Улжан поднесла Абаю на большом блюде баранью голову и бок.^[104]

— Твои матери закололи барана в честь того, что ты вырос и возмужал, — сказала она.

Абай удивился.

— Апа, за что это?

— Вы оба проспали и ничего не знаете! Люди хвалят, говорят, что ты стал человеком, — вот за что! Все родичи довольны твоими трудами! — объяснила Улжан.

— Боже мой, вот так труд! Подумаешь— гору своротили!.. Скажите лучше, что просто нужен был повод, чтобы заколоть бедного ягненка!.. Ну что же, поедим, Ербол! — И Абай, смеясь, принялся делить голову.

Прошло дней пять. Ербол уехал к себе, но неожиданно вернулся обратно на взмыленном коне и на всем скаку подлетел к Абаю, бродившему возле аула. Сердце Абая забилось надеждой. Ерболу уже давно не удавалось ничего сообщить ему о Тогжан. Теперь он быстро сорвал шапку с головы Абая.

— Суюнши! — закричал он.

Они без слов поняли друг друга и рассмеялись.

— Все удалось как нельзя лучше! — сказал Ербол, улыбаясь. — Младший сын Суюндика, Адильбек, только что отправился в поездку к невесте. С ним уехали все мужчины. Я все не мог повидать не только Тогжан, но и Карашаш: Адильбек начал что-то на меня коситься. А сегодня я обо всем переговорил с женге. Тогжан скучает по тебе, Карашаш говорит, что она часто тебя вспоминает. После аса люди хвалят тебя, разговоры о тебе идут повсюду. И женге и Тогжан так и говорят, что во всем крае нет жигита, который мог бы сравниться с Абаем… Теперь решайся: хоть раз покажись им! Я с этим и приехал. Подробно обо всем поговорим дорогой, вели скорей седлать коня, поедем вместе!

Абай побледнел от неожиданной радости. Начинало смеркаться, когда они отправились на жайляу бокенши,

Абай ехал на золотистом белогривом иноходце, Ербол на светло-сером коне. На обоих были серые чапаны и шапки; кони, одежда — все сливалось с вечерней мглой, все рассчитано на то, чтобы как можно меньше привлекать внимания. Поэтому же они предпочли и более длинный путь, в объезд аулов, где ночная поездка двух жигитов могла вызвать подозрения.

Взошла луна. Наступила тихая, спокойная ночь. Ширь степи, холмы и предгорья дремали в голубоватом тумане, точно укутанные шелковою пеленою ночи. Мир был овеян тихой, безмолвной грустью. Когда Абай взглядывал на луну, одинокую, тоскливо плывущую по небу, еле слышный вздох вырывался из его груди.

При одном воспоминании о Тогжан сердце его мгновенно наполнялось тоской.

Он уже взрослый, самостоятельный жигит. Жизнь, которая озарила утро его молодости красотой и трогательной нежностью лучезарной Тогжан, тут же воздвигла между ними горы, непреодолимые препятствия. Их души отдались друг другу без колебаний, без размышлений, они доверчиво и преданно протянули друг другу руки, но их мечты несбыточны: у него опутаны ноги, на нее накинута узда. И все-таки через все преграды они неудержимо стремятся друг к другу. Но забыть о путах, стянувших им руки и ноги, они тоже не могут. И вот — каждый порыв вызывает у них тоскливую боль сожалений и грусти.

По возвращении от невесты Абаю один раз удалось передать привет любимой. Он просил разрешения повидаться с нею. Услышав это, Тогжан вздрогнула.

— Зачем? — сказала она. — Для чего нам искать встречи? Неужели он сам не понимает этого?.. — Горечь обиды звучала в ее словах.

Оправданий Абаю она не находила. Правда, он не любил Дильду, но вернулся от нее примирившийся с будущим, покорный велению судьбы. У Тогжан тоже был жених, и она тоже не питала к нему никакого чувства, но она отгоняла от себя всякую мысль об этом женихе с тех пор, как полюбила Абая. Ее сердце страшилось и чуждалось его. А Абай поехал к невесте!.. Он прошел через перевал, разъединивший их, казалось, навеки. Сколько слез пролила тогда Тогжан, как исхудала в те дни!..

