на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить

реклама - advertisement



16. В западне

Идя на следующий день на условленное свидание с Ирой от Омфалуса, находившегося в самом центре города, Бен-Гур повернул в колоннаду Ирода и скоро пришел ко дворцу Идернея.

С улицы он вступил в сени, по бокам которых в портик вели уложенные коврами лестницы. У лестниц сидели крылатые львы. В середине стоял гигантский ибис, струивший на пол воду. Львы, ибис, стены и пол – все говорило о египтянах.

Вверху, закрывая собой площадку лестниц, возвышался портик – прелестная колоннада, концепция которой по легкости и пропорциональности в тот период едва ли могла принадлежать кому-нибудь, кроме греков. Портик из белоснежного мрамора производил впечатление лилий, небрежно разбросанных по большой голой скале.

Бен-Гур остановился в тени портика, любуясь художественностью его резной отделки и чистотой мрамора, потом отправился дальше. Широкие створчатые двери в ожидании его стояли открытыми настежь. Проход, в который он вошел, был высок и узок, пол выложен красной черепицей, но эта простота была преддверием чего-то прекрасного.

Он шел неторопливо, чувствуя полное успокоение. Сейчас он очутится в присутствии Иры. Она ждет его, ждет его с песней на устах, с рассказами и шутками, блестящая, причудливая, своенравная, с улыбками, придающими еще больше прелести ее взгляду, и со взглядами, придающими сладострастное значение ее тихим речам. Накануне их вечерней прогулки по озеру в пальмовой роще она посылала за ним, и теперь она снова приглашала его. И он идет к ней в прекрасный дворец Идернея.

Проход привел его к запертой двери, у которой он и остановился, но тотчас же ее широкие половинки начали сами собой растворяться, не издавая ни скрипа, ни звука отпираемого замка или отодвигаемой задвижки.

Стоя во мраке глухого прохода и смотря в дверной проем, Бен-Гур увидел обширный и баснословно роскошный атриум римского жилища. Когда он, желая осмотреться, остановился и взглянул на пол, то оказалось, что ногами он попирает грудь Леды, ласкающей лебедя. Взглянув дальше, он увидел, что весь пол подобным же образом выложен мозаичными изображениями различных мифологических персонажей. На нем стояли скамьи и кресла, каждое имело особое назначение и представляло собой шедевр. Столы с изящной резьбой и манившие к себе кушетки так отчетливо отражались в поверхности пола, как будто то была поверхность воды. Филенчатая отделка стен, живопись и барельефы на них, как и фрески потолка, также отражались полом. Потолок имел форму купола с отверстием, сквозь которое беспрепятственно лился солнечный свет, и небо, всегда ярко-голубое, казалось, можно было достать рукой. Были там и канделябры причудливых форм, статуи и вазы. Все вместе напоминало убранство дома на Палатинском холме, купленного Цицероном у Красса, или еще более известную своей роскошью Тускуланскую виллу Скавра.

Бен-Гур, все еще в мечтательном настроении, бродил по комнате без всякой цели, прельщенный всем, что он видел. Он был далек от мысли, что ему придется долго ждать: как только Ира будет готова, она придет сама или же пришлет за ним.

Дважды он обошел комнату, затем обошел ее еще раз. Столько же раз он останавливался под отверстием в потолке, глядя на лазурную глубину неба, затем, опершись на столб, изучал распределение света и тени и эффекты, производимые ими. К нему никто не шел. Течение времени начало, наконец, производить на Иуду свое действие, и он стал задавать себе вопрос, что задержало так долго Иру. Опять он скользнул взглядом по украшенному полу, но уже не испытывая того удовольствия, что в первый раз. Он часто останавливался и прислушивался и, наконец, пробудился до полного сознания тишины, царившей во всем доме. Ему стало как-то неловко, но он с улыбкой отгонял от себя это чувство и все еще надеялся. "О, вот она в последний раз прикасается кистью к своим векам или, может быть, занята изготовлением для него венка. Она явится сию минуту, и нетерпение, с которым он ожидал ее, придаст ей еще больше прелести". Затем он сел и залюбовался канделябром, рассмотрел подставки – все вместе чудо в своем роде. Но тишина давила Бен-Гура, и, рассматривая прекрасные вещицы, он не переставал прислушиваться. Не было слышно, однако, ни звука. Дворец был как могила.

