Я вернулся в отеческий дом. В нём по-прежнему мало смысла.

Буду жить как положится. Никак не положится, — вновь коромысло

разобью и убуду. По дороге я сбросил в колодец игральные кости.

В ту же реку вхожденье возможно, но подобно хожденью к погосту.

Я вернулся. В реке повторилась вода. Потому что кругла,

словно крышка колодца, земля. И мала. Потому что угла

не бывает у круга, где можно укрыться. А с круга упасть

можно только в себя, где и нечего делать, и негде пропасть.

Я свалился в себя, но раскаянья глупого нету в душе.

Есть такая усталость в плоти, что ничто не осталось уже

как обречь её на непорочность и пасть на колени,

угодив притяженья земного закону, а не моленью.

За пределами отчего дома, в котором так плохо со смыслом,

мне жилось, как в пределах: ни сладко, ни кисло.

Не обидно и то, что нигде не нашёл — и уже не найти

ни души — чтобы с ней затеряться в бесцельном пути.

Вспоминается только картина бескрайнего поля

и языческий хор журавлей, голосящих о воле

над пространством, где сгинуло время, сгущаясь в печаль,

где внезапно я в гневе и страхе, как птица, вскричал.

Я вскричал от прозренья: любое движение — прочь,

а любое прибытье — убытья мечтой занемочь.

И — сквозь мрак непроглядный, ничто, почерневшее в ночь, —

мне до отчего дома себя удалось доволочь…

А поднявшись с колен, я забыл и простые слова,

превратившись в поэта, постигшего суть мастерства

в различеньи не-слышанных звуков, не-виденных снов,

растворившихся в нём, как на площади — шайка воров.

Я вернулся давно. У окна восседаю — невесел и сед.

Поедаю свой хлеб, попиваю вино что приносит сосед.

Дожидаюсь беды в тишине… Но сосед мой порой,

обещает, копаясь в носу, что спасение не за горой.