VI. ХРИСТИАНСКАЯ АНТИОХИЯ, 1098
Двадцать седьмого июня защитники Кладбищенского замка тщетно ждали обеда. Порции становились все меньше и меньше, но до этого дня их кормили хотя бы дважды в сутки. Часа в три надежда вспыхнула вновь, когда они увидели человека, короткими перебежками пробиравшегося по захламленному, обстреливаемому мосту. Наконец он добрался до южной калитки, где голодные воины встретили его насмешливыми аплодисментами. Это был один из клириков герцога. Он заперся с комендантом замка, а затем забрался на наиболее безопасное место в углу южного помоста. Прозвучал сигнал трубы, и внизу начали скапливаться недовольные, — праздные, скучающие и голодные люди. Они злобно роптали, но когда опытный проповедник несколько раз кашлянул и осенил себя крестом, словно был на амвоне, воцарилась относительная тишина. Первые же его слова заставили замолчать всех.
— Пилигримы Нормандии, я принес важные вести. Завтра все мы выйдем из города, чтобы дать врагу решающий бой на равнине к северу от реки. Каждый рыцарь, у которого есть лошадь, должен прибыть верхом, другие будут сражаться в пешем строю там, где укажут вожди. Сегодня ночью этот замок займут сторонники графа Тулузского, которые по болезни не смогут принимать участие в битве, но таким образом внесут свой вклад в оборону города.
Это заявление вызвало бурю негодования. Хотя граф Тулузский был пожилым человеком и редко пребывал в добром здравии, но перед лицом грозившей опасности болезнь его сторонников сочли проявлением трусости. Клирик продолжил:
— Безлошадным рыцарям надлежит встать в строй вместе с простыми пехотинцами. Турки атакуют нас, как только мы пересечем мост, поэтому следует идти сомкнутым строем, изготовясь к бою. Посему герцог приказывает всем бойцам вернуться в город сразу после передачи замка прованцам. Перед рассветом вожди самолично построят войско на площади. Я знаю, что вы сегодня не обедали. Еды больше нет, но вечером герцог устроит вам хороший ужин, на который пойдет все, что осталось. Священное Копье поведет нас в бой, и Господь защитит правое дело. А сейчас кто хочет, может поспать, но не выдавайте себя врагу ни смехом, ни криками.
Речь его выслушали в мертвой тишине. Усталые и голодные люди не собирались смеяться, но предстоящая битва взбудоражила их. Рожер, как и большинство рыцарей, был рад прилечь на одеяло и отдохнуть в тенистом углу двора. Перед тем как заснуть, он вяло подумал: завтра все будет кончено. Завтра вечером он отдохнет по-настоящему: либо они одержат победу, либо шакалы будут глодать его труп.
Он проснулся на закате, когда в узкую калитку ввалились веселые, болтливые и бесстыжие прованские арбалетчики. Среди них затесалась пара рыцарей, которые преувеличили свою болезнь, мечтая оказаться подальше от передовой. Другие больные, которые еще могли стоять на ногах, предпочли остаться в городе на случай вылазки врага из цитадели. Нормандцы молча потащились через мост и уселись прямо на булыжной мостовой у ворот. Вид у всех был далеко не бравый. От долгих дежурств в полных доспехах у Рожера ослабели и распухли ноги, ломило потное и грязное тело. Последние десять дней он спал не раздеваясь, а одежду не менял уже месяц. Оберк растер макушку до болячек, потому что Рожер непрестанно вертел головой, следя за турецкими стрелами, а на онемевшем правом плече появилась мозоль от ремня, на котором висел щит. От голода у него кружилась голова и в довершение всего из-за недостатка движения он обливался потом при каждом физическом усилии. Впрочем, по сравнению с остальными он держался молодцом. Многих вдобавок мучил понос. Вообще-то все они не годились в строй, и мощь этого воинства не составляла одной десятой от того, что было год назад под Дорилеем, когда они еле выстояли. Рожер утешал себя тем, что доспехи у него целы, щит тоже, а меч наточен, но с ногами у него было так плохо, что в случае поражения спасаться бегством и думать нечего.
Тем временем принесли большие котлы с горячей похлебкой. Каждый получил по куску черствого хлеба и отведал вареного мяса неведомого вьючного животного — кому что досталось. В полночь прискакал сам герцог и приказал всем пешим подняться на вершину холма. Там он собрал ничтожные остатки кавалерии. Нормандские норманны смогли выставить лишь сотню рыцарей на европейских скакунах и турецких лошадках и примерно столько же — на вьючных животных, включая ослов, которые должны были составить вторую линию атаки. Арбалетчиков и пеших рыцарей в общей сложности насчитывалось около двух тысяч. Нормандцы составляли примерно десятую часть войска пилигримов. Выходило, что общая численность христианской армии не превысит двадцати тысяч человек. Турок же, по слухам, было сто пятьдесят тысяч.
Герцог и его помощники начали сколачивать отряд. Конечно, эти воины не прошли строевой подготовки, а низкий боевой дух делал их еще более разболтанными и неуправляемыми. Ниже, вдоль длинной, извилистой улицы угрюмо выстраивались молчаливые отряды союзников. Сразу за ними стояли фламандцы, у Мостовых ворот расположились французы графа Вермандуа, а выше нормандцев ворчали и бранились отряды лотарингцев. Герцог и знатнейшие бароны спешились и принялись руками заталкивать людей на отведенные им места. Они строили колонну в шесть рядов, правый фланг занимали арбалетчики, а сильно поредевшие копейщики и кое-как вооруженные, но здоровые слуги — левый. Хочешь не хочешь, но элементарный боевой порядок перед битвой следовало установить.
Герцог, увидев Рожера, понял, что перед ним рыцарь, и довольно вежливо попросил его встать между двумя арбалетчиками на правом фланге; остальных спешенных рыцарей распределили по одному вдоль всей шеренги, но их оказалось совсем не так много, потому что большинство, награбив денег при взятии Антиохии, предпочло дезертировать. Когда шеренга была кое-как построена, герцог снова сел на коня, чтобы быть на виду, и дал воинам последние указания.
— Пилигримы Нормандии, на рассвете мы переходим мост. Французами командует брат короля, и они по праву пойдут во главе войска. Миновав Кладбищенский замок, они свернут налево и немедленно остановятся. Фламандцы пройдут дальше. Как только они увидят свободное место, тоже свернут налево и встанут рядом. Мы последуем за фламандцами и продолжим шеренгу, примкнув к ним правым флангом. За нами выстроятся лотарингцы. Никто не должен сходить с места, пока не соберется все войско, а это будет тогда, когда граф Конан Бретонский приведет свой отряд и поместит его на крайнем левом фланге. Конные рыцари встанут позади пехоты; я буду с ними и с коня увижу, когда закончится построение. Тогда я отдам приказ о наступлении. Пехотинцы, помните: без моей команды вперед ни шагу! А сейчас, пока не настало время выступать, можете сесть или лечь, но не нарушая строй.
Речь его была встречена гробовым молчанием, однако все пехотинцы дружно сели наземь там, где стояли. Рожер оказался между двумя ветеранами-арбалетчиками — видно, старыми приятелями, потому что они, нисколько не стесняясь, переговаривались между собой так, словно Рожера тут и не было.
— Что за дурацкий способ идти в бой, Фома! — сказал один. — Почему бы нам всем не выйти одной колонной и не свернуть направо, когда последний перейдет реку? Получается, что задним придется идти дальше всех, а мы весь день будем ждать, пока они не встанут на место. Нет, старый герцог, отец нашего, не одобрил бы подобных фокусов.
— Тут ты прав, — откликнулся Фома. — Тарентский, или кто там у нас командует, верно, думает, что турки будут сидеть и ждать, пока мы не построимся. Может, у итальянцев так и положено, но я бы предпочел идти прямо на врага и успеть пальнуть в него пару раз, прежде чем рыцари пойдут в атаку. Надо бы всем нам выступать вместе.
— Ну да, — ответил первый. — Мы столько всего сделали за время паломничества, а теперь эти провансальские рогоносцы будут из замка любоваться, как нас перережут турки. Не думал я, что умру смертью святого великомученика, когда давал обет пилигрима, но уж одного-двух заберу с собой, прежде чем они нас прикончат. Будь уверен!
Рожер решил, что его долг — подбодрить этих ветеранов, которые могли дурно повлиять на сидевших рядом товарищей, и громко сказал:
— До этого паломничества я никогда не обнажал меча. Я не знаю, какие порядки были во времена старого герцога, но вижу, что это единственно возможный план. В Европе вы не воевали в армии, состоящей из дюжины разных отрядов, каждый со своим командиром. Кроме того, многие из них говорят на незнакомых и варварских языках. Если все эти люди встанут в одну колонну, как они поймут команду «Направо!» и как главнокомандующий сможет заставить нас одновременно исполнять его приказы? А что турки не станут ждать, пока мы построимся, так вы знаете, что они сначала долго вьются вокруг и осыпают нас стрелами и уж потом набираются смелости идти на строй в атаку. Этот план поможет нам победить. Вспомните, что нас ведет в бой Священное Копье!
Арбалетчики умолкли, сердясь на рыцаря, прервавшего их беседу на самом интересном месте. Но спорить с ним было бы глупо и нарушило бы воинскую дисциплину. Рожер же решил, что ободрил своих слушателей, хотя, судя по всему, напрасно приплел сюда весьма сомнительно обретенное Священное Копье.
В лунном свете мелькали мальчики, разносившие винные мехи и корзины с кусочками хлеба. Каждый воин успел сделать по глотку и набить рот. Некоторые счастливчики, умудрившиеся не испортить себе пищеварение, облегчились в канаву для нечистот, но большинство страдало запорами от плохого и нерегулярного питания. Затем показались слуги и принялись подтягивать подпруги на исхудавших боевых скакунах, а к Рожеру подошел его последний арбалетчик и проверил завязки на кольчуге и оберке. Когда забрезжили первые утренние лучи, на каждом перекрестке появились священники и пробормотали короткую мессу. А потом встало солнце, с громким скрипом петель распахнулись огромные Мостовые ворота, и армия двинулась вниз по улице.
