Сменяя пространства, надеяться глупо,

что Время споткнётся — и выйдет сбой.

Куда б ни пришла — всё тот же клубок

разматываешь за собой.

Слова продолжают мыкаться, брыкаться,

похерив классической рифмы созвучья.

Подобно тому как способные двигаться

оскорбляют того, кто уже отмучился, —

Того, кто в мире, названном Старым,

не в земле пребывает, а застыл на поверхности.

Статуи, плиты на каждом бульваре

внушают мысль, что тебе — для верности —

надо рассчитывать на «гнить в земле»,

а не на то, чтоб, одетой в мрамор,

«восседать на площади в седле».

Ибо твой взгляд с пустыми зрачками

не только труп не проймёт, но тот же

прохожий даже не сморщит рожи.

В этой старой империи улицы —

как овцы — теснятся и сутулятся,

боясь потерять друг друга из виду.

Чуть дальше, в самой почти середине, —

скорее всего по той причине,

чтоб уподобиться пастуху, —

река. Она — нулевое сечение.

В неё — как какую-то чепуху,

как слезу бессмысленную — роняет

готический храм своё отражение.

Хожденье неспешное вдоль по Сене.

Замедление шага — дань причудливой сцене.

Но взгляд на речной задержался ряби

не для того, чтоб увидеть как бабьи

падших ангелов мнутся соски

и как мерцает в воде император,

сгнивший на острове от тоски.

Нет, не поэтому смотришь, а дабы

просто сблевать с ближайшей доски.