20

Дело не в темноте, думала Эмма, и не в страхе, что воды хватит не надолго, – хотя на самом деле, заглянув в колодец, она заметила, что круглое блюдце воды удалилось на глубину и подернулось пленкой мусора, – и не в том, что есть приходится неизменный теперь капустный или свекольный суп да вареную картошку, сдобренную консервами из Доттиных запасов, приготавливаемые на старой каминной решетке в подвале, мучила тревога за Джо и Терри, неизвестность, что с ними случилось, где они, что у них спрашивают. И то, что пострадали и Трембаты, конечно, никак не служило утешением: четырнадцатилетний Мик прибежал на следующее утро в Треванал и сообщил, что отца опять забрали солдаты.

– Забрали и мистера Хокинса из Пендауэра, Билла и Дика Рандлов из Хиллтауна. Мистер Уиллис обошел все, какие мог, фермы, помогал с дойкой и со всем остальным. Мы бы пропали без него. Теперь мало кто помнит, как доить вручную. Мама прислала вам яиц, а вот свинью папа не успел зарезать.

Они лишились всех средств связи. На шоссе не было видно ни грузовиков, ни автобусов, никакого транспорта, кроме военного. Магазины в Полдри были закрыты. Никто и не думал отправлять мальчишек в школу, так как неизвестно, открыты школы или нет, и, так или иначе, школьный автобус не ходил. Единственной ниточкой, связующей их с внешним миром, была районная фельдшерица, которая приходила на ферму в пятницу и еще в субботу, чтобы успокоить сестру, и, по доброте душевной, навестила и Треванал.

– Надо проверить, все ли у вас в порядке, – сказала она. – Если надо передать кому-нибудь сообщение, то я в вашем распоряжении.

– Правда ли, что врачи не работают и больница закрыта? – спросила Мад.

Сестра Беннет медленно покачала головой:

– Я не знаю. Так же как у всех, телефон у меня не работает, бензина для машины нет, а заправочные станции до сих пор закрыты. Мне приходится передвигаться исключительно пешком. Что происходит вокруг, неизвестно. Люди недоумевают. Полдри полностью отрезан от внешнего мира, дороги между нами и Сент-Остеллом и Лискардом перекрыты. А самое ужасное, что они забрали всех мужчин.

– А куда они их увозят?

– Неизвестно. Говорят, что возле глиняных карьеров отгородили огромную территорию: колючая проволока и собаки, настоящий концентрационный лагерь, – но ведь, может, это и вранье, как вы считаете?

Джо, Терри, мистер Трембат… Невозможно, подумала Эмма, чтобы их и сотни других людей бесконечно держали в неволе, не разрешая протестовать и требовать полагающихся по закону прав; она всегда считала, что такое было возможно только в Советском Союзе много лет назад, еще до ее появления на свет, в тридцатые годы, да еще в нацистской Германии.

– Если бы только мы могли узнать правду из новостей, – сказала сестра Беннет, – но мой приемник не работает – практически ни у кого нет батареек; так или иначе, говорят, что по радио о нашей участи не передают ни слова. Просто молчат о нас.

– А что делает полиция? – спросила Мад.

– Не видела ни одной полицейской машины, – ответила сестра Беннет, – а местное отделение полиции превращено в военный пост, или в пост морской пехоты, я уж не знаю. Все из-за этого взрыва на корабле. Они считают, что виноваты все мужчины, женщины и дети, и наказывают нас. Ничего этого не было бы, если бы не взрыв…

– Не знаю, не знаю, – произнесла Мад.

Эмма понимала, о чем сейчас думает бабушка. По теории Мад, все меры, предпринятые, чтобы лишить их информации и возможности перемещаться, все равно были бы введены в действие, совершенно независимо от взрыва на корабле. Более строгие ограничения уже вступили в силу после гибели капрала Вэгга, а даже если бы не было взрыва, то подрывные действия, выразившиеся в операции «дерьмовозка», вызвали бы карательные меры и повальные аресты, хотя, может, и в меньших, чем сейчас, масштабах.