Могла произойти ошибка. Но посланник был от египтянки, а дворец этот – дворец Идернея. Иуда вспомнил о том, как таинственно растворились двери – совершенно бесшумно, как бы сами собой. Он направился к ним. Хотя его поступь была легка, но звук, раздавшийся от его шагов, был так громок и неприятен, что напугал его. Он сделался нервен. Громоздкий римский замок оказал сопротивление первой попытке толкнуть его. Во второй раз он нажал на него изо всех сил, и кровь застыла в его жилах: дверь не поддалась. Сознание опасности охватило его, и мгновение он стоял в нерешительности. "Кому в Антиохии была надобность причинить мне вред? – Только Мессале!"

Да и что значил самый этот дворец Идернея? В сенях он видел Египет и Афины, здесь же, в атриуме, был Рим и решительно все носило римскую печать. Правда, дом стоял на главной городской улице, на месте слишком людном, чтобы здесь могло совершиться насилие, но именно это как нельзя больше соответствовало злобному гению его недруга. Атриум изменился в его глазах: несмотря на все свое изящество и красоту, это было не что иное, как ловушка. Страху всегда все представляется в мрачном свете.

Идея, возникшая в уме Бен-Гура, раздражала его.

В атриуме, справа и слева, было много дверей, ведших, без сомнения, в спальни. Все они оказались накрепко запертыми. Если постучать, быть может, ответят. Стыдясь крикнуть, он расположился на кушетке и, лежа на ней, попробовал думать.

Теперь ясно, что он в плену, но кому и зачем это нужно? Что, если и в самом деле это Мессала? Он приподнялся и сел. Осмотревшись вокруг, он вызывающе улыбнулся: оружием мог служить каждый стол. Но и в золотых клетках птицы умирают с голоду. Нет, с ним этого не случится – ему бы и кушетка послужила тараном. Он был силен, да к тому же бешенство и отчаяние прибавляют много сил!

Сам Мессала прийти не мог. Он никогда не будет в состоянии ходить, он такой же калека, как и Симонид, но пока еще он мог заставить прийти других. А этих других он мог найти повсюду. Бен-Гур встал и снова попробовал двери и даже крикнул, но эхо ответило ему так, что он вздрогнул. Со всем спокойствием, возможным в данных условиях, он решился подождать еще немного, прежде чем начать пробивать себе дорогу.

Ум человека, находящегося в подобном положении, имеет свои приливы и отливы беспокойства с короткими промежутками между ними. Наконец через некоторое время ему удалось убедить себя, что это простая случайность или ошибка. Дворец, без сомнения, кому-нибудь принадлежит, о нем должны заботиться, он требует за собой ухода, и вечером или ночью непременно явится его хозяин.

Придя к такому заключению, он стал ждать.

Прошло с полчаса – Бен-Гуру же показалось, что гораздо больше, – когда дверь, впустившая его, так же бесшумно, как и раньше, открылась и закрылась снова.

Он сидел в это время в дальнем углу комнаты. Шаги заставили его вздрогнуть. "Наконец-то пришла!" – подумал он и с трепетом облегчения встал.

Поступь была тяжелая и сопровождалась шумом и грохотом грубых сандалий. Между ним и дверью были золоченые столбы. Он спокойно вышел вперед и оперся на один из них. Теперь ему стали слышны голоса – голоса были мужские, и один из них был резким и гортанным. О чем говорили, он не мог понять, так как язык, на котором велся разговор, не принадлежал ни одному из языков Восточной или Южной Европы.

Произведя общий обзор комнаты, незнакомцы перешли налево, так что Бен-Гур мог их видеть. Их было двое: один из них очень полный, оба высокие и в коротких туниках. Они не походили ни на хозяев дома, ни на прислугу. Обстановка комнаты, видимо, удивляла их. Около каждой вещи они останавливались, рассматривали и ощупывали ее. Очевидно, они из простонародья. Атриум, казалось, оскорблялся их присутствием. В то же время их развязность и уверенность указывали на то, что они здесь не по ошибке, а по делу. Но по какому?

Болтая между собой, они переходили с места на место, постоянно изменяя направление, но неуклонно приближаясь к тому столбу, у которого стоял Бен-Гур. Неподалеку от него, там, где на мозаичный пол с ослепительным блеском падал косой луч света, стояла статуя. Она заняла их. Рассматривая ее, они встали так, что свет падал на них.