Подгоняя коней, Абай и Ербол подъехали к жайляу Бокенши в час, когда люди ложатся на покой. Явиться открыто, как гости, было уже поздно.

Широкие луга здесь с двух сторон окаймлялись возвышенностями. Въехав на западный склон, Абай услышал отдаленное пение. Ербол тоже прислушался. Жигиты остановились, напрягая слух. Пение донеслось отчетливо: это пел целый хор, дружный, многоголосый. Так поют женщины, стерегущие стада. Не задерживаясь дольше, жигиты спустились вниз. На зеленом ковре широкой равнины теснились аулы и лежали стада овец. Огни уже были погашены. В безмолвии ночи кругами возвышались белоснежные купола юрт, словно гусиные или утиные яйца в огромных гнездах на каком-то безлюдном острове, — там пять-шесть, здесь — десяток.

Пение разливалось в ночной дымке над сонными аулами и замирало где-то в вышине. Чем ближе подъезжали жигиты, тем слышнее звучали голоса. Широкая равнина пересекалась небольшой речкой, берега которой были покрыты низкорослым кустарником. Абай и Ербол двинулись зарослями вниз по течению реки.

Теперь Ербол мог уже определить, что пение доносилось из аула Суюндика, за которым находился аул самого Ербола. Значит, им придется проезжать мимо места, откуда слышались голоса. Тропинка вывела их к броду. Они переехали на другой берег и пересекли заросли.

Перед ними раскинулась широкая поляна. Аул Суюндика виднелся вдали. Голоса раздавались теперь совсем близко. Знакомый напев «Статный конь» разливался в воздухе: песня, привезенная Абаем и Ерболом из аула Дильды, уже успела облететь эти края, но нежные голоса искажали ее.

Ербол сразу сообразил, в чем дело.

— Э, посмотри-ка, что там делается! У них бастангы!^[105] Вон на качелях качаются! — сказал он, остановившись. — Давай поедем прямо к ним!

Но Абай сдержал коня.

— Удобно ли? — сказал он. Ербол возразил:

— Никто и не подумает, что мы приехали нарочно. Я сумею вывернуться. Поедем! — И он направил коня вперед.

Абай продолжал колебаться, но все же последовал за другом, положившись на его находчивость.

Качели стояли в стороне от аула на широкой поляне. Кругом собралось много молодежи — жигитов и девушек в камчатных шапках, в бархатных и шелковых чепанах. У некоторых на плечи были наброшены бешметы. Непрерывно звучал многоголосый серебристый звон шолпы. Веселые и нарядные молоденькие женщины в затейливо расшитых головных повязках заразительно смеялись. Жигитов было не много. Тут же сновали целые стаи ребятишек. Две девушки раскачивались на качелях и распевали «Статный конь». Абай и Ербол выехали из лесу и быстро приблизились к качелям, но девушки не заметили их. пока те не подъехали вплотную.

— Да будет веселье! Да умножится радость! — приветствовали всех всадники.

Девушки тотчас же обернулись к жигитам. Среди них находилась жена Асылбека — Карашаш. Ербола все узнали сразу.

— Ербол! Это же Ербол!

— Откуда едете? — обратились к нему женщины. Карашаш узнала Абая.

— Абай! — воскликнула она и приветливо поздоровалась с ним. Услышав имя Абая, молодежь оставила качели. Пение прекратилось.

Тогжан и качавшаяся вместе с ней подруга подошли тоже. Абай давно увидел Тогжан. Встретившись на людях, они оба смутились и едва смогли поздороваться. Подруга ее — Коримбала — не чувствовала никакого стеснения. Поблескивая серьгами, веселая, звонкоголосая девушка поздоровалась с Абаем и сразу затараторила:

— Ну, раз вы приехали в разгар веселья, не чуждайтесь нас! Сходите с коней, покачайтесь с нами!

Карашаш живо поддержала приглашение девушки.

— Ну, слезайте! — И она ободряюще улыбнулась.