– Они оскандалились и нервничают, – объяснила Мад Эмме. – Помнишь, что нам говорил Вик? Морские пехотинцы не могут позволить себе проиграть. Как и наше коалиционное правительство, поддерживающее затею с СШСК. Население должно выглядеть всецело поддерживающим союз, необходимо его подкупить, умаслить, принудить – что поможет быстрее. Саботаж должен быть наказан – так сказал премьер-министр. И, осмелюсь предположить, что, произойди этот взрыв не у нас, а в Суффолке, мы бы согласились с его словами.

– Кое-кто согласился бы, – подтвердила Эмма, – но только не ты. Ты твердо заняла позицию с первого же дня. Не забуду твое лицо, когда Спрая разорвало на куски там, на распаханном поле, и ты бы ощущала то же самое, застрели они нашу собаку в Корнуолле или на острове Мэн.

Мад не стала отнекиваться. Она отвернулась, держа в руке пилу, – день в пятницу приказано было посвятить валке кустарника, к этой работе привлекли и старших мальчишек. Убили собаку, убили человека, уничтожили корабль, изолировали от внешнего мира маленький городок, арестовали его мужское население… и во имя чего? Чтобы больше людей, таких как Папа, летали по всему миру, жонглируя финансами? Чтобы все больше разочарованных, обманутых безработных людей эмигрировало в тщетной надежде найти где-нибудь лучшую жизнь, а оставшиеся и не думали делиться и помогать, а только боролись бы и старались опередить соседа? Должен быть ответ, думала Эмма, но никому он не известен. И бесполезно обращать взгляд в прошлое, говорить о падении Рима и о том, как общество прогнило две тысячи лет тому назад: мужчины и женщины рассиживали, занятые поглощением вина и лицезрением гладиаторских поединков, а христиане должны были скрываться в катакомбах; когда христиане взяли верх, они оказались не многим лучше: сжигали людей на кострах и вздергивали на дыбе. Даже в Нагорной проповеди нет ответа; слова «блаженны алчущие и жаждущие правды»^[27] вызывают в воображении толпы мужчин и женщин, молящихся как безумные, стоя на коленях в темной церкви, а после этого осуждающе смотрящих на тех, кто всего лишь навсегда взялся за руки или оступился в темноте. И вдруг Эмма вспомнила Уолли Шермена, бедного безобидного Уолли Шермена, желавшего только добра, который даже на фейерверке хотел только тепла и близости, как все молодые люди в обеих странах. Уолли Шермен, который не побоялся, возможно даже подвергая себя опасности, предупредить ее о грозящих ограничительных мерах и… не осталось ничего. Вот он разговаривает, может, смеется, а может, обедает на борту корабля, перед тем как отправиться на берег, и в следующий миг… кусочки, все кончено, как со Спраем. Если много людей убито за один раз, меньшее ли преступление – убийство одного человека? «Я не знаю, Энди, не знаю. Мне только двадцать, и говорят, что перед нами весь мир, но и Папе было когда-то двадцать, и он считал мир своим, и давным-давно Мад тоже было двадцать, она смеялась над аплодирующей публикой, улыбалась с открыток, а когда я буду такой же старой, как она, то ничего не изменится…»

Обрывки этих мыслей проносились в голове Эммы еще до прихода сестры Беннет и не покинули ее и после. Эмма проводила ее до полпути по вспаханному полю, но на ферму не пошла: дома слишком много работы; глядя вслед коренастой фигуре в голубом пальто, поднимающейся по грязной тропинке с дороги вдоль обрыва, показывающей пропуск медсестры неприветливому угрюмому постовому, идущей во имя любви к семье и людям вообще, Эмма думала, что страна выживет благодаря тысячам таких женщин, как сестра Беннет, принимающих в мир новорожденных и облегчающих страдания умирающих. Они никому не известны, кроме соседей, и стоит им переехать, как их уже не помнят; они не становятся богатыми, не становятся знаменитыми, они – кроткие, наследующие землю не для того, чтобы держать ее во владении, а для того, чтобы передавать ее как надежду, как уклад жизни.

