Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве. Сборник От составителей Автор поэмы «Москва – Петушки» Венедикт Васильевич Ерофеев (1938–1990) – одна из самых загадочных фигур в исключительно богатой загадочными личностями истории неподцензурной русской литературы второй половины прошлого столетия. Ни в малой степени не претендуя здесь на раскрытие загадки Ерофеева, мы попытались распределить материалы сборника по разделам таким образом, чтобы у читателя была возможность увидеть автора поэмы с разных сторон и в разной подсветке. Первый раздел («Венедикт Ерофеев…») составлен из нескольких набросков к ерофеевскому автопортрету. Открывается раздел автобиографией, написанной Ерофеевым в шестнадцатилетнем возрасте, а продолжается – расшифровкой его устного выступления на квартирном вечере у Александра Кривомазова и текстами пяти интервью писателя – Дафни Скиллен, Павлу Павликовскому, польским кинематографистам и Леониду Прудовскому (два интервью). Второй раздел («…и…») включает документы из архива Орехово-Зуевского педагогического института, в котором Ерофеев учился в 1959–1960 годах, и его переписку. В отправленных и полученных письмах автор «Москвы – Петушков» раскрывается сам и предстает увиденным глазами любивших его женщин – Валентины Ерофеевой, Галины Ерофеевой и Яны Щедриной, а также друзей и приятелей – Вадима Делоне, Ольги Седаковой, Михаила Генделева, Вадима Тихонова. Особняком стоит обмен письмами с переводчицей Эржебет Вари, в которых большей частью обсуждается текст «Москвы – Петушков». Подчас не менее интересный материал для историка литературы и читателя представляют приложения к некоторым письмам. Так, Ольга Седакова специально для сборника написала короткие воспоминания о своей попытке опубликовать в СССР «Цветочки святого Франциска Ассизского» (история, упоминаемая в ее письме к Ерофееву); кроме того, мы помещаем в сборнике наиболее полный вариант наброска «любимого первенца», Вадима Тихонова, к так и не написанному им тексту, посвященному дружбе с Венедиктом Ерофеевым. отрывки из никогда не публиковавшихся интервью с друзьями и знакомыми Ерофеева. Наконец, в третьем, самом обширном разделе этого сборника («…о Венедикте Ерофееве»), автор «Москвы – Петушков» увиден глазами профессионально пишущих людей. Раздел составлен из откликов на произведения Ерофеева известных писателей (Виктора Некрасова, Владимира Войновича, Татьяны Толстой, Зиновия Зиника, Виктора Пелевина, Дмитрия Быкова) и статей критиков и литературоведов. Некоторые из них уже успели стать филологической классикой, часть печатается впервые. Тексты расположены в хронологии их первых публикаций. К сожалению, трудности с авторским правом не позволили нам включить в третий раздел все статьи западных исследователей о Ерофееве, которые первоначально планировались к републикации. Мы сожалеем и о невозможности по той же причине поместить в сборнике текст Сергея Довлатова о «Москве – Петушках»[1]. Составители выражают сердечную благодарность всем, кто помогал им советами и замечаниями, особо выделив из этого обширного списка Ирину Дмитриевну Прохорову, Марка Наумовича Липовецкого, а также Галину Анатольевну и Венедикта Венедиктовича Ерофеевых, предоставивших для публикации материалы из домашнего архива Венедикта Ерофеева. Венедикт Ерофеев… Автобиография Венедикта Ерофеева, написанная при поступлении в МГУ (1955 год)[2] Этот документ был обнаружен филологом Юлией Красносельской, которая по нашей просьбе изучила личное дело Венедикта Ерофеева в архиве Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова (Ф. 8. Оп/л. (9). Ед. хр. 1286). Мы же сопровождаем текст кратким комментарием. Вероятно, это первая автобиография из нескольких, написанных Ерофеевым. Особо отметим содержащийся в ней и ранее, кажется, неизвестный исследователям и читателям факт – дату вступления Ерофеева в комсомол, а также ту особенность текста автобиографии, что сознательные умолчания абитуриента Ерофеева о некоторых подробностях своей жизни едва ли не интереснее того, о чем он счел возможным рассказать. Автобиография Я родился 24 октября 1938 года на ст. Чупа Лоухского района Карело-Финской ССР[3]. Мой отец, Ерофеев Василий Васильевич, работает на железной дороге; мать, Ерофеева Анна Андреевна, – домохозяйка. В 1941 году вместе с семьей я был эвакуирован <со с>т. Хибины Кировской ж.-д. в село Елшанка Ульяновской области[4], где прожил до 1943 года. В 1943 г. <я вн>овь приехал с семьей на ст. Хибины, где в сентябре 1945 года поступил в первый класс начальной школы. Затем два года жил на ст. Зашеек Кировской ж.-д.; здесь я учился во втором классе местной начальной школы. В 1947 году моя семья поселилась в городе Кировске Мурманской области[5], члены ВЛКСМ[6]. В июне этого года я окончил десятый класс и получил аттестат зрелости. «Василий Розанов глазами эксцентрика» Авторское чтение у Александра Кривомазова[7] Воскресным вечером 30 марта 1980 года в однокомнатной квартире Александра Кривомазова[8] (Москва, Каширское шоссе, д. 102, к. 2, кв. 248) прошел организованный им литературный вечер. В его первом отделении выступила с чтением стихов Галина Погожева[9], а во втором Венедикт Ерофеев прочел эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» и ответил на вопросы слушателей. Тремя неделями ранее (9 марта 1980 года) в той же квартире Ерофеев впервые публично читал поэму «Москва – Петушки». Магнитофонная запись и фотографии, сделанные Александром Кривомазовым на этом вечере, получили широи вскоре оцифрована. Здесь я впервые привожу прокомментированную расшифровку этой записи. Александр Кривомазов не помнит, кто именно предложил ему устроить первый вечер Венедикта Ерофеева, но, судя по списку выступавших незадолго до него, это могли быть знакомые Ерофеева Слава Лён или Леонид Прудовский[10]. «Ерофеев к нам пришел один раз, и все признали, что это был роскошный вечер – „Москва – Петушки“. И мы с ним договорились, что он еще раз нас посетит, что-нибудь почитает», – рассказывает Кривомазов о том, как состоялось второе чтение[11]. А Галина Погожева вспоминает: Я сидела на письменном столе и болтала ногами. ‹…› В комнату притекали ученого вида молодые люди, типичные физики, худощаво-изможденные, большинство в свитерах и очках. ‹…› Все занимали места на стульях и стоявшей посреди комнаты большой тахте, грубо, но крепко сколоченной из каких-то палок. ‹…› На меня с любопытством посматривали, но не очень. Все ждали какого-то Ерофеева, а он опаздывал, то есть всех задерживал. Кажется, не дождались и велели уже мне приступать к чтению стихов. ‹…› И тут комната вдруг осветилась как будто синим. Я помню этот свет очей позже всех вошедшего человека, какого-то мятого, по мне, так и старого уже и, как говорят о женщинах, «со следами былой красоты», когда-то, наверно, высокого и стройного, теперь сутулящегося – а может, показалось, – он старался не мешать и пробирался в уголок, как зритель в зале, где уже начался спектакль ‹…› Когда он вышел к столу – сел на стул, конечно, не то, что я. И вот этот незнакомый, но будто сто лет знакомый человек с простой фамилией, которую я тогда сразу забыла, стал читать о каком-то неведомом мне Розанове, фамилию которого я как раз сразу запомнила. И это было ошеломляюще, дурманяще, как будто в воздухе разлились винные пары, хотя никто не пил. Или нет, вообще что-то необъяснимое, не вещество, но поле ‹…› Потом нас развозили по домам, но сначала выдали гонорар. Мне – банку клубничного варенья, а Ерофееву – две бутылки вина[12]. Я благодарю Александра Николаевича Кривомазова, предоставившего мне доступ к своему домашнему архиву, за его доброжелательное содействие. Хочу выразить восхищение энтузиазмом, смелостью и трудолюбием Александра Кривомазова, который в 1975–1982 годах провел у себя дома более трехсот литературных чтений[13]. В конце почти каждого вечера он просил участников оставить запись в альбоме. Эти автографы, вместе со сделанными Кривомазовым фотографиями и аудиозаписями вечеров, образуют архив, бесценный для исследователя советской неофициальной литературы. В частности, запись, сделанная Венедиктом Ерофеевым в альбоме Кривомазова 30 марта 1980 года, проливает свет на его литературные замыслы этого времени: Венедикт Ерофеев. У тебя (извини за ты) хороший и сдержанный во всех отношениях народ. Желание только вот какое: не мельчить читающих, чтоб не портить хорошо слушающих. Надеюсь в апреле прочесть «Историю еврейского народа», не оскорбив очень нервных юдофилов. В этой «Истории» о евреях будет столько же, сколько о вине в «Петушках», т. е. почти ничего и не о том. 30/III-80[14]Также я приношу благодарности за помощь в работе Марку Гринбергу, Олегу Лекманову, Алексею Макарову, Льву Наумову, Галине Погожевой, Светлане Шнитман-МакМиллин, Екатерине Четвериковой и правозащитному обществу «Международный Мемориал». Расшифровка аудиозаписи Венедикт Ерофеев (далее – ВЕ): То есть был такой журнал «Вече». Который заказал нескольким людям что-нибудь написать о Розанове. Непременно статью о Розанове. И как можно более толковую. Я-то написал самую бестолковую из этих статей, но почему-то занял первое место[15]. А <за> первое место премия была такая: две бутылки по два семьдесят две[16]. Я схлопотал эту первую премию – и слава тебе господи. Потому что все остальные писали о Розанове так… об акциденции, об интерполяциях и черт знает еще о чем[17]. О трансформациях путей к Божеству и все такое. Но она всего на двадцать минут, так что я не очень отягощу[18]. «Василий Розанов глазами эксцентрика»[19]. [Ерофеев читает эссе о Розанове по австрийскому альманаху Neue Russische Literatur[20]. Ниже приводятся две сделанные им по ходу чтения ремарки: …Можно дозволить очищенный род проституции «для вдовствующих замужних», то есть для того разряда женщин, которые неспособны к единобрачию, неспособны к кривде, вместе крепости… (осекается) к кривде… Нет, «к правде» тут надо. А тут почему-то написали… В Австрии почему-то написали «кривда» вместо «правда», ну… <нрзб> (смеется, общий смех)[21] …к правде и крепости единобрачия[22]. ‹…› Значит – они кретины, а я – прирожденный идиот. Вернее, нет, мы разнимся, как слеза идиота от улыбки кретина, как понос от запоров; как моя легкая придурь от их глубокой припизднутости (десять тысяч извинений). Они лишили меня вдоха и выдоха…[23] (Делает ремарку.) Очень хорошо на немецкий перевели эти прекрасные термины![24] (Общий смех.)] <пропуск в записи> ВЕ: …с вами иначе. Вы сколько экзаменов сдали уже? Я говорю: «Три экзамена сдал». – «Все на „отлично“?» Я говорю: «Все на „отлично“». – «Я слышал, что вы единственный первокурсник, который сдал все на „отлично“. У вас остался „фольклор“?» Я говорю: «Да, остался один только „фольклор“». – «Ну так вот, сдавайте на „отлично“ и уходите от нас… и покидайте и Владимир, и Владимирскую область»[25]. (Смех.) Вот как он сказал. Это совсем не выдумка, это… И так действительно вышвырнули. «Покинуть пределы Владимира и Владимирской области»[26]. Слушательница: А почему? ВЕ: Ну просто так. Я и задавать вопросов не стал… Просто покинуть – и всё. Слушатель: А в том, что вы читали в прошлый раз, – там много фольклора от ваших друзей, с которыми вы работали? Вместе там… на кабеле…[27] Или всё ваше? ВЕ: В какой? В «Петушках» то есть? Слушатель: Да. ВЕ: Да нет, все приходится за них выдумывать. Они сами-то не ахти какие выдумщики. Слушатель: Нет, да?.. ВЕ: Нет. Слушатель: Значит, только полторы страницы – это их <текст>. «Серп и Молот – Карачарово». ВЕ (со смехом): Да-да-да, вот, пожалуйста. Александр Кривомазов (далее – АК) (кому-то): Это вы закрыли окно, нет? Слушательница: Нет, не я. АК: Это я закрыл, да? Я забыл… <неразборчивые разговоры> Слушатель: По-моему, этот боснийский студент две пули <всадил?>. Ну, одну-то уж точно. По-моему, две[28]. ВЕ: Да ну, пусть, господи… Да, в конце концов, если придираться, то и Нерон не дожил до тридцати лет, вообще-то говоря[29]. Если уж быть придирчивым. Тут же заранее рассчитано на то, что люди всё абсолютно знают. Поэтому правила игры чтут тоже. Слушатель: Сколько времени вы писали эту вещь? ВЕ: Да мне как заказали. Мне сказали: «К концу июня удавись, но напиши». Причем мало того, первую премию назначили-то мне… Вот этот вот журнал «Вече»… Две бутылки по два семьдесят две. А в это же время назначил мне свидание человек, который возглавлял журнал «Евреи в СССР», некто Воронель. И он сказал, что эту статью лучше дать ему, в его журнал[30]. И сказал, что поставит мне две бутылки по рупь семьдесят две. Я сказал: «Ну уж, тут…» (смеется). Я сказал, что два по два семьдесят шесть все-таки лучше, чем два по рупь семьдесят две[31]. Русские совершенно объегорили евреев. (Смех.) Самый шовинистический журнал «Вече»… АК: Наверное, это <была> не единственная форма гонорара? ВЕ: Они мне еще целую неделю давали кефир. (Смех.) Честное слово! Каждое утро я просыпался, у меня на столе был кефир. А что, прекрасный гонорар…[32] Слушатель: А что это за журнал «Вече»? ВЕ: А «Вече» – он прикрыт. Прикрыт, и его главный редактор сейчас отбывает… Слушатель: А он был открыт разве?.. (Общий смех.) Коль скоро он стал прикрыт? Другой слушатель: Он был приоткрыт! ВЕ (смеется): Да-да-да, вот примерно так. Во всяком случае, читателей было много в столице. Но он такой… слишком… сугубо антисемитский. Так что они… Та женщина, которая ведала этим журналом, например, приходила специально в мой домик в садике и спрашивала: «Авраам Линкольн – он, случайно, не еврей?» (Смеется.) Я ее переспрашивал: «Ну а Исаак Ньютон тогда <кто>?..»[33] (Смех.) Слушательница: С Исааком как раз <нрзб>. ВЕ: С Исааком просто, да? Слушатель: Да, это точно. Предположительно. ВЕ: Ну то есть блестящий был там народ. Путали всех. Они путали Бомарше с Жоржем Марше[34]. (Общий смех.) Слушатель: И тех и других считали евреями? (Смех.) ВЕ (смеясь): И тех и других считали евреями. Слушатель: И долго их путали? ВЕ (смеясь): Долго. Так и остались в заблуждении своем[35]. Одного из них я спросил: «Кто твой любимый русский поэт?» Он подумал-подумал и сказал: «Мартынов». А потом подумал-подумал и добавил: «И Дантес!» (Общий смех.)[36] Вот кто их любимые русские поэты. Слушатель: А сколько лет выходил этот журнал? ВЕ: Выходил долго, лет пять-шесть все-таки. Слушатель: Какие годы это были? ВЕ: Так… Посадили парня в семьдесят четвертом, ну, значит, вплоть по семьдесят четвертый год <журнал> и выходил[37]. Слушательница: Ну, соответственно, минус шесть… Слушатель: А начало? ВЕ: Ну а начало – примерно шестьдесят восьмой год. Слушатель: А в каком он виде выходил? Его печатали или… ВЕ: Машинописном. Чисто машинописном. Слушатель: И профессиональные писатели… ВЕ: И, вообще говоря, дурацкий журнал. Они хотели… Черт его знает, чего они хотели. Ну, например, передовая статья такая: «Не отдадим Курильские острова японцам»[38]. (Общий смех.) Кто? С чего они взяли, что японцы хотят наши Курильские острова?[39] «Не отдадим ни за что Курильские острова»! АК: То, что японцы хотят, они могли с чего-то взять… А то, что, допустим, мы хотим их отдать, это они действительно взяли зря. Хотеть-то они могут… ВЕ: Ну а почему же главреда посадили за это? (Смех, голос: «Его, наверное, не только за это!») Может, надо было отдать? (Общий смех.) Совершенно неп<онятно>. Реплики нескольких слушателей: – В то время, возможно, и да. В то время, возможно, были планы и отдать…<нрзб> – Ну, его не только за это посадили. Это уже другой разворот (?) – Ну и вообще, даже если бы и был общий план с самого начала не отдавать… то все равно не надо об этом заявлять. ВЕ: Да, конечно… Промолчали бы в тряпочку… (Со смешком): Курильские острова… Слушатель: Теперь понятна форма и размер гонорара. ВЕ: Какого гонорара? Слушатель: Вашего. ВЕ: Колоссальный гонорар. Слушатель: Да я и говорю, теперь понятно, <когда> описан журнал. Второй слушатель: А уже нет надежды, так сказать, возрождения?.. (Общий смех.) Он большой срок, что ли получил, да? (Все смеются, голос: «Он выйдет, не захочет. И правильно сделает»). ВЕ: Восемь плюс пять[40]. Всего-то-навсего. Слушатель: За это, да? ВЕ: Да, только за это. Слушатель: И отбывает на Курильских островах неотданных? ВЕ: Нет, как раз под Ленинградом <нрзб>[41]. Слушатель: Подальше от Курильских островов. (Смех.) ВЕ: Возрождение… Да там… Сейчас, слава богу, хватит и остальных журналов. За морем выходит столько русских журналов, что… Пруд пруди. По-моему, все регулярно получают или нет?.. (Общий смех.) Слушатель: Или нет! (Смех.)[42] Другой слушатель: Венедикт Васильевич, может быть, еще что-нибудь почитаете? ВЕ: Да у меня с собой-то ведь ничего нет. Слушатель: Только вот это, да? ВЕ: Ну вот это вот, австрийское, Neue Russische Literatur. Слушатель: Но там же еще <что-то есть>, такая толстая книжица… ВЕ: А там плохие стихи Лёна[43]. Слушатель: А-а-а-а… Это… Ваше – только вот это. Понял. ВЕ: То есть там параллельно на русском и на немецком. Дряни он понапихал туда тоже вволю[44]. АК: Вопросы иссякли? (Голос: «Да!») У меня есть предложение: именно сегодня, если только слушатели наши не против, где-то вот сейчас, скажем, вечер и кончить. Потому что, с одной стороны, завтра у многих рабочий день. С другой стороны, просто я сегодня, открою свой секрет, зван на день рождения. (Голос: «Прекрасно…») Поэтому, если можно, я бы еще успел туда, скажем… (Голос: «На здоровье!») ВЕ: Даже так? Давно бы и сказал, все бы уже разбежались. (Смех.) Илья Симановский, Светлана Шнитман-МакМиллин Венедикт Ерофеев в беседе с Дафни Скиллен Краткое предисловие к публикации Илья Симановский. Работая с О. Лекмановым и М. Свердловым над расширенным изданием биографии «Венедикт Ерофеев: посторонний», я обратил внимание на то, что в одной из дневниковых записей Ерофеев упоминает «магнитофонное интервью», которое летом 1982 года он дал своей знакомой, называемой им «британка Дафния». О таком интервью Ерофеева я ничего не знал – очевидно, оно никогда не было опубликовано. Надежда отыскать кассету меня взволновала – тем более что это была возможность оцифровать и сохранить настоящий голос писателя, записей которого осталось ничтожно мало. Определение «настоящий» я употребил неслучайно. Предложения об интервью посыпались на Ерофеева лишь в последние два года его жизни, когда он, больной раком горла, уже потерял свой очаровывавший современников баритон и разговаривал при помощи специального аппарата. Было понятно: если кассета почти за сорок лет не исчезла и не испортилась – она бесценна. Но сначала требовалось отыскать хозяйку записи, которая интересовала меня не меньше. В записной книжке Ерофеева я нашел настоящее имя «британки Дафнии»: Daphne Skillen, и Google, к моей радости, выдал мне целый ряд ее публикаций – Дафни оказалась известной журналисткой. На email, указанный в одной из ее статей, я немедленно отправил письмо. Несколько стесняясь своего искреннего пафоса, я написал, что если кассета с интервью сохранилась, то его публикацией Дафни окажет большую услугу русской культуре, и что я хотел бы взять у нее интервью о Ерофееве. Ответ пришел быстро – Дафни охотно соглашалась поговорить со мной по «Скайпу»[45], а также обещала поискать кассету. По ее словам, много лет назад она передала эту запись ученому, который писал о Ерофееве диссертацию. И тут действие этой почти детективной истории переносится в Лондон. Светлана Шнитман-МакМиллин. Я познакомилась с Дафни Скиллен осенью 1983 года, когда Арнольд МакМиллин, мой (тогда будущий) муж, профессор литературы Лондонского университета, предложил представить меня аспирантке, которая встречалась с Венедиктом Ерофеевым. В то время я только приступала к работе над диссертацией, превращенной позднее в монографию «Венедикт Ерофеев „Москва – Петушки“, или The rest is silence»[46]. Мы встретились с Дафни в пабе The Lamb, который часто посещал живший на соседней улице Чарльз Диккенс. Чрезвычайно живая, смешливая и полная интересных историй Дафни очень понравилась мне. За джином с тоником она рассказывала о своем знакомстве с Венедиктом Ерофеевым, и кое-что из ее рассказов я включила в свою книгу. Потом мы не виделись много лет, но в последние годы иногда встречались на докладах в университете и других организациях. 29 мая 2019 года я получила от Дафни письмо, где она просила меня вернуть ей кассету с ее интервью Венедикта Ерофеева, данную мне 36 лет назад в пабе The Lamb. В полном изумлении я ответила, что я не только не получала от нее кассеты, но даже не подозревала о существовании такой записи. Я была поражена и очень просила ее поискать в своих закромах, так как значение такого интервью переоценить невозможно. Проведя следующий день в неутихающем беспокойстве, я наконец увидела в своей почте письмо: Дафни нашла кассету у себя! Оказалось, что после нашего первого знакомства она собиралась отдать мне запись, но в занятой жизни намерение как-то обратилось в ее сознании в уверенность, что она передала мне интервью. В огромной радости и возбуждении я сразу сказала Дафни, что его нужно опубликовать. Она немедленно согласилась, понимая важность интервью для литературного наследия писателя. Но вначале она хотела послушать его, а магнитофона у нее больше не было. Мы договорились, что через несколько дней Дафни приедет в университет, где я устраивала «круглый стол», посвященный 50-летию написания «Москвы – Петушков», и даст мне кассету, которую мы сможем вместе послушать на нашем стареньком магнитофоне. Она просила не слушать запись до ее приезда к нам домой. Мы все очень беспокоились, что кассета может быть повреждена. Перед приездом Дафни я дважды проверила магнитофон. Он работал. Но когда, весело пообедав, мы уселись на диване и я вставила кассету, магнитофон закрутился, охнул и испустил дух. Арнольд и Дафни приняли это с британским стоицизмом. Моему разочарованию не было конца. Немедленно схватив компьютер, я заказала по интернету новый магнитофон, который мне доставили поздно вечером на следующий день. Я включила его, поставила кассету, и через несколько секунд в комнате зазвучал удивительной красоты баритон и милый смех Венедикта Ерофеева. Не выпуская магнитофона из рук, я, не отрываясь, прослушала интервью дважды с чувством, что в лондонской ночи со мной происходит настоящее чудо. Той же ночью я написала два письма: Дафни – чтобы сообщить ей счастливую весть о сохранности кассеты. И Илье Симановскому – с тем же известием и попросив его участвовать в публикации этого интервью. Я отдавала себе отчет в том, что оно всплыло только благодаря его неутомимой энергии в поиске материалов о писателе. И, конечно, я понимала, насколько его глубокое знание биографии Ерофеева будет неоценимо при написании сносок и комментариев к этой публикации. К моей радости, Илья сразу согласился. В университетском медиацентре[47] я попросила наших компьютерщиков оцифровать кассету. Через пару дней я получила звуковой файл, который сегодня читатель может послушать по ссылке https://www.youtube.com/watch?v=GT95C2J19Qs или скачать в библиотеке ImWerden[48]. Его расшифровку мы и предлагаем читателю. Но сначала несколько слов о самой журналистке. Из биографии Дафни Скиллен. Дафни Скиллен (Daphne Skillen) родилась в Шанхае, куда русско-украинская семья ее матери эмигрировала из Владивостока. Ее отец, грек по национальности, приехал в Шанхай в поисках новой жизни в самом оживленном и быстро развивающемся городе Азии. Родители говорили друг с другом и с дочкой по-английски, и Дафни посещала американскую школу. В мае 1949 года семье пришлось срочно эмигрировать: Народно-освободительная армия Китая под командованием Мао Цзэдуна наступала, и приход коммунистов к власти был неотвратим. Богатые китайцы и иностранцы покидали страну. Родители Дафни оставались в Шанхае до последнего момента, но в конце концов решились на новую эмиграцию. Пассажирские самолеты больше не летали. Отцу удалось уговорить британского пилота транспортного самолета вывезти семью. Выгрузив чей-то роскошный рояль, летчик посадил родителей, двух дочерей и их русскую бабушку в самолет, летевший в Австралию. Окончив школу и поступив в Сиднейский университет, Дафни получила диплом по политологии, психологии и философии. Переехав вместе с мужем в Оксфорд, она прошла экстерном интенсивный школьный курс русского языка. Потом они поселились в Кентербери, где ее муж преподавал философию в университете. Дафни получила диплом по русскому языку и литературе Лондонского университета и, проведя год в США, прошла магистерский курс в Университете Колорадо в Боулдере, написав диссертацию о творчестве Андрея Синявского. В 1985 году она защитила докторскую диссертацию на тему Concepts of myth and utopia in Russian revolutionary literature[49] в Лондонском университете. В 1981–1982 годах, поехав в Москву на языковую практику, Дафни начала работать в Агентстве печати «Новости» (АПН), редактируя переводы советских коллег на английский язык. В этот период она интенсивно общалась с советскими интеллектуалами, приобретя много знакомых в среде диссидентов. Но в 1984 году Дафни, работая для британских телевизионных компаний, вдруг оказалась persona non grata, и в течение четырех лет ей отказывали в советской визе. Только в 1988 году, с наступлением перестройки, она смогла вновь поехать в Москву, где снимала телевизионные досии, бывших советских республиках и странах Юго-Восточной Азии. В 2017 году она издала книгу Freedom of Speech in Russia. Politics and media from Gorbachev to Putin[50]. Сейчас Дафни живет в Лондоне, занимается исследованиями и пишет новую книгу о России. Несколько предварительных замечаний. Известно, что Венедикт Ерофеев часто добавлял штрихи и краски к собственному апокрифу. К любимым мифам, которые он распространял, относится, например, безвыездное детство на Севере. В таких случаях мы приводим, как правило, только один основной источник достоверной информации. Интервью велось самым непринужденным образом, и Ерофеев не знал вопросы и не готовил ответы заранее. Оно происходило вечером после утомительного для него дня, и в его речи встречаются иногда грамматические несоответствия и чуть ломаный синтаксис, присущие спонтанной устной речи. Но и эти моменты передают особенности его живого языка в общении, поэтому мы решили печатать интервью с минимальным редактированием. Иногда Ерофеев сознательно меняет произношение слова или отдельных звуков. В таких случаях буквы даются курсивом. В пленке есть перерывы и пропуски, и Дафни больше не помнит, с чем они связаны. Мы хотели бы выразить свое восхищение Дафни Скиллен, проведшей такое интервью. Из известных на сегодняшний день это самое раннее интервью, взятое у Венедикта Ерофеева[51], и единственное, где звучит его живой голос, утерянный позднее в результате страшной болезни. Мы хотим сердечно поблагодарить Дафни за доверие и разрешение опубликовать эту запись. Первая расшифровка интервью была опубликована в журнале «Знамя»[52], а вскоре в Cardinal Points Literary Journal появился английский перевод[53]. Сейчас мы предлагаем более подробный комментарий к тексту этого поразительного интервью. Эта публикация не появилась бы в таком виде, если бы не щедрая помощь целого ряда людей, которых мы оба, но особенно, конечно, Илья, хотели бы поблагодарить: Анны Авдиевой, Марка Гринберга, Александра Дымича, Галины Ерофеевой, Александра Лаврина, Олега Лекманова и Евгения Шталя. * * * Интервью взято 12 июля 1982 года в квартире Галины и Венедикта Ерофеевых в Москве, улица Флотская, д. 17, корп. 1, кв. 78. Приблизительное время начала интервью – 7 часов вечера. Дафни Скиллен (далее – ДС): Скажи, где ты родился? Венедикт Ерофеев (далее – ВЕ): ДС: А где ты ходил в школу? ВЕ: Все там же, все десять лет школы, с первого по десятый отбарабанил в средней школе города Кировска Мурманской области[54]. В Хибинах, знаешь такие горы – Хибины? ДС: Нет, не знаю. ВЕ: Ну так вот, такие есть горы на Кольском полуострове. С первого по десятый класс. Причем до десятого класса, то есть до семнадцатилетнего возраста, я ни разу не пересекал полярный круг с севера на юг. ДС: Почему? ВЕ: Ну, так уж, не пришлось потому что (смеется)… Там родился и не приходилось никуда выезжать[55]. Так что я впервые в жизни поехал, когда окончил со своей дурацкой золотой медалью школу… ДС: Кончил с медалью? ВЕ: Ну да. Тут же поехал поступать в МГУ, a как раз только что открылось новое высотное здание МГУ[56]. Я тогда впервые этот Полярный круг и пересек, впервые увидел живую корову и всю остальную экзотику среднерусскую. Тогда экзаменов не было, я просто прошел собеседование и поступил в МГУ на филфак[57]. Но проучился там всего полтора года. Задурил, естественно, поскольку мне был девятнадцатый год и на меня свалилась куча разных кризисов – от самого высшего пошиба до самого низшего разбора (смеется)[58]. ДС: Каких кризисов? ВЕ: лго хранились у одного моего знакомого[59]. Потом он передал их еще одному своему знакомому, и у того они с концами сгинули когда-то во время переезда с квартиры на квартиру. Они, видимо, выбрасывали все стопы н[60] Потому что так-то она в высшей степени незрелая, но можно было из нее, переделав досконально совершенно, сделать интересную штуку. Тем более что писано, в основном, в восемнадцатилетнем возрасте. А потом – здесь все примерно верно[61], потом работал рабочим на стройке. Тогда как раз строились Черемушки в Москве[62]. [63] ДС: А я не знала, что ты был такой здоровый… человек. ВЕ (смеется): [64]. ДС: Это завод? ВЕ: Нет, это ларек, специальный ларек – приемный пункт стеклопосуды. Ты никогда не сталкивалась? ДС: Нет… ВЕ: Люди целыми сумками таскают туда всевозможную посуду из-под вина. Девять копеек – маленькая, двенадцать копеек… ДС: Да-да, конечно. Понимаю. ВЕ: Сейчас все цены унифицированы, сейчас они все по двадцать копеек, а тогда… <нрзб> Накопил кучу материала. Ни одна работа мне не доставила столько интересного материала, как эта вот работа. Всего-то четырехмесячная работа на этом приемном пункте стеклопосуды… ДС: А почему? ВЕ: [65], я поехал во Владимир, то есть дальше nach Osten (смеется). Во Владимире работал библиотекарем[66], потом работал на строительстве шоссейной дороги Москва – Пекин, тогда строилась эта дорога. Она как раз проходила через Владимир. Так вот, я строил эту дорогу[67]. Помнишь: «Папаша! Кто строил эту дорогу?» – у Некрасова? «Граф Петр Андреич Клейнмихель, душенька». И тут же поступил во Владимирский пединститут. Через полгода меня вышибли оттуда…[68] ДС: Почему? ВЕ: Приказ гласил так: «За идейное, дисциплинарное и нравственное разложение студенчества института»[69]. Хотя я учился без единой четверки и при поступлении… Единственный человек в институте получал повышенную стипендию. Она уже не сталинской называлась, а ленинской, по-моему, стипендией… или премия… стипендия имени Лебедева-Полянского[70], что-то в этом роде. Одним словом, несмотря на то, что я первую сессию сдал на все «отлично», меня тут же попросили уйти. Мало того, потребовали органы, чтобы я выехал в 48 часов из города Владимира и Владимирской области[71]. И вообще, чтоб не въезжал в пределы Владимирской области. А уж состав преступления не знаю какой… Я, по-моему, только и делал, что лежал, посасывал из горла водку (смеются оба)… и группировал вокруг себя людей, которые занимались примерно тем же. И еще стихами и разве что Евангелием. ДС: А ты писал тогда? ВЕ: [72]. Потом-потом-потом-потом… в Коломне грузчиком на мясокомбинате, тоже Московская область[73]. В это время как раз написал «Благую весть». Но она тоже потеряна[74]. Она пользовалась успехом у владимирской молодежи. Ее переписывали от руки, я знавал даже энтузиастов, которые знали наизусть, хотя она все-таки размером солидным… ДС: А ты не подумал о том, чтобы сохранить свою работу? ВЕ: Ее сохранили. Я ее отдал приятелю – Цедринскому[75]. Цедринский дал почитать своим друзьям. Кто-то из друзей дал одной из своих тетушек, а тетушка я уж не знаю… Куда сгинула – один Бог ведает, с 62-го же года я ее не виде монтаж кабельных линий телефонной связи. То есть мы [76]. Приходилось работать в Московской области, Владимирской, Ивановской, Горьковской, Тамбовской, Липецкой, Смоленской, Черниговской, Гомельской, Могилевской, Тульской, в Литве даже, Брянской… ДС: А как ты воспринимал это путешествие? ВЕ: Какое? ДС: Это хождение в народ… ВЕ: Это хождение? Да почти ничего оно путного мне не приносило, но у меня было положение таково, что у меня не было ни паспорта, ни постоянной прописки, ни постоянной крыши над головой[77]. А тут все-таки в разъездах мы жили постоянно в вагончиках. Знаешь, такие крохотные вагончики, в которых ютятся строители? ДС: Да-да-да. ВЕ: Мы эти вагончики цепляли и колесили с ними, как циркачи прежних времен свой фургон гоняли из угла в угол. Это хорошо Теофилю Готье было писать своего «Капитана Фракасса» – там все у него очень выглядит заманчиво, а тут ничего подобного нет. Сплошная грязнотища и все такое… Одним словом, сплошная харкотина. ДС: А в гостинице невозможно было? ВЕ: Да какие гостиницы, когда мы всегда в полевых условиях, в поле… Ну, правда, свои записные книжки очень обогатил, распух записными книжками. Во время этих разъездов п[78]. Для него вот я рассказывал… ДС: Расскажи, это интересно. ВЕ: х жанрах. ДС: Они сохранились? ВЕ: Сохранились, но часть из них пустила на растопку моя теща, то есть матушка моей первой жены[79]. У меня все хранилось в Петушинском районе, где в это время жил сын. Я же к нему наезжал ежемесячно. ДС: А когда ты поехал в Петушки? ВЕ: сяц. А по истечении месяца младенцу надо давать, во-первых, отчество, а во-вторых, фамилию, разумеется. Пришлось срочно обручаться, прямо в последний день, потому что месяц истекал в этот день. А жену распределили по окончании института в Петушинский район, село Караваево. Это еще автобусом от Петушков к северу. Так что мне приходилось, сколько бы я ни колесил по Руси, примерно каждый месяц приезжать в Петушки. К сыну с гостинцами… ДС: Как долго ты жил там, в Петушках? ВЕ: ДС: И когда ты написал «Заметки психопата»? ВЕ: «Заметки психопата» – это я говорил… Когда я учился на первом курсе МГУ и немножко после изгнания из МГУ, когда пошел на московскую стройку. ДС: Но тогда ты не вернулся в МГУ… ВЕ: Нет, не вернулся. И не намерен был[80]. о он у меня пропал, у меня его свистнули[81]. ДС: Это что значит? ВЕ: Что значит? (Оба громко смеются.) Это хорошенький вопрос! Я ехал в электричке поздно вечером и с большого похмелья. И у меня в сумке, в сетке то есть, с собой были две бутылки вина, которые прямо торчали из сумки. А рядом с сумками лежал пакет. В пакете были мои записные книжки. И вот как раз все черновики «Дмитрия Шостаковича», которые надо было просто сесть и переписать набело. ДС: Это роман? Повесть? ВЕ: Ну я не знаю… Я в названиях жанра не силен, как угодно можно называть. Я вообще терпеть не могу эти подзаголовки – там «поэма», «повесть», «роман» или… Какая разница, по существу? Просто «Дмитрий Шостакович». Хотя там речи о Дмитрии Шостаковиче почти нет. Хорошо, если три страницы попадались, где упоминался Шостакович. Он там совершенно ни к делу, и ни к месту, и ни ко времени. ДС: Но почему ты назвал это «Дмитрий Шостакович»? ВЕ: А «Дмитрий Шостакович» там потому, что по ходу дела начинались сцены не совсем цензурного свойства. И вместо того, чтобы описывать то, что не годится для печати, я начинал говорить о Шостаковиче. О том, что такой-то Шостакович – лауреат там трам-пам-пам, командор Ордена Почетного легиона, почетный член итальянской академии Санта-Чечилия и все такое… Одним словом, о Шостаковиче шла речь, пока не кончалась непристойная сцена. Как только она кончалась, повествование продолжалось дальше. Очень веселое повествование. Но когда опять случались сцены нехорошие, не для воспитанного слуха, а уж тем более не для советского слуха, хотя не на него было рассчитано, опять приходилось прибегать… дальше говорить о Шостаковиче. Попеременно о его симфониях… (Оба смеются.) Веселая была вещь. С печальным окончанием. Я, когда ее потерял, прямо… У меня ее выкрали вместе с сеткой. Я уснул в электричке, а это был вечер воскресенья, когда всему народу очень хоц-ца похмелиться, а уже достать негде – все магазины закрываются самое позднее в восемь[82]. А я ехал уже в позднюю пору, в совершенно почти пустой электричке. Когда я проснулся… То есть кто-то соблазнился этой сумкой. Им все эти рукописи, черновики и не нужны были, никакой им «Шостакович» не нужен, они это, конечно, выбросили из окошка электрички. Им нужно было вино, а вот эти две бутылки… Если бы я их завернул хорошо в бумагу, ничего бы подобного не случилось. ДС: Очень жалко… ВЕ: [83] ДС: Ужас такой… ВЕ: Вот. И потом попробовал было восстановить, потому что она мне самому очень нравилась. Попробовал восстановить, делал несколько буденновских наскоков на этот сюжет, но уже получалось не то… Безвдохновенно, бескрыло. Так что решил забросить эту затею. Хотя и настаивали очень многие именитые люди, но я отказался от этого. И надолго вообще забросил писание. Если и писал, то крохотные рассказики там, крохотные эссе о ком-нибудь или по заказу мелкие статьи о поэтах русских начала ХХ века. ДС: Они вышли? ВЕ: Да нет, не вышли они, я все их раздаривал именно тому, кто мне их заказывал. И они это все вклеивали в свои альбомы, только и всего. То есть по таким мелким заказам. Вот, например, человек заказывает написать три страницы о Саше Черном[84]. И я ему пишу эти три страницы о Саше Черном, он мне за это дарит какую-нибудь книгу, для меня вожделенную. То есть он не берет денег за книгу, не обменивает ее ни на какую другую, а просто с меня требует что-нибудь написать. И все это хранится в альбомах у разных людей. А так – ничего серьезного. Ну, то есть уже сколько-то лет подряд вынашиваю «Еврейские мелодии». Но пока еще не нашел, как говорят шашлычники, шампура… Материала-то бездна, стопы уже лежат. Столько материала, что придется девяносто процентов отсеивать из того, что накопилось, и оставить только самое наилучшее, наивеселейшее и, наоборот, наичернейшее. И даже хочу выкроить пьесу из этого, где гибнут, по шекспировскому образцу, все герои[85]. Но в основном речь идет о евреях исключительно. Как в «Петушках» речь идет исключительно как будто бы только о спиртном и больше как будто бы ни о чем другом, так здесь речь идет только о евреях[86]. ДС: Как называется? ВЕ: «Еврейские мелодии»[87], ДС: Кто-то мне сказал, что называется «Семь с половиной евреев». ВЕ: Нет, это чепуха. У меня был план написать для журнала «Бронзовый век»[88], по их настоянию, «Мои семь евреев». То есть жизнеописания коротенькие тех семи евреев, которые посильнее других на меня оказали влияние. Или просто чуток потрясли хотя бы. То есть самых запоминающихся. ДС: Веня, а какие книги очень подействовали на тебя? ВЕ: Смотря в какое время… Из самых ранних… В юности «Преступление и наказание», пожалуй, в шестнадцать лет прочитанное. В восемнадцатилетнем возрасте из самых сильных впечатлений – «Голод» и «Мистерии» Кнута Гамсуна[89]. Уж тут я ходил ошалелый несколько недель, да даже больше, чем недель, и не мог ничего больше в руки брать после этой литературы. Потом, в возрасте примерно девятнадцать – двадцать, ибсеновская полоса началась. В особенности «Бранд», да и «Пер Гюнт», да даже и поздние пьесы, весь Ибсен совершенно, с головы до пят. Потом, кто же из литераторов-то… Да, пожалуй, сильнее этого потом и не было. А! Потом, конечно, Стерн[90]. Но это уже в возрасте двадцати двух, примерно, лет. Потом на меня уже навалился своей тяжелой, грамотной, <нрзб> массой Томас Манн. Томас Манн меня раздавил года на три. Это уже возраст двадцать пять – двадцать восемь лет[91]. ДС: Все это – иностранная литература, кроме Достоевского… ВЕ: Кроме Достоевского, оказалась только иностранная. Длительных действий на меня среди русских не было никого, пожалуй[92]. Ну и, конечно, стихи. Стихи-то, в основном, конечно, русских поэтов. Если из заморских поэтов – то в русских переводах в хороших. Поэтов-то я, пожалуй, даже больше читал, чем прозаиков. Всех, то есть, поэтов, от силлабической русской поэзии семнадцатого века и до Николая Заболоцкого, примерно так. ДС: Когда ты написал «Москву – Петушки»? ВЕ: [93]. Мы строили эту кабельную линию связи от станции Лобня с ответвлением на Долгопрудную и в сторону аэропорта Шереметьево. Совершенно безалаберное время… ДС: Но как ты мог вообще писать, когда жил в поле, в вагончиках? ВЕ: Да, в поле, в вагончике… В том-то и дело. Нас в крохотном вагончике было восемь рыл. Причем писать при них было невозможно, потому что каждый из этих обитателей вагончика постоянно справлялся: «А что ты там кропаешь?» Приходилось кропать по ночам. И то спрашивали: «Не пора ли гасить там свет?» Или: «Что ты там, готовишься, что ли, к экзаменам? Все равно не поступишь никуда. Сейчас никуда, кроме как по блату, не поступишь». Несли вот такую гиль[94], мне это все приходилось выслушивать… Ну что же делать, раз уж на меня накатило, одолело, я продолжал. Что-то у меня это отняло немного времени – месяца два. Это учитывая, что писалось только урывками, вечерами. Быстро. А «Дмитрия Шостаковича» вообще пришлось писать в сторожке под Москвой, где я охранял склад всего этого кабельного хозяйства, где чуть ли по мне не бегали крысы. (Смеются.) Маленькая сторожка, в которой – мой кабинет. Кабинет был примерно в мою длину длиной и в мою ширину шириной. Ровно раскладушка устанавливалась и больше, по-моему, ничего. Да, крохотная-крохотная узенькая скамейка рядом – письменный стол, «бюро» назовем его… (Смеются.) ся уже хуже. Черт его знает, почему так. То есть мне-то не к спеху, я не спешу. «Мне некуда спешить», – как писал Самед Вургун, великий азербайджанский поэт, советский, кстати[95]. Но посмотрим, я все еще рассчитываю, что поездка на Север меня немножко порастрясет…[96] ДС: И потом ты будешь заниматься пьесой? ВЕ: Хочу из «Еврейских мелодий» еще выкроить пьесу. Трагедию непременно. В трех действиях – и все действие происходит в приемном пункте стеклопосуды, винной посуды[97]. ДС: А тебе нравилось разговаривать с рабочими… ВЕ: Не очень, не очень. Я их общества почти избегал. Не так чтобы избегал, но и не очень панибратствовал с ними. ДС: Но ты пил с ними? ВЕ: Еще как! Еще как! Еще как! Все, начиная от тройного одеколона и кончая резолью[98]. ДС: И ты все это испытывал? ВЕ: Ну конечно, да еще задавал иногда тон. Многим малопосвященным расширял кругозор[99] в этом отношении. ДС: Было скучно с ними? ВЕ: Да не совсем скучно… Среди них, во всяком случае, за все время работы с ними из пяти-шести тысяч людей, с которыми приходилось хотя бы пить, – я считаю, я с человеком знаком, с которым хоть раз выпил, – так вот, их примерно было тысяч пять-шесть. Из них нашлось штук пять-шесть экземпляров хороших людей. Ну, не то что хороших, но более или менее доброкачественных. А так они… Общение с ними не дает ничего абсолютно. Иногда какие-нибудь их случайные обмолвки, маленькая их придурь дает какой-нибудь толчок для какого-нибудь поворота прихотливого, глупой мысли… А больше от них толку никакого. Это ж не XIX век, где они учились у русского народа говору и все такое. А сейчас… ДС: Но все-таки чувствуется большая симпатия к народу в книгах. ВЕ: Так ну еще бы им не симпатизировать, этим беднягам, господи! Кто же тогда им будет симпатизировать? Господь на них плюнул, власти – тоже, по существу, так что… ДС: А ты старался, были какие-то попытки официально опубликовать свою работу? ВЕ: Нет, никогда, ни разу. Ни одного мгновения в жизни мне не приходило в голову здесь хоть что-нибудь опубликовать. Ни разу. Вот тут я прямо… ДС: Просто потому что знал, что это бессмысленно? ВЕ: Да не то что бессмысленно – и желания не было. Тут уж я совершенно стерильное существо. Ни секунды даже мысли не было. Да и смешно было бы думать… ДС: Но когда ты написал «Москву – Петушки» – это было для друзей? ВЕ: Я рассчитывал примерно на аудиторию из дюжины человек. И я не подозревал, что спустя восемь лет будет уже не дюжина человек, а дюжина держав (смеются), опубликовавших…[100] К вопросу о неисповедимостях… ДС: Скажи, Веня, когда ты начал пить? ВЕ: Пить? Ну, вообще-то говоря, до десятого класса меня тщательно оберегала матушка от этого, потому что мой покойный папенька был самый известный во всем городе алкоголик[101]. Он дома не жил никогда, переходил из пивной в пивную… Зарабатывал только тем, что у него никогда за душой ничего не водилось… Он только что вернулся, отсидел непонятно за что семь лет[102]. ДС: Он был сломленный человек? ВЕ: Не совсем. Он был известен еще своим голосом. Он бродил по городу, всегда в подпитии, хотя и не имел денег… Пел что-нибудь вроде «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды… / Там-прам-пам-пам. / И одинокую тропинку…»[103] Или там из «Фауста»: «Привет тебе, приют невинный, / привет тебе, приют священный». Вот такой у него был репертуар. Мне не позволялось даже при встрече с ним… Я иду, допустим, в школу, уже будучи взрослым, девятый-десятый класс – при столкновении не разрешалось ни приветствовать его, ни подавать ему руки, если тот протянет. Матушка боялась не влияния его, а просто самой элементарной наследственности. Так что впервые мне пришлось глотнуть водки – и вообще спиртного напитка – на выпускном вечере по окончанию десятилетки. ДС: Сколько тебе было лет? ВЕ: Мне было шестнадцать, неполных семнадцать. Сепаратно, нелегально, в кустах, на пятерых – одну бутылку водки! И я чувствовал себя лейб-гусаром, экое дерзновение! Ну а потом в МГУ, в связи с неурядицами, ну, там еще начались маленькие неурядицы такого чисто женского плана, но это более-менее все понятно… Как-то, находясь в слишком темном расположении духа, просто сходил и по собственному почину взял себе четвертинку, благо они были… Четвертинка – знаешь, двухсотпятидесятиграммовые бутылочки? ДС: Водки? ВЕ: Водки, да. Просто ее взял и, запершись в аудитории опустевшей вечером, шлепнул до дна из горлышка. Ну а потом через две недели еще примерно одну. Ну а потом, когда уже был вышиблен из МГУ… Вышиблен-то я был, разумеется, не за это[104]. А уже когда перешел на стройку, и в кочегары, и все такое – тут уже стало это каждодневным. ДС: Это началось, когда ты общался с рабочими? ВЕ: Не-ет, как раз рабочие тут ни к чему. Наоборот, слишком много рабочих приходилось сбивать с толку – юных и не совсем юных, некоторые даже постарше меня. А так начал совершенно самопроизвольно и изнутри. По божьему попущению… ДС: И с тех пор ты пьешь? ВЕ: Да, ну как то есть пью… Иногда ведь случаются антракты более или менее длительные, от нескольких часов до нескольких месяцосяча девятьсот восемьдесят втором году[105]. ДС: И как ты себя чувствуешь? ВЕ: Прекрасно себя чувствую, за исключением нескольких утр, когда все-таки пить накануне приходилось. А что будет дальше – неизвестно. Возьму да как-нибудь и запью. А возьму да и… Ну, впрочем, об этом так много в последнее время приходилось говорить с друзьями-психиатрами, которые уж слишком «готовы на все услуги», как говорил у Гоголя Городничий дочери[106]. ДС: Синявский где-то говорит, что народ пьет для душевных целей. ВЕ: Для каких душевных целей… да мелет твой Синявский. Мне его «Голос из хора» очень не понравился. Совершенно не понравился. ДС: Почему? ВЕ: Не знаю, какая-то выспренняя манера. Можно простить, что адресовано жене, да еще из лагеря и все такое. Но не знаю, для чего эта штука написана. Если не считать двух-трех коротких реплик, которые он расслышал в этом лагерном быту. А сам Синявский… Вот «Прогулки с Пушкиным» – это прелесть, разумеется. Я прочел залпом и даже двумя залпами, то есть два раза подряд прочел. А все, что Синявский говорит об этой стороне дела, о русском питии, тут он уж дилетант. Хоть он с ними и был тесноват, будучи в лагерях, но, по-моему, мало что понял в этом. Пусть бы не совался… ДС: Тебе очень нравится музыка? ВЕ: Музыка – да! Пожалуй, чуть ли не больше, чем русская поэзия. ДС: Ты играешь на рояле? ВЕ: Нет, ни на чем. В отрочестве, в юности пытался играть, но увидел, что у меня получается хуже, чем хреново, и забросил. ДС: У тебя здесь есть рояль… ВЕ: Ну рояль что же, потому что слишком много знакомых пианистов. У меня из людей, входящих в квартиру, каждый третий играет. Так что он у меня почти не умолкает, этот рояль. Пусть тешится народ… (Перерыв в записи.) (Следующий вопрос на пленке отсутствует.) ВЕ: Писалось окрыленно, если выражаться старомодно. Во всяком случае, когда писал, я, уже доехав до Орехова-Зуева – уже полкниги, – еще не знал, приеду ли я, собственно, в Петушки. Что со мной случится на следующей станции – я не знал. То есть такого, как выражается Константин Федин, всеохватывающего плана, обдуманности от начала до конца – у меня не было абсолютно[107]. Все являлось само собою. Причем писалось совершенно без черновиков. ДС: Да?! Первый раз – вот так?! ВЕ: Совершенно без черновиков[108]. ДС: И у тебя не было книг, в условиях твоей жизни… ВЕ: Какие там книги… Просто за день, покуда рылся в земле и прокладывал этот кабель, я примерно обдумывал главу, а вечером, когда возвращался, я ее тут же моментально набрасывал в тетрадь, почти не отрывая пера от бумаги. ДС: Когда работал, писал «Москву – Петушки», ты читал ее рабочим, с кем ты пил? ВЕ: Нет, упаси бог! Они бы ничего не поняли, ничего[109]. ДС: А ты называешь это «поэма» – от Гоголя? ВЕ: Не-ет, я не знаю, кому в голову взбрело назвать это «поэмой». У меня это слово совсем отсутствовало[110]. Я же говорю, что я к названиям – «жанровка» это называют – или нет?.. – я к этому совершенно индифферентен. Можно было назвать как угодно… Да лучше никак не называть, потому что некоторые считают, что это не подходит ни под одну категорию ни одного жанра. ДС: А как ты так хорошо знаешь русский язык, народный язык? ВЕ: Ну так, господи, поневоле его будешь знать. ДС: Блат и мат – и все… ВЕ: Ну блат, мат – это несложно было… (смеется), слишком несложно, он всегда был под рукою, не под рукою, а под ухом. Ну а все остальное – я все-таки пишу-то с детства, слава богу. Первую свою штуку я написал, когда мне было пять лет. Она всего была длиною что-то такое две странички совершенно детским почерком. Это еще было за два года до поступления в школу, в первый класс. Я-то этого не помню, но моя покойная матушка, когда меня в последний раз навещала, она рассказывала, что первое сочинение было в пятилетнем возрасте и называлось «Записки сумасшедшего». <нрзб> Уж не знаю, о чем там речь… ДС: Ты хорошо знаешь Библию? ВЕ: Да не то что уж досконально, но считаю, что знаю… Считаю, что знаю. ДС: Ты религиозный человек? ВЕ: Пожалуй, что нет. У меня пиетет перед религией. Я вообще считаю, что… (Долгая пауза.) Ну господи, кроме Евангелия, ну что же, собственно… никаких впереди спасений других, по-моему, и быть не может. Не то что уж полная приверженность Евангелию, но хотя бы – принсипы евангельской этики… ДС: Веня, ты очень любишь слушать радио, следить за новостями… ВЕ: Еще как! Да, конечно! Ко мне обращаются люди, которые тоже каждый день слушают радио, но почему-то для них это служит фоном. Я только что вернулся из больницы, навещал свою знакомую, которая тоже слушает радио, потому что оно у них там постоянно включено[111]. Она меня спрашивает: «Ну как там Сальвадор?» Объясняешь ей, что такие-то гондурасские части введены на территорию Сальвадора[112]. О том, как обнимались после третьего итальянского гола испанский король с президентом Пертини на поле, и все такое[113]. О том, что делается на ханойско-пекинском фронте[114]. Да… Обо всех… ДС: А как ты думаешь о событиях Falklands…[115] ВЕ: Очень рад, очень рад был за Маргарет Тэтчер. Аплодировал каждому ее выступлению, даже каждому телодвижению[116]. ДС: А почему? ВЕ: Потому что терпеть не могу аргентинский режим и хулиганство. Это, в сущности, мелкое хулиганство – одобрить захват островов, которые не им принадлежат. У меня твердое убеждение, что британцы должны были отстоять Фолклендские острова. И не только потому, что это разогрело бы аппетиты тех, которые зарятся на Гонконг, на Гибралтар[117] и все такое… ДС: Ты говорил, что Галтьери репрессировал человека, который тебе очень нравился, репрессировал какую-то партию. ВЕ: Да, он всех поголовно репрессировал. И не он первый, те два генерала, что были до него, занимались тем же самым. Во всяком случае, за Фолклендскими островами очень следил. В особенности за приближением эскадры – я отсчитывал дни, когда же, наконец, эта милая моему сердцу эскадра… (смеются оба) [118]? И почему такие неудачи поначалу? Уже мои любимые израильтяне врываются в Бейрут, уже их танки под окнами президента Ливана Саркиса[119], а эти британцы все еще возятся в четырех километрах на подступах к Порт-Стэнли. Я параллельно следил за своими любимцами – за Тель-Авивом и британской эскадрой. ДС: Можно сказать, что тебе нравится Англия? ВЕ: Англия очень нравится. Даже своими географическими очертаниями на карте. (Смеются.) Что-то в этом есть! Сравни хотя бы с дурацкими очертаниями Ирана, допустим. Или даже Бельгии… Какая-то несуразность в самой конфигурации государства[120]. А Британия мне очень по сердцу, да и вообще британцы… Британцы, если разве что только не в области музыки, так оказали уж слишком сильное на нас на всех воздействие. И уж к британцам-то, кто же равнодушен к ним? (Вторая сторона кассеты.) ВЕ: Ну так вот. Музыка, пожалуй, даже большее влияние оказала, чем и поэзия и проза. И многие почему-то находили в этом следы… Но музыка – не манеры XVIII века. Этой всеобщеями, ами, генделями, ями, ами, ями, ами я не разделяю. А вот уже понемногу, начиная с позднего Бетховена, через Шопена, Шумана, Мендельсона… ДС: А Бах? ВЕ: И к Баху совершенно равнодушен. Ни одна строчка Баха меня не трогала, ни единая[121]. Если уж любимцев называть, так Густав Малер, Ян Сибелиус, ну, в какой-то степени, Брукнер, Дмитрий Шостакович… Из советских еще, когда попадет удачно под расположение духа, – Прокофьев. Да иногда даже Кабалевский. ДС: А Стравинский? ВЕ: Ну и, конечно, Игорь Стравинский. Вот Игорь Стравинский тут не вписывается в картину, поскольку мне-то больше по вкусу музыка прочуйствованная, что сейчас почему-то кажется пошловатым. Но мне плевать, как кажется, я не боюсь быть старомодным. Главное – неохлажденная игра в музыке. Поэтому не могу понять никаких ни куперенов, ни Рамо… Понятнее мне только музыка, начиная с раннего романтизма. ДС: А ты занимаешься только классикой? ВЕ: Только. И поэтому из нынешних слушаю только тех, на ком обнаруживаю хоть малый след своих любимцев. Борис Чайковский или Альфред Шнитке – из наших. А из западных когда-то очень любил в особенности раннего Мийо, Артюр Онеггер даже не так, а вот Дариус Мийо – да, носился… Со штучками Жана Кокто очень носился – с «Быком на крыше» того же Мийо[122], с Пуленком… А, да, Карл Орф, еще я забываю, Карл Орф. Вот это – грешен, что забыл, такого человека забыть… ДС: А как ты считаешь – Высоцкий, Окуджава… ВЕ: Высоцкий, Окуджава – само собой. Это настолько каждодневная любовь к ним, что прямо об этом не говоришь. То есть настолько привычная любовь, как к ближним людям, без которых невозможно. То есть клясться в любви к ним не станешь, поскольку это излишне, как не делаешь это в применении к людям, без которых не обойтиться… И меня очень радует, что и русские их любят. Любят, может, немножко с другой стороны и по другим причинам, – но все равно любят. Мне радостно, когда в самых дурных квартирах все-таки иногда бывают проблески. Из окошка, например, хриплый голос Высоцкого… И уже радостно на сердце, и не так черновато смотришь на русских, что-то еще в них теплится. ДС: Я хотела узнать: ты читал фольклор? ВЕ: То есть чей фольклор? ДС: Русский фольклор или… ВЕ: Русский фольклор сам-то по себе, сказки эти, были… особенно эти глупые былины – терпеть не могу. Но вот русская песня – вот что, пожалуй, даже сильнее всяких влияний… стернов, Рабле, Гоголя, да и музыкальных, Малера… Да и сильнее влияний всяких цветаевых, и фетов, и тютчевых, все-таки – русская песня. Вот это, пожалуй, наититаничнейшее из влияний. «Об этом больно говорить», – как говорил Томас Манн[123]. (Смеются.) То есть русская песня – такая глубинная, основная, без всяких этих веселых примесей, без того, чем она стала вдруг к концу прошлого века, а уж тем более чем она стала нонче. ДС: Мне непонятно, а что ты имеешь в виду, когда говоришь «русская песня»? Народная песня? ВЕ: Русская народная песня… Прямо начиная от «Липа вековая»… ДС: А романсы? ВЕ: Ну и романсы[124], но романсы… Вот уже я, например, не могу понять романсы там Метнера, или Черепнина, или Катуара, или Гречанинова. Ну Гречанинов – за маленьким исключением. Вот как раз романс нравится прямо пропорционально близости к настоящей русской песне. Как это называется – глубинная русская… У испанцев есть хороший термин для обозначений этого, у всяких де фалей. Это они называли… или Альбенис – Альбенис, по-моему, это называл cante hondo…[125] ДС: А цыганские песни? ВЕ: О, цыганщина, ну ее к чертям собачьим! Как только вклинивается хоть самая малая цыганизированность, вот это меня уже… я рыло ворочу. Не могу. Поэтому, например, я без ума от романсов Гурилева[126], потому что они, по существу, русские песни, но терпеть не могу какого-нибудь Дюбюка, его же современника, с его романсами вроде «Зацелуй меня до смерти – от тебя и смерть мила» или «Ах, почему я не бревно»[127] там и все такое… (Смеются.) (Конец записи)[128] Интервью для телепередачи «Пятое колесо»[129] Это интервью Венедикта Ерофеева, снятое 25 июля 1988 года и показанное по телевидению 11 августа 1988 года[130], было его первым появлением на ТВ-экранах и запомнилось очень многим. Предисловием к расшифровке интервью мы даем воспоминания ТВ-режиссера Натальи Серовой, которыми она поделилась в разговоре с режиссером Ильей Малкиным, снимавшемся для его документального фильма о Ерофееве «Убытие» в 2019 году[131]. Кроме Натальи Серовой, мы хотим поблагодарить за любезно предоставленные материалы Илью Малкина, а за биографическую консультацию – Евгения Шталя. Наталья Серова: Была на ленинградском телевидении программа, которая называлось «Пятое колесо». Начала она выходить в эфир в апреле 1988 года, а к июлю была уже довольно популярна. Очень много народу смотрело эту программу, очень много журналистов и корреспондентов предлагали разные материалы. И в июле мы приехали в Москву, чтобы снять несколько материалов для очередного выпуска. Журналист, которого звали Леонид Прудовский[132], предложил нам встречу с Венедиктом Ерофеевым, которого мы хорошо знали по книге «Москва – Петушки». Разумеется, мы с удовольствием согласились и приехали к нему на Флотскую. По сегодняшний день я проклинаю себя за то, что мы не сделали так, как сделали бы сегодняшние папарацци: не включили камеру на лестнице. Потому что, когда Веня открыл нам дверь, первая фраза, которую он сказал нам, была очень значительной и драматической. Он сказал: «Я голоса лишен». Приложив этот свой аппарат к горлу. Вот это «Я голоса лишен» стало камертоном. Поводом для беседы Прудовского, который за кадром разговаривает с Веней, стало то, что в альманахе «Весть» запланировали выход книги «Москва – Петушки». По-моему, это первая съемка Вени. Их вообще было немного. Разговаривать ему было нелегко, но он, как нам показалось, был доволен тем обстоятельством, что будет этот эфир. Программу они тогда уже знали и очень ждали этого выпуска. Были тревоги: во-первых, пропустят ли материал, а во-вторых – видимо, это уже говорила Галя нам, – состояние его здоровья было таким, что она волновалась: увидит ли он этот материал. К счастью, материал прошел и Веня его увидел[133]. Вроде они были довольны. Хотя потом какие-то люди в каких-то книжках говорили, что якобы Прудовский хотел, как бы сейчас сказали, пропиариться на этом материале. У меня не осталось такого впечатления. Он совершенно не собирался прославлять себя, никак не вылезал в кадр, не настаивал на том, чтобы его имя звучало рядом с именем Вени. Я испытываю к нему глубокую благодарность за это знакомство и за то, что этот материал вышел и немало способствовал продвижению и популярности программы. В <каждый> выпуск «Пятого колеса» обычно входило пять-шесть материалов. И несколько материалов мы сняли в один день. С утра мы снимали поэтессу Новеллу Матвееву, – ее предложил нам совсем юный журналист Дима Быков, который почему-то был одет в матросскую форму. Днем мы сняли Веню. А вечером – художника Вячеслава Сысоева. В том же выпуске пошел материал о Пастернаке, и в такой компании Веня вышел в эфир. Вскоре, к сожалению, мы делали уже материал его памяти, тоже в «Пятом колесе». О том, что мы снимаем такой материал, никто руководству заранее не рассказывал, оно столкнулось уже с фактом. Надо сказать, что мы немножко подрагивали. Когда до нашего непосредственного начальника дошли слухи, что я везде бегаю и кричу: «Приходите посмотреть материал, может быть, его в эфир не пустят!», он встретил меня в коридоре и сказал: «Ну что вы бегаете по всей студии. Не такой уж я ужасный!» Этот материал пропустили. Бывало, что не пропускали, но этот… этот пропустили. От Вени больше всего запомнились глаза и ощущение, что он хотел бы сказать гораздо больше, чем может. Ощущение, что каждое слово дается тяжело. И еще – впечатление огромного мужества. Это человек, который смотрит в глаза смерти, и это взгляд светлый, не обиженный. В нем нет ощущения, что кто-то перед ним в чем-то виноват. «Москва – Петушки». Премьера[134] Леонид Прудовский (далее – ЛП): В двух словах расскажи историю своего исключения из института. Венедикт Ерофеев (далее – ВЕ): Ну, из института просто… Приказ звучал так: «За дисциплинарное, моральное, идейное и нравственное разложение студенчества Владимирского государственного пединститута имени товарища Лебедева-Полянского»[135]. Отчислить товарища Ерофеева, хотя я был единственным на курсе круглым отличником. И получал стипендию имени товарища Лебедева-Полянского. Повышенную то есть. ЛП: А в чем заключалось это разложение? ВЕ: А вот этого я до сих пор понять не могу. (Улыбается.) ЛП: Вот у меня в руках письмо. Я позволю себе, поскольку оно короткое, зачитать его целиком. «Уважаемый Венедикт! Последние месяцы постоянно думаю о написанном Вами. „Москва – Петушки“ и „Вальпургиева ночь“ не отпускают совершенным знанием предмета, разнообразием болевых ощущений за Отечество. Уникальность письма выделяет Вашу литературу в ряд честнейших исследований человека – представителя нашей весьма несовершенной социальной системы. Надеясь на более близкое знакомство, я прошу Вас закрепить за Театром на Таганке „Москву – Петушки“ с тем, чтобы в ближайшем будущем мы могли бы совместно с Вами приступить к работе над спектаклем по этой вещи. С искренним пожеланием всего лучшего, симпатией и благодарностью за Ваши труды. Николай Губенко»[136]. Веня, поскольку «Москва – Петушки» – вещь, с одной стороны, чрезвычайно известная, а с другой стороны, можно сказать, совсем неизвестная… Поскольку у нас она только предполагается к публикации в издательстве «Книга»[137] . Я хотел бы попросить тебя немножко рассказать о том, как появилась сама идея «Москвы – Петушков» и что же это такое. ВЕ: Ну, я очень буду короток. Это был <19>69 год. Меня ребята, которые накануне были… ну, так сказать, изгнаны из Владимирского педагогического института за чтение запретных стихов, допустим Марины Ивановны Цветаевой (улыбается), ну и так далее, и все такое… они меня попросили написать что-нибудь такое, что бы их, ну, немного распотешило, и я им обещал[138]. Я рассчитывал всего на круг людей, ну примерно двенадцать, ну двадцать людей, но я не предполагал, что это будет переведено на двенадцать-двадцать языков[139]. Вот так, примерно. ЛП: Скажи, пожалуйста, ты назвал «Москву – Петушки» поэмой. Так же как в свое время поэмой назвал Гоголь «Мертвые души». Но откуда определение жанра такое? И второй вопрос: кого ты считаешь своими учителями? ВЕ: Учителями… во-первых, <среди> нерусских. Во-первых, наверное, Стерна[140]. А потом еще кого? Если пошарить по Европе, Рабле, конечно[141]. Ну а русских влияний тут было поменьше, хотя штука совершенно русская, но влияний больше заморских, то есть не заморских, а закордонных. ЛП: А определение жанра – поэма? ВЕ: Поэма… я же просто (?)… Меня попросили назвать это хоть как-нибудь. Опять же, знакомые – но ведь не может быть, чтобы сочинение не имело никакого жанра. Ну, я пожал плечами, и первое, что мне взбрело в голову, было – «поэма». И я махнул рукой и сказал: «Если вы хотите, то (?) пусть будет поэма». Они сказали: «Нам один хрен, это поэма или повесть», но я <тогда> подумал: поэма[142]. ЛП: …о совсем малоизвестной твоей вещи, ее мало кто читал, она, в отличие от пьесы и «Петушков», известности не получила. Это «Василий Розанов глазами эксцентрика». Откуда взялось это эссе блистательное о Розанове? ВЕ: Это очень даже просто. У меня не было крыши над головой. Ко мне подъехала женщина, которая сейчас в группе «Память». Скверная бабенка, между нами говоря. И предложила мне – вот у нее есть домик в саду маленький. «Вы поживите там лето <19>73 года, а за это вы обязуетесь написать ну что-нибудь, какую-нибудь самую малость». Я подумал, что крыша над головою, хоть самая дырявая, мне сейчас нужна, и согласился. Но в это же время подъехал ко мне человек, занимающий совсем противоположные позиции, главный редактор журнала «Евреи в СССР» и предложил тоже маленькую крышку над моей маленькой головой (улыбается), но в качестве вознаграждения. Может быть, это в самом деле даже было в один и тот же день, не помню какой-то <день> в конце мая <19>73. И <попросили> написать хоть что-нибудь для журнала «Евреи в СССР». Так что я был обречен думать, для кого же писать-то: для ультрарусского журнала или ультранаоборотного[143]. И поэтому я выбрал Василия Розанова, который… я еще думал, что же все-таки выбрать, а потом подумал: Василий Розанов в свое время метался между тем и другим[144]. Ну, он, правда, метался гораздо в более крупном масштабе и не из таких соображений жилищно-коммунальных, как я. Стало быть, так. (?) Ну я взял это и нагородил все, что сумел. ‹…› ЛП: Вот передо мной газета «Известия» от 22 июня, где генеральный директор НПО «Книжная палата» Торсуев и главный редактор «Известий» дают интервью газете и сообщают, что в издательстве «Книга», в альманахе «Весть», выходит «Москва – Петушки»[145] , которая здесь поименована среди неизвестных произведений, произведений неизвестных авторов[146] . Ну и кроме того, существует протокол собрания экспериментальной самостоятельной группы «Весть». «Присутствовали: Каверин, Окуджава, Давид Самойлов, Фазиль Искандер, Сухарев, Гутман, Давыдов, Евграфов, Ефремов, Калугин. Отсутствовали по уважительным причинам: Быков, Межелайтис, Черниченко»[147] . Где есть пятый пункт: «Решено установить денежную премию за лучшую публикацию в сборнике „Весть“ и вручить ее Ерофееву В. В. за повесть „Москва – Петушки“». Как ты к этому относишься? К своему… ВЕ: Мне очень понравился пятый пункт, естественно (смех)[148]. А все остальные тоже ничего, но пятый немножко получше. ЛП: Ну что же, Веня, ты выходишь… Слава богу, будем надеяться, что ты выходишь уже на официальную орбиту, что ты войдешь в круг чтения всех, кто любит, ценит и знает русскую литературу, и твои книги станут такими же доступными, как книги уважаемых авторов, поименованных в редколлегии альманаха «Весть». ВЕ: Ну сколько можно держать табу в сущности на имени, которое этого даже не достойно. ЛП: Ну уж насчет «недостойно» это ты как-то… (Ерофеев улыбается.) ВЕ: Но все-таки хорошая компания подобралась – вот опять же, от Фазиля до Василя Быкова[149]. ЛП: Хорошо, спасибо, Веничка. Больше мы не будем тебя мучить. ВЕ: Конечно, сколько же можно. (Улыбается.) «Москва – Петушки» (туда и обратно)[150] Третье из известных нам интервью Венедикта Ерофеева с Леонидом Прудовским, которое вошло в короткий документальный фильм «„Москва – Петушки“ (туда и обратно)», было сделано позже двух остальных[151] – вероятно, в теплый сезон 1989 года. Фильм сохранился в домашнем архиве режиссера Александра Куприна и выложен сейчас на его youtube-канале для всеобщего обозрения[152]. Мы благодарим Александра Куприна и приводим здесь его рассказ о двух встречах с Венедиктом Ерофеевым. Благодарим также режиссера Илью Малкина, разговор которого с А. Куприным лег в основу этого мемуара[153]. Александр Куприн: Я тогда работал режиссером в «Огонек-видео». В то время «Огонек» выпускал не только журналы, но и документальные фильмы на VHS-кассетах. Эти кассеты показывались в видеосалонах, каких-то санаториях, пансионатах. В Москве это было очень распространено. Работали мы только с журналистами «Огонька». И был прекрасный журналист, мой друг Леня Прудовский. Он предложил мне снять фильм о Венедикте Ерофееве. Прежде чем поехать к Ерофееву, я, естественно, прочитал поэму «Москва – Петушки», – мне дали несколько журналов «Трезвость и культура», где она была напечатана. И мы с Лёней поехали на Флотскую. Венедикт давал интервью, пользуясь прибором, без которого говорить почти не мог. Это шокировало, получался неживой странный металлический голос, приводящий в трепет и ужас. И у меня было ощущение, что он совершенно не передает ни интонации, ни эмоциональную окраску рассказа. Но Ерофеев этот прибор поборол. То, что он рассказывал – пусть и таким страшным голосом, – увлекало, и вскоре мы уже хохотали. Всё было очень весело. Я сидел под столом, чтобы не мешаться в кадре, и держал микрофон. А Лёня Прудовский задавал вопросы. Было видно, что сам он все это знает много лет, оказалось, что они с Ерофеевым давно знакомы. Сюжет этот стал очень популярен, люди переписывали друг у друга кассеты. Но многие мои друзья не смогли его смотреть – в таком Ерофеев был плачевном состоянии. У меня же, молодого режиссера, осталось от съемки чувство очень сильное и очень тяжелое. Я впервые увидел человека, который очень болен и при этом очень весел. И было ощущение, что сквозь браваду выглядывал не очень понятный мне человек, который очень искусно скрывал страх перед тем, что его ожидало. Было видно, как он борется с этим страхом. И было видно, что он нам благодарен. Этой веселой съемке, что ей занимается столько людей. Он как бы побеждал с нашей помощью. Когда я принялся за монтаж, у меня было подсознательное чувство, что с помощью этого фильма, мы как-то можем продлить Ерофееву жизнь. И поэтому я взял запись, на которой он читает свою поэму еще нормальным голосом, и включил в наш телесюжет монолог из «Москвы – Петушков». Где Веничка приезжает к больному сыну и говорит у его кроватки: «Ты… знаешь что, мальчик? ты не умирай…» И потом: «Ты еще встанешь, мальчик, и будешь снова плясать под мою „поросячью фарандолу“». Для нас этот кусочек был очень важным, потому что где-то я прочитал мысль, что каждый фильм должен быть молитвой о чем-то. Этот фильм был молитвой о здравии. Когда все было готово, я подумал, что надо показать Ерофееву результат, и снова поехал на Флотскую. Дверь открыла Галина и сказала, что Ерофеева нет. Я сказал, зачем пришел, и тогда она дала мне адрес дома неподалеку. Там меня встретила брюнетка – как я потом понял, это была Наташа Шмелькова, – и проводила к Ерофееву. Веничка лежал в кресле. Было видно, что он себя плохо чувствует. Я сказал, что, как честный человек, приехал показать ему фильм. Чтобы он его посмотрел и оценил, хорошо ли получилось. – А что там, в фильме? – спросил Ерофеев. – Интервью. И еще я экранизировал кусочки из «Москвы – Петушков». Использовал ваш голос. – Как вы думаете, хорошо получилось? – Я сомневаюсь… у вас здесь стоит видеомагнитофон… – Да. Но давайте не будем расстраиваться, наверняка получилось плохо. Может, коньячку? – А как же кассета? – Оставьте себе. Получилось так, что по сути Ерофеев подарил мне мой собственный фильм. И благодаря этому кассета у меня сохранилась. Возможно, единственный экземпляр. Мы выпили. Коньяк был – я очень хорошо это помню – дагестанский, «Дербент». Я удивился, как Ерофеев вбросил в себя рюмочку, мне казалось, что у него там нет гортани. И даже спросил его. «Как-то коньяк туда попадает», – пояснил Ерофеев. Я встречался с этим человеком два раза. И два раза он меня оглоушил, я от него выходил в состоянии легкой контузии. Это неизгладимое впечатление на всю жизнь. Я думаю, что Ерофеев очень хотел – так или иначе – остаться. Своими текстами и интервью у читателей и зрителей. Своей личностью в памяти друзей. Даже сына он назвал Веничкой, наверное, тоже чтобы остаться. И ему это удалось. Он остался. Он создал потрясающий образ свободного, совершенно независимого, смелого, ироничного человека. Как его любили женщины – это было страшно смотреть. Да и мужчины тоже. «Москва – Петушки» (туда и обратно)[154] Леонид Прудовский (далее – ЛП): Скажи, а отец в каком году вернулся из лагеря? Венедикт Ерофеев (далее – ВЕ): Вернулся в <19>54[155]. ЛП: И ты тогда из детского дома вернулся или раньше? ВЕ: В <19>53 ЛП: То есть мать приехала, да? ВЕ: Ну да[156]. ЛП: И забрала из детского дома. А дальше как развивалась твоя жизнь? ВЕ: Ну а дальше очень просто. Я закончил в <19>55 году десятилетку и отправился в Москву по примеру Михайлы Ломоносова. Правда, без рыбного обоза. ЛП: Ну хорошо, Веничка. Вот ты благополучно поступил с золотой медалью в Московский университет. А как же так произошло, что ты оказался за его бортом? ВЕ: Ну это опять очень даже просто. Я первую сессию сдал всю на отлично[157]. Я решил вообще похерить военные занятия. Это послужило поводом[158]. Уже на втором курсе в октябре меня к чертям собачьим… Уволен[159]. Я не возражал. ЛП: Следующий этап твоего учения был Владимирский институт имени Лебедева-Полянского. ВЕ: В <19>62 году уже в январе месяце декан факультета объявила, что прием мой в институт был ее самой большой педагогической ошибкой[160]. Поскольку там публика в институте раскололась на так называемых «попов»… хотя никаких попов <нрзб>. На «попов» и «комсомольцев», которые враждовали чуть ли не до поножовщины. Но во всяком случае до рукоприкладства дело доходило. Шли прямо стенка на стенку[161]. ЛП: Это ты расколол бедных студентов? ВЕ: Выходит, что так. Потому что до этого раскола не было. ЛП: А каким же образом тебе это удалось, Веничка? ВЕ: Понятия не имею. Я, по-моему, лежал только, полеживал. Иногда попивал. И беседовал с ребятишками о том о сем. Так что меня сначала поперли из общежития, потом из института[162]. Но дело в том, что институтская молодежь продолжала ходить ко мне[163]. Я стал кочегаром[164]. У меня в кочегарке устроили цикл лекций на тему «История христианства»[165]. ЛП: То есть за одно общение с тобой можно было быть исключенным уже из института. ВЕ: Это уже было указом… майским[166]. ЛП: Скажи, а вот грандиозные свершения – <19>62–<19>63 год. Летали космонавты, перекрывали Енисей[167] . Как они на твоей жизни отразились, эти грандиозные свершения? ВЕ: Скажем, я… о полете Гагарина я узнал, по-моему, через две недели после того, как он приземлился. Мне было решительно на это наплевать с самого начала. А что Енисей перекрыли, об этом я только недавно стал узнавать. На сорок восьмом – сорок девятом году жизни. (Улыбается.) ЛП: То есть все грандиозные свершения прошли мимо тебя? ВЕ: Мимо. И слава тебе господи. Поэтому я чуть-чуть умом и сохранился. А то могло быть хуже. ЛП: А радио у тебя было? ВЕ: Было постоянно. ЛП: Включено постоянно было? ВЕ: Ну, иногда я включал. Но включал исключительно, когда были приятные мне русские романсы или симфоническая музыка. Остальное… (Машет рукой.) ЛП: Ну хорошо, Ерофеев, а мне бы хотелось немножко прояснить историю с пистолетами и с объявлением Ерофеева персоной нон-грата в городе Владимире[168] . Что же это все-таки было? ВЕ: Является ко мне в рабочее общежитие неизвестный человек. Присаживается ко мне и говорит: «Вы Ерофеев?» Я говорю: «Ну да». – «Так. Давайте ящик водки, и у вас будут три пистолета»[169]. Я говорю: «Так зачем же мне пистолеты? Да откуда я вам возьму ящик водки? В сущности, это мой месячный заработок кочегара». Тогда она еще была дешевой. «Нет, я ничего что-то не понимаю. Вы Ерофеев?» Я говорю: «Ну да, до какой-то степени». – «Ну, значит, вам нужны пистолеты». Я говорю: «Боже мой. Я что-то не понимаю. Я вчера слишком перебрал или еще чего… Но зачем, – я говорю, – пистолеты?» – «Да знаем, знаем. Нужны ведь. Нужны. Хорошо. Давайте <нрзб> давайте согласимся на пол-ящика водки. И вам будет четыре пистолета». Я говорю: «Очень милая торговля»[170]. (Смеются.) Может быть (?), спустя три дня подъехал роскошный мотоцикл, и посадил меня, и увез в очень определенное здание. Такое здание, вот этот последний этаж занимает КГБ[171]. «Короче, – сказали они. – Даем вам сорок восемь часов покинуть пределы Владимира и Владимирской области. Чтобы ноги вашей здесь не было»[172]. Я говорю: «Куда, в каком направлении вы предлагаете мне ехать?» – «Куда угодно. Еще хорошо, это не прежние времена. Мы бы вам точное дали направление». Такой «азимут», как они выразились. ЛП: Веничка, как ты отнесся к тому, что теперь принято называть перестройкой? ВЕ: Хрен с ней, пусть перестраиваются. Мне до этого нет ни малейшего дела. Кто хочет, пусть перестраивается, а мне перестраивать нечего[173]. Я, как говорил кто-то… по-моему, аббат Сийес: «Что вы делали во время диктатуры Робеспьера?» Он ответил: «Я оставался в живых»[174]. Ну так вот, я просто остаюсь в живых. Интервью польским кинематографистам[175] Интервью, расшифровку которого мы здесь помещаем, состоялось 27 марта 1989 года во Всесоюзном научном центре психического здоровья[176] на Каширском шоссе, куда Ерофеев в то время[177] был в очередной раз помещен по настоянию врачей и близких, озабоченных его физическим и моральным состоянием на фоне очередного запоя[178]. Интервьюировал Ерофеева для своего фильма польский режиссер Ежи Залевски[179], переводчиком с польского и вторым интервьюером была актриса Нина Черкес-Гжелоньска, ассистировал им Константин Ляховский. Также при интервью присутствовали актриса Жанна Герасимова[180] и жена Ерофеева, Галина Ерофеева (Носова)[181]. Позднее к ним присоединились литератор Слава Лён[182], художник Борис Козлов и артист Георгий Бурков[183]. Интервью было расшифровано нами по видеозаписи, хранящейся в личном архиве Нины Черкес-Гжелоньской, которой мы приносим глубокую благодарность за предоставленные материалы и помощь. Благодарим за помощь также Екатерину Четверикову, Жанну Герасимову, Олега Дарка, Ирину Дмитренко и Ирину Тосунян. Нина Черкес-Гжелоньска (далее – НЧ): <Вы сами переправили «Москву – Петушки» за границу?>[184] Венедикт Ерофеев (далее – ВЕ): Упаси Бог! За меня это без моего ведома сделал один художник, который выезжал в Израиль[185] и попутно прихватил с собой… Как-то преодолел эти таможенные препоны и благополучно доставил в Иерусалим. И он выехал в начале семьдесят <третьего> года, а уже во второй половине семьдесят третьего года в Иерусалиме напечатали впервые… Так что Израиль оказался первой державой, которая… НЧ: <Что послужило первым толчком к написанию поэмы «Москва – Петушки»?> ВЕ: Первым толчком было, что я ехал как-то зимой рано утром из Москвы в Петушки и стоял в тамбуре. Разумеется, ехал без билета. Я до сих пор не покупаю билет, хотя мне уже пошел шестой десяток <в> этот год[186]. Я стоял в морозном тамбуре. И курил. И курил <нрзб> свой «Беломор». И в это время дверь распахивается, контролеры являются. И один сразу прошел в тот конец вагона (показывает жестом), а другой остановился: «Билетик ваш!» Я говорю: «Нет билетика». – «Так-так-так. А что это у вас из кармана торчит пальто?» А у меня была початая уже, – я выпил примерно глотков десять, – бронебойная бутылка вермута такая восемьсотграммовая. Но она в карман-то не умещается, и я потерял бдительность, и горлышко торчало. «Что это у тебя там?» Я говорю: «Ну… вермут<ишка(?)> там». – «А ну-ка вынь, дай-ка посмотреть!» Он посмотрел, покрутил (показывает, как запрокидывает бутылку и пьет из горла контролер), буль-буль-буль-буль-буль-буль-буль… (Смех.) Буль-буль… «На! – рядом ногтем отметил… (Показывает, как контролер ногтем большого пальца отметил на бутылке уровень выпитого.) – На, езжай! Дальше – беспрепятственно!» НЧ: Замечательно, браво! ВЕ: И вот с этого и началось. Это был тогда… Это <было> [187] И потом… из этого началось путешествие(?). НЧ: <Какое у вас образование?> ВЕ: Образование? Закончил десятилетку. Поступил в Московский университет, но продержался там ровно полтора года – три семестра, как у нас говорят. И вышибли за… Как раньше говорили в XIX веке «за нехождение в классы»[188]. Дело в том, что я демонстративно отказался от посещения военных занятий. Из принципа[189]. НЧ: Вот это очень важно. ВЕ: Да. Наш майор нас предупредил: вы можете пропустить целый семестр занятий по всем этим вашим вонючим античным литературам, древнерусским литературам, истории языкознания и все такое, все это… – и он даже поморщился и сплюнул почти[190]. А если кто пропустит три-четыре военных занятия, то он подлежит просто без предупреждения исключению из университета. НЧ: Ах, вот в чем дело. Это совершенно меняет обстоятельства! ВЕ: Вот это меня взбесило. Что я делал после университета? (Берет лист бумаги и по нему начинает читать.) В голосовом аппарате садится батарейка, Ерофеев разводит руками.) Мужской голос: Ну чего, ты должен прочитать этот текст, да? ВЕ: Ты ничего не понял, помалкивай покуда. Мужской голос: Ты должен понимать, у нас время поджимает. Давай <не зачитывать>. ВЕ: Но я отвечаю просто на вопрос. Кем я работал после того, как меня вышибли из МГУ. Мужской голос: Я все понимаю. Давай читай, да. ВЕ (продолжает зачитывать): …почти повсеместно. Итак: грузчиком продовольственного магазина в Коломне, подсобником каменщика на строительстве Черемушек (Москва), истопником-кочегаром (Владимир), дежурным отделения милиции в Орехово-Зуеве, приемщиком винной посуды (Москва), бурильщиком в геологической партии на Украине, стрелком военизированной охраны, ВОХР (Москва), библиотекарем в Брянске, коллектором в геофизической экспедиции в Заполярье, заведующим цементным складом на строительстве шоссе Москва – Пекин (Дзержинск Горьковской области) и многое другое[191]. Самой длительной, однако, оказалась служба в системе связи – почти десять лет: монтажник кабельных линий связи (Тамбов, Мичуринск, Елец, Орел, Липецк, Смоленск, Литва, Белоруссия – от Гомеля через Могилев до Полоцка). А единственной работой, которая пришлась по сердцу, была в 1974 году в Голодной степи (Узбекистан), работа в качестве «лаборанта паразитологической экспедиции», и в Таджикистане в должности «лаборанта ВНИИДиСа по борьбе с окрыленными кровососущими гнусами»[192]. НЧ: <Расскажите о пропаже вашей пьесы.> ВЕ: Ну, это уже настолько известная история… НЧ: А я не знала. Как она потерялась? ВЕ: Ее сперли в электричке. Сперли-то не ее, а… НЧ: Как она называлась, расскажите нам! ВЕ: «Димитрий Шостакович»[193]. Это не пьеса, а тоже что-то вроде поэмы в прозе. НЧ: Это поэма, да? ВЕ: Примерно. И даже манера повествования примерно смахивала на «петушинскую» манеру. НЧ: Она исчезла в электричке – ее кто-то украл или как? ВЕ: Украл, потому что она была завернута в газету вместе с записными книжками. Она черновая, мне надо было ее переписать набело. Все это было завернуто в газету, а вне газеты лежали три бутылки вина. Потому что я их приготовил для своего начальника участка[194]. Я ехал вечером в воскресенье, прогуляв среду, четверг и пятницу[195]. Так что мне за три дня прогула надо было моему начальнику участка, который очень любит поддать… Я знаю, что в понедельник с утра у него ничего не будет и он будет иметь страдальческий вид. (Смех.) Вот тут-то я ему и всучу пару бутылок. И все мои прогулы он, конечно, проставит <нрзб>. Ну так вот, все это было в сетке. Мне бы, если б я не был дураком, надо было наоборот – бутылки завернуть, все обернуть газетой, чтобы их не было видно. Рукописи и записные книжки пусть бы так лежали в сетке. Я уснул, поскольку в Павлово-Посаде мы <нрзб> меня на пальце висела эта сетка. И я просыпаюсь, у меня палец на месте – как он был в таком положении, так и есть (показывает загнутый палец), но на пальце ничего нет. НЧ: Гениально! ВЕ: То есть это был вечер поздний, вечер воскресенья, когда все магазины были уже закрыты, и народ соблазнился вином, конечно же. А все остальное просто выкинули как ненужное, зачем им это. НЧ: <Была ли надежда поставить пьесу?> ВЕ: Была надежда, но только не на Россию. Мне, например, первый читатель и очень маститый литературовед Владимир Муравьев[196]а[197]. Жанна Герасимова: Мы тогда как раз тогда носили Товстоногову эту пьесу[198] . Помнишь? Мы у тебя взяли экземпляр, носили Товстоногову, нам тогда отказали в постановке[199]. ВЕ: А, да-да. ‹…› ВЕ: Этот самый знаменитый фотограф Сычев снимал[200]. Он нас усадил, Зиновьева, меня и Войновича… нет, не Войновича, Владимова. Посадил втроем и стал снимать очень тщательно. Мы не заметили, что у нас… Мы на скамье сидели на Рождественском бульваре. И потом, когда мы получили фотокарточки, – смотрим – действительно – сидит Зиновьев, сижу я, сидит Владимов, а сзади Лён (изображает, как Лён стоит сзади, облокотившись на скамью) <нрзб> улыбается[201]. ‹…› ВЕ: Я удивился… Когда я лежал после вот этой второй операции в онкоцентре[202], мне принесла Галина газету «Известия». Советов депутатов трудящихся. И в ней впервые в советской… то есть мне еще не было пятидесяти… значит, впервые в советской печати я увидел черным по белу отпечатанными свое имя, фамилию. Это было 22 июня. Это легко запомнить. 22 июня прошлого года[203]. НЧ: Прошлого года? Только? ВЕ: [204] (улыбается). Так что еще не прошло девять месяцев. Я еще, в сущности, рождаюсь… НЧ: Ребенок! ВЕ: Да! (улыбается) НЧ: Перестройки! ‹…› ВЕ: Потом еще раз в «Известиях» заметка о том, что готовится <нрзб> в альманахе «Весть» такая-то и такая-то повесть, которая уже давно переведена на все языки, но почему-то кроме русского[205]. Итак, потом в «Литературной газете», в разделе «Полемика» появилась большая статья: спор между Чуприниным и Евгением Поповым обо мне[206]. Потом еще в следующей, потом, примерно через месяц, – еще в «Литературной газете», опять же в разделе «Полемика» относительно меня[207]. Потом в «Комсомольской правде» заметка[208], потом в «Советской культуре» заметка[209], потом… НЧ: Все эти встречи, все эти вечера авторские, когда они были? ВЕ: Первый вечер был – человек отважился…[210] [211]. Ну а потом пошли уже вечера и в Доме архитектора, потом вечер по случаю пятидесятилетия[212], потом <притащили(?)> студенчество Литинститута вечер в Литинституте устроило. Я о большевиках очень <дурно (?)> говорил и о Владимире Ульянове публично. Так что парторг после выступления… Когда я отвечал на вопросы студенчества, студенчество зааплодировало, а я вижу: какая-то крупная тучная фигура встает и проходит к выходу. Оказалось, что это парторг[213]. Впоследствии обнаружилось (улыбается). Потом был вечер 2 марта, недавно. Самый последний вечер в Доме культуры МГУ. Очень веселый был вечер. Присутствовали молодые поэты с этой вот своей иронической поэзией[214]. НЧ: А на телевидении какой делали вечер? Или просто снимали эти авторские вечера? ВЕ: те нагрянула из Ленинграда эта веселая компания – «Пятое колесо», телевизионная программа[215]. Интервью Павлу Павликовскому (Фильм «Москва – Петушки»)[216] Несколько разговоров с Ерофеевым были сняты режиссером Павлом Павликовским[217] и кинематографистами BBC в Москве и Абрамцеве в 1989 и 1990 годах[218] и смонтированы для документального фильма Павликовского «Москва – Петушки» (From Moscow to Pietushki). Как указывает в своей книге Наталья Шмелькова, съемки продолжались много часов, и, таким образом, можно надеяться, что в будущем исследователям станут доступны рабочие материалы к фильму и это интервью будет напечатано в значительно расширенном варианте[219]. А пока что мы с любезного разрешения Павла Павликовского публикуем комментированную расшифровку той небольшой части интервью, которая вошла в его фильм. Павел Павликовский (далее – ПП): Вам не жаль, что ваша жизнь получилась так, как она получилась? <Ерофеев пробует ответить, но не работает голосовой аппарат, Галина Ерофеева (Носова) поправляет контакт, аппарат включается.> Венедикт Ерофеев (далее – ВЕ): Мне показалось, совсем пиздец…[220] ПП: Если вам жаль, что так ваша жизнь получилась… ВЕ: Да нет. Жизнь получилась такой, какой она получилась. Мне наплевать. ПП: Вы приехали в Москву с Кольского полуострова с золотой медалью, окончив школу на отлично? ВЕ: Я приехал <в Москву>, как только мне было 16 лет. Как дуралей. И очень хотел поступить в Московский университет. Я думал, что это храм науки. Вот этот, который был воздвигнут в пятьдесят пятом году, ебёна мать[221]. Я вошел. «Направо – … (показывает мимикой) Налево – делай…!» Ну и все такое. Я подумал: «Куда-то, может, я не туда попал?»[222] Я стал читать Лейбница, а уже, во-вторых, стал выпивать[223]. Так что ничего страшного. ПП: А что Лейбниц имеет общего с питием? ВЕ (смеется): До чего глупый человек![224] ПП: Как окончилась ваша карьера в университете? ВЕ: Очень просто. Я просто перестал ходить на военные занятия. Я сказал: «Ни хуя я на ваши военные занятия ходить не буду». Наш майор сказал: «Ерофеев, самое главное в человеке – это выправка». Я говорю: «Это фраза не ваша, это фраза Германа Геринга[225]. И между прочим, его в ноябре сорок шестого года повесили»[226]. Вот с тех пор началась ненависть (улыбается). И изгнание[227]. * * * ВЕ: «<Очень> смешно! Чрезвычайно смешно! Ерофеев очень шутить любит!» Никакого трагизма они не обнаружили. Они, скоты, вообще ничего не обнаружили[228]. * * * ВЕ: Я навсегда в Абрамцеве <нрзб>. В Москве меня воротит, тошнит. Почему-то в Москве постоянно тянет меня «шлепнуть». А здесь я гуляю, как бешеный кобель, кружу по лугам(?), по сугробам, по лесам, форсирую мелкие и крупные речки…[229] * * * ПП: Вы построили «Москву – Петушки» как Евангелие. ВЕ: Боже упаси! Я их написал без всякой претензии. Как, впрочем, писал и до этого, и после этого. Писал, опять же, только для ближайших друзей. Чтобы их потешить и немножко опечалить. Восемьдесят страниц потешить, а потом десять страниц настолько опечалить, чтоб они забыли о <веселье>… ПП: Все ваши книги кончаются ужасом? ВЕ: «Тит Андроник» трагедия…[230] Или там «Испанская трагедия»[231], она кончается полной гибелью всех персонажей. А тут все-таки еще остаются в живых кое-кто (улыбается)[232]. И вот я решил исправить эту ошибку. В пьесе, которую я намерен написать вот здесь вот, лежа вот в этой постельке, никто в живых не останется (улыбается)[233]. …и… Орехово-Зуево Документы Венедикта Ерофеева[234] «Помню, лет десять тому назад я поселился в Орехово-Зуеве…» – так, подъезжая к платформе Чухлинка, Веничка Ерофеев начинает рассказ о своей деликатности[235]. Его электричка едет из Москвы в Петушки осенью 1969 года, – отнимем от этой даты десять лет – и обнаружим, что писатель Венедикт Ерофеев в очередной раз передал соименнику-герою часть собственной биографии. Действительно, как раз осенью 1959 года студент первого курса филологического факультета Орехово-Зуевского педагогического института (ОЗПИ)[236] Венедикт Ерофеев приступил к занятиям. Поселился он, разумеется, в институтском общежитии. Год с небольшим, когда Ерофеев числился орехово-зуевским студентом, относится к наименее исследованным периодам биографии писателя. Приобретенные здесь близкие подруги, Юлия Рунова и Валентина Еселева, мемуаров не оставили[237]. Сам Ерофеев не упомянул учебу в ОЗПИ в итоговой «Краткой автобиографии»[238], обошел ее и в обширных интервью Дафни Скиллен и Леониду Прудовскому[239]. «Об Орехово-Зуеве он вообще молчал и ничего нигде не говорил», – отмечал в разговоре с нами Борис Сорокин, подразумевая уже «позднего» Ерофеева, ведь сначала, по словам Сорокина, «Веня меня страшно интриговал Орехово-Зуевом. Он там учился и рассказывал мне, какие они устраивали жуткие вещи»[240]. Про жуткие вещи Борис Сорокин говорил, конечно, с иронией – усмотреть что-то страшное в пересказываемых им байках об анархических шалостях Ерофеева и его сокурсников могли разве что начальство ОЗПИ и опекавшие институт «идеологические органы». Как бы то ни было, тот факт, что орехово-зуевская жизнь отразилась в двух главных произведениях Ерофеева – «Москве – Петушках» и «Вальпургиевой ночи» (протагонист которой Лев Гуревич неслучайно носит фамилию сокурсника и приятеля Ерофеева по ОЗПИ), – говорит о том, что этот этап его биографии тоже заслуживает внимания. Почему Ерофеев, выстраивая автобиографический канон, умалчивал об учебе в ОЗПИ? За какие именно проступки он был отчислен и почему вообще принял решение поступать именно в этот вуз? Об этом пока можно только гадать, перебирая скудные свидетельства, большая часть из которых сводится к байкам самого Ерофеева в изложении его впоследствии приобретенных друзей и приятелей, – взгляд через не очень надежную оптику[241]. Тем ценнее для исследователей даже немногие крохи достоверной информации, которые можно добыть об этом периоде жизни писателя[242]. За предоставленную возможность работать с личным делом Венедикта Ерофеева я благодарю ректора Государственного гуманитарно-технологического университета (г. Орехово-Зуево) Н. Г. Юсупову и начальника архивного отдела ГГТУ Е. А. Колмогорову. Дело № 13, Ерофеев Венедикт Васильевич 1. Медицинская справка Медицинская справка для поступающего в высшее учебное заведение или техникум <Дата:> 11 июля 1959 г. 1. Выдана: Поликлиникой г. Славянска[243] 2. Наименование вуза, куда представляется справка: Педагогический институт 3. Фамилия, имя, отчество: Ерофеев Вен<е>дикт Васильевич 4. Год рождения: 1938 5. Пол: М 6. Находится под медицинским наблюдением в данном учреждении (указать с какого и по какое время): Нет 7. Перенесенные заболевания (указать какие и когда): не болел 8. Перенесенные травмы и операции (указать какие и когда): не было 9. Состоит на диспансерном учете (указать где, с какого времени, по какому поводу): нет 10. Занимался ли физкультурой (в школе, вне школы, участие в соревнованиях, сдача норм БГТО и ГТО): <графа не заполнена> 11. Физкультурная группа: общая 12. Объективные данные и состояние здоровья в настоящий момент: противопоказаний к учебе нет. <Подпись врача> 13. Данные рентгеновских и лабораторных исследований: 11/VII Cor et pulmones[244] в пределах рентгенол<огической> N[245] <Подпись врача> 14. Диагноз и давность заболевания: <графа не заполнена> 15. Дополнительные данные (острота зрения и др.): vod = 1,0 vos = 1,0[246] ЦО N[247] Годен <Подпись врача> Отоларинголог – годен. <Подпись врача> 16. Произведенные предохранительные прививки (указать когда и какие): <графа не заполнена> <Подпись врача> <Печать: Славянская больница им. Ленина> 2. Производственная характеристика № 1 Производственная характеристика на Ерофеева Венедикта Васильевича, год рождения 1938, беспартийный. ебя прилежным работником, выполняющим норму выработки ежемесячно на 110–115 %. Дисциплинирован, выполняет общественные поручения. Мы убеждены, что тов<арищ> Ерофеев В. В. способен и достоин заниматься в высшем учебном заведении. Начальник Артемовской комплексной геолого-разведочной партии Кашпур[248] <Подпись> Начальник Славянского отряда Сокирко <Подпись> Председатель Месткома Радомышенский <Подпись> <Печать: Артемовская комплексная геолого-разведочная партия. Главгеология УССР. Трест Артемуглегеология> 3. Производственная характеристика № 2 Производственная характеристика Выдана тов<арищу> Ерофееву Венедикту Васильевичу, рождения 1938 года, беспартийному, уроженцу Карело-Финской ССР, ст. Чупа. Тов. Ерофеев В. В. работал в Комплексной геолого-разведочной партии треста «Артемуглегеология» с 2 апреля 1959 г. в качестве рабочего. Проявил себя прилежным, инициативным работником, выполняющим нормы на 110–115 %. Тов<арищ> Ерофеев В. В. не имел ни одного дисциплинарного взыскания, охотно выполнял общественные поручения. Настоящая характеристика выдана тов<арищу> Ерофееву В. В. для поступления в высшее учебное заведение. Начальник Артемовской комплексной ГРП[249] Кашпур Я. Н. <Подпись> Секретарь парторганизации Островский Я. Б. <Подпись> Председатель МК[250] Покровский А. И. <Подпись> <Печать: Артемовская комплексная геолого-разведочная партия. Главгеология УССР. Трест Артемуглегеология> 4. Заявление о допуске к вступительным экзаменам Директору Орехово-Зуевского Педагогического института от рабочего Ерофеева Венедикта Васильевича Заявление Прошу допустить меня ко вступительным экзаменам на филологический факультет Вашего института. 14/VII-59 г. В. Ерофеев. 5. Экзаменационный листок <в правом верхнем углу бланка>: стаж 5 <«5» – карандашом> Экзаменационный листок № 364 Гр.: Ерофеева Венедикта Васильевича поступающего на: филологическое отделение в 1959 год<у> Секретарь: <Подпись> <Печать> 6. Приказ о зачислении Выписка из приказа Орехово-Зуевского педагогического института Приказ № 366 от 25 августа 1959 г. Зачислен студентом I курса ЕРОФЕЕВ ВЕНЕДИКТ ВАСИЛЬЕВИЧ филологический факультет, очной формы обучения. Начальник упр<авления> кадров: Ю. И. Кирсанов Специалист упр<авления> кадров: Е. В. Шаманина <Подпись> 7. Приказ об отчислении Отд<ел> кадр<ов> Выписка из приказа № 415 (?) по Орехово-Зуевскому педагогическому институту от 18 октября 1960 г. § 1 а студентов. П/п. Зам<еститель> директора института: Назарьев[251]. Верно <Подпись> 8. Обходной лист Отчислен из института Обходной лист: Ерофеева Библиотека: <Подпись> Комендант общежития: <Подпись> Кабинет основ м<арксизма>-л<енинизма>: <Подпись> Кабинет педагогики: <Подпись> Касса взаимопомощи: <Подпись> Профком: <Подпись> Комитет ВЛКСМ и КПСС: <Подпись> Деканат: <Подпись> Бухгалтерия: <Подпись> Кабинет физкультуры: <Подпись> Спец<иальный> кабинет: <Подпись> 16/I-61 г. <Печать: Библиотека Орехово-Зуевского педагогического института> <На обороте:> Аттестат зрелости № 038 996 получил В. Ерофеев Венедикт Ерофеев – адресант и адресат[252] Излишне говорить о том, что личная переписка выдающегося человека не только дает богатый материал для потенциальных биографов, но и (как и любая другая) аккумулирует черты времени и среды, которым принадлежит. Публикуя здесь выборку писем, мы хотим отметить две ее особенности. Первая состоит в открываемом ей незаурядном и густом переплетении разнообразных стилистических слоев и жизненных укладов. Отчасти это связано с тем, что Венедикт Ерофеев занимал абсолютно нетипичное место в советском социуме. ные за многолетний период обучения в МГУ и в провинциальных вузах (Орехово-Зуевский и Владимирский пединституты), а также друзья и знакомые, через этих людей вошедшие в близкий круг Ерофеева. Вторую группу образуют люди, активно вовлеченные в правозащитную и самиздатскую деятельность (прибавим сюда же «неформальных» художников и поэтов). Плотно в это сообщество Ерофеев вошел после завязавшейся в 1974 году дружбы с Вадимом Делоне и его женой Ириной Белогородской-Делоне[253], а также с Надеждой Яковлевной Шатуновской, ее дочерью Ольгой Прохоровой (Иофе)[254] его во время очередных подработок, как правило связанных с неквалифицированным физическим трудом, – геологов, рабочих и др. С людьми из третьей группы у Ерофеева лишь изредка завязывались длительные знакомства[255]. В отличие от Владимира Войновича, Василия Аксенова и многих других писателей, начинавших путь в официальной советской литературе, а затем вытесненных в неофициальную, Ерофеев не печатался и не пытался напечататься в СССР (его публикации на родине осуществились только в конце перестройки и стали фактически предсмертными). Это привело к нестандартной ситуации: хотя поэма «Москва – Петушки» широко разошлась в сам– и тамиздате, ее автор для большинства читателей продолжал оставаться загадочной фигурой и едва ли не сливался с главным героем и нарратором поэмы – Веничкой Ерофеевым. И все же Венедикт Ерофеев, не предпринимавший никаких действий для своей легализации как литератора, писателем себя осознавал и, как мы видим из его писем второй жене, болезненно реагировал на отсутствие признания и понимания случайным читателем. До последних лет находясь вне широкой писательской среды[256], Ерофеев внимательно следил за современным ему литературным процессом. Публикуемая переписка с Вадимом Делоне демонстрирует, что он очень энергично и последовательно охотился за новинками русской[257] и зарубежной поэзии и прозы, а еще активнее – за изданиями, углублявшими его немалую эрудицию в сфере поэзии и мемуаристики конца XIX – начала XX веков. У Ерофеева получилось почти невозможное – занять нишу европейского интеллектуала, не конфликтуя с советской властью, но и не прогибаясь под ее идеологию, а фактически ее не замечая. Советский рабочий получает свежие новости из Вены и Парижа об издании своей книги на французском языке и просит в счет гонорара выслать ему мемуары Деникина и Врангеля. Эта сюрреалистическая ситуация могла бы вызвать улыбку, если бы не оборотная сторона такой жизни. Ее мы видим в письмах первой жены Венедикта Ерофеева, Валентины Ерофеевой (Зимаковой)[258], обнаруживающих тоскливую нищету тогдашней русской действительности. Время от времени проступает она и из писем самого Ерофеева. Вторая важная особенность ерофеевских писем состоит в их несомненной литературности. Вероятно, отчасти это объясняется тем, что наибольшую сложность для писателя представлял поиск сюжета будущего произведения, в рамках которого могли быть использованы многочисленные заготовки из непрерывно заполнявшихся им записных книжек[259]. После удачи «Москвы – Петушков» (1970), сюжет которых, по-видимому, сложился на удивление быстро, и почти бессюжетного эссе о Розанове (1973)[260] Ерофеев-писатель замолчал на долгие годы – структура нового произведения никак не складывалась. Не имея возможности донести до читателя свои литературные находки, он отчасти реализовывал эту потребность в письмах, которые, так же как и его неэпистолярные произведения, составлялись с использованием записных книжек в качестве питающего материала. В некоторых случаях мы подчеркиваем это, приводя в примечании соответствующий отрывок из «параллельной» переписке записной книжки. Составляя этот раздел, мы, конечно же, не ставили целью представить максимально полный свод писем, имеющих отношение к Ерофееву. Здесь помещены лишь самые, на наш взгляд, интересные из них, кроме тех, публикация которых потребовала бы слишком большого количества купюр в связи с подробностями личного характера. Также мы решили отдать предпочтение никогда не публиковавшимся письмам, сделав исключение для тех, которые здесь печатаются в значительно дополненном комплекте: это переписка Ерофеева с женой Галиной Ерофеевой (Носовой)[261] и письмо венгерской переводчице Эржебет Вари[262]. Письма даются нами в авторской орфографии, за исключением случаев очевидных ошибок, не несущих в себе примет авторского стиля. В нескольких местах по причинам этического характера мы прибегнули к купюрам, которые каждый раз в тексте письма обозначаются ‹…›. Все разделы переписки предварены короткими справками. Кроме особо оговоренных случаев, все письма печатаются нами по рукописям или ксероксам рукописей из личного архива Венедикта Ерофеева, предоставленным Галиной Анатольевной Ерофеевой и Венедиктом Венедиктовичем Ерофеевым. Им мы приносим глубокую благодарность. кслера, Татьяну Галкину, Елену Генделеву-Курилову, Владимира и Дмитрия Герасименко, Марка Гринберга, Александра Давыдова, Елену Даутову, Сергея Дедюлина, Александралью Коноплеву, Александра Кротова, Александра Лаврина, Рому Либерова, Аэлиту Личман, Наталью Логинову, Алексея Макарова и «Международный Мемориал», Андрея Мешавкина, Михаила Минца, Бориса Миссиркова, Алексея и Татьяну Муравьевых, Юрия Ноговицына, Светлану Огневу, Николая Подосокорского, Евгения Попова, Ольгу Прохорову (Иофе), Иду Резницкую, Николая Савельева, Юлию Садовскую, Ольгу Седакову, Моник Слодзян (Monique Slodzian), Габриэля Суперфина, Алексея и Михаила Тихомировых, Марию Тихонову, Рушанью (Розу) Федякину, Сергея Филиппова, Марину Фрейдкину, Елизавету Цитовскую, Нину Черкес-Гжелоньскую, Екатерину Четверикову, Сергея Шаргородского, Евгения Шенкмана Словами благодарности хотелось бы вспомнить правозащитника и художника-реставратора Сергея Александровича Шарова-Делоне, ушедшего от нас в 2019 году. Предполагая скорое издание писем и дневников Венедикта Ерофеева, мы успели целенаправленно расспросить его о подробностях его жизни в Абрамцеве и семье Делоне – и этот замечательный человек помог нам со всегда присущими ему доброжелательностью, отзывчивостью и профессионализмом. Его помощь помогла нам и при комментировании этого раздела. Вечная ему память. Переписка с Вадимом Делоне и Ириной Белогородской-Делоне Москва, Абрамцево – Вена, Париж. 1975 (?) – 1979 Дружба с Вадимом Делоне и его семьей сыграла в жизни Ерофеева особую роль. Талантливый поэт, человек с яркой биографией, участник знаменитой «демонстрации семерых» на Красной площади 25 августа 1968 года, Делоне был поклонником и популяризатором творчества Ерофеева: в частности, из его рук получил текст поэмы «Москва – Петушки» Сергей Довлатов. Делоне и его жена Ирина поспособствовали осуществлению одного из заветных желаний Ерофеева – жить в загородном доме, не теряя связи с интеллектуальными кругами. Через семью Делоне он приобщился к поселку академиков Абрамцево и много счастливых дней провел в абрамцевском доме деда Вадима – известного математика, члена-корреспондента АН СССР Бориса Николаевича Делоне (1890–1980)[263]. Ирина Белогородская-Делоне помогла Венедикту Ерофееву и его жене Галине восстановить утраченные беспечным писателем документы[264]. В жестких условиях тогдашнего СССР, где человеку без паспорта жить было практически невозможно, это было немалым благодеянием. Через семью Делоне Ерофеев тесно познакомился со многими диссидентами. Оказавшись в эмиграции за границей, Вадим и Ирина снабжали автора «Москвы – Петушков» редкими и недоступными в Советском Союзе книгами и вещами. И наконец, last but not least, муж и жена Делоне взялись за устройство сложнейших и запутанных вопросов, связанных с тамиздатскими публикациями Ерофеева и гонорарами за них. Вадим – Венедикту. Конец 1975 или начало 1976 года[265] Здравствуйте, Венедикт Васильевич! Прав был Ницше (Валерий)[266], говоря обо мне, что переезд для меня не так уж и страшен – потому как живу я своими кошмарами и внутренним несоответствием внешней среде; а где жить этими ощущениями – все равно, ибо ощущения от перемещений меняются мало. Вижу, как ты морщишь свою благообразно-похмельную морду и вещаешь: «О как закрутил, дурачок!» Ну да ладно, морщись на здоровье, все равно от порвейна[267] больше морщишься, но ведь пьешь, так что читай. Кроме прочего, действительно помогла мне вся эта таможенная суета, ибо за что путное можно и пострадать малость, но волокиты эти бюрократические, которые и тебя сейчас окружают[268], до того омерзительны, что хочется бежать от них без оглядки. Первый день было, правда, страшновато, но и любопытство помогало: все я из окна отельчика выглядывал: «что, мол, там немчура делает?» А немчура как немчура, степенная такая публика. В метро ихнее или в какой дом входишь – дверь перед тобой держат, даже бабы, чтоб не ебнуло (тоже мне забота: подумаешь, дверью стукнет, не ломом же оглоушит). В общем я малость оклемался, разгуливаю по Вене, плюю (в урны, конечно)[269], корчу весьма любезные рожи здешней публике и цежу сквозь зубы «экскьюзьми вери мач» или «фэнькью», а они в ответ «данке шён»[270], а что до того и после этого, ни х-я не поймешь. По городу ездим каждый раз, «в центр через Сокольники»[271], но городок Москвы поменьше и, слава Богу, к ночи до дому добираемся. Водок и вин тут, Веня… и ни одного человека в очереди. Цены и впрямь, как Мишка писал, какие-то басурманские, не как у людей[272]. Две пачки сигарет, или четыре поездки на трамвае, или две чашки кофе по отдельности стоят столько же, сколько бутылка виски. Можно тут и ночью нажраться, но это пока ня и чем другим занимается, но впечатление такое, что они только жрут и торгуют, куда ни плюнь – везде то кафе, то лавка, то кабак, то магазин[273]. Меня тут иногда с грехом пополам переводят на их басурманское наречие, но то, что я долдоню в их мохнатые уши[274], не очень-то до цели доходит. Однако принимают хорошо и угощают всячески. Кругом композиторы в виде памятников понаставлены, а в Галерее ихней разных Рембратов[275] полно, а народу ни души[276]. Так что, думаю, ты в ихнем искусстве куда больше прешь, чем они сами. В общем пока не сильно скучаем, за исключением, конечно, тебя, Галки, Прохоровых-Иоффе, Деда, Юлика с семейством[277], Ницше, а в остальном, как сказал мне один умный человек (здесь): «Лучше умереть от тоски по Родине, чем от ненависти к ней»[278]. Обнимаю тебя и всех вышеперечисленных, Кыса[279] тебя целует. Не пей!.. порвейна! Искренне твой Вадим Венедикт – Вадиму и Ирине. 20(?) и 24 сентября 1977 года 24/IX. Милые ребятишки-делонята, мне только что сообщили, что оказия вот-вот исчезает из Москвы, поэтому вам хоть одну страницу. Не знаю, написала ли вам что-нибудь Галина Носова, я ее не вижу неделю, ее, дурочку, вместе с ее кандидатской степенью, услали копать картофель в Волоколамский район[280] <ной> сессии Верх<овного> Совета и Белградской конф<еренции>[281]). А я почти не вылезаю из Абрамцева. Прочел все ваши 24 страницы, 20 Вадимовых и 4 Ирининых[282]. Я и раньше-то догадывался, что у вас там, во всем сопряженном с вами, все не так элементарно, но чтоб до такой степени – не приходило в голову. И втройне благодарен, что еще выкраиваете время на меня и на все издательские чепуховины, выкраиваете из Ирининой сказочной занятости и из мытарств Вадимчика. Когда мы в конце августа сидели с дедом[283] по обыкновению и гоняли очень крепкие чаи, к нам на террасу ввалился Боря Сорокин[284] (вы его помните, он с тех пор стал еще одухотвореннее и невыносимей), так вот Боря прямо с порога закричал: «Привет вам от Вадима! Я целый день общался (!) с Франсуазой[285], она только что из Парижа, она, между прочим, сказала, что видела Вадима в каком-то издательстве изрядно…» – тут я пресек Борю взглядом и жестом, и он договорил так: «…в изрядном состоянии духа, то есть в очень-очень хорошем». За одно только это деду так понравился Боря, за благое т. е. сообщение, что он повел его наверх выслушивата на прогулке к югу от шоссе Загорск – Дмитров)[286]. С дедом было чудовищно, и не передать словами, и если б вы сами на него взглянули, решили б, что это точно конец. И к слову о Галине Носовой – я никогда за 39 своих лет не видел более натуральной и отчаянной мольбы, чем вот ее, прямо к небесам, над посиневшим на полчаса дедом. Там, наверху, мольбе вняли (еще бы, такой да не внять) и уже тем же вечером с постели дед лукавствовал над нашими громадными подосиновиками[287]. «Тёпа» (которого я так и не видел) заочно и царственно разрешил мне жить на даче сколько мне взбредет в голову[288]. Вот я сколько мне взбрело в голову и живу. Болотные сапоги есть, и вдоволь опят, и вдоволь тишины. Всю весну и все лето в Абрамцеве вспоминали вас (втроем) чаще, чем ежедневно. Ни у кого из троих, сколько мы ни бились, так и не получилось сносно спародировать картавость Вадима, Мишелев поворот головы набок и классическое белогородское «О-о-о-й». Ну да ладно. Я вас, ребятишки, вот о чем молю: я прочел каталог всего того, что валяется у YMCA-PRESS, у меня занялся дых[289]. Но если все-таки дых перевести, то хотя бы самая малость (ты, Ирина, писала, что это случается и бесплатно, и что дело чаще в «окказиях», а не в плате[290]). Но вот чего бы до зарезу хотелось: Ежов-Шамурин. Русская поэзия ХХ века. Антология русской лирики 1890–1920 гг. 1972 г. (с изд<ания> <19>25 г.)[291]. Потом: Гумилев. Полное собр<ание> соч<инений> <омах>[292]. Потом: Зинаида Гиппиус. Собрание стихотв<орений> [293]. Да мало ли еще чего (боюсь изнурить перечислением): Заболоцкий под редакцией Струве[294], Вячеслав Иванов под редакцией Д. Иванова и И. Дешарт[295], <19>71–74[296]. Н. Клюев, Сочинения, 1969 г.[297], И. Северянин, все что угодно[298]. Марина Цветаева, все что угодно[299]. Мережковский, Собрание стихов в одном томике[300]. Хлебников[301], Адамович[302], Мать Мария (все-таки ваша двоюродная бабушка, я б и деду показал)[303]. Мать Мария: «Стихотворения, поэмы, мистерии». 170 стр<аниц>[304]. Да бездна того, что хоцца. Нельзя ли каким-нибудь образом договориться с YMCA-PRESS, чтобы без никаких денег, которые они сулили с будущей весны[305], послали бы какими-н<и>б<удь> посильными путями того же Даниила Хармса («Избранное», 1974 г.)[306], Крученых («Избранное», 1972)[307], не говоря уж об «Остановке в пустыне» Иосифа Бродского[308]. Или там (совершенно уже для нас баснословных, а у них запросто значащихся в Каталоге) мемуаров барона Врангеля[309], «Воспоминаний рус<ского> офицера» Антона Ивановича Деникина[310]. Или даже про<сто?> «Характер русского народа» Лосского[311]. Ну, вот я уже вас изнурил и самым махоньким перечислением. Мне ведь и в самом деле незнакома технология всего вот этого, и с чем соразмерять эти клянчания, тоже не знаю. Как будете в следующий раз писать Яковлевне[312], выкроите там для меня страницу специально об этом вот. Приканчиваю на этом и еду к Дисе[313]. Меня Галина, уехав на картошку, оставила с одною тридцаткою, богословы помогли мне их пропить[314], может у Диси чего-н<и>б<удь> да обломится. Жму ваши лапы, и обнимаю, и помним неустанно. В. Ероф.Мою писульку прочли и просили уточнить[315]: «принятыми процентами» оказываются 15 процентов (по консультации с людьми, которые не год один используют вот такие услуги)[316]. Еще одно уточнение. Вы напрасно о даче, деде, etc. Мне единственно нужно: крохотный домик шириной в мою длину и длиной в мою ширину с махоньким же участком для цветоводств и земледелий. Если мы сообща наскребем для этого средств, я буду благодарен безмерно[317]. Когда у меня есть кусок земли, я даже и в <спирт(?)>ном не нуждаюсь. И последнее: наш адрес Флотская, 17, 78. Никаких посредничеств. Еще раз обнимаю. В. Ер.20/IX. Вадим – Венедикту (открытка[318] ). Осень 1978 года Дорогой Венедикт! Поздравляем тебя с юбилеем и обнимаем всячески[319]. После весьма весомого успеха книги Moscou sur Vodka парижское издательство «цвет и свет Франции»[320] решило хоть не мытьем, так катаньем, хоть не словом, так фотоискусством доказать, что, дескать, и мы не лыком шиты, и тоже мол лыка не вяжем от Нотердама[321] до Версаля (о чем свидетельствует серия открыток, одну из которых я тебе и высылаю)[322]. По сообщениям бульварной газетки «Франс суар», основными пайщиками этой серии оказались Симона де Бовуар, Эльза Триоле, Жан Поль Сартр, Луи Арагон[323] и ректор Сорбонны (с ним я не знаком, не имел чести быть представленным, а потому и выгнанным)[324]. Но, конечно, куда им! В день твоего сорокалетия обещаюсь исправно опрокинуть чего-нибудь сорокаградусного. Ирка целует тебя и Галину. Привет и поклон тебе от Вик<тора> Нек<расова> и проч<их> людей с «понятием». Вадим Венедикт – Вадиму и Ирине. 22 марта 1979 года 22/III-79. Милые делонята (шатунятам[325] написал бы тоже, но у них, говорят, скользящий адрес), поздравляю вас с днем весеннего равноденствия и пр. Вот какие две вещи (кроме традиционной приязни, разумеется) подвигнули меня написать эту писульку: primo, почти все, и почти в один голос, говорят, что письма доходят, а secundo[326], нам только что прислали из телеф<онного> узла счет: за два плюгавых во времени разговора с вами 27 р<ублей>. Это никуда не годится, лучше уж писать обычные писульки, а созваниваться menstrualis, т. е. ежемесячно. Ваши бандероли доходят исправно (уж не знаю, все ли), а посылки – ни единой, я пожимаю плечами, Носова сокрушается. Ну, да подождем[327]. У нас бесперебойно гости, а после отъезда прошек-шатунят[328] втрое бесперебойнее, от Пети до Юлика, от Мишеля Ут<евского> до Мишеля Кап<лана>, от Лизы до Розы[329]. Хорошо, что есть у них место, куда можно на вечер въехать, не очень напиться, очень нажраться и отвести свои души. Как часто вы видитесь с прошками? Мне нужен точный адрес Прошки, у меня к нему два вопроса, терпящих не очень большого отлагательства. Да и просто так (simplice sic) надо им написать. С дедом совсем хорошо, нам с Серегой Шаровым пришлось догонять его 11 марта при возвращении с дачи по вьюге – мы уединились в сугробе, чтобы распределить по булькам наш белый вермут, дед за это крохотное время успел пробежать всю глебовскую поляну[330]. (Кстати, почему мне не совсем по нутру Серега Шаров, который упорно называет себя Сержем Делоне?[331] Уж если ты Серега Шаров, то и т<ак> д<алее>[332]). Каждый день о вас помним, ребятишки, и даже чаще, чем каждый день. Если б вы, два глупых оболтуса, возвратились, мы бы вам отвели одну из наших комнат[333] (плодитесь-размножайтесь сказал Господь, изгоняя их из пресловутого хваленого западного рая). Присланного вами Клюева у меня украли (у вас там на Женевьевской[334] нет больше Клюева[335] и Волошина[336]?) Всякая московская дребедень беспрепятственно получает Волошина из Парижа, а я только облизываюсь, как длинный идиот. Как увидите шатунят, скажите, что я кланяюсь Ольге, обнимаю Прошку, тискаю детишек и Над<ежде> Як<овлевне> подхожу к ручке. Не валяйте дураков и не падайте духами. Очень любим и помним. В. Ер. Венедикт – Вадиму и Ирине. 30 октября 1979 года 30/X-79. Милые ребятишки, весь конец октября вам намыливался написать и все отставлял, поск<ольку> был не в духах; сегодня тоже не в духах, но все-таки надо, потому что с июня (?) не писал. Кстати, почему не ответили тогда на эту писульку? Будет меньше недоразумений и с нами четверыми, и с нашими корреспонденциями, если мы будем хоть чуть пунктуальнее в письмах. Вот эти две «обходительнее-некуда» (термин Мар<ины> Цветаевой)[337], что у нас гостили, им ведь кажется, что я с вами в постоянных эпистолярных связях, и потому никаких подвохов ниоткуда быть не может. (А может, наоборот, попустительствуют подвохам, зная зыбкость наших эпистолярных связей?) А эти две, которые гостили, мне по сердцу пришлись, потому что дежурно болтливы, суетливы не очень утомительно, веселы даже чуть сверх пределов дозволенного и задают такие для славянского уха дурацкие вопросы, что самый олух из славян, окажись он у них, задал бы им что-нибудь понеожиданней и существенней[338]. Очень милые, короче, девки, но им сразу надо было идти по первому адресу – т. е. <к> одному из этих потрясателей мировых культур выходом (15-тыс. экз. тиражным) в свет своих альманахов[339] – они все так и смотрели на часы в продолжение визита. «Не опоздать бы», слова Беранже, пер<евод> Курочкина, муз<ыка> Даргомыжского[340], вот бы сразу и шли. А с книгами я был сокрушен, когда узнал подробности. Мне от этой долгоиграющей девицы ‹…› (можно называть книги вслух, потому что все наших изданий) доставлено было только вот что: Мандельштам[341], Замятин сб<орник> рассказов Ленингр<ад> 1927 г<од>[342], и две крохотульки Цеха Поэтов[343] и Вагинова[344], общей толщиной в сантиметр (т. е. эти две крохотулечки), вот и всё. Когда один из моих дальних знакомых оказался в гостях у ее юного избранника, он обнаружил у него на полке еще одну книжку, предназначенную мне, случайнее случайного (так ведь тут подвела махонькая буква Е, которую можно было стереть так же легко, как все на земле с лица земли), – так вот, я спросил эту неподкупную женщину, что вот ходят темноватые слухи, что есть что-то такое у ‹…›, предназначенное Е. «А! да, да!», вот все, что сумела ответить. И привезла эту книжку к нам в Абрамцево, и вела левацкие разговоры с дедом и все такое (а сколько все-таки она еще прищучила?) И давай, Ирина, будем об этом вот точнее, потому что наверняка и у тебя не меньше злобы к этой пиздюшатине. О свитере уж и не говорю, а все-таки обидно: я ведь донашиваю делоневский, еще тот, который мне уже три девки штопали с двух локтей[345]. <ября>, был в Абрамцеве одинок и каждое утро, проснувшись, бежал не за пивом, а рубил дрова (до предпоследнего издыхания), потом садился за свои «Еврейские мелодии»[346] и все клеилось, потом, глядя на звезды, шел к Грабарям[347] ы развеять славянофильства другому, третьей – чтобы невзначай нажать лапой на другую лапу ‹…›, – пересказывать малоинтересно и паскудно. День рождения затянулся до вчерашнего вечера, ну т. е. <на> неделю. И каждая гнусь, которой нужно подавать закуски, любопытствует у Галины: «А почему это Веничка ничего не пишет?» А я только сегодня утром собрался с тем, чтоб встать и из Москвы убраться. Сегодня вьюга, т<ак> что уберусь завтра и надолго. Дров у меня, слава тебе, Господи, заготовлено на всю зиму: с санкции деда повалили пять колоссальных елей, распилили, колоть не переколоть. Странен дед (да еще бы не был странен?)[348] – он, допустим, лежит, слушает трески еловых поленьев и говорит примерно так: «А вы знаете, Ерофей[349], мне кажется, что эту дачу надо приобрести окончательно». – «Разумеется, надо», – говорю. «А может быть, не надо? Ведь я смертен». – «Разумеется, Вы смертны, как все мы, твари дрожащие. Тогда не покупайте»[350]. (Пауза и треск поленьев.) – «А если купить, то ведь все Анюточке достанется, верней этому… этому… ну, <как> его? Шарову. А зачем мне Шаров?»[351] Вот тогда пришлось выпалить ему пос<ледн(?)>ий пункт: «А Вы никогда не думали, что те люди, о которых мы постоянно говорим, Ваши Вадимы и Мишели[352], вдруг да вернутся – черт ничем не шутит, и все переменчиво, даже на нашей сверхзаскорузлой земле, – а если вернутся, то куда они пойдут, если вернутся?»[353] Вот его, старого хрена, тронуло. Честное слово. Он сказал: «Завтра же пойду к Котельн<икову>» (это их «начальник»)[354]. Ну, об этом посмотрим. Альбомы ваши получаем как следует и очень выручаемся ими[355]. Ну, сами подумайте, сколько нужно всяческих Гогенов, чтобы весь наш самый добрый круг (а их все больше, и они все прожорливее) утеплить хотя бы на вечер 24/X? Девочка из Канады[356] сказала, что вы унываете, – не унывайте, пожалуйста. У меня почему-то ясное убеждение, что мы столкнемся и обнимемся. В. Ерофеев[357]. Письма Валентины Ерофеевой (Зимаковой) Мышлино – Янгиер, Москва. 1974–1983 С Валентиной Зимаковой, своей будущей женой и матерью своего единственного ребенка, Венедикт Ерофеев познакомился осенью 1961 года во время кратковременной учебы на филологическом факультете Владимирского педагогического института[358]. Зимакова училась на третьем курсе того же факультета, хотя была младше первокурсника Ерофеева на четыре года, – к этому времени он уже успел поучиться в МГУ и Орехово-Зуевском педагогическом институте, устраиваясь в промежутках на неквалифицированные работы. Через пять лет, в 1966 году, школьная учительница Валентина Зимакова (в отличие от мужа, ей удалось окончить институт) и кабельщик-спайщик четвертого разряда Венедикт Ерофеев сочетались браком, у них родился сын Венедикт. Семья поселилась в доме Зимаковой, располагавшемся в деревне Мышлино Петушинского района Владимирской области[359]. Первые из публикуемых писем были отправлены Валентиной Зимаковой летом 1974 года в Узбекистан, куда Ерофеев отправился в качестве лаборанта паразитологической экспедиции, организованной Всесоюзным научно-исследовательским институтом дезинфекции и стерилизации (ВНИИ ДИС)[360]. Этот период в жизни семьи можно назвать предразводным, хотя до формального развода оставалось больше года. «Тяжелая враждебная влюбленность в Ю<лию> Р<унову>. Днем снится», – записывает Ерофеев в экспедиционный дневник[361], а на письма жены реагирует без всякого энтузиазма: «Письмо от В. Зим<аковой>. Большое и утепленное, неудоб<но> читать, и не нужно»[362]. К этому времени мысли Венедикта Ерофеева вновь занимала Юлия Рунова[363], его «вечная возлюбленная» (по выражению Лидии Любчиковой), – отношения с ней он пронес от знакомства в 1959 году почти до самой смерти. Вероятно, развод предопределили не только угрожающие браку третьи лица[364], – не способствовала семейной жизни и кочевая работа Ерофеева, который до 1973 года разъезжал по стране, прокладывая кабель. «Приезжал к сыну, допустим, на три-четыре дня, потом опять исчезал на месяц», – рассказывал Ерофеев в интервью Дафни Скиллен[365], – этот жизненный режим нашел отражение в «Москве – Петушках». Наконец, по-видимому, именно к 1973–1974 годам Ерофеев утвердился в решении найти способ поселиться в Москве, ближе к библиотекам и друзьям, тем более что с необходимостью постоянных разъездов после увольнения «с кабеля» было покончено. «После моего рождения он еще как-то держался, что-то писал <здесь>, слушал музыку… – рассказывал об отце Венедикт Ерофеев-младший. – Но ему нужен был другой круг общения, понимаете, ему нужна была Москва ‹…› где друзья, где тот же Муравьев, лучший его друг»[366]. После развода Валентина Зимакова вторично вышла замуж, но, кажется, продолжала любить Ерофеева. По крайней мере, за два года до смерти, она говорила о нем так: «С ним связано все самое приятное в моей жизни. И любовь. И нежность. И вино, которое мы пили»[367]. Валентина – Венедикту, июнь 1974 года Веничка, здравствуй. Очень долго идут от тебя письма, целые десять дней[368]. Вчера приехала из двухдневной поездки по Москве, постоянно вспоминала тебя, хотя бы потому, что два часа разыскивали с ребятишками[369] улицу Горького и выпить было не с кем. Я потеряла Нинин телефон[370], а Наташки Муравьевой[371] с Тихоновым дома не оказалось, пришлось ехать ночевать в ненавистную Правду[372]. Да, Авдиева Татьяна[373] сказала по телефону, что Игорь на неопределенные месяцы или даже годы сбежал от нее и московской пустоты (потому что тебя нет) на Байкал. Видишь, как тебя здесь не хватает. Да, Веничка, ехать к тебе, пожалуй, не рискну. Заезжали Шрамковы[374] проездом из Ташкента, жара невыносимая в ваших краях, а я больше 25° не вынесу с моими сердцебиениями, да и дорога такая длительная. Быть может, в августе будет прохладнее? Тогда напишешь. кий лицей открылся в дату рождения[375]. ионерский, во-первых, потому что денег заработаю, во-вторых – буду август свободна, а в-третьих, и это главное, – буду свободна от разговоров с Галиной Зимаковой, которая приезжает на весь июль со всем семейством[376]. Попробую забрать с собой в лагерь сына, его тоже давно пора убирать из Мышлина. Более некуда мне податься. Очень бы хотелось к тебе приехать, но ты даже не пригласил. Письмо твое переполнено холодом (от жары, наверное). Да, а как ты, северный по душе и телу, переносишь эдакие градусы? Наверное, и вина невозможно выпить, спирт испарится, пока ко рту поднесешь. По телевизору каждый день слушаем сводки по Узбекистану. Сын окончил с похвальным листом за отличные успехи и примерное поведение. (Последнее – самое смешное.) Спрашиваю, что передать тебе, говорит: передай, чего ему (т. е. тебе) хочется. Правда, в парке Горького с ним рискнула выпить бутылку красного, поставив его на шухере. [377] Я через день звонила Авдиеву, и лишь один раз он оказался дома. 16помнишь меня. Все равно. Я привыкла к твоим долгим отсутствиям, но это слишком длительное. Если мои письма тебе чуточку нужны – напиши об этом, я буду писать через день, два, три. По твоему письму это было незаметно. Ну, да ладно. Пиши иногда, я почему-то твои письма вскрываю с каким-то страхом. Словом ты владеешь и слогом великолепно. Что за шедевр создаешь – не спрашиваю, все равно не скажешь мне. А может быть? Пиши много обо всем. Целуем тебя с сыном. И помним. Да, перечитываю по ночам и восхищаюсь Гоголем. Валентина – Венедикту, август (?) 1974 года 14 <августа (?)> Приветствую Венедикта Ерофеева! Веничка, получилась нелепица с твоим письмом, т. е. я его куда-то запропастила или мои родственники, поэтому 2 месяца ждала твоего адреса, половину помнила, а этот Янгиер забыла начисто[378]. Так что прости меня. Звонила Авдиеву трижды в надежде узнать, но они тоже куда-то запропастились. Ездила в Ленинград, побывала во всех знаменитых местах, в лавре Невской и Волковском кладбище, положила по гвоздичке в изголовье самых почитаемых людей России. Очень большое впечатление произвел лицей и Екатерининский дворец, слушала 23 июня на празднике поэзии Кушнера[379] ‹…›. Впечатлений много, но давно уже в Мышлине, и с сыном вместе ходили за грибами, которых пропасть, из них червивых тоже пропасть. Сын лежит пятый день в постели, распорол ногу, опухла, кровоточит, и нет никакого врача. Видимо, придется везти в больницу. Настроение, в отличие от твоего, скверное, все надоело, все мерзко, да еще болезнь Венькина. В гостях желанная Галина Вас<ильевна> И это твое письмо сухо, деловое письмо, видимо, я тебе действительно в тягость, все равно, заезжай, хочется тебя увидеть, ты, наверное, черен, как жена Тутанхамона, дочь знаменитой Нефертити. (Это я была на выставке сокровищ гробницы Тутанхамона[380], ничего нелепее в Ленинграде не видела.) Удивляюсь твоей выносливости, видимо, я напрасно испугалась поездки к тебе. Наверное, жара, змеи, землетрясения – просто легенда, и напрасно этим пугают. 31[381] все ее московские, ленинградские, собинские родные[382]. 1[383] и <без>. Целую руки твои и тебя Я. Очень хочу увидеть. Привет от сына, в постели и читает сказки Андерсена Валентина – Венедикту, 8 декабря 1982 года Венедикт, Галина! Взываю к вам! У Венички нет зимних ботинок (44), шапки и перчаток. И здесь немыслимо купить. Быть может, что-то можно сделать? Умоляю вас. Необязательно сюда приехать, ведь совсем недолго доскочить до интерната, ведь он там с понедельника по субботу[384]. Вся надежда на вас, Галина, хоть Вы сделайте что-нибудь. Веня, потеряла Тамарин адрес, пришли, пожалуйста[385]. 8/XII. Валя Валентина – Венедикту, 1 февраля 1983 года 1.2.<19>83 Венедикт, Галина – день добрый. Во-первых, огромнейшее спасибо за все полученные подарки – Веня несказанно рад, да и я тоже: всё впору, кроме пальто, его я отдам в мастерскую. Во-вторых, приехать Веня никак не мог: сам попал в больницу, лежит в Костерёве[386] и когда выпишут – неизвестно. Ведь он – допризывник, вот и обнаружили лоботрясики у него повышенное давление и упрятали в больницу. Он на прошлой неделе был в Москве с классом в Третьяковке, звонил Вам, Галина, несколько раз, но дома, видимо, никого не было[387]. Как только Веня поправится, заглянем к вам обязательно, у Вени большое желание, а, быть может, вы заедете к нему и сюда. Не забывайте нас. Жмем ваши руки. Переписка с Галиной Ерофеевой (Носовой) Москва – Кольский полуостров. 1976 год Первая половина 1976 года ознаменовалась для Ерофеева двумя важными событиями – он вступил во второй брак, с экономистом Галиной Носовой, и впервые была издана книга с его фамилией на обложке – в Париже под заглавием Moscou-sur-Vodka вышел французский перевод «Москвы – Петушков»[388]. Однако социальное положение писателя оставалось весьма неустойчивым: с предыдущего места работы, нашедшего отражение в его трудовой книжке, он был уволен еще осенью 1974 года[389] и, согласно советским законам[390], ожидал серьезных неприятностей. Нужно было срочно трудоустраиваться – и найденное, в конце концов, с помощью жены и друзей решение выглядело почти идеальным. Как и в 1974 году, Ерофеев на летний сезон завербовался рабочим в экспедицию – только не в паразитологическую, а в геологическую. Это решало проблемы с законом, платили довольно прилично[391], а главное – экспедиция проходила на родном для Ерофеева Кольском полуострове, природу которого он любил и надеялся заодно навестить живших в Кировске братьев и сестру. Хорошим предисловием к письмам из экспедиции будут воспоминания ее руководителя, Михаила Вениаминовича Минца[392], которые он написал по нашей просьбе: Целью нашей геологической партии было создание геологической карты «Мурманского блока» – в полосе вдоль побережья Баренцева моря от границы с Норвегией до Горла Белого моря. В 1976 г. отрабатывали территорию к востоку от Мурманска, редкие населенные пункты – поселки Серебрянка (наша база на реке Вороньей), Туманный, Териберка, Дальние Зеленцы. Составление геологической карты всей территории (от норвежской границы до Горла Белого моря), начатое в 1974, завершили в 1979 г. Ко мне пришел один из наших геологов (из другой экспедиции), Тимачев[393], который считался диссидентом, и сказал, нужно вывезти из Москвы на сезон некоего человека, Ерофеева. Он говорил что-то про угрожавшее Ерофееву выселение за тунеядство и упоминал некую книгу, но я тогда этого имени и этой книги не знал. Я сказал: «Возьмем, пусть приходит». Он пришел назавтра вместе с женой. Отдел кадров не возражал, оформили и отправили в Мурманскую область. Прежде был некий аналогичный случай, но тогда начальник экспедиции сказал мне: «Не могу взять, мне уже звонили из КГБ». Ерофеева взяли без долгих слов сезонным рабочим. Несколько дней не могли отправить, «не просыхал». Жена приходила, кое-как отправили. «В поле»[394] Ерофеев был маршрутным рабочим: ходил в маршруты с геологом, откалывал образцы горной породы, таскал рюкзак и радиометр, обустраивал лагерь, палатки, питание, при переездах – погрузка-разгрузка. В отряде, как мне говорили, нормально работал, добросовестно. Когда отряд оставался на базе[395] в поселке Серебрянка – в основном был в подпитии: очень добродушный, но бесполезный. Поселок Серебрянка был построен для строителей Серебрянской ГЭС на реке Вороньей. Были хорошие бревенчатые двухэтажные дома и разборные финские бараки. К 1976 г. ГЭС была построена, и поселок постепенно разбирали. Мы на лето арендовали несколько финских бараков – очень удобно и хорошо сделанных. В поселке Туманный, построенном для людей, обслуживающих ГЭС, в километрах пятнадцати от Серебрянки, был магазин со всем, что требовалось. Оставалась и брошенная библиотека, Венедикт брал там книги. Валеру Чумакова (тоже наш геолог) очень возмущало, что Ерофеев вырывал из книг понравившиеся ему страницы. Его книгой «Москва – Петушки» (он нам дал ее) мы все по очереди и даже вслух зачитывались, хохотали, вполне оценивали «антисоветские» фрагменты. Его, конечно, спрашивали, как книга попала на Запад. Он говорил, что случайно оставил рукопись в туалете на вокзале. «Москва – Петушки» – исключительно остроумная книга, сразу видно, что автор – человек весьма наблюдательный, великолепный слог! С Ерофеевым я ее не обсуждал. Я думаю, что он честно представил себя в книге. Впечатление от Ерофеева у меня было двойственное. Ерофеев, безусловно, очень талантливый человек. Трезвый – мягкий, приятный в общении, работающий, интеллигентный. Пьяный – не агрессивный. Но любовь к спиртному для меня большой минус. Это всегда проблема. В тайге, в тундре – прекрасные работящие люди, умелые, позитивные. На базе – лучше не вспоминать. Сочувствую его жене – как же она старалась обеспечить его отъезд из Москвы! В 1976 г. кто-то (кажется, Виталий Герасименко[396]) говорил, что про нас забудут, а о работе Ерофеева в экспедиции будет помнить. Отчасти он оказался прав. Отчасти – наша работа тоже имела свои плоды и не забыта». Все письма Венедикта Ерофеева из этой переписки (кроме последнего, от 19.09.1976, обнаруженного нами в личном архиве Владимира Муравьева) были опубликованы ранее в журнале «Комментарии»[397] и выверены нами по ксероксам рукописных оригиналов. Письма Галины Ерофеевой (Носовой) печатаются впервые. Галина – Венедикту. Неизвестная дата Мальчик мой! Глупо, конечно, пытаться накормить тебя отсюда. Но все-таки… Лосьон от комаров, будь осторожен. Таблетки (питательные), желательно принимать 3 раза в день. Аэрозоль «Дета» отсутствует, поэтому я купила крем с тем же названием[398]. Событий за то время сколько-нибудь интересных не произошло. Я пока прозябаю в суете. Мальчик, пиши мне чаще, пожалуйста. Я очень волнуюсь. Как ты там? Господи, скорей бы сентябрь! Очень страшно расставаться. Пиши подробнее о себе. Как ты себя чувствуешь? Если что потребуется, напиши, я организую посылку. Пока ограничусь запиской. Следом напишу письмо. До свидания. Целую, очень. Галя Галина – Венедикту. 2 июня Здравствуй, умный, умный Ерофеев! Очень волновалась за тебя. Как перенес дорогу? 