Рожер хромал — распухшие ноги страшно болели, но надеялся, что от ходьбы и возбуждения ему полегчает. Юноша заметил, что ножны бестолково колотятся о конец щита, который он по всем правилам нес на левой руке, и мешают ему идти. Тогда он решил закинуть щит на спину. Все равно враг еще далеко, и стрелы ему пока не угрожали. Он впервые шел пешком в полных доспехах, в середине плотной колонны и, хотя находился на правом краю, нашел такой способ передвижения чертовски неудобным. Его злило, что передние шли то слишком медленно, то слишком быстро, а он не видел выбоин в мостовой и то и дело спотыкался.
Но вскоре ворота остались позади, и они оказались на мосту. Их обдал ветерок, дувший со стороны брошенного лагеря. И хотя он нес не совсем приятные запахи, но по сравнению с душным, застоявшимся воздухом города казался удивительно бодрящим. Рожер шел в середине колонны нормандцев; маршировавшие впереди французы из Иль-де-Франса [49] уже должны были начать выстраиваться на северном берегу. Выходя на мост, все дружно прибавляли шагу, свежий ветерок уносил прочь и головную боль, и сонливость: один-два человека завели строевую походную, и все захохотали, когда под ехавшим сзади хромым рыцарем вдруг неистово заревел осел. Пожалуй, они шли в битву с неплохим настроением, чего едва ли можно было ожидать после долгой ночи, проведенной в душном городе.
Они миновали Кладбищенский замок и прошли позади крошечного отряда конных рыцарей из французского подразделения, которые стояли позади своих пехотинцев. Врага по-прежнему не было ни видно, ни слышно. Пройдя еще немного, они поравнялись с фламандцами, которые тоже заняли позицию без лишней толчеи. Настроение у нормандцев с каждым шагом улучшалось, потому что противник до сих пор не разгадал их хитрого маневра, но Рожер все же повернул щит и приладил его на руке: неверные могли появиться в любой момент. Колонна изогнулась, обходя уже построившиеся отряды, и Рожер увидел, что герцогское знамя замерло у левого фланга. Миновав последнего фламандца, он бросил взгляд направо, где лежал турецкий лагерь, и обмер. Вся равнина от реки до холмов была заполнена вражескими конниками, и тучи пыли затмевали солнце. Однако враг, хотя и не был захвачен врасплох, не только не атаковал, но и подскакать вплотную к рядам и засыпать их стрелами не успел. Турки бешено носились туда и сюда, сбивались в отряды и неожиданно рассыпались снова, но ничего не предпринимали, только выкрикивали свои военные кличи и размахивали руками, пытаясь напугать пилигримов. Внезапно в голове колонны раздалась какая-то громкая команда, запела труба, и отряд нормандцев остановился. Тут же каждый развернулся вправо, как им растолковали еще в городе. Оглядев строй, Рожер увидел, что они встали в один ряд с фламандцами, и облегченно вздохнул: этот неуклюжий маневр, столь трудный для необученного войска, завершился успешно, они заняли боевой порядок и готовы отбить вражескую атаку.
Оставалось спокойно дождаться, пока другие отряды спустятся с моста и займут свое место. Рожер поднял голову, и его мгновенно взмокшая ладонь инстинктивно схватилась за эфес: в трехстах ярдах от них стояли неверные. Он почувствовал себя голым и беспомощным, оказавшись пешим в переднем ряду, и вновь задрожал от страха и возбуждения, как год назад, во время своей первой битвы. Сзади слышались топот и ржание, и ему ужасно захотелось сесть в седло и очутиться на своем законном месте в заднем ряду. Медленно надвигавшиеся турки казались слишком далекими и неуязвимыми, чтобы их можно было поразить мечом; теперь он понял, почему пехотинцы с такой безнадежностью говорили об исходе битвы. Как только слева встали лотарингцы, бургундцы и сводный отряд французов, не пожелавших воевать под знаменами брата короля, турки пошли в атаку. Огромная толпа всадников двинулась на них вдоль холмов и выстроилась напротив левого фланга пилигримов, развернутого лицом к реке. Арбалетчик Фома, заинтересованно следивший за происходящим, буркнул Рожеру:
— Им надо было сделать это сразу. Тогда мы не смогли бы спуститься с моста. Похоже, они думают, что в любой момент могут окружить нас, но если левое крыло вступит в битву, мы развернемся от холмов до берега реки и они смогут атаковать нас только в лоб. Не скажете, сир, что за нация обходит нас сзади? Похоже, сейчас все зависит от них!
Рожер не знал и обернулся через плечо. К ним приближался большой отряд, и одно из развевавшихся над ним знамен было знаменем папского легата.
— Не знаю, кто эти люди, — сказал он. — Кажется, они подчиняются епископу Пюискому; значит, среди них должны быть прованцы. Да, вижу! Они проходят мимо фламандцев, и те становятся на колени; должно быть, на древко насажено Священное Копье. Что ж, сегодня нам не обойтись без его помощи. Оно приведет нас к победе, если мы сделаем невозможное. Когда его будут проносить мимо нас, надо будет преклонить колени!
Юноша забыл о своих сомнениях, и его затопила волна любви к гонимой и угнетаемой церкви Христовой; он воочию увидел, как она сражается, спасая его маленькую родину, называемую Западной Европой, от опустошения маврами и литовцами, и в нем вспыхнуло желание броситься на неверных, осквернивших Гроб Господень. Когда легат проходил мимо, Рожер опустился на колени, потом вскочил и присоединился к могучему кличу «Deus vult!», несшемуся над цепью. Он взмахнул мечом, набрал в грудь побольше воздуха и вновь закричал во все горло. Казалось, слабость отступила: ноги больше не болели, утихли схватки в пустом желудке и даже ломота в плече отпустила. Казалось, вся усталая и голодная армия преисполнилась чудесной отваги и жажды битвы. Как и многие другие, Рожер повернулся спиной к врагу, следя за тем, встанут ли в строй люди епископа. Он видел, что все конные рыцари на левом фланге стянулись в кулак и с громкой молитвой бросились на турок, что стояли у подножия холмов. Неверные сделали слабую попытку встретить эту атаку в мечи, но тут же отступили, стреляя назад, с разворота. А затем легатская пехота заняла свое место в цепи, сделав это куда четче, чем ожидал Рожер, и христианская армия, обезопасив свой фланг, заполнила всю равнину от берега до цепи гор. Большой отряд турок оказался отрезанным от главных сил и остался в тылу у пилигримов, но их отогнали итальянские норманны, стоявшие во второй линии обороны. У графа Тарентского благодаря Танкреду, захватившему немало турецких лошадей в своих северных владениях, осталось больше конных рыцарей, чем у прочих военачальников, и он легко справился с этой угрозой.
Солнце стояло высоко, но утренний воздух был еще прохладен и свеж, когда трубачи герцога протрубили наконец генеральную атаку. Вся длинная шеренга, развернувшаяся на две с лишним мили, двинулась вперед, снова вскричав: «Deus vult!» Огромная масса необученных людей не могла идеально держать строй, и Рожер видел, как с обеих сторон воины то вырывались вперед, то снова выравнивались, как неуклонно и неизбежно утрачивались правильные интервалы между отрядами, из-за чего фронт атаки то расширялся, то сужался… Да ему и самому не удавалось шагать прямо вперед. Но всеми владело воодушевление, все ощущали незримое присутствие сопровождавшего их Священного Копья, все надеялись взять хорошую добычу в раскинувшемся перед ними турецком лагере, и сплошная стена пехотинцев, над которой словно башни возвышались группы конных рыцарей, неудержимо шла вперед.
Подойдя к врагу на расстояние полета стрелы, пехотинцы разрядили арбалеты, но не остановились, чтобы перезарядить их, а продолжали двигаться вперед, навстречу туче турецких стрел. Рожер поднял щит, опустил голову и, спотыкаясь о неровную почву, ринулся вперед со всей скоростью, с какой только мог двигаться под тяжестью доспехов. Не защищенные латами пехотинцы могли двигаться быстрее, но не лезли вперед, подчиняясь естественному желанию уступить тяжеловооруженным рыцарям право первыми схватиться с врагом, а потому все войско достигло турецкого авангарда в удивительно четком строю. Он заметил грузного турка, увешанного овечьими шкурами. Пригнувшись к лошадиной шее, тот накладывал стрелу на тетиву. Надо было опередить его, иначе стрела попала бы юноше прямо в лицо. Рожер занес меч, но неверный коленями заставил коня повернуться и стремглав ускакал, оглядываясь и грозя пилигримам луком. В последнюю минуту вся турецкая передовая линия отступила и вышла из-под удара, избегая столкновения с пехотой!
Пилигримы пришли в экстаз: враг бежал перед Священным Копьем, не ожидая, пока на него обрушатся ответные удары мечей; впервые в жизни пешие атаковали конных; должно быть, все небесное воинство сражается на их стороне. Поднялся крик, что войско ведут святой Георгий и святой Дмитрий, скачущие по небу на белых конях. Казалось, облака, гонимые западным ветром, зовут их вперед. Рожеру почудилось, будто край одного из облаков и вправду напоминает всадника в белых одеждах…
Они шли вперед, пока не достигли турецкого лагеря. Здесь неверные сплотились снова, намереваясь защищать палатки, которые были их домами. Христиане остановились, и арбалетчики смогли перезарядить оружие. Рожер жадно хватал воздух ртом и размышлял, что же ему делать с ножнами, которые уже до крови ободрали ему левую лодыжку, а в решающий момент могли и вовсе подсечь под коленки. Но бросить их было нельзя. Других нигде не найти — у турок мечи кривые. Вот и пришлось ему с досадой отказаться от этой мысли. Юноша оперся на воткнутый в землю щит и склонился над ним, ожидая, когда придет второе дыхание. Передышка была недолгой. Скоро вновь затрубили фанфары, и конные рыцари крикнули пешим, чтобы те либо наступали, либо убрались с дороги, и вся шеренга быстро, почти бегом двинулась вперед. Навстречу им из лагеря неверных высыпала толпа слуг и мальчишек, на чье попечение всадники оставляют лошадей. Они были вооружены чем попало, и тут Рожер впервые столкнулся с турецкой пехотой, которая сама по себе отнюдь не казалась грозной, но заметно укрепила вражеский строй. К тому же у некоторых пехотинцев были луки помощнее, чем у всадников. Турки остановились, ожидая атаки, и он наметил себе достойного противника — стоявшего в первом ряду хорошо одетого турка на прекрасном коне.