– И ты одна из них, – сказала Эмма Дотти, увидев, как та просеивает последний мешочек муки, чтобы спечь мальчишкам хлеб. А после того, как хлеб испечется в глиняной духовке, которая без дела простояла в подвале не менее ста лет, Дотти украсит его яблоками, запеченными в горшке на огне старого камина.

– Я одна из кого? – переспросила Дотти; ее круглое лицо прорезали усталые морщины: как им протянуть следующую неделю, если не будет продуктов, электричества и воды, кроме той, что они кипятят, набирая из мутного колодца; без Джо, без Терри – как им протянуть наступающие дни?

– Ты одна из блаженных, – сказала Эмма, – одна из кротких.

Дотти оторвала взгляд от теста.

– Кротких? – повторила она. – Блаженных? Что кроткого или блаженного в том, что пытаешься одним мешочком муки накормить четверых подрастающих ребят с волчьим аппетитом? Буду работать, пока не свалюсь с ног, но разве это кротость. Что касается блаженных, то я никогда не была святой, вот они – блаженные. – Дотти отряхнула с рук муку, и вдруг тело ее обмякло, на лице прорезались морщины. – Боюсь и думать, что они делают с моим мальчиком.

Моим мальчиком… Первый из приемной семьи, избалованный Терри – ее питомец. Дотти, милая Дотти плакала, и Эмму потрясли слезы пожилой женщины, и, чуть-чуть не зарыдав сама, она обняла ее и прижала к себе.

– Они не тронут его, не посмеют, – сказала Эмма. – Он вернется, будет опять, как всегда, передразнивать и насмешничать, научит Колина еще более страшным ругательствам, обещаю тебе.

– Как ты можешь обещать, ты же не знаешь, – сказала Дотти. – А я думала, что морские пехотинцы должны стать нашими друзьями, что они здесь появились, чтобы помочь нам, но после того, как они со мной так разговаривали, обшарили весь дом от кухни до подвала и увезли наших мальчиков в грузовике, будто скот… Где же наша армия, почему не защищает нас, где полиция, куда смотрит правительство? Так бывает в других странах, но не у нас. Не здесь.

«Здесь такого не может быть, – подумала Эмма, – у нас это невозможно, так всегда говорили англичане, даже в войну под бомбами, потому что они были едины на родной земле. Сейчас уже не так».

– Давай попробуем продержаться, будем мужественны, – сказала Эмма вслух. – Не надо сдаваться. Надо принимать все как есть, каждую минуту, каждый час, каждый день.

Вот уже два дня нет Джо и Терри. А кажется, что прошло два года. Этот ужас, охватывающий их по утрам, ожидание, что вот-вот случится нечто еще более страшное: морская пехота в порядке устрашения расстреляет двоих из каждой дюжины арестованных, и эти двое будут Джо и Терри. Страх, что не вернется больше Папа, поселится в Бразилии, думая, что на родине ничего хорошего ждать не приходится. Боязнь, что кто-нибудь из мальчишек заболеет, проснется от приступа аппендицита, а без телефона Бевила Саммерса им не вызвать. Страх, что доктора тоже увезли в грузовике морские пехотинцы, и не осталось никого, абсолютно никого, кто бы мог прийти им на помощь.

Хватит, сказала она себе, хватит. Так можно довести себя до срыва, до истерики, а если сдастся она, молодая, двадцатилетняя, то что ожидает старых и малых?

– Научи меня, – попросила она Дотти, беря в руки тесто. – Я ничего не умею. Пора учиться. Если я даже хлеб печь не умею, то кому я нужна?

Дотти вытерла слезы и попробовала улыбнуться:

– Ты напомнила мне песню, которую пели, когда я была ребенком. «Бедная богатая девочка». По-моему, Ноэла Коварда. А как же эти дорогущие кулинарные курсы, куда Папа посылал тебя пару лет назад?

– Суфле и крем-брюле, – ответила Эмма. – Никаких основ

– От этого добрая половина бед в мире, – сказала Дотти. – В супермаркетах продается все: замороженное и почти готовое к употреблению – у людей теперь нет времени растить урожай и самим готовить пищу. Я научилась от мамы и никогда не думала, что эти знания пригодятся мне в театре, с вечными переездами с места на место, но, слава Богу, когда понадобилось, я вспомнила, а что не помню, то делаю по наитию.