Абай и Ербол все еще медлили. Чтобы сразу оградить себя от всяких подозрений, Ербол нарочно громко заговорил:

— Мы ехали в аулы Кокше, что кочуют по Баканасу, но сейчас поздно, и мы решили остановиться в нашем ауле.

— Сходите с коней! — наперебой стали приглашать их женщины и девушки.

— Ну, вот и повеселимся! Оставайтесь ночевать у нас!

— Отведите коней и быстрее возвращайтесь! — заключила Карашаш.

— Да уж не знаю… — начал было Ербол, но Коримбала прервала его:

— Ведь вы недавно вернулись от невесты! Научите-ка вас новым песням!

Все поддержали ее шутку веселым смехом.

Тогжан не могла смеяться. Она стояла молча, не сводя с Абая сияющих глаз. На нем был накинут тонкий чапан, под которым виднелся черный жилет, надетый поверх белой рубашки. На голове — шапка из мерлушки с серебристым шелком. В свете яркой луны было заметно, что лицо его похудело. Внезапно появившийся здесь Абай — привлекательный и нарядный, на коне с посеребренным седлом — был ей по-прежнему близок и дорог.

Друзья тронули коней, дав обещание сейчас же вернуться. Белогривый конь Абая, который нетерпеливо крутился под ним и рыл землю копытом, плавно понесся вперед. Серебро седла и уздечки, блеснув в лунном свете, тускло замерцало, угасая вдали. И, переливаясь в голубоватых лучах, серебряной струей сверкнул пышный, волнистый хвост белогривого коня. Ночной мрак поглотил всадника, Тогжан продолжала стоять молча, прислонясь к качелям.

Карашаш сразу же заметила, как резко изменилась в лице девушка. Чтобы не привлекать внимания других, она обняла Тогжан. Подошли другие женщины. Она сказала, что совещается с Тогжан об угощении, а сама продолжала шептать ей на ухо:

— Начни петь, иначе все заметят… Будь осторожней. Коримбала, подбежав к Тогжан, схватила ее за руку и потащила к качелям.

— Это и есть Абай? Я его в первый раз вижу! Хорошо, что он приехал! Мы заставим его спеть нам песни его новых родичей и разучим их. Ладно? — сказала она.

Тогжан не отвечала. Коримбала быстро оглянулась и спросила насмешливо:

— Что он — аксакал? Есть кого смущаться! Пословица говорит: «Кто не постесняется, тот везде лишку урвет». Где же Абай? Сейчас заставлю его спеть!

Скоро подошли Абай и Ербол.

Ербол сразу сумел завладеть играми и все переделал по-своему. Карашаш и он сам усадили Абая на качели против Коримбалы.

Если на качелях сидят девушка и жигит, последний должен спеть что-нибудь. Коримбала попросила Абая вместе с нею пропеть «Статный конь». Но, подпевая ему, она путалась и искажала не только припев, но и самые строфы песни. Девушки и молодые женщины сразу заметили это:

— Абай поет совсем иначе!

— Коримбала, ты путаешь!

— Сперва выучи, а потом пой вместе! Но Коримбала не смутилась.

— Тогда пусть споет Тогжан! — засмеялась она и, не дав девушке опомниться, усадила ее на свое место.

Она начала изо всех сил раскачивать Абая и Тогжан. Остальные присоединились к ней.

Качели в полный размах взлетали вверх и стремительно опускались. Абай запел. Две первые строфы Тогжан внимательно слушала и запоминала и лишь на третьей стала уверенно к громко подпевать ему. Она сразу исправила те места, которые были искажены в ее ауле.

— Вот теперь правильно!

— Тогжан быстро научилась!

— Пойте! Пойте еще! — закричали со всех сторон.

В те мгновения, когда лунный свет падал на лицо Тогжан, Абай впивался в него взглядом. Нежный румянец, заливавший щеки, без слов выдавал глубокую тайну ее сердца. Казалось, что вместе с Тогжан ее окрыленная душа летит навстречу любимому, с каждым новым взлетом качелей повторяя; «Я с тобою навеки! Что может разлучить нас?» Песня соединяла их сильней и ближе самого крепкого объятия. Это была певучая радость — радость двух сердец, рвущихся друг к другу и торжествующих в своем победном слиянии. «Смотрите на нас! Посмейте осудить нас!»— говорила их песня. Это был вызов окружающим их людям, звездному небосклону с его сияющей луной, всей вселенной.