26 мая я была в отделе кадров. Видела телеграмму с сообщением о вашем прибытии. Взяла справку о том, что ты на работе в Мурманской обл<асти>, и сдала в милицию. Они мне «спасибо» сказали. Мальчик, самое главное, выдержи до конца, чтобы не было ни с чьей стороны упреков и перестали бы, наконец, считать тебя о…[399] [400]. Грузили, грузили и все-таки забыли сумку с колбасой и полочки для холодильника. У меня на следующий день был приступ головной боли, и я еле-еле удрала от этой суматохи переезда. Перед отъездом на дачу говорили с Иркой и Вадиком по телефону[401]. Ирка визжала от радости, когда узнала, что джинсы тебе как раз. Но Тихонов[402] все упрекал меня, что я продаю Ерофеева за шмотки. Короче, с Вадимом Тихоновым у меня больше не может быть никаких разговоров, ни <на> какую тему. Я, также и как В<адим> Делоне, мечтаю размазать твоего premiere-n[403] по стенке. Это русское юродство, исправленное и перенесенное на советскую почву, причем здоровое юродство. Дурак, но очень опасный дурак. Одним словом, вот ужо встретимся… …Поспорим, перечтем, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим, И счастлив буду я; но только ради бога, Гони ты Шеп<п>инга (Тихонова) от нашего порога[404]. (Пушкин – Чаадаеву, Носова – Ерофееву). От ребят получила книгу с репродукциями Леонардо Да Винчи, посланную в марте из Австрии[405]. Вадик Делоне написал тебе письмо, как только оно будет доставлено с нарочным, я сообщу тебе[406]. В так наз<ываемых> московских кругах Жан Катала осужден за статью о тебе: считается, что он довольно узко тебя понял…[407] Ира сказала, что у Вадика появилась интересная работа, а она опять готовит очередную посылку Венечке. Привет и любовь передают тебе из Парижа. Звонила и заходила к Муравьеву[408]. Он взял наш телефон и просил сообщать о тебе все подробности. Звонил Успенский[409], и когда я ему сказала, что ты достиг и ступил на Кольский пол<уостр>ов, он говорит – «…ну, наверно, уже пьет по этому поводу…» – Господи, я хочу и верю все равно, что ты сохранишь себя, свирели не оставишь и не умолкнешь, нет![410] Подумай обо всем и выбери любое: быть пьяным хорошо; пиитом – лучше вдвое. (да простит мне Пушкин)[411]. С Минцем пошлю тебе небольшую посылку. Соберу что смогу. Обо мне не беспокойся. Я буду готовиться к твоему приезду осенью. Свяжусь с Н<иной> С<еменовной>[412] поговорю с ней об Университете[413]. Моссовет утвердил продажу наших квартир, так что осенью будут выселять…[414] Мой самый хороший, самый дорогой мальчик! выдержи все. береги себя. Дай бог тебе силы. Целую (очень). Галя2. VI.76 Венедикт – Галине. 8 июня Приветствую тебя, глупая девка. Взамен пространного письма – снова тебе короткая писулька. И взамен «через три дня» – посылаю через восемь. Что за посылку ты отправляешь с Минцем? – мне и без них вольготно, и никаких посылок больше, девка. Этот вот адрес (точнее он выглядит так: п/о Серебрянский Мурм<анской> обл<асти>, Кольского р<айо>на, аэрогеология. Ер<офееву> [415], и если в июле-августе будет какая-н<и>б<удь> корреспонденция, то ее будут доставлять нам раз в неделю прилетающие вертолеты. три бутыли вина на четверых; но целое ведро ухи из форелей настолько их нейтрализовало, что смехотворно и принимать их в расчет. Итак, нынче исполнилось две недели моему воздержанию. Излазил все окрестности Серебрянского в радиусе 10 килом<етров>: с удочкой и с повестями Франсуазы Саган[416]. И странное дело: лучшее время для праздных шатаний все-таки полночь (ноль по Цельсию, ноль по Реомюру, солнце и безветрие), с утра начинаются зловонные снежные метели снежинки не упало с небес. Никакие почки еще не распускались, жду второй весны этого года, но не очень жду. Непонятно, отчего это у меня внутрях нет никаких подъемов и ликований (и причин-то для ликования как будто бы бездна: полоса наших мелких административных триумфов с мая прошлого до нынешнего мая[417], обретенная на 4 месяца родина[418] и пр.). Состояние ровное и плоское («как Кизлярские пастбища», сказал бы мой друг Тихонов)[419]. Он, кстати, едет все-таки к нам на Кольский или не едет? Лучше бы нет. Не знаю, что будет за народ, приезжающий послезавтра с Минцем, а эти 13 мне уже обрыдли: 360 часов домино, толков о собачьем гуляше[420] и о триппере[421], сентенции в стиле друзей твоего братца[422] и пр., понемногу становлюсь отщепенцем. И «тревога кочевника», как говорил Вордсворт[423]. Ну, да ладно. Не горюй, девка, раздавай долги, выкупай штаны, нашим о себе напоминай, обо всех столичных новостях пописывай, оревуар и до радостного свидания. В. Ер. 8/VI-76. Галина – Венедикту. 11 июня ночь 10 на 11 июня 1976 г. Здравствуй, Ерофеев! «Ты меня не любишь, не жалеешь»[424]… Иначе писал бы чаще. Очень хочется узнать, как ты там… Я здесь провожу время довольно бестолково. Неделю занимаюсь тем, что переношу хлам одной моей старой знакомой на новую квартиру, благо, что это на этой же улице. Теперь придется и мне подумать о моей работе. Жора[425] ушел на кафедру[426], «а без него, а без него и солнце утром не вставало», как пел Бернес[427]. Т. е. я решила переходить на новое место, где будет, разумеется, меньше свободного времени, но зато больше денег. Хочу попробовать сразиться с нищетой и поддержать тебя. Я очень хочу, чтобы ты лучше себя чувствовал и еще пожил бы на этом свете не в качестве «…un superman sovietique de l’ivrognerie»[428] и «poivrot» (дословно «перец»[429], т. е. «ничтожество», как переводят переводчики изд<ательст>ва «Прогресс»[430]), а в своем истинном виде, таким, каким я тебя придумала. Ты сильнее всех, прекраснее всех. «Пока еще умом во мраке он блуждает, Но истины лучом он будет озарен»[431]. Но, конечно, что касается твоего «истинного вида»… Вот в чем все затрудненья! Кто верным именем младенца наречет?..[432] Что нужно нам, того не знаем мы[433]. «Но перестань – (это я себе говорю); не будем отравлять прекрасный этот час печальными речами»[434]… Сегодня звонила Ольга Седакова[435]. Спрашивала о тебе. Напиши ей письмо. Была у Нины Козловой[436]. Она показывала мне твое письмо, которое ты прислал ей из Средней Азии[437]. Из него видно, что ты не все свои обещания выполняешь. И вообще, восхищаться твоей способностью «ничего не делать» (ибо тем самым якобы ты не совершишь и зла) просто глупо. Т. е. глупо так думать, и восхищаться этим еще глупее… Восстань, Пророк, и виждь, и внемли[438] (в скобках «А. Пушкин».) Лучше быть «свободы сеятелем пустынным»[439] или пастись, как «мирный Народ»[440]. Вот. «Пора сказать „прости“ безумным тем мечтам[441]. К чему тебе колпак шута позорный?[442] Скажи себе: Как будто бы вином живительным согрет, Отважно ринусь я в обширный божий свет»[443]… Жду ответа, как соловей лета. Целую. Галя Галина – Венедикту. 24 июня Очень грустно мне, Ерофеев, получать от тебя такие телеграммы. Грустно и удивительно, отвечать на эти телеграммы мне нечем… А поводов для волнения я получила предостаточно. Что с тобой? Как складываются у тебя дела? После приезда Тихонова – ни одного письма. Неужели ты действительно продал ему свою душу?..[444] Сегодня вечером получила через знакомых 2 экземпляра твоей книги[445]. На рекламном пояске написано: «La grande tradition russe du rire a travers les larmes» – Великая русская tradiция смеха сквозь слезы. В. Делоне очень тяжело. Он получает от фонда Льва Толстого[446] 10 франков в день, т. е. мизер ‹…› ему отказывают в работе[447]. Люди, которые его недавно видели, говорят, что он написал неплохие стихи, но производит ужасное впечатление. Очень переживает разлуку с Р. (с родиной)[448]. Ира кое-как спасает положение переводами. Все, Жан Катала, оказ<ывается> ему 73 года и он очень тебя любит и ценит[449], Викт<ор> Некрасов, Люси Катала, зав<едующая> русским отделом[450] и т. д., интересуются твоими делами и желают тебе всяческих удач. Твоя книга скоро выйдет во Франции на русском языке. Уже готовится издание[451]. Ты очень популярный автор. Милый автор, напишите, живы ли вы, помните ли обо мне? Очень тяжело переношу отсутствие письма, ГаляДа, еще звонила Ольга Седакова. Напиши ей. Марк Фрейдкин[452] прислал тебе привет из Еревана. Звонил В. Муравьев. Интересовался – как ты? Нина Вас<ильевна> твоя получила новую квартиру[453]. Она должна была написать тебе. Диськи, Дениски Иофе и Прошки целуют тебя[454]. Умоляю. Пиши как можно чаще. А если тебе там совсем скверно, давай подумаем о твоем отъезде. Только не принимай решение сам. Посоветуйся с Минцем. Как это можно сделать наиболее безболезненно. В этом случае меня волнует вопрос с трудовой книжкой. Но если можно терпеть, то лучше доработать до конца. Вообще, когда я не знаю, что с тобой, где ты, как ты, то волнение мое начинает переходить в панику, тем более что рядом с тобой Тихонов. Очень прошу – напиши мне письмо. Скажи, начинать ли мне сейчас разговор с Ниной Семеновной или подождать тебя[455]. Пиши мне. Думай обо мне. Ведь эти волнения расстраивают меня. Мне тяжело. Целую. Галя24. VI.76 г.Я подумала: какая сложная у меня задача! Примирить?! сюрреализм с соцреализмом[456] ([457] – романтизм символизм и соцреализм). Может ли сюрреалист жить в обществе, в котором проходит VI съезд Советских писателей[458]? Что же мне-то делать? «Черный Герой»[459] рядом с «Героем Соц<иалистического> труда». Венедикт – Галине. 5 июля 5/VII. Приношу извинения, девка, но пространного письма не получится и на этот раз. Народу в моей комнатенке куча, а писать под взглядами не могу, потому что нервический[460]. Третий уж день не выползаем никуда, таких остервенелых ветров с севера я в жизни не видывал, все стихии перемешались и разверзлись все хляби, мой порог не просыхает от рыбаков, геологов, шоферни, вертолетчиков, радистов usw[461]. И от первенца Тихонова тоже не просыхает (воля твоя, девка, а здесь он схлопотал себе репутацию безупречного повара, интеллектуала и трезвенника)[462]. Вот, если интересно, убранство моей комнатенки: финский стол и два финских табурета, спальный мешок и оленьи рога по всем стенам (жалко, их нельзя привезти в Москву по причине громоздкости). Да, и книжная полка, и она всё пухнет, вот неполный перечень свистнутого в местной биб<лиоте>ке[463]: полное собр<ание> стихов Тютчева[464], полное собр<ание> стихов Баратынского[465], двухтомник зарубеж<ных> поэтов в переводах рус<ских> поэтов от Ломоносова до Цветаевой[466], [467], полное собр<ание> стихов Карамзина со вступ<ительной> статьей Лотмана[468], полн<ое> собр<ание> Батюшкова[469], двухтомник Заболоцкого (!)[470], Марсель Пруст usw. Червонец ухлопан на погашение долга за 40 пачек Бел<о>мор<о>-балт<ийского> канала им<ени> Ст<алина>. Со своим отпуском ты разумно распорядилась, девка, в начале сент<ября> я уже буду определенно, закупай водки к встречному пикнику, мое исполинское жалованье получим только в Сокольниках[471] (про себя я уже тряхнул его на эл<ектро>-бритву Харьков, красивый пиджак и кашне)[472]. Маленькая новость из Москвы, в пересказе «Голоса Америки» – в четверг 1 июля Андрей Амальр<ик> и Гюзель выехали в Амстердам «на вечное поселение»[473]. Ты зналась с ними эти дни? Почему в твоих письмах ни одного подмосковного слова, т. е. грибы есть или нет? Куда вылезаешь или не вылезаешь никуда? Мое почтение всем шатуновским дачникам[474]. А я еще дня 2–3 буду на привязи в Серебрянском, по причине штормов, все наши лодки посажены на якоря, вертолет прикручен тросами, чтобы в речку не унесло. Постыло всё кольское-п<ября>: на Нину Семеновну и все с ней сопряженное мы угрохаем с тобой часть нашего сентяб<рьского> досуга[475], а покуда не стоит.) Всем по приветствию. Ни о чем не тревожься. Очень помню. До веселого свидания. В. Ероф. Галина – Венедикту. 7 июля Здравствуй, умный, умный Ерофеев! [476]. Я задерживаю отправление бандероли для чтения потому что приходится печатать все самой. Взяла машинку напрокат. Правда, времени, как на грех, не хватает. Эта приемная комиссия отбирает у меня весь день[477]. Так что ты не волнуйся. Я вышлю непременно, но с задержкой. У Игоря[478] не оказалось Олейникова[479]. Пробую достать его через Шевелева[480]. На печать всего уйдет неделя[481]. Новости такие. Во-первых, обещают выселение в новую квартиру в ближайшее время: т. е. август – сентябрь. Во-вторых: Андрей А<мальрик> звонил тебе перед отъездом в Амстердам. А Эрнст Н<еизвестный> послал тебе привет из Мексики (через Андрея)[482]. Сикейрос выделил ему (Эрнсту) часть своего дома и своих средств для осуществления его замыслов[483]. Тамара Вас<ильевна>, сестра твоя, прислала мне письмо, спрашивает о тебе. Напиши ей письмо[484]. Деда Делоне схватил инсульт. Он лежит в академической больнице. Речь его почти целиком парализована. Через свою дочь он все-таки интересовался положением ребят за границей. С работы я решила не уходить. Останусь в лаборатории. Погода у нас отвратительная. Сожалею, что и вам она не позволяет особенно радоваться… Игорь А<вдиев> так «ударился» в православие, что я не могу с ним общаться по-прежнему. Последняя наша встреча с ним оставила у меня какое-то тягостное впечатление. Я перезвонила ему и попросила, чтобы со мной он оставался прежним и не читал проповедей… Если все-таки напишешь мне письмо, то передай в нем привет моим старикам: Николаю Ивановичу и мамочке[485]. Им будет приятно. Еселиха часто у меня бывает. Интересуется всеми подробностями о тебе и передает тебе привет. Седачиха хотела бы получить от тебя письмо[486]. Нина К<озлова> шлет поклон тебе, у нее брат в больнице, отец болеет дома и сама она неважно себя чувствует. В целом у меня время проходит без особых происшествий. Мои основные занятия на данный момент – это печать для твоего чтения. Так хочется получить квартиру к твоему приезду! Если бы это осуществилось. Дай Бог! Мальчик мой! Будь осторожен. Я жду тебя. Напиши подробнее о вашем быте. Как относятся к тебе ребята, Минц. Как настроение? Оно меня волнует больше всего. Целую очень, пожалуйста. Тихонову боюсь передавать привет. Все-таки он не человек… хотя и допускаю к нему жалость. Уж очень глуп. Галя Да, напиши, получил ли ты червонец и оставил ли на телеграмму, на всякий случай. Венедикт – Галине. 5 августа (?) Добрый день, глупая и милая девка, я только вчера возвратился в Серебрянский вертолетом, мне всучили сразу два твоих письма (одно чисто вчерашнее, другое старше дней<июля> <и>б<удь> ещ<е>, и вот что все эти 10 дней составляло мои экипировки: рюкзак за спиной, радиометр на грудях, резиновые сапоги снизу и накомарник сверху, компас и бинокль. Нас было четверо, и все четверо тонули в восторгах, в очень разных, я заметил. Инфантильны были все и во всех сферах, кроме житейского, со мной, разумеется, все наоборот. Вадю Тихонова обнял, сойдя с вертолета, он глядел с любовью и жаловался на бесприютность ума и сердца, пиздюк, у него явилась подвздошная идея: кинуть навеки среднюю полосу России и на Кольском п<олуостр>ове застрять навеки, о Любчиковой или куцые слова, или ни слова вовсе[487] (Фидий-Пракситель о Мухиной-Голубкиной, Женя Баратынский о Дусе Растопчиной)[488]. Я ничего не произношу ни pro ни contra, я вообще мало что произношу, за три июльских недели я сказал столько же, приблиз<итель><алее>. Если тебе это скушно – плевать, хариус и щука выше Авдяшки[489], длить эту аналогию уныло и недостойно, я не буду). (Да это уже где-то было: православные сети и католич<еские>, наоборот, забрало и копие[490].) даешь ли ты, посмотрим. А все остальные волосы на месте и не надо фторокортов[491], я 24 часа на воздухах и выпил в июле ровно столько, сколько выпадало мне за любые четверть часа того же февральского вечера. Все наши погоды не в шутку установились ит солнце[492]. (Да, чтобы не забыть, к вопросу о Фердинанде: мой поклон твоим родит<елям>, а то забуду[493].) Твою бандерольку мне сегодня приволокли, я чуть было начал остывать к Хармсу от драматических бирюлек, но вовремя за этим себя подстерег и вразумил, вступительная статья[494] к ним ко всем все равно за мной, никто лучше не нагородит, я мало знаю точно, но это я точно знаю[495]. («Ты дурачок, Ерофеев, – сказали бы мне птички, – ты сначала высиживаешь, а окончательно высидев, начинаешь откладывать. Все наоборот, – так сказали бы птички»[496].) С Минцем отношения ровные или почти никаких, с остальными тоже, – моя застарелая неприязнь ко всякой неподкупности[497] (непреложности, непреклонности, непререкаемости или как там еще у них? наплевать) отыскала себе пищу тут, я дергаюсь иногда, но не подаю и вида, что дергаюсь. Глупая Тамара Васильевна, и все ее чтивы, и вопросы об них, и все вздор, с ее старшинством вместе. Я выкраиваю десять минут в сутки на то, чтоб ее пожалеть (корсет из Драйзера, Элизабет Гаскелл, передовиц «Полярной правды»[498] [499]. Вот что я сделаю первое, как только окажусь в Москве, – я весь вечер стану что-н<и>б<удь> слушать, первое что подвернется под руку у тебя в шкапу. Вок<ально>-инструм<ентальные> ансамбли отхлестали меня по щекам (‹…› <здесь> никто не знает, кто такие Густав Малер, Анджей Вайда, Николай Заболоцкий, Фемистокл, Иисус Христос, Иосиф Бродский), да и все было бы ничего, это не самые худшие из незнаний, есть еще паскуднее, но это тоже вздор[500], лучше по приезде что-н<и>б<удь> завести. Нине Козловой целую дюжину приветов, ее здесь чертовски напоминают пятилепестковые и чуть слабоумные цветы на склонах Галван<ь>пахк, болотные лилии смахивают на Еселиху, ей полдюжины приветов. Настроенность (ты говорила в письме, что это важнее всякого другого) настроенность ровнее ровного, так что даже чуть озадачивает; вернее не «ровность», а «подернутость» (дымкой или … знает чем)[501] и полнейшая неохота во что-н<и>б<удь> впасть (в детство, в грех, в идиотизм, все равно, ни во что не хоца)[502]. Нет ничего, что вынудило б захохотать или уронить слезу. Глупейшая Тамара Васильевна, нашла у кого спрашивать о круге чтения (надо у меня спрашивать: Бюффон[503], документы Тегеранской и Потсдамской конф<еренц>ий[504], «Технология неправды»[505], статьи Шевырева и Надеждина[506], история старых Афин[507], Вильмонт о Шиллере[508] и все такое[509]), но у меня она никогда не спросит о круге чтения (у нее психология в прим<енении> к младшему братцу проще всех на свете сестер и братьев: если та балаболка не спасла этого забулдыгу, то уж эта шмакодявка этого прохиндея спасет наверняка). Очень считаю дни до возврата и ни одного плохого воспоминания о тебе. Обнимаю. Венедикт – Галине. 18 августа Всего несколько строчек, Галина, с тем, чтоб напомнить. Почти месячная пауза – от разъездов, да и не только от разъездов. Я сам пожалел, что дал телефон ‹…› (все давали ему телефоны, ну и я дал) – зачем тебе надо было с ним якшаться и все эти плавки и все такое?[510] [511], Садовникова[512] и две черничных[513], украл Кольцова и трехтомник Некрасова[514], <ября> ные «Петушки» не вызвали ни одной улыбки ни у кого из четырех прочитавших[515] ([516], – отвечает ‹…›). А спустя два дня (я уже возвратился с Макиоки[517] на вертолете) ‹…› шутит за вторым пшенным блюдом: «Щи да каша – пища наша» – хохот длился минуты полторы, я смотрел на них тяжело, на всех восемнадцать хохотавших[518]. Я предупредил Тамару в письме, что остановлюсь в Кировске на три дня и чтоб она оповестила мразь жену Бориса, что все их сухие законы полетят к чертям на три этих дня[519]. Я зол сегодня и больше писать не стану. (Зол еще вот отчего: почему не послезавтра улетать с милым отрядом Садовниковой, а завтра с этим говном?) Как только прилечу 27-г В. Ероф.18/VIII. Галина – Венедикту. 21 августа Здравствуй мой дорогой мальчик, моя «сероптичка»[520]! Давно я не слышала твоего голоса, и с письмами что-то я замешкала. Савельев[521] обещал устроить телефонный разговор. Если можешь, позвони мне. Я приехала из колхоза[522]. Отгулы (4 дня) оставлю к отпуску[523]. Сейчас выхожу на работу. Расписание у меня такое: понед<ельник>, среда, пятница в лаборатории до 17:30[524] вторник, четверг – биб<лиоте>ка им. Ленина[525] (или дома). меньше) пробудешь у братьев, так весь сентябрь пройдет. А я еще не знаю – с какого числа мне брать отпуск. Напиши обязательно: какие у вас прогнозы с отъездом и как ты мыслишь навестить родных. Обязательно напиши, как нам поступить с отпуском: поедем мы куда-нибудь? Или, м<ожет> б<ыть>, купить пишущую машинку? или еще что-нибудь придумать? Я больше склоняюсь к поездке. Новостей пока никаких нет. Я еще не успела никому сообщить о своем возвращении из колхоза и сама еще никому не звонила. Сегодня еду к Диське на дачу. Очень жду им письма или телефона. Постарайся приехать как можно раньше. Целую тебя и жду очень. Галя21. VIII.76 г. Галина – Венедикту. 27 августа Здравствуй Ерофеев! Очень меня огорчила эта история ‹…›. Я допустила большую ошибку, послав туда «Петушки»[526]. В этот вечер, когда я получила от тебя «злое» письмо, по телевизору показывали «Село Степанчиково и его обитателей»[527]. Прав Достоевский: нельзя видеть в каждом Фоме Опискине – человека. Дорогой мой полковник[528], пока ты не научишься принимать четкие, необходимо твердые решения в отношениях со всеми Опискиными, и ты, и мы оба будем выглядеть по меньшей мере смешными, не говоря уже о тех неприятностях, которые могут за этим последовать[529]. Я спрашивала у ‹…› – кто им сказал о Петушках?[530] Он ответил, что Тихонов. Ну до каких пор это ничтожество «Мефистофель-Опискин» будет виться вокруг тебя, вокруг твоего имени? До каких пор ты будешь позволять ему делать это? Неужели тебе не надоела грязная возня этого навозного жука Тихонова? «Восстань, пророк!»[531] Отбрось, наконец, эту «слюнявость великороссов»[532]. Не удивительно, что и эти «кастрированные бродячие души»[533] оказались неспособными воспринять то, что лежит вне их четко отработанного геологического мировоззрения. Их можно только пожалеть: они обижены богом и никогда не услышат ни его смеха, ни его скорби. За серую толщу земной коры, м<ожет> б<ыть>, они и проникнут, но проникнуть к «ядру» Петушков… увы! «Ищи, свинья, услад в корыте, А не в руладах из ветвей…»[534] просты, как цыпленок табака «на блюдечке с голубой каемочкой»[535]. К твоим «Петухам» особый ключ нужен. Ты сохрани их и довези до дома[536]. Благодарю тебя за «морошку». Очень хочется попробовать ее. Я тут приготовила немного черной смородины с сахаром. Витамины для тебя. А Ира наша из Парижа прислала тебе джинсы, рубашку и два телефона, куда нужно позвонить, по поводу «обереутов»[537]. На даче есть автобиография Набокова. Когда пр<иедешь>, почитаешь. Прекраснейшая вещь[538]. 26 августа у Ирки был день рождения, и я послала от нашего имени поздравительную телеграмму в Париж. Они звонили и спрашивали, как у тебя дела. Очень беспокоятся за тебя. Мне звонила Седачиха, тебе привет. Она еще в деревне. Игорь Авдиев занимается древнегреческим языком с Асмусом[539], соблюдает все посты и ждет тебя с нетерпением. Я в колхозе немного загорела и похудела, читаю «Божественную комедию» и тоже жду тебя с нетерпением. Постарайся не задерживаться долго у братьев. Приезжай поскорее. Целую. Очень.Галя27.8.76 Когда я сказала Игорю, что ты намерен задержаться у братьев на 3 дня, он сказал: «Ну вот, хрен он что-нибудь довезет до дома». Я ему ляпнула (конечно, неожиданно и для себя самой): «Ну, пусть хоть хрен привезет». Смеюсь, каждый раз, как вспомню этот экспромт. Венедикт – Галине. 19 сентября [540]. (Интересно, звонили ли тебе попеременно уезжавшие отсюда 7/IX, 11/IX и 15/IX Герасименко, Тихонов и Королев[541]. И довез ли до тебя гостинцы Тихонов.) Неделя эта будет выглядеть так: понедельник – последний наш рабоч<ий> день. Вторник – всеобщий прощальный банкет по случаю закрытия сезона. В среду утром выметываемся из Серебрянки, благодарение Богу, и в среду же вечером я в Кировске[542]. Сошлюсь, н<а>пр<и>м<ер>, на то, что задержка больше двух дней будет мне стоить неоплатой жел<езно>-дор<ожного> билета в управлении. (И тут я почти не солгу.) Из Апатит, с вокзала, шлю телеграмму с обозначением точного времени въезда в Москву. Ты ее должна получить в субботу же. Вот и всё, девка. Я почти совсем не трачусь, если, конечно, исключить маленький загул по случаю околевшего Мао[543] (мне не жаль четвертной, и Бог внял моим настоятельным увещеваниям), и если не считать купленной за 18 рублей зимней шапки из каких-то черно-бурых зайцев. И если не считать отданных Вадимчику сорока руб<лей> на дорогу[544]. на три часа онемел от кучи разных потрясенностей[545]. Все мыслимые вытяжки из Кольского п<олуостр>ова я уже сделал, и мне давно пора домой. До радостного свидания 26-го. Помнящий постоянно В. Ероф. 19/IX Письмо Яны Щедриной Москва – Архангельск. 23 июля 1982 года Татьяна (Яна) Борисовна Щедрина (1959–2004) вошла в жизнь Венедикта Ерофеева в начале июня 1982 года, познакомившись с ним через актера Алексея Зайцева[546]. К этому моменту она училась вольной слушательницей во ВГИКе[547] и была замужем за Андреем Смелым[548], сыном андеграундного театрального режиссера Г. Залкинда[549]. В этом же июне вспыхнул роман Яны Щедриной с Ерофеевым, впоследствии перешедший в дружбу, которая продолжалась до смерти писателя в 1990 году. В разгар начавшегося романа Ерофеев совершил путешествие по Северной Двине с тремя попутчиками; перед отплытием из Великого Устюга он отправил письмо Яне Щедриной. Ее ответное письмо мы и публикуем в этой подборке[550]. По нашей просьбе участник и главный организатор этого путешествия Николай Болдырев[551] вкратце описал его предысторию, приводимую далее. В примечаниях к письму Яны Щедриной комментарии Николая Болдырева помечаются нами НБ. Мой «катер „Авось“» представлял собой спасательную шлюпку с теплохода (6 метров на 2 и дизель в центре), с приделанной каютой, чтобы спать. На нем я и мой однокурсник Володя Кривцун предприняли путешествие по рекам на север, надолго прерванное серьезной поломкой. Когда нам удалось починить двигатель и мы, – я, Володя, моя сестренка Таня и рыжий дог Митя (размером чуть больше взрослого человека) собрались плыть дальше – из Великого Устюга в Архангельск, мне позвонила Галя Ерофеева и сказала, что Венедикт хочет с нами, но стесняется попросить. Мы были несколько озадачены, но решили, что потеснимся. С Венедиктом всегда было весело, а он еще после больнички, непьющий, это вообще подарок в плане общения[552]. Когда дело дошло до покупки билетов, Венедикт предложил взять с собой Яну Щедрину. Но взять на шлюпку пятого человека, учитывая, что с нами был еще огромный дог, было уже невозможно. Тогда Венедикт предложил оставить собаку и взять Яну. Но Митю оставить было совершенно не с кем, – это пес «трудной судьбы», спасенный от живодеров, щенком спал со мной в кровати, подчинялся мне и Тане. Так что я все объяснил, и вопросов, в общем, не возникло. К Яне я всегда хорошо относился, она и в Царицыне[553] бывала. Мы, можно сказать, почти дружили. Это путешествие нас немного (но ненадолго) рассорило, мы ее не взяли с собой просто по причине отсутствия места. Добрый день, Венедикт! Решила написать вам, м<ожет> б<ыть> прочтется?.. Бывает так, что не требуют письма «до востребования»? Наверное, да. Тогда пусть пылится где-нибудь. Письма вашего так ждала, что не смогла обидеться на «короткость и желчь»[554], видимо для пущей ощутимости было недостаточно много. Очень обрадовалась этому листочку. Что касается господа, то он только меня любит испытывать, и что ему выкраивать время, чтобы судить-рассудить?[555] Пусть он это людям оставит. Да и вам не стоит этими глупостями заниматься, у вас свое. Приветствую рождение семи листочков! Может быть, когда вернетесь, их будет больше?[556] Очень жалею, что не поехала с вами. Кажется, это была моя последняя возможность выбраться из Москвы, т. к. сейчас уж и нет самой маленькой надежды. Была бредовая мысль перехватить ваш экипаж в Архангельске и напроситься в Белое море[557], но и она исчезла, как только получила ваше письмо. Теперь буду ждать Венедикта с впечатлениями, всеми его пробоинами и плевками. То, что болит ребро, это досадно[558]: даже микроскопические трещины, я знаю, заживают не скоро, но вы уж постарайтесь не чихать и не кашлять это время, потерпите[559], да и об этом ублюдке забыть не мешало бы. Что касается коллективного мнения обо мне, то это меня нисколько не удивило и не обидело. От людей типа Коли я большего и не ждала бы, да и за это бы сказала спасибо, – в их устах это еще и высшая похвала. Спасибо вам, что заступились за смазливую дурочку, но боюсь, что зря тратили слова, они наверняка не поняли, что имели в виду[560]. А вот к «свиньям собачьим» их – это вы поторопились. Тревожно, право, как-то. Вдруг господь исполнит ваше желание? Где вы тогда окажетесь? Как далеко это? На одном-то ботике с сотней пробоин? О себе писать, похоже, что нечего. Все можно будет в двух словах рассказать при встрече. Ну а пока: <с> к<ино>ст<удией> не сошлись в сроках, им я нужна до середины сентября и никак не меньше. Договор я позавчера не подписала, думаю, что больше меня не вызовут. А потом, как выяснилось, меня вполне устраивают путешествия из угла в угол моей квартиры. Нашлись и другие занятия: читаю, ругаюсь по телефону с родственниками, разгильдяйничаю (в мойке ржавеют ножи и вилки, бегают тараканы), а меня это вполне устраивает и даже веселит. Такого еще не бывало! Бегаю в будни на озеро. Оно, к счастью, пустынно и совсем рядом[561]. Вечерами забегала в гости к Галине, а вчера лишилась и этой возможности: проводила ее на сенокос[562]. Теперь поливаю ваши цветы, выполняю Галины порученья. Одно из них – встреча с Мишей Кицис<ом> из Киева[563]. Отдала ему книги, а потом мы долго говорили с ним, сидя на кухне за чаем[564]. Мне он понравился, по-моему, мы нашли с ним общий язык, благо нашлось очень много тем, волнующих обоих. Он очень досадовал, что не встретился с вами, передавал привет и просил сказать, что будет в сентябре звонить на предмет увидеться. Сегодня остаюсь ночевать на вашем балконе. А завтра хочу приняться за вашу библиотеку. Не очень сильно будете бранить меня за подобное самоуправство? Я это хочу сделать по двум причинам: первая: чтобы не выносить книги из дома <и> читать у вас и вторая, чтобы не разговаривать больше по своему телефону. Но я его на день отключила. Мой дом, к сожалению, стал ненадежным пристанищем, для выяснений без числа приезжают без звонка. Но я за это дом ваш постараюсь не запускать, тараканов обещаю не разводить, цветы будут старательно политы. Договорились? Целую вас. Очень жду. Наверное, все-таки люблю, потому что немыслимо скучаю и думаю[565]. Яна. P. S. Совсем забыла: пока будете ехать от Арх<ангельс>ка до Москвы, придумайте, пожалуйста, серой дикой кошке (котенку) имя. Она не очень пушиста, но глазки озорные и умные. P. P. S. Курсы «Ин-яз» прислали вам, Венедикт, два конверта. Один с приказом о зачислении, с обещанием прислать учебники в течение августа, второй – с бланком заявления в группу устной практики. Занятия с 1 сентября[566]. Вы помните? Еще раз крепко целую. Жду. Флотская, 17–78 Ночь с 22.07.82/23 июля Письмо Ольги Седаковой Деревня Азаровка – Москва. Лето 1981 года По нашей просьбе Ольга Александровна Седакова прокомментировала это письмо; к ее комментариям, обозначенным далее ОС, мы добавили лишь немногочисленные справочные дополнения. Один из комментариев О. Седаковой вырос в самостоятельный мемуар, который мы прилагаем к публикуемому письму. Веня, здравствуй! Бессмысленно просить тебя написать письмо, еще бессмысленнее приглашать – und na[567]. Может, ты все-таки что-нибудь такое сделаешь? Лето прелестное, земляника, правда, отходит, а было ее – как никогда. Узнай дорогу у Саши[568] или у Люси[569] и приезжай. (Да, ты знаешь, что у Марка Гринберга скончался отец?)[570] До деревни я была в Ленинграде в гостях у Лены Шварц[571]: начали во здравие, а кончили за упокой. Заодно досталось и Валере Котову[572], ни в чем не повинному[573]. Он тебе передавал, кстати, приветы и поклоны. Еще я в Ленинграде выяснила окончательное крушение планов издать «Цветочки», поговорив с Д. С. Лихачевым[574]. Ну, к таким-то вещам я привыкла. Может, и лучше. А то пришлось бы св. Франциска раскрашивать «борцом за народное счастье в типично проторенессансной форме». Следующий раз предложу издать в «Памятниках» Экхарда. Впрочем, у Экхарда уже та есть заслуга, что он еретик. Кот ловит бабочек, как видишь. Рисунок О. Седаковой (из письма) А как ваша Мамзель? Я читаю Расина, и мне он очень нравится. Особенно отрицательные персонажи – в конце «Дмитрия Самозванца» хорошо эта манера усвоена: Иди, душа, во ад и буди тамо пленна О, если бы со мной погибла вся Вселенна! В Ленинграде я познакомилась с одной из переводчиков Расина (и Буало, и многих других) Э. Линецкой[575] – она хорошая переводчица, из лучших, по-моему[576]. К чему я все это пишу, не знаю. Надо же что-нибудь писать. Так что извини. А это Сильвер глядит в окно. Фрагмент письма О. Седаковой Так он глядит часами, поэтому и считается необыкновенно умным. Всего тебе доброго! Привет Гале! Оля Приложение Ольга Седакова. «Цветочки святого Франциска» и академик Д. С. Лихачев В это время я была – как бы это назвать? ну пусть будет так: очарована – св. Франциском Ассизским. Я читала много францисканской литературы, и наконец мне захотелось сделать новый перевод «Цветочков» и издать его в ЛитПамятниках. Я со школьных лет не предпринимала никаких попыток опубликовать что-нибудь из своего, но вот «Цветочки» мне очень захотелось сделать доступными для нашего читателя. И вроде бы «Литературные памятники» как раз такие книги должны издавать. Я поделилась этой мыслью с С. С. Аверинцевым и М. Л. Гаспаровым, и оба они меня поддержали, хотя заранее советовали на удачу не особенно надеяться. Аверинцев сказал: «Нужно найти человека, который бы написал вступительную статью. Но это должен быть не я и не М. Л. Кто-то „от противного“ (то есть человек марксистской выдержки). А мы на коллегии будем поддерживать издание». Михаил Леонович даже написал за меня официальную заявку (где-то она у меня хранится). – Вы не сможете этого изобразить, – печально заметил он. В этой заявке М. Л. изобразил Франциска «выразителем народных чаяний в характерной проторенессансной форме». Упор был на народность умбрийского блаженного и на его близость к бедным и униженным. Это было то, что Аверинцев называл «оболом Харону», плата за вход в официальный мир. Дальше нужно было встретиться с академиком Д. С. Лихачевым, поскольку он был председателем редакционной коллегии серии «Литературные памятники». За этим я, собственно, и поехала в Ленинград. С. С. Аверинцев и другие доброхоты предупредили Д. С. Лихачева, так что я пришла к нему не с улицы. Он назначил мне встречу в своем кабинете. Разговор наш был недолог. – Вы думаете, мне не хочется издать «Цветочки»? Да мы об этом еще с академиком Конрадом говорили! И «Исповедь» блаженного Августина мы хотели издать… Но ничего не выйдет. Ничего. Не стоит пробовать. Вот, мы издали недавно жития русских святых (тут оболом Харону был, понятно, патриотизм) – и то, какой скандал вышел! А тут Франциск. – А говорят, – робко вставила я, – что в Памятниках собираются к юбилею Лютера его том издать… – Лютера! Вы понимаете разницу? Лютер бунтарь. А тут – канонизированный святой! (Кстати, Лютеру и бунтарство не помогло: этот том так и не вышел.) Разве я (подчеркнуто) здесь что-нибудь решаю? – А кто же? – спросила я. – Ведь вы – председатель редколлегии серии. – За моей спиной, – Д. С. буквально показал рукой через плечо, – комиссар Самсонов. Я даже обернулась. Но никого в кабинете не было. О комиссаре Самсонове я ничего не знала. Формально он был заместитель председателя редколлегии, то есть Д. С. Лихачева. И напоследок, прощаясь, Д. С. добавил: – Но если вы найдете какое-то более прогрессивное издательство, я с радостью напишу вступительную статью. Вот это показалось мне уже издевательством. Более прогрессивное, чем ЛитПамятники! – Какое же прогрессивное издательство? – спросила я. – Ну, например, «Московский рабочий». На этом мы и простились. А А. В. Михайлов, также посвященный во францисканский проект, уже в Москве сказал мне: – А почему обязательно «Цветочки»? Переведите «Придворного» Кастильоне (Il libro del Cortegiano). Тоже интересная вещь. Письмо Михаила Генделева Иерусалим – Москва. 20 июля 1988 года Тема «Венедикт Ерофеев и Израиль» еще ждет непредвзятого и добросовестного исследователя. Обязательно коснется этот исследователь и взаимоотношений автора «Москвы – Петушков» с поэтом, сегодня приобретшим в Израиле статус классика, – Михаилом Самуэлевичем Генделевым (1950–2009). Михаил Генделев упоминает Ерофеева в нескольких статьях, к Ерофееву же обращено стихотворение Генделева «Станционный смотритель». Jerusalem. 20. VII. <19>88 Здравствуйте, Веня. Поздравляю Вас со счастливо перенесенной операцией[577]. Мы – т. е. я и мои друзья – очень переживали, и, чуть ли не впервые, – я вынужден был обратиться к Высшей Инстанции – поперся я, атеист, к стене Плача, сунул записочку Господу. А бывшая жена моя Елена[578] сходила (она, бедолага, христианка, правда, православная, вот беда какая…) в храм Гроба Господнего с той же целью[579]. Так что за Вас, милостивый государь, молились в Иерусалиме. Не до конфессий… Веничка. Я до сих пор нахожусь под обаянием наших посиделок, к сожалению моему столь кратковременных, я счастлив был увидаться с Вами[580] и надеюсь, да, надеюсь, на повторение встречи[581]. Сейчас, а не в конце письма, хочу передать Вам привет от моего друга Маи Каганской (она напишет, если Вы не возражаете, Вам отдельное письмо)[582]; Мая просила Вам передать дословно следующее: она гордится тем, что живет с Вами, Венедикт Ерофеев, в одно историческое время. Я присоединяюсь. И простите мне высокопарность. Чего там! Веня, мы все, Ваши читатели и, грубо говоря, поклонники, желаем Вам здоровья и счастья и еще здоровья и счастья. Мы мечтаем увидеть Вас, и прочитать Вас (Ваши новые вещи), и услышать Вас, и говорить с Вами. И выпить с Вами. И посмеяться с Вами. Веничка, приезжайте. Я это серьезно. Если Вы захотите, мы вышлем Вам и Вашей симпатичнейшей подруге[583] гостевое приглашение[584] (господин, который передаст Вам это письмо, подтвердит всю серьезность наших намерений…)[585]. Я, каюсь, не смог второпях – оказия передать Вам письмо и прочее случилась молниеносно – разыскать первое издание, наше, иерусалимское, Ваших «Петушков»[586], но – не задержится – сделаем. Пожалуйста, если Вас не затруднит – черкните нам пару строк, или передайте с нарочным, или напишите мне по адресу: M. Gendelev. Rh. Maalot. 10/12 Jerusalem Israel. И в паре этих строк передайте, в чем Ваши нужды, что Вам прислать, мы постараемся! Ну вот и все. Пожалуйста, будьте здоровым Веничкой Ерофеевым. Мы любим Вас. Генделев. Письмо Вадима Тихонова Добрыниха[587] – Москва. 1989 (?) год О Вадиме Дмитриевиче Тихонове (1940–2000), которого Ерофеев обессмертил, посвятив ему поэму «Москва – Петушки» и сделав его одним из персонажей, написано немало. Как правило, мемуаристы подчеркивают эпатажный, игровой характер поведения Тихонова и его анархический образ жизни (тут можно упомянуть выразительные воспоминания Марка Фрейдкина, Ольги Савенковой (Азарх) и других)[588]. Однако думать, что тесное приятельство Ерофеева с не получившим даже полноценного среднего образования[589] Вадимом Тихоновым объясняется лишь стечением бытовых обстоятельств, будет ошибкой. Приведем здесь слова Ольги Седаковой: «Тихонов ‹…› был как бы сниженной тенью Венички, вроде шута при короле у Шекспира. Но он тоже был совсем не простой человек! Работал он всегда в самых „негодных“ местах: сторожил кладбище, работал истопником в психбольнице… И вот однажды он мне звонит с одной такой работы и говорит: „Прочитал Джойса, ‘Портрет художника в юности’. Вот белиберда! (я смягчаю его отзыв) Совсем писать не умеет, балбес. Лучше бы ‘Детство’ Толстого прочитал“»[590]. «…даже Вадя Тихонов открывал нам такие горизонты, о которых мы, конечно, не слышали тогда», – рассказывает и Ольга Савенкова (Азарх)[591]. Убедиться в том, что человеком Тихонов был «совсем не простым», можно, посмотрев его телевизионное интервью Ольге Кучкиной[592] или, например, обратившись к воспоминаниям Игоря Авдиева, свидетельствовавшего, что «Тихонов сочинял стихи на японские размеры»[593] в рамках принятых в кругу Ерофеева литературных игр. Надо отметить, что Ерофеевым и Седаковой круг знакомств Вадима Тихонова с видными представителями советской андеграундной культуры не ограничивался. Поэт Аркадий Агапкин, в частности, вспоминал, как ерофеевский «первенец» трудоустроил поэта Леонида Губанова, фиктивно вписав его в состав возглавляемой Тихоновым бригады, в обязанности которой входила пропитка противопожарной смесью чердаков и подвалов ветхих сооружений[594]. Однако более важные последствия для русской литературы принесло другое трудоустройство, осуществленное при прямом посредничестве Тихонова. Благородно предоставив выгнанному из общежития Владимирского пединститута Венедикту Ерофееву для проживания свою квартиру, Тихонов затем устроил будущего автора «Москвы – Петушков» на кабельные работы[595], где и трудился с ним бок о бок много лет. Связь этих событий с ерофеевской поэмой объяснять читателю, конечно, не требуется. Отдельно скажем о включенном нами в приложение наброске «мемуаров» Вадима Тихонова, о которых он упоминает в письме Ерофееву[596]. Впервые большой фрагмент этого текста был опубликован Евгением Шталем[597], здесь же мы полностью приводим один из пяти сохранившихся и текстуально близких между собой вариантов беллетризованных тихоновских воспоминаний, отмечая наиболее интересные разночтения с другими версиями[598]. Такая публикация стала возможной благодаря Марии Тихоновой, сохранившей воспоминания отца, и Роме Либерову, нынешнему владельцу этих рукописей Вадима Тихонова. Ерофейчик Это, кажется, первое мое письмо к тебе. Я живу хорошо, чего и тебе желаю!!! Окунулся в «перейстройку»[599], проталкиваю своего кандидата на пост председателя сельсовета[600] и депутата района[601], но самое забавное, что я устроился санитаром в психушку[602], а главврач метит тоже в депутаты и также р<ай>она[603]. В общем, выперли меня к хуям собачьим из санитаров, как не справившегося со своими обязанностями[604] и придурка[605], даже ходят кое-какие слухи, что они хотят меня прихлопнуть туда, где я работал[606]. Это конечно смешно, но? Слишком серьезные люди мне это говорили, а для этого основание есть, все-таки собрал охуенное количество подписей и организовывал собрание избирателей. Так что, Ерофейчик, если что, тебе позвонят, откровенно говоря, мне туда неохота, хоть и рядом с домом, да и огород пропадет, чем детей кормить буду[607]. P. S. Прочитал Архипелаг, Шаламова, Марченко и прихуел, как это мы не сыграли туда же, что нас оберегло? Тем не менее все-таки обосрался. Писанина моя застопорилась, боюсь, [608]. Любящий тебя Тихонов Приложение Вадим Тихонов. Набросок к «мемуарам» о Венедикте Ерофееве[609] Как гласит всякая красивая легенда, Веня Ерофеев появился на свет под звуки какого-то романса пьяненького папаши[610]. До меня эта легенда дошла лишь <в> 1961 г., когда границу Владимирской обл<асти> пересек высокий и стройный молодой человек в сером задрипанном пиджачке, в парусиновых тапочках на босу ногу, но зато в ослепительно белой рубашке[611]. За ним бежала кучка ребятишек и кричала[612]: – Эй ты, герой – портки с дырой, опять тебя выперли из Орехово-Зуевского пединститута за аморалку и пьянку![613] Молодой человек грустно им улыбнулся и произнес: – Да! Нет пророка в своем отечестве[614]. – А сюда ты зачем идешь? – Да вот хочу у Вади Тихонова попросить политического убежища, говорят, что он где-то здесь живет[615]. Ребятишки радостно загалдели: – Конечно, конечно! Его здесь каждый дурак знает[616]. А ты обратись к Боре Сорокину, что <учится> в местном пединституте[617], он тебя и отведет за бутылку бормотухи, – вместе и выпьете[618]. Прибегае<т> ко мне Боря и кричит с порога: – Тихонов, я тебе такого колосса веду, у нас таких не бывало. – Ну, – говорю, – беги тогда за бутылками. На ноги будем смотреть![619] И вот приходят ко мне Боря с Веней: – Ну как, Тихонов, дела? – Да как, – говорю, – дела. Как у картошки – если не съедят, то посадят[620]. Следовательно «Ин вино веритас, эрго бибамус»[621]. – Дурак ты, Тихонов, – говорит Ерофеев[622], – дуй свой эрго бибамус, а я пойду учиться в местный педвуз. Там Засьма-декан мне предложила вместе с ней <научную> работу написать и повышенную стипендию дать[623]. – Ты сам дурак, – отвечаю. – Там у нее всех цветов девок напихано, хочешь черную, а хочешь зеленую, а можно и флёр д’оранж подобрать[624]. Давай я отведу тебя к Ивашкиной под кличкой Зеленая[625], возьмем пару четвертинок. Можно с ней и выпить, и обвенчаться в Дмитриевском соборе[626]. Правда, могут комсомольцы поколотить и повышенную стипендию отобрать[627]. – Может, ты и прав, Вадя, – говорит мне Ерофейчик. – А вот Боря… – Ну, Боре Сорокину мы Седачиху отдадим, все равно она стихи пишет, а нахрен нам стихи, когда у нас идеи есть[628]. – Это оно конечно, – говорит Ерофейчик. – У меня Библию по листочкам <студенты>[629] растащили, теперь их КГБ ищет[630], а мне дали 36 ч<асов> на выезд[631]. – А ты не грусти, Ерофейчик, это за чужие идеи сажают, а за наши нас никто не тронет, потому что их никто не знает. Меня тоже в КГБ таскали, спрашивали про Борю Сорокина[632]. Ну я и сказал, что он скрывается у Владика Цедринского[633] <на чердаке> на Сахалине, они и отстали. Правда, Владик потом возмущался, что у него не только чердака, да и дома-то нет, и о Сахалине он ничего не слышал. Ну, Ерофейчик, у тебя хоть на какую-нибудь маленькую идею наскребется?[634] – Да, 1 р. 50 коп. найдется[635]. – Ну вот и не грусти. Это<го> тебе хватит на все политические убежища в мире. – Может, ты и прав, Тихонов, но надо здесь, наверно, иметь призму[636]. – Да за бутылку «Солнцедара» мы что хочешь достанем. Уж больно ты нерешительный! – Ты это, Вадимчик, брось. Мне, когда я работал в котельной[637], предлагали пистолет ребятишки из Коврова[638]. И еще, – я тогда в Павлово-Посаде у Владика Сафронова жил[639], – какие-то ребята принесли трехлитровую банку какого-то спирта, и никто не решался первым принять дозу. Так вот я первый и выпил. Через десять минут в мою честь все пели здравицу[640]. – Да я понимаю, спирт – это, конечно, подвиг, только такие подвиги и надо совершать[641]. Но пистолет-то зачем тебе, когда магазин рядом? А если тебя бы лишили магазина рядом, вспомнил бы про этот пистолет?[642] И тут мы пришли к единому мнению, что пистолет нам нахрен не нужен, а приобретем бинокль. – В него сразу видно, Авдяшка[643] в очереди стоит за вином или так, дуром прет, и что несет – красное или белое. – Авдяшка дурак, что ли? Конечно, красное и белое. – Вот и посмотрим – на то он и бинокль[644]. – А ты знаешь, Ерофейчик, у меня эти цвета кое-какие ассоциации вызывают. – Ты, наверное, имеешь в виду Стендаля. – Да нет, Ерофейчик. Стендаля каждый ребенок знает[645]. Конечно, вспомнил! Ты притащил в Орехово-Зуево черную Зимачиху к красной Руновой[646] и каждой из них лапшу на уши вешал. «Раз уж приехал к Руновой, должен же я пойти к ней в ее келью и засвидетельствовать свое почтение». Ну а <Зимаковой>[647] – с точностью наоборот. Ну <и> схлопотал от Руновой из ружья, хорошо, что патрон заклинило[648]. Я ее еще пожурил за это: «Зачем же в гениев стрелять, когда соперница рядом»[649]. Поехали лучше в Коломенский педвуз, там магазины с девяти открываются, может, поучишься немного[650]. И то – какой из тебя советский учитель? Если только как из Авдяшки монах, а из моего хрена – тяж[651]. И вообще в мире есть и другие ценности, например кабельные работы. Там можно хотя бы младенцам на орехи заработать, а из леса – вино делать[652]. Помнишь, Христос из воды вино делал, а чем мы хуже? Да у нас другого и выбора нет. Помнишь, ты меня спрашивал, что сначала было – слово или дело?[653] Так я тебе отвечу: конечно, дело. Ну о чем болтать, пока дело не сделано? А следующим, конечно, было вино, и, конечно, следующая была баба[654]. Дурак был Ходасевич, когда писал: Что верно, то верно: Нельзя силком Девчонку тащить на кровать. Ей надо сперва стихи почитать, Потом напоить вином[655]. – Дурак ты, Тихонов! Где это ты все вычитал? – Да были кое-какие скрижали[656]. А вообще пора прекращать богословские разговоры: Авдяшка из магазина идет, а им с Сорокиным на службу к 12-ти[657]. Правда, опиум тут и там, только здесь покрепче. – Конечно, Вадимчик, но они могут перепутать «азм есть» на «есть азм»[658]. – Да кто это заметит? – Авдяшка не путает, потому что почти никогда туда не добирается[659]. – Ну что же, выпьем и жениться, жениться и еще раз жениться[660]. [661] и ты с горя пошел в милицию диспетчером работать[662]. Куда, кстати, тебе на тебя сигналы поступали, что ты к Руновой в общагу ломишься. Ты ведь к ней домой свататься ездил, и пока с будущей тещей ля-ля разводил[663], она на мотоцикле чуть башку себе не оторвала[664]. – Да! Не оказался я тем Базаровым, что лягушек резал[665]. – Так женись на Зимачихе, у тебя хоть теща колдунья будет. Помнишь, она то в кошку, то в козу превращается[666]. Младенца родишь, глядишь, и орехи понадобятся. – Да я все равно их потеряю между Москвой и Петушками. – Но ведь зато купишь, – отвечаю. – А это зачтется. А с младенцем будем в дурачки играть[667] и песенки сочинять, а в это время Кузьминична[668] будет тухлые огурцы на закуску таскать, на ее языке это называется «шик, блеск, имре, легант»[669]. <Дополнение> Где же это я прервал свои опусы? Ну конечно, на кабельных работах. Помнишь, как с вертолета на нас прямо в степи налетели главный инженер с главным экономистом управления: в партию нас принимать и в Иран к курдам кабель тянуть[670]. Ну, согласились за пять ящиков пива. Пилоты быстро в Саратов слетали – всего-то 500 км. А когда узнали в КГБ – наши командиры волосы на заднице вырвали. Бригада-то у нас состояла из трех рецидивистов, которые оттянули по 25, и я с Ерофейчиком[671]. Правда, был у нас такой Хеладзе – и тот отказался ехать, мне по секрету рассказали[672]. Так и кобелились, пока весь кабель не сгнил[673]. Потом нас загнали в Брянскую обл<асть>[674]. Самогон там 1 р. 50 к., да и леса хорошие[675] – литров сто возьмем. – А может, здесь партизаны? – спрашивает меня Ерофейчик. – Да наводил я справки: был один залетный – у моей хозяйки хромую кобылу украл. А она пожаловалась ихнему бургомистру, и ей дали здорового немецкого битюга. – Ври, да не завирайся, – говорит Ерофейчик. – Клянусь пожелтевшими окороками, которые хранятся у нее в погребке в ящике. – Да откуда ты это знаешь? – Так сам же ел и похваливал под картошку и огурчики. – Сукин сын ты, Тихонов! Поедешь на трассу и будешь делать из сосны вино, а я останусь симметрировать кабель[676] – Сталин за это нам премию даст. Тут я замечу читателю, <что> начальнику нашего участка почему-то дали кличку Сталин. А он, как ни странно, даже улыбнулся, когда какой-то пьяный спайщик хотел его оскорбить. И конечно, тут начался если не Содом, то Гоморра – это точно. Когда приехал Сталин, танкетка[677] была где-то в овраге, а симметрик[678] Веня заперся в избе у хозяйки. Только кучка практикантов-ремесленни<ко>в окружила его и требовала зарплаты за то, что они рубили лес. Конечно, нас расформировали, и мы некоторое время работали на разных участках[679]. В это время я работал в Подмосковье и жил в поселке Мелихово под Орехово-Зуевом[680]. И вот в одно прекрасное время ко мне подъезжают Ерофеев с Валентиной Зимаковой. А моя Маша ну ни в какую не дает на пару бутылок[681]. Пришлось идти на компромисс: мы – обе пары – подаем заявления в ЗАГС на женитьбу. Благо председатель сельсовета – подруга Маши. Ну тут – пир горой, а наутро ехидная секретарша отказала в регистрации: «Подождите недельку, пока окрепнут чувства». Ну, с горя раздавили пару пузырей, Ерофейчик удрал в Лобню, а я в Щелково. Ерофеев все-таки женился на своей Зимаковой, ну а мне не вышла судьба. Женитьба на Зимаковой была весьма примечательна. Как-то я приезжаю в Мышлино. Сидит грустный Ерофейчик. Я, конечно, сходу: – Есть идея! – говорю[682]. – Идея-то идеей, вот перед твоим приходом приходил один пиздюк и предложил мне два ящика водки за Зимачиху. – Дурак ты, – говорю, – Ерофейчик. Подсунул бы ему Кузьми<ни>чну, и сейчас мы с тобой и революцию учинили <бы>, благо идей много. Как звать-то твоего покупателя? – Да Жора, – говорит. – Вот и сказал бы ему: «Жора, подержи мой макинтош[683], а я пойду пописаю». – Твоя правда, Вадимчик, только я уже сказал ей: «При первой возможности – прощай»[684]. Ну, какие в Мышлине мы устраивали революции – это уже описано в «Москв<е> – Петушк<ах> высок и задел лбом вытяжную трубу[685]. <Вот и совершилось – моего Ерофейчика закадрила Галина Носова, впоследствии Ерофеева. Она меня совершенно возненавидела[686]>[687]. Переписка с Эржебет Вари Москва – Будапешт. Февраль – март 1989 года Письмо Венедикта Ерофеева венгерской переводчице Эржебет Вари[688] уникально тем, что представляет собой, кажется, единственный относительно обширный авторский комментарий к «Москве – Петушкам» (поэма в переводе Вари вышла уже после смерти Ерофеева, в 1994 году[689], и с тех пор не раз переиздавалась). Особенность же бытования текста этого письма Ерофеева состоит в том, что, по-видимому, оно существует в двух немного отличающихся вариантах: в отправленном адресату и во втором, который писатель сохранил для личного архива. В настоящем издании мы печатаем письмо по рукописному варианту, отправленному Эржебет Вари, отсканированную копию которого нам любезно предоставили ее родственники. Мы предполагаем, что именно к копии (или черновику) письма, оставшейся в Москве[690], восходит его первая публикация, которую осуществил Валерий Берлин в «Летописи жизни и творчества Венедикта Ерофеева» в 2005 году[691]. Такой вывод нам позволяет сделать сравнение этого текста с рукописью письма, полученного Вари: кроме небольших разночтений, которые могут объясняться (и по большей части, очевидно, объясняются) ошибками расшифровщика, существует одно, указывающее на существование разных редакций. У В. Берлина: «…„Прекрасная Дама“, т. е. девка прескверная, Любовь Менделеева, наконец, решила обручиться с поэтом»[692]. В письме, полученном Э. Вари: «…„Прекрасная Дама“, т. е. дочь Менделеева, дала, наконец, согласие обручиться с поэтом». По всей видимости, Ерофеев решил не озадачивать венгерскую переводчицу подобной игривостью стиля, сохранив его для русскоязычного читателя (возможно, письмо предполагалось впоследствии напечатать). Отметим и то, что в отправленном адресату варианте Л. Менделеева упомянута как дочь известного за пределами России отца, – объясняется это, конечно, «экспортным» характером письма. Кроме письма Ерофеева, мы публикуем черновик или копию исходного письма Э. Вари, который хранится в ее личном архиве, а также письмо Александра Л., московского родственника Эржебет, разъяснявшего ей некоторые советские реалии. Эржебет – Венедикту (черновик или копия)[693] 9 февраля 1989 г. Уважаемый Господин Ерофеев! Простите, пожалуйсто, если я Вас беспокою своим письмом, ведь мы с Вами лично не знакомы, но дело в том – и потом я взялась написать Вам, – что я работаю над венгерским переводом Вашей повести «Москва – Петушки». В ходе перевода я сталкивалась некоторыми проблемами, и в их разъяснении мне хотелось бы попросить Вашу помощь. Впервые разрешите представиться Вам: мне 31 год, мать моя из России, отец был венгром (его уже давно нет в живых). Родилась я и живу в Будапеште, в 1980-ом году окончила фил. фак. будапештского университета, на венгеро-русском отделении. С тех пор я преподавала в гимназии литературу и русский язык, кроме этого я написала диссертацию об Андрее Платонове за эти годы, а в прошлом году закончила перевод его произведения «Ювенильное море», оно должно выйти в свет вместе с «Котлованом» на венгерском языке в этом году. (Также переводят «Чевенгур» – это повесть Платонова стоит в центре анализа в моей диссертации, и конечно, мне хотелось бы перевести именно это произв., но получилось по другому – ничего не поделаешь…) В декабре прошлого года родилась моя дочь – Анна-Софья, так что теперь я дома, ухаживаю за ребенком и когда остается время – работаю над переводом повести «Москва – Петушки» (Анна-Соня мой второй ребенок, моему сыну уже 9 лет – его зовут Валентин. Мой муж, социолог, преподает в будапештском университете). Вашу повесть впервые я читала 4 года тому назад, я получила в подарок из Парижа, в изд. «ИМКА-ПРЕСС». Ваша книга меня поразила, уникальностью изображения, мировоззрения, языка, – никогда раньше я не читала на русском языке текст, написанный таким интеллектуализмом, смешанным особым юмором такого типа, иронией и правдивостью о быте. Да, и Ваша фантастика, фантазия – уникальны! Осенью прошлого года я прочитала в «Московских Новостях» статью Б. Ахмадулины про Вас[694], в которой она сообщила о том, что в начале нынешнего года на Вашей родине должны опубликовать Вашу повесть. (Интересно, вышла-ли действительно она в свет, и в аутентичной форме или нет?) С ста<т>ьей поэтисы я предложила Вашу повесть на перевод в издательстве иностранной литературы «Европа» – приняли, и с конца октября я начала работать над текстом. И так у меня накопилось несколько проблем, и я решила написать Вам. (Ваш адрес я узнала с помощью Сергея Бочарова[695] – с ним я лично знакома). (Не знаю в будапештской редакции примут ли парижский вариант текста – об этом я Вам обьязательно сообщу). Переводить Ваш текст на венгерский язык довольно трудно. В разъяснении некоторых выражений и названий спиртных я получила помощь от моего московского двоюродного брата[696]. Остались у меня проблемы в первую очередь «филологические», и некоторые и другого рода. Разрешите приступить к их перечислению: (чувством ужасного стыда, ведь я сама «филолог» – простите): – Изменить-ли название повести? – В Венгрии мало кто знает городок Петушки. Если изменить, что Вы предлагаете? Есть ли реминисценция в названии и в форме путешествия книги Радищева? – во главе «Москва. К поезду через магазин»: «…изваять его вот так, в назидание народам древности, или не изваять?» – не понятно мне, почему «народам древности»? – Объясните, пожалуйсто, что «игра в сику» какого рода игра (понятно что азартная; в карты – но немного подробнее нужно было бы). – во главе «Реутево – Никольское»: …«девушка глазами белого цвета – белого, переходящего в белесый». – во главе «Салтыковская – Кучино» – у каких германских поэтов взяты строки (из каких произведений) эти строки: «Я покажу вам радугу!» и «Идите к жемчугам!»? – Стихотворение во главе «Кучино – Железнодорожная» «Принеси запястья, ожерелья…» Ваша парафраза или апокрифная вариация 17-ой главы «Откровения» – или что-то другое? – Откуда взята цытата «Венец трудов превыше всех наград»? (в главе: Эле<к>троугли – 43 км) и «Королева Британии тяжко больна, дни и ночи ее сочтены» (в главе «Назарьево – Дрезно») – во главе «Храпуново – Есино»: флакон тройного одекалона и «Митрич, не шелокнувшись, весь как-то забегал (?)» – во главе «Есино – Фрязево» какое «шелестенье» Вы имеете в виду? + «со мною на трассе дядя Коля работал» – в следующей главе не понятно мне выражение «Идет, как пишет». – «Орехово-Зуево – Крутое»: «…пусть побелеет, как этот лист, одряхлевший разъ…-каудильо!..» – Из каких произведений взяты Ваши цытаты Островского, и Писарева и Горького (о женском вопросе)? Вот мои основные проблемы. Еще раз прошу, извините за беспокойство. Венедикт – Эржебет <На конверте:> Куда: Венгрия, 1118 Hungaria, Budapest. T[697] u. 1.VI.19. [698] Вари Эржебет 25 марта 1989 г<ода>[699]. Любезнейшая Эржебет Вари (правильно я пишу Ваше имя или нет? Если нет – приношу извинения). Вам пишет с запозданием Венедикт Ерофеев. Тронут был Вашим письмом и вашей отвагой: решиться на перевод текста, рискованного почти во всех отношениях. Попробую ответить на 6 Ваших вопросов и рассеять 8 Ваших недоумений: 1. Изменить ли название повести, поскольку в Венгрии мало кто знает городок Петушки и есть ли в форме и названии книжки радищевские реминисценции? Название дано повести без всякой оглядки на Радищева. Да о Радищеве я ни разу и не вспомнил за все полтора месяца писания повести. На мой взгляд, название лучше оставить как оно есть: все, кто пробовал его «улучшить» (одно из американских издательств, шведы, итальянцы, голландцы, – французы только на суперобложке) все сделали это безвкусно в высшей степени[700]. И, говоря между нами, мне очень хотелось бы, чтобы и в Венгрии знали бы пустяковый городок Петушки – место, где ровно 23 года назад родился мой единственный сын, а ровно пять месяцев тому назад – моя первая внучка Настасья Ерофеева[701]. 2. Вам кажется нелепым «в назидание народам древности». Так ведь это обыкновеннейшее дуракаваляние и фиглярство. У меня бы не повернулась рука написать тривиальность, вроде «в назидание грядущим народам» и пр. 3. «Игра в сику» в самом деле чрезвычайно азартная игра, вернее самая примитивная из азартных[702]. В народных низах она повсеместна, от Заполярья до афганской границы, я наблюдал. И не только наблюдал: в <19>67 году, например, мне довелось продуть в эту «сику» за один вечер весь свой кошелек плюс два жалованья вперед плюс единственный пиджак[703]. 4. Реутово – Никольское. «…девушка с глазами белого цвета – белого, переходящего в белесый». Я не совсем понимаю, что Вы нашли в этом не совсем понятного. Дев с такими глазами Вы не встречали, – ну а я разве встречал? 5. Салтыковская – Кучино. Строки «Я покажу вам радугу!» и «Идите к жемчугам» заимствованы не из самих германских поэтов, а из вариаций нашего поэта Константина Бальмонта на темы немецких романтиков времен Гёльдерлина и Уланда[704]. 6. Кучино – Железнодорожная. Четверостишие это – никакая не парафраза, ниоткуда. Это точная цитата из русской поэтессы Мирры Лохвицкой (1869–1904 г.)[705], изысканный эротизм которой стяжал ей в начале века скандальную известность в России. 7. Электроугли – 43 км. «Венец трудов, превыше всех наград» – это из стихотв<орения> Блока «Я их хранил в приделе Иоанна». Этим стихотворением завершается его цикл «Стихов о Прекрасной Даме» и открывается следующий цикл: «Распутья». Стихотворение это написано по очень известному поводу: «Прекрасная Дама», т. е. дочь Менделеева, дала, наконец, согласие обручиться с поэтом. Так что здесь можно усмотреть игривую ассоциацию с восторгом перед вожделенными «сучьими потрохами». 8.[706]. 9. Храпуново – Есино. «Тройной одеколон». Я в точности не знаю, почему его называют тройным. Кто-то из моих знакомых эрудитов утверждал, что в нем втрое меньше ненужной для пьющего человека парфюмерии и значит, выше процентное содержание спирта. Среди всех одеколонов он пользуется наибольшим успехом в русском народе, обреченном на полусухой закон. Кстати об одеколонах. В главе Эл<ектроугли> – 43 к<ило>м<етр>, в рецепте «Слезы комсомолки» надо прибавить «Лосьон „Лесная вода“». А то ведь может создаться впечатление, что речь идет просто о лесной воде. И еще о рецептах: YMCA-PRESS произвольно исказило рецепт «Сучьего потроха». Никакого «средства от потливости ног» в нем нет. А есть (между резолью и дезинсекталем): тормозная жидкость – 25 г, клей БФ – 8 грамм. Ошибаться в рецептах в самом деле нельзя[707]. 10. Храпуново – Есино. «Митрич, не шелохнувшись, весь как-то забегал», т. е. глаза его моргают и бегают «от виноватости» так, что создается впечатление, что у оцепеневшего от страха и раскаяния Митрича бегают и моргают не только глаза, но и все его существо. 11. Есино – Фрязево. «Какое шелестенье вы имеете в виду?» Да очень простое шелестенье. Все пассажиры везут с собой не только спиртное, но и завернутые в газеты нехитрые бутерброды. Оттого-то и «шелестенье» и «чмоканье». Там же. «Со мной на трассе дядя Коля работал…» Это давно привычное для русского уха сочетание: работать на трассе высоковольтных линий электропередач, на трассе прокладки трубопровода, et cetera. В данном случае речь идет о трассе, линии сооружения телефонных кабелей связи. 12. Фрязево – 61 км. «Идет, как пишет». Это у русских высшая (хоть и не без иронического оттенка) похвала изысканной женской походке. Нынешние циники любят добавлять при этом: «А пишет, как Лева. А Лева пишет хуево». Но граф Толстой здесь ничуть не имеется в виду. Смешная ошибка лондонских и польских переводчиц, которые откомментировали эту поговорку как оскорбительный намек по адресу графа[708]. 13. Орехово-Зуево – Крутое. Самое обыкновенное для меня сочетание, да еще через дефис, сочетание нецензурного, бранного, уничтожающего «разъебай» и высокого испанского именования фюрера «каудильо». 14. О цитатах из Горького, Островского и Писарева. Что касается Писарева, в главе Есино – Фрязево, то это не цитата, и кавычки здесь поставлены неизвестно кем[709]. Это вольное толкование одного из пассажей Писарева в статье «Мыслящие реалисты»[710]. [711]. Жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы … и чтобы, умирая, мог сказать: „Вся моя жизнь, и все силы были отданы самому прекрасному в мире: борьбе за освобождение человечества“». Обе цитаты даны у меня в самом неподобающем и кощунственном контексте. Начало этой фразы предваряет «Ханаанский бальзам», а конец фразы – «Сучий потрох». или не спал?» – «Не знаю, я сам спал в этом вагоне». – «Так почему же, Петр, ты не встал и меня не разбудил?» – «Да зачем тебя было будить? В этом вагоне тебя незачем было будить, потому что ты спал в том. А в том – ну зачем тебя было будить, если ты в этом и сам проснулся»[712]. И еще, в главе «Петушки. Кремль…» Христос не «почивал», а просто «ночевал». И «я во многих душах замечал дым и пепел его ночлега. Пламени не надо, был бы хоть пепел и дым…»[713] И в самом конце «Они вонзили мне шило в самое горло. Я не знал, что есть на свете такая боль, я скрючился от муки. Густая, красная буква Ю распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду»[714]. И обозначить точную дату – во всех изданиях, с легкой руки израильского изд<ательст>ва, она указана неверно[715]. Точная дата: 19 янв<аря> – 6 марта 1970 г.[716] Отвечаю еще на один Ваш вопрос: как обстоят мои дела на родине? Наконец вышла первая, журнальная публикация «Петушков», в сильно сокращенном и кастрированном виде. Причем в журнале «Трезвость и культура» (!!) в № 12 за <19>88 г. и в № 1, 2, 3 за <19>89 г. (Цена номера 40 коп<еек>, а на черном рынке 10 руб<лей> за номер.) А вчера я был на премьере своей первой пьесы: «Вальпургиева ночь» в театре на Малой Бронной, снималось телевидением[717]. Так что начало есть. Простите за длинноту письма. Мой телефон 454-77-70. Привет всему Вашему семейству. Целую Аньку-Соньку. Желаю Вам удач на всех путях Ваших. Венедикт Ероф<еев>P. S. Позавчера я отправил в Болгарию, по просьбе их издательства свою краткую – на одну вот такую страницу – биографию[718]. Если Вам понадобится что-нибудь подобное – напишите. Короче, пишите, звоните и не забывайте. Всегда к Вашим услугам. Приложение Письмо Александра Л. Эржебет Вари[719] Здравствуйте, дорогие Эржичка, Иванушка и Балентик! ‹…› Первое, что я хочу – это ответить на твои вопросы по поводу книги. Остальное потом! Итак начнем: Виды спиртного: 1.[720]. 2.[721]. трава называется «Зверобой» и обладает лечебными свойствами. 3.[722]. 4. 5. 6. «Вербена», «Лесная вода», «Тройной» – это одеколоны или туалетная вода[723], <етском> Союзе являются большим дефицитом, т. к. их пьют очень много народу.). 7. Изваять – это значит сделать скульптуру. Это слово идет от слова «ваятель», что значит скульптор. 8.Но это лично мое и может быть ошибочное мнение. И вообще трудно понять, что писатель имел в виду. 9. 10. 11.о когда по телу внезапно проходит дрожь, человек непроизвольно дергается и трясется, пока эта дрожь не проходит. 12. о. 13.Шелестетьшелест). Эржи! Насчет цитаты и «клятвы на Воробьёвых горах» я не в курсе, но постараюсь узнать, может кто знает. Тогда я тебе напишу! Вот пока все ответы на твои вопросы. Если возникнут еще, не стесняйся, пиши мне, я со своей стороны помогу, как сумею! ‹…› Крепко Целую Вас Всех Всегда Ваш Саша Л. 14. 12. <19>88 ‹…› P. S. S. Дорогая Эржичка! Саша не велит мне читать написанное письмо, но твое обращение о помощи показал мне[724]. Могу только добавить следующее: 1. потроха (с потрохами) – единств<енного> числа нет, переводится «как бы все целиком и полностью» (потроха – это внутренности – желудок, печень, легкие). 2. «Клятва на Воробьевых горах» – это упоминание клятвы Огарева и Герцена на Воробьевых горах (Ленинские горы, где университет) бороться против зла, насаждать добро. Есть об этом – написано в «Былое и думы» Герцена. …о Венедикте Ерофееве <Без подписи> Странник, играющий под сурдинку[725] (О Венедикте[726] Ерофееве) Венедикт Ерофеев родился в 1938 году. После окончания средней школы в разное время учился в МГУ и Владимирском пединституте на филологических факультетах. Обладая глубоким умом, феноменальной памятью, все годы студенчества В. Ерофеев набирался премудрости, чтобы некогда, может быть, неожиданно для самого себя, начать приносить полновесные литературные плоды. Много читал, конспектировал, составил две рукописные антологии русской поэзии конца XIX – начала XX века. Тогда же возник глубокий интерес к истории Руси, к проблемам древнерусской литературы и постоянная страсть ко всему, связанному с античностью и ранним христианством. Венедикт самостоятельно изучил латынь в такой степени, что мог читать классиков при помощи маленького словарика Соболевского. На эту же пору падает его увлечение музыкой. Три тома истории русской музыки были неразлучны с ним при всех его скитаниях и переездах. Учеба в институтах перемежалась с работой на самых разных предприятиях[727]. Приемщик стеклотары на Смоленской площади в Москве, истопник в городе Славянске на Украине, сторож магазина в Орехово-Зуеве, дорожный рабочий во Владимире, последние восемь лет – монтажник небольших[728] линий связи в Могилевской, Орловской, Брянской, Витебской, Тамбовской и прочих областях. Отличаясь незаурядной физической силой и моральным здоровьем, он без ущерба для своей личности опускался в те годы на дно, всплывал на поверхность, пил за семерых, не утрачивая при этом ясного аналитического ума и благородства души. На становление его литературной манеры огромное влияние оказали (как и на все поколение, к которому В. Ерофеев принадлежит), Ибсен, Гамсун, французские символисты. Но первочтением всегда оставались Библия и русские поэты. И конечно же – Достоевский в[729] море литературы, связанной с ним. При всей безалаберности быта, небезнаказанном игнорировании иерархической стороны жизни, В. Ерофееву посчастливилось знать многих интересных людей. Несмотря на легкую ранимость, душевную незащищенность, «нервы навыпуск», как он говорит о себе, в его сознании преобладает рационалистическая сторона – отсюда склонность Ерофеева к пародированию вся и всех: от великих событий прошлого до частных случаев современного быта. Но видеть смешное, уметь находить его в самых мрачных и, казалось бы, самых значительных сторонах повседневности для Ерофеева не самоцель – это одна из возможностей преодолеть трагический разлад с собой, с миром, временем. Годы бесприютной жизни не прошли даром. Эпидемия алкоголизма, захватившая современную Россию, не пощадила и этого человека – занесла над ним свою смертную длань[730]. Первым крупным произведением В. Ерофеева были «Заметки психопата» (1956–1957 годы), написанные для узкого круга приятелей и до такой степени лишенные привычного «литературного такта» и ординарности, что ни о какой публикации их не могло быть и речи… Последовавшая затем повесть о быте студентов Орехово-Зуевского пединститута вобрала на свои страницы всю пьянь этого текстильно-промышленного городка (1961 год). Придавая повествованию форму евангельской притчи, В. Ерофеев тем самым показывал трагическую ценность даже такой, погрязшей в клопах и блевотине бытовщины. циализма – попытка, заранее обреченная на неуспех. Книга, принесшая известность В. Ерофееву, – «Москва – Петушки». Появление ее весьма симптоматично. Официальная литература, зашедшая в тупик дурной серьезности, не касается многих «запретных» тем, хотя таковыми их никто и не объявлял[731]. Раскованность манеры, присущая «Москве – Петушкам», объясняется еще и тем, что Ерофеев никогда не ставил перед собой задачи печататься официально. Ту же «Москву – Петушки» он написал для своих друзей, «для внутреннего употребления». Но неожиданно книга «пришлась ко двору», о Ерофееве заговорили. Лирический герой Ерофеева – трансформация извечного образа русской литературы – «лишнего человека». Герой тем более интересен, что в «лишних людях» всегда своеобразно преломлялось общественное самосознание России. Но если «лишние люди» XIX века от Онегина до Обломова были или помещиками, или служилыми людьми (офицер Печорин), то современный «лишний человек» в той или иной форме выплеснут за борт социальных категорий, не утратив при этом зависимости от них. Некоторая «экстравагантность» слога В. Ерофеева не нуждается ни в защите, ни в порицаниях, хотя может покоробить малоподготовленного читателя. Надо полагать, ровность стиля и академическую уравновешенность автор расценивает как ненужное чистоплюйство в мире, где без того все неровно, нечисто, неакадемично и неуравновешенно. Тем более если речь заходит о вещах, о которых нельзя говорить без запальчивости и без пристрастия, переходящего иногда меру цензурно-дозволенного. Предлагаемое вниманию читателя одно из новых сочинений В. Ерофеева определяет собой качественный сдвиг в сознании автора. Если в «Москве – Петушках» волны отчаяния захлестывали как прошлое, так и будущее, – ничего святого, если тону, – то в этой вещи появляется хоть слабый, но просвет. О, смертная тоска, оглашающая поля и леса, широкие родные просторы! Тоска, воплощающаяся в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к живому вою. О, смертная тоска! Цитата может показаться живым куском, выхваченным из Ерофеева. Однако это не так. Это «Мелкий бес» Ф. Сологуба (1904 г.). Ерофеев не испытывает влияния книги, которой не читал. Родство, которое здесь есть, – от сходства исторических ситуаций. Самые разные писатели XX века, от К. Гамсуна до М. Горького, на самых страстных своих страницах предупреждали человечество о многомиллионноголовом мещанстве, готовом заполонить собою весь мир. Катастрофа кажется неизбежной, потому так понятен[732] даже чрезмерно пылкий протест. Ситуация, породившая передоновщину, сродни всемирно распространенным коллизиям наших дней, разумеется, качественно иного порядка. Как у Сологуба, так и у Ерофеева ОБЫВАТЕЛЬЩИНА опутала своей липкой сплошной паутиной живую душу, и душа, пытаясь прорваться, хочет обрести себя. Но если у[733] Сологуба есть незыблемая основа и верный путь для спасения – мировая культура во всей ее неделимости, укорененная в нерасшатанных еще традициях национального и родового быта, то у[734] Ерофеева – иначе. Устои смыты начисто, как культурные, так и бытовые, святыни оболганы или оскоплены, опереться не на что ни изнутри, ни извне. «И нет ему опоры, ни предела» – кажется, что Тютчев написал это о человеке наших дней. Но при всем этом Ерофеев, обрушивая свои иеремиады на обывательщину во всех смыслах существования этого слова, от потребительства до способов философического самооправдания, опирается все-таки на неискоренимое чувство свободы, той свободы, которая есть прежде всего прорыв души к творчеству, прорыв, которым определяется ее, души, земной смысл и оправдание. Да, именно эта свобода делает Венедикта Ерофеева способным посмотреть на происходящее [735] и вместе с бесстрашием оставленного миром дает[736] ему право первому апеллировать к последней инстанции, «кто в этом виноват, они или я, разберется в День Суда Тот, Кто… и так далее». И как бы ни сгущались тучи, как бы ни томило похмелье, как бы ни тяжелела обывательская мразь, эти слова произнесены, и в их незамкнутости на себя брезжит просвет надежды. P. S. составителей Текст, которым мы открываем раздел статей, посвященных Венедикту Ерофееву, необычен. Может быть, его следовало бы поместить не среди откликов, рецензий и филологических исследований, а в том разделе сборника, где писатель рассказывает о себе сам. Действительно, «Странник, играющий под сурдинку (о Венедикте Ерофееве)» – не только первая известная нам работа о творчестве Ерофеева, но и как минимум отчасти его первая творческая автобиография. «Странник…» играет роль вступительного слова к публикации эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» в самиздатском журнале «Вече»; как и некоторые другие материалы, этот остался неподписанным. С вопросом об авторстве «Странника…» мы обратились к основателю и главному редактору «Вече» Владимиру Николаевичу Осипову и соредактору журнала Светлане Александровне Мельниковой[737], в царицынском домике которой Ерофеев проживал в тот год[738]. К сожалению, Владимир Осипов не смог ничего вспомнить об обстоятельствах появления «Странника…» в журнале и о его авторе. Ответ же Мельниковой звучит для ценителей и исследователей творчества Ерофеева вполне сенсационно: Светлана Александровна сообщила нам, что «статью о Венедикте „Странник, играющий под сурдинку“ написал сам Ерофеев. Такое название мог придумать только он, кстати». Пренебрегать столь определенным свидетельством человека, который в то время общался с Ерофеевым постоянно и с помощью которого эссе о Розанове появилось в очередном номере журнала «Вече», нельзя. Но и атрибутировать «Странника…» как сочинение Венедикта Ерофеева, рекомендуя смело включать его в собрания произведений писателя, как минимум преждевременно. Предположение, что Ерофеев, скрывшись за маской анонимного рецензента, пишет о себе в третьем лице, например, так: – «…обладая глубоким умом, феноменальной памятью, ‹…› В. Ерофеев…»; или: – «Эпидемия алкоголизма, захватившая современную Россию, не пощадила и этого человека – занесла над ним свою смертную длань»; или употребляя подобные, пафосные обороты, как бы взятые из предисловий советских критиков и стилистически Ерофееву не свойственные: – «Но видеть смешное, ‹…› для Ерофеева не самоцель – это одна из возможностей преодолеть трагический разлад с собой, с миром, временем»; – «Лирический герой Ерофеева – трансформация извечного образа русской литературы – „лишнего человека“»; – «Самые разные писатели XX века, от К. Гамсуна до М. Горького, на самых страстных своих страницах предупреждали человечество о многомиллионноголовом мещанстве», – требует доказательств более веских, чем свидетельство Мельниковой, которой Ерофеев мог, например, передать готовую машинопись «Странника…» и тем самым создать у нее впечатление, что автор этого текста – он сам. Тем не менее нам представляется несомненным, что Ерофеев как минимум консультировал автора «Странника…» Такие подробности ерофеевской биографии, как жизнь в украинском Славянске, даты создания «Записок (заметок) психопата» (которые в то время за единичными исключениями никто не видел и не читал), упоминание работы приемщиком стеклотары с конкретизацией места (Смоленская площадь в Москве), могли быть известны исключительно с его слов. А то, что в «Страннике…» точно очерчен круг авторов и книг, сильнее всего повлиявших на Ерофеева[739], почти с полной определенностью позволяет утверждать: автор «Странника…» если и не сам Ерофеев, то некто, пользовавшийся сведениями из подробного разговора с автором «Москвы – Петушков» либо его не дошедшей до нас автобиографией. Даже название эссе, хотя и не придумано Ерофеевым, как считает Мельникова, но неслучайно позаимствовано у одного из наиболее чтимых Ерофеевым писателей – Кнута Гамсуна, автора одноименной повести «Странник, играющий под сурдинку» (1909). Нельзя не заметить и многочисленных параллелей (в том числе стилистических) фрагментов «Странника…» с дневниковыми записями Ерофеева, его позднейшими интервью, а также – с итоговой «Краткой автобиографией», в которой Ерофеев большей частью пишет о себе в третьем лице. Сравним, например: «Первым крупным произведением В. Ерофеева были „Заметки психопата“ (1956–1957 годы) ‹…› Последовавшая затем повесть о быте студентов Орехово-Зуевского пединститута…» («Странник…»); «Первым заслуживающим внимания сочинением считаются „Записки психопата“ (1956–1958 годы) ‹…› В 1972 году за „Петушками“ последовал „Дмитрий Шостакович“…» («Краткая автобиография»[740]). И еще: тенциализма – попытка, заранее обреченная на неуспех» («Странник…»); «В 1962 году – „Благая весть“, которую знатоки в столице расценили как вздорную попытку дать „Евангелие русского экзистенциализма“» («Краткая автобиография»)[741]; «В это время как раз написал „Благую весть“. ‹…› Она пользовалась успехом у владимирской молодежи» (Интервью В. Ерофеева Дафни Скиллен[742]). И еще: «Некоторая „экстравагантность“ слога В. Ерофеева не нуждается ни в защите, ни в порицаниях, хотя может покоробить малоподготовленного читателя» («Странник…»); «<Эти кризисы> очень хорошо экстравагантным слогом изложены в „Заметках психопата“» (Интервью В. Ерофеева Дафни Скиллен[743]). Эти параллели можно продолжить. Стилистическая близость автора эссе о Ерофееве самому Ерофееву вряд ли может быть объяснена только проницательностью рецензента. На это наводят уже прямые совпадения – например, использованное автором «Странника…» латинское выражение Sub specie aeternitatis («С точки зрения вечности») Ерофеев цитирует в записной книжке 1961 года[744]. В завершение перечисления наиболее выразительных параллелей отметим такой фрагмент из «Странника…», в котором осведомленность его автора о ерофеевском круге чтения достигает высшей точки: «О, смертная тоска, оглашающая поля и леса, широкие родные просторы! ‹…›» Цитата может показаться живым куском, выхваченным из Ерофеева. Однако это не так. Это «Мелкий бес» Ф. Сологуба (1904 г.). Ерофеев не испытывает влияния книги, которой не читал[745]. Здесь мы сталкиваемся с типичной лукавой формулой Ерофеева, повторенной им много раз в интервью и разговорах, когда речь заходила о влияниях различных книг на «Москву – Петушки». Так, Сергею Куняеву Ерофеев сообщил, что, когда писал свою поэму, еще не читал Розанова[746]; Константину Кузьминскому – что не читал Кафку[747], а итальянскому журналисту Марко Полити – что не читал Гоголя[748]. Все это легко опровергается опубликованными дневниками Ерофеева. Однако в данном случае для нас важнее, что рецензент либо прозрачно проговаривается (в том случае, если он и объект рецензии – одно лицо), либо дает понять, что советовался с Ерофеевым при написании статьи. Самое же, на наш взгляд, правдоподобное: автор «Странника…» предварительно подробно поговорил с Ерофеевым или даже попросил его набросать автобиографию, а после – показал Ерофееву свой текст, в который тот внес несколько значимых поправок. Определенно ответить на вопрос, является ли Ерофеев автором или соавтором этого сочинения, вероятно, у нас не получится. В первом случае нужно предположить, что при работе над «Странником…» Ерофеев периодически намеренно переключался в несвойственный ему стилистический и смысловой регистр – умение ему доступное[749], но неясно, по какой причине использованное. Вторая же гипотеза, пожалуй, наиболее достоверно прозвучит, если предположить, что автор «Странника…» – человек, плотно общавшийся с Ерофеевым и в значительной степени разделявший его литературный вкус и жизненную позицию. Не берем на себя ответственность уверенно сужать круг таких лиц, однако упомянем здесь две напрашивающиеся фамилии. Первая – сокурсника Ерофеева по учебе в Орехово-Зуевском педагогическом институте (1959–1960) Валерия Бармичева[750], чьи стихи завершают подраздел «Литературная страница» этого номера журнала «Вече» и идут непосредственно после публикации «Василий Розанов глазами эксцентрика»[751]. Вторая фамилия – лучшего друга Ерофеева Владимира Муравьева. Вспомним, что именно ему Ерофеев доверил написать предисловие к первому отдельному изданию «Москвы – Петушков», вышедшему в СССР[752]. Юрий Иваск Венедикт Ерофеев. Москва – Петушки Имка-Пресс, 1977 г. 79 стр.[753] Руси есть веселие пити! Но в этой пьяной эпопее веселия нет. Есть горе-злосчастье, прикрытое гротескной иронией хотя бы в перечислении фантастических напитков, включающих духи «Белая сирень», средство от потения ног, спиртовый лак. Главного героя зовут так же, как и автора, но из этого не следует, что они идентичны. Венедикт-Веничка цитирует Канта и Сартра, Пушкина и Блока. Бродит по Москве, где он только в конце повести увидел Кремль. С вокзала он едет на станцию Петушки. Там будто бы райская жизнь: всегда поют птицы и никогда не отцветает жасмин. Там же живет «любимейшая из потаскух». Здесь, конечно, ирония. Он ведь не верит, что в Петушках «сольются в поцелуе мучитель и жертва» и зло исчезнет. Иногда он кощунствует, иногда молится, и об этом Ерофеев говорит иронически. Саможалости нет. Но есть жалость к другим – к пьяной и не очень старой бабоньке, которая на все готова за «ррупь». И здесь ирония почти отсутствует. Веничка живет в пьяном аду, как и все его собеседники в Москве и поезде. Трезвых он не встречает. Глядят на него пустые выпуклые глаза «моего народа». В эпилоге появляются четверо хулиганов-пошляков, не прощающих Веничке его отличие от других безмозглых пьяниц: он ведь образован, осмеливается мыслить. Они вонзили шило в самое горло Венички: «И с тех пор я никогда не приходил в сознание, и никогда не приду». Всякие замысловатые гротески теперь в моде у некоторых писателей и художников как «внутренней», так и «внешней» эмиграции. Они претендуют на авангардность, но явно не замечают, что их модернизм – залежалый товар почти столетней давности. У Ерофеева таких претензий нет. За его гротесками – острая жалость, невымышленный ужас, жгучая боль и едкая ненависть к советскому казенному лицемерию и советской обывательской пошлятине. Ерофеев остроумен, меток, но все же его можно упрекнуть в многоглаголании. Зощенко сократил бы повесть вдвое или втрое. Все же нельзя сомневаться в том, что ему есть что сказать о пьяном горе-злосчастье в Сов<етском> Союзе. На обложке – снимок с картины В. Калинина Жаждущий человек в давно уже знакомом нам стиле раннего «голубого Пикассо». Повесть Ерофеева была впервые опубликована в Израиле и переведена на польский язык Шехером и на английский – Тьялзмой. <Без подписи> Венедикт Ерофеев. Москва – Петушки Имка-Пресс, Париж, 1977[754] Венедикт Ерофеев назвал свое произведение поэмой, и поскольку он имел на это не только право, но и основания, то и мы будем называть «Москву – Петушки» поэмой. Впервые она была напечатана в Израиле, в русском журнале «АМИ» № 3 за 1973 год, и с тех пор журнал давно прекратил свое существование. Но публикацией поэмы Венедикта Ерофеева он застраховал себя от забвения. Десятки журналов и журнальчиков, вскормленных замыслами столь же грандиозными, сколь тощими были карманы их основателей, обречены были вымереть почти безымянно; «АМИ» избежал – не гибели, нет, – но братской могилы. Он не был отправлен в литературное небытие с номерной биркой на ноге: с ним связано появление на Западе имени и поэмы Венедикта Ерофеева. Весьма любопытный факт: отдельным изданием «Москва – Петушки» вышла вначале по-французски, а не по-русски. Похоже на то, что увенчанные благородными сединами зарубежные русские издательства сочли своего московского соотечественника слишком «не комильфо» – даже газета «Русская мысль» напечатала рецензию на поэму Ерофеева только после выхода французского издания. Причем рецензент читал ее по-французски: русской публикации, о которой всем было хорошо известно, как бы и не существовало. Она казалась слишком неприличной. Впрочем, французская тоже показалась неприличной, но молчать было уже неудобно, потому что французы слишком громко восхищались. И вот наконец через четыре года книга «Москва – Петушки» увидела свет на родной кириллице: издательство «ИМКА-ПРЕСС» сделало офсетную копию с публикации в «АМИ» и одело ее в обложку с фотографией картины В. Калинина «Человек жаждущий». Надо признаться, что увидевшие в поэме Ерофеева непристойность имели на это некоторые основания (а любители стыдливо натягивать на Венеру сиреневые трико разве не имеют на это оснований?): «Москва – Петушки» трактует философский вопрос об отношениях между материей и сознанием в аспекте, для неподготовленного читателя несколько экстравагантном. В самом деле, воплощенная в форму спиртного, материя исчезает (но не в никуда, как известно из физики) и немедленно переходит в энергию «достать еще». Однако совершенно ясно, что появлению материи (спиртного) предшествует сознание того, что надо выпить (мучительное сознание). Таким образом, Ерофеев предстает перед нами несомненным идеалистом. С изысканной изворотливостью гражданина первого в мире материалистического государства Ерофеев пользуется услугами материализма, дабы кормить криминальный идеализм: он отодвигает окружающий его мир в хмельное небытие, созидая в своем сознании мир иной, где скорбь и страх, мучающие его, не только не постыдны, но поразительно, очищенно прекрасны; где человеческие образы и реальные жизненные ситуации приобретают дивную способность испаряться даже без «сгинь!», по одному только неопознанному движению души; где Бог лучезарно близок, а дьявол смраден и никогда не торжествует; где есть земля обетованная, зовущаяся «Петушки», и там на перроне стоит рыжая с белыми ресницами и длинными косами, а еще чуть дальше за Петушками – восхитительный трехлетний мальчик, знающий букву Ю. И нет никакого сомнения в том, что рай с рыжей царицей и мальчиком, знающим букву Ю, может существовать только в сознании, укрепленном двумя четвертинками российской, двумя бутылками кубанской и розовым крепким за рупь тридцать семь, потому что иначе – вне – все ценности оказываются расщепленными на химические элементы, каждый из которых ничем не напоминает целого, и вообще целого не существует, а существуют только горечь и смрад душевного запустения. Живое и буквальное ощущение слов «мировая скорбь», в котором признается автор, делает его книгу – его поэму – при всей непереносимости для розовых дамских ушек некоторых слов, обозначенных отнюдь не многоточиями, – одним из самых целомудренных, самых трагических и самых правдивых произведений нашего времени. Виктор Некрасов Как не всегда важно быть серьезным[755] Дорогой, неведомый мне английский читатель. Не знаю, как ты относишься к советской литературе. И вообще знаком ли ты с ней. Если нет, то да будет тебе известно, что это самая серьезная литература в мире. Серьезная, потому что говорит только о серьезном – жизнеутверждении, оптимизме, энтузиазме, любви к работе и, главное, о формировании нового человека. Тут не до шуток. Ирония, анекдот, намек, недомолвка – это не ее оружие. Ее оружие из другой стали. Крепкой, непробиваемой и всегда сияющей. И называется оно – социалистический реализм. Задачи этого своеобразного литературного направления просты и ясны – доказать, что все сделано было не зря и для твоей же пользы, читатель. Читатель (советский, разумеется) не спорит, но предпочитает «Королеву Марго» или то, о чем я хочу тебе (английский читатель) рассказать. А рассказать я хочу тебе о двух книгах, которыми безусловно может гордиться русская советская (и в то же время несоветская, нонсоцреалистическая) литература последних лет[756]. Обе эти книги лишены, к сожалению, массового читателя и в случае их обнаружения на таможне Шереметьевского аэропорта в лучшем случае будут изъяты. Но это ни в какой степени не умаляет, а, я бы сказал, даже усугубляет их значение. На черном рынке, где их, озираясь по сторонам, можно все-таки купить, стоить они будут не меньше, чем фунт паюсной икры. Париж – Петушки Для начала представь себе, дорогой читатель, на минуту следующую ситуацию. Некий англичанин написал книгу. Прочитал друзьям. Тем понравилось, смеялись. Дали читать другим, тем тоже понравилось, и, перепечатав на машинке, дали еще другим. И случилось так, что весь читающий Лондон, передавая из рук в руки рукопись, читал и смеялся. Смеялся и Ливерпуль, и Бирмингам, и Оксфорд, и Кембридж. Но в издательства автор книгу свою не давал, чего-то остерегался. То ли Каллагхэна[757], то ли Скотланд-Ярда, не ясно. В довершение всего, книга, вернее рукопись, оказалась во Франции. И не только во Франции, а в крупном парижском издательстве. Прочитали, как и в Англии, долго смеялись и, в результате, издали. Успех. Во всех газетах рецензии. Успех успехом, а вот кому платить деньги – непонятно: у автора, как выяснилось, нет адреса. Нет, и все тут, неизвестно, где живет. Но кончилось все благополучно – у автора оказался друг в Париже. Друг этот, предъявив доверенность, получил в бухгалтерии деньги и, накупив целый ворох джинсов, рубах и всякой обуви, через друзей передал их в Англию автору книги, который, к слову сказать, сидел без копейки. Вот и вся история. Правда, смешная? И абсолютно неправдоподобная, – добавишь ты, читатель, пожав плечами. А вот и правдоподобная. Но случилось это не в Соединенном Королевстве, а в некоей могущественной державе, где свобода слова, печати, митингов и собраний обеспечена новой Конституцией, с нетерпением ожидаемой всем народом, хотя и старая представляла те же свободы. Практически, правда, они почти не встречались, но право на них было, золотыми буквами сияло на скрижалях. А в Соединенном Королевстве, говорят, все эти свободы есть, но какова им цена, если самой Конституции-то нет и ничто нигде не сияет золотыми буквами. Но перейдем к фактам, и довольно любопытным, добавлю я. Некто, человек явно подозрительный (потерял паспорт и военный билет, а без этого никто человека на работу не возьмет и становится он тунеядцем, что влечет за собой обычно высылку в отдаленные края великой державы), от нечего делать или от обилия свободного времени взял да написал книжку. Называется она «Москва – Петушки». Москва это Москва, а Петушки – маленькая станция по Курской железной дороге[758], в ста с чем-то километрах от столицы. Автора книги по имеющимся, правда до конца не проверенным, сведениям зовут Венедикт Ерофеев. По тем же сведениям, лет ему тридцать девять, рост – метр девяносто пять[759], глаза голубые, волосы седые. Специальности – никакой. Учился много, но доучиться по целому ряду обстоятельств так и не удалось. Беспартийный. Женат. Даже дважды. Имеет сына. Любит выпить… Но стоп! Я забегаю вперед. И вот тут-то, рассказав об авторе все то немногое и не вполне ясное, что до меня дошло, я стал в тупик. Настало время и о книжке рассказывать, а я не знаю, как к этому приступить, как ответить на вполне законный, хорошо известный нам еще со школьной скамьи вопрос: «Что хотел автор сказать своей книгой?» В трудном я положении. И все же попытаюсь. Начнем издалека. Впрочем, может быть, это не так уж далеко, но так или иначе начнем с проблемы, которая давно волнует все народы, всех ученых и врачей мира, о которой не устают говорить все газеты и написаны сотни томов. Речь пойдет об алкогольных напитках, о вреде (или полезности), приносимом ими человечеству. Со всей ответственностью человека опытного и уже пожившего, утверждаю, что по сю (т. е. западную) сторону Берлинской стены просто не знают по-настоящему, что такое алкоголь и какие виды его есть. Под алкоголем подразумеваю, конечно, все, что крепче 40°, вино не в счет. Не улыбайся снисходительно, читатель, и не начинай мне перечислять все виды водок, коньяков и виски. А вместо этого скажи мне прямо, без утайки, приходилось ли тебе пить напиток, составные части которого я сейчас приведу. Если да, напиши мне письмо, прямо на редакцию. Головой ручаюсь, что в странах капиталистических, неприсоединившихся и так называемых развивающихся, от Северного до Южного полюса, нет и не было такого человека. Вот ингредиенты этого коктейля, именуемого «Сучий потрох»: пиво «Жигулевское» (светлое) – 100 граммов, шампунь «Садко – богатый гость» – 30 г, резоль для очистки волос от перхоти – 70 г, средство от потливости ног – 30 г, дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых – 20 г. Итак, жду письма! И еще: пил ли ты когда-нибудь мазь для чистки сапог, в просторечье – ваксу? Не делай круглых глаз. Наши, т. е. Советской армии, солдаты пьют. И делается это так: намазывается кусок хлеба толстым слоем этой самой ваксы и выставляется на солнце. Через полчаса спиртные пары, входящие в состав ваксы, пропитывают хлеб, вакса аккуратно снимается ножом, а хлеб съедается. Эффект соответствующий. Думаю, что ни один солдат на земном шаре, будь он в войсках Ее Величества или у самого Иди Амина, не пробовал таким образом веселить душу… К чему я все это веду? С одной стороны, чтобы заинтриговать, с другой, чтоб предостеречь. Если ты человек непьющий (ну, не о ваксе речь, а допустим, о рюмочке-другой скоч-виски или коньячка по вечерам у себя в пабе), то и не бери в руки предлагаемую книгу. Напрасная трата времени. Сюжета никакого, композиция рыхлая, одни разговоры да размышления не совсем, скажем прямо, трезвого человека, да к тому же и женских образов нет, так только, воспоминания… Но если ты по вечерам все-таки грешишь в своем пабе, а не дай Бог и по утрам, то рекомендую. Интересно все же знать, как живут в других странах люди. И поучительно. На этом настаиваю – учиться всегда надо, в любом возрасте. Но вернемся, вернее приступим, наконец, к книге, из которой, кстати, и взят рецепт «Сучьего потроха». О чем же она, и почему автор этих строк взялся все же представить ее английскому читателю? Приступим же… Приступаю и тут же оговариваюсь. Нет, эта книга написана (а значит, и читается) вовсе не для того, чтобы кто-то узнал что-то незнакомое ему. Напротив, это книга сопереживаний. В художественной литературе, когда-то называвшейся прекрасным словом беллетристика, есть два, грубо выражаясь, сорта книг (фантастику и Достоевского оставим за пределами нашей классификации). Это или незнакомый нам мир (нездешняя любовь, страсти, убийства, ну и жизнь других классов, племен, сословий), или, наоборот, нечто узнаваемое, близкое, знакомое, родное – «смотри, точно как у нас… и как это он подсмотрел, подслушал». К первой категории отнесем, допустим, «Сагу о Форсайтах», книгу, которую, думаю, у меня на родине знают куда лучше, чем в Англии. Когда несколько лет назад «Сагу» показывали по телевидению, жизнь в стране останавливалась, все неслись домой и прилипали к телевизору. Да, жили люди, не то что мы, грешные… И качали головами. Примера для второй категории в советской литературе, пожалуй, нет (в немногих правдивых книгах всегда есть какой-то предел точности, а значит, и правды). Возможно, для дореволюционной интеллигенции таким писателем был Чехов, как никто другой постиг он болезни века. Ну а Ерофеев – вторая категория – постиг ли он болезни века? И тут у меня из груди вырывается – о-ох! Книга начинается с того, что герой ее сетует: никогда он, коренной москвич, не видел Кремля. Всю жизнь мечтал об этом, но как-то все не получалось. Вот и вчера, говорит, тоже собирался, но, выйдя с вокзала, для начала выпил стакан зубровки. «Потом, – цитирую, – на Каляевской другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой… Там же, на Каляевской, я добавил еще две кружки жигулевского пива и из горлышка альб-де-десерт… Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше – что ты пил? Да я и сам путем не знаю, что я пил. Помню – это я отчетливо помню – на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог, значит, я еще чего-то пил…» Подсчитаем. С чего же начал свое путешествие к Красной площади наш герой. 1 стакан зубровки, плюс 1 стакан кориандровой, плюс 2 кружки пива, плюс, будем считать, один стакан альб-де-десерт, плюс 2 стакана охотничьей, плюс не знаем что, но минимум 2 кружки пива. Итого – 600 граммов крепкого алкоголя и 2 литра пива. С таким количеством жидкости в желудке закончился (почему-то в каком-то незнакомом подъезде) вчерашний день. С чего же начался сегодняшний? Не будем сейчас подсчитывать (в книге подсчитано точно, до копейки – девять рублей восемьдесят девять копеек – смею вас уверить, это сумма), скажу только, что за один лишь день, которому посвящена книга, было выпито героем стаканами и глотками из горлышка, пожалуй, не меньше, чем героями хемингвэевской «Фиесты» вместе взятыми за все время. В этом и вся разница… Между чем и чем? – слышу я уже вопрос и чувствую некоторую настороженность по отношению к себе после всего, что я успел рассказать… И никакой грубости, никакого высокомерия в этом ответе не будет. Будет только констатация факта, точнее разности привычек с детства. А привычка, жизненный уклад рождают со временем и взгляд на жизнь, на все ее перипетии. Француз с детства привыкает к вину, он не мыслит себе обеда без бутылки какого-нибудь «божолэ», англичанин тоже к чему-нибудь с детства привык, а вот русский… Но тут умолкаю, прочти предлагаемую книгу, и что-то тебе, думаю, станет ясно… Ах, опять загадочная славянская душа – L… Душа-то, конечно, душа – не зря человек, мечтающий о спиртном, говорит у нас: «душа горит». Но загадочного в этом нет ничего. Просто душа действительно горит, а раз пожар – надо его залить. Вот и заливаем… Есть, правда, и другое выражение: «залить горе». Бывает и это, но корень зла (зла ли?) таится в другом. А в чем, не скажу, хотя, на мой взгляд, знаю. Двумя словами не ограничишься, тема серьезная, она для трактата или исследования, я ж к этому не пригоден. В художественной же форме… Одним словом, кладу тебе на стол книгу «Москва – Петушки». Есть, кстати, уже французский перевод под идиотским названием Moscou sur vodka. Идиотским, потому что, кроме вокзала, магазина и непонятных подъездов, Москвы как таковой там фактически нет. Существует она как некий фон, географическое понятие, отправная точка для поездки в эти самые Петушки, куда наш герой и едет, так и не добравшись до Кремля. А едет туда потому, что по дороге к Кремлю, как всегда, подвернулся Курский вокзал, а в Петушках его вроде ждет нечто восхитительное и желанное в образе женщины. Но и туда он тоже, в силу целого ряда обстоятельств, не попадает и оказывается, в конце концов, все же на Красной площади, где его злые люди убивают. А может, и не убивают, а просто это ему приснилось в одном из очередных подъездов. Вот и весь сюжет. Как видим, не сложный. Действующих лиц тоже немного. В основном, вагонные попутчики, ресторанная официантка – роль чисто эпизодическая – и изредка прилетающие откуда-то на помощь герою симпатичные, доброжелательные ангелы. И о чем-то они все в вагоне разговаривают, рассуждают, вспоминают даже Тургенева и Гете, которого герой кое в чем даже разоблачает, излагает какие-то свои теории, иногда на минуту умолкая, чтоб утолить жажду, а когда герою это надоедает, он скрывается в тамбуре и там уже беседует с самим собой. Одним словом, «томление духа», вот что, если подвести какой-то итог, ты найдешь в этой книге. Но не только это. Еще и полное раскрепощение, великолепную свободу, рожденную купленными в магазине за 9 руб. 89 коп. (что поделаешь, проболтался) двумя бутылками кубанской, двумя четвертинками российской (слово «водка» в таких случаях не произносится, само собой понятно) и бутылкой розового крепкого. Не было бы их, этих бутылок, не было бы и книги, которую в Москве вот уже восемь лет читают, передавая из рук в руки потрепанные машинописные листки. И никогда, увы, не увидят в стране социалистического реализма типографии эти листки, так как нет в книге ни жизнеутверждающей силы, ни сияющих горизонтов, ни радостного вдохновенного труда. Но есть в ней и еще кое-что существенное, кроме уже сказанного выше. Сквозь смертную тоску и усталость не очень-то в жизни устроенного человека пробивается и растекается по всем страницам книги то, без чего нельзя жить, как без хлеба и воздуха. Имя этому – юмор. И ироническое отношение ко многим вещам в жизни. В том числе и к себе. Только умные люди позволяют себе такую роскошь. А если они берутся за перо, то и книги у них получаются умные. А может, при всем том и веселые, хотя и с грустным концом. Ну что, дорогой мой незнакомый английский читатель, понятно ли я изложил суть книжки? Думаю, что не очень. Да я, признаюсь, и не стремился к этому. Мне хотелось только заинтересовать тебя. Если мне это не удалось, несмотря даже на рецепт коктейля (а их в книге еще несколько: «Ханаанский бальзам», «Дух Женевы», «Слеза комсомолки», «Поцелуй тети Клавы», «Поцелуй без любви», или проще – «Инесса Арманд», ну и, конечно, известный тебе «Сучий потрох»), то виноват в этом только я, а не ты и не автор книги. Приношу тогда свои извинения. Ирина Паперно и Борис Гаспаров «Встань и иди»[760] Повесть Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» написана в традиционном жанре литературного путешествия. В связи с этим возникают очевидные ассоциации с известными «путешествиями», такими, как «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Сентиментальное путешествие» Стерна, «Мертвые души» Гоголя (связь с которыми подтверждается подзаголовком «поэма»). Кроме того, вставленный в повесть рассказ о путешествии за границу пародирует жанр путевых заметок советских писателей и, в частности, прямо ориентирован на И. Эренбурга (ср. указание на «двенадцать трубок», выкуренных рассказчиком). Однако структура этого путешествия имеет одно характерное отличие от его литературных предшественников: все события повести происходят не в пунктах остановки, а между станциями; это подчеркивается названиями глав, которые, вопреки традиции, соответствуют не станциям, а перегонам, и разрывают повествование в самых неожиданных местах. Эта особенность композиции придает повести характер странствия, вызывая ассоциации с духовной литературой. В частности, повесть Ерофеева прямо соотнесена с Евангелием. Эта соотнесенность многое объясняет в структуре и семантике повести. «Встань и иди» («Талифа куми») – слова Иисуса, обращенные к воскрешенной, – многократно повторяются в повести. Впервые их произносит повествователь, обращаясь к самому себе, в первой главе, когда, проснувшись в чужом подъезде, он выходит из него на воздух. «Иди, Веничка, иди» – это один из многочисленных вариантов «талифа куми», проходящих через всю повесть. Надо заметить, что первые три главы повести имеют ряд четких параллелей с тремя заключительными главами: ср., например, рассуждение о Кремле и Курском вокзале, описание «неизвестного» подъезда, слова, с которыми герой обращается сам к себе. Между началом и концом повести имеется и ряд прямых текстуальных совпадений. Этот параллелизм, во-первых, придает композиции форму замкнутого круга. Во-вторых, при взаимном сопоставлении двух частей текста семантика каждой из них становится яснее. В частности, получает разъяснение один из смыслов, которые придаются в повести словам «Встань и иди»: «…я сказал себе: „Талифа куми, то есть встань и приготовься к кончине“». Выход героя из подъезда в первой главе таким образом тоже получает ассоциацию с темой казни. Эта ассоциация подкрепляется некоторыми деталями этого первого эпизода повести. Таково рассуждение героя о том, что после стакана кориандровой его «душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели», перефразирующее слова Иисуса, сказанные в Гефсиманском саду («Дух бодр, а плоть слаба»). Трое людей, выводящие героя из ресторана, названы «палачами». И наконец, в следующей главе описывается смерть: «…давайте почтим минутой молчания два эти смертных часа». Смертными часами названо «бессильное и позорное время» «от рассвета до открытия магазинов». Описание этих часов сопровождается намеками на евангельский сюжет: Гефсиманский сад (выход на рассвете из подъезда), шествие на Голгофу (эпизод в ресторане: «…подхватили меня под руки и через весь зал – о, боль такого позора!») и наконец сама казнь – герой стоит «как столб посреди площади Курского вокзала». Тема казни в этих начальных эпизодах подкрепляется сопоставлением с заключительной сценой, уже явно ориентированной на распятие. Заметим также, что все события повести происходят в пятницу. В соответствии с развитием евангельского сюжета, за смертью следует воскресение. Герой воскресает, опохмелившись: «Я взял четвертинку и вышел в тамбур. Так. Мой дух томился в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять. Есть стакан и есть бутерброд, чтобы не стошнило. И есть душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия». Процесс воскресения окружен тайной: вся глава «Серп и Молот – Карачарово» пропущена, о чем читатель узнает еще до начала повести из «Уведомления автора». Этот прием придает пропущенной главе особую значительность. Соотнесенность этой сцены с воскресением подкрепляется еще и тем, что путешествие в Петушки описывается как путь в Эдем: «Петушки – это место, где не умолкают птицы, ни днем ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех – может, он и был – там никого не тяготит». О предстоящем путешествии в Эдем – Петушки троекратно возвещает голос с неба – «сиплый женский бас, льющийся из ниоткуда» (ср. трактовку громкоговорителя как голоса с неба в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»). Помимо описанных сцен, прямые цитаты и отсылки к Евангелию пронизывают весь текст повести. В связи с этим происходит проекция героя и повествователя на образ Христа. Так, можно упомянуть сравнение членов бригады, которую возглавляет герой, с «птицами небесными, не собирающими в житницы»; слова «довольно в мутной воде рыбку ловить, – пора ловить человеков!», с которыми герой приступает к собиранию вокруг себя компании собутыльников; искушение героя Сатаной, который советует ему прыгнуть с поезда, и многое другое. Особенно ярко проявляется это отождествление в рассуждении о Кремле: «Сколько раз – уже тысячу раз, напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля». Эти слова, сказанные героем о себе в начале повести, совпадают с рассуждением о Боге в конце повести: …Если ОН – если ОН навсегда покинул землю, но видит каждого из нас, – я знаю, что в эту сторону Он ни разу не взглянул… А если ОН никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, – ОН обогнул это место и прошел стороной…[761] Параллелизм с Евангелием подкрепляется самой манерой изложения, в которое то и дело оказываются вкраплены сетования на забытые героем и безвозвратно погибшие для потомства эпизоды, что сообщает повести характер предания. Особую роль в истории странствий и гибели героя играют четверо его слушателей, товарищей, преследователей. На протяжении повести образ четверки возникает несколько раз, принимая разные конкретные обличья. Это четверо соседей по комнате в общежитии; четверо членов бригады на кабельных работах; четверо палачей в сцене казни. В сцене, когда четверо в общежитии отвергли героя, они располагаются вокруг него следующим образом: …все четверо потихоньку меня обсаживают – двое сели на стульях у изголовья, а двое – в ногах. И смотрят мне в глаза, смотрят с упреком, смотрят с ожесточением людей, не могущих постигнуть какую-то заключенную во мне тайну. «Ну так вставай и иди», – приказывают четверо герою. Последняя деталь увеличивает параллелизм этой сцены с распятием, которое тоже совершается четверыми, располагающимися вокруг героя таким же образом: Они приближались по площади, по двое с двух сторон. «Что это за люди и что я сделал этим людям?» – такового вопроса у меня не было. ‹…› Подошли и обступили… В этом контексте постоянных сопоставлений с евангельскими мотивами «четыре» может трактоваться как символ креста. Постоянная ориентация на евангельский текст придает описываемым в повести событиям особую коннотацию. Каждое событие существует одновременно в двух планах. Похмелье интерпретируется как казнь, смерть, распятие. Опохмеление – воскресение. После воскресения начинается жизнь – постепенное опьянение, приводящее в конце концов к новой казни. Герой прямо говорит об этом в конце повести: «Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души?» Однако такая трактовка бытовых событий, в свою очередь, оказывает обратное смысловое воздействие на евангельские мотивы в повести. Последние нередко приобретают оттенок пародии, шутки, каламбура: высокое и трагическое неразрывно сплетается с комическим и непристойным. Кроме того, такое наложение сообщает евангельскому тексту циклический характер: одна и та же цепь событий повторятся снова и снова. Идея бесчисленных повторений задается уже в первых строчках повести: «Сколько раз – уже тысячу раз, напившись или с похмелюги, проходил по Москве…» («напившись или с похмелюги» – то есть в той жизни и в этой). Назначение героя на пост бригадира и снятие с него сравниваются с вознесением и распятием: «Распятие совершилось ровно через тридцать дней после вознесения». Обратный, по сравнению с евангельским, порядок событий указывает на замкнутый круг, по которому они движутся. Однако проекция описанных в повести событий на Евангелие не является единственной. Одновременно с этим возникает целый ряд других исторических и литературных ассоциативных пластов, взаимодействие которых между собой создает общий комплексный смысл повести. Так, например, в сцене казни в начале повести смерть героя отмечена «минутой молчания» и включенными гудками – напоминание о похоронах Ленина и Сталина (в связи с этим фраза: «два этих смертных часа» начинает восприниматься как каламбур). Двойную семантику могут иметь и слова «мой народ» в монологе героя. Этот двойной план присутствует и в финальной сцене казни, что позволяет идентифицировать четверку. При первом появлении эти четверо выступают в ряд; герой «сразу узнал их», однако он замечает: «я не буду вам объяснять, кто эти четверо…» В дальнейшем он так и не называет их имен, а говорит иносказаниями: «Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического»; «А четвертый был похож… впрочем, я потом скажу, на кого он был похож»; «Где, в каких газетах я видел эти рожи?..»; «один из них, с самым свирепым и классическим профилем». Можно предположить, что перед нами четверка классиков марксизма, изображение которых в одном ряду в профиль ярная звезда». Тема декабристов, «разбудивших Герцена» (цитата из Ленина), играет значительную роль в повести, дополнительно скрепляя весь этот ряд ассоциаций. Переплетение всех этих ассоциативных пластов можно показать на примере важного для структуры повести эпизода с икотой. Эта икота является как бы моделью композиции повести: повествованием заполняются разные временные промежутки между икотой. С одной стороны, икота, в ее непредсказуемости, противопоставляется марксизму: «Говорят: вожди мирового пролетариата Карл Маркс и Фридрих Энгельс тщательно изучили смену общественных формаций и на этом основании сумели МНОГОЕ предвидеть. Но тут – они были бы бессильны предвидеть хоть самое малое». С другой стороны, это же свойство икоты вызывает ее сравнение с десницей господней: «Мы – дрожащие твари, а ОНА – всесильна. ОНА, то есть Божья Десница, которая над всеми нами занесена…» Одновременно с этим: она – икота. Точно так же слова «Встань и иди», столь важные для понимания повести, получают сниженную трактовку, каламбурно сопоставляясь с бытовой формулой: «Вставай! Иди умойся!» (история о Мусоргском и Римском-Корсакове), а также призывают героя отправиться в туалет в эпизоде с четверыми в общежитии. Те же евангельские слова в скрытом виде присутствуют в песенке: «Раз-два-туфли-надень-ка-как-тебе-не-стыдно-спать», которую герой поет у постели больного сына, а также в «Гимне демократической молодежи», который упоминается и цитируется («темные силы») в рассуждениях о коктейлях («Каждый, кто честен, Встань с нами вместе»). Евангельские мотивы представлены в повести «Москва – Петушки» не только в виде непосредственных отсылок, но и опосредованно, через отсылку к литературным произведениям, в которых эти мотивы активно разрабатываются. В этой связи прежде всего следует назвать два романа, отсылки к которым проходят через весь анализируемый текст. Это «Преступление и наказание» Достоевского и «Мастер и Маргарита» Булгакова. Выбор именно этих романов в качестве основы литературного подтекста повести, конечно, не случаен. Оба произведения имеют ряд общих черт, которые в то же время имеют определенное значение для повести Ерофеева: мифологизация повествования, сложное взаимопроникновение и взаимодействие различных пластов реальности и сверхреальности, постоянное перетекание от одного персонажа к другому одних и тех же признаков, повторяющихся в различных сочетаниях, так что все объекты повествования оказываются частичными двойниками по отношению друг к другу[762]; наконец, постоянная ориентация на Евангелие как на высший, наиболее общий смысловой пласт повествуемых событий, и в связи с этим построение текста как апокрифического варианта Евангелия. С романом «Преступление и наказание» повесть Ерофеева связывает множество нитей, начиная от общих сюжетных блоков и кончая отдельными конкретными деталями. Это, во-первых, тема пьянства и пьяниц, распивочных (тема Мармеладова). В этой связи любопытно, что первоначально роман назывался «Пьяненькие». Слова Мармеладова «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти… Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтобы у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели!» – как кажется, перекликаются со словами героя повести: «Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам». Переплетение слов Мармеладова с пародийно трактуемой цитатой из Горького («В жизни всегда есть место подвигам») мотивировано тем, что именно Горькому принадлежит знаменитый призыв «не жалеть человека», который содержится в пьесе «На дне» с ее темой пьянства и деградации. Для связи героя повести Ерофеева с образом Мармеладова характерно также упоминание последним распятия: «Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, Судия, распни и, распяв, пожалей его!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вкусил, и обрел». Тема «скорби» многократно повторяется в повести Ерофеева (ср., например, «…это горчайшее месиво… больше всего в нем „скорби“ и „страха“»). Другая, не менее важная линия связи между двумя произведениями выступает в отождествлении героя повести с Раскольниковым. Тема Раскольникова явным образом вводится упоминанием выражения «дрожащие твари» в эпизоде с икотой. Одной из составных частей этой темы является параллелизм пространственной и временной организации повествования в романе Достоевского и в повести Ерофеева[763]. Основным признаком, по которому организуется пространство, является оппозиция середины и периферии. В романе данные функции выполняют Сенная площадь, переулки вокруг «Канавы», дом Раскольникова, с одной стороны, и панорама Невы и Острова, с другой. В повести, соответственно – центр Москвы (Красная площадь и Курский вокзал) и Петушки. В обоих произведениях противопоставление подчеркивается многолюдством и шумом («громадные и давящие дома» у Достоевского; «Странно высокие дома…» у Ерофеева) в одном случае, зеленью и цветами в другом. Сопоставимы также три путешествия Раскольникова на Острова и три года, в течение которых герой Ерофеева ездит в Петушки. Еще один важный общий параметр в осмыслении пространства состоит в мифологической обработке трех дорог и перекрестка – с одной стороны, в связи с фольклорными ассоциациями, с другой, в качестве символа креста. Последнее отождествление в романе Достоевского ясно выражено в словах Сони: Встань!.. Поди сейчас сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Замечателен параллелизм этих слов со многими мотивами повести «Москва – Петушки» – распятием и воскресением, а также со словами «Встань и иди», которые, в одном случае, герою говорит женщина. Данный параллелизм подтверждает использование символики креста в сценах встречи героя повести и «четверки» (см. об этом выше), а также трех дорог (направо, налево и прямо – еще один вариант перекрестка, прямо сопоставленный с фольклорными мотивами), которые дважды возникают перед героем, в начале и в конце повести, и ведут его к казни. Ср. также осмысление «трех дорог», которые, по мысли Раскольникова, ожидают Соню. Как показал В. Н. Топоров, в романе Достоевского происходит дробление времени на краткие отрезки, между которыми возникают резкие и внезапные переходы в развитии действия и в состоянии героя[764]. Совершенно очевидно, что данный принцип является определяющим также и в композиции повести Ерофеева, и в развитии образа ее главного героя. В связи с приведенными выше словами Сони возникает еще одна тема, которая связывает героя повести с образом Раскольникова, – тема воскресения Лазаря. В романе эта тема играет исключительно важную роль, так как вся история Раскольникова осмысляется как смерть и воскресение. Чтение Соней соответствующего эпизода из Евангелия является одной из центральных сцен романа. Этот же эпизод в слегка преображенном виде выступает в словах героя повести: «Я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже смердеть перестал». Ср. в романе: «…уже смердит: ибо четыре дни, как он во гробе». Она энергично ударила на слово: четыре» (курсив Достоевского). Проекция истории Раскольникова на эпизод воскресения Лазаря позволяет сравнить многократно описанный выход Раскольникова из подъезда своего дома с выходом воскрешенного Лазаря из пещеры (комната Раскольникова много раз названа «гробом»). В связи с этим особое значение приобретает также «подъезд», в котором оказывается герой повести Ерофеева дважды, в начале и в конце повести – в двух сценах казни. Данное сопоставление подтверждается тем, что в обоих случаях ведется счет ступеней: от каморки Раскольникова до кухни 13 ступеней; в первой сцене повести герой спускается по 40 ступеням. Сам этот сдвиг (замена 13 на 40) характерен в связи с символикой чисел «3» и «4», которая разрабатывается в повести (см. об этом ниже). Отчетливый параллелизм наблюдается также между сценой, когда Раскольников выходит на лестницу после убийства, и заключительной сценой повести – сценой убийства героя: в обоих случаях герой стоит на лестничной площадке последнего этажа и слышит, как группа людей подымается снизу по лестнице. Наряду с романом «Преступление и наказание», составляющим сквозной фон повествования, в повести важное место занимают некоторые другие мотивы, также связанные с творчеством Достоевского; важнейшими являются мотивы двойника и умерших детей («Братья Карамазовы»). Анализ этих мотивов в повести Ерофеева дан ниже. Другим важнейшим посредником между повестью и Евангелием, как уже было упомянуто, является роман Булгакова «Мастер и Маргарита». В повести есть несколько прямых цитат из этого романа: громкоговоритель – голос с неба, упоминаемый в нескольких местах «прокуратор Иудеи Понтий Пилат», а также «понтийский царь Митридат» (в которого Понтий Пилат обращается в бреду героя), у которого в полнолуние «сопли текут» (типичный пример каламбурной игры и пародийного снижения, характерный для стиля повести). Но главное – все построение сюжета как апокрифического варианта Евангелия, проекция героя на образ Христа, а также, как увидим в дальнейшем, связи с Фаустом, вызывают сильнейшие ассоциации с романом Булгакова. Наконец, еще одна литературная версия евангельского сюжета, на которую ориентирована повесть, – это стихотворение Пастернака «Гамлет». В повести есть прямые цитаты из этого стихотворения. Так, герой говорит о себе: «Я знаю многие замыслы Бога…»; ср. в стихотворении Пастернака: «Я люблю твой замысел упрямый». Ощущение многих немигающих глаз, а в сцене казни – немигающих фонарей, направленных на героя, весьма важный в повести мотив, также ассоциируется со строками стихотворения: «На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси». Связь повести с этим стихотворением Пастернака дополнительно подкрепляется наличием в тексте ряда отсылок к образу Гамлета (а также и к другим героям Шекспира), с одной стороны, и к другим стихотворениям Пастернака, с другой. Так, герой называет себя «вдумчивым принцем-аналитиком», говорит о том, что «какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень». Имеется также отсылка к «Отелло» и к «Двенадцатой ночи» («камердинер Петр» получает совет ходить во всем желтом: ср. желтые чулки, которые надевает, следуя такому же совету, Мальволио). Наиболее очевидные цитаты из Пастернака: «…белизна в зрачках, белее, чем бред…»; «женщина сложной судьбы, прикрыв выбитые зубы, спала, как фатаморгана…» Последняя цитата – из стихотворения «Сестра моя – жизнь…» – интересна тем, что в этом стихотворении поездка на пригородном поезде сопоставлена со Святым Писанием: Что в мае, когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в пути, Оно грандиозней Святого Писанья… Образ чаши, занимающий большое место в стихотворении Пастернака («Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси»), тоже соотнесен с некоторыми реалиями в повести, причем, как и в других случаях, высокий и абстрактный образ получает каламбурно переосмысленную сниженную трактовку. Чашей в повести оказывается стакан российской, выпив который, герой, после нескольких мучительных минут, переходит к опохмелению – воскресению: Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность – так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло и умоляя Бога не обижать меня. И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова, мой Бог не мог расслышать мою мольбу ‹…› И я страдал и молился. В этой сцене повести смешаны мотивы казни, Гефсиманского сада и Воскресения. Однако помимо ориентации на евангельский сюжет и литературные произведения, его обрабатывающие, в повести имеется и пласт отсылок к чисто литературным сюжетам и реалиям. Так, в контексте многих отсылок к «Фаусту» Гете, та же «чаша» ассоциируется с чашей, дающей Фаусту новую жизнь (именно такова функция чаши в повести). В повести имеется множество упоминаний Гете и «Фауста». На идею воскресения явно указывает замечание героя: «Фауст пьет и молодеет». Интересны случаи сплетения «Фауста» и Евангелия. Например, соседи по комнате говорят герою: «Ты каждый день это утверждаешь. Не словом, но делом». Противопоставление «слова» и «дела» отсылает к словам Фауста «В начале было дело», перефразирующим начало Евангелия от Иоанна. В рассказе героя, обращенном к контролеру Семенычу, эти две темы вновь оказываются рядом: «И скажет архангел Гавриил: „Богородице Дево, радуйся, благословенна ты между женами“. И доктор Фауст проговорит: „Вот мгновение! Продлись и постой“». Можно упомянуть и другие отсылки к «Фаусту»: размышления героя в ресторане Курского вокзала («А ты бы согласился, если бы тебе предложили такое: мы тебе, мол, принесем сейчас 800 граммов хереса, а за это мы у тебя над головой отцепим люстру и…») имитируют договор с Сатаной (плата за «чашу»); рецепты коктейлей, изобретенных героем, сопровождаются ссылкой на алхимию («„В мире компонентов нет эквивалентов“, как говорили старые алхимики»), еще более усиливающей связь героя с Фаустом; наконец, портрет одного из соседей героя по вагону – c черными усами и в берете может быть и намеком на Мефистофеля, и указанием на внешность Воланда (тема Фауста исходит не только из «Фауста» Гете, но и из трактовки этой темы в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»). Помимо «Фауста», тема «чаши», дарующей бессмертие, отсылает к чаше Грааля в «Лоэнгрине». Первые отсылки к «Лоэнгрину» и к «Фаусту» даны рядом в начале повести, когда герой, вспоминая в ресторане (в ожидании «чаши») репертуар Козловского, называет два отрывка – из арий Лоэнгрина и Фауста (опера Гуно): «О-о-о, чаша моих прэ-э-эдков» (вагнеровский «Лоэнгрин») и «О-о-о, для чего тобой я околдован…» («Фауст»). Имеется в повести и комическое снижение темы Лоэнгрина: рассказ дедушки о председателе колхоза по имени Лоэнгрин, катавшемся на моторной лодке: «Сядет в лодку и по речке плывет… плывет и чирья из себя выдавливает». Слушатели принимают этот рассказ за переделку фильма «Председатель», тогда как в действительности пересказывается опера «Лоэнгрин». «Фауст» и «Лоэнгрин» включаются в широкий пласт ассоциаций, связанных с Германией, ее историей и культурой. Знаком немецкой темы служат несколько фраз, в которых скопирован немецкий синтаксис и которые сообщают этим местам повествования характер прямого перевода с немецкого: это название главы «К поезду через магазин» (ср. позднее «перевод» этой фразы: «Дурх ляйден – лихьт!»); отзыв «дам» о герое: «…говорит, что это не плохо он делает! Что это он делает хорошо!», следующий за другим знаком немецкой темы – кантианскими терминами «ноуменально» и «феноменально». Ср. также каламбурное перефразирование ругательств, «как в стихах у германских поэтов». Немецкая тема имеет многообразные связи с евангельской темой. Так, в главе об икоте каламбурное переосмысление терминов Канта (икота «ан зихь» и «фюр зихь»), часто встречающееся в повести, начинает рассуждение, которое заканчивается доказательством бытия Бога: «Он непостижим уму, следовательно, он есть». Заметим также, что тема Канта в связи с шестым «доказательством» – еще одна отсылка к «Мастеру и Маргарите». Однако рассыпанная в повести пародийно трактуемая философская терминология отсылает не только к Канту, но и к Марксу и Энгельсу: таким образом «советский» слой становится такой же составной частью немецкой темы, каким он является по отношению к евангельской теме («обнищание растет АБСОЛЮТНО! Вы Маркса читали! АБСОЛЮТНО»). Это слияние особенно наглядно проявляется в описании революции в Петушках. Ее начало – рассказ о четырнадцати тезисах, прибитых «к воротам елисейковского сельсовета», – отсылает, в частности, к тезисам Мартина Лютера и тем самым вызывает ассоциацию с Реформацией. Реформация, в свою очередь, вновь связывается ассоциативно и с «Фаустом», и с Евангелием. В повести Ерофеева использован и еще один мотивный ход, связанный с Фаустом: важным атрибутом воскресения Фауста, помимо «чаши», является любовь к Маргарите. В соответствии с этим, героя повести воскрешает, кроме «чаши», его возлюбленная («блондинка»): Я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: «Вот – он во гробе. И воскреси, если сможешь». А она подошла ко гробу ‹…› и говорит: «Талифа куми». Таким образом, женщина приравнивается к «чаше». Это приравнивание пародийно реализуется в пьяном споре о том, что лучше – «тридцать плохих баб» или «одна хорошая». Этот спор герой иносказательно разрешает сообщением о том, что в Петушках «тридцать посудин меняют на одну бутылку зверобоя» и «хорошая баба – берет у вас плохую посуду, а взамен дает хорошую». Одна «хорошая» (полная) бутылка оказывается эквивалентом тридцати «плохим» (пустым), подобно тому, как одна хорошая баба сравнивается с тридцатью плохими. Это приравнивание женщины к «чаше», в свою очередь, сообщает пародийный смысл приведенным тут же словам Горького: «Мерило всякой цивилизации – способ отношения к женщине». Одновременно приравнивание женщины к чаше содержит отсылку и к Библии («женщина – сосуд скудельный»), которая в этом контексте получает комически-буквальное осмысление. Кроме того, помимо ассоциации с Маргаритой, женщина, воскрешающая героя, ассоциируется и с образом Сони Мармеладовой (см. выше), а через посредство последней – Марии Магдалины. В этом контексте получает особый смысл, что героиня повести несколько раз названа «блядью», причем не только прямо, но и через посредство анаграммы: «не девушка, а баллада ля бемоль-мажор», «белобрысая дьяволица». Одной из характерных черт повести является постоянный внутренний диалог, который герой ведет сам с собой. Повествователь расщепляется на два, а иногда и большее число персонажей, которые переговариваются, подбадривают друг друга, а иногда и вступают в спор. Иногда также расщепление получает мотивацию (например, подается как диалог «рассудка» и «сердца»), но в основном возникает совершенно спонтанно. В контексте ориентации повести на Евангелие, а героя – на образ Христа внутренний полилог, который ведет герой, расщепление его на несколько персонажей могут восприниматься как реализация идеи триединства. Прямой намек на идею триединства (как обычно, в сниженной, пародийной форме) дан в следующем утверждении героя: Ведь в человеке не одна только физическая сторона: в нем и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня посреди площади начнет тошнить со всех трех сторон. Параллельно с этим в повести развернута и скрытая, зашифрованная реализация идеи триединства, осуществляемая при помощи числовой символики. В повести вообще много материала, связанного с числами: подсчеты, цены, задачи, графики, календарь, пропорции в рецептах коктейлей и т. п. В этом потоке чисел довольно явственно выделено число «3»: оно оказывается атрибутом целого ряда важных событий в жизни героя. Так, герою тридцать лет, от встречи с девушкой, к которой он едет, прошло три месяца (или, по другому подсчету, тринадцать недель), от назначения его бригадиром до смещения (т. е. от «вознесения» до «распятия») прошло тридцать дней; ср. также разговор о тридцати посудах и тридцати бабах, упоминание о Петре, трижды предавшем Христа, и проч.