Так и есть. Что бы мы ни делали, делается инстинктивно, по указке откуда-то изнутри. Есть, пить, любить, ненавидеть – вот основные побуждения, двигающие человечество, все остальное – преходящее.

– Дело в том, – сказала Эмма, обращаясь не то к себе, не то к Дотти, – что нам лучше жить в небольших общинах, разделяя заботы и труд. Крестьянин растит зерно, мельник мелет, соседи снабжают друг друга маслом, молоком, овощами, фруктами – каждый получает что-то взамен, и деньги не нужны.

– По-моему, так не получится, – сказал Сэм, входя на кухню. Его узкое лицо было серьезно. – В соседней общине обязательно найдется кто-нибудь, у кого коровы лучше, дают больше молока, или у кого на земле уродилось больше зерна. Тогда люди, у кого нет таких хороших коров или земля хуже, начнут завидовать, попытаются отнять силой. И вновь пойдут войны.

– Если будет настоящий лидер, то нет, – сказал Энди. Кухня заполнялась голодными мальчишками; сидя на свекле и яблоках, они частенько бегали на кухню. – У настоящего лидера такой авторитет, что скажи он: «Хватит болтать и принимайтесь за дело» – и людям придется свыкнуться с тем, что у них такие коровы и такая земля.

– Нет, они не свыкнутся, – сказал Колин, который вошел на кухню, таща за собой Бена, – если они голодные, а еще и корыстные, как Бен. Они увидят тучных коров на земле других крестьян и будут с нетерпением ждать подходящего момента, чтобы отнять их, а лидера убьют, и его место займет корыстный человек. Ты бы так и сделал, правда, Бен?

Бен агрессивно закивал, и, протянув руку к кухонному столу, схватил кусок липкого теста и затолкал его в рот.

– Нельзя, не смей, – закричала Дотти, – подожди, пока испечется хлеб, и получишь свою долю. Выплюни скорей, иначе живот заболит.

– Сестра Беннет принесла немного яиц, – пробормотала Эмма, . – если он так голоден…

– Яйца на обед, – ответила Дотти. – Если им дать яйца сейчас, на потом не останется. Правильно я говорю, Мадам?

У дверей стояла Мад, которая, насколько было известно внучке, вообще не завтракала.

– Они старались, работали, надо им дать чего-нибудь. В буфете полно сухарей для Фолли, а нынче они ей уже не по зубам. Может, попробуем размочить немного сухарей?

Лицо Бена вытянулось. В ожидании поддержки он глянул на Колина, но одобрения не получил. Наоборот, всякие изменения в диете или распорядке дня вызывали у Колина воодушевление. Кроме того, он никогда не испытывал голода.

– Давайте попробуем, – восторженно заявил он, – поиграем в псарню. Встанем все на четвереньки, будем псами тявкающими, а Мадам и Дотти пусть разложат сухари по мискам и кормят нас.

Бену только скажи, – но, как ни странно, старшие мальчишки тоже последовали совету Колина. Тявканье, скулеж и лай наполнили кухню, по полу стучали и скребли – до тех пор пока Мад, зажав уши ладонями, вдруг не перестала смеяться, – и Эмма, проследив за ее взглядом, заметила, что она смотрит в окно.

– Кто эти люди? – сказала Мад. – Что им надо? Тявканье оборвалось. Все подбежали к окну. Через небольшую рощицу у подъездной аллеи брели двое мужчин. Один из них нес топор, другой – пилу.

– Это не морские пехотинцы, они не в форме, – сказала Мад. – Энди, пойди выясни, что они хотят.

Что-то знакомое сквозило в фигуре с пилой – высокий, дородный человек в кожаной куртке.

– Да это мистер Либби, – удивленно произнесла Эмма, – и его помощник. Я пойду поговорю с ними.

Она сбежала вниз по ступенькам и через боковую дверь вышла во двор. Энди уже был на полпути по подъездной аллее. Увидев Эмму, он остановился и подождал ее. Он тоже узнал хозяина «Приюта моряка».