Песня Тогжан лилась уверенным, неудержимым потоком. На лице девушки светилось безмятежное счастье. Она неотрывно глядела на Абая и улыбалась, сияя всей нежностью, всей чистотой своего чувства, благодарная любимому за то, что он приехал, что разыскал ее в окутавшей ее серой мгле. Черные брови, тонкие, словно крылья ласточки, то разлетались мягко и приветливо, то мгновенно сдвигались над глазами.

Абай сперва говорил о своем чувстве лишь звуками волнующего душу напева, потом слова — живые, открытые, смелые — победной волной влились в звонкую струю песни: «В родниках души своей долго таила любимая сокровенные мысли, скучая о друге, — перестанет ли она теперь упрекать его? Вот он пришел, твердый, решительный, всю сияющую вселенную принес ей — все свои мысли, счастье и мольбу, — что скажет она ему? Если и теперь бессердечная, она отвергнет его порыв, — где же в мире жалость, где справедливость? Беспощадная, не порвет ли она нежнейшую нить его надежды? Так ли виновен ее любимый, чтобы жестоко карать его?»

Песня несла па своих крыльях затаенные мысли Абая. Тогжан подпевала ему, с трепетом слушая тут же рожденные слова. Ей они были понятны. Она склонила голову, опустила вниз свои чудесные черные глаза и вдруг умолкла.

Абай продолжал один. Он спел четыре строфы своей песни на полный трепетного волнения напев «Белая березка» и замолчал на тихой, низкой ноте. В эти строфы он вложил все — все тайные думы, скрытые им в глубине сердца, все неугасимое пламя души поэта и влюбленного, объятого печалью. Ербол не узнавал своего друга: Абай преобразился — казалось, что он, огромный и сильный, парит, распластав в небе могучие крылья.

Пение смолкло. Абай, сойдя с качелей, отошел в сторону. Карашаш говорила что-то, восхищаясь его пением, — Абай только улыбался в ответ… Его мысли были так далеко! Он не понимал ее слов.

Молодежь продолжала веселиться у качелей. Теперь Ербол затеял новые игры: ак-суек — бросание кости, а потом серек-кулак — волк и ягнята. Волком, который должен ловить ягненка и мчаться с ним в сторону, взялся быть сам Ербол. Абай, шутливо болтавший с двумя девушками, согласился быть одним из ягнят.

Ербол оказался очень неглупым волком. Сперва он утащил двух или трех девушек, отвел их в сторону, а потом схватил Абая. Таща свою добычу, он на бегу шепнул ему:

— Спрячься в лозняке и жди меня. Сейчас утащу Тогжан… — И он понесся обратно.

Абай остался в кустарнике, ожидая похищения Тогжан. Ему не пришлось ждать долго, — Ербол тотчас же схватил ее, но на этот раз утащить добычу оказалось не так-то легко, — за ним бросилась целая толпа преследователей во главе с Коримбалой, кричавшей что было сил. Ербол отвел Тогжан в сторону, поставил ее поодаль от того места, где стоял Абай, к шепнув ей что-то на ухо, помчался обратно.

Сквозь темную листву зарослей свет луны проникал бесчисленными серебряными лучиками. Абай сам не заметил, как очутился возле Тогжан.

Они бросились друг к другу, и девушка со слезами упала в его объятия. Плечи ее дрожали, точно в порыве неизъяснимого страха.

— Не плачь, Тогжан, — умолял Абай. Он поцеловал ее и на мгновение прижал к себе.

Она подняла на него взгляд.

— Обними меня… Я так соскучилась…

— Тогжан) Где ты? Не уступлю тебя волку! Иди сюда! — донесся до них звонкий голос Коримбалы.