Когда протрубили трубы христиан и грянули литавры турок, обе армии сшиблись по всему фронту. Рожер наотмашь обрушил тяжелый меч на левое бедро соперника — самое уязвимое место у не защищенного щитом всадника — и вздрогнул, когда клинок рассек его до самого седла. Прежде чем он успел прийти в себя, на него откуда-то справа прыгнул турецкий пехотинец, обхватил его колени и начал нащупывать полу кольчуги, пытаясь нанести удар в большую артерию. Но арбалетчик из второго ряда нагнулся вперед и вонзил нож в спину неверного. Рожер переступил через рухнувшее тело и снова замахнулся мечом. Раненый турецкий рыцарь согнулся в седле, выронил оружие и обеими руками оперся о холку лошади, из его разрубленной ноги хлестала кровь. Второй удар пришелся по локтям и выбил его из седла. Рожер продел конец меча через отпущенные поводья возбужденного животного и попытался усмирить его. Турки подались назад, и какое-то время впереди не было врагов, но со щитом на одной руке и мечом в другой забраться на коня невозможно. Рядом стоял Фома. Он вдел ногу в стремя своего арбалета, наклонился и обеими руками натянул тетиву — это было быстрее, чем пользоваться воротом. Он выпрямился с громким выдохом, и тетива скользнула в прорезь на ложе. Тут Фома увидел, что Рожер держит за узду брыкающегося, бьющего копытами коня.
— Держите его, мессир рыцарь! — крикнул он. — Если вы выделите мне долю, я помогу вам забраться в седло. Меня зовут Фома из Устрема, я из личных арбалетчиков герцога!
Он отложил арбалет, схватил коня под уздцы и держал, пока Рожер не забрался в седло. Конь совершенно обезумел от страха и ярости, но юноша сумел развернуть его в сторону вражеского строя и послать в галоп. Все конные рыцари прорубались через толпу турецкой пехоты, завершая разгром деморализованного врага. Неверные не умели сражаться один на один; некоторые их союзники-варвары из Внутренней Азии вообще не знали, что такое рукопашный бой, и постоянно отступали на позицию, откуда в противника можно было стрелять из лука. Лучше всех дрались те, кто защищал свои оставшиеся в лагере пожитки. Пехотинцы с готовностью шли на смерть, не надеясь спастись бегством. Но украшенные конскими хвостами бунчуки уже перекочевали в задние ряды, и храбрейшие из слуг пытались всего лишь выиграть время, чтобы дать возможность спастись своим хозяевам. Рожер первым из нормандских всадников врезался в беспорядочную толпу. Это было не так опасно, как казалось, потому что у обезумевших от ужаса слуг не было ни доспехов, ни копий, ни пик, которые обычно использует пехота против кавалерии. Конь свалил ударом копыта вставшего на колено лучника, а Рожеру однажды пришлось остановить лошадь и сразиться с воином в легких доспехах, гарцевавшем на хорошем коне. Пока они обменивались ударами, не причиняя друг другу ни малейшего вреда, последние из турецких всадников бежали.
Неверных гнали до теснины у озера, где они одержали свою предыдущую победу. Здесь в толпе турок случилась толчея и давка, и многие застрявшие позади были убиты. Но большинству все же удалось уйти: их свежие, хорошо кормленные кони легко обгоняли полумертвых от голода лошадей христиан. На берегу озера погоня остановилась и шагом вернулась к восточному краю турецкого лагеря.
К тому времени арбалетчики подавили последние очаги сопротивления; начался грабеж палаток и богатых шатров. Рожер спешился и вложил меч в ножны, но намотал на руку поводья — конь был самой ценной добычей, о которой он мечтал. Животное привыкло к этому лагерю и спокойно двинулось за ним к шатрам, не спотыкаясь о канаты. Многие воины турецкой армии были кочевниками и всю жизнь проводили в передвижных домах, где обитали семьями. Сейчас их домочадцы были перебиты, но осталось множество скарба, так что победителям было из чего выбирать. Ни кастрюли, ни грязные турецкие хламиды Рожера не интересовали. Он человек женатый, но безземельный, и ему нужны только деньги или драгоценные камни, а они под ногами не валяются. Запертые сундуки, стоявшие в дальних углах палаток, были уже взломаны, но оказалось, что воины этой армии были намного беднее своих товарищей, разбитых под Дорилеем: те двадцать лет грабили Малую Азию. Рожер вспомнил совет, который год назад дал ему кузен: неверные носят деньги в поясах на талии. Он вернулся туда, где лежали трупы последних защитников лагеря, и принялся разыскивать останки богато одетого человека с разрубленным бедром, у которого он забрал коня, но не мог вспомнить, в каком месте это произошло. Юноша пытался восстановить в памяти картину схватки: турок истекает кровью, а он хватает коня за поводья… Он продолжал идти по истоптанной земле, и вдруг конь тихо заржал — он почуял своего мертвого хозяина. Рожер поспешно перевернул окоченевший труп и нащупал на нем кушак. Ему повезло: тело было настолько изранено и залито кровью, что никто не обратил внимания на дорогие одежды и не попытался обыскать мертвого. В кушаке лежал длинный, узкий кожаный кошелек, украшенный алой вышивкой. Он состоял из двух отделений: в первом хранилось ожерелье из крупных жемчужин, а во втором — большая горсть серебряных монет и пять золотых. Рожер переложил и то другое к себе в кошелек и решил, что завоевал неплохие трофеи. Возбуждение постепенно оставило его, и юноша начал ощущать боль в ногах и терзавший тело лютый голод.
Кое-кто из пехотинцев уже развел костры и варил в котелках неверных большие куски конины и верблюжатины. Запасы трофейной еды охраняли два вооруженных сержанта, ожидавшие, пока из города пришлют подводы. Значит, он наверстает свое, когда вернется…
Товарищ помог Рожеру снять доспехи. Как чудесно было скинуть с себя невыносимое бремя последних недель! Вскоре он сидел у костра, обгладывая здоровенный мосол.
Вечером христианское воинство по двое-трое поплелось в город, ведя в поводу захваченных животных, груженных добычей. Это была самая необыкновенная победа за всю историю войн: ослабевшие от голода, изнуренные болезнями, фактически пешие, возглавляемые горсткой всадников на измученных лошадях, они бросились на неизмеримо превосходившего их врага, опрокинули его двумя атаками, захватили лагерь и заставили отступить в родные пределы, в Центральную Азию. Все соглашались, что тут не обошлось без чуда, и дружно славили несравненные достоинства Священного Копья.
Неверные все еще занимали цитадель, но надежды на избавление у них больше не было; спустя какое-то время им неминуемо придется сдаться. Кроме них, на многие мили вокруг врагов не осталось. Христиане могли передохнуть и отпраздновать победу. Настроение омрачалось лишь продолжением распри между прованцами и итальянцами. Они заняли разные участки стен, люди графа Боэмунда заперли двери своих башен и грозили напасть на позиции приготовившихся к обороне прованцев. Однако все слишком радовались, слишком устали и слишком наелись, чтобы этим вечером помышлять о новом побоище. Рожер нашел Фому из Устрема, отдал ему за участие в поимке коня три золотых и нанял ходить за лошадью, посулив платить серебряную монету в неделю. Как всегда после победы, никакого порядка в войске не оставалось, и Фома ответил, что может покинуть отряд арбалетчиков, не спрашивая ни у кого согласия.
Рожер пошел ночевать во дворик Кладбищенского замка. В последний раз, подумал он, заворачиваясь в старое, вонючее одеяло. Будущее рисовалось ему в розовом свете. Завтра он сходит в баню и постирает белье, а затем подыщет в городе удобный дом и напишет Анне, что та наконец может возвращаться. Он был сыт, богат и на время избавлен от опасности; а самое главное — он опять на коне, он снова стал ровней товарищам, за исключением графов и знатных сеньоров!
На следующий день он зашел за Фомой, и они отправились осматривать город, подыскивая подходящий дом. В нижней части располагались бедные кварталы, которые после взятия Мостовых ворот разграбили первыми. Многие дома здесь были разрушены, а остальные заняли больные, которые не могли оборонять стены или участвовать в боях. Выше разрушенных зданий было меньше, но еще утром вожди послали слуг занять каменные палаты богатых купцов и сейчас переезжали в них. Здесь простому безземельному рыцарю было не место. В конце концов, устав от блужданий вверх и вниз по кривым, узким улочкам, он решил использовать последний шанс: неверные еще удерживали цитадель, господствовавшую над городом, и прекрасные дома на вершине холма стояли пустыми; хозяева бросили их, опасаясь стрел и катапульт. Он решил обосноваться в каменном здании, которое отделяла от ворот крепости всего сотня ярдов. На кухне ютилась небольшая семья сирийских христиан, и Рожер пообещал не выгонять их на улицу, если те согласятся вести его домашнее хозяйство. Он постелил себе на изразцовом полу в гостиной и послал Фому за своим конем.
Днем он лежал на солнышке во дворе, обложившись трофейными подушками, и размышлял о будущем. Они одержали победу, эта земля принадлежала им, но вокруг города не было замков. Что будет для них с Анной лучше всего? Самым простым выходом было дождаться отъезда герцога, стать хозяином самому себе и, если к тому моменту не удастся обзавестись землей, попроситься на службу к графу Боэмунду или какому-нибудь другому сеньору, который решит поселиться на Востоке. Это будет совсем не та солдатская служба, которая так не нравилась ему в Англии. Здесь придется воевать только с неверными или раскольниками-греками, которые вполне заслужили наказания за то, что не поддержали паломничество. С другой стороны, граф Тарентский был таким же бессовестным и ненадежным человеком, как и английский король, и, если Рожер станет служить ему за плату, ему придется участвовать в грязных делах хозяина. Анна этого наверняка не одобрит: дочь барона, хотя бы и барона-разбойника, сочтет позором быть женой рядового воина. Другой выход заключался в том, чтобы стать антиохийским горожанином. Нормандские рыцари не считали торговлю унизительным занятием, однако южные норманны смотрели на это по-другому. Он захватил большой дом в лучшем квартале города, и если права Рожера на него сомнительны, то у других прав еще меньше. У него скопилась порядочная сумма, которая вырастет, если он продолжит воевать. Казалось бы, чего еще желать? Но он не слишком доверял собственной мудрости и решил спросить совета у кузена Роберта. Кроме того, следовало послать весточку Анне. Правда, жена и сама догадается приехать, как только до порта дойдут вести о битве, но где она будет его искать? Еще подумает, что его убили. Он встал и вышел на улицу, освещенную предзакатным солнцем.