Таинственность, окружавшая его собственное пребывание во дворце, раздражила, как мы видели, нервы Бен-Гура. Так что теперь, когда в высоком толстом незнакомце он признал норманна, известного ему еще по Риму и виденного им день тому назад в цирке как увенчанного героя кулачного боя, когда он рассмотрел лицо этого человека, покрытое шрамами от ран, полученных им во многих боях, и со следами диких страстей, когда он обозрел обнаженные руки и ноги этого субъекта – замечательно развитые упражнениями – и его плечи Геркулеса, то мысль о личной опасности пронизала его холодом. Верный инстинкт подсказал ему, что обстановка слишком удобна для совершения убийства, чтобы их появление было простой случайностью. Перед ним подкупленные злодеи, и они пришли ради него. Он бросил беспокойный взгляд на товарища норманна – это был молодой черноглазый и черноволосый человек, по наружности еврей. Оба они были одеты так, как обыкновенно бывают одеты на арене люди их профессии. Сопоставив эти обстоятельства, Бен-Гур уже не мог больше сомневаться: его намеренно заманили во дворец. Здесь, в этом блестящем жилище, ему предстоит умереть!

В недоумении, что ему предпринять, он переводил глаза с одного человека на другого, тогда как внутри него совершался тот таинственный процесс, когда перед нами со страшными подробностями проходит вся наша жизнь и мы рассматриваем ее не как свою, а как чью-то чужую. И по мере того как она, как бы поднимаемая из скрытой глубины чьей-то рукой, разворачивалась перед ним, он начинал думать, что вступает теперь в новую жизнь, вполне отличную от старой: в той, старой, он был жертвой, в этой он принимает роль наступающего. Не далее как вчера он нашел свою первую жертву! В христианине воспоминание об этом событии вызвало бы угрызения совести. Но не в Бен-Гуре: дух его был пропитан учением первого, а не позднейшего и величайшего законодателя. По его мнению, он наказал Мессалу. Господь позволил ему восторжествовать, и он черпал из этого обстоятельства веру, являющуюся источником всякой разумной силы и особенно силы, проявляемой во время опасности.

Но процесс на этом не остановился. Новая жизнь показала ему его миссию, едва-едва начавшуюся, священную, как свят был грядущий царь, и верную, как верно было пришествие царя, миссию, признававшую насилие законным, хотя бы потому, что его нельзя было избежать. И неужели он может испугаться?

Он снял пояс, обнажил голову и, сбросив свой белый иудейский наряд, дожидался их, одетый в тунику, похожую на те, которые были на его врагах, готовый и духом, и телом. Спиной прислонившись к столбу, он спокойно ждал.

Осмотр статуи был непродолжителен. Вскоре норманн повернулся и что-то произнес на незнакомом языке. Оба они вслед затем взглянули на Бен-Гура. Еще несколько слов, и они подошли ближе.

– Кто вы? – спросил он по-латыни.

Норманн улыбнулся, отчего, впрочем, лицо его не сделалась мягче, и ответил:

– Варвары.

– Это дворец Идернея. Кого вам здесь надо? Стойте и отвечайте.

Слова эти были произнесены тоном повелителя. Незнакомец остановился, и норманн, в свою очередь, спросил:

– А ты кто такой?

– Римлянин.

Великан закинул голову:

– Ха, ха, ха! Я слышал, как однажды из коровы, лизавшей соленый камень, вышел бог, но даже бог не в силах сделать из иудея римлянина.

Перестав смеяться, он опять сказал что-то своему товарищу, и оба начали приближаться к Иуде.

– Стойте! – сказал Бен-Гур, отойдя от столба, – одно слово!

Они еще раз остановились.

– Одно слово! – ответил саксонец, сложив на груди свои огромные руки и смягчая угрожающее выражение, начинавшее было омрачать его лицо. – Только одно слово. Говори.

– Ты Торд, норманн.

Великан раскрыл свои голубые глаза.

– Ты был ланистой в Риме.

Торд кивнул головой.

– Я был твоим учеником.

– Нет, – сказал Торд, отрицательно качая головой, – клянусь бородой Ирмина, ни одного еврея я не обучал.

– Но то, что я говорю, я докажу.

– Каким образом?

– Вы пришли сюда убить меня.

– Ты угадал.