– Он у поленницы, что Джо сложил для Тремба-тов, – сообщил Энди. – Помнишь, дрова, которые пойдут в обмен на молоко и яйца?

Эмма продиралась сквозь кусты, но мистер Либби не обратил на нее внимания. Он и его помощник складывали дрова в мешки.

– Простите, – сказала Эмма, – но моей бабушке хотелось бы знать, что вы здесь делаете.

Хозяин трактира посмотрел на Эмму. Выглядел он весьма неухоженно. Он не брился, и щеки его покрывала седая щетина.

– У вас больше дров, чем вам нужно, – сказал он. – Пора и остальным получить свою долю.

– Извините, но эти дрова предназначены не вам.

– Ах, неужели? Что ж, кто первым поспел, тот и смел. Теперь каждый за себя. Почему вам должно быть тепло, когда мы мерзнем? Давай, Гарри, набивай мешки, потом вернемся и еще унесем.

– Мистер Либби, – настаивала Эмма, – говорю вам, эти дрова мы уже обещали другим людям. Мы ждем только возвращения Джо и Терри. Эти дрова для фермы.

Мистер Либби засмеялся. Это был неприятный смех, резкий, насмешливый. Исчезла подобострастная манера, тон, выбранный при продаже калифорнийского вина.

– Не скоро вы увидите своих парней, так же как и Пегги не скоро увидит своего Джека. Люди, мешающие королеве, должны быть наказаны, а если они еще и подстрекают к саботажу, то заслуживают и расстрела. – Он приостановил речь, чтобы срубить деревце. – А страдать приходится нам, – он ударил себя в грудь, – честным законопослушным гражданам, у которых отключают воду и электричество, лишают любимого дела и дохода – из-за таких людей, как вы. Хорошо тем, у кого, как у твоей бабушки, в банке целая куча денег. А я? В моем заведении, с тех пор как ввели ограничения, не побывал ни один клиент!

– Что толку в деньгах, если до банка не добраться, – сказала Эмма. – Мы точно в таком же положении, как вы, – даже в худшем на самом деле. Вы хотя бы можете упиться калифорнийским вином.

И это было ошибкой: его лицо потемнело от гнева.

– Лучше попридержи язык, а не то те, кому не понравится такое обращение, заберут не только дрова. Вы-то получаете с фермы Джека Трембата и бесплатные яйца, и молоко. А если те, кого властям надо бы проучить за саботаж, выйдут сухими из воды, то мы своими руками восстановим справедливость и, пока нет фермеров, пройдемся по их хозяйствам. Нам не помешают их овцы, свиньи и коровы, которые спасут наши семьи от голода. Передай это Пегги Трембат.

Он вонзил топор в ясеневое деревце. Оно сломалось и упало. Энди напрягся, и Эмма взяла его за руку.

– Нет… – шепнула она, – не надо…

Одно неверное движение, и мистер Либби претворит в жизнь свою угрозу. Пойдет на ферму и схватит любое животное, точно так же как он сейчас хватает дрова. И остановить его будет некому, потому что Мик не сильнее Энди. Она оглянулась и увидела, что позади на аллее стоит бабушка, держа в руке пилу.

– Здрассте, мистер Либби, – крикнула она, – вот здесь еще ясеневое деревцо. Может, вам помочь?

Хозяин «Приюта моряка» споткнулся о корень и медленно повернулся. На лице его чередовались удивление, негодование, обида. Мелькнули, наверно, и воспоминания о проданном в прошлом году сидре, и мысль о сидре, который предстоит еще продать в будущем.

– Не надо сарказма, – сказал он. – Кое-кто не принадлежит к счастливчикам. Мы живем в трудные времена.

– Я понимаю, – сказала Мад. – Никакого сарказма. Я сама могу помочь спилить любое дерево. Вопрос, как вы без машины свезете его с горы, разве что волоком. Вы веревку захватили?

Мистер Либби молчал. Его помощник перебирал листву у подножия дерева.

– По-моему, так будет справедливо, – сказала Мад. – Пожалуйста, забирайте столько дров, сколько унесете, ну, а когда обстановка нормализуется, если это когда-нибудь произойдет, с вас бесплатный бочонок сидра.