[765] Другим важным аспектом мотива единства в герое нескольких лиц являются галлюцинации, сны (или полусны), в которых герой повести порождает различных персонажей-двойников. Так, и тамбуре вагона он представляет себя репетирующим «Отелло», причем одновременно оказывается в роли трех персонажей – Отелло, Дездемоны и Яго. Еще интереснее структура бреда, который занимает большую часть повести. Несколько персонажей, пьющих вместе с героем в вагоне поезда, ведут между собой разговор, сотканный из тех же элементов, из того же материала, который ранее использовался в монологах самого героя, т. е. этот разговор оказывается продолжением внутреннего диалога. Именно такая ситуация возникает в вагоне, когда к герою постепенно присоединяются Митрич и внучек, черноусый, декабрист, женщина. Речь черноусого и стилистически и тематически настолько однородна с речью самою героя, что черноусый воспринимается как двойник героя. При этом у самого черноусого тоже есть двойник – женщина: Очень странные люди эти двое: он и она. Они сидят по разным сторонам вагона, у противоположных окон, и явно незнакомы друг с другом, но при всем при том до странности похожи: он в жакетке и она в жакетке; он в коричневом берете и при усах и она в коричневом берете… Дедушка и внучек тоже описываются до странности похожими друг на друга. В паре выступают и еще двое: тупой-тупой и умный-умный (Герцен и декабрист). Эта парность служит лишним намеком на происходящее раздвоение. Другим указанием на то, что все происходящее в вагоне – галлюцинации пьяного героя, служит использование в речах всех пяти персонажей деталей, уже всплывавших во внутренних монологах и диалогах самого героя. Так, черноусый перечисляет имена Бунина, Куприна, Горького, Чехова, Гоголя, Мусоргского и Римского-Корсакова, Гете и Шиллера, Герцена, Маркса. Появление всех этих имен подготовлено тем, что в предыдущих монологах самого героя встречаются или эти имена (Гоголь, Маркс, Горький), или отсылки к тем же именам в виде явных и скрытых цитат из упомянутых позже писателей и композиторов. Так, отсылкой к Мусоргскому в начале повести служит упоминание Шаляпина в роли Бориса Годунова: «Кувыркался из угла в угол, как великий трагик Федор Шаляпин, с рукой на горле, как будто меня что-то душило» (Борис Годунов не упомянут, но сцена из этой партии описана очень точно). Любопытно, что Римский-Корсаков появляется как бы в роли члена постоянной пары: Мусоргский и Римский-Корсаков. Точно так же введено имя Шиллера, которое не было подготовлено заранее скрытыми отсылками: Шиллер появляется по ассоциации с традиционной парой: Шиллер и Гете. Этот прием очень характерен для повести: поверхностный слой имен и цитат в ней – это типичный набор «школьных» штампов («клятва на Воробьевых горах», любовь, «как в романах Ивана Тургенева», «декабристы разбудили Герцена» и т. п.). К этому пародийному пласту школьного образования присоединяются и загадки Сфинкса, пародирующие характерную структуру школьных математических задач. Подобным образом вводится имя Куприна. Первая встреча героя с девушкой из Петушков представлена как встреча царя Соломона с Суламифью: «О, рыжие ресницы, длиннее, чем волосы на ваших головах! О, невинные бельмы! О, эта белизна, переходящая в белесость! О, колдовство и голубиные крылья!» (хотя имена Соломона и Суламифи здесь не упомянуты, они появляются в тексте в других местах). Как кажется, поданная в пародийном виде стилистическая манера «Песни песней» представлена через посредство рассказа Куприна «Суламифь». Восклицание «Нет, вот уж теперь – жить и жить» отсылает, по-видимому, к Чехову (финал «Трех сестер»). Рассказ героя о дне рожденья «непонятно у кого», на котором он встретился со своей возлюбленной, представляет собой перифразы рассказа Бунина «В одной знакомой улице» – рассказа, само содержание которого (свидание с девушкой, вокзал) включает мотивы, важные для повести: Вот и в этот день ‹…› были птички и был жасмин. А еще был ‹…› И еще – была ‹…› А еще? А еще было ‹…› Больше как будто ничего не было. Особенно тонко дана в повести скрытая экспозиция имени Герцена. В начале поездки описываются два спутника героя – «тупой-тупой» и «умный-умный»: тупой заснул, а умный его будит, «берет его за пуговицу и до отказа подтаскивает к себе, как бы натягивая тетиву, а потом отпускает: и тупой-тупой в телогрейке летит на прежнее место, вонзаясь в спинку лавочки, как в сердце тупая стрела Амура…» Впоследствии тупой назван Герценом, по ассоциации с фразой черноусого «декабристы разбудили Герцена», и уже в связи с этим умный получает прозвище декабриста. Однако этот ход ассоциации подкреплен цепью: сердце – Герцен. Такова цепочка ассоциаций, по которой первоначальные внешние впечатления героя, взаимодействуя с мыслями, сопровождавшими эти впечатления, незаметно переходят в бред. Можно отметить и другие моменты в монологе черноусого, отсылающие к предыдущим рассуждениям самого героя. Так, в этом монологе встречается намек на стихотворение в прозе Тургенева: «Ну, как тут не прийти в отчаянье». Цитаты из этого же произведения несколько раз встречались ранее в рассуждениях самого героя: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий… эти глаза не сморгнут». Упоминает черноусый о противопоставлении «низов» и «верхов»: «Я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз». Аналогично ранее герой описывал ситуацию в своей бригаде: «Низы не хотели меня видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить». Аналогично построены рассказы других персонажей бреда. Так, Митрич рассказывает о председателе по имени Лоэнгрин (ср. первую отсылку к Лоэнгрину в сцене в ресторане). В рассказе женщины встречается отсылка к «Анне Карениной» («Месяцок поблядую и под поезд брошусь!»). При этом отсылка к «Анне Карениной» присутствует уже в сцене в ресторане, когда герой перефразирует начало романа: «Все голоса у всех певцов одинаково мерзкие, но мерзкие у каждого по-своему». Непосредственно за вариантом гибели женщины из «Анны Карениной» следует другой: «А потом пойду в монастырь и схиму приму!» Это намек на персонаж Тургенева (постоянный мотив в романе) – Лизу Калитину[766]. Можно привести еще целый ряд примеров, которые показывают, что вся сцена в вагоне рождается из элементов предыдущих монологов героя, причем экспонированные ранее элементы причудливо взаимодействуют друг с другом, выступая в новых сочетаниях. На нереальный характер всей сцены указывает и то, что она заканчивается пробуждением: Тут слово взяла королева Британии. Она подняла руку и крикнула: – Контролеры! Контролеры!.. – загремело по всему вагону, загремело и взорвалось: «Контролеры!!» Мой рассказ оборвался на интереснейшем месте. Но не только рассказ оборвался: и пьяная полудремота черноусого, и сон декабриста, – все было прервано на полпути. Любопытно, что эпизоды уже явного бреда (на пути назад в Москву) построены по тому же самому принципу, причем структура перекладывания элементов «реальности» в бред предельно обнажена. Так, Понтий Пилат превращается в «понтийского царя Митридата», у которого «в полнолуние сопли текут». Подобная путаница происходит со следующим эпизодом: «Да, да… вот, теперь яснее: Фридрих Шиллер, когда садился писать трагедию, ноги всегда опускал в шампанское» (повторение слов черноусого в эпизодах первого бреда, который по отношению ко второму выступает как реальность); «А Шиллер-то тут при чем? Да, вот он при чем: когда ему водку случалось пить, он ноги свои опускал в шампанское. Опустит и пьет» – суждение второго бреда. Характерно, что после сцены с контролерами герой обращается к разным людям в вагоне с вопросами, но те в ответ называют его то ребенком («от горшка два вершка, а уже рассуждать научился»), то женщиной («Куда тебе ехать, милая странница?»), то офицером («…товарищ старший лейтенант»). То есть к нему обращаются, называя его по очереди именами всех его «спутников»: внучка, женщины, декабриста (в последнем случае по ассоциации «декабрист – офицер»). Тем самым подтверждается, что все эти образы являются масками самого героя. Итак, в мотиве триединства вновь проявляется характерное для повести слияние низкого и высокого: проекция на образ Христа подкрепляется, с одной стороны, многоплановостью личности героя, его самоанализом, а с другой – галлюцинациями, сцеплением реальности и бреда в сознании пьяного героя. Наконец, один из аспектов мотива триединства связан с отношением героя к детям. Через всю повесть проходит тема умирающих детей. Она начинается уже в первой главе упоминанием царевича Дмитрия (которое впоследствии подкрепляется целым рядом отсылок к «Борису Годунову»). Далее эта тема возникает в разговоре героя с больным сыном: и в «поросячьей фарандоле», которую напевает герой, и в прямом обращении к сыну («Ты… знаешь что, мальчик! Ты не умирай!»), и, наконец, в песенке «Раз-два-туфли-надень-ка…», содержащей, как мы видели, перифразу слов «встань и иди», т. е. намек на смерть и воскресение. Мертвые дети упомянуты в сцене с контролерами («два маленьких мальчика… были насмерть раздавлены…»). В характерном для повести «обращении» эта же тема возникает в одной из последних сцен повести – рассказе героя о человеке, попавшем под поезд, над которым смеялись дети. Другая сторона темы детей связана с образом ангелов, к которым герой обращается на протяжении всей повести. Этот образ также ассоциируется со смертью: ср. популярное представление о том, что ангелы – это умершие дети. Эта связь осознается героем повести, который ставит в один ряд «вечно живущих ангелов и умирающих детей». В начале повести герой прямо отождествляет сына с ангелом («Это ангелы мне напомнили о гостинцах, потому что те, для кого они куплены, сами напоминают ангелов»). Значение этой темы раскрывается в финальной сцене распятия, когда, в момент гибели, перед глазами героя возникает «густая, красная буква „Ю“», – единственная буква, которую знает его четырехлетний сын. Иными словами, в момент гибели герой отождествляет себя с сыном. Это отождествление подкрепляется всем мотивом умирающих детей и, в частности, прямым предсказанием гибели героя-ребенка, сделанном в его словах, обращенных к ангелам: «…и меня сонного удавят, как мальчика? Или зарежут, как девочку?» Эти слова, намекающие, в инверсированном виде, на судьбу царевича Дмитрия и детей Бориса, оказываются пророчеством: героя действительно «удавили» (душили за горло) и «зарезали». Отметим, что мотив удушения за горло много раз возникает в повести. Итак, герой повести выступает в двух ипостасях. Во-первых, как отец, который, явившись к больному (умирающему) сыну, воскрешает его, произнося (в перефразированном виде) слова «встань и иди»: «Ну, допустим, он болен был в позапрошлую пятницу, и все там были за него в тревоге… Но ведь он тут же пошел на поправку – как только меня увидел!..» И, во-вторых, как умирающий сын, с которым он сам себя отождествляет. С этой точки зрения, особое значение приобретает первый внутренний диалог героя в сцене первой казни: «Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему: если хочешь идти направо – иди направо. ‹…› Иди. Веничка, иди». И эхо его в сцене распятия в конце повести: «Беги, Веничка, хоть куда-нибудь, все равно куда!.. Беги на Курский вокзал! Влево, или вправо, или назад – все равно туда попадешь! Беги, Веничка, беги!..» Этот внутренний диалог, выводящий героя к казни и затем к воскресению, может теперь быть осмыслен как диалог отца с сыном, включенный в общую линию проекции на евангельский сюжет. Так различные мотивы повести многократно переплетаются между собой, образуя единую, весьма сложную структуру[767]. Анджей Дравич Билет от Петушков в одну сторону[768] Лицо из толпы, судьба, каких много; к тому же о нем мало что известно. Крутится парень по свету – наверно, куда-то не попал или чего-то не кончил, вот и работает руками, копает землю, кладет кабель. Хочет чего-то больше, но пока выходит меньше, так что где-то начинает пить; обычное дело. Но именно на этот раз необычное. Известно, что возможности творческого вдохновения бесконечны. Литература может возникнуть из чего угодно. Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда, – писала Ахматова. Унижение, неудача, ярость, безумие, граница гибели – а не достаток, равновесие, гармония, ясность – благоприятствуют великим творениям; так уж оно есть, и все тут. Наш Веничка (трудно называть его иначе, раз он сам – с самим собой разговаривая – подсовывает эту фамильярную форму) был, должно быть, – а может, и сейчас там? – почти на самом дне, чтобы вот так, «Москвой – Петушками», выстрелить ввысь. Должно быть, опускался все ниже и ниже, по всем кругам пьянчужного пеклишка, чтобы, по неизученным законам отдачи и восприятия литературы, наделить нас радостью и очищением. Должно быть, поселился по-горьковски, на дне, среди людских отрепьев и уродов, которых могли бы изобразить Гойя или Босх, а описать Достоевский. И, более того, должно быть – и наверняка! – он нашел в этом удовлетворение, полюбил это и с ним отождествился. «Я вам объясню, – говорил, словно за Ерофеева, „человек из подполья“, созданный Достоевским, – наслаждение тут было именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого, что уж сам чувствуешь, что до последней стены дошел; что и скверно это, но что и нельзя тому иначе быть; что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим человеком; что если б даже и оставалось еще время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться; а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому, что на самом-то деле и переделываться-то, может быть, не во что». Так, значит, выхода нет – нет, кроме этой единственной последней инстанции отчаявшихся: литературы. Только ею можно оттолкнуться от дна. Свидетельствуя о нем и отвергая его, принимая как свое и отделяясь властным жестом руки, которая не дрожит, когда держит перо. Надо пуститься в дорогу, в соответствии с одной из старейших русских и мировых традиций. Из Москвы, с Курского вокзала – в отстоящие за сто с лишним километров Петушки. И сначала эта дорога будет что ни на есть реальной, прямо из жизни. Все сходится: есть и такой вокзал, и такая линия электрички на Владимир, и все эти остановки по пути; а в конце – эти самые Петушки. И кружат туда и обратно подмосковные электрички, набитые всосанными и высосанными столицей сонными, усталыми людьми с рюкзаками, кошелками и корзинами. То гитара затренькает, то кто-то что-то запоет, впрочем, под нос; только жужжат приглушенные – и тоже, верно, не всегда трезвые – разговорчики, а ускорение и замедление поезда, стук отворяемых и захлопывающихся дверей, прилив и отлив людей отобьют, словно метроном, тот особый ритм путешествия, который несет повесть Ерофеева. Да, но под эту обычайность путешествия, как готовая взорваться мина, подложена пьяная расшатанность, невозможность усидеть на месте, инстинктивная надежда, что «чем дальше, тем лучше», что где-то там наверняка случится то, что здесь совершиться не может. И значит – возносясь еще выше – это судорожный побег к свободе, возможной лишь – что и обнаружится – именно как освобождение от московского окружения: купить бинция. Вероятно, ирония судьбы. А как же иначе? Кроме того, путешествие по традиции для того и существует, чтобы свободно разматывать клубок размышлений, чтобы укладывать его соразмерно движущимся за окном панорамам, чтобы постоянно быть здесь и там, соединяться с окружением и отделяться от него, встречать случайных спутников и прощаться. Эта ситуация-форма, вместительная и гибкая, в которую издавна вкладывали все, что возможно, из жизни и из отношения к ней. И вот на ста с лишним километрах неустанными накатами волн творится пьяная мистерия, объединяющая ангелов, бесов, женщин, предков, сибирских негров, моряков Седьмого флота и декабристов – с Пушкиным, Фаустом, Чемберленом и Циранкевичем (разумеется, рвущим себе волосы на голове), а также с коктейлями «Дух Женевы» и «Сучий потрох», не говоря уж о Эболи, Каноссе и Рубиконе. Здесь названа только частичка вселенной – полной, как земля, небо и четыре стихии, между которыми Веничка возносится и падает вместе с нами. Это можно было бы не только описать, но и сыграть, станцевать, нарисовать, спеть – все равно. Волна горячечного бреда несет нас так стихийно, словно мы оказались в самом нутре у Венички; контуры мира безошибочно улавливаются нетрезвым глазом, ритм предложений ломается каденциями икоты, последовательность приливов и отливов очередных образов соответствует физиологии подпрыгивающего к горлу и затем летящего вниз, как в скоростном лифте, желудка. Ибо сама эта натуральность мнима! По существу, перед нами подлинное произведение высокого искусства, и пусть же нас не обманывает и не склоняет к легкомысленному пренебрежению мнимая расхристанность. Это народная мистерия и воздвигнутая на великой метафоре притча о поисках неисполнимого, о тщетной погоне за идеалом, завершающаяся кафкианским – холодным и безжалостным – ударом. Над небольшой по размерам книжкой витает дух великой русской литературы. Этот дух является и для того, чтобы напомнить, что таланты не знают табели о рангах и устоявшихся лесенок иерархии. Официального места в своей стране Венедикт Ерофеев (не путать с Виктором, тоже прозаиком и критиком) еще не занял. Пока что о нем известно сравнительно мало: ему года сорок четыре, занимается он разными разностями, неизвестно, учился ли и чему, но он располагает несомненной литературной культурой, что видно не только из диапазона упоминаемых фамилий. Кажется, он написал ряд историко-литературных эссе и статей и роман «Шостакович». «Москва – Петушки» принесли ему широкую известность. По иронии судьбы, его фамилия у всякого русского ассоциируется с популярной настойкой «ерофеич». Словарь Владимира Даля, эта Библия русского языка, учит, что «ерофейничать» – то же, что пьянствовать, и в доказательство приводит поговорку: «Мне ничто нипочем, был бы ерофеич с калачом». Это могло бы стать эпиграфом к повести. Даже без закуски. Но тут шутки кончаются и становится уже не смешно. Ибо, принося нам радость, эта повесть одновременно является свидетельством социального бедствия, которое уже давно склоняет бить в набат. Об этом пишут много, языком художественной прозы и публицистики. Алкоголизм – черная дыра русской земли; когда в нее заглядываешь, кружится голова. Из переведенного на польский достаточно назвать «Серую мышь» Виля Липатова, где четверо пьяниц упорно стремятся к самоуничтожению, внося с собою тревожный гам и упорное memento. Некоторые обходят дыру стороной, но миновать ее, сделать вид, что ее нет, – невозможно. Нагромождаются констатации, раздаются вопросы без ответов. Голос же Ерофеева доходит из самого сердца тьмы, из глубин. Это комизм, оборачивающийся трагизмом, и, ей-богу, неизвестно, чего тут больше. Это как в финале блоковского «Балаганчика»: падает паяц жертвой шутовского или настоящего убийства, истекает он клюквенным соком или кровью?.. Неизвестно. Но не случайно, несмотря на всю шумную толкучку, наш Веня в этой повести так трагически одинок. И билет в петушковскую страну грез, в лучший мир, оказывается билетом в одну сторону. Есть такая пьеса официально весьма высокопоставленного Сергея Михалкова, в которой один высокий чин говорит прямо: Дело, друзья, состоит не в том, что алкоголь – яд, что от него идет всякое зло и что с пьянством надо решительно бороться, а в том, что водку мы продавали, продаем и будем продавать. А если так, то это значит, что кто-то эту мерзость должен пить?[769] Вот один из русских вопросов без готового ответа. И не только русских. У Ерофеева много тамошнего своеобразия, которого иностранец (даже в совершеннейшем, каков польский) переводе до конца не уловит. Хотя, с другой стороны, кого же из нас не тронет этот диалог: «Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу – любишь?» А он все трясется и чернеет: «Сердцем, – орет, – сердцем – да, сердцем люблю твою душу, но душою – нет, не люблю!!» Да, это что-то от той России, о которой Тютчев писал, что умом ее не понять, аршином общим не измерить и что можно в нее только верить. Но вопрос о том, что делать с водкой, касается и нас, ибо и мы славяне, и мы не лыком шиты. Да только опять-таки – что делать? Стрелять за все это в Веничку из широкого ствола статистических литров на душу населения и процентов бюджета, воздвигнутого на государственной монополии? Возлагать на его плечи стопудовую тяжесть ответственности за болезни, несчастья и разбитые семьи? Винить не кого иного, а его – слегка на взводе, с очами, как две обмокнутые в спирт незабудки, его, давшего нам два часа высочайшего безалкогольного опьянения и на озере кубанской, московской, столичной, зубровки, перцовки, старки, охотничьей, портвейна, хереса и тому подобного, в испарениях, которые многих до него загубили, расцветшего цветком чистейшей лирики, мечтой о путешествии в петушковскую Аркадию? Нельзя. Правда, как пелось в советской песне – почти по Зощенко: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей», – но иногда почему-то хочется об этом забыть. А Веничка для того, чтобы забыться, – в самый раз. Только вот смеяться над его приключениями мы будем не вполне беззаботно. По крайней мере, пока что. И смеясь – будем помнить о том, что не выразимо словами. К этому еще одна, последняя цитата, на этот раз из Окуджавы: Пройдут недолгие века –       напишут школьники в тетрадке все то, что нам не позволяет       писать дрожащая рука. Дрожащая от смеха или сведенная судорогой боли?.. Вот так же умирающий паяц истекает соком или кровью? Какая разница?.. А когда-нибудь, когда это уже станет возможно, мы поедем на Курский вокзал, а оттуда – на сто тридцать девятый километр, в Петушки. Выйдем на платформу и, наверно, закричим: – Веничка, дружище, где ты? Веня-а-а-а!.. Лишь бы успеть на обратный поезд[770]. Владимир Войнович Выступление на «Радио Свобода», 5 февраля 1989 года[771] Книгу Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» в первую очередь можно сравнить с тем, на что она является пародией. А именно – с радищевским «Путешествием из Петербурга в Москву». В этих книгах есть много общего, а есть и кардинальные различия. Общее то, что оба автора, проехав каждый свое расстояние, увидели всю Россию, и души обоих «уязвлены стали». Но Радищев свою уязвленность выражает прямо, а Ерофеев прячет ее под растерянной ухмылкой заблудшего алкоголика. Разница в том, что у Радищева барин едет и с ужасом наблюдает жизнь народа, а у Ерофеева сам народ едет мимо себя самого и ужас, которым является его жизнь, воспринимает как норму. Барин видит народ, который страдает, но у которого все впереди, а ерофеевский Веничка видит народ веселый, но конченый. У него не только будущего нет, но и прошлое растворилось в алкогольном тумане. Строгий критик скажет, что Ерофеев перегибает палку и сгущает краски. Но сатирик, а Ерофеев в какой-то степени сатирик, должен перегибать палку и сгущать краски, иной раз до черноты. Он имеет право и даже обязан раскрыть бездну, заглянув в которую, «чтобы наша душа уязвлена стала». Ерофеев именно это и делает, и делает так, что мы сначала смеемся до колик, а потом впадаем во мрак. У многих людей, читавших эту уникальную книгу и встречавших автора, есть соблазн отождествить автора с героем. Так обычно бывает с народными писателями. Например, Есенина всегда отождествляли с героями его стихов. А в данном случае этот соблазн еще больше, потому что и автор, и герой, оба – Венички. На самом деле это Венички разные. Веничка-герой – это достойный умиления и сожаления падший ангел, а Веничка-автор есть пьющий, но высоко интеллигентный, думающий, чувствующий и ранимый человек, лицо которого плачет под маской. Веничка-автор не только сатирик, но и лирик, и даже романтик. Его так и подмывает сказать что-нибудь такое возвышенное, но как только возвышенная мысль возникает, он тут же сам над ней и посмеется, и сделает вид, что принадлежит она не ему, а герою. Поэма в прозе «Москва – Петушки» – сочинение классическое, его можно бесконечно перечитывать, и не надоедает. Эта поэма живет уже третий десяток лет, и мне кажется, что проживет еще не меньше чем триста, ну а автору поэмы, как редкому творению природы, я желаю прожить хотя бы треть указанного срока. Андрей Зорин Пригородный поезд дальнего следования[772] Для того чтобы опубликовать эту повесть, или, по авторскому определению, поэму, Венедикту Ерофееву потребовалось чуть менее двадцати лет – срок по российским понятиям вполне умеренный. За эти годы книга, как водится, вышла за рубежом на всех мыслимых и некоторых немыслимых языках, а ее машинописные копии разошлись по отечеству в количествах, сопоставимых с нынешними печатными тиражами. Теперь бездомная поэма официально прописана в литературе, уже давно ощущающей ее присутствие. Однако ликовать преждевременно. Даже если отвлечься от купюр, сделанных в журнальном тексте, самый выбор мест публикации свидетельствует, что ерофеевская проза все еще обжигает руки, и, вынося ее на свет божий, приходится то гримировать автора под борца с алкоголизмом, то прятать в малотиражных экспериментальных изданиях. Между тем манера Вен. Ерофеева равно чужда дидактическому пафосу и стилистическому радикализму. Его Веничка, повествователь, главный герой и alter ego автора, более всего выглядит старательным жизнеописателем, стремящимся быть верным действительности вплоть до мелких подробностей, непоправимо ушедших из нашего быта и придающих поэме характерный оттенок исторической экзотики. В самом деле, без реального комментария сегодняшнему читателю будет уже нелегко вспомнить, кто такой, скажем, Абба Эбан и что такое «розовое крепкое за рупь тридцать семь». Впрочем, атмосфера 1969 года отразилась в поэме отнюдь не только в предметном слое повествования. По словам Белинского, «поэзия всегда верна истории, потому что история есть почва поэзии», и, если нас интересуют общественные умонастроения после краха шестидесятнических иллюзий, «Москва – Петушки» окажется неоценимым источником. Следя за историей Веничкиных бедствий, трудно не почувствовать твердой убежденности автора в том, что господство несвободы и лжи есть непреложная данность, элементарная и неустранимая среда обитания, в которой человек обречен существовать в лучшем случае вплоть до смерти. Естественно, ключевыми при таком мироощущении становятся вопросы выживания и самосохранения, которые каждому приходится решать для себя самому, что начисто обессмысливает любую дидактику. Показательно, что, по собственному признанию, Вен. Ерофеев первоначально предназначал «Москву – Петушки» исключительно узкому кругу приятелей. Любопытной приметой интеллектуального климата тех лет стала беспрецедентная популярность у часто весьма далеких от филологии людей сугубо филологического труда – книги М. М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». Развитая здесь концепция карнавального смеха, противостоящего авторитарной серьезности официальной культуры, пришлась по сердцу интеллигентному читателю, искавшему отдушину в монолите казенной догматики. Многие медиевисты склонны сегодня полагать, что ученый сильно преувеличил оппозиционность карнавала, но именно это преувеличение и привлекало к нему поклонников. В августе прошлого года в интервью «Пятому колесу» Вен. Ерофеев назвал Рабле в числе своих литературных учителей[773]. птицизм по отношению к любым разговорам на эту тему, я все же рискну признаться, что воздействие на «Москву – Петушки» некоторых идей Бахтина представляется мне несомненным. Своего рода современным заменителем карнавала оказывается в поэме алкоголь. Вырывая героя из всех социальных структур, водка бросает его в почти ирреальный, деформированный его пьяным сознанием «гротескный» мир подмосковной электрички, где царит карнавальная вольность, подчиняющая себе даже представителя власти контролера Семеныча. Раблезианские масштабы питейных подвигов персонажей, их дикие рассказы о «любви», почти ритуальное сквернословие и постоянное пародийное обыгрывание идеологических штампов создают на страницах поэмы стихию универсального, свободного и связанного с «неофициальной народной правдой» смеха, которую так выразительно описал Бахтин. Очевидно, однако, что произведение, иллюстрирующее ту или иную литературоведческую концепцию, не могло бы претендовать на долгую жизнь. В «Москве – Петушках» кваз В уже упомянутом телеинтервью Вен. Ерофеев назвал «Москву – Петушки» «очень русской книгой» и в то же время затруднился указать на ее непосредственные источники в отечественной словесности. Тем не менее такие источники существуют, и в первую очередь это, конечно, «Путешествие…» Радищева. (Сколько раз мне приходилось слышать, как самые разные люди, одинаково оговариваясь, называли ерофеевскую поэму «Путешествие из Москвы в Петушки».) И дело здесь не в чисто композиционном принципе членения повествования на главы, условно соответствующие проезжаемым отрезкам пути, – этот прием у обоих писателей восходит к «Сентиментальному путешествию» Л. Стерна. Куда важнее то, что действие «Москвы – Петушков» развертывается в смысловом поле двух классических радищевских цитат. Первая из них – хрестоматийная строка «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» – стих Тредиаковского, переделанный Радищевым и вынесенный им в эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву». Образ радищевского «чудища» возникает уже в первых фразах «Москвы – Петушков» в рассказе Венички о некой фатальной закономерности его московских блужданий: «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышу про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля». Прекраснодушный Веничка полагает, что овладевшая им мистика алкоголя гарантирует его от столкновения с главным символом государственной мощи. Он, однако, жестоко заблуждается. Как понятно уже из заглавия книги, цель путешествия героя – Петушки, подмосковная станция, где его ждет возлюбленная, и одновременно Эдем художественного пространства поэмы, «место, где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин». Но попасть туда Веничке не суждено – проспав спьяну нужную станцию, он, не зная того, возвращается в Москву, где в ночи, спасаясь от гонящихся за ним убийц, случайно выбегает на Красную площадь и впервые в жизни видит Кремлевскую стену, чтобы через несколько минут принять мученическую смерть в темном парадном. Карнавальное, или алкогольное, преодоление действительности оказывается обманчивым; не случайно в композиционном центре поэмы в Орехове-Зуеве описывается сон героя (вспомним «Спасскую Полесть» Радищева), в котором победоносная революция, овладевающая всеми винными магазинами района, погибает оттого, что на нее решительно никто не обращает ни малейшего внимания. Не менее значима для ерофеевской поэмы и другая прославленная фраза из «Путешествия из Петербурга в Москву»: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала». Более всего личность повествователя «Москвы – Петушков» определяется его способностью к безграничному состраданию, жалостью «ко плоду всякого чрева». Парадоксальным образом эта книга, где создана чудовищно-гротескная картина спившейся страны, начисто лишена сатирического начала, более того, она сочетает в себе всесокрушающий юмор с глубокой настороженностью к смеху, по крайней мере к смеху громкому и коллективному (хочется сказать – карнавальному). Взрывы хохота, раздающиеся в вагоне после каждого из «рассказов о любви», заглушают косноязычный лепет живых человеческих душ, не способных от пьянства и тупости выразить себя в слове. Но даже дикий гогот толпы оказывается для автора предпочтительней радостного смеха ангелов. Эти небесные существа, с которыми весь день ведет беседу герой поэмы, жестоко издеваются над доверчивым Веничкой, ранним утром отправляя его на унижения в привокзальный ресторан за отсутствующим хересом, затем обещая встретить его на петушкинском перроне, куда ему не суждено добраться, и наконец ночью перед финалом весело заливаясь над жалким ужасом настигаемой жертвы. Неспособные к состраданию, чистые ангелы, смеющиеся над страдающим, грязным человеком, оказываются на поверку в своей невинности циническими демонами, напоминая герою поэмы некогда виденных им детей, потешавшихся над обрубком раздавленного поездом тела. И эти детские образы, возникающие на последней странице книги, отчетливей всего показывают глубочайший пессимизм писателя по отношению к природе человека. Такое умонастроение отнюдь не противоречит величайшей жалости к людям. Скорее, наоборот. Для автора «Москвы – Петушков» вполне очевидна логическая и историческая связь между учениями, требующими от человека совершенства, и идеологией и практикой тоталитарных систем. «Я согласился бы жить на земле целую вечность, если прежде мне показали бы уголок, где не всегда есть место подвигу», – меланхолически замечает по этому поводу повествователь. И все же главным полем битвы, на котором подмосковный донкихот сражается со своим чудищем, становится в поэме язык. Стратегия лжи в борьбе с человеком, вообще говоря, элементарна и эффективна. Пользуясь огромным количественным перевесом, ложь постоянным употреблением захватывает слово за словом, оставляя вне сферы своего влияния разве что обширную область вульгарного просторечия и элитарные зоны специальных отраслей знания. В трудную пору крайности эти иногда сближаются. Специалист по древнекитайской философии, сидящий в бойлерной, служит, по сути дела, социальной проекцией этого лингвистического механизма. Вен. Ерофеев не только сочетает в своей поэме культурную изощренность с вызывающей грубостью. Он торит дорогу между двумя очагами сопротивления сквозь мертвые плады в нерасчленимую и бессмысленную комбинацию звуков «полностьюиокончательно», почему-то фиксировавшую меру исторической осуществленности самого передового общественного проекта. Своей шоковой терапией писатель разгоняет чары этого языкового гипноза: «А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и ок Веничкиных словес, мы начинали робко надеяться, что традиция сказового слова жива в русской литературе. Сегодня мы знаем это совершенно точно. Поколение, к которому принадлежит автор этих строк, обречено на особое отношение к «Москве – Петушкам». Человеку свойственно ностальгически вспоминать пору своей юности, будь то эпоха массового голода, террора или войны. Подобно этому те, кому теперь за тридцать, будут чем дальше, тем сильнее ловить кайф от словосочетаний типа «новая историческая общность» или «личный вклад». Им-то, а верней нам-то, и погружаться в поэму Вен. Ерофеева, чтобы заново почувствовать аромат лучшего времени жизни, которое ушло и никогда не вернется. И все же я думаю, что книга эта останется не только литературным памятником недавно почившей эпохи. Сегодня, когда наша вышедшая из глубокого анабиоза общественная мысль лихорадочно продолжает дискуссии четвертьвековой давности, а не успевшее перевести дух искусство само рвется на службу к идеологии, перечитать «Москву – Петушки» – значит радостно убедиться в возможности творческой свободы и непрерывности литературного процесса. Татьяна Толстая Из ответов на вопросы рубрики «Что прочитали? Что читаете? Что хотите прочесть?» Газеты «Книжное обозрение»[774] Счастлива, что наконец-то в сборнике (или альманахе?) «Весть» напечатана поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». Я уже читала в наших журналах несколько рецензий на поэму. По-моему, все они бледные, не по существу. В них делается упор на тему алкоголизма и попытка представить поэму как дешевое антиалкогольное произведение. Я бы назвала поэму гениальным русским романом второй половины ХХ века. В первой половине у нас есть несколько гениальных романов, рассказов, повестей и т. д. А во второй – поэма Ерофеева. В каком-то смысле она сопоставима с «Мертвыми душами» Гоголя, хотя и время другое, и масштаб другой, и вообще вещица махонькая, а «Мертвые души» – огромное полотно. Но уж такова особенность современной литературы, что в маленьком объеме удается передать суть, сказать самые главные слова о нашем времени, о России, о человеке российского универсума. Российский универсум – это чисто российская вселенная. Не Азия мы, не Европа – мы Россия! В. Ерофеев сказал о России точнее, глубже, с большей любовью, поэзией, жалостью, чем кто бы то ни было из пишущих в наши дни. Все классические высказывания, удивления о нашей фантастической стране и нашем фантастическом существовании он объединил метафорой «алкоголь». Специфическое восприятие времени, специфическое восприятие нарушенного пространства, желание говорить и невозможность найти слова для выражения чувств, причудливое сочетание возвышенности идеальных устремлений и разрушительности реальности – вот характерные черты поэмы. Идея пути и гоголевской птицы-тройки, которая неизвестно куда несется, в наших условиях превращается в грохочущий заблеванный поезд, несущийся в российскую глубинку. В конце пути героя ждут любимая женщина и любимый ребенок. Мысленно и идеально он к ним много раз заезжал. В реальности железнодорожный путь, которым следует герой, становится своеобразной лентой Мебиуса – бесконечной и с одной поверхностью. В этом российском универсуме прямое становится кривым и путь совершается по прихотливо замкнутому кругу. Ибо русская вселенная замкнута, как и большая Вселенная, в которой мы живем. И рвясь изо всех сил вперед, мы приходим к самим себе с обратной стороны. Это дает угнетающее, печальное и поэтическое ощущение нашей российской вселенной. Попытка выбраться за ее пределы – гигантский космический пробег. Странные силы вталкивают тебя назад, вовнутрь этой фантастической искаженной кривой сферы. Так уж устроена российская действительность в физическом смысле. Мы не можем вырваться из нее. Мы не можем эмигрировать, потому что не можем убежать от самих себя. Русский, как известно, плохой эмигрант. Мы не можем отказаться от себя, забыть себя. Одно из главных сущностных российских ощущений – невозможность убежать от самого себя, выскочить из российской реальности, даже если ты сможешь убежать на самые дальние острова, которые найдутся на нашей планете. При этом злой силой, которая удерживает тебя, не дает тебе выпрыгнуть из российской системы координат, вырваться из самого себя, – являешься ты сам. Ты сам являешься тем, что тебе мешает, ты сам заковал себя в собственное рабство. Русский человек со всеми его порывами, невозможностью выскочить – раб самого себя. Он сам выстраивает в себе своего хозяина и причудливым образом является одновременно и рабом, и рабовладельцем себя и других… В книге есть замечательная сцена, когда пьяницы в поезде рассказывают друг другу любовные истории. Это безумно смешно. Они как бы воспроизводят излюбленный прием русской литературы – рассказывать что-нибудь в дороге. Так у Достоевского: каждый должен что-то о себе рассказать. Каждый рвется рассказать самое возвышенное, а язык скован и нем. В результате получается черт-те что. Становится понятной страсть русского человека к литературе, к написанному и произнесенному слову. Человек переполнен возвышенными чувствами и намерениями, но произнести ничего не может, как животное. Поэтому те, кто произносит – писатели! – они в такой цене! Повторяю: на мой взгляд, Ерофеев написал бессмертное произведение. Юрий Левин Семиосфера Венички Ерофеева[775] Повесть (или поэма) «Москва – Петушки» (МП) заслуживает внимательного изучения не только как одно из лучших произведений «младшей ветви» русской литературы последней трети века и как исходный пункт для многого последующего, но и как почти уникальный образец «центонной» прозы. Цитаты у Вен. Ерофеева служат не просто расширению смыслового пространства вещи – на них строится вся вещь: если изъять их из повести, она просто перестанет существовать. я часть цитатных слоев повести, показана связь между этими слоями, фундаментальная роль «евангельского» слоя и функции цитации в композиции целого. Настоящая статья представляет собой скромное дополнение к этой работе. Термины «цитата», «цитирование» употребляются в данной статье в широком смысле, уточняемом перечислением возможных объектов цитирования в разд. II. I. «Упоминательная клавиатура» Фабула МП развертывается в вагоне электрички, ресторане Курского вокзала и на прилежащих к этому вокзалу улицах (и подъездах). Однако десятки и сотни ссылок на деятелей и объекты мировой культуры и истории распахивают пространство повести до глобальной европейской семиосферы. Если говорить только об упоминаемых (прямо или через их произведения) и цитируемых деятелях культуры и истории, то это: в сфере русской литературы: Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тютчев, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов, Горький, а также Герцен и Огарев, А. Н. Островский, Аксаковы, Г. Успенский, Помяловский, Писарев, Гаршин, Бунин, Куприн, Блок, Пастернак, Есенин, Оренбург, Н. Островский, Солоухин; в сфере мировой литературы: Гомер, Саади, Данте, Корнель, Шекспир, Гете, Шиллер, Байрон, Арагон, Э. Триоле, Сартр, Бовуар, Сент-Экзюпери, Ларни; в сфере музыки: Сальери, Россини, Бетховен, Шопен, Лист, Вагнер, Дворжак, Мусоргский, Римский-Корсаков, Шаляпин, Козловский, Эрдели, Дулова; в сфере философии: Диоген, Гипатия, Кант, Гегель, Ницше; в сфере религии: многочисленные персонажи Ветхого и Нового Завета, а также Лютер, св. Тереза; в сфере русской истории: Борис Годунов, царевич Димитрий, Минин и Пожарский, Петр Великий, Кибальчич, Перовская, Засулич; в сфере мировой истории: Лукреция и Тарквиний, Митридат, Клеопатра, Юлий Цезарь, Гус, Жижка, Жанна д’Арк, Кромвель, Марат, Робеспьер, Наполеон, Чемберлен; в сфере коммунистической идеологии: Маркс, Энгельс, Плеханов, Ленин, Ф. Каплан, Ин. Арманд, Мичурин, Стаханов, Папанин, Водопьянов; в сфере современной политики: А. Эбан, М. Даян, Л. Лонго, Тольятти, де Голль, Помпиду, Улаф, Франко, Г. Вильсон, Гомулка, Циранкевич, Сухарто, Дубчек. Область, очерченная приведенными именами, намного расширяется за счет упоминания многочисленных культурно-исторических объектов – от Геркуланума и Нотр-Дам до «Декрета о земле» и «Гимна демократической молодежи». На 80 страницах повести перед нами предстает в основных чертах чуть ли не вся история европейской культуры (другой вопрос – как она здесь препарирована и в каких целях). Поскольку повесть написана от первого лица, естественно возникает вопрос об источниках эрудиции Венички (это вопрос, относящийся к внутренней структуре вещи, а не к биографии Вен. Ерофеева!). Нетрудно заметить, что основу приведенного списка составляют имена, входящие в школьную программу по литературе и истории. Это обстоятеыкантов (и музыкальных произведений), – причем некоторые детали, вроде рассуждений о симфонии Дворжака, заставляют вспомнить о так называемых «музыкально-образово (к радио, конечно, надо добавить и текущую прессу) накладывается достаточно бессистемное «внепрограммное» чтение, круг которого, однако же, имеет свой центр – Св. Писание, и особенно Евангелие (подробнее о социальном контексте повести см. в разд. VI). II. «Объекты» цитирования и их трансформации 1. Цитирование текста (собственно цитаты): объектом является тот или иной фрагмент ранее созданного текста (в т. ч. заглавия, крылатые слова, клише и т. д.). Примеры: глупое сердце, не бейся (Есенин) учиться, учиться, учиться (по Ленину) у бороды на клине (Маяковский) томление духа и суета (по Екклезиасту) выкурил я 13 трубок (по Эренбургу) постоял, колеблясь, как мыслящий тростник, а потом… рухнул (по Паскалю-Тютчеву) сжечь их … своим глаголом (по Пушкину) всю ее исходил босой и в рабском виде (по Тютчеву) с извечными законами бытия нам, дуракам, не совладать (по Пушкину) чувство законной гордости; это не должно повториться (публицистическое клише) Господа Бога твоего не искушай (по Евангелию) облеку тебя в пурпур и крученый виссон (по Библии) содрогнется земля и камни возопиют (по Библии) «Уйди, Дарья, … уйди! Перестань высекать огонь из души человека!» (по Бетховену). Как видно уже из этих примеров, многие цитаты так или иначе трансформированы и/или переосмыслены. Перечислять типы грамматических лексических и семантических трансформаций было бы излишним педантизмом. Ограничусь несколькими образцами переосмысления цитат. «…Довольно в мутной воде рыбку ловить, – пора ловить человеков!» (454[776]) – «вы будете ловцами человеков» (Мк. 1: 17), «я сделаю вас ловцами человеков» (Мф. 4: 19): «духовная» ловля заменена сыском на предмет пропавшей четвертинки; евангельская цитата через глагол «ловить» зацеплена с поговоркой. «Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигу» (423): обратное переосмысление горьковской цитаты. «…и вот я, возлюбивший себя за муки, как самого себя…» – контаминация слов Отелло и Мф. 19: 19, причем «другой» заменен на «я». «Но теперь – „довольно простоты“, как сказал драматург Островский» (454): переосмысление заглавия пьесы через изменение семантико-синтаксического статуса слова «довольно». «Хочешь… остановиться в Эболи, – пожалуйста… Хочешь идти в Каноссу – никто тебе не мешает… Хочешь перейти Рубикон – переходи» (474): переосмысление разнообразных речений под общим знаменателем свободы (передвижения), с которым ни одно из этих речений ничего общего не имеет. «…в ногах правды нет»… «Но правды нет и выше» (480): забавная увязка – в качестве пароля и отзыва – «низкой» пословицы и «высоких» слов пушкинской трагедии. «…всё во мне содрогалось – и лицо, и одежда, и душа, и мысли» (500): расхожая цитата из Чехова, иронически переосмысленная в духе Достоевского. «Что тебе осталось? утром – стон, вечером – плач, ночью – скрежет зубовный» (502): «разъединение» евангельской цитаты (Мф. 8: 12 и др.). Отметим в связи с этим, что многие стилизованные под Писание места МП являются сборными цитатами: напр., «содрогнется земля и камни возопиют» контаминируют Иоиль 3: 16 и Лк. 19: 40. 2. Цитирование ситуации: объектом является не столько словесный фрагмент, сколько ситуация, описанная в том или ином тексте, либо историческое событие (ситуация). Например, сцена изгнания героя из ресторана цитирует соответствующую сцену из «Записок из подполья», а также ряд других аналогичных ситуаций у Достоевского: изгнание Голядкина из дома Олсуфия Ивановича или Аркадия Долгорукого с рулетки; финал МП представляет собой, по-видимому, цитату финальной сцены «Процесса» Кафки, а мотив недостижимости Красной площади, равно как и то обстоятельство, что до Петушков герой так и не доезжает, может быть, намекают и на «Замок». Общим принципом смысловой трансформации ситуационных цитат является, как и в случае текстовых цитат, снижение. Сниженному переосмыслению подвергаются и локальные ситуации, и грандиозные мировые события, и литературные сюжеты. Локальная ситуация: «…я повешу им [детям] на стену портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор стоит и умывает руки…» (485); «– Ты лучше вот чего: возьми и на ходу с электрички выпрыгни. Вдруг да и не разобьешся… – He-а, не буду… И Сатана ушел, посрамленный» (488) – ср. Мф. 4, Лк. 4: крыло храма заменено идущей электричкой; ангелы, посылаемые Богом, заменены на «вдруг да и не разобьешся»; а «не искушай Господа твоего» на «не-a, не буду». Литературные сюжеты: «…я дал им почитать „Соловьиный сад“… Там в центре поэмы… лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы» (433). Отметим, что изложение фабулы поэмы Блока здесь достаточно точное; напротив, эпизоды «Первой любви» Тургенева сильно искажены: «Про первую любовь расскажи, про Зиночку, про вуаль, и как тебе хлыстом по роже съездили…» (466). Литературные сюжеты (в частности, библейские) часто контаминируются: «…Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом в монастырь и схиму приму!» («Анна Каренина + «Дворянское гнездо» и, может быть, «Гамлет»); ср. описание «золотого века», где объединены различные мотивы, связанные с обретением чего-либо заповеданного или обещанного: «В тот день истомившийся Симеон скажет наконец: „Ныне отпущаеши…“. И скажет архангел Гавриил: „Богородица Дева, радуйся…“. И доктор Фауст проговорит: „Вот – мгновенье!..“ И все запоют „Исайя, ликуй!“, и Диоген погасит свой фонарь. И возляжет волк рядом с агнцем…» (477–478). Здесь же – явные включения из «Братьев Карамазовых» и «Подростка». Огромная ситуационная цитата развертывается при описании пьяной «революции» в Елисейкове (479–485). «Цитируется» при этом история Октябрьской революции и первых лет советской власти. Обсуждается проблема, «назрела ли ситуация»: «Я, как выпью немножко, мне кажется, что хоть сегодня выступай, что и вчера было не рано выступать. А как начинает проходить – нет, думаю, и вчера было рано, и послезавтра не поздно» (тут и отзвук Маяковского). Далее появляются 14 тезисов, прибитые к воротам сельсовета – контаминация лютеровских 95 тезисов в Виттенберге и «Апрельских тезисов». Вместо почт, телеграфа и банков восставшие занимают «жизненные центры… – от магазина в Поломе до… склада сельпо». Далее – сразу «съезд победителей», и снова «белополяки», «гражданская война» – в смеси с королем Норвегии Улафом, Франко, заливом Акаба, Гомулкой, польским коридором и т. д. – и, конечно, декреты: о передаче народу земли «со всеми спиртными напитками и без всякого выкупа», переход на декретное время, реформа орфографии («какую-нибудь букву вообще упразднить, только надо подумать какую»), декларация прав, «а потом уж выпьем и – учиться, учиться, учиться…» Отметим наличие гибридных случаев, когда цитируется ситуация, составной частью которой является словесный текст, напр., «Искупитель… маме… говорил: Что мне до тебя» (420). И здесь – те же механизмы трансформации, включающие снижение и контаминацию. Вот характерный пример: «…я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: „Вот – он во гробе. И воскреси, если сможешь“. А она подошла ко гробу… и говорит: „Талифа куми“. Это значит: „Тебе говорю – встань и ходи“…» (464). Кроме того, что Иисус заменен здесь «плохой бабой», тут еще совмещены эпизоды воскрешения Лазаря (Ио. 11; при этом с усилением: 4 дня превращены в 4 года, а «уже смердит» в «уже и смердеть перестал»), дочери Иаира (Мк. 5) и исцеления больного (Ио. 5:8). 3. Цитирование стиля, как правило, в форме пародийной стилизации. Примеры: Благоуханные плеча, неозаренные туманы, розовые башни в дымных ризах (как бы по Блоку); Господь, вот, Ты видишь, чем я обладаю… (как бы по Библии); марионетки пушечных королей, игрушки идеологов монополий (по газетной публицистике). Разнообразнейшими фрагментами такого рода МП насыщены до отказа (особо отмечу многочисленные стилистические цитаты из Достоевского). В числе стилистических источников МП надо назвать и сентименталистов – Стерна, Радищева, Карамзина. От них идет: а) сам жанр «сентиментального путешествия» (вспомним, что цель «путешествия» героя МП – сугубо сентиментальная; это относится особенно к чаемому свиданию с сыном); б) система названий глав по населенным пунктам (от Радищева, с характерной трансформацией – не сами станции, а перегоны между ними; при этом содержание главы – всегда в МП и часто у Радищева – никак не связано с этими географическими пунктами); в) диалог с собой как одна из основ повествования, а также (как у Радищева) частые обращения к Богу; г) некоторые мотивы МП общи с радищевским «Путешествием» – мотив женщины-спасительницы, бреда во сне и наяву и др.; д) отступления на самые разные темы от основной линии повествования; е) чрезвычайное изобилие цитат, ссылок и имен; ж) постоянная игра на переходах «высокого» и «низкого», восходящая прежде всего к Стерну; сам Вен. Ерофеев, говоря о своих литературных учителях, первым (из трех) называет Стерна (Театр. 1989. № 4). 4. «Цитирование» культурно-исторических имен, названий и терминов. Примеры имен см. в разд. I; ср. также «Неутешное горе», «Песня о буревестнике», Лоэнгрин, «Отелло, мавр венецианский», баллада ля бемоль мажор, «Девятый вал», клятва на Воробьевых горах, «зарезали Марата, а он был неподкупен», сверхчеловек, ноуменально, мировая скорбь, бельканто, Логос, ан зихь и фюр зихь и т. д. Здесь основные особенности: сниженность, неуместность нагромождение различного. Наиболее обычный прием – постановка имени (или его носителя) или термина в сниженный или просто нелепый контекст: Лоэнгрин выдавливает чирьи, Ольга Эрдели вызывает неодолимое влечение, Митридат «весь в соплях измазан», шум в вагоне напоминает «этюд Ференца Листа „Шум леса“ до диез минор», а рекомендуемая повествователем методика питья иллюстрируется особенностями нумерации симфоний Дворжака. Или приятели называют героя Каином и Манфредом за то, что он никогда не скажет: «Ну, ребята, я …ать пошел!» В «загадках Сфинкса» Стаханов ходит по нужде, Чемберлен поскальзывается на чьей-то блевн зихь» и «фюр зихь» используются для классификации видов икоты, а «ноуменально» – как обстоятельство к «пукнуть». III. Функции цитаты во внутреннем пространстве произведения 1. Повествователь (или персонаж) хочет сообщить нечто – и пользуется для этого цитатой как элементом словаря. Иначе говоря, цитата используется как первичное средство коммуникации. В основном это происходит в сфере «рассуждений», когда повествователь «философствует». Это наиболее продуктивный способ введения цитаты: Что-то неладное в мире. Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень (487) (Шекспир); …те носки, которые я носил на родине, те действительно пахли, да. Но я перед отъездом их сменил, потому что в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и… (475) (Чехов); Я увезу тебя в Лобню, я облеку тебя в пурпур и крученый виссон (445) (Библия); …эта сучья белизна в глазах, белее, чем бред и седьмое небо (444) (Пастернак); Чтобы по ней [общественной лестнице] подниматься, надо быть жидовской мордой без страха и упрека, пидором, выкованным из чистой стали с головы до пят (435) (Герцен – Ленин); Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий… – эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса (428) (Тургенев); …И есть душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия. Раздели со мной трапезу, Господи! (427) (Пушкин); Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигу (423) (Горький); Нет, то не туман, то пламень и лед (499) (Пушкин); …я был противником этой авантюры, бесплодной, как смоковница (480) (Евангелие); Сначала разреши свою мысль: куда ты едешь?.. Мысль разрешить или миллион?.. (494) (Достоевский); Низы не хотели меня видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить (435) (Ленин); – Ну, разве это прецеденты!.. Полет шмеля это, забавы взрослых шалунов (483) (Римский-Корсаков, Пушкин); Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не ошибиться в рецептах (451) (Н. Островский); Мы не можем ждать милостей от природы. А чтобы взять их у неё, надо… знать их точные рецепты (450) (Мичурин); Мы – дрожащие твари (450) (Пушкин – Достоевский). И так далее, вплоть до: Есть бытие, но именем каким его назвать? – ни сон оно, ни бденье (497), – где развернутая закавыченная цитата из Тютчева используется как готовое «слово» для описания состояния крайнего опьянения. 2. Цитата может выполнять вторичную («внефабульную») функцию: как иллюстрация, пример (exemplum), пояснение (в том числе в виде сравнения) к первичному («фабульному») материалу. Если в п. 1 цитата берется как бы из языкового словаря, то здесь – из «словаря культуры» (или энциклопедии). Что касается сравнений, то во многих случаях это использование примыкает к описанному в п. 1: постоял, колеблясь, как мыслящий тростник, а потом… рухнул (479) (Паскаль – Тютчев); Вот и я, как сосна… Она такая… одинокая-одинокая-одинокая, вот и я тоже (441) (Лермонтов); Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея (427); У третьего [индивидуальный график] – биение гордого сердца, песня о буревестнике и девятый вал… (434) (Достоевский, Горький, Айвазовский); А вот примеры более независимых от фабулы сравнений: …в тот день мое сердце целых полчаса боролось с рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля…: долг борется с сердечным влечением (436); Кувыркался из угла в угол, как великий трагик Федор Шаляпин… Может я играл в бессмертной драме «Отелло, мавр венецианский» (428); Ни дать, ни взять – копия с «Неутешного горя», копия с тебя, Ерофеев (494); Как будто тот пианист… утонув в волосах, заиграл этюд Ференца Листа «Шум леса» до диез минор [о шуме в вагоне] (458). Exempla: …есть такая заповеданность стыда, со времен Ивана Тургенева… и потом – клятва на Воробьевых горах (430); Смотри, Господь, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь… И весь в синих молниях, Господь мне ответил: – А для чего нужны стигматы св. Терезе?.. (427); Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот? (420); И апостол предал Христа, покуда третий петух не пропел… А у меня и костра нет, и я с недельного похмелья. И… я предал бы его до семижды семидесяти раз (503); …ведь они [женщины] зарезали Марата перочинным ножиком (443). Грандиозная серия exempla развертывается в вагонной дискуссии о пьянстве (458–461): тут и Куприн с Горьким, которые «вообще не просыпались», и смерть Чехова, и творческий процесс Шиллера, и Гоголь у Аксаковых, и Мусоргский с Римским-Корсаковым, и Онегин с «брусничною водой», и декабристы «между лафитом и клико» и т. д. до бесконечности. 3. Моделирование фабульных событий и ситуаций с помощью ситуационного цитирования. Речь идет о тех случаях, когда то или иное «реальное» событие кодируется знаками, заимствованными из той или иной исторической или литературной ситуации. Это иной случай, чем рассмотренные в пп. 1–2, однако пересекающийся с ними. Во-первых, сюда могут вторгаться прямые текстовые цитаты, как в п. 1. Во-вторых, такое моделирование может интерпретироваться как свернутое сравнение реальной ситуации с исторической или литературной, как в п. 2. Вот примеры: Распятие совершилось – ровно через 30 дней после вознесения. Один только месяц от моего Тулона до моей Елены. Короче, они меня разжаловали… (435); …Я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: «Вот – он во гробе. И воскреси, если сможешь…» Подошла ко гробу и говорит: «Талифа куми»… (464); Все трое подхватили меня под руки и через весь зал – о, боль такого позора! – …провели меня и вытолкнули на воздух (424) (Достоевский); …Я сказал себе: «Талифа куми, то есть встань и приготовься к кончине… Это уже не талифа куми… это лама савахфани, как сказал Спаситель… То есть: «Для чего, Господи, Ты меня оставил» – Господь молчал (505–506). Особый случай такого моделирования: когда ему подвергается не изложение событий, а сами события, т. е. события, сами ли по себе, или по сознательному намерению участников, развертываются по готовой модели. Конечно, наиболее подходящая обстановка для этого – пьяный бред, индивидуальный: «Искушать сейчас начнет, тупая морда!..» – Ты лучше вот чего: возьми и на ходу из электрички выпрыгни. Вдруг да и не разобьешься… – He-а, не буду… И Сатана ушел, посрамленный (488), – или как бы коллективный – «революция» в Елисейкове (см. II 2), которая вся совершается по модели Октябрьской революции и последующих событий (а начинается с имитации выступления Лютера в Виттенберге). 4. Еще одним продуктивным вариантом цитирования является прямое введение культурных объектов в фабулу повествования. В слабой форме это может быть просто ссылка на тот или иной текст или культурно-историческое имя в речи персонажа или повествователя. Мало ли зачем я пришел? Может быть… съесть бефстроганов и послушать Ивана Козловского или что-нибудь из «Цирюльника»… (422); Мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес соленые рыжики собирать [имеется в виду его «Третья охота»]. Да плюньте вы ему в его соленые рыжики! (448). В частности, в качестве «культурного объекта» может выступать цитата – со ссылкой на источник или без нее: Я шел и пел: «Королева Британии тяжко больна…» (474); – …Что говорил Максим Горький на острове Капри? «Мерило всякой цивилизации – способ отношения к женщине» (464); «…в ногах правды нет», и каждый… повторял условную фразу из Антонио Сальери: «Но правды нет и выше» (480). Более «сильный» случай – интерпретация или обсуждение того или иного текста, входящие в фабульную ткань: эпизоды с «Соловьиным садом» и «Первой любовью» Тургенева (см. II 2). Наиболее сильный вариант этого приема – прямое использование исторических, культурных или литературных персонажей в качестве фабульных: …Растут агавы и тамаринды, а под ними сидит Максим Горький… И пальцем мне грозит: «не бери сдачи» (464); – Председатель у нас был… Лоэнгрин его звали… и каждый вечер на моторной лодке катался… плывет и чирья из себя выдавливает… (467). Сюда же относится эпизод с Ольгой Эрдели и Верой Дуловой (465–466), а также рассказ героя о его путешествии по Европе, где персонажами становятся Тольятти, де Голль, Арагон, Э. Триоле и т. д. (472–473). Естественной мотивировкой этого приема опять служит, конечно, пьяный бред: …ворвались полчища Эриний… Богини мщения, остановитесь! …И хохотала Суламифь (498–499); …кто-то очень знакомый, Ахиллес не Ахиллес… О! теперь узнал: это понтийский царь Митридат. Весь в соплях измазан… (499); Выплыли двое этих верзил со скульптуры Мухиной, рабочий с молотом и крестьянка с серпом… И рабочий ударил меня молотом по голове, а потом крестьянка – серпом по яйцам… (500). IV. Кодирование с помощью цитат Как уже говорилось, цитаты в МП часто используются в качестве элементов словаря. Автор стоит перед задачей описать то или иное действие, состояние или ситуацию. Он может сделать это «своими словами»: отыскать в словаре слова, могущие служить кирпичиками такого описания, и соединить их по законам языка, следуя картине, стоящей перед его умственным взором. Другой путь – воспользоваться не малыми кирпичиками, а готовыми блоками, заимствуя их из словаря своей семиосферы, т. е. попросту готовыми цитатами, относящимися к аналогичной ситуации. Вен. Ерофеев, как правило, идет третьим, «ироническим», путем: он пользуется готовыми блоками-цитатами, но для описания данной ситуации берет цитаты, относящиеся к совершенно другим ситуациям. Это и создает атмосферу пародийности, присущую МП. Проиллюстрируем это на смысловом комплексе, связанном с пьянством. 1. Состояние похмелья кодируется с помощью публицистических клише: «…почтим минутой молчанья два этих смертных часа [до открытия магазинов]… Это не должно повториться. Я обращаюсь… ко всем людям доброй воли…» (424), – или цитаты из Пушкина: «…душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия» (427) и т. д. 2. Желание выпить: «сердце целых полчаса боролось с рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля…: долг борется с сердечным влечением. Сердце мне говорило: „Тебя обидели… Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся, как сука“» (436). 3. Процесс опохмеления: «А потом переходил от созерцания к абстракции; другими словами, вдумчиво опохмелялся» (447) (Ленин). 4. Физические мучения во время этого процесса: «Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют…» (427); «…возлюбивший себя за муки, как самого себя, …я принялся себя душить» (428). 5. Состояние крайнего опьянения. Тут Тютчев: «Есть бытие, но именем каким его назвать? – ни сон оно, ни бденье» (497); «Простоял, колеблясь, как мыслящий тростник, а потом… рухнул» (479); Пушкин: «нет, то не туман, то пламень и лед» (499); Чехов: «…всё во мне содрогалось – и лицо, и одежда, и душа, и мысли» (500); Шекспир: «Что-то неладное в мире. Какая-то гниль во всем королевстве» (487) и мн. др. 6. «Регламент» питья: «А выдержав паузу, приступить непосредственно к десятой [дозе], и точно так же, как 9-ю симфонию Антонина Дворжака, фактически 9-ю, называют пятой, точно так же и вы: усл 7. Рецептура и качество коктейлей: «Мы не можем ждать милостей от природы. А чтобы взять их у нее, надо… знать их точные рецепты» (450); «Это даже не аромат, а Гимн демократической молодежи» (451); названия коктейлей: «Иорданские струи», «Звезда Вифлеема», «Дух Женевы», «Поцелуй без любви, или Инесса Арманд» (451) и т. д. Если на протяжении всей повести пьяная тематика кодируется, главным образом, с помощью русской классики, то в одном из эпизодов дискуссии в электричке (458–461) проделывается до некоторой степени обратная операция: едва ли не вся история русской культуры XIX в. описывается с алкогольной точки зрения – с кругом цитат от «между лафитом и клико» до предсмертной просьбы Чехова о шампанском. В том же духе кодируются и другие тематические сферы. Так, эротическая тема подается преимущественно в библейском коде (но не только). Особенно характерны смешения различных цитатных сфер – именно в этих случаях «словарный» характер цитат выявляется наиболее полно. Вот пример – ситуация ‘украденная четвертинка’: «Но теперь – „довольно простоты“, как сказал драматург Островский. И – финита ля комедиа. Не всякая простота – святая. И не всякая комедия – божественная… Довольно в мутной воде рыбку ловить, – пора ловить человеков!» (454) тут и переосмысленный Островский, и европейское крылатое слово (скорее всего, взятое из «Героя нашего времени»), и Ян Гус, и Данте, и русская пословица, и Евангелие (стоит обратить внимание и на технику зацепления цитат в этом фрагменте). V. Высокий и низкий регистры Повесть построена на переплетении двух миров – мира «низкой жизни» (конституирующего фабулу) и мира культуры (в котором живет или пытается жить дух героя и который поставляет средства и материал кодирования элементов фабулы). Уже само по себе такое построение предопределяет постоянные перепады «низкого» и «высокого». Огрубляя, можно сказать, что повесть написана в двух регистрах, низком и высоком, отчего и возникают эти перепады, то «снижения», то «возвышения». Хотя стилистически структура МП и напоминает классическую пародию, но специфическое для пародии снижение – только одна сторона этой структуры: постоянное переключение регистров обуславливает диалектический процесс снижения высокого / возвышения низкого; каждый переход, например, в низкий регистр не только снижает то высокое, в котором мы пребывали только что, но и возвышает то низкое, в которое мы вступили, – и обратно. Может быть, более точно было бы сказать, что каждое низкое явление имеет и свою высокую ипостась, и наоборот: «Господь, вот ты видишь, чем я обладаю?.. Смотри, Господь, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь…» (426). Конечно, Господь здесь не совсем тот, что в Псалтири, – но и «розовое крепкое» тоже не то, что в откровенно приземленной «черной» прозе. Вообще, результатом такой двухрегистровой структуры и взаимовлияния высокого и низкого регистра является то, что МП звучит не так черно и безнадежно, как многие другие произведения «другой литературы», от Карамзина до Петрушевской. У Ерофеева происходит своеобразное «преодоление материала формой» – не по модели Выготского, а проще: если алкаш свое состояние выражает с помощью цитат из Евангелия или Тютчева, то не всё еще потеряно, не всё так отчаянно безнадежно. Или рассуждения о «Соловьином саде» («…уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы…») – это не только пародийная вульгаризация Блока, но и некоторое возвышение и поэтизация собственной жизни. Во всем этом нельзя не увидеть следования доброй русской традиции: достаточно вспомнить беседы героев Достоевского о «последних вопросах» в грязных трактирах или полупьяного Митю Карамазова, декламирующего Шиллера. VI. Заключение 1. Каков источник этого речевого строя МП, ориентированного на переосмысленную и сниженную цитату? Как современник и ровесник Вен. Ерофеева, я склонен думать, что наиболее непосредственным источником послужила определенная речевая субкультура, процветавшая в разой которых служил школьный курс литературы, от «Слова о полку Игореве» через Пушкина и Гоголя до Маяковского. На эту основу накладывалась, конечно, радио-газетная фразеология, а также другие тексты, чаще всего – Ильфа и Петрова. Особый шик заключался в том, чтобы максимум возможного выразить, не выходя за пределы «чужого слов эти игры у моих слегка повзрослевших современников возобновились на несколько иной основе: это могла быть «эзотерическая» (по тем временам) поэзия (Блок, Тютчев, Пастернак, Мандельштам), Библия и т. д. (первый этап совпадал с нашими школьными, второй – со студенческими или послестуденческими годами); роль публицистических штампов всегда оставалась существенной, как и роль Ильфа и Петрова; позднее (и у более молодых) последних потеснил Булгаков. Прямой проекцией этой речевой манеры – хотя и возведенной в «перл создания» – и стала поэма Вен. Ерофеева. Собственно, он сам сказал об этом в эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика»: …всё, влитое в меня с отроческих лет, плескалось внутри меня, как помои, переполняло чрево и душу и просилось вон – оставалось прибечь к самому проверенному из средств: изблевать всё это посредством двух пальцев. Одним из этих пальцев стал Новый Завет, другим – российская поэзия… То есть последние два «источника» стали средством очищения и избавления от «переполнившей чрево и душу» литературно-публицистической семиотической помойки. 2. Но раз так, то возникает вопрос о социальных корнях этих речевых игр. Прежде всего, нужно отметить чисто словесный ей и социальных реалий, и только словам придается значение: важно не то, что «есть», а то, что «пишут». Отсюда обостренное – и притом специфическое – внимание к «каноническим» текстам (напр., входящим в школьную программу) и выделение в них «ударных» мест, становящихся носителями целого узла смыслов, – и отсюда же повышенный интерес к «антиканоническим», запретным или полузапретным текстам – типа Библии или стихов русских поэтов Серебряного века. С этой ситуацией, когда каждого объемлет довлеющая себе семиосфера, отгораживающая от мира реалий и не связанная с ним, связан кризис сознания, отражающий тупиковое состояние общества, в котором каждый пассивен и никакое общественное действие невозможно. Окружающая реальная жизнь бедна, беспросветна, в ней нет ничего существенного, питающего душу, она девербализована. Своих шатер», сотканный из рок– или поп-музыки. А у ровесников Вен. Ерофеева была только вышеописанная семиосфера. Выход – в забвении (пьянство, карты…) и/или игре, материалом для которого могли служить лишь готовые кубики-слова. (Заметим, что в МП есть и пьянство, и – немного – карты и, конечно, словесные игры.) Повесть Вен. Ерофеева – не о пьянстве, а прежде всего о наготе человека и о попытках ее прикрыть. «Смотри, Господь, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь…» – тут оба выхода: и забвенье, и словесная игра. Жизнь ужасающе пуста: характерно, что герой так и не доезжает до возлюбленной и сына – даже они из цели его сентиментального путешествия превращаются, скорее, в повод для словесных построений. Герой наг, и слова-цитаты – его единственное прикрытие. Из словесного шатра надо вырезать, скроить и сшить как можно более причудливое – чтобы не было так скучно, холодно и невыносимо – одеяние, а инструментом для шитья может служить только ирония. В ход идет все, от вчерашних газет до Библии, от Пушкина до Пастернака, – и самые неподходящие куски сшиваются вместе, другие перелицовываются… отсюда вся поэтика повести. В результате, кроме одеяния, возникают и дыры в этом удушающем семиотическом шатре, сквозь которые входит в повесть освежающий воздух искусства. Вячеслав Курицын Мы поедем c тобою на «А» и на «Ю»[777] Кто-то мне говорил когда-то, что умереть очень просто: что для этого надо сорок раз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вздохнуть, и выдохнуть столько же, из глубины сердца, и тогда ты испустишь душу. Может быть, попробовать?.. «Москва – Петушки»Железная дорога в России – не средство передвижения. Ее не используют для перемещения в пространстве, ее переживают как один из мистических символов страны. Некрасов прямо утверждал, что дорога возводится на трупах. С князем Мышкиным мы встретимся в вагоне. Под другим (а может, под тем же) поездом погибнет Каренина. У Есенина за поездом не может угнаться вполне символический жеребенок. Роман Пастернака, много чернил пожертвовавшего ранним и поздним электричкам, начинается с железнодорожного гудка и заканчивается гибелью героя под трамваем. Первые годы новой власти неотъемлемы от образа вездесущего бронепоезда. Набоков насквозь железнодорожен, его герои постоянно куда-то едут или кого-то встречают. Но железнодорожность Набокова – это скитания, изгнание; в ней нет потусторонности (ибо стороны уже определились – есть Там и есть Тут); это, как и все у Набокова, «снятая» российскость, отношение и память об отношении. Но что «снято»? Железная дорога в России – таинственна, ирреальна, загадочна. В ней катится некая Иная мощь; быть может, она ведет в царство мертвых. Поезд – лодка Харона. Или же он сам есть царство мертвых или нечто расположенное на границе яви и сна, рыбы и мяса, того и сего. В поезд у нас не сядешь так просто, но непременно с идеей (хотя бы с завалящей романтико-целинной, но без идеи никак нельзя). «Я ехала домой, душа была полна…» «Поезд мчится, мчится в поле…» В железнодорожном всегда присутствует идея длительности; ехать – долго и далеко, ехать – решение, действие. Расстояния так велики, что вполне можно и не вернуться. Затеряться в перспективе. Мало ли что. Мистичность России неотделима от необъятности пространств; железнодорожная сеть, сумевшая объять необъятное, покрыть собою страну, соразмерна, следовательно, сомистична. Предположим, что Веничка Ерофеев мертв. Это не менее логично, чем предположить, что он жив. Он, во всяком случае, пьян с первой до последней страницы, он все время в измененном состоянии сознания – в ином. Сквозь «реальное» просвечивает «иное», в этом мире мы прозреваем другой – как раз ситуация поезда, сочетающего-соединяющего концы и начала, черное и белое, жизнь и смерть. Веничка живет в Москве, его возлюбленная – в Петушках. В оппозиции Москва – Петушки женское и мужское меняются местами. Петушки – начало мужское («петух» – традиционное у многих народов обозначение фаллоса). Москва – матушка-Москва – женское. В поэме Москва – мачеха, постылая жена, девка. Вспомним мандельштамовскую «курву-Москву»: страшный морозный город коммунистических комиссаров. «Я трамвайная вишенка страшной поры»[778] – выделим слово трамвайная. «Посмотреть, кто скорее умрет…» Апофеоз Москвы для Венички – Кремль. Змей Горыныч или Кащей, смерть которого… ну, может быть, в скорлупе маленького орешка… Кремлевская Москва – тот самый ад, от которого герой поэмы укрывается за спасительными алкогольными парами. Кремль – чудище обло[779] – готов сломать, надругаться, убить; Кремль – символ сатанинской государственности (петух, кстати, противостоял государственности еще в сказке о царе Додоне). «А чего там смотреть, если ты уже труп…»[780] Веничка Ерофеев мертв; перед душою его открыты ад Кремлевской Москвы и рай Петушков, места, где «жасмин не отцветает и птичье пение не молкнет»[781]. В православном каноне с душой после смерти происходит следующее. Первые два дня она еще отлетела «недалеко» и может как бы возвращаться, являться родным и близким, сама видеть родных и близких и т. д. Иеромонах Серафим Роуз (из работы которого «Душа после смерти» и почерпнута эта информация)[782] считает, кстати, что известные опыты естествоиспытателей, интервьюировавших людей, побывавших в состоянии клинической смерти[783], имеют отношение как раз к этим первым двум дням. Ко «дням возвращений». В третий день душа проходит через мытарства. Ангелы господни (числом два) несут душу на Небо, служители темных сил (бесы, которые, впрочем, могут явиться и в ангельской маске) стараются низвергнуть ее в адовы бездны. Бесы припоминают душе все старые ее земные грехи и одолевают новыми соблазнами: если окажется, что какой-то грех не изжит, не «отработан» или если душа перед соблазном не устоит, ее ждет очень незавидная участь. А так как «все согрешили и лишены славы Божией» (Рим. 3: 23), вырваться из бесовских объятий не так-то просто. Тем более что и ангелы – не столько соратники душе, сколько арбитры. Они ей всячески симпатизируют, но если бесы предъявят неопровержимое доказательство греха, ангелы вам не помогут… Со дня четвертого по день девятый душе «показывают» рай, с десятого по тридцать девятый – ад. Душа должна подробно узнать, что и как там, на «том свете». Своего рода обзорная экскурсия. Неудивительно, что ад демонстрируется в шесть раз дольше – обычный для православия приоритет кнута над пряником. И наконец, на сороковой день душа обретает предназначенное ей место. Было бы наивно рассчитывать, что поэма «Москва – Петушки» строго повторит структуру загробных странствований души: абсолютной точности трудно добиться даже специально. Но – с допустимыми поправками – схема эта отыгрывается в произведении дважды: на уровне всей поэмы и на уровне одного дня, непосредственно предшествовавшего Веничкиной одиссее. Этот день, «вчера», описан во втором – пятом абзацах поэмы (первый абзац – камертон – знаменитое «Все говорят: Кремль, Кремль…) (16). Второй абзац – первый утренний похмельный стакан зубровки. Ситуация похмелья очень хорошо рифмуется с ситуацией «возвращения». Во-первых, потому что такое утро – мучительная борьба за воспоминания: что, как, с кем ты пил вчера. Во-вторых, потому что похмелье – физиологическое возвращение, последствия вчерашнего возлияния, преодоление состояния, тянущегося из прошлого. Следующие два абзаца можно приравнять к «мытарствам»: это скитания по Москве и набор «нормы»: на Каляевской – стакан кориандровой, две кружки пива и альб-де-десерт, на Чехова – два стакана охотничьей. «Но ведь не мог же я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я еще что-то пил» (17). В следующем абзаце переплетены отмеченные нами знаки ада и рая: «…когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал» (17) (именно с Курского вокзала отходит поезд в Эдем – в Петушки). И наконец, еще в следующем Веничка обретает свое законное место: засыпает в неведомом подъезде, на лестнице… На какой бы вы думали ступеньке? «По счету снизу сороковой…» (17). Не будем делать бесполезных, недоказуемых предположений – почему именно на сороковой ступеньке успокоилась душа, насколько случайна для автора эта цифра. Важен факт: ступенька оказалась именно сороковой (кстати, сама поэма написана почти за сорок дней – за сорок шесть – 19.01–06.03.1970). Такова грубая модель, которую, однако, мы можем наблюдать и в масштабе всей повести, в более развернутом виде. Конечно, – повторю еще раз – глупо было бы рассчитывать на строгую реализацию схемы 2–1–6–30–1. Но тем не менее все пять элементов («возвращения» – мытарства – рай – ад – обретение места) следуют именно в заданном порядке (с одним полуисключением, о котором ниже) и занимают места более-менее согласно православным пропорциям: пусть «возвращениям» посвящено не меньше страниц, чем «раю», зато «аду» – в соответствии с каноном – отдано заметно больше половины поэмы. Итак, когда человек умирает, душу его встречают ангелы; все помнят, что они появляются в «М – П» на первых страницах, чтобы посочувствовать Веничкиному бодуну и постараться дать ценный совет: «Зажмурься, чтобы не так тошнило» (18). Отношение ангелов к герою – ровное: ангелы мягко укоряют Веничку, но неизменно к нему доброжелательны и снисходительны. Однако, как и ангелы «православные», несмотря на всю снисходительность и доброжелательность, они не в состоянии спасти – и не спасают героя. Они отлетают, чтобы встретиться с Веничкой на перроне в Петушках, но встречи этой не произойдет… И еще: ангелов – по канону – два. Особых указаний на это мы в поэме не встретим, но, может быть, заметим намек: «Это ангелы мне напомнили о гостинцах, потому что те, для кого они куплены, сами напоминают ангелов» – тех, для кого куплены гостинцы, было именно двое. Начинается поэма с «дней возвращения» – это и похмелье (рифма ко вчерашнему вечеру), и повторяющиеся одна за другой сцены из «прежней» жизни (в дальнейшем время текста и время событий чаще будет совпадать, если не считать явного нарушения – «революции в Елисейково»). Душа Венички возвращается на работы по разматыванию и гноению кабеля на строительство около международного аэропорта Шереметьево. Именно эти эпизоды – центральное событие первых глав поэмы. После «дней возвращения» должны следовать «мытарства», это именно тот пункт, по поводу которого было сказано слово «полуисключение»: непосредственно «мытарств», т. е. сцен разборок души с некими темными, чуждыми силами, не так уж и много. На том месте текста, где мы ожидали мытарств (т. е. между «возвращениями» и «раем»), они как раз есть – Веничка отвечает на назойливые вопросы кого-то, именованного «они», на вопросы типа: «А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак?» (39). Поблизости от этого момента есть еще пара подобных: претензии соседей по комнате в Орехово-Зуеве по поводу того, что Веничка как-то незаметно ходит в туалет, не восклицая на всю округу: «Ну, ребята, я …ать пошел!» или «Ну, ребята, я …ать пошел!» (29); «Ты Манфред, ты Каин, а мы как плевки у тебя под ногами…» (30); а также позорное выяснение, в каких ситуациях Веничка может сблевать, а в каких его может стошнить. Но эпизодов таких крайне мало, и они как бы размазаны по всему тексту. Веничку судят не ангелы и бесы (что называется «частным судом»), Веничка на протяжении всей поэмы только и делает, что отвечает перед самим Богом. Указания на грешность не исходят от бесов, они как бы изначально заданы – причем не автором, а самим фактом бытования души в российских пределах: отечественная Вина за все и вся – стержневой мотив всей нашей литературы. Это вина не личная (болеющий ею может быть и праведником, а то и чаще праведником), но и не безличная (не грозит комплекс вины-фатума, исходя из которого всякая судьба должна трактоваться как искупление); это пропущенная через фильтр совестливости тотальная трагичность бытия: художнику совестно, что он не может сделать жизнь лучше и чище. В золотой российской традиции этот феномен превращал писателя в пророка и проповедника (а на менее умном, «разночинском» уровне – в иссиня-желчного «революционного демократа» с неудовлетворенными социальными и сексуальными комплексами[784]). Гений новой эпохи, обильно хлебнувший тоталитаризма, не может позволить себе учительство как таковое; поучающий жест с какого-то времени (и, думаю, надолго) крепко ассоциирован с жестом тоталитарным. Никого ничему не поучая, всю вину и страдания Ерофеев готов взять – и берет – на себя. Он обращается к Господу и в редкие минуты просветлений, и в самых горячечных бреднях. Он знает, что «все равно – на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел» (117), он знает эту высшую истину, а потому он готов страдать. Даже не за людей; персонажей поэмы ни автор, ни герой особо не жалуют (в одной фразе «мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые» (26) больше, если угодно, «русофобии», чем было бы в какой-нибудь антологии мирового масонства) – не за людей, в которых Ерофеев не очень верит (и сколькие из нас в этом с ним солидарны, не решаясь публично признаться), а за духовность, что ли, как таковую, за дух, могущий существовать и в нас, и между нами, но всегда – помимо нас. Веничке, кажется, нечего особенно бросить на ту чашу весов, где вздох и слеза, кроме, пожалуй, слезы и вздоха (и тяжкого вдоха, и горького выдоха: «Что бы мне еще выпить во славу Твою?»). Он предъявляет на последнем суде не сакраментального «Д, чем во всем «Дон Кихоте», а стоят слеза и вздох, оказывается, столькой крови, что ее хватило на такую поэму. Но, пожалуй, самое главное, что может предъявить Ерофеев, – это русский язык. Чудо, пронесенное через советскую мясорубку в такой чистоте, что отборно-грязный мат звучит как псалмопение. Сколько, однако, наших литераторов (в том числе «инородцев», в том числе с других берегов) клянутся на верность этому языку. И как-то никому не приходит в голову проводить особую параллель между языком и его носителем – народом, который не очень торопится приступать к «национальному возрождению». И правильно, что не приходит. Народ и язык существуют вполне отдельно… …Далее – в согласии со схемой – душе демонстрируют рай. Рай Венички – благословенные Петушки, где не молкнет пение и не отцветает жасмин; город, где живут два его ангела – женщина и ребенок. Два простых, но абсолютных символа. Именно в этой части поэмы в первый и в единственный раз звучит слово «Эдем» – в сниженно-ерофеевском стиле («в мелких завитках – весь – влажный и содрогающийся вход в Эдем», 47) – но все же Эдем; слово произнесено, и жасмин с птичками – отсылка довольно прозрачная. Возлюбленная Венички – блудница; и, наверное, темой отдельного филологического этюда могут стать средства, с помощью которых Ерофеев пишет возвышенный, воздушный, безо всяких кавычек прекрасный образ обычной подмосковной бляди. «А она – смеялась. А она – подошла к столу и выпила, залпом, еще сто пятьдесят, ибо она была совершенна, а совершенству нет предела» (45–46). Или: «Зато вся она соткана из неги и ароматов. Ее не лапать и не бить по ебалу – ее вдыхать надо. Я как-то попробовал сосчитать все ее сокровенные изгибы, и не мог сосчитать – дошел до двадцати семи и так забалдел от истомы, что выпил зубровки и бросил счет, не окончив» (47). Прием, впрочем, почти всегда один: предельно сниженная фактура в предельно возвышенном контексте (или наоборот). Прием один, но выполняется всякий раз с огромным вкусом, а кроме того – существует в поле величайшего трагического напряжения поэмы. И особо сильно это напряжение в сценах «рая», в чем есть, наверное, какая-то отдельная эстетическая справедливость. И еще сильнее трагизм – при описании другой части рая, где живет ребенок, которому Веничка везет-везет, но никак не может привезти два стакана орехов. У ребенка есть мать, она едва мелькнет в тексте, и у словоохотливого Ерофеева не найдется для нее пары сочувственных строк. Это очень жестоко, но и очень честно – перед российским стилем жизни. У ребенка, наверное, есть имя, но мы его не узнаём (как не узнаём и имени блудницы: это просто сын и женщина). В тот момент, когда Веничка приходит к сыну, тот тяжело болен и лежит в постели. Собственно, единственно толковая информация о нем состоит в следующем: «Самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву „Ю“ и за это ждет от меня орехов. Кому из нас в три года была знакома буква „Ю“? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете…» (38). Какая-то мистическая сентиментальность… знание «Ю»… тайное знание, ребенок, причастный тайнам того, что сокрыто за «Ю» – некоей чужестранкой в русском алфавите. Эта «Ю» до удивительности трогательна и тревожна. Эта «Ю», может быть, главная личная ценность Венички – не из тех, что он доверяет Господу, а та, что остается только для него самого. Именно «Ю», «густая красная буква „Ю“» (122), будет последним, что вспыхнет на последних строчках поэмы в угасающем разуме героя, – «с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду». В Петушки, в рай, отправляется каждую пятницу – вот уже больше трех месяцев – Веничка Ерофеев: туда, где его ждет ребенок, знающий «Ю», и где в одиннадцать часов (евангельский час, пришедшие в который последними становятся первыми) его ждет на перроне женщина. воровства: возвратившись из тамбура в вагон, Веничка обнаруживает, что у него украли ополовиненную четвертинку. Знак – если учитывать роль алкоголя в «М – П» – знаменательный. Да кроме того: не просто украли, а украли у доверчивого, понадеявшегося на совестливость людскую: Веничка не спрятал четвертинку в чемоданчик, а оставил на лавочке… Тут же рассказчик предупреждает, что повествование с этой точки меняет характер: «Черт знает (именно черт. – В. К.), в каком жанре я доеду до Петушков… От самой Москвы все были философские эссе и мемуары, все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева… Теперь начинается детективная повесть» (59). В аде поэмы как бы три круга. Первый – население вагона, как бы те представители России, с которыми Ерофееву приходится коротать железнодорожное время. Я уже указывал, что особого человеколюбия в поэме нет. И эти очень немногочисленные персонажи – пусть нет к ним у Венички ненависти или презрения, но и сочувствия как бы нет: ровное безразличие к собутыльнику (это очень наша категория – собутыльник: краткое соратничество по пьянке и ни следа в памяти). Персонажи, кроме того, как на подбор: кто кривой, кто косой, кто пришибленный, кто просто дебиловатый. Та незначительная информация, которую они о себе сообщат, и те историйки, которые они расскажут, вполне адекватны: есть, допустим, женщина, которой выбили четыре зуба «за Пушкина». Символ не самый сильный, но вполне прозрачный. Или история о том, как председатель колхоза «напысал» на пол. В общем, незатейливость, серость и убогость отечественного бытия: как бы даже что-то вроде «обличительной традиции». Этот круг – самый мягкий. Второй – менее очевидный и более интересный; как рассказчик унижал соседей по комнате через не-деяние, не-объявление о «…ать» и «…ать», так этот круг утверждается через отсутствие. Чего? Когда население вагона, каждый со своим стаканом, собирается-таки у лавочки Ерофеева, начинается, разумеется, треп: пьяные разговоры, легендарный наш душеотвод. И тут, казалось бы, вступить в силу нерушимому мифу: пьяные россияне, за водкой и портвейном, на кухне и в вагоне говорят о высоких материях, а самая высокая из материй – Россия. Пьяный треп и диспут о судьбах родины – почти синонимы. Тем более логично было бы ожидать отработки этого мифа, что Веничка Ерофеев – как бы звезда андеграунда, для которого кухонные споры о русском пути – едва ли не основной символ. Но в разговоре наших героев тема России только мелькнет, обозначенная именами Куприна, Горького, Чехова и Модеста Мусоргского (все о том же – кто как пил), и пропадет сразу. А центральный Веничкин монолог этой части поэмы – кажется даже, что демонстративно, – посвящен загранице. Америке, в которой нет негров. Италии, в которой все либо поют, либо рисуют. Франции, в которой Веничку выгнали из Сорбонны, узнав, что он из Сибири, но как феномену ему присущ всего лишь самовозрастающий Логос… И квало; и она была равна небытию). О России – и не говорят! – а Россия между тем, та Россия, что кочует по снам, легендам и страницам книг, и существует-то только в пространстве разговора, в процессе говорения. Россия – исключительно ментальна. Вот уж что миф, так это реальное существование нашей страны. И наконец, третий круг – «революция в Елисейково»; прозрачная модель – нет, не столько большевистского переворота, сколько обобщенного «русского бунта». Здесь – небеспощадного: приключения веселых пьяниц, объявляющих войну Норвегии и сажающих в плен сарая пьяного же председателя сельсовета, насквозь комичны. Но уж бессмысленны – на всю катушку. И навязчивое нагнетание слишком знакомых мотивов (четырнадцать тезисов, четыре расширенных Пленума, упразднение «какой-нибудь» буквы (скажем, «Ю»), передвижение стрелки часов на два часа вперед «или на полтора назад, все равно, только бы куда передвинуть» (93) и т. д. и т. п.) порождает плоско-социологические ассоциации: вот так делалась история страны, у которой теперь нет истории, которой самой теперь нет. И что важно – делалось весело. Но после прохождения, нет, вернее, после прокручивания перед глазами читателя трех этих «кругов» Веничка действительно вступает – уже в настоящие, а не в мемуарные – круги ада (происходит это в той точке композиции, когда герой должен был допиться – и допился-таки – до чертей; и если в начале поэмы алкоголь был на стороне Венички, не пуская его к Кремлю, то теперь он не пускает его в Петушки. К этому моменту, видимо, судьба Веничкиной души уже решена, уже определена ее сороковая ступенька. Мы знаем, какой страшный ее ждал конец. И символика чисел говорила об этом: Веничка путешествует в Петушки по пятницам, и это его тринадцатая пятница. Пятница и 13 – традиционные знаки неблагополучия. Известно, например, что когда на пятницу выпадает тринадцатое число, в эту ночь встают из могил зомби. Да и другое предупреждение Веничке было: «„Не в радость обратятся тебе эти тринадцать глотков“, – подумал я, делая тринадцатый глоток» (38). Когда Веничка приедет – не в Петушки, а в Москву, так и не пустили его в рай, – он встретит на улице страшную четверку (четыре всадника тьмы?) и, убегая от нее в ночном ужасном пейзаже, окажется наконец у Кремля – символа ада, – и ад восторжествует, и распластается в глазах густая красная «Ю»… А перед этим Веничка, уже оставленный Богом, окажется один на один последовательно с самим Сатаной, со Сфинксом, который будет загадывать ему пять идиотски жестоких загадок, с понтийским царем Митридатом и со скульптурными рабочим и колхозницей – с представителями разных, так сказать, религий; разных, но в контексте поэмы – одинаково враждебных. Где-то на этих страницах и вырвется у него излишне «публицистичное» для стиля «М – П» восклицание: «Превратили мою землю в самый дерьмовый ад» (108). И сразу после встречи с коммунистическим символом, с шедевром Веры Мухиной, Веничка окажется в Москве – во столице этого ада. Тяжелый вопрос: почему? Почему Добро проиграло Злу партию «Москва – Петушки»? Почему Господь отвернулся, а ангелы отлетели и не вернулись, как обещали (или вернулись, но уже в кошмарно-ином обличье)? За чьи грехи погибла душа Венички Ерофеева? За свои собственные? Быть может, но сказано – «не судите»; а кроме того, Веничка сделал все, что мог, он жил и пил, пока были силы. За исторический грех России? Или, наконец, за нас с вами? Чего же мы не сделали для него? «Любовь не бессильна… – писал протоиерей Сергий Булгаков. – …Мы верим и в действенность молитвы святых о нас, приносимой здесь и там, с трепетом сердца, вверяем свою жизнь попечению любви и молитве близких наших». Молитва отсюда – не бесполезна, любовь не бессильна. Молящие здесь могут спасти душу, страдающую там. Самое значимое отсутствие в поэме – отсутствие молитвы и соучастия нашего мира к пассажиру загробного поезда. Веничка – одинок. Он одинок в ресторане Курского вокзала, когда грешная душа его жаждет хересу, одинок на строительстве в Шереметьеве, в общаге в Орехово-Зуеве, одинок в холодном вагоне среди несчастных – таких же, как он, одиноких – собутыльников. Во всем тексте поэмы я ни намека не встретил на отклик, на сочувствие со стороны. Этого, наверное, и нельзя вычитать в поэме. Страшно другое – этого нет в воздухе, мы дышим иначе, мы до сих пор не знаем толком буквы «Ю». Этот поезд уходит без нас. Поезд ушел. Некому сказать Веничке Ерофееву «талифа куми», что значит в переводе с древнежидовского: «Тебе говорю – встань и ходи» (71). Постскриптум. А Харон в поэме все-таки есть. Это единственный представитель железнодорожного мира ревизор Семеныч. Штраф с «зайцев» он берет не деньгами, а граммами: по грамму спиртного с километра пути. А у Ерофеева граммов не было. «Тщетно драхму во рту твоем ищет…» Ерофеев отделывался байками. Сюжетами из мировой истории. Но к тринадцатой поездке мировая история кончилась, и пришлось Веничке рассказывать Семенычу о будущей жизни: «И будет добро и красота, и все будет хорошо, и все будут хорошие, и кроме добра и красоты ничего не будет, и сольются в поцелуе… И сольются в поцелуе мучитель и жертва; злоба, и помысел, и расчет покинут сердца…» (87). Михаил Эпштейн После карнавала, или Обаяние энтропии[785] Что такое конец века: календарная дата? историческая веха? сумма свершений? мудрость прожитого? Если поверить глубокомысленному каламбуру Андрея Белого: «человек есть чело века», то конец века есть образ людей, его завершающих, олицетворяющих этот конец. Конец XIX века – это Ницше и Владимир Соловьев, которые в лицах выразили итог своего века и его напутствие веку грядущему. Много было идей и суждений, подводивших итог XIX веку, но кто помнит о них? Помнятся личности, которые запечатлели свой век не просто в словах, но в выражении лиц, в складе судьбы, в жестах и интонациях. История, разрушая древнюю мифологию, непрестанно творит новые мифы, которые представляют в лицах ее основные идеи. Есть мифы большие и малые, всемирные и местные, столичные и провинциальные… Но и в малых мифах выступает целостность лица, из которого нельзя убрать ни единой черточки, настолько полно в нем воплотилась идея. Ее нельзя выразить отвлеченно и в сотне трактатов – но можно увидеть в недавнем современнике, которого потомство спешит зачислить «в разряд преданий молодых». Итак, чтобы понять идею времени, мы должны посмотреть ему в лицо. Чье лицо на исходе XX века останавливает наш взгляд? Чья личность перерастает в миф? 1. Условия мифосложения Любой миф, как полагает семиотика, есть попытка разрешить противоречие, примирить крайности, свести концы с концами[786]. Уже не вызывает сомнений, что Венедикт Ерофеев (1938–1990) после своей преждевременной смерти быстро стал мифом[787]. Может быть, это последний литературный миф советской эпохи, которая так легко завершилась вскоре после Вениной кончины. Но какую же загадку разрешает Веня? Какие крайности примиряет? Русская литература изобилует мифами, поскольку в общественном сознании почти и не существует ничего, кроме литературы и ее производных. При этом мифологическая значимость писателя не обязательно соответствует его литературным достоинствам. Достоевский не стал мифом, а Надсон стал, Есенин стал. Но и Пушкин стал, а вот Грибоедов не стал. Какие нужны для этого условия? Прежде всего, чтобы писатель успел воплотиться в какого-то персонажа, желательно лирического или автобиографического. Поэты, как правило, и становятся мифами, потому что они создают свой собственный образ, в котором вымысел и реальность сплавляются воедино. Франсуа Вийон, Байрон, Рембо, Блок… И в этом смысле «Москва – Петушки» не просто по названию поэма, но и вполне лирическое произведение, поскольку автор воссоздает в нем самого себя, Веничку, так что Веничка жизни и Веничка поэмы становятся одним лицом, а это уже начало мифа. Но в то же время нужно, чтобы писатель не успел до конца воплотиться в своих произведениях, чтобы народная молва подхватила и дальше понесла то, что он не успел или не захотел о себе рассказать. Если бы Веня написал сорок томов полного собрания сочинений, а не одну тоненькую книжечку, то у него появились бы комментаторы, архивисты и биографы, но народная фантазия увязла бы в этих томах и не стала бы ничего домысливать, поскольку все необходимое и достаточное для одного человека он уже сам бы о себе поведал. Мифу о Льве Толстом очень мешает девяностотомное собрание, с черновиками и вариантами. Потому что миф не любит лгать, не любит уклоняться от прямой стези правды, и лишь когда факты отсутствуют или противоречат друг другу, тогда-то он вступает в права. Миф очень чувствителен, даже обидчив: если ему показывают на гору материалов, он говорит – ну что ж, верьте материалам, отворачивается и замолкает навсегда. Лучшее начало для мифа – безвременный конец, когда еще долго сохраняются живые свидетели, настолько долго, что их память успевает состариться, перейти в легенду. То, что в человеке не разрешилось, все его резко оборванные противоречия – теперь миф разрешает. Почти все наши мифы, от Пушкина до Высоцкого, – о людях, «что ушли недолюбив, недокурив последней папиросы». Так написал Николай Майоров, поэт военного поколения, о своих рано ушедших сверстниках[788]. Впрочем, какое поколение у нас было не военным? Сражались с голубыми мундирами, с белыми погонами, с коричневыми рубашками и с черными беретами, с комиссарскими кожаными куртками и стиляжьими узкими брюками, с лаптями, шляпами, котелками и мокасинами… С самодержавием и с крепостным правом, с крестьянством и интеллигенцией, с мещанством и аристократией, с литературой и религией, с обществом и с самими собой. В каждом поколении – своя война и свои жертвы, а значит, и свои мифы, все о недоживших: Пушкин, Лермонтов, Надсон, Блок, Гумилев, Есенин, Маяковский, Высоцкий, Рубцов… Великие поэты и просто поэтические натуры, поэтичные не столько стихами – судьбой, оборванной, как струна при исполнении жестокого романса[789]. Именно «недо» и обнаруживает возможность мифа, как некоей идеи, которая не успела стать реальностью и потому брезжит вечным символом. Писатель недожил, недописал, недовыразил себя… «Умер – и унес свою загадку с собой, а нам ее теперь разгадывать» (Достоевский о Пушкине). Оттого-то наряду с поэтом Пушкиным мы имеем еще миф о Пушкине: то пушкинское, что не воплотилось в нем самом, живет теперь и вне самого Пушкина. Оно не свершилось в одной биографии, зато свершается во всей последующей русской культуре, свершается с Лермонтовым и Достоевским, с Ахматовой и Набоковым, с Синявским и Битовым… То, что не успело развернуться во времени, сгущается в вечный прообраз. В культуре можно различить два ряда: актуальностей и потенций. То, что реализовалось, становится историей культуры. А то, что не реализовалось, но как-то заявило о себе, оформилось хотя бы зачаточно, становится ее мифом. И неизвестно, чего в культуре больше и что для нее важнее. Миф – воздаяние за недожитое: призрак выходит из ранней могилы и посещает своих потомков. Конечно, дело не в физическом возрасте. Пятидесяти двух лет, прожитых Ерофеевым, вполне хватило бы другому писателю на монументальный свод сочинений, включая письма и текстологический комментарий. Но Ерофеев никак не мог и не хотел воплощаться. Он себя разрушал, скорее всего, сознательно. Он разрушал себя как автора – и это отзывалось в погибающем персонаже. Он разрушал себя как персонажа – и это отзывалось в погибающем авторе. Он закончил поэму о себе: «Они вонзили мне шило в самое горло… С тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду»[790]. Если бы не легкость Вениного саморазрушения, как посмел бы он так пророчить о себе? «Никогда не приду». И ведь в самом деле, прожив после такой развязки поэмы двадцать лет, Веня так больше и не приходил в полноту творческого сознания. Вспышками в нем что-то мелькало и угасало – агония дара. Последней строкой «Петушков» он убил и героя и себя. Писатель, желающий свое творчество продолжать, никогда так не закончит из суеверного ужаса. Ерофеев остается не столько автором своих произведений, сколько их персонажем, о котором сказано достаточно, чтобы вызвать интерес, но недостаточно, чтобы его утолить. «Конечно, Ерофеев был больше своих произведений» (Владимир Муравьев); «…я думаю, что (Веня) реализовался хорошо если на один процент» (Александр Леонтович); «Веня сам был значительнее своих сочинений» (Ольга Седакова)[791]. Вот этот избыток сочинителя над сочинениями и образует зачаток мифа. «Был больше, чем сделал и сотворил». И теперь, чтобы восполнить эту разницу, к образу Венички, созданному самим Ерофеевым, присоединяются образы, создаваемые его друзьями, которые и сами попадают в поле мифа. Вот они, восседающие на этом вечном пиру вокруг героя «ироикомической» поэмы: Веничкин шут – Тихонов, Веничкин мудрец – Сорокин, Веничкина «полоумная поэтесса» – Седакова… 2. Новый юродивый? Что же такого уникального в Веничке, что миф о нем входит в тесноту наших литературных преданий и может занять среди них особое место? Есть ведь есенинский миф, есть мифы о Высоцком и Рубцове, есть менее популярные, но близко стоящие мифы, например о пьяном, растерявшем свои метафоры Юрии Олеше, которого чуть не сбила с ног бежавшая мимо мышь. И все эти мифы сводят воедино, опосредуют две крайности, столь характерные для «модели» художника в советскую эпоху: дар – гонимый, дух – задушенный, судьба – искалеченная. Попытаемся вникнуть в слагаемые Вениного мифа. Конечно, перед нами герой – высокий, гибкий, статный, которым зачаровывались буквально все женщины. И он позволял им преклоняться перед собой, окружал себя «жрицами», которые усыпали цветами его ложе. И еще одно свойство героя – пил, но не пьянел, изо всех поединков с другими закоренелыми пьяницами выходил победителем: они валяются под столом и лыка не вяжут, у него ни в одном глазу, чист как стеклышко[792]. Внутренняя тонкость, деликатность, опрятность. И, конечно, талант, умница, эрудит, который помнил наизусть сотни дат и стихов, острее всех был на язык и всемирно прославился своей поэмой. С другой стороны – нищета и неустройство, изгнание из всех университетов, где он так блестяще начинал, работа на рытье канав и прокладке кабелей, скитальчество, неумение чего-то достичь в жизни, беспробудное пьянство, отсутствие нижнего белья, потеря рукописей и паспорта, издевательства над самыми близкими людьми, рак горла. И творческое бессилие: та поэма, написанная вроде как для потехи в кругу друзей, так и осталась его лебединой песней. Вот эти-то противоречия и заостряют в нас потребность мифа, потому что рационально их нельзя разрешить. Если талант, то почему не писал? Если гордился Россией, то почему мало интересовался ею и терпеть не мог патриотов? Если так любил всякую систематизацию, почему беспорядочно жил? Если был опрятен, то почему опустился? Если был нежен, то почему грубил? И тогда между этих крайностей проскальзывает первый набросок мифа: юродивый. Схема очень привлекательная, знакомый российский выверт. Ближайший друг Муравьев: «У Венички было ощущение, что благополучная, обыденная жизнь – это подмена настоящей жизни, он разрушал ее, и его разрушительство отчасти действительно имело религиозный оттенок»[793]. Именно Христа ради юродивый разрушает свою жизнь и подвергает испытаниям чужую. Галина Ерофеева, вдова Венедикта, отмечает, что «религия в нем всегда была. Наверно, нельзя так говорить, но я думаю, что он подражал Христу»[794]. Этому не противоречит замечание Владимира Муравьева: «несмотря на свой религиозный потенциал, Веничка совершенно не стремился жить по христианским законам»[795]. В том-то и дело, что юродивый стремится жить в духе христианского беззакония, «похаб ся творя». Как пишет Георгий Федотов, русским юродивым не чужда была аффектация имморализма. Жития их целомудренно покрывают всю эту сторону их подвига стереотипной фразой: «Похаб ся творя». ‹…› Жизнь юродивого является постоянным качанием между актами нравственного спасения и актами безнравственного глумления над ними[796]. Веничке негде преклонить голову, он спит «на гноище», совершает «парадоксию подвига» – глумится над чувствами близких и над самим собою, вызывая в ответ град насмешек и оскорблений, – все в соответствии с канонами русского жития[797]. Выражаясь образно, он швыряет камни в дома добродетельных людей и целует углы домов, где творятся «кощуны»[798]. Почти как Василий Блаженный, только тому собор на Красной площади стоит, а блаженный Веничка за всю жизнь до Красной площади так и не сумел добраться – относило куда-то в сторону[799]. С самого начала герой отброшен на периферию упорядоченного и освященного мира, для него мистически невозможно пребывание в центре. Люмпенизация русской святости – от Блаженного до Ерофеева. Даже Венино пьянство было вроде как добровольные вериги и постничество, поскольку не доставляло ему никакой услады, даже вкус вина он не ценил и всякое смакование считал пошлостью. И вообще, как тонко замечает Седакова, чувствовалось, что этот образ жизни – не тривиальное пьянство, а какая-то служба… Мучения и труда в ней было несравненно больше, чем удовольствия… Я вообще не встречала более яростного врага любого общеизвестного «удовольствия», чем Веничка. Получать удовольствие, искать удовольствий – гаже вещи для него, наверное, не было[800]. Но это относится не только к Вене – известно, что в России предпочитают именно горькую, заливают ею какое-то невнятное горе, клин вышибают клином, чтобы сильнее саднила душа. Любителей сладкого мало в народе, а если и попадаются, вроде Бальмонта или Северянина, то мифы слагаются не о них, а о тех, кто припадал к горькой чаше, кто пил без всякого упоения, кто растравлял свою и чужую боль, как Есенин или Высоцкий. Что же это за Венино горе, с которым он носился, но никогда никому не объяснял его причины? Вряд ли был бы он признателен за попытку объяснить его горе «кошмаром коммунистической эпохи»[801] – скорее, счел бы штампом из будущего школьного курса русской литературы. Уже провозглашалось, что из Онегина при советской жизни получился бы не лишний, а вполне даже полезный член общества, филолог или агроном; в тот же ряд встают и душеспасительные предположения, что под властью конституционных демократов или правых эсеров Веня развеял бы свое горе, бросил пить горькую и разумно заседал бы на ученых коллегиях, делясь своими обширными познаниями из метеорологии и грибоведения. Как будто то же самое горе не стояло над Россией при всех ветрах и поветриях, и так же не запивали его и не занюхивали горьким, кислым, соленым! 3. Диалектика похмелья Миф о Вене постепенно проясняется, но все еще совпадает общими очертаниями с есенинским, высоцким и даже не вполне удавшимся рубцовским мифом. Сжигали себя, растрачивали, доводили до помрачения, чтобы во мраке узреть последний спасительный свет, как и положено на путях восточного «отрицательного» богословия, где Бог представлен в образе «не»: несвета, нечести, нечистоты, недостоинства, немудрости, недоброты, поскольку все эти добродетели уже захватаны обывателями и служат их мерзкому нехристианскому благополучию в христианском мире. И только юродивый идет к Богу, отряхиваясь от всяких приличий. Но было что-то в Веничке, что никак не укладывается в массово почитаемые мифы о «Сереже» или «Володе». Да вот хотя бы это имя Веничка, им самим о себе увековеченное, – кто еще посмел бы о себе так сказать в наше глумливое время? Кто бы смог выставить себя под уменьшительно-ласкательным в кругу пьяниц, дебоширов и ерников – да еще и прослыть у них героем? Это потом уже, по живому следу, другой автор стал проталкивать миф о себе под чужой интонацией: «Это я, Эдичка»[802]. Но первенцем столь умильной, уменьшительной манеры себя называть был он, Веничка. Он вообще не любил гипербол, предпочитал литоты, а ведь отношение писателя к слову начинается с отношения к собственному имени, в данном случае – с застенчивой попытки его приуменьшить и приласкать. Вот Веня пишет: «были птички», «было два мужичка», или пристегивает к своему любимому питью эпитеты «красненькое», «холодненькое»[803]… Можно, конечно, списать литоту на пьяную умильность, которая пробуждает и к предметам застольного культа отношение, как к родным деточкам: «стопочка», «водочка». Но в такой умилительной форме разгул у нас авторски и не выражался, а все больше в гиперболах: «эх!», «ах!», «раздайся!» Что юродивый, что его поэтический наместник рвут рубашку с груди, потому что тесно покровам на их горячей, искренней душе. А Веня ворот рубашки на себе придерживал от стыдливости, чтобы горло не обнажалось «Горло свое он, будучи млад и прекрасен, всегда стыдливо прикрывал, стягивая ворот рубашки без пуговиц»[804]. «А если верхняя пуговица и расстегнута, то Веня воротничок придерживал рукой, чтобы он не распахнулся. Этот был его характерный жест»[805]. Как непохоже это на Есенина или на Высоцкого – они-то как раз рвали на себе ворот. Загоняли своих коней до пены и рвали на них узду. Что-то было в них от лихой гулянки начала века, от сверхчеловеческого надрыва и желания поскорее струну натянуть и резче оборвать. Только в последнее время у Высоцкого послышалось: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее». Но все равно голос срывался в надсадный крик, будто он одной рукой их придерживал, а другой настегивал. А вот у Венички уже и впрямь ощущение медленности. При полном сознании неправильности. «Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян»[806]. Если кто уверен в своей правильности, то он и старается рвануть побыстрее, и это есть героическая удача и молодецкий порыв. А у Вени уже и следа не остается от героизма, даже того перевернутого, упадочного, который обычно в одну эпоху действует с героизмом прямым и поучительным. Веничка равно далек и от Горького, которого не любил, и от Северянина, которого любил. Далек от упоенья высями и безднами. Далек от Блока и Есенина, с их высями и безднами пополам. Далек от писателей-праведников и певцов-буянов. Любая правильность ему внутренне мешает, он бежит от трезвости, но не впадает в обратный соблазн, в героизм упадочности – бурного хаоса, пламенного чада. Спивается, но не впадает в пьяный раж, экзальтацию любви-дружбы и опасного хриплого мужества. Он пьет больше своих предшественников, но уже не пьянеет – и этим напоминает трезвого, только трезвого уже с другого конца, не до, а после. Не самоуверенного, а притихшего, печального. И в других он ценит больше всего именно кротость, которая по-настоящему доступна уже выпившему человеку[807]. Венино коронное состоянье – не запой, а именно похмелье, деликатный и щепетильный отчет за все предыдущие запои, свои и чужие. И всякое упоенье вокруг, хмельные экстазы, захлеб и надорванный ворот захватывает его немногим больше, чем подвиги Зои Космодемьянской[808]. В диалектике трезвости и пьянства высшая ступень – похмелье: отрицание отрицания. Вникнем в стадии этой диалектики, неумолимо ведущей от гордыни к кротости. Выпивка – это способ сбить спесь с трезвого, который крепко стоит на ногах, говорит внятно и мерно, живет так, будто он телом и душой своей вполне владеет. А ну-ка, выпей, дружок, и увидишь, что не так уж все тебе покорно, напрасно ты кичился: землю попирать, смыслом владеть. Сходит гордыня трезвости. Но остается еще гордыня пьяности. Теперь дружку море по колено, и уста его горят от собственного остроумия, взгляд горит от собственной обольстительности, и опять весь мир стелется перед ним, на сей раз волнистой дорожкой. Теперь он чувствует себя легко и уверенно именно оттого, что собой не владеет. После чего начинается протрезвленье, и «с отвращением читая жизнь мою…» Какие уж там остроты и взгляды – пьяная икота и перемаргиванье с окосевшей девицей! Опьяненье сбило спесь с трезвого, а протрезвленье сбивает спесь с пьяного, и теперь, сквозь муки стыда, открывается третья стадия великого синтеза – похмелье. Горькое и мудрое. Скучное и просветляющее. В похмелье человек только и делает, что вздыхает. Освежает себя воздухом, не оскверняя воздух собою. «Я вздохнул, вздохнул так глубоко, что чуть не вывихнул все, что имею»[809]. Такова эта хитрая диалектика. Веня сбивает и с себя, и с окружающих сначала трезвую спесь, потом пьяную спесь. И добирается наконец до похмелья как состояния предельной кротости. Похмеляющийся брезглив к себе и оттого все прощает ближнему. Сам Веня эту диалектику прекрасно понимал, хотя в собственном его изложении синтетическая стадия представлена не вполне диалектически: Допустим, так: если тихий человек выпьет семьсот пятьдесят, он сделается буйным и радостным. А если он добавит еще семьсот? – будет ли он еще буйнее и радостнее? Нет, он опять будет тих. Со стороны покажется даже, что он протрезвел. На третьей стадии он настолько расслаблен, что в нем даже появляется нечто девичье – щекотливость и нервная чувствительность к малейшим прикосновениям. Вот, например, Веня – ужасный недотрога, он больше всего боится щекотки. У меня очень много щиколоток и подмышек. Они у меня повсюду. Честный человек должен иметь много щиколоток и подмышек и бояться щекотки[810]. Кто еще в России был таким щекотливым? Философы и поэты создавали мифы о вечно женственном. Веня же, боящийся самых легких касаний, вздрагивающий и хохочущий, – весь как девица[811]. И в этом он причастен к «вечно бабьему» в русской душе, только в нем оно уже перестало быть бабьим и опять стало девичьим. Разнежилось и утончилось настолько, что весь мир теперь кажется грубым этому существу, состоящему сплошь из подмышек и щиколоток. Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?![812] Странное дело – не только Веня чувствует грубость окружающих, но и окружающие, самые тонкие из них, как например, поэтесса Ольга Седакова, чувствуют свою грубость рядом с Веней. «Рядом с ним нельзя было не почувствовать собственной грубости: контраст был впечатляющим»[813]. Надо сказать, что оба типичных Вениных состояния, «напившись или с похмелюги», не отнимали у него трезвости. По сути, это было одно долгое состоянье, единое в трех составляющих – пить, трезветь и опохмеляться. «Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, – я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует…»[814] «Веня сам никогда не пьянел. Он не позволял себе этого. На глупение, бормотание, приставание он смотрел как на невоспитанность, как на хамство. …Одной из добродетелей нашего круга друзей было непьянение…»[815] Отсюда и начинается собственно миф о Веничке – миф о непьяности, которую никак нельзя смешивать с простой непричастной трезвостью. Трезвость – до, а непьяность – после. Трезвость гордынна и учительна, а непьяность кротка и понура. Трезвость может еще сама собою упиваться, а непьяность уже ничем не упивается. И это есть высшее состояние души, когда у нее меньше всего претензий и вообще воодушевленности мало, – малодушие. О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигу. «Всеобщее малодушие» – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства![816] Малодушие не так плохо, как кажется, и вообще не следует его путать с трусостью. Трус боится только за себя, а малодушный – за все на свете. Душа у него просто в пятки уходит, когда он касается хрупкой вазы или встречается с умным человеком – как бы чего не напороть, не задеть, не напортачить. Малодушный человек деликатен, потому что больше всего боится кого-нибудь обидеть. У него души не хватает, чтобы брать на себя ответственность или иметь тайное поползновение. 4. Деликатность и противоирония В центре Вениного мифа – именно деликатность, редчайшее и еще почти необозначенное свойство в русской культуре[817]. Много в ней святости и греха, просветления и мрака, высей и бездн, но вот деликатность… Попробуй скажи, что Толстой или Достоевский деликатны: ведь это смешно для таких провидцев и великанов. Деликатность в них, может, и была, но на каком-нибудь сорок шестом месте. И еще понятно, когда деликатны Чехов или Тимирязев, врач или ученый, которые просто не могут быть другими в деликатных обстоятельствах своего времени и профессии. Но когда деликатен Веничка, который пьет и закусывает в тамбуре, оттого что стесняется пассажиров, то это уже совсем другое свойство. Когда он горько вздыхает о пошляках: «сердца необрезанные»[818]. Когда он скрывает от собутыльников свои выходы по нужде, не дерзая облечь в слова сокровенные желания… Веничка деликатен со всех сторон, деликатен настолько, что не объявляет своим товарищам о намерении пойти в туалет, – и даже еще деликатнее: соглашается пойти в туалет только для того, чтобы не слишком подавлять их своей деликатностью[819]. В такой деликатности человека, который по всем признакам не должен и не может быть деликатным, уже есть нечто феноменальное и одновременно, как выразился бы Веня, нечто ноуменальное. Это феномен какой-то новой деликатности, превращающей Веню в героя совсем неделикатной среды. Если бы эта деликатность исходила откуда-то извне, из сфер авторитета и высокой морали, ее бы просто осмеяли… Но тут она исходит из самого центра «разночинства, дебоша и хованщины», от Венички, уже вкусившего и «Слезу комсомолки», и «Поцелуй тети Клавы», и прочие коктейли, настоянные на шампуне, денатурате, тормозной жидкости и средстве от потливости ног. Деликатность в таком существе – это не дань традиции, семье, воспитанию, общественным нормам. Она не может быть устаревшей. Она не может быть назидательной. Она потусторонна. «С моей потусторонней точки зрения…» – любил говорить Веня[820]. Даже в словах «младенец», «ангелы», «скорбь» или «вздох», когда они исходят от Вени, нет никакой старинности и напыщенности. «Вечно живущие ангелы и умирающие дети…»[821] Кто в советское время называл своего сына «младенцем»[822], а свои внутренние голоса «ангелами»? – и слов таких в обиходе уже не было со времен то ли Жуковского, то ли Клюева. До Вени эти слова добрались через преграду такой скверны, словесного гноя и приблатненности, что в них невольно звучит ирония – но Веня употребляет их не для иронии. Ирония в этих чистых словах подразумевается ровно настолько, что воспринять их только как иронию было бы пошлостью. Тут очень подходит термин «противоирония», предложенный филологом Владимиром Муравьевым[823]. Если ирония выворачивает смысл прямого, серьезного слова, то противоирония выворачивает смысл самой иронии, восстанавливая серьезность – но уже без прямоты и однозначности. Вот, например, диалог между Веничкой и Господом: Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутерброда до розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал – и вдруг затомился. Еще раз ощупал – и поблек… Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? Смотри, Господи, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь… И, весь в синих молниях, Господь мне ответил: – А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны. – Вот-вот! – отвечал я в восторге. – Вот и мне, и мне тоже – желанно мне это, но ничуть не нужно! «Ну, раз желанно, Веничка, так и пей», тихо подумал я, но все еще медлил. Скажет мне Господь еще что-нибудь или не скажет? Господь молчал[824]. При желании можно найти в этом отрывке массу иронии. Розовое крепкое и стигматы святой Терезы настолько неравноценны, что нельзя их сравнивать без насмешки. Но если вдуматься, над чем же это насмешка, о чем ирония? Над розовым крепким – было бы глупо. Над святой Терезой – еще глупее. Ирония вроде бы подразумевается, но она есть только тень противоиронии, ее выразительный оттенок. Противоирония так же работает с иронией, как ирония – с серьезностью, придавая ей иной смысл. Первоначальный серьезный подтекст читался так: о, святая Тереза! фу, ничтожный Веничка! Ирония перемещает акценты: у каждого есть свое розовое крепкое, у одного – розовое крепкое, у другого – стигматы. Противоирония еще раз смещает акценты: у каждого есть свои стигматы, у одного – стигматы, у другого – розовое крепкое. Нельзя сказать, что в результате противоиронии восстанавливается та же серьезность, которая предшествовала иронии. Наоборот, противоирония отказывается сразу и от плоского серьеза, и от пошлой иронии, давая новую точку зрения – «от Бога»: что человеку не нужно, то ему и желанно; в промежутке между нужным и желанным помещается и святость, и пьянство; величайший человек не больше этого промежутка, и ничтожнейший – не меньше его. Весь Венин стиль есть такая противоирония, которая работает с готовыми ироническими шаблонами, осевшими в общественном сознании столь же весомо, как и патетические шаблоны. Согласно одному шаблону, при слове «родина» или «советская власть» надо было встать навытяжку, согласно другому – прыснуть в кулак. А вот Веня придает этим словам какую-то другую интонацию, не серьезную и не ироническую, а, хочется сказать, загробную: – Ерофеев, а родная советская власть – насколько она тебя полюбила, когда твоя слава стала всемирной? – Она решительно не обращала на меня никакого внимания. Я люблю мою власть. – За что же особенно ты ее любишь? – За все. – За то, что она тебя не трогала и не сажала в тюрьму? – За это в особенности люблю. Я мою власть готов любить за все… – Отчего же у вас невзаимная любовь? – По-моему, взаимная, сколько я мог заметить. Я надеюсь, что взаимная, иначе зачем мне жить?[825] Это из интервью журналу «Континент», еще в те далекие времена, когда он издавался в Париже. Интервьюер всячески старается «расхохмить» Веню, а Веня не поддается на соблазн дешевой иронии, как и на соблазн патриотической гордости-боли. Он отвечает на нелепые вопросы примерно так же, как духи на спиритическом сеансе, его интонацию нельзя ангажировать. Это именно противоирония, которая оставляет для иронии ровно столько места, чтобы обозначить ее неуместность. 5. По ту сторону карнавала Противоирония – новое качество Вениного мифа. И связанного с ним ритуального действа. Миф, как считает наука о нем, есть словесная запись некоего обряда. И в этом смысле миф о Веничке обозначает новый путь инициации для юношества. Инициация – обряд посвящения, приобщения к взрослости. Дворянские юноши XIX века, выходя из домашней тепличной среды и вступая на путь мужеской инициации, старались стать как можно грубее, хлестали водку и ездили к девкам (вспомним Пьера Безухова в первом томе «Войны и мира»). Юношество поздней советской поры хлестало водку уже с младых ногтей, а ездить и вовсе никуда не нужно было, все было рядом, в общежитии (вспомним этот быт, описанный Веней и его друзьями[826]). Веничкина инициация начинается ровно оттуда, где заканчивалась инициация героев русской классики, а именно с «кабака – бардака». Но оставаясь внутри этого фамильярного пространства, Веня так переворачивает его изнутри, что вдруг из чада и буйства нам мелькают черты усадебного юноши. Как будто нас приглашают обратно, в сентиментальный карамзинско-радищевский век. Да-с, господа, и забубенные личности чувствовать умеют. «Ведь если у кого щепетильное сердце…»[827] ародной культуры. Все отверстия в теле должны быть раскупорены и вбирать-извергать потоки вселенского круговорота веществ. Пьянство лишь скромная метафора этого хлещущего изобилия, к которому Бахтин в своей книге – мифе о Рабле относит также блевание, плевание, потение, сморкание, чихание, обжорство, совокупление, испражнение, пуканье и пр.[828] А вот Веня всего этого ужасно стыдился. «Он был невероятно застенчив даже перед собой»[829]. И говорил, что самой большой нежности заслуживает «тот, кто при всех опысался»[830]. У Вени ценности, раньше карнавально перевернутые, стали опять медленно переворачиваться. Карнавал это оценил и одобрил, как бы и не заметив, что карнавал вокруг Вени уже перестает быть карнавалом. Застенчивость, которая изгонялась взрывом непристойностей, теперь распространяется на самое непристойность. «Нежность к опысавшемуся». Понятно, это не то же самое, что нежность к веточке сирени, – это нежность, ушедшая от сентиментальности ровно на длину карнавала. Но это уже и не сам карнавал, а его послебытие: все прежние свойства, опрокинутые карнавалом, теперь восстанавливаются в каком-то новом, «ноуменальном» измерении. Эти нежность и скорбь, плач и застенчивость, одиночество и скука уже трансцендентные, освобожденные от привязанности к прежним объектам. Вот, например, печаль – о чем печалится Ерофеев? Он знает, что каждая тварь после соития бывает печальной, этот естественный закон наблюдался еще Аристотелем, а вот Веня, вопреки Аристотелю, «постоянно печален, и до соития, и после»[831]. Или, например, человек обычно воодушевляется, когда к нему приходит много мыслей. А вот у Вени вырывается признание: «Мысли роились – так роились, что я затосковал…»[832] Словно все предметы прежних чувств от Вени уже отторгнуты дистанцией исторического размера, и обязательность в соответствии чувств и предметов отменена. Чувства возрождаются после смерти чувств, и душа еще не знает, к чему их применить. К чему применить скорбь – к слезинке ребенка или к «Слезе комсомолки»? Веня, не желая промахнуться, скорбит обо всем сразу. Но от того, что его печаль применяется и к печальным, и к вовсе не печальным вещам, она не перестает быть печалью, пусть даже уже потусторонней. Она по ту сторону прежних чувств, притупленных, отрезанных, исторгнутых. Какие чувства возможны после Катастрофы, после Революции, после Освенцима и Колымы, какая там еще печаль? Но вот печаль открывает «два огромных глаза» (О. Мандельштам) и оглядывается в поисках своего предмета, о котором еще ничего не знает. Кто сказал, что между предметом и чувством должно быть строгое соответствие, как в классицизме? Что это за классицизм чувств? Даже в обычном языке этого не бывает, любой знак, по определению лингвиста-основоположника Фердинанда де Соссюра, произволен, любое слово может обозначать любой предмет. Почему же печаль не может относиться и к веселому предмету, и к скучному предмету, и к смешному предмету, и к вовсе безразличному предмету; разве не печально, если он так уж безразличен? Разве не печально, если он так уж смешон? Почему скорбь не может относиться к вину, а веселье – к стигматам? Ничего тут нет карнавального. Это просто другой уровень чувств. Может быть, и сам Веня этого нового посткарнавального извода своих чувств не заметил – заметил Михаил Бахтин, чрезвычайно чуткий на все карнавальное. Он восхитился ерофеевской поэмой, найдя в ней подтверждение своих теорий и выражение чистейшего пантагрюэлизма. Веня в поэме вроде только и занят тем, что прополаскивает горло, – чем не Пантагрюэль, и не только в собственном, но и в нарицательном значении этого слова. Прежде чем дать имя раблезианскому герою, слово «пантагрюэль» было названием горловой болезни – потери голоса в результате перепоя (болезнь пьяниц)[833]. Если бы Бахтин знал, в какой степени это имя-прогноз подтвердится в судьбе самого Ерофеева, к концу жизни потерявшего голос, пережившего несколько операций и умершего от рака горла! Сущность пантагрюэлизма вроде бы сбылась дословно и до последней жизненной черты. Но в такой обреченности гротескному есть что-то уже не совсем гротескное, какая-то покорность и тишина, умолкание имени-метафоры именно по причине буквального ее исполнения. Феномен Венички, вырастая из пантагрюэлизма, перерастает его, карнавал сам становится объектом карнавала, выводящим в область новой, странной серьезности. Знаменательно, что, восхитившись поэмой, Бахтин не одобрил ее развязки, потому что герой ее вроде бы умирает всерьез, допускает «энтропию», а какой же серьез в карнавале?[834] И какая же энтропия посреди карнавального всплеска ранее скованных энергий? Но ведь и задолго до конца поэмы у Вени можно заметить энтропию, погашение энергий. Разве не энтропия – Венина тихость посреди карнавального буйства? Веня опоэтизировал не разгул, а «человека с похмелья… когда он малодушен и тих», и даже «всеобщее малодушие», которое с карнавальной точки зрения есть сплошная энтропия. Вот это и почувствовал, хотя и недооценил великий ученый. Почувствовал в Ерофееве свое, которое уже становится чужим. Почувствовал карнавал, который перестает быть карнавалом[835]. Андрей Зорин верно заметил, что, вопреки карнавальным законам, у Ерофеева «стихия народного смеха в конце концов обманывает и исторгает героя. Собственно говоря, такой исход был предначертан с самого начала»[836]. Еще вернее сказать, что сам автор от начала и до конца обманывает и гонит от себя народную стихию. А поскольку автор и герой одно лицо, то они это делают вместе. Герой уединяется от этой стихии в тамбуре, автор – в литоте, и вместе они уединяются от нее в имени «Веничка», в камерной грусти и лирической растерянности. Стихия народного смеха, как и народного спеха[837] – всякая народная стихия, в образе ли Теркина, Космодемьянской или Стаханова, равно далека Веничке, который любит медленность и неправильность. И вообще – чем плоха энтропия? 6. Обаяние энтропии Столетиями во всем мире прославлялась энергия, в самых разных ее проявлениях: кинетическая и потенциальная, энергия души и энергия тела, энергия коллектива и энергия индивида, энергия подвига и энергия смирения, энергия космическая, и политическая, энергия творческая и нравственная… Энергию прославляли Галилей и Гете, Гегелргия ценилась особенно высоко и разряжалась взрывами подвигов и революций. А когда революции уступали место застою, он в свою очередь разряжался взрывами смеха и карнавала. В любом случае энергия делала свое большое дело: кружила планеты, расщепляла атом, толкала конвейеры, производила сексуальную и научно-техническую революции, кружила головы и сердца, обольщала девочек и старцев. Звезды кино, властители умов, акулы бизнеса, секс-бомбы, восточные гуру и спортивные чемпионы – все источали энергию и обаяние. Сама энергия была обаятельна, в чем бы она ни проявлялась. Энергия распада и декаданса тоже была обаятельна. И вдруг Веня сделал обаятельной убыль энергии. Энтропия в его лице приобрела милые сердцу черты: медлительность и малодушие. Вообще-то говоря, он не ошибся. В его время, к концу XX века, энтропии уже не стоило бояться. Это в конце XIX века мир вдруг испугался энтропии. Ею грозил второй закон термодинамики, по которому неизбежна тепловая смерть Вселенной. Дескать, все смешается, уравняется, станет одинаково, ни холодно ни горячо, и тогда… Солнце погаснет, земля застынет – таким виделся тогда конец мира[838]. Но страхи эти после двух мировых войн и еще не сосчитанного числа революций уже устарели. Кажется, Вселенную нашу распирает какая-то непонятного свойства энергия, пучит ее всякими катаклизмами и безумиями. Во второй половине ХХ века человечество стало опасаться именно энергии, до которой коснулось руками ядерщиков – так дернуло, что чуть весь мир не взорвало. Военные стали жертвой общественного предрассудка, будто энергия в их руках опаснее, чем в лицах энергичных людей: политиков, идеологов, рок-звезд, – восторгавших все прогрессивное человечество. Мирные демонстрации обрушились на один род энергии, вовсе не подозревая, что мир, начиненный энергией, вообще опасен, и все виды энергии, превращаясь друг в друга, ускоряют его конец. Недаром конец мира предсказан в образе пламени, а не замерзания или потопа – водяным был лишь пробный конец, испытание Божье для выявления праведника, а настоящий конец придет от огня. Вначале словом Божиим небеса и земля составлены из воды и водою: потому тогдашний мир погиб, быв потоплен водою. А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков. ‹…› Воспламененные небеса разрушатся и разгоревшиеся стихии растают[839]. Так издревле обозначалась энергия, которая бурлит и накапливается в человечестве, пока не грянет последним судом. Будет ли то революция, ядерная война, глобальное потепление, таяние льдов и парниковый эффект или все вместе, пока неизвестно, но что Страшный Суд – несомненно. И вот в стране всех освоенных видов энергии нашелся, наконец, человек, подавший увлекательный пример малодушия. Сумевший сделать интересной «энтропию» – воспользуюсь словом Бахтина, хотя ему самому, теоретику карнавала, энтропия была не интересна. Ерофеев сумел многих и многих убедить, что в эпоху сверхвысоких энергий есть особое достоинство в том, чтобы прибавить от себя чуточку энтропии. Плеснуть энтропии в костер энергии. Проявить великодушие путем малодушия. Энтропия владела всем его существом. Могу поделиться личным впечатлением, хотя и скудным. Я видел Венедикта Ерофеева дважды, и оба раза он поражал меня цветом лица. литературном вечере. Вот так и стоят у меня в памяти два его лица: одно – землистое, другое – меловое. Два цвета энтропии. Безусловно, там была феноменальность жизни и ноуменальность смерти, происхождение крестьянина и предназначение художника, но никакая энергия не играла в его лице. Огня в нем не было. Поэтому в обществе сидящих, стоящих и ходящих он всегда предпочитал лежать. Это был его способ замедлиться. Быть может, со временем ерофеевские тапочки станут столь же знаменитыми, как обломовский халат[840]. Только Обломов был тучен и ленив, а Ерофеев строен и подвижен. Его вялость была продуктом работы над собой. Он по каплям выдавливал из себя энергию. Он не поддавался инерции, а создавал ее. Как Бог создал мир из ничего, так Ерофеев создавал энтропию из своей прирожденной энергии. Обломов остался персонажем. Ерофеев стал автором. Даже еда, где и ленивый Обломов проявлял сноровку, была для Вени способом замедления. Почти всегда голодный, он никогда не торопился с утолением голода. На этой Вениной не-жадности удивительно сходятся все воспоминания. «А когда садились есть, хотя во время войны было голодно, всего было по норме, по кусочку, – он всегда кушал медленно, интеллигентно, аккуратно и долго, безо всякой жадности» (Нина Фролова, сестра Вени). «Бенедикт очень бережно, кусочком хлеба всю (яичницу) подбирал со сковородки. Есть он всегда хотел ужасно, но выражал это застенчиво, ел не жадно и действовал кусочком хлеба как-то чрезвычайно деликатно» (Лидия Любчикова). «Он во всем был тонким. Мы прожили вместе 15 лет, и я не помню, чтобы он жадно ел» (Галина Ерофеева). «Да и вообще, не припомню на его физиономии движения челюстями, не помню жевательных движений, Вене они были не свойственны (Игорь Авдиев)»[841]. Какой там карнавальный обжора – у него и жевательный рефлекс не выражен! Какие уж там «разинутый рот» и «толстый живот» – непременные признаки карнавала, вулканические извержения космической энергии в формах ненасытного чревоугодничества[842]. А ведь если вдуматься, историческая энергия ХХ века больше всего пробуждалась именно этим «жевательно-глотательным» инстинктом, который самая боевитая идеология взяла за точку опоры, чтобы перевернуть мир. Чело этого века, империалистически-коммунистически-фашистски-космически-идеологически-атомно-энергетического – это чело гротескно в прямом, бахтинском значении этого слова. Гротескное лицо сводится, в сущности, к разинутому рту, – все остальное только обрамление для этого рта, для этой зияющей и поглощающей телесной бездны[843]. Быстрое и правильное распределение – так можно определить пафос этого самого голодного и торопливого века в человеческой истории, который после всех подвигов дележа должен был завершиться, в духе бахтинской же утопии, веселым праздником всеобщего поедания. «Голод правит миром» – этот древний трюизм стал основой философских учений, а скорейшее утоление голода – священной обязанностью и целью всемирной истории[844]. Для основоположников марксизма, которых Веня въедливо изучал по долгу и из любопытства, «физическое самопроизводство индивида» есть пружина истории, тот первичный факт, из которого разрастаются производительные силы и производственные отношения, а также противоречия между ними, ведущие к народной революции и к торжеству голодных над сытыми, что диалектически должно означать торжество сытости над голодом. Теория карнавала, в этом смысле, есть завершение теории революции, когда, по словам коммунистической программы, «все источники общественного изобилия польются полным потоком»[845] и всенародное тело, жрущее, потеющее, испражняющееся и совокупляющееся, явит себя в праздничном изобилии, как «растущее, неисчерпаемое, неуничтожаемое, избыточное, несущее материальное начало жизни…»[846] И, конечно, от этого начала, забирающего тебя с концами, уже никуда не деться. Пока карнавал совершается, ни для кого нет другой жизни, кроме карнавальной. От него некуда уйти, ибо карнавал не знает пространственных границ. Во время карнавала можно жить только по его законам, то есть по законам карнавальной свободы[847]. Только по законам свободы – звучит чеканно, почти по-чекистски. Что же Веничка? Впервые в буйном карнавальном кругу славу приобретает не разухабистость, а щекотливость и стеснительность. Умение употреблять слова «ангел» и «младенец» без хохмы и надрывного хохота. Не обжорство, а бережное подбирание кусочка яичницы кусочком хлеба. И уж совсем баснословным становится человек, который за всю свою скорбную жизнь ухитрился ни разу не испортить воздуха. А вот это тот самый знаменитый Веничка Ерофеев. Он знаменит очень многим. Но больше всего, конечно, тем знаменит, что за всю свою жизнь ни разу не пукнул… – Как!! Ни разу!! – удивляются дамы и во все глаза меня рассматривают. – Ни ра-зу!! Я, конечно, начинаю конфузиться[848]. О, конфузливый угашатель энергий! Такого мифа у нас еще не было[849]. 