Ах, как приятно было идти по улице в одной тунике, скинув осточертевшие доспехи, и с легким сердцем поглядывать поверх северной стены на пустынную речную долину, где не осталось ни одного турецкого разведчика! Все пилигримы ныне были богаты, сыты, и даже местные христиане, которых грабили и те и другие, радовались, что им больше не грозит смерть от голода или меча. Он пришел в покои легата, который устроился в доме у кафедрального собора, и какой-то ленивый клерк за несколько медных монет составил ему письмо. Он заметил, что собор заполнен толпой молящихся, пришедших вознести хвалу Священному Копью за дарованную победу, но беспокойство и нетерпение не позволили ему присоединиться к богомольцам. Теперь надо было найти Роберта де Санта-Фоска и спросить у него совета, как быть дальше. Но тут его ждал удар. Узнать, какую часть стены заняли итальянские норманны, оказалось проще простого, но когда он подошел к башне, то увидел, что дверь ее заперта изнутри. Стоявший у верхней амбразуры арбалетчик заявил, что ни одного иностранца не пропустит, и подкрепил предупреждение, подняв к плечу свое оружие.
Подавленный Рожер спустился в нижний город и дошел до самых ворот. Он рассчитывал повидаться с кузеном. Только теперь он понял, как много значили для него советы Роберта. Но хуже всего было то, что пилигримы стали враждовать между собой. Северная стена в нижней части города была занята прованцами и представителями других отрядов, и все прогоняли его, хотя он шел пешком и был без оружия. Нет, едва ли Антиохия в ближайшее время станет подходящим местом для торговли!
Он повернул к своему новому дому и встревожился, увидев рыцарей в полных доспехах, несущих стражу на расстоянии полета стрелы от башен, занятых итальянцами. Чудесная победа, разрешив старые проблемы, породила столько же новых. Дома у него снова разболелись ноги. Со слезами на глазах он завернулся в одеяло, страдая от скуки, одиночества и разочарования. Неужели его отец ощущал то же самое на другой день после победы при Гастингсе? Казалось, паломничество завершилось. Они достигли всего, к чему стремились, но вот незадача — объединенное руководство этой добровольческой армии, состоящей из разношерстных отрядов, окончательно выдохлось…
Пятого июля, ровно через неделю после битвы, крепость наконец сдалась. Из порта Святого Симеона вернулась Анна и сама нашла дом, где обосновался муж, наведя справки во дворце герцога Нормандского, расположившегося в нижнем городе. Рожер был несказанно ей рад. За время разлуки он привык считать ее камнем на шее, но при виде жены вспомнил о ее уме и красоте и понял, что она — единственный родной ему человек во всей этой толпе иностранцев. Дом она одобрила, христианских слуг за старание похвалила и обратила внимание, что муж спит на чистых простынях и хорошо питается. Казалось, у них настал запоздалый медовый месяц. После трудностей, выпавших на их долю за этот год, впервые они отдыхали и наслаждались жизнью. Рожер мог бездельничать с чистой совестью: совет вождей, собравшийся сразу после сдачи цитадели, объявил, что до первого ноября, то есть до самого дня Всех Святых, армия распушена на отдых.
Вожди паломников пытались решить, как быть с Антиохией, но обсуждение вышло бурное и согласия достичь не удалось. Граф Тарентский заявлял, что город обещан ему, он повторял это так часто и так давно, что все ему поверили, хотя в действительности никто не помнил, дал ли такое публичное обещание греческий император; как бы то ни было, большинство вельмож вообще отрицало, что Алексей имеет право распоряжаться этим городом. Несомненно, граф Боэмунд сыграл главную роль в захвате Антиохии, пусть даже и с помощью измены; кроме того, когда дела казались совершенно безнадежными, совет пообещал город каждому, кто сумеет его взять. Однако многие доказывали, что граф лишь по чистой случайности оказался первым, кто принял предложение предателя, и что все знатнейшие сеньоры принимали одинаковое участие в штурме города.
Удивительнее всего было то, что самым горячим защитником прав греческого императора оказался граф Тулузский, хотя сам не приносил ему вассальной клятвы и только пообещал не воевать против Византии. Общественное мнение осудило Раймунда, считая, что им движет лютая зависть к графу Тарентскому. А тем временем каждый отряд захватил свою часть стены и удерживал ее силой, со всеми военными предосторожностями.
Неделей позже совет собрался, чтобы снова обсудить вопрос, кому владеть Антиохией и что делать с войском. Просочились кое-какие новые сведения. Выяснилось, что греческий император вывел войско в поход, и сторонники его утверждали, что он двигался на помощь к пилигримам, но в Филомелии, за горами Тавра, встретил графа Блуазского и других беглецов, те сказали ему, что все кончено и что армии паломников больше не существует, после чего император повернул обратно, чтобы оборонить свои границы. Говорили, что граф Тулузский всеми силами доказывал, будто император действительно шел к ним на подмогу, но большинство пилигримов сочли, что греки из осторожности выжидали, чем кончится битва. И никто не собирался звать императора в Антиохию, чтобы передать ему город во владение, особенно если можно было договориться, кому из сеньоров она должна принадлежать.
Конечно, у графа Тарентского было больше прав на этот город, но ему не доверяли, потому что беспринципность итальянских норманнов была известна всем и каждому, он мог вступить с неверными в союз против императора, и тогда восточным христианам пришлось бы хуже прежнего. Так говорили те, кто участвовал в паломничестве, движимый религиозными чувствами. К ним относился и Рожер. Остальные же, нищие искатели приключений, стремившиеся отобрать последнее добро у тех, кто не мог защитить свое достояние, слетелись под крылышко графа Боэмунда, и их поддержка позволяла ему противостоять мнению большинства. Даже самые беспристрастные пилигримы не могли полностью доверять и графу Тулузскому, главному выгораживателю византийского императора, все знали, что им движет не любовь к восточным христианам, а ревность к более талантливому полководцу.
Клерки и гонцы, во множестве сновавшие туда и обратно, пересказывали собравшейся на площади возбужденной толпе каждое слово, прозвучавшее в зале совета. К счастью, хотя гарнизон каждой башни и вооружился до зубов, толпа была безоружной, и до серьезных стычек не доходило: дело обычно заканчивалось ехидной перебранкой. Ближе к вечеру, когда наиболее рьяные спорщики разошлись ужинать, до Рожера дошел слух, что папский легат предложил компромисс. Юноша решил остаться и узнать, как решится судьба города, хотя Анна, наверное, начинала тревожиться.
Если между Провансом и Апулией начнется война, он надумал уйти на север и наняться на службу к сеньорам Эдессы или Киликии — сражаться со своими товарищами по походу он не собирался.
Предложение епископа сулило некоторую передышку. Императору давали еще один шанс. Графу Вермандуа, знатнейшему из всех участников паломничества, надлежало отправиться к императору и попросить его спешно прибыть в Антиохию: если тот сразу же прибудет сюда с войском, то сможет забрать город; в противном случае судьбой Антиохии распорядится совет. Тем временем в целях поддержания мира вожди постараются разослать своих сторонников в мелкие набеги; это отвлечет паломников от случайных стычек до следующего заседания совета, назначенного на первое ноября.
Да, это была хорошая новость! Может быть, герцог отправится завоевывать земли на востоке или юге, и таким образом Рожеру достанется вожделенный замок? Над этим и раздумывал рыцарь, торопясь к жене. Он свернул за угол, и тут его остановил арбалетчик, державший в руках заряженный самострел. Он по-итальянски пригрозил ему смертью, если он двинется дальше, а потом повторил угрозу на ломаном французском. Рожер был застигнут врасплох. Разные отряды поделили между собой участки крепостной стены, охраняли их с оружием в руках и не пропускали внутрь иностранцев, но он понятия не имел, что эти порядки распространились уже и на городские кварталы. Дело оборачивалось совсем скверно. Он распахнул накидку, показывая, что при нем нет меча, и поинтересовался у стража, кому тот служит.
— У меня нет сеньора, — ответил часовой на варварском французском. — Я вольный горожанин, а эта фактория [50] принадлежит сенату и народу Генуи.
— Но я не собираюсь отнимать ее, — добродушно промолвил Рожер. — Как это произошло? Совет только что пытался решить, кому подчиняется город, и так и не сумел этого сделать.
— Граф Тарентский, который взял город, выделил нам целый квартал, и мы будем охранять его от всех, в том числе и от врагов графа. Если вы хотите что-нибудь купить у нас, можете подняться по переулку к лавкам, но ни одному иностранному рыцарю не разрешается ходить по этой улице.
Он угрожающе вскинул арбалет, и Рожер, пожав плечами, свернул за угол. Стало ясно, что граф Боэмунд рано или поздно захватит город. Что ж, следовало проститься с мечтами сделаться купцом. В итальянских городах в купеческие цеха не допускались посторонние. Там все держались друг за друга, подчинялись только бальи [51] и никто не потерпел бы конкурента со стороны. Значит, будущее его по-прежнему оставалось смутным.
Дома его ждал приятный сюрприз. Роберт де Санта-Фоска как раз заканчивал обедать с Анной. Пожалуй, она слегка нарушила приличия, оставаясь наедине с мужчиной, но в комнату постоянно входили слуги, да и что за счеты между старыми друзьями? Рожер не видел кузена со времен чудесной победы, и ему было интересно узнать мнение кузена о политической ситуации в городе.