Абай быстро привлек к себе Тогжан и поцеловал, прикоснувшись губами к ее горящему лицу. Смех Коримбалы приближался, Абай поправил шапку Тогжан и шепнул ей:

— Жди меня завтра…

Луна, пробравшись сквозь густую листву, сверкающими кружочками отразилась в глазах Тогжан и заблестела в крупных слезах, дрожащих на длинных ресницах девушки. Но, когда Коримбала подбежала к ним, они оба стояли рядом, спокойные, ничем не выдавая обуревавшего их волнения. Коримбала, гибкая, веселая, быстро приблизилась к ним. Шапка у нее съехала набекрень, живая улыбка обнажала сверкающий жемчуг зубов. Э-э, вот вы где!.. Я-то боялась, что волк разорвет моего ягненка! А выходит, что надо бояться, как бы его не съел другой ягненок! — расхохоталась она и склонила свою голову на плечо Тогжан.

Шутка шаловливой девушки была безобидной. Но Коримбала не умеет молчать — начнет болтать и там, в толпе… Абай вздрогнул от этой мысли.

— Вини не нас, а волка, Коримбала, — попробовал он отшутиться. — Нас постигла злая судьба, мы попали в зубы волку — вот ждем тут, когда он нас съест!..

Но Коримбала не унималась.

— Рассказывай, рассказывай!.. Что-то тут дело не чисто, признавайся!

Эти слова были еще опаснее. Тогжан вмешалась.

— Перестань, Коримбала! Надо знать меру, — что ты болтаешь? — с досадой сказала она.

Коримбала быстро обернулась и бросила на Тогжан недовольный взгляд. Абай, заметив это, решил действовать спокойным убеждением.

— Люди любят посплетничать, милая Коримбала! Необдуманное слово может повредить твоей подруге. Не лучше ли избегать таких шуток?

Коримбала поняла Абая и снова рассмеялась, но теперь в ее смехе слышалось смущение. Это был смех простодушного, чистого сердцем ребенка, нашалившего и испуганного. Неужели она обидела Тогжан!.. Она бросилась обнимать ее и, идя рядом, повторяла:

— Ну, полно сердиться! Я больше не буду!

Все трое пошли вместе и присоединились к остальным. Игры еще продолжались, но Абай и Ербол не стали задерживаться. Они сказали, что должны уехать ранним утром, поблагодарили за радушный прием и ушли, не дождавшись угощения.

На следующий день, подтверждая свои слова, оба направились на Баканас. Юноши остановились в ауле Каратая и пробыли там до вечера. Только в сумерки, когда жизнь аулов затихает и люди собираются по юртам, они вернулись обратно.

Они приехали тихо, без шума. Даже собаки не заметили двух промелькнувших всадников. Так же тихо, беззвучно проскользнули они в юрту Ербола, стоявшую на краю аула.

Ночью, когда все погрузилось в крепкий сон, Абай и Ербол, точно воры, где — нагнувшись, где — ползком, добрались до юрты Асылбека. Запахнув за собой наружный войлок, они стали осторожно открывать внутреннюю дверь. В юрте кто-то еще не спал — там звенело шолпы. Кроме Тогжан и Карашаш носить шолпы в семье было некому.

Жигиты не ошиблись. Знакомый голос шепнул им:

— Тише! — и женщина сама открыла дверь.

В юрте было темно. Тот же едва слышный голос сказал:

— Абай?

Абай протянул руку. Это была Карашаш. Она поймала руку Абая и, ведя его к переднему месту, шепнула Ерболу:

— Уходи теперь… Он вернется один… Ербол тихо вышел из юрты.

Протянутая вперед рука Абая коснулась шелкового эанавеса. Горячие пальцы Тогжан дотронулись до его щеки… Они бросились друг к другу в объятия и замерли в безмолвном поцелуе. Трепещущее дыхание их слилось в одно, губы сомкнулись, чтобы, казалось, никогда не разъединяться…

Тихая летняя ночь пролетела быстро. Восток окрасился первым лучом новой зари, когда Абай и Ербол выехали из Жанибека.

Аул остался далеко позади. Луна уже зашла, редкие звезды бледнели и гасли. Жаворонки, взвившись над землею, ныряя и кувыркаясь, заливались звонкими трелями.

Сердце