7. От бедной Лизы к бедному Вене Поэма «Москва – Петушки» часто рассматривается как одно из первых произведений русского постмодерна. Но оно гораздо многослойнее и эстетически вбирает целый пересто «новой сентиментальности». Видимо, уже близок исход «постмодернистской» поры, обозначившей усталость ХХ века от самого себя. Век открылся парадным входом в светлое будущее – и завершается пародией на все прошедшие эпохи человечества. Все, что в небывалом идейном опьянении век успел наскоро проглотить, он теперь извергает в виде муторных самоповторов и глумливых цитат. Перефразируя Ерофеева, можно сказать, что в каждом веке есть физическая, духовная и мистическая сторона[850] – и теперь наш век тошнит «со всех трех сторон», особенно в шестой части света, сильнее других пострадавшей от векового запоя. Извергаются проглоченные территории, загаженные куски природы, прокисшие идеи основоположников – и все, что так горячило и опьяняло, теперь холодной массой заливает место недавнего пира. Век устал от себя – но уже накопилась усталость и от самой этой усталости, и столетию лень множить свои тускнеющие отражения в зеркалах все новых пародий… Нарастает чувство какой-то новой серьезности, проверяющей себя на смех – и не смеющейся. Проверяющей себя на смелость – и не смеющей. Очень тихой серьезности, похожей на малодушие, на боязнь что-то вспугнуть и непоправимо разрушить во мне самом и в мире без меня. «О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив!..»[851] В мифе о Ерофееве нам приоткрывается сентиментальность на каком-то новом витке ее развития, сентиментальность, уже включившая карнавальный и пародийный эффект и растворившая их в себе. Не безумие ли предположить, что XXI век может стать веком сентиментальности? И как XX век искал себе провидческих сходств в эпохе барокко, с ее фантастическим изыском, драматическим напряжением и бьющей через край энергией, так XXI обратится к сентиментальности, задумчивости, тихой медитации, тонкой меланхолии? Все громкое будет нас раздражать: взрывы гнева, взрывы хохота. Восстание масс, о котором пророчил Ортега-и-Гассет, подойдет к концу, а с ним завершится эстетика революции и карнавала. Люди станут вслушиваться в себя и, быть может, даже услышат голоса ангелов. Бердяев, как известно, пытался вывести коммунистическую революцию из повышенной сентиментальности русского народа, который, дескать, так чувствителен к чужому страданию, что готов весь неправедный мир сокрушить, лишь бы посочувствовать его жертвам. Вот и Белинский писал о своей неистовой любви к человечеству: «Чтобы сделать счастливою часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную». Но революция – это не зрелая сентиментальность, а скорее, ее выкидыш, стремление избавиться от непосильной ноши чувства. Революция – нетерпение чувств, неумение прочувствовать до конца собственную жалость, желание оборвать и притупить каждое чувство мгновенным практическим выходом из него. Сентиментальность в этом смысле противоположна революционности, она обожает чувства сами по себе, как воспитание души и цель существования. Сентиментальность, собственно, и значит чувствительность. Но чувствительность XXI века не будет прямым повторением чувствительности XVIII-го. Она не будет разделять мир на трогательное и ужасное, милое и отвратительное. Она вберет в себя множество противочувствий. Можно будет чувствовать всё и по-всякому, вживаться в чувственность каждого предмета и смешивать ее с чувствами от других предметов. Из наследия века Просвещения будет больше всего цениться юмор, мягко окутывающий сантименты, и Стерн и Жан Поль станут любимцами XXI века. И тогда через Венедикта Ерофеева восстановится преемственность сентиментальной традиции, ведущей из XVIII века в XXI-й. И Веничка, герой смешливой и жалостливой повести, вдруг найдет себе место на той же полке российской библиотеки, что и карамзинская Лиза, которая, бедная, бросилась в пруд, – а он, бедный, напоролся на шило. Похож на Лизу и Веня из другой ерофеевской прозы: «Я мог бы утопить себя в своих собственных слезах, но у меня не получилось»[852]. Во всяком случае, в будущем наверняка сыщется немало уголков, в которых не найдется место подвигу, где читатель тихо склонится над Вениной книгой, проникаясь духом боязливости и чувствительного похмелья. 1992 Петр Вайль Жабо из лыка[853] Цитируя Венедикта Ерофеева Я остро помню свое московское ощущение дурацкого дополнительного горя в мае 1990-го, когда в общем-то незаметно в масштабах гигантской литературоцентристской страны умер автор литературного шедевра «Москва – Петушки», ставшего буквально народным достоянием. Умер 52-летним, не успев дописать драматургическую трилогию, которая обещала стать другим шедевром, – судить можно по первой законченной пьесе «Вальпургиева ночь». Тогда в Москве я ловил себя на крамольной мысли о том, что все воспринималось бы легче, если бы устроили всенародный государственный траур, с некрологами и телевидением. Куда там – даже с гробом была суета и гонка: сказали, что хоронить будут на Ваганьковском, а потом выяснилось – на Новокунцевском, ближе уже к Европе. Там и успокоился пятерочник[854] Ерофеев, самый русский из всех наших писателей после Розанова и, не выходя из тени родных осин, осознающий и воспринимающий себя в западном контексте от Баха до Сартра. Эти мировые культурные знаки Венедикт Ерофеев щедро рассыпал по своей насквозь российской книге. Именно рассыпал, а не распространил, не разлил: его мысль жестка, зерниста и суха. Католик и рационалист, он был склонен к формулам. Скопище их элегантных великолепий восходит к Пушкину и Грибоедову, если говорить о классической нашей литературе, в нынешнем же веке соперничает в афористике с Маяковским и Бродским. Цитаты из Ерофеева при этом – каждый раз одновременно отвлеченная красота и конкретный приказ. Он был, как это ни странно звучит, моралистом и в некоем смысле последним поэтом-просветителем. «Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам». «Кто поручится, что наше послезавтра будет не хуже нашего позавчера?» «А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны». «Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства он нам не заповедовал». «Зачем тебе ум, если у тебя есть совесть и сверх того еще вкус?» «Честного человека только по этому признаку и можно отличить: у него глаза бегают. Значит, человек совестлив и не способен на крупноплановые хамства». «Надо чтить, повторяю, потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть дрянь одна – все равно: смотри и чти, смотри и не плюй». В замечательной и куда менее известной, чем «Москва – Петушки», книге «Василий Розанов глазами эксцентрика» Венедикт Ерофеев прямо указывает свой главный ориентир. Но напрасно было бы искать сходства в мировоззрениях Ерофеева и Розанова. Общее у них – свобода и точность. Безграничная свобода мысли и безошибочная точность слова. И еще – болтливость: несмотря на многословие, ни единой лишней буквы нет. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов и грез, и усилий – он очень дурной, этот человек… Вот уж если наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю, как вам, а мне гадок. Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады, и заходу они тоже рады – так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно и утром, и вечером – тут уж я не знаю, что и сказать, это уж конченый подонок… Как легко увидеть, здесь шанса не оставлено никому. Но это и есть всеобщий шанс. Охват Ерофеева слишком глобален, чтобы существовать на деле даже теоретически – это его излюбленная философия-обманка. Великолепен в «Глазами эксцентрика» диалог гениальных болтунов – воображаемая беседа Ерофеева и Розанова. Я пересел на стул, предоставив ему свалиться на мое канапе. И в три тысячи слов рассказал ему о том, чего он знать не мог: о ДнепроГЭСе и Риббентропе, Освенциме и Осоавиахиме, об истреблении инфантов в Екатеринбурге, об упорствующих и обновленцах (тут он попросил подробнее, но я подробнее не знал), о Павлике Морозове и о зарезавшем его кулаке Данилке. Это его раздавило, он почернел и опустился. И только потом опять заговорил: об искривлении путей человеческих, о своем грехе против человека, но не против Бога и церкви, о гефсиманском поте и врожденной вине. А я ему – тоже о врожденной вине и посмертных реабилитациях, о Пекине и о Кизлярских пастбищах, о Таймыре и Нюрнберге, об отсутствии всех гарантий и всех смыслов. Разница между брянским учителем и владимирским студентом – в опыте: то, что один прозрел, другой прожил. Венедикт Ерофеев – это Василий Розанов, прошедший через Гитлера и Сталина. Оба горюют об «искривлении путей человеческих», но насколько же конкретнее наш современник. И при этом – насколько же безнадежнее его пафос, даже пародийный. Впрочем, он у Ерофеева пародиен всегда, при всей пронзительной серьезности и трогательном лиризме. Можно сказать, что в Веничке российская ироническая эпоха, начавшаяся И Алексей Маресьев сказал: «У каждого в душе должен быть свой комиссар». А у меня в душе – нет своего комиссара. Нет, разве это жизнь? Нет, это не жизнь, это фекальные воды, водоворот из помоев, сокрушение сердца. Мир погружен во тьму и отвергнут Богом. Образцовый Ерофеев в этом гротескно-стремительном крещендо отчаяния: от казенного Маресьева – к разговорно-бессмысленному «разве это жизнь?» – к наивно-романному «сокрушению сердца» – и к библейской катастрофе богооставленности. Ерофеев с мазохистским наслаждением потрясает беспросветностью даже видавшего виды Розанова, когда рассказывает ему о тех, кто в наше время населил землю. …Мы живем скоротечно и глупо, они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже издыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почему-то вечен. Кощей почему-то бессмертен. Всякая их идея – непреходяща, им должно расти, а нам – умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он украл огонь для них, мерзавцев… – О, не продолжай, – сказал мне на это Розанов, – и перестань говорить околесицу… – Если я замолчу и перестану нести околесицу, – отвечал я, – тогда заговорят камни. И начнут нести околесицу. Здесь суть ерофеевского стиля. Эта формула работает и тогда, когда в его тексте вроде бы появляется спокойное традиционное повествование, которое тут же сводится на нет. То есть, разумеется, на да. Все собираются к камину, в цилиндрах, и держат жабо на отлете. Ну, да ладно, у нас и без камина есть чем согреться. А жабо – что нам жабо! Мы уже и без жабо – лыка не вяжем. Мы – в своем конце XX века – точно не вяжем. А Венедикт Ерофеев непостижимым образом сумел связать жабо из лыка, ту самую нить времен. Ему удалось привести в электричку Москва – Петушки не только Тургенева с Мусоргским, но и Гёте с Листом, показать эсхатологический ужас пьяной икоты, сопоставить святую Терезу с Алексеем Маресьевым, затеять разговор с Розановым и не уступить в нем, «безгранично расширить сферу интимного» и стать в этом смысле русским Джойсом: день Венички с поездкой из Москвы в Петушки – это дублинский день Блума. Венедикт Ерофеев – гений и словесного синтеза, который добился в литературе главного: соединил увлекательность с интеллектуальностью и назидательностью. Что есть величие? – сюжет, ум и мораль. Он одарил нас огромной коллекцией афоризмов и формул, пригодных и всегда готовых к употреблению. Прошу, не снисходя к моему капризу, но чтя память нашего великого современника, набрать заглавными буквами его слова, которые я повторяю про себя уже столько лет: «ВСЕ НА СВЕТЕ ДОЛЖНО ПРОИСХОДИТЬ МЕДЛЕННО И НЕПРАВИЛЬНО, ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕК БЫЛ ГРУСТЕН И РАСТЕРЯН». Зиновий Зиник После третьей рюмки[855] Для своих медитаций о жизни и смерти в брежневской России Венедикт Ерофеев выбрал пригородный поезд – крупномасштабная и многоместная передвижная исповедальня русской литературы, транзитный пункт переговоров, куда пассажиры попадают более или менее трезвыми и выходят на платформу из вагона смертельно пьяными. Этот травелог паломничества героя из Москвы в Петушки отсылает нас своим подзаголовком – поэма – к мертвым душам Гоголя и его Чичикову и, конечно же, к путешествию Радищева из Петербурга в Москву, с его критикой крепостного права и абсолютизма. На этом сходство классиков с шедевром Ерофеева кончается. Я подозреваю, что название поэмы «Москва – Петушки» в первую очередь пародировало название советского музыкального китча его эпохи – оперетты Шостаковича «Москва – Черемушки»: согласно легенде, роман Ерофеева «Шостакович» был потерян пьяным автором в электричке. К концу поэмы наш герой уже не отдает себе отчета, в каком направлении он движется – из Москвы в Петушки или обратно, в сторону Красной площади, куда он обычно стремился совершить паломничество, но попадал в ресторан Курского вокзала. Поэма Ерофеева – это не гротескная эпическая картина российской жизни и не политический трактат. Поправлюсь: это и эпическая картина, и трактат, но описывающий героя, чье сознание искажено злоупотреблением алкоголя и чья речь искажена идеологическим надругательством над языком в духе оруэлловского новояза. Плесень обветшалого марксизма-ленинизма проедает разговорную речь, и стена советской жизни обрушивается, как смертельно пьяный, для которого у бутылки водки есть не только физическая форма, но и политическое содержание. У этой бутылки есть еще и третья (как все у Ерофеева) сторона – мистическая. Среди народов, печально известных злоупотреблением алкоголя – это, например, шотландцы или ирландцы, – российские люди выделяются не столько масштабами выпитого ежегодно, сколько уникальным характером состояния нетрезвости. В любой другой стране люди пьют излишне много, чтобы преодолеть врожденную стыдливость и ощущение отчужденности; алкоголь помогает завязать разговор с незнакомым человеком, пережить заново чувство единения с окружающим миром. Эти сантименты порой провоцируют драку, но всякий поиск любви и братства – дело рискованное. Все эти эмоции узнаются и в русском застолье. Однако в российском пьянстве, как и во всем в России, наличествует и еще одно, иное измерение. В стране, печально известной своей нетерпимостью к любой форме инакомыслия, Веничка стал олицетворением поколения, для которого беспробудное пьянство, доведение себя до беспамятства воспринималось чуть ли не как героический акт гражданского неповиновения, жест инакомыслия и анархической свободы. Подобное состояние алкогольной интоксикации у британского читателя ассоциируется, скорее, с наркотическим трипом, психоделическими галлюцинациями; это полет в иную реальность, где действуют другие законы метафизики, c пересечением запрещенных моральных границ, где обычная жизнь вывернута наизнанку. Это примысленный мир – при всей документальности его деталей, – и поэтому он полон литературных аллюзий. Это райское состояние, когда для любого вопроса находится ответ вместе с очередной рюмкой водки. Однако Веничка, как и всякий серьезно выпивающий российский гражданин, объяснит вам, что с этим райским состоянием возникают проблемы. Этот рай достигается после третьей рюмки. Цель каждой следующей рюмки – вернуться в этот однажды достигнутый рай. Но каждая попытка заканчивается неудачей. Дело усложняется тем, что водка трансформирует личность: человек, выпивший четвертую рюмку, отличается от того, кем он стал, выпив пятую. Это расщепление личности выпивающего, как и его видение и мировоззрение, умножение его точек зрения на мир позволяет рассказчику говорить вещи, немыслимые в обычных обстоятельствах, заявлять на следующий день о полной потере памяти, признаваться в немыслимых преступлениях, отрицать их, умолять о прощении и тут же искать пути отмщения. Эта многоликость героя, его расщепленность, литературная по своей сути, настолько романтична и пронзительна, что приближается к пародийному религиозному откровению и поэтому передается автором языком, близким к богохульству. Его мог бы понять чеховский Иванов. нов Политбюро, но и просветительски настроенной российской элиты. Язык – обороты речи и словарь, разговорные интонации – московской интеллигенции той эпохи, вне зависимости от политического статуса того или иного гражданина, были в целом наследием культурных традиций России XIX века, российского просвещения, Золотого и Серебряного веков русской литературы – декадентов или готических романтиков, соцреалистов или последователей фантастического реализма. Мрачное, издевательское, саркастическое отношение к затертым клише и шаблонам российской духовности и фальшивой религиозности оскорбило круги русской эмиграции не в меньшей степени, чем работников советского партаппарата. Крупные эмигрантские издательства и журналы игнорировали поэму как «надругательство над священными традициями и гуманистическими идеалами русской литературы». Оба российских лагеря по разные стороны железного занавеса были шокированы тем, как Ерофеев беспардонно подменил ясные моральные дилеммы классической советской прозы гротескным макароническим стилем, своего рода филологическим кошмаром, где марксистский лексикон перемешан с нецензурщиной, цитатами и аллюзиями из советского фольклора, Евангелия и морального кодекса строителя коммунизма. Высокое и низкое, по Бахтину, здесь смешались в чудовищный алкогольный коктейль, где в жигулевское пиво подливается лосьон от перхоти. Ерофеев рассуждает о причинах пьяной икоты в категориях философии Канта. Он советует обучать детей гигиене, показывая им портрет Понтия Пилата, умывающего руки. Этот литературный делириум мог бы понять лондонский панк или наркоман из Глазго, поклонник Уильяма Берроуза, но не почитатель прозы Горького или Солженицына. Отвергнутая как русофобская порнография солидными эмигрантскими изданиями в Европе, поэма нашла политическое убежище 1973 году в малотиражном русскоязычном журнале «АМИ» («Друг») в Иерусалиме. Четырьмя годами позже появилось издание поэмы Ерофеева в крупном издательстве русской эмиграции в Париже «ИМКА-ПРЕСС». Книга долго игнорировалась и на Западе, в Великобритании и Америке, по аналогичным причинам. Конечно же, были проблемы с переводом. По иронии судьбы, поэму Ерофеева по-настоящему могло бы понять на английском лишь старое поколение членов британской компартии, троцкисты и их идеологические попутчики – те, кто вместе с советскими школьниками с юности впитал в себя основы марксистской диалектики и советской мифологии. Новая версия в переводе Стивена Малрина[856], отшлифованная по ходу работы над сценической адаптацией книги с Томом Кортни в роли Венички, без всякого смущения англизирована, поразительно изобретательна и лишена какой-либо тяжеловесности обычных переводов с русского. Моноспектакль прошел с успехом на Эдинбургском фестивале и позже попал даже на сцену коммерческого Уэст-Энда – театр «Гаррик» в Лондоне[857]. Главная трудность в восприятии Ерофеева в английском переводе связана с общим отношением к советской прозе в Европе. Даже посвященный читатель здесь воспринимает переводную литературу в первую очередь как рассказ об образе жизни в других странах. Современная русская литература поэтому долгие годы была пугалом для назиданий в детском саду западного либерализма, когда речь шла об ужасах тоталитаризма и советского коммунизма. Для тех, кто воспитывался на подобной социологической традиции восприятия литературы, образ России в книге Ерофеева был и неприемлем морально, и невнятен политически. Первый перевод поэмы «Москва – Петушки», предпринятый в 1981 году энтузиастом современной русской прозы, слависткой из Кембриджа Яной Хаулетт (под именем J. R. Dorell)[858], был встречен с некоторым недоумением. И дело не только в том, что книга вышла в маленьком издательстве (Writers and Readers Publishing Co-Op). Потребовалась атмосфера перестройки и развал советского коммунизма, климат навязчивой политической корректности в Европе девяностых годов, как и лицемерная кампания Back to Basics британских консервативных кругов по возвращению к традиционным моральным нормам в семье и обществе, чтобы новое поколение литературных редакторов, издателей и критиков смогло оценить всю актуальность иронии, амбивалентности и пародийности монологов Венички Ерофеева, трагическую гоголевскую гримасу боли и отвращения на лице его героя-одиночки, когда его призывают присоединиться к борьбе за моральное обновление общества. «Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам», – провозглашает Веничка. Вероятно, он одобрил бы нынешний моральный климат в Великобритании. Александр Генис Благая весть[859] 1 ко к похоронам. Даже мертвый Ерофеев поражал внешностью – славянский витязь. С каждым годом все труднее поверить, что образ Венички скрывал настоящего, а не вымышленного, на манер Козьмы Пруткова, автора. Кажется, что Веничка соткался из пропитанного парами алкоголя советского воздуха, материализовался из мистической атмосферы, в которой вольно дышит его проза. Венедикт Васильевич Ерофеев родился, жил и умер в другую, советскую, эпоху. Но он в ней не остался. Немногочисленным страницам его сочинений удалось пересечь исторический рубеж, разделяющий две России – советскую и постсоветскую. Поэма Ерофеева, как «Горе от ума», разошлась на пословицы, изменив попутно состав русского языка. Почему же именно Веничке выпала честь представлять нынешним читателям литературу последнего советского поколения? Потому что Ерофеева не интересовало все, что волновало ее. Он не только стоял над всякой партийной борьбой, он заведомо отрицал ее смысл. Ерофеева не занимали поиски национальных корней или проблемы демократизации общества. В сущности, он был в стороне и от экспериментов литературного авангарда, который считает его своим классиком. Суть его творчества в другом. Ерофеев – очень русский автор, то есть, как писал академик Лихачев, писатель, для которого светская литература связана с христианской традицией откровения, духовного прорыва из быта в бытие. Текст Ерофеева – всегда опыт напряженного религиозного переживания. Все его мироощущение наполнено апокалиптическим пафосом. На этих древних путях и обнаруживается новаторство Ерофеева. Оно в том, что он бесконечно архаичен: высокое и низкое у него еще не разделено, а нормы – среднего стиля – нет вовсе. Поэтому все герои тут люмпены, алкоголики, юродивые, безумцы. Их социальная убогость – отправная точка: отречение от мира как условие проникновения в суть вещей. Прототипы ерофеевских алкашей – аскеты, бегущие спасаться от искушений неправедного мира в пустыню. И действительно, в изречениях раннехристианских отшельников можно обнаружить типологическое сходство с ерофеевскими сочинениями. В пьесе «Вальпургиева ночь» Ерофеев создал целую галерею подобных персонажей, отрезанных от окружающей, «нормальной» действительности стенами сумасшедшего дома. Все значащие слова в этой пьесе отданы безумцам. Только им принадлежит право судить о мире. Врачи и санитары – призраки, мнимые хозяева жизни. В их руках сосредоточена мирская власть, но они не способны к пылкому духовному экстазу, которым живут пациенты, называющие себя «високосными людьми». Один из них – сам Ерофеев, автор текстов, чья бесспорная темнота, сгущенная сложность постоянно искушает и провоцирует читателя. Ставя преграду пониманию своего текста, он обрекает нас на мучительные и увлекательные попытки проникнуть в его замысел. Ерофеев обрушивает на читателя громаду хаоса, загадочного, как все живое. В этом сюрреалистическом коктейле, составленном из искаженных цитат и обрывков характеров, из невнятных молитв и бессмысленных проклятий, из дурацких розыгрышей и нешуточных трагедий, он растворяет обманчивую внятность окружающего. В мире Ерофеева не существует здравого смысла, логики, тут нет закона, порядка. Если смотреть на него снаружи, он останется непонятым. Только включившись в поэтику Ерофеева, только перейдя на его сюрреалистический язык, только став одним из персонажей, в конце концов – соавтором, читатель может ощутить идейную напряженность философско-религиозного диалога, который ведут високосные люди. Но и тогда читатель сможет узнать ерофеевскую картину мира, но не понять ее. Истину ведь вообще нельзя получить из вторых рук. По сути, Ерофеев перешел границу между изящной словесностью и откровением. Пренебрегая злобой дня, Веничка смотрел в корень: человек как место встречи всех планов бытия. 2 На Западе я впервые столкнулся с творчеством Ерофеева в 1979 году. В Новой Англии тогда проходил фестиваль советского нонконформистского искусства. Среди прочего там показывали сцену из «Петушков», поставленную в университетском кабаре силами местных студентов. Если не брать в расчет не упомянутую в поэме «Смирновскую», инсценировку можно было назвать адекватной. Удалась даже Женщина трудной судьбы с фальшивыми стальными зубами – а ведь такой персонаж нечасто встречается в Масачуссетсе. Объяснить это чудо взаимопонимания можно было только тем, что консультантом студенческого театра выступил петербуржец и парижанин Алексей Хвостенко. Хиппи, богемный художник, драматург и поэт, чью написанную вместе с Анри Волохонским песню «Над небом голубым» через несколько лет запела вся молодая Россия, конечно, лучше других мог объяснить симпатичным американским студентам, что такое «Слеза комсомолки», как и зачем закусывать выменем херес, а главное – почему в этой великой книге столько пьют. Водка ведь и правда есть суть и корень ерофеевского творчества. Стоит нам честно прочесть поэму «Москва – Петушки», как мы убедимся, что водку не надо оправдывать, она сама оправдывает автора. Алкоголь – стержень, на который нанизан сюжет Ерофеева. Его герой проходит все ступени опьянения – от первого спасительного глотка до мучительного отсутствия последнего, от похмельного возрождения до трезвой смерти. В строгом соответствии этому пути выстраивается и композиционная канва. По мере продвижения к Петушкам в тексте наращиваются элементы бреда, абсурда. Мир вокруг клубится, реальность замыкается на болезненном сознании героя. Но эта, клинически достоверная, картина описывает лишь внешнюю сторону опьянения. Есть и другая – глубинная, мировоззренческая, философская, – религиозная. О религиозности Ерофеева писал его близкий друг Владимир Муравьев, который уговорил его принять католичество, убедив Веничку тем, что только эта конфессия признает и ценит юмор. Муравьев пишет: «„Москва – Петушки“ – глубоко религиозная книга… У самого Венички всегда было ощущение, что благополучная, обыденная жизнь – это подмена настоящей жизни, он разрушал ее, и его разрушительство отчасти имело религиозный оттенок». Парадоксальным образом эта религиозность выражалась через водку. На это обращает внимание другой близкий Ерофееву человек – поэт Ольга Седакова: «В своем роде возвышающей страстью был Венин алкоголь. Чувствовалось, что этот образ жизни – не тривиальное пьянство, а какая-то служба. Служба Кабаку?» Похожая фраза есть и в «Записных книжках» Ерофеева: «Все равно пригвожденность, ко кресту ли, к трактирной стойке». Параллель тут глубока и принципиальна. Венедикт Ерофеев – великий исследователь метафизики пьянства. Алкоголь для него – концентрат инобытия. Опьянение – способ вырваться на свободу, стать – буквально – не от мира сего. Водка – повивальная бабка новой реальности, переживающей в душе героя родовые муки. Каждый глоток «Кубанской» расплавляет заржавевшие структуры нашего мира, возвращая его к аморфности, к тому плодотворному первозданному хаосу, где вещи и явления существуют лишь в потенции. Омытый «Слезой комсомолки» мир рождается заново – и автор зовет нас на крестины. Отсюда – ощущение полноты и свежести жизни, которое, переполняя текст, заряжает читателя. В этом первобытном, дикарском экстатическом восторге заключена самая сокровенная из множества тайн книги: ее противоречащий сюжету оптимизм. Как бы трагична ни была поэма Ерофеева, она наполняет нас радостью. Мы присутствуем на пиршестве, а не на тризне, на празднике, а не на поминках. Рождение нового мира происходит в каждой строке, каждом слове поэмы. Главное в ней не судьба героя, и даже не судьба автора, а – слова, бесконечный, неостановимый поток истинно вольной речи, освобожденной от логики, от причинно-следственных связей, от ответственности за смысл и значение. Водка отверзает Веничкины уста, вырывает грешный язык, чтобы поменять его «на жало мудрыя змеи», – и вот он уже жжет наши сердца каким-то неземным глаголом. Но что говорит Веничка? На каком наречии? Что это за птичий язык, переполненный абсурдом и бессмыслицей? Рассказывая о любимых стихах, Ерофеев особенно выделял «Стилизованного осла» Саши Черного. В этом стихотворении есть загадочная строка: «Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется». В этой нелепице можно распознать ключ к шифру Веничкиного полива. Она позволяет растолковать диковинную поэтику Ерофеева, который доверяет не логике и смыслу, а именно что случайному созвучию, игре звуков, сопоставляющих несопоставимое. Веничка вызывает из небытия случайные, как непредсказуемая икота, совпадения. Здесь все рифмуется со всем: молитвы с газетными заголовками, имена алкашей с фамилиями писателей, стихотворные цитаты с матерной бранью. В каждой строчке кипит и роится зачатая водкой небывалая словесная материя. Пьяный герой с головой погружается в речевую протоплазму, оставляя трезвым заботиться о ее составе. Сам Веничка просто доверяется своему языку. Вслушаемся в одно его дурашливое признание: «Мне как феномену присущ самовозрастающий логос». «Логос» – это одновременно слово и смысл слова, органическое, целостное знание, включающее в себя анализ и интуицию, разум и чувство. У Венички логос самовозрастает, то есть Ерофеев сеет слова, из которых, как из зерна, произрастают смыслы. Он только сеятель, собирать жатву нам – читателям. И каков будет урожай, зависит только от нас, толкователей, послушников, адептов, переводящих существующую в потенциальном поле поэму на обычный язык. Перевод неизбежно обедняет текст. Интерпретация Ерофеева – тщетная попытка материализовать тень Веничкиного словоблудия. Вкладывая смысл в бессмыслицу, мы возвращаемся из его протеичного, еще неостывшего мира в нашу уже холодную однозначную вселенную. В момент перевода теряются чудесные свойства ерофеевской речи, способной преображать трезвый мир в пьяный. Такого – переведенного – Веничку легче приобщить к лику святых русской литературы. В ее святцах он занял место рядом с Есениным и Высоцким. Щедро растративший себя гений, невоплощенный и непонятый, – таким Ерофеев входит в мартиролог отечественной словесности. Беда в том, что, толкуя поэму в терминах ерофеевского мифа, мы убиваем в ней игру. Обнаруживая в «Петушках» трагедию, мы теряем комедию, наряжая Ерофеева мучеником, мы губим в нем полупьяного святого, поэта и мудреца, который перестал быть достоянием только нашей словесности. Нью-Йорк, 1997, 2021 Владимир Муравьев Никаких аплодисментов[860] Утром, в осеннюю пятницу, с Курского вокзала электричка Москва – Петушки отошла от перрона, унося с собой повествователя, именуемого Веничка Ерофеев. Мы будем называть его по имени, автора же – по фамилии или В. Ер., как он любил подписываться; в частности, потому что «вер» по-немецки «кто?» «Очень похоже, – говорил он, – на дурацкий псевдоним Анненского „Ник. Т-о“, а мне, дураку, как раз такой и впору». Веничка бежит от действительности, от запропастившегося Кремля и вездесущего Курского вокзала в далекие (125 км) Петушки, где, если верить ему, не умолкают птицы и не отцветает жасмин. Это «езда в остров любви», а между тем действительность, от которой, как от собственной тени, не убежишь, следует вместе с ним, поминутно преображаясь и неразличимо сливаясь с фантастикой – духовной средой Венички. Сама по себе действительность «фигуры не имеет» и лишь обуславливает повествование. Герой-рассказчик претерпевает ниспосланное, и знать, что с ним происходит или произойдет, «в каком жанре он доедет до Петушков», ему не дано. Можно даже сказать, что он обращен к действительности спиной и воспринимает ее как побуждение к речевой активности, составляющей существо рассказа. Недаром никто еще не сумел ответить на вопрос, о чем, собственно, повествует поэма, «про что» она? Некоторые критики, особенно публицистического толка, намекали, что им-то известно «про что», но тут же воспаряли к таким отвлеченностям («трагическая судьба российского алкоголика, «борение и распад личности», «водка как религия народа»), что текст поэмы сразу пропадал из виду. Впрочем, общепринятые ризы социальной, философской и религиозно-психологической проблематики примерялись на поэму издали, при малейшем приближении к ней расползались, и она оставалась какой-то внепроблемной. Странноватая проза, хотя из ряда вон выходящей ее не назовешь, потому что она заведомо не стояла ни в каком ряду. Единственное бесспорно подходящее к ней определение – «сказовая», и означает оно всего-навсего установку на устную речь рассказчика. Рассказчик – тезка и двойник автора, но считать автора двойником своего литературного подобия – на это способны только самые сердобольные литературные критики, из тех, кто прозревает сквозь поэму прискорбный алкоголизм ее сочинителя: социально обусловленный, разумеется. Казалось бы, впору ловить себя за руку: рассказчик – рассказывает, а значит, имеет если не четкий, то хотя бы явственный речевой облик! И правда, облик есть, но опять-таки несколько призрачный: демонстративное простодушие, искренность и благожелательность Венички эту призрачность странным образом усугубляют. Язык у него вроде бы и вполне разговорный, только непонятно – чей: он начисто лишен социальных признаков. Литературность сочетается с просторечьем, выспренние поэтические обороты с руганью… Изнутри текстового лабиринта парадоксы и несообразности, алогизмы и выкрутасы воспринимаются как должное. Однако поиски значения или назначения поэмы обычно уводили от текста – и тогда его свойства становились загадочными и вызывали недоуменную реакцию. Чаще всего от него просто отворачивались с почтительным или даже восторженным выражением, но иной раз и отталкивались, доходя аж до обличения «ерофеевщины». Случай редкий, но зато вполне характерный, нападки, как правило, выразительнее похвал. Вот, например, является на широковещательных страницах прогрессивного еженедельника некий Черт Иваныч и с профессорской миной берет в оборот самые, может быть, безмятежные фразы поэмы: «мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес соленые рыжики собирать. Да плюньте вы ему в его соленые рыжики! Давайте лучше займемся икотой!..» Черт Иваныч во всем пассаже заметил только имя собственное Солоухин, а все остальные слова счел неуместными и неостроумными. Я и сам, говорит, ненавижу Солоухина за то, что он у меня, говоря по-нашему, по-профессорски, пробуждает исключительно негативные эмоции, но авторские слова – не крылаты, и не умеет автор издеваться над Солоухиным! Ну не беззубая ли это проза? Не лишена ли она таланта и творческого остроумия? И зачем вообще написана поэма? Где ее художественные свойства?.. С точки зрения Черт Иваныча, вопросы очень законные. От чего ни оттолкнись, они тут же возникают. Почему автор швыряется грубыми словами, а точного эмоционального удара нанести не умеет? Возьмите хотя бы зацитированные фразы: «Я… снизу плюю на всю вашу общественную лестницу… На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтобы по ней подниматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека, надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят». Ну где здесь особенный блеск? Нет его, а есть, если выразиться научно, амбициозно-эгоцентрический напор. К лицу ли он подлинному российскому писателю? Нравственный ли это пафос? Разве так обличают?.. У Черт Иваныча (образ, понятно, собирательный) найдутся и другие укоризны автору. Например, в том, что композиционная динамика отсутствует, главы-близнецы механически сменяют друг друга, язык сильно износился. Здесь все по делу, только все наоборот, от противного. Нет – значит есть; нет композиционной динамики – значит есть динамическая композиция. Точно так же, то есть наизнанку, желательно принять к сведению и языковые претензии. Скажем, что язык износился. Оно бы и немудрено: износишься тут, если поэму просто-таки разобрали на «обветшалые» словосочетания и конструкции. Но в прошлое вместе с временем написания они не уходят, потому что пребывают в нескончаемом российском безвременьи. Интонации, ритмика прозы образуют ее особое качество, тот противоток, который постоянно видоизменяет повествование, искажает и обессмысливает (вернее – направляет к абсурду) всякую сюжетную подсказку. Поэтому фразы и даже целые пассажи легко извлекаются из текста, сохраняя его отблеск. Сохраняют прежде всего то, что – в данном случае очень приблизительно – именуется юмором, потаенную и загадочную всеобъемлющую усмешку, подоплеку ерофеевского сказа. Она чувствуется со вступительных слов авторского «Уведомления»: «Первое издание „Москва – Петушки“, благо было в одном экземпляре, быстро разошлось». (Тут надо сразу сообразить, что никакого «первого издания», конечно, не было, а «второе» было тоже в одном экземпляре.) Она порождает умопомрачительный зачин текста: «Все говорят: Кремль, Кремль». «Юмор» обеспечивает зыбкий (нередко ложный) подтекст повествования: «Не мог же я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив?» Очень часто смысловой заряд производит оглушительный холостой выстрел: это, кстати, приводит в сугубое недоумение Черт Иванычей. «Гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм». Кажется, лучшее описание ерофеевской прозы задолго до ее возникновения дано у Н. М. Олейникова: Наливши квасу в нашатырь толченый, С полученной молекулой не может справиться ученый. Молекула с пятью подобными соединяется, Стреляет вверх, обратно падает и моментально уплотняется. Тема «Ерофеев и религия» возникает нередко и довольно безосновательно. О самоотождествлении с Ним и речи быть не может (хотя и была): такое дурацкое и постыдное кощунство никак не идет к его облику. Кстати, оно бы свидетельствовало о том, что автор ни уха ни рыла в религии не смыслит и очень далек от нее индивидуально. Ни то ни другое не верно; повторяю, однако, что сочинения Ерофеева не дают ни малейших оснований судить о его религиозности. Можно разве что предполагать в нем особое сочувствие к пьяненьким и убогоньким, к сирым и одиноким, – но от этого еще очень далеко до какой бы то ни было религии. Кстати, сочувствие это несколько насмешливое: оно похоже на богоугодное намерение создать новый коктейль или на усмотрение Десницы Божией в неравномерности пьяной икоты. Можно предположить, что Ерофеев насмешничает всерьез; но уличить его в серьезности, поймать на слове никак и нигде нельзя. Все слова неуловимы и даже неудержимы – они несутся мимо в шутовском хороводе, способном превратиться в словесную свистопляску. И хоровод и свистопляска – ритмы воспроизведения внешней действительности. Появляются и пропадают, кривляются и взаимозаменяются многообразные обличья, составляя некую подозрительно знакомую общность. Поэма вполне может показаться изображением «изнанки» советской жизни, «поэтохроникой» брежневских времен. Но тут стоит вспомнить замечание Б. М. Эйхенбаума о прозе Кузмина: «…когда кажется, что Кузмин „изображает“, – не верьте ему: он загадывает ребус из современности». И очень идут к делу уточнения: «…рассказ становится загадочным узором, в котором быт и психология исчезают – как предметы в ребусе. Современность использована как фон, на котором резче выступает этот узор». Замечания относятся не к одному Кузмину, а к тому типу игровой прозы, где повествование в первую очередь выразительно и в последнюю сказитель-выдумщик, обретающий себя в слове. Слово полновластно, и поэма несет утоление тем, кто изголодался по слову не подсобному, а «самовитому», освобождающему от ощущения иллюзорности и неполноценности повседневного существования. Считать его таковым нет никаких оснований, равно как и замыкаться в его пределах. Наивный реализм закрепощает человека; надо лишь понять и почувствовать, что это – наваждение, и нежданно-негаданно окажешься на свободе, иной раз к собственному ужасу. И повседневность гораздо объемнее и многомернее, чем ее «зашоренное» восприятие. Об этом и свидетельствует поэма, в которой утреннее похмелье, опохмел и попойка в электричке со случайными попутчиками, сон с перепою и вечерняя абстиненция претворяются в мистерию: приоткрываются религиозное и мифологическое измерения жизни, обнаруживается ее всеобъемлющая поэтическая значимость, бытовые мелочи обретают символическую окраску, всякое слово прокатывается эхом и оборачивается событием. Один из ранних рассказов Кафки назывался «Доказательство того, что жить невозможно»; поэма Ерофеева – открытие возможной полноты бытия, приятие обыденной жизни в самых неприглядных и невыгодных обстоятельствах. Ольга Седакова Пир любви на «шестьдесят пятом километре», или Иерусалим без Афин[861] Венедикт Ерофеев, как известно, написал не много законченных вещей. Главную трудность для него всегда составлял сюжет: этот искомый сюжет, объяснял он, должен быть совсем немудрящим и неприметным – и при этом… Он должен был быть тем, что называют вечным, или бродячим, или архетипическим: именно такие сюжеты легче всего утопить в бытовом письме – и сам низовой материал, в скрытом магнитном поле вечного сюжета, приобретет те очертания, без которых словесность для Венедикта (в отличие от его подражателей и эпигонов) вообще не представляла интереса. Текст должен образовать пространство, в котором, как сказал Набоков о Гоголе, от комического до космического – расстояние в один свистящий согласный. И, как Гоголь, по распространенной легенде получивший два своих больших сюжета в подарок от Пушкина, Веничка надеялся в этом отношении на совет знакомых. Сюжет, или принцип композиционной организации, – или миф. Сократ, накануне казни перелагавший стихами басни Эзопа, объяснял свое занятие так: …я понял, что поэт – если только он хочет быть настоящим поэтом – должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром воображения не владею, вот я и взял то, что было мне всего доступнее, – Эзоповы басни (Федон, 61в). «Рассуждений», парадоксов, трюков, разнообразнейших реестров (один из них, «Записки садовода», например, составляла абсурдная ботаническая номенклатура) у Венедикта всегда было предостаточно; из них и слепились все его законченные сочинения: достаточно помянуть список коктейлей в «Москве – Петушках» или там же – загадки Сфинкса, извлеченные из «Задачника для сына». Но без «мифа», без «эзоповой басни» эти россыпи не играли. Предсмертная мысль Сократа – так же, как отношения отдельных писателей с сюжетосложением, – достойны самого глубокого обсуждения, но мы перейдем к нашей частной теме, к сюжету или мифу, которого Венедикт искал для следующего за «Петушками» сочинения – искал среди знакомых и в копилке мировых сюжетов. Кому-то пришел в голову такой образец: симпосий, или сатурналии, застольные беседы в царстве мертвых. На это предложение Венедикт с некоторой обидой ответил: «Разве вы не заметили, что это уже есть в Петушках?» И в самом деле, за магистральным мифом «Петушков» – странствием (как его ни конкретизируй: как нового Улисса, как путь в землю обетованную или на Острова блаженных или как сентименталистские путешествия в духе Лоренса Стерна, любимого Веничкина автора, или нелюбимого им Александра Радищева), осложненным другими пародированными субсюжетами и субтекстами (среди которых – евангельское повествование, история КПСС, история Датского принца и др.), мы не заметили, что железнодорожная поэма вобрала в себя и этот малый миф: пир мудрецов, застольную беседу о высших материях с возлияниями божеству. Кроме главок, самым прямым образом реализующих эту ситуацию, о которых речь пойдет в дальнейшем, вполне законно обобщить все повествование «Петушков» – да и «Шагов Командора» – да и всего жизненного текста, созданного Веничкой, – как ряд вариаций на одну тему: русский пир в эпоху развитого социализма. Насколько реалистичен Ерофеев в деталях изображенного им пира, знает каждый его современник. Так оно у нас и происходило: в электричках и подъездах, на скверах и в чужих квартирах, фактически без сервировки и закуски, с новыми лицами, присоединяющимися на халяву или со своей бутылкой, порой незнакомыми ни одному из тех, кто начинал это застолье, – но всегда «о высоком», всегда «как у Ивана Тургенева» и как у Платона, плавно переходя в кошмар и безобразие. Невольно смешивая литературный контекст с житейским и аналитические заметки с мемуарными (иначе в случае Венички и его пира невозможно), замечу, что застольная беседа, основной жанр, говоря по-структуралистски, жизненного текста Ерофеева, представляла собой своего рода обряд, от участников которого требовалась своеобразная сакральная ответственность. Нарушителей парадоксальной чинности этих пиров с позором удаляли. Fas и nefas такого застолья – средоточия гуманности, как говорил Венедикт, противопоставляя алкоголическое совместное опьянение наркотическому как «антигуманному», – действительно, были парадоксальными и неписаными. Допустимое и недопустимое в этом – можно сказать, апофатическом – чине участник должен был ловить из воздуха, точнее из реакций председателя пира, Венички, и его посвященных: так, «любимому первенцу» Вадиму Тихонову принадлежала роль шекспировского шута, комической ипостаси трагедийного Председателя. Быть может, этот внелитературный бытовой контекст застолья – месторождения многих пассажей и mots, введенных впоследствии в ерофеевские сочинения, – так привычный всем, кто знал автора, и помешал нам заметить присутствие литературного, «мифического» пира в «Петушках». Этот «пир мудрости» в узком смысле занимает десять глав е электрички и повествования; героя выносит на платформу и вносит, по-видимому, в другую электричку. Его выносит из худо-бедно «нормального» пространства в область чистого делириума: дальнейшие спутники и собеседники Венички – фигуры бреда (такие, как Митридат, камердинер Петр и т. п., вплоть до четырех убийц финала, населяющиров; это крайний рубеж на пути в блаженные Петушки, в «святую землю» («Нет, это не Петушки! Петушки Он стороной не обходил. Он, усталый, ночевал там при свете костра, и я во многих душах замечал там пепел и дым Его ночлега. Пламени не надо, был бы пепел и дым…») Дальше повествование понесет героя в противоположном направлении, к аду и богооставленности Красной площади («Не Петушки это, нет!.. Если Он – если Он навсегда покинул землю, но видит каждого из нас, – я знаю, что в эту сторону Он ни разу и не взглянул… А если Он никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, – Он обогнул это место и прошел стороной…»). Участники пира: Митричи, дедушка и внучек, черноусый в берете и черноусая в берете – уже принадлежат двойственной реальности; они в буквальном смысле двоятся и обнаруживают несусветные физиологические свойства. Стиль повествования нарушает заданную предыдущими главами вкусовую норму (в сторону футуристического гротеска – описание внучка и в сторону разнузданного макаронизма в рассказах «женщины сложной судьбы», о чем, впрочем, автор предупреждает читателя: «и чудовищен был стиль ее рассказа»). Сцена пира выделена и в другом отношении: в этих главах прерывается последовательно монологическая структура поэмы, инициатива речи на время передается другим (хотя достаточно фантомным) рассказчикам. Вначале солирует Черноусый, а идея последовательного обсуждения одной темы – «как у Ивана Тургенева» – принадлежит Декабристу: «Честное слово! Как хорошо, что все мы такие развитые!» и т. д. Кроме отвлекающей внелитературной реальности, заметить начало «пира» мешает жанровый автокомментарий Венички: Черт знает, в каком жанре я доеду до Петушков… От самой Москвы все были философские эссе и мемуары, все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева… Теперь начинается детективная повесть… Отсылка к детективу и затем к «Первой любви» Тургенева отвлекают от того «мифа», который, на мой взгляд, просвечивает в железнодорожной пирушке: а это не что иное как платоновский «Пир», с его темой прославления Эрота и космически-душевной вертикальной иерархии, восхождения от смертности к бессмертию, по которому ведет душу любовь, увлеченная красотой («Мойра и Илифия всякого рождения – это Красота» – «Пир», 206d). Я пишу: просвечивает, а не «взят за основу», потому что не могу привести никаких аргументов в пользу преднамеренного обращения автора к платоновскому сюжету. Быть может, перед нами факт случайной конвергенции – но достаточно конкретной. Вот некоторые детали. Протагонист «Пира» присоединяется к обществу после уединения (Сократ – в сенях соседнего дома, Веничка – в тамбуре), где предается обычной для него возвышенной медитации и приходит к гостям «с долей мудрости, которая осенила его в сенях» (Пир, 175d). Нам не сообщается, какое откровение получил в тот вечер Сократ (вероятно, на нем и построен его финальный гимн Эроту). Веничка же рассказывает о своем тамбурном «порыве», следующем за метафизическим анализом ритма икоты, из которого выводится доказательство бытия Божия в духе Тертуллиана: «Он непостижим уму, следовательно, Он есть». Утверждение, переходящее в богословский гимн: «Верящий в предопределение и ни о каком противоборстве не помышляющий, я верю в то, что Он благ, и сам я поэтому благ и светел». Этот позитивный апогей опьянения герой и собирается поддержать достойным напитком («Что мне выпить во Имя Твое?»), перебирает рецепты коктейлей и самый скромный из них собирается реализовать немедленно. Тут он и встречает незваных гостей, уже прикончивших его початую четвертинку «Российской» в отсутствии хозяина. Упомянутая выше – и достаточно экзотическая – тема икоты также связывает два пира (икота Аристофана у Платона). В обоих случаях пир начинается в состоянии похмелья, которое особо обсуждается и из которого гости Агафона делают вывод, противоположный Веничкиным сотрапезникам: «Подумайте же, как бы нам пить поумереннее» (Пир, 176b). Впрочем, благоразумный замысел не осуществляется: Алкивиад и за ним безымянные «гуляки», бурно вторгаясь, обрывают философские речи: «Тут поднялся страшный шум, и пить уже пришлось без всякого порядка, вино полилось рекой» (223b); гости в беспамятстве засыпают «и спят очень долго, тем более что ночи тогда были длинные» (223). Быть может, не будет натяжкой в двоящемся на мужскую и женскую ипостась «Черноусом в берете» увидеть отголосок Аристофановой речи об андрогине. Можно отметить еще одну черту, связанную с общей жанровой семантикой симпосия: загробный ореол застолья. Пир Платона и пир Петушков – пиры с умершими. О давности пира у Агафона с еще живым Сократом мы узнаем из вводной сцены «Пира»; финальное утверждение «Петушков» – «И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду», – ретроспективно переводит все повествование в жанр загробных записок. Однако не эти точечные переклички с платоновским «Пиром», источником множества философских пиров, в том числе и российских, занимают нас – но объявленная тема афинского и москва-петушинского симпосия. Платон посвящает Эроту семь речей, Веничка «первой любви» – три: это образцово абсурдные рассказы о свойствах страсти: о роковой влюбленности в арфистку Ольгу Эрдели; о председателе Лоэнгрине; о Евтюшкине и Пушкине. Все три истории в любом случае относятся, на платоновском языке, к Эроту небесному (история с «заместительницей» Ольги Эрдели – спасительная подмена Афродиты Урании Афродитой Пандемос). Крайняя по нелепости история дедушки Митрича и вообще вроде бы не касается Эрота, как замечают возмущенные собеседники: «Стоит, и плачет, и пысает на пол, как маленький». Здесь плачет навзрыд сам рассказчик, возбуждая «безобразный и радостный» смех слушателей. И вот Председатель пира берет слово – и произносит, открыто и с редко позволяемой себе патетичностью, бесспорно, одну из самых интимных мыслей своего сочинения, всеми силами прячущего собственную сентиментальность. Перед нами не что иное как проповедь: А я сидел и понимал старого Митрича, понимал его слезы: ему просто все и всех было жалко: жалко председателя за то, что ему дали такую позорную кличку, и стенку, которую он обмочил, и лодку, и чирьи – все жалко… Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальство Он нам не заповедовал. Жалость и любовь к миру – едины. Любовь ко всякой персти, ко всякому чреву. И ко плоду всякого чрева – жалость. – Давай, папаша, – сказал я ему, – давай я угощу тебя, ты заслужил! Ты хорошо рассказал про любовь!.. Эта резонирующая фраза – «Ты хорошо рассказал про любовь!..» (несомненно, кроме прочего, ответ на лозунг Горького – Сатина о том, что «человека не нужно жалеть» и что «человек – это звучит гордо!») – неожиданная и серьезнейшая полемика Ерофеева с платоновской философией любви, той, в которую Сократа посвятила Диотима[862]. Прежде всего, это пространственная антитеза: любви – восхождению ко все более всеобщему и вечному противопоставлен евангельский кенозис, еще и вызывающе заостренный: жалость к чирьям, к праху, к самому низкому, глупому, смертному, безобразному. Жалкость, нелепость, смертность и безобразие и суть «Мойры и Илифии» этой Первой Любви. «Ведь предмет любви в самом деле и прекрасен, и нежен, и полон совершенства, и достоин зависти» (Пир, 204b). Ничего более противоположного мочащемуся, в чирьях председателю Лоэнгрину, предмету первой любви – последней жалости, придумать нельзя. Не красота, а безобразие как уязвимость – вот в отношении к чему, по Веничке, проверяется сердце мудреца – и художника. «Эстетика безобразного», с которой привычно связывают письмо Ерофеева, обоснована этически. Если св. Франциску так трудно было преодолеть отвращение к прокаженным и вообще ко всему неприглядному, Венедикт чувствовал смущение в противоположном случае: там, где ему приходилось встретить нечто стремящееся к совершенной красоте или добродетели, «классичности». Любить то, что нельзя пожалеть? что и само по себе недурно и не взывает к последней жалости? любить самостояние, самодостаточность, бессмертие? Если красотой, согласно Диотиме, Сократу и Платону, внушается любовь, которая приобщает к бессмертию, ибо в ней «та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу», то Веничкина «последняя жалость» приобщает к смерти, и смерти крестной: «Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость…» После сказанного, вероятно, уже избыточным будет говорить, что платоновский «миф» пира мудрости, обсуждающего последние вопросы любви, смерти, бессмертия и красоты, принадлежит языческой парадигме, а ерофеевский – евангельской, притом в ее русском изводе, обостренно и до юродства кенотическом. Миф Эрота в собственном смысле (рожденный от Пороса и Пении, он не бог, не смертный, а «среднее» существо, нищий, как его мать, но вечно стремящийся к богатству своего отца, – сократовская генеалогия Эрота) встречает в Веничкином случае альтернативу: его Эрот-жалость стремится к матери Пении, нищете. К Пении уличной, к ее груди сиротской, – как прекрасно сказал поэт Сергей Стратановский. Самый образ вагонного пира всем составом своих угощений и своих участников (которые не только бездомны, но и безбилетны, так что даже в этом временном и чужом пространстве электрички располагаются незаконно; вспомним, к тому же, что само распивание спиртных напитков в пригородных поездах было категорически запрещено!) воплощает эту нищету. Миф пира, доведенный до крайней редукции, тем не менее сохраняет свою мифическую и ритуальную семантику: собрания посвященных, совершающих жертвенное возлияние божеству. Здесь рождается трагический и комический одновременно (исполнение последнего совета Сократа в «Пире») гимн «последней жалости», которая приобретает тот же статус универсального космического закона, что и Сократов Эрот. Николай Богомолов «Москва – Петушки» Историко-литературный и актуальный контекст[863] Замысел этой статьи был спровоцирован появлением ряда аналитических статей и даже отдельно изданных комментариев к поэме «Москва – Петушки»[864], что переводит ее окончательно в ряд произведений классических, о чем уже довольно давно догадывались читатели, но неоспоримым фактом это явление стало только сейчас. Автор наиболее известного комментария исходит из предположения, что основными подтекстами этого текста стали «…прежде всего ‹…› два полюса: 1) Библия (особенно, кроме Нового Завета, Песнь песней и Псалтирь); 2) пропагандистская радио– и газетная публицистика с ее навязшими на зубах агитационными клише, к чему можно присоединить не менее надоевшие хрестоматийные – изучаемые в школе – образцы литературы социалистического реализма плюс расхожие и также взятые на вооружение советской пропагандой цитаты из русской классики ‹…›. Между этими полюсами такие источники, как: 3) русская поэзия, главным образом по тем временам эзотерическая, от Тютчева до Пастернака и Мандельштама; 4) литература сентиментализма, прежде всего „Сентиментальное путешествие“ Л. Стерна и „Путешествие из Петербурга в Москву“ А. Радищева; 5) русская проза XIX в. – Н. Гоголь, И. Тургенев и особенно Ф. Достоевский» (С. 24). О том же, и отчасти еще более решительно, говорит Ю. И. Левин в своей несколько более ранней статье: …естественно возникает вопрос об источниках эрудиции Венички ‹…›. Нетрудно заметить, что основу приведенного списка составляют имена, входящие в школьную программу по литературе и истории ‹…›. На эту школьную основу наслаивается влияние радио ‹…›. Наконец, на все это (к радио, конечно, надо добавить и текущую прессу) накладывается достаточно бессистемное «внепрограммное» чтение, круг которого, однако же, имеет свой центр – Св. Писание, и особенно Евангелие[865]. На первый взгляд, возразить тут нечего, и все рассуждения автора выглядят крайне убедительными. Однако исследования самого Ю. И. Левина, и прежде всего статья о связях «Москвы – Петушков» с традицией Достоевского[866], показывают, что Ерофеев читает русскую и мировую литературу вовсе не по школьной программе, а глубоко и бесконечно ее переживая. Особенно, как кажется, относится это к русской поэзии прошлого и нынешнего веков. К сожалению, этой сфере подтекстов Ерофеева в работах Ю. И. Левина уделено менее всего места, тогда как нас она будет интересовать в первую очередь. Основной тезис, который хотелось бы выдвинуть в самом начале и далее попробовать подтвердить разборами, сводится к тому, что за внешним пародированием общеизвестного (в том числе и сакрального) в «Москве – Петушках» лежит система то мимолетных, то более развернутых согласий или полемик с несравненно более широким пластом культуры (и, конечно же, литературы), которые видны не с первого взгляда и тем самым не попадают в поле зрения читателя, знающего лишь (условно говоря) школьную программу, но тем с большим эффектом позволяют они развернуть ту «потенциальную культурную парадигму» всей поэмы, которая выстраивает глобальный фон повествования. Хотелось бы предложить читателям анализ нескольких пересечений, не отмеченных в известной нам литературе, которые демонстрируют именно эту сторону поэмы. Прежде всего, это касается самого способа организации повествования, который, как и подчеркнуто подзаголовком «поэма», отличается от обычного прозаического сразу по многим параметрам. Среди них едва ли не первое место занимает ориентация на русскую (но также и на классическую зарубежную, вошедшую в сознание русского читателя как интимно своя) поэзию не только как на источник отдельных образов и словесных формул, но и как на образец целостного воспроизведения реального мира, преображаемого в мир художественный. Очевидно, по крайней мере дважды Ерофеев строит отдельные фрагменты своего повествования как полное подобие (и на словесном, и на композиционном, и на образном, и даже на смысловом уровнях) стихотворениям двух неофициальных для того времени классиков русской поэзии. Ю. И. Левин уже описал то, что было им названо «цитирование ситуации»[867]. Он же проницательно обнаруживает перевернутую ситуацию «Баллады» Вл. Ходасевича там, где Веничка во Франции обращается к двум прохожим. Но, как кажется, этим Ерофеев не ограничивается. Первый из обнаруженных нами примеров – главы «Москва. Площадь Курского вокзала» и «Москва. Ресторан Курского вокзала», где описано, как похмельный и ослабевший телом Веничка беседует с ангелами небесными, которые посылают его в ресторан, только накануне вечером обильный хересом. Однако сегодня с утра там вместо хереса оказывается лишь вымя и звучащее по радио пение Ивана Козловского. Полагаем, что подтекстом всего этого довольно длинного и уже классического эпизода было стихотворение Владислава Ходасевича «Музыка», открывающее книгу «Тяжелая лира» и тем самым особо выделенное. Напомним текст Ходасевича: Всю ночь мела метель, но утро ясно. Еще воскресная по телу бродит лень, У Благовещенья на Бережках обедня Еще не отошла. Я выхожу во двор. Как мало все: и домик, и дымок, Завившийся над крышей! Сребро-розов Морозный пар. Столпы его восходят Из-за холмов под самый купол неба, Как будто крылья ангелов гигантских. И маленьким таким вдруг оказался Дородный мой сосед, Сергей Иваныч. ‹…›           «С праздником, сосед». «А, здравствуйте!» Я тоже расставляю Свои дрова. Он – тук! Я – тук! Но вскоре Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь И говорю: «Постойте-ка минутку, Как будто музыка?» Сергей Иваныч Перестает работать, голову слегка Приподымает, ничего не слышит, Но слушает старательно… ‹…› «Мне не слыхать». Но я не унимаюсь: «Помилуйте, теперь совсем уж ясно. И музыка идет как будто сверху, Виолончель… и арфы, может быть… Вот хорошо играют! Не стучите». И бедный мой Сергей Иваныч снова Перестает колоть. Он ничего не слышит, Но мне мешать не хочет, и досады Старается не выказать. Забавно: Стоит он посреди двора, боясь нарушить Неслышную симфонию. И жалко Мне, наконец, становится его. Я объявляю: «Кончилось!» Мы снова За топоры беремся. Тук! Тук! Тук!.. А небо Такое же высокое, и так же В нем ангелы пернатые сияют[868]. Конечно, сразу бросается в глаза явление ангелов протагонисту, хотя и в разных функциях. Но и всю обстановку этого явления Ерофеев конструирует по образцу стихотворения Ходасевича. Если там «воскресная по телу бродит лень», то здесь – тяжелое похмелье. Если там морозная зима, то здесь – в противоречие со всем остальным описанием прохладного, но все же явно осеннего дня – «пидор в коричневой куртке скребет тротуар», то есть действует как дворник зимой, а не осенью, когда тротуар подметают. И там и там – довольно раннее утро. Среди слышащихся герою Ходасевича инструментов – арфа, которой, как правило, в симфоническом оркестре не бывает (но зато вспомним рассказ одного из героев Ерофеева про арфисток Веру Дулову и Ольгу Эрдели). В «Музыке» речь идет о музыке, а в «Москве – Петушках» – о пении, которое, однако, постоянно именуется тоже музыкой: «А теперь – только музыка, да и музыка-то с какими-то песьими модуляциями»; «А у вас чего – только музыка?»[869] Само поведение Венички находит аналогию в стихотворении: «Два или три раза я останавливался и застывал на месте» – в параллель стихотворному: «Сергей Иваныч / Перестает работать… И бедный мой Сергей Иваныч снова / Перестает колоть…» А самое существенное то, что Ерофеев перестраивает семантику текста Ходасевича, одновременно комически травестируя его, но в то же время конструируя иную смысловую систему, где экзистенциальному опыту Ходасевича также находится место. В «Музыке» утверждается первенство поэта над обывателем, который оказывается не в состоянии расслышать музыку, отчетливо звучащую первому. А состояние героя Ерофеева описано в данный момент так: «Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня, посреди площади, начнет тошнить со всех трех сторон». Мистический опыт поэта претворяется пока что всего лишь в сверхдуховную тошноту героя, которая, однако, потом, к концу повествования, станет подлинным духовным опытом, «окровавленным горлом», поминаемым в следующем стихотворении «Тяжелой лиры» и заканчивающим всю поэму Ерофеева. Тем самым состояние героя поэмы сопоставляется уже не только с первым стихотворением Ходасевича, но и со всем сборником «Тяжелая лира», где существеннейшим элементом является мистическое откровение, возникающее среди самой обыденной и прозаической обстановки, под «солнцем в шестнадцать свечей». Более того, этот мистический опыт может быть применен (правда, не в «Тяжелой лире», а в предшествующей ей книге «Путем зерна») во вполне конкретных пересечениях с оккультными доктринами разного толка[870]. Таким образом, один из центральных эпизодов начала поэмы должен трактоваться не только как безумно смешная сценка, разошедшаяся на бытовые цитаты («вымя есть, а хереса нет», «все голоса у всех певцов одинаково мерзкие, но мерзкие у каждого по-своему» и пр.), но и как безусловное пересечение с высокой русской поэтической традицией, где находит отражение подлинный мистический опыт автора. Этим двум главам «Москвы – Петушков» в общем композиционном построении поэмы соответствуют предшествующие финалу главы «Петушки. Вокзальная площадь» и «Петушки. Садовое кольцо», в подтексте которых, как мы полагаем, лежит стихотворение О. Мандельштама: Я вздрагиваю от холода – Мне хочется онеметь! А в небе танцует золото – Приказывает мне петь. ‹…› Так вот она – настоящая С таинственным миром связь! Какая тоска щемящая, Какая беда стряслась! Что если над модной лавкою Мерцающая всегда, Мне в сердце длинной булавкою Опустится вдруг звезда?[871] Здесь есть и прямая цитата, с которой можно начать все «раскручивание» ситуации: «Постучался – и, вздрагивая от холода, стал ждать, пока мне отворят». Чуть менее заметно совпадение «Мне хочется онеметь» с мотивом Ерофеева: «…смог бы ты разве разомкнуть уста, от холода и от горя? Да, от горя и от холода… О, немота!..» Но еще более поразительно совпадение всего настроения мандельштамовского стихотворения с упомянутыми главами Ерофеева: И если я когда-нибудь умру – а я очень скоро умру, я знаю, – умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали («Так вот она, настоящая С таинственным миром связь!»), снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, – умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» – я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже? И звезды тоже есть у Ерофеева: «Все ваши путеводные звезды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают». А длинная булавка звезды, конечно, полный аналог того «громадного шила с деревянной рукояткой», которое вонзают в горло Веничке. И здесь уже нет места травестированию, даже самому высокому и изобретательному. Возможно, это связано, как у многих читателей Мандельштама того времени, с проекцией мученической гибели поэта даже на самые ранние его стихи, а возможно – с чем-либо иным, но вряд ли может быть оспорено. Композиционное кольцо тем самым замыкается: два стихотворения, принадлежащие классикам официально не признанной русской поэзии, определяют настроение, сюжетное построение, словесную организацию и смысловые обертоны ерофеевского текста, причем делается это, конечно, в сложном соотнесении с (как сказали бы в начале века) двумя безднами – трагического и комического, вообще определяющими все строение поэмы. Следует отметить, что постоянное обращение Ерофеева к русской поэзии начала века вообще не должно быть удивительным. Напомним признания автора о том, что привлекало его внимание в поэзии этого времени: …я знаю слово в слово беззапиночным образом 5 стихотворений Андрея Белого, Ходасевича – 6, Анненского – 7, Сологуба – 8, Мандельштама – 15, а Саши Черного только 4. Цветаевой – 22, Ахматовой – 24, Брюсова – 25, Блока – 29, Бальмонта – 42, Игоря Северянина – 77 ‹…› я влюблен во всех этих славных серебряновековых ребятишек, от позднего Фета до раннего Маяковского, решительно во всех («Саша Черный и другие»). И далее в том же тексте явно со знанием дела перечисляются Фет, Маяковский, Клюев, Кузмин, З. Гиппиус, М. Моравская, Н. Оцуп, Вяч. Иванов, Мирра Лохвицкая (процитированная в поэме), Иван Рукавишников… Приведем еще небольшую цитату из воспоминаний Игоря Авдиева, относящуюся уже к более широкому кругу источников и описывающую рукописную библиотеку поэзии Ерофеева: Ящик был доверху набит тетрадями и блокнотами. Я взял одну тетрадь, другую… Гекзаметры, ямбы, рондели, газели, хокку, дольники, верлибр, триолеты… Одна тетрадь была переполнена „Сатириконом“ ‹…› В другой тетради – Леконт де Лиль, Франсуа Коппе, Франсуа Претерен, Махтум-Кули, Иоаннес Иоаннисиан, Вагиф, Юсуп, Шабенде, Зелили, Сеид-Назар Сеиди, Кеминэ, Молла-Непес, Тань Сы-тунь, Эдвин Робинсон, Карл Сэндберг, Вэчэл Линдзи[872]. Пристальное, «медленное», по определению М. О. Гершензона, чтение главного произведения Ерофеева позволило обнаружить в нем ряд цитат из поэтов начала ХХ века, ранее комментаторами не отмеченных. Сложить эти разрозненные фрагменты в сколько-нибудь полную картину нам не удалось. Однако, не исключая того, что будущий исследователь окажется проницательнее, приведем хотя и не исчерпывающий, но все же довольно солидный список уловленных нами цитат из поэзии того времени. Так, обращают на себя внимание две достаточно явные цитаты из Блока. Вряд ли подлежит сомнению, что к Ерофееву они попали не только по чисто литературным мотивам, но и были связаны с широко распространенными представлениями о блоковском алкоголизме[873]. Одна из замеченных нами параллелей представляется, в общем, не лишенной такого рода обертонов: в диалоге Венички на вокзале с неопределенными «вы» звучит обращенный к нему вопрос: «Твой чемоданчик уже тяжелый? Да? А в сердце поет свирель? Ведь правда?» Нетрудно здесь узнать знаменитое блоковское стихотворение, открывающее раздел «Арфы и скрипки» (напомним еще раз о Вере Дуловой и Ольге Эрдели): Свирель запела на мосту,         И яблони в цвету. И ангел поднял в высоту         Звезду зеленую одну. ‹…› Свирель поет: взошла звезда…[874] Тут, конечно, существенна не только поющая свирель, но и ангелы и звезды, которые играют столь важную роль в поэме Ерофеева. Вероятно, существенно и то, что именно здесь, по соседству, расположены стихотворение «Я пригвожден к трактирной стойке…», строки: «От похмелья до похмелья, / От приволья вновь к приволью – / Беспечальное житье!» или: «Ты ли, жизнь, мою сонь непробудную / Зеленым отравляла вином!» и т. п. Если бы мы были склонны к построению гипотез, то не преминули бы сказать, что «пышнотелая блядь, истомившая сердце поэта» описана по моделям, также восходящим к данному разделу третьей книги стихов Блока[875]: «Женщина с безумными очами, с вечно смятой розой на груди!»[876], «Я не звал тебя – сама ты / Подошла», «Ты, стройная, с тугой косою / Прошла по черным пятнам шпал»[877] и многие другие[878]. Но поскольку подобный подход нам решительно чужд, то оставляем обещающие быть многочисленными сопоставления подобного рода иным исследователям. Зато вторая параллель, как кажется, откликается гораздо более серьезными выводами. В описании экспериментов Венички есть такой фрагмент: А эта пустоголовая юность, идущая нам на смену, словно бы и не замечает тайн бытия. ‹…› Я в их годы делал так: вечером в четверг выпивал одним махом три с половиной литра ерша – выпивал и ложился спать, не разуваясь, с одной только мыслью: проснусь утром в пятницу или не проснусь? И все-таки утром в пятницу я уже не просыпался. А просыпался утром в субботу разутый и уже не в Москве, а под насыпью железной дороги, в районе Наро-Фоминска. Сравним одно из самых популярных стихотворений Блока – «На железной дороге»: Под насыпью, во рву некошеном, Лежит и смотрит, как живая… Напомним, что это стихотворение находится в самом центре раздела «Родина» в третьем томе Блока (ему предшествует 13 стихотворений, столько же следует и за ним) и соединение железнодорожной темы с описанием жизни и смерти (причем и в смерти героиня «как живая»[879]) очевидно повлияло как на общее строение поэмы Ерофеева, так и на отдельные ее моменты, описание чего также оставляем грядущим экспериментаторам, у которых более, нежели у нас, развита способность восстанавливать внутритекстовые связи напряжением памяти и всепроникающим анализом, переходя от созерцания к абстракции. Для подобного же размышления можем предложить и еще одну тему, представляющуюся нам также связанной с Блоком, хотя лишь опосредованно. В главе «Петушки. Садовое кольцо» говорится: Ночью никто не может быть уверен в себе, то есть я имею в виду: холодной ночью. ‹…› и апостол предал Христа трижды, пока не пропел третий петух. Я знаю, почему он предал, – потому что дрожал от холода, да. Он еще грелся у костра, вместе с этими. Без особых усилий подобная сцена вспоминается только одна – седьмая глава поэмы Маяковского «Хорошо!», где описан греющийся у костра Блок: У Блока        тоска из глаз. Живые,        с песней               вместо Христа люди [880]. Знакомство Ерофеева с этой поэмой несомненно. Об этом говорит не только ее присутствие в обязательной школьной программе, но и еще одна прямая цитата: «„Жизнь прекрасна“ – таково мое мнение», соотносимая с «Жизнь прекрасна и удивительна» из «Хорошо!» Аналогия между блоковскими красногвардейцами и двенадцатью апостолами дошла даже до уровня школьного преподавания литературы, так что мы имеем полное право видеть в поэме отражение «блоковско-маяковской» ситуации: неприкаянный Блок ждет, греясь у костра, своих апостолов-красногвардейцев – апостол Петр греется у костра с убийцами, чтобы трижды предать Христа. Вообще похоже, что свое отношение ко многим поэтическим текстам, легшим в основание поэмы, Ерофеев прямо описал в дневнике 1973 года, начиная, что существенно в данной ситуации для нас, именно с блоковского: «Не спят, не помнят, не торгуют» у Блока. Чем мы заняты, если спросят, – так и отвечать: Не рассуждаем. Не хлопочем. Не спим, не помним, не торгуем. Но говорим, что сердцу больно. Et cetera[881]. Соединение цитат из разных авторов в единый текст, своеобразный центон, где смысл возникает, прежде всего, из столкновения иной раз прямо определимых (как в данном случае цитата из Блока), иной раз не опознаваемых глазом обычного читателя (как прочие) фрагментов, создает впечатление единого потока, в котором все может быть цитатой, а может ею и не быть. Продолжим, однако, параллельное путешествие по поэме «Москва – Петушки» и стихотворениям поэтов Серебряного века. На страницах дневника 1973 года Ф. Сологуб едва ли не самый частый гость. Ерофеев выписывает из его стихов по меньшей мере пять цитат. Напомним, что в приводившемся выше списке сказано, что 8 стихотворений Сологуба он помнил наизусть. Смеем предположить, что наибольшее влияние на поэму оказало стихотворение «На опрокинутый кувшин…», впервые напечатанное еще в 1923 году, однако ставшее знаменитым го в свет сборника «Поэты начала ХХ века» в «Библиотеке поэта»[882]. Сравним. Сначала текст поэмы: Мой дух томился в заточении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять ‹…› сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, сколько чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность – так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло, и умолял Бога моего не обижать меня. А вот текст стихотворения Сологуба (с купюрами): На опрокинутый кувшин Глядел вернувшийся из рая. В пустыне только миг один, А там века текли, сгорая. Ушедшие от нас живут, Расторгнувши оковы тлена, – Мы беглою стезей минут Скользим, не покидая плена. Очарования времен Расторгнуть все еще не можем. Наш дух в темницу заключен, И медленно мы силы множим. ‹…› Но мы предчувствием живем, Не лгут порывы и усилья. Настанет срок – и обретем Несущие к свободе крылья[883]. Первый план сопоставления ясен и из простого соположения цитат, потому не будем о нем больше говорить. Но, заметим, есть и еще одна особенность стихотворения Сологутью, необъяснимыми провалами, мгновенными переносами и пр. Сологуб почти математически (с неслучайными упоминаниями в опущенных нами строфах Лобачевского и Эйнштейна) доказывает необходимость освобождения духа, для которого пока что «крепка стена Четырехмерного бассейна», но в предчувствуемом грядущем открываются неисчислимые возможности. Для Ерофеева эти возможности тоже открываются, но для их истинного осознания приходится пройти и через уже упомянутые выше эксперименты, и через томление духа без опохмеления, и через безмерную «околесицу» («Если хотите, я нанесу еще больше! Еще выше нанесу!..»), и через смертный ужас… – одним словом, через все описанное в поэме. Еще один намек на текст Сологуба можно увидеть в, казалось бы, полностью вмещающейся в общеизвестный подтекст из Достоевского фразе: «Мы – дрожащие твари», что, безусловно, воспринимается как парафраз зацитированной школьными сочинениями (которых, впрочем, во время работы над поэмой еще не было, ибо «Преступление и наказание» не входило тогда в школьную программу, а появилось в ней лишь у выпускников 1969 года) раскольниковской формулы. Однако обратим внимание на ритмическое строение этой фразы, несколько отличное от ритма Достоевского, и тогда на память придет эквиритмичная строка Сологуба: «Мы – плененные звери», начинающая стихотворение, где речь опять-таки идет о замкнутости в темнице духа, символизированной зловонным зверинцем. В описании возлюбленной из Петушков, естественно, цитаты из поэзии, в том числе и поэзии начала века, встречаются с особенной частотой. О блоковском пласте мы уже говорили, но есть здесь отсылки и к другим текстам. Так, формула «Играй, обольстительница! Играй, Клеопатра![884] Играй, пышнотелая блядь, истомившая сердце поэта!» вполне может быть прочитана как связанная с «Вакханалией» Б. Пастернака, где переплетаются шиллеровская Мария Стюарт, играющая ее актриса, безвестная танцовщица – и загадочный мужской персонаж, который «пьет молчаливо До рассвета коньяк», «на шестнадцатой рюмке Ни в одном он глазу». Трех женщин соединяет: То же бешенство риска, Те же радость и боль Слили роль и артистку, И артистку и роль. ‹…› Сколько надо отваги, Чтоб играть на века, Как играют овраги, Как играет река[885] и т. д. Однако сам Веничка отнюдь не похож на пастернаковского героя, поскольку стилизован совсем в другом духе: «Что мне теперь? Быть ли мне вкрадчиво-нежным? Быть ли мне пленительно-грубым?» Думается, здесь не столь уж сложно опознать героя «Облака в штанах»: Хотите – буду от мяса бешеный – и, как небо, меняя тона, – хотите – буду безукоризненно нежный… Одним словом, кроме подтекстов очевидных, в описании Венички и его возлюбленной сливаются многие мотивы Блока, Маяковского и Пастернака, что уже само по себе заставляет пристальнее вглядеться во многие обстоятельства, связанные как с реальным жизненным обликом этих поэтов, так и с различными интерпретациями их творчества и жизни. Наконец, последнее, что хотелось бы в этом контексте отметить, относится к цитатам из поэзии М. Кузмина. Три образца, разбросанные по страницам поэмы, нам не удается привести в какую-либо систему и представить их роль в семантическом строении поэмы сколько-нибудь значительной, однако само их появление, с нашей точки зрения, небезынтересно. Впервые отсылка к Кузмину возникает в том же описании встреч с возлюбленной: Я как-то попробовал сосчитать все ее сокровенные изгибы, и не мог сосчитать – дошел до двадцати семи и так забалдел от истомы, что выпил зубровки и кончил счет, не окончив. Конечно, блоковские «пять изгибов сокровенных» здесь очевидны, но едва ли не большее значение имеют строки Кузмина, описывающие ту же самую ситуацию, что и Ерофеев: Девять родинок прелестных Поцелуями считаю, И, считая, я читаю Тайну, слаще тайн небесных. ‹…› А дойду я до девятой – Тут уж больше не считаю… Только таю, таю, таю, Нежным пламенем объятый[886]. Вторая цитата обнаруживается, наверное, в самом регулярно цитируемом месте поэмы – в описании коктейлей: А вот выпить стакан «Ханаанского бальзама» – в этом есть и каприз, и идея, и пафос, и сверх того еще метафизический намек. Хорошо знающие стихи Кузмина без труда вспомнят строки, завершающие третье стихотворение его цикла «Для августа»: Метафизический намек Двусмысленно на сердце лег. Наконец, отчаянный призыв Венички: «Глупое сердце, не бейся» практически без сомнения восходит к строкам Кузмина: Глупое сердце все бьется, бьется, – Счет ведет… Кажется, вот-вот сейчас разобьется – Нет, живет… Вместе с тем было бы весьма опрометчивым полагать, что Ерофеев опирается только на классические тексты (будь то поэзия XIX или начала XX веков). Как всякий писатель, он не живет вне своего времени, его литературных, культурных и социальных проблем, и это сказывается в выборе «источников». При этом следует обратить внимание на то, что в поле его зрения попадают не только писатели «первого ранга», но и те, которые могут представляться нам сейчас откровенно периферийными. Однако не подлежит сомнению, что для Ерофеева как раз «периферийные» авторы были зачастую наиболее значимы (ср. его эссе о полузапретном Розанове и «несерьезном» Саше Черном). Присутствие этого слоя в поэме, как нам представляется, чрезвычайно существенно. Потому особенно важно установить хотя бы некоторые случаи цитирования русских поэтов, ускользнувшие от внимания исследователей прежде всего по причине их, поэтов, периферийного положения в системе художественных ценностей, которая существует в традиционном общественном сознании. Начнем с мелочи. Ю. И. Левин, комментируя слова «До свидания, товарищ. Постарайся уснуть в эту ночь», справедливо, в общем-то, говорит: «Пародия на фразеологию историко-революционных романов и фильмов, посвященных революции и гражданской войне» (С. 76). Думаем, однако, что здесь есть адресация более конкретная, связанная не с романами и фильмами, а с поэзией и песней. У Михаила Светлова, отчасти «культового» для определенных кругов советской интеллигенции шестидесятых годов поэта, есть стихотворение, начинающееся словами: Мы с тобою, ТОВАРИЩ, Не ЗАСНУЛИ всю НОЧЬ – Все мечтали-гадали, Как нам людям помочь[887]. На эти стихи Сергей Никитин сочинил песенку, которая была столь популярна официально, что даже появилась в журнале с грампластинками «Кругозор», что, учитывая интерес Ерофеева к различным музыкальным сочинениям, делает вполне возможным знакомство его и с этим произведением. Но не только пародия на историко-революционные мотивы поэзии и поэтической песни тех лет характерна для Ерофеева. Так, например, слова: «…ладно, потом вспомню… Женщина плачет – а это гораздо важнее», которые возводятся комментатором к ситуациям женских страданий у Достоевского (С. 86–87), могут быть восприняты не только в этом качестве. «Женщина плачет» – точная цитата из «Песенки о голубом шарике» Булата Окуджавы, где куплеты единообразно начинаются: «Девочка плачет… Девушка плачет… Женщина плачет… Плачет старуха…»[888] Предельно серьезная песня на минуту как будто врывается в повествование и переводит его на краткое время в серьезный план (но для того, естественно, чтобы тут же фарсово переиначить ситуацию). Предположение это выглядит тем более вероятным, что бытование песен Окуджавы в окружении Ерофеева зафиксировано не только мемуарами (Из воспоминаний И. Авдиева: «Андрей Петяев играл на гитаре, и мы пели запрещенного Окуджаву»[889]; хотя упоминание относится ко времени еще до знакомства с Ерофеевым, оно показательно), но и его собственными текстами. Так, в дневнике 1973 года существует запись, которую публикатор комментирует так: Рыжеволосую красавицу жену в Петушихинских пределах вдруг решил отнять директор школы ‹…› Венедикт был бы не Венедикт, если бы не просмаковал горечь этой беды до дна. В дневнике только краткая запись: «Когда мне невмочь пересилить беду» и «Позарастали стежки-дорожки»[890]. Соседство песни Окуджавы с народной в контексте описания тяжелых переживаний делает вполне обоснованным предположение, что и в поэме другая песня того же автора могла быть упомянута в сходных обстоятельствах. В этом же контексте весьма интересен конец главы «Воиново – Усад», который, оказывается, насыщен цитатами из стихов-песен конца шестидесятых годов. Начинается это с фразы: «Как сказал Саади, будь прям и прост, как кипарис, и будь, как пальма, щедр». Центральная часть этой фразы полностью укладывается в правильный стихотворный размер (сочетание четырех– и трехстопного ямба), что заставляет поискать какие-либо и лексические параллели с известными стихами. Прежде всего, конечно, бросается в глаза «как сказал Саади», что почти точная цитата из Пушкина: «Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал» («Евгений Онегин», глава восьмая, строфа LI). Но есть тут и еще одна цитата, уже не столь заметная: Прощай, позабудь, и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост. (И. Бродский)[891]Может быть, имеет значение и то, что на эти стихи была написана «гитарная» песня Александром Дуловым. Кстати уж отметим, что ранее, в главе «Реутово – Никольское» есть еще одна отсылка к этому же тексту Бродского: «Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился». Здесь вообще библейское «да не преткнусь о камень» оправлено двумя цитатами из Бродского. Вторая, более скрытая – «Да не будет дано умереть мне вдали от тебя…» (из стихотворения «Стансы городу»[892]; «по которому столько томился»), конечно же, это общая тема для многих стихов Бродского, в том числе самого тогда известного «Ни страны, ни погоста», а также воспоминание о его собственной судьбе ссыльного. Но тут же, прямо рядом, чувствуются параллели с песнями Александра Галича, чрезвычайно в конце шестидесятых популярными. Так, «невеститься тебе уже поздно» довольно редкостным словом заставляет вспомнить галичевское: «Люська-дура заневестила, Никакого с нею слада!», да и вообще вся ситуация, когда к герою обращаются то как к ученику, то как к «милой страннице», то как к старшему лейтенанту, провоцирует вспомнить из того же «Фарса-гиньоля» (кстати сказать, название весьма подходящее для книги Ерофеева): «На одни, считай, учебники, Чуть не рупь уходит в месяц!»[893]; но еще более очевидно и убедительно сходство в будто бы шекспировском пассаже: «Что-то неладное в мире. Какая-то гниль во всем королевстве, и у всех мозги набекрень». Парафраз Шекспира комментарием объяснен, но не отмечены почти идеально процитированные слова Галича: «Вижу – что-то неладно в мире, Хорошо бы заняться им»[894]. Вообще, можно полагать, что «Глава, написанная в сильном подпитии» из «Размышления о бегунах на длинные дистанции» («Поэмы о Сталине») А. Галича явственно отзывается в «Москве – Петушках», прежде всего, самим названием и последней частью, описывающей общее состояние героя: Потолкавшись в отделе винном, Подойду к друзьям-алкашам, При участии половинном Побеседуем по душам… Но есть, как кажется, и более глубокий смысл. Рефрен песни (которая «полуговорится-полупоется»), звучащий с некоторыми вариациями от части к части: «…Бойтесь единственно только того, Кто скажет: „Я знаю, как надо!“», – нет сомнения, что для Ерофеева эта тема была чрезвычайно важна, и в разных обличиях она присутствует в книге не один раз. Может быть, наиболее открыто слышна она в известных пародирующих Ленина словах: Я остаюсь внизу и снизу плюю на вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтобы по ней подыматься, надо быть жидовской мордой без страха и упрека, пидором, выкованным из чистой стали с головы до ног. А я – не такой. Таким образом, на смену откровенному пародированию приходит более сложная игра на явно симпатичных автору текстах, которые к тому же ставятся в прямое соседство с безусловно авторитетными в мире Ерофеева Пушкиным (не тем, который оболган и высмеян школьной программой, а подлинным) и Шекспиром. Но Ерофеев опирается не только на высокую русскую поэзию прошлого. В тексте можно обнаружить его достаточно недвусмысленную реакцию на современную литературу, причем читатели-современники книги могли воспринимать это как едва ли не кощунство, поскольку он непосредственно затрагивал «священных коров» интеллигентского общедлежности или хотя бы сильнейшего влияния, которое оно оказывало как в те годы, так и позже. Нам представляется, что одним из постоянных объектов полемики на протяжении существенной части поэмы является проза и критическая позиция журнала «Новый мир» эпохи Твардовского и, прежде всего, ранняя проза В. Войновича, которая как раз в то время была в центре многочисленных критических споров. Так, откровенной пародией на нашумевшую повесть «Хочу быть честным» является весь долгий по масштабам поэмы эпизод с назначением Венички на должность бригадира со всеми сопутствующими обстоятельствами. Полная параллельность изображения обстановки на стройке и на кабельных работах и принципиальное различие в общих итогах (вынужденно полуоптимистическое у Войновича и гротескно-безнадежное у Ерофеева) подчеркивает тот факт, что Ерофеев не принимал даже наиболее смелых попыток найти компромисс между «соцреалистичностью» и правдивостью, заведомо для него обреченных на поражение. Не случайно ведь и то, что в первых повестях и рассказах Войновича выпивка является довольно заметным мотивом, особенно выделявшимся читателями, что превосходно чувствуется по пародии Л. Лазарева, С. Рассадина и Б. Сарнова: То ли его сквозняком прохватило, то ли он выпил лишний стаканчик абсенту, большую партию которого намедни завезли в сельпо ‹…› Поспорили на пол-литру мездрового клея… ‹…› «Беги, Дементий, за мездровым клеем». А он: «С какой это радости мне за мездровым клеем бечь?» ‹…› Он зашел в чайную, заказал два по сто пятьдесят абсенту…»[895] – это все на одной странице пародии. Вообще, по нашему мнению, «Москва – Петушки» является отчасти пародийной репликой на две первые публикации Войновича в «Новом мире» – повесть «Мы здесь живем» (1961, № 1) и «Два рассказа» (1963, № 2). Параллели с первой повестью есть как текстуальные, так и ситуационные. Например, эпизод, когда двое персонажей после выпивки отправляются домой: …Тюлькин валился на Гошку, мешая править. Гошка время от времени отталкивал Тюлькина плечом ‹…› Тюлькин проснулся. – Гошка, ты? – Я. – А… а куда… ты меня везешь? – В Поповку. – В Поповку? А… поворачивай обратно ‹…› У меня… в городе… баба осталась. Я у ней ночевать хочу. Поворачивай[896]. Кажется, нет смысла объяснять, что этот эпизод связан со всем путешествием в Петушки и неожиданным для героя возвращением опять в Москву. Очевидная же текстуальная перекличка обнаруживается в рассказе дедушки Митрича, а также комментариях к нему Черноусого и некоего неизвестного: А если скажешь ему слово поперек – отвернется он в угол и заплачет… стоит и плачет, и пысает на пол, как маленький… ‹…› – Да где же тут Тургенев? Мы же договорились: как у Ивана Тургенева! А тут черт знает что такое! Какой-то весь в чирьях! да еще вдобавок «пысает»! – Да ведь он, наверно, кинокартину пересказывал! – буркнул кто-то со стороны. – Кинокартину «Председатель»! Ср. у Войновича: Она видела фильм раньше и все знала наперед. Поэтому, когда в самом захватывающем месте Марочкин вскрикнул: «Вот, елки-моталки, опять ушел!», она прижалась к нему: – Не бойсь, пымают. – Тише ты – «пымают», – сказал кто-то в заднем ряду. Интересно отметить, что «Председатель», поминаемый в тексте Ерофеева, принадлежал к тому же варианту «социалистического искусства» (пользуясь терминологией тогдашних теоретиков), что – в общей массе – и проза «Нового мира», где принципиальное новаторство виделось в замене благостной бесконфликтности и розовых красок «Кубанских казаков» быто– и нравоописательностью, не подрывающей, однако, самих основ советского строя. Конечно, такое определение по нынешним временам может показаться излишне жестким, если вспомнить, что «Новый мир» давал тогдашним читателям Солженицына и Искандера, городские повести Трифонова и рассказы Шукшина, но общая тенденция к либеральному «социализму с человеческим лицом», несомненно, доминировала. Возвращаясь к параллелям между Войновичем и Ерофеевым, полагаем, что позволительно провести параллель и между недостижимым Кремлем у Ерофеева и запомнившимся читателям того времени эпизодом из рассказа Войновича «Расстояние в полкилометра»: …Николай и Тимофей сидели на старом месте и спорили о том, сколько колонн у Большого театра. Тема спора была старая. Когда-то они оба в разное время побывали в Москве, и с тех пор никак не могли решить этот вопрос, и даже заспорили на бутылку водки. ‹…› Вопрос оставался открытым. Сейчас, сидя возле чапка за четвертой бутылкой вермута, дружки пытались решить его путем косвенных доказательств. – Значит, ты говоришь – шесть? – переспросил Николай. – Шесть, – убежденно ответил Тимофей. – Тупой ты, Тимоша, – сочувственно вздохнул Николай. – Подумал бы своей головой: как же может быть шесть, когда в нашем Доме культуры шесть колонн. Дом культуры какого-то районного значения, а Большой театр, считай, на весь Советский Союз один. Довод был убедительный. И далее следует разрешение этого спора: когда заезжая врачиха дарит Николаю открытку с фотографией Большого театра, он сперва торжествует, а потом приходит к выводу, чрезвычайно характерному для всей настроенности прозы «Нового мира» (напомним хотя бы знаменитый финал «Плотницких рассказов» В. Белова): «Пол-литру выпить, конечно, можно ‹…› Только ведь пол-литру я и сам могу поставить. Не обедняю. А поговорить на дне рождения не про что будет…» Он и сам не заметил, как оторвал от открытки один угол, потом второй… А когда заметил, изорвал ее всю, и вернувшись домой, выбросил клочья в уборную. При всей «жесткости» прозы Войновича (воспринимавшейся как одно из наиболее ярких явлений всей новомировской прозы) она для Ерофеева слишком идиллична. Напомним, что Кремль для него не просто символ гибели (Веничка видит его лишь перед смертью), а символ, вполне насыщенный конкретикой, пережитой и перечувствованной самим автором. Вот фраза Ерофеева, приведенная в воспоминаниях Игоря Авдиева: «А я не могу на Красную площадь пойти, мне уже на Пушкинской трупиком воняет»[897]. Но вместе с тем так же естественно не принимает Ерофеев и другого весьма популярного варианта прозы шестидесятых – благостно-ностальгического. Совершенно недвусмысленно он противопоставляет «Третью охоту» Вл. Солоухина – исследованию пьяной икоты в ее математическом аспекте. …Она неисследима, а мы – беспомощны. Мы начисто лишены всякой свободы воли, мы во власти произвола, которому нет имени, и спасения от которого – тоже нет. Место трогательного национального, группового или, пользуясь гоголевским образом, «однокорытного» единения занимает трагическое одиночество. (Кстати, отметим, может быть, не случайное: называя Солоухина своим «глупым земляком» – владимирский, – Ерофеев изменяет своей «малой родине», то бишь Европейскому Северу, то ли Карелии, то ли Мурманской области.) Вообще дискуссия об, условно говоря, «русской идее» не раз фиксируется в комментарии к поэме, но стоит сказать, что не все ее обертоны прослежены с полнотой. Так, в одном фрагменте, позволяющем более точно определить, к какому именно кругу идей относится позиция автора, говорится: …я понимаю, есть еще на свете психиатрия, есть внегалактическая астрономия, все это так! Но ведь все это – не наше, все это нам навязали Петр Великий и Николай Кибальчич, а ведь наше призвание совсем не здесь, наше призвание совсем в другой стороне! Комментатор совершенно справедливо указывает: Весь пассаж естественно возникает в соседстве с именем Солоухина и пародирует тему «русской идеи», мессианского призвания России и отличия ее от Запада – идущую орез всю русскую общественную мысль… (с. 53). Думаем, однако, что здесь есть и гораздо более конкретное указание, связывающее данный фрагмент со знаменитым «разночинство началось, дебош и хованщина! Все эти Успенские, все эти Помяловские…» – и дальше появляется вполне закономерно имя Белинского. У нас есть основания полагать, что «словом-сигналом» в первой из приведенных здесь цитат является «не наше», явно указывающее на широко известное стихотворение Н. Языкова «К ненашим»: О вы, которые хотите Преобразить, испортить нас И онемечить Русь, внемлите Простосердечный мой возглас! Оставив в стороне пояснительное «Вы все – не русский вы народ!», напомним строки того же стихотворения, прямо соотносящиеся в совершенно разных планах с текстом поэмы Ерофеева: Вам наши лучшие преданья Смешно, бессмысленно звучат; Могучих прадедов преданья Вам ничего не говорят; ‹…› Святыня древнего Кремля, Надежда, сила, крепость наша – Ничто вам![898] Как нам кажется, почти все представленные в нашей статье материалы в конечном счете проецируются на то общее понимание поэмы Ерофеева, которое приблизительно может быть сведено к такому выводу: евангельское «встань и иди» (трансформации которого так подробно разобраны в статье Б. Гаспарова и И. Паперно) оканчивается убийством, причем убийством, лишающим в первую очередь голоса, слова. Иллюзорность любой идеологической альтернативы этому «страшному миру» для Ерофеева очевидна, но остаются, на наш взгляд, альтернативы этические и, как их часть, эстетические. Даже по этим сравнительно немногим образцам видно, что попытка выявить в художественном мире Венедикта Ерофеева не только очевидные каждому внимательному глазу подтексты, но и те, что принадлежат к малоизвестному, забытому, подпольному слою культуры, дает возможность прочитать его поэму как произведение, построенное на напряженном контрасте между высоким и низким, где высокое вместе со своей основной функцией одновременно травестируется: цитаты из забытых и малоизвестных источников обнажают глубинные пласты художественного сознания, в которых культура предстает в той своей ипостаси, которая обладает способностью порождать новые тексты, в том числе и текст самого Ерофеева. Похоже, что именно в этом состоит принципиальное отличие «Москвы – Петушков» от разного рода постмодернистских текстов, причем не только отечественного разлива, вообще не обладающих, с нашей точки зрения, какой-либо ценностью, но и постмодернизма мирового, основанного на снятии самого представления о высоком/низком, хорошем/плохом, добром/дурном, эстетическом/внеэстетическом. В поэме Венедикта Ерофеева, при всей ее внешней эпатажности, заложено глубоко традиционное для всей русской литературы представление о системе ценностей не просто художественного, но и этического порядка, на выявление и осмысление которых читателем автор явно рассчитывает. Виктор Кривулин Ерофеев-Драматург[899] н задумывает драматическую трилогию под общим названием «Драй Нахте» («Три ночи»). В письме к другу[900] (весна 1985) В. Ерофеев так определяет общий замысел триптиха: Первая ночь, «Ночь на Ивана Купала»: (или проще «Диссиденты»), сделана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах. Третью – «Ночь перед Рождеством» – намерен кончить к началу этой зимы. Все Буаловские каноны во всех трех «Ночах» будут неукной. И время: вечер – ночь – рассвет. Сохранились и опубликованы наброски к первой части триптиха («Диссиденты, или Фанни Каплан»), действие которой происходит на пункте приема стеклотары (он же – «Мавзолей») в послеобеденные часы. Сюжетная канва пьесы из этих набросков четко не прослеживается, хотя круг персонажей очерчен. Вчерне завершен первый, экспозиционный акт, небольшие отрывки из второго, третьего и четвертого представляют собой по преимуществу запись каламбуров алкогольно-политического характера, как авторских, так и бытовавших в «питейномеху» пролетарского вождя контрреволюционную «белую горячку». Его дочь Фанни Каплан – воплощение винно-водочной романтики, травестирующей романтику революционную. Очевидны аллюзии к патетическим произведениям советской драматургии (например – трилогия Н. Погодина, чья настоящая фамилия – Стукалов – аллюзивно присутствует и в названии другой пьесы Ерофеева – «Шаги Командора»). Помимо советской классики в «Диссидентах» пародируется Чехов и пьесы Леонида Андреева (один из главных персонажей – андреевский «Человек в сером» – член КПСС дядя Валера). Персонажи «Диссидентов» обладают неслыханной для советского человека интеллектуальной свободой, легко переходят с рассуждений о философии языка к обсуждению различий между «Киндзмараули» и московской водкой. Работа над «Диссидентами» была прервана в середине 1985 года. Больше В. Ерофеев к этой пьесе не возвращался. К третьей части трилогии он не приступал вообще. Таким образом, «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора», представляющая собой центральную часть задуманного триптиха, осталась единственной законченной им вещью в драматическом роде. «Вальпургиева ночь» написана на одном дыхании ранней весной 1985 года, после того как Веничка (второй раз в жизни[901]) побывал в реальной психиатрической лечебнице, и опыт его внутреннего литературного ада (или рая – в зависимости от степени опьянения) приобрел кошмарные социально-медицинские коннотации. Уже само название пьесы указывает на ее литературные и музыкальные источники, «высокие образцы» мировой культуры. Это «Фауст» Гете и «Маленькие трагедии» Пушкина, поэзия Блока и симфонические сочинения поздних романтиков (Г. Берлиоз, Г. Малер, Брукнер). Мотивы этих произведений в пьесе В. Ерофеева проецируются в хаос бытового советского сознания, травестируются, приобретают фарсовое звучание и полуматерную-полугазетную, агитационно-шалманную языковую аранжировку. В основе пьесы – тот самый гетевский «Фауст», посильней которого разве что горьковская «Девушка и смерть» (слова Сталина). Но не весь «Фауст», а лишь фрагмент великой поэмы – эпизод Вальпургиевой ночи, он оказался как-то особенно близок душе рядового советского читателя и вошел в политическую народно-диссидентскую мифологию в первую очередь потому, что дьявольское действо на горе Брокен происходило в канун главного идеологического праздника страны и окрашивало в зловещие тона первомайский рассвет. Согласно вводной авторской ремарке, «все происходит 30 апреля, потом ночью, потом в часы первомайского рассвета». Ерофеев работал над своей пьесой как раз в те дни, когда в Москве на видеокассетах начал демонстрироваться фильм «Кто-то пролетел над гнездом кукушки», вызвавший дискуссии на интеллигентских кухнях. Элементы полемики с американской концепцией индивидуальной свободы достаточно четко прослеживаются и в сюжетной канве и, главное, в принципах организации пьесы, где главный предмет изображения – бунт личности, переходящий в восстание коллективного бессознательного, – воплощается с помощью подчеркнуто архаической стилистики, отсылающей современного зрителя к забытой эстетике классицизма. В «Вальпургиевой ночи» автор неукоснительно соблюдает не только пресловутые единства времени, места и действия, но и на более глубинном уровне воспроизводит принципы классицистической драматургии, похеренные, казалось бы, навсегда еще на заре становления русского театра. Обнаруживается полное соответствие между основными элементами сюжетосложения и пятиактной структурой пьесы: первый акт – экспозиция, второй – завязка, третий – развитие действия, четвертый – кульминация, пятый – трагедийная развязка с выносом трупов и духовным прозрением героя. Со времен Озерова (нач. XIX века) ничего подобного в русской драматургии не наблюдалось, так что «последний луч трагической зари» причудливым светом озаряет пьяную оргию душевнобольных, отдаленно напоминающую пир Вальсингама из пушкинской трагедии. Явно знакомый со структуралистским анализом трагедий Расина в работах Ролана Барта (однотомник которого был издан в начале 1985 года), Венедикт Ерофеев организует пространство действия таким образом, что его зачин и финал вынесены за пределы основного помещения – на подиум, во внешнее по отношению к трагедийному пространство. Первая сцена развертывается в приемном покое больницы, на пороге палаты, в которой все произойдет, последняя – тоже вынесена на просцениум: за опустившимся занавесом ревет умирающий Гуревич, но его страдания зрителю нельзя видеть, поскольку они по сути своей сакральны – это страдания священной жертвы. Герой пьесы – преступник и жертва одновременно. Спившийся еврей Лев Исаакович Гуревич лишен, на первый взгляд, цельности трагедийного персонажа. Он, подобно Протею, постоянно меняет обличье – то кажется придуряющимся и вконец опустившимся мудрецом, то героем-любовником, больничным донжуаном, то нравственно сильной личностью, на чьей стороне – сочувствие и зрителей, и сотоварищей по дурдому, так как его физическая слабость перед лицом абсолютной власти Бореньки-Мордоворота и садистического медперсонала искупается бесстрашием. В четвертом акте он – полубог, Вакх, дарящий пациентам живительную влагу свободы и легкой смерти, в пятом – злодей-отравитель, принимающий заслуженную кару. И все же – это подлинно трагический герой, ибо им движет неодолимая сила Рока, так или иначе вовлекающая в свою орбиту всех, кто имеет к герою какое-либо отношение. Действующая в нем сила саморазрушения начинает работать как некий социальный механизм, взрывая существующий порядок вещей. Наружу вырывается хаос. Первобытный хаос древнего ужаса человека перед жизнью, лежащий в основе античной трагедии. Этому хаосу – в «Вальпургиевой ночи» – не способны противостоять ни сомнительные идеологические построения, ни пасторальные картины природы, ни тем более грубая животная и плотоядная сила. Первобытный хаос отзывается в персонажах пьесы метафизическим, беспричинным чувством вины – чувством, хорошо знакомым любому пьющему человеку. Вина личности претворяется в самоубийственную жажду дионисийского слияния всех со всеми, утери себя в едином нетрезвом хоре. Это и есть тот самый «дух музыки», из которого рождается трагедия, некий высший порядок, воплощенный в вечных, эталонных формах прекрасного, просвечивающих сквозь ветхую ткань сиюминутности. Отсюда – постоянная тяга В. Ерофеева к использованию «опробованных, вечных сюжетов», заимствованных из «образцовых произведений». В «Шагах Командора» Веничка как бы записывает алкоголический бред своих фантомных персонажей на полях болдинских черновиков «Маленьких трагедий». Сквозь беспрерид Сальери, Моцарта и Дон Гуана – фактически признается в преступлении), «Скупого рыцаря» (живот всепожирающего Вити, напоминающий сундук с сокровищами). Зачастую Ерофеев просто калькирует фрагменты из «Маленьких трагедий», переводя их в смеховой, пародийный план, но, как ни парадоксально, пародийное присутствие текстов Пушкина придает пьесе и некое поэтическое, высокое очарование. Достаточно сопоставить сцену обольщения главным героем «хорошей» медсестры Натали (с целью выкрасть ключи от шкафчика, где хранится спирт), со знаменитой сценой обольщения Донны Анны пушкинским Гуаном в «Каменном госте», чтобы обнаружить не просто сюжетную аналогию, а плодотворное взаимодействие, диффузию пушкинского и ерофеевского текстов, что оборачивается опасной балансировкой на грани трагического и смешного. В моменты наивысшего эмоционального напряжения Гуревич начинает говорить стихами (подобно тому, как Лжедимитрий в «Борисе Годунове» переходит с «белого» стиха на рифмованный). Стихи вырываются из уст героя и в знак протеста против наверить им нельзя: истинная цель героя-трикстера – не любовь, а похищение божественного эликсира, травестия подвига Прометея. Постоянное травестирование «вечных мотивов» оборачивается, в свою очередь, реальной трагедией, эдиповой (или фаустианской) слепотой и нечеловеческими страданиями главного героя, на котором лежит уже не метафизическая, а реальная (неважно – вольная или невольная) вина за гибель населения палаты № 3 (2). И мы, зрители, оказываемся почти что соучастниками настоящей трагедии, рождающейся на наших глазах из дионисийского буйства и бунта пациентов психушки, обретающих свободу ценой ухода из жизни. Игорь Сухих Заблудившаяся электричка (1970. «Москва – Петушки» В. Ерофеева)[902] Мчался он бурей темной, крылатой, Он заблудился в бездне времен… Остановите, вагоновожатый, Остановите скорей вагон. Н. Гумилев. 1921Поезд «Москва – Петушки» прибыл в официальную русскую литературу по курьезному расписанию. Книга Венедикта Ерофеева, уже прочитанная в самиздате, опубликованная в Иерусалиме (1973) и Париже (1977), переведенная на полдюжины языков, в СССР впервые была напечатана в возникшем на волне перестроечной антиалкогольной кампании журнале «Трезвость и культура» (1988–1989). В этом контексте она, вероятно, должна была воспитывать культуру путем трезвости, свидетельствовать о гибельности тяги к зеленому змию, вставая в ряд с такими образцами, как написанная в те же годы и забытая ныне повесть В. Липатова «Серая мышь» (1970) или древние агитстихи Маяковского: Вливали    в Россию       цари             вино да молебны, – чтоб    вместо класса       была             дурацкая паства, чтоб    заливать борьбу             красноголовым да хлебным, чтоб    заливать борьбу             пожарной кишкой пьянства. ‹…› Мы    пафосом новым вином    своих          не ослабим воль. Долой    из жизни          два опиума – бога          и алкоголь! («Два опиума», 1929)Нынешняя ерофеевская библиография – несколько сотен номеров. Мемуаров о нем – на толстый том. Существуют уже три комментария к поэме; один из них в четыре раза больше самого текста (к «Доктору Живаго» или «Тихому Дону» нет ни одного). Мемориальная доска во Владимире и памятник на Курском вокзале, кажется, завершают канонизацию. Веничка – культурный герой, а Ерофеев – культовый писатель. Редкие нападки и призывы выбросить «Москву – Петушки» из нового литературного пантеона, кажется, только придают ситуации остроту. Какой же суп обходится без соли, а лавровый венок без терний? Однако Ерофеев и сегодня остается в большой мере кружковым писателем, автором для своих. Горизонты ожидания разных его читателей катастрофически не совпадают. …Я дружила с Айхенвальдом, и однажды на мой вопрос «что нового в литературе» он сказал (учтите, что это московский интеллигент, не пил, не курил, матом не ругался): «Есть такое гениальное произведение „Москва – Петушки“, но ты этого не поймешь». Я стала, как дура, спрашивать, в чем там дело, а моя знакомая отвечает: «Да просто пьяница едет в электричке». Я потом то же отвечала, когда пришлось Вене оформлять военный билет. Врачи в психоневрологическом диспансере как узнали, что он автор «Петушков», все выспрашивали: ну что там? Ну, хоть в одной главе? – Да ничего особенного: едет пьяница в электричке (Г. Ерофеева). Я вообще считаю, что «Москва – Петушки» – это экскурс во всю культуру человечества, особенно в русскую (А. Леонтович). И то и другое – правда. Но между историей пьяницы в электричке и культурной энциклопедией, вообще говоря, – бездна. Соединить обе точки зрения в одном кругозоре совсем непросто. «Когда б вы знали, из какого сора…» Но этот сор в поэзии обычно спрятан, не оказывает влияния на восприятие, становится доступным только благодаря усилиям дворников-специалистов. Сор в ерофеевской поэме лежит на поверхности и, кажется, скрывает смысл. Внешняя тема и фабула находятся в сложных отношениях с сутью. «Веселие Руси есть пити…» Только для плохих актеров пьяница-алкоголик становится предметом комического подражания и профессиональной гордости. Те, кто сталкивался с типом не в культуре, а в натуре, менее всего склонны к смеху. Дорога в ад вымощена не только благими намерениями, но и пустыми бутылками. По ней прошло так много народу, увлекая за собой любимых и близких, теряя по пути замыслы, смыслы и человеческий облик, что первый импульс, возникающий при столкновении с этим материалом как предметом искусства: закрыть и забыть. Нет, что я сказал, то сказал. Первую дозу я не могу без закуски, потому что могу сблевать. А вот уж вторую и третью могу пить всухую, потому что стошнить, может, и стошнит, но уже ни за что не сблюю. И так – вплоть до девятой. А там опять понадобится бутерброд. Это ведь не веселое пушкинское «Подымем стаканы!», тут и «Пьяненькие» Достоевского, его Мармеладов кажутся персонажами сентиментальной повести. Правда, дальше ерофеевский натурализм не идет. «У нас тут прямо как у Тургенева: все сидят и спорят про любовь». Подробности вакхических пиров с мокрыми штанами, битыми физиономиями и блевотой в ванной все-таки остаются за кадром. Фабула поэмы, действительно, – путешествие пьяницы в электричке. Скинутый с бригадирства неделю тому назад, герой после недолгой борьбы («Да, да, в тот день мое сердце полчаса боролось с рассудком. ‹…› Сердце мне говорило: „Тебя обидели, тебя сравняли с говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся, как сука“. Так говорило мое прекрасное сердце. А мой рассудок? – он брюзжал и упорствовал: „Ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не пойдешь и ни капли не выпьешь“») шесть дней пьет так, что грань между рассудком и сердцем исчезает, в пятницу утром просыпается в незнакомом подъезде, опохмеляется, закупает гостинцев сыну и любовнице, еще два литра спиртного себе на дорогу и отправляется на утренней электричке в Петушки. Несколько дорожных встреч с выпивкой и разговорами – вот и все, что с ним происходит. , то царь Митридат, то безымянные преследователи, которые по очереди покушаются на него. Действие заканчивается страшной сценой насилия в том же подъезде, с которого все начиналось. Трезвый читатель журнала «Трезвость и культура» мог бы заявить, что в так называемой поэме вообще нет внешнего действия: герой очнулся в подъезде после пьянки, что-то себе навоображал и впал в забытье в том же подъезде. Лихорадочный монолог Венички со всеми вставками-голосами можно воспринять как похмельный синдром. Мемуаристы утверждают, что Ерофеев на дух не принимал Булгакова и не мог прочесть «Мастера и Маргариту» дальше пятнадцатой страницы. Я знаю людей, которые бросили «Петушки» еще раньше. Читатель-энтузиаст в доказательство энциклопедичности предъявит те самые комментарии, в которых едва ли не к каждому слову поэмы предложены десятки параллелей, начиная с Евангелия и заканчивая нецензурными частушками и политическими анекдотами шестидесятых годов. Правда, у скептика-бытовика, тоже поклонника Ерофеева, останутся свои аргументы. В ответ на глубокие соображения комментатора, что сидение героя у постели больного сына «позволяет в этом месте напомнить новозаветный эпизод с чудесным „заочным“ исцелением Иисусом сына галилейского царедворца из Капернаума» (Э. Власов), он может возразить: «По мне, так все гораздо проще – в „этом месте“ отец бодрствует у постели расхворавшегося сына, и мистики и символики здесь не больше, чем в той „лимонной“, которую сидящий при этом пьет» (Е. Попов). Это, конечно, не означает, что мистики и символики в поэме нет вовсе. Но подозревать ее в каждом слове, значит, видеть в Ерофееве Андрея Белого или Вяч. Иванова, каковыми он вовсе не является. Наиболее взвешенной окажется позиция историка литературы. Соединение цитат из разных авторов в единый текст, своеобразный центон, где смысл возникает, прежде всего, из столкновения иной раз прямо определимых ‹…›, иной раз не опознаваемых глазом обычного читателя ‹…› фрагментов, создает впечатление единого потока, в котором все может быть цитатой, а может ею и не быть (Н. Богомолов). В связи с ерофеевской поэмой возникает ситуация, когда-то описанная Ю. М. Лотманом на примере «Евгения Онегина»: Судьбы героев развертываются в сложном пересечении литературных реминисценций. ‹…› Однако активность этих внетекстовых связей проявляется именно в том, что возй ‹…› осознается как вхождение их в подлинный, т. е. простой и трагический, мир действительной жизни. Другими словами, интертекстуальный слой, пусть необычайно плотный, является для автора не целью, а средством. Если все может быть цитатой, а может ею и не быть, то раскрытие какого угодно количества цитат и вообще культурных и биографических подтекстов не решает проблемы интерпретации мира поэмы как целого. Цитата-цикада озвучивает смысл, который, однако, формируется (и, следовательно, может быть понят) до нее и даже, когда она не узнается, помимо нее. Причем сам этот слой многопланов: что-то подчеркнуто, лежит на поверхности (прямая цитата), что-то узнается с большой вероятностью (реминисценция), что-то является плодом читательской или исследовательской фантазии в силу мышления по аналогии. Если в нескольких случаях герой сравнивает себя с Иисусом, причем иронически, стоит ли генерализовать эту аналогию? (Ведь сына у Спасителя не было, а ерофеевский герой собственного сына не исцеляет: различий в упомянутой сцене больше, чем внешнего сходства.) Проблему легче всего продемонстрировать дискуссией о букве. В двух эпизодах поэмы обыгрывается одна деталь. «Самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев», сын героя, «знает букву „ю“ и за это ждет от меня орехов». Густая красная буква «Ю» вспыхивает в глазах Венички в последней сцене, после удара шилом в горло. Осведомленные в биографии автора современники видят тут намек на Юлию, первую любовь поэта. Другие комментаторы склоняются в расшифровке буквы как люблю. И то и другое, кажется, совсем не обязательно, ибо воссоздает подтекст без контекста. Куда важнее представляются не внешние отсылки, а внутренняя связь между эпизодами. Буква «Ю», из малой становящаяся большой, символизирует последнюю вспышку сознания героя: это либо его воспоминание о сыне, либо возвращение в детство («Будем как дети…»). Оба возможных подтекста не выявляют этот смысл, а скорее размывают его. Самовозрастающий Логос покидает пределы текста, растворяясь в культурном пространстве. Никакой Юлии у Венички – героя поэмы – нет; есть лишь безымянная «любимейшая из потаскух, белобрысая дьяволица». Видеть в «ю» шифровку слова «люблю» еще более проблематично: почему же тогда не «л», не «б»? и кого он в данном случае любит? Много и разнообразно цитируя, Ерофеев, может быть, еще чаще работает с готовыми формами, смысловыми сгустками, культурными стереотипами и клише, прежде всего – жанровыми, однако «расподобляя» их, придавая им новый, оригинальный характер. Проблема сходства-несходства начинается уже с подзаголовка. Определение поэма – вроде бы прямая отсылка к любимому Гоголю. «Если бы не было Николая Васильевича, и меня бы как писателя тоже не было, и в этом не стыдно признаться». Однако отношение между фабулой и сюжетом, автором и персонажами в «Петушках», по сравнению с «Мертвыми душами», принципиально перевернуто. Фабула странствия почти аннигилирована (мы практически ничего не узнаем о мире за окном электрички), а сюжетом становится драма сознания. Пластически выписанные герои (и в гоголевской поэме они все-таки остаются на переднем плане) сменяются типами, персонажами-знаками (зато с невымышленными именами), а на первый план вместо безымянного (у Гоголя) Автора выходит персонаж с позаимствованной у автора фамилией – Венедикт Ерофеев (он же Веничка). Для читателя, не узнавшего в подзаголовке жанровую отсылку к «Мертвым душам» (предположим такой невероятный случай), ерофеевская поэма станет, скорее, знаком лирического (или лиро-эпического) рода и в структурном отношении окажется в одном ряду не с Гоголем или Некрасовым («Кому на Руси жить хорошо» – еще один классический текст, организованный мотивом путешествия), а с поэмами раннего Маяковского, в которых есть и совпадение героя и автора, и ассоциативная композиция, и пространство сознания как место развертывания сюжета (знаменитые пляска нервов и пожар сердца), и многочисленные евангельские ассоциации. (Н. Богомолов показал, что в тексте «Петушков» есть и прямые цитаты из «Облака в штанах» и «Хорошо!».) Однако внутри исходной жанровой рамки возникают многочисленные иронические стилизации, отсылки к другим жанровым традициям. Парадигма внутренних микрожанров поэмы оказывается довольно длинной, с явной претензией на энциклопедичность. Черт знает, в каком жанре я доеду до Петушков… От самой Москвы все были философские эссе и мемуары, все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева… Теперь начинается детективная повесть… – .) Итак, внешней фабульной рамкой «Петушков» оказывается путешествие по своей стране в пригородной электричке, которая заменяет гоголевскую птицу-тройку («Надо проездиться по России», – призывал Гоголь). Алкогольные мемуары, «записки пьяницы» (подобно ранним «Запискам психопата») являются внутренней психологической мотивировкой этой истории (хотя в последней трети поэмы подробности возлияний, рецепты и прочее начисто исчезают и остается только абстрактная жажда выпивки, не способная защитить героя от обступившего его ужаса). История Веничкиного бригадирства – ироническая стилизация производственного романа: с общественным конфликтом, соцобязательствами, обобщениями и даже графиками-схемами. Детективом герой-повествователь называет фрагмент с дедушкой и внучком, которые уговорили чужую бутылку, пока он по тому же поводу отлучался в тамбур. Эта фабула исчерпывается на трех страницах: «преступники» быстро находятся, признаются, получают новые пятьдесят граммов – и сюжет трансформируется в очередной раз, входит в новую полосу. «Давайте как у Тургенева… пусть каждый чего-нибудь да расскажет…» Как у Тургенева (а также как у Достоевского, у Толстого) – это лирические повести, рассказы-воспоминания от первого лица. Свои истории любви успевают изложить «декабрист», дедушка, женщина с трудной судьбой. После вопроса черноусого: «Где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев?» (в нем трансформирована мысль самого Паскаля, поясняют комментаторы) – снова начинается сольная партия Венички. Рассказ Венички о шатании по заграницам строится по другой модели путевого очерка – «писем русского путешественника», странствующего по Европе (с трансформацией мотивов от Карамзина и Салтыкова-Щедрина до И. Эренбурга). Его отношения с Семенычем – уже паломничество в страну Востока. Рассказы оригиналу-контролеру пародируют цепочную фабулу, истории с продолжением, обрывающиеся на самом интересном месте, – вроде сказок «Тысячи и одной ночи». Недаром пьяный контролер обзывает героя Шехерезадой. В главе «Орехово-Зуево» появляется еще один важный жанровый знак: И если там Господь меня спросит: «Неужели, Веня, ты больше не помнишь ничего? Неужели ты сразу погрузился в тот сон, с которого начались твои бедствия?..» – я скажу ему: «Нет, Господь, не сразу…» Краешком сознания, все тем же самым краешком, я еще запомнил, что сумел, наконец, совладать со стихиями и вырваться в пустые пространства вагона и опрокинуться на чью-то лавочку, первую от дверей… А когда я опрокинулся, Господь, я сразу отдался мощному потоку грез и ленивой дремоты – о нет! Я лгу опять! Я снова лгу перед лицом Твоим, Господь! это лгу не я, это лжет моя ослабевшая память! – я не сразу отдался потоку, я нащупал в кармане непочатую бутылку кубанской и глотнул из нее раз пять или шесть, – а уж потом, сложа весла, отдался мощному потоку грез и ленивой дремоты… («Орехово-Зуево»). Граница между сном и явью здесь, как в романтической (или пародийно романтической) повести («Страшное гаданье» А. Бестужева-Марлинского, «Гробовщик» Пушкина), окончательно стирается. Все дальнейшее – пробуждение, страшные события, снова провалы в забытье – можно воспринимать и как сон, и как бред, и как реальность после очередного пробуждения. Я оглянулся – пассажиры поезда «Москва – Петушки» сидели по своим местам и грязно улыбались. Вот как? Значит, я все еще еду? («Воиново – Усад»). – Тут я совсем почтпал или просыпался? Я не знаю, и откуда мне знать? («Омутище – Леоново»). Парадокс сна во сне, отсутствия границы между сном и реальностью (так похожий на знаменитую бабочку Чжуан-Цзы) обсуждается с тоже невесть откуда появившимся и вылетающим в окно (как нечистая сила у нелюбимого Булгакова) камердинером Петром. Значит, Петр, если тебе верить, я в том вагоне спал, а в этом проснулся. Так? – Не знаю. Я сам спал – в этом вагоне. – Гм. Хорошо. Но почему же ты не встал и меня не разбудил? Почему? – Да зачем мне было тебя будить! В этом вагоне тебя незачем было будить, потому что ты спал в том. А в том – зачем тебя было будить, если ты в этом сам проснулся («Омутище – Леоново»). Тихонов, Сатана, Сфинкс, сопливый Митридат, рабочий с колхозницей и четверо неизвестных начиная с этого места окончательно перепутываются в хронотопах Москвы, Петушков, деревни Черкасово, неизвестного подъезда – какого-то трудноопределимого пространства сознания, которое хорошо определял Андрей Белый на примере «Петербурга»: Подлинное местодействие романа – душа некого не данного в романе лица ‹…›, а действующие лица – мысленные формы, так сказать, недоплывшие до порога сознания. Поэтому и весь романный быт автор «Петербурга» предлагал считать мозговой игрой. Начиная с главы «Орехово-Зуево – Крутое» логика движения в реальном пространстве, до поры до времени все-таки сохраняемая, сменяется странным странствием электрички, становящейся похожей на гумилевский «Заблудившийся трамвай». Где я? Так томно и так тревожно Сердце мое стучит в ответ: «Видишь вокзал, на котором можно В Индию Духа купить билет?» Вывеска… кровью налитые буквы Гласят: «Зеленная», – знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают. ‹…› Понял теперь я: наша свобода Только оттуда бьющий свет, Люди и тени стоят у входа В зоологический сад планет. Поезд все мчался сквозь дождь и черноту. Странно было слышать хлопанье дверей во всех вагонах: оттого странно, что ведь ни в одном вагоне нет ни души… («Омутище – Леоново»). – Я бежал и бежал сквозь вихорь и мрак, срывая двери с петель, я знал, что поезд «Москва – Петушки» летит под откос. Вздымались вагоны – и снова проваливались, как одержимые одурью… И тогда я заметался и крикнул: – О-о-о-о-о! Посто-о-ойте!.. А-а-а-а!.. («Леоново – Петушки»). Мчащийся в ночи пустой поезд становится символом неизвестно куда несущегося безумного мира. В фантасмагорической второй части перебор жанровых клише продолжается. Образ Петушков в первой части (глава «Реутово – Никольское») строится как явное пространство утопии: там ни днем, ни ночью не умолкают птицы, ни зимой, ни летом не отцветает жасмин, небо сливается с землей, волчица воет на звезды и живут любимые – женщина и сын. Три главы второй части («Орехово-Зуево – Крутое», «Крутое – Воиново», «Воиново – Усад»), напротив, – ироническая антиутопия, в которой на фоне издевательского воспроизведения советских лозунгов и мифов об Октябрьской революции проигрываются и глубинные утопические и антиутопические мотивы – от Телемского аббатства Рабле до города Глупова Щедрина («Кстати, мало кто подозревает, что Веничка очень любил Салтыкова-Щедрина…» – В. Муравьев). Потом вдруг возникает ироническая мистерия – разговор с Сатаной-искусителем, ведущим себя как склочник-собутыльник. А раз тяжело, – продолжал Сатана, – смири свой порыв. Смири свой духовный порыв – легче будет. – Ни за что не смирю. – Ну и дурак. – От дурака слышу. ‹…› И Сатана ушел посрамленный. Задачки свиноподобного Сфинкса, встречи с княгиней и камердинером Петром, преследующие тракториста Евтюшкина эринии – это уже домашний, российского разлива, сюрреализм, обэриутская галиматья, кажется, более талантливая, чем у самих обэриутов, потому что она иронически отстранена и конструктивно осознана («Любил обэриутов. Я ему еще Встречи с сопливым Митридатом, рабочим и колхозницей, наконец с четырьмя неизвестными – воспроизведение поэтики ужасного (от Откровения Иоанна до обыденного кафкианского кошмара – финал «Петушков» сопоставляют с концовкой «Процесса»). Философские эссе и стихотворения в прозе, как и положено в этих жанровых опытах, прослаивают весь текст, возникают в самых неожиданных местах, то сжимаясь до междометия-восклицания, то расширяясь до фрагментов, вполне сопоставимых с упомянутыми тургеневскими Senilia, исполненными, однако, как в манере его усредненного лирического стиля, так и в барочной стилистике, где лирика взрывается низкой прозой, а исповедальная интимность превращается в самоистязание. В этот жанровый ряд при желании можно добавить кулинарный справочник (рецепты коктейлей), эротическую новеллу («Играй, обольстительница! Играй, Клеопатра! Играй, пышнотелая блядь, истомившая сердце поэта!»), повесть о подпольном человеке в духе Достоевского («Все трое подхватили меня под руки и через весь зал – о боль такого позора! через весь зал провели меня и вытолкнули на воздух. Следом за мной чемоданчик с гостинцами; тоже – вытолкнули. Опять – на воздух! О, пустопорожность! О, звериный оскал бытия!»), философский диалог-симпосий «на пире Платона во время чумы» (О. Седакова) и т. п. Едва ли не каждый персонаж, эпизод, поворот сюжета апеллирует к памяти жанра. Ерофеев с легкостью, весельем, отвагой пробегает по лестнице жанров, берет музыкальный аккорд, в котором минор не является доминантой. Цитаты лишь расцвечивают и подчеркивают эту артистичную жанровую и мотивную игру. Клеем, скрепляющим всю эту жанровую разноголосицу и стилистическую чересполосицу, является, с одной стороны, герой, с другой, пожалуй, – метод. При всей внешней простоте и очевидности, герой этот нуждается не просто в понимании, но в разгадке. Веничка – странный персонаж, в котором много чего понамешано. Его имя совпадает с авторским. Насыщая текст также реальными именами своих знакомых, начальников и собутыльников, Ерофеев предсказывает распространившуюся через несколько десятилетий поэтику псевдодокументализма (Довлатов и пр.). Веничка – законченный пьяница (или алкоголик?). Но он придает этому распространенному на Руси занятию некую философскую основательность и глубину. Он пьет не просто, но пьет с вызовом – своим друзьям, не понимающим его деликатности («Получается так – мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред…»), советской власти с ее бесконечной показухой, миру, который невозможно понять. Веничка – божий человек, не желающий обидеть любой, самой малой твари, готовый, как Франциск Ассизский, проповедовать даже птицам. Но желание комментаторов спроецировать его на образ Спасителя наталкивается на непреодолимые сложности и возможно лишь на пути деконструкции текста. «„Москва – Петушки“ – глубоко религиозная книга, но там он (герой. – И. С.) едет, во-первых, к любовнице, а во-вторых, к жене с ребенком. И что, он раскаивается? Да это ему и в голову не приходит», – справедливо замечает В. Муравьев. К этому можно добавить, что любимое занятие героя воспринималось в подлинной религиозной литературе как дело богопротивное. Пьяницы царствия Божия не наследят («Служба кабаку»). Аще бо пьяный начнет молиться, токмо боле Бога прогневает, молитва бо его неприятна и начинание его непотребно, понеже Дух Святый зело ненавидит пьяного, и ангел-хранитель далече от него отбегает, ако от пса смердяща («Послание о Хмеле»). Так что дружески беседующие с Веничкой ангелы явно нарушают Божьи заповеди. Правда, и в этом круге образов для ерофеевского героя, кажется, все же находится место. В житиях юродивых, замечал Г. Федотов, …христианская святость прикрывается обличием не только безумия, но и безнравственности. ‹…› Русским юродивым не была чужда эффектация имморализма. Жития их целомудренно покрывают эту сторону их подвига стереотипной фразой: «Похаб ся творя». «Юрод» и «похаб» – эпитеты, безразлично употреблявшиеся в Древней Руси, – по-видимому, выражают две стороны надругательства над «нормальной» человеческой природой – рациональной и моральной» («Святые Древней Руси»). Веничка, таким образом, – не и. о. Спасителя («Веничка продолжает вести себя как Иисус». – Э. Власов), а современный юродивый, для которого похабство становится формой святости, способом обнаружения ненормальности «нормальной» советской жизни. В более близкой культурной перспективе ерофеевский герой – лишний человек, мыслитель и идеолог, то в духе одинокого и гордого Раскольникова, то в духе одинокого и униженного персонажа «Записок из подполья». Одновременно он – новый Акакий Акакиевич (знаменитую гоголевскую гуманную фразу «Что я вам сделал, зачем вы меня обижаете?» Ерофеев во время работы над книгой выписывает в записную книжку). Эта униженность не мешает ему жестко и жестоко, необычайно точно и смешно оценивать советскую реальность. Однако назвать ерофеевскую книгу антисоветской – значит обидеть автора (сегодня большинство антисоветских книг так же скучны и нечитаемы, как и классические опусы социалистического реализма). Об одном персонаже у В. Гюго сказано: «он принадлежал к числу тех, кто недоволен мирозданием». Проходя сквозь разные жанры, герой все время остается самим собой. На уровне философского эссе записки пьяницы превращаются в бесконечную – до последнего часа – тяжбу с миром перед лицом Того, Кто все видит, но не хочет помочь. И если я когда-нибудь умру – а я очень скоро умру, я знаю, – умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, – умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли тебе было там? Плохо ли тебе было?» – я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я – что я? я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, – я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует… «Почему же ты молчишь?» – спросит меня Господь, весь в синих молниях. Ну, что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать… («Петушки. Вокзальная площадь»). Высокий лирический пафос стихотворения в прозе («Ибо жизнь человеческая не есть ли ‹…› один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира») перебивается – в пределах того же самого предложения или периода – низкой прозой («…минутное окосение души? Одного уже вытошнило…»). Принято считать, что после нескольких покушений (ножик Митридата, серп и молот рабочего и колхозницы) поэма заканчивается убийством героя четырьмя неизвестными в неизвестном подъезде. Но рассказ от первого лица, с первых же строчек доверительно обращенный к невидимым слушателям жест («Вы, конечно, спросите, а дальше, Веничка, а дальше – что ты пил?»), не прерывается до последней страницы («Вы знаете, как смеются ангелы? Эти позорные твари, теперь я знаю, – вам сказать, как они сейчас засмеялись?»). Уже с пронзенным шилом горлом герой продолжает чувствовать и говорить. «Я не знал, что есть на свете такая боль, я скрючился от муки. Густая красная буква „Ю“ распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду». «Есть бытие: но именем каким его назвать? – ни сон оно, ни бденье», – вспоминает Веничка чуть раньше неназванные стихи («Омутище – Леоново»). «Меж них оно, и в человеке им / С безумием граничит разуменье» – так продолжается эта элегия Баратынского «Последняя смерть». Зависая меж сном и бдением, лирический герой Баратынского видит в череде картин проходящих веков «последнюю судьбу всего живого». Книга Ерофеева кончается личным апокалипсисом. Навсегда теряя сознание, герой оказывается в каком-то подобии чистилища, в мучительном и страшном состоянии между жизнью и смертью – виноватый без вины, осужденный без Страшного Суда, убитый, но не умерший. Ответом на вопрос «зачем-зачем?» оказывается смех ангелов и молчание Бога… Гротеск – сюжетный и стилистический – оказывается основным методом изображения в ерофеевской поэме. Ответ на вопрос, почему в подмосковной электричке появляются Сатана, Сфинкс, эринии вместе с материализовавшимся из новеллы женщины с трудной судьбой трактористом Евтюшкиным, может быть только один: а потому! Не стоит также сомневаться, мог ли герой накануне своего пробуждения в неизвестном подъезде выпить 5–6 литров алкоголя в целом или до 1,5–2 литров в перерасчете на чистый спирт («Наиболее спорное с точки зрения следования элементарной житейской правде утверждение в поэме. ‹…› Насколько это реально, предлагается решить читателям…» – Э. Власов), и рационально предполагать, что в Орехово-Зуеве толпа вынесла героя на перрон и забросила в другой вагон, идущий обратно в Москву (Ю. Левин). Гротесковый сюжет – у Рабле, Свифта, Салтыкова-Щедрина – не подчиняется житейским мотивировкам, а, напротив, на каждом шагу демонстративно посрамляет их. Здесь действует другая жанровая конвенция. В гротеске сталкиваются абсолютно несовместимые элементы (поэтому гротескные образы воспринимаются как фантастика, абсурд), постоянно смешиваются верх и низ (М. М. Бахтин называл это смешение амбивалентностью и возводил к карнавальной культуре), смешное и ужасное (а также любые промежуточные эмоции). Количество съеденного героями любимого Ерофеевым Рабле не объяснить нормами бытового правдоподобия. Щедринский градоначальник, умирающий «от натуги, усиливаясь постичь некий сенатский указ», – гротескный образ. В гротеске, в принципе, возможно все – как форма развертывания авторской мысли, как способ доказательства. Начинаясь как физиологический очерк, поэма заканчивается буйством гротеска. Герой Ерофеева может, в отличие, вероятно, от автора, выпить шесть литров спиртного зараз, обязан в вагоне электрички повстречаться не только с обычными пьяницами, но и с силами небесными и подземными и должен в конце, по логике гротескного сюжета, вместо вожделенных Петушков оказаться у стен никогда не виденного Кремля (символ подавляющего советского государства или власти вообще), а потом – в неизвестном подъезде, с которого все начиналось. Аналогично обстоит дело и со стилистикой. «Мы – нация многословная и многосложная; мы – люди придаточного предложения, завихряющихся прилагательных», – заметил И. Бродский. У Ерофеева слово срывается с привязи, становится самостоятельным сюжетом, подчиняется общим правилам гротескной образности. Идеологические клише, закавыченные и раскавыченные цитаты, молитвы и мат плывут, завихряясь, в бурном речевом потоке, но автор свободно и артистично управляется с ним, все время оставаясь на гребне волны. Сто страниц поэмы можно воспринимать на вдохе-выдохе, как одно предложение. Изощренность ерофеевской работы со словом напоминает упражнения классической риторики и распространенный в средневековой словесности стиль плетения словес. Многочисленные перечисления, повторения, риторические вопросы и восклицания – инвентарь стилистических приемов московского пьяницы не уступает знаменитым софистам древности. Языковая гамма «Петушков» не просто интонационно богата и разнообразна, но включает диаметрально противоположные стилистические пласты – от «высокого штиля» до лексики обсценной (попросту говоря – мата). А. Генис, справедливо возводя ерофеевскую прозу к древнерусской литературной традиции, категорично заключает: На этих древних путях и обнаруживается новаторство Ерофеева. Оно в том, что он бесконечно архаичен: высокое и низкое у него как бы еще не разделены, а нормы среднего стиля нет вовсе. Кажется, дело обстоит прямо противоположным образом: автор хорошо знает и чувствует границу высокого и низкого. Необходимый эффект он как раз извлекает из их резкого столкновения. За маской пьяницы в электричке возникает фигура прирожденного филолога, решающего в художественном тексте профессиональные задачи. Стиль «Петушков» я уже как-то определял как барачное барокко. Аналогии ему легче всего находятся не в современной Ерофееву литературе, а в «Молении Даниила Заточника», «Повести о бражнике», уже цитированных «Службе кабаку», «Послании о Хмеле» – во всех «юродивых», низовых текстах, где обличение смешано с восхищением обличаемым, пафос постоянно срывается в смех, а изощренная словесная игра заставляет порой забыть о предмете. Ибо, господине, кому Боголюбово, а мне горе лютое; кому Белоозеро, а мне оно смолы чернее; кому Лаче-озеро, а мне, на нем живя, плач горький; кому Новый Город, а у меня в доме и углы завалились, так как не расцвело счастье мое («Моление Даниила Заточника»). – Аз есмь Хмель! ‹…› Любяй мене пити без воздержания, с прилежным желанием, – и аз сотворю его не боголюбца, но хмелелюбца, не постолюбца, но покоелюбца, не братолюбца, но блудолюбца, не книголюбца, но блядословца («Послание о Хмеле»). Да. Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма. Взгляните на икающего безбожника: он рассредоточен и темнолик, он мучается и он безобразен. Отвернитесь от него, сплюньте и взгляните на меня, когда я стану икать: верящий в предопределение и ни о каком противоборстве не помышляющий, я верю в то, что Он благ, и сам я поэтому благ и светел. Он благ. Он ведет меня от страданий к свету. От Москвы – к Петушкам. Через муки на Курском вокзале, через очище Ближе по хронологической оси, но на той же стилистической линии оказываются риторика гоголевских отступлений в «Мертвых душах» и его поздней моралистической прозы и особенно ее пародирование Достоевским в «Селе Степанчикове и его обитателях». При всей принципиальной – даже при абсолютном сходстве имени и фамилии – несоизмеримости героя и автора Венедикт Ерофеев во многом был Веничкой. Ерофеевские сетки и коробки с рукописями исчезали так же бесследно, как Веничкин чемоданчик с гостинцами и пустой посудой. Рукопись поэмы, правда, отыскалась через восемнадцать лет. Сверяя ее с опубликованным к тому времени текстом, В. Муравьев, как он утверждает, обнаружил на 130 страницах 1862 «не опечатки, а смысловых сдвига, перестановки слов и так далее» («одеколон „Лесная вода“ – 30 г, лак для ногтей – 2 г» – истинно ерофеевская точность!). Не менее важное событие – публикация ерофеевских записных книжек 1969–1970 годов. Этот замечательный текст важнее и ценнее, чем ерофеевская драма, не говоря уже о халтурных эссе, посвященных Розанову и Ленину. («На вопрос, каким образом был написан „Василий Розанов“, ответил: „Нужна была крыша над головой, и мне ее предоставила одна весьма мерзкая бабенка из общества ‘Память’…“» – дневник Н. Шмельковой). Толстой радовался, обнаруживая в письмах Фета новые стихи вперемежку с жалобами на подорожавший керосин: такое сочетание казалось ему признаком истинного таланта. И в этом смысле ерофеевские записные книжки талантливы. Списки долгов (Евтюшкину – не тому ли трактористу-соблазнителю, за которым гнались эринии? – 50 коп.) и немудреных покупок («6. пальтишко сыну 7. шары надувные 8. Расческу») перемежаются цитатами из Саши Черного (их, кажется, больше всего), Розанова и подробными планами составлявшейся всю жизнь, но так и не осуществленной антологии русской поэзии. Эти планы начисто развеивают миф о пьяном таланте, внезапно сочинившем свою поэму между двумя стаканами водки. Круг чтения студента-недоучки даст фору и сегодняшнему профессору-специалисту по Серебряному веку, которому не нужно отыскивать Гумилева и Цветаеву в спецхранах. В ерофеевских записях – десятки поэтов не только третье-, но даже пятистепенных. Перечислено – с точной библиографией – девять сборников П. Потемкина, три – Любови Столицы, упомянуты имена Е. Венского, А. Эфроса, И. Садофьева и т. п. В записях шестьдесят девятого года – многочисленные узнаваемые фрагменты: цитаты и афоризмы, сюжетные ходы, фамилии, позволяющие подсмотреть тайну зарождения книги. Оказывается, один из смешных и страшных финальных эпизодов – с рабочим и колхозницей – вырастает одновременно – чисто гротескное объединение – из фантасмагории, реальности и литературы: ерофеевского сна, острого бытового наблюдения и каламбурного стишка. Кошмарный сон с похмелья в ночь на 17/IX: вначале озноб, потом жар, потом лихоманка. Потом ко мне подходят двое этих верзил со скульптуры Мухиной: рабочий подходит и бьет меня по голове, потом крестьянка – серпом по яйцам. – Лучшая пародия на скульптуру Мухиной «Рабочий и колхозница» – мы с Зимаковой (речь идет о первой жене. – И. С.). – Блажен, с кем смолоду был серп, / Блажен, с кем смолоду был молот. «Тот же замысел: написать задачник развивающий, попутно с навыками счета, моральное чувство и чувство исторической перспективы», – делает Ерофеев пометку для памяти и придумывает больше десятка пародийных исторических задач. Лишь пять из них стали загадками Сфинкса. Остальные, не менее любопытные, так и остались в записной тетради. Тут же можно обнаружить и первоначальный набросок разговора с Сатаной («И Сатана мне сказал: „А ты, Ерофеев, попробуй – соскочи на ходу, может, не разобьешься…“ А я ему: „Не хочу, – говорю, – прыгать на ходу, разобьюсь“»), и сопливого понтийского царя Митридата (пока еще без ножика), и краткую формулу блоковской поэмы («Соловьиный сад» Блока: «человека уволили с работы за пьянку, блядки и прогулы»), и ключевую для интерпретации финала цитату Баратынского, и остроумное, эпатажное и жуткое описание чьих-то глаз, которое станет характеристикой четверки убийц («Глаза глубоко спрятанные и с каким-то плещущим сиянием и мутью. С чем бы их сравнить? Вот вы были в уборной на станции Лобня? Там, на страшной глубине, в отверстии плещется жижа. Вот какие это были глаза»), и представление вожделенных Петушков как границы между тем и этим светом («Петушки: там еще два дома, потом райсобес, а за ним – ничего, черная тьма и гнездилище душ умерших»). Записи проясняют и философию поэмы, природу ее времени и пространства как топографии сознания центрального персонажа. Ты жил в углу, мой Веничка, / Постранствуй-ка в пространстве. – Это напоминает ночное сидение на вокзале. Т. е. ты очнулся – тебе уже 33 года, задремал, снова очнулся – тебе 48, опять задремал – и уже не проснулся. – «К вопросу о собственном я» и т. д. – Я для самого себя паршивый собеседник, но все-таки путный, говорю без издевательств и без повышений голоса, тихими и проникновенными штампами, вроде «Ничего, ничего, Ерофеев», или «Зря ты все это затеял, ну да ладно уж», или «Ну ты сам посуди, ну зачем тебе это», или «Пройдет, пройдет, ничего». – И вот тогда-то я научился ценить в людях высшие качества: малодушие, незрелость и недостаток характера. Оказывается, ерофеевская поэма не появляется внезапно, как чертик из табакерки. Она вырастает из насыщенного бульона записок этого «красивого, тридцатидвухлетнего», еще не опубликовавшего ни строчки, но много чего видевшего, еще больше прочитавшего, начавшего сочинять с пяти лет (признание в позднем интервью). В этих же записных книжках раскрывается не только формула удачи (на поверхности), но и причина трагедии (в подтексте). «Петушки» сочинились «нахрапом» (ерофеевское определение) за полтора месяца. Автору было отпущено еще целых двадцать лет. Писатель не может бросить свое ремесло без искажения личности, утверждал Довлатов. Ерофеев был непишущим писателем почти полжизни. Поводы для столь долгого молчания, конечно, всегда находились: сначала то же пьянство, семейные неурядицы, бездомье, потом – болезни, знаки поздно пришедшей славы: интервью, театральные премьеры, попытки светской жизни. Но время шло и проходило. В случайных обмолвках и оговорках видно, как вопросы «Что пописываете? Чем нас подарите?» (ими знакомые надоедали чеховскому Тригорину) мучили автора знаменитой поэмы. Но он уклонялся от определенного ответа, отделываясь пустяками. Перед расставанием: «Веничка, когда же ты возьмешься за перо?» Веничка: «У меня болит попа от уколов». – «Но ты же не ею пишешь!» (Дневник Н. Шмельковой, 25 апреля 1988 г.). Чем меньше оставалось надежд на будущее, тем выше он оценивал свое прошлое, взгромождаясь – уже без помощи поклонников – на невидимый пьедестал и, увы, теряя и чувство юмора, и чувство слова – тот самый кураж, беззаботную болтовню мудреца-юродивого, которая придает такое обаяние его поэме. Так это вы: Ерофеев? ‹…› – Ну конечно! Еще бы не я! (О, гармоническая, как она догадалась?) – Я одну вашу вещицу – читала. И знаете: я никогда бы не подумала, что на полсотне страниц можно столько нанести околесицы. Это выше человеческих сил! – Так ли уж выше! – я, польщенный, разбавил и выпил. – Если хотите, я нанесу еще больше, еще выше нанесу («Кучино – Железнодорожная»). Через восемнадцать лет в разговорах с женщинами и даже с собой появляются совсем иные интонация и поза. Говорили с Веничкой о моей поездке в Нью-Йорк. Он сказал: «Тебе нечего там делать, ты здесь нужней, вот видишь – помогаешь жить гению». – Веня: «Вот посмотришь, какой поднимется страшный бум после издания „Петушков“. Встанет вопрос: будет ли еще существовать русская литература?“» (Дневник Н. Шмельковой, 21 мая и 6 августа 1988 г.). – Между делом, Леонтович сообщает, что их сотрудник ФИАН-а Фейнберг считает, что М. – П. выше Солженицына. Не удивлен (Дневник В. Ерофеева, 29 января 1990 г.). Ранние ерофеевские записи – увлекательное чтение: не только наброски, но самостоятельный жанр, не уступающий записным книжкам Чехова, Ильфа или Довлатова. Последняя книжка – чтение трудное и драматическое: не только потому, что мы, как и автор, знаем о скором конце, но и потому, что помним о прежних обещаниях. ь его силы, а не ходить по выставкам». Когда я спросила, почему же он за 13 лет совместной с ней жизни написал только «Вальпургиеву ночь», перешла на крик, – выясняют отношения две оказавшиеся рядом с ним женщины (Дневник Н. Шмельковой, 4 апреля 1988 г.). Он вообще был невероятно талантлив, и я думаю, что реализовался хорошо если на один процент, – подводит итог сосед и свидетель его последних лет. – Моя жена говорила ему по поводу «Петушков»: «Ты как Терешкова, полетел один раз – и все». Он прямо весь изворачивался – ему было очень обидно, – но ничего не говорил (Воспоминания А. Леонтовича). И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват? Этот безответный вопрос задавал Достоевский, выходя на волю, покидая собратьев-каторжников («Записки из Мертвого дома»). Кто рискнет на него определенно ответить за стенами острога еще через столетие? В истории литературы есть тексты случайные и неслучайные, вырастающие из подготовленной культурной почвы или возникающие внезапно, падающие как снег на голову. Психологический роман все равно пошел бы своим путем, даже если бы автор «Героя нашего времени» погиб на дуэли на два года раньше. Явление «Горя от ума» необъяснимо из ближайшего контекста, автор одного произведения так и унес его тайну в могилу. Аналогично в двадцатом веке. Военная, деревенская, бытовая и диссидентская проза шли плотными колоннами, основывались на принципе кооперации и разделения труда, делили славу, успех и преследования. «Москва – Петушки» стали беззаконной кометой в кругу расчисленных светил. Если бы рукопись поэмы исчезла до ее публикации, эту дыру в пейзаже заполнить было бы нечем. Может быть, смысл явления Венедикта Ерофеева в том, чтобы заподозрить дар в любом похмельном уличном встречном. – А ты, Веня? Как всегда: Москва – Петушки?.. – Да. Как всегда. И теперь уже навечно: Москва – Петушки… Марк Липовецкий Кто убил Веничку Ерофеева?[903] …Эстетический опыт нацелен на то, чтобы сделать потерянность постоянной[904]. Дж. Ваттимо 1 Гениальность «Москвы – Петушков», пожалуй, состоит в том, что перед нами единственный в своем роде детектив. Читателю предоставлен труп героя (или автора?), и от разгадки этого убийства зависит понимание как всей поэмы, так и стоящего за ней философского эксперимента. Недаром Ерофеев вполне сознательно возбуждает ассоциации с другим знаменитым метафизическим детективом – «Царем Эдипом»: перед Веничкой появляется Сфинкс, загадывающий абсурдистские задачки, а сам Веничка немедленно отождествляет себя с Эдипом (детективом/преступником, не знающим о собственном преступлении): …там в Петушках, – чего? моровая язва? Там кто-то вышел замуж за собственную дочь, и ты…? – Там хуже, чем дочь и язва (107)[905]. Однако, как ни странно, несмотря на обилие интерпретаций поэмы, центральный для детектива вопрос: кто же убийца? – остается открытым. Даже если считать убийство Венички чистым всплеском абсурдистской агрессии, то необходимо понять, какие именно силы порождают эту агрессию. Обратим внимание и на то, что сам автор предполагает точный ответ на вопрос об убийцах, говоря: «Я сразу их узнал, я не буду вам объяснять, кто эти четверо» (124). Нежелание объяснять понятно – так создается детективная интрига – и кроме того, оно вполне согласуется с апофатической логикой отказа от утверждения, позаимствованной Ерофеевым у Псевдо-Дионисия Ареопагита. Без ответа на этот вопрос, естественно, не обходится ни одна интерпретация «Москвы – Петушков», однако все существующие версии опираются лишь на некоторые характеристики убийц и полностью отбрасывают другие. Так, предположение о том, что четверка убийц – это Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, подкрепляется ссылками на то, что у убийц «совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического» (124), а также фразой: «Где, в каких газетах, я видел эти рожи?» (125). Немаловажную роль в этой версии также играет соседство места убийства Венички с Кремлем. «Что-то классическое», но уже без ссылок на фразу о газетах, воспринимается как указание на четверку римских легионеров, распявших Христа. На легионеров намекает и фраза об апостоле Петре: «…грелся у костра вместе с этими» (подч. Ерофеевым – 124). Апокалиптическая атмосфера вызывает в памяти и четырех всадников из Откровения Иоанна Богослова[906]. Отмечены исследователями и частые повторения четверки антагонистов в поэме (собутыльники по бригаде, соседи по комнате в общежитии и т. п.), что косвенно свидетельствует о том, что убийцы являются воплощением агрессивной социальности[907]. Последняя, пожалуй самая оригинальная, версия связана с выделенностью четвертого убийцы: «А четвертый был похож… впрочем, я потом скажу, на кого он был похож» (124). Как считают В. И. Тюпа и Е. И. Ляхова, «это не кто иной, как не дождавшийся отцовских орехов (т. е. присоединившийся к сонму ангелов) младенец»[908]. Однако, как уже было сказано, все эти гипотезы не выдерживают проверки всеми имеющимися в поэме характеристиками убийц Венички. Если это классики марксизма, то почему они греются у костра вместе с Петром? Если всадники Апокалипсиса, то где же их кони и почему они плохо бегают? Версия о материализованной социальности явно не согласуется с тем, что Веничка сразу узнал своих убийц. Если один из убийц младенец, а остальные, по-видимому, ангелы, то, во-первых, как вписывается в эту версию фраза о газетах? И во-вторых, почему Веничка молит о помощи ангелов («Ангелы небесные! они поднимаются! что мне делать? что мне сейчас делать, чтобы не умереть?» – 127), если они же его и убивают? В-третьих, вряд ли к младенцу может подойти еще одна характеристика четвертого убийцы: «с самым свирепым и классическим профилем» (128). Наконец, ни в одну из этих версий не вписывается последнее, перед самым убийством, явление этих персонажей, которые поднимаются по лестнице почему-то босыми, держа свою обувь в руках. Эту сцену принято мотивировать практическими соображениями: «…чтобы не шуметь в подъезде? чтобы незаметнее ко мне подкрасться?» (128). Но отчего же Веничка так акцентирует свое удивление, отчего же «вот это удивление» оказывается его последним воспоминанием – непосредственно перед «густой красной буквой „Ю“»? 2 Оттолкнемся от наименее противоречивой (хотя и не отвечающей на все наши вопросы) гипотезы Э. Власова, связывающего убийц Венички с четырьмя животными, находящимися у трона Господа в новозаветном Откровении Иоанна Богослова[909]. Э. Власов, по-видимому, имеет в виду следующий фрагмент: И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет (Откр. 4: 7–8). Из комментария Э. Власова, впрочем, совершенно неясно, чем, кроме числа «четыре», эти животные, окружающие трон Господний, подобны убийцам Венички. Однако дело в том, что этот новозаветный текст, в свою очередь, контаминирует два разных ветхозаветных описания. Первое из Исайи – знаменитый фрагмент о серафимах: В год смерти царя Озии видел я Господа, сидящего на престоле высоком и превознесенном, и края риз Его наполняли весь храм. Вокруг Него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал. И взывали они друг ко другу и говорили: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его! (Ис. 6: 1–3). «Животные» во фрагменте из Откровения сходны с серафимами своим расположением вокруг Трона, пением хвалы и, разумеется, шестикрылостью. Интересно, что у Исайи не указывается число серафимов, тогда как в Откровении перед нами определенно четверка. Второе описание – из Книги пророка Иезекииля, и оно особенно близко к описанию «животных» из Апокалипсиса: И я видел, и вот, бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, а из средины его как бы свет пламени из средины огня; и из средины его видно было подобие четырех животных, – и таков был вид их: облик их был, как у человека; и у каждого – четыре лица, и у каждого из них – четыре крыла. А ноги их – ноги прямые, и ступни ног их – как ступня ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь (и крылья их легкие). И руки человеческие были под крыльями их, на четырех сторонах их; и лица у них и крылья у них – у всех четырех; крылья их соприкасались одно к другому; во время шествия своего они не оборачивались, а шли каждое по направлению лица своего. Подобие лиц их – лице человека и лице льва с правой стороны у всех их четырех; а с левой стороны лице тельца у всех четырех и лице орла у всех четырех. И лица их и крылья их сверху были разделены, но у каждого два крыла соприкасались одно к другому, а два покрывали тела их. И шли они, каждое в ту сторону, которая пред лицем его; куда дух хотел идти, туда и шли; во время шествия своего не оборачивались. И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходила из огня. И животные быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния. И смотрел я на животных, и вот, на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их. Вид колес и устроение их – как вид топаза, и подобие у всех четырех одно; и по виду их и по устроению их казалось, будто колесо находилось в колесе. Когда они шли, шли на четыре свои стороны; во время шествия не оборачивались. А ободья их – высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз. И когда шли животные, шли и колеса подле них; а когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колеса. ‹…› Такое было видение подобия славы Господней. Увидев это, я пал на лице свое, и слышал глас Глаголющего, и Он сказал мне: сын человеческий! Стань на ноги твои, и Я буду говорить с тобою (Иез. 1: 4–19, 2:1; курсив мой. – М. Л.). В этом фрагменте уже представлено «подобие четырех животных», а не собственно «животные», при том что «облик их был, как у человека». Но и в Откровении, и в Книге пророка Иезекииля повторяется тот же набор «лиц»: орел, телец, лев и человек. Повторяется и крылатость (правда, в последнем случае – четыре крыла, тогда как в первых двух по шести). Наконец, именно из этого описания приходит в Новый Завет загадочное: «…внутри они исполнены очей». Как следует из приведенного фрагмента, исполнены очей не собственно они, а их символическая тень или часть – ofannim (колеса): «…ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз». Важно подчеркнуть, что «животные» – это не вполне точный перевод, как неточен и перевод на английский (cherub – юноша – в Книге Иезекииля; beasts или living creatures/being в Откровении). Учитывая параллели между тремя этими текстами, правильнее, вероятно, воспользоваться древнееврейским термином hayyot (hayott, hayoth – живые существа), который, собственно, и употребляется Иезекиилем. Как следует из разных источников, в первую очередь из Книги Еноха, hayyot и серафимы играют в библейской теологии практически одну и ту же роль и воспринимаются как тесно связанные друг с другом ангелы наивысшего чина: крылатые полулюди-полузвери, стоящие подле трона Господа; статуи hayyot украшают Храм Моисея и Давида, причем их простертые крыла образуют трон Яхве (Исх. 25: 18–22). Неразделимость hayyot и Божественного трона отражена и в Книге Иезекииля: Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла, простертого сверху над головами их. ‹…› И когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод, как бы глас Всемогущего, сильный шум, как бы шум в воинском стане; а когда они останавливались, опускали крылья свои. И голос был со свода, который над головами их; когда они останавливались, тогда опускали крылья свои. А над сводом, который над головами их, было подобие престола по виду как бы из камня сапфира; а над подобием престола было как бы подобие человека вверху на нем. И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри него вокруг… (Иез. 1: 22, 24–27). Возможно, близость этих существ к трону Господнему пародийно воспроизводится Ерофеевым в топографии поэмы: убийцы не зря первый раз настигают Веничку у Кремлевской стены. В то же время в Откровении «животные» предваряют и появление Агнца, Христа, – что допускает их незримое присутствие и в других сценах Нового Завета, в том числе и в сцене отречения Петра. Качества hayyot у Иезикииля в сочетании со свойствами серафимов из Книги Исайи, проступающие в описании апокалиптических «животных», думается, объясняют и другие странности ерофеевских убийц. В моем понимании, именно в этих странностях наиболее отчетливо выразился смысл трагического финала поэмы – не вписывающийся в традиционную уже интерпретацию «Москвы – Петушков» как апофатического (юродивого) утверждения «трансцендентального означаемого» посреди пьяного ада и хаоса. 3 Итак, поговорим о странностях убийц. Во-первых, глаза. Никто из интерпретаторов поэмы Ерофеева почему-то не обратил внимания на такое экспрессивное описание убийц: …но в глазах у всех четверых – вы знаете? вы сидели когда-нибудь в туалете в Петушинском вокзале? Помните, как там на громадной глубине, под круглыми отверстиями плещется и сверкает эта жижа карего цвета – вот такие были глаза у всех четверых (124). Сомнительно, чтобы эта характеристика была приложима к глазам умершего младенца, но и в других версиях она также играет явно декоративную роль. Хотя из этого описания явственно следует, что Ерофееву почему-то было важно поставить концептуальный акцент именно на глазах убийц. Hayyot, как следует из приведенных выше описаний, исполнены очей (качество, символизирующее Божественное всевидение). При этом их глаза «подобны горящим углям»: «И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходила из огня» (Иез. 1: 13). Эта черта также сближает hayyot и серафимов. Само слово «серафим» происходит от древнееврейского глагола «жечь» или же от существительного, обозначающего огненного летающего змея, то есть одновременно отсылает к ангельскому и дьявольскому (что вполне согласуется с эстетикой «Москвы – Петушков» в целом). Огонь и свет – это главная характеристика глаз серафима, воспламененных любовью к Богу и горящих преданностью его воле. Именно эта пламенность глаз инверсированно представлена ерофеевским сравнением глаз убийц со страшной жижей, сверкающей на дне общественного туалета – именно в этой якобы «декоративной» антиэстетической детали скрыта парадоксальная отсылка к семантике облика и hayyot и серафимов. Не забудем и о том, что Люцифер буквально означает «носитель огня» и что он до падения был одним из четырех предводителей серафимов. Небессмысленно предположить, что одним из убийц был и серафим-расстрига Люцифер/Сатана, посещавший Веничку ранее, что, по-видимому, может служить объяснением выделенности четвертого убийцы, с самым свирепым и самым классическим профилем (орлиным?). Неразделенность и неразличимость добра и зла, дьявольского и ангельского в этом случае становятся особенно явными. Во-вторых, обратим внимание на ноги убийц. Веничка отмечает, что убийцы «совсем не умеют бегать» (127). Более того, именно ногам убийц отдан финальный, максимально акцентированный Ерофеевым, «крупный план»: А этих четверых я уже увидел – они подымались с последнего этажа ‹…› И когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь держали в руках – для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде? или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я помнил. То есть вот это удивление (128). Параллель с hayyot объясняет и эту странность: «А ноги их – ноги прямые, и ступни ног их – как ступня ноги у тельца». Маймонид поясняет это описание hayyot тем, что их ноги не гнутся, то есть лишены суставов, потому что hayyot никогда не сидят, служа живой колесницей для Бога (который во фрагменте из Иезекииля является в буре)[910]; они же охраняют вход в Эдем (Быт. 3: 24) – и потому тоже лишены отдыха. Применительно к поэме Ерофеева все эти детали могут служить объяснением тому, почему убийцы Венички так плохо бегают. И странная сцена, изображающая убийц, поднимающихся босыми, с обувью в руках, также косвенно отсылает к облику hayyot. Вряд ли практические мотивы имеют хоть какое-то значение: не желая «шуметь» при подходах к Веничке, убийцы вовсю «шумят», когда его душат. Они боятся его спугнуть? Но бежать Веничке некуда: он – на «самой верхней площадке» (127), а убийцы «подымались с последнего этажа» (128). Скорее всего, здесь перед нами прямая – хотя и ироническая – материализация той части описания hayyot, что касается их ободов (ofannim): «…а когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колеса… ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз». Поднимающиеся по лес[911]). Более того, в соответствии с описанием hayyot, они следуют за колесами, ведомы ими: Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы ни пошел дух, и колеса поднимались наравне с ними, ибо дух животных был в колесах (Иез. 1: 20). В-третьих, почему убийц четверо? Четверка «животных» присутствует в Откровении, но само число четыре многократно повторено у Иезекииля: у него четверо ангелов с четырьмя лицами каждый и даже с четырьмя крыльями, «и шли они, каждое в ту сторону, которая пред лицем его» (Иез. 1: 12). Как указывают комментаторы, символика и значимость числа четыре в этих фрагментах связана с четырьмя концами/углами земли[912], четырьмя библейскими стихиями (огонь, вода, воздух, земля), четырьмя архангелами и четырьмя буквами священного божественного имени: YHVH, которые в соответствии с Книгой Зоара превращаются в четыре ключа от Эдемского сада. Наконец, «животные», появляющиеся в Откровении, нередко прямо ассоциируются с четырьмя Евангелиями (четырьмя версиями слова о Христе) и даже четырьмя евангелистами (четырьмя конкурентами ерофеевской поэмы как перифраза Евангелия). Но если убийцы Ерофеева – это hayyot/серафимы, то как сочетается с этой версией фраза: «Где, в каких газетах, я видел эти рожи?» Львиный и орлиный профили серафимов действительно непосредственно ассоциируются с медальными профилями вождей на страницах советских газет (практически все центральные газеты были награждены орденами, которые изображались рядом с названиями – так, орден Ленина с профильным изображением украшал титул «Правды» и «Известий»). Правда, из такой ассоциации вовсе не следует шестидесятническая теория убийства пьяного гения советским режимом. Возможна еще одна гипотеза: поскольку образ серафима в русской культурной традиции неотделим от пушкинского «Пророка», то и «рожи» серафимов могут напоминать о Пушкине – чей профиль, как водится, украшал первую страницу «Литературной газеты». Это предположение тем более основательно, что отсылки к «Пророку» возникали в финальных главах «Москвы – Петушков» и ранее. Рассмотрим несколько подробнее, как развивается этот интертекст. После явления женщины из «Неутешного горя» Веничка сердится: О позорники! Превратили мою землю в самый дерьмовый ад – и слезы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. О низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме «скорби» и «страха», и после этого – и после этого смех у них публичен, а слеза под запретом!.. О, сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим глаголом! такое сказать, что повергло бы в смятение все народы древности!.. (113–114, курсив мой. – М. Л.). Из контекста следует, что перифраз «Пророка» в этом фрагменте скорее комичен, чем серьезен: во всяком случае, после этого монолога Веничка, подумав, что бы такое сказать, ничего не придумывает и продолжает с «княгиней» (она же, возможно, «женщина трудной судьбы») вполне абсурдистский диалог о гармони (или гармонии?). Кого именно желает сжечь Веничка «своим глаголом»? Кто эти злокозненные позорники, превратившие землю Венички в ад? Заставляющие скрывать слезы, а смех выставлять напоказ? Не оставившие людям ничего, кроме скорби и страха? Подозрение в том, что повествователь гневается на советскую власть, было бы слишком примитивным и даже оскорбительным для Венички. К тому же слова о «скорби» и «страхе» прямо отсылают к одному из важнейших признаний Венички при первом рассуждении о «Неутешном горе»: Я не утверждаю, что мне – теперь – истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть. И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю, чтоб кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво – из чего это месиво, сказать затруднительно, да вы все равно не поймете – но больше всего в нем «скорби» и «страха». Назовем хоть так. Вот: «скорби» и «страха» больше всего, и еще немоты (40). Здесь же, как будто отвечая на свои будущие ламентации, Веничка разворачивает картину «неутешного горя», в котором парадоксально сочетаются легковесность и мрачность: «я и дурак, и деймон, и пустомеля разом» (41). Как видим, скорбь и страх напрямую связаны с видением трансцендентальной истины – или, скорее всего, с видением ее отсутствия. Именно поэтому «скорбь» и «страх» влекут за собой «немоту» – невозможность божественного глагола. Собственно, именно немоту воплощает и перифразированная цитата из «Пророка». Примечательно, что следующий перифраз пушкинского текста обозначит возвращение Венички в исходное состояние «пророка», до получения им божественного глагола: «Я лежал, как труп, в ледяной испарине, и страх под сердцем все накапливался…» (117). Этот фрагмент возникает в контексте Веничкиного апокалипсиса и, в сущности, проясняет его смысл. Пушкинский «Пророк» в «Москве – Петушках» разыгрывается в обратном направлении: его герой движется от слова – к немоте, от послушности Божьей воле – к трупу в пустыне. Конец света, переживаемый Веничкой, одновременно субъективен и объективен, поскольку это, в первую очередь, конец Слова, конец логоса – индивидуального, интимного прозрения о смысле бытия и гармонии мира, немыслимого тем не менее вне соотношения с внеличным трансцендентальным измерением. Именно здесь источник мотива молчания и немоты, важного для всей поэмы, но в особенности для ее финала. Веничка перед самым концом думает о том, как после смерти, «так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв», он будет молчать перед лицом Бога: «…и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья» (121). Это посмертное молчание ретроспективно читается как ответ на молчание Бога в сцене убийства Венички: «…небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал…» (128). Молчание вписано и в сам акт убийства Венички – об этом чуть ниже. 4 Ерофеев, как и полагает Э. Власов, скорее всего, действительно отталкивался от описания «животных» в Апокалипсисе, намереваясь через эти образы придать апокалиптический тон всей сцене убийства. Однако в процессе письма – вольно или невольно – в облике убийц актуализировались те черты, которые связывают новозаветных «животных» с ветхозаветными серафимами и hayyot. В результате апокалиптическая семантика этих образов совместилась с противоположной: ведь все эти существа, во всех трех контекстах, непосредственно предваряют явление Господа, его трона, его славы, его голоса и слова (логоса). Не случайно Ерофеев связывает своих убийц не только с экзотическими hayot, но и со знакомыми каждому школьнику серафимами – теми, которые вручали поэту «божественный глагол» в классической культуре. Актуализируя эту семантику, финал поэмы радикально переворачивает ее: именно страшная смерть Венички и воплощает (а не подменяет!) явление Бога. Иначе говоря, взыскующий Бога Веничка находит то, что искал, и убеждается в Божественном присутствии. Именно о нем свидетельствуют преследующие Веничку убийцы. Библейский Бог являлся не только в горящем кусте, но и в буре (Книга Иова) и в вихре – как в приведенном фрагменте из Иезекииля. У Ерофеева явление Бога манифестировано убийством главного героя. Шило в горло – вот ерофеевская теофания. В высшей степени существенно то, как божественные посланники убивают Веничку – поражая не сердце (в сердце Венички свой ножик уже втыкал Митридат), а горло – орган речи. Убивается его голос – его индивидуальный логос, его способность к слову, подрывающему и переворачивающему священные и псевдосвященные порядки, размывающему границы между сакральным и похабным, низменным и возвышенным, трансцендентальным и физиологическим. Но характерно и то, что «густая красная буква „Ю“», буквально застилающая Веничке белый свет, – это и напоминание о младенце (как об экзистенциальном и трансцендентальном смысле Веничкиной жизни), и одновременно идеограмма убийства («палочка» – рукоятка шила, соединительное звено – его острие, «овал» – условное обозначение человеческой головы). В то же время существенно, что «Ю» – буква, то есть элемент языка, логоса, превращается в знак и орудие смерти. Это убийство может показаться перифразом Книги Исайи – того эпизода, который, собственно, и использован Пушкиным в «Пророке»: И сказал я: горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, – и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа. Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен (Ис. 6: 5–7). Но и у Исайи, и у Иезекииля, и у Пушкина человек становится посланцем Бога (аналогичную роль приобретает видение «животных» и в Апокалипсисе – только посланником тут становится сам повествователь, Иоанн Богослов). У Ерофеева же, напротив, явление Бога в убийстве предполагает полную отверженность от Логоса, то есть от Бога: «…с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду». Почему же Бог является в убийстве героя? Почему Логос может доказать свое присутствие только одним: убийством человеческого голоса? По существу, в своей поэме Ерофеев зафиксировал вавилонское смешение культурных языков и распыление символических порядков, в традиционной культуре позволявших различать эти «онтологические» категории – что, собственно, и позволяет рассматривать поэму Ерофеева в постмодернистском контексте. Однако, конечно, само это состояние известно культуре. Р. Жирар называет его «жертвенным кризисом»: …жертвенный кризис может быть определен как кризис различий – то есть кризис, поражающий культурный порядок. Этот культурный порядок есть не что иное, как регулируемая система различий, в которой различия между индивидуумами формируют их «идентичности» и их взаимоотношения[913]. По Жирару, в традиционных культурах жертвенный кризис, повторяясь время от времени, разрешается ритуалом убийства «своего Другого» – иначе говоря, козла отпущения. Веничка оказывается идеальным козлом отпущения. Во-первых, он предстает в поэме как тот, кто виновен в подрыве порядков – ведь его слово, как уже говорилось, слишком очевидно свидетельствует о молчании Господа, иначе, о невозможности недвусмысленно отделить божественное от дьявольского, ангельское от демонического, а порядок от хаоса. Во-вторых, как и классический козел отпущения, он репрезентирован в качестве карнавального двойника Бога (многочисленные параллели между Веничкой и Христом обсуждались неоднократно). Устремленность к трансцендентальному означаемому («свет в Петушках») в сочетании с алкогольным «священным безумием» подчеркивает гротескность его миссии: хранителем слова как логоса, как смысла, как несбыточного обещания трансценденции, царем, а в пределе – Христом оказывается в буквальном смысле «последний из людей», последний пропойца, кабацкий ярыжка, юродивый[914]. Однако в отличие от классического юродивого, Веничка не представляет Бога, а предан им. Именно это предательство и воплощено в фигурах убийц: символически манифестируя присутствие Бога и передачу Божественного глагола герою, они вместо этого брутально уничтожают героя и, прежде всего, его индивидуальный логос. Почему? Да потому, что, кроме насилия, других доказательств у молчащего Бога не осталось. «Насилие есть сердце и тайная душа священного»[915], – пишет Р. Жирар, но автор «Москвы – Петушков» догадывался об этом обстоятельстве без помощи теоретика. Присутствие Бога оказывается невозможным без убийства взыскующего Его героя. Если сравнить поэму «Москва – Петушки» с романом «Мастер и Маргарита», увидевшим свет несколькими годами ранее, то станет понятно, почему роман Булгакова вызвал у Ерофеева реакцию отторжения[916]. У Булгакова тоже изображен «жертвенный кризис», и у него он тоже разрешается жертвоприношениями Берлиоза и Майгеля, совершаемыми Воландом на балу. Но если «перевести» поэму Ерофеева на символический язык Булгакова, то выяснится, что в «Москве – Петушках» жертвоприношение совершает не «Воланд», а «Иешуа» и в жертву приносится не плоский атеист «Берлиоз» и не стукач «Майгель», а «Мастер» (без «Маргариты», оставшейся на Петушинском перроне); да и не жертвоприношение это – убийство в подворотне. Последнее обстоятельство весьма важно. То, что последние главы изображают не ритуальное жертвоприношение, а бандитское убийство – не предполагающее ни возмездия, ни воскресения, – кажется, не требует доказательств. Но это означает, что Веничка в полной мере соответствует определению homo sacer: …он принадлежит Богу, не подлежа при этом жертвоприношению, он принадлежит социуму как тот, кого можно [безнаказанно] убить[917]. Эта абсолютная исключенность (соотносимая с Веничкиной всеобъемлющей «службой кабаку») интерпретируется Дж. Агамбеном как предельное воплощение принципа суверенности, иначе говоря – свободы: Суверенная сфера – это то пространство, где позволено убивать, не совершая при этом убийства, но и не принося жертву, а сакральная жизнь – то есть жизнь, которой можно лишить, но которую нельзя пожертвовать, – это та жизнь, что захвачена этой сферой[918]. Эта характеристика в высшей степени подходит к финалу «Петушков», где «суверенная сфера» возникает на пересечении двух взаимоисключающих пространств сакрального: Кремля и Петушков. А значение встречи Венички с hayyot/серафимами с этой точки зрения обнаруживается в признании сакрального характера его жизни. Сакрального, то есть нагого, не имеющего ничьей (ни божественной, ни людской) цены, – но и абсолютно свободного. Иначе говоря, Веничка убит именно потому, что к концу поэмы достигает безграничной свободы. Однако текст поэмы не позволяет понять, откуда проистекает эта свобода – из «объективной» богооставленности или же из «субъективной» работы Веничкиного логоса, подрывающего разнообразные символические порядки и нарушающего всевозможные границы. Этот эпистемологический тупик связан с тем, что Веничкин логос замещает, одновременно пародийно поглощая собой, любые другие «мироустроительные» дискурсы, с тем, что, вбирая в себя все что угодно, он, этот дискурс, делает невозможным какой бы то ни было выход за свои неопределимые границы. Именно этот тупик – или парадокс безграничной свободы? – запечатлен в последней, загадочной и гениальной, фразе поэмы: «…и с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду». По существу, перед нами – очень специфическая, автореферентная и самоироничная версия гностицизма: по-видимому, именно она и образует философскую основу русского[919]. Сопоставление поэмы Ерофеева с гностическими учениями еще ждет своего исследователя. Очевидно, что осознание фальшивой, дьявольской природы Бога, или, вернее, Демиурга, принципиально важно для гнозиса. В гностическом контексте находят обоснование многие проповеди Венички – о всеобщем малодушии, об общественной лестнице, о глазах народа и о том, что надо смотреть в тьму и т. п. Сама структура поэмы, в которой «пьянка, блядки и прогулы» замещают трансценденцию, кажется, непосредственно иллюстрирует гностический принцип: «Как наверху – так и внизу». Циклическая композиция поэмы (до и после Петушков, до и после смерти героя/автора) сопоставима с гностическим представлением о том, что те, кто не смог реализовать подлинно божественную искру, не вырвался из-под гнета Демиурга, обречены на повторение своего существования. Главное же отражение гностической концепции у Ерофеева видится в том, что «божественная искра» однозначно отождествляется Ерофеевым с даром слова, с логосом (который, в свою очередь, в гностицизме нередко отождествлялся с Христом). С гностической точки зрения последняя фраза поэмы наполняется бесконечным оптимизмом: «…не приходил в сознание и никогда не приду» – звучит как формула гностического выхода за пределы сознания. Но, разумеется, вряд ли можно всерьез утверждать, будто Ерофеев сознательно воспроизводит весьма запутанную гностическую мифологию: бесспорно, он мог лишь заимствовать некоторые философские метафоры, придавая им совершенно самостоятельный, а главное – иррациональный смысл, неизбежно смещая, проблематизируя и пародируя гностицизм так же, как и любое другое «учение», попадающее в поле его зрения. (Скажем, изображение «белоглазой дьяволицы», ожидающей Веничку в райских Петушках, легко читается как пародийная отсылка к гностической фигуре духовной Евы, Мудрости, «матери всего» и объекта похотливых притязаний «сынов Господних».) Показательно, что Ерофеев практически сводит на нет дуализм гностической философии, концентрируясь на истории трагической ошибки – и на узнавании ложного Бога; тогда как гнозис предполагает в первую очередь познание подлинного Бога. Более того, в поэме Ерофеева Бог-Демиург не просто держит сознание в плену обмана, но и агрессивно убивает логос, вырывая его из горла пьяного пророка (здесь невозможно не вспомнить слова О. Седаковой о том, что «навязшая в зубах Ницшева фраза „Бог умер“ – в Вениной редакции звучала бы так: „Бог убит“»[920]). Иными словами, и гностическая картина мира у Ерофеева радикально драматизирована и, в сущности, доведена до разрушительного (апокалиптического?) предела. Понять логику этой драматизации помогает В. Пелевин, когда в эссе «Икстлан – Петушки»[921] вспоминает новеллу Борхеса «Четыре цикла». Борхес постулирует, что вообще существует всего четыре сюжетных архетипа: штурм города («Илиада»), возвращение домой («Одиссея»), поиск чего-то невиданного (рыцарский роман) и «последняя история – о самоубийстве бога. Атис во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять дней вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры»[922]. Пелевин безоговорочно относит «Москву – Петушки» к историям о возвращении. Однако при ближайшем рассмотрении у Ерофеева присутствуют все четыре архетипа: помимо возвращения, есть здесь и поиски невиданного (Петушки/Бог), и даже штурм города (Черкассовская революция). Но особенно важным и доминирующим представляется последний из названных Борхесом архетипов. Если буквально прочитать библейскую строку: «и Слово было Бог» – отказавшись при этом от гностического дуализма, то и умерщвление Логоса предстанет как убийство Бога или, вернее, его самоубийство: ведь, как уже отмечалось, убийцы Венички воплощают Божественное присутствие. Молчание Бога в сцене убийства Венички и молчание Венички перед лицом Бога окажутся при таком прочтении не подобным, а одним и тем же молчанием[923]. Май 2005 Александр Поливанов Записные книжки В. В. Ерофеева как один из источников поэмы «Москва – Петушки»[924] Дневники и записные книжки В. В. Ерофеева[925] [926] и вызвали ряд отзывов[927], в которых содержались упреки как по качеству издания, так и по качеству комментария. Возможно, эти отрицательные рецензии и привели к тому, что опубликованный текст до сих пор не стал предметом серьезного анализа. Необходимость такого анализа подчеркивалась и в критических работах[928], и в воспоминаниях о В. В. Ерофееве. Например, Владимир Муравьев, один из ближайших друзей В. В. Ерофеева и тот человек, благодаря которому «Москва – Петушки» попала в самиздат, вспоминал, что В. В. Ерофеев многократно возвращался к своим записным книжкам и писал художественные произведения по их материалам[929]. Известно, что В. В. Ерофеев вел записные книжки с 1955 года (с семнадцати лет) и до самой смерти. Часть из этих записных книжек утеряна (например, 1955–1958 и 1971–1972 годов), ч[930], однако основной свод увидел свет только в начале XXI века в двух томах – в один собраны записные книжки 1959–1970 годов[931], а во второй – 1972–1978 годов[932]. Опубликованные записи нельзя отнести к какому-то конкретному жанру. В блокнотах В. В. Ерофеева встречаются сухая биографическая хроника, выписки из прочитанной литературы, внушения самому себе, вызвавшие интерес у В. В. Ерофеева отрывки из разговоров, многочисленные идеи писателя по составлению сборников (например, календаря, где каждой дате соответствовало бы какое-нибудь стихотворение из русских классиков), учебников (например, по истории музыки). В целом можно сказать, что в записных книжках В. В. Ерофеева так или иначе отражаются все впоследствии реализованные писателем идеи. За многочисленными выписками из произведений В. В. Розанова, например, последует эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика»[933]. В связи с этим было бы логично предположить, что в записных книжках остались следы размышлений писателя над «Москвой – Петушками». По данным самого В. В. Ерофеева, поэма[934] «Москва – Петушки» была написана в январе – марте 1970 года[935]. Под самим произведением поставлена дата «осень 1969 года», однако ее следует воспринимать как одну из авторских мистификаций. Поскольку речь в поэме идет именно об осени, то В. В. Ерофеев решил передвинуть дату создания произведения на несколько месяцев пораньше, создав таким образом ощущение того, что история, описанная в поэме, была зафиксирована сразу же после того, как случилась, и еще раз подчеркнув сближение автора и героя в поэме. Примечательно, что никто из тех, кто прочитал поэму до ее появления в самиздате, не хочет или не может вспомнить, каким образом она создавалась. Например, один из самых близких друзей В. В. Ерофеева, Игорь Авдиев, помимо записных книжек писателя упоминает лишь тетрадь, которую В. В. Ерофеев прятал от своих приятелей осенью 1969 года[936]. В. С. Муравьев, в свою очередь, также вспоминает о похожей тетрадке, однако уже после написания поэмы: Помню, принес он как-то тетрадку. ‹…› И вот Веничка пришел и объявил мне, что он написал забавную штуку. ‹…› Это была «Москва – Петушки»[937]. Осложняет работу над историей создания «Москвы – Петушков» и отсутствие каких-либо черновиков поэмы. Во всяком случае, никто из друзей писателя, публикаторов и комментаторов не упоминает о них. Кроме того, после 1970 года зафиксирована только одна правка текста произведения, сделанная самим В. В. Ерофеевым. Известно, что она произошла после 1973 года, когда В. В. Ерофеев получил копию израильского эмигрантского журнала «АМИ», в котором впервые была опубликована поэма. Именно на страницах этого журнала и была сделана правка – она зафиксирована в публикации «Москвы – Петушков» 2005 года издательством «Захаров»[938]. По сравнению с изданием в «АМИ» изменения, сделанные В. В. Ерофеевым, носят в значительной степени стилистический, а не смысловой характер и не влияют ни на общий замысел, ни на сюжет произведения. Таким образом, записные книжки В. В. Ерофеева оказываются едва ли не единственным источником, по которому можно судить как об истории создания «Москвы – Петушков», так и об авторском замысле произведения. Способы использования записных книжек в поэме и будут основным материалом для анализа в данной статье. Небольшие записи, следы которых можно найти в «Москве – Петушках», датируются 1964–1965 годами. Однако если в эти годы такие записи носят единичный характер, то к 1966 году в записных книжках систематически встречаются отрывки, которые потом появятся в «Москве – Петушках». Первой из таких записей, датированных 1966 годом, можно назвать следующую: Гоголь, наведываясь к Панаевым[939], убедительно просил ставить ему на обедах особый, розовый бокал[940]. Сравним это с диалогом Венички и черноусого из главы «Есино – Фрязево»: – Что Николай Гоголь? – Он всегда, когда бывал у Панаевых, просил ставить ему на стол особый розовый бокал… [МП, с. 68]. Последние записи, следы которых можно найти в «Москве – Петушках», появляются в блокнотах Ерофеева до отрывка, датированного 2 апреля 1970 года. По всей видимости, самой последней можно считать такую: «…добавить: триумф, тщета, идея, каприз, пафос (о смесях)» [ЗК, с. 633]. Именно написанное в скобках («о смесях») позволяет нам говорить о том, что имелся в виду вполне конкретный эпизод из поэмы: в описании придуманных Веничкой коктейлей (смесей) появляется большинство из процитированных выражений: Смешать водку с одеколоном – в этом есть известный каприз, но нет никакого пафоса. А вот выпить стакан «Ханаанского бальзама» – в этом есть и каприз, и идея, и пафос, и сверх того еще метафизический намек [МП, с. 57]. Таким образом, мы можем говорить, что процесс создания «Москвы – Петушков» занял не один год – в окончательный текст поэмы вошли отрывки из записных книжек по крайней мере пяти лет. При этом речь идет отнюдь не о единичных отрывках: за 1966–1970 годы записей, которые потом будут использованы при написании «Москвы – Петушков», насчитывается около восьмидесяти. По годам такие записи распределены более или менее равномерно. Бросается в глаза, что большая часть из них относится еще к 1966 году. Однако в 1969–1970 годах записи стал Сравнение более ранних записей с более поздними не позволяет говорить о том, что за несколько лет до написания «Москвы – Петушков» Ерофеев уже понимает структуру т говорить о том, что замысел произведения приходит к Ерофееву в самый последний момент, то есть приблизительно к концу 1969 – началу 1970 года. До этого в записных книжках писателя есть только наброски к отдельным эпизодам, которые, по всей видимости, еще не соединены общей мыслью. Для того чтобы понять, какую роль в поэме «Москва – Петушки» играют заимствования из записных книжек, необходимо отметить, что не все записи одинаковы по своему характеру и значению. Их можно условно разделить на четыре группы. Первую часть условно обозначим как нестандартную, маркированную лексику. В публикациях, посвященных поэме, не раз отмечалось[941], что язык «Москвы – Петушков» составлен из нескольких лексических пластов – официального языка радио и телевидения, языка классической русской литературы, библейского языка и других. Смешение языковых пластов приводит к тому, что лексический строй поэмы кажется весьма разнообразным. Во многом такое разнообразие стало возможным именно благодаря записным книжкам, в которые В. В. Ерофеев на протяжении многих лет выписывал запомнившиеся ему выражения – как из художественных произведений, так и из анекдотов, услышанных на улице или произнесенных в разговоре замечаний. Часть из таких записей вошла впоследствии в поэму и помогла обогатить ее лексический строй. «Сохрани и помилуй, Царица Небесная», – записывает В. В. Ерофеев в 1966 году. Герой писателя – Веничка – несколько раз за поэму использует именно это выражение – «Цго спиртного! Царица Небесная», – восклицает герой поэмы в главе «Москва. Ресторан Курского вокзала» [МП, с. 12]. Таких примеров можно было бы привести еще десятки – для внимательного читателя «Москвы – Петушков» не составит труда заметить, что они буквально раскиданы по записным книжкам. Приведем еще несколько примеров. «Целиком и полностью, но не окончательно» [ЗК, с. 428] и «А надо вам заметить, что гомосексуализм изжит в нашей стране хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно» [МП, с. 97]. И еще один: «Все где-то что-то ловит: в какой-то мутной водице какую-то самолюбивую рыбку», – отмечает В. В. Ерофеев в записных книжках по прочтении мнения В. В. Розанова о А. М. Горьком [ЗК, с. 420]. В «Москве – Петушках» выражение «ловить рыбку в мутной воде» появляется в другом контексте: «Довольно в мутной воде рыбку ловить – пора ловить человеков», – восклицает герой поэмы, обнаружив пропажу четвертинки с водкой [МП, с. 62]. Дополнительно отметим, что неназваный здесь Горький потом будет упомянут в поэме в монологе Венички: Что говорил Максим Горький на острове Капри? «Мерило всякой цивилизации – способ отношения к женщине» ‹…› Эх, Максим Горький, Максим же ты горький, сдуру или спьяну ты сморозил такое на своем Капри? Тебе хорошо – ты там будешь жрать свои агавы, а мне чего жрать? [МП, с. 76–77]. Часть из записей переходит в поэму дословно. Другие примеры не так очевидны. Например, в 1966 году В. В. Ерофеев записывает: «Автор Корана клянется очень странными риторическими оборотами: „Четой и нечетой“, плодами смоковниц, копытами кобылиц и пр.» [ЗК, с. 362]. В «Москве – Петушках» же, в главе «Орехово-Зуево – Крутое», появляется выражение «бесплодной, как смоковница» [МП, с. 101], причем в скобках подчеркивается: «прекрасно сказано: бесплодной, как смоковница». Как мы видим, в данном случае В. В. Ерофеев не цитирует дневниковую запись, а оставляет из нее лишь одно выражение. Дополнительно отметим, что сравнение «бесплодной, как смоковница» появляется в тексте поэмы почти сразу после эпизода с контролером Семенычем, когда Веничка рассказывает ему про «женщину Востока», которая «сбросит с себя паранджу» [МП, с. 97]. Возможно, именно эти ассоциации с восточной культурой и мусульманством послужили Ерофееву напоминанием о Коране и, следовательно, о своей ранней записи, посвященной сравнениям из Корана. Случайно услышанные отрывки из разговоров, перешедшие из записных книжек в поэму, могут быть как короткими (как в приведенных выше примерах), так и довольно длинными, в несколько предложений. Сравним еще один отрывок из записных книжек и из текста поэмы. Сосин: – А палец у декана откусишь? Ради любимой женщины? Откусишь? Глухов: – Ну, зачем палец? Сосин: – А флакон чернил выпьешь без штанов? ради любимой женщины? [ЗК, с. 472]. Ты смог бы у этого приятеля, про которого рассказывал, – смог бы палец у него откусить? Ради любимой женщины? – Ну зачем палец? При чем тут палец? – застонал декабрист. – Нет, нет, слушай. А ты мог бы: ночью, тихонько войти в парткабинет, снять штаны и выпить целый флакон чернил, а потом поставить флакон на место, одеть штаны и тихонько вернуться домой? Ради любимой женщины? Смог бы? [МП, с. 80]. Следует отметить, что в текст поэмы переходят не только цитаты – как из литературы, так и из разговоров, но и собственные мысли Ерофеева, которые остались на страницах записных книжек. Эти записи можно условно назвать вторым типом записей, оказавшихся в структуре «Москвы – Петушков». Это уже не просто стилистически маркированные выражения. Так, в 1966 году он записывает: С детства приучать ребенка к чистоплотности с привлечением авторитета. Говорить ему, что святой Антоний бяка, никогда не мыл руки, а Понтий Пилат наоборот [ЗК, с. 432]. В главе «Воиново – Усад» эта запись получила продолжение: Я выступил и сказал: «Делегаты! Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стенку портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки – вот какой это будет портрет» [МП, с. 108]. Точно так Ерофеев впоследствии разворачивает идею про индивидуальные графики на производстве – они упоминаются в блокноте за 1969–1970 годы. А сентенция того же года: «Если человеку по утрам скверно, а вечером он бодр и полон надежд, он дурной человек, это верный признак. А если наоборот – признак человека посредственного. А хороших нет, как известно» [ЗК, с. 581] – перейдет в измененном виде в два абзаца из главы «Москва – Серп и молот» [МП, с. 18]. В записных книжках есть и другой тип записей, которые потом перейдут в поэму. Они похожи на черновики вставных эпизодов из поэмы. В «Москву – Петушки» они перешли значительно измененными, причем чаще всего многократно дополненными. Так, сравнительно большая история про человека, который затосковал от того, что не может «насладиться» Ольгой Эрдели, в записных книжках оказалась в таком виде: «Представляете, до какой степени напиться: Ольгу Эрдели, говорит, хочу, прославленную артистку» [ЗК, с. 510]. Кроме того, часть загадок, которые выдумывает Сфинкс в поэме, были записаны В. В. Ерофеевым еще за несколько лет до создания «Москвы – Петушков». Так, если верить записным книжкам, в 1969 году В. В. Ерофеев задумывает специальный сборник задач («написать задачник развивающий, попутно с навыками счета, моральное чувство и чувство исторической перспективы» [ЗК, с. 590]). Далее в записных книжках В. В. Ерофеев приводит примеры таких задач. Часть из них, например про лорда Чемберлена или про количество «справления» большой нужды и малой в течение года, в видоизмененном виде входят в текст поэмы. Основное отличие загадок из записных книжек и загадок из «Москвы – Петушков» в том, что последние не имеют ответа, они абсурдны. Например, в загадке про лорда Чемберлена он опрокидывает столик на станции Петушки, а счет ему выставляют в ресторане Курского вокзала. В записных книжках ответ у такой загадки возможен, так как действие происходит в одном ресторане – для правильного решения необходимо только знать, сколько стоит разбитая лордом посуда и ее содержимое. Еще один тип дневниковых записей, которые меняют свое значение, если смотреть на них не отвлеченно, а в контексте «Москвы – Петушков», – это записи, не соотнесенные с конкретным эпизодом из поэмы, но тем не менее связанные с ее замыслом. Они помогают лучше понять особенности всего произведения целиком. Таких записей совсем немного, поэтому многие из них можно рассмотреть отдельно. Вот первая из них: Хорошо замечено: К вопросу о несовместимости человеческого и вещного. У Рабле тоже – приемы долгого описания вещей, подобных инвентарств. Но то время Рабле. Когда, расширяя и обогащая чел<овека> и чел. знание, овладение миром – было совсем лишено привкуса трагического абсурда, – пишет В. В. Ерофеев еще в 1967 году [ЗК, с 551]. Это замечание писателя интересно сразу несколькими деталями. Во-первых, многократно отмечалось[942], что поэма «Москва – Петушки» в значительной степени связана с идеями М. М. Бахтина о карнавале, и – косвенно – с романом «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, на примере которого М. М. Бахтин и разбирает идею карнавала[943]. Во-вторых, в поэме В. В. Ерофеева несложно найти и то, что он в записных книжках называет «инвентарством». Вспомним, например, как подробно описаны коктейли, которые может приготовить Веничка, или как перечисляется все, что герой купил в магазине, перед тем как сесть в электричку. Однако этим связь записи с поэмой не исчерпывается. Многие исследователи, анализировавшие «Москву – Петушки» через теорию о карнавале, обнаруживали в концовке не вину автору «Москвы – Петушков» сам М. М. Бахтин: по свидетельству А. Л. Зорина, исследователь увидел в завершении поэмы «энтропию»[944]. Сам А. Л. Зорин пишет, что «стихия народного смеха в конце концов обманывает и исторгает героя»[945]. Это «исторжение» происходит в самом финале, когда поэма превращается в трагическую – герою не только не удается доехать до «Москвы – Петушков», но и выжить. В записных книжках В. В. Ерофеев говорит о «привкусе трагического абсурда», которым обладает «наше время», в отличие от времени Рабле. Этот «привкус» многократно подчеркнут в финале поэмы. Другая запись дает представление о том, как В. В. Ерофеев ищет свой стиль, пытаясь взглянуть на себя со стороны. К вопросу о «собств<енном> я», и т. д. Я для самого себя паршивый собеседник, но все-таки путный, говорю без издевательств и без повышений голоса, тихими и проникновенными штампами, вроде «Ничего, ничего, Ерофеев», или «Зря ты это затеял, ну да ладно уж», или «Ну ты сам посуди, зачем тебе это», или «пройдет, пройдет, ничего» (ЗК, с. 580). Этот внутренний диалогизм речи В. В. Ерофеева дает один из ключей для понимания стиля «Москвы – Петушков»: именно в форме диалога с самим собой написана часть поэмы. Для примера приведем целые диалоги (скажем, в главе «Никольское – Салтыковская) или многочисленные обращения наподобие такого: «Ничего, Ерофеев, ничего. Пусть смеются, не обращай внимания» (МП, с. 110). Многочисленные примеры связи записных книжек В. В. Ерофеева и текста поэмы «Москва – Петушки» позволяют говорить о том, что писатель активно использовал их при создании поэмы. При этом такое использование было систематическим, так как В. В. Ерофеев во время написания «Москвы – Петушков» просматривал записи сразу за несколько лет. Из блокнотов В. В. Ерофеева в текст поэмы перешли как отдельные фразы и предложения, так и целые микроновеллы, вставленные в «Москву – Петушки». Кроме того, некоторые записи-наблюдения В. В. Ерофеева, возможно, подсказали ему стилистические и идейные решения своего произведения или его эпизодов. Оливер Реди Похвала выпивке: «Москва – Петушки» и эразмовская ирония[946] Введение В интервью, которое Венедикт Ерофеев дал ленинградскому телевидению в 1988 году, он назвал учителями, оказавшими влияние на его творчество, Франсуа Рабле и Лоренса Стерна, но отметил, что «Москва – Петушки» (1973, написано в 1969 или 1970 году) – «произведение чисто русское»[947]. Эта довольно противоречивая позиция указывает на существенный конфликт, который по большей части не рассматривался специалистами, но был точно выражен другом Ерофеева поэтом Ольгой Седаковой: У него [Ерофеева] вообще была очень сильная русская идентификация. Для него оставались реальными такие категории, как «мы» и «они» («они» – это Европа). Он всерьез говорил: «Мы научили их писать романы (Достоевский), музыку (Мусоргский) и т. п.» Но тянуло его, кажется, как многих очень русских людей, – к «ним». […] Христианская цивилизация для него воплощалась в Данте, в Паскале, в Аквинате, в Честертоне, а не здесь[948]. Филологи были склонны подчеркивать основополагающую русскую природу «Москвы – Петушков», предполагая, что основные источники трудно определимой поэтики Ерофеева и его личности содержатся в специфически национальных парадигмах, особенно в образе юродивого[949]. Яркие параллели между «Москвой – Петушками» и западноевропейской литературой (такие, как использование графических символов в духе «Тристрама Шенди» или близкий пересказ фрагментов из Рабле) уже отмечались; Эдуард Власов даже проводит удивительную параллель к «Похвале глупости» в своем обширном комментарии[950]; однако филологи по большей части избегали более глубокого изучения вопроса. Некоторые биографические факты, такие как обращение Ерофеева в католичество в конце жизни, тоже не получили должного внимания. С одной стороны, отчетливое самосознание Ерофеевым своей «русскости», видимо, привело его к подчеркиванию различных границ (географических, интеллектуальных, духовных), отделяющих его страну от стран, где, как выражается его протагонист Веничка, «меньше пьют и говорят на нерусском»[951]; тот диалог введен в определенные рамки и ослаблен за счет выраженно автохтонного способа речи, который защищает «русское» настроение поэмы и скрывает его постоянное взаимодействие с иностранной литературой. Текст «Москвы – Петушков» насыщен реалиями и жаргоном, типичным именно для позднесоветского (алкоголического) хронотопа и обширным набором безошибочно узнаваемых аллюзий на русскоязычный (советский и дореволюционный) литературный материал. Академический перевод «Москвы – Петушков», собственно, был бы невозможен без обращения к тому роду академического аппарата и языка, над которым Веничка постоянно издевается. «Москва – Петушки» маскирует свои затейливые цитаты еще и тем, что показывает как бы неудавшийся диалог между Россией и Западом. Этот процесс доходит до кульминации в описании злоключений Венички, связанных с Италией, Францией и Англией. Так, статья, написанная им для «Ревю де Пари» под названием «Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости» была отвергнута на том основании, что ее основное положение может быть верным для местных, российских условий, но к французским обстоятельствам неприменимо[952]. Веничка также отмечает контраст между русской и средиземноморской культурой на эмоциональном и эстетическом уровне, противопоставляя свою грусть и сдержанность веселью и творческой плодовитости итальянцев, которые обижают меланхоличных русских, не обращая на них никакого внимания[953]. Таким образом, Западная Европа представляется чуждой и недоступной в величавом блеске своей культуры – цель претенциозных устремлений, которые, видимо, разделяют те бывшие Веничкины коллеги, что любят пить коньяк в международном аэропорту Шереметьево[954]. Европа – для космополитов и эмигрантов, указывает между строк Веничка[955]; обычные пьющие русские должны отказаться от таких иллюзий и, как Веничка, поскорее вернуться из своего гран-тура с багажом выразительных рассказов о том, как их отвергли лорды Альбиона и высокомерные профессора Сорбонны. Однако за этим несостоявшимся диалогом скрывается совсем другой разговор, выдающий привязанность Ерофеева к «ним» и объединяющий веселость и скорбь в той тонкой манере, которая впервые была разработана Эразмом Роттердамским. Это взаимодействие культурных традиций происходит почти целиком под внешней поверхностью нарратива, где отношение французских профессоров к Веничке, например, отсылает к судьбе Рабле, чей «Пантагрюэль» (1532) был заклеймлен Сорбонной как непристойное произведение в 1533 году[956]. Вскрытие этого подтекстового разговора кажется сейчас самым многообещающим направлением в изучении «Москвы – Петушков», особенно после недавней публикации самоианства и демонстрируют, что диапазон интересов Ерофеева был исключительным даже по стандартам самиздатовской эры[957]. Заполнение лакун в нашем понимании того, как и почему Ерофеев тянулся к «христианской цивилизации» Запада, – это, конечно же, задача для многих исследователей. Я намерен лишь нащупать некоторые черты сходства формы, содержания и религиозно-философской тематики, которые связывают «Москву – Петушки» с одним из центральных текстов этой цивилизации, Moriae encomium Эразма Роттердамского (1511; далее «Похвала глупости»). Такое сравнение помогает по-новому взглянуть на поэтику Ерофеева и создать основу для дальнейшего изучения того, как именно Ерофеев взаимодействовал с западной литературой и философией, как старинной, так и современной. Я постараюсь показать, что «Москва – Петушки» многим обязана литературной традиции иронии и парадокса на службе у религиозного и интеллектуального смирения, которая была в полной мере разработана Эразмом и развита в разных формах и направлениях Рабле, Сервантесом (которые были в числе самых преданных последователей Эразма) и многими другими. Связь Эразма и Ерофеева может показаться неожиданной; в ерофеевских интервью или записях сложно найти фактические подтверждения этой гипотезы. Безусловно, раблезианские особенности «Москвы – Петушков» – самая очевидная привязка произведения к западной литературе – были бы менее спорным выбором предмета для сравнительного изучения, с учетом влиятельной интерпретации раблезианского карнавала в работе Михаила Бахтина 1965 года. Однако при том что поэма Ерофеева использует карнавальные элементы как живой источник юмора, я склонен согласиться с Марком Липовецким и другими исследователями, утверждающими, что такая параллель требует множества оговорок[958]. Сам дух «Москвы – Петушков» несовместим с карнавальностью. Веничка, как отметил Михаил Эпштейн, характеризуется именно что «угашением энергий»[959]; физическая и сексуальная витальность представляются духовно и сущностно чуждыми для него. Проще говоря, Ерофеева интересуют ум и дух, а не низкое и телесное. Рабле это тоже интересовало, но так, как это интересовало и Эразма; именно поэтому я полагаю, что Ерофеев в наибольшей степени проявлял раблезианство, когда максимально приближался к Эразму. Еще один ключ, часто используемый при попытках раскрыть трудноопределимый юмор и иронию «Москвы – Петушков», – это русская парадигма юродства. Седакова, Эпштейн, Липовецкий и многие другие стремились увидеть в Веничке (и, возможно, в самом Ерофееве) постмодернистскую версию «юродивых Христа ради», которые в Средние века ужасали праведных и власть имущих как бы безумными и непристойными действиями, скрывающими дидактический урок. Эта аналогия была применена и к самой поэме, в которой предлагали видеть проявление юродства, сходное с провокационным поведением юродивого[960]. Такая интерпретация, впрочем, лишь отчасти проясняет суть дела и может увести от верного понимания. В отличие от самых известных юродивых русской агиографической традиции (и их византийских предшественников, saloi), Веничка не ценит аскетическое деяние, подвиг[961]; он не одержим идеей греха; он не предпринимает насильственных или разрушительных действий; он не стремится провоцировать других людей[962]. Кроме того, в житийных примерах юродивых трудно найти что-либо сходное с тонким построением и иронией «Москвы – Петушков». При этом западная литература, начиная со времен раннего Возрождения, предоставляла Ерофееву богатые возможности для перевода своего глубокого интереса к безумству в сферу искусства. Возможно, на «загадки ерофеевской поэмы» (Липовецкий) лучше всего отвечает не «мудрое святое безумство» юродивого, но мудрая глупость протагониста Эразма, Глупости (Стультиции)[963]. Сходство бросается в глаза: Стультиция глупа и превозносит глупость, а ерофеевский протагонист, Веничка, – глупый пьяница, превозносящий выпивку; они оба участвуют в развитии тесно связанных парадоксов «глупой мудрости» и «трезвого пьянства» со сходным ироническим и юмористическим эффектом. Однако для того чтобы обосновать такое сравнение нужно сначала обратиться к «Похвале глупости» и к Эразмовой иронии. Эразмовская традиция Традицию католического дурачества, достигшую литературного апогея в «Похвале глупости», можно проследить от св. Бернарда Клервоского и св. Франциска Ассизского в XII веке до трудов Г. К. Честертона в XX веке (их жадно поглощали советские читатели в самиздатовских переводах Натальи Трауберг). Эта традиция контрастирует с юродством как по сути, так и в области стилистики, хотя обе традиции с целью самооправдания обращались к сложным парадоксам Св. Павла[964]. Если обобщенный образ юродивого в современной русской литературе – это образ слезливости, тяжести и уродства[965], то лейтмотив Божьих «шутов» и «скоморохов» на католическом Западе связан с весельем, легкостью движений, вознесением похвал, как в церковном искусстве, так и в современных литературных отражениях[966]. Важная причина этого контраста, которая вполне может объяснить притяжение Ерофеева к западному христианству, заключается в его более располагающем отношении к религиозной игре. Все связанное со смехом, театром и игрой оставалось связано в русской православной культуре с языческим или сатанинским[967], а Св. Бернард и другие могли выражать свои христианские чувства при помощи сложного языка игры и шутки. Они делали это не для того, чтобы обратиться к вопросам греха и совести (главным заботам юродивых), но, как показал Джон Соурд, чтобы обратиться к Христу, который «играет» в евангельском предании и с Богом, который позволяет такую форму смирения[968]. Их перевернутое вверх ногами видение мира переходило в область литературных стилей, ценящих парадоксы и живость (примеры чему можно во множестве найти в записных книжках Ерофеева)[969]. В «Похвале глупости» это представление выражено со всей изощренностью. Эразм описал свой труд как «игру ума моего» (ingenii nostri lusum) в предисловии, которое представляет собой письмо автора Томасу Мору[970]. Часть этой «игры», несомненно, та игра интерпретаций, в которую вовлекается читатель. Прячась за маской своей на первый взгляд легкомысленной героини, Глупости, Эразм уходит от фиксации собственных взглядов. Насколько серьезно, например, должны были принять читатели восхваление сексуальной витальности и свободы, которое сопровождает похвалу глупости как одна из главных тем? Несомненно, Эразм видел в промискуитете грех, но преувеличения, которыми грешит Глупость, были нужны ему, чтобы показать, что теология или философия бесплодны, если они не учитывают устремления и потребности, объединяющие людей. Именно такой тип двусмысленности и иронии отражен, как мы увидим, в «Москве – Петушках». Эразмовская ирония была детально проанализирована Уолтером Кайзером. В книге «Восхваляющие глупость: Эразм, Рабле, Шекспир» (Praisers of Folly: Erasmus, Rabelais, Shakespeare, 1963) Кайзер показывает, как Эразм пришел к синтезу шутки и серьезности или «неустойчивому равновесию» этих двух начал (Дж. А. К. Томсон), утраченному в европейской литературе после древнегреческих авторов. Кроме того, Эразм подошел к этому по-новому. Жанр издевательской похвалы был хорошо разработан в античной литературе (особенно в трудах Лукиана), но у Эразма появляется новый поворот, где «издевающийся подвергается издевке»: Для читателя 1511 года сам факт, что хвала здесь смешна, был бы в высшей степени удивительным. Глупцы говорили и раньше; глупость превозносилась; но никогда еще глупец не превозносил глупость. Невероятная оригинальность Эразма в том, что Стультиция (Глупость) – и автор, и предмет своего энкомия, а Moriae – одновременно и объектный, и субъектный родительный падеж. Следствие этой стратегии, утверждает Кайзер – «неразрешимая проблема постоянной неуверенности, сходная со знаменитым утверждением Святого Павла, сославшегося на критского стихотворца Эпаменида и его слова о том, что критяне всегда лжецы». Проблема становится особенно трудноразрешимой, когда Стультиция задумывается о своих собственных словах и отмечает: «То, что я сейчас скажу, с первого взгляда может показаться нелепым и бессмысленным, однако это – истинная правда»[971]. В «Похвале глупости», отметил К. Р. Томпсон, ирония «не только влияет на смысл. Тема и тональность сливаются – ирония становится смыслом»[972]. Впрочем, это замечание не следует воспринимать буквально: общий «смысл» речи Стультиции хорошо различим, даже если детали остаются двусмысленными. Предоставляя Стультиции полную свободу для самовосхваления и перечисления преимуществ, которые только она сама («глупость») может дать, Эразм обнаружил юмористический и оригинальный способ разработки павлианского парадокса христианской глупости («Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе», 1 Кор. 4: 10). С точки зрения Стультиции, жизнь человеческая – это «игра глупости», «некая комедия» в глазах Господа, «в которой люди, нацепив личины, играют каждый свою роль, пока хорег не уведет их с просцениума»[973]. Утверждая, что человеческая комедия движется не выдающимися особенностями и достижениями человека, но обстоятельствами «глупости» (смехом, весельем, сексуальным влечением, мудростью, пришедшей в результате опыта и ошибок), Эразм смог предположить, что человек оказывается ближе всего к Богу, когда отказывается от иллюзий, связанных со властью и знанием, и устремляется к непознаваемой силе (божественной глупости/мудрости), которой обязан существованием. Глупость, таким образом, становится тем же, чем «любовь» была для возрожденческих неоплатонистов – copula Mundi (или vinculum Mundi), что связывает все человечество и объединяет человека с Господом[974]. Можно предположить, что это и есть любовь. Религиозная платформа тех издевательств, которым подвергаются в устах Стультиции претенциозность и эрудиция, становится совершенно очевидной в заключительной части ее речи, где она приводит многочисленные примеры из Нового Завета, демонстрирующие, что «христианская вера, по-видимому, сродни некоему виду глупости»[975]. Когда она наконец прощается с читателями, призывая их «живите, пейте», читатель понимает, что «глупость» (moria) описала полный круг, охватывая бесчисленные детали человеческой жизни и религиозного символизма. Именно гибкость и неопределимость понятия moria (в диапазоне от «безмозглых скотов»[976] до духовного экстаза последних страниц) дает Стультиции возможность заниматься этой словесной акробатикой. Эти кульбиты Эразма не означают ни похвалу истинной глупости, ни осуждение дураков в рамках сатирической традиции, представленной дидактической поэмой Себастьяна Бранта «Корабль дураков» (Narrenschiff, 1494), – «Похвала глупости» топит этот корабль; скорее он формулировал ту разновидность христианской мудрости, что признает границы человеческого познания и оживляющую, неизбежную роль ошибки в человеческой жизни. Сатирический посыл «Похвалы глупости» проистекает из этих философских и религиозных предпосылок. Стультиция с особым рвением выступает против коллег Эразма, теологов, и их интеллектуальной гордыни, педантизма и избыточного рационализма и против стоиков и их философии самодостаточности. Чтобы заострить ее нападки, Эразм вносит в монолог Стультиции черты той самой эрудиции и риторической подкованности, которую она осуждает, помогая тем самым заложить основные традиции «ученого остроумия», которое в конечном счете, через Рабле, Стерна и других авторов, приведет к «Москве – Петушкам». Обращаясь теперь непосредственно к сравнению, следует задаться вопросом: а читал ли Ерофеев «Похвалу глупости»? Это более чем вероятно, хотя надежных данных и нет.) в записи 1969 года, накануне написания «Москвы – Петушков»[977]. Нет, однако, сомнения в том, что «Похвала глупости» была неотъемлемой частью курсов зарубежной литературы для студентов-филологов (тут, конечно, не следует забывать, что Ерофеев был студентом неприлежным и непостоянным), и что перевод П. К. Губера, вышедшей в московском издательстве «Художественная литература», был доступен на нциклопедии (1949–1965) представляет «Похвалу глупости» лишь как высмеивание «церковных и политических порядков феодального общества», но описание в третьем издании (1969–1981) менее предсказуемо идеологически; оно говорит о философской сатире, построенной на «убежденности в противоречивости всего сущего и зыбкости рубежа между противоположностями»; это описание гораздо ближе по духу (хотя и не по стилю) к «Москве – Петушкам»[978]. Известно также, что Ерофеев интересовался самыми разными аспектами темы безумства, особенно в его христианских проявлениях. В эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» (1973) рассказчик развивает саркастические антитезы, в основе которых лежит то же построение, что и у замечания Св. Павла о христианском безумстве[979], в то время как записные книжки Ерофеева свидетельствуют, что он внимательно читал книгу Вальтера Нигга «Христианский дурак» (Der christliche Narr, 1956)[980]. С учетом этого – а также обширного круга чтения Венедикта – кажется крайне маловероятным, чтобы он не обратил бы внимания на «Похвалу глупости». Возможно даже, как отмечает Андрей Зорин, его безмолвие об Эразме и издевка в его адрес вызваны «беспокойством влияния» и нежеланием признать гуманиста, которого советский истеблишмент считает близким по духу[981]. Эта статья, однако, не ставит цели установить прямое влияние. Эразмовские черты «Москвы – Петушков» вовсе не обязательно представляют собой сознательное подражание или намеренные аллюзии. Они говорят о воссоздании литературного модуса, который Ерофеев мог воспринять не только непосредственно из «Похвалы глупости», но и от многих других писателей, продолжавших традицию эразмовской иронии (особенно от Рабле, Стерна и Честертона). «Похвальное слово заимодавцам и должникам» Панурга в третьей книге «Пантагрюэля», например, показывает, с какой легкостью может быть приспособлена под иные цели риторика Стультиции: здесь не растяжимое понятие глупости, а идея займа и долга – та copula mundi, которую использует Рабле[982]. В «Москве – Петушках», как я намерен показать, эту роль выполняет алкоголь. Сходство между «Похвалой глупости» и «Москвой – Петушками» сложное и неоднородное, поэтому нижеследующее сопоставление состоит из пяти разделов. Сначала я рассмотрю те черты исторического и биографического сходства, которые привели Эразма и Ерофеева к сопоставимому литературному труду и принятию личины дурака-эрудита. Затем я обращусь к жанровому, формальному и риторическому сходству, при помощи которого эразмовский синтез шутки и серьезности проявляется в «Москве – Петушках». В разделах 3 и 4 я рассматриваю эразмовский подход Ерофеева к общим темам, символам и мотивам – уделяя особое внимание любви и выпивке, топосу theatrum mundi, посредническому влиянию Сервантеса и тем ценностям, которые проистекают из ерофеевской игры с парадоксами. Наконец, я рассмотрю источники эразмовской иронии в трудах Платона и Николая Кузанского, чья доктрина «ученого незнания» и «соединения противоположностей» проливает свет на философские и эстетические основания «Москвы – Петушков». 1. Ученые как дураки И Эразм, и Ерофеев были «странствующими» интеллектуалами, намеренными охранять свою творческую свободу от ограничений, которые накладывает на нее институциональная и авторитарная традиционность. Оба жили во времена культурного перехода, когда вроде бы всеобъемлющие, но окостеневшие интеллектуальные концепции (схоластика, марксизм-л[983], ные течения, но остававшимися при этом верными Библии, особенно Новому Завету; оба считали внутренний духовный опыт более важным, чем поверхностность ритуальных действий. Эти общие черты привели к дополнительному, особенно важному сходству их произведений. Высоко оценивая разум, оба видели определенное безумие и духовную опасность в том роде абстрактного рационализирования, который характерен для людей их типа – других ученых и мыслителей[984]. Общие противники «Похвалы глупости» и «Москвы – Петушков» – это интеллектуальное чванство, самоуверенность, «расчет и умысел»[985]. Интеллектуальное и духовное смирение было важнейшей задачей для Эразма, как и для devotio moderna, религиозного движения, которому он был так многим обязан[986]. Веничка демонстрирует сходные (павлианские) представления: человек темен и слаб, он не должен думать о себе иначе и загордиться[987]. Как и другие писатели-нонконформисты этого времени, такие как Юз Алешковский и Юрий Мамлеев, Ерофеев примеряет на себя образ дурака в качестве молчаливого упрека доктрине «научного атеизма» и современной ментальности как таковой (продолжая, таким образом, тенденции, сформированные Михаилом Зощенко, Андреем Платоновым и другими авторами раннесоветского периода)[988]. Однако главный источник сложного отношения Ерофеева к учебе и интеллектуальным абстракциям, вероятно, заключался в его собственном опыте. Поступив в Московский государственный университет в семнадцать лет, он стал жить в московском общежитии и получать стипендию, которая позволяла ему сменить сложные бытовые условия в заполярном городе Кировске на студенческую жизнь в столице. Но Ерофеев был вышвырнут из университета по прошествии менее чем шести месяцев[989]. Его юношеское произведение «Записки психопата» (1956–1958) описывает университет как «колыбель дегенерации». В нем чувствуется характерное для Достоевского подозрительное отношение к «умничанью», оторванному от чувства, которого рассказчик боится в себе больше всего. Здесь Ерофеев впервые примеряет маску дурака-эрудита, представляя себя в самом худшем свете как претендента на звание сократовского овода, который раздражает своим умничаньем и презрением к «обычной человеческой жизни». Рассказчик постоянно издевается над собой, другие люди над ним тоже издеваются и, признавая его ироническое остроумие, считают его мизантропическим дураком[990]. Если «Записки психопата» содержат в основном собрание мнений других людей о рассказчике, «Москва – Петушки» делает из этого сырья литературную личность, полностью воспринявшую подобные мнения. Веничка разговаривает главным образом сам с собой, а затем – с читателем и с ангелами, которые, по его мнению, направляют его путь; меньше всего – с другими людьми (важное исключение – попойка; см. раздел 4). Диалоги из прошлого становятся частью бесконечной болтовни, обращенной им к самому себе. В то время как рассказчику «Записок» другие советуют не зазнаваться, Веничка сам себя одергивает, вспоминая, как красовался собственной эрудицией, и посмеиваясь над этим[991]. Личность дурака-эрудита помещает и Стультицию, и Веничку одновременно внутри и вне объекта их критики, обеспечивая амбивалентную точку зрения, которая сопротивляется традиционным прочтениям этих произведений в качестве чистой сатиры. С одной стороны, маска дурака делает из обоих рассказчиков людей, находящихся вне мира «мудрецов», как Стультиция называет образованных людей. Дистанция, отделяющая их от центров интеллектуальной жизни, дополнительно подчеркивается «антисхоластическим приемом» (как это называет Уолтер Кайзер): о «Похвале глупости» сказано, что она написана en voyage, «Москва – Петушки» – в ходе кабельных работ[992]. С другой стороны, оба произведения явно представляют собой продукт тех интеллектуальных контекстов, которые они критикуют. Описывая издевательства Стультиции над ученостью своего создателя, Кайзер пишет, что «из всех приемов Эразма ничто не кажется таким человечным и трогательным, как то, что он помещает себя самого на Корабль дураков в качестве одного из пассажиров»[993]. Подобным образом и Ерофеев часто издевается над собственным интеллектуализмом устами своего тезки, Венички, а тонко организованные литературные мотивы выдают в Веничке те самые черты, которые он осуждает (например, его увлеченность идеей чисел и времени). Кроме того, подобно Эразму, Ерофеев создает картину всеобщей глупости на спектре от простодушной до мистической разновидности, общей для Венички с тем миром, который он описывает. Поэма расходится кругами глупости – от сына-младенца Венички, который описывается как «крошечный дурак», до русского народа, который нравится Веничке за глаза без напряжения и с полным отсутствием всякого смысла; он цитирует вторую половину русской поговорки, по которой дураку можно плюнуть (или нассать) в глаза, и он сочтет, что это «божья роса»[994]. Временами Веничка сам притворяется простоватым, делая замечания, напоминающие сентенции солдата Чонкина у Владимира Войновича: «Человек смертен – таково мое мнение»; «Тьма сменяется светом, а свет сменяется тьмой – таково мое мнение»[995]. Его многочисленные отсылки к самому себе со словом «дурак» учащаются по мере того, как повествование приближается к кульминации[996]. 2. Жанровые, формальные и риторические основания для сравнения Между «Похвалой глупости» и «Москвой – Петушками» – почти пять веков, эпоха развития нарративной прозы как доминирующего европейского литературного жанра. Рассказчик «Москвы – Петушков» рассказывает историю, использует диалог, изображает характеры (в особенности самого себя); эразмовская Стультиция ничего этого не делает. Однако сходство между текстами преодолевает эти различия. Оно состоит, в числе прочего, в том, что ерофеевская поэма – поэма в прозе – практически не предлагает читателю традиционного романного нарратива, несмотря на обилие рассказываемых историй. Значительная часть «Москвы – Петушков», как и «Похвалы глупости» – это риторическое упражнение, подстегиваемое потребностью оправдать комические и на первый взгляд абсурдные положения. С самого начала наш интерес удерживается за счет споров, отклонений, импровизаций в большей степени, чем за счет какого бы то ни было осмысленного развития сюжета. Само повествование можно рассматривать как некое отступление или как jeu d’esprit, разворачиваемое лишь ради того, чтобы оттянуть единственное существенное событие – убийство рассказчика. Отсюда – круговое построение сюжета поэмы, приводящего Веничку обратно в город, где его поджидает смерть. В свете этого оба текста можно рассматривать как примеры более широкой традиции менипповой сатиры. Особенно важен здесь проведенный Нортропом Фраем анализ менипповых построений как разновидности прозы с корнями в поэзии, которая отказывается от романного типа описания характеров и построения нарратива ради юмористического гротеска (попутчики Венички – хороший пример), смешения жанров и стилей и свободного выражения интеллектуальной игры[997]. Мениппова сатира расцвела в эпоху Возрождения и позже, часто концентрируясь в трудах, посвященных какой-то одной организующей текст концепции (меланхолии, глупости). Отсюда популярность издевательской похвалы (энкомия), разработанной Лукианом, которой Эразм дал новую жизнь и которая отзывается в «Москве – Петушках», представляя общую смесь par excellence, объединенную амбивалентной «похвалой» выпивке. Фрай пишет: В наиболее концентрированном виде мениппова сатира представляет нам «образ мира в терминах единой умственной схемы». Следует добавить, однако, что этот «образ» в определенных проявлениях анти-умственный и сверх-умственный. Он представляет собой попытку разума установить «схему», превосходящую умственные категории, обнажающую наивность и в конечном счете губительность чисто умственных конструкций, которые якобы рационализируют и систематизируют сложный мир человеческого опыта. Как справедливо отмечает Фрай, «Романист видит зло и глупость как социальные болезни, но в менипповой сатире автор видит их как болезни ума, как своего рода безумное педантство»[998]. В «Похвале глупости» эти болезни представлены схоластами и стоиками; в «Москве – Петушках» – «научными» теориями марксизма-ленинизма и академической манерой в целом. Оба рассказчика издеваются над терминологией и риторикой своих оппонентов, показывая их смехотворность перед их же собственными дикими аргументами (см., в частности, попытку Венички создать кантовскую теорию икоты) и производя комическую мешанину знаний, пародирующую устремления каждой из их культур к обобщающему компендиуму[999]. В этом процессе они опираются на сходные приемы – такие как постоянное ироническое цитирование, прямое и непрямое, авторитетных источников. Комический эффект усиливается переплетением издевательски-ученого разговора с характерной для спора болтовней, что свойственно для обоих рассказчиков. Целые абзацы держатся на риторических вопросах, а предложения, как правило, связываются частями и фразами, которые сигнализируют о согласии или несогласии, провоцировании или утверждении[1000]. Многие из этих черт можно, конечно, найти и у Рабле, и у Стерна, и у других использовавших менипповы приемы авторов, у которых «творческая трактовка всеохватной эрудиции» была «организующим принципом» (Фрай)[1001]. Однако «Похвала глупости» и «Москва – Петушки» делают это в рамках конкретного поджанра (издевательского восхваления/энкомии), обладающего своими чертами: единое движение шутливо-серьезных аргументов (основанных на идее глупости/алкоголя); сходная кульминация, где шутливость уступает серьезности; и сходное структурное напряжение между фрагментацией и единством, линейностью и круговой композицией – где единство и круговая композиция в конечном счете одерживают победу. Стультиция считает себя по своей природе неделимой и отказывается разбивать свою речь на аккуратные риторические отрезки – так и Веничка ведет речь в ходе своей поездки, разделенной на отдельные станции, в линейной, вроде бы, прогрессии – но возвращается как раз туда, откуда начался его путь[1002]. Внутри своих круговых структур оба произведения принимают форму на первый взгляд спонтанных устных выступлений, где непредсказуемость рассказчиков основывается на схожем парадоксе их личности. И Веничку, и Стультицию можно считать «мудрыми дураками», хотя в «Москве – Петушках» этот парадокс является частью тесно связанного с ним парадокса «трезвого пьяницы». Предположение Стультиции, что ее глупые разговоры могут скрывать в себе мудрость, отражается в утверждении Венички (см. ниже) о собственной трезвости в опьянении. Как и Стультиция, Веничка, если воспользоваться выражением Кайзера, «автор и субъект» своего издевательского восхваления: он выдает характерную для пьяницы похвалу выпивке, также как «Похвалу глупости» «можно было бы точнее описать как „Похвалу глупости от глупости“»[1003]. Более того, пьянство и глупость часто взаимозаменяемы в этих двух текстах. Веничка представляет себя дураком, а не только алкоголиком, а Стультиция многое может сказать о пьянстве и кутеже. Она считает Вакха в числе своих первых последователей, утверждает, что вскормлена сосцами его дочери Метэ («опьянение») и завершает свою речь, призывая читателей пить[1004]. Веничка, в свою очередь, признает, что ничто не оглупляет так эффективно, как алкоголь. Процесс опьянения и оглупления выражается у него одним и тем же глаголом – «одуреть». Веничка особенно любит выражение «сдуру ли или спьяну», которое, в свою очередь, напоминает устойчивое словосочетание «пьяный дурак»[1005]. Конкретное сходство между деяниями Стультиции и Венички подчеркиваются сопоставимым использованием черт, типичных для речи дураков в литературе: охотное противоречие самому себе, преувеличения, отступления, двусмысленность, забывчивость, спутанность, хвастовство, перескакивание от одного регистра или жанра к другому. В своем «пьянстве» Веничка оказывается таким же ненадежным и безответственным рассказчиком, как «глупая» Стультиция, чья предположительно женское непостоянство находит предположительно мужскую параллель в постоянных изменениях настроения у алкоголика. Это усиливает загадку характера Венички и сложности, с которыми сталкивается читатель при попытке надежно определить такие важные категории, как отношение рассказчика к алкоголю, к Богу или степень его испорченности и чистоты, цинизма и искренности. Они прекрасно помнят любые нужные им культурные ассоциации, но должны представить себя весьма забывчивыми, чтобы читатели смогли принять непоследовательность их действий. В случае алкоголика Венички такая забывчивость кажется совершенно естественной. * * * В «Москве – Петушках» эти паттерны создают ироническую амбивалентность, схожую с той, которую строит Стультиция в своих восхвалениях глупости – одновременно пряча намерение автора, обеспечивая ему свободу производить бесчисленные комические комментарии на грани абсурда и побуждая к серьезным размышлениям. Например: «Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма»[1006]. Самое отчетливое выражение эразмовой иронии в «Москве – Петушках» появляется ближе к концу поэмы. Непосредственно до описания своего убийства, Веничка произносит то, что можно считать его знаменитым последним словом, направленным к читателю с его личной Голгофы[1007]: И если я когда-нибудь умру – а я очень скоро умру, я знаю, – умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, – умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» – я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я – что я? я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, – я трезвее всех в этом мире[1008]. Мы видим здесь ироническую манеру Стультиции, перенесенную в алкогольный язык Венички. Все в мире пьяны, каждый по-своему, так же как для Стультиции все глупы; сама жизнь – «минутное окосение души», так же как для Стультиции жизнь это лишь «игра глупости»[1009]; рассказчик настаивает, что остается трезвым в своем опьянении, так же как Стультиция мудра в своей глупости. Подобно Стультиции, Веничка примиряет кажущееся противоречие (пьянства и трезвости) и приходит к эразмовскому синтезу серьезности и шутки, которая основана на «формуле, по которой один плюс один равно трем»[1010]. Как и в кульминации «Похвалы глупости», где Стультиция «начинает рассуждать» («надевает львиную шкуру») и углубляется в важнейшие вопросы[1011], ирония в приведенном отрывке резко стремится к серьезности, хотя так и не исключает шутки. На поверхностном уровне две концовки диаметрально противоположны: Стультиция становится серьезной в своей похвале религиозного безумия и экстаза, а Веничка становится серьезным в своем отчаянии, своей оторванности от Бога и своем непрения и отрицания становятся в какой-то степени условными. Вполне ли серьезна Стультиция в своем призыве к религиозному сумасшествию или ее утверждение, что христианская вера «сродни глупости» (выражение, которое Эразм счел необходимым уточнить словами «некоему виду глупости» в позднейшем издании), – это отражение ее собственной глупости и стремления к преувеличению? Выражает ли Веничка абсолютное духовное отчаяние, действительно ли он так трезв, или это лишь преходящая депрессия человека в «лемме» опьянения, после которой он снова поднимет стакан, наденет иную маску и, вместо того чтобы заплакать, будет «смеяться в глаза этому миру»? В обоих случаях «морософическое», шутливо-серьезное равновесие сохраняется при помощи большой дозы преувеличений и связанных с забывчивостью противоречий самому себе. Несм Ошибочно было бы предполагать, что вся поэма демонстрирует эразмовскую иронию в такой концентрированной форме. Однако двойственная перспектива «трезвого пьянства» видна на каждой странице. Разница в том, что Веничка, как главный герой повествования, часто подчеркивает двойственность, а не скрывает ее в каждом отдельном предложении. Это особенно очевидно в его сложном отношении к алкоголю. Мы много раз наблюдаем его восторженную раблезианскую любовь к выпивке, ее разновидностям и ритуалам, которые она порождает; в других (менее частых) случаях мы видим, как он проклинает свою зависимость. Его похвала внезапно замолкает – чего никогда не происходит у Стультиции[1012]. Однако читатель, видя быструю смену настроений и масок Венички, научается не принимать ни одну из этих крайностей без колебаний. Баланс серьезности и шутки сохраняется, и двойственность произведения не превращается в однозначность. Сегодняшние читатели могут посмеяться над тем, что первая российская публикация «Москвы – Петушков» состоялась в журнале «Трезвость и культура», где поэма была представлена как антиалкогольное произведение; но было бы так же абсурдно трактовать ее как искренний призыв к алкоголическому самостиранию – равно как и вычитывать в «Похвале глупости» призыв к подражанию глупости «бессловесных животных». 3. Глупые женщины и водка: перенос Эразмовых тем в позднесоветскую реальность Стультиция подчеркивает центральное место глупости в человеческой жизни, связывая себя (и весь свой род) прежде всего с полом. Через женщину, «скотинку непонятливую и глупую», «тоскливая важность мужского ума» может быть подслащена. Но Стультиция заявляет свои права и на область мужской сексуальности, называя себя «рассадником и источником всяческой жизни»[1013]. Если взглянуть на авторов позднего советского андеграунда, мы увидим, что эразмовскую связь секса и глупости воспевал с особым пылом Юз Алешковский. Это особенно относится к его полной непристойностей самиздатовской повести «Николай Николаевич» (1970), чей рассказчик (собственно, Николай Николаевич), донор спермы в полуофициальных генетических лабораториях, с приапической прямотой преодолевает социальную иерархию и научную сложность. «На моем остолопе только и держитесь», – говорит он ученым, у которых работает, так же как Стультиция напоминает нам, что «ко мне, лишь ко мне одной должен будет взывать этот мудрец, ежели только возжелает стать отцом»[1014]. Он своим примером иллюстрирует аргумент Стультиции о том, что сексуальное влечение – общий знаменатель для человеческого общества, поправка к интеллектуальной гордыне[1015]. Разделяя скепсис по отношению к ученым и «мудрым», Веничка не обладает жизненной силой Стультиции и Николая Николаевича и их верой в природные инстинкты. Но именно он рассказывает (или фантазирует) о любовной связи – и это история рассказчика, который очень напряженно думает о сексе и относится к сексуальной стороне любви и ее иллюзиям с эразмовской иронией и тонкостью. Хвалы, которые Веничка расточает возлюбленной, по амбивалентному гиперболизму близки той роли, которую отводит Стультиция влюбленному – для такого влюбленного любовь служит примером необходимой глупости (или иллюзии), которая движет мир и объединяет людей (copula mundi). Если Стультиция говорит, что мужчины должны утверждать фантазии о красоте и совершенстве своих жен во имя процветания любви, читатель «Москвы – Петушков» в какой-то момент приходит к выводу, что «любимая девушка» Венички, вероятно, далека от того идеала, который рассказчик так старательно описывает (если она вообще существует). Это вскоре становится вполне очевидно: Вы мне скажете: «Так что же ты, Веничка, ты думаешь, ты один у нее такой душегуб?» А какое мне дело! А вам – тем более! Пусть даже и не верна. Старость и верность накладывают на рожу морщины, а я не хочу, например, чтобы у нее на роже были морщины[1016]. Веничка здесь обращается к тому двоемыслию, которое, по мнению Стультиции, сохраняет любовь. Он подобен мужу, описанному Стультицией, который, возможно осознавая это, позволяет себя обманывать; «Над рогоносцем смеются и какими только не честят его именами, когда он поцелуями осушает слезы прелюбодейки. Но насколько лучше так заблуждаться, нежели терзать себя ревностью, обращая жизнь свою в трагедию!»[1017] Может быть, глупо восхвалять (глупых) женщин, но такая глупость, согласно Эразмовой логике, похвальна, потому что чрезмерно трезвый и точный взгляд лишит жизнь привлекательности. В обоих текстах именно глупость и неверность привносят жизненные силы и создают иллюзию «вечной молодости»; возраст – это удел тех мужчин, которые поддались серьезности или «пороку мудрости»[1018]. Особенно важной кажется здесь посредническое влияние Сервантеса, потому что во всех этих ситуациях Веничка говорит и действует как Дон Кихот, который также осыпает свою далекую (и, как мы подозреваем, столь же не заслуживающую этого) возлюбленную смехотворными похвалами. Дон Кихот настаивает на том, чтобы видеть свою возлюбленную «такою, какою подобает быть сеньоре, обладающей всеми качествами, которые способны удостоить ее всеобщего преклонения». Сходным образом Веничка предпочитает представлять свою возлюбленную «Дульсинеей из Тобосо», а не «поселянкой из Сайяго», как Санчо Панса, даже если это делает ее всего лишь созданием его фантазии, анахронистическим фантомом из глубин декадентской и символистской поэзии – в той же степени, в какой Дульсинея является плодом рыцарского романа[1019]. Безусловно, трудно представить себе живого человека по Веничкиному описанию возлюбленной с ее «глазами как облака» и животом «как небо и земля». Она скорее кажется плодом той же самой «околесицы», за которую, как сообщает Веничка, она его и хвалила в их первую встречу, и которую так ценит сам Ерофеев[1020]. Как Сервантес, Ерофеев представляет нам утонченную интеллектуализированную версию эразмовской иронии, которая больше не «принимает и не отстаивает истину законов природы» подобно ближайшим потомкам Стультиции у Рабле и Шекспира (Панургу и Фальстафу)[1021]. Невидимая женщина становится идеей, символом недостижимой для человека истины. Ее роль – оттенить первичность иллюзии и понятие, центральное для «Дон Кихота» и присутствующее уже в «Похвале глупости»: наше представление о реальности – это все, с чем мы можем иметь дело. Эти соображения приводят к выводу, что любовный пыл, демонстрируемый Веничкой – не более чем требование жанра, в том духе, в каком Дон Кихот говорит о себе – «Странствующий рыцарь не может не быть влюблен»[1022]. Веничка говорит нам, что опыта в любовных делах у него мало, и в женщинах он разбирается плохо, знает лишь, что они вынуждены мочиться, приседая на корточки, и зарезали Марата перочинным ножиком. Эти детские, энциклопедические знания сохраняются и в описании отношений с возлюбленной (он пытается, в частности, сосчитать ее «сокровенные изгибы», но в конце концов сдается), что странно сочетается с его недавним опытом сексуального «познания». Описание этого недавнего опыта как входа в Эдем (а не изгнания из Эдема, как требовал бы библейский миф) – это многозначительная «оговорка» перевернутой логики[1023]. Веничка, судя по всему, действительно обладает духом детства до падения, до разделения на мужское и женское. Напоминая Дон Кихота (и глупого литературного двойника Розанова), он жалуется на свою «деликатность» и не может соответствовать своим собутыльникам в их грубом разговоре о телесных отправлениях[1024]. Как Стультиция, он примиряет противопоставление мужского и женского – равно как и пьянства и трезвости, смеха и слез, России и Запада. * * * Заявления Стультиции оттеняют также сложные символические взаимоотношения глупости и пьянства в «Москве – Петушках». И Эразм, и Ерофеев извлекают все возможное из метафорических ассоциаций алкоголя в Евангелиях. Как замечает Стультиция, истинное благочестие – это и безумство, и опьянение: «Удивляться ли после того, что апостолов принимали порою за пьяных и что Павел показался безумным судье Фесту»[1025]. «Для Эразма, – пишет М. Э. Скрич, – сходство между алкогольным опьянением и вдохновением от воздействия Святого Духа весьма велико». Действительно, именно Эразм (а за ним Рабле) оживил тематику «трезвого пьянства», некогда разрабатываемую в патристической теологии, как метафору благочестивого христианского безумия, центральную для идейной картины «Москвы – Петушков»[1026]. «Аналогия» состояния опьянения и состояния божественного вдохновения наполняет ерофеевскую поэму. В параллели с Христом, которая опять-таки колеблется на грани между шуткой и серьезностью, путь пьянства интерпретируется Веничкой как via crucis, который оставляет у него «стигматы» от его томления духа[1027]. Аналогия продолжается путем замены вина на крепкие алкогольные напитки. Отдаваясь алкоголю, Веничка отдается и Духу, предавая себя и свое создание воле Божьей. Если дураки, как подчеркивают русские пословицы, находятся в руках Господних, чьи планы и законы они не в состоянии понять, дураки-алкоголики, как представляется, предстают вдвойне беспомощными (и, потенциально, вдвойне благословенными)[1028]. Полная потеря силы воли, характерная для алкоголизма, может обозначать определенную доступность для божественной благодати, которая символизируется наставлением «Встань и иди», с которым Веничка постоянно обращается к себе, ссылаясь на Христовы чудеса. Эта возвышенная топика тем не менее постоянно сталкивается с трагедией алкогольного пристрастия, которое было характерно для Венички так же, как и для его персонажа (несмотря на легенду, согласно которой он, подобно Веничке, был трезвым пьяницей)[1029]. Стультиция, возможно, не по-настоящему глупая, но Веничка – по-настоящему пьяница, и его злоключения дают Ерофееву возможность преобразовать эразмовские построения в нарратив, сохраняя его отношения к метафорической и духовной плоскостям. Подобно Сервантесу, он показывает, что невозможно преобразовать символы, идеи и метафорические построения в повседневную реальность; он показывает также цену ошибки, когда одно принимается за другое. Карл Юнг отметил то же самое, когда описывал пристрастие к алкоголю как «эквивалент присущей человеку духовной жажды целостности – Единения с Богом». Это точно описывает Веничкину ситуацию: ‘spiritus contra spiritum’ в формулировке Юнга[1030]. Когда он вынимает свои бутылки из чемодана в поезде, он, видимо, понимает степень своей ошибки – он принял вещь (spiritus – алкоголь) за предполагаемый определяемый объект (spiritus – Бог): «Ощупал – и вдруг затомился и поблек… Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю? Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа!»[1031] Эта тоска подчеркивается историческим и политическим контекстом, на который ссылается Ерофеев. Как замечает черноусый, невежество и алкоголизм всегда были неразрывно связанными пороками обнищавшего русского народа, в то время как «интеллигенция» пила и доводила себя до преждевременной смерти от отчаяния, сочувствуя народу. Попытки государства перевоспитать оба сословия мало что дали: «порочный круг» остается неразорванным до нынешних дней, и Веничка описывает, как он «душит [его] за горло»[1032]. За такой историей, можем предположить мы, скрывается тайное насилие и лицемерие того же самого государства, которое с радостью снабжало (и одуряло) своих граждан дешевыми и обильными порциями водки. Этот смутный фон террора и насилия в конечном счете превращает шутливо-серьезный баланс «Похвалы глупости» в трагикомический баланс «Москвы – Петушков». Если глупость для Эразма служит орудием парадокса в рамках традиции (традиции «ненастоящего глупца»), которая удерживает призрак истинной глупости и насильственного безумия на некотором расстоянии, алкоголь в «Москве – Петушках» полон историй насилия и реального отупения; он приближает ту гоголевскую пропасть, что поглотит героя[1033]. Хотя алкоголизм Венички ставит вопросы, отсутствующие в «Похвале глупости», эту пропасть можно преодолеть при помощи глубокого сходства общих стратегий авторов. Глупость для Эразма одновременно и божественная, и повседневная; так и алкоголь обеспечивает Ерофееву широкую рамку понятий символического и литературного свойства, для того чтобы объять сложность жизни и допустить «схождение противоположностей». Алкоголь для рассказчика желанен и ненавистен, выбран им и навязан ему, является для него добром и злом. Так же как Стультиция воплощает противоположные проявления глупости, Веничка кристаллизует в своем характере противоречивые тенденции той субстанции, которая его определяет. Более того – алкоголь обеспечивает Ерофееву своего рода copula mundi – как глупость для Эразма, как долг для Рабле, она обладает невещественной, мимолетной природой. В сцене с компанией, выпивающей в поезде, именно алкоголь приводит в движение жизненную игру и запускает вслед за ней другие связующие силы. 4. Попойка и «переоценка ценностей» Стультиция в своей мудрости осознает, что ритуалы секса и ухаживания – не единственный этап жизни, потому что «многие мужчины, – и прежде всего старики, более пьяницы, чем женолюбы, – высшее блаженство полагают в попойках. Можно ли представить себе веселый пир, на котором отсутствуют женщины, об этом пусть судят другие, но совершенно несомненно, что без приправы Глупости нам ничто не мило»[1034]. Веничка – как раз такой мужчина, хотя и не старик, и попойка, находящаяся в центре его повествования, вполне «приправлена глупостью», и там даже появляется женщина (обозначенная как «женщина сложной судьбы»), которую после небольших разногласий тоже принимают в этот традиционно мужской круг. Попойка, занимающая почти тридцать страниц в центре короткого произведения, – это сцена высшего просветления и счастья. Пик алкоголической «леммы», описанной черноусым, достигается, судя по всему, Веничкой и его попутчиками одновременно, и занавес опускается в театре одного актера-повествователя, чтобы подняться над театром мира, где царит дух веселья, смеха, легкомыслия и компанейства[1035]. Другие пассажиры, поначалу мрачные, молчаливые и пассивные, становятся самими собой или, точнее, играют те роли, которые им назначила жизнь (или Бог), со своими разными сценическими именами, причудами и дефектами. Ерофеев здесь прибегает к топосу theatrum mundi, чей расцвет пришелся на времена Возрождения и барокко; он проявляется и в «Похвале глупости», где понятие человеческой жизни как пьесы, автор и зритель которой – Бог, получает полное выражение. Мы должны принять нашу роль в мире, утверждает Стультиция; отказаться от этого (принимая на себя личину мудрости и трезвости) значит «испортить все представление»[1036]. Этот топос ярко проявлялся и в творчестве Гоголя, одного из самых важных русских писателей для Ерофеева. Но в то время как у Эразма, Шекспира и других речь идет о безоценочном (хотя и меланхолическом) взгляде на удел человека, отношение Гоголя к theatrum mundi строится по моральным и религиозным лекалам, и он предстает «театром, где режиссер – Дьявол» (по словам Гавриэля Шапиро); в этом выражается недоверие к театру и актерству, которое сохраняло важное значение в русской литературе даже среди современников Ерофеева[1037]. Отношение Ерофеева отходит от этой доминирующий традиции к эразмовской модели, и попойка отмечена ощущением радости. Однако theatrum mundi появляется в «Москве – Петушках» не как постоянное состояние человеческого существования (как в «Похвале глупости»), а как интерлюдия в повествовании, описывающем в общем случае изоляцию Венички от мира. Он живет в обществе, которое в основном отказывается «играть» и выносить свою эксцентричность и свои недостатки на подмостки, что заставляет его самого играть «сразу во всех ролях»[1038]. Мир, каким Веничка воспринимает его до и после попойки, покрыт тьмой и туманом. Немногочисленные люди, с которыми он взаимодействует, такие, например, что выталкивают его из ресторана на Курском вокзале, воспринимаются исключительно как выморочные, монохромные сущности («Надо мной – две женщины и один мужчина, все трое в белом»)[1039]. Попойка может, таким образом, восприниматься как реакция художника-дурака на удушающий настрой и ценности официального общества. Она показывает празднование в theatrum mundi, который также является mundum inversus, миром, в котором пассажиров поезда кондуктор и они сами будут уважать, только если они не купят билет. Обмен репликами между пассажирами, полный абсурда и языковой игры, представляет собой одну из риторических и совершенно эразмовских по духу кульминаций поэмы – протяженную демонстрацию – энциклопедическую и парадоксальную в той же мере, что и объяснение Стультиции, что все люди глупцы – что все люди (или по крайней мере все знаменитые люди) – пьяницы[1040]. Как этот спор обеспечивает перевернутую с ног на голову интерпретацию русской культуры и истории революционного движения, вкупе с отсылками к Марксу и Писареву, так же и mundus inversus электрички показывает перевернутый образ мира за ее пределами. Веселье – эмоциональный регистр, считавшийся характерным для социалистической жизни при Сталине или во время массовых юбилейных празднований пятидесятилетия Октябрьской революции в 1967 году – находит свою собственную тень в праздничном хмельном веселье[1041]. Сходным образом ценности равенства и братства оказываются такими же важными для этой компании, как и для коммунистической идеологии социальной справедливости[1042]. Как и в «Похвале глупости», перевертыши Ерофеева выполняют не только чисто сатирические функции, поскольку пародируемые ложные ценности одновременно переосмысляются; так Стультиция высмеивает «мудрость» (и другие человеческие качества), только чтобы вывести из своей похвалы глупости новый тип мудрости. Здесь можно увидеть эразмовский метод «переоценки ценностей»[1043]. В то время как советское правление, несмотря на свои идеологические заявления, создало «общественную лестницу», для которой характерно крайнее неравенство – и Веничка, наблюдая это, плюет на нее, находясь снизу[1044], – братство асоциальных личностей в электричке позволяет Ерофееву показать пример аутентичного равенства и общности. Отчасти эта «переоценка» происходит в имплицитно религиозных, христианских рамках. Выпивающая компания представляет людей не как идентичные и взаимозаменяемые единицы коммунистической утопии, а как разнообразных, хотя и одинаково ценных индивидуумов; как цели, а не средства. Описание этой сцены близко к заботе Христа о людях, исключенных из общества, и с потребностью в жалости и любви к миру, которую высказывает рассказчик[1045]. Другая важная ценность попойки – и еще одна copula mundi – это роль художественного творчества, которое здесь принимает форму баек и импровизированных споров. Как отметил Льюис Хайд, искусство – это ‘copula’, объединяющее индивидуальные, преходящие жизни и постоянную жизнь сообщества или нации. Это «необходимое воплощение» группового самосознания, в котором «поток даров» передается по кругу. Поддержка жизни группы, ее «гения» зависит от самозабвенного растворения в искусстве; от отказа рассчитывать, искать причины или как-то еще «выходить из круга»[1046]. Тот «Декамерон», который устраивают ерофеевские пассажиры, хорошо иллюстрирует эти модели, демонстрируя неосознанную щедрость художественного порыва, хотя и на том пародийном уровне, который характерен для «Москвы – Петушков». Он утверждает полный (хотя и преходящий) переход от изолированного сознания рассказчика в непредсказуемую свободу компании, в которой пьяные путники полностью «забываются»[1047]. Самозабвение такого рода обеспечивает, по мнению Хайда, продолжающуюся жизнь сообщества и его культурной традиции. Последняя отмечена в попойке требованиями к рассказчикам следовать жанру любовной истории «как у Тургенева» и абсурдными, но настойчивыми отсылками к Пушкину. Более серьезный пример такой же модели формирует сердцевину ерофеевского эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика». Внезапное обнаружение рассказчиком книги дореволюционного писателя, дух которого он затем призывает к себе в комнату и вовлекает в разговор, дает ему культурную основу, позволяющую выжить в отвратительном обществе, и отвращает от идеи самоубийства. Это помогает ему забыться и вместе с тем спасти от забвения культуру прошлого, тем самым сопротивляясь «организованному забыванию» (по словам Хайда), характерному для тоталитарных режимов[1048]. Автор «умирает», но культура остается жить. 5. Общие философские источники «Похвалы глупости» и «Москвы – Петушков» Как мы видели, и «Похвала глупости», и «Москва – Петушки» выражают себя через парадокс и контрасты, намекая на неопределимую третью стадию за пределами антитезиса. Оба текста говорят о том, что ни одна из противоположных позиций не владеет монополией на истину, которая недоступна в полной мере языку и мысли. Это означает, что за различными настроениями двух произведений обнаруживается молчаливое убеждение в том, что мир можно с равным правом принимать как в комическом, так и в трагическом ключе. В ранее процитированном отрывке Веничка говорит: «Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира». «Один» похож на Стультицию или на Демокрита (Эразм видел себя «Демокритом-младшим» своего времени)[1049]; «другой» – на Веничку или Розанова. Но оба текста показывают, что это лишь роли, назначенные актерам в theatrum mundi; мир остается прежним, непознаваемым. Это само по себе начало некой философии, потому что Стультиция и Веничка могут сделать один несомненный вывод из невежества: что жить – значит ошибаться, быть пьяным или глупым (или, как считал Паскаль, «люди безумны, и это … общее правило»). Здесь напрашивается сравнение с Сократом, который считал себя мудрейшим человеком в Афинах «на кое-какую малость … потому что чего не знаю, о том и не думаю, будто знаю»[1050]. Письмо Эразма Маартену ван Дорпу в защиту «Похвалы глупости» подтверждает то, что уже и так очевидно из заявления Стультиции: что «часть нашего знания заключается в принятии того, что есть нечто, чего мы не можем знать» и что «для меня достаточно усвоить сократовское убеждение, что мы совсем ничего не знаем»[1051]. «Москва – Петушки» тоже алкоголически пронизана сократовским пониманием своего незнания с первых же абзацев: «[Ч]то и где я пил? и в какой последовательности? Во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот?»[1052] В свои «трезвые» моменты, по контрасту, Веничка напоминает человека, который покинул пещеру и вернулся в мир иллюзий, увидев, хотя и не поняв, источник истины (аналогия, которая используется в «Похвале глупости»)[1053]. Он обрел, согласно Платону, «правильный взгляд» и «приблизился к бытию», хотя и не может утверждать, что это истинно[1054]. Веничка подобным же образом утверждает, что истина ему известна, но он «уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть»[1055]. Обращение к Платону дает нам немного, потому что и в «Похвале глупости», и в «Москве – Петушках» рассказчик не является в полной мере ни заключенным в пещере, ни вышедшим наружу; он (она) и то, и другое (и это порождает иронию). Павлианский контраст человеческой глупости и божественной мудрости, оживляющий оба текста, ставит под сомнение обособленную мудрость человека, покидающего пещеру, поскольку такое знание доступно только Богу. Человеческий взгляд, окрашенный человеческими чувствами, всегда нечист и пристрастен[1056]. Сократовская мудрость входит в «Похвалу глупости» и в «Москву – Петушки» через посредство христианской мысли о человеческом невежестве и божественной мудрости. Апофатическая теология псевдо-Дионисия и других, отрицающая точность любых аналогий и сравнений, при помощи которых ум пытается познать Бога, – самый известный пример такой традиции, оказавшей к тому же значительное влияние на русскую мысль[1057]. Эта via negativa повлияла и на Эразма – через своеобразные теории Николая Кузанского (1401–1464), который объединил Платона, апофатическую теологию, экхартовский мистицизм, математику, devotio moderna и другие интеллектуальные тенденции своего времени, чтобы создать свою теорию ученого невежества (docta ignorantia). Именно Николай Кузанский вместе с Фомой Кемпийским «дали средневековому миру окончательную теологическую апологию глупца», которая затем была приукрашена и популяризована в «Похвале глупости»[1058]. «Корень ученого невежества», по Николаю Кузанскому, состоит в признании невозможности познать Бога как Он есть, поскольку Бог находится за пределами разума. Николай соглашается с «великим Дионисием», что «понимание Бога приближает нас к ничему скорее, чем к чему-то». Но эта теология не вполне апофатическая. Она задается вопросом, что же должно противостоять человеческому невежеству и несовершенству, тем самым нечто утверждая о Боге и используя для этого аналогии: Бог – это бесконечность, «единство», содержащее все числа и все множество, «круг» или «Простота», которая «охватывает» разделенное творение и из которой «разворачивается» разделение и множество. В Боге все различия исчезают. Бог представляется как Максимум, но этот Максимум – не противоположность Минимуму, поскольку Бог не может быть противоположностью ничему. Верующий должен научиться «священному неведению», стремясь к «той простоте, где противоположности сходятся» (coincidentia oppositorum), к божественному «кругу», который недоступен «многоугольнику» человеческого интеллекта, но к которому он все же может приблизиться в той или иной степени[1059]. Нет необходимости вникать в тонкости трактатов Николая Кузанского или критиковать его уязвимую логику, чтобы предположить, что Веничка склонен к подобному же ходу мысли. Возможно, он находит в этом христианский ответ на гегелевскую диалектику (в которой единство противоположностей тоже занимает центральное место), которая в вульгаризованной форме вбивалась в каждого советского школьника. Возможным посредником для идей Николая Кузанского была русская философия начала XX века, популярная в самиздате. Николай Бердяев, в частности, был весьма впечатлен теорией coincidentia oppositorum и счел, что она иллюстрируется движением идей в прозе Достоевского[1060]. При первом чтении кажется, что «единство противоположностей» действует в «Москве – Петушках» исключительно в отрицательном и ироническом смысле. Так, по признанию Венички, его собственный ум делает из него дурака. Если глупость традиционно лишает дурака самокритического отношения к себе, Ерофеев, похоже, показывает, что избыточное самоосознание, которое демонстрирует Веничка, тоже сводится к полной глупости, но без того счастливого состояния, которое дается «естественному» глупцу. Однако если Веничка и глупец в своем разуме, он и мудр в своей глупости, и его признание в невежестве и беспомощности перед Богом расположено, как отметил Михаил Эпштейн[1061], непосредственно в рамках традиции via negativa, подготовившей почву для философии Николая Кузанского. Это становится совершенно ясно в завершении попытки научного изучения икоты, предпринятого Веничкой, которое он разрабатывает на основании сложных цифровых моделей (явно пародируя теорию вероятностей): И в этой тишине ваше сердце вам говорит: она [икота] неисследима ‹…› Он [Бог] непостижим уму, а следовательно, Он есть. Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный. Как и в теологии Николая Кузанского, никакая вещь an sich[1062] не может быть познана человеческим умом с точностью, равно как и бесконечное божественное, создавшее ее. При помощи численной науки тоже ничего нельзя познать, что в «Москве – Петушках» (как и в доктрине Николая Кузанского) является симптомом сложности и разделения, которое уводит дальше от Бога и божественной «Простоты». Удивительно, что самые духовно напряженные эпизоды поэмы, как приведенный выше фрагмент или последние слова рассказчика, цитируемые выше, возникают сразу после того как Веничка признает тщетность подсчетов и измерений (икоты или времени)[1063]. Еще одно обоюдоострое «единство противоположностей» в «Москве – Петушках» подсказано образом движения по кругу, важнейшим и для риторики Николая Кузанского. С одной стороны, круг появляется в поэме как «порочный круг бытия», понимаемый и как объединение общественных сил в России, поддерживающих алкогольную зависимость, и как жестокую круговую природу Веничкиного странствия. С другой стороны, в координатах духовной направленности произведения круг – это имплицитно положительный образ, противоположный линейному мышлению, расчетам и иллюзии прогресса. Веничка сам отождествляется с округлостью и изгибами, что комически иллюстрируют его индивидуальные алкогольные графики и его самоопределение в качестве «круглого дурака»[1064]. Наконец, идеи Николая Кузанского о «свертывании»[1065] и совпадении противоположностей могут быть прослежены в «Москве – Петушках» на стилевом уровне. Мало что более характерно для Веничкиного голоса, чем жонглирование бинарными оппозициями в предложениях и предположения, что эти оппозиции ложны или бессмысленны или что их можно примирить и «свернуть» в какой-то высшей, недоступной плоскости. Тональность произведения определяется колебательным движением в отдельных предложениях между полюсами хорошего и плохого, большего и меньшего, легкого и тяжелого, верха и низа. Как говорит себе Веничка в начале и в конце своего пути, если хочешь идти налево – иди налево, если хочешь идти направо – иди направо; разницы нет[1066]. В определенном свете вся поэма создана из таких ложных (примиренных) противоречий, которые расходятся от «совпадения» пьянства и трезвости, земной мудрости и глупости. Они идеально подходят для создания потока словесной околесицы и выражения неспособности языка захватить жизненный опыт и человеческую личность в своей бинарной логике[1067]. Этот игровой скепсис по отношению к языку присутствовал уже в «Похвале глупости», концентрировавшей языковые различия в единственном слове (moria), которое столь всеохватно, что значит все и ничего. Заключение Мы марш трубим из всех гудков и дудок, Но умираем – тут уж не до шуток. Уолтер Рэли[1068]Эта попытка поместить «Москву – Петушки» в традицию Эразмовой иронии была бы неполна без краткого обращения к той части ерофеевской поэмы, которая кажется менее всего совместимой с таким подходом, – к концовке. После попойки Веничкин рассказ начинает свое спиральное снижение, через сон, горячку и нарастающую панику, к трагическому финалу, где мы видим жестокое убийство Венички. Глупости, пьянство, перемена настроений и состояний, масок и литературных жанров – все внезапно тускнеет, потому что тут «началась история страшнее всех, виденных во сне»[1069]. Эта «история» уводит нас от юмора и игры, от сцены и от Эразмовой модели. Шутка уступает места ужасу, который кажется больше всего обязанным не Эразму и не проговоренным источникам влияния на Веничку, а русскому писателю, которого Ерофеев считал самым важным для своего творчества, – Гоголю. Как в конце «Ревизора», все иллюзии испаряются; тьма охватывает theatrum mundi, и издевательский смех ангелов (в «Ревизоре» – жителей города) звучит в ушах героя[1070]. В ином смысле, однако, концовка согласуется с принципом, о котором говорилось в начале статьи, – с тем, что Ерофеев скрывает свои отношения с западной литературой в русской оболочке. В этих рамках ядро поэмы остается оживленным Эразмовой иронией и ее синтезом шутки и серьезности. Такая модель может показаться слишком приглаженной, а ее имплицитный контраст русских и западных литературных влияний – слишком прямолинейным, но она проявляется в самом тексте, который лукаво выстраивает на первый взгляд явное противопоставление культур, но в результате сам демонстрирует возможности их смешения. Русская культура, с ее религиозно мотивированным подозрением к идеям смеха и театральности, никогда не могла считаться подходящей для синтеза серьезности и шутки: что-то одно всегда доминировало, либо в нравственной тревоге о ценности чистой эстетики и комического, которая формировала жизнь и творчество Гоголя, Толстого и многих других, либо в усилиях Екатерины II (как описал Илья Виницкий) изгнать меланхолию из ее царства веселости[1071]. В «Москве – Петушках», однако, Ерофееву удается найти баланс между веселостью и меланхолией. Как Стерн, Честертон и другие писатели эразмовского толка, он находит ее в эстетике легкости и игривых отступлений[1072]. Отсюда – отчаянная потребность Венички, проявляемая с первой страницы, облегчить свою «ношу в сердце» и отправиться в такое место – Петушки, – где «первородный грех ‹…› никого не тяготит»[1073]. Мрачный финал поэмы, подчеркнутый настойчивым возвращением мотива тяжести[1074], в полной мере демонстрирует хрупкость этой перенесенной на иную почву эстетики, – и удивительно, как мало русских прозаиков за последние сорок лет смогли эту эстетику уловить. Дмитрий Быков Венедикт Ерофеев[1075] 1 Главный парадокс Венедикта Ерофеева заключается в том, что произведение авангардное, на порядок более сложное, чем дилогия о Бендере или даже роман о Мастере, полное цитат, аллюзий и вдобавок лишенное сюжета, – сделалось сначала абсолютным хитом самиздата, а потом источником паролей для всей читающей России. Ерофеев объединяет пролетариев, гуманитариев, военных, пацифистов, западников и славянофилов – примерно как водка. Но водка устроена значительно проще, чем ерофеевская поэма. Водка состоит из C2H5OH и H2O в оптимальной пропорции – и только; а «Москва – Петушки» – как минимум из пяти языковых слоев, которые будут здесь подробно описаны. Ерофеев смог написать классическую вещь, потому что в силу своей изгойской биографии не имел ничего общего с советскими – или антисоветскими – системами отсчета; в результате получилось произведение универсальное, продолжающее не советскую или подпольную, а прямо гоголевскую традицию. Только тот, кто ни от кого не зависел, никому не был обязан и ни на что не рассчитывал, мог внезапно (ибо прежние его сочинения не обещают ничего подобного), в мертвое время и в грязном месте, создать абсолютный шедевр. Это и есть единственный достоверный факт биографии Венедикта Ерофеева (1938–1990), сменившего четыре института, несколько десятков рабочих мест и множество городов в диапазоне от Кольского полуострова до Средней Азии. Он умер от рака горла, точно предсказав свою смерть: «Они вонзили свое шило в самое горло…» И об этой биографии мы больше ничего говорить не будем, потому что и сам Ерофеев знал ее плохо, постоянно искажал и, кажется, не придавал ей особого значения. А вот поэма – это да, тут далеко не все сказано и многое открывается. 