— Я вижу, твой граф не тратит времени даром, — шутливо начал он, когда обмен приветствиями остался позади. — Только я вышел на улицу, как меня остановил грубый морской волк с арбалетом и заявил, что они охраняют этот городской квартал, полученный ими от итальянских норманнов. Кажется, ты не одобряешь решение совета, которое, кстати, до сих пор не принято. Тебя и так-то было невозможно переубедить, а теперь за твоей спиной стоит весь итальянский флот!
— Да, наш граф времени не теряет, — ответил Роберт. — Но все эти происки, разумеется, ни к чему. Разве император не обещал нам Антиохию, разве совет не посулил город тому, кто сумеет его взять? Вот две причины завладеть Антиохией. Я уже говорил госпоже Анне: когда граф Боэмунд вступит в крепость, жить здесь будет очень приятно. Стены тут неприступны, а граф — верный друг всех мирных купцов.
— Надеюсь, ты прав, — заметил Рожер. — Эти итальянские моряки нам пригодятся. Они лучшие арбалетчики и механики во всем войске. Вполне возможно, что жить в Антиохии будет неплохо, но я не вижу, как мы с Анной сможем тут остаться. Откуда возьмутся деньги?
— Почему бы не поступить на службу к моему графу? У него всегда найдется место для рыцаря, тем более для рыцаря-норманна, найдутся и деньги, чтобы хорошо платить ему.
— Моя присяга герцогу этого не позволяет. Пока он участвует в паломничестве, я не смогу его оставить. Не спорь, Анна: мы уже тысячу раз говорили об этом, и ты знаешь, что я своего решения не меняю!
— Отлично, кузен, — скрывая улыбку, кивнул Роберт. — Конечно, клятвы надо соблюдать… если нет способа их обойти. Ваш герцог не больно-то заботится о завоевании новых земель, и тебе при нем не разбогатеть. Но когда он вернется в Нормандию, милости просим к нам! А теперь расскажи мне, как шла битва. Мы были в арьергарде и прикрывали отряд с тыла. Драки было много, а добычи мало. Когда я прискакал в лагерь, его уже ограбили дотла!
Беседа коснулась более приятных вещей. Как учила мать, Анна изобразила на лице приличествовавшее этому случаю восхищение, и кузены наперебой принялись бахвалиться. Рожеру мешало то, что он в это время расправлялся с остывшим обедом, но Роберту и в самом деле было о чем рассказать: итальянские норманны, дравшиеся с правым крылом турок, отрезанным от своих первой атакой прованцев, выдержали жестокий бой. Никто не мог отрицать, что граф Боэмунд, как верховный главнокомандующий, выбрал для себя и своих вассалов самое опасное и незавидное в смысле добычи место.
Как обычно, Роберт показал себя очаровательным собеседником, особенно в присутствии дамы, и этот день стал для Рожера самым приятным за все время похода. Вечером он оглядел уютную, чистую комнату, защищенную от непогоды каменными стенами, и удовлетворенно вздохнул. И дом, и постоянная близость очаровательной жены были достойной наградой за трудности и опасности, которые он вынес во имя Христовой церкви. В мире бы не было справедливости, если бы он не получил за это достойную награду…
В Сирии июль очень жаркий месяц, но в Антиохии жара не слишком докучала рыцарю, особенно если повесить доспехи на гвоздь. Правда, поначалу в городе было слишком тесно от вооруженных людей и выставленных на каждом шагу часовых, но до взаимных нападений дело не доходило; каждый сеньор ограничивался тем, что охранял собственные владения. Однако мало-помалу войско начало разбредаться. Герцог Лотарингский отправился в поход на север, чтобы помочь брату расширить границы Эдесского графства; граф Тулузский послал своих людей вдоль по долине Оронта и на восток, в направлении Алеппо, а Танкред Тарентский двинулся в свою Киликию. И прованцы, и итальянцы оставили гарнизоны для охраны занятых ими участков стены; Роберт де Санта-Фоска попал в их число. В городе постепенно оживилась торговля. Шелк и пряности — главные богатства Малой Азии, которую двадцать лет разоряли набеги турок, искали выхода в процветающую Европу, и еврейские купцы, презираемые, но терпимые обеими сторонами, наладили караванный путь через Тигр в генуэзскую факторию. Собрали урожай, и всем хватало дешевой еды; турки, казалось, больше не помышляли о войне и подались кто в Иконий на северо-западе, кто в плоскогорья между Черным и Каспийским морями; никого не пугали стычки с легковооруженными кочевыми арабами, а крупные гарнизоны оставались только в Иерусалиме, где стояли египтяне, и в приморских городах на юге. Небольшие отряды добровольцев обшаривали страну вдоль и поперек, хотя соперничавшие отряды остерегались покидать долину Оронта: там били холодные ключи и можно было в отсутствие строгих священников невозбранно устраивать пикники и рыцарские турниры.
Рожер предпочитал проводить время в своем уютном и прохладном доме или нанять мулов и вместе с Анной осматривать местные достопримечательности, обедая на свежем воздухе.
Одна тень омрачала всеобщее веселье: прованцы и итальянские норманны не желали мириться. Этот раздор слишком близко касался четы де Бодемов: их любимый Роберт де Санта-Фоска был норманном, а все подруги Анны принадлежали к прованскому лагерю. Конечно, они постоянно спорили, кому должна принадлежать Антиохия, но еще большие споры вызывал деликатный вопрос о подлинности Священного Копья. Прованский легат назначил графа Тулузского хранителем священной реликвии, что подняло престиж последнего среди благочестивых паломников, но итальянские норманны, довольно равнодушные к религии и в принципе враждебные Церкви, считали всю эту историю сплошным мошенничеством. Она стала главной темой бесед и споров даже среди тех, кто спокойно относился к вопросу о том, кто будет впредь владеть городом. Хотя Анна и родилась в Провансе, но ее семья слишком давно враждовала с графом Тулузским, а дружба с кузеном Робертом привела ее в стан насмешников. Рожер и сам колебался: сначала он склонен был восхищаться реликвией и почти не сомневался в ее подлинности, но потом понял, что это дело слишком отдает политикой, чтобы быть правдой.
Как обычно, юный рыцарь поделился сомнениями с отцом Ивом. Однажды он встретил священника у выхода из городской церкви. Добряк священник в превосходном настроении возвращался с крещения семьи горца — пастуха, который двадцать лет назад был православным, при турках — неверным, а сейчас принял католичество. У местных пастухов было незыблемое правило исповедовать ту же религию, что и сборщик налогов, который пересчитывал их стада. Ни одному паломнику не приходило в голову, что можно так по-торгашески смотреть на вопросы веры.
— Мы все же покорим эту страну, — говорил священник, пока они медленно взбирались на холм по теневой стороне улицы. — Эти обращения язычников — многообещающий знак. Греки говорят, что неверного невозможно отучить от идолопоклонства, но это лишь доказывает, что они и не пытались их обратить. Они не проповедуют, потому что не дали себе труда изучить местный язык; я думаю, это оттого, что они в глубине души не желают, чтобы спасение коснулось тех, кто не является подданным их императора.
— Хорошо, если это кажется вам обнадеживающим, — откликнулся Рожер. — Лично я не верю, что эти новообращенные добавят мощи нашему войску. Доводилось ли вам крестить хоть одного воина?
— Ну, конечно, наша мораль сильно осложнила бы им жизнь, — признал отец Ив. — Один пленный имел наглость заявить проповеднику, что закон природы повелевает мужчине иметь много жен. Кажется, у большинства неверных от рождения нет ни стыда, ни совести. Я готов одобрить смертную казнь для тех, кто предается содомскому греху [52]. Даже и без Божественного откровения люди должны понимать, что это очень плохо.
— Попробовали бы вы сказать это английскому королю! — рассмеялся Рожер. — Одной из причин, по которой я не согласился служить ему, была его склонность к этому чудовищному греху. Мне не хотелось иметь ничего общего с человеком, которого рано или поздно постигнет кара небесная. Отец мой, вы действительно верите, что нам удастся покончить с идолопоклонством в Сирии?
— Конечно, в конце концов мы добьемся своего, — не раздумывая ответил священник. — Это потребует времени, но Истина победит. Турецкие и арабские воины слишком гордые, чтобы что-то перенять у нас, вернутся в свои пустыни, а смиренные поселяне будут делать то, чему их учат.
— Ну что ж, дай-то бог, чтобы все так и закончилось, но кто должен владеть Антиохией, чтобы вы могли заняться обращением язычников?
— У меня нет на этот счет определенного мнения, — медленно, как будто размышляя вслух, произнес отец Ив. — Греческий император окончательно утратил свои права. Вы слышали, что он увел войско в Константинополь? Граф Вермандуа уехал с ним, а оттуда подался прямо во Францию. Какой позор! Но это к слову. Если город должен принадлежать кому-то из наших вождей, то выбирать придется между графами Тулузским и Тарентским. Оба они славные воины и добрые христиане, и за обоими стоит много сторонников. Не стоит сбрасывать со счета и нашего герцога. Здесь он ведет себя куда достойнее, чем дома, но другие вожди уверены, что властитель, не сумевший удержать отцовское наследство, не сумеет удержать и этого города. А как насчет герцога Лотарингского? Готфрид продал земли, чтобы содержать своих вассалов, и никто не сделал для успеха паломничества больше, чем он. Не думаю, чтобы кто-либо из наших вождей мог тягаться с ним разом и в знатности, и в добродетели.
Рожер улучил момент, чтобы задать мучивший его вопрос:
— Не думаете ли вы, отец мой, что вся эта история со Священным Копьем была слишком на руку графу Тулузскому? Помогло ли Копье выиграть битву? Или все это сплошной обман, как не устают кричать апулийцы?