– Так пусть он один поборется со мной, и в схватке с ним я представлю доказательства справедливости моих слов.

Лицо норманна засветилось удовольствием. Он поговорил со своим товарищее и после его ответа произнес с наивностью желающего позабавиться ребенка:

– Подождите, пока я скажу начинать.

Несколькими пинками он выдвинул кушетку и не спеша начал укладывать на неесвои дородные формы. Расположившись поудобнее, он сказал:

– Теперь начинайте!

Тотчас же Бен-Гур пошел на противника.

– Защищайся, – сказал он.

Тот поднял руки.

Теперь, когда они стояли лицом к лицу, между ними не только не было заметно несходства, но, наоборот, они, как родные братья, походили друг на друга. Уверенной улыбке незнакомца Бен-Гур противопоставил серьезность, которая, если бы тот знал его силу, послужила бы ему отличным признаком близкой опасности. Оба понимали, что бой должен быть смертельным.

Бен-Гур правой рукой сделал ложное движение. Незнакомец отразил его, слегка выдвинув левую руку. Прежде, чем он успел оборониться, Бен-Гур схватил его за кисть руки и сжал своей, которую годы, проведенные на веслах, сделали страшной, как клещи. Нападение было совершено врасплох, и защищаться не было времени. Броситься вперед, перенести руку противника на уровень его глотки и загнуть ее за его правое плечо, повернуть его к себе левым боком и левой свободной рукой нанести верный удар, удар по голой шее пониже уха, – все это были мелкие подробности. Во втором ударе не было нужды. Злодей тяжело, даже не крикнув, повалился на пол. Бен-Гур обернулся к Торду.

– Га! Каково? Клянусь бородой Ирмина! – с удивлением вскричал последний, приподнявшись и сев на кушетке. Потом он рассмеялся:

– Ха, ха, ха! Сам я не мог бы сработать лучше.

Он спокойно осмотрел Бен-Гура с ног до головы и, встав, уставился ему в лицо с нескрываемым восхищением.

– Это мой прием: тот самый прием, который я в течение десяти лет практиковал в школах Рима. Ты не еврей. Так кто же ты?

– Ты знал Аррия, дуумвира?

– Квинта Аррия? Еще бы, он был моим патроном!

– У него был сын.

– Да, – сказал Торд, причем его истасканное лицо чуть-чуть оживилось, – я знавал этого доброго молодца. Из него мог бы выйти царь гладиаторов. Сам кесарь хотел быть его патроном. Я научил его тому приему, который ты испробовал на нем, – прием этот доступен только для таких мышц и для такого кулака, как мои. Много венков я выиграл им.

– Я сын Аррия.

Торд пододвинулся ближе и подверг его внимательному осмотру, после чего глаза его засветились неподдельным удовольствием и он со смехом протянул руку.

– Ха, ха, ха! А ведь он говорил мне, что я найду здесь иудея, иудейскую собаку, убить которую все равно что послужить богам.

– Кто это тебе говорил? – спросил Бен-Гур, принимая протянутую руку.

– Мессала. Ха, ха, ха!

– Когда, Торд?

– Прошлой ночью.

– А я думал, что он ранен.

– Ему больше нельзя будет ходить. Говорил же он со мной в промежутки между стонами, лежа в постели.

Эти несколько слов живо изобразили всю силу ненависти. И Бен-Гуру стало ясно, что римлянин, пока он жив, будет для него опасным и будет неутомимо преследовать его. Ему оставалось одно мщение, чтобы несколько скрасить свою разбитую жизнь. Понятна теперь и та цепкость, с какой схватился он за богатство, проигранное им на пари Санбаллату. Бен-Гур мысленно окинул все обстоятельства, ясно представляя себе различные способы, какими враг его мог стать ему на дороге в деле, предпринятом им во имя грядущего царя. Почему бы и ему не прибегнуть к римскому способу? Человек, нанятый убить его, мог бы согласиться нанести и ответный удар. Он мог предложить высокую плату. Искушение было сильно, и в нерешительности он случайно взглянул на своего мертвого противника. Тот лежал с побледневшим, поднятым кверху лицом, замечательно похожим на его. Свет озарил его сознание, и он спросил:

– Торд, сколько Мессала должен дать тебе за умерщвление меня?

– Тысячу сестерций.

– Ты их получишь, и вот что я тебе скажу: к этой сумме я прибавлю еще три тысячи.