2 Все говорят: Бахтин, Бахтин. А кто такой Бахтин, что он придумал? Он придумал много слов для людей, желающих казаться умными: хронотоп, карнавализация, мениппея. Что осталось от Мениппа Гадарского? Мы даже не знаем, был ли он рабом, или ростовщиком, или то и другое вместе. Но поскольку он сочетал стихи, прозу, сатиру и фантастику, то придумался жанр мениппея. По-моему, это ненаучно. По-моему, давно пора уже ввести жанр одиссея – поскольку в нем, помимо «Одиссеи», много чего написано. Всякий этнос начинается с поэм о войне и странствии, что заметил еще Борхес. Русская цивилизация началась со «Слова о полку Игореве», сочетающего и войну, и побег. Золотой век русской культуры начался «Мертвыми душами» – русской одиссеей – и «Войной и миром», про которую – которое? – сам Толстой говорил: «Без ложной скромности, это как „Илиада“». Без скромности – потому что это не комплимент, а жанровое обозначение. «Илиада» рассказывает о том, за счет чего нация живет и побеждает, каков ее, так сказать, modus operandi. «Одиссея» задает картографию, координаты, розу ветров того мира, в котором нация живет. «Мертвые души» писались как высокая пародия на «Одиссею», которую одновременно переводил Жуковский. Русская сатирическая одиссея дублирует греческий образец даже в мелочах: Манилов соответствует Сиренам, Собакевич – Полифему, Ноздрев – «дыхание в ноздрях их» – шаловливому Эолу, Коробочка с постоянно сопровождающей ее темой свиней и свинства – Цирцее, а сам Чичиков, как Одиссей в седьмой главе, даже воскрешает мертвых, читая их список и воображая себе, скажем, Степана Пробку. Поэма Ерофеева потому и поэма, что выдержана в том же самом жанре высокой и даже трагической пародии: это Странствие Хитреца, вечный сюжет мировой литературы, обеспечивающий любому автору шедевр, вырастание на три головы. Одиссею нельзя написать плохо. Фельетонист Гашек, пародист Сервантес, хороший, но не более, новеллист Джойс – все прыгнули в гении, осваивая этот жанр. Есть у него некоторые устойчивые черты, которые перечислим. Во-первых, Одиссей никогда не может достичь цели своего странствия – или эта цель окажется неокончательной: за время его отсутствия мир изменился необратимо. Пока идешь, цель смещается, а сам ты тоже превращаешься, и в результате Итака отдаляется куда-то в вечность. Прийти на нее можно, но застать прежней нельзя: «Мой лук согнули чужаки, мой луг скосили мужики». Веничка не может достичь Петушков, потому что ни одна одиссея не кончается благополучным возвращением; может вернуться Сэм, но не Бильбо и не Фродо. Конечная цель их странствия совсем иная. Тот, кто столько всего видел и сделал, не может вернуться домой – он туда не влезет. Величайшие одиссеи – «Мертвые души» и «Похождения бравого солдата Швейка» – остались незаконченными именно потому, что герою некуда возвращаться: за время их странствия мир успел перемениться. Петушки недостижимы, как рай. Во-вторых, Одиссей стремится к сыну – Телемаху – или, по крайней мере, к родне; Блум находит Стивена, и Чичиков – наиболее вероятный финал – тоже обрел бы кого-то из своих, а может, как знать, и незаконного отпрыска. Веничка тоже стремится к мальчику, знающему букву «Ю», и без этого мальчика поэма была бы далеко не так мучительна и пронзительна. В-третьих, одиссея описывает географию и главный транспорт того мира и той эпохи, в которую живет и творит автор. Главный транспорт греков – корабль, главная среда – море. Главная среда советской России – Подмосковье, и вся страна, от Москвы до Петушков, есть, в сущности, одно огромное грязное Подмосковье, в котором всегда осень. Главный транспорт России – электричка. Когда человек входит в подмосковную или какую хотите электричку (они все одинаковы, и ездят в них одинаковые люди, которые одинаково пахнут), он сразу попадает в пространство «Москвы – Петушков». В этом смысле за 45 лет, прошедших с окончания поэмы, ничего не изменилось. И не изменится. В электричках едут на работу в Москву, потому что вне Москвы работы нет, и увозят домой продукты, потому что вне Москвы их тоже не бывает. Теперь, правда, бывают, но все равно не такие, как в Москве. Длинная, зеленая, пахнет колбасой, что такое? Электричка. В электричках совокупляются и убивают. Электричка везет на дачу, в армию, за грибами. Она такой же компромиссный вариант поезда дальнего следования, как дача – вариант усадьбы. Всякая одиссея начинается как веселое странствие, почти увеселительная прогулка, но в середине текста происходит перелом, и все становится серьезно. Происходит он между Сциллой и Харибдой, в каком-нибудь месте с двойным названием, вроде Орехова-Зуева, и именно в Орехове-Зуеве, сколько можно судить по тексту, Веничку выносит из электрички, идущей в Петушки, и вносит в другую электричку, идущую опять на Курский вокзал. Он этого не замечает, потому что в глазах у него уже темно, да и в окнах тоже. На окне написано «…», и путешествует он как бы вдоль огромного, бесконечного … Что бы ни мелькало в окнах, он все это видит сквозь главное местное слово. И наконец, одиссея всегда патетична: это образ Родины, а образу Родины необходимо присущ пафос. Одиссея – всегда трагедия, всегда синтез ужаса и любования, потому что это наш мир, наша Родина, сынок, и другой нам не дано. Одиссея задает образ народа, и этот образ у Ерофеева дан именно со смесью восторга и ужаса: Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается… глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза… Девальвация, безработица, пауперизм… Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой – вот какие глаза в мире Чистогана… Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. В дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий эти глаза не сморгнут. Им все божья роса… Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под взглядами этих глаз. 3 Одиссей путешествует не только по Эгейскому морю, но по всей греческой мифологии; Дон Кихот странствует не только по Испании, но по всей рыцарской литературе. Веничка странствует не столько по России, сколько по водке – и, разумеется, по гибкой стихии русского языка. Языковых слоев в поэме пять. Первый – библейский. Ветхозаветных и новозаветных цитат, библейских интонаций, прямых отсылок в поэме не счесть. Второй – слой русской классики, причем, как показал Н. А. Богомолов в образцовой статье, преимущественно слой Блока, и не просто Блока, а третьего тома, самого трагического и катастрофического. Веничка странствует по Блоку, или, точней, Блок – его Вергилий в этом странствии (ведь и «Божественная комедия» – тоже одиссея, только там вся Италия – наш ад). Третий – слой советской литературы, воспринятой по большей части иронически. Четвертый – слой газетно-телевизионной политической лексики, которой мы все пронизаны и пропитаны. Пятый – фольклорный, причем здесь свободно сочетается русский сказочный фольклор (и в этом смысле к «Москве – Петушкам» надо подходить, вооружившись Проппом, поскольку почти все приметы русского фольклорного странствия тут напоминают о себе) с советским анекдотом, частушкой, разнообразными солеными обсценностями. Анекдоты эти тоже отчасти политические, состоящие из преображенной газетной лексики, а отчасти бытовые, лишенные намека на современность. Увязывание всех этих слоев, плетение единой языковой сети осуществляется при помощи омонимов, то есть слов, одинаково звучащих, но разное значащих. Устойчивые словосочетания стыкуются и образуют новые нерасторжимые цепи, вот смотрите: «Мало того – полномочия президента я объявляю чрезвычайными, и заодно становлюсь президентом. То есть „личностью, стоящей над законом и пророками“…» «Стоящий над законом» – советский политический штамп; «закон и пророки» – штамп библейский; президент, стоящий над законом и пророками, – Ерофеев. Или: – Много пил? – Много. – Ну так вставай и иди. – Да куда «иди»? – Будто не знаешь! «Встань и иди» – слова, с которыми Христос исцеляет параличных, – превращаются в требование: вставай и иди в сортир, потому что иначе получается, что мы твари, а ты Каин и Манфред. Или: И вот тут-то меня озарило: да ты просто бестолочь, Веничка, ты круглый дурак; вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что Господь Бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, «маленький принц». Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Тут увязка происходит через «принца». Или: Я с самого начала был противником этой авантюры, бесплодной, как смоковница. Бесплодные авантюры – газетный штамп, так говорится про коварный Запад, а про бесплодную смоковницу все помнят и так. Контаминация – главный метод, на этой скрепе, пардон, все и держится: «В ногах правды нет – но правды нет и выше». Это употребляют все, но придумал Ерофеев: фольклор плюс Пушкин дает волшебную стилистическую плазму. Во всякой одиссее народ осуществляет свои заветные мечты. Одиссея Венички Ерофеева оказалась пророческой – впрочем, как и «Остров Крым», написанный восемь лет спустя. В России вечно живет мечта о правильной России, о том, что надо выделить себе некую территорию, на которой уж все будет как надо: там мы будем власть! «Москва – Петушки» с пугающей точностью осуществилась в Новороссии, тут не жаль обширной цитаты: А после захода солнца – деревня Черкасово была провозглашена столицей, туда был доставлен пленный, и там же сымпровизировали съезд победителей. Все выступавшие были в лоскут пьяны, все мололи одно и то же: Максимилиан Робеспьер, Оливер Кромвель, Соня Перовская, Вера Засулич, карательные отряды из Петушков, война с Норвегией, и опять Соня Перовская и Вера Засулич… С места кричали: «А где это такая – Норвегия?..» – «А кто ее знает, где! – отвечали с другого места. У черта на куличках, у бороды на клине!» – «Да где бы она ни была, – унимал я шум, – без интервенции нам не обойтись. Чтобы восстановить хозяйство, разрушенное войной, надо сначала его разрушить, а для этого нужна гражданская или хоть какая-нибудь война, нужно как минимум двенадцать фронтов…» – «Белополяки нужны!» – кричал закосевший Тихонов. «О, идиот, – прерывал я его, – вечно ты ляпнешь! Ты блестящий теоретик, Вадим, твои тезисы мы прибили к нашим сердцам, – но как доходит до дела, ты говно говном! Ну зачем тебе, дураку, белополяки?..» – «Да разве я спорю! – сдавался Тихонов. – Как будто они мне больше нужны, чем вам! Норвегия так Норвегия…» Впопыхах и в азарте все как-то забыли, что та уже двадцать лет состоит в НАТО, и Владик Ц-ский уже бежал на ларионовский почтамт с пачкой открыток и писем. Одно письмо было адресовано королю Норвегии Улафу с объявлением войны и уведомлением о вручении. Другое письмо – вернее, даже не письмо, а чистый лист, запечатанный в конверте, – было отправлено генералу Франко: пусть он увидит в этом грозящий перст, старая шпала, пусть побелеет, как этот лист, одряхлевший разъ…й-каудильо!.. От премьера Гарольда Вильсона мы потребовали совсем немного: убери, премьер, свою дурацкую канонерку из залива Акаба, а дальше поступай по произволению… И, наконец, четвертое письмо – Владиславу Гомулке, мы писали ему: Ты, Владислав Гомулка, имеешь полное и неотъемлемое право на Польский Коридор, а вот Юзеф Циранкевич не имеет на Польский Коридор ни малейшего права… И послали четыре открытки: Аббе Эбану, Моше Даяну, генералу Сухарто и Александру Дубчеку. Все четыре открытки были очень красивые, с виньеточками и желудями. Пусть, мол, порадуются ребята, может они нас, губошлепы, признают за это субъектами международного права… Ну, конечно, захватив власть в отдельно взятой деревне, первым делом правильные люди принимают правильные декреты: Или так: передвинуть стрелку часов на два часа вперед, или на полтора часа назад, все равно, только бы куда передвинуть. Потом: слово «черт» надо принудить снова писать через «о», а какую-нибудь букву вообще упразднить, только надо подумать, какую. И наконец, заставить тетю Машу в Андреевском открывать магазин в пять тридцать, а не в девять… Разве это не полный парадный портрет всей русской государственности, спрашиваю я вас? Чем способна она заниматься, кроме перевода часов и очередной реформы водочной торговли? Разве что объявлять войну Норвегии, хотя последнее все усложняется и остается, как правило, на уровне пропаганды. 4 Но, разумеется, «Москва – Петушки» – это групповой парадный портрет не только власти, но и народа. Все главные персонажи России застойного образца – которая так и осталась неизменной, разве что временно породила новых русских, но потом пожрала и переварила их, как и показано в финале фильма «Бумер», – явлены нам тут в исчерпывающей полноте, и ничего к ним с тех пор не добавилось. В электричке едут обязательный Митрич с обязательным внуком-уродцем (они потом почти без изменений перекочуют в «Вальпургиеву ночь», и непременные двое – интеллигент и люмпен, – один из которых, выпив, говорит «Транс-цен-ден-тально!» И контролер Семеныч, которому наливают грамм за километр, и женщина сложной судьбы, без передних зубов, но в берете, и сам Ерофеев, разумеется, куда же без него, зачем это все без него?! А ждет его развратная красавица с косой до попы, с белыми б…скими глазами. «С глазами белого цвета – белого, переходящего в белесый, – эта любимейшая из потаскух, эта белобрысая дьяволица». «И я беру еще бутылку белой – она на цвет, как у нее глаза», – писал, не сговариваясь с Веничкой, Бродский в «Любовной песни Иванова», которая, между прочим, имеет и второе название: «Подражая Некрасову». А Некрасов тут очень неслучаен, он присутствует и в «Любовной песни Иванова», и в «Москве – Петушках»: как автор «Железной дороги» – главного символа России, но еще, конечно, и как автор второй русской одиссеи XIX века, тоже, разумеется, незаконченной. Ведь «Кому на Руси жить хорошо» – это один из образцов ерофеевской поэмы, и Некрасов, между прочим, на смертном одре рассказывал Боткину, что закончить-то хотел именно пьяным, валяющимся в канаве. Крестьяне всех обошли – царя, министра, попа, – и всем плохо, а ему в канаве – хорошо! И, конечно, глава «Пьяная ночь» – наиболее близкий прототип ерофеевской поэмы: водка и странствие тут впервые увязаны. А как можно без водки странствовать по Руси, если водка – универсальный смазочный материал любого общения? Иначе от трения погибнешь. Тереться об Россию и о ее людей нельзя без этой универсальной смазки, без главного условия всех коммуникаций, без этого аналога всех ценностей, она же валюта, она же любовное приношение, она же пароль. Остается задуматься: почему Россия так и не породила никаких новых ситуаций и типажей? Ведь, казалось бы, миновал застой, потом свобода, потом разные степени новой несвободы, и наконец мы уткнулись сейчас в такое, чего как будто и не бывало (точней, не бывало очень давно, ибо перед нами досоветские глубины, николаевское «мрачное семилетие»). А люди все те же – и электричка все та же, не заменили ее скоростные поезда европейского образца, и автомобиль не сделался главным русским транспортом – чай, не Америка, – и запахи остались прежними. Ерофеев поймал Русское Фундаментальное, единое при всех режимах. И в самом деле, пространство России – это именно расстояние «от Москвы до самых Петушков», потому что, несмотря на фантастическое разнообразие природных ландшафтов, любая часть русского мира немедленно отстраивается под ветку пригородной электрички. Там воцаряется то же уникальное сочетание доброты и зверства, которое характерно для всех без исключения пассажиров ерофеевской электрички, – и стадии опьянения проще всего отмечать железнодорожными станциями. Любопытно также, что в «Москве – Петушках» блистательно уловлена цикличность русской истории: Веничка начинает свой путь с Курского вокзала и туда же возвращается. Проклятое Орехово-Зуево, столица стачечного движения, поворотный пункт вечного возвращения, которое выдумал Ницше, а осуществляем только мы! 5 Но что радикально отличает «Москву – Петушки» от всех прочих русских одиссей, так это образ главного героя. Раньше по России странствовал Чичиков – поистине хитрец, наш Одиссей хитроумный, ускользающий от любых сетей, от всех соблазнов. Нынче – Ерофеев, растяпа, в сущности, как раз попадающийся в любые раскинутые ему сети (только с ревизором-контролером он умудряется не поделиться – потому что, как некая Шахерезада, опять рассказывает ему что-то из всемирной истории, на сей раз из будущего). Он, как Одиссей, все видит, слышит и понимает, все описывает, – но он бесхитростен, и все сирены умудряются его уловить, а между Сциллой и Харибдой он опять не проплыл – они его развернули. Но главное в Одиссее не то, что он хитрец, и даже не то, что он прогневил Посейдона – хозяина стихии, по которой странствует (Веничка безусловно прогневил Хозяина Стихии – ему не дают хереса, дают вымя, везде, на всех путях встречает его вымя!). Главное в Одиссее то, что он возвращается с войны. Вся Россия возвращается с войны и никак не может вернуться. Война живет в «Москве – Петушках» как миф, как образ прошлого – и как угроза: все только и думают о коварной мировой закулисе, всех заботит Ближний Восток (и гомосексуализм), все собираются воевать с Норвегией… Мы победили, мы не можем не победить, потому что нас уничтожить нельзя, а всех остальных можно; потому что всеобщая история конечна, а наша бесконечна; потому что после ядерной войны уцелеет только электричка, идущая из Москвы в Петушки, и все ее пассажиры. Но дело даже не в войне как в непременном фоне всего происходящего – она и в мыслях, и в реалиях, и в газетных штампах; нет, дело в том, что Веничка Ерофеев едет с войны более глобальной. Он едет с войны за Родину, и эту войну он проиграл, потому что Родина больше не его. Ею владеют чужие люди. Романтик, житель культуры, которая и есть для него единственная страна происхождения, – он и культуру проиграл, и все-все-все. Его единственное утешение – содержимое его чемоданчика. «Вздохнул солдат, шинель поправил, раскрыл мешок походный свой, бутылку горькую поставил на серый камень гробовой. Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд – и на груди его светилась медаль за город Будапешт». Все говорят – Будапешт, Будапешт, а его нигде нет, нигде, от Москвы до самых Петушков. И все завоевания мировой культуры ничего не стоят в пространстве ерофеевской поэмы. Чтобы не так болела мировая культура, проигранная, закончившаяся, отобранная, – Веничка все время пьет. Иначе он взглянет в окно – а там написано: «…» И ничего, кроме «…», нет, – буквально ни … Как все великое в России, эта вещь сделана не для всемирной славы и как бы не всерьез, потому что все, что мы делаем всерьез, получается безвкусно и кончается большой кровью. И почти все великое делается у нас несерийно, к серийности мы не приспособлены. «Первое издание „Москвы – Петушки“, благо было в одном экземпляре, быстро разошлось». Этот единственный экземпляр так до сих пор и расходится, и непохоже, чтобы у России завелся какой-нибудь другой маршрут. Александр Агапов, Илья Симановский «Вчера было рано, завтра будет поздно» Когда нам нужно (было) отмечать пятидесятилетие «Москвы – Петушков»?[1076] А кто его знает! Я, как выпью немножко, мне кажется, что хоть сегодня выступай, что и вчера было не рано выступать. А как начинает проходить – нет, думаю, и вчера было рано, и послезавтра не поздно. Венедикт Ерофеев. «Москва – Петушки»Дать ответ на вопрос, вынесенный в заголовок, не так просто, как может показаться. Уже читатель, взявший в руки первое отечественное издание «Москвы – Петушков», сталкивался с явным противоречием: если на последней странице «поэмы» автор указывал, что она написана осенью 1969 года, то в предваряющей ее «Краткой автобиографии» он же сообщал, что это произошло зимой 1970-го. Но это еще не все: ту же дату, зима 1970 года, Ерофеев не раз называл в интервью и в письмах, при этом его друзья и знакомые вспоминают, что «Москва – Петушки» были написаны все-таки осенью. Как же с этим быть? Помимо юбилейных сложностей (в конце концов, отметить можно и дважды), у проблемы есть и чисто практический аспект: ерофеевская книга уже давно стала частью литературного канона – какую дату следует писать в справочниках, учебниках, словарях? Да и просто разобраться с тем, откуда взялись две даты и какую из них стоит считать верной, кажется интересной задачей. Но обо всем по порядку. Для начала вернемся к тексту «Москвы – Петушков» (далее – МП). В «поэме» есть несколько мест как будто бы подтверждающих более раннюю дату. Это упоминание тридцатилетия Венички «минувшей осенью» и возраст его маленького сына – три года. Ерофеев отмечал тридцатилетие 24 октября 1968 года, а его сын родился 3 января 1966-го. Если допустить, что в этой части биографии героя и автора совпадают, то мы получаем как раз осень 1969 года – зимой писатель не мог назвать осень 1968 года «минувшей», а его сыну уже исполнилось четыре. Это означает, что дата «осень 1969» как минимум неслучайна, она согласуется со временем действия «поэмы», события которой, очевидно, разворачиваются осенью 1969 года. На это, кстати, указывает и еще одна деталь – соцобязательства, даваемые Веничкой и его коллегами-кабельщиками «по случаю предстоящего столетия». Речь, конечно, о юбилее Ленина, который страна готовилась праздновать в апреле 1970 года. Теперь обратимся к рассказам друзей и знакомых писателя. Почти все они вспоминают, что читали МП уже в 1969 или даже 1968 году. Так, Ольга Седакова, присутствовавшая на праздновании тридцатилетия Ерофеева, говорит, что первые главы книги к тому времени уже были написаны, а тетрадь с начатой рукописью лежала на столе[1077]. О 1968 годе вспоминает и племянница писателя Елена Даутова[1078]. Римма Выговская, перепечатавшая беловую рукопись МП на машинке, рассказывает, что это было «поздней осенью 1969 года»[1079]. Андрей Петяев свидетельствует, как осенью 1969 года, приехав во Владимир, Ерофеев читал отрывки из МП[1080]. Это подтверждает и Борис Сорокин, добавляя, что чтение происходило во время следствия по «Горьковскому делу», по которому в качестве свидетелей проходили Сорокин и Петяев[1081]. О 1969 годе говорят переводчица Наталья Трауберг и сестра Ерофеева Тамара Гущина[1082]. Наконец, детальные воспоминания оставил Игорь Авдиев, утверждавший, что 23 ноября 1969 года МП была дописана до главы «Воиново – Усад»[1083]. Упомянем и о тех известных нам случаях, когда сам Ерофеев (вне текста МП) называет временем написания поэмы осень 1969 года. Первый раз в интервью Дафни Скиллен в июле 1982 года: «Вот как раз осенью шестьдесят девятого года [и написал], покуда ездил со своим вагончиком»[1084]. ще следующее: 1968, беспрецедентный год. И следом, в 1969 г<оду> „М<осква> – Петушки“, ноябр<ь>»[1085]. Такой массив разнообразных свидетельств, казалось бы, определенно убеждает в «осенней» датировке МП: если суммировать, то получится, что первые подступы к поэме Ерофеев делал не позднее 1968 года, а к концу следующего 1969 года она уже была завершена и перепечатана Риммой Выговской. Однако сам Ерофеев в последние годы настаивал на другой дате. Еще в 1982 году в письме швейцарской исследовательнице Светлане Гайсер-Шнитман (Шнитман-МакМиллин) Ерофеев заявляет, что МП были написаны им в период с 18 января по 7 марта 1970 года[1086]. Почти такую же дату он называет в письме к Эржебет Вари (1989 год), переводчице МП на венгерский: «Точная дата: 19 янв<аря> – 6 марта 1970 г<ода>»[1087]. даты: «Не осенью <19>69 г<ода> Я работал днем на кабел<ьных> р<аботах>, <19>70 г<ода>. Кончил 6 марта <19>70 г<ода>»[1088]. Наконец, в уже упомянутой «Краткой автобиографии», написанной в 1988 или 1989 году, писатель продолжает настаивать на той же дате, делая, однако, несколько загадочное добавление о «собственной манере письма» и таким образом как будто примиряя две датировки: «Осенью 1969 года добрался, наконец, до собственной манеры письма и зимой 1970 года нахрапом создал „Москва – Петушки“ (с 19 января до 6 марта 1970 года)»[1089]. Получается, что ясно ответить на такой, казалось бы, несложный вопрос – когда Ерофеев написал МП – оказывается не так просто, если вообще возможно. С одной стороны, есть воспоминания мемуаристов и авторская датировка в конце книги, с другой – авторские же поздние свидетельства, которые трудно объяснить лишь ошибкой памяти, ведь из раза в раз Ерофеев повторял приблизительно одни и те же даты с точностью до числа. Решающим аргументом мог бы стать документ, ясно говорящий в пользу одной из версий, и, кажется, в этом году он нашелся. Занимаясь сбором материалов для нового издания биографии писателя[1090], один из авторов этой статьи обнаружил в домашнем архиве Владимира Муравьева ксерокопию записной книжки, которую Ерофеев заполнял в 1969–1970 годах и оригинал которой в настоящее время считается утерянным. Эта записная книжка была известна и ранее. Впервые она была опубликована в 1997 году Игорем Авдиевым в №№ 12–13 журнала «Комментарии» и в 2005 году перепечатана издат[1091]. Однако уже публикация Авдиева содержит много пометок [нрзб], а при републикации «Захарова» большая часть записей, не разобранных Авдиевым или разобранных не до конца, вообще пропала. По ксерокопии нам удалось восстановить большинство мест, пропущенных предыдущими публикаторами, и, в частности, найти сведения, касающиеся датировки МП. Еще в публикации Авдиева обращает на себя внимание не до конца расшифрованная запись с датами, близкими к тем, которыми позже Ерофеев датировал МП: «<нрзб> в ночь на 17 янв<аря>, относит<ельно> рано утр<ом> – 7 марта»[1092]. У «Захарова» она пропадает и, может быть, поэтому на нее до сих пор никто не обращал внимания – нам, по крайней мере, о таких случаях не известно. Впрочем, даже если бы кто-то и обратил внимание на эту запись, делать выводы на основании одной полуразобранной фразы, не видя саму записную книжку, было бы преждевременно. Теоретически даты могли значить все что угодно, и тот факт, что Авдиев, видевший рукопись, эту запись никак не комментирует, мог говорить о том, что он считает ее малозначимой, а совпадение дат – случайным. Разворот записной книжки Венедикта Ерофеева 1969–1970 годов. Ксерокопия из домашнего архива В. Муравьева Обнаружение ксерокопии меняет дело. Теперь мы можем обратиться непосредственно к источнику и убедиться, что искомый фрагмент действительно находится на своем месте. Более того, частично расшифрованной Авдиевым записи предшествует еще одна, оставшаяся неразобранной, в которой те же даты уже прямо связаны с МП (см. ксерокопию на с. 512). Мы предлагаем расшифровывать обе записи так: 17. янв<аря> – 7 <марта> – М<осква> – Пет<ушки> <начал> в ночь на 17 янв<аря> оконч<ил> рано утр<ом> 7 марта ь фиксирует время работы над «поэмой» в записной книжке, очевидно не предназначавшейся для чужих глаз. Близость этого фрагмента к дневниковым записям сентября 1969 года на соседней странице не должна смущать – Ерофеев чаще всего заполнял записные книжки не последовательно от первой до последней страницы, а по более сложным и пока не до конца понятным принципам. Страница с датами относится ко второй половине записной книжки, куда, насколько мы можем судить, попали крупные группы записей лета и осени 1969 года (это списки долгов, различная справочная информация и обширные выписки из Розанова), а также отдельные записи 1970 года, не попавшие в первую часетельствуют о том, что запись с датировкой МП сделана не позже этого времени[1093]. Обнаружение на страницах записной книжки 1969–1970 годов двух записей с датами, близкими тем, которые Ерофеев позже называл датами написания МП, и с прямым упоминанием названия книги – вероятно, наиболее веский аргумент в пользу версии, что МП были написаны в 1970 году. Но можно привести и еще одно доказательство, по-своему даже более наглядное. Однако оно потребует некоторых предварительных объяснений. По сравнению с печатными публикациями ксерокопия удобна тем, что на развороте хорошо видно расположение отдельных записей относительно друг друга, и по их расположению часто можно понять, когда записи были сделаны. Записные книжки Ерофеева – это именно записные книжки, в которых выписки из книг перемежаются дневниковыми записями, списками адресов и телефонов и прочей справочной информацией. Как уже было сказано, Ерофеев заполнял их не последовательно, от первой до последней страницы, а более сложным образом, и принципы заполнения не всегда ясны. Тем не менее можно выявить некоторые тенденции или закономерности. Например, Ерофеев часто был склонен заполнять листы записной книжки как бы вдоль разворота: следующую запись делать не под предыдущей, а на соседней странице рядом. Поэтому выписки, сделанные в одно время из одной книги или журнала, на страницах ерофеевских блокнотов часто образуют нечто вроде горизонтальных слоев. Так, на ксерокопии (с. 514), взятой из той же записной книжки 1969–1970 годов, можно увидеть два таких слоя: выше – выписки из Розанова (для наглядности мы выделили их прямоугольниками со сплошной границей), ниже – выписки из Баратынского (выделено пунктирными прямоугольниками). Зная об этой особенности, мы можем датировать выписки из разных источников относительно друг друга: скорее всего, «нижние» записи сделаны позже тех, что находятся выше на той же странице. А если известна точная дата записи, то мы можем не только датировать другие записи того же «слоя», но и установить верхнюю и нижнюю временные границы соседних. Мы уже упоминали, что во второй половине записной книжки 1969–1970 годов, заполненной преимущественно крупными блоками однотипных записей (например, списками долгов и названиями сборников русских поэтов начала XX века), есть большой блок выписок из Розанова. В первой половине записной книжки, состоящей из отдельных разрозненных записей, также встречаются цитаты из Розанова, организованные так, как это показано на изображении выше. Для нас сейчас неважно, какие из записей, в первой или второй части записной книжки, были сделаны раньше, главное, что все они, по всей видимости, сделаны почти одновременно, в течение нескольких дней, когда Ерофеев читал Первый короб «Опавших листьев». И мы можем назвать дату, когда это произошло. Предваряя блок цитат, Ерофеев делает запись: В. В. Розанов. Спустя три с пол<овиной> года – 1-ый короб «Опавших листьев». Канун 1970 г.[1094] Почему это важно? Мы знаем, что в МП встречаются цитаты из Первого короба «Опавших листьев». Если известно, что Ерофеев читал Розанова в самом конце 1969 года, то становится очевидным, что текст МП не мог сложиться в окончательном виде раньше этого времени. Более того, в МП попадают и некоторые записи, расположенные на страницах записной книжки ниже выписок из Розанова. А значит, если наша гипотеза о «слоях» записей верна, они были занесены в записную книжку позже. Мы составили таблицу, в которой представлены пары цитат: справа – фрагмент из МП, слева – соответствующая ему запись в записной книжке, предположительно сделанная не раньше конца 1969 года[1095]. Даже если допустить, что в некоторых случаях мы чересчур смело связали цитаты между собой, это допущение не может касаться абсолютно всех примеров. Важно и то, что приведенные цитаты относятся к разным частям книги и, например, первая («Отчего они все так грубы?..») появляется уже в третьей главе. Беловая рукопись МП, та самая «зеленая тетрадка», которую упоминают мемуаристы, почти не содержит исправлений. Если мы соглашаемся с тем, что этот фрагмент восходит к соответствующей цитате из Розанова, то должны признать, что эта глава и все последующие были записаны в «зеленую тетрадку» не раньше конца декабря. Если пример не кажется достаточно убедительным, тогда мы переходим к следующему («пукнуть – это ведь так ноуменально…») и седьмой главе. И так далее. Таким образом, двумя путями – первым, просто констатирующим факт наличия ерофеевской записи о датах создания МП в записной книжке 1969–1970 годов, и вторым, основанным на анализе этой записной книжки в целом и ее сопоставлением с текстом МП, – мы независимо пришли к одному выводу: текст МП в том виде, в котором мы его знаем, появился не раньше января 1970 года. Первый путь дает нам конкретные даты создания МП с точностью до времени суток, второй подтверждает, что окончательный текст МП не мог появиться раньше января, а заодно и отметает пусть конспирологическую, но возможную гипотезу о том, что МП могли быть написаны осенью 1969 года, а запись, датирующую их 1970 годом, автор сделал с целью мистифицировать позднейших читателей (или просто сильно позже). Но что же тогда делать с датой, стоящей в конце книги, и с воспоминаниями мемуаристов? Что касается даты, то тут, вероятно, нужно признать, что она является частью текста. Ерофеев сделал своего двойника не только героем, но и автором. Иными словами, если в действительности МП написаны Венедиктом Ерофеевым зимой 1970 года, то внутри мира произведения автором «поэмы» является Веничка, и во внутритекстовой реальности он написал книгу осенью 1969 года[1096]. Свидетельства же мемуаристов, утверждающих, что МП были написаны осенью 1969 года, приходится объяснять ошибкой памяти. Это не так уж невероятно. Человеческая память – вещь ненадежная, и спутать десятки лет спустя две даты, между которыми лежит промежуток в несколько месяцев, совсем несложно. Возможно, эпизод, описываемый Авдиевым, о краже им у Ерофеева недописанной рукописи МП и имел место, но мемуарист ошибся в дате и для достоверности добавил в рассказ выдуманные подробности. А воспоминания Андрея Петяева, свидетельствовавшего о том, что Ерофеев читал отрывки из МП во Владимире осенью 1969 года, вполне могут быть точны, если предположить, что он читал не из «зеленой тетрадки», а из записных книжек, и читал, например, загадки Сфинкса, которые тогда еще были просто нарочито нелепыми математическими задачками. Последний вопрос, на который нужно ответить, – если «зеленая тетрадка» (иначе говоря, текст МП в том виде, в котором мы его знаем) появилась в 1970 году, то предшествовали ли ей какие-то планы и черновики? Когда Ерофеев придумал сюжет? Мог ли он осенью 1969 года написать отдельные куски (например, про Петушинскую революцию, которую герой видит во сне или бреду, – эпизод очевидно вставной) и даже читать их друзьям, а зимой свести все воедино? И не это ли имеет в виду сам Ерофеев, когда пишет, что осенью 1969 года «добрался до собственной манеры письма», а зимой 1970 «нахрапом» создал МП? И не об этом ли говорит загадочная датировка «ноябрь 1969 года» в поздней записной книжке? Увы, тут вряд ли можно сказать что-то определенное: у нас просто недостаточно сведений. Записная книжка 1969–1970 годов – единственный письменный источник того периода – здесь не поможет. Действительно, в ней встречаются десятки небольших фрагментов или просто фраз, позже вошедших, в измененном или неизменном виде, в МП. Но таков метод Ерофеева – при написании новой вещи он листал старые записные книжки, выуживая оттуда понравившиеся записи, которые изначально к создаваемому произведению отношения, конечно, не имели. В МП, например, есть заимствования из записной книжки аж 1964 года – разумеется, это не значит, что уже тогда у Ерофеева был замысел «поэмы». Правда, в записной книжке 1969–1970 годов необычно много материала уникального – не выписок из книг, а острот собственного изобретения, жанровых упражнений, неочевидных идей (уже упоминавшиеся абсурдные арифметические задачи, в МП ставшие загадками Сфинкса, или, например, идея «индивидуальных графиков», отмечающих количество выпитого поденно) и коротких зарисовок, позже почти без изменений вошедших в книгу[1097]. Но, к сожалению, ни один из этих фрагментов нельзя уверенно и надежно привязать к замыслу МП. Иными словами, мы не можем доказать, что ту или иную остроумную фразу Ерофеев записывал в блокнот, уже имея в голове замысел МП и зная место, куда эта фраза «встанет». Скорее наоборот: все такие фразы и зарисовки размещены в записной книжке на равных правах с другими записями и, судя по всему, работая над МП, Ерофеев «выдергивал» их оттуда так же, как и другие записи из этой и других записных книжек. Наконец, записная книжка не дает никакого намека на то, что летом и осенью Ерофеев обдумывает что-то похожее на МП. В ней нет никаких упоминаний о будущей «поэме», пусть даже косвенных, но есть множество следов другого проекта, которым Ерофеев увлечен в это время. По крайней мере до начала сентября он занят составлением антологии поэтов Серебряного века, и выписки из поэтических сборников являются основным содержанием первой половины записной книжки. Впрочем, нам ничего неизвестно о более поздних осенних месяцах, октябре и ноябре, и, может быть, именно в это время был дан толчок, зародился замысел, реализованный в январе – марте 1970 года, – по крайней мере, это предположение вполне согласуется и со словами Ерофеева о «собственной манере письма», и даже с загадочной датировкой в поздней записной книжке. В любом случае тут нам остается только гадать, но одну вещь, кажется, можно сказать со всей определенностью: беловая рукопись МП была создана с 17 января по 7 марта 1970 года, и на вопрос «Когда Ерофеев написал МП?» следует отвечать: «В 1970 году». Ну а что касается юбилея, то тут читатель волен решать сам: 7 марта уже позади, но год еще не закончился. Светлана Шнитман-МакМиллин Созерцательное похмелье Венички Ерофеева[1098] Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность. Шекспир. «Гамлет». Акт 2, сцена 2«Страшно подумать, что наша жизнь – это повесть без фабулы и героя…» – слова из «Египетской марки» Мандельштама[1099], дней трагической сцены мистического распятия на лестничной площадке – образует замкнувшийся круг. Иррациональность пути движущегося в этом круге героя предопределена его внутренним состоянием. По собственному признанию Венички Ерофеева, алкоголь является для него средством мистического вдохновения, с помощью которого он переходит от «созерцания к абстракции» (153)[1100], от внешнего восприятия действительности к постижению метафизических и экзистенциальных проблем: Я не утверждаю, что мне – теперь – истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть (144). Первую часть пути героя – от пробуждения на лестнице чужого подъезда до первых глотков алкоголя (главы «Москва. На пути к Курскому вокзалу» и до «Серп и Молот» включительно) – можно назвать «Созерцание – моление о чаше». Она и будет рассмотрена в рамках данной статьи. Расколотый мир Венички Ерофеева «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел» (123) – перифраза пушкинского: Все говорят: нет правды на земле, Но правды нет и выше[1101]. С первых слов «поэмы» мы поставлены перед фактом существования двух уровней бытия. «Кремль» («…нет правды на земле») с его духовным, историческим и политическим значением – символ земной реальности и истории. Олицетворением иной жизни являются Петушки – земной Эдем, созданный Веничкиным воображением. Два мира связывает промежуточная станция – Курский вокзал. Веничка Ерофеев «не видит» или не хочет видеть Кремля, то есть реальность, в которой все живут. В этом исходный пункт его осознанного и подтвержденного позднее отличия от окружающих: «Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, – мне бесконечно посторонне» (144). Путь героя, носящий то эпический размах: «…с севера на юг, с запада на восток», то характер совершенно безалаберный: «…насквозь и как попало», – проходит по иным осям, чем у всех других людей (123). Неизбежность движения к Курскому вокзалу контрастирует с безнадежными поисками Кремля: «Все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал». Причина неизбежности – внутренняя потребность героя: «Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал» (123). Но, выйдя на привокзальную площадь, он неожиданно говорит себе: «Скучно тебе было в этих проулках, Веничка, захотел ты суеты – вот и получай свою суету…» (125). Рассыпанные в тексте цитаты свидетельствуют о библейском значении слова «суета» в устах героя: «Господь знает мысли человеческие, и что они суетны» (Пс. 93: 11). Веничкина «суета» – попытка выжить в мире Кремля, вообразив существование несуществующей реальности, уйдя в мир собственной иллюзии. В том, что именно на площади он отдает себе отчет в безнадежности этой попытки, нет ничего удивительного. И по пути в Петушки он связан с пространством площадей, которые нужно преодолевать. Площадь – символ суеты, торговли, обыденности, предельно чуждых духу. Это ощущение особенно остро проступает в восклицании В. В. Розанова: …а ведь по существу-то – Боже! Боже! – в душе моей вечно стоял монастырь. Неужели же мне нужна была площадь?[1102] В схожий внутренний конфликт вступает Веничка Ерофеев: Да брось ты, – отмахнулся я от себя, – разве суета мне твоя нужна? люди разве твои нужны? Ведь вот Искупитель даже, и даже Маме своей родной, и то говорил: «Что мне до тебя?» (125) И пришли Матерь и братья Его и, стоя вне дома, послали к нему, звать его. Около Него сидел народ. И сказали Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои вне дома, спрашивают Тебя. И отвечал им: кто Матерь Моя и братья Мои? И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот Матерь Моя и братья Мои; Ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат и сестра и Матерь (Мк. 3: 31–35). Отречение от всех земных связей во имя Бога – суть этой сцены. Герой принимает сторону Искупителя, но показательно употребление формулы: «что Тебе до…», которой пользуется не только Иисус, но и те, кто его не принимает: «Оставь, что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас» (Лк. 4: 34). Словесная двусмысленность отражает экзистенциальную расколотость мироощущения героя. Этот момент лежит в основе конфликта книги, и невозможность преодолеть его окажется роковой для Венички Ерофеева. Тема смерти Иисус сказал в ответ: не знаете, чего просите; можете ли пить чашу, которую Я буду пить? Мф. 20: 22Ночь прошла в подъезде на сороковой ступеньке лестницы. Лестница в Библии – символ соединения неба и земли: «…вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба» (Быт. 28: 12). «По счету снизу сороковая» ступенька выбрана не случайно. Число сорок в иудейской, языческой и христианской религиях обладает мистическим значением, связанным со смертью: на сороковой день после смерти душа, отлетев от тела, окончательно покидает землю. Это число несколько раз появляется в «Москве – Петушках» в связи с темой смерти: Кто-то мне говорил когда-то, что умереть очень просто: что для этого надо сорок раз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вздохнуть, и выдохнуть столько же, из глубины сердца, – и тогда ты испустишь душу (212). У меня все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю подряд, то пью потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью… (141). Четыре дня – время, проведенное в смерти Лазарем, и в этом контексте алкоголь – источник циклических «смертей» и «воскресений» Венички Ерофеева. В пробуждении на сороковой ступеньке – возможный намек на изначальное расщепление души и тела героя. Подтверждение – описание утреннего состояния, когда, опохмелившись кориандровой, Веничка сообщает, что его «…душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели…» (123), – перифраз слов Христа в Гефсиманскую ночь: «…дух бодр, плоть же немощна» (Мф. 26: 41). Утреннее состояние героя выдает предчувствие конца: «горе… холод… непоправимость… истощение нервов… столбняк… лихорадка… смертная тоска». Евангельские слова в описании ночи Христа перед началом страстей Господних: И взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать. Тогда Иисус говорит им: душа Моя скорбит смертельно (Мф. 26: 37–38). Герой «Москвы – Петушков» встречает свой рассвет на чужой лестнице, в подъезде: проходное место, порог чужого жилья, метафора бездомности и сиротства. Оно подтверждается многократным признанием героя: «я сирота» (128). Его ощущение прямо противоположно евангельскому, так как в Иисусе до последней минуты жило сознание Милости и участия Отца: Или ты думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он пришлет Мне более, нежели двенадцать миллионов ангелов (Мф. 26: 54). В Гефсиманскую ночь, молясь о спасении, Иисус обращался к Отцу: И отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26: 39). Веничка, напротив, жаждет «чаши» с «красненьким» и «холодненьким», устремляясь навстречу гибели. В ресторане, куда герой является с тщетной надеждой на утреннюю порцию алкоголя, образ «чаши» обыгран оперными ариями. Первая – вагнеровский «Лоэнгрин»: «О-о-о, чаша моих прэ-э-эдков… О-о-о, дай мне наглядеться на тебя при свете зве-о-о-озд ночных…» (127) – вводит в повествование мотив Грааля: …А в храме том сосуд есть силы дивной, Как высший неба дар он там храним, – Его туда для душ блаженных, чистых Давно принес крылатый серафим. Из года в год слетает с неба голубь, Чтоб новой силой чашу наделить: Святой Грааль – источник чистой веры, И в чаше искупленье он несет[1103]. Грааль, о котором поет «лебединый рыцарь», – сакраментальная чаша, на дне которой, согласно легенде, хранился крест с неусыхающей каплей крови Христа. Вторая ария, исполняемая в ресторане: «О-о-о, для чего тобой я околодо-о-ован…» (127), – отрывок из оперы Шарля Гуно «Маргарита», основанной на первой части гетевского «Фауста». Как позднее замечает Веничка, мотив «чаши» проходит сквозь всю первую часть трагедии: «Возьмите хоть „Фауста“: кто там не пьет?» (169). Фауст при первом появлении держит в руках чашу с ядом. Праздник Пасхи, хор ангелов, воспевающих Воскресение Христа, колокольный звон отвращают доктора от самоубийства. Колдующий Мефистофель наполняет чаши студентов драгоценными винами. Чаша с вином, источник жизни и любви, – мотив песенки, которую напевает Маргарита непосредственно перед появлением Сатаны. Наконец, чаша, выпитая Фаустом, заключившим сделку с Мефистофелем. В подражание этой сделке Веничка Ерофеев размышляет: «А ты бы согласился, если бы тебе предложили такое: мы тебе, мол, принесем сейчас 800 грамм хереса, а за это мы у тебя над головой отцепим люстру и…» (127). Вспомним текст Гете: Мефистофель …Давай столкуемся друг с другом, Чтоб вместе жизни путь пройти. Благодаря моим услугам, Не будешь ты скучать в пути. Фауст А что потребуешь в уплату? Мефистофель Сочтемся после, время ждет. Фауст Черт даром для меньшого брата И пальцем не пошевельнет. Договоримся, чтоб потом Не заносить раздора в дом. Мефистофель Тебе со мною будет здесь удобно, Я буду исполнять любую блажь. За это в жизни тамошней, загробной, Ты тем же при свиданье мне воздашь[1104]. Люстра по ассоциации с алкоголем – источник света, повергающий в вечную тьму. Фаустовский мотив чаши связан с Мефистофелем. Ангелы, Сатана, Воскресение, самоубийство – сквозные темы повествования в «Москве – Петушках». Зло, Добро и трагедия, рождающаяся на скрещении их путей, – грани чаши-судьбы, к которой устремляется в петушковский Эдем герой «поэмы». Неудивительно поэтому, что, проснувшись поутру в подъезде, он задается риторическим вопросом: «…во благо ли себе я пил или во зло?» Внезапной ссылкой на угличскую трагедию 1591 года: «Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот?» (124), – вопрос «блага» и «зла» попадает в целый клубок тем. Вина царя Бориса в убийстве царевича Димитрия никогда не была доказана, но слухи жили и распространялись с поразительным упорством: Годунову, безусловно, приписывалась способность к подобному преступлению ради захвата престола. Многочисленные версии «за» и «против» на протяжении веков рассматривались историками. Пушкин принял версию Карамзина, убежденного в виновности Годунова, но сомнение современников отражено и в пушкинской трагедии: Воротынский Ужасное злодейство! Полно, точно ль, Царевича убил Борис? Шуйский          …Я в Углич послан был Исследовать на месте это дело: Наехал я на свежие следы; Весь город был свидетель злодеянья; Все граждане согласно показали; И возвратясь, я мог единым словом Изобличить сокрытого злодея[1105]. Но едва Борис Годунов вступает на престол, Шуйский полностью отказывается от своих слов: А впрочем, я злословием притворным Тогда желал тебя лишь испытать, Верней узнать твой тайный образ мыслей[1106]. Почвой для подобной манипуляции была неясность происшедшего, оставшаяся вплоть до наших дней. По официальной версии, произошло непреднамеренное самоубийство: царевич упал на нож во время припадка эпилепсии. Смерть царя Бориса совпала со вторым походом Самозванца на Москву. О возможном самоубийстве царя летописец сообщает: «Пронесся слух, что он погиб от яда, собственной рукой приготовленного»[1107]. Жена и сын царя были убиты по вступлении самозванца в Москву. Сам Лжедмитрий был убит. В этом трагическом эпизоде русской истории сплелись в роковой и нерасторжимый узел мотивы вины, самозванства, самоубийства, убийства и возмездия – сложная и трагическая тематика, которая является сквозной в «Москве – Петушках». На подходе к ресторану и при его посещении обнаруживается неожиданный конфликт алкоголя и музыки: «Ведь если верить ангелам, здесь не переводился херес. А теперь – только музыка…» Далее между героем и официанткой происходит следующий диалог: – Будете чего-нибудь заказывать? – А у вас чего – только музыка? – Почему «только музыка»? (127) Ночи не будет, будет вечная музыка. Скорби не будет, будет музыка. Смерти не будет – будет музыка, Музыка навсегда… Если источник верен, Веничкин вопрос официантке можно перифразировать: «А у вас чего, смерти нет?» В нем звучит туповатое предпохмельное удивление, подчеркнутое малограмотным «чего», и отблеск надежды. Но действительность быстро лишает его слепой иллюзии: «Бефстроганов есть, пирожное. Вымя…» (127). На утреннем распутье герой вполне осознает безнадежность своего пути: «Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо – иди направо…» И через несколько шагов: «Если даже ты пойдешь налево – попадешь на Курский вокзал; если прямо – все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть» (124). «Сердце мудрого на правую сторону» (Екк. 10: 2), – сказано в Евангелии. «Мудрый» – сознающий и ведающий – Веничка в начале дня ясно понимает, что произойдет в конце. Оттого он и воспользовался известным фольклорным мотивом трех дорог: А и перва дорога написана, А написана дорога вправо: Кто этой дорогой поедет, Конь сыт будет, самому смерть А другою крайнею дорогою левою: Кто той дорогой поедет, Молодец сам сыт будет, конь голоден, А середнею дорогой поедет, Убит будет смертию напрасною[1108]. Смысл этой надписи: неизбежность потери или смерти. Зная об этом, он подталкивает и поощряет себя: «Иди, Веничка, иди» (125)[1109]. Призыв «иди» звучит в Евангелии в бесчисленных вариантах. В переводе на одиночную человеческую судьбу смысл его можно выразить словами Иисуса: «Иди, и, как ты веровал, да будет тебе» (Мф. 8: 13). Означает ли все это ощущение надвигающейся гибели? Ее закономерность, подсознательное или сознательное желание ее? Страх быть убитым? Ответы на эти вопросы приходят по ходу чтения и анализа текста. Утренний маршрут …лисицы имеют норы, а птицы небесные – гнезда; а Сын человеческий не имеет, где преклонить голову. Мф. 8: 20Утренний маршрут: подъезд – улица – привокзальная площадь – платформа – поезд. Каждая веха пути обладает в контексте книги не только топографическим, но и метафизическим значением. Подъезд – исходный пункт Веничкиных «страстей»: Что это за подъезд, я до сих пор не имею понятия; но так и надо. Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян (124). Сравним ночлег на каменной ступеньке случайной лестницы с ветхозаветным рассказом: И пришел на одно место, и остался там ночевать, потому что зашло солнце. И взял один из камней того места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте. И увидел во сне: вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней… И встал Иаков рано утром… И положил Иаков обет, сказав: если Бог будет со мной и сохранит меня в пути сем, в который иду, и даст мне хлеб есть и одежду одеться, И я в мире возвращусь в дом отца моего, и будет Господь моим Богом (Быт. 11–17). Веничка Ерофеев тоже возвратится на «одно место», где он ночевал на камне, «потому что зашло солнце». «Господь» – алкоголь приведет его сюда в конце пути, и камни лестницы станут безмолвными свидетелями его богооставленности и мистической смерти. Единственным спутником героя в подъезде оказался чемоданчик с купленными накануне подарками. Момента возникновения и реализации этого импульса любви и заботы зафиксировать не удалось, личный факт, сразу расширенный до проблем мироздания: «Боже милостивый, сколько в мире тайн! Непроницаемая завеса тайн! До кориандровой или между пивом и альб-де-дессертом?» (126). Логика такого расширения понятна, так как чемоданчик с подарками, замещая присутствие любимых, оказался единственным спасением от вселенского ночного одиночества. На это указывают слова: «Да я и в ресторане, если хотите, прижимал его к сердцу, а водки там еще не было. И в подъезде, если помните, – тоже прижимал, а водкой там еще и не пахло!..» (130–131). Выйдя на улицу, неопохмелившийся герой пребывает в состоянии чистого «созерцания»: «Вон – аптека, видишь? А вон – этот пидор в коричневой куртке скребет тротуар. Это ты тоже видишь. Ну вот и успокойся» (124). Успокаивает, возможно, каждодневная повторяемость этой картины – неизменного спутника человеческого существования. К тому же аптека – место, где ждут больных, чтобы позаботиться о них и облегчить страдания. «Я болен душой» (144), – признается Веничка Ерофеев и, очевидно, вид аптеки вносит налет успокоения в его сердце. Дворник ранним утром, как петух в деревне, – знак окончания ночи и приближения нового дня. Ясно, что жаргонное «пидор» – определение социального контекста жизни дворника. Перенесение сексуальной терминологии на общественные и политические стороны жизни – явление, широко распространенное в литературе и фольклоре. В тексте «Москвы – Петушков» такие примеры многократны: Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтобы по ней подыматься, ‹…› надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А – я не такой (141). «Чистая сталь» – ассоциация со «стальным сердцем» основателя ЧК и его последователей. Дворники использовались, как осведомители, и в их неписанные обязанности входило присутствие в качестве понятых при обысках и арестах жильцов: «…днем числились служащими домоуправления: слесарями, дворниками, водопроводчиками – не потому ли у нас всегда текут краны? – а по ночам, в случае надобности, торчали до утра в чужих квартирах»[1110]. Эта ночная служба, разумеется, не оплачивалась, а ранним утром дворники скребли тротуары, исполняя свои трудовые обязанности: государство с унизительной бесцеремонностью употребляло их для своих целей. Власть оперировала теми же категориями: Эрнст Неизвестный писал в мемуарах, как Н. С. Хрущев, недовольный «модернизмом» его скульптур, обвинял его в гомосексуализме[1111]. Таково утреннее впечатление от улицы, которую Веничка проходит с чувством подступающей тошноты. Многослойность сознания героя сказывается в количестве внутренних собеседников: голоса «ангелов», Господь, озвученные контрапункты «сердца» и «рассудка», беседы с самим собой. На площади герой слышит голоса «ангелов», направляющих путь: «А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Может, там чего и есть. Там вчера вечером херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!..» (125). Удивительная осведомленность и стиль речи посланников небес настораживают исключительной заземленностью. Но действие развивается – как по библейскому канону: «Се, я посылаю ангела Моего перед лицом Твоим, который приготовит путь Твой перед Тобою» (Мф. 11: 10). Ресторан, куда направляют героя «ангелы», – храм их «Господа», место соборности. «Молнии его освещают вселенную; земля видит и трепещет», – сказано в Псалтири (96: 4). Веничкин «Господь» является к нему «…весь в синих молниях» (131), – горящее спиртовое пламя. Работники ресторана – олицетворение «ангелов»: «…все трое в белом» (128). Но суровый персонал самым неприятным образом разрушает надежды героя. Вместо приветливого привратника у дверей торчит примитивный вышибала, рассматривающий жаждущего «прихожанина», как «…дохлую птичку или как грязный лютик» (126). Вместо духовного пения слух оскорбляют светские арии. Вместо всеобщего примирения – угрозы: «Жди-жди… Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!» В «причастии» отказывают с неслыханной грубостью: «Сказано же тебе русским языком: нет у нас хереса!» (127). «Дом Мой есть дом молитвы», – сказано в Евангелии о храме (Лк. 19: 46). Но в привокзальном «храме» все происходит наоборот: Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?! О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства! (128) Начало приведенного отрывка перекликается с записью Розанова в «Опавших листьях»: Грубы люди, ужасающе грубы, – даже по этому, или главным образом по этому – и боль в жизни, столько боли…[1112] «В жизни всегда есть место подвигам!» – горьковские слова, украшение бесчисленных «красных уголков» и прочих мест пропаганды, – лозунг презираемой Веничкой «суеты». Самоуверенная практическая деятельность, уводящая от духовного созерцания и душевных терзаний, воспринимается героем в религиозном контексте, близком Достоевскому, как грех гордости. Князь Мышкин, герой «Идиота» почти ранит окружающих отсутствием этой черты. Вспомним реакцию Епанчиных, когда князь упоминает свой первый непринужденный разговор с лакеем в передней. Во время одной из гневных выходок Аглая обрушивается на князя с упреками: «Зачем вы все в себе исковеркали? Зачем в вас гордости нет?» «Малые души», «маленькие люди» – одна из главных тем Достоевского: «…будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил!» – говорит Рогожин[1113]. Но это слово неслучайно: «овца» в христианской иконографии – символ стада Христова. Князь Мышкин был задуман как образ совершенного человека, близкого к великому идеалу, и в его образе присутствуют черты апокрифического повествования, схожие с житием героя «Москвы – Петушков». Растерянный, рассеянный, скромный, крайне неприспособленный к повседневной жизни, страдавший психическим расстройством и кончивший после соприкосновения с реальностью полной потерей и смертью разума князь Мышкин – образ, глубоко созвучный Веничке Ерофееву. Из подъезда герой «поэмы» ушел сам: оставаться там после пробуждения было невозможно. Из «храма» – ресторана, где он надеялся начать свое «воскресение», его изгоняют «торгующие» – поворот событий, прямо противоположный евангельскому, хотя сам Веничка хотел бы оказаться «покупающим». Но со своим отстраненно-мистическим отношением к бытию герой неуместен среди простой и грубой суеты окружающих настолько, что его, как и его шизофренического предка в русской литературе, господина Голядкина, выбрасывают на улицу: …подхватили меня под руки и через весь зал – о, боль такого позора! – через весь зал провели меня и вытолкнули на воздух. Следом за мной чемоданчик с гостинцами; тоже – вытолкнули (128). Об «ангелах» в белых одеждах, выпроваживающих его из ресторана, Веничка говорит: «палачи». Но при нарастании чувства сомнительной роли «ангелов» они исполняют свое судьбоносное предназначение, определяя путь: «Если будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» (Мф. 17: 23). Попав на площадь, герой «живой картиной» изображает распятие: …мутно глядя в вокзальные часы, я стою как столб посреди площади Курского вокзала. ‹…› Такси обтекают меня со всех четырех сторон. Люди – тоже, и смотрят так дико: думают, наверное, – изваять его вот так, в назидание народам древности, или не изваять? (129). И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий. И стоял народ и смотрел… (Лк. 23: 33–35) Традиционно Лобное место и место памятников в России – городская площадь. При дикости внешнего вида героя его памятник – пародия на монументы, украшающие пространства городов. Идея об «изваянии в назидание народам древности» наводит на мысль о родоначальнике абсурда в русской литературе, герое «Бесов» Достоевского капитане Лебядкине, завещавшем свой скелет с надписью «Раскаявшийся вольнодумец» в назидание потомству. Посмертное желание пьяного капитана было все же исполнимо, хотя можно сомневаться, что легкомысленное потомство извлекло бы серьезный урок из его массивного костяка. «Народы древности» совершенно лишены возможности воспринять Веничкины «назидания». Но живость отношения показывает, что у героя есть с ними, то есть с историей человечества, свои непростые счеты. В память о пережитом он предлагает воспользоваться гудком: «Если есть у вас под рукой какой-нибудь завалящий гудок – нажмите на этот гудок» (129). Гудок – утренний и вечерний сигнал начала и конца работы, отхода поездов и пароходов, но и обязательный элемент официальных траурных церемоний: «Вся страна гудками паровозов, фабрик, заводов, в глубоком трауре…»[1114], – рассказ о похоронах Ленина. Но в мистическом контексте повествования это отзвук Страшного суда, апокалипсической катастрофы: И видел я семь Ангелов, которые стояли перед Богом; и дано им было семь труб… И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле… (Откр. 8: 2, 13). Мобилизовав для чествования гудком советскую трибунную лексику: «…всем людям доброй воли… это не должно повториться… почтим минутой молчания…», – Веничка значительно сужает круг собеседников, обращаясь только к тем, «чье сердце открыто для поэзии и сострадания» (129). В поисках спасения от «лобных мест» и «трубных голосов» герой движется от площади к заветной цели – Курскому вокзалу. Странный голос «женский бас» доносится там с небес: «Внимание! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков» (129). Поезд в Петушки – путь к воскресению, и ангельски-двуполый тембр голоса подчеркивает мистическое значение происходящего. Готовясь сесть в поезд, Веничка пытается найти пункты соприкосновения с мыслями и жизнью других людей, и от этого в повествовании возникает новый персонаж: читатели. Обобщенную их характеристику можно вывести на основании книжного диалога с ними. 1. Читатели – народ интеллигентный, что явствует из упрека самому Веничке: «примитив». 2. Духовной тонкостью эта интеллигентная публика не отличается: субтильная разница между «тошнотой» и «блевотой» ускользает от них совершенно. 3. Читатель знает личные тайны героя и относится к ним с иронией: «Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? А в сердце поет свирель?» Имя композитора Римского-Корсакова, написавшего оперу «Снегурочка», неоднократно встречается в «поэме». Пение пастушеской свирели, от которой вспыхивает любовь Снегурочки к еще невидимому ею пастуху Лелю, было первым предвестником ее гибели. «А насчет свирели говорить еще рано», – отклоняет Веничка неприятную тему (129). 4. Читатели – народ доброжелательный: «Мы тебе добра хотим» (130). Словом, люди как люди: «рассеянные по моей земле», – как говорит о них Веничка (130), перифразируя Библию: «И сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли» (Быт. 11: 4). В начале пути Веничка пытается обосновать внутреннюю необходимость своего алкогольного существования. Человек, который не пытается найти выхода из мира трех измерений, как бы он ни комбинировал свои помыслы, усилия и мечты, – «дрянь», «деляга», «посредственность», «подонок» и «мудозвон». Жизнь его «бесполезнеж и мудянка» (195). Ибо говорил Экклезиаст: «И оглянулся я на все дела мои и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем» (Екк. 2: 11). Проверенный способ выхода за пределы этой суеты – алкоголь: «Потому что магазины у нас работают до девяти, а Елисеевский – тот даже до одиннадцати, и если ты не подонок, ты всегда сумеешь к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны» (131). Смысловой оксюморон «подняться до бездны» придает целеустремленности героя оттенок безнадежности. Сознание этого давит самого Веничку: «…и вдруг затомился ‹…› и поблек». Изначально в нем жило стремление к мистической высоте, но в мире Кремля душа не находила ответа и отклика: «Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа!» (131), – в этом стенании слышится тоска Экклезиаста: «Только то я нашел, что Господь сотворил человека праведным, а люди пустились во многие помыслы» (7: 29). Место Бога – средоточия мирового духа – занял алкоголь. Бог – в несуществующих Петушках. Алкоголь – в мире Кремля и тех Петушках, которые легко найти на карте к северо-востоку от Москвы. Алкоголь – Веничкино стремление к чуду, к Воскресению, как страстная молитва святой Терезы – к стигматизации, к прорыву трансцендентальности сквозь законы материи. Но вместо религиозного экстаза герой кончает белой горячкой, и в этом выборе саморазрушения – его страшный и одинокий бунт. С выездом из четвертого тупика и предчувствием первых глотков алкоголя начинается восхождение на Голгофу: «Мой дух томился в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять» (132). Дух, как понятно, сидел в бутылке – намек на собрание арабских сказок «1001 ночь», где сидевший в бутылке джинн (заметим, недобрый дух), вырвавшись на свободу, устраивает массу неожиданных коллизий. Установка героя сродни духовной концепции Розанова: Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока душа моя выпущена была на белый свет, и вдруг бы я ей сказал: «Ты, душенька, не забывайся и гуляй „по морали“». Нет я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу. Ибо жизнь моя есть день мой… (вагон)[1115].Прихватив четвертинку, Веничка Ерофеев отправляется в путь: Есть стакан и есть бутерброд, чтобы не стошнило. И есть душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия. Раздели со мной трапезу, Господи! (132). И в этом призыве слышится библейское: «Приклони ухо Твое к молению моему» (Пс. 86: 3). Заключение Так кончается период «созерцательного похмелья». Знак трагической двойственности повис над жизнью Венички Ерофеева: Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона (126). Физическое существование разорвано между Москвой и Петушками. Духовная жизнь – между несоответствием районного центра Петушки городу вечной весны, земному Эдему, к которому стремится Веничка. Мистическая, сверхдуховная – в осознанном уравнении двух неравных величин: Бога и алкоголя. Пронизывая весь текст, с первых страниц книги звучит тема обреченности и гибели героя. Евгений Шталь Венедикт Ерофеев в Кировске[1116] Если бы отец Ерофеева не был арестован, то, скорее всего, Венедикт не оказался бы в Кировске. Следует сказать несколько слов о месте, где формировались мировоззрение и характер Ерофеева. Кольский полуостров находится на северо-западе России. Он граничит с Ньной части полуострова находятся Хибинские горы – одни из старейших на планете. Саамы называли горы Умптек, что означает «дважды замкнутый». Первое геологическое описание Хибинских гор дал капитан Корпуса горных инженеров Николай Широкшин, побывавший в Хибинах летом 1834 года. Отчет Широкшина под названием «Геогностический обзор берегов Кандалакшской губы и Белого моря до г. Кеми в Архангельской губернии» был опубликован в «Горном журнале» (1835). Подробную карту Хибин составил финский А. Н. Лабунцова обнаружили в горах большие залежи апатито-нефелиновых руд. Запасы апатита в Хибинских горах являются крупнейшими в мире. Апатит используется для производства фосфорных удобрений, повышающих урожайность сельскохозяйственных культур. Для молодой Советской республики было важно получать хорошие урожаи и иметь валюту от продажи апатита за границу. К тому времени на Кольском полуострове уже имелись населенные пункты Кола, Кандалакша, Ловозеро, Варзуга и др., а также порт Мурманск. Мурманский округ относился к Ленинградской области. Первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) С. М. Киров в 1929 году принял решение строить в Хибинах город, население которого должно было добывать апатито-нефелиновую руду. Так здесь появились поселки, стали строиться дороги, рудник, был организован трест «Апатит», построена апатито-нефелиновая обогатительная фабрика для обогащения апатитового концентрата. Киров дважды приезжал в Хибины, чтобы посмотреть, как идет строительство (31 декабря 1929 – 1 января 1930 и 8 июня 1932). 30 октября 1931 года поселки были объединены в город, который получил название Хибиногорск. После убийства Кирова Хибиногорск «по просьбам трудящихся» был переименован 15 декабря 1934 года в Кировск. Грандиозные работы в Хибинах, где на пустом месте нужно было возводить здания, были объявлены Всесоюзной ударной стройкой. Для работы в горах требовалась дешевая рабочая сила. Поэтому сюда стали ссылать крестьян, объявленных кулаками во время коллективизации. Первый эшелон со спецпереселенцами прибыл в Хибины 14 марта 1930 года. Всего со всех концов страны было выслано в Хибины свыше 20 тысяч человек. Их высылали целыми семьями, даже стариков и детей. Часть из них погибла в дороге, часть умерла вскоре по приезде. Поскольку жить спецпереселенцам было негде, некоторые из них рыли землянки, других селили в палатках или шалманах (наскоро сколоченный сарай с нарами). Спецпереселенцам не платили северных надбавок и высчитывали у них из зарплаты 25 % на содержание комендатуры и надзорных органов. В книгах по истории потом стали писать, что Хибиногорск строили комсомольцы. В связи с этим среди местного населения ходила такая шутка: «Хибиногорск строили заполярные комсомольцы, или сокращенно „зе-ка“, то есть заключенные». Ударная стройка в Хибинах укреплялась и вольнонаёмными кадрами по указанию Кирова. Из Ленинграда в Хибиногорск были направлены специалисты горного дела, химики, а также врачи и преподаватели. В одном интервью Ерофеев отметил, что в школе у него были хорошие учителя, приехавшие из Ленинграда. Они давали отличные знания школьникам. Для укрепления кадрами редакции газеты «Хибиногорский рабочий» из Ленинграда прибыл десант литераторов во главе с литературоведом, бывшим редактором журнала «Резец» Анатолием Гореловым. Горелов возглавил редакцию газеты. В газете работали также литературовед Михаил Майзель, поэты Борис Шмидт, Александр Решетов, Лев Ошанин… Ленинградская писательская организация взяла шефство над Хибинской стройкой. Поэтому в Хибины стали приезжать целые бригады писателей. Конечно, о Хибинах пий о Хибинах резко возросло. Сюда приезжали Николай Чуковский, Сергей Спасский, Елена Тагер, Георгий Куклин, Юрий Марк, Всеволод Лебедев, Николай Михайлов, Николай Никитин, Алексей Толстой, Вячеслав Шишков, Борис Пильняк, Николай Зарудин, Шера Нюренберг (Александр Шаров), Павел Лукницкий, Наталья Гирей, Ксения Меркульева, Исай Рахтанов, Илья Садофьев, Константин Федин, Иван Соколов-Микитов, Александр Прокофьев, Александр Чаковский, Юрий Герт, Николай Рубцов, Ирина Ракша, Юрий Помпеев, Юрий Рытхэу, Виктор Соснора, Юрий Скоп, Анатолий Преловский, Лев Куклин, Евгений Кутузов, Даниил Гранин, Михаил Кураев и многие другие. Не только писатели, но и ученые академики обращали внимание на Хибины в своих трудах (Владимир Вернадский, Дмитрий Прянишников, Николай Вавилов, Александр Ферсман). Даже люди, далекие от Кольского полуострова, никогда сюда не приезжавшие, сочли своим долгом упомянуть Хибины в своих произведениях (Илья Эренбург, Янка Купала, Павел Филонов, Алексей Фатьянов, Леонид Леонов, Александр Солженицын, Владимир Солоухин, братья Стругацкие, Кир Булычев и др.). Два номера журнала «СССР на стройке» (1932, № 12; 1934, № 11) были полностью посвящены стройке в Хибинах. Хибины, город Кировск стали известны всей стране, шло их широкое литературное освоение. Родился Венедикт Васильевич Ерофеев 24 октября 1938 года в Кандалакше. В маленьком карельском поселке Чупа, где отец работал начальником железнодорожной станции, не было роддома, и мать родила его в ближайшей железнодорожной больнице. Но в свидетельстве местом рождения была записана Чупа. Венедикт был самым младшим ребенком в семье – шестым по счету. Во время войны мать с детьми была эвакуирована на родину отца – в село Елшанка Николаевского района, ныне Ульяновской области. В декабре 19 А 5 июля 1945 года отец, Василий Васильевич, был арестован. Обвинялся он по статье 58-10, часть 2 УК РСФСР. В вину ему вменялось высказывание пораженческих настроений, восхваление силы и мощи немецкой армии, недовольство колхозами, в которых люди работали за мизерную плату. 25 сентября 1945 года он был осужден Военным трибуналом Кировской железной дороги на пять лет лишения свободы и три года поражения в политических правах без конфискации имущества за отсутствием такового. Срок заключения отбыл полностью на лесозаготовках в Плесецком районе Архангельской области. Реабилитирован посмертно 22 февраля 1990 года. Мать, Анна Андреевна, с детьми приехала к старшему сыну Юрию, который стал работать в поселке Зашеек дежурным на железнодорожной станции. Ныне станция носит название Полярные Зори. В марте 1947 года на семью обрушилось новое горе: арест брата Юрия (за кражу хлеба). В дальнейшем он был осужден по ст. 74, ч. 2 УК РСФСР на пять лет. Жить было трудно. Продукты продавались по карточкам (карточная система будет отменена в декабре 1947 года). Карточки на хлеб и жиры выдавались только работающим и иждивенцам. Мать в эти категории не входила. Устроиться на работу в маленьком поселке не удалось: на жен «врагов народа» смотрели косо. Да еще и сына посадили. Помыкавшись какое-то время, не желая объедать детей, посчитав, что государство не оставит их на произвол судьбы, мать уехала к сестре в Москву. Там она жила без прописки, официально устроиться на работу не могла, была прислугой у разных людей. ответственно. Борис и Венедикт были помещены в зашейковскую больницу с цингой. Секретарь Кировского райкома ВЛКСМ Татьяна Борисовна Гушкевич и сотрудница Кировского районо Татьяна Ивановна Колованова помогли Тамаре получить направление Мурманского облоно на помещение младших братьев в детский дом № 3, который находился в Кировске. Так, 5 июня 1947 года Венедикт с братом оказались в Кировске на полном государственном обеспечении. В Зашейке зимой Вена школу не посещал. У них с братом были одни валенки на двоих. Боря ходил в валенках в школу, а Вена сидел дома. Брат приносил ему книги из школьной библиотеки, которые Вена быстро прочитывал. А также выполнял домашние задания – свои и брата. Как в Кировске появился детский дом? С началом Великой Отечественной войны Мурманск стали бомбить. В 1942 году по приказу Мурманского отдела народного образования из Мурманска в Кировск было эвакуировано 500 детей. Руководила отправкой детей педагог Александра Петровна Смирнова. В Кировске был открыт интернат, первым директором которого стала Смирнова. В интернате она организовала ученическое самоуправление, кукольный театр, ученический и учительский хоры, оркестр народных инструментов. Смирнова вспоминала о работе в интернате: Дети были всякие. Были случаи воровства. Иногда воспитанники лезли в огороды жителей города и вырывали там редис, репу. Но все случаи воровства разбирались сразу на совете интерната, и поэтому очень скоро воровство было ликвидировано. Мы завели огород и выращивали там свои овощи. У нас были даже парники. Потом завели свиней. Ухаживали за этим большим хозяйством сами дети. В интернате было много труда. Например, когда привозили в вагонах дрова, и дети и учителя шли на разгрузку. Работали все без отговорок, дружно, быстро[1117]. В 1944 году вместо интерната был открыт детский дом № 3. Смирнова стала его первым директором. Она принимала Вену и Бориса Ерофеевых в детский дом 5 июня 1947 года. Детдом находился в Кировске по адресу: улица Коммунальная, дом 15. Согласно штатному расписанию на 19 сентября 1949 года, в детдоме работали 30 человек (некоторые на полставки): директор, заместитель директора, заведующая хозяйством, 10 воспитателей, три инструктора по труду, руководитель кружковой работы, бухгалтер, кастелянша, врач, медсестра, повар, помощник повара, две уборщицы, дворник-сторож, два кочегара. Кроме того, пять человек числились в штате подсобного хозяйства детдома: бригадир, возчик, скотница и двое рабочих. В 1950 году появились ставки заведующего учебной частью и музыкального работника. Венедикт посещал школу-семилетку № 6 в Кировске вместе с другими детдомовцами. В шестой школе он проучился пять лет (с третьего по седьмой классы). Учился хорошо. В основном на «пятерки» и «четверки». Только по пению и военно-физической подготовке были стабильные «тройки». Братья Борис и Вена учились в одном классе. Классной руководительницей в школе по четвертый класс включительно была Антонина Михайловна Михайлова. В дневнике и учебной ведомости за родителей расписывались воспитатели. В третьем классе это делала воспитатель Васса Михайловна Соколова, в четвертом – Агния Алексеевна Эфрон. Группы детей у воспитателей были большие. Например, у Эфрон, работавшей с четвероклассниками, было 50 человек, и она работала на полторы ставки. В характеристике на Вену она писала: у застенчивее и спокойнее своего брата. Любит читать. Участвовал в хоровом кружке. Любит игры. Дружен с братом, а также со всеми ребятами. От поручений не отказываетс[1118]. Когда Смирнова уходила в отпуск, то своим заместителем назначала Эфрон. еской революции «за отличные и хорошие результаты в учебе по итогам I четверти 1948/49 учебного года» был премирован ряд воспитанников. Мальчики в основном получили книги, а девочки – отрез фланели на белье. Среди подаренных книг были Лев Толстой «Рассказы», Шарль Перро «Волшебные сказки», «Царевна-лягушка», «Русские народные сказки», Михаил Пришвин «Кладовая солнца», книга Сергея Михалкова. А братьям Борису и Вене Ерофеевым была объявлена благодарность с формулировкой «за активное участие в работе [пионерской] дружины и хорошую учебу»[1119]. В дальнейшем Вена неоднократно получал благодарности в приказах уже нового директора детдома Марии Ивановны Кавезиной. 13 июня 1950 года ему была объявлена благодарность «за отличное и хорошее окончание учебного года»[1120]. А к очередной годовщине революции 7 ноября 1950 года Ерофеев, среди других 14 человек, получил не только благодарность, но и подарок[1121]. 25 марта 1951 года за успешное окончание III учебной четверти объявлена благодарность (в приказе Вена назван Вениамином), а все воспитанники III группы (ей руководила А. П. Селиверстова) были премированы двумя внеочередными походами в кино во время каникул на кинокартины «Красный галстук» и «Константин Заслонов»[1122]. По итогам учебного 1950/51 года Борису и Вене была объявлена благодарность[1123]. А к 35-летию революции 7 ноября 1952 года Вена не только получил благодарность, но и был премирован[1124]. В «Записках психопата» Ерофеев упоминает двух воспитателей детдома и двадцать одного воспитанника. О некоторых из них расскажу более подробно, чтобы имелось представление, кто входил в окружение Венедикта в те годы. Анна Александровна Бучина была воспитателем в детдоме с 4 октября 1949 года. Венедикт Ерофеев в это время жил в детском доме уже два с лишним года. Бучину назначили воспитателем среди старших воспитанников. Она была этим недовольна, просила и писала, чтобы ее перевели в младшую группу (по специальности), но эти просьбы не были выполнены. В ряде характеристик, подписанных директором детского дома М. И. Кавезиной, наряду с положительными чертами Бучиной («волевая, строгая, дисциплиной детей владеет»[1125]), перечисляются и отрицательные: Некоторая сухость в отношениях с детьми. На критику реагирует болезненно. Недооценивает кружковую работу, а также работу с книгой и газетой. Среди коллектива воспитателей всегда находит объект для ссоры или сплетни[1126]. Тем не менее в дальнейшем Бучина получила много благодарностей и грамот. В ее характеристике говорилось: Тов. Бучина А. А. – всесторонне развитый и серьезный педагог. С обязанностями воспитателя отлично справляется. Дети ее группы дисциплинированы, трудолюбивы, хорошо учатся… Ярко и красиво оформленно проводит детские праздники, дни именин воспитанников, встречи с шефами детского дома. Ее материнская любовь к детям в сочетании с высокой требовательностью является прекрасным примером для молодых воспитателей[1127]. Бучина отвечала также за наличие методических и учебных пособий для воспитателей. В 1952 году заведовала библиотекой детдома. Анна Петровна Селиверстова работала воспитателем детского дома № 3 с 11 августа 1945 года. Характеристики на Селиверстову, подписанные директором Кавезиной, исключительно положительные: К своей работе т. Селиверстова относится исключительно добросовестно. Отлично владеет детским коллективом… Большое внимание уделяет обогащению детского словаря, работе с бумагой, пластилином, разучиванию стихов, песен, плясок[1128]. В других характеристиках отмечается, что Селиверстова имеет большой авторитет у детей, организовала кукольный театр, занимается с девочками рукоделием, провела выставку детских работ, повышает свой идейно-политический уровень[1129]. Кавезина на время своего отпуска оставляла заместителями Селиверстову или Эфрон. Агния Алексеевна Эфрон была опытным педагогом. Она старше Бучиной и Селиверстовой на восемь лет. Работала в детском доме с 17 июля 1945 года. Муж у нее погиб на фронте. Руководство детдома ее ценило. Подавляющее большинство воспитанников детдома, в отличие от Бориса и Вены Ерофеевых, не имело родителей. Мать Анатолия Харчука Мария Самуиловна умерла 15 апреля 1942 года. Отчим, Николай Ларионович Осипенко, работавший на Мурманской судоверфи, сдал пасынка в детдом, оправдываясь тем, что не может обеспечить двух детей (у него был еще сын Борис, 2 года 4 месяца). С шести лет Толя находился в детдомах Мурманска, Мончегорска, Кировска. В характеристике на него говорилось: Мальчик способный, но капризный. На уроках любит разговаривать. Не совсем внимателен к объяснению учителями нового материала. Много читает, любит слушать книги. Плохо следит за собой, часто ходит без единой пуговицы у пальто и пиджака. Умывается редко. Речь развита очень хорошо, но слегка картавит. Подвижный[1130]. Много раз нарушал в школе дисциплину. Исключен из пионеров в третьем классе (1948) за грубость и нежелание работать в отряде. В детдоме проявились его таланты. Харчук посещал кружки резьбы по дереву и хорового пения, хорошо рисовал. В сентябре 1951 года направлен в ремесленное училище Петрозаводска. Тяжелой оказалась судьба Георгия Сухорукова (в «Записках психопата» он назван Геннадием). Отец, Михаил Дмитриевич, был ранен 27 января 1945 года на фронте, дальнейшая его судьба неизвестна. Из армии к семье он не вернулся. Матери, Елизавете Алексеевне, было тяжело прокормить сына. Да к тому же она еще и забеременела. Понимая, что нового ребенка ей не потянуть, Елизавета Алексеевна решила сделать нелегальный аборт. С 1936 года аборты в СССР были официально запрещены. За них устанавливалась уголовная ответственность. Бедная женщина была вынуждена пойти на нарушение законодательства. После аборта началось заражение крови. С апреля по август она лежала в больнице. Умерла от сепсиса 8 августа 1946 года в возрасте 35 лет. Во время болезни матери за Георгием присматривала дальняя родственница, Мария Александровна Ганина, работавшая конюхом на конной базе. У нее было трое своих детей, муж умер в марте 1946 года после ранения. 23 сентября 1946 года Ганина написала заявление в Мончегорский отдел образования с просьбой устроить мальчика в детдом. С октября 1946 по январь 1948 года Георгий находился в Мончегорском детдоме, а потом был переведен в детдом № 5 с особым режимом в поселке Зашеек. В октябре 1948 года направлен в Кировский детдом. Видимо, чем-то Ерофееву он запомнился. Учился Георгий неважно. В шестом классе имел в числе годовых отметок три «двойки» (арифметика, алгебра, геометрия) и даже «единицу» (иностранный язык). Его оставляли на второй год. Но после пересдачи предметов перевели в седьмой класс. В характеристиках отмечалось, что Георгий любит читать, рисовать, сидит на уроках хорошо. Товарищей не имеет, играет один или с маленькими детьми. Говорит очень тихо, работу выполняет медленно. Любит уединение. Скромный. Физически здоров. Любит труд. Опрятный. Поручения выполняет. При окрике может расплакаться. В разговор вступает редко[1131]. После окончания семи классов в школе № 6 Георгий поступил в Кировский горно-химический техникум. Но в 1953 году был исключен за неуспеваемость. Работал в Расвумчоррской геологоразведочной партии. Осенью 1955 года призван в Советскую армию. Служил в Печенге, но 23 января 1956 года был комиссован по болезни. Вновь работал в ГРП, а потом крепильщиком на Центральном руднике. Умер в возрасте 25 лет. По документам Саша Варзова родилась 31 декабря 1931 года. Но для старшей группы детдомовцев она была слишком мала ростом. В бумагах ей ставили 1936 год. В конце концов ея 1941 года. Мать, Мария Андреевна, жившая в Кандалакше, умерла 19 июня 1945 года от отравления грибами. В сентябре 1945 года Александра вместе с братом Василием (род. 1940) были направлены в Кировский детский дом. Училась Саша в основном на «тройки». В третьем классе была оставлена на второй год. Ей трудно давалась арифметика. В характеристиках отмечалось: Читает мало. Очень отзывчива, но иногда бывают несдержанные выкрики. С трудом рассказывает прочитанное. Учится без старания. Очень смешлива и любит шутку. Нервна и вспыльчива. Общественную работу выполняет[1132]. Витя Сикорский тоже потерял обоих родителей. Федор Андреевич умер 15 декабря 1940 года, Мария Гавриловна – 31 мая 1944 года от туберкулеза костей. Виктора приютила сестра Зинаида, работавшая шофером в поселке Нива-3. Но, видимо, справиться с непослушным мальчишкой ей было трудно. Витя не всегда ночевал дома, хулиганил, сквернословил, бил стекла в нежилых зданиях. Ему тяжело давалась арифметика, просидел два года в первом классе. В августе 1945 года Витя прибыл в детдом Кировска. В характеристиках подчеркивались такие его черты: упрямый, настойчивый, замкнутый, застенчивый, обидчивый. Не активен в работе, не дорожит званием пионера, беречь ничего не умеет, нет силы воли. Любит рисовать и красить. Много читает. Ходит в кружок резьбы по дереву и физкультурный[1133]. Учился в основном на «три» и «четыре». «Пятерки» были только по военно-физической подготовке и поведению. Сикорский дружил с Петей Тимофеевым, который положительно на него повлиял. Петр Тимофеев был крепким спортивным парнем, получавшим отличные отметки по физкультуре. В приказе А. П. Смирновой от 29 июля 1949 года говорилось: При проведении спортивных соревнований в день открытия лагеря, участникам, занявшим I место по трем видам спорта (бег на 60 м, прыжки в длину и высоту) присвоить звание чемпиона лагеря на 1949 г.[1134]. Среди мальчиков первое место занял Тимофеев, показавший такие результаты: бег – 8,8 сек., прыжки в длину – 3,7 м, прыжки в высоту – 1, 35 м. В «Записках психопата» упоминаются также сестры Мария и Анна Елисеевы. В детдоме находилась и их младшая сестра, Дуся Елисеева. Они тоже лишились родителей. Отец, Петр Иванович, умер в мае 1943 года от туберкулеза, мать, Агриппина Иосифовна, – в январе 1944 года. Вначале трех сестер и брата опекала старшая сестра, которой было 17 лет. Но в 1944 году дети были распределены по детдомам. Если Марию сразу направили в детдом Кировска, то Анну определили в Умбу. Но спустя несколько месяцев ее перевели в Кировский детдом. Мария была старше Анны на три года. Анна вначале училась плохо: провела два года в первом классе. Но потом подтянулась, стала старостой группы, и ее даже направили в «Артек», что было большим поощрением. В характеристике говорилось: Спокойная, трудолюбивая, аккуратная. Принимает участие в художественной самодеятельности. Любит вышивать. Подвижна, любит играть. Хороший организатор. Хорошо ладит с другими детьми. Много читает, речь развита, но не выговаривает окончания слов. Любит танцевать и декламировать[1135]. Анна неоднократно получала благодарности от руководства детдома, как и ее сестра Мария. Хорошим организатором была и Мария. В детдоме ее выбрали членом совета пионерской дружины. Семь классов она окончила в 1949 году. Вена Ерофеев в этом году перешел в пятый класс. После семи классов Мария поступила в фельдшерско-акушерскую школу в Кировске. Руководство детдома ее ценило. Во время летних каникул Мария работала воспитателем в своем же детдоме. Она умела хорошо ладить с детьми. В 1953 году она окончила ФАШ. Там к ней относились иначе. В характеристике, выданной ФАШ, отмечалось, что Мария «мало прилежна. Резка и груба. Иногда нарушала дисциплину»[1136]. Будучи членом комитета комсомола ФАШ, «к обязанностям своим относилась халатно»[1137]. Родители Дарьи Щербаковой умерли в 1945 году. Жили они в деревне Неупокоица Смоленской области. У Даши были старшие братья, которые за ней присматривали. Но потом они уехали на заработки в Польшу, и никаких вестей от них не поступало. Маленькую Дашу взяла дальняя родственница, жившая в поселке Мурмаши. Но у неё был свой ребенок, прокормить двух детей было трудно. В октябре 1946 года родственница сдала девятилетнюю Дашу в детдом. Вначале Даша училась в школе № 6 на «три» и «четыре». В характеристике отмечалось: Много читает. Вежливая и исполнительная девочка, трудолюбивая. Научилась вышивать. Аккуратна, опрятна. Речь развита плохо. Характер упрямый, настойчивый[1138]. В дальнейшем Даша стала учиться лучше. По окончании седьмого класса директор школы № 6 Екатерина Николаевна Адашкевич объявила ей благодарность за хорошую учебу[1139]. Были детдомовцы, добившиеся в дальнейшей жизни успехов. В этом плане показательна судьба Вити Горбова. Он прибыл в Кировский детский дом № 3 из села Полярное (ныне город Полярный Мурманской обл.) 30 июля 1947 года по направлению Мурманского облоно. Учительница Пестова писала в характеристике (конец 1947 – начало 1948 года): Горбову Вите 10 лет. В первом классе учился третий год. В период войны мальчик перенес блокаду Ленинграда, что сказалось на его здоровье. Потеряв родителей, он жил в детдоме, где долгое время ничего не говорил. [Горбов находился в Арефьинском детском доме Вачского района Горьковской обл. с 17.06.1942 по 29.08.1945.] Теперь воспитывается у тов. Барановой. [Горбов жил у Аграфены Васильевны Барановой, видимо, в с. Полярном с 1945-го. Возможно, в первый класс пошел в Арефьине. В с. Полярном учился в первом классе в 1945–1947 годах. Был оставлен на второй год. По итогам второго года обучения имел две годовые отметки «четыре» (чтение и русский письменный), остальные «три».] В характере мальчика наблюдается неуравновешенность. Иногда очень хорошо отвечает, а иногда целыми днями сидит и занимается рассматриванием картинок и разговорами. Все свои мысли выражает вслух без разрешения. Забывает, что задается на дом, и потому часто выполняет совсем другое задание. Мальчик вежливый, очень любит игрушки, карт[1140]. В другой характеристике (учитель Шведов, 18 мая 1948) написано: Воспитанник детского дома. Во второй класс прибыл из Полярной школы. Мальчик невнимательный, рассеянный. На уроках занимается посторонними делами. Нет старания и желания в учебе, ленив. Пишет грязно, небрежно. Делает по 8–9 ошибок в диктантах. Совершенно не справляется с решением задач. В течение года имел 2 по всем предметам. Оставлен во втором классе на второй год[1141]. рть ему поставили по арифметике «единицу»). При прохождении повторного курса за второй класс (1948/1949) Горбов имел годовые отметки по этим предметам «три», а за русский письменный ему вывели «четыре». Учитель Петров подчеркивал (20 мая 1949): Горбов В. занимается на уроках посторонними делами. Ленив, невнимательный и рассеянный. Нет желания и старания в учебе. Требует постоянного наблюдения и контроля. Переведен в III класс[1142]. л учиться значительно лучше. Получал годовые отметки «три» и «четыре», а поведение оценивалось на «пять» баллов. В четвертом классе на Горбова была дана такая характеристика: В этом классе учится второй год (оставлен в III). Медлительный, ленивый, апатичный, добродушный. Любит рисовать. Слабее других предметов – арифметика. Начинает самост[1143]. Воспитатель детдома А. А. Эфрон писала (1 июня 1952): ь. Преимущественно читает из военной жизни. Трудовые поручения выполняет с предварительным разговором. С ребятами дружит. Любит столярное дело. Посещал столярную мастерскую[1144]. атит» и в отделе капитального строительства. Далее работал помощником кочегара и кочегаром котельной теплоэлектростанции, грузчиком-сливщиком реагентов в мельнично-флотационном отделении АНОФ-I, учеником, а затем растворщиком реагентов и крановщиком-стропальщиком мельнично-флотационного отделения. 31 августа 1992 года уволен в связи с уходом на пенсию. Если в начале своей работы Горбов получал выговоры за нарушения трудовой дисциплины, то потом неоднократно премировался и получал благодарности. В «Записках психопата» много места отводится Лиде Ворошниной. Ерофеев учился с ней в одном классе в школе № 6, а потом в школе № 1. Видимо, между ними была взаимная симпатия, но после одного случая отношения разладились. Со слов Ворошниной, это произошло так. После окончания седьмого класса школьники сдавали экзамены. В том числе экзамен по физике. В билете были два вопроса и задача. Учащиеся сидели в классе и готовили ответы. Ерофеев быстро решил задачу и сидел, ждал, когда его вызовут. Ворошнина знала ответы на вопросы, но задача у нее не решалась. Она попросила Вену помочь. Он ответил: «Думай! Не нервничай! Ты можешь сама решить!» Лида попыталась, но у нее ничего не вышло. Она еще больше расстроилась. К ней подошел учитель физики Николай Иванович Шараев. Посмотрел решение задачи и сказал: «У тебя вот тут неправильно». Лида стала переделывать. Учитель добавил: «Не волнуйся. Выйдет второй преподаватель, я тебя вызову». Так и произошло. Лида получила «четверку». После экзамена Ерофеев сказал ей: «Вот видишь, ты сама смогла». Обиженная Ворошнина выкрикнула: «Да пошел ты!» Марсулев, заместитель директора комбината «Апатит» по общим вопросам, начальник управления железнодорожным транспортом. С 15 августа 1950 года Василий Васильевич стал работать старшим стрелочником на железнодорожной ветке комбината. Но долго работать ему не пришлось. 3 февраля он был арестован, а 4 мая 1951 года официально уволйти не удалось. Само происшествие было в начале февраля. Следователь посчитал виновным Ерофеева. Комбинат выдал ему нейтральную характеристику: Ерофеев Василий Васильевич, ст. стрелочник УЖДТ, уроженец Ульяновской обл., Николаевского района, деревня Елшанка, 1900 года рождения, по национальности русский, б/п, образование 3 класса, социальное положение рабочий, социальное происхождение из крестьян-бедняков. Общий стаж работы по найму с 1925 го году осужден по ст. 58-10. 15 августа 1950 г. принят на жел. дор. ветку комбината «Апатит» в должности старшего стрелочника. За время работы на жел. дор. ветке комбината «Апатит» поощрений и взысканий не имеет. Перед выходом на работу 3/II-51 г. отдыхал 24 часа. Наград не имеет. Начальник о[тдела] кадров УЖДТ комбината «Апатит» Мельников. 8/II-51 г.[1145] Василия Васильевича осудили на три года лишения свободы. Срок он отбывал в лагере у станции Оленья, неподалеку от Кировска, но большую часть времени провел в тюремн дома. Произошло это в начале июня 1953 года (в документах детдома указано, что Венедикт выбыл из учреждения 3 июня, расписка отца в том, что он забрал сына из детдома, датирована 7 июня). В детском доме при живых родителях Вена провел шесть лет. После окончания Венедиктом школы-семилетки № 6 завуч детдома Нина Ивановна Медина написала на него такую характеристику: без затруднений. Характер имеет очень застенчивый, спокойный. В подвижных играх участвует редко. Очень много читает. Речь имеет хорошо развитую. Все поручения выполняет всегда добросовестно. Веня младше своего брата на год, но гораздо серьезней его. Любит уединяться, хотя среди товарищей пользуется авторитетом. Любит играть в шашки и шахматы. Мечтает окончить 10 классов[1146]. ассе было 20 девочек и 7 мальчиков. Прекрасная память, чтение книг, тяга к получению знаний привели к тому, что учился Ерофеев только на «отлично». Некоторых одноклассников по школе № 1 и Носкову он упоминает в «Записках психопата». С Ворошниной у Вены нормальные отношения так и не наладились. Когда от класса нужно было выдвинуть кандидатуру в комсомольское бюро школы, Ерофеев предложил Ворошнину. Одноклассники проголосовали единогласно. Ворошнина потом спросила его: «Зачем ты это сделал?» На это Ерофеев только улыбнулся. Школу он окончил в 1955 году с золотой медалью. На выпускном вечере Ерофеев не присутствовал. Читал Ерофеев очень много и быстро. Книги брал в основном в школьной библиотеке и библиотеке им. Горького. В 1959 году он составил для старшей сестры Нины список книг, которые ей надо обязательно прочесть. Список озаглавил «Непременно прочтите, Нинон». Список большой: свыше сотни произведений, но в основном классика. Книги Ерофеев сгруппировал по литературам. Из английской литературы он рекомендовал Уильяма Теккерея, Чарльза Диккенса, Шарлотту и Эмили Бронте, Джорджа Эллиота, Лоренса Стерна, Артура Конан Дойла, Оскара Уайльда, Джеффри Чосера, Уильяма Шекспира, Даниеля Дефо, Тобиаса Смоллета, Сэмюэля Ричардсона, Генри Филдинга, Уильяма Годвина, Ричарда Шеридана, Джона Мильтона, Джеймса Олдриджа, Олдоса Хаксли, а также стихи разных поэтов. Самый большой объем заняла французская литература. Это Эмиль Золя, Гюстав Флобер, Ги де Мопассан, Оноре де Бальзак, Стендаль, Мольер, Вольтер, Марсель Пруст, Ромен Роллан, Альфонс Доде, Виктор Гюго, Анатоль Франс, Альфред Мюссе и многие другие. Не забыл даже Шатобриана с Гюисмансом. У Руссо Ерофеев выделил два произведения «Новая Элоиза» и «Исповедь». Составил также списки итальянской, немецкой и польской литературы. Из русских писателей особо рекомендует двух: Достоевского («Записки из подполья», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Бесы», «Преступление и наказание»), Салтыкова-Щедрина («История одного города»). В «Записках психопата» приводятся имена свыше семидесяти жителей Кировска. Это воспитанники детского дома, воспитатели, одноклассники школы № 1, учителя, друзья семьи. Некоторые из них и сейчас живут в Кировске, Апатитах или других городах. Другом семьи был учитель истории Константин Анатольевич Шамовский. Его лекции по истории ученики вспоминают до сих пор. Двоек почти никому не ставил, говорил, что и сам историю на «пять» не знает. Но Шамовский периодически срывался, были запои на несколько дней, лечился от хронического алкоголизма. В одном доме с Ерофеевыми жил Виктор Бриткин. В «Записках психопата» он фигурирует как Владимир Бридкин и Вл. Бр. Это была неординарная личность. Много раз менял места работы. Работал грузчиком, люковщиком, буровым рабочим, учеником станочника, бетонщиком, лесопильщиком… Был пять раз судим. Имел инвалидность: не хватало двух пальцев на правой руке, среднего пальца на левой руке. В Кировск прибыл из Печорской железнодорожной исправительно-трудовой колонии в конце 1943 года. Поселился на улиВасилий Ерофеев выпивали вместе. Физику в школе № 1 Кировска вела Вера Александровна Пономарева. Позже она вспоминала: Я бы никогда не подумала, что Венедикт станет писателем. У нас в то время в школе был кружок юных поэтов. Многие учащиеся состояли в нем, но Ерофеев его не посещал. И после уроков он всегда интересовался дополнительным материалом по физике. В то время я думала, что передо мной стоит будущий физик, но не как поэт […]. Он остался в моей памяти только с лучшей стороны. Я с улыбкой вспоминаю его аккуратный, серый костюмчик…[1147] Русский язык и литературу преподавала в школе № 1 Сарра Захаровна Гордо (себя она называла Софьей). Ерофеев упоминает ее в эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика». Именно Гордо, заметив интерес ученика к литературе, посоветовала ему поступать на филологический факультет. Она считала Ерофеева прирожденным филологом и не сомневалась, что он защитит диссертацию. Пономарева и Гордо были направлены в Кировск после окончания Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена. Большинство учителей и одноклассников Ерофеева из Кировска отмечают, что кроме учебы Ерофеев ничем особенным не выделялся из общей массы, был «серой мышкой». Видимо, сыграли свою роль скромность и застенчивость Венедикта. Класс был сильный, многие учились хорошо. Но выделялись учебой в классе двое: Ерофеев и Юрий Семенов. Учились они на «пятерки». Однако Семенову не очень давались сочинения, на письменном экзамене по литературе он получил «четыре». В итоге в 1955 году только они окончили школу № 1 с медалями: Ерофеев с золотой, Семенов с серебряной[1148]. Видимо, конкуренты не очень любили друг друга: Ерофеев не упомянул Семенова в «Записках психопата» среди одноклассников. Семенов же считает, что Ерофеев парень «головастый, но высокомерный, необщительный, держался на отшибе, сам по себе»[1149]. Никому не давал списывать, поэтому одноклассники на него обижались. Валя Свищева, учившаяся в том же классе, говорит, что, наоборот, Ерофеев помогал одноклассникам и давал списывать домашние задания. Ерофеев ей запомнился как «незаметный, скромный мальчик, всезнайка, всегда писавший диктанты на „отлично“»[1150]. Раисе Мироновой Ерофеев запомнился как очень тихий, симпатичный мальчик, в которого были влюблены все девочки класса. Отмечает, что Ерофеев был очень эрудированным человеком и мог ответить на любой вопрос[1151]. Еще одна одноклассница Ерофеева Юлия Никитина отмечает: а были проще. Поэтому и Венедикт ничем особенным среди нас не выделялся. Но все же он был несколько обособленным, потому что учился не так, как все мы. Закончил он школу с золотой медалью, в аттестате у него были одни пятерки. Помню это хорошо, так как мне доверили тогда заполнять на весь класс «аттестат зрелости», так назывался документ об окончании школы-десятилетки. Венедикт все время что-то читал. Однажды, когда я была дежурной в классе, он и еще несколько мальчишек задержались в классе на все мы, 27 человек, пошли каждый по жизни своим путем. Так что очень мало знали друг о друге, мало знаем и теперь[1152]. Геннадий Фомин вспоминает: К Вене я всегда относился с большим почтением. Это был очень скромный человек, хорошо относился к одноклассникам. Он был самым умным учеником в школе. Не кичился своими знаниями, помогал одноклассникам в учебе, отличался своим примерным поведением. Когда закончился срок заключения отца, семья Ерофеевых поселилась на 23 километнал о его учебе в МГУ. Я сожалею о том, что он не поступил в инженерный вуз. Но у каждого своя судьба, иногда с большими причудами. Впервые я узнал о том, что он стал писателем, из «Литературной газеты». Был этим удивлен. Решил навестить его в дачном поселке писателей. Но ведь я не читал ни одной его книги. В результате пока знакомые достали мне его книгу «Москва – Петушки», пока я читал ее, время ушло, и я узнал о его кончине[1153]. Ерофеевское поколение – это дети репрессированных в сталинские времена. Работая над справочником «Литературные Хибины», включающим 1270 персональных справок о людях, писавших о Хибинах, я обнаружил, что более 200 авторов, включенных в справочник, были репрессированы сами или их родители, родственники. Масштабы содеянного поражают. 24 октября 2001 года в центральной библиотеке им. М. Горького в Кировске открылся музей писателя. Прекрасно оформил музейную экспозицию талантливый художник Дмитрий Новицкий. Андрей Соловьев Материалы о Вен. Ерофееве в «Архиве истории инакомыслия»[1154] В «Архиве истории инакомыслия» «Международного Мемориала» (Москва), крупнейшем в России собрании по истории политических репрессий и диссидентского движения в СССР, хранится несколько документов, связанных с биографией и творчеством Вен. Ерофеева. Неоднократно отмечалось значение материалов Архива как источника изучения истории неподцензурной литературы в советской России[1155]. Несомненную пользу можно извлечь из них и в случае Ерофеева. Несмотря на то, что общее число «ерофеевских» документов невелико, а собственноручных среди них нет, они разнообразны: в их числе находятся как копии сочинений Ерофеева, так и иконографические материалы. Перечислим эти документы[1156]. Ф. 101 (Издательство «Хроника»). Оп. 2. Д. 8. Обращение «Свободу Александру Гинзбургу» (открытое письмо по делу А. Гинзбурга и Ю. Орлова). Из информационного бюллетеня «Дело Александра Гинзбурга и Юрия Орлова» № 1 (февраль – апрель 1977 года). Машинопись. Под обращением среди других значится фамилия Ерофеева, но вряд ли это можно рассматривать как свидетельство сколько-нибудь значимой принадлежности писателя к одному из эпизодов истории правозащитного движения. Его подпись была лишь одной из 325, поставленных под обращением в феврале 1977 года. Мы не знаем обстоятельств, при которых оно было подписано Ерофеевым. В его опубликованных дневниках дело Гинзбурга не упоминается[1157], о самом Гинзбурге говорится, например, в таком контексте, свидетельствующем о малой заинтересованности Ерофеева в правозащитном движении: «Никого не различаю: Галансков, Гинзбург, Тарсис, Амальрик etc.» (сентябрь 1973 года), – а взгляд на его перспективу представляется скорее равнодушным: «Обилие диссидентских групп и направлений – от правых медведовцев – до левых ВАХСОН-овцев. На три метра против ветра. 33 струи, не считая мелких» (записная книжка лета 1978 года)[1158]. С другой стороны, с лета 1975 года в окружении Ерофеева много диссидентов, их имена мелькают на страницах дневниковых записей. По сведениям В. Э. Берлина, с Гинзбургом Ерофеев был знаком еще по Московскому университету[1159]. По мнению И. Г. Симановского, посредником, предложившим подписать обращение, скорее всего, был близкий друг Ерофеева Виктор Тимачев, лично знавший Гинзбурга и бывший у него на проводах[1160]. Другие известные подписи Ерофеева под подобными обращениями относятся к более позднему времени: например, в марте 1988 года по просьбе Н. А. Шмельковой Ерофеев подде[1161]. Что касается дела Гинзбурга – Орлова, то Л. М. Алексеева отмечает высокий уровень осознанности среди подписантов именно в этот период: …за редким исключением, почти все новички набора 1977–1978 годов сознавали, на что идут. Москвичи, присоединившиеся к правозащитникам в 1977–1978 годах, сами стали правозащитниками – их подписи под правозащитными документами с тех пор появлялись неоднократно[1162]. Мы полагаем, что едва ли в случае Ерофеева это было так: его связи с диссидентским кругом можно описать прежде всего через личные контакты (В. Н. Делоне, П. И. и И. П. Якиры и др.), отчасти влиявшие на творческие замыслы (пьеса, известная как «Фанни Каплан, или Диссиденты»). Об активной правозащитной деятельности Ерофеева ничто не говорит, и, скорее всего, он был одним из «редких исключений». Ф. 102 (Ленинградская коллекция)[1163]. Оп. 2. «Василий Розанов глазами эксцентрика». Машинопись. Судя по характеристике состава фонда и по особенностям самого документа, эта копия может восходить к тексту эссе из журнала «Вече» (хотя некоторые различия с этим текстом есть, о нем см. ниже). Ф. 137 (Августа Романова)[1164]. Оп. 1. Ед. хр. 6. «Москва – Петушки». Машинопись (96 л.). На обороте одной из фотографий рукой Ю. Кима сделана запись: «Веня Ерофеев на Автозаводе» (т. е. на московской станции метро «Автозаводская», в квартире И. П. Якир и Ю. Ч. Кима). Автор фотографии – И. П. Якир (по свидетельству Н. Ю. Ким в частной беседе с И. Г. Симановским). Опубликована[1165]. Вторая – с подписью карандашом «Ерофеев» и ручкой «№ 503» сделана фотографом В. В. Сычевым на улице около его дома на Рождественском бульваре в Москве в 1977 или 1978 году. Ф. 175 (личные коллекции самиздата). Оп. 29. «Москва – Петушки». Машинописная копия, вклеенная в фотоальбом карманного формата, в который дополнительно вклеено железнодорожное объявление о прекращении движения электропоездов на участке Павлово-Посад – Петушки 17 и 20 мая (год не указан). Обе копии «Москвы – Петушков» сложно датировать. Схема распространения в самиздате главной книги Ерофеева до сих пор не выстроена (и, может быть, время для этого уже упущено). В такой работе следовало бы учесть каждую копию, в силу особенностей текстологии самиздатовских текстов, которая должна отличаться от текстологии произведений, опубликованных типографским способом. Здесь в меньшей степени применим принцип, выработанный для литературы Нового времени: …задача текстологической работы – подготовить к печати проверенный по первоисточникам и очищенный от всякого рода искажений и погрешностей авторский текст[1166]. «Искажения и погрешности» – необходимая часть бытования этих текстов, в чем-то сближающая их с произведениями средневековой литературы и фольклора. Согласно данным сетевой анкеты 2017–2018 годов, больше половины читателей самиздата тиражировали читавшиеся ими тексты[1167]. Авторский самиздатовский текст может иметь первоначальный вариант (не всегда нам доступный), но всегда имеет большее или меньшее число копий, которые и определяют его читательскую судьбу. Даже печатный текст может от них зависеть, как это и произошло с поэмой «Москва – Петушки», впервые опубликованной по тексту, вероятно, восходящему к одной из шести копий автографа, сделанных Р. В. Выговской в 1970 году. Однако из материалов Архива наиболее интересным с точки зрения текстологии произведений писателя представляется нам экземпляр 8 выпуска машинописного журнала «Вече»[1168], в котором состоялась первая публикация написанного специально для издания эссе Ерофеева «Василий Розанов глазами эксцентрика» (эссе – ретроспективное авторское определение жанра). Документ представляет собой машинописную тетрадь формата А4, текст Ерофеева расположен на с. 216–240 (в составе рубрики «Литературная страница») и предварен редакционным предисловием (без подписи) «Странник, играющий под сурдинку»[1169]. В отличие от «Москвы – Петушков», текст этого эссе, по-видимому, с самого начала распространялся в составе журнала, а не как отдельное произведение. Журнал «Вече» издавался в 1971–1974 годах в г. Александров Владимирской области, где жил его главный редактор, В. Н. Осипов (1938–2020), к тому времени бывший политзаключенный (осужден как один из организаторов встреч у памятника Маяковскому в Москве). Считается, что редакционный тираж журнала составлял несколько десятков экземпляров[1170], каково было общее число копий, неизвестно, как неясно и происхождение конкретного экземпляра, хранящегося в «Архиве истории инакомыслия». «Вече» позиционировался как патриотическое издание, обращенное к национальной тематике, сосредоточенное на интересе к определенным темам русской истории, культуры, к православию[1171]. Однако националистическое направление редакции не было секретом для современников («трибуна русских православных националистов»[1172]). В биографии Ерофеева отмечается, что «появление прозы Ерофеева именно в националистическом журнале придало новую подсветку его образу в глазах значительной части оппозиционно настроенной интеллигенции»[1173], имеются в виду подозрения писателя в антисемитизме. Справедливости ради нужно сказать, что дело не только в репутации журнала. В самом тексте эссе есть фрагменты, которые можно трактовать как выражение неприязни к евреям – ответственным за коммунистическую идеологию, окружающую лирического героя-повествователя навязчивым бессодержательным дискурсом. Прежде всего, это образы «классных наставниц» повествователя, которых он упоминает в разговоре с фармацевтом Павликом (София Соломоновна Гордо и Бела Борисовна Савнер[1174]). Эти образы амбивалентны: с одной стороны, они рассказывали своим воспитанникам о «созвездии обскурантов» царской России, с другой – пропагандировали позитивистскую, атеистическую или просто внерелигиозную культуру. Такие слова «не трогают душу». Мысли же Розанова – «мракобеса» (поэтому и заинтересовавшего повествователя) – освежающе действуют на богооставленного героя, постепенно вытесняя из его цепляющегося за чужие идеи сознания афоризмы Э. Ренана, Н. А. Островского, А. П. Маресьева, В. П. Боткина, Н. Н. Миклухо-Маклая и др.[1175] Однако какими бы ни были взгляды Ерофеева, предисловие к «Василию Розанову»[1176] дает не так много пищи для размышления о совпадении их с мнением редакции. В нем говорится о влечении Ерофеева к религиозной проблематике: в студенческие годы у него возник глубокий интерес к истории Руси, к проблемам древне-русской литературы и постоянная страсть ко всему, связанному с античностью и ранним христианством[1177]. Как характерная черта произведений писателя выделяется «иеремиада на обывательщину», рассматривается генеалогия лирического героя Ерофеева, возводимая к «лишним людям», указывается на появляющийся в эссе о Розанове, благодаря «незамкнутости на себя», «слабый, но просвет». Творчество Ерофеева встраивается в историко-литературную традицию, в частности оно сравнивается с прозой Ф. Сологуба, а также провозглашается стремление писателя к свободе творчества, дающей «земной смысл и оправдание» душе[1178]. Нетрудно заметить, что здесь явно смешаны оценки, относящиеся как к «Москве – Петушкам» (попытка не столько объяснить поэму, сколько оправдать интерес к писателю – через школьные представления о литературе), так и к «Василию Розанову» (взгляд на эссе как на образец исповеди о пути к христианству). При этом не обсуждается ни то, например, что Ерофеев, обыгрывая в эссе связь между верой и полом, совсем по-розановски показал, как религиозное сознание просыпается «в точке пола», ни то, что спор между иудаизмом и христианством в этом произведении остается незакрытым[1179]. Итак, в редакционном предисловии намечался следующий путь лирического героя Ерофеева: погруженная во мрак повседневности «петушковая» душа под влиянием чтения Розанова обращается к Богу. Но это, строго говоря, не имеет точной биографической параллели. Даже если оставить в стороне вопрос о месте религии в жизни писателя, хронология его творчества противоречит подобному восхождению. Имя Розанова появляется в записных книжках Ерофеева значительно раньше, чем было написано эссе, и даже до «Москвы – Петушков»[1180]. Поэтому натянутым было бы предположение, что Ерофеев, прочитав Розанова, написал эссе о нем и сам принес в редакцию. История «Розанова» напоминает нам историю создания поздних произведений Ерофеева, за исключением «Вальпургиевой ночи», написанных по заказу или по случаю. Сам Ерофеев впоследствии объяснял появление публикации обещанием, данным им С. А. Мельниковой (тогда одной из активных сотрудниц журнала) в благодарность за гостеприимство (летом 1973 года он жил в ее доме в Царицыне; по воспоминаниям всех участников событий, текст был написан именно тогда, хотя мера вынужденности в трактовке разными мемуаристами разнится[1181]), и напором со стороны редакции: В последующие годы все написанное складывалось в стол, в десятках тетрадей и толстых записных книжках. Если не считать написанного под давлением журнала «Вече» развязного эссе о Василии Розанове и кое-чего по мелочам[1182]. (Ср. воспоминания В. С. Муравьева[1183] и характеристику «давешняя белиберда» в дарственной надписи Н. А. Шмельковой на титульном листе нью-йоркского издания «Василия Розанова глазами эксцентрика»[1184].) С главным редактором журнала В. Н. Осиповым при этом Ерофеев мог быть знаком с 1960 года: В 1960 году Котрелёв и Ерофеев ездили к Владимиру Николаевичу Осипову и Анатолию Иванову по прозвищу Рахметов сговариваться о националистическом журнале, который противостоял бы советской машине, там было человек шесть-восемь. Ни Котрелёв, ни Ерофеев потом участия в этом не принимали[1185]. Однако сам Осипов в интервью, данном И. Г. Симановскому (2020), утверждал, что познакомился с Ерофеевым во время издания «Вече» через Мельникову. Текст «Василия Розанова», появившийся в «Вече», – это первый опубликованный и наиболее ранний доступный нам вариант этого произведения, за исключением автографа (в 2019 году продан с аукциона «Литфонд»; на сайте аукциона он датируется 1972 годом[1186]). В автографе названия у текста нет. Вопрос о том, кем было предложено заглавие «Василий Розанов глазами эксцентрика», остается открытым[1187]. В дальнейшем произведение публиковалось как под первым названием, так и под другими: «Проза из журнала „Вече“» (в издательстве «Вагриус» под редакцией В. С. Муравьева[1188]) и «Я вышел из дому…» (в издательстве «Захаров» под редакцией А. Е. Яблокова[1189]). Экземпляр журнала, хранящийся в Архиве, содержит рукописную правку, сделанную чернилами (но, кажется, другим почерком, чем остальные правки в тексте выпуска)[1190]. В большинстве своем это исправление ошибок, совершенных при перепечатке, вставки фрагментов на латинице, добавление пропущенных при наборе слов (например: «Зараза <немилая>», «Не печалься<, вечно ты печалишься!>»[1191]). Каково бы ни было происхождение правок, их учет помогает восстановить первоначальный текст публикации, стоящий между автографом и последующими вариантами текста «Василия Розанова». Воссоздание творческой истории этого произведения – дело будущего. Ограничимся сейчас наблюдением за использованием обсценной лексики, которая, несмотря на неофициальный статус журнала, вся дана в нем с купюрами (см., например: «припи…нутости», «проб…дь Снегурочка» и даже «Г…а нет и не пахнет им»[1192]). По замыслу В. Н. Осипова, «Вече» – не подпольный журнал (адрес редакции – домашний адрес Осипова – был указан в каждом выпуске[1193]), с этой позицией, вероятно, и согласовывалась цензурная мера. Но она же и входила в противоречие с намеченным в предисловии толкованием «„экстравагантности“ слога В. Ерофеева», как не нуждающейся «ни в защите, ни в порицаниях»[1194]. * * * Фактографическое изучение творчества и биографии любого писателя включает в себя исследование его архива. Хорошо известно, что понятие «архив писателя» далеко не всегда совпадает с его личным фондом, находящимся в каком-либо архивохранилище или в распоряжении наследников. Документы могут быть рассеяны по разным местам. И более того, архив, в одном ли месте он отложился или реконструирован исследователем, не всегда статичен, не всегда отождествим с описанием личных документов, вышедших из-под пера писателя, принадлежавших ему, собранных им или непосредственно примыкающих к собранию. Цифровое сегодня заставляет задуматься о том, как будет выглядеть архив современного писателя завтра. Множество информации об авторе, зафиксированной, а лучше сказать, разлетающейся по виртуальному пространству в виде реплик на форумах и т. д., живет не само по себе, а в диалоге, подчас буквальном, с современниками. Во второй половине XX века писатели не оставляли этого интерактивного следа, но тем не менее понятие динамического единства применимо и к их архивам. В качестве примера приведем историю распространения своеобразного произведения Ерофеева «33 зондирующих вопроса к абитуриентке Екатерине Герасимовой», которое попало в печать в 2002 году[1195], [1196]. Тем не менее оно было прекрасно известно всем читателям Ерофеева по интернет-публикациям начиная с мая 2007 года[1197]. Вопросы быстро разошлись в постах «Живого журнала» и подобных ему сетевых дневников, в комментариях к ним появлялись варианты ответов – дополнение к тексту, подразумевавшееся автором, но полученное уже не от адресата; и это как раз тот случай, когда цифровые технологии работают подобно старому самиздату. Татьяна Красильникова О коктейлях, букве «Ю» и о поэзии Поэма «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева[1198] 1 аверное, самым известным фрагментом поэмы среди широкой аудитории. В отличие от других ярких строк произведения, словосочетания «Слеза комсомолки», «Поцелуй тети Клавы», «Сучий потрох» и пр. увековечены не только в самой поэме и в исследованиях о ней, но и на страницах барных алкогольных карт, в подборках «смертоносных рецептов» в СМИ, не всегда тесно связанных с литературным миром. Вне зависимости от начитанности и интеллектуального фона, читателю, скорее всего, ясно, что всерьез воспринимать эти рецепты не нужно, а придуманы они Венедиктом Ерофеевым, чтобы еще больше повысить градус смешного перед постепенным переходом в модус с преобладанием трагического. Отчасти за счет мнимой прозрачности роли коктейлей их функция в восприятии читателей сводится лишь к пародийной прагматичности, а более тонкий уровень устройства фрагмента остается без внимания либо осмысляется с помощью «реального» и интертекстуального комментирования ингредиентов и цитат. Эту лакуну представляется важным заполнить. Начать хочется с общих наблюдений. Создание коктейлей шуточно уподобляется высокому искусству, которое оказывается посредником между земным и небесным мирами («Нет, если я сегодня доберусь до Петушков – невредимый – я создам коктейль, который можно было бы без стыда пить в присутствии Бога и людей»[1199]). Закономерным образом процесс сотворения великого напитка наделяется категорией автора, однако имя его, несмотря на популярность шедевров, «не знают». Географическая широта охвата земель, хранящих память о коктейлях («По всей земле, от Москвы и до Петушков»), основана на фольклорно-эпической конструкции от X-а до Y-а, использующейся, помимо прочего, в вариациях горацианского «Памятника» («Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных»[1200], «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой»[1201], а также в ставшей формулой строке «От Москвы до самых до окраин»[1202] из знаменитой советской песни[1203]. Оказывается, что коктейли – это своего рода произведения искусства, которые стали настолько популярными, что распространились по всему миру (ограниченному сознанием субъекта) и стали восприниматься другими людьми как фольклор. Такой ракурс, предполагающий осмысление рецептов не только как шуточной дискурсивной игры, но и как семантически многоуровневого текста, подталкивает к пристальному прочтению каждого рецепта в отдельности, а также к попытке объяснить функцию их появления в контексте всей поэмы. Не вооруженным узкоспециальным филологическим знанием глазом видно, что коктейли отличаются друг от друга количеством и качеством ингредиентов, тонкостями рецептуры, способом употребления – каждый из них в результате обладает собственной спецификой. Важно, однако, что алкогольная природа не замкнута на самой себе, и аналогичные ей феномены и паттерны отыскиваются в мире словесности. С чем тогда соотносится стремление соединять едва ли сочетаемые между собой ингредиенты? В статье «„Сэр, почему вы кушаете своих жен?“: о роли цитаты у Венедикта Ерофеева» Александр Агапов проводит тщательный анализ того, как автор поэмы работал с чужими текстами. Исследователь показывает, что связующим звеном между источником цитаты и произведением Ерофеева почти всегда были его записные книжки, в которые он выписывал большое количество строк, выдернутых из разнородных сочинений, и которые потом неожиданно вплетал в канву своего текста. Главная идея статьи Агапова, идущая вразрез со сложившейся и часто доминирующей традицией чтения насквозь цитатных произведений Ерофеева, заключается в том, что цитаты у него не носят функции ключа-подтекста, которые помогают дешифровать текст. Заимствования, наоборот, надлежит рассматривать не как кратчайший путь к «скрытому смыслу», а скорее как метод построения нового художественного языка, в котором «цитаты, как в калейдоскопе, складываются в новый узор»[1204]. Такой подход к интертекстуальности у Ерофеева кажется наиболее справедливым, а потому хочется развить мысль исследователя, в особенности в перспективе обсуждаемого фрагмента. Действительно, записные книжки Ерофеева, хранящие фразы и строки из прочитанных или даже только мельком просмотренных автором текстов, – это своего рода лаборатория по созданию языка, в которой последний рождается на пересечении всевозможных регистров и стилистических пластов, большого количества выдернутых отовсюду цитат. На таком «экспериментальным» образом полученном языке Ерофеев и создает свой opus magnum – поэму «Москва – Петушки». В своем исследовании Агапов обращается к одной из первых работ, посвященных поэме, – «Семиосфера Венички Ерофеева» Ю. И. Левина, в основном сфокусированной на природе цитирования и способах трансформации чужого слова. Одной из стратегий Ерофеева, по замечанию Левина, является «кодирование с помощью цитат» – когда автор «пользуется готовыми блоками-цитатами, но для описания данной ситуации берет цитаты, относящиеся к совершенно другим ситуациям»[1205]. Подобный тип обращения с фрагментами чужих текстов особенно сильно проявляется в алкогольных фрагментах, в том числе в обсуждаемых здесь главах. При этом важно заметить, что Александр Агапов, заявляя о методологической близости двух работ, проводит четкую границу между своим подходом и подходом Левина. По Агапову, Ерофеев, выписавший в дневники цитату, мог через несколько лет забыть о ее происхождении – «для Ерофеева не важен ни источник цитаты, ни ее первоначальный контекст: он просто использует ее как строительный материал». По этому поводу хочется, в целом соглашаясь с Агаповым, заметить все же, что память о другом тексте «хранится» в стилистике чужого фрагмента, и это, как кажется, и является для Ерофеева главным критерием для выбора той или иной цитаты. Теперь ясно, что метод построения текста, о котором идет речь, имеет непосредственное отношение к теме настоящей статьи. Эта корреляция основана не только на том факте, что части описания некоторых коктейлей Ерофеев привнес из других текстов русской литературы (например, фразу о «метафизическом намеке» «Ханаанского бальзама» – из стихов Михаила Кузмина[1206]), но и на самой природе алкогольных шедевров. Представляется, что рецепты становятся иконическим изображением словесного творчества в ерофеевской парадигме. Они метапародийны по отношению к самой поэме, потому что, подобно произведению, в которое заключены, они также сочетают различные литературные традиции, играют стилистическими эффектами, по-разному отзываются в сердцах читательской-выпивающей аудитории и по-разному ею воспроизводятся. Поскольку подход в настоящей статье к интертекстуальности совпадает с видением проблемы Агаповым, вместо подтекстов (в понимании К. Ф. Тарановского и О. Ронена) имеет смысл говорить о дискурсах и литературных традициях, за которыми стоят один или несколько источников. Обращаться к примерам из других литературных текстов я буду, когда возникнет необходимость доказать дискурсивную природу слов и выражений, а также очертить создаваемые группой элементов семантические ореолы. Если упомянутые другими комментаторами источники покажутся нерелевантными, я позволю себе их не перечислять, равно как не буду вдаваться в подробности реального употребления напитков (об этом уже написал А. Плуцер-Сарно в «Энциклопедии русского пьянства»). Наконец, еще одно методологическое замечание. Безусловно, текст поэмы Ерофеева игровой, и игровая практика осуществляется в первую очередь между авторским и читательским полюсами. Анализ рецептов в настоящей статье – это не попытка доказать, что шуточные коктейли совсем не являются тем, чем они названы напрямую. Предложенное восприятие коктейлей и связано с идеей авторской игры, но подразумевает, что природа игры здесь разворачивается на более глубоком уровне. «Ханаанский бальзам» Подступаясь к рецепту «Ханаанского бальзама», Веничка сначала комментирует отдельные ингредиенты коктейля. О денатурате герой рассуждает, апеллируя к феномену вдохновения («…денатурат, будучи только объектом вдохновения, сам этого вдохновения начисто лишен»), а осведомленность русского народа о тонкостях очищения политуры он противопоставляет его же невежественности по отношению к биографии главного русского поэта: «Почему-то никто в России не знает, отчего умер Пушкин, а как очищается политура – это всякий знает». Ясно, что подобные аналогии несут прежде всего ироническую функцию, однако не менее важен и факт помещения ингредиентов в литературное поле: поэтическое здесь подменяется алкогольным. Из вступления к статье уже ясно, что такая замена (поэтического на алкогольное) осуществляется и в более широком контексте двух глав. Название «Ханаанский бальзам» встраивает коктейль в ветхозаветный контекст. До этого в парадигматическом ряду напитков, потенциально способных связать земное и небесное («коктейль, который можно было бы без стыда пить в присутствии бога и людей»), перечислялись «Иорданские струи» и «Звезда Вифлеема», обладающие схожей семантикой. Однако «Ханаанский бальзам» как текст связан не только с ветхозаветной темой. Ветхозаветность «Ханаанского бальзама» подменяется советской идеологией: «Это даже не аромат, а гимн. Гимн демократической молодежи». Советская риторика в рамках описания коктейля становится существенной альтернативой для ветхозаветной традиции подобно тому, как коммунистическая идеология однажды пришла на смену религиозной парадигме. Кроме того, показательно, что для описания коктейля используется жанровая характеристика – гимн. Две мощные культурные струи, соединенные в этом коктейле, объясняют многие его свойства – идейность, пафос, ядовитость миазма, метафизику, воплощенную лишь в намеке, крепость, стойкость, «вульгарность и темные силы». ами следующей главы), в которых, по замечанию героя, ошибаться нельзя. Но первый коктейль состоит всего из трех ингредиентов («Денатурат – 100 г. // Бархатное пиво – 200 г. // Политура очищенная – 100 г.»), каждый из которых образует существенную часть в строго выверенной пропорции – 1: 2: 1. Большую долю «Ханаанского бальзама» занимает кодифицированный спиртной напиток – бархатное пиво, однако и денатурат, и политура также широко употреблялись внутрь[1207]. Последние замечания актуальны, потому что степень художественности напитков с каждым новым рецептом будет возрастать, а доля конвенциональных в них жидкостей – снижаться. «Дух Женевы» В коктейле «Дух Женевы» на один ингредиент больше, чем в предыдущем («„Белая сирень“ – 50 г. // Средство от потливости ног – 50 г. // Пиво жигулевское – 200 г. // Лак спиртовой – 150 г.»), при этом кодифицированный алкогольный компонент в нем – лишь «пиво жигулевское». Остальные ингредиенты («Белая сирень», «средство от потливости ног», «лак спиртовой») больше провоцируют на рождение художественных ассоциаций, чем на гипотетическое желание читателей претворить рецепт в жизнь. Комментаторы поэмы указывают на политическую семантику названия коктейля[1208]: «Дух Женевы» – вошедшее в русский язык выражение, означавшее надежду на взаимопонимание и окончание холодной войны. Поскольку эта идиома заряжена положительной, миротворческой семантикой, становится ясно, почему коктейль поможет прекратить «вызревание темных сил» после идеологически пробивного «Ханаанского бальзама». В алкогольном контексте слово «дух» каламбурно семантизируется и прочитывается и в значении ‘запах’. Проекция исходного смысла идиомы на предполагаемый «дух», исходящий от выпившего этот напиток, вызывает комический эффект: очевидно, что отведавший коктейль человек будет источать явно не то благоухание, которое в сознании советского читателя ассоциируется со Швейцарией. Но в ореоле коктейля «Дух Женевы» есть не только политические коннотации: сквозь его рецептуру также протягиваются ассоциации со средневековой и романсовой литературными традициями. Средневековый пласт поддерживается ссылкой героя на «старых алхимиков», согласно которым «в мире компонентов нет эквивалентов». Введенная в текст категория средневековой культуры не обрывается на этом месте, а отзывается дальше – в строках «в нем нет ни капли благородства»: связь средневековой куртуазной культуры с идеей благородства закреплена в том числе в языковом обороте благородный рыцарь[1209]. Едва намеченная линия благородства сразу же отрицается и перебивается другой: «…но есть букет». Единственно правильным ингредиентом оказывается «Белая сирень», тогда как среди ошибочных перечисляются «будоражащий совесть» и «укрепляющий правосознание» «Ландыш серебристый», а также «Жасмин» и «Шипр». Почему единственно верными становятся духи «Белая сирень», а неправильными – «Ландыш серебристый», заставляющий к тому же вспомнить маму, сказать трудно. Возможно, подобные авторские ходы вызваны желанием подразнить будущих «пытливых читателей», возможно, включая и филологов, которые будут ломать голову над тем, почему один элемент предпочтительнее другого. Однако утверждать, что Ерофеев случайно выбирал те или иные элементы, сложно, поскольку он чутко реагировал на стилистические тонкости. Отсюда нужно предполагать, что набор ассоциаций, смысловой ореол, стилистический шлейф, тянущийся за словосочетаниями, определяли выбор ингредиентов для рецепта (или элементов – для текста). В русскоязычной традиции у ландыша, в частности у серебристого ландыша, есть опорные точки, которые могли быть актуальными во время написания поэмы (не обязательно в виде строгой логической схемы): стихотворение Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива»; жестокий романс «Это ландыши все виноваты», выписанный Ерофеевым на страницы записных книжек[1210]; песня «Ландыши», первой исполнительницей которой стала Гелена Великанова и которая часто переделывалась в советском фольклоре; естественно, список можно продолжать. Стихотворение Лермонтова отличается догматичностью и схематичностью на пути к постижению божественного. В романсе «Это ландыши все виноваты» первостепенной становится категория вины, связанная с совестью и – в перспективе – с правосознанием (ср. чувства героя, разбуженные как раз «Серебристым ландышем»). Советская песня «Ландыши», в свою очередь, тошнотворно жизнелюбива и прицепляется к хотя бы единожды услышавшим ее. Можно допустить, что суждения субъекта о ландыше вызваны эмоциями от одного или одновременно нескольких источников, сформировавших ассоциативный ореол в авторском сознании. Интересно представить похожий ассоциативный список вокруг «Белой сирени». В основном поэтическая коллокация «белая сирень» появляется в контексте любовного свидания и связана с влюбленностью (см. стихотворения не раз процитированной в поэме Мирры Лохвицкой – «Призыв» и «Сирень расцвела, доживали смелее / свой радужный век мотыльки» или стихотворение Тэффи «Песня о белой сирени»). Кроме того, Ерофеев выписал в дневники строки из романса «Поутру, на заре», в которых сирень ассоциируется со счастьем: «И в душистую тень, / Где таится сирень, / Я пойду свое счастье искать»[1211]. Если очерченный ассоциативный абрис хотя бы отчасти актуален, то прописанная в поэме оппозиция «ландыша серебристого» как связанного с совестью, дидактичностью или, например, просто тошнотворного ингредиента, и «белой сирени» как чего-то легкого и в разных смыслах, включая любовный, счастливо опьяняющего, подтверждается русскоязычной культурной традицией. Попробуем осмыслить и семантический эффект от других ингредиентов. «Пиво жигулевское» и «средство от потливости ног» добавляют в ореол рецепта оттенок простоты и понижают «культурный градус» коктейля. На языковом уровне «средство от потливости ног» каламбурно актуализирует мотив ходьбы (и, по инерции дискурсивной ерофеевской игры, ходьбы-странствия в средневековой культурной традиции). Кроме того, «средство от потливости ног» также комически напоминает о дополнительной семантике слова «дух» – ‘запах’, то есть в таком случае это средство словно добавлено для нейтрализации плохого запаха, а на метауровне – каламбурно – для нейтрализации актуализированной семантики слова. Спиртовой лак, вероятно, несет семантическую функцию скрепления разнородных ингредиентов-традиций. Осмысляя взаимосвязь всех элементов, можно выстроить следующую картину: коктейль «Дух Женевы», помимо политического, поначалу воскрешает и средневековую традицию. Благородная куртуазность трансформируется в «букет» – нечто более легкое и даже глуповатое («Слезы обсохли, дурацкий смех одолел»). В итоге получается, что «Дух Женевы» – лирика несложная, но исцеляющая, заряженная пафосом свободолюбия и способная даровать мимолетное чувство счастья. «Слеза комсомолки» «Слеза комсомолки» – пахучий и странный, еще более сложно устроенный с художественной точки зрения коктейль. Чтобы его приготовить, Веничка советует «сесть за стол», как если бы создание коктейля равнялось написанию текста. Рецепт «Слезы комсомолки» состоит уже из шести компонентов («Лаванда – 15 г. // Вербена – 15 г. // Одеколон „Лесная вода“ – 30 г. // Лак для ногтей – 2 г. // Зубной эликсир – 150 г. // Лимонад – 150 г.»); ощущение изысканности коктейля усиливается во время рассуждения о вспомогательном инструменте для приготовления и подтверждается парадоксальной на его употребление реакцией: выпьешь ее сто грамм, этой «слезы» – память твердая, а здравого ума как не бывало. Выпьешь еще сто грамм – и сам себе удивляешься: откуда взялось столько здравого ума? И куда девалась вся твердая память?.. На изысканность и стереотипическую «женственность» коктейля, о которой будет подробнее сказано чуть позже, работает также отсутствие пива – обязательный для остальных трех рецептов ингредиент, ассоциирующийся больше с мужской, чем женской культурой питья. Посмотрим для начала на ингредиенты коктейля. Большинство из них обладают явной поэтической окраской. Лаванда – цветок, символизирующий любовь и ассоциирующийся с провансальскими лавандовыми полями; то же символическое значение – «травы любви» – есть и у вербены[1212]. Эти компоненты привносят в коктейль эстетскую ноту (ср. например, «Вервэну» любимого Ерофеевым главного эстетского поэта Игоря Северянина). «Лесная вода» – одеколон, название которого синтезирует стихию леса и стихию воды и добавляет в рецептуру мифологические коннотации. «Лак для ногтей» и «зубной эликсир» связаны с эстетикой телесности – однако, в отличие от «средства от потливости ног» из «Духа Женевы», с эстетикой скорее «телесного верха», чем низа (в этой оппозиции важно не столько расположение частей тела, сколько коннотации – «верх» как противоположность физиологической грубости, сниженности). Лимонад – сладкая прозрачная освежающая жидкость, продолжающая чувство легкости и развивающая тему природного. Главным камнем преткновения на пути к филологическому постижению коктейля стали инструменты, которыми можно и нельзя помешивать напиток – жимолость и повилика: Приготовленную таким образом смесь надо двадцать минут помешивать веткой жимолости. Иные, правда, утверждают, что в случае необходимости можно жимолость заменить повиликой. Это неверно и преступно. Режьте меня вдоль и поперек – но вы меня не заставите помешивать повиликой «Слезу комсомолки», я буду помешивать ее жимолостью. Я просто разрываюсь на части от смеха, когда при мне помешивают «Слезу» не жимолостью, а повиликой… М. Н. Липовецкий характеризует этот жест как «пародийно-ритуализированный»[1213], однако пародийная природа не означает, что за выбором инструмента нет никакой мотивировки. С. Гайсер-Шнитман проводит лексическую связь со стихотворением Мандельштама «Я молю, как жалости и милости» и предлагает ассоциацию с повиликой у Пастернака[1214]; об этих поэтах пишет и Ю. Левин[1215]. А. Плуцер-Сарно вспоминает об эпизоде из повести Дж. К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки», где герои выбирали гостиницу, которая была бы увита жимолостью, а не повиликой[1216] (помнил ли этот фрагмент текста Ерофеев, сказать трудно). Э. Власов характеризует пассаж о жимолости и повилике как «очередную игру слов в духе неразличения их значений»[1217] и вслед за остальными говорит о возможной полемике между Мандельштамом и Пастернаком, а потом высказывает гипотезу, что жимолость предпочтительнее, так как статистически в русской поэзии чаще появляется повилика. И действительно, если посмотреть на поэтический корпус Национального корпуса русского языка, со словом «жимолость» обнаружится 39, а со словом «повилика» – 92 стихотворения. Но едва ли количество литературных упоминаний могло определить выбор Венички. Анализ контекстов, в которые помещаются жимолость и повилика, прорисовывает отчетливый семантический ореол растений: жимолость преимущественно связана с темой любви и привязана к райскому топосу; за повиликой, в свою очередь, закреплен образ смертоносного растения, питающегося соками жертвы, наиболее частым местом произрастания которого является кладбище (см., например: «И крест поверженный обвит / Листами повилики»[1218]; «И гроб несчастного, в пустыне мрачной, дикой, / Забвенья порастет ползущей повиликой!»