— Тут три вопроса, а не один, сын мой. Во-первых, мы должны чтить Священное Копье, поскольку его объявил реликвией папский легат. Однако Рим еще не высказался по этому поводу, да и папа в последний момент может изменить решение курии. Во-вторых, была ли наша победа чудом? Я был в дальних рядах пехотинцев и не принимал настоящего участия в битве, но турки, по-моему, не слишком рвались в битву — может быть, потому что превосходили нас числом. Вы же знаете, я разговаривал с пленными, и они сказали мне, что армия была недовольна своим положением. Все эти турецкие царьки ненавидят друг друга еще больше, чем нас, и кое-кому из их вождей не терпелось изменить султану Мосула, который командовал ими. Среди воинов было немало арабов, которые не умеют сражаться врукопашную. Возможно, мы одержали победу только благодаря нашему единству, а турки проиграли из-за междоусобицы. И наконец, дает ли графу хранение реликвии какие-нибудь права на город? Тут я должен сказать «нет». Самые драгоценные святыни не имеют никакого отношения к мирской власти. С другой стороны, все мы обязаны подчиняться греческому императору, владеющему Терновым Венцом и большей частью Истинного Креста, подлинность которых по сравнению со Священным Копьем не вызывает никаких сомнений.
Священник, искушенный в схоластике, сказал главное, и Рожер почувствовал облегчение. Норманн всегда стоит за норманна, но у него было смутное подозрение, что церковь на стороне прованцев. По возвращении рыцарь сказал Анне:
— Я пригласил пообедать отца Ива. Знаешь, он говорит, что честные христиане вполне могут поддерживать графа Боэмунда.
— Тогда тебе следует называть его не графом, а князем Боэмундом, — весело ответила она. — Граф объявил Антиохию независимым княжеством и будет титуловать себя князем. Так мне вчера сказал Роберт.
— Почему бы ему не объявить себя сразу императором Боэмундом? — подхватил отец Ив. — Он ведь не собирается признавать над собой никакой власти, а Антиохия — важнейшая из марок Византийской империи.
Они сели за обед и принялись подтрунивать над промахами и недостатками графа Тулузского.
В конце августа жара усилилась. Конечно, когда войско слишком долго стоит лагерем на одном месте, в нем всегда появляются больные, и, как известно, несчастные, пораженные так называемой «военной болезнью» [53], редко выздоравливают. Но смертность резко возросла, и в городе заговорили о чуме. В середине сентября слух подтвердился, и тогда все, кто мог, начали покидать Антиохию. Рожер и Анна обсуждали, что делать. У них был удобный дом, который ничего им не стоил, и множество слуг, но глупо было из-за этого подвергать себя риску. С другой стороны, порт Святого Симеона, куда обычно бежали обитатели лагеря, был переполнен, жизнь там резко вздорожала, и не было никакой гарантии, что болезнь вскоре не доберется и туда.
Они было решили остаться в доме на вершине холма, достаточно удаленного от миазмов [54] нижнего города, запереться и никуда не выходить, но Роберт де Санта-Фоска предложил им нечто иное. Он пришел вечером после ужина, когда стало немного прохладнее. Норманн был облачен в легкие шелковые одежды и выглядел здоровым, свежим и процветающим. Когда слуга-сириец привел кузена в гостиную, тот первым делом поцеловал Анну и рассыпался в комплиментах ее красоте.
— Удивительно, как ты умудряешься сохранить здоровье в этом гнилом городе, — продолжил он. — Я решил уносить ноги, пока меня не похоронили.
— Ты не похож на больного, — ответил Рожер. — Ишь, какие шелка! Должно быть, служба графу Тарентскому хорошо оплачивается.
— Князь Антиохийский как подобает заботится о своих вассалах, — поправил его Роберт, — но эта шелковая накидка вовсе не от него. Я получил довольно забавную и хорошо оплачиваемую работу у генуэзского бальи — уговаривать евреев везти товары к ним, а не к провансальцам. Мы встречаем их у ворот, а если ты при этом в доспехах, они достаточно сообразительны, чтобы понять намек. Но здесь косит людей самая настоящая чума, и генуэзцы как-нибудь обойдутся без моей помощи. Вы собираетесь уезжать из города?
— Мы только что обсудили этот вопрос, — ответил Рожер. — Неплохо бы удрать куда-нибудь, но жить здесь дешевле, чем где-либо, да и не знаю я, где можно спрятаться от морового поветрия. Мы с Анной решили остаться и запереть двери; хотя для тебя, кузен, они всегда будут открыты.
— У меня есть план получше, — бодро сказал Роберт. — Я бы не расстался со своими славными генуэзцами, если бы не нашел кое-что получше. За Гаренцем есть небольшой замок — ну, вроде сторожевой заставы. Мы используем его, чтобы защищать купцов от арабских кочевников. Князь Боэмунд выделил мне для тамошнего гарнизона человек двадцать арбалетчиков и позволил подыскать рыцаря в помощники. Не хочешь ли ты занять эту должность и взять с собой госпожу Анну?
Рожер вопросительно глянул на жену. Она с улыбкой кивнула, и у него отлегло от сердца. Предложение было с благодарностью принято.
— Надеюсь, это не помешает мне присоединиться к войску в день Всех Святых, и ты не потребуешь, чтобы я воевал с кем-либо, кроме неверных? — проформы ради осведомился он. — Я ведь все еще вассал герцога Нормандского и не могу уйти без его согласия. Правда, до ноября мы ему не нужны.
— Да не беспокойся ты насчет своего герцога! — не выдержал Роберт. — Никто не собирается с ним воевать и ничего против него не замышляет. Наплевать ему, чем ты занимаешься, если не попадешься ему на глаза!
Все уладилось, и Рожер решил, что раз до дня Всех Святых он находится в отпуске, то имеет право не спрашивать у герцога никакого специального разрешения.
Через несколько дней все трое уехали. Место их назначения называлось Черный замок за Гаренцем и было самой дальней христианской заставой на этом направлении. Замок представлял собой небольшой квадратный каменный форт с высокими прямоугольными башнями по углам и единственными воротами, достаточно широкими, чтобы в них въехала повозка. Стены пестрели разношерстной кладкой. Замок размещался на краю ущелья, уходившего на юго-восток, к Евфрату, и был сооружен еще в те времена, когда люди только-только научились строить из камня. Последний раз его подновляли греки лет пятьдесят тому назад. Башни были крепкие и высокие, но кое-где подгнили деревянные стропила. Башню, крыша которой была покрепче, вымели и приспособили для проживания рыцарей; остальные использовали под арсеналы и склады. Пехотинцы, их домочадцы и лошади разместились во дворе. Командовал фортом рыцарь из итальянских норманнов, но он страдал дизентерией и рвался уехать. Роберт дал ему денег, и Рожер догадался, что кузен просто купил эту должность.
Обязанности у них были простые и необременительные. Когда подходил караван со стороны Евфрата, он проводил в форте ночь; наутро дюжина арбалетчиков, сидя на вьючных животных, проделывала с ними девятимильный переход до Гаренца и пешком возвращалась обратно. Один из рыцарей командовал эскортом (обычно это была обязанность Рожера), а второй в это время скучал, гулял и занимался физическими упражнениями. Роберт был тактичен и неназойлив, но Рожера удивляло и слегка раздражало, что им командует один человек. До сих пор он подчинялся глашатаям, которые, передавали приказы герцога, и приказы эти касались всех нормандских паломников сразу. Поэтому он смущался, когда кузен, приятно улыбаясь, говорил ему, в котором часу следует выйти в поход и вернуться обратно.
С другой стороны, Анна была чрезвычайно довольна. Ей приходилось выполнять обязанности хозяйки замка, поскольку она была здесь единственной дамой, и Анна целыми днями с удовольствием проверяла состояние жилых помещений и колодца, распределяла продукты и раздавала лекарства. Казалось, она ничуть не скучала по обществу других благородных дам и хорошо ладила с женами арбалетчиков, хотя многие из них были бесстыжими, грязными и глупыми тварями. Из этого Рожер сделал вывод, что в Провансе нет такой разницы между высшими и низшими классами, а посему жене нечего делать в недавно завоеванной Англии, где господствует строгое разделение на касты.
Жизнь здесь была здоровая и простая, но Рожеру приходилось массу времени проводить в разъездах, и он постепенно отдалялся от жены. В этом не было его вины. Он не разделял увлечения Анны домашним хозяйством, а наедине с Робертом она оставалась так часто, что у них завелись общие шутки и воспоминания, в которых Рожеру места не оставалось. Но она все же была его женой, а Роберт— кузеном, оба они были благородны, заслуживали доверия и никогда не опустились бы до мелкой интрижки.
Стоял солнечный, свежий октябрьский день. Купцов не было, и рыцари развлекались тем, что, выйдя за стены, стреляли в куропаток из взятых взаймы арбалетов, потому что земля была слишком каменистой, чтобы гоняться за птицами верхом. Возвратившись домой, они обнаружили в замке караван, прибывший из Гаренца. Сопровождавшие его арбалетчики, прежде чем разойтись по своим палаткам, успели сообщить им последнюю новость: Адемар, епископ Пюиский, папский легат в этом паломничестве, внезапно скончался от чумы. После ужина они обсуждали скорбную весть и гадали, как это может повлиять на планы пилигримов. Анна нашла самые подходящие слова:
— Он был хороший человек, раз оставил свое уютное и безопасное епископство ради покорения земель неверных, вот и умер он далеко от дома. Упокой Господь его душу! Пришлет ли папа другого легата, чтобы управлять нами? Как ты думаешь, мессир Роберт?
— Да, это печально, — со снисходительной улыбкой согласился Роберт. — Но бедняга не был полководцем, и войско ничуть не пострадало бы, если бы его и вовсе не было. Вопрос в другом: нужен ли нам легат вообще? Лучшего предводителя, чем князь Боэмунд, нам не найти, епископ для этой роли не годится, а кто будет править страной, решит совет, назначенный на день Всех Святых.
— Этот-то вопрос теперь решить легко, — быстро отозвался Рожер, — когда итальянские норманны захватили все здешние замки и большую часть городской стены. Если вы не пожадничаете и оставите в покое графа Балдуина в Эдессе и графа Тулузского в верховьях Оронта, никто не тронет ваше графство, княжество или как там вы его называете. Но неужели совет в день Всех Святых больше ничего не решит? Герцог Нормандский, похоже, уезжать не собирается, и я думаю, они вынашивают планы следующей зимней кампании.