Мягкий ответ гнев побеждает – получилось ли так? Злоба, обида, оттого что его застали за неблаговидным делом, все еще читались на лице хозяина паба.

– Разговаривать о нормальном положении дел легко, – сказал он. – Я давно говорил, что нашей стране нужна диктатура, твердая рука, и при поддержке американцев мы этого добьемся. Я бы и не подумал взрывать их корабль. Они не сделали мне никакого вреда, только доход приносили, которого теперь нет.

– Я с вами вполне согласна, – ответила Мад. – Пока что мы только теряем, но, что касается диктатуры, я вам скажу, что многое зависит от того, кто у власти. Сегодня перевес на их стороне. Скажите, нужна ли вам помощь, или вы сами справитесь?

Учеба за прилавками маленьких пивных оставила свой след. Клиент всегда прав.

– Спасибо, мы управимся сами, – угрюмо произнес мистер Либби. – Мы возьмем одно это дерево и мешок дров.

– Хорошо, – ответила Мад, – в таком случае с вас только маленький бочонок сидра.

Она, насвистывая, пошла обратно, в сопровождении Эммы и Энди. Когда они дошли до гаража, Энди остановился и сказал:

– И почему ты отпустила их? Я просто слов не нахожу от злости. Стоило бы тебе шепнуть, я бы взобрался на трубу и уложил их обоих… сама знаешь чем.

– Да, я знаю, – сказала Мад. – Но в тот раз это не слишком помогло, ведь так, и я решила попробовать натуральный обмен. Сомневаюсь, что это поможет. Только не с мистером Либби… Кроме того… – Она сделала паузу и потом добавила: – На самом деле я должна бы была отдать ему все дрова, которые ему хочется, и не торговаться насчет сидра.

– Это почему? – спросил Энди.

– Так было бы справедливей, после всего, что мы сделали ему той ночью.

Энди нахмурился.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать. Ведь мистер Либби здесь в первый раз?

– Да, – сказала Мад, – но не в последний, если он узнает, что я, Эмма и твой крестный отец всего за полчаса до взрыва на американском судне выгружали перед «Приютом моряка» горы навоза с фермерских грузовиков. – Она посмотрела Энди в глаза. – Видишь, все мы замешаны в том или ином преступлении, и никто не хочет, чтобы это раскрылось.

В глазах Энди мелькали противоречивые эмоции, как только что у мистера Либби. Другие эмоции, однако. Точно, что не озадаченность, не возмущение, не обида. Похоже, что удивление и потом зависть.

– Так вот, что вы делали, – медленно произнес Энди, – а мы думали, что ты в музыкальной комнате с доктором Саммерсом, и Дотти велела нам не мешать вам и после ужина отправила спать.

– Да.

Энди вздохнул и опустил голову.

– Как бы я хотел быть с вами, – наконец произнес он, затем поднял голову, расправил плечи. Вспомнив, что теперь, когда отсутствуют Джо и Терри, он остался в доме за старшего, Энди добавил: – В следующий раз обязательно возьмите меня с собой. И вам сейчас без меня не обойтись.

Мад засмеялась и обняла его, как обнимала Терри, и вдвоем они направились к боковому входу, а мистер Либби с приятелем взвалили на плечи срубленное в лесу деревце и мешок дров и удалились по направлению к шоссе. «И как ей это удается, – раздумывала Эмма, – как она ускользает от трудных вопросов и предотвращает противоречия, никогда не попадаясь сама? Мад не отнесешь к кротким, вроде сестры Беннет, вроде Дотти, она не пройдет по жизни незамеченной, поправляя больным подушки или выпекая хлеб, она как бульдозер, разравнивающий ненужные бугры, расталкивает всех и все со своего пути. К разговору о диктаторах можно добавить, что Мад являет собой нагляднейший пример. Именно Мад приказывает всем остальным и требует подчинения, но не явно, не так, чтобы это было вам заметно; на самом деле многие думают, что они делают то, что желают сами, хотя на самом деле это не так; их обманывают; их обводят вокруг пальца. О, Папа, возвращайся и спаси нас, прекрати эти ужасные дни, не оставайся в Бразилии…»

Как обычно, они включали радио, чтобы послушать новости, но это вовсе не помогало. Ничего важного и не упоминалось. В различных столицах велись финансовые переговоры. Движение «культурное сотрудничество народов» открыло центры в главных городах всех графств и работает в тесном сотрудничестве с министерством образования. Еще не определена окончательно дата визита президента США – сопрезидента СШСК, – но подготовка идет полным ходом. В это время части армии США несут охрану Букингемского дворца.