[1219]; «Где меж крестиков гвоздики / Блекнет, сломанный борьбой / В цепких листьях повилики / Колокольчик голубой»[1220] и др.). Пастернаковские же строки, которые все вспоминают» («И душистой повиликой, / Выше пояса в коврах, / Все от мала до велика / Сыпем кубарем в овраг»[1221]) – одно из немногих исключений. Справедливости ради следует заметить: с жимолостью выявление семантического ореола работает не так хорошо, как с повиликой. Однако, возможно, в случае с жимолостью наиболее мнемонически эффектными текстами оказались стихи Цветаевой (см. строки «жимолость нежных тел»[1222], «чувств обезумевшая жимолость»[1223], «вы жимолостью в лесах»[1224] и др.) и хрестоматийное стихотворение Мандельштама «Я молю, как жалости и милости», связанное со средневековым сюжетом о Тристане и Изольде. Получается, что жимолость и повилика составляют в контексте коктейля дихотомию, являясь своего рода эросом и танатосом для Венички. На этом этапе поэмы Веничка, безусловно, предпочитает первое, поскольку предвкушает встречу со ждущей его в Петушках «белобрысой дьяволицей». Наконец, нельзя не отметить мистический эффект, создающийся благодаря категоричности героя: как будто приготовление «Слезы комсомолки» – таинство, детали которого известны только одному человеку. Пришло время обратиться к тому, что и на уровне означаемого (текст и дискурсы), и на уровне означающего (коктейль и ингредиенты) «скрепляет» главные составляющие рецепта, – к заглавию коктейля. Оно, аккумулируя семантику ингредиентов, связанных с женским началом и высокой телесностью, фокусирует внимание на женской чувственности. Очевидно, что слезу комсомолки, которая в советской культуре неразрывно сопряжена с эмоциональной стойкостью, добыть чрезвычайно трудно. Подобная сложно добываемая слеза ассоциируется с магическими рецептами алхимиков, в которых главным ингредиентом могла стать слеза девственницы или, например, младенца. В такой перспективе хочется вернуться к другому ингредиенту – «зубному эликсиру»: эликсир, среди прочего, означает и волшебный напиток средневековых алхимиков. Лаванда и вербена, безусловно, тоже могут восприниматься как травы, входящие в состав зелья. В итоге многие ингредиенты в этом коктейле тоже сходятся в точке средневековой культурной традиции, однако, как это свойственно автору поэмы, средневековость разбавляется константой ерофееевского языка – советским дискурсом. В советском поэтическом шлейфе заглавия можно также выделить опорные точки-источники. Э. Власов пишет о параллели с образом «плачущего большевика» из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»[1225]; в связи с этим все-таки важно подчеркнуть разницу между большевиком, который не плачет, и хрупкой комсомолкой, которая плачет. Возможна генетическая близость названия коктейля заглавию стихотворения Багрицкого «Смерть пионерки»; такая аналогия подчеркивает сакральность рецепта. Дополнительным источником, также окруженным ореолом сакральности, может быть «Комсомольская богиня» Булата Окуджавы. Итак, коктейль представляет собой смесь из поэтически окрашенных ингредиентов, имеющих мистико-символическую подоплеку, и элементов, связанных с женской телесностью, объединенных при этом под пародийным названием «Слеза комсомолки». Это редкая эстетская поэзия о любви, обладающая сильным воздействием на читателя и призванная растрогать комсомолку, добившись от нее хоть и скупого, но проявления чувств. «Сучий потрох» Коктейль «Сучий потрох» – сакральный напиток: его пьют с появлением первой звезды. Это последний и самый изощренно продуманный рецепт, ритуальность которого подчеркивается блоковской цитатой «Венец трудов, превыше всех наград» и последующей характеристикой: «…напиток, затмевающий все. Это уже не напиток – это музыка сфер». Как и в предыдущем коктейле «Слеза комсомолки», в «Сучьем потрохе» шесть основных ингредиентов («Пиво жигулевское – 100 г. // Шампунь „Садко – богатый гость“ – 30 г. // Резоль для очистки волос от перхоти – 70 г. // Клей БФ – 15 г. // Тормозная жидкость – 30 г. // Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых – 30 г.»[1226]), однако есть важное дополнение в виде седьмого компонента: «Все это неделю настаивается на табаке сигарных сортов – и подается к столу…» Оно существенно, поскольку свидетельствует о градуированном усложнении последнего рецепта, в котором лишь один ингредиент является кодифицированным алкогольным напитком (пиво). Название «Сучий потрох» сразу задает оппозицию к предыдущему коктейлю, «Слезе комсомолки». Это уже не редкая поэзия для эстетов, связанная с идеалами женского (средневековыми и советскими), а смачное ругательство, обычно адресуемое представителю мужского пола. Распространенность ругательства в языке, его расхожесть связана с природой коктейля. Будучи, видимо, самым популярным произведением своего создателя, он получил наиболее широкий отклик, разошелся среди поклонников, разросся за счет «апокрифических толкований»: Мне приходили письма, кстати, в которых досужие читатели рекомендовали еще вот что: полученный таким образом настой еще откидывать на дуршлаг. То есть – на дуршлаг откинуть и спать ложиться… Это уже черт знает что такое, и все эти дополнения и поправки – от дряблости воображения, от недостатка полета мысли; вот откуда эти нелепые поправки… Популярность коктейля в народе связана с его фольклорной природой – он на уровне «поэтики» открыт тому, чтобы и дальше распространяться и обрастать версиями. В этой перспективе помимо названия важно учесть и семантику остальных ингредиентов, так или иначе связанных с фольклорностью «Сучьего потроха». Центральным компонентом, несущим на себе наибольшую семантическую нагрузку, является шампунь «Садко – богатый гость», название которого напрямую отсылает к одноименной новгородской былине. Комментировавшие поэму фиксировали точечные интертекстуальные связи компонента с другими текстами. Так, Плуцер-Сарно отмечает перекличку сюжетов поэмы и былины[1227], а также развивает находку Ю. Левина, предложившего параллель с советской похабной песней «Садко – богатый гость». С. Гайсер-Шнитман мимоходом отмечает связь с оперой Римского-Корсакова[1228]. Вероятно, здесь, как и в остальных случаях аллюзий, имеет смысл говорить не о конкретном источнике, а сразу о нескольких текстах, совокупность которых составляет целостный исходный элемент чужого языка. В ерофеевском языковом и культурном сознании «Садко – богатый гость» включает и новгородскую былину, и ее рецепции – в оперном искусстве, в кинематографе (напр., фильм-сказка «Садко» 1952 г. А. Птушко, в котором были использованы фрагменты оперы Римского-Корсакова), в советском фольклоре, в русской поэзии. Так, если говорить о последней, необходимо обратить внимание на то, что на страницы записных книжек Ерофеева выписана реплика морского царя из былины А. К. Толстого «Садко»: «Но печени как-то сегодня свежо, / Веселье в утробе я чую»[1229]. Очевидно, что эти слова заинтересовали автора каламбурным алкогольным прочтением. Не менее актуальными могут быть и (ново)крестьянские поэты: по записным книжкам видно, что Ерофеев выписывал в дневники имена Сурикова, Клюева, Клычкова, Есенина и др. Из 28 документов в поэтическом подкорпусе НКРЯ, в которых упоминается имя «Садко», авторами 15 являются названные четыре поэта: это цикл Сурикова «Садко», состоящий из двух былин, 11 стихотворений Клюева, где в разных контекстах появляется имя былинного героя, стихотворение Клычкова «Садко», непосредственно воспроизводящее сюжет новгородской былины, и стихотворение Есенина «Марфа-посадница». Большинство этих текстов связано с переосмыслением устной народной традиции. Скорее всего, Ерофеев не мыслил источники цитат иерархически, и для него одинаково важными были как серьезные произведения искусства (опера Римского-Корсакова), так и низовые жанры (похабные песни), но также и в целом любое другое искусство – скучное, пошлое, малоизвестное; если оно замечалось как подходящий дискурсивный резервуар, из которого можно было взять себе какую-то его долю, чтобы впоследствии смешать все в одном языковом котле, то в дело годились любые тексты. Семантический эффект шампуня «Садко – богатый гость» вкупе с эффектом от ругательного названия коктейля распространяется на другие ингредиенты, которые по отдельности могли бы и не прочитываться подобным образом, но, будучи помещенными внутрь «тесноты коктейльного ряда», начинают семантически заигрывать с читателем. В «комплект» к шампуню прилагается «Резоль для очистки волос от перхоти» – еще один компонент, связанный с волосами. Под влиянием былинного контекста в сознании читателя может каламбурно всплыть образ былинных героев с длинными волосами, требующими ухода. «Тормозная жидкость» также ассоциативно связана с маскулинностью: это и атрибут автомобильной индустрии, а также нечто, способствующее «торможению» фантастической реакции на выпивание коктейля (об этом см. ниже) – вспомним закрепленный в узусе императив «притормози», обращенный к чересчур вспылившему человеку. «Дезинсекталь для уничтожения насекомых» комично связан с образом жизни большинства героев былин, которые ночуют в поле и, соответственно, нуждаются в дополнительной защите от гнуса. Кроме того, важна и семантика желания «уничтожить», являющегося одной из черт стереотипической маскулинности. Борьба с насекомыми гротескно связана с «борьбой за освобождение человечества», как автор характеризует коктейль, – речь как будто идет об одной и той же борьбе, но одна осуществляется на макро-, а другая на комическом микроуровне. «Клей», вероятно, служит для закрепления ингредиентов, как лак в двух предыдущих коктейлях. Наконец, эстетика напитка усиливается регламентацией рецептуры, которая заключается в том, что «все это неделю настаивается на табаке сигарных сортов»: сигара в культуре является атрибутом скорее мужского, нежели женского облика. Напоследок стоит обратить внимание на финал размышлений о «Сучьем потрохе»: Уже после двух бокалов этого коктейля человек становится настолько одухотворенным, что можно подойти и целых полчаса с полутора метров плевать ему в харю, и он ничего тебе не скажет. А. Плуцер-Сарно справедливо усматривает в этом фрагменте аллюзию на текст Евангелия[1230], однако в дополнение к новозаветному подтексту можно отметить мотив появления неестественной богатырской силы, коррелирующий с семантикой маскулинно-фольклорного напитка. Итак, «Сучий потрох» – «былинный» коктейль, в котором к фольклорности примешана новозаветность; он транслирует маскулинную эстетику и обращен скорее к темам физиологического дискомфорта и физической силы, чем к воспетой в поэзии женской телесности, как в «Слезе комсомолки». * * * с каждым коктейлем повышается «художественный градус»: все начинается с довольно простого «Ханаанского бальзама», состоящего из трех ингредиентов, далее читатель открывает для себя «Дух Женевы», чуть более сложный и содержащий четыре компонента, затем следует изысканная «Слеза комсомолки», состоящая из шести компонентов, и завершается цикл «Сучьим потрохом», также состоящим из шести ингредиентов, но впоследствии настаивающимся на седьмом – табаке. Вслед за опьянением героя – и буквальным, и пародийным, эстетическим, такое же опьянение должны, по-видимому, испытать разной степени пытливости читатели, старающиеся вникнуть в тонкости рецептуры и обнаружить хоть какое-то логическое начало, говорящее о закономерности таинства приготовления коктейлей. Из этой точки хочется еще раз вернуться к рецептам и сформулировать несколько наблюдений. Во-первых, если и говорить об определенном виде искусства, то коктейли, коками, состоящими из ряда точек, и графиками потребления алкоголя, эквивалентны строфам[1231]. В последних двух коктейлях поэтичность педалируется на фонетическом уровне: в «Слезе комсомолки» слова «лаванда», «вербена», «вода», «зубной» и «лимонад» построены на сонорных и на звонких согласных и делают коктейль наиболее мелодически окрашенным из всех четырех; в «Сучьем потрохе», напротив, превалируют глухие и шипящие согласные. Наконец, как уже было неоднократно отмечено, в языки описания коктейлей в основном включены цитаты, привнесенные из поэтических текстов. », «Первый поцелуй», «Поцелуй, насильно данный» (или его альтернативные версии «Поцелуй без любви» / «Инесса Арманд»). Эти коктейли готовятся не из отборных ингредиентов, каждому из которых автор уделяет особое внимание, снабжая подробными инструкциями, а из «вшивоты», «оставшейся в чемоданчике». Что примечательно, в спектр подобной «вшивоты» попадают только лишь кодифицированные алкогольные напитки – сухое виноградное вино, перцовка, портвейн, самогон, водка. По сути, это и есть настоящие, «реальные коктейли», которые может себе позволить советский обыватель. Но в Веничкином сознании подобная рецептура не имеет ничего общего с прекрасным, с поэзией, и являет собой скорее пример «презренной прозы» – не случайно «Поцелуй тети Клавы» автор характеризует как «невзрачный по вкусовым качествам» и «в высшей степени тошнотворный»; к тому же, как и подобает прозе, рецепты эти записаны в строку. Наконец, они предельно просты – пропорция в них 1: 1, то есть коктейли состоят из двух конвенциональных алкогольных ингредиентов. Из всего сказанного можно сделать вывод, который следует и из поэмы целиком: для Венички очень значимым оказывается поэтическое мышление, оно определяет даже такие пародийные фрагменты, в которых, на первый взгляд, все предельно ясно и направлено на то, чтобы вызвать улыбку у читателя. Но что если подобная логика – логика поэтического языка – может подсказать оптику для восприятия однозначно загадочных элементов поэмы, таинственность которых выдвинута на первый план? 2 Одной из главных лейтмотивных загадок, безусловно, является для поэмы буква «ю». Вот все фрагменты, в которых она упоминается: А там, за Петушками, где сливаются небо и земля и волчица воет на звезды, – там совсем другое, но то же самое: там, в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву «ю» и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква «ю»? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он – знает и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов. Прелестные существа эти ангелы! Только почему это «бедный мальчик»? Он нисколько не бедный. Младенец, знающий букву «ю» как свои пять пальцев, младенец, любящий отца как самого себя – разве нуждается в жалости? – Ты… Знаешь что, мальчик? Ты не умирай… Ты сам подумай (ведь ты уже рисуешь буквы, значит, можешь думать сам): очень глупо умереть, зная одну только букву «ю» и ничего больше не зная… Ты хоть сам понимаешь, что это глупо?.. – Да конфеты, конфеты «василек»… И орехов двести грамм, я младенцу обещал за то, что он букву хорошо знает… Но это чепуха… Вот только дождаться рассвета, я опять поеду… Правда, без денег, без гостинцев, но они и так примут, и ни слова не скажут… Даже наоборот. Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки, густая, красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду. Список версий, почему автор выбрал именно эту букву, довольно длинный и простирается от ясных до почти безумных. Наиболее часто предлагающийся ответ[1232] – это что у возлюбленной Ерофеева Юлии Руновой первая буква имени – «ю»[1233]. Такой ответ кажется оправданным, но недостаточным, потому что, хотя в жизни Ерофеева Юлия Рунова играла важную роль, в поэме она напрямую не упоминается, и подобное прямое перенесение биографического факта могло произойти только при стилистическом совпадении с иными свойствами элемента. С. Гайсер-Шнитман в качестве «ключа» предложила глагол «люблю», в котором буква «ю» встречается два раза[1234]. Но тогда возникает вопрос – а почему не «л»? Некоторые исследователи объясняют выбор буквы и позицией в алфавите: «Ю» – почти последняя в алфавите (гордое «Я» не в счет); значит, это метонимия всего незаметного, маргинального – прозябающего на обочине мира[1235]; В апокалиптическом финале «Москвы – Петушков» снова возникает буква «ю» – не последняя осмысленная «я», но предпоследняя, неосмысленная: может быть, это значит, что для героя еще не наступил конец[1236]. Последняя гипотеза представляется вполне оправданной, но тоже недостаточной для того, чтобы объяснить ей выбор такого запоминающегося элемента текста. Малоубедительной кажется версия, предложенная в статье В. И. Тюпы и Е. И. Ляховой «Эстетическая модальность прозаической поэмы Вен. Ерофеева», в которой авторы заявляют о скрывающейся за буквой «Ю» аббревиатуре имени Иисус (IC)[1237]: подобная интерпретация утяжеляет и без того плотный и наполненный новозаветными смыслами текст. В целом идея, что у Ерофеева за знаком скрывается что-то другое, совсем не похожее на этот знак, представляется слишком эзотерической – эта мысль уже была высказана в начале статьи в связи с коктейлями, которые ими же и остаются, но при этом за счет различных факторов обрастают дополнительными смыслами. Прежде всего поэтому надо проговорить очевидную мысль: буква «ю» – это прежде всего буква. «Сакральное» знание, которое доступно ребенку в три года и которое в реальном плане можно получить из букваря – то есть, опять же, с прагматической точки зрения в идее знания конкретной буквы нет никакой мистики, и это предельно важная мысль, которую нельзя упускать. Но возникает вопрос, почему же именно эту букву выбрал автор. Что если и за выбором этой буквы стоит не один источник, а сразу несколько причин, благодаря которым «Ю» стала восприниматься на ерофеевском языке как точка пересечения нескольких смысловых линий? Одной из таких линий вполне может быть первая буква имени возлюбленной. Еще одной – позиция буквы в алфавите. А еще одной или несколькими соприкасающимися линиями – эффектность этой буквы с точки зрения поэтического языка, уже – звукосимволистской традиции. К примеру, среди источников, составляющих поэтический «ореол» буквы «ю», – хрестоматийные лермонтовские строки «Я без ума от тройственных созвучий / И влажных рифм – как например на Ю»[1238]. Но синестетическим восприятием буквы только в лермонтовском изводе ассоциативный набор, вероятно, не ограничивается. В статье «„Сладкие“ и „влажные“ рифмы у Лермонтова» К. Ф. Тарановский вспоминает рефлексию К. Д. Бальмонта над звуком [Л] в книге «Поэзия как волшебство»[1239]. Есть там и описание гласной «Ю»: Я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня еще ребенком в бесконечные лабиринты человеческой мысли. ‹…› Легче произносить гласные, согласными овладеешь лишь с борьбой. Гласные – это женщины, согласные – это мужчины. Гласные – это самый наш голос, матери, нас родившие, сестры, нас целовавшие, первоисток, откуда, как капли и взрывные струи, мы истекли в словесном своем лике. Но если бы в речи нашей были только гласные, мы не умели бы говорить, – гласными лишь голосили бы в текучей бесформенной влажности, как плещущие воды разлива. ‹…› Ю – вьющееся, как плющ, и льющееся в струю[1240]. ‹…› Смягченные звуковести Я, Ю, Ё, И, всегда имеют лик извившегося змия, или изломной линии струи, или яркой ящерки, или это ребенок, котенок, соколенок, или это юркая рыбка вьюн[1241]. Звукосимволистские рассуждения Бальмонта фиксируют то, что многим понятно на интуитивном, звуковом уровне: «льющаяся в струю Ю» – влажная, Ю – «вьющаяся, как плющ»[1242]. В «Записных книжках» Ерофеева напротив фамилии Бальмонта стоит число 200[1243], которое обозначает количество стихотворений, выбранных для включения в поэтическую антологию. Отсюда следует, что Бальмонт был важным автором для Ерофеева, причем необязательно сюжеты его стихотворений каким-то образом отозвались в текстах автора поэмы – скорее, поэтическое мировоззрение и язык Бальмонта были важны для него, близки ерофеевскому восприятию. Попасть в визуальное поле Ерофеева почти с тем же успехом могли и другие тексты. Среди них – длинное стихотворение (или поэма) Василия Каменского «Соловей», целиком построенное вокруг буквы «Ю». Напротив фамилии Каменского в «Записных книжках» стоит число 17. Вот два небольших отрывка оттуда: Перезвучально зовет: Ю… Отвечает венчалью: Ю. Слышен полет Ю. И я пою Ю: Люблю Ю. ‹…› Ю – для меня – только песня поэта. Ю – невеста – мечта – бирюзовь. Ю – легендами счастья одета. Ю – извечная зовь[1244]. Именно с этим текстом в поэтический диалог вступил один из наиболее важных и прочитанных Ерофеевым поэтов Игорь Северянин (в стихотворении «Да, я люблю тебя, мой Вася»), что дополнительно подтверждает возможность попадания этой поэмы в авторское поле зрения. Стихотворение «Соловей» Каменского и «Поэзия как волшебство» Бальмонта опубликованы с разницей в один год. Этот факт значим с точки зрения коллективного внимания к важности звука в истории русской поэзии. К последним можно еще, к примеру, добавить А. Крученых, который через семь лет в «Фактуре слова» будет рассуждать ровно о том же синестетическом звучании «Ю»: глухая – «дым за дымом, бездна дыма» сухая, дуплистая, дубовая – «промолвил дуб ей тут» влажная (на ю-плюенье, слюни, юняне) и др.[1245], – за тем исключением, что «влажные» ассоциации футуриста не такие эстетичные, как у Бальмонта. В финале эта поэтически окрашенная звуковая деталь получает яркое визуальное воплощение: «Густая, красная буква „Ю“ распласталась у меня в глазах и задрожала». Она оборачивается частью надписи с советских плакатов, «густой», «красной», кроваво-милитаристской буквой, напоминающей и о футуристических обложках, и о советских агитационных плакатах, использовавших эффектный красный шрифт. Важно понимать, что все перечисленные тексты – это не конкретные источники, из которых Ерофеев, предположительно, взял букву, а поэтическо-языковой фон для буквы, которую он сделал повторяющимся мотивом в поэме. В авторском сознании вокруг одного элемента могут возникать сразу несколько ассоциаций, и одной из них могло стать звукосимволистское восприятие буквы «Ю», усиливающее эффективность от ее таинственности тем, что она оригинально звучит и уже звучала в важных для русской поэзии и конкретно для Ерофеева текстах. Все это не отменяет загадочности, специально провоцирующей на поиски невозможных точных ответов. 3 В краткой финальной части статьи, объединившей два разнородных сюжета, хочется еще раз подчеркнуть ту общую идею, которая за ними стоит. Эта идея отталкивается от статьи А. Агапова, писавшего о том, что Ерофеев совмещает цитаты, вырванные из контекста, не пытаясь зашифровать свой текст с помощью чужих фрагментов, – ему интереснее дискурсивная игра, сплетение разных языковых традиций. Но на примерах, приведенных в настоящей статье, виден и другой механизм, не менее значимый. И рецепты коктейлей, и случай с буквой «Ю» демонстрируют, что в основе того языка, на котором пишет Ерофеев, лежит большое количество чужих текстов. И даже за одним элементом – словом, словосочетанием, предложением – может стоять сразу несколько источников. Они, эти источники, иногда составляют единое ассоциативное облако, или шлейф, который придает тексту оригинальную экспрессию, стилистическую эффектность. В отличие от строк, где источник один и устанавливается сразу (например, цитата «метафизический намек»), за многими обсуждавшимися в статье фрагментами стоит синтез чужих текстов, целая литературно-языковая традиция употребления букв, слов или словосочетаний. Эти фрагменты еще сильнее заигрывают с читателями, задают им загадки, запутывают. Именно поэтому в подобных случаях всегда нужно помнить о том, что пытаться распутать их через сюжеты других текстов – это как пытаться приготовить настоящие коктейли из сложных рецептов Венички. Еще один вывод, следующий из наблюдений статьи, касается поэтического в поэме. Поэзия и поэтическая речь – это стилистическая и смысловая константа «Москвы – Петушков». Она определяет как пародийные, так и более темные и таинственные фрагменты, а когда не определяет, то оттеняет семантически, сталкивается с советской константой, с иными дискурсами. Ерофеев искусно использует репертуар различных словесных парадигм, иногда выводя на первый план одни, а иногда – другие языки и традиции. И в некоторых фрагментах в глубинных языковых слоях обнаруживается то, что соединяется с поэтическим словом, лежащим на поверхности, как, например, в рецептах и в лейтмотивной букве «ю». Олег Лекманов, Михаил Свердлов «Москва – Петушки»: Конспект анализа[1246] Поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» стоит особняком в истории литературы. Дело не только в том, с какой виртуозностью в ней согласованы условия времени и места – суточный отсчет (с утра до ночи) с отсчетом пути (от Курского вокзала к Петушкам и обратно). Уникальность поэмы и ее героя в другом: логика повествования опред Стихия пьянства в «Москве – Петушках» поистине вездесуща. Но главное – спиртное в поэме становится «принципом композиционной организации»[1247], тем «стержнем, на который нанизан сюжет»[1248]; а это значит, что сюжетные вехи в ерофеевском тексте отмериваются граммами и градусами. В развертывании Веничкиной биографии под знаком алкоголя линейная формула катастрофически опрокидывается в кольцевую: от отвращающей Москвы к чудовищной, от уничижающего подъезда к уничтожающему, от тошноты к ужасу, от телесных недугов к пределу боли, от обесценивания к ликвидации, от подобия небытия к окончательному небытию. Так Веничка, доза за дозой, проходит не просто однодневный, но именно жизненный круг от мучительного рождения заново к мученической «полной гибели всерьез». При этом нарастает и комический градус Веничкиного сказа, перешучивающего все и вся, пока на пределе хохота он не срывается в пронзительное и страшное. В своем пути из Москвы в Петушки и обратно Веничка проходит семь этапов, от дозы к дозе. Начальным этапом в этом цикле становится утро от блужданий по направлению к Курскому вокзалу до станций Серп и Молот, Карачарово, Чухлинка, то есть от похмелья до первой выпивки. Это время оказывается как бы предбытийным – временем переживания абстинентного «нуля», того отрицательного состояния, из которого ему предстоит символически воскреснуть, вновь родиться с первой четвертинкой. После первой четвертинки, подействовавшей вроде живой воды, Веничка как бы заново рождается – открывается миру и устремляется в мир. Преображается опохмелившийся герой – преображается и все вокруг него. Приняв дозу, Веничка от полного отчуждения прорывается к приятию всего и вся – природы, народа, бригады, единственной женщины, единственного сына. В герое, сподобившемся взглянуть вокруг себя и вдаль через призму «Российской» водки, отныне пробуждается своего рода «всемирная отзывчивость». В чрезвычайно пестрой интертекстуальной мозаике первых путевых главок есть своя композиционная логика: рамой всей этой части «Москвы – Петушков» являются отсылки к великим трагедиям – Шекспира и Корнеля. Намек на трагическое неслучаен – уже в начале поэмы раскрывается неразрешимый конфликт: Веничка распахивает душу в свы» (Ерофеев 2003: 141). Следующая доза Венички, принятая в два приема – перед Никольским и перед Салтыковской, – сопровождается особенным нагнетением патетики. Здесь начинается новый, героический этап Веничкиной биографии: после Реутова он, в полном соответствии с шиллеровской эстетикой, «одним-единственным волевым актом» возвышается «до высшей степени человеческого достоинства», поскольку отваживается сначала устремиться к чрезмерному, а затем – открыться таинственному и страшному. Хотя патетика эта, по Веничкиному обыкновению, опрокинута в низовой гротеск и пародическую буффонаду, все же именно в момент возвышенной декламации, как раз между Никольским и Салтыковской, через все пересмешнические заглушки, кажется, прорывается авторский голос. В начальных главках «Москвы – Петушков» можно найти одно из ключевых слов – то, которое приближает к истине, то, с помощью которого «ее удобнее всего рассмотреть» (Ерофеев 2003: 144). Это слово – «бездна». Всего на перегонах от Никольского до Есина ерофеевский герой подводит нас к краю трех бездн. Первая из них – бездна повседневного опыта, ежедневно, ежечасно разверзающаяся перед ним «истина» скорби, страха и немоты: «И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен» (Ерофеев 2003: 144). «Мировая скорбь» и «мое прекрасное сердце» – в смежности, в диалектическом родстве этих «минуса» и «плюса», возможно, и прячется ключ к загадкам Венички и Венедикта: настоящие ценности испытуются и утверждаются бездной, вне бездны они обесцениваются, оборачиваются «вздором». Идея первой бездны проясняется на пороге второй – бездны отцовства. Есть только один исток, из которого берет начало отцовство как смысл и сверхсмысл, – стихия ужаса. То, что Веничка испытывает к «бедному мальчику», он может выразить лишь на языке аффекта и обсессии. Третья Веничкина бездна – многоликая бездна Эроса. Встреча с «белесой» описывается как взаимное откровение («что-то ‹…› прозревал», «ответное прозрение» (Ерофеев 2003: 148)), сопровождающееся обменом знаками. Прозрение, знаки – чего? Бездны. Только благодаря этой демонической причастности бездне она, «рыжая сука», и способна воскресить героя, повелеть ему: «Талифа куми!» Итогом путешествия по трем безднам становится экстатический вывод: «Жизнь прекрасна – таково мое мнение» (Ерофеев 2003: 152). Это значит, что отныне (между Черным и Купавной) Веничка готов пригласить читателей разделить с ним бездны и руководить ими в их грядущих «дерзаниях». По многим признакам тот этап Веничкиной биографии, что разворачивается в восьми главках от Есина до Орехово-Зуева, является переломным. Именно за этот примерно час пути ерофеевский герой достигает срединного рубежа между Москвой и Петушками, после которого совершенно изменятся повествовательный вектор поэмы, порождаемый ею мир, ее приемы и стиль. Все после Орехово-Зуева пойдет по-другому: линейное движение пресечется и завернется круговым; пространство яви превратится в сон, наваждение, бред; привычное течение времени запутается и сорвется в провал. Но зато до Орехово-Зуева Веничка достигает кульминационной точки своего духовного развития и обретает всю полноту бытия. Мало того, что на этих перегонах он выпивает значительно больше, чем на других, – он еще и вступает в единый круг пьющих, а значит, поднимается до высшей формы возлияния – общего застолья, пира, «симпосия». И все же начиная с Павлово-Посада восходящая линия неуклонно переходит в нисходящую. Амплитуда раскачки «высокого – низкого» доходит до того максимума, после которого Веничкину логику с неизбежностью выбрасывает в алогизм, в параноидальный «самовозрастающий логос» (Ерофеев 2003: 181). Отныне путешествие и биография Венички продолжатся уже в совершенно других координатах. о. По ходу своего воображаемого путешествия автор подводит читателя к глобальным историософским итогам. «Алкогольный» обзор российского освободительного движения черноусым («Есино – Фрязево») завершается абсурдистской картиной тупика истории: «…Все в блевотине и всем тяжело!.. И так – до наших времен! вплоть до наших времен! Этот круг, порочный круг бытия – он душит меня за горло!» (Ерофеев 2003: 168). Веничка резко отчеркивает мировую историю «катастрофической» сентенцией: «…Всякая история имеет конец, и мировая история – тоже…» (Ерофеев 2003: 186). Именно после этой сентенции герой поэмы и сам оказывается в катастрофической ситуации. После мнимого Усада с шестью и тремя глотками кубанской главный вопрос, который мучит Веничку, возвращается все время к одному: где проезжает электричка и куда она идет? Интерпретаторы поэмы гадают: почему герой, направлявшийся в Петушки, едет в обратную сторону от Петушков – и что это значит? Одни отвечают на эти вопросы, исходя из житейской логики. Другие доводят до предела алкогольно-бредовую мотивировку. Согласно логике третьих, авторская воля, смещающая сюжет в фантастическое, не нуждается в посюстороннем опосредовании. По нашему мнению, выпав в «область чистого делириума»[1249], Веничка тем самым попадает в другое («пятое») измерение, в оборотный мир, где все совершается по каким-то другим законам. Это законы бездны. Если на этапе от Никольского до Есино бездна еще была метафорой, смысл которой раскрывался в медитациях и поучениях, то теперь всякая самая страшная метафора реализуется, и герой должен оказаться не в мысленной и воображаемой, а в претерпеваемой им бездне, не у края ее, а в самом жерле, в падении на самое ее дно. Герою является Сфинкс, чтобы испытать его дионисийской бездной. В его пяти задачках угадывается как бы «поросячий подтекст». Что скрывается за количеством ходок по малой и большой нужде в первой загадке? Ничто. За количеством изнасилованных и нетронутых во второй? Ничто. В чем смысл третьей загадки о спасении Водопьянова Папаниным, а Папанина – Водопьяновым? Спасения нет. В чем смысл четвертой и пятой? Эдемских Петушков нет, есть Курский вокзал – как бездна, как ничто. Итогом Сфинксовых загадок становится формула бессмысленного бытия из трех букв – и на одной, и на другой двери тамбура, и справа, и слева. Но Веничка после этих двух, предварительных, кругов ада, после абсурдных испытаний Сатаны и Сфинкса все же не сдается. Его путешествие в бездну превращается в «квест» – поход за последней ценностью, последним смыслом. Постичь искомое можно только на самом дне этой бездны, в средоточии ужаса и боли. В начале погружения Венички в бред, возле фантомного Усада, герой встречает последнего дружественного ему персонажа, уже принадлежащего миру призраков, но еще связанного с тем, дневным миром. Он заговорщицки благословляет Веничку на предстоящий ему подвиг трагического узнавания («мысль разрешить») и более чем трагические муки. Тайный ритуал прощания происходит на той остановке, за которой сразу начнется адская область и все ее девять пыточных кругов. Виток за витком, мука за мукой, низвергается Веничка к конечному пределу перрона: два круга смятения (Сатана и Сфинкс), два круга смертельной тревоги (княгиня и камердинер Петр), два круга ужаса (Эринии и Суламифь) – и вот пришло время двух кругов уничтожения. Героя уничтожают вовсе не одним ударом, а многократно, вновь и вновь, в кошмаре как наяву, наяву как в кошмаре, но без малейшей надежды на спасительное пробуждение. После всех тычков и хватаний (Сфинкс), дранья за волосы (камердинер Петр), ударов и затаптывания (Эринии) – теперь, на потустороннем перроне, Веничку ждет морок возобновляемой смерти, играющей с ним, перебрасывающей между гибелью понарошку и «гибелью всерьез». Сначала бесовский пункт прибытия (Москва вместо Петушков) оказывается седьмым кругом страданий – местом убиения (царь Митридат), а затем восьмым – местом бойни (рабочий с молотом и крестьянка с серпом). Выйдя из вагона на перрон, Веничка восклицает: «Царица Небесная, я – в Петушках!..» (Ерофеев 2003: 211) – но он не в Петушках, а в Москве как «тупике бытия». В конце поэмы повторяются, по неумолимой логике закольцовывания, и все главные темы, заданные вначале. Как в первых главках, Веничка и в последних оказывается в пространстве тотального отчуждения – только теперь это отчуждение в прогрессии, во вселенском масштабе. На стук героя, вопреки евангельскому: «Стучите, и отворят вам» (Матф. 7: 7), – не следует никакого ответа. Но никто не отвечает и сверху («…но правды нет и выше»): «все ‹…› путеводные звезды катятся к закату» (Ерофеев 2003: 214), ангелы смеются страшным смехом, а Господь – молчит. Веничку окружает космическая пустота, и на огромных улицах и площадях, среди огромных домов он видит только преследователей, только потусторонних мстителей. Веничка задает отчаянные вопросы – почему и зачем? Почему четверка должна непременно убить героя? На этот вопрос отвечают: «А потому»; «Да потому» (Ерофеев 2003: 215); таков абсурдный ответ бездны, «жижи карего цвета»; ответ той бессмыслицы, которая плещется уже за пределами трагедии с мудростью Силена и дионисийской магмой. И все же – не получив другого ответа от тьмы, кроме отмены всех смыслов, мы должны получить его от самого убиваемого. И здесь все упирается во вторую загадку – в лейтмотив буквы «Ю», расплывающейся в конце красным. ездну вагонам, чтобы «мысль разрешить», «дойти до самой сути». Он спускается в «подполье души» и мира, жертвует себя «темным силам», чтобы допытаться до последнего смысла. Поэтому он и вызывает на себя тьму – если угодно, потому и допивается «до чертиков», до безумия, раскалывающего сознание, чтобы постичь истину ценности. Только опытом предельного отчуждения, боли, только на грани уничтожения можно всерьез сказать «да» или «нет» миру. И значит, в Веничкином кошмаре за ним должны прийти, подвести к краю боли и уничтожить – чтобы осветить конечный смысл последней вспышкой сознанья, чтобы породить знание о решающей ценности на последнем пороге боли. Он твердит себе, что «на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел» (Ерофеев 2003: 214), но устоит ли эта ценность – «вздоха и слезы» – перед ужасом богооставленности и уничтожающего ангельского смеха? Чтобы выяснить, надо дойти до самого конца, до нижней точки девятого круга Inferno. И вот – на границе небытия, в пароксизме небывалой боли, последним всплеском сознанья – Веничка отвечает буквой «Ю». Буква «Ю» – это метонимия маленькой гордости отца за четырехлетнего сына, уже знающего букву в конце алфавита, то есть милый пустяк как пароль нежности в мире малого. Затем: буква «Ю» – почти последняя в алфавите (гордое «Я» не в счет); значит, это метонимия всего незаметного, маргинального – прозябающего на обочине мира. Так буква «Ю» становится точкой пересечения всего «малого», «последнего» с Эросом умиления и жалости. «Слеза» – вот «звезда Вифлеема», «вздох» перевесит все ценности мира; императив «последней жалости» – вот этическое основание мира; вот ради чего Веничка совершил свой крестный путь, вот ради чего взорвался «личным апокалипсисом». Получается, что Веничка через сошествие в ад испытал великую христианскую идею – любви к «малым сим», «нищим духом» – и так ее заново спас. «Транс-цен-ден-тально», – повторял декабрист в электричке «Москва – Петушки»; доведя до «последних столпов» свой порыв религиозного опыта, герой поэмы заново осмыслил это «выпитое», ставшее «пустой тарой» слово. В мире молчащего Бога и смеющихся над человеческой бедой ангелов – он трансцендировал в «милость», в идею «другого», в религию слез. Список сокращений Авдиев 1998: Авдиев И. Эринии и документы // Комментарии. М.; СПб. № 15. 1998. С. 151–161. Берлин, Шталь 2005: Летопись жизни и творчества Венедикта Ерофеева / Сост. В. Берлин и Е. Шталь // «Живая Арктика»: альманах. Мурманск. № 1. 2005. Власов 2019: Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки»: Спутник писателя // Ерофеев В. Москва – Петушки: С коммент. Э. Власова. СПб., 2019. Гайсер-Шнитман 1989: Гайсер-Шнитман [Шнитман-МакМиллин] С. Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence. Bern; Frankfurt a. M.; New York; Paris, 1989. Slavica Hevetica, b. 22. Ерофеев 1992: Ерофеев В. Письма к сестре // Театр. 1992. № 9. С. 122–144. Ерофеев 2003: Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. М., 2003. Ерофеев 2005: Ерофеев В. Ерофеев 2007: Ерофеев В. Записные книжки. Книга вторая. М., 2007. Ерофеев 2019: Ерофеев В. Малое собрание сочинений. СПб., 2019. Левин 1996: Левин Ю. Комментарий к поэме «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева / Предисл. Х. Пфандля. Грац, 1996. Лекманов, Свердлов, Симановский 2020: Лекманов О., Свердлов М., Симановский И. Шмелькова 2018: Шмелькова Н. Последние дни Венедикта Ерофеева. Дневники. М., 2018. Шталь 2019: Шталь Е. Венедикт Ерофеев: писатель и его окружение. М., 2019. Иллюстрации Венедикт Ерофеев по прибытии в детдом (июнь 1947 года). Фотография из личного дела Ерофеева (детский дом № 3, г. Кировск) обнаружена и впервые опубликована Евгением Шталем в: Шталь 2019. С. 214 Венедикт Ерофеев – абитуриент МГУ. Лето 1955 года. Архив Натальи Шмельковой То, что Венедикт Ерофеев скрывал в официальных автобиографиях. «Отец в заключении с 1945 г. Осужден на 5 лет. Мать бросила детей, уехала в Москву». Книга учета движения детей детского дома № 3 (г. Кировск). Фото предоставлено Ильей Малкиным Вскоре после исключения из Орехово-Зуевского пединститута. Фотография на второй паспорт (выдан 2 марта 1961 года в Славянске). Архив Нины Фроловой Список медалистов школы № 1 г. Кировска. Архив Хибинского литературного музея Венедикта Ерофеева центральной городской библиотеки им. А. М. Горького. Фото предоставлено Евгением Шталем Венедикт Ерофеев с Венедиктом-младшим. Мышлино, 1967 год. Архив Игоря Авдиева Валентина Ерофеева (Зимакова) с Венедиктом Ерофеевым-младшим около дома в Мышлине. 1967 год. Фото Венедикта Ерофеева. Архив Венедикта Ерофеева Венедикт Ерофеев-младший. Конец 1970-х годов. Фотограф неизвестен. Архив Венедикта Ерофеева Венедикт Ерофеев в саду Светланы Мельниковой. Царицыно, лето 1973 года. Фото С. Шилкина. Архив Натальи Шмельковой Галина Ерофеева (Носова), Галина Делоне (Демина) и Венедикт Ерофеев на даче Бориса Делоне в Абрамцеве. 1970-е годы. Фотограф неизвестен. Архив Венедикта Ерофеева Венедикт Ерофеев. 1970-е годы. Фотограф неизвестен. Архив Василия Моксякова Венедикт Ерофеев. 1970-е годы. Фото Николая Федурко [?]. Архив Лилии Латий Венедикт Ерофеев читает свое эссе о Розанове в квартире Александра Кривомазова, 30 марта 1980 года. Фото Александра Кривомазова. Архив Александра Кривомазова Ольга Седакова, Венедикт Ерофеев и Игорь Авдиев. У дома Владимира Лапина в Рахмановском переулке. 1974 год. Фото Алексея Левинсона. Архив Алексея Левинсона Содержание самиздатского журнала «Вече» (№ 8), в котором впервые было опубликовано эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика». 1973 год. Архив Международного Мемориала Галина Ерофеева (Носова), Дафни Скиллен, Алена Энгельгардт (Тимофеева) [?], Венедикт Ерофеев. Абрамцево, лето 1981 года. Архив Дафни Скиллен Венедикт Ерофеев. Абрамцево, лето 1981 года. Фото Дафни Скиллен. Архив Дафни Скиллен Во время лечения в психиатрической больнице им. П. Кащенко, 17 ноября 1981 года. Фото Виктора Тимачева. Архив Натальи Шмельковой Яна Щедрина, Ксения Щедрина и Венедикт Ерофеев. 1983 год. Фото Виктора Тимачева [?]. Архив Яны Щедриной После вечера «Два Ерофеева». 30 апреля 1988 года. Слева направо: Ирина Карпова, Алексей Салов, Наталья [?], Алексей Зайцев, [?] Аронов, Венедикт Ерофеев, Галина Ерофеева (Носова), Жанна Герасимова, Виктор Ерофеев, Неизвестная, Владимир Петранюк, Виктория Маликова. Фотограф неизвестен. Архив Жанны Герасимовой Однокурсники по МГУ: Венедикт Ерофеев и Владимир Катаев. 1988 год. Фото Галины Ерофеевой (Носовой). Архив Владимира Катаева Ольга Прохорова (Иофе) и Валерий Прохоров с детьми Настей и Денисом, Надежда Шатуновская вскоре после эмиграции. Вена, 1978 год. Фотограф неизвестен. Архив Ольги Прохоровой (Иофе) Венедикт Ерофеев. 1988 год. Фото Владимира Катаева. Архив Владимира Катаева Ирина Белогородская-Делоне и Вадим Делоне. Париж, 1980 год. Фотограф неизвестен. Архив Ирины Белогородской-Делоне Вадим Делоне. Париж, июль 1976 года. Фото Виктора Кондырева. Архив Виктора Кондырева Письмо Ерофеева жене, Галине Ерофеевой (Носовой). 19 сентября 1976 года. Архив Владимира Муравьева Борис Делоне (самый правый) на Кавказе. 1950-е годы. Фотограф неизвестен. Архив Сергея Шарова-Делоне Фотография из экспедиции под руководством М. Минца на Кольском полуострове. 1976 год. Фото Евгения Шенкмана. Архив Евгения Шенкмана Палатка геологов на Кольском полуострове (у Зеленецкой губы). 1977 год. Фото Евгения Шенкмана. Сергей Филиппов: «Ерофееву довелось жить примерно в такой же палатке с печкой, дрова для которой зачастую привозили на вертолетах». Архив Евгения Шенкмана Кольский полуостров. Отрядный лагерь. Геологи Ольга Савельева, начальник партии Михаил Минц и Татьяна Галкина изучают образцы горных пород. 1974 год. Фото Виталия Герасименко. Архив Дмитрия Герасименко Коллеги Ерофеева по геологической экспедиции – Сергей Филиппов и Валерий Чумаков. 1976 год. Фото Виталия Герасименко. Архив Дмитрия Герасименко Владимир Муравьев с сыном Алексеем. 1970 год. Фотограф неизвестен. Архив Владимира Муравьева Открытка от Вадима Делоне Венедикту Ерофееву с поздравлением к его сорокалетию (текст на обратной стороне открытки опубликован на с. 108). Архив Венедикта Ерофеева Игорь Авдиев с первой женой, Татьяной Ниловой. 1970-е годы. Фотограф неизвестен. Архив Игоря Авдиева Ольга Седакова. 1969 год. Фото Ирины Седаковой. Архив Аркадия Гольденберга «„Если любишь – то храни, А не любишь – то порви“. Оленьке от Венички. 26 дек. 81 г.» Поздравительная открытка, подаренная Ольге Седаковой. По воспоминаниям О. Седаковой, Ерофеев шутливо охарактеризовал этого котенка как свой лучший портрет. Архив Ольги Седаковой Яна Щедрина. 1980-е годы. Фотограф неизвестен. Архив Яны Щедриной Вадим Тихонов, начало 1980-х годов. Фото Игоря Авдиева. Архив Вадима Тихонова Михаил Генделев в один из приездов из Израиля в СССР. 1988 или 1989 год. Фотограф неизвестен. Архив Елены Генделевой-Куриловой Гостевое приглашение в Израиль для Венедикта и Галины Ерофеевых (июль 1989 года). Архив Владимира Муравьева У печки в Абрамцеве. Одна из последних фотографий. 17 февраля 1990 года. Фотограф неизвестен. Архив Марии Шавыриной «…чтобы не ошибиться в рецептах». Правка Ерофеева на печатном издании «Москвы – Петушков» (подарок Александру Кронику). 1987 год. Архив Александра Кроника Сноски 1 Желающие, впрочем, могут пока прочитать его здесь: «Алфавит инакомыслия». Венедикт Ерофеев. 2017. 16 апреля // Радио Свобода. https://www.svoboda.org/a/28434575.html (дата обращения: 25.09.2021). 2 Публикация, подготовка текста, примечания и сопроводительная заметка О. Лекманова и И. Симановского. 3 На самом деле в роддоме, находившемся в пригороде Кандалакши (см. наст. изд., с. 543). В документах Ерофеева местом рождения указывалась станция Чупа (см., например, копию паспорта В. Ерофеева, выставленную на торги Аукционного дома «Литфонд» 24.11.2016 г.; на 10.08.2021 доступна по ссылке: https://www.litfund.ru/auction/33/326/). 4 В Ульяновской области существуют три села с названием Елшанка. Родное село семьи Ерофеевых (родители Венедикта Ерофеева уехали из Елшанки на север России в середин 5 На самом деле в 1947 году отец Венедикта Ерофеева, Василий Васильевич, и самый старший брат, Юрий Ерофеев, отбывали срок в исправительно-трудовых лагерях (в Архангельской и Вологодской областях соответственно), а мать Ерофеева в поисках заработка уехала в Москву, где жила без прописки до 1952 года. В результате этих несчастий Венедикт Ерофеев и был вынужден «поселиться в городе Кировске», а точнее в детском доме № 3, куда их с братом Борисом пристроила старшая сестра Тамара Васильевна Гущина (1925–2017), жившая в Кировске еще с 1944 года (см.: Шталь 2019. С. 55, 59, 62, 64, 65). 6 Это опровергает воспоминания сестры писателя, Нины Фроловой, утверждавшей, что «ни пионером, ни комсомольцем» Ерофеев не был («Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые». К 25-летию со дня смерти Венедикта Ерофеева // Znak. 2015. 12 мая). Также в архиве ВЛКСМ Ленинского района Москвы есть запись о принятом 13.09.1955 г. на комсомольский учет Ерофееве В. В., номер комсомольского билета – 48 692 107 (Государственное бюджетное учреждение города Москвы «Центральный государственный архив города Москвы». Фонд № П-4013, опись № 2, ед. хр. № 121, запись 1050). 7 Публикация, подготовка текста, примечания и сопроводительная заметка И. Симановского. 8 Александр Николаевич Кривомазов (р. 1947), физик, фотограф, мемуарист. 9 Галина Юрьевна Погожева, поэтесса. 10 Слава Лён (настоящее имя – Владислав Константинович Епишин, р. 1937), литератор, Леонид Владимирович Прудовский (1946–1997), журналист. 11 Интервью А. Кривомазова для документального фильма «Убытие» (реж. И. Малкин, ЧБк-фильм, 2020). 12 ь этого короткого текста до настоящего времени не публиковалась. 13 Среди выступавших, кроме В. Ерофеева, были С. Липкин, В. Аксенов, Е. Рейн, А. Стругацкий, Е. Харитонов, Д. Пригов, Г. Сапгир, В. Берестов и другие. Архив А. Кривомазова выкладывается на сайте «Литературные вечера Александра Кривомазова» (https://isiman.wixsite.com/krivomazov). 14 Следующий визит Ерофеева к Кривомазову состоялся спустя два года, 13 марта 1982 года, и чтением произведений не сопровождался. Планами же написать сочинение на еврейскую тему Ерофеев делился в то время (1982 год), например, со Светланой Шнитман-МакМиллин (Гайсер-Шнитман): «В последние два года влез с головою, да и не только с головою, во все, что имеет хоть косвеннейшее отношение к еврейским судьбам (в самом безбрежном смысле этого понятия). Материалов скопилось столько, что хватило бы и на „фарс с летальным исходом“, что и обещал к нынешней весне, и на что-нибудь пообъемнее (я не о количестве страниц). Еврей т. е. должен пройти насквозь, хотя речь не только о них, да и вовсе не о них. Ну, допустим, как спиртное в „Москве – Петушках“» (Гайсер-Шнитман 1989. С. 22). 15 По всей видимости, история с якобы имевшим место конкурсом – вымысел Ерофеева. Во время написания эссе о Розанове Ерофеев жил в садовом домике Светланы Александровны Мельниковой, редактора журнала «Вече». В разговоре с Ерофеевым и Сергеем Куняевым Мельникова рассказывала о возникновении эссе так: «Когда мы с Венедиктом познакомились, естественно, зашла речь о его планах. Он сказал, что давно мечтает написать о Василии Розанове, и сразу выдал название: „Василий Розанов глазами эксцентрика“» (Куняев С. [Вторая часть последней беседы писателя] // День литературы. 2000. № 9–10 (май)). 16 См. примеч. 3 на с. 20. 17 Записи об акциденции и интерполяции встречаются в неопубликованных дневниках Ерофеева начала 1980 года и к Розанову отношения не имеют. 18 На самом деле чтение эссе продолжалось более сорока минут. 19 Было напечатано в июле 1973 года в самиздатском журнале «Вече» (№ 8) с названием «Василий Розанов глазами эксцентрика» (см.: Архив «Международного Мемориала». Ф. 158. Собрание документов Самиздата. Т. 28b. АС № 1665. Вече. № 8. С. 181–197; далее – «Вече»). В некоторых посмертных изданиях это название было снято. 20 Эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» опубликовано в номере альманаха Neue Russische Literatur (далее – NRL) за 1978 год на русском (с. 9–18) и немецком (с. 179–190) языках. 21 В этом издании действительно напечатано «кривде» (Там же. С. 12). 22 ять»; и не читает «о высоте» во фразе «…неспособны к правде, высоте и крепости единобрачия» (Ерофеев 2019. С. 376). 23 В книжном издании «сто тысяч извинений», а не «десять», как читает Ерофеев (Там же. С. 383). 24 Ирония Ерофеева относится к переводу термина «придурь» как Wunderlichkeit (странность), а «припизднутость» как Herabgemindertheit, которые вряд ли можно признать адекватными (NRL. C. 186). В иностранных изданиях своих произведений Ерофеев обращал пристальное внимание на подобные труднопереводимые места. Ср.: «Читаю итальянский перевод: нет у них слова „перегар“ – они переводят тем же l’alcool. Чучела нет, есть только пугало» (Ерофеев 2007. С. 335). 25 Речь идет об отчислении Венедикта Ерофеева из Владимирского педагогического института в 1962 году. Под «фольклором» подразумевается экзамен по устному народному творчеству, на который Ерофеев по неуважительной причине не явился (Шталь 2019. С. 169). 26 Ср. с интервью Ерофеева Ирине Тосунян: «На улице во Владимире ко мне подъехала черная „Чайка“, возвели меня на четвертый или пятый этаж какого-то здания: „Берегитесь, Ерофеев, всех людей, с кем вы знакомы, ждут неприятности. Даем двое суток на размышление и на то, чтобы вы покинули нашу область!“» (Ерофеев 2003. С. 512). 27 Имеется в виду работа Ерофеева кабельщиком-симметрировщиком и кабельщиком-спайщиком, описанная им в поэме «Москва – Петушки». 28 Речь о фрагменте из ерофеевского эссе, где чтение Розанова по воздействию на жизнь автобиографического героя сравнивается с воздействием теракта Гаврилы Принципа на ход мировой истории: «Он исполнил функцию боснийского студента, всадившего пулю в эрцгерцога Франца Фердинанда» (Ерофеев 2019. С. 384). Поправка слушателя некорректна – Принцип действительно выпустил две пули, но в эрцгерцога Франца Фердинанда попала только одна, вторая же убила жену Франца Фердинанда, герцогиню Софию Гогенберг. 29 На самом деле Нерон дожил до тридцати лет, однако во фрагменте эссе, касающемся Нерона, Ерофеев действительно существенно отходит от исторической правды. «До тридцати лет, после тридцати лет – какая разница? Ну что, допустим, сделал в мои годы император Нерон? Ровно ничего не сделал. Он успел, правда, отрубить башку у братца своего, Британика, но основное было впереди: он еще не изнасиловал ни одной из своих племянниц, не поджигал Рима с четырех сторон и еще не задушил свою маму атласной подушкой» (Там же. С. 388). 30 Журнал «Евреи в СССР» издавался Виктором Яхотом и Александром Воронелем. В 1988 году Ерофеев рассказал в интервью телепередаче «Пятое колесо» несколько другую версию истории о якобы имевшей место конкуренции за эссе о Розанове между журналами «Вече» и «Евреи в СССР», в которой обе стороны предлагали ему за публикацию не спиртное, а «крышу над головой» (см. наст. изд., с. 61). По свидетельству Нины Воронель, речь о публикации эссе Ерофеева в этом журнале шла 28–29 декабря 1973 года, когда эссе о Розанове уже давно было напечатано в журнале «Вече». Подтверждаются эти даты и записями за соответствующие числа в дневнике Ерофеева (см. Воронель Н. Без прикрас: Воспоминания. М., 2003. С. 353–361; Ерофеев 2007. С. 92). 31 За 1 рубль 72 копейки в СССР можно было приобрести, в частности, аперитивы крепостью 18 % («Степной», «Сюрприз»), за 2 рубля 72 копейки – настойки крепостью 28 % («Восточная»). Названная Ерофеевым цена 2 рубля 76 копеек, вероятно, является оговоркой. 32 См. у Владимира Муравьева: «Он (Ерофеев. – И. С.) очень смешно и обстоятельно рассказывал, как ему предложили: мы тебе дадим на два летних месяца дачу, а ты пиши. Потом он приезжал и говорил: „Мне в окошечко давали бутылку кефиру и два куска хлеба на блюдечке“» (Ерофеев 2003. С. 578). 33 Имеется в виду С. Мельникова. Ср. в записных книжках Ерофеева: «Установить для Мельниковой, был ли Дантес евреем, она мне за это полтинник даст» (Там же. С. 365). Также очевидна перекличка с песней ценимого Ерофеевым В. Высоцкого «Антисемиты» (1963) (Высоцкий В. Сочинения: В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 1997. С. 50). 34 Жорж Луи Рене Марше (1920–1997), французский политический и государственный деятель. Генеральный секретарь Французской коммунистической партии с 1972 по 1994 год. Ср. в записной книжке Ерофеева 1977 года о Вадиме Тихонове: «Вадя путает ондатру с Клеопатрой, Марше и Бомарше» (Ерофеев 2007. С. 301). 35 Ср. в «Москве – Петушках»: «<О>н был серьезно убежден, что это и есть „пить на брудершафт“, он так и умер в своем заблуждении» (Ерофеев 2003. С. 164). 36 Подразумевается не поэт Леонид Николаевич Мартынов (1905–1980), а убийца Лермонтова Николай Соломонович Мартынов (1815–1875). Ср. в пьесе «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (1985): «Доктор. ‹…› И под кого вы пишете? Кто ваш любимец? / Гуревич. Мартынов, конечно… / Зинаида Николаевна. Леонид Мартынов? / Гуревич. Да нет же, – Николай Мартынов… И Жорж Дантес» (Ерофеев 2003. С. 230). 37 Журнал «Вече» выходил с 1971 по 1974 год, главным редактором всех номеров, кроме последнего, был Владимир Николаевич Осипов (1938–2020). 28 ноября 1974 года Осипов был арестован, а затем осужден за издание журналов «Вече» и «Земля» на 8 лет строгого режима (Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР 1953–1985 годы. М., 2003. С. 444–445, 481). 38 Статья А. Иванова (Скуратова) «Против притязаний партий Японии на Курилы» опубликована в том же номере журнала, что и эссе Ерофеева о Розанове (Вече. С. 6–23). 39 Возможно, именно это вдохновило Ерофеева на сюжет с «продажей» Курильских островов одним из сумасшедших в пьесе «Вальпургиева ночь, или Шаги командора»: «Прохоров. Так скажи мне и всему русскому народу: когда этот душегуб был схвачен с поличным, за продажею на Преображенском рынке наших Курил? / Алеха. Позавчера. / ‹…› Прохоров. Итак, мы в клубе знатоков: что? где? почем? Так почем нынче Курильские острова? Итуруп – за бутылку андроповки и в рассрочку? Кунашир – почти совсем за просто так…» (Ерофеев 2003. С. 234). 40 Скорее всего, подразумевается строгий административный надзор после отбытия срока (разновидность ссылки). На самом деле Осипов находился под строгим административным надзором в течение трех лет (Осипов В. Дубравлаг. М., 2003. С. 115, 192–193). 41 Возможно, Ерофеев использует старые сведения: весной 1979 года осужденный В. Осипов недолго лежал в ленинградской больнице с плевритом, однако затем продолжал отбывать срок в поселке Барашево в Мордовии (Там же. С. 120–122, 129). 42 Журналы, издаваемые русскими эмигрантами за рубежом, – «Континент», «Эхо» (Echo) и другие, наряду с самиздатом, ходили в советской интеллигентской среде. Обладатель таких журналов подвергал себя риску преследований и даже тюремного срока. Ерофеев читал эти журналы и делал из них многочисленные выписки в дневниках. См., например, выписки из журнала «Эхо» (№ 2. 1978) в записной книжке Ерофеева 1978 года (Ерофеев 2007. С. 466, 467). 43 Слава Лён наряду с Р. Циглер и Г. Мейером был одним из составителей и редакторов NRL. Эссе Ерофеева попало в альманах именно благодаря ему. 44 Не вдаваясь в догадки, чьи именно произведения Ерофеев отнес к «дряни», «напиханной» Лёном, перечислю авторов, наряду с Ерофеевым и Славой Лёном напечатанных в этом номере NRL: Владимир Ранцевич, Вадим Козовой, Игорь Бурихин, Юрий Мамлеев, Алек Ривин, Сергей Нельдихен, Владимир Войнович, Елизавета Мнацаканова (Нецкова), Николай Харджиев, Леонид Чертков, Татьяна Никольская, Александр Жолковский, Юрий Щеглов, Юрий Левин. 45 См.: Скиллен Д. «Он искал неподдельность». Английская подруга Венедикта Ерофеева / Беседу вел Илья Симановский // «Радио Свобода». 2019. 17 августа. https://www.svoboda.org/a/30110612.html. 46 Гайсер-Шнитман 1989. 47 University College London ISD Digital Media. 48 https://imwerden.de/publ-8781.html. 49 «Концепции мифа и утопии в русской революционной литературе» (англ.). 50 Англ.: «Свобода слова в России. Политика и СМИ от Горбачева до Путина» (Лондон – Нью-Йорк: Routledge, 2017). 51 Подводя итоги 1982 года, Ерофеев упомянет в блокноте об интервью с Дафни Скиллен так: «Впервые в жизни даю интервью корр<еспондентке> ББСи с магнит<офонной> зап<исью>» (расшифровка блокнота В. Ерофеева из личного архива Игоря Авдиева, предоставлено Анной Авдиевой). 52 Ерофеев В., Скиллен Д. «Я не спешу…» // Знамя. 2019. № 10. С. 170–187. 53 Venedikt Yerofeyev. A Recovered Interview with Daphne Skillen // Cardinal Points Literary Journal. Vol. 10. New York. 2020. P. 49–73. http://www.stosvet.net/cardinalpoints.html. 54 Ерофеев посещал начальные школы вблизи от ж/д станций Хибины и Зашеек (Полярные Зори); в 1947–1955 годах учился в школах г. Кировска (см.: Берлин. Шталь 2005. С. 15–22). 55 На самом деле до поступления в МГУ Ерофеев несколько раз пересекал Полярный круг с семьей и детским лагерем (см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 36–39, 48, 61). 56 Высотное здание МГУ было открыто в 1953 году, за два года до поступления Ерофеева в Университет. Однако филологический факультет, где учился Ерофеев, располагался на ул. Моховой, в домах № 9 и 11. 57 Медалисты зачислялись в Университет без экзаменов, по результатам собеседования. См. подробнее: «Время, оставшееся с нами. Филологический факультет в 1955–1960 гг. Воспоминания выпускников». М., 2006. С. 203, 368. 58 См. об этом: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 68, 74–82, 89; Катаев В. Как доехать до Петушков? // Время, оставшееся с нами. Филологический факультет в 1955–1960 гг. Воспоминания выпускников. С. 168. 59 См.: Ерофеев 2003. С. 8, 9, 491, 510, 520, 576. Это сочинение Ерофеева известно как «Записки психопата». Ерофеев варьирует это название: в письме Светлане Шнитман-МакМиллин (1982) называя его «Записками веселого неврастеника» (Гайсер-Шнитман 1989. С. 20), название «Заметки психопата» фигурирует в нескольких других его интервью (см., например: Ломазов В. Нечто вроде беседы с Венедиктом Ерофеевым // Театр. 1989. № 4. С. 33). Рукопись хранилась у Владимира Муравьева и была опубликована после смерти автора. 60 «Я Терек не видел. / Большая потерийка» (Маяковский В. Тамара и демон // Маяковский В. Собр. соч.: В 13 т. Т. 6. М., 1957. С. 74). 61 Дафни Скиллен уже не помнит, к чему относится эта фраза, но не исключает, что привезла Ерофееву какое-то иностранное издание или статью с информацией о его биографии. 62 «Подсобником каменщика на строительстве Черемушек», – уточнял Ерофеев в краткой автобиографии, написанной в 1989 году (Ерофеев 2003. С. 7). 63 В январе – июле 1959 года Ерофеев работал в Славянском отряде Артемовской комплексной геолого-разведочной партии рабочим глинистой станции (а не бурильщиком, как он указал в Краткой автобиографии, см.: Там же; Авдиев 2018. С. 156; Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 106–107). В перечислении работ, местах и иногда датах Ерофеев не всегда точен. Данные о многих из этих работ отсутствуют в его трудовой книжке и известны с его слов. 64 Ерофеев 2003. С. 7; «Странник, играющий под сурдинку: О Венедикте Ерофееве» // Архив общества «Мемориал». Вече. № 8. С. 177. 1959 год – скорее всего, оговорка. 65 С сентября 1959 по октябрь 1960 года Ерофеев учился на филологическом факультете Орехово-Зуевского пединститута. Был отчислен: «За академическую задолженность и систематическое нарушение трудовой дисциплины» (см. наст. изд., с. 93). 66 В «Краткой автобиографии» (Ерофеев 2003. С. 7) и интервью И. Болычеву (Там же. С. 518) Ерофеев указывает местом работы библиотекарем Брянск. 67 Согласно трудовой книжке Ерофеева, в апреле 1961 года он был принят грузчиком на Дорожно-строительный район № 4, где проработал четыре месяца (Авдиев 1998. С. 156–157). 68 Ерофеев поступил во Владимирский государственный педагогический институт (ВГПИ) в 1961 году и был отчислен в январе 1962 года (Шталь 2019. С. 164–171). 69 Эту формулировку Ерофеев записал в дневнике по свежим следам, возможно, с чужих слов: «31 <января 1962 г.> – ‹…› Приказ об отчислении. „За идейное, дисциплинарное и нравственное разложение студенчества института“» (Ерофеев 2005. С. 166). Однако в приказе ректора Б. Киктева от 30.01.1962 года, найденном Евгением Шталем в архиве Владимирского пединститута, Ерофеева отчисляют «как не сдавшего зачетную сессию по неуважительным причинам и не явившегося по неуважительной причине на экзамен по „устному народному творчеству“, а также как человека, моральный облик которого не соответствует требованиям, предъявляемым уставом вуза к будущему учителю и воспитателю молодого поколения» (Шталь 2019. С. 171). 70 В 1948 году ВГПИ было присвоено имя литературоведа П. И. Лебедева-Полянского (1882–1948) с учреждением стипендий его имени. В 2008 году институт утратил имя П. И. Лебедева-Полянского. 71 Первые три экзамена Ерофеев сдал на «отлично» (см.: Ерофеев 2005. С. 165), но на последний экзамен не явился. Утверждение о фактической высылке из Владимира Ерофеев повторяет во многих интервью. 72 С февраля по апрель 1962 года Ерофеев работал кочегаром 5 разряда в строительном тресте, а с конца июня по начало августа – разнорабочим на Павлово-Посадском заводе стройматериалов (Авдиев 1998. С. 157). 73 Ерофеев учился в Коломенском пединституте в 1962–1963 годах (Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 159–161). Коломенская легенда гласит, что Ерофеев подрабатывал грузчиком в гастрономе «Огонек», в здании которого сейчас располагается музей «Арткоммуналка: Ерофеев и другие». Директор музея Екатерина Ойнас выяснила, что Ерофеев гипотетически мог подрабатывать и на местном мясокомбинате, где на простые работы нанимали студентов. 74 Некоторые главы прозы (в другой редакции «Благовествование») нашлись еще при жизни писателя. «Благая весть», скомпилированная из нескольких источников, включающих воспоминания друзей Ерофеева, была опубликована после смерти автора в разных редакциях (см.: Ерофеев 2019. С. 239–254). 75 Владислав Викторович Цедринский (1940–2010) – друг Ерофеева, упоминаемый в «Москве – Петушках» в главе «Орехово-Зуево – Крутое». 76 Точные даты работы: май 1963 – январь 1973 года (Авдиев 1998. С. 157). 77 Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 85.; Берлин В. Венедикт Ерофеев и «Вопросы ленинизма» // Новая газета. 2010. 20 октября. 78 Венедикт Венедиктович Ерофеев родился 3 января 1966 года. 79 Первая жена Ерофеева – учительница Валентина Васильевна Ерофеева (Зимакова) (1942–2000); Наталья Кузьминична Зимакова (1894–1981) – мать Валентины Ерофеевой. 80 Катаев В. Как доехать до Петушков? С. 169–170). 81 Рукопись не найдена, и неясно, в какой стадии написания находилась утерянная книга. Однако известно, что важные для Ерофеева записные книжки действительно были утрачены летом 1972 года (Агапов А. Телеграм-канал «Слова и буквы». https://t.me/wordsandletters; Ерофеев 2007. С. 5, 42). 82 «Вечер воскресенья» не совпадает с датой кражи записных книжек, обозначенной Ерофеевым в блокноте явно по свежим следам: 19 июля 1972 года пришлось на среду. 83 Лермонтов М. Герой нашего времени. М., 1962. С. 106; «Княжна» – явно по ассоциации с княжной Мери. 84 «Саша Черный и др.» (Ерофеев 2019. С. 390–391); это эссе о Саше Черном, написанное в начале 1982 года, Ерофеев подарил исследователю творчества поэта Анатолию Иванову. 85 Кроме написанной пьесы «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (1985), Ерофеев работал над пьесой «Фанни Каплан», но не закончил ее. См.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 411–413. 86 Ср. с записью Ерофеева в альбоме Александра Кривомазова, сделанной за два года до этого интервью, 30 марта 1980 года (см. наст. изд., с. 16). 87 «Вставки для „Еврейских мелодий“» – название одной из записных книжек Ерофеева (Ерофеев 2007. С. 385–390). Название «Еврейские мелодии», вероятно, заимствовано у Дж. Г. Байрона «Еврейские мелодии» (Hebrew Melodies, 1813), хотя не исключена ассоциация с циклом песен Дмитрия Шостаковича «Из еврейской народной поэзии» (1948). 88 Neue Russische Literatur (NRL) / Ed. V. Len, G. Mayer, R. Ziegler. Universita 89 Ср. со свидетельством Владимира Муравьева о 1955 или 1956 годе: «Вот еще в общежитии попались ему под руку „Мистерии“ Гамсуна, и он сразу понял, что это – его. И уж „Мистерии“ он знал почти наизусть» (Ерофеев 2003, С. 574). 90 О влиянии Стерна на поэму Ерофеева, см.: Левин 1996. С. 25; Власов 2019. С. 242, 410–411. 91 Впервые имя Томаса Манна появляется в дошедших до нас дневниках Ерофеева за 1961 год, т. е. Ерофееву 22–23 года (Ерофеев 2005. С. 21–23, 30, 35, 145). «Одна из его (Ерофеева. – И. С., С. Ш.-М.) целей, как он мне говорил, вот, дело, достойное жизни, – переводы писем Томаса Манна». См. интервью Игоря Сорокина с Сергеем Филипповым 9 октября 2015 года // «Коммунальная Одиссея» / Проект под эгидой музея-резиденции «Арткоммуналка. Ерофеев и Другие». https://artkommarchive.ru/filippov-s). 92 Ср. с высказыванием Ерофеева 1988 года о преобладании «закордонных» влияний на «Москву – Петушки» (наст. изд., с. 60). 93 В том же 1982 году Ерофеев в письме Светлане Гайсер-Шнитман датирует поэму 1970 годом (Гайсер-Шнитман 1989. С. 21); в статье А. Агапова и И. Симановского (наст. изд., с. 506–520), основанной на недавно обнаруженных записях Ерофеева 1969–1970 годов, эта датировка подтверждается с небольшой коррекцией (17 января – 7 марта 1970). Вопрос о том, могли ли отдельные главы поэмы, черновики и пр. быть написаны Ерофеевым ранее, остается открытым. 94 Гиль (устар.) – вздор, чепуха. 95 Вургун С. «Я не спешу…» / Пер. К. Симонова // Симонов К. Собр. соч.: В 6 т. М., 1966. Т. 1. С. 535. 96 В июле 1982 года Ерофеев поучаствовал в походе на моторной лодке по Северной Двине от Великого Устюга до Архангельска. См. об этом: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 347–348, а также: наст. изд, с. 153–154. 97 Место действия неоконченной пьесы «Фанни Каплан» – приемный пункт стеклотары. См.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 412. 98 Наталья Архипова вспоминает, как Ерофеев угощал ее резолью (Там же. С. 229–230). 99 Автоцитата из «Москвы – Петушков», см.: Ерофеев 2003. С. 138. 100 К 1982 году «Москва – Петушки» вышли в Израиле и Франции на русском языке и в десяти странах в переводах: Франция (1976), Англия (1976 – на польском, 1981 – на английском), Швеция (1977), Италия (1977), Германия – Швейцария (1978), Нидерланды (1979), Польша (1979), США (1980), Словения (1980). 101 Ко всем сведениям Ерофеева об отце, его работе и песенном репертуаре следует относиться с осторожностью: по свидетельству сестер Ерофеева, Нины Фроловой и Тамары Гущиной, утверждения брата об алкоголизме отца преувеличены. Они вспоминали, что до пребывания в ГУЛАГе Василий Васильевич Ерофеев (1900–1956) был человеком жизнерадостным, любил петь оптимистические советские песни, был опрятен и всегда держался с большим достоинством. Он неоднократно получал награды и поощрения за хорошую работу на железной дороге; см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 28–29. 102 Василий Ерофеев был осужден в 1945 году по статье 58, пункт 10 УК РСФСР и находился в заключении до 1950 года (Там же. С. 40–42). В 1951 году он был осужден вторично на три года, но до конца срока актирован по состоянию здоровья (см. наст. изд., с. 556–557). 103 Романс П. Чайковского на стихи А. К. Толстого. 104 Блестяще сдав первую сессию, Ерофеев почти полностью забросил учебу. Согласно приказу, подписанному проректором МГУ Галкиным, Ерофеев был отчислен «за академическую неуспеваемость и пропуски занятий без уважительной причины». Выписка из «Приказа № 11/у» об отчислении Ерофеева из МГУ датирована 14 января 1957 г. См. ее копию в: Ерофеев 2003. С. 1 (вкладка иллюстраций). 105 Относительно длительные периоды трезвости у Ерофеева в 1982 году связаны с лечением от последствий алкоголизма в московской больнице № 1 им. П. П. Кащенко. См.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020, С. 345–346. 106 Из письма Хлестакова: «…готова сейчас на все услуги» (Гоголь Н. Полн. собр. соч. и писем: В 23 т. Т. 4. М., 2003. С. 80). 107 Вероятно, Ерофеев имел в виду описание К. Фединым своей творческой работы. См., например: «Перед началом работы я составляю ее план. Если пишется рассказ, то на двух, трех листках бумаги я размечаю по главам или частям весь его сюжет. ‹…› План романа значительно сложнее» (Федин К. Как мы пишем. Л., 1930. С. 154–155). 108 109 См. в письме Ерофеева второй жене Г. Ерофеевой (Носовой) о коллегах по геологической экспедиции в 1976 году: «…тобой присланные „Петушки“ не вызвали ни одной улыбки ни у кого из четырех прочитавших» (наст. изд., с. 146). 110 Это не так – в главе «Новогиреево – Реутово» Веничка Ерофеев представляется как «экс-бригадир монтажников ПТУСа, автор поэмы „Москва – Петушки“» (Ерофеев 2003. С. 140). 111 В этот день Ерофеев навещал в больнице химика Валентину Николаевну Еселеву (1940–2010), с которой дружил еще со времени учебы в Орехово-Зуевском педагогическом институте. 112 В гражданской войне в Сальвадоре (1979–1992) время от времени принимали участие подразделения гондурасской армии. 113 Чемпионат мира по футболу проходил в 1982 году в Испании. В финальном матче принимали участие команды Италии и ФРГ. Матч кончился победой итальянской команды со счетом 3:1. 114 Вооруженные столкновения между Китаем и Вьетнамом продолжались с 1979 по 1990 год. 115 Война между Великобританией и Аргентиной (02.04.1982–14.06.1982), оккупировавшей принадлежавшие Великобритании Фолклендские и прилегающие к ним острова, окончилась победой Великобритании. 116 «В многолетнем арабо-израильском конфликте он неизменно был на стороне евреев. Из иностранных деятелей особо отличал Миттерана и Маргарет Тэтчер», – вспоминала сестра Ерофеева Тамара Гущина (Ерофеев 1992. С. 143). 117 Бывшие британские колонии. Гонконг был передан Китаю с сохранением специального статуса в 1997 году; Гибралтар по желанию жителей остается Британской территорией. Права на владение Гибралтаром оспаривает Испания. 118 Порт-Стэнли (исп. Puerto Argentino) – столица Фолклендских островов. 119 В 1982 году началась военная операция Израиля на территории Ливана с целью уничтожения баз Организации освобождения Палестины (ООП). Осада Бейрута – ключевой эпизод военной операции, в результате которой формирования ООП были вынуждены покинуть страну. Ильяс Саркис – президент Ливана в 1976–1982 годах. 120 Об очертаниях государств см., например, в письме Ерофеева Наталье Шмельковой, написанном 22 августа 1987 года: «Еще отрада, допустим, – мой котенок Пиночет. Я все чаще захожу ‹…›, чтоб с ним посидеть. При этом я напоминаю ему, наверное, своими очертаниями Норвегию, а он мне – остров Бахрейн» (Шмелькова 2018. С. 61). 121 Этому утверждению противоречит ряд воспоминаний. См. свидетельство Вячеслава Улитина: «Однажды я был свидетелем того, как он [Ерофеев] несколько раз подряд крутил арию Петра из произведения Баха „Страсти по Матфею“, записанную на пластинку» (Шталь 2019. С. 182–183) и мемуар Ольги Седаковой: «<О>н говорил: „Никогда не пойму, почему носятся с Бахом!“ – но когда я играла баховские прелюдии, он слушал совсем не как тот, кому до Баха нет дела» (Ерофеев 2003. С. 598). 122 Либретто балета Дариуса Мийо «Бык на крыше» было написано Жаном Кокто в 1919 г. Впервые балет был поставлен в 1920 г. 123 «И Томас Манн в 42 г.: „И это такая простая правда, что больно говорить о ней“» (Ерофеев 2005. С. 604). 124 С. 35). 125 Cante jondo (андалус. диалект) – «глубокое пение», класс музыки и поэзии фламенко. См. в записной книжке Ерофеева 1967 года: «т. е. не внешняя испанщина, а глубинное пение – канте хондо (см. „заунывные, страстные, дикие звуки канте хондо“)» (Ерофеев 2005. С. 561; здесь Ерофеев цитирует биографию Лорки авторства Льва Осповата [Осповат Л. Гарсиа Лорка. М., 1965. С. 176]). 126 Игорь Авдиев свидетельствовал, что Ерофеев любил «романсы Александра Гурилева на слова Алексея Кольцова („На заре туманной юности…“, „Вьется ласточка…“, „Матушка-голубушка“)» (Черноусый [Авдиев, Игорь]. Памяти Венедикта Ерофеева // Странник. 1991. № 1. С. 79). 127 Досл.: «Ах, зачем я не бревно?» 128 Расшифровка и комментарий Ильи Симановского и Светланы Шнитман-МакМиллин. 129 Подготовка текста и примечания О. Лекманова и И. Симановского. 130 Шмелькова 2018. С. 177–178, 182. 131 Расшифровка интервью И. Малкина с Н. Серовой нами была сокращена и минимально отредактирована. 132 Приятельские отношения журналиста Леонида Прудовского с Ерофеевым завязались за годы до этого разговора. Самое известное интервью Прудовского с Ерофеевым было сделано в 1989 году и многократно публиковалось в различных журналах и сборниках. См., например: Ерофеев 2003. С. 489–507. 133 О полноте материала, прошедшего в эфир, воспоминания Натальи Серовой и Натальи Шмельковой разнятся. Н. Серова свидетельствует, что в эфир попало «практически все», у Н. Шмельковой читаем: «Веню, конечно, заметно сократили» (Шмелькова 2018. С. 182). Она же вспоминает некоторые вопросы и ответы, не вошедшие в телевизионную версию интервью: «Рассказал, что писать начал с пяти лет. ‹…› Прудовский спросил: „А как, несмотря на гласность, вы относитесь к самиздату?“ Ерофеев ответил, что приложит все усилия, чтоб он продолжал существовать. „А как вы относитесь к тому, что вы не член Союза писателей?“ – спросил Прудовский. „И слава тебе господи! Их уже и так – тысячи!“» (Там же. С. 177–178). 134 Сюжет из телепередачи «Пятое колесо», режиссер Н. Серова, интервьюировал Венедикта Ерофеева Л. Прудовский. 135 См. примеч. 4 на с. 35. 136 По свидетельству Натальи Шмельковой, это письмо Ерофеев получил от Славы Лёна 26 мая 1988 года, на следующий день после второй операции на горле (Шмелькова 2018. С. 153). Николай Николаевич Губенко (1941–2020) был в эту пору главным режиссером Театра на Таганке. Отметим, что и Юрий Петрович Любимов (1917–2014), в том же году вернувшийся в СССР и вскоре вновь возглавивший Театр на Таганке, проявлял большой интерес к личности Ерофеева и постановкам по его произведениям. 137 На самом деле «Книжная палата». 138 Из близкого владимирского окружения Ерофеева того времени можно выделить Бориса Александровича Сорокина (1940–2021) – ушел из Владимирского пединститута (ВГПИ) в 1962 году, Владислава Викторовича Цедринского (1940–2010) – отчислен из ВГПИ в 1963 (?) году, Андрея Васильевича Петяева (1947–2018) и Валерия Федоровича Маслова (р. 1946) – отчислены из ВГПИ в 1966 году, Игоря Ярославича Авдиева (1948–2001) – отчислен из ВГПИ в 1968 году (см.: Шталь 2019. С. 21, 95, 116, 136, 156). О том, что кто-то из них был исключен «за чтение запретных стихов», нам неизвестно, однако, например, чтение Библии и прочее «вольнодумство» во ВГПИ действительно не поощрялось. Знакомство с Ерофеевым, который, по мнению местного руководства, оказывал дурное влияние на студентов, распространяя среди них религиозную и декадентскую литературу и провоцируя анархические настроения, послужило прямым или косвенным поводом для отчисления некоторых его друзей из ВГПИ. 139 Действительно, к этому времени Ерофеев был переведен приблизительно на двенадцать языков. С 1976 по 1988 год вышли книги на английском, французском, немецком, итальянском, шведском, голландском, польском, словенском и сербском языках. На подходе были издания на испанском, финском и чешском. Этот список расширяется и по сегодняшний день. 140 См. примеч. 3 на с. 42. 141 В качестве яркого примера влияния Франсуа Рабле приведем сходство образа жизни орехово-зуевских соседей Венички Ерофеева и обитателей Телемского аббатства из «Гаргантюа и Пантагрюэля» (см.: Левин 1996. С. 38, Власов 2019. С. 206–207). 142 Ср. с ответом Ерофеева на этот же вопрос в интервью Дафни Скиллен (наст. изд., с. 49–50). 143 История о соперничестве за эссе о Розанове журналов «Вече» и «Евреи в СССР» вымышлена Ерофеевым. См. примеч. 2 на с. 20. 144 Печатая свои статьи в 1906–1912 годах одновременно в консервативном «Новом времени» и в либеральном «Русском слове», Розанов тем самым заслужил обвинения в беспринципности и двуличности. Сам он рассуждал об этом так: «Мне ровно наплевать, какие писать статьи, „направо“ или „налево“. Все это ерунда и не имеет никакого значения» (Розанов В. Уединенное. М., 1990. С. 316). 145 Леонид Прудовский допускает здесь ряд ошибок. Статья «Редакция на подряде» опубликована в номере за 23 июня. Кроме генерального директора НПО «Всесоюзная книжная палата» Юрия Торсуева, в интервью принимает участие не главный редактор «Известий», а главный редактор издательства «Книжная палата» Вячеслав Кабанов (см.: [Максимова Э.] Редакция на подряде // Известия. 1988. 23 июня. С. 3). 146 «Неизвестные произведения неизвестных авторов» в статье не цитируются, но В. Кабанов говорит: «Большинство перьев малоизвестны, в основном молодежь, своя книга есть всего у двух-трех. Остальные пробовали силы лишь однажды – в журнале, в газете. Собранные воедино, эти произведения должны пробить брешь в консервативной издательской обороне. Одну повесть все же назову как самую необычную – „Москва – Петушки“ В. Ерофеева. Монолог павшего человека, не сумевшего вписаться в общество и в свое время, время неподвижности, застоя ‹…› Спорная по всем статьям <вещь>, но талантливая. Потому и печатаем» (Там же). 147 Леон (Юрий) Наумович Гутман (р. 1946), по основной профессии – актер и режиссер театра. В альманахе «Весть» опубликована его комедия «Вздор». Игорь Алексеевич Калугин (р. 1943), поэт; также опубликовал свои стихи в альманахе. Об остальных участниках «Вести» см., например, статью в «Википедии» «Весть (литературный альманах)». 148 Пятый пункт в СССР – эвфемизм национальности, что придает шутке Ерофеева дополнительное измерение. 149 Если Василя Быкова Ерофеев неизменно выделял из современных ему прозаиков, то к Фазилю Искандеру его отношение было противоречивым (см., например, интервью И. Тосунян: Ерофеев 2003. С. 512). Однако в записных книжках Ерофеева встречаются выписки из произведений Искандера. 150 Подготовка текста и примечания О. Лекманова и И. Симановского. 151 После интервью для телепередачи «Пятое колесо», состоявшегося 25 июля 1988 года (наст. изд., с. 56–63), и интервью, известного под названиями «Сумасшедшим можно быть в любое время» и «Жить в России с умом и талантом…», датируемого 7 марта 1989 года (см.: Ерофеев В. Жить в России с умом и талантом… // Апрель. Выпуск 4. М., 1991. С. 236, а также: Шмелькова 2018. С. 234). 152 https://www.youtube.com/watch?v=tkReeVBuZZc. 153 Интервью с А. Куприным (не публиковалось) было сделано в 2019 году для документального фильма И. Малкина «Убытие» (2020). 154 Продукция «Огонек – видео». Автор сценария документального фильма – Леонид Прудовский, режиссер – Александр Куприн, продюсер – Валерий Яковлев, оператор – Андрей Квардаков. 155 См. примеч. 2 на с. 46. 156 Анна Андреевна Ерофеева (1898–1972) вернулась в Кировск в 1952 году. Из детского дома Венедикта забирал отец, о чем 7 июля 1953 года оставил расписку, опубликованную Евгением Шталем (см.: Шталь 2019. С. 65, 223). 157 В личном деле Ерофеева, хранящемся в архиве МГУ, есть выписка из приказа от 30 января 1956 года, в которой Ерофеев зачисляется на стипендию, «как выполнивший учебный план I семестра с отличными и хорошими оценками» (Архив Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова (Ф. 8. Оп/л. (9). Ед. хр. 1286). Выписка обнаружена Юлией Красносельской. 158 См. об этом в наст. изд. – с. 74–75, 84. 159 В выписке из приказа об отчислении из МГУ (см. примеч. 1 на с. 47) Ерофеев обозначен как студент первого курса. 160 Декан филологического факультета Раиса Лазаревна Засьма (1924–2006) изначально благоволила к талантливому студенту, но затем ее отношение к Ерофееву переменилось (см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 118–122, 133–138). В дневнике Ерофеева есть запись о разговоре с ней, состоявшемся незадолго до отчисления, 18 января 1962 года: «Беседа с деканом. „Вы не имеете права учиться здесь, Ерофеев. Если даже вы постоянно будете отличником. Надеюсь, вы меня понимаете. Послезавтра, в субботу, вы должны придти ко мне и сказать свое слово. Вы самый заметный человек в институте, вы это знаете“ и т. д.» (Ерофеев 2005. С. 165). 161 Ср. с рассказом Ерофеева о противостоянии «попов» и «комсомольцев» в интервью Л. Прудовскому от 7 марта 1989 года (Ерофеев 2003. С. 497–498). 162 Приказ ректора об отчислении Ерофеева из ВГПИ датирован 30 января 1962 года (Шталь 2019. С. 171). Из общежития Ерофеев был выселен несколькими месяцами раньше, в октябре – ноябре 1961 года, решением общего собрания и профкома института (см.: Ерофеев 2005. С. 161; Шталь 2019. С. 168–169). 163 После изгнания из общежития Ерофеев жил во Владимире на разных частных квартирах, где его навещали друзья из ВГПИ (см.: там же. С. 161, 166; Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 128). 164 Согласно трудовой книжке, Ерофеев работал кочегаром 5 разряда в Жилищно-коммунальной конторе с 16 февраля по 17 апреля 1962 г. (Авдиев 1998. С. 157). 165 В докладной на имя ректора ВГПИ Б. Киктева декан филологического факультета Р. Засьма вменяет Ерофееву в числе прочих грехов «чтение и распространение среди студентов Библии, привезенной им в общежитие, якобы „для изучения источников средневековой литературы“» (Шталь 2019. С. 169). 166 В феврале 1962 года Ерофеев записывает в дневник: «Серия комсомольских собраний на всех пяти факультетах. Запрещено не только навещать меня, но даже заговаривать со мной на улице. Всякий заговоривший подлежит немедленному отчислению из ВГПИ. Неслыханно» (Ерофеев 2005. С. 166). Про майский указ нам ничего не известно. 167 Отсылка к знаменитой песне Ю. Визбора «Рассказ технолога Петухова»: «Зато, говорю, мы делаем ракеты / И перекрыли Енисей…» (Русские стихи 1950–2000 годов: Антология (Первое приближение): В 2 т. Т. 1. М., 2010. С. 586). 168 Прудовский возвращается к темам, затронутым им в предшествующем интервью с Ерофеевым (Ерофеев 2003. С. 493, 495–496). 169 Напомним, что с упоминания о трех пистолетах завязывается сюжет эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика»: «Я вышел из дому, прихватив с собой три пистолета; один пистолет я сунул себе за пазуху, второй – тоже за пазуху, третий – не помню куда» (Ерофеев 2019. С. 371). 170 См. о темной истории с пистолетами в другом интервью Прудовскому: Ерофеев 2003. С. 493, 505–506. 171 Управление КГБ в г. Владимире находилось на ул. III Интернационала (сегодня – Большая Московская) и занимало одно из зданий Богородице-Рождественского монастыря. Мы благодарим за консультацию Алексея Чернявского. 172 Ср. с рассказом Ерофеева в интервью В. Ломазову: «…из Владимира меня вывезли на мотоцикле, взяв перед тем подписку, что я покину область в сорок восемь часов. Вывозили меня по ходатайству институтской парторганизации, секретарь которой говорил обо мне так: „Сначала нашу землю топтали сапоги немецко-фашистских извергов, а теперь ее топчет Венедикт Ерофеев своими тапочками…“» (Ломазов В. Нечто вроде беседы с Венедиктом Ерофеевым // Театр. № 4. 1989. С. 33). Также см. рассказ Ерофеева об этом: наст. изд., с. 18–19, 35–36. 173 Ср. в интервью Ерофеева И. Болычеву: «– А что вы скажете о перестройке? / – Мне незачем перестраиваться. Остаюсь статус-кво, и навеки останусь. / – А вообще? / – А вообще-то недурно» (Ерофеев 2003. С. 523). По свидетельствам многих современников, Ерофеев воспринимал события перестройки с интересом и воодушевлением (см., например: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 401). 174 Аббат Сийес (Emmanuel Joseph Siey, 1748–1836) – один из политических теоретиков Великой Французской революции. 175 Подготовка текста и примечания О. Лекманова и И. Симановского. 176 Сегодня – Федеральное государственное бюджетное научное учреждение «Научный центр психического здоровья» (ФГБНУ НЦПЗ). 177 Ерофеев проходил лечение в ВНЦПЗ с 15 марта по 21 апреля 1989 года (по записям из личного архива лечащего врача-психиатра В. Ерофеева Ирины Викторовны Дмитренко). 178 По записям Ирины Дмитренко. Также см. об этом: Шмелькова 2018. С. 235, 237, 240–241. 179 Ежи Залевски (Jerzy Zenon Zalewski, р. 1960), польский режиссер, сценарист. 180 Жанна Михайловна Герасимова, актриса. 181 Галина Павловна Ерофеева (Носова, 1941–1993), экономист, вторая жена Ерофеева. 182 См. примеч. 4 на с. 14. 183 Борис Николаевич Козлов (1937–1999), художник-авангардист, Георгий Иванович Бурков (1933–1990), актер. 184 Здесь и в ряде других случаев мы реконструировали отсутствующие на записи вопросы интервьюеров. 185 Имеется в виду художник Виталий Львович Стесин (1940–2012), в мае 1973 года эмигрировавший из СССР. Ерофеев считал его главным «виновником» первой публикации «Москвы – Петушков» в израильском журнале «АМИ», хотя причинно-следственная связь между эмиграцией Стесина и публикацией поэмы нами не установлена (однако и не исключена). Утверждение же, что Стесин распоряжался текстом «Москвы – Петушков» без ведома автора, вызывает сомнения – ср. с репликой Ерофеева из интервью Сергею Куняеву: «У Стесина все гонорары. ‹…› Я же подписал ему бумагу на все будущие гонорары за все будущие произведения» (Куняев С. [Вторая часть последней беседы писателя]. С. 4). 186 В это время Ерофееву пятьдесят лет и пять месяцев. 187 Или «маленькие рассказики» (на записи неразборчиво). 188 Устойчивое выражение, возникшее в учебном российском обиходе задолго до XIX в. См., например, цитацию в том фрагменте статьи В. П. Степанова «Новиков и Чулков (Литературные взаимоотношения)», где рассказывается как раз об исключении Н. И. Новикова из московского университета: «Новиков был отчислен из университета за „леность и нехождение в классы“» (XVIII век. Сборник 11. Л., 1976. С. 49). 189 На самом деле Ерофеев перестал посещать не только занятия на военной кафедре, но и занятия в МГУ вообще. Подробнее см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 80–89. См. также наст. изд., примеч. 1 на с. 47. 190 Ерофеев понизил военрука в звании – имеется в виду, скорее всего, полковник Левицкий. См. воспоминания однокурсников Ерофеева: Романеев Ю. Мой Радциг. Мои Дератани // Время, оставшееся с нами. Филологический факультет в 1955–1960 гг.: Воспоминания выпускников. С. 214 и Ермоленко Н. Мои студенческие годы // Там же. С. 375). 191 См. примеч. 1 на с. 34. 192 Ерофеев зачитывает фрагмент текста, который впоследствии станет известен как «Краткая автобиография» (с небольшими изменениями). См. ее полный текст, например, в издании: Ерофеев 2003. С. 7–8. 193 См. примеч. 2 на с. 39. 194 На момент гипотетического создания «Димитрия Шостаковича» (1972) Ерофеев работал в строительно-монтажном управлении «Россвязьстрой» в должности кабельщика-спайщика третьего разряда (Авдиев 1998. С. 157). 195 См. примеч. 1 на с. 40. 196 Владимир Сергеевич Муравьев (1939–2001), литературовед, переводчик, сокурсник Ерофеева по МГУ и его ближайший друг. 197 Пьесу «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» Ерофеев закончил в середине апреля 1985 года. 198 Георгий Александрович Товстоногов (1915–1989), главный режиссер Большого драматического театра в Ленинграде. 199 «Кажется, я предлагала пьесу не одному режиссеру, не только Товстоногову. Но что-то там не сложилось», – прокомментировала для нас Жанна Герасимова. 200 Владимир Васильевич Сычев (р. 1945), советский и французский фотограф, организатор выставок художников-нонконформистов в СССР (1974–1979). 201 Фотография Ерофеева в компании прозаика Георгия Николаевича Владимова (1931–2003), философа Александра Александровича Зиновьева (1922–2006), литератора Славы Лёна и других воспроизведена, например, в издании: Владимов Г. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1998. Вкладка иллюстраций. Однако здесь речь идет о другом снимке, сделанном в тот же день и отличающемся тем, что Слава Лён стоит позади скамейки (соответствующий фрагмент групповой фотографии можно увидеть в издании: Гайсер-Шнитман 1989. С. 14). 202 Вторую операцию на горле Ерофеев перенес 25 мая 1988 года. 203 См. примеч. 1 на с. 62 наст. изд. На самом деле 23 июня. 204 ашека есть запись в неопубликованном дневнике Ерофеева). Ср.: «…Я вам докажу, что очень легко запомнить какой угодно номер. Так слушайте: номер паровоза, который нужно увести в депо в Лысую-на-Лабе, – четыре тысячи двести шестьдесят восемь. Слушайте внимательно. Первая цифра – четыре, вторая – два. Теперь вы уже помните сорок два, то есть дважды два – четыре, это первая цифра, которая, разделенная на два, равняется двум, и рядом получается четыре и два. Теперь не пугайтесь! Сколько будет дважды четыре? Восемь, так ведь? Так запомните, что восьмерка в номере четыре тысячи двести шестьдесят восемь будет по порядку последней» (Гашек Я. Похождения бравого солдата Швейка. М., 1967. С. 489–490). 205 Вторая известная нам публикация в «Известиях» за вторую половину 1988-го / январь – март 1989 года, в которой упоминается Ерофеев, не содержит упоминаний об альманахе «Весть» и переводах «Москвы – Петушков» на иностранные языки: «…неделей раньше выпуск <„Пятого колеса“> был московским – встречи с Анатолием Рыбаковым, Новеллой Матвеевой и Венедиктом Ерофеевым, автором поэмы в прозе „Москва – Петушки“. Кто читал эту „запрещенную книгу“ лет десять – пятнадцать назад? Кто читал, тот молчал. А теперь инсценировку поэмы репетирует Театр на Таганке» («Пятое колесо», или В поисках «лишних» людей и идей // Известия. 1988. 19 августа). Но про альманах «Весть» и издания ерофеевской поэмы за рубежом идет речь в диалоге Е. Попова и С. Чупринина в «Литературной газете», который Ерофеев упоминает дальше. Возможно, здесь мы имеем дело с аберрацией, вызванной объединением нескольких публикаций: «С<ергей> Ч<упринин:> ‹…› Скоро, как известили „Известия“, в составе альманаха „Весть“ придет к читателям поэма в прозе Венедикта Ерофеева „Москва – Петушки“. Наконец-то! Ее ведь, я слышал, успели уже издать чуть ли не в семнадцати странах. Е<вгений> П<опов:> ая исповедь российского алкоголика имеет всемирный отклик. И только у нас на родине…» (Попов Е., Чупринин С. Возможны варианты // Литературная газета. 1988. 3 августа. С. 5). 206 См. предыдущее примечание. 207 По-видимому, подразумеваются статьи, вышедшие не через месяц, а почти через полгода после разговора Чупринина и Попова: Чупринин С. Другая проза // Литературная газета. 1989. 8 февраля. С. 4 и Урнов Д. Плохая проза // Там же. С. 4–5. Особенно заметной стала резкая статья «Плохая проза», который Ерофеев уделил внимание, например, в письме сестре Тамаре, упомянув ее автора, литературоведа Дмитрия Михайловича Урнова (р. 1936), следующим образом: «…Урнов, обкакавший меня в одной из февральских Литгазет» (Ерофеев 1992. С. 140). В номерах же «Литературной газеты» за 1988 год, вышедших после статьи «Возможны варианты», имя Ерофеева упоминается дважды, но вскользь и не в разделе «Полемика» (см.: Салынский А. А что у вас? // Литературная газета. 1989. 31 августа. С. 7; Вознесенский А. Видеопоэма // Литературная газета. 1989. 5 октября. С. 6). 208 Вероятно, имеется в виду абзац, посвященный Венедикту Ерофееву, в большом интервью с его однофамильцем, писателем Виктором Ерофеевым (Ерофеев В[иктор]. В лабиринте «проклятых вопросов» // Комсомольская правда. 1989. 24 января). См. об этом также: Шмелькова 2018. С. 221. 209 Потемкин В. Пятое колесо // Советская культура. 1988. 19 ноября. С. 5. Восьмого декабря 1988 года Ерофеев писал сестре Тамаре: «Загляни в „Совет<скую> <олии> Рыбакове и Венед<икте> Ероф<ееве>. И совершенно наивная трактовка генезиса моей болезни <19>85 г<ода>» (Ерофеев 1992. С. 139). 210 Вероятно, имеется в виду литератор Олег Ильич Дарк (р. 1959). См.: Шмелькова 2018. С. 112. 211 Речь идет о вечере «Два Ерофеева» (в нем также принял участие Виктор Ерофеев), который был организован поэтом Олегом Владимировичем Юдаевым (псевдоним Глеб Цвель, 1960–2006) и Олегом Дарком и состоялся 30 апреля 1988 года. Подробнее об этом см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 415–416. 212 По-видимому, Ерофеев говорит как о двух вечерах об одном – состоявшемся 21 октября 1988 года в Центральном Доме архитектора. 213 Вечер Ерофеева в Литературном институте состоялся 17 февраля 1989 года. См., например, в воспоминаниях Н. Романовского: «В. Е. уже говорил через аппарат, и разобрать с непривычки удавалось только отдельные слова, хуже радиоглушилки. Обозвал Ленина мудаком, чем сорвал аплодисмент» (Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 421). 214 Речь идет о вечере, состоявшемся 2 марта 1989 года в Студенческом театре МГУ (сегодня – Домовый храм святой мученицы Татианы по адресу Большая Никитская ул., д. 1). В первом отделении был показан фрагмент пьесы Ерофеева «Вальпургиева ночь, или Шаги командора». Заканчивали вечер поэты Владимир Друк, Виктор Коркия, Игорь Иртеньев. Подробнее см.: Шмелькова 2018. С. 232–233. 215 На самом деле сюжет для телепередачи «Пятое колесо» снимался 25 июля, а вот показан был действительно в августе (см. наст. изд., с. 56). 216 Подготовка текста и примечания О. Лекманова и И. Симановского. 217 Павел Александер Павликовский (р. 1957), польский и британский кинорежиссер. Лауреат премии «Оскар» (2015). 218 В мемуарной книге Натальи Шмельковой и дневнике Венедикта Ерофеева указаны даты некоторых дней съемки – 23 и 26 сентября 1989 года в Москве; 29 октября 1989 года и 22 января 1990 года в Абрамцеве (Шмелькова 2018. С. 283–285; Ерофеев В. Последний дневник (октябрь 1989 г. – март 1990 г.) // Новое литературное обозрение. 1996. № 18. С. 177, 190–191). 219 Приведем здесь некоторые вопросы и ответы этих интервью, не вошедшие в фильм, но запомнившиеся Наталье Шмельковой: «На их (кинематографистов. – О. Л., И. С.) восторг, как он быстро пишет, Веничка ответил: „Да пишу быстро, когда накатывает вдохновение, а потом – подолгу молчу“. Рассказал им, как он хохотал над своим текстом, когда работал над „Шостаковичем“, когда местами любовные, не очень пристойные сцены переплетались с рассуждениями (по радио) о творчестве композитора. „Сосед за стеной решил, – рассказывает Ерофеев, – что у меня ночная гостья, и никак не мог поверить, что человек так может смеяться, находясь наедине с собой“. На вопрос Би-Би-Си, жил ли он в Петушках, Веничка ответил, что только туда наезжал, в частности для того, чтобы узаконить своего сына, родившегося там от первой жены Валентины Зимаковой» (Шмелькова 2018. С. 284). 220 Реплика явно относится к неработающему аппарату. 221 См. примеч. 3 на с. 32. 222 Ср. с интервью Ерофеева Ирине Тосунян: «Кончил школу и впервые в жизни пересек полярный круг, поехал поступать в МГУ. Ехал в поезде и про себя пел песню Долматовского „Наш дворец – величавая крепость науки“. Когда я пришел в эту „величавую крепость“, услышал: „По отделениям! Делай – раз! По отделениям! Делай – три! Руки по швам!“ И был немедленно разочарован» (Ерофеев 2003. С. 510). На самом деле слова песни, которую искаженно цитирует Ерофеев, были написаны Львом Ошаниным. 223 Ср. с рассказом самого Ерофеева в изложении Ольги Седаковой: «Поступив в МГУ, в Москве, бредя по какой-то улице, он увидел в витрине водку. Зашел, купил четвертинку и пачку „Беломора“. Выпил, закурил – и больше, как он говорил, этого не кончал. Наверное, врачи могут это описать как мгновенный алкоголизм» (Седакова О. Венедикт Ерофеев – человек Страстей // Правмир.ру. Православие и мир. 2013. 24 октября. http://www.pravmir.ru/venedikt-erofeev-chelovek-strastej2/). В опубликованных и неопубликованных записных книжках Ерофеева можно найти выписки из Готфрида Вильгельма Лейбница. 224 Ср. с репликой Ерофеева из интервью И. Тосунян: «Музыковед Леонтович тоже говорил мне: „Я что-то не понимаю, как можно одновременно и пьянствовать, и понимать сложную музыку? Одновременно интересоваться делами, которые происходят в Намибии, и стряпать бормотуху?“ Чтобы все это соединять – им и не снилось!» (Ерофеев 2003. C. 510). 225 В каком именно русском переводе и где прочитал эту фразу Ерофеев, нам установить не удалось, однако ее близкий аналог – изречение Геринга, размещенное на нацистскиGritzbach E. Hermann Gя солдатская выправка во всех сферах жизни» (немецкое «haltung» имеет значения как «выправка», так и «отношение», в данном контексте «боевой дух»). Благодарим за консультацию Р. Никишина. 226 На самом деле Геринг избежал повешения, выпив яд 15 октября 1946 года, за день до намеченной казни. См. вариацию этого рассказа, например, в интервью Л. Прудовскому: Ерофеев 2003. С. 495, а также в «Интервью польским кинематографистам» (наст. изд., с. 74–75). 227 См. примеч. 1 на с. 47. 228 Вероятно, реплика относится к реакции публики на «Москву – Петушки». 229 Здесь и далее интервью проходило в Абрамцеве, где Ерофеев провел последние месяцы своей жизни перед госпитализацией и смертью. 230 Трагедия Шекспира «Печальнейшая римская трагедия о Тите Андронике». 231 «Испанская трагедия, или Иеронимо» Томаса Кида. 232 Речь идет о трагедии Ерофеева «Вальпургиева ночь, или Шаги командора». 233 Подразумевается неосуществленный Ерофеевым замысел пьесы «Фанни Каплан» (ср. с интервью Ерофеева Ирине Тосунян: Ерофеев 2003. С. 508). 234 Публикация, подготовка текста, вступительная заметка и примечания И. Симановского. 235 Ерофеев В. Москва – Петушки / Ерофеев 2003. С. 134. 236 Сегодня – Государственный гуманитарно-технологический университет. 237 Юлия Николаевна Рунова, биохимик; о В. Еселевой см. примеч. 1 на с. 50. Юлия Рунова не общается с исследователями Венедикта Ерофеева (впрочем, на это у нее имеются веские причины). 238 Ерофеев 2003. С. 7–8. 239 См. интервью с Л. Прудовским: «Сумасшедшим можно быть в любое время». С писателем беседовал Л. Прудовский / Ерофеев 2003, С. 489–507 и с Д. Скиллен: Венедикт Ерофеев в беседе с Дафни Скиллен (наст. изд., с. 26–55). 240 Из неопубликованных интервью с Борисом Сорокиным, взятых мной в 2018 году для книги «Венедикт Ерофеев: посторонний». 241 Исключение составляют воспоминания В. Евсеева и Л. Жаровой, не входивших, впрочем, в число близких друзей Ерофеева в ОЗПИ. Об орехово-зуевском периоде Ерофеева см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 108–118. 242 Отмечу, что это архивное исследование было предпринято мной прежде всего в рамках подготовки расширенного издания биографии «Венедикт Ерофеев: посторонний» (совместно с О. Лекмановым и М. Свердловым; выход планируется в 2023 году). Предупреждая вероятную критику, оговорюсь, что многое в приводимых справках можно было бы опустить как информацию, не дающую сведений о жизни Венедикта Ерофеева. Однако сохранить этот контекст мне кажется важным: понимание утраченного времени обретается в том числе и через его бюрократические приметы. 243 В то время Ерофеев жил в украинском Славянске у своей сестры, геолога Нины Васильевны Фроловой (Ерофеевой, 1931–2020). Н. Фролова и ее муж способствовали короткому трудоустройству Ерофеева сначала на Славянский ремонтный завод, а затем в Славянский отряд Артемовской комплексной геолого-разведочной партии. (Там же. С. 106–107). 244 Сердце и легкие (лат.). За консультации по медицинским вопросам я благодарю Александра Магера. 245 N – норма. 246 VOD (Visus Oculi Dextri) – зрение правого глаза; VOS (Visus Oculi Sinistri) – зрение левого глаза. 247 Цветоощущение в норме. 248 Яков Николаевич Кашпур, геолог. 249 Геологоразведочной партии. 250 Местного комитета профсоюзной организации (месткома). 251 Сергей Васильевич Назарьев руководил ОЗПИ в 1963–1975 годах. 252 Составление, подготовка текста, предисловие и примечания О. Лекманова и И. Симановского. 253 Вадим Николаевич Делоне (1947–1983) – поэт, диссидент, и его жена Ирина Михайловна Белогородская-Делоне, инженер, правозащитница. Вынужденно эмигрировали в 1975 году. 254 Надежда Яковлевна Шатуновская (1921–1982), правозащитница, и Ольга Юрьевна Прохорова (Иофе), правозащитница, политзаключенная (обе вынужденно эмигрировали в 1978 году). Е– О. Л., И. С.) спасался», – так охарактеризовала Шатуновскую Лидия Любчикова (из неопубликованного письма Л. Любчиковой семье Петяевых; архив Анны Петяевой); см. также воспоминания И. Белогородской-Делоне: https://vadim-delaunay.org/about). 255 Одним из редких исключений стал геолог Сергей Владимирович Филиппов (р. 1953), познакомившийся с Ерофеевым во время геологической экспедиции на Кольском полуострове. С ним нам удалось поговорить, эта информация использована при комментировании соответствующих писем. 256 257 В первую очередь, конечно, неподцензурными. 258 См. примеч. 2 на с. 38. 259 См. его свидетельство о трудном поиске сюжета в интервью Дафни Скиллен (наст. изд., с. 41). 260 261 См. примеч. 7 на с. 72. 262 Из писем Ерофеева, опубликованных в других изданиях, отметим обширный блок писем, отправленных им сестре Тамаре Гущиной, а также письма Светлане Гайсер-Шнитман (Шнитман-МакМиллин) и Наталье Шмельковой (Ерофеев 1992. С. 122–144; Гайсер-Шнитман 1989. С. 19–23; Шмелькова 2018. С. 59–61). 263 Подробнее о дружбе Ерофеева с Б. Делоне и его жизни в Абрамцеве см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 282–284, 289–290, 326–331, 333–334, 338–342, 427, 429. 264 Там же. С. 285. 265 Дата письма неизвестна, но из содержания понятно, что оно написано вскоре после эмиграции семьи В. Делоне, в Вене, где, по свидетельству Ирины Белогородской-Делоне, они пребывали с середины ноября 1975 до конца марта 1976 года (Крохин Ю. Души высокая свобода. Вадим Делоне. Роман в протоколах, письмах и цитатах. М., 2001. С. 200). 266 Валерий Анатольевич Сендеров (1945–2014), математик и правозащитник; политзаключенный (1982–1987). Был знаком с Ерофеевым. Ницше – студенческое прозвище В. Сендерова, возникшее от увлечения философией на старших курсах физтеха. См. о нем: Делоне В. «Передай этот крест Ницше…» (Мой друг Валерий Сендеров) // Русская мысль. 1983. 8 апреля. (https://vadim-delaunay.org/letters#2). 267 Так! – О. Л., И. С. Вероятно, слово из шуточного языка, используемого Ерофеевым и Делоне. 268 На 1975 – начало 1976 года пришлось восстановление Ерофеевым документов – паспорта и военного билета, а также получение московской прописки. Кроме того, приходилось решать проблемы с трудовой книжкой. 269 Намек на цитату из песни «Два письма» Владимира Высоцкого (любимого и Ерофеевым и Делоне): «Тут стоит культурный парк по-над речкою, / В ём гуляю – и плюю только в урны я. / Но ты, конечно, не поймешь – там, за печкою, – / Потому – ты темнота некультурная» (Высоцкий В. Соч.: В 2 т. Т. 1, Екатеринбург, 1997. С. 138). 270 В пародийном обыгрывании слабого знания советским человеком иностранных языков не исключено цитирование Галича: «В общем, все сказал по-тихому, / Не ревел. / Он ответил мне по-ихому: / „Вери вел!..“ ‹…› „Думал вдарить, бля, по близкому, / В дамки шел?!“ / Он с земли мне по-английскому: / „Данке шен!..“» («Отрывок из репортажа о международной товарищеской встрече по футболу между сборными командами Великобритании и Советского Союза»: Галич А. Соч.: В 2 т. Т. 1: Стихотворения и поэмы. М., 1999. С. 198–199). 271 иджаков“. Вокзальщики так называют людей из провинции, таких вот, как эта бабушка, кто не знает Москвы, кого можно везти в центр через Сокольники» (Андреев В. Город не кончается (повесть). 1971. С. 61). 272 Мишка – Михаил Николаевич Делоне (1952–2002), математик, брат Вадима Делоне. Михаил Делоне вынужденно эмигрировал в том же 1975 году, что и Вадим, но немногим ранее. 273 См. в «Москве – Петушках»: «Стоит только Эйфелева башня, а на ней генерал де Голль, ест каштаны и смотрит в бинокль во все четыре стороны. А какой смысл смотреть, если во всех четырех сторонах одни бардаки!.. По бульварам ходить, положим, там нет никакой возможности. Все снуют – из бардака в клинику, из клиники опять в бардак» (Ерофеев В. Москва – Петушки / Ерофеев 2003. С. 181). 274 См. песню А. Галича «Баллада о стариках и старухах, с которыми я вместе жил, лечился и отдыхал в кардиологическом санатории областного Совета профсоюзов в 110 километрах от Москвы»: «Я твердил им в их мохнатые уши / В перекурах за сортирною дверью: / „Я такой же, как и вы, только хуже!“ / И поддакивали старцы, не веря» (Галич А. Соч.: В 2 т. Т. 1. C. 259). 275 Так! – О. Л., И. С. 276 Подразумевается знаменитый венский Музей истории искусств (Kunsthistorisches Museum). 277 Галка – Галина Ерофеева (Носова); Прохоровы-Иоффе – Ольга Прохорова (Иофе), ее муж актер и правозащитник Валерий Иванович Прохоров (р. 1939) и их семья; Дед – Б. Делоне; Юлик с семейством – Юлий Черсанович Ким (р. 1936), поэт, драматург, бард, и его семья. 278 Имеется в виду писатель Виктор Некрасов, с которым Делоне встретился в Вене вскоре после прибытия. См. в опубликованном донесении заместителя председателя украинского КГБ С. Крикуна: «…касаясь мотивов своего выезда за границу, Некрасов заявил, что он решился на этот шаг, так как считает, что „лучше умереть от тоски по Родине, чем от ненависти к ней“» (Хазан Л. [составитель]. Виктор Некрасов. Арестованные страницы: Рассказы, интервью, письма из архивов КГБ. Киев, 2014. С. 173). В интервью Джону Глэду Некрасов преподносит эту сентенцию как цитату из своего знакомого (Глэд Д. Беседы в изгнании – Русское литературное зарубежье. М., 1991. С. 270). Пасынок Некрасова Виктор Кондырев в разговоре с нами присоединился к мнению, что автором этого афоризма Некрасов не был. 279 Домашнее прозвище Ирины Белогородской-Делоне, данное ей Вадимом, – производное от Кассандры. 280 Речь о практике командировок сотрудников научных предприятий на работы в колхоз. Галина Ерофеева (Носова) была кандидатом экономических наук. 281 Внеочередная седьмая сессия Верховного Совета СССР (девятый созыв) состоялась 4–7 октября 1977 года; Белградская встреча представителей государств – участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе проходила с 4 октября 1977 по 9 марта 1978 года. 282 Это письмо в настоящее время не разыскано. 283 В этой переписке под дедом (с маленькой и большой буквы) подразумевается Б. Делоне. 284 См. примеч. 1 на с. 60. 285 Неустановленное лицо. 286 Ерофеев, по-видимому, слегка путает даты. 26 августа 1977 года он записал в дневнике, очевидно, о приступе, произошедшем с Б. Делоне во время их совместной прогулки за грибами: «По-прежнему на даче. Трагич<еский> поход ‹…› Загорск – Ерем<инский> поворот – гигантские белые и подосиновики. К югу – алферьевский мост, на газике к подъезду дачи» (Ерофеев 2007. С. 334). Загорск – название города Сергиев Посад Московской области в 1930–1991 годах, Еремино – деревня в Сергиево-Посадском районе, Алферьевский мост – мост через реку Велю возле деревни Алферьево. 287 Комментарий С. Шарова-Делоне об этом происшествии см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 331. 288 Тёпа (Тёбка) – домашнее прозвище Николая Борисовича Делоне (1926–2008) – физика, доктора физико-математических наук, отца В. и М. Делоне. 289 YMCA-PRESS («ИМКА-ПРЕСС») – издательство русской книги, располагавшееся в Париже, где в это время жили супруги Делоне. Имеется в виду «Каталог русских книг зарубежных изданий», который выпускало издательство. Далее заказываемые Ерофеевым книги идентифицируются нами по читаемому им каталогу за 1976 год (в 1977 году выходило только «Приложение к каталогу 1976»). 290 Русское студенческое христианское движение (РХСД), члены которого управляли издательством YMCA-PRESS (YMCA – Young Men’s Christian Association, Юношеская христианская ассоциация), занималось, в частности, бесплатной пересылкой книг и вещевых посылок в СССР. В «Отчете о книгах, переправленных в Россию в 1977 году» сказано: «По понятным причинам мы о многом, м<ожет> б<ыть> самом интересном, не можем говорить и тем более писать. В этом году мы получили из разных источников на переправку книг 454 699 фр<анцузских> фр<анков> (91 800 дол<ларов>). Так как мы переправили в Россию около 40 000 книг, каждая книга нам обошлась в 10,20 фр<анков>, включая все расходы, т. е. покупку книги, почтовые и административные расходы. Это было возможно лишь потому, что мы получили от частных лиц и издательств более 10 000 книг бесплатно. Религиозные книги составили в этом году 65 % всех посланных книг. Остальные 35 % делятся следующим образом: 13 % книги русских мыслителей XX века, 12 % запежных изданий. 1978. Paris: YMCA-PRESS. C. 110). 291 Мюнхенское переиздание знаменитого сборника: Ежов И., Шамурин Е. Русская поэзия ХХ века. Антология русской лирики от символизма до наших дней. М., 1925. 292 На самом деле в четырех томах: Гумилев Н. Собр. соч.: В 4 т. Вашингтон, 1962–1968. 293 Гиппиус З. Стихотворения и поэмы: В 2 т. Париж, 1972. 294 Скорее всего, имеется в виду издание: Заболоцкий Н. Стихотворения / Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Вступ. ст. Алексиса Раннита, Бориса Филиппова и Эммануила Райса. Вашингтон, 1965. 295 На самом деле редактором собрания вместе с сыном Иванова, Димитрием Вячеславовичем, была Ольга Александровна Шор-Дешарт (1894–1978), однако первоначальная ошибка не у Ерофеева, а в каталоге, из которого он выписывает. Там – «И. Дешарт». 296 Подразумеваются два вышедших к этому времени в Брюсселе (в 1971 и 1974) из четырех томов собрания сочинений Вячеслава Иванова. 297 Клюев Н. Соч.: В 2 т. Мюнхен, 1969. 298 В каталоге YMCA-PRESS за 1976 год указано 5 книг Игоря Северянина. 299 В каталоге YMCA-PRESS за 1976 год указано 8 книг Марины Цветаевой. 300 Мережковский Д. Собрание стихов 1883–1910 (репринт издания 1910). Letchworth, Hertfordshire, 1969. 301 Подразумевается издание: Хлебников В. Собр. соч. в 4 т. (Chlebnikov V. Gesammelte Werke). M 302 Адамович Г. Единство. Стихи разных лет. Нью-Йорк, 1967, или: Адамович Г. Комментарии. Вашингтон, 1967. 303 Поэтесса и преподобномученица мать Мария, Елизавета Юрьевна Скобцова, по первому мужу Кузьмина-Караваева (1891–1945), была племянницей Николая Борисовича Делоне (1856–1931), прадеда Вадима Делоне. 304 Мать Мария (Скобцова). Стихотворения, поэмы, мистерии, воспоминания об аресте и лагере. Paris, 1947. 305 В 1977 году издательство YMCA-PRESS заключило контракт с Ириной Белогородской-Делоне на издание «Москвы – Петушков»; в этом же году поэма Ерофеева впервые вышла отдельной книгой на русском языке (Ерофеев В. Москва – Петушки. Paris: YMCA-PRESS, 1977 – далее «Издание YMCA-PRESS»). Через супругов Делоне Ерофеев надеется уговорить издательство выдать гонорар желанными ему книгами. 306 Хармс Д. 307 Крученых А. 308 Бродский И. Остановка в пустыне. Нью-Йорк, 1970. 309 Врангель П. Воспоминания. Франкфурт-н/М., 1969. 310 На самом деле мемуары Деникина называются «Путь русского офицера (воспоминания)» (Нью-Йорк, 1952). Переводчик Марк Гринберг писал нам о Ерофееве: «Веня с огромным инте 311 Лосский Н. Характер русского народа. Франкфурт-н/М., 1957. 312 Н. Шатуновской. 313 Дися – домашнее прозвище Н. Шатуновской. «Как рассказывала мама, имя „Дися“ она придумала в детстве себе сама от уменьшительного „Надюся“. Оно так прижилось, что так ее называли и ее и мои друзья», – сообщила нам Ольга Прохорова (Иофе). 314 Возможно, Ерофеев так шутливо называет своих друзей Игоря Авдиева и Бориса Сорокина (впоследствии стал диаконом РПЦ), глубоко погруженных в религиозные размышления и споры. См. в этом письме о «теологической галиматье» Сорокина, а также записную книжку Ерофеева 1976–1977 годов: «Друзья Б. Сорокин и И. Авдиев. Один шлепает другого по плечу и говорит: „Лучше друга нигде не найду я, мы теологи оба с тобой“» (Ерофеев 2007. С. 325). 315 Эта приписка располагается обособленно на странице ксерокса письма Ерофеева к Делоне от сентября 1977 года. Мы не получили доступа к оригиналам писем, поэтому допускаем, что приписка может относиться к одному из других писем Ерофеева. 316 Очевидно, речь идет о делах, связанных с гонорарами за зарубежные издания «Москвы – Петушков». 317 Ерофееву так и не удалось приобрести загородный дом, хотя у него были планы купить жилье в Абрамцеве. См., например, в письме Ерофеева сестре Тамаре Гущиной от 2 ноября 1978 года: «В дачу, чтобы окончательно ее купить, надо вложить еще около тысячи. Я решил продать свою дубленку (они теперь подскочили в цене, как таксомоторы, кофе, коньяки и пр.), т. е. за полторы тысячи. Зачем мне, собственно, нужна дубленка? Во имя пустяшной ажиотажности? А Абрамцевская дача мне нужнее». (Ерофеев 1992. С. 129). 318 См. вкладку иллюстраций, с. 16. 319 24 октября 1978 года Ерофееву исполнилось 40 лет. 320 Перевод надписи на открытке Couleurs et Lumiere de France; к ней от слов «цвет и свет Франции» ведет нарисованная Делоне стрелка. 321 То есть от Нотр-Дам-де-Пари, собора Парижской Богоматери. 322 Надпись на открытке полностью: Couleurs et Lumiere de France. Clochards de Paris. 10/6305 («Цвет и свет Франции. Парижские бомжи. 10/6305»). 323 Их всех Веничка Ерофеев упоминает в рассказе о своем путешествии в Париж (см. Ерофеев В. Москва – Петушки / Ерофеев 2003. С. 181–182). 324 См. рассказ Венички о встрече с ректором Сорбонны (Там же. С. 181). 325 То есть к Н. Шатуновской, О. Прохоровой (Иофе) и В. Прохорову. 326 Во-первых; во-вторых (лат.). 327 За несколько месяцев до этого Ерофеев писал сестре Тамаре: «…вот еще к вопросу о Париже; все бандероли доходят, сколько бы ты многолетне-опытно не инсинуировала на наших советских почтарок. (Тамара Гущина работала на почте в Кировске. – О. Л., И. С.) За минувшие две недели пришло 5 бандеролей, и очень ценных (не с финансовой, разумеется, т<очки> зрения, а вообще говоря, и с финансовой)» (Ерофеев 1992. С. 129). 328 Семью Прохоровых – Иофе – Шатуновских Ерофеев называет то «шатунятами», то «прошками». 329 Петя – Петр Ионович Якир (1923–1982), историк, диссидент; Юлик – зять П. Якира Юлий Ким; Михаил Абрамович Утевский (р. 1947 (1945?)), инженер, библиофил, собиратель самиздата, выступал в защиту преследуемых по политическим мотивам; Михаил Михайлович Каплан (1943–1998), поэт, вероятно один из прототипов одноименного протагониста недописанной пьесы Ерофеева «Диссиденты, или Фанни Каплан»; Лиза – вероятно, Елизавета Григорьевна Цитовская, инженер-экономист, занималась помощью политзаключенным, двоюродная сестра О. Прохоровой (Иофе); Роза – Рушанья (Роза) Ахметовна Федякина, машинистка, сестра художника и политзаключенного Гантобари (Бориса) Мухаметшина. 330 Глебово – деревня, соседствующая с поселком академиков Абрамцево. 331 Сергей Александрович Шаров-Делоне (1956–2019) – двоюродный брат Вадима Делоне, архитектор и реставратор, автор книги «Люди и камни Северо-Восточной Руси, XII век», правозащитник. «У старожилов мы, <внуки академиков>, все были по фамилиям дедов – владельцев дач. Меня, например, почти никто не знал как Шарова – я там был, естественно, Делоне. <Ерофеев называл меня Шаровым>, потому что он жил в нашей семье, внутри ее» – разъяснил нам С. Шаров-Делоне в частной переписке. 332 Возможно, намек на формулу из поэмы Галича «Вечерние прогулки»: «Все грешны на свой фасон, / Душу всем изранили! / Но уж если ты мезон, / То живи в Израиле!..» (Галич А. Соч.: В 2 т. Т. 1: Стихотворения и поэмы. С. 70). 333 Очевидно, Ерофеев предлагает супругам Делоне занять в случае возвращения (вполне, впрочем, невероятного) одну из комнат в своей московской квартире. Напомним, что квартиры в СССР были собственностью государства и эмигранты с отъездом их лишались. 334 Les 335 См. примеч. 7 на с. 105. 336 Имеется в виду репринтное издание: Волошин М. Демоны глухонемые. London, 1965 либо Волошин М. Пути России (Стихи). Paris, 1969. 337 Такого «термина» у Цветаевой обнаружить не удается; по-видимому, Ерофеев строит собственную фразу по аналогии с цветаевским: «Слава разносилась реками, / Славу утверждал утес. / В мир – одушевленней некуда! – / Что же человек привнес?» (Цветаева М. Стихотворения и поэмы. 1990. С. 562); отметим и достаточно распространенное для Цветаевой выражение «дальше некуда» (см., например, Цветаева М. Избранное. М., 1961. С. 283), что, вероятно, дало Ерофееву основание подразумевать некий принцип построения Цветаевой таких конструкций. За консультацию мы благодарим Е. Лубянникову и Ю. Бродовскую; также большое спасибо В. Ботевой. 338 К Ерофееву приезжали переводчица Люси Катала (Галинская) (Cathala-Galinska, 1924–2016) и ее подруга и соавтор Николь Шовель (Nicole Chauvelle). Катала (Галинская) представляла отделение русской литературы парижского издательства Albin Michel, с 1976 года обладавшее правами на переводные издания «Москвы – Петушков». 339 По-видимому, после посещения Ерофеева француженки собирались к кому-то из участников неподцензурного альманаха «Метрополь», который в этом году был напечатан в американском издательстве «Ардис» (Ardis Press), а в следующем, 1980 году, опубликован в переводе на французский в парижском издательстве «Галлимар» (Editions Gallimard). Информация о пятнадцатитысячном тираже, вероятно, является слухом – по свидетельству одного из организаторов выпуска альманаха, прозаика Евгения Попова, тираж «Метрополя» в «Ардисе» не превышал двух-трех тысяч экземпляров. Можно осторожно предположить, что в письме подразумевается один из составителей «Метрополя» и однофамилец автора «Москвы – Петушков» Виктор Владимирович Ерофеев (р. 1947), хорошо знакомый с Люси Катала. На него может указывать ироническая характеристика «потрясателей мировых культур» (Виктор Ерофеев был сотрудником московского Института мировой литературы и в 1975 году защитил там кандидатскую диссертацию). 340 Речь идет о переводе В. Курочкина из П. Ж. Беранже «Новый фрак» со строфой «Ну, уж известно, после свадьбы / Бреду, цепляясь за забор, / А всё смотрю: не опоздать бы… / И вот подъезд… и вдруг мой взор / Встречает Лизу… Правый боже!» (Курочкин В. Стихотворения. Статьи. Фельетоны. М., 1957. С. 368). По-видимому, Ерофеев путает: композитор Александр Сергеевич Даргомыжский (1813–1869) написал музыку на стихотворение Беранже «Старый капрал», также переведенное В. Курочкиным. Самую известную музыку к стихотворению «Новый фрак» написал композитор и педагог Иван Петрович Шишов (1888–1947). 341 В каталогах YMCA-PRESS за 1976 и 1978 годы указаны четыре книги Осипа Мандельштама, а также его собрание сочинений в трех томах; кроме того, там значатся две книги воспоминаний Надежды Мандельштам. 342 Речь идет о репринтном издании: Замятин Е. Нечестивые рассказы. Ann Arbor, 1978 (репринт с издания 1927 г.). 343 Цех поэтов. I. Ann Arbor, 1978 (репринт с издания 1922 г.). 344 Вагинов К. Стихотворения. Ann Arbor, 1978 (репринт с издания 1926 г.). 345 Как известно из дневников Ерофеева, свитер, отправленный ему из Парижа, он получил через три дня после написания этого письма. Через месяц из Франции ему доставили и еще одну вещевую посылку. 346 Первоначальное название задуманного Ерофеевым произведения на еврейскую тему, впоследствии трансформировавшегося в трагедию «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» и «Фанни Каплан» (не дописана). См. примеч. 2–4 на с. 41. 347 То есть в гости к наследникам академика И. Грабаря (1871–1960), жившим недалеко от дачи Б. Делоне в Абрамцеве. 348 Имеются в виду, вероятно, проблемы со здоровьем, связанные с инсультом, который Б. Делоне перенес в 1976 году (от него он сумел оправиться и восстановить речь). 349 Переводчик Марк Гринберг вспоминает о Б. Делоне: «Веню (которого называл Ерофеем) он явно выделял. „Ерофей – это человек“» (Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 283). 350 Дача не принадлежала семье Делоне, а несколько десятков лет арендовалась у Академии наук СССР. Право выкупа дачи у АН СССР было только у собственника – Б. Делоне, которому на момент этого разговора было 89 лет. Ерофеев был заинтересован в этой сделке, так как предполагал впоследствии, в свою очередь, выкупить эту дачу или ее часть у наследников Делоне, но Б. Делоне в итоге приобретать дачу не стал. См.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 326, 339. 351 Дочь Б. Делоне – Анна Борисовна Делоне (1928–2012) и ее муж – Александр Сергеевич Шаров (1929–1999), астрономы. 352 То есть эмигрировавшие внуки Б. Делоне – Вадим и Михаил Делоне. 353 См. примеч. 4 на с. 110. 354 Владимир Александрович Котельников (1908–2005), радиофизик, вице-президент АН СССР в 1970–1988 годах. 355 Об этом способе передать Ерофеевым гонорары за издания «Москвы – Петушков» рассказывает С. Шаров-Делоне: «Очень часто помощь <от Вадима и Ирины> шла так: они присылали горы роскошных альбомов по музеям мира. И это пропускалось. Альбомы присылались вот для чего. Их потом спокойно сдавали в комиссионных, которые принимали, потому что к ним нельзя прицепиться – это не политика. Альбом „Музей Прадо“ или „Лувр“. Они стоили больших денег. Это была возможность перевести деньги» (Симановский И. «Ерофеев всегда подчеркивал, что он отдельно от всего» (интервью с Сергеем Шаровым-Делоне о Венедикте Ерофееве) // Горький. 2018. 24 октября. https://gorky.media/context/erofeev-vsegda-podcherkival-chto-on-otdelno-ot-vsego/). 356 Неустановленное лицо. 357 Это последнее из найденных на сегодня писем в переписке В. Ерофеева и В. Делоне. Однако из неопубликованных дневников Ерофеева известно о письмах, отправленных Ерофеевым в Париж 1 марта и 17 сентября 1980 года, и полученном от супругов Делоне письме от 16 сентября 1980 года. 358 См. примеч. 3 на с. 35 и примеч. 2 на с. 38. 359 О знакомстве Ерофеева с Зимаковой и их семейной жизни на первых порах см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 152–159, 174–176, 178–183. 360 См. об этом: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 270–271. Записная книжка, которую Ерофеев вел в экспедиции, была опубликована И. Авдиевым в: Ерофеев В. Записная книжка / Публ. И. Авдиева // Анализ одного произведения: «Москва – Петушки» Вен. Ерофеева: Сб. научных трудов. Тверь, 2001. С. 157–202. 361 Там же. С. 200. 362 Там же. С. 199. 363 См. примеч. 4 на с. 88. 364 Со слов самих Ерофеева и Ерофеевой (Зимаковой), переданных в пересказе И. Авдиева и Г. А. Ерофеевой, известна история о влюбленности в Валентину Ерофееву (Зимакову) директора школы в Караваеве, в которой она работала, и конфликте на этой почве между Ерофеевым и директором (см. Авдиев И. Предисловие // Ерофеев В. Последний дневник (октябрь 1989 г. – март 1990 г.). С. 164, и Сенкевич А. Венедикт Ерофеев. Человек нездешний. М., 2020. С. 455–456). Впрочем, сестра Ерофеева Нина Фролова скептически прокомментировала версию распада брака по этой причине: «Он (Ерофеев. – О. Л., И. С.) говорил, что Валя виновата, якобы у нее кто-то появился. А мне кажется, он не был расположен к обычной семейной жизни, чтобы каждый день приходить домой. Но сына он очень любил» (Коктейль Ерофеева. Сестра культового писателя Нина Фролова: «От него всего можно было ожидать!» // Московский комсомолец. 2013. 22 октября). 365 См. наст. изд, с. 38. 366 Интервью для телемарафона в честь 60-летия Венедикта Ерофеева, 1998 год (видеосъемка из личного архива И. Шурупова). 367 Там же. 368 По-видимому, речь о письме, отправленном Ерофеевым 21 мая (дата зафиксирована в его дневнике Ерофеев В. Записная книжка / Публ. И. Авдиева // Анализ одного произведения: «Москва – Петушки» Вен. Ерофеева: Сб. научных трудов. С. 198). Ответное же письмо Ерофеев получил 12 июня (Там же. С. 199). Таким образом, мы можем датировать это письмо первой неделей июня 1974 года. 369 Неустановленные лица. 370 Женщин с таким именем в окружении Ерофеевых было много. 371 Вероятно, Наталья Васильевна Логинова, инженер-экономист, бывшая жена Л. С. Муравьева-Моисеенко (1941–1995). Наталья Васильевна, однако, не подтвердила нам своего знакомства с женой Ерофеева. Возможно, Валентина Ерофеева знала Наталью Логинову заочно, а ее телефон получила от мужа. 372 В поселке Правдинский (Московская область, Пушкинский район) жила одна из трех родных сестер Валентины. 373 Татьяна Ниловна Нилова (1942–1980), педагог, первая жена Игоря Авдиева. 374 Ольга Васильевна Шрамкова (Зимакова) (1933–?), родная сестра Валентины. Жила с мужем в Ленинграде. 375 Мемориальный музей в помещении пушкинского Лицея в Царском Селе (тогда г. Пушкине) начал свою работу в июньские дни 1949 года. В 1966–1974 годах была проведена его основательная реставрация. 6 июня 1974 года, в день 175-летия со дня рождения Пушкина, была открыта новая, значительно улучшенная экспозиция музея. См.: Габис Е. Лицей открыт! // Литературная газета. 1974. 12 июня. С. 2. 376 Галина Васильевна Зимакова – племянница Валентины Ерофеевой (Зимаковой). 377 В последний раз перед отъездом (12 мая 1974 года) Ерофеев был в Мышлине в конце апреля. Вероятно, речь идет о запланированном, но несостоявшемся визите. 378 Город в Сырдарьинской области Узбекистана. 379 Александр Семенович Кушнер (р. 1936), поэт, знакомый Ерофеева. Ср. в репортаже, напечатанном в газете г. Пушкина: «Большой народный праздник в минувшее воскресенье состоялся в Пушкинских парках. Без преувеличения можно сказать, что в нем приняло участие намного больше гостей и жителей района, чем в других подобного рода массовых гуляниях в последнее время. ‹…› После выступления ветерана ленинградской когорты писателей – В. Рождественского под сенью лип звучат в исполнении авторов проникновенные строфы произведений наших земляков Т. Гнедич, Е. Рывиной, П. Победимова, Ю. Алексеева… Читают стихи участники ЛИТО А. Ушаков, М. Шлейферт. А ленинградский поэт А. Кушнер как бы приглашает слушателей из тенистого сквера к центру праздника: Широкий и резкий рисунок пером: Лицей Царскосельский И парк за углом». (Борисов И. «Здравствуй, племя младое…» Народное гуляние в г. Пушкине // Вперед. [Пушкин]. 1974. 27 июня. С. 1). 380 Выставка демонстрировалась в Эрмитаже с 3 июля по 10 октября 1974 года (Заворотная Л. 381 Имеется в виду теща Ерофеева Наталья Кузьминична Зимакова (1894–1981), которой в 1974 году исполнялось 80 лет. 382 Собинский район Владимирской области или деревня Собино (Кольчугинский район Владимирской области). 383 «С арбузом и виногр<адом –> ‹…› в Мышлино», – вернувшись из экспедиции, фиксирует Ерофеев в дневнике 22 сентября (Ерофеев 2007. С. 100). 384 385 Возможно, речь идет о старшей сестре Ерофеева Тамаре Васильевне Гущиной (1925–2017), жившей в Кировске. Валентина Ерофеева (Зимакова) могла узнавать адрес, чтобы успеть поздравить Тамару Васильевну с днем рождения, приходившимся на 30 декабря. 386 Речь идет о г. Костерёво Петушинского района Владимирской области. 387 Сам Ерофеев отвечать на телефонные звонки в это время не мог, т. к. с 4 января по 18 февраля 1983 года находился на лечении от последствий алкоголизма в психиатрической клинической больнице № 1 им. П. П. Кащенко, а затем в ее филиале, расположенном в подмосковном поселке Поливаново. 388 Erofeiev Venedikt. Moscou-sur-Vodka (Moscou – Petouchki) / Trad. du russe Annie Sabatier et Antonie Pinguad. Postface de Michel Heller. Paris, 1976. 389 См.: Авдиев 1998. С. 158. 390 См.: Указ Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». 391 Для нас прокомментировал это Сергей Филиппов: «На зарплату начислялся коэффициент, на Кольском он был чуть ли не 2, то есть вы получали две зарплаты, плюс еще так называемое полевое довольствие, то есть доплачивали за то, что мы оторваны там от благ земных. Это еще, по-моему, процентов чуть ли не 40. Но самое главное, что „в поле“ вам почти не нужно тратить деньги, кроме как на питание и, может быть, какие-то мелочи. И в конце сезона вы получали довольно приличную, ощутимую сумму». 392 Михаил Вениаминович Минц (р. 1939), доктор геолого-минералогических наук, член ученого совета Геологического института РАН. 393 Виктор Миронович Тимачев (1934–1995), геолог, фотограф, диссидент. Близкий друг В. Ерофеева. 394 То есть не в базовом лагере («на базе»), а при выезде на места непосредственной работы. 395 Поясняет другой участник этой экспедиции, Сергей Филиппов: «Мы всей партией прибывали на „базу“. Потом каждый из отрядов – а партия делилась на отряды, – готовился к „забросу“, как это называлось. Потому что там транспорта и прочего нет, в основном это вертолеты, вездеходы. Это идет подготовка барахла, продуктов, всяких геологических дел, карт и прочего. И потом все разъезжались и разлетались по разным местам» (здесь и далее – из нашего интервью с С. Филипповым). 396 Виталий Яковлевич Герасименко (1936–2009), геолог, художник-любитель. 397 Ерофеев В. Кольский // Комментарии. № 21. 2001. М.; СПб., С. 232–236. 398 ДЭТА – репеллент на основе диэтилтолуамида. Выпускался в СССР. 399 Не рискнем гадать, что скрывается за этим сокращением. 400 Диська, Ольга – см. примеч. 1 на с. 95 и примеч. 1 на с. 107. Дениска – Денис Валерьевич Прохоров (р. 1975), сын О. Прохоровой (Иофе) и В. Прохорова, Кси – их кошка, Тяпа – собака. О. Прохорова (Иофе) отмечает: «Дачи у нас не было. Мы снимали на лето в разных местах». 401 То есть с И. Белогородской-Делоне и В. Делоне. 402 Вадим Дмитриевич Тихонов (1940–2000), кабельщик-спайщик, персонаж поэмы «Москва – Петушки». 403 Правильное написание – premier-n первенец (фр.). Имеется в виду посвящение В. Тихонову в «Москве – Петушках», где он назван «любимым первенцем» автора. 404 См.: Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 2. Кн. 1. М.; Л., 1959. С. 189. 405 См. примеч. 8 на с. 114–115. 406 Возможно, речь идет о письме В. Делоне, приводимом в настоящем издании (С. 99–102). 407 Жан Катала (Jean Cathala) (1905–1991), французский писатель, дипломат, переводчик, политзаключенный в СССР в 1941–1942 годах. Возможно, речь идет о рецензии Un superman sovietique de l’ivrognerie, упоминаемой в примеч. 5 на с. 131. 408 См. примеч. 1 на с. 77. 409 Борис Андреевич Успенский (р. 1937), филолог, лингвист, семиотик, однокурсник Ерофеева по МГУ. 410 Из стихотворения Пушкина «К другу стихотворцу»: «Теперь, любезный друг, я дал тебе совет, / Оставишь ли свирель, умолкнешь или нет?.. / Подумай обо всем и выбери любое: / Быть славным – хорошо, спокойным – лучше вдвое» (Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 1. С. 28). 411 См. предыдущее примечание. 412 Нина Семеновна Барабашева (1928–1996), кандидат экономических наук, советник ректора МГУ по юридическим вопросам. Ср. в записной книжке Ерофеева: «Ленин<ские> Горы, МГУ, ученому секретарю ректора Бараб<ашевой> Н. С.» (Ерофеев 2007. С. 157). 413 о 11 февраля 1976 года Ерофеев пишет сестре Тамаре о не оставившей следа в его трудовой книжке подработке старшим корректором, с обязанностью «приводить в божеский лит<ературный> вид все рефераты, кот<орые> поступают от старшекурсников геологич<еского> и географич<еского> факультетов МГУ» (Ерофеев 1992. С. 126). По какому именно вопросу Ерофеев собирался связываться в сентябре с Н. Барабашевой, нам неизвестно. 414 В следующем 1977 году Ерофеевы переселились из квартиры в проезде Художественного театра (см. о ней далее в примеч. 1 на с. 151) в ведомственный дом по адресу: улица Флотская, дом № 17, корпус 1, квартира 78. В этой квартире Ерофеев прожил до конца жизни. 415 Ловозерские тундры – горный массив на Кольском полуострове. 416 Вероятно, речь идет об издании: Саган Ф. «Немного солнца в холодной воде» и другие повести. М., 1974. В те же дни, 9 и 10 июня 1976 года, Ерофеев вносит в дневник выписки из повестей Саган, отмечая: «Славная милашка Франсуаза» (см.: Ерофеев 2007. С. 202–203). 417 «Май 75 – май 76. Полоса мелких административных триумфов. (Время получения документов, прописки, второй брак)» (Там же. С. 192). 418 Подразумевается эта экспедиция на Кольский, в которую Ерофеев завербовался с конца мая по конец сентября 1976 года. 419 Ср. из записной книжки Ерофеева 1972 года: «Плоская не как Кизлярские пастбища, а как фабричная доска показателей» (Там же. С. 6). 420 См. в дневниках Ерофеева этого времени: «30/V–31/V. За столом. Все (кроме меня) по громадным мискам пшенной каши с тушенкой, только проснувшись, съедают до основания. „Ну, теперь поволокет на дристунчик“. Бесконечно о собаках. „Гуляш“, „С перчиком, с лавровым листиком“, „И в духовочку!“» (Там же. С. 189). 421 В записной книжке Ерофеева этого времени встречаются записи о триппере, позаимствованные, правда, не у коллег по экспедиции, а из дневников Николая Добролюбова (Там же. С. 200). 422 Брат Г. Ерофеевой (Носовой) – Валерий Павлович Носов (1939 (1940?) – 1978), рабочий. 423 «Без конца моя дорога, / Цель все так же впереди, / И кочевника тревога / День и ночь в моей груди» (из стихотворения У. Вордсворта «Агасфер», перевод С. Маршака – см., например: Поэзия английского романтизма XIX века. М., 1975. С. 236–237). Ср. в записной книжке Ерофеева: «Это то, что у Вордсворта зовется „тревогой кочевника“» (Ерофеев 2007. С. 193). 424 Начальные строки стихотворения Есенина (Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 4. М., 2004. С. 238). 425 Неустановленное лицо. 426 Вероятно, на кафедру общей теории статистики Московского экономико-статистического института (МЭСИ), на которой Г. Ерофеева (Носова) за три года до этого защитила кандидатскую диссертацию (см.: Шталь 2019. С. 107). 427 «А без меня, а без меня, / И солнце б утром не вставало» – цитата из «Песни моего друга» (1964) (слова Л. Ошанина, музыка О. Фельцмана), которую исполнял Марк Наумович Бернес (1911–1969). 