— Зачем нам еще одна кампания? — спросила Анна. — Разве мы не сделали все, что от нас требовалось? Восточные христиане теперь в безопасности, мы отвоевали у неверных сотни миль и множество городов. Сейчас нужна просто торжественная встреча с раздачей пергаментов, скрепленных сургучными печатями, удостоверяющих наше право на владение этими землями.
— Ты забыла, что ни у кого из нас этих земель и в помине нет, — заявил Рожер, отметив про себя, как спелись эти двое. — Ты, кузен, конечно, рассчитываешь, что граф Боэмунд, получив во владение княжество, отдаст тебе либо этот замок, либо какой-нибудь другой. А как быть мне и прочим безземельным рыцарям? Если мы стремимся обезопасить от неверных весь Восток, придется завоевывать столько земель, чтобы хватило на целое королевство. И раз мы зашли так далеко, было бы жаль оставлять в руках неверных Иерусалим.
— Что ты пристал с этим Иерусалимом? — злобно фыркнул Роберт. — Мы пришли сюда, чтобы избавить от угнетения восточных христиан, и добились своего. Вокруг лежат богатые, плодородные земли, в горах достаточно прохладно, чтобы проводить там лето. А на юге, говорят, сплошные пустыни, и жара там такая, что наши кони ее не выдержат. Если уж тебе приспичило завоевывать новые земли и создавать королевство, так вся Византийская империя к твоим услугам!
— Нет, так не пойдет! — заявил Рожер с твердостью, удивившей его самого. — Пока нам удавалось избегать открытой войны с греками, хотя временами до нее было рукой подать.
— Зато теперь ее не избежать! — выкрикнул Роберт. — Разве ты не слышал, что выкинул граф Раймунд? Ты не знаешь, как он повоевал на юге? Он захватил на побережье Лаодикею и передал ее главнокомандующему греческой армией. Слепому понятно, что Алексей хорошо заплатил ему. И если мы не хотим, чтобы греки взяли нас в клещи, следует готовиться к близкой войне!
— Но это же бред, — возразил Рожер. — Ты что, собираешься воевать со всем миром — и с христианами, и с неверными сразу? Грабят всех подряд только бандиты!
— Все равно этим кончится, пусть хоть сам папа вместо легата начнет править нами, — вставила Анна, видя, что дело идет к ссоре. — Можно приставить по кардиналу к каждому отряду, тогда до смерти папы будет сохраняться относительный мир. А стоит его святейшеству умереть, и начнется война за папский престол!
— Когда наши деды пришли в Италию, они хорошо знали, как выбирают и свергают пап, — со смехом указал Роберт. Он увидел, что Анна встревожилась, решил не наживать себе врага в лице ее мужа и продолжал как можно спокойнее и убедительнее, как принято разговаривать в цивилизованном обществе: — Знаешь, Рожер, мы уже сделали больше того, на что можно было надеяться. Не могу не согласиться с тобой: это действительно было чудо. Мы с боем пробивались от Адриатики до самого Оронта, и всегда в последний момент, когда дела становились безнадежными, враги бежали перед нами. Но это не может продолжаться до бесконечности. За последние восемнадцать месяцев в войске не было серьезных стычек, если не считать давнего столкновения в Киликии. Поверил бы ты три года назад, что французы с лотарингцами или аквитанцы с прованцами смогут драться бок о бок в двух долгих и тяжелых кампаниях? Но все это в прошлом. Чем дольше представители разных народов живут бок о бок, тем больше ненавидят друг друга, пусть даже они союзники. Такова человеческая натура, и с этим ничего не поделаешь. Паломничество сыграло свою роль, и волей-неволей придется разделиться, пока мы, христиане, не подняли меч на своих собратьев.
Увидев, что кузен старается сохранить дружелюбный и разумный тон, Рожер тоже успокоился.
— Конечно, провансальцы могут отправляться домой — у их графа и в Европе земли много. И вы, апулийцы, завоевали здесь вполне достаточно. Но у вас на уме другое. Вы с вашим графом нацелились на христианские земли к северу и западу вместо того, чтобы идти в Иерусалим и покорять новые страны неверных. Однако не нам решать. Совет вождей в день Всех Святых обсудит, что делать дальше. А мы пока поживем в этом маленьком замке, где я служу у тебя под началом. Давай не будем спорить о будущем. Просто сохраним верность нашим сеньорам и, когда придет время, последуем за ними.
И они как ни в чем не бывало завели разговор о планах на следующий день, жалуясь на недостаток провианта.
Погода, стоявшая в октябре в долине Оронта, подходила европейцам как нельзя лучше. С каждым днем они чувствовали себя здоровее и бодрее. Да и лошадям пришлись по нраву местный ячмень и резаная солома. Оба кузена согласились не говорить о будущем, и Рожер сосредоточился на тщательном исполнении своих обязанностей. Вскоре пошли слухи, что дела графа Тарентского на севере сложились не блестяще и что верховный главнокомандующий императорской армии при поддержке флота захватил множество киликийских и исаврийских [55] городов. Передача им Лаодикеи была делом не совсем обычным. Теперь приходилось мириться с тем, что греческие силы будут располагаться и на юге Антиохии.
Наступала поздняя осень, зачастили дожди, Тигр и Евфрат разлились, все меньше караванов приходило с востока. В день Святых Симона и Иуды, двадцать восьмого октября, наши герои выехали в Антиохию, оставив замок на попечение здешних христиан. Это было рискованно, потому что местные уроженцы никогда не осмелились бы удерживать форт против злобных турок, но Рожер не протестовал; и без разговоров было ясно, что граф Боэмунд собирает в Антиохии все свои силы на случай, если совет примет решение, которое развяжет междоусобную войну, и что Роберт наверняка получил тайные указания привести с собой всех воинов.
В Антиохии оказалось, что дом Рожера занял какой-то знатный барон, вхожий в совет вождей. Но после четырех месяцев мирного соседства дела пошли хуже, и в старом лагере паломников стали восстанавливать хижины для тех, кому не хватило места в городе. Даже герцог Нормандский наконец-то заинтересовался организационными вопросами и велел своим сторонникам разместиться на восточной окраине лагеря, подальше от Мостовых ворот, где могла со дня на день начаться драка.
Совет готовился заседать долго. Все боялись одного и того же: если не удастся принять решение, которое устроит всех, начнется гражданская война. Поэтому вожди осторожничали, пытаясь с помощью проволочек и тайных уговоров привлечь на свою сторону колеблющихся. Перво-наперво следовало решить, кому должна принадлежать Антиохия. Хотя Боэмунд захватил три четверти города, он, как и все норманны, стремился получить документ, неоспоримо подтверждающий его права. И пусть даже прованцы по-прежнему удерживали большой кусок стены, свергнуть Боэмунда без кровопролитного сражения им не удалось бы, а посему вопрос сводился к одному: в каком качестве граф будет править городом и чьим он станет вассалом.
Раймунд Тулузский высказывался за то, чтобы сеньором графа считался греческий император. Но большинство вождей колебалось. Собственно, спор не имел смысла. Никто не верил, что Боэмунд, фактически владевший городом, станет выполнять вассальные обязанности перед греками, какие бы условия ему ни предлагали. Но тщательное соблюдение феодального права имело большое значение для будущего: Боэмунд был бунтовщиком от природы, но его наследникам все равно пришлось бы рано или поздно пожать плоды принимаемого ныне решения. Поэтому обсуждение двигалось медленно, с дотошным разбором всех статей договора, заключенного после падения Никеи, и скрупулезности их соблюдения Алексеем.
Но вопрос о судьбе города был лишь поверхностным проявлением иного, куда более важного: что делать дальше? Ясно, что независимому княжеству Антиохийскому, которому будут угрожать и греки, и неверные, понадобится огромная армия. С другой стороны, граф Тулузский хотел подвигнуть как можно больше пилигримов к походу на Иерусалим, а для этого нужно было подрезать Боэмунду крылья и заставить его ограничиться оставляемыми в городах небольшими гарнизонами. Большинство воинов не могло повлиять на ход совета — вассалы были вынуждены следовать за своими сеньорами: в крайнем случае они могли перейти служить другому предводителю. Рожер был согласен подчиняться герцогу, поэтому он не часто вмешивался в ожесточенные дебаты собиравшейся у дворца толпы. К его удивлению, Анна тоже считала, что им остается только ждать.
Духовенство и религиозно настроенных мирян одновременно занимала и другая проблема — продолжавшийся спор о чудесных свойствах Священного Копья. Смерть легата лишила церковников права обращаться к его авторитету, хотя прованское происхождение епископа внушало серьезные сомнения в его незаинтересованности. Весь вопрос свелся к тому, насколько благочестив отец Петр Варфоломей и можно ли ему доверять. Если он выдумал историю о полночном видении, то легко мог спрятать наконечник копья в тайник под алтарем, а потом вынуть его. Как всегда в таких случаях, споры о судьбе Антиохии, о предстоящем походе на Иерусалим и подлинности Священного Копья раскололи пилигримов на два враждующих лагеря.
Следуя примеру герцога Нормандского, товарищи Рожера хранили нейтралитет. Большинство относилось к Священному Копью со сдержанным почтением, поскольку других объяснений удивительной победы, одержанной в последней битве, не было, да и графа Боэмунда они уважали за смелость и искусство полководца, хотя не слишком забивали себе голову размышлениями о его роли в этом походе.
Тем временем совет, прозаседав неделю и не придя ни к каким результатам, решил отложить следующую встречу до Епифанова дня. Это не вызвало открытой ссоры, хотя у городских башен и произошло несколько стычек провансальцев с апулийцами. Де Бодемы занимали большую хижину в нормандском лагере и жили относительно удобно. Они часто ходили в гости и принимали у себя, при них остались наемные сирийские слуги, а арбалетчик Фома выполнял обязанности конюшего.