– Ты не замечаешь, – сказала Мад, – что с каждым новым выпуском новостей о СШСК все больше внимания уделяется СШ и все меньше СК? Думаю, по телевизору и в газетах то же самое, но, так как мы лишены и того и другого, точно не скажу. Ну, а если серьезно, то у нас садится батарейка, так же как и в приемнике, что в моей спальне. Придется ограничить себя прослушиванием новостей только раз в день.

– Это особо не поможет, – сказал ей Энди. – Батарейки садятся, даже если их не использовать.

– А мистер Уиллис сам делает радиоприемники, – объявил Сэм. – Радио – его хобби, в свободное от прочесывания пляжей время. Могу поспорить на что угодно – у него батарейки не сели.

– Вот и решение, – Мад обвела собравшихся победным взором. – Таффи будет для нас связующим звеном с внешним миром.

У Эммы замерло сердце. Она надеялась, что с мистером Уиллисом покончено. Конечно, он очень добр и помогает окрестным фермам с дойкой, но лучше бы так все и оставить. Этот ужасный обед, когда он заснул в прихожей пьяный, не должен повториться.

Она надеялась, что бабушка забудет о словах Сэма, но надежда оказалась пустой. В течение дня они собирали валежник и пилили дрова, так как почти всю еду Дотти, к своему вящему неудовольствию, готовила на печи в музыкальной комнате. В старый камин в подвале, одному Богу известно почему, стала валиться черепица, а печь в музыкальной комнате жрала дрова, будто паровозная топка. Около половины шестого мальчишки обосновались на кухне, пережевывая выпеченный Дотти хлеб, а Мад, казалось, совершенно не подверженная усталости, повернулась к Эмме и сказала:

– Эмма, как ты думаешь, дойка уже закончилась? Эмма, устало плюхнувшаяся на диван, не поняла, что означает вопрос.

– Да, – ответила она, – доят обычно около четырех. Трембаты, по крайней мере.

– Тогда давай сходим в хижину к Таффи и, если он дома, послушаем шестичасовой выпуск новостей.

Эмма ошеломленно уставилась на Мад.

– В темноте? – воскликнула она. – Через лес в эту мрачную избушку? Нет, дорогая, только не это.

– Ну почему? У нас обеих есть фонарики, да и ночь ясная. Днем мы, скорее всего, не застанем его дома: он занят работой на фермах, и, кто знает, может, гуляя по окрестностям, он узнает много нового. Вдруг до него дошли слухи о том, куда они увезли наших ребят?

Эмма внимательно посмотрела на бабушку. Она хочет услышать вовсе не новости в шесть часов, она надеется хотя бы на малейшую возможность, что мистер Уиллис знает что-нибудь обнадеживающее о Терри и Джо. Веселое настроение, энергичность, шутки с малышами – все это бравада. Больше, чем Дотти, больше, чем Эмма, Мад смертельно волнуется за своих мальчишек.

– Хорошо, – сказала Эмма. – Сейчас оденусь и пойду с тобой.

Для того чтобы добраться до леса, можно было и не проделывать весь путь через поле и пастбище. У Треванала был огорожен выпас для коней, и в изгороди был проход, ведущий в лес, – тропа, укрытая от посторонних глаз, но сильно петляющая из-за разросшейся ежевики, плюща и поваленных деревьев. «Не нравится мне это, – думала Эмма, – не следует нам это делать, вдруг кто-нибудь выпрыгнет из-за кустов и задушит нас, нынче невозможно чувствовать себя в безопасности, после всего, что случилось, да еще Либби с напарником ходят здесь с топорами. А что, если ночью, на этой ничейной земле, с подобной целью ходят и другие?»