428 «Советский рекордсмен по пьянству» (фр.). В личном архиве Вадима Тихонова хранятся фрагменты машинописи, представляющей собой перевод на русский язык рецензии на французское издание «Москвы – Петушков», озаглавленной «Супермен советского пьянства» (дословный перевод выражения Un superman sovietique de l’ivrognerie). Очевидно, Галина Ерофеева (Носова) цитирует здесь эту рецензию. О ее вероятном авторстве см. примеч. 7 на с. 127. 429 Poivrot – «пьяница», но дословно «перчик» (от poivre) (фр.). 430 Возможно, рецензию, которую цитирует Ерофеева (Носова), перевел с французского их знакомый из издательства «Прогресс». 431 Цитата из «Фауста» Гёте в переводе Н. Холодковского (Гёте И. Фауст. М., 1962. С. 53). 432 Там же. С. 64. 433 Там же. С. 81. 434 Там же. 435 Ольга Александровна Седакова, поэт. 436 Нина Козлова – подруга Г. Ерофеевой (Носовой), познакомившая ее с Ерофеевым. 437 Речь о поездке Ерофеева в 1974 году в Узбекистан и Таджикистан (см. о ней: наст. изд., с. 116). К сожалению, это письмо нам неизвестно. 438 «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, / Исполнись волею моей / И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей». Заключительная строфа стихотворения «Пророк» Пушкина (Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 3, кн. 1. М., 1948. С. 30). 439 «Свободы сеятель пустынный…» – стихотворение Пушкина (Там же. Т. 2. Кн. 1. М., 1947. С. 302). 440 См.: Там же («Паситесь, мирные народы!»). 441 Гёте И. Фауст. С. 68. 442 Там же. С. 63. 443 Там же. С. 60. 444 Продолжение темы Фауста, начатой в предыдущем письме. 445 То есть уже упоминавшегося французского перевода Moscou-sur-Vodka (Moscou – Petouchki). Возможно, Г. Ерофеева (Носова) передала один из этих экземпляров с оказией в экспедицию, потому что Татьяна Степановна Галкина в разговоре с нами рассказала: «…он с собою брал книжку, „Москва – Петушки“, по-французски изданную. Мы попытались ее почитать, но это было при нашем знании языка абсолютный ноль. На русском языке читали уже потом». 446 Фонд Толстого (Tolstoy Foundation) – благотворительный фонд, основанный в 1939 году Александрой Львовной Толстой с целью помощи русским эмигрантам. 447 Из интервью Ирины Белогородской-Делоне Юрию Крохину: «В Париж мы приехали – никто не встретил, вышли с вокзала – и не знали, куда идти. А настроение и так было невеселое. Попали в Фонд Толстого, нас устроили в ужасную гостиницу. Потом мне удалось найти переводы с английского, и мы сняли квартиру. Но предложений работы у Вадима не было. – А в парижском бюро „Радио Свобода“? – Вадим, видимо, не подходил им по тематике. Если бы кто-то походатайствовал, думаю, они бы согласились. Но этого не произошло» (Крохин Ю. Души высокая свобода. Вадим Делоне: Роман в протоколах, письмах и цитатах. С. 200). 448 «Разлуку свою с родиной переживаю тяжело, но, надеюсь, она не навечно. Очень о тебе скучаю…» (из письма Вадима Делоне деду, Борису Делоне, 1977 или 1978 год; https://vadim-delaunay.org/letters#7). 449 См. примеч. 7 на с. 127. 450 См. примеч. 2 на с. 111. 451 См. примеч. 3 на с. 106. 452 Марк Иехильевич Фрейдкин (1953–2014), писатель, переводчик, автор и исполнитель песен. 453 Сестра Ерофеева Нина Фролова (см. примеч. 1 на с. 90) жила в Москве с 1966 года, а в 1976 году получила квартиру на ул. Менжинского, в доме 21. 454 См. примеч. 3 на с. 126. 455 См. примеч. 5 на с. 128. 456 Знакомый Галины Ерофеевой (Носовой) Геннадий Иванович Личман (р. 1943) рассказал нам, что у нее были и другие странные идеи – например, объединить теорию относительности Эйнштейна с экономической теорией Маркса. 457 Через, сквозь (фр.). См. текст рекламного пояска к книге Ерофеева, цитирующийся в начале этого письма. 458 Шестой съезд советских писателей проходил с 21 по 25 июня 1976 года. 459 Г. Ерофеева (Носова) позаимствовала этот образ из статьи Г. Подсеваткиной «Алогизм как основа художественного творчества сюрреалистов»: «…в сюрреализме создан идеал „настоящего человека“, „свободного“ художника – так называемый „черный герой“» (Проблемы художественного творчества: критический анализ. М., 1975. С. 275). 460 См. признание Ерофеева об обстоятельствах работы над «Москвой – Петушками»: «…писать при них было невозможно, потому что каждый из этих обитателей вагончика постоянно справлялся: „А что ты там кропаешь?“ Приходилось кропать по ночам» (наст. изд., с. 43). 461 Графическое сокращение от und so weiter – «и так далее» (нем.). 462 О том, как Вадим Тихонов в экспедиции подвизался поваром, см. интервью ее участника Сергея Филиппова (Интервью И. Сорокина с С. Филипповым 9 октября 2015 года // «Коммунальная Одиссея» / Проект под эгидой музея-резиденции «Арткоммуналка. Ерофеев и Другие». https://artkommarchive.ru/filippov-s). 463 Венедикт Ерофеев и некоторые его друзья не считали зазорным воровать книги из библиотек. 464 Тютчев Ф. Полн. собр. стихотворений. М., 1957 («Библиотека поэта». Большая серия). 465 Баратынский Е. Полн. собр. стихотворений. М., 1957 («Библиотека поэта». Большая серия). 466 Мастера русского стихотворного перевода: В 2 т. Л., 1968 («Библиотека поэта». Большая серия). 467 Очень осторожно предположим, что Ерофеев мог иметь в виду сборник «И. З. Суриков и поэты-суриковцы / Вступ. ст. Е. Калмановского» (М.; Л., 1966), вероятные следы чтения которого можно найти в его записных книжках этих лет (Ерофеев 2007. С. 250, 378). 468 Карамзин Н. 469 Батюшков К. Полн. собр. стихотворений. Л., 1964 («Библиотека поэта». Большая серия). 470 Заболоцкий Н. Избр. произведения: В 2 т. М., 1972. 471 Поясняет Сергей Филиппов: «В Сокольниках находилось место дислокации Партии № 10 (начальник партии М. Минц) Комплексной аэрогеологической экспедиции № 14. Здесь выполнялась камеральная обработка материалов, собранных в течение полевого сезона и полученных из различных лабораторий. Большинство таких „мест дислокации“ геологических партий располагалось по всей Москве в разных полуподвальных помещениях, поэтому в быту они именовались „подвалами“ (слово „офис“ в те времена не употреблялось, и его трудно было бы применить к этим буквально подвалам). По окончании полевого сезона, как правило, в этих „подвалах“ выполнялись и окончательные финансовые расчеты с участниками полевого сезона: при расчете дебета-кредита из начисленной зарплаты вычитались расходы на питание (чаще всего в поле было общее централизованное питание, которое раскидывалось на всех в зависимости от количества дней пребывания на довольствии), „личные заборы“ (деньги, полученные в поле на личные нужды) и прочие затраты». 472 В письме сестре Тамаре Ерофеев писал по итогам экспедиции: «…не вывез оттуда золотых гор, да я и не за этим ехал, во всяком случае в три дня по приезде накупил себе разных рубашек, пиджаков, штанов, отличную шапку и отличное зимнее пальто» (Ерофеев 1992. С. 127). 473 Андрей Алексеевич Амальрик (1938–1980), писатель, диссидент, политзаключенный, и его жена Гюзель Кавылевна Амальрик (Макудинова) (1942–2014), художница, мемуарист. 474 См. примеч. 3 на с. 126. 475 См. примеч. 5 на с. 128. 476 Это письмо на сегодняшний день не обнаружено. Письмо же, написанное Ерофеевым 5 июля, очевидно, еще не успело дойти. 477 Речь о работе в приемной комиссии МЭСИ, которая возлагалась на некоторых сотрудников. 478 О каком Игоре в данном случае идет речь, нам установить не удалось, хотя не исключено, что подразумевается Игорь Авдиев, упоминаемый в этом письме далее. 479 Еще в 1972 году Ерофеев отмечает в записной книжке: «Найти Олейникова» (Ерофеев 2007. С. 42). В данном случае речь, возможно, идет об издании: Олейников Н. Стихотворения. Bremen, 1975 – или о стихах Олейникова, распространявшихся в самиздате. 480 Борис Давыдович Шевелев (1928–2008), инженер-проектировщик. См. его воспоминания о Ерофееве в сборнике: Про Веничку. Книга воспоминаний о Венедикте Ерофееве. М., 2008. С. 118–125. 481 По-видимому, Ерофеев просил присылать ему в экспедицию распечатки произведений из составленного им списка. 482 Скульптор Эрнст Иосифович Неизвестный (1925–2016) эмигрировал в марте 1976 года. 483 Великий мексиканский художник Хосе Давид Альфаро Сикейрос умер 6 января 1974 года и, таким образом, никак помочь Неизвестному был уже не в состоянии. О пребывании Неизвестного в Мексике в те годы нам также ничего выяснить не удалось. 484 Письмо, посланное Ерофеевым сестре из этой экспедиции, см.: Ерофеев 1992. С. 126–127. 485 Имеются в виду мать Галины Клавдия Андреевна Грабова (1920–2001(?)) и ее второй муж Николай Иванович Грабов (?–1984). Родной отец Г. Ерофеевой (Носовой) погиб на войне. 486 Г. Ерофеева (Носова) здесь перенимает манеру Ерофеева переиначивать фамилии своих близких знакомых – Еселиха (о В. Еселевой), Седачиха (об О. Седаковой) и т. п. 487 488 Примерный смысл шутки: Тихонов ничего не говорит о Любчиковой, как легендарные древнегреческие скульпторы Фидий и Пракситель никогда бы не снизошли до разговоров о ваятельницах Вере Игнатьевне Мухиной (1889–1953) и Анне Семеновне Голубкиной (1864–1927), а великий русский поэт Евгений Абрамович Баратынский (1800–1844) – о поэтессе и романистке Евдокии Петровне Ростопчиной (1811–1858). 489 То есть Игоря Авдиева. Напомним, что в письме Галины Ерофеевой (Носовой) от 7 июля идет речь о слишком рьяном, по ее мнению, православном миссионерстве Авдиева. Возможно, Ерофеев проводит аналогию между ловлей им рыбы в экспедиции и словами Иисуса о «ловле человеков», обращенными к Петру (Симону) и Андрею (Мк. 1: 16–20; Лк. 5: 1–11). Авдиев пришел к христианству не без помощи Ерофеева, который, по словам Авдиева, «…в первую буквально нашу встречу подарил мне маленькое Евангелие от Иоанна» и «дал нам закваску Евангелия» (Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 331); сам же Ерофеев относился к православному пылу друга более чем скептически, иронически написав в одном из неопубликованных дневников, что это способно «дискредитировать Христову идею». 490 Нам не удалось разгадать, какую именно цитату (книгу?) подразумевает здесь Ерофеев. 491 Мазь, оказывающая противовоспалительное, противоаллергическое, противоотечное и др. действие. 492 См. в его записной книжке: «И солнце никогда не заходит, как в державе Филиппа II Испанского» (Ерофеев 2007. С. 221). Ерофеев обыгрывает устойчивое выражение «Империя, над которой никогда не заходит солнце» (то есть империя настолько обширная, что над какой-то частью ее территории всегда светит солнце). Так говорили и об Испанской империи, когда ею правил король Филипп II (1527–1598), сын императрицы Священной Римской империи Изабеллы Португальской (1503–1539) и короля Испании Карла V Габсбурга (1500–1558). Ерофеев путает Изабеллу Португальскую с Изабеллой Кастильской (1451–1504), которая была женой Фердинанда II Арагонского. 493 Ерофеев шутливо уподобляет мать Г. Ерофеевой (Носовой) и ее второго мужа чете испанских императоров. 494 Начиная с этого слова и до конца письма текст не выверялся по копии оригинального письма (за ее недоступностью) и печатается по журналу «Комментарии» (Ерофеев В. Кольский // Комментарии. № 21. С. 234). 495 Ср. с воспоминанием одного из главных специалистов по творчеству ОБЭРИУ М. Б. Мейлаха, рассказавшего нам, как Ерофеев позвонил ему со словами: «Ты должен дать мне всего Введенского и всего Хармса. Я буду их издавать» (Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 224–225). См. также упоминание «обереутов» в письме Г. Ерофеевой (Носовой) от 27.08.1976 года (наст. изд., с. 150) и упоминание ей же в письме от 07.07.1976 года, по-видимому, заказанных Ерофеевым для передачи в экспедицию стихов Н. Олейникова (Там же. С. 138). Осторожно предположим, что Ерофеев планировал писать предисловие к сборнику произведений поэтов круга ОБЭРИУ, а возможно, претендовал и на роль составителя такого сборника. 496 См. в записной книжке: «Сначала высидев (замыслы, например), откладываю» (Ерофеев 2007. С. 234). 497 В записной книжке Ерофеева этого времени под издевательским заголовком «Шедевры Льва Ошанина» находим цитату из ошанинской «Песни московских студентов»: <У московских студентов> горячая кровь, Неподкупные души и светлые лица (Там же. С. 227). 498 По-видимому, Ерофеев иронизирует над кругом чтения Тамары Гущиной. К номерам мурманской газеты «Полярная правда» прибавлены романы американского писателя Теодора Драйзера (1871–1945) и английской писательницы Элизабет Гаскелл (1810–1865); к этим авторам Ерофеев, вероятно, относился пренебрежительно. 499 От Апатитов недалеко до Кировска, где проживали сестра Ерофеева Тамара Гущина и братья Юрий (1928–1981) и Борис (1937–2012) Ерофеевы. 500 «О соотношении с этими геологами. Чувствуешь, что они все знают в мильон раз больше, и какой смысл объяснять им эти пустяки, все равно что ломиться в открытую дверь. А потом вдруг – узнаешь за разговором – что они не знают не то что ничего, но ломись в такую, никто не отворит» (Ерофеев 2007. С. 300). 501 «Я чем-то таким подернут, Но чем я подернут?» (Там же. С. 216). 502 Эту формулу Ерофеев занес в записную книжку, датированную следующим, 1977 годом (Там же. С. 393), а еще через пять лет использовал в эссе «Саша Черный и др.»: «Хочется во что-нибудь впасть, но непонятно во что, в детство, в грех, в лучезарность или в идиотизм» (Ерофеев 2019. С. 391). 503 Ерофеев читал не труды самого Бюффона, а монографию: Канаев И. Жорж Луи Леклер де Бюффон (1707–1788). М., 1966. 504 505 Технология неправды: Сб. статей. М., 1968. 506 См.: Надеждин А. Литературная критика. Эстетика. М., 1972. В это издание была включена статья Надеждина «История поэзии. Чтения адъюнкта Московского университета Степана Шевырева». 507 Арский Ф. Перикл. ЖЗЛ. М., 1971. 508 Имеется в виду очерк «Достоевский и Шиллер», вошедший в книгу: Вильмонт Н. Великие спутники. М., 1966. 509 Предположительно, в этот же день, 5 августа, Ерофеев написал в письме сестре Тамаре: «Круг чтения мал и разнолик (Бюффон, Перикл из серии ЖЗЛ, Заболоцкий, история Италии, Вильмонт о Шиллере и пр.)» (Ерофеев 1992. С. 127). 510 Один из участников экспедиции во время краткого визита в Москву встретился с Галиной Ерофеевой (Носовой), привез от нее Ерофееву небольшую посылку и передал напутствия на словах. 511 Вспоминает С. Филиппов: «У нас там был еще очень интересный дядька, ‹…› к которому Ерофеев ‹…› относился с уважением. ‹…› Виталий Герасименко. Он очень здорово рисовал и постоянно выпускал стенные газеты со всякими там очень забавными комментариями и полушаржи ‹…› Даже в одной газете, я помню, был портрет Ерофеева, который, склонившись ‹…› с этой челкой, которая все время спадала… Почему-то Ерофеев перерисовывал себе топографические карты. Вот так ему хотелось чего-то привезти или как-то запечатлеть, что ли в памяти или где, этот Кольский ‹…›. И вот его Герасименко нарисовал и подписал: „Он шпион“» (Интервью И. Сорокина с С. Филипповым 9 октября 2015 года // «Коммунальная Одиссея» / Проект под эгидой музея-резиденции «Арткоммуналка. Ерофеев и Другие»). 512 Лидия Ивановна Садовникова, геолог. 513 «Моря морошки (10/VIII), моря черники (13/VIII), морошковое варенье на костре (10–11–13/VIII), черничное (12/VIII)» (Ерофеев 2007. С. 256). 514 Речь идет о Некрасов Н. Собр. соч.: В 3 т. (Серия «Библиотека классиков русской литературы»). М., 1959 и, вероятно, об этом издании: Кольцов А. Сочинения. Минск, 1954. 515 С. Филиппов вспоминал, что его сближение с Ерофеевым началась после того, как он «правильно отреагировал» на «Москву – Петушки». «<Ерофеев> услышал, как я ‹…› начал хихикать: читать и смеяться. ‹…› <О>н мне это объяснял так, что „подавляющее большинство людей, когда берут эту книгу, они ожидают и начинают искать там либо порнографию, либо антисоветчину, ну, либо еще какую-нибудь дребедень: ну, вот матерщину, там, и прочее. А тут вот себе человек почему-то смеется. Никто не смеется, а он смеется“» (Интервью И. Сорокина с С. Филипповым 9 октября 2015 года // «Коммунальная Одиссея» / Проект под эгидой музея-резиденции «Арткоммуналка. Ерофеев и Другие»). 516 Имитирование дефектов чужой речи не считалось предосудительным в кругу Ерофеева. См. письмо Ерофеева к Вадиму Делоне: «Всю весну и все лето в Абрамцеве вспоминали вас (втроем) чаще чем ежедневно. Ни у кого из троих, сколько мы ни бились, так и не получилось сносно спародировать картавость Вадима» (см. наст. изд., с. 104). 517 См.: «С 9/VIII. На северо-запад. Форсируем речушку Мартимъяврйок. Щуки, лось. Оседаем у бурно на север текущей речки Макиок, вытекающей из озера Митрипалеспадъявр и впадающей в озеро Макиокъявр» (Ерофеев 2007. С. 256; нами были исправлены ошибки в названиях топонимов, допущенных в этом издании). 518 519 Как пишет Евгений Шталь, жена Бориса Ерофеева Нина Ивановна Ерофеева (Федорова, 1938–2016) «Венедикта Ерофеева не очень привечала, поскольку во время приездов писателя в Кировск он встречался с ее мужем (братом Борисом), и они вместе выпивали» (Шталь 2019. С. 66). 520 Из стихотворения Игоря Северянина «Интродукция»: «Я – соловей, я – сероптичка, / Но песня радужна моя. / Есть у меня одна привычка: / Влечь всех в нездешние края» (Северянин И. Громокипящий кубок. Ананасы в шампанском. Соловей. Классические розы. М., 2004. С. 159). 521 Николай Васильевич Савельев (р. 1945), геолог. 522 См. примеч. 4 на с. 102. 523 Очевидно, дополнительные выходные дни, положенные за работу в колхозе. 524 Речь об отраслевой научно-исследовательской лаборатории при МЭСИ, в которой работала Г. Ерофеева (Носова). 525 Возможно, в библиотеке им. Ленина Галина Ерофеева (Носова) по поручению мужа переписывала для него тексты русских поэтов начала ХХ века. 526 Галина Ерофеева (Носова) передала в экспедицию экземпляр «Москвы – Петушков» с одним из заезжавших к ней геологов (см. примеч. 2 на с. 145). 527 Телеспектакль МХАТа им. М. Горького 1973 года с Алексеем Грибовым в главной роли. 528 Г. Ерофеева (Носова) уподобляет Ерофеева персонажу повести «Село Степанчиково и его обитатели», мягкосердечному и доверчивому полковнику Егору Ильичу Ростаневу. 529 Несмотря на то, что большие неприятности, связанные с КГБ, Ерофеева миновали, «Москва – Петушки», конечно, квалифицировались как антисоветская литература (пусть и не такая крамольная, как сочинения Солженицына или «Дневники» Э. Кузнецова). Например, в протоколе обыска, проведенного 5 сентября 1972 года у Габриэля Суперфина, в числе изъятых книг и рукописей упомянут «машинописный текст, озаглавленный „Москва – Петушки (Поэма)“ автора Венедикта Ерофеева на 91 листе тонкой белой бумаги разм 530 Им – то есть геологам в экспедиции. 531 См. примеч. 9 на с. 132. 532 Вероятно, смешение цитат. Примерно в то же время Ерофеев заносит в записную книжку цитату из жизнеописания Ф. Энгельса о «слюнявой филантропии» (Ерофеев 2007. С. 289; см.: Серебрякова Г. Маркс и Энгельс (серия ЖЗЛ). М., 1966. С. 145). Возможно также влияние статьи В. Ленина «О национальной гордости великороссов». 533 Возможно, формулировка вдохновлена фрагментом из монолога Дракона в одноименной пьесе Е. Шварца: «Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души» (Шварц Е. Пьесы. Л., 1972. С. 308). Словосочетание «кастрированная душа» возникает также в: Никольская А. Геленджик // «Простор». Алма-Ата. № 8. 1967 г. С. 32. В качестве еще одного возможного источника упомянем запись в дневнике Ерофеева тех месяцев: «Энгельс думает: „Рабские душонки, подлые и жалкие ‹…›“» (Ерофеев 2007. С. 289; см.: Серебрякова Г. Маркс и Энгельс (серия ЖЗЛ). С. 147). 534 Строки из стихотворения Игоря Северянина «Интродукция»: «Я – соловей! / на что мне критик / Со всей небожностью своей? – / Ищи, свинья, услад в корыте, / А не в руладах из ветвей!» (Северянин И. Громокипящий кубок. Ананасы в шампанском. Соловей. Классические розы. С. 159). 535 См.: «Уж я так устрою, что он свои деньги мне сам принесет, на блюдечке с голубой каемкой» (Ильф И., Петров Е. Золотой теленок // Ильф И., Петров Е. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1994. С. 28). 536 Это замечание позволяет предположить, что в экспедицию была передана не просто самиздатская перепечатка поэмы, но экземпляр израильского журнала «АМИ» с ее первой публикацией (Ерофеев В. Москва – Петушки // АМИ (AMI) [Иерусалим]. № 3. 1973. С. 95–165; далее – «АМИ») либо его фотокопия. Об истории первого издания «Москвы – Петушков» подробнее см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 244–247. 537 Вероятно, Ирина Белогородская-Делоне должна была связать Ерофеева либо с людьми, которые могли дать Ерофееву тексты обэриутов, либо с людьми, с которыми Ерофеев должен был обсудить гипотетическое издание с его предисловием (см. примеч. 6 на с. 142–143). 538 По-видимому, имеются в виду «Другие берега» Набокова, изданные в Нью-Йорке в 1954 году, или фотокопия, снятая с этого издания. Под дачей, вероятно, имеется в виду дом Б. Делоне в Абрамцеве. 539 Валентин Валентинович Асмус (р. 1950), священник РПЦ, патролог, византолог. 540 11 февраля этого же года Ерофеев писал сестре Тамаре: «Мне сейчас приходится (и придется, если Бог милостив) жить вот где: самый центр Москвы, через дом от Колонного зала Дома союзов, в тридцати секундах ходьбы от театра оперетты, в тридцати пяти – от Центрального телеграфа, в сорока – от МХАТа. На всякий случай тебе телефон и адрес: ул. Пушкинская, дом 5/6, кв. 34. Телеф<он> 292–24–43. Это только адрес „ул. Пушкинская“, на самом деле это проезд МХАТа, на котором нумерация идет или по Пушкинской, или по ул. Горького» (Ерофеев 1992. С. 126). Проезд Художественного театра – название Камергерского переулка в 1923–1991 годах. 541 Юрий Константинович Королев (1950–1999), геолог. 542 оей Серебрянки и Мурманска и предварительно наказал моим геологам, чтобы разбудили меня на станции Хибины, с тем чтоб к Апатитам быть обутым, одетым и все такое. Я в них очень верил, поскольку меня-то накачали еще в Серебрянке, а они, эта наша партия геологов, в чью бдительность я верил, им, паскудам, и деньги-то выдали только у жел-дор кассы в Мурманске, и они так основательно запаслись в дорогу и упились так фундаментально, что уснули сами между Магнетитами и еще чем-то, – и разбудили меня на станции Надвоицы. На кой ляд мне были Надвоицы?» (Ерофеев 1992. С. 127). 543 Мао Цзэдун умер 9 сентября 1976 года. 544 «Вадя Тихонов был жук еще тот, – вспоминает геолог Юрий Ноговицын. – И когда Михаил Вениаминович Минц его за всякие разные дела уволил и стал рассчитывать его выходное пособие – оказалось, что Тихонов еще должен остался. И тут Веня сказал: „Ну, я, конечно, за него заплачу – пускай едет домой, чтобы здесь не торчать“. Я присутствовал при этом. Действительно, заплатил долги, дал Ваде на дорогу денег». 545 Позднее в письме сестре Тамаре Ерофеев описал это так: «…если б ты видела, что у вас на севере от вас (весь день 13/IX летали вдоль Ледовитого океана от Североморска до Гремихи), так вот; если бы ты видела, что от вас к северу, ты умилилась бы своей утепленной Вудъяврской котловине» (Ерофеев 1992. С. 127), а в записной книжке по горячим сле 546 Алексей Никифорович Зайцев (1939–2018), актер, режиссер. См. список его киноролей: https://www.kinopoisk.ru/name/273342/. 547 По сообщению дочери, Ксении Щедриной. 548 Андрей Григорьевич Смелый (1955–2005), режиссер ТВ. 549 Григорий Исаакович Залкинд (1922–1980), театральный режиссер. Ставил подпольные спектакли с участием А. Зайцева по пьесам Г. Пинтера и Э. Ионеско. 550 Письмо это, отправленное до востребования в Архангельск, Ерофеев получил через шесть дней после его отправки. Письма Венедикта Ерофеева Яне Щедриной считаются утерянными. 551 Николай Юрьевич Болдырев (р. 1959), физик. 552 553 В царицынском доме Николая Болдырева и его матери, Светланы Александровны Мельниковой, Ерофеев жил в 1972 году, когда создавал эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика»; бывали там Ерофеев и друзья многократно и впоследствии. 554 Цитируется письмо Ерофеева, на которое отвечает Щедрина. 555 Как известно из неопубликованных дневников Ерофеева, в письме Яне он откровенно писал, что она «выпала из сердца тут же после отъезда на север. Что в этом виновато, не знаю. Господь, если выкроит время, рассудит». 556 Речь, вероятно, идет о набросках к пьесе, которая окончательно сложилась в 1985 году под названием «Вальпургиева ночь, или Шаги командора». НБ: «Венедикт действительно писал тогда пьесу, даже нам кусочки читал». Отметим, однако, что в дневнике Ерофеева тех дней упоминаний о литературной работе нет. 557 В Белое море решил не плыть и сам Ерофеев, вернувшийся из Архангельска в Москву, в то время как Н. Болдырев и В. Кривцун продолжили путешествие. 558 Перед отъездом Ерофеев был избит мужем Яны или кем-то из его друзей. 559 НБ: «Чихание и кашель не проблема, а вот смеяться бедному Венедикту было больно, поскольку ребра были правда сломаны (в Устюге сводили его в больницу, рентген сделали). А ржали мы постоянно». 560 НБ: «На вокзал Венедикт приехал с Яной, все трогательно прощались, поцелуи, „берегите себя“ и пр. Я в поезде съязвил что-то про иудины поцелуи, поскольку Яна была расстроена. Может быть, он про это». 561 В то время Яна Щедрина жила недалеко от дома Ерофеева, на улице Лавочкина. Вероятно, имеются в виду Фестивальные или Головинские пруды. 562 Галина Ерофеева (Носова) была в очередной раз откомандирована на работы в колхоз. 563 Михаил Борисович Кицис (р. 1947), врач. Стихотворение М. Кициса «Венедикту Ерофееву» опубликовано в «Иерусалимском журнале» № 19 (2005). 564 Приведем здесь небольшой мемуар Михаила Кициса, написанный по нашей просьбе: «Тот визит на Флотскую был запоминающимся. Меня встретила красотка Яна, которую я тогда видел впервые. Она строго выполняла оставленные ей инструкции – передала ключи от квартиры (я приехал из Киева и ночевал у Ерофеевых), а потом сказала: „Венедикт просил, чтобы я вас отвела к нему в кабинет. Там вы увидите, что он для вас оставил“. В комнате Ерофеева я бывал и раньше, но до Яны я не слыхал, что это называется „кабинет“. У письменного стола был выдвинут ящик со стопкой машинописных листов, оказавшихся стихами Лены Игнатовой. Их Веня оставил специально, чтобы я прочитал. И я почти всю ночь читал эти стихи, оставшись в полном восхищении. Благодаря этому выдвинутому ящичку стола, я впоследствии познакомился с Леной Игнатовой лично. Какие именно книги в тот раз передал мне Веня, я уже не помню. Он не раз мне давал книги – для меня, и для Валеры Кононенко, нашего друга. Один раз я у Ерофеева выменял „Тяжелую лиру“ Ходасевича на „Костер“ Гумилева (тамиздатские, конечно). „Понятное дело! Ерофеев в этом знает толк“, – так прокомментировал Валера этот неравноценный обмен. Но уж очень мне хотелось получить Гумилева тогда». 565 Эти два предложения были впервые опубликованы в: Берлин, Шталь 2005. С. 81. 566 В 1982–1984 годах Ерофеев изучал немецкий язык на Государственных центральных курсах заочного обучения иностранным языкам «ИН-ЯЗ» (см. об этом: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 349–351). 567 ОС: «Немецкий возникает, вероятно, потому что в это время Венедикт им занимается». 568 Александр Исаевич Лазаревич (1947–2009) – художник, скульптор. Написал воспоминания о Ерофееве (Про Веничку. Книга воспоминаний о Венедикте Ерофееве. С. 114–117). 569 Людмила Всеволодовна Евдокимова, медиевист, автор книг и статей о французской средневековой литературе. ОС: «Вместе с Марком Гринбергом они не раз приезжали в Азаровку». 570 Марк Самуилович Гринберг (р. 1953), переводчик; в описываемый период – муж Л. Евдокимовой. Отец М. Г. умер 27 июня 1981 года. 571 Елена Андреевна Шварц (1948–2010), поэтесса и прозаик. 572 Валерий Анатольевич Котов (р. 1948), композитор, художник. 573 ОС: «Елена Шварц пригласила меня погостить у нее. Первые дни прошли вполне безмятежно. Потом пришел Валерий Котов, и мы порядочно выпили. Все знавшие Лену, знают, что в таком состоянии она становилась агрессивной и разгорался скандал. Сама Лена считала, что в таких скандалах обнаруживалась какая-то последняя правда. У нее есть и стихи, и проза об этом. Я же от любого скандала просто заболеваю. Тут и Валера сделал faux pas (неверный шаг, оплошность. – О. Л., И. С.). Я вдруг увидела, что пудель Яша под столом отгрыз от моей сандалии все ремешки, так что осталась одна подошва. Валера схватил эту подошву и замахнулся на Яшу. Это привело Лену в бешенство. Она стала кричать какие-то оскорбительные вещи и мне, и Валере. Оставшиеся ленинградские дни я провела в доме Котовых. Потом мы с Леной как-то помирились. Совершенно не помню, как я вышла из положения с обувью. Вряд ли у меня были запасные туфли с собой». 574 См. мемуар О. Седаковой далее. 575 Эльга Львовна Линецкая (1909–1997), переводчик. 576 ОС: «С Эльгой Львовной Линецкой меня познакомила Елена Шварц. Мы были у нее в гостях. Э. Линецкой посвящено „Подражание Буало“ Елены Шварц». 577 Речь идет о второй операции на горле, которая была сделана Ерофееву 25 мая 1988 года. Подробнее см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 416–417. 578 Журналистка Елена Александровна Генделева-Курилова (в девичестве Глуховская) была женой поэта с 1976 по 1983 год. 579 «В этом письме удивительны высокий градус и открытость эмоции, что Мише в обычной дружеской переписке не было свойственно. Начало написано старательным, трогательным, почти школьным почерком, и все оно – открытое обожание и забота о здоровье Венедикта. Я не присутствовала при его написании, но помню, как незадолго до этого мы, по Мишиному призыву, собирали деньги „на операцию Веничке“. Просьбу Миши сходить ко Гробу Господню я наверняка выполнила – к Мишиным просьбам я всегда относилась внимательно, скорее всего, записав имя Венедикта „во здравие“ на ночной литургии. Насколько я помню, Миша всегда говорил о Венедикте Ерофееве с нежностью и участием», – так прокомментировала письмо Елена Александровна Генделева-Курилова. 580 Встреча Ерофеева и Генделева, о которой идет речь, состоялась в мае 1988 года (вероятно, 8 мая, см.: Шмелькова 2018. С. 144). См. также запись в дневнике Ерофеева, сделанную, по-видимому, летом этого года: «Носова вчера поздно вечером пришла в ужас от телеф<онного> частого звонка: „Это с Вами говорит Израиль“ – Чего-чего? „Изр<аиль> говорит, Тель-Авив гов<орит>“. Наговорили 10–12 мин. Майя Каганская, Михаил Генделев. (Был у меня на Флотской в мае м<еся>це, поджарый, недавний врач в Юж<ном> Ливане в действующей Израил<ьской> Армии)» (Ерофеев В. Последний дневник (октябрь 1989 г. – март 1990 г.) // Новое литературное обозрение. 1996. № 18. С. 164). 581 Ерофеев и Генделев впоследствии действительно встречались (см. Ерофеев 2003. С. 500; Генделев М. Короли и бутылка // Время (Тель-Авив). 1992. 29 мая. С. 12 и Генделев М. Укус коня // Окна (Тель-Авив). 1993. 11 марта. С. 26). 582 Филолог Майя Лазаревна Каганская (1938–2011) к этому времени уже опубликовала статью, в которой рассматривалась поэма «Москва – Петушки»: Каганская М. Шутовской хоровод // Синтаксис. № 13 (1984). С. 139–190. См. также примеч. 2, выше. 583 Подразумевается Наталья Александровна Шмелькова (1942–2019). См. запись Натальи Шмельковой, датированную 9–13 сентября 1988 года: «Из Израиля он (Ерофеев. – О. Л., И. С.) получил письмо от врача – друга Сапгира. Собирается нам с Веничкой (называя меня в нем „симпатичнейшей его подругой“) прислать вызов, что Галю, по словам Ерофеева, очень раздражило» (Шмелькова 2018. С. 190). 584 Связывался ли Ерофеев с Генделевым по поводу этого предложения, нам не известно. Однако через год Ерофеев с женой такой гостевой вызов в Израиль получили (см. вкладку иллюстраций, с. 19; бумага хранится в личном архиве В. Муравьева). Вызов датирован 19 июля 1989 года и направлен издателем и художником Андреем Резницким (1942–2009), который знал Ерофеева до эмиграции и, по свидетельству Иды Резницкой, встречался с ним во время короткого визита в СССР в марте (или конце февраля) того же 1989 года. Прямой связи с письмом Генделева здесь, вероятно, нет, хотя А. Резницкий дружил с Генделевым и оформил несколько его книг. 585 Неустановленное лицо. 586 Генделев имеет в виду первое издание поэмы. См. примеч. 2 на с. 150. 587 Вадим Тихонов жил в то время в селе Добрыниха Московской области. 588 См., например, Фрейдкин М. Каша из топора. М., 2009. С. 302–305; Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 127–130. 589 Согласно записи в военном билете, хранящемся в личном архиве В. Тихонова, его образование ограничилось семью классами. В интервью же Ольге Кучкиной Тихонов сообщил, что был исключен еще из четвертого класса (см.: Шталь 2019. С. 144). 590 Седакова О. Венедикт Ерофеев – человек Страстей // Правмир.ру. Православие и мир. 2013. 24 октября. http://www.pravmir.ru/venedikt-erofeev-chelovek-strastej2/. 591 Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 130. 592 Телепрограмма «Вадим Тихонов: „Я – отблеск Венедикта Ерофеева“». Ведущая Ольга Кучкина. https://www.youtube.com/watch?v=_Efl3hjNTUY. 593 Авдиев И. Последний шанкр И. [ «Москва – Петушки» глазами героя] // Год литературы. 2018. 23 ноября. https://godliteratury.ru/amp/articles/2018/11/23/moskva-petushki-glazami-geroya. 594 Про Леню Губанова. Книга воспоминаний. М., 2016. С. 322–324. Благодарим О. Демидова, обратившего наше внимание на этот мемуар. 595 См. фильм П. Павликовского «Москва – Петушки» (From Moscow to Pietushki); Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 162. 596 Вряд ли можно назвать мемуарами этот игровой текст, представляющий собой гремучую смесь вымышленных и сильно искаженных реальных событий, поэтому мы берем слово «мемуары» в кавычки. Однако, согласно воспоминаниям Н. Шмельковой, в феврале 1989 года сам Тихонов заявлял о планах написать именно мемуары: «Перепалка Тихонова с Галей. Он ей в глаза: „Ты Ерофеева спаиваешь, и я об этом напишу в своих задуманных мемуарах“» (Шмелькова 2018. С. 222). 597 Шталь 2019. С. 145–146. 598 В качестве основного текста мы выбрали вариант рукописи, почти не содержащий правок (очевидно, переписанный начисто). Подзаголовком <Дополнение> предварен текст из другой версии мемуаров, тематически не пересекающийся ни с одним из остальных набросков и, по-видимому, являющийся черновиком продолжения основного текста. 599 Так! 600 Угрюмовский сельсовет (сегодня – Угрюмовский сельский округ) Домодедовского района. 601 По-видимому, речь идет либо о выборах народных депутатов СССР, которые прошли весной 1989 года, либо о выборах народных депутатов РСФСР, одновременно с которыми были проведены выборы в местные советы народных депутатов (состоялись 4 марта 1990 года). 602 Психиатрическая больница, в которой работал Вадим Тихонов (сегодня – Государственное бюджетное учреждение Психоневрологический интернат № 32 им. О. В. Кербикова) находится неподалеку от дома Тихонова по адресу: село Добрыниха, д. 9. 603 В 1984–2004 годах больницу возглавлял Юрий Романович Красковский. 604 Как рассказала нам Мария Тихонова, дочь В. Тихонова, одной из причин увольнения отца явилось его нежелание физически «усмирять» буйных пациентов. К сожалению, трудовой книжки В. Тихонова в его личном архиве не сохранилось, и дата его увольнения из больницы нам неизвестна. 605 Напомним, что в советских лагерях придурками называли заключенных, которым удалось избежать тяжелых физических работ (например, закрепившись на должности нормировщика или работника медсанчасти). 606 То есть насильно госпитализировать в психиатрическую больницу в качестве пациента. 607 Мария Тихонова считает, что утверждение про «кормить детей» надо рассматривать как содержащее изрядную долю самоиронии. Во-первых, кроме единственной дочери, детей у Тихонова не было (что хорошо было известно, конечно, и Ерофееву); во-вторых, несмотря на то что Тихонов действительно активно занимался огородничеством, основной доход семье обеспечивала его вторая жена, Любовь Юрьевна Тихонова (Тимофеева) (1954–2000). 608 Очевидно, речь идет о «мемуарах», приводимых нами в приложении. 609 Авторского названия текст не имеет; про его датировку можно сказать лишь то, что первые подходы к «мемуарам» Тихонов сделал в 1989–1990 годах (см. примеч. 5 на с. 166 и примеч. 3 на с. 168). Для удобочитаемости нами были исправлены многочисленные орфографические и синтаксические ошибки, содержавшиеся в тексте, а также внесено отсутствующее разбиение на абзацы и разделена прямая речь в диалогах. Полностью пять сохранившихся набросков к «мемуарам» Вадима Тихонова опубликованы: Colta.ru. 2021. 21 октября. https://www.colta.ru/articles/literature/25000-oleg-lekmanov-ilya-simanovsky-memuary-vadima-tikhonova (дата обращения: 23.10.2021). 610 Легенда эта, разумеется, идет от самого Ерофеева, охотно рассказывавшего друзьям и знакомым подобные истории об отце. Ср., например, восходящий к его рассказу и, очевидно, не имевший места в действительности эпизод, в котором Василий Васильевич Ерофеев на вручении сыну золотой медали «попытался что-то спеть со сцены актового зала» (Берлин, Шталь 2005. С. 25). Также см. наст. изд., с. 46. 611 Ср. с описанием внешнего вида Ерофеева, каким он в том же 1961 году запомнился Борису Сорокину: «За столом за книгой сидел молодой человек в пиджаке и рубашке. На нем были узенькие, модные тогда, брюки-дудочки, а на ногах – белые спортивные тапочки» (Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 124–125). 612 Обыгрывается эпизод из «Двенадцати стульев»: «В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми. За ним бежал беспризорный. ‹…› В город молодой человек вошел в зеленом костюме. Его могучая шея была несколько раз обернута старым шерстяным шарфом, ноги были в лаковых штиблетах с замшевым верхом апельсинного цвета. Носков под штиблетами не было» (Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев; Щеглов Ю. Комментарии к роману «Двенадцать стульев». М., 1995. С. 130–131). 613 Приказ об отчислении Ерофеева из ОЗПИ см. наст. изд., с. 93. 614 Мф. 13: 57. 615 Согласно рассказам самого Ерофеева и Бориса Сорокина, с предложением «предоставить политическое убежище» пришел Тихонов к Ерофееву, а не наоборот (Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 128). 616 Интересно сравнить эту реплику со свидетельством Людмилы Чернышевой: «…всякому, кто спрашивал, как его найти во Владимире, Веничка объяснял: „Нет ничего проще. Поднимаетесь по Вокзальному спуску: налево будут Золотые ворота, направо – Тихонов. Там меня и найдете“. И действительно, находили» (Чернышева Л. Мы были разными, но все его любили // Новая вечерка. 1996. 18 октября. С. 7). 617 Знакомство Ерофеева с Борисом Сорокиным состоялось в то время, когда оба учились в ВГПИ. 618 Неслучайно сходство речи детей в этом фрагменте и ангелов из «Москвы – Петушков» (также сопоставляемых с детьми): «– Да мы знаем, что тяжело, – пропели ангелы – А ты походи, легче будет, а через полчаса магазин откроется: водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут…» (Ерофеев 2003. С. 125). 619 См. в интервью Тихонова Ольге Кучкиной: «У меня есть друг детства Боря Сорокин ‹…› когда Ерофеева погнали из общежития за аморалку и пьянку, он пришел ко мне и сказал: есть сокурсник, совершенно гениальный, колосс. Я, конечно, сострил: небось на глиняных ногах» (Тихонов В. Я – отблеск Венедикта Ерофеева // Новая газета. 1996. 16–22 декабря). 620 621 In vino veritas – Истина в вине; Ergo bibamus! – Итак, выпьем! (лат.). 622 Ср. с репликой Венички в «Москве – Петушках»: «Дурак ты, Тихонов, как я погляжу! Я не спорю, ты ценный теоретик, но уж если ты ляпнешь!..» (Ерофев 2003. С. 195). 623 См. рассказ самого Ерофеева о словах Р. Засьмы (см. о ней примеч. 1 на с. 68): «Мы обещаем вам самую почетную стипендию института, стипендию имени Лебедева-Полянского. Вы прирожденный филолог. Мы обеспечим вас научной работой. Вы сможете публиковаться в наших „Ученых записках“…» (Шмелькова 2018. С. 173). 624 См. рассказ Бориса Сорокина о женском окружении Ерофеева во ВГПИ: «У него был клуб женщин ‹…›. Они все назывались по цвету: Оранжевая, Серая, Зеленая, Белая, Розовая… Зимакова была Черная, она всегда ходила в черном…» (Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 133, примеч. 3). 625 Нина Ивановна Ивашкина, в то время студентка ВГПИ. См. о ней: Шталь 2019. С. 73–74. 626 скому: «[К]огда я стал жениться, приостановили лекции на всех факультетах ‹…› меня оккупировали и сказали мне: „Вы, Ерофеев, женитесь?“ Я говорю: „Откуда вы взяли, что я женюсь?“ – „Как? Мы уже все храмы… все действующие храмы Владимира опоясали, а вы все не женитесь“. Я говорю: „Я не хочу жениться“. – „Нет, на ком вы женитесь – на Ивашкиной или на <Зи>маковой?“ Я говорю: „Я еще подумаю“» (Ерофеев 2003, С. 497). 627 О противостоянии «попов» и «комсомольцев» во ВГПИ см. наст. изд., с. 68. В другом варианте Тихонов говорит, что Ерофееву наоборот дадут повышенную стипендию за венчание с Н. Ивашкиной. О все путающем Тихонове см. примеч. 7 на с. 175–176. 628 См. примеч. 3 на с. 172. Рядом с Борисом Сорокиным изображена Ольга Седакова и в «Москве – Петушках» («Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою…». Ерофеев 2003. 629 Слово восстановлено по другим версиям «мемуаров». 630 Про «распространение» Ерофеевым Библии среди студентов см. примеч. 6 на с. 68–69. 631 См. об этом примеч. 1 на с. 19 и примеч. 4 на с. 70. 632 В другом варианте за этим следует: «Я им сказал, что не знаю, – они и отстали, а он ведь, как и ты, у меня жил». Действительно, Борис Сорокин нам рассказывал, что в описываемый период он и сам ушел из дома и жил у Вадима Тихонова. 633 О В. Цедринском см. примеч. 1 на с. 37. 634 См. в интервью Вадима Тихонова Павлу Павликовскому (док. фильм «Москва – Петушки»): «Я ему сказал: – Ну хватит хохотать, Ерофейчик, уже пора и серьезным делом заниматься… – А у тебя что, Вадимчик? – он меня спрашивает. – А у меня идея есть. – Какая идея? – Надо выпить!» 635 Этих денег хватало на бутылку дешевого вина, например упоминаемого далее «Солнцедара». 636 Мы затрудняемся предположить, о чем здесь идет речь. 637 Речь идет о работе Ерофеева кочегаром во Владимире в феврале – апреле 1962 года, на которую он устроился после исключения из ВГПИ (Авдиев 1998. С. 157). 638 Об истории с пистолетами см. наст. изд., с. 70. 639 В Павловском Посаде Ерофеев работал разнорабочим на местном заводе стройматериалов летом 1962 года (Авдиев 1998. С. 157). По некоторым данным, в это же время в городе жил бывший однокурсник Ерофеева по ОЗПИ Са(о?)фронов, но не «Владик», а Валерий (Берлин, Шталь 2005. С. 38); Валерием же назвал Са(о?)фронова в разговоре с нами Борис Сорокин. 640 Эту историю Ерофеев рассказывал неоднократно, см., например, в интервью Ирине Тосунян: «Ко мне опять же приехали знакомые с бутылью спирта. Главное, для того чтобы опознать, что это за спирт. „Давай-ка, Ерофеев, разберись!“ На вкус и метиловый, и такой спирт – одинаковы. Свою жизнь, собаки, ценят, а мою – ни во что. Я выпил рюмку. Чутьем, очень задним, почувствовал, что это хороший спирт. Они смотрят, как я буду окочуриваться. Говорю: „Налейте-ка вторую!“ И ее опрокинул. Все внимательно всматриваются в меня. Спустя минут десять говорю: „Ну-ка, налейте третью!“ Трясущиеся с похмелья – и ведь выдержали, не выпили – ждут. Дурацкий русский рационализм в такой форме. С той поры он стал мне ненавистен» (Ерофеев 2003. С. 515–516). 641 Отметим «полемику» со словами Венички: «Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам» (Там же. С. 128). 642 Ср. с парадоксами в «Москве – Петушках»: «В этом вагоне тебя незачем было будить, потому что ты спал в том. А в том – зачем тебя было будить, если ты в этом и сам проснулся?» (Там же. С. 207). 643 Авдяшка, Авдяша – прозвища Игоря Авдиева, см. примеч. 1 на с. 60. 644 Тема биноклей также освещена в «Москве – Петушках»: «Стоит только Эйфелева башня, а на ней генерал де Голль, ест каштаны и смотрит в бинокль во все четыре стороны. А какой смысл смотреть, если во всех четырех сторонах одни бардаки!..» (Там же. С. 181). 645 А еще каждый младенец знает, как очищается политура (Ерофеев 2003. С. 158). 646 См. примеч. 2 на с. 38 и примеч. 4 на с. 88. 647 В рукописи описка: «Руновой». 648 Пересказ апокрифической истории, известной со слов Тихонова, о том, как Ерофеев познакомил двух девушек, с которыми встречался, – Юлию Рунову и будущую жену Валентину Зимакову, что вылилось в попытку Руновой выстрелить в Ерофеева из ружья. В разных интервью Тихонов рассказывал разные подробности – по одной из версий, он спас Ерофеева, ударив по ружью, по другой – заряд был холостым (см.: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 154–155); приводимая здесь версия, что выстрела не было, выглядит, пожалуй, самой достоверной. 649 В другом варианте история с ружьем доводится до полного абсурда, напоминающего видения Венички в «Москве – Петушках»: «Я помню, как в Орехово-Зуеве все эти Черные с ружьем бегали и в тебя стреляли, а ты после на одной из них женился сдуру». 650 См. примеч. 3 на с. 36. В другом варианте «мемуаров»: «– Ну тебя в пи<з>ду, Тихонов, сходим в магазин и я поеду учиться в Коломну, там, говорят, вино с 9-ти продают. / – А меня на кого бросаешь? Ты же обещался <меня> <мне> уже». 651 Так считал не только Вадим Тихонов, но и ректор ВГПИ Борис Киктёв, в приказе которого говорилось, что Ерофеев отчисляется как человек, «моральный облик которого не соответствует требованиям, предъявляемым уставом вуза к будущему учителю и воспитателю молодого поколения» (Шталь 2019. С. 171). Тяж – ремень, трос, веревка для передачи тяговой силы от чего-либо. 652 В одной из версий – самогон, который предлагается продавать англичанам. Возможно, намек на знаменитую «табуретовку», о которой Остап Бендер рассказывал доверчивым американцам (Ильф И., Петров Е. Золотой теленок; Щеглов Ю. Комментарий к роману «Золотой теленок». М., 1995. С. 69). 653 См. обыгрывание этого евангельского зачина Прохоровым из «Вальпургиевой ночи»: «Я не очень верю, что в начале было Слово, но хоть какое-то задрипанное – оно должно быть в конце» (Ерофеев 2003. С. 240). 654 В другом варианте: «Только я сам читал: сперва Он сделал бабу, потом вино, чтобы, когда человек появится, ему было чего делать на этом свете. А про ребра все выдумали». 655 Почти точная цитата из стихотворения В. Ходасевича «Окна во двор» (1924) (Ходасевич В. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. М., 2009. С. 181). 656 По всей вероятности, ходовая шутка в этой компании. В записных книжках Ерофеев несколько раз называет скрижалями собственные дневники. 657 То есть на церковную службу. 658 В записных книжках Ерофеева неоднократно встречается сюжет, где все путает сам Тихонов. См., например, запись: «Что путает Вадя: Генри Форда и Эрнеста Резерфорда. Жорж<а> Марше и Карон<а> Бомарше. Оффенбах<а> и Фейербах<а>. Ондатру и Клеопатру. Веру Марецкую и Майю Плисецкую. Чухрая и Жухрая. Павла Силенциария и Павла Лициана. Георгия Победоносцева и Георгия Саркисянца. Рембрандта и Ви<л>ли Брандта» (Ерофеев 2007. С. 393). 659 О религиозных исканиях Авдиева и Сорокина и иронии Ерофеева на этот счет см. примеч. 2 на с. 107. 660 «А потом выпьем – и декларацию прав. А уж только потом – террор. А уж потом выпьем и – учиться, учиться, учиться…» («Москва – Петушки» // Ерофеев 2003. С. 193). 661 Это утверждение не соответствует действительности, однако некоторые детали истории, якобы сопутствовавшей исключению Ерофеева из ОЗПИ и происходившей с участием Юлии Руновой, изложены в: Берлин, Шталь 2005. С. 37 (источник рассказа, впрочем, в публикации не указан). 662 Одна из подработок, не оставивших следа в ерофеевской трудовой книжке, но упомянутых в итоговой автобиографии: «…работал ‹…› дежурным отделения милиции (Орехово-Зуево)» (Ерофеев 2003. С. 7). 663 В другом варианте Ерофеев говорит об этом «сватовстве»: «Да, ничего не получилось – ее мамаша меня и на дух не приняла». 664 Первая жена Тихонова Лидия Любчикова рассказывала: «Юлия у них была „комсомольская богиня“. Она была, кажется, секретарь комсомольской организации, девица с волевым характером, ездила на мотоцикле, стреляла и так далее» (Ерофеев 2003. С. 536). 665 Не раз упрекаемый в нигилистических взглядах Ерофеев среди прочего выписал в 1961 году в дневник фразу Достоевского про «…беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм» (Ерофеев 2005. С. 48). Во фразе, которую цитирует Тихонов, можно усмотреть намек на биологическое образование Юлии Руновой. 666 См. воспоминания Л. Любчиковой о первой теще Ерофеева, Наталье Кузьминичне Зимаковой (примеч. 2 на с. 38): «[Т]еща не очень любила Веню, как водится у тещ. Про нее „владимирцы“ сочинили, что она была ведьмой, как, впрочем, и Валя. Бен (то есть Венедикт Ерофеев. – Примеч. сост.) рассказывал: „Смотрю, стоит теща, а козы нет, потом тут же стоит коза, а тещи нет“» (Ерофеев 2003. С. 535). 667 Суть игры в дурачки объясняется в другом варианте: «И я с ним в дурачки поиграю: „Ты – дурачок!“ – „Нет, ты – дурак!“». 668 Т. е. теща Ерофеева, Н. К. Зимакова. 669 «Шик и блеск иммер элегант» – название эссе, которое Веничка отослал в «Ревю де Пари» (Ерофеев 2003. С. 182). 670 По-видимому, речь идет об истории, рассказанной Игорем Авдиевым: «Однажды выдвинули кандидатуру Венедикта, как опытного уже, дипломированного специалиста, спайщика-симметрировщика, на работу в Афганистан. Предложили вступить в коммунистическую партию. Венедикт размечтался в тот вечер всерьез: „может, поехать“ – вот до чего человек может забыться, но выпил и все вспомнил. Какая тебе партия, если у тебя прописка последняя у тети Нюры – временная, еще павлово-посадская…» (Авдиев 1998. С. 154). 671 Игорь Авдиев также рассказывает в мемуарах: «Коллеги [Венедикта] по работе – почти все с тюремно-лагерным стажем» (Там же. С. 153). 672 В. Хеладзе упоминается в дневниках Ерофеева 1972 года (Ерофеев 2007. С. 22, 39). 673 Ср. с производственным процессом в «Москве – Петушках»: «А потом ‹…› хватали барабан с кабелем и начинали его разматывать, чтоб он до завтра отмок и пришел в негодность» (Ерофеев 2003. С. 137). 674 На кабельных работах в Брянске и Брянской области Ерофеев работал, например, в 1965 и в 1966 годах (Ерофеев 2005. С. 329, 428, 479 и др.). 675 Вероятно, намек на зачин советской песни: «Шумел сурово брянский лес…» (муз. С. Каца, сл. А. Сафронова). Песня эта написана о партизанах (см. чуть ниже в «мемуарах» Тихонова). 676 Симметрированием называются мероприятия, проводимые при монтаже кабелей связи с целью уменьшения взаимных влияний между их цепями и уровня помех от внешних источников. См. из письма Ерофеева сестре Тамаре: «Я девять лет отбарабанил симметрировщиком кабельных линий связи, а ты всю жизнь почтамтка. Так вот, скажи мне, пожалуйста, почему звонящего из ФРГ Иоффе вдесятеро слышнее, чем собственную жену из Петушинского р-на, в 130 км?» (Ерофеев 1992. С. 126). 677 Вероятно, имеется в виду машина, используемая для прокладки телефонного кабеля. 678 В рукописи это место можно прочесть и в каламбурном варианте: «асимметрик» (правильно – симметрировщик). 679 История о том, как начальство, приехавшее контролировать укладку кабеля Ерофеевым сотоварищи, было вынуждено прибегнуть к кадровым перестановкам, описана и в «Москве – Петушках» (Ерофеев 2003. С. 140–141). Какая из этих историй повлияла на какую, сказать затруднительно. 680 Нам не удалось обнаружить такой населенный пункт в Орехово-Зуевском районе. 681 олыми руками не возьмешь, ежовые рукавицы одевать надо“» (Ерофеев 2005, С. 542). Если наше предположение верно, история о ЗАГСе (см. далее) вымышлена, так как Ерофеев зарегистрировал брак с Валентиной Зимаковой еще в начале 1966 года. 682 Идея, конечно, та же самая, что и ранее (см. примеч. 3, с. 172). 683 Отсылка к повторяющимся словам одесской дворовой песни «Я с детства был испорченный ребенок…» 684 Возможно, речь об апокрифической истории про директора караваевской школы, влюбленного в Валентину Ерофееву (Зимакову), что якобы повлияло на распад ее брака с Ерофеевым (см. примеч. 5, с. 116). 685 Труба от буржуйки, которая тянулась через всю избу в окно, запомнилась в мышлинском доме Ерофеева многим (Ерофеев 2003. С. 535, 562); особенно интересно воспоминание Людмилы Чернышевой о праздновании Нового, 1968, года, в котором виновником «разрушений» предстает не Игорь Авдиев, а сам автор публикуемых «мемуаров»: «Запомнилось забавное поведение Вади Тихонова. На фоне общей трезвости (после новогодней ночи) Вадя ходил по избе веселым, постоянно наталкиваясь на печку-буржуйку. При особенно сильнясь разбить ему очки» (Чернышева Л. Мы были разными, но все его любили). 686 А вот это – чистая правда. См. письма Г. Ерофеевой (Носовой) в наст. изд., с. 127, 149. 687 Последние два предложения в рукописи зачеркнуты. 688 ого и др. 689 Venyegyikt Jerofejev: Moszkva 690 В тех же числах марта Ерофеев сообщал в письме сестре Тамаре: «…мое большое письмо в Будапешт, ответ венгерской переводчице, сейчас отстукивает на машинке наша общая племянница Елена» (Ерофеев 1992. С. 140). Племянница Ерофеева Елена Юрьевна Даутова в разговоре с нами, однако, не подтвердила эти сведения. 691 хиве. Мы предполагаем, что она также восходит к «московскому» варианту письма. Затем этот текст в сокращении был републикован в материале «Новой газеты»: Неизвестный Веничка // Новая газета. 2006. 28 сентября. 692 Берлин, Шталь 2005. С. 126. Расшифровка И. Авдиева в этой детали аналогична. 693 Письмо публикуется в авторской орфографии. 694 Ахмадулина Б. Париж – Петушки – Москва // Московские новости. 1988. 4 сентября. С. 15. 695 Литературовед Сергей Георгиевич Бочаров (1929–2017). 696 Письмо Александра Л. мы публикуем в приложении. 697 698 699 На самом деле, как следует из неопубликованного дневника В. Ерофеева, письмо написано 26–27 марта 1989 года. 700 Ерофеев имеет в виду названия переводов поэмы: «От Москвы до конечной» (Moscow to the End of the Line; США, 1980), «Хмельные, или Необыкновенное путешествие „Москва – Петушки“» (Pa lyran Eller den Sallsamma resan Moskva-Petusjki; Швеция, 1977), «Москва на водке» (Mosca sulla vodka; Италия, 1977), «Проспиртованная Москва» (Moskou op Sterk vater; Нидерланды, 1979). Во французском издании 1976 года на суперобложке стояло два названия: «Москва на водке» (Moscou-sur-Vodka) и «Москва – Петушки» (Moscou – Petouchki); на обложке – только Moscou – Petouchki. За консультацию по переводам благодарим Эрика Петерсона и Ольгу Гришину. 701 Дочь Т. Н. Елагиной Анастасия родилась в 1987 году, то есть Ерофеев, видимо, случайно пропустил год. В копии письма, опубликованной в «Летописи жизни и творчества Венедикта Ерофеева», он исправил эту ошибку – там напечатано «ровно год пять месяцев назад» (Берлин, Шталь 2005. С. 126). Более подробных сведений об Анастасии, которую Ерофеев считал своей внучкой, мы не имеем; в «Летописи жизни и творчества Венедикта Ерофеева» В. Берлин сообщает: «В мае 2003 года в интервью альманаху „Живая Арктика“ мать Анастасии, Татьяна Елагина, не подтвердила эти сведения в отношении своей дочери (т. е. сведения о том, что она является дочерью Венедикта Ерофеева-младшего. – О. Л., И. С.)» (Там же. С. 105). 702 На всякий случай уточним, что это карточная игра. Подробнее про игру в сику см.: Власов 2019. С. 221–223. 703 Сикой умения Ерофеева-картежника не ограничивались. Художник по театральным костюмам Алена (Елена) Борисовна Делоне-Ильи (вторая жена М. Делоне) вспоминает, что Ерофеев научил ее играть в покер. 704 См. об этом: Власов 2019. С. 281–284. 705 Четверостишие «Принеси запястья, ожерелья…» взято из стихотворения Мирры Лохвицкой «Сон» (Лохвицкая М. 706 В «Москве – Петушках» цитируются первые строки из перевода баллады Queen Eleanor’s Confession, сделанного Самуилом Маршаком. Первая публикация баллады состоялась не в XVIII, а в XVII веке (в 1685 году), реальное же время ее создания может быть значительно более ранним (см.: Carney E. Fact and Fiction in «Queen Eleanor’s Confession» // Folklore vol. 95:ii. 1984. P. 167). 707 На самом деле ошиблось в рецепте не издательство YMCA-PRESS, а сам Ерофеев. См. в статье А. Агапова: «Однако в самом первом издании „Москвы – Петушков“ 1973 года ‹…› в рецепте „Сучьего потроха“ не было ни клея БФ, ни тормозной жидкости, вместо них было средство от потливости ног – составная часть другого коктейля, упоминаемого в поэме, „Дух Женевы“. Этот повтор автор заметил не сразу, а уже после того, как с рукописи была сделана машинописная копия. Поэтому во всех зарубежных изданиях повтор сохранился» (Агапов А. 7 секретов «Москвы – Петушков» // Проект Arzamas.academy. 2017. 11 декабря. https://arzamas.academy/mag/480-petushki). 708 Подтверждений этому нам найти не удалось. 709 Судя по рукописи «Москвы – Петушков» (ксерокс из личного архива В. Муравьева), кавычки были сначала поставлены, а потом зачеркнуты самим Ерофеевым, что и могло сбить с толку машинистку. 710 Такой статьи у Д. Писарева нет; термин «мыслящие реалисты» употреблен им в труде «Реалисты». Эдуард Власов справедливо указывает в качестве основных источников приписанной Писареву «цитаты» статью Д. Писарева «Мыслящий пролетариат» и поэму Н. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (см.: Власов 2019. С. 399–402). 711 Этой цитаты в сочинениях М. Горького нам найти не удалось. Ср., однако, со словами Макарова из «Жизни Клима Самгина»: «Высота культуры определяется отношением к женщине» (Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. М., 1974. С. 134; отмечено Э. Власовым в: Власов 2019. С. 413 – со ссылкой на сборник афоризмов). Вопрос отношения к женщине затронут Горьким в ряде статей и лекций. Например, см.: Горький М. О женщине // Горький М. Публицистические статьи. Л., 1933. С. 114–125. 712 Действительно, в изданиях «АМИ» и YMCA-PRESS был выпущен фрагмент «…потому что ты спал в том. А в том – ну зачем тебя было будить…», что превратило ерофеевский парадокс в бессмыслицу: «В этом вагоне тебя незачем было будить, если ты в этом и сам проснулся?..» (АМИ. С. 157; издание YMCA-PRESS. С. 65). 713 В «АМИ» и YMCA-PRESS: «Пламени не надо, был бы пепел…» (АМИ. С. 163; издание YMCA-PRESS. С. 71). 714 В «АМИ» и YMCA-PRESS: «Они вонзили свое шило в самое горло… Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки, густая красная буква „Ю“ распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду» (АМИ. С. 165; издание YMCA-PRESS. С. 73). 715 Израильское издательство ни при чем. Дата («осенью 69 года») была проставлена под рукописью рукой самого Ерофеева. 716 По-видимому, точные даты: с 17 января по 7 марта 1970 года (см.: наст. изд., с. 506–520). 717 Премьера постановки Владимира Портнова «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», на которой присутствовал Венедикт Ерофеев, состоялась 25 марта 1989 года. 718 В письме сестре Тамаре, датированном 30 марта 1989 года, Ерофеев писал, что в Болгарии готовится однотомник его произведений, добавляя: «Дважды звонили из Софии с просьбой выслать биографич<еские> сведения. Я написал канонический текст биографии на все возможные случаи, Гал<ина> размножила его на машинке и вовремя сделала» (Ерофеев 1992. С. 140). По-видимому, речь идет об издании Ерофеев В. Валпургиева нощ: Сборник. София, 1990. Однако автобиография Ерофеева в него не вошла. В последующих же болгарских изданиях текст публикуемой автобиографии идентичен «Краткой биографии», написанной Ерофеевым для первого советского отдельного издания поэмы (ср. Ерофеев В. Москва – Петушки. М.: Прометей, 1989. С. 3–4 и Венедикт Ерофеев. Собр. соч. София: Парадокс, 2002. С. 5–6). 719 Мы приводим часть письма, имеющую отношение к Ерофееву, опуская остальное. Также напомним, что хронологически это письмо предшествует переписке Вари и Ерофеева. 720 На самом деле стрелец изображался на другой горькой настойке – «Стрелецкая» (27°). Крепость же «Старки» больше, чем у обычной водки: 43°. 721 Крепость «Зверобоя» действительно составляет 40°, а вот «Охотничья» крепче: 45°. 722 На самом деле не сухое, а крепленое. 723 Говоря строго, «Лесная вода» – лосьон. 724 Возможно, этот постскриптум написан Верой Л., матерью Александра. 725 Печ. по: Вече. 1973. № 8. С. 177–180. (Архив «Международного Мемориала». Ф. 158. Собрание документов Самиздата. Т. 28b. АС № 1665.) – далее «Вече. Ф. 158». В Архиве «Международного Мемориала» хранится еще один экземпляр этого номера «Вече» (Ф. 156. Коллекция периодических изданий Самиздата. Вече. 1973. № 8) – далее «Вече. Ф. 156». Редакции статьи «Странник, играющий под сурдинку» в «Вече. Ф. 158» и «Вече. Ф. 156» имеют ряд различий. Значимые различия мы отмечаем в сносках к данной публикации. Исследовал экземпляр «Вече. Ф. 156» и обратил наше внимание на различия двух разных редакций Андрей Соловьев (см. его статью в наст. изд., с. 563–574), которому мы приносим искреннюю благодарность. 726 В машинописи статьи «Вече. Ф. 158» Ерофеев называется то «Бенедиктом», то «Венедиктом» – мы привели все к единому написанию. 727 В «Вече. Ф. 156» добавлено: «и самых разных должностях». 728 В «Вече. Ф. 156» вместо «небольших» – «кабельных», что, конечно, является верной редакцией. 729 В «Вече. Ф. 156» вместо «в» – «и», что, конечно, является верной редакцией. 730 Этот абзац отсутствует в «Вече. Ф. 156». 731 В «Вече. Ф. 156» в этом месте напечатана и вычеркнута (от руки) фраза: «„Внутренняя цензура“ оказалась правовернее внешней». 732 В «Вече. Ф. 156» в этом месте напечатано и вычеркнуто (от руки): «и своевременен». 733 В «Вече. Ф. 156» в этом месте напечатано и вычеркнуто (от руки): «героев». 734 В «Вече. Ф. 156» в этом месте напечатано и вычеркнуто (от руки): «героев». 735 С точки зрения вечности (лат.). 736 В «Вече. Ф. 156» зачеркнуто «дает» и над ним от руки написано «которое позво<ляет>», также зачеркнутое. 737 Интервью с В. Осиповым и С. Мельниковой были нами взяты летом 2020 года. 738 Подробнее об этих людях и истории публикации эссе см. в материале наст. изд.: «„Василий Розанов глазами эксцентрика“: авторское чтение у Александра Кривомазова» (с. 14–25). 739 Упомянуты Гамсун, Ибсен, Достоевский, Библия, русские поэты, французские символисты – за исключением французских символистов тот же список с небольшими добавлениями Ерофеев приводит, например, в интервью Дафни Скиллен (наст. изд., с. 42, 43, 50). 740 Ерофеев 2003. С. 8. 741 Там же. Рискнем предположить, что и в тексте «Странника…» должно было появиться Евангелие, которое было заменено на Коран из цензурных соображений (журнал «Вече» ориентировался на православную аудиторию). 742 См. наст. изд., с. 36. 743 Там же. С. 33. 744 Ерофеев 2005. С. 25. 745 Говоря о влиянии, автор «Странника…», вероятно, имеет в виду фрагмент из «Москвы – Петушков»: «О, эта утренняя ноша в сердце! ‹…› Чего в ней больше, в этой ноше ‹…› истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца?» (Ерофеев 2003. С. 124). 746 Куняев С. [Вторая часть последней беседы писателя] // День литературы. 2000. № 9–10 (май). С. 4. 747 Кузьминский К. Четыре Ерофеева в параллельных текстах. http://kkk-pisma.kkk-bluelagoon.ru/erofeev1.htm (дата обращения: 14.05.2021). 748 Politi M. L 749 Мы это знаем из найденного Евгением Шталем ерофеевского сочинения о Маяковском, которое он написал на вступительном экзамене во Владимирский педагогический институт в 1961 году (Ерофеев 2019. С. 237–238). 750 Валерий Николаевич Бармичев (р. 1941), прозаик, поэт. 751 См. вкладку иллюстраций, с. 7. 752 Муравьев В. Предисловие // Ерофеев В. Москва – Петушки и пр. М., 1990. С. 5–14. 753 Печ. по: Новый журнал (Нью-Йорк). № 129. 1977. С. 290–291. Юрий Павлович Иваск (1907(?)–1986), поэт, литературный критик, историк литературы, видный представитель второй волны русской эмиграции. Подробнее о нем см., например, в предисловии Н. А. Богомолова к публикации: Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску // Диаспора. Новые материалы. Т. 5. СПб., 2003. С. 402–557. – Примеч. сост. 754 Печ. по: Континент (Париж). 1977. № 14. С. 369–371. Татьяна Викторовна Максимова, вдова главного редактора «Континента» Владимира Емельяновича Максимова (1930–1995), по нашей просьбе очертила круг наиболее вероятных кандидатур на авторство рецензии: это поэт и переводчик Василий Павлович Бетаки (1930–2013), его тогдашняя жена поэтесса Виолетта Исааковна Иверни (1937–2018) и поэтесса и правозащитница Наталья Евгеньевна Горбаневская (1936–2013). «О Ерофееве написал бы каждый из них с радостью, – рассказывает Татьяна Максимова. – На моей памяти раза два в месяц Виолетта и Василий приходили в редакцию, и муж им раздавал книги на рецензии. Наташа параллельно работала по соседству в „Русской мысли“ и бывала в редакции гораздо чаще. Так что, скорее всего, это кто-то из них». Елена Вадимовна Кассель, последняя жена Бетаки, подтверждает, что ему принадлежит ряд безымянных рецензий в «Континенте», и отмечает, что текст о «Москве – Петушках» написан в его стиле. Склоняемся к версии авторства В. Бетаки и мы. – Примеч. сост. 755 Печ. по: Новое русское слово. 1977. 2 октября. С. 5, 8. В названии обыгрывается заглавие знаменитой пьесы Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным». Мы благодарим Виктора Кондырева, Андрея Никитина-Перенского и Екатерину Четверикову за возможность опубликовать здесь эту статью и выверить ее по первоисточнику публикации. Здесь и далее (если это не оговорено особо) примечания составителей. Эта статья была написана В. Некрасовым для лондонского журнала Survey. Оригинальный, русский текст В. Некрасов предоставил «Новому русскому слову». – Примеч. редакции НРС. 756 Вторая статья В. Некрасова была опубликована в «Новом русском слове» через неделю, 9 октября, и посвящена «Иванькиаде» Владимира Войновича (Некрасов В. Войновичиада // Новое русское слово. 1977. 9 октября). 757 Леонард Джеймс Каллагэн (Leonard James Callaghan; 1912–2005), британский политик-лейборист, премьер-министр Великобритании с 1976 по 1979 год. 758 ого вокзала. 759 По воспоминаниям Галины Ерофеевой (Носовой), рост Ерофеева был 1 м 87 см (Ерофеев 2003. С. 603). 760 Печ. по: Slavica Hierosolymitana. Slavic Studies of the Hebrew University. (Иерусалим). 1981. Vol. 5–6. С. 387–400. 761 Последняя фраза содержит также отсылку к стихотворению Тютчева, смысл которого органично входит в повествование: «Эти бедные селенья, / Эта скудная природа – / Край родной долготерпенья, / Край ты русского народа / <…> Удрученный ношей крестной, / Всю тебя, земля родная, / В рабском виде Царь Небесный / Исходил, благословляя». 762 Эти черты в организации повествования в романе «Преступление и наказание» были исследованы в статье В. Н. Топорова «Поэтика Достоевского и архаичные схемы мифологического мышления» в сборнике «Проблемы поэтики и истории литературы» (Саранск, 1973). Следует отметить, что некоторые черты организации повести Ерофеева (такие, как организация пространства, система двойников, операции с числами и проч.) обнаруживают поразительное сходство с анализом соответствующих приемов в романе Достоевского, который содержится в этой статье В. Н. Топорова. 763 См. анализ пространственной структуры романа в статье В. Н. Топорова, с. 98. 764 В. Н. Топоров. С. 95. 765 Широкое использование сакральных чисел «3» и «4» в повести Ерофеева (см. анализ выше), с одной стороны, и «профанирование» числа путем нагромождения бесконечных рядов чисел и вычислений – с другой, вновь вызывают в памяти роман «Преступление и наказание» (см. анализ данных приемов у Достоевского в статье В. Н. Топорова на с. 107–108). Ср., в частности, явный параллелизм подсчетов, которые производит Разумихин, отчитываясь перед Раскольниковым в покупке вещей, и отчета героя повести о купленных спиртных напитках. 766 Одновременно это намек на слова Гамлета, обращенные к Офелии. 767 Авторы приносят благодарность своим коллегам, прочитавшим эту статью в рукописи и указавшим на ряд параллелей. 768 Печ. по: Русская мысль. Париж. 1984. 19 апреля. С. 8–9. Перевод с польского Натальи Горбаневской. 769 Единственная цитата в тексте, которую не сверила с оригиналом и даю в обратном переводе с польского. – Н. Г. 770 Эссе одного из лучших в Польше знатоков современной русской литературы напечатано в № 5–6 подпольного журнала «Месенчник малопольский» за 1983 год и, вероятно, первоначально являлось предисловием к одному из многочисленных подпольных переизданий польского перевода книги «Москва – Петушки», вышедшего в лондонском издании «Контра». Перевели книгу – следует отметить, конгениально – Нина Карсов и скончавшийся в прошлом году Шимон Шехтер. – Примеч. публикаторов. 771 Печ. по: «Алфавит инакомыслия». Венедикт Ерофеев. 2017. 16 апреля // Радио Свобода (изначально записано для программы Сергея Юрьенена). https://www.svoboda.org/a/28434575.html (дата обращения: 14.05.2021). 772 Печ. по: Новый мир. 1989. № 5. С. 256–258. 773 См. наст. изд., с. 60. – Примеч. сост. 774 Печ. по: Книжное обозрение. 1989. 8 сентября. С. 5. 775 Печ. по: Сборник статей к 70-летию профессора Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 486–500. 776 МП цитируется (иногда с указанием страниц) по изданию: М.: Весть, 1989. 777 Печ. по: Новое литературное обозрение. 1992. № 1. С. 296–304. 778 Мандельштам О. Стихи. Пермь, 1990. С. 158. 779 О параллели между «Москва – Петушки» и поэмой Радищева писал А. Зорин. 780 Строка из стихотворения А. Еременко, написанного по мотивам цитированного текста Мандельштама. 781 Ерофеев В. Москва – Петушки. М.: Прометей, 1989. С. 44. Далее страницы указываются в тексте. 782 Москва. 1991. № 8–9. 783 См., напр., Моуди Р. Жизнь после смерти… // Волга. 1990. № 10–11. 784 См. об этом статьи В. Сажина и Т. Печерской в специальном номере «Литературного обозрения» (1991, № 11). 785 Впервые: Золотой век. 1993. № 4. С. 84–92. Статья публикуется в последней авторской редакции. 786 В частности, известная теория Леви-Строса рассматривает миф как инструмент опосредования фундаментальных противоречий (между жизнью и смертью, землею и небом, смехом и плачем и т. д.). «…Цель мифа – обеспечить логическую модель преодоления противоречия…» (Levi-Strauss C. Structural Anthropology / Trans. by C. Jacobson and B. G. Schoepf. New York: Basic Books, 1963. P. 229). 787 Одно из важнейших свидетельств – подборка мемуарных материалов под общим заголовком «Несколько монологов о Венедикте Ерофееве» в журнале «Театр» (1991. № 9. С. 74–122). 788 Стихотворение «Мы» в сборнике «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне» (М.; Л., 1965. С. 427). Впрочем, какое поколение у нас было не военным? 789 Может быть, единственное исключение – Ахматова, но в ней миф чтит особое, женское и материнское божество, которое умерло и воскресло, пройдя через революцию и велик 790 Москва – Петушки. М., 1990. С. 128. 791 Театр. 1991. № 9. С. 95, 97, 102. 792 Воспоминания Лидии Любчиковой // Театр. 1991. № 9. С. 80, 85. 793 Театр. 1991. № 9. С. 90. 794 Там же. С. 88. 795 Там же. С. 90. 796 Федотов Г. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 200–201. 797 «Юродство есть притворное безумие или безнравственность с целью поношения от людей» (Федотов Г. Ук. соч. С. 200). Ср. о Ерофееве: «Нет, никогда вокруг него не танцевали, наоборот, ему страшно любили говорить гадости, грубости. И часто воспринимали его как шута горохового. ‹…› Порицали его со всех сторон, все время как-нибудь обижали» (Из воспоминаний Муравьева // Театр. 1991. № 9 С. 95). 798 Из жития Василия Блаженного. См.: Федотов. Цит. соч. С. 206. Ср. о Ерофееве: «Во всем совершенном и стремящемся к совершенству он подозревал бесчеловечность. Человеческое значило для него несовершенное…» (Ольга Седакова // Театр. 1991. № 9. С. 101). 799 Первый абзац поэмы: «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля» (Москва – Петушки. С. 15.) 800 Театр. 1991. № 9. С. 98. 801 «Кошмар коммунистической эпохи был тем Горем, которое он переживал ежедневно» (Там же. С. 102). 802 Сочинение Эдуарда Лимонова. Впрочем, миф, создаваемый Эдичкой, надо отдать ему должное, к Веничке отношения почти не имеет, это, скорее, провинциальная, французско-днепропетровская версия мифа о сверхчеловеке, где бесстыдство героя возрастает с пропорцией его жалости к себе и восхищения собой, единственным. «Когда Ерофеев прочел кусок лимоновской прозы, он сказал: „Это нельзя читать: мне блевать нельзя“» (Из воспоминаний В. Муравьева // Театр. 1991. № 9. С. 95). 803 Москва – Петушки. С. 17, 45. 804 Любчикова Л. // Театр. 1991. № 9. С. 84. 805 Авдиев И. // Театр. 1991. № 9. С. 104. Или вот такая деталь: «Даже в самую жару, когда все уже и рубашки снимали, он оставался в пиджаке…» (Любчикова. С. 104). «Трудно представить Веню даже в непереносимую жару без пиджака…» (Авдиев. С. 104). 806 Москва – Петушки. С. 16. 807 «Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что любил он больше всего кротость. Всякое проявление кротости его сражало» (Воспоминания О. Седаковой // Театр. 1991. № 9. С. 99). Вообще мемуаристки описали Веничку лучше, чем мемуаристы. Для последних главное в Вене было карнавал и писательство, а ведь именно карнавала и писательства, отдавая им дань, Веня внутренне избегал. Он, по выражению любимого им Розанова, был человеком «нежной идеи», каковую в нем лучше всего проницали женщины. «Горше всего вспоминать о нежности Бена. Она осталась невостребованной» (Любчикова Л. Там же. С. 83). 808 Рассказывая про Венину ненависть к героям и подвигам, О. Седакова вспоминает, что «чемпионом этой ненависти стала у него несчастная Зоя Космодемьянская» (Театр. 1991. № 9. С. 101). 809 Ерофеев В. Василий Розанов глазами эксцентрика // Зеркала: Альманах. М., 1989. С. 44. 810 Венино рассуждение по воспоминаниям Игоря Авдиева (Театр. 1991. № 9. С. 112–113). А вот и монолог самого Вени: «Никто в России не боится щекотки, я один только во всей России хохочу, когда меня щекочут. Я сам щекотал трех девок и с десяток мужичков – никто не отозвался ни ужимкой, ни смехом» (Василий Розанов… С. 40). 811 «Веничка любил хохотать и хохотал до слез. Хохотал, как девица, сгибая пах в поддых, локтями обхватывая пуп» (из воспоминаний Игоря Авдиева // Театр. 1991. № 9. С. 105). 812 Москва – Петушки. С. 21. 813 Театр. 1991. № 9. С. 99. 814 Москва – Петушки. С. 122. 815 Авдиев И. // Театр. 1991. № 9. С. 105. 816 Москва – Петушки. С. 21. 817 Сам же Веня его и обозначил: «Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность… Самоограничение, что ли? есть такая заповеданность стыда… Я знаю многие замыслы Бога, но для чего он вложил в меня столько целомудрия, я до сих пор так и не знаю» (Москва – Петушки. С. 28, 30). 818 Из воспоминаний О. Седаковой // Театр. 1991. № 9. С. 99. 819 «С тех пор как ты поселился, мы никто ни разу не видели, чтобы ты в туалет пошел. Ну, ладно, по большой нужде еще ладно! Но ведь ни разу даже по малой… даже по малой!»; «Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить» (Москва – Петушки. С. 29, 30). 820 Из воспоминаний О. Седаковой // Театр. 1991. № 9. С. 98. 821 Москва – Петушки. С. 43. 822 «Ребенка своего Бенедикт называл „младенцем“ – так это и повелось» (Из воспоминаний Лидии Любчиковой // Театр. 1991. № 9. С. 81). 823 В его «игровом» предисловии к поэме «Москва – Петушки». Противоиронией здесь названо нечто, уже бывшее до Ерофеева у Козьмы Пруткова, А. К. Толстого, позднего Щедрина и Игоря Северянина: «это она самая, бывшая российская ирония, перекошенная на всероссийский, так сказать, абсурд… Перекосившись, она начисто лишается гражданского пафоса и правоверного обличительства» (Москва – Петушки. С. 8). Определение, может быть, и не совсем ясное, но термин и без него вполне ясен. 824 Москва – Петушки. С. 25. 825 Цит. по: Театр. 1991. № 9. С. 95. 826 827 Там же. С. 30. «Если бы меня спросили – в какое время Вене было бы уютно, я бы, подумав, ответил: в конце восемнадцатого века! ‹…› Вене Карамзин, Фонвизин или Державин – такие родные!» (Из воспоминаний Авдиева // Театр. 1991. № 9. С. 115). 828 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965. С. 344, 345, 346, 350, 389 и др. 829 Из воспоминаний Г. Ерофеевой // Театр. 1991. № 9. С. 89. 830 Из воспоминаний О. Седаковой // Там же. С. 101. 831 Розанов В. // Зеркала. 1989. С. 33. 832 Москва – Петушки. С. 97. 833 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле. С. 352. Таким образом, – подытоживает ученый, – нарицательное имя «пантагрюэль» «связано со ртом, с горлом, с выпивкой, с болезнью, то есть с весьма характерным гротескным комплексом» (Там же). 834 Эта оценка приводится в статье А. Зорина «Опознавательный знак»: «Поэт О. Чухонцев, общавшийся с Михаилом Михайловичем в последние годы его жизни, рассказал мне, что великий ученый с восхищением принял ерофеевскую поэму и даже сравнивал ее с „Мертвыми душами“. Бахтина, однако, решительно не устраивал финал „Москвы – Петушков“, в котором он видел ‘энтропию’» (Театр. 1991. № 9. С. 121). 835 Отношение Вени к тому, что считалось тогда карнавализацией литературы, видно в его оценке «Мастера и Маргариты». «Булгакова на дух не принимал, „Мастера и Маргариту“ ненавидел так, что его трясло. Многие писали, что у него есть связи с этой к 836 Театр. 1991. № 9. С. 121. 837 Труда, подвига и вообще всех форм торопливости. «Средь народного шума и спеха…» – начало стихотворения О. Мандельштама (1937). 838 Вот поэтические образы грядущей энтропии, характерные для конца XIX – начала XX веков: «Все понял я: земля давно остыла и вымерла…» (А. Фет); «Мир опустел… Земля остыла…» (И. Бунин); «О, если б знали вы, друзья, холод и мрак грядущих дней» (А. Блок); «Погибнет все. Сойдет на нет. И тот, кто жизнью движет, последний луч над тьмой планет из солнц последних выжжет» (В. Маяковский). 839 2 840 О лежании см. у Л. Любчиковой и И. Авдиева: Театр. 1991. № 9. С. 82, 85, 104. О тапочках см. у Л. Любчиковой: Там же. С. 80, 81. Веня всюду в тапочках, а вот халата у него, пожалуй, нет. «Я и дома без шлафрока; я и на улице в тапочках…» (Москва – Петушки. С. 116). 841 Из воспоминаний Н. Фроловой // Театр. 1991. № 9. С. 74; Л. Любчикова // Там же. С. 80; Ерофеева // Там же. С. 87; И. Авдиев // Там же. С. 104. 842 «Акценты лежат на тех частях тела, где оно либо открыто для внешнего мира, то есть где мир входит в тело или выпирает из него, либо оно само выпирает в мир, то есть на отверстиях, на выпуклостях, на всяких ответвлениях и отростках: разинутый рот, детородный орган, груди, фалл, толстый живот, нос» (Бахтин М. Ук. соч. С. 31–32). 843 Там же. С. 343. 844 «Низкая алчность была движущей силой цивилизации с ее первого до сегодняшнего дня; богатство, еще раз богатство и трижды богатство, богатство не общества, а вот этого отдельного жалкого индивида было ее единственной определяющей целью. Если при этом в недрах общества все более развивалась наука и повторялись периоды высшего расцвета искусства, то только потому, что без этого невозможны были бы все достижения нашего времени в области накопления богатства» (Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 176). По логике Энгельса, алчность была «низкой», пока служила интересам отдельных жалких индивидов, но в будущем она должна работать на благосостояние всего общества. 845 Программа КПСС. М., 1961. С. 62. 846 Бахтин М. Указ. соч. С. 29. 847 Там же. С. 10. 848 Москва – Петушки. С. 30. 849 Знаменательно, что 24 октября 1998 года, в 60-летнюю годовщину со дня рождения Ерофеева, был воздвигнут двойной памятник: Веничке – на Курском вокзале в Москве и одновременно его возлюбленной – на платформе станции Петушки. То, что Веня оказался первым представителем своего поколения, удостоенным памятника, подтверждает мифический статус его личности. 850 Москва – Петушки. С. 18–19. 851 Москва – Петушки. С. 21. 852 Василий Розанов глазами эксцентрика // Зеркала: Альманах. М., 1989. С. 32. 853 Печ. по: Московские новости. 1994. № 2. 9–16 января. С. 5. 854 «Пятерочник», потому что статья П. Вайля была приурочена к 55-летию Ерофеева. Об этом говорится в первых двух ее абзацах, которые в настоящей републикации купированы нами. – Примеч. сост. 855 Впервые: под названием «After the third glass» (Times Literary Supplement. 1997. № 4896. 31 Jan. 1997. P. 19). Для настоящего издания статья переведена автором. 856 Erofeev V. Moscow Stations / Trans. by S. Mulrine. London: Faber, 1997. P. 131. 857 Спектакль был поставлен британский режиссером Йеном Брауном (Jan Brown). 858 Erofeev B. Moscow Circles / Trans. J. R. Dorell. London: Writers and Readers Publishing Cooperative, 1981; 2nd edition: published simultaneously by Writers and Readers Publishing Cooperative LTD and Writers and Readers Publishing Inc. New York, 1985. 859 Впервые: Звезда. 1997. № 6. С. 227–229. Статья публикуется в новой авторской редакции. 860 Печ. по: Общая газета. 1998. 22–28 октября. С. 16. 861 Первая публикация: Канун: Альманах. Вып. 3. Русские пиры. СПб., 1998. С. 353–364. Текст публикуется в последней авторской редакции. 862 Венедикт часто говорил о своем антиплатонизме; к «платоновским» мотивам, во всяком случае в их популярной версии, распространенной среди русской интеллигенции, он относился неприязненно – и предпочитал аристотелизм. Он не раз говорил, что для поправления российской истории необходимо заставить каждого нашего школьника выучить наизусть Аристотелеву «Логику» и «Метафизику». 863 Печ. по: Новое литературное обозрение. № 38. 1999. С. 302–319. 864 Мы имеем в виду прежде всего книгу: Левин 1996. Далее при цитировании страницы этой книги указываются непосредственно в тексте. По литературе нам известно также о существовании комментария Эдуарда Власова, изданного в Японии (см.: Плуцер-Сарно А. Не надо смешивать портвейн с хересом: Русский быт в комментариях к поэме Венедикта Ерофеева // Книжное обозрение «Ex libris НГ». 1999. 11 марта. С. 16). Об имеющихся в виду статьях см. ниже. 865 Левин Ю. Семиосфера Венички Ерофеева // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 487–488. См. также наст. изд., с. 260–278. – Примеч. сост. 866 Левин Ю. Классические традиции в «другой» литературе: Венедикт Ерофеев и Федор Достоевский // Литературное обозрение. 1992. № 2. Назовем также (отнюдь не претендуя на полноту) иные работы, хотя бы отчасти исследующие роль литературных подтекстов в поэме Ерофеева: Паперно И., Гаспаров Б. Встань и иди // Slavica Hierosolymitana. Jerusalem, 1981. Vol. V–VI (см. также наст. изд., с. 220–241. – Примеч. сост.); Гайсер-Шнитман 1989; Зорин А. Пригородный поезд дальнего следования // Новый мир. 1989. № 5 (см. также наст. изд., с. 250–256. – Примеч. сост.); Зорин А. Опознавательный знак // Театр. 1991. № 9; Смирнова Е. Венедикт Ерофеев глазами гоголеведа // Русская литература. 1990. № 3. Много ценных наблюдений содержится также в первом печатном отклике на комментарий Ю. Левина: Немзер А. На кого это он намекает? // Сегодня. 16 апреля 1996. Более подробная библиографическая информация: Библиография [произведений Ерофеева и литературы о нем] / Сост. И. Авдиев // НЛО. 1996. № 18. С. 199–209. 867 В его статье «Семиосфера Венички Ерофеева» «цитированию ситуации» (Достоевский, Кафка, Евангелие, Блок, Лев Толстой, Тургенев, Шекспир, советская история и пр.) посвящены с. 489–491. 868 Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 127–128. 869 Все цитаты из произведений Ерофеева даются по кн.: Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое: Почти все. М., 1995. 870 Подробнее см.: Богомолов Н. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. М., 1999. С. 270–276. 871 Мандельштам О. Камень. Л., 1990. С. 28. Именно опубликованный здесь текст был, скорее всего, доступен и известен Ерофееву, т. к. вариант, опубликованный в основном тексте сборника «Библиотеки поэта» под редакцией Н. И. Харджиева и популярного двухтомника, включает переделанную в 1937 году последнюю строфу. 872 Авдиев И. [Воспоминания] // Театр. 1991. № 9. С. 113–114. Франсуа Претерен – вероятно, Франце Прешерн, словенский поэт XIX века, «Сонетный венок» которого был переведен на русский язык Ф. Е. Коршем, и этот перевод (опубликован в 1859 году) считается первым венком сонетов на русском языке. Вообще говоря, данный список интересен тем, что по нему можно хотя бы отчасти воссоздать круг чтения Ерофеева. Так, три последних имени практически без сомнения указывают на то, что в руках у него был какой-то сборник переводов американской поэзии М. Зенкевича. 873 Обсуждая далее вопрос о связи поэмы Ерофеева с песнями А. Галича, отметим, что одним из соединительных звеньев здесь могла быть «Цыганская песня» последнего, где Блок представлен «пьющим мертвую в монопольке». 874 Блок А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1997. Т. 3. С. 111. Далее цитаты из Блока даются по этому изданию. 875 Отметим к случаю, что первую жену Ерофеева звали Валентиной, как будто в параллель блоковскому: «Валентина, звезда, мечтанье! Как поют твои соловьи…» 876 Ср. постоянные упоминания «невинных бельм», «бесстыжих бельм», «сучьей белизны в зрачках», а также: «Это – женщина, у которой до сегодняшнего дня грудь стискивали только предчувствия. Это – женщина, у которой никто до меня даже пульса не щупал». В еще более сниженном варианте тема «вечно смятой розы на груди» развивается дальше: «Ее не лапать и бить по ебальнику, ее вдыхать надо». 877 Ср. не только «с косой от попы до затылка», но и вообще всю железнодорожную тему Ерофеева. 878 Отметим также название цикла Блока «Через двенадцать лет», занимающего центральное положение в разделе, в связи с ерофеевским: «…почти каждую пятницу повторялось все то же, и эти слезы, и эти фиги. Но сегодня – сегодня что-то решится, потому что сегодняшняя пятница – тринадцатая по счету». 879 Трудно удержаться, чтобы не вспомнить здесь и описание зарезанного поездом человека, выставленного на всеобщее обозрение в самом конце поэмы. 880 Маяковский В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1958. Т. 8. С. 266–267. Далее цитаты даются по этому изданию. 881 Новое литературное обозрение. 1997. № 29. С. 286 / Публ. И. Авдиева. 882 Литературная газета. 1967. № 12. 883 Сологуб Ф. Стихотворения. Л., 1979. С. 468–469. 884 При общераспространенности топоса все же не исключаем здесь ссылку на блоковское же стихотворение «Клеопатра» («Открыт паноптикум печальный…»), кончающееся репликой восковой Клеопатры: Теперь исторгну жгучей всех У пьяного поэта – слезы, У пьяной проститутки – смех. Пьяный поэт и пьяная проститутка и есть герои Ерофеева. 885 Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 2. С. 114–115. 886 Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. С. 246. Далее цитаты из Кузмина – по этому изданию. Обратим внимание, что двадцать семь – это три раза по девять. 887 Светлов М. Собр. соч.: В 3 т. М., 1975. Т. 2. С. 85. Стихотворение входит в текст пьесы «Глубокая провинция». 888 Окуджава Б. Собр. соч.: Песни. М.: Клуб самодеятельной песни, 1984. С. 10 (самиздатское собрание сочинений, выпущенное к шестидесятилетию Окуджавы). 889 Театр. 1991. № 9. С. 111. 890 Новое литературное обозрение. 1997. № 29. С. 281. Комм. И. Авдиева. 891 Сочинения Иосифа Бродского. СПб., 1992. Т. 1. С. 19. Из тех же воспоминаний И. Авдиева: «О, как запоминаются запрещенные стихи. Страниц сто Иосифа Бродского вся секта выучила наизусть за три дня». 892 Там же. С. 184. 893 Галич А. Когда я вернусь: Полн. собр. стихов и песен. [Frankfurt a. M., 1981]. С. 241. В этом варианте, основанном на подготовленной самим Галичем самиздатовской «Книге песен» (см. ее воспроизведение: Галич А. Избранные стихотворения. М.: Изд-во АПН, 1989), звучащий текст несколько отредактирован. 894 Там же. С. 278 и далее. В кн.: Галич А. Генеральная репетиция (М., 1991), поэма условно датирована 1968–1970 годами, то есть приблизительно тем же временем, когда писалась книга Ерофеева. 895 Лазарев Л., Рассадин С., Сарнов Б. Липовые аллеи. М., 1966. С. 32. 896 Войнович В. Малое собр. соч.: В 5 т. М., 1993. Т. 1. С. 73. Далее цитаты даются по этому изданию. 897 Театр. 1991. № 9. С. 113. 898 Языков Н. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 350–351. 899 Печ. по: сайту «Литературная промзона» (http://litpromzona.narod.ru/reflections/krivulin7.html; дата обращения: 14.05.2021). 900 Владимиру Муравьеву (Ерофеев 2019. С. 393). – Примеч. сост. 901 Автор ошибается, далеко не во второй раз. – Примеч. сост. 902 Первая публикация: Звезда. 2002. № 12. С. 220–229. Текст публикуется в последней авторской редакции. 903 Печ. по: Новое литературное обозрение. № 78. 2006. С. 64–80. 904 Ваттимо Дж. Прозрачное общество. М., 2003. С. 60. 905 Все цитаты из текста поэмы приводятся по следующему изданию: Ерофеев В. Москва – Петушки. М.: СП-Интербук, 1990. 906 См.: Bethea D. The Shape of Apocalypse in Modern Russian Fiction. Princeton: Princeton UP, 1989. P. 275; Tumanov V. The End in V. Erofeev’s Moskva – Petushki // Russian Literature. Vol. XXXIX. 1996. P. 95–114. 907 См.: Тюпа В., Ляхова Е.. Эстетическая модальность прозаической поэмы Ерофеева // Анализ одного произведения. Тверь, 2001. С. 38. 908 Там же. С. 39. 909 См.: Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки»: Спутник писателя. Sapporo: Hokkaido University, Slavic Research Center, 1998. P. 257. 910 См.: Maimonides Moses. The Guide for the Perplexed / Transl. from the Arabic by M. Friedlander. N. Y.: Dover Publ., 1956. P. 252–255. 911 См.: Мокиенко В., Никитина Т. Большой словарь русского жаргона. СПб., 2000. С. 270. 912 В Откровении упоминаются «четыре Ангела, стоящие на четырех углах земли, чтобы не дул ветер ни на землю, ни на море, ни на какое дерево» (Откр. 7: 1). 913 Girard R. Violence and the Sacred / Transl. by Patrick Gregory. Baltimore; London: The Johns Hopkins UP, 1977. P. 49. Русский пер. см.: Жирар Р. Насилие и священное. М., 2000. 914 Ряд интерпретаторов поэмы, в том числе О. Седакова, М. Эпштейн и автор этой статьи, выдвинули теорию об архетипе юродства, реализованном Веничкой. Этот взгляд был широко усвоен в «ерофееведении», так как позволял мотивировать сочетание в нарративе поэмы двух модальностей: кощунственной и проповеднической. Однако необходимо оговориться: юродивый, хоть и парадоксально, тем не менее утверждает христианские ценности как абсолютные. Юродивый утверждает эти ценности перформативно – разыгрывая трансгрессию как трансценденцию. Веничкин перформанс аналогичен, но он ведет не к трансценденции, а к неразличимости божественного/ангельского и дьявольского, жизни (ребенок/буква Ю) – и смерти и потому ничего абсолютного не утверждает. 915 Girard R. Op. cit. P. 31. 916 «Булгакова на дух не принимал. „Мастера и Маргариту“ ненавидел так, что его трясло» (Муравьев В. Реплика в подборке «Несколько монологов о Венедикте Ерофееве» // Театр. 1991. № 9. С. 93). 917 Agamben G. Homo Sacer: Sovereign Power and Bare Life / Transl. by D. Heller-Roazen. Stanford: Stanford UP, 1998. P. 82. 918 Ibid. P. 83. 919 Однако смещения, сдвиги и трансформации гностицизма куда важнее для русских постмодернистов, чем зависимость от него (часто не осознаваемая авторами, опосредованная классиками европейского модернизма и, прежде всего, Кафкой). Характерно, что прямая реализация гностической доктрины, как правило, ведет к эстетическому провалу. См. об этом, например: Генис А. Сказка для гностиков: В. Сорокин. «Путь Бро» // http://www.svoboda.org/ll/cult/0904/ll.091804-1.asp (дата обращения: 14.05.2021). 920 Несколько монологов о Венедикте Ерофееве // Театр. 1991. № 9. С. 102. 921 См. наст. изд., с. 292–296. 922 Борхес X. Коллекция: Рассказы; Эссе; Стихотворения. СПб., 1992. С. 427. 923 Я от души благодарен Г. Д. Брускину за важнейшие уточнения и советы, повлекшие за собой кардинальную переработку статьи. Мне также очень помогли соображения Д. Лейдермана. 924 Печ. по: Вестник РГГУ. 2010. № 2 (45)/10. С. 185–193. 925 Чтобы различать В. В. Ерофеева – автора поэмы «Москва – Петушки» и В. В. Ерофеева – героя данного произведения, мы будем называть В. В. Ерофеевым писателя, а Веничкой – его героя. Такая практика в критической литературе распространена, в частности, по отношению к Э. Лимонову и Эдичке из произведения «Это я – Эдичка». 926 Ерофеев 2005. 927 См.: Богомолов Н. Венедикт Ерофеев и его комментатор // Новое литературное обозрение. 2006. № 82. С. 445–448. 928 Там же. С. 445. 929 Муравьев В. Печать минувшего // Театр. 1991. № 9. С. 90. 930 См.: Записная книжка писателя от 22/XI–73 г. (так!) // Театр. 1991. № 9. С. 117–118. 931 Ерофеев 2005. 932 Ерофеев 2007. 933 В. С. Муравьев писал, что это название придумано не автором, а редакторами при первой публикации в «самиздатовском» журнале «Вече» за 1973 год. См.: Муравьев В. С. Указ. соч. 934 Поскольку определение жанра «Москвы – Петушков» не является темой этого исследования, мы будем называть это произведение поэмой – так, как ее назвал сам Ерофеев. При этом стоит учитывать, что это определение не единственное, а жанровому своеобразию произведения посвящен ряд специальных работ. См. их перечисление в: Гайсер-Шнитман 1989. 935 Ерофеев В. Сумасшедшим можно быть в любое время // Континент. 1990. № 67. С. 89. 936 Авдиев И. Печать минувшего // Театр. 1991. № 9. С. 104. 937 Муравьев В. Указ. соч. С. 91. 938 Ерофеев В. Москва – Петушки. М., 2005. 144 с. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием аббревиатуры МП и номера страницы. 939 Любопытно, что в этом отрывке В. В. Ерофеев ошибается, так как розовый бокал для Н. В. Гоголя стоял в доме не у Панаевых, а у Аксаковых. Однако И. И. Панаев здесь появляется неслучайно: именно в его мемуарах эта деталь и описана. См.: Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988. 444 с. 940 Ерофеев 2005. С. 351. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием аббревиатуры ЗК и номера страницы. 941 Гайсер-Шнитман 1989. 942 См., напр.: Лейдерман Н., Липовецкий М. Москва – Петушки Вен. Ерофеева // Лейдерман Н., Липовецкий М. 943 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. 543 с. 944 Зорин А. Опознавательный знак // Театр. 1991. № 9. С. 121. 945 Там же. С. 121. 946 Впервые: Ready O. In Praise of Booze: «Moskva-Petushki» and Erasmian Irony // The Slavonic and East European review. Vol. 88. № 3. July 2010. 88(3). P. 437–467. Для настоящего издания статью перевел Виктор Сонькин. Автор признателен Эндрю Кану, Сергею Рою, Илье Виницкому и анонимным рецензентам SEER за их ценные комментарии и указания. 947 Цитируется по личному свидетельству Натальи Шмельковой, подруги Ерофеева в его последние годы, в кн. «Последние дни Венедикта Ерофеева» (М., 2002. С. 157). О спорной дате создания «Москвы – Петушков» см. примеч. 1 на с. 466. 948 См.: Ерофеев 2003. C. 590–601 (с. 598). 949 См. примеч. 1 на с. 455. 950 Существенное свидетельство раблезианского интертекста указано в кн. Светланы Гайсер-Шнитман: Гайсер-Шнитман 1989. С. 84. Власов размышляет о том, что вошедшее в поговорку замечание Стультиции о том, что «обезьяна всегда остается обезьяной, если даже облечется в пурпур; так и женщина вечно будет женщиной, иначе говоря – дурой, какую бы маску она на себя ни нацепила», отражается в Веничкиных обещаниях облечь свою возлюбленную «в пурпур»; Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки»: Спутник писателя. Саппоро, 1998. С. 98. Оба мотива повторяются в обоих текстах. 951 Ерофеев В. Москва – Петушки. М., 2004. С. 92. Это издание представлено издателем Захаровым как «первое в России издание полного авторского текста». Оно воспроизводит текст, опубликованный в 1973 году в Иерусалиме и в 1977 году в Париже, но включает исправления самого Ерофеева. 952 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 90. 953 Там же. С. 88. Чувство неполноценности, возникающее от сопоставления «нас» (России) и «их» (Европы) комически обыгрывается в словах Прохорова в пьесе Ерофеева «Вальпургиева ночь» (1985). См.: Ерофеев В. Вальпургиева ночь, или Шаги командора. М., 2004. С. 36. 954 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 27. 955 Здесь, пожалуй, самый выразительный пример – это Илья Эренбург. Его широко известные мемуары, часто пародируемые Веничкой, описывают, как холодно он был принят на Западе; впрочем, в отличие от Венички, он остался во Франции. См.: Власов Э. Заграница глазами эксцентрика: к анализу «заграничных» глав // Venedikt Erofeev’s Moscow – Petushki: Critical Perspectives / Ed. Karen L. Ryan-Hayes. New York, 1997. P. 197–220. 956 Власов видит Франсуа Виллона (Вийона) предшественником статуса отверженного автора Венички; поэт был доступен в переводах Эренбурга; см.: Там же. С. 213–214. 957 Ерофеев 2005. 958 Бахтин, по свидетельствам, пришел в замешательство от «энтропии», которую воспринял в концовке. См.: Lipovetsky M. Russian Postmodernist Fiction: Dialogue with Chaos, ред. Eliot Borenstein. New York, 1999. P. 66–67, и Зорин А. Опознавательный знак. C. 121. 959 Эпштейн М. После карнавала, или вечный Веничка // Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое: Почти все. М., 1997. С. 19–23 и пр. 960 О юродстве и его происхождении см.: Иванов С. Блаженные похабы: Культурная история юродства. М., 2005. Согласно Марку Липовецкому, «культурный архетип блаженной глупости служит основой для главного героя поэмы – Венички Ерофеева, двойника автора» (Lipovetsky M. Russian Postmodernist Fiction: Dialogue with Chaos. P. 70. См. также: Ottovordemgentschenfelde N. Jurodstvo: eine Studie zur Phресное сравнение с другой русской парадигмой предлагает Жива Бенчич, связывая «Москву – Петушки» с литургическими пародиями второй половины XVII века; см.: Бенчич Ж. Образ Венички Ерофеева // Russian Literature. № 51. 2002. С. 254–257). 961 Как указывает и Иванов (с. 381). 962 В этом отношении у него больше общего с любимым философом Ерофеева Василием Розановым. Восприятие последнего как юродивого, характерное для ряда критиков, – не более чем свободная метафора; любовь Розанова к семейной жизни и его ненависть к христианскому аскетизму – лишь два примера его несовместимости с парадигмой юродства. 963 Lipovetsky М. P. 71. Конечно, никакая изолированная модель не может предложить полное «объяснение» загадок многосоставной поэмы. Проза Достоевского, например, – это тоже важный источник вдохновения, заслуживающий отдельного изучения. Сложная игра трезвости и пьянства, разума и глупости, лжи и правды проходит через все «Преступление и наказание» (1866), начиная с пьяных монологов Мармеладова в кабаке – этот раздел был первоначально задуман как отдельный рассказ под названием «Пьяненькие». Разумихин, несмотря на свою фамилию, утверждает, что «истина в вине» и что мы «довремся же наконец и до правды». Его речи на эту тему неоднократно отзываются в «Москве – Петушках», как и мармеладовские поиски «скорби и слез» через выпивку. См.: Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990. Т. 6. С. 162, 156, 20–21. Классический мотив in vino veritas сохранялся в поэзии Серебряного века, которую Ерофеев высоко ценил. 964 См. особенно Первое послание к коринфянам, 4:7–13. 965 Примеры из XIX века включают толстовского Гришу, плачущего всю ночь в «Детстве»; Парамона юродивого у Глеба Успенского, который тащит свои цепи от села до села в одноименном рассказе («Парамон юродивый»), и галерею часто отвратительных и агрессивных юродивых у Достоевского. 966 См.: Saward J. Perfect Fools. Oxford, 1980. P. 80 и др. Лучшие страницы в книге Честертона о св. Франциске (‘jongleur de Dieu’) тоже посвящены этой теме; Chesterton G. K. St. Francis of Assisi. London; New York, 2001. P. 74–93. 967 См. особенно: Лотман Ю., Успенский Б.. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси // Вопросы литературы. 1977. № 3. С. 148–166. Юродство, сказал бы я (следуя анализу А. М. Панченко и других специалистов), лучше считать трагической, а не игровой формой зрелища и театральности. Ценители юродства чаще всего с особым неодобрением относятся к развлечению и дурачеству. Аввакум, например, сурово критиковал скоморохов; см.: Hunt P. Avvakum’s «Fifth Petition» to the Tsar and the Ritual Process // Slavic & East European Journal. № 46. 2002. P. 491. 968 См. письмо Бернарда своего другу, канонику Огиру, где корреспонденты сравниваются с «шутами и жонглерами», играющими в «благочестивую и религиозную» игру; цит. у Salward. P. 58. 969 См., например: Ерофеев 2005. С. 159 (Бернард Клервоский) и с. 402 (Честертон). 970 Из письма Эразма к Томасу Мору. «Похвала глупости» цитируется в переводе П. К. Губера под ред. С. П. Маркиша (М.: ГИХЛ, 1960). Автор приводит цитаты из английского издания: Erasmus. Praise of Folly and Letter to Maarten van Dorp / Trans. Betty Radice, ed. A. H. T. Levy. Harmondsworth, 1933. 971 «Похвала глупости». С. 45. 972 Kaiser W. Praisers of Folly: Erasmus, Rabelais, Shakespeare. London, 1963. P. 20–21, 36–38. J. A. K. Thomson и Thomson цит. по: Kaiser. P. 21, 38. О «Похвале глупости» можно также порекомендовать: Grassi E., Lorch M. Folly and Insanity in Renaissance Literature. New York: Binghampton, 1986; Screech M. A. Erasmus: Ecstasy and the Praise of Folly. Harmondworth, 1980; и подробное вступление A. H. T. Levy в: Erasmus. P. xi-liii. 973 «Похвала глупости». С. 36. 974 А. Леви объясняет: «Возрожденческие неоплатонисты, следуя Плотину, представляли себе vinculum mundi в терминах любви Бога к людям и любви людей друг к другу и к Богу, поэтому любовь оказывалась закругленным феноменом, начинающимся и заканчивающимся в Боге» (Там же. С. 34, примеч. 43). 975 «Похвала глупости». С. 105. 976 Там же. С. 45. 977 Ерофеев 2005. С. 578. Сохранившиеся фрагменты записных книжек Ерофеева часто насчитывают лишь несколько записей в год. В цитируемом издании есть таблица, указывающая недостающие части (с. 8–9). 978 979 Например: «Мы живем скоротечно и глупо, они живут долго и умно» (см.: Ерофеев В. Василий Розанов глазами эксцентрика // Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое. С. 158). 980 Ерофеев 2005. С. 116. 981 Комментарии после представления этой статьи на семинаре в Оксфорде 21 мая 2009 года. 982 Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль / Пер. Н. Любимова. М., 1973; см. Kaiser. P. 131–134. 983 Там же. 984 Владимир Муравьев, близкий друг Ерофеева на протяжении тридцати пяти лет, утверждал, что Ерофеев был «большим поклонником разума» (Ерофеев 2003. С. 573). 985 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 135. 986 См. Kaiser. P. 8–10, и Erasmus. 987 Эта тема затронута в первой же главе (Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 8). 988 См.: Ready O. From Aleshkovsky to Galkovsky: The Praise of Folly in Russian Prose since the 1960s – неопубликованная докторская диссертация, Оксфордский университет, 2006. 989 Неточность; на самом деле Ерофеев действительно практически перестал посещать университет по прошествии полугода, но исключен был только после третьей сессии, в начале 1957 года. – Примеч. сост. 990 Ерофеев В. Собр. соч.: В 2 т. / Под ред. В. Муравьева. М., 2001. Т. 1. С. 16, 39, 72–73, 109. Более подробное обсуждение см. у Ready, р. 57–63. О студенческих годах Ерофеева см.: Banerjee A. Venedikt Vasil’evich Erofeev // Dictionary of Literary Biography. Vol. 285: Russian Writers since 1980 / Ed. M. Balina, M. Lipovetsky. Detroit, MI, 2003. P. 71–74. 991 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 113, 36. 992 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 141. Использованная здесь хронологическая линия указывает как время написания «осень 1969 г.», но, согласно Эдуарду Власову, это намеренная мистификация (настоящий период сочинения – 19 января – 6 марта 1970 г.): Власов. С. 266. О мистификациях Эразма см.: Kaiser. P. 31–33. – Примеч. автора. О датах создания «Москвы – Петушков» см. наст. изд., с. 506–520. – Примеч. сост. 993 Kaiser. P. 45. 994 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 21. 995 Там же. С. 49, 113. Ср.: «Чонкин предавался своим мыслям. Мысли у него были разные. Внимательно наблюдая жизнь, постигая ее законы, он понял, что летом обычно бывает тепло, а зимой – холодно» (Войнович В. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина (написано в 1963–1969 годах. – О. Р.). М., 2002. С. 22–23). 996 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 110–116. 997 Frye N. Anatomy of Criticism: Four Essays. Princeton, NJ, 2000. P. 308–312. 998 Ibid. P. 310, 309. 999 См., например: Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 54–55. 1000 Там же. С. 48–52; Erasmus, passim. 1001 Frye. P. 311. 1002 «Похвала глупости». С. 11–12. Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 17–18, 26–27. 1003 Kaiser. P. 36. 1004 «Похвала глупости». С. 11, 111. Метафорическое значение алкоголя для Эразма обсуждается в третьем разделе. 1005 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 86, 129, 31. 1006 Там же. С. 56. 1007 Оно цитируется, например, на задней странице обложки того издания, к которому я обращаюсь. 1008 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 133. 1009 «Похвала глупости». С. 95. 1010 Kaiser. P. 38. 1011 «Похвала глупости». С. 103. 1012 См., в особенности: Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 18–19 (обсуждается ниже, в третьем разделе). 1013 «Похвала глупости». С. 24, 17. 1014 Там же. С. 16; Алешковский Ю. Николай Николаевич // Алешковский Ю. Собр. соч.: В 3 т. М., 2001. Т. 1. С. 12. 1015 Подробное обсуждение «Николая Николаевича» см.: Ready, гл. 2. 1016 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 46. 1017 «Похвала глупости». С. 28. 1018 Там же. С. 25. 1019 Сервантес М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский / Пер. Н. Любимова. М., 1970. 1020 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 46, 43. 1021 См. эпилог Кайзера о Сервантесе в: Kaiser. P. 288. 1022 Сервантес М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. 1023 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 45–46. 1024 Там же. С. 22–25. 1025 «Похвала глупости». С. 106. 1026 Screech M. A. Laughter at the Foot of the Cross. London, 1998. P. 112, 111. 1027 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 19. 1028 Веничка отмечает, что «с извечными законами бытия нам, дуракам, не совладать» (Там же. С. 113). 1029 Эта легенда наконец-то подвергается сомнению. См. предпоследний раздел воспоминаний Марка Фрейдкина «О Венедикте Ерофееве» (Textonly. 2008. № 26. 2: , дата обращения: 18.08.2009) и Шмелькова, passim. 1030 Цит. в интересном эссе: Hyde L. Alcohol and Poetry: John Berryman and the Booze Talking (1975). Dallas, TX, 1986. P. 3. 1031 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 18. 1032 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 70–71. Именно ударом в горло убивают Веничку. Ранняя советская пропаганда особенно рьяно настаивала на тождестве алкоголя и невежества. На плакате 1926 года сказано: «Кто умен, а кто дурак! Один за книгу, другой в кабак!» 1033 См. Заключение (ниже). 1034 «Похвала глупости». С. 25. 1035 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 65–93. 1036 «Похвала глупости». С. 36. 1037 Shapiro G. Nikolai Gogol and the Baroque Cultural Heritage. University Park, PA, 1993. P. 137. Другие топосы, которые Шапиро обсуждает в связи с Гоголем, имеют значение и для «Москвы – Петушков»; среди них – «жизнь как сон» и Carpe diem. 1038 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 22. 1039 Там же. С. 14. 1040 Там же. С. 73. 1041 Там же. С. 73. В 1935 году Сталин, как известно, провозгласил: «Жить стало лучше, жить стало веселее». О бесконечных празднествах 1967 года см.: Власов. С. 54–55. 1042 Эти ценности предсказываются раньше в пародийной алкоголической коммуне железнодорожных рабочих во главе с Веничкой. Вспоминая это время, Веничка восклицает: «О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество!» (Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 28). 1043 Обсуждая то, как Стультиция анализирует природу благоразумия, Кайзер пишет: «Ценность (благоразумие) переоценивается путем восхваления ее противоположности (безрассудства и самообмана; „золото дурака“ в обоих случаях перегоняется алхимией дурака в чистое золото новой ценности (истинное благоразумие, основанное на понимании). Читатель тоже приводится к этой переоценке постепенно и незаметно, пока сатира превращается в симпатию» (Kaiser. P. 61). 1044 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 31. 1045 Там же. С. 82. Эдуард Власов вспоминает здесь о пиршестве, связанном с высказыванием Христа: «когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых» (Лк. 14: 13); Власов. С. 128. 1046 Hyde L. The Gift. Edinburgh, 2007. P. 154–156, 33. 1047 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 86. 1048 Hyde. P. 156. 1049 Frye. P. 230. 1050 Апология Сократа / Пер. С. А. Жебелева. Пг., 1923. С. 56. 1051 Erasmus. P. 151. 1052 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 8. См. также кульминацию Веничкиной речи на с. 135. 1053 «Похвала глупости». С. 59. 1054 Платон. «Государство», кн. VII. 1055 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 37. 1056 См. письмо к Ван Дорпу. Erasmus. P. 156. 1057 Отношение к недавней русской литературе см.: Epstein M. Post-Atheism: From Apophatic Theology to ’Minimal Religion’ // Epstein M., Genis A., Vladiv-Glover S. Russian Postmodernism: New Perspectives on Post-Soviet Culture / Trans., ed. S. Vladiv-Glover. New York, 1999. P. 345–393. 1058 Kaiser. P. 9, 21–22. 1059 Hopkins J. Nicholas of Cusa. On Learned Ignorance: a Translation and an Appraisal of De docta ignorantia. Minneapolis, MN, 1981. P. 70, 75–77, 93–96 and passim. 1060 Бердяев Н. Философия свободного духа: проблематика и апология христианства. Париж, 1927. С. 115–118. В «Миросозерцании Достоевского» Бердяев утверждает, что Достоевский «осуществляет принцип – coincidentia opositorum» [sic] (с. 10). Его различные комментарии о том, что Достоевский «опьянен мыслью», тоже наводят на мысль о связи с «Москвой – Петушками». 1061 Russian Postmodernism. P. 384. 1062 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 54, 55. 1063 Там же. С. 133. 1064 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 30, 29. Дурак и круг тесно связаны в образности позднего Средневековья и Возрождения, что отмечает Мишель Фуко в статье «Безумие и цивилизация». 1065 См.: «Благодаря причастности, Бог как сущность, или единство как таковое, раскрывается, или развертывается как сущность всех сущностей. Кузан<ский> может описать это также как свертывание, потому что, как свернутое в мире, единство ограничивается материей. ‹…› [В]се свертывается или стягивается в Боге; нет сущности, ни реальной, ни вымышленной, которая не была бы свернута в Боге как сущности всех сущностей» (Альфсвог К. Explicatio и complicatio Dei в понимании Кузанским отношения между Богом и миром // Принцип «совпадения противоположностей» в истории европейской мысли. Verbum. № 13. СПб., 2011. С. 148–149). – Примеч. сост. 1066 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 8–9, 133. 1067 См., например, там же, с. 130. Это подозрение к языку – важная тема и в «Записках психопата» (с. 111). 1068 Из стихотворения Рэли «Жизнь» (Life), цит. по: Kaiser. P. 2. 1069 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 136. 1070 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 140–141. Ср. с кульминацией «Ревизора» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., 1937–1952. Т. 4. С. 93). Важность Гоголя для Ерофеева подчеркнута в интервью с Ириной Тосунян (Ерофеев В. Собр. соч. Т. 2. С. 271). 1071 Vinitsky I. A Cheerful Empress and her Gloomy Critics: Catherine the Great and the Eighteenth-Century Melancholy Controversy // Madness and the Mad in Russian Culture / Ed. A. Brintlinger, I. Vinitsky. Toronto, 2007. P. 25–45. 1072 Одна из существенных характеристик Йорика – его отвращение и неприязнь к «строгости» (gravity) (Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена / Пер. А. Франковского). 1073 Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 8, 34. Эта тяжесть может быть понята не просто как похмелье, а как традиционная ноша русского интеллигента, которую Ерофеев пытается отшвырнуть в среде обычных пассажиров в электричке. Вспоминается финальное путешествие Льва Толстого в вагоне третьего класса из Ясной Поляны в Оптину Пустынь. 1074 См. повторение прилагательного «тяжелый» (Там же. С. 135–136). 1075 Печ. по: Дилетант. 2015. № 11. С. 88–93. 1076 Печ. по: Colta.ru. 2020. 30 октября. https://www.colta.ru/articles/literature/25807-aleksandr-agapov-ilya-simanovskiy-moskva-petushki-kogda-otmechat-yubiley (дата обращения: 21.09.2021). Примеч. авторов статьи: статья публикуется без изменений. Однако с момента первой публикации появились новые сведения – был обнаружен оригинал записной книжки 1969–1970 годов, и соответствующие фразы в статье, касающиеся этой записной книжки, потеряли актуальность (см., например, «один из авторов статьи ‹…› обнаружил ксерокопию записной книжки ‹…› оригинал которой в настоящее время считается утерянным» и некоторые другие). Тем не менее находка, позволяющая учитывать не только расположение отдельных записей относительно друг друга, но и цвет чернил, которыми они были сделаны, в целом подтверждает гипотезы, выдвинутые в статье, и ее итоговый вывод. Мы благодарим Анну Авдиеву, Александра Давыдова, Татьяну и Алексея Муравьевых за предоставленные для работы материалы и помощь, а также Ольгу Седакову, Андрея Архипова, Льва Кобякова, Бориса Сорокина и Светлану Шнитман-МакМиллин, любезно ответивших на наши вопросы. 1077 «…Борис Сорокин, который потом стал дьяконом, меня привел на Веничкино тридцатилетие. Тогда я с ним в первый раз и увиделась. К этому времени уже были написаны первые главы „Петушков“ – они лежали в тетрадке, на столе» (Между наукой и поэзией: Беседа с Ольгой Седаковой. Ч. 1 // Polit.ru. 2010. 24 марта. https://m.polit.ru/article/2010/03/24/sedakova/; дата обращения: 21.09.2021). 1078 Даутова Е. [Воспоминания о Венедикте Ерофееве] // Про Веничку. М., 2008. С. 31. 1079 Выговская Р. [Воспоминания о Венедикте Ерофееве] // Там же. С. 50–52. 1080 еев предложил: „А давайте я вам почитаю. Только сядьте на пол, а то со стульев попадаете“. И начал читать отрывки из будущих „Петушков“. Мы катались от смеха, все персонажи были знакомы и узнаваемы. Спустя год Ерофеев принес мне общую тетрадку со словами: „Держи! Ты будешь первым, кто прочтет это“» (Андрюхин А. Герой пьяного племени // Культура. 2013. 23 октября. https://portal-kultura.ru/articles/books/11514-geroy-pyanogo-plemeni/; дата обращения: 21.09.2021). 1081 «Я вспоминаю, что в 1969 году, – а я год не забуду – нас как раз в 1969 году стали таскать в Горьком по „Горьковскому делу“, – как однажды мы были у Андрея Петяева и его жены, и там ночевал Венедикт. И Венедикт нам читал отрывки из „Москва – Петушки“. Мы хохотали… Петяев уверяет, что [Венедикт] читал наизусть, но, конечно, не наизусть. Это был 1969 год. Петяев твердо говорил, что это был 1969 год, и я к нему присоединяюсь. Это на самом деле было в 1969 году. Это точно» (Интервью Бориса Сорокина Илье Симановскому, 1 марта 2018 года, архив И. Симановского). «Горьковское дело» – политический судебный процесс над тремя студентами Горьковского университета – Михаилом Капрановым, Сергеем Пономаревым и Владимиром Жильцовым и преподавателем истории в техникуме Владленом Павленковым. Все они обвинялись в «антисоветской агитации и организационной деятельности с этой целью» и получили сроки заключения от 4 до 7 лет. Аресты фигурантов дела происходили летом и осенью 1969 года (см. Хроника текущих событий. Выпуски двенадцатый и тринадцатый. Год издания третий: http://hts.memo.ru/chr12.htm; http://hts.memo.ru/chr13.htm; дата обращения: 21.09.2021). 1082 «Я вышла замуж, уехала в Литву и вернулась сюда в шестьдесят девятом году. То ли сразу, то ли еще когда я была в Литве, Володя [Муравьев] сказал мне, что есть божественно прекрасная поэма Венички, которую он спас и которую он мне даст. И дал. Может быть, я встретила Веничку до того, как он дал мне поэму, а скорее, даже гораздо скорее, после. Наверное, тоже в шестьдесят девятом году. Я приехала в самом конце года. Прочитала „Петушки“. Мы их все запомнили наизусть, цитировали друг другу, говорили „немедленно выпил“ и вообще всё, что там есть, всё говорили» (Шталь Е. «Он был страшно застенчив»: Наталья Трауберг о Венедикте Ерофееве // Новый мир. 2020. № 10. С. 158). «А когда он написал „Петушки“, он написал их, находясь на кабельных работах связистом. Они прокладывали кабель где-то в районе Домодедово. Жил в общежитии он и там писал между делом. Написал он „Петушки“, закончил в 1969 году. Дал почитать, конечно, Муравьеву. И вот когда Муравьев прочитал, он понял, что Венедикт должен писать» (Интервью Н. А. Тимошиной с Т. В. Гущиной, 1994 г. Государственное областное учреждение «Государственный архив Мурманской области в г. Кировске». Фонд № Р-422. Семейный фонд Ерофеева – Гущиной. Оп. 1. Д. 1, 2). 1083 Несколько монологов о Венедикте Ерофееве // Театр. 1991. № 9. С. 103–110. 1084 Ерофеев В., Скиллен Д. «Я не спешу…» // Знамя. 2019. № 10. C. 180. См. также наст. изд., с. 43. 1085 Ксерокопия из личного архива В. Муравьева. Материал предоставлен А. Муравьевым. Отметим, впрочем, странность этой записи: насколько мы можем судить, почти все даты в ней сбиты. Так, например, роман «Димитрий Шостакович», относящийся, судя по всему, к 1972 году, в этой записи датируется осенью 1973-го. И даже цитируемое выше интервью Скиллен, состоявшееся в июле, Ерофеев датирует здесь августом. 1086 Гайсер-Шнитман 1989. С. 21. 1087 Неизвестный Веничка // Новая газета. 2006. 28 сентября; наст. изд., с. 190. 1088 Аукционный дом «Литфонд». https://www.litfund.ru/auction/121/370/ (дата обращения: 21.09.2021). 1089 Краткая автобиография // Ерофеев В. Москва – Петушки и пр. М.: Прометей. [1989]. С. 4. См. также в интервью Л. Прудовскому: «…зимой семидесятого, когда мы мерзли в вагончике, у меня явилась мысль о поездке в Петушки, потому что ездить туда было запрещено начальством, а мне страсть как хотелось уехать. Вот я… „Москва – Петушки“ так и начал примерно в последних числах января, а кончил примерно второго-третьего марта» (Ерофеев В. «Жить в России с умом и талантом…» (беседа с В. Ерофеевым 7 марта 1989 г.) // Апрель. 1991. № 4. С. 244). Также см. интервью И. Тосунян, где Ерофеев не говорит точные даты, но называет приблизительно тот же срок: «Тогда на меня нахлынуло. Я их писал пять недель и пять недель не пил ни грамма» («Если меня приговорят к повешению…»: С писателем беседовала И. Тосунян // Ерофеев 2003. С. 515). 1090 Имеется в виду работа над существенно расширенным изданием биографии: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. 1091 Комментарии. 1997. № 12. С. 25–48; № 13. С. 42–78; Ерофеев 2005. С. 575–642. 1092 Комментарии. 1997. № 13. С. 55. 1093 Сложнее объяснить фрагмент между записью с датами и выписками из Во: «„Я плакать, я рыдать готова“, как у Пушкина. Владимир. Последний день во Владимире – 1 марта. Поют „Опустите, пожалуйста, синие шторы“». В настоящий момент мы не можем уверенно сказать, когда была сделана эта запись и почему она находится ниже записи с датами. Вероятней всего, Ерофеев сделал эту запись раньше, по горячим следам и на пустой еще странице, а чуть позже на оставшемся сверху месте вписал даты создания МП. Но возможен и иной вариант: запись просто была сделана после 7 марта. 1094 Авдиев смог расшифровать эту запись лишь частично: «В. В. Розанов. Спустя [нрзб]. Канун 1970». Запись соответствует тому, что мы знаем о чтении Ерофеевым Розанова. Судя по выпискам в записных книжках, Второй короб «Опавших листьев» Ерофеев читал в 1966 году, то есть приблизительно тремя с половиной годами ранее конца 1969 года. 1095 Убедительность параллелей мы оставляем на суд читателей. В таблицу не попала одна цитата из Розанова, выписанная в записную книжку 1969–1970 годов и в измененном виде перешедшая в МП: «Я не хочу истины, я хочу покоя» (ср. в МП: «Мне не нужна дрожь, мне нужен покой»). Судя по расположению этой цитаты, Ерофеев выписал ее в записную книжку не из Розанова, а из стихотворения Марии Моравской «В. В. Розанову», где она приведена в качестве эпиграфа, и, вероятно, сделал это еще осенью 1969 года. 1096 О собственном авторстве Веничка прямо говорит в главе «Новогиреево – Реутово», представляя свой «индивидуальный график»: «А вот уж это – ваш покорный слуга, экс-бригадир монтажников ПТУСа, автор поэмы „Москва – Петушки“». Ср. также у Плуцера-Сарно: «На первый взгляд, в этой фразе автор всего лишь сообщает читателям место и время создания поэмы. Но одновременно он указывает на место, откуда уже не автор – Ерофеев, а ее герой-рассказчик – Веничка вел весь свой сказ. Таким образом, перед нами дата и время повествования, а не написания» (Плуцер-Сарно А. Энциклопедия русского пьянства: Заметки на полях поэмы «Москва – Петушки» // Ерофеев В. Москва – Петушки. СПб, 2011. С. 459). 1097 Например: «Петушки: там еще два дома, потом райсобес, а за ним – ничего, черная тьма и гнездилище душ умерших». Или на соседней странице: «Долго во мне боролись сердечные влечения с чувством долга, как в трагедиях Корнеля. Сердце мне говорило – „Надежды нет ни единой, напейся как свинья, Веничка, немедля“. А чувство долга: „Не смей пить, Ерофеев, ни капли“. А сердце: „Ну ладно, выпей четыреста грамм и завязывай“. А долг: „Никаких грамм, трех кружек пива тебе достаточно“. А сердце: „Ну сто пятьдесят“. А долг: „Ну, хорошо, Веня, выпей сто пятьдесят, только никуда не ходи, сиди дома“». 1098 Публикуется впервые. В основу статьи положен текст монографии: Гайсер-Шнитман 1989. 1099 Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Нью-Йорк, 1976–1981. Т. 2. С. 41. 1100 Все сноски на «Москву – Петушки» цитируются по изданию: Ерофеев 2003. 1101 Пушкин А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. М., 1960. С. 323. 1102 Розанов В. Избранное. Мюнхен, 1970. С. 65. 1103 Вагнер Р. Лоэнгрин / Пер. В. Коломийцева. М., 1960. C. 191. 1104 Гёте И. Фауст / Пер. Б. Пастернака. М., 1969. C. 131. 1105 Пушкин А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. C. 206. 1106 Там же. С. 215. 1107 Соловьев С. История России с древнейших времен: В 12 т. Т. 7. М., 1960. С. 313–315. 1108 Былины. Л., 1957. С. 210 («Библиотека поэта». Большая серия). 1109 Впервые библейские мотивы, в частности связанный с Воскресением мотив «иди», рассматривались в статье Б. Гаспарова и И. Паперно «Встань и иди» (наст. изд., с. 220–241). 1110 Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С. 11. 1111 Неизвестный Э. Говорит Неизвестный. Франкфурт-н/М., 1984. С. 12. 1112 Розанов В. Избранное. С. 83. 1113 Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 8. Л., 1973. С. 54. 1114 История СССР. М., 1963. С. 28. 1115 Розанов В. Избранное. С. 45. 1116 Публикуется впервые. Выражаю благодарность за информационную помощь архиву Кольского филиала АО «Апатит», Государственному архиву Мурманской области (ГАМО) в г. Кировске, Апатитскому центру помощи детям, оставшимся без попечения родителей, имени В. Р. Булычева. Сведения, не сопровожденные ссылкой на источник, получены из интервью, которые автор статьи проводил с людьми, чьи высказывания он цитирует. 1117 Дранишников В., Манухин В., Дудакова Е.. Очерки истории народного образования Кольского края. Мурманск, 2001. С. 191. 1118 Шталь 2019. С. 221. 1119 ГАМО в г. Кировске. Ф. 29. Оп. 1. Д. 4. Л. 20. 1120 Там же. Л. 53. 1121 Там же. Л. 64. 1122 Там же. Л. 69. 1123 Там же. Л. 72. 1124 Там же. Л. 95. 1125 Шталь 2019. С. 37. 1126 Там же. 1127 Шталь 2019. С. 37. 1128 Там же. С. 130–131. 1129 Там же. С. 131. 1130 ГАМО в г. Кировске. Ф. 29. Оп. 1. Д. 136. Л. 13. 1131 ГАМО в г. Кировске. Ф. 29. Оп. 1. Д. 126. Л. 28. 1132 Там же. Д. 46. Л. 11. 1133 Там же. Д. 121. Л. 10. 1134 Там же. Д. 4. Л. 33. 1135 ГАМО в г. Кировске. Ф. 29. Оп. 1. Д. 54. Л. 8. 1136 Шталь 2019. С. 59. 1137 Там же. 1138 ГАМО в г. Кировске. Ф. 29. Оп. 1. Д. 152. Л. 7–8. 1139 Там же. Л. 9. 1140 Шталь 2019. С. 49. 1141 Там же. С. 50. 1142 Там же. 1143 Там же. С. 50–51. 1144 Там же. С. 51. 1145 Архив Кольского филиала АО «Апатит», личная карточка В. В. Ерофеева, л. 2. 1146 Шталь 2019. С. 222. 1147 Шталь 2019. С. 120. 1148 См. фрагмент из списка медалистов на вкладке иллюстраций, с. 2. 1149 Там же. С. 133. 1150 Там же. С. 127. 1151 Там же. С. 98. 1152 Там же. С. 104–105. 1153 Шталь 2019. С. 151. 1154 Публикуется впервые. Благодарю Общество «Международный Мемориал» и лично Т. М. Хромову и А. А. Макарова за предоставленные материалы; А. А. Агапова – за бесценную помощь в работе над данной публикацией; Г. А. Ерофееву – за разрешение работать с архивом писателя. Считаю своим самым приятным долгом поблагодарить И. Г. Симановского за чтение первого варианта данной публикации и внесение множества фактических уточнений, а также за предоставленные материалы (в том числе неопубликованные интервью и копии большей части архивных единиц). Только присущая И. Г. Симановскому скромность не позволяет официально назвать его соавтором. 1155 См., например: Сурикова О. аук. М., 2013; Русина Ю. Самиздат в СССР: Тексты и судьбы. Екатеринбург, 2015. 1156 Фонды архива описаны неравномерно, и в ряде случаев шифры неполные. 1157 Дневник за период зима – весна 1977 года неизвестен и, вероятно, утерян. 1158 Ерофеев 2007. С. 55, 408. 1159 Берлин, Шталь 2005. С. 46. 1160 См.: http://bg.ru/specials/emigration/profile/?id=13 (дата обращения: 14.05.2021). 1161 Шмелькова 2018. С. 128–129. 1162 Алексеева Л. 1163 пространения» (Макаров А. От личной коллекции самиздата к общественной библиотеке: Трудности границ и дефиниций // Acta samizdatica = Записки о самиздате: Альманах. Пилотный выпуск / Сост. Е. Струкова, Б. Беленкин. М., 2012. С. 29–30). 1164 А. Я. Романова (р. 1947) – один из участников работы Фонда помощи политзаключенным. О ней см.: https://m.polit.ru/article/2008/09/02/people68/ (дата обращения: 14.05.2021). 1165 Лекманов, Свердлов, Симановский 2020 (вкладка иллюстраций). 1166 Эйхенбаум Б. Основы текстологии // Редактор и книга: Сб. статей. М., 1962. Вып. 3. С. 42. 1167 Кузовкин Г., Цитцевитц Ж. де. Онлайн-анкета для читателей Самиздата: первые итоги // Acta samizdatica = Записки о самиздате: Альманах. М., 2018. Вып. 4. С. 175. 1168 Архив «Международного Мемориала». Ф. 156. Коллекция периодических изданий Самиздата. Вече. 1973. № 8. В Архиве хранится еще один экземпляр, с иной пагинацией: там же. Ф. 158. Собрание документов Самиздата. Т. 28b. АС № 1665. 1169 См. наст. изд., с. 196–200. 1170 См.: http://www.antology.igrunov.ru/70-s/periodicals/veche/ (дата обращения: 14.05.2021). 1171 Русина Ю. Периодика в самиздате: русский патриотический журнал «Вече» (1971–1973 гг.) // Вестник Екатеринбургской духовной семинарии. 2017. Вып. 1 (17). С. 156, 160. 1172 См.: http://www.antology.igrunov.ru/70-s/periodicals/veche/ (дата обращения: 14.05.2021). 1173 Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 239. 1174 О Сарре Захаровне <так!> Гордо см.: Шталь 2019. С. 52–54. 1175 Ср. наблюдение современного исследователя о том, что привлекло ерофеевского героя в Розанове: «…истинность оценки определяется не объективностью точки зрения, а сугубо личностным отношением к фактам истории русской культуры» (Моисеева В. Венедикт Ерофеев о Василии Розанове (эссе В. Ерофеева «Василий Розанов глазами эксцентрика») // Stefanos. 2014. № 3. С. 182–183). 1176 См. наст. изд., с. 196–200. 1177 Там же. С. 196. 1178 Там же. С. 200. 1179 Ср.: «Поняв себя по внутреннему жизнеощущению как еврея, Веничка и потянулся страстно к Розанову» (Курганов Е. Венедикт Ерофеев и Василий Розанов // Русский журнал. 1998. 11 ноября. http://old.russ.ru/journal/culture/98-11-11/kurgan.htm (дата обращения: 14.05.2021)). 1180 См.: Агапов А. «Сэр, почему вы кушаете своих жен?»: о роли цитаты у Венедикта Ерофеева // Новое литературное обозрение. 2018. № 6 (154). С. 67; Агапов А., Симановский И. «Вчера было рано, завтра будет поздно». Когда нам нужно (было) отмечать пятидесятилетие «Москвы – Петушков»? // https://www.colta.ru/articles/literature/25807-aleksandr-agapov-ilya-simanovskiy-moskva-petushki-kogda-otmechat-yubiley (дата обращения: 14.05.2021; см. также наст. изд., с. 515–516). 1181 Ср. у С. А. Мельниковой и Славы Лёна: Ерофеев В. «Я бы Кагановичу въехал в морду…»; «Я бы взял этого Чупринина за чупрун…» / Записал С. Куняев // День литературы. 2000. № 3/4; № 9/10; Тосунян И. Две больших, четыре маленьких, или Роман, который мы потеряли // Литературная газета. 1995. 25 октября. 1182 Ерофеев 2003. С. 8. 1183 Там же. С. 578. 1184 Местонахождение этого автографа после смерти Н. А. Шмельковой нам не известно. 1185 Из интервью, данного авторам книги «Венедикт Ерофеев: Посторонний». 1186 См.: https://www.litfund.ru/auction/194/410/ (дата обращения: 14.05.2021). 1187 В интервью И. Г. Симановскому главный редактор «Вече» сообщил, что не помнит, кто предложил название. По мнению В. С. Муравьева, оно могло быть дано редакцией. В последней беседе Ерофеева от 3 июля 1990 года принимавшая в ней участие С. А. Мельникова утверждала, что название авторское: «Он сказал, что давно мечтает написать о Василии Розанове, и сразу выдал название: „Василий Розанов глазами эксцентрика“» (Ерофеев В. «Я бы взял этого Чупринина за чупрун…»). Однако на эту реплику Ерофеев никак не отреагировал, что нельзя приравнять к согласию. Но впоследствии он не возражал против этого названия, тем самым его косвенно утвердив: помимо согласования публикации в альманахе «Зеркала» с А. П. Лавриным, на вечере у А. Н. Кривомазова (30 марта 1980 года) он зачитывает название «Василий Розанов глазами эксцентрика» без всяких оговорок (наст. изд., с. 17). 1188 Ерофеев 2003. С. 306–321, и др. изд. 1189 Ерофеев В. Малая проза. М., 2005. С. 38–57. 1190 А. Е. Яблоков утверждает: «Текст эссе выверен нами по рукописной авторской правке, выполненной на экземпляре альманаха „Вече“ в 1973 году» (Там же. С. 89). К сожалению, он не приводит данных о том, какой источник проверялся по авторской правке, текст в этом издании в местах разночтений совпадает то с одним, то с другим известным нам источником. Поэтому неясно, имеется ли в виду «мемориальский» или какой-то иной, неизвестный нам экземпляр «Вече». 1191 Архив «Международного Мемориала». Ф. 156. Вече. 1973. № 8. С. 218. 1192 Там же. С. 232, 239, 230. 1193 См.: http://www.antology.igrunov.ru/70-s/periodicals/veche/ (дата обращения: 14.05.2021). 1194 См. наст. изд., с. 199. 1195 Тосунян И. Венедикт Ерофеев сдает экзамены и сам экзаменует // Газета. 2002. 19 июля. Благодарю И. С. Тосунян за предоставленный текст первой публикации. 1196 Ерофеев 2019. С. 477–481. 1197 См.: https://www.liveinternet.ru/users/stan_the_man/post39388544/; https://yasviridov.livejournal.com/81075.html (дата обращения: 14.05.2021). 1198 Публикуется впервые. Настоящей статье предшествуют две статьи, опубликованные в тартуском сборнике «Русская филология» (2019, 2020). Несмотря на то что эта статья сфокусирована на тех же сюжетах, в ней совершенно иначе сформулированы основные идеи, а также переосмыслено большинство положений из предыдущих работ. Многие детали этой статьи обсуждались в устных и письменных диалогах и публичных дискуссиях. Выражаю благодарность за ценные советы, уточнения, вопросы Яне Эмильевне Ахапкиной, Аркадию Борисовичу Блюмбауму, Леониду Юрьевичу Большухину, Дмитрию Боснаку, Марии Марковне Гельфонд, Андрею Леонидовичу Зорину, Роману Григорьевичу Лейбову, Олегу Андершановичу Лекманову, Андрею Семеновичу Немзеру, Михаилу Георгиевичу Павловцу, Константину Михайловичу Поливанову, Илье Симановскому, Павлу Успенскому и многим другим. Разумеется, ответственность за все идеи и формулировки лежит на мне. 1199 Здесь и далее текст поэмы «Москва – Петушки» цитируется по следующему изданию без указания страниц: Ерофеев 2003. 1200 Державин Г. Стихотворения. М., 1985. C. 175. 1201 Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. III. С. 424. 1202 Левин 1996. С. 48. 1203 Лебедев-Кумач В. Песня о родине. https://www.culture.ru/poems/48212/pesnya-o-rodine (дата обращения: 19.09.2021). 1204 Агапов А. «Сэр, почему вы кушаете своих жен?»: о роли цитаты у Венедикта Ерофеева // Новое литературное обозрение. 2018. № 6. https://magazines.gorky.media/nlo/2018/6/ser-pochemu-vy-kushaete-svoih-zhen-o-roli-czitaty-u-venedikta-erofeeva.html (дата обращения: 20.04.2021). 1205 Левин Ю. Семиосфера Венички Ерофеева // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 496. См. наст. изд., с. 273. 1206 На это указывали неоднократно, см., напр.: Богомолов Н. «Москва – Петушки»: историко-литературный и актуальный контекст // Новое литературное обозрение. 1999. № 4 (38). С. 302–319. См. наст. изд. с. 360–387. 1207 Подробнее об этом см.: Плуцер-Сарно А. Энциклопедия русского пьянства: Заметки на полях поэмы «Москва – Петушки» // Ерофеев В. Москва – Петушки: Поэма / Коммент. А. Ю. Плуцера-Сарно. СПб., 2011. С. 365–367. 1208 Гайсер-Шнитман 1989. С. 146; Власов 2019. С. 362–363; Плуцер-Сарно А. Указ. соч. С. 370. 1209 В сознании читателя ретроспективно может достраиваться литературная цепочка рыцарь – Женева, которая зафиксирована в хрестоматийном стихотворении Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…» и в развивающих эту тему дальнейших текстах. Хочется снова подчеркнуть, что речь идет не о проекции сюжета стихотворения на поэму Ерофеева, а об ассоциативных связях, которые возникают в читательском сознании за счет столкновения элементов, взятых из разных литературных традиций – и чем начитаннее читатель, тем плотнее эти связи. 1210 Ерофеев 2005. C. 13. 1211 Ерофеев 2005. C. 533. 1212 Андреева В., Куклев В., Ровнер А. Энциклопедия символов, знаков, эмблем. М., 1999. С. 72. 1213 Липовецкий М. Лохвицкая М. А. (Жибер). 1214 Гайсер-Шнитман 1989. С. 146. 1215 Левин 1996. С. 56. 1216 Плуцер-Сарно А. Указ. соч. С. 375–376. 1217 Власов 2019. С. 365. 1218 Жуковский В. Полн. собр. соч.: В 20 т. М., 2008. Т. III. С. 6. 1219 Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. I. С. 247. 1220 Лохвицкая М. (Жибер). Указ. соч. Т. II. С. 25. 1221 Пастернак Б. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2004. Т. II. С. 237. 1222 Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994. Т. II. С. 127. 1223 Там же. С. 235. 1224 Там же. Т. I. С. 249. 1225 Власов 2019. С. 364. 1226 О том, что для Ерофеева принципиально важны были именно эти ингредиенты, то есть именно эти элементы текста, пишет А. Агапов (Агапов А. 7 секретов «Москвы – Петушков»: https://arzamas.academy/mag/480-petushki [дата обращения: 01.05.2021]). 1227 Плуцер-Сарно А. Указ. соч. С. 378. 1228 Гайсер-Шнитман 1989. С. 148. 1229 Ерофеев 2005. C. 356. 1230 Плуцер-Сарно А. Указ. соч. С. 383. 1231 Орлицкий Ю. «Москва – Петушки» как ритмическое целое: (Опыт интерпретации) // Анализ одного произведения: «Москва – Петушки» Вен. Ерофеева: сб. науч. трудов. Тверь, 2001. https://www.e.reading.club/chapter.php/115312/13/Analiz_odnogo_proizvedeniya___Moskva-Petushki__Ven._Erofeeva_%28Sbornik_nauchnyh_trudov%29.html (дата обращения: 13.10.2018). 1232 Часто он фигурирует не только в научных изданиях (см. Власов 2019. С. 266), но и на страницах СМИ. 1233 См., например, интервью Ильи Симановского с Ниной Васильевной Фроловой, сестрой Ерофеева: «В Петушках, вы знаете, буква „Ю“, которую знал сын. На эту тему мне Юля сама рассказала, это достоверный источник. Поскольку вы на эту тему будете писать, свободно можете воспользоваться. Буква „Ю“ – это, когда Юля переписывалась с Венедиктом, она письма всегда подписывала буквой „Ю“. Это происхождение буквы „Ю“, которая в Петушках в таком вот виде проявилась. Против этого категорически возражали другие женщины, которые с Венедиктом были связаны – Наташа, Галя, жена… Но поскольку Юля мне сама об этом сказала… А я ей верю» (06.05.2018, не опубликовано). По записным книжкам Ерофеева видно, что имя Юлии часто обозначается аббревиатурой «Ю. Р.», иногда «Ю». 1234 Гайсер-Шнитман 1989. С. 121. 1235 Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. С. 372. 1236 Оборин Л. Венедикт Ерофеев. Москва – Петушки: https://polka.academy/articles/54 (дата обращения: 08.12.2018). 1237 Тюпа В., Ляхова Е. Эстетическая модальность прозаической поэмы Вен. Ерофеева. https://lit.wikireading.ru/20218 (дата обращения: 08.12.2018). 1238 Лермонтов М. Собр. соч.: В 4 т. СПб., 2014. Т. II. С. 446. 1239 Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 344. 1240 Бальмонт К. Поэзия как волшебство. М: Книгоиздательство «Скорпион», 1915. С. 57–58. 1241 Там же. С. 64. 1242 Там же. 1243 Ерофеев 2005. C. 686. 1244 Каменский В. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966. С. 71–75. 1245 Крученых А. Фактура слова. Декларация. М., 1923. С. 2. 1246 Публикуется впервые. В основу статьи положен текст биографии: Лекманов, Свердлов, Симановский 2020. 1247 Седакова О. Пир любви на «Шестьдесят пятом километре», или Иерусалим без Афин (см. наст. изд., с. 351). 1248 Липовецкий М. 1249 Наст. изд., с. 353. See more books in http://e-reading.club