Рождество 1098 года прошло неплохо, поскольку у пилигримов были еда и жилье. С прошлогодним голодным праздником его сравнивать вовсе не приходилось, и уж во всяком случае нынешнее Рождество было не хуже позапрошлогоднего, встреченного на хорошо снабжавшихся зимних квартирах в Италии. Но этого было недостаточно, чтобы удовлетворить паломников, знавших, что после трехлетнего отсутствия их европейские имения пошли прахом: что не захватили сеньоры, растащили арендаторы, а посему никто не стремился на родину, оставив тысячи могил на пути от Диррахия до Оронта. Ведь удалось же выходцам с Запада (вернее, удастся, если согласится совет) создать свои государства в Киликии и Северной Сирии, а греческий император легко отвоевал много прекрасных городов в Малой Азии. Но итальянские норманны могли, наверное, и сами добиться этого, а для всего воинства католической Христовой церкви подобных успехов было явно недостаточно. Хотя во всех заново освященных храмах совершались торжественные службы, священники с великой пышностью кропили святой водой стены освобожденных от врагов Господа городов, казалось, что христианская идея выдохлась и пора переходить к обороне. Объединенной армии пилигримов больше не существовало. Она переродилась в сборище вассалов разных сеньоров, ненавидевших своих союзников и готовых доказать это с мечом в руках.
Рожер праздновал Рождество с младшими рыцарями, которых созвал на пир герцог Нормандский. Анна сидела отдельно, за одним столом с другими дамами. Как только женщины разошлись по домам, началась неистовая гульба. Теперь Рожер хорошо знал своих товарищей и не чувствовал стеснения в их компании, но их болтовня пробудила в нем тоску по дому. Все нормандцы были уверены, что это их последнее Рождество на чужбине, и говорили лишь о том, что их ожидает по возвращении. Фламандские и английские корабли, приходившие в порт Святого Симеона, привозили отрывочные вести о том, что происходит в христианских странах, но лентяи рыцари не имели привычки писать и получать письма и посылали с моряками только официальные документы.
— Вот уж удивлюсь, если у меня еще остались крестьяне, — говорил один рыцарь. — Мой бедный старый дядя верит любой их божбе, а они запросто могут присягнуть, что являются свободными людьми.
— Тогда вам следует торопиться домой, чтобы вернуться до уборки нового урожая, — отвечал другой. — Говорят же: повтори трижды — получишь привычку, а если они уклонятся от своих обязанностей и на следующий год, вам никогда не удастся заставить их работать. Меня лично беспокоят не столько арендаторы, сколько мой лорд. Я получил лен от архиепископа Руанского, а теперь эти земли переданы королю Вильгельму. Вы знаете, как король относится к имуществу Церкви. Вполне возможно, что мне придется служить какому-нибудь бывшему брабантскому пехотинцу или гнусному судейскому крючкотвору. Но если я все же сумею вернуться в мой манор, к широким рекам и зеленой траве, то не буду жаловаться, кто бы ни оказался моим лордом!
— Ни у кого нет вестей из Суссекса в Англии? — спросил Рожер. — Мой отец получил там манор от несчастного графа Э. Наш лорд был замешан в мятеже, но, когда я уезжал из дому, еще не решили, как быть с его землями.
Вестей из Суссекса ни у кого не оказалось, но все выразили единодушное мнение, что король объявит конфискованные земли своей собственностью, если только не будет нуждаться в наличных деньгах, и что вассалам мятежного лорда, даже если они и уклонились от участия в бунте, не стоит полагаться на милость королевского суда. Каковы бы ни были английские законы, согласно нормандскому обычаю они нарушили свой долг, а потому не заслуживают доверия. Это бросало тень на репутацию семьи, которой Рожер привык гордиться, и он обрадовался тому, что, скорее всего, никогда не увидит Суссекс.
Многие рыцари, решившие навсегда остаться на Востоке, еще оставались безземельными, но надеялись получить лены вскоре после отъезда герцога. Князю Антиохийскому понадобится большая армия, чтобы вести войну с греческим императором, до которой, по убеждению каждого, было рукой подать, и если даже Боэмунд заключит с неверными что-то вроде перемирия, то все равно не сможет положиться на их слово, поэтому в его замках на восточной границе понадобятся сильные гарнизоны… Никто и словом не обмолвился о походе на Иерусалим, норманнам эта мысль была совершенно чужда.
Рожер исправно наполнял чашу всякий раз, когда мимо проходил слуга с кувшином вина, и постепенно ему стало себя жалко. После двух лет военной службы он научился уходить в себя настолько, что забывал лица товарищей, сидевших с ним за одним столом, он оставался наедине со своими мыслями посреди любой толпы — прием, которым обязан владеть любой воин, если не хочет возненавидеть окружающих.
Он думал о будущем, которое не сулило радужных надежд. По сравнению с началом похода его ранг в общественной и военной иерархии снизился: тогда он был хорошо экипирован, а теперь, обзаведясь турецкой лошадкой, представлял собой что-то среднее между рыцарем и дешевым «туркополом». Он всегда будет слишком беден, чтобы занять достойное место на поле битвы, а значит, и в обществе. В Суссексе все были бедны и потому не обращали внимания на свое материальное положение; в других графствах рыцари жили не лучше, но никто не завидовал какому-нибудь знатному роду де Кларе из Тонбриджа. Однако во время паломничества графы, бароны и простые рыцари перемешались, а помощь греческого императора и дань, которой облагали захваченные города, распределялась так, чтобы не умереть с голоду. Он понимал, что постоянная тревога о будущем — удел безземельных; собственный лен, пусть даже небольшой, всегда позволял надеяться, что через год повезет с урожаем, и вообще даже самый бедный свободный землевладелец имел право участвовать в судебном совете лорда. Ну что ж, следующий поход так или иначе решит эту проблему… Тут мимо проходил паж с кувшином вина, и Рожер вновь наполнил свою чашу.
В разных концах зала еще звучали песни, однако труверы уже закончили выступление. Их стихи, написанные по горячим следам и еще не известные публике, ничуть не развлекли изрядно захмелевших воителей пира. Кое-кто уже повышал голос и размахивал руками, но до открытых ссор и драки, слава богу, не дошло. Похоже, буянов сдерживало присутствие герцога; человека, посмевшего обнажить при нем меч, охрана имела законное право убить на месте.
С дальнего конца стола невнятно доносились слова подвыпившего клирика, получившего новое назначение.
— Это огромная каменная церковь с крышей до неба, разукрашенная золотом и серебром! — кричал он. — Конечно, все эти побрякушки использовались в службах схизматиков, но поскольку храм освятили заново, я продал предметы их богослужения за очень неплохую цену, а пастве сказал, что они должны купить мне утварь для католической службы. Все равно новый княжеский суд их клятвы не признает. Схизматики и еретики не имеют права жаловаться на истинных христиан, верно? А кто из них честный христианин и кто нет, буду решать я, и они мне хорошо за это заплатят. Мне предстоит более важная работа, нежели новому сеньору, кем бы он там ни был: я отвечаю за души этих греков, а он распоряжается только их телами…
Его рассуждения были циничны, но Рожеру пришлось признать, что в них много правды. Пилигримам не удалось бы создать крепкого государства без поддержки местных христиан, и единственный способ добиться этого — сделать из них добрых католиков. Этого священника на дальнем конце стола, который, к удовольствию Рожера, сидел ниже его, нельзя было считать благочестивым миссионером, но местным уроженцам останется только смотреть ему в рот, когда они узнают, что их показания не будут признаваться княжеским судом.
Слушая эти речи, сидевший напротив Рожера грубоватый рыцарь средних лет хохотал во все горло.
— Похоже, этот пьяный старый клирик говорит дело, а, мессир Рожер? Если эти чертовы итальянские пираты захватят все лучшие лены — а я не сомневаюсь, что так оно и будет, — будь я проклят, если не забрею себе макушку и не присмотрю хлебное местечко в церкви! Вот где кормушка-то! Вы ведь тоже безземельный, верно? Подумайте над этим!
Рожер ответил какой-то любезной фразой и вновь погрузился в свои мысли. Да, это могло решить все его проблемы и было вполне достижимо: когда паломники станут возвращаться домой, католического духовенства будет не хватать. Можно было бы неплохо жить — недостаток паствы ему бы не грозил. Но тут он вспомнил об Анне. Конечно, наличие жены ставило на этих планах крест. Продолжая жалеть себя, он помечтал о том, как было бы хорошо вновь стать холостым. Рожер любил жену, но необходимость заботиться о ней связывала его по рукам и ногам. Все было против него, и он тихонько заплакал от безнадежности и тоски по дому.
Опорожнив еще две чаши, он внезапно ощутил, что скорбь перешла в злобу, но не знал, на ком ее выместить. Он сидел на скамье сгорбившись, вертел в руках пустую чашу и молча ненавидел всё и вся: и христианство, и паломничество, и герцога, и товарищей-военных, и даже собственную жену. Но если герцог был для Рожера недостижим (стоило вынуть меч, и на него тут же набросятся эти отвратительные жизнерадостные и процветающие рыцари), то Анна никуда не денется. Сейчас он вернется и задаст ей перцу! Эта мысль его порадовала.
Пир продолжался, и вскоре те, кто еще не сполз под стол, принялись хором орать известную всем и каждому песню о Роланде и Ронсевальской битве [56]. В конце концов Рожер выбрался на воздух… Это морозное Рождество долго потом вспоминали и в Сирии, и в Нормандии, но сам он большую часть ночи провел, чувствуя себя обиженным и несчастным.
Он очнулся утром в каком-то грязном закоулке и, ощущая ломоту во всем теле, поплелся домой. Выстоять мессу в день Святого Стефана, тоже большой праздник, было ему не по силам, и он неумытым повалился в постель, испытывая одно неодолимое желание — спать. Анна же, как назло, выглядела здоровой и бодрой. Повязав голову косынкой, она наблюдала за работой сирийской горничной.
Она изображала из себя покорную жену и соглашалась с каждым словом своего повелителя, но Рожер не мог забыть насмешливую улыбку, которой было встречено его появление, и уснул в отвратительном настроении.
Следующие несколько дней он по-прежнему дулся на Анну, хотя и не помнил, почему. Она же, продолжая вести себя учтиво, обращала на его слова меньше внимания, чем прежде. Как он ни взвинчивал себя, но придраться было не к чему. Он так и не сумел сформулировать, в чем заключалась ее вина.