Великан размышлял вслух:

– Вчера я выиграл пять тысяч, от римлянина одна – шесть. Дай мне четыре, добрый Аррий, еще четыре, и я крепко постою за тебя, хотя бы старый Торд, мой тезка, и поразил меня за это своим молотком. Давай четыре, и я убью лжеца патриция, если ты только прикажешь. Мне стоит лишь прикрыть ему рот моей рукой – и готово.

Он наглядно изобразил это, положив руку на свой собственный рот.

– Я вижу, – сказал Бен-Гур. – Десять тысяч сестерций – целое состояние. Оно даст тебе возможность вернуться в Рим, открыть винную лавочку близ большого цирка, и жить так, как подобает первому из ланист.

На лице великана от удовольствия, доставленного ему такой картиной, старые шрамы покраснели, как будто они были недавнего происхождения.

– Четыре тысячи я дам, – продолжал Бен-Гур, – и то, что придется тебе сделать за эти деньги, не запачкает твоих рук в крови, Торд. Выслушай теперь меня. Не похож ли твой друг на меня?

– Я бы сказал, что это яблочко от той же яблони.

– Так. Если я оденусь в его тунику, а на него надену мое платье и мы с тобой выйдем отсюда вместе, оставив его здесь, то не получишь ли ты свои сестерции от Мессалы? Тебе нужно только уверить его, что мертвец этот – я.

Торд расхохотался до слез.

– Ха, ха, ха! Никогда никому так легко не доставались десять тысяч сестерций – и винная лавка у большого цирка!.. И все это за одну только ложь и ни капли пролитой крови! Твою руку, о сын Appия! Переодевайся, и если когда-нибудь ты будешь в Риме, не забудь спросить, где винная лавка Торда. Клянусь бородой Ирмина, я отпущу тебе самого лучшего вина, хотя бы мне пришлось занять его у кесаря.

Они снова пожали друг другу руки, после чего Бен-Гур приступил к переодеванию. Затем они условились, что ночью к Торду явится посланник с четырьмя тысячами сестерций. Когда они были готовы, великан постучал в дверь. Она открылась. На выходе из атриума он провел Бен-Гура в смежную комнату, где последний довершил свой наряд, надев грубую верхнюю одежду мертвого бойца. Они расстались в Омфалусе.

– Не забудь, о сын Аррия, не забудь: винная лавка близ большого цирка. Ха. ха, ха! Клянусь бородой Ирмина, никогда так дешево не доставалось богатство! Да хранят тебя боги.

Оставляя атриум, Бен-Гур бросил последний взгляд на злодея, лежавшего уже в иудейской одежде, и остался доволен. Сходство было поразительное. Если Торд сдержит слово, обман навсегда останется тайной.

Ночью в доме Симонида Бен-Гур рассказал доброму человеку обо всем происшедшем во дворце, и между ними было условленно, что спустя несколько дней с целью розыска местопребывания Бен-Гура будет объявлено публичное расследование. Надо было как бы случайно и вместе с тем осторожно донести суть дела до сведения Максентия. Затем, если тайна не будет обнаружена, то это будет означать, что Мессала и Грат успокоились и довольны, и Бен-Гур может свободно отправиться в Иерусалим продолжать розыски своих родных.

При расставании Симонид с отеческим чувством простился с ним и благословил его. Эсфирь проводила молодого человека до спуска вниз.

– Если я найду свою мать, Эсфирь, ты поедешь к ней в Иерусалим и будешь Тирсе сестрой.

С этими словами он поцеловал ее.

Был ли это только братский поцелуй?

Он переправился через реку в том месте, где недавно находился стан Ильдерима, и здесь нашел араба, который должен был служить ему проводником. Были выведены лошади.

– Это твоя, – сказал араб.

Бен-Гур взглянул и... То был Альдебаран, быстрейший и славнейший из сынов Миры и после Сириуса первый любимец шейха. Этот подарок ясно указывал на расположение к Иуде старика шейха.

Труп в атриуме был убран и погребен. Согласно плану Мессалы, к Грату был послан курьер с успокоительным известием, что смерть Бен-Гура есть дело несомненное.

Немного спустя близ цирка Максима в Риме открылась винная лавочка с надписью над входом: "ТОРД, норманн".


15. Приглашение | Бен-Гур | 1. В Антонийской башне