Мад шагала впереди, ее фонарик загадочно поблескивал среди деревьев, у нее-то, конечно, нервы стальные, или ей помогает какая-то магия, колдовство. Эмма молилась, чтобы мистера Уиллиса не оказалось дома и чтоб они сразу повернули назад, но, приблизившись к лесной хижине, она почувствовала запах дыма. Из необычного вида печной трубы поднималась тонкая струйка дыма, и – еще более убедительное доказательство – сквозь оконное стекло пробивался тусклый свет свечи или керосиновой лампы. Последний раз Эмма приходила сюда с Уолли Шерменом, бедным Уолли Шерменом, державшим ее под руку, пока они шли по лесной тропинке. Воспоминания об этом, сознание того, что его больше нет и что умер он не от болезни, а был взорван на тысячи кусочков, сделали ее путь еще более страшным. Он не знал тогда, что дни его сочтены, так же как когда-то и капрал Вэгг…

– Он дома, – сказала Мад, – свет горит. Заглянем в окно?

– Осторожно, – предупредила ее Эмма. – Помню, когда я в прошлый раз заглянула в окно, он как раз мылся, практически голый. Довольно неприятно.

– Почему? Наоборот, приятно узнать, что он время от времени раздевается. Некоторые живущие в одиночестве люди не моются годами.

Тропинка вывела их на небольшую полянку перед его деревянной лачугой. Они подкрались и заглянули в незанавешенное окошко.

– Вот он, – шепнула Мад, – сидит в дальнем углу у стены, пишет что-то в блокноте. Смотри-ка, Сэм был прав насчет самодельного радио. На голове у него наушники. Мы пришли как раз вовремя.

Она громко постучала в окно. Это подействовало мгновенно, даже быстрее, чем неделю назад, когда он стал прижимать к животу губку. Наушники полетели на пол, и, схватив лежащий у ног дробовик, он стремительно развернулся, одновременно потушив маленькую лампу. Хижина погрузилась в темноту. Наступила тишина.

– Мад, пожалуйста, давай уйдем отсюда, – зашептала Эмма.

– Что за чушь. – Бабушка отошла от окна, направляясь к входной двери. – Мы его напугали. Если б я так жила, тоже держала бы под рукой ружье. – Она постучала в дверь, затем, заметив висящий на гвозде колокольчик, позвонила в него, раскачивая так, чтобы язычок ударялся в край, издавая пронзительный высокий звук. – Таффи? – крикнула она. – Таффи? Это мы, не бойся, это мы.

У Эммы было неприятное ощущение, что он наблюдает за ними через какое-нибудь отверстие, бесшумно вынув из стены кусочек дерева, который можно потом поставить на место. Они ждали. Раздался звук открываемого дверного засова. Дверь распахнулась. Он стоял в темноте за порогом. Ружья в руках не было.

– Простите меня, уважаемые леди, – сказал он. – Вы застали меня врасплох. Я бы подготовился, если бы знал, что вы придете. У вас все в порядке? Вы пришли попросить меня о помощи?

– Нет, – ответила Мад, – мы пока вполне управляемся сами. Решили навестить тебя и послушать новости. Дело в том, что в наших приемниках садятся батарейки, и мы их боимся и включать, так что мы не в курсе событий. Сэм рассказал нам, что вы специалист в области радио и имеете самодельный приемник…

Она сделала паузу, так как мистер Уиллис внезапно испустил облегченный вздох. Но он ничего не ответил. Они услышали, как он что-то ищет, затем зажглась спичка, и мистер Уиллис зажег маленькую лампу, стоящую на столе. Потом он поднял ее высоко над головой, и огонь заплясал отсветами по их лицам, так что можно было теперь различить их выражения, однако лицо хозяина оставалось в тени. Он поклонился и усмехнулся.

– Пройди в мои покои, предложил паук мухе. А если паук один, а мух две? Проходите, леди, проходите.

Он отошел в сторонку, пропуская их в дом, а потом прикрыл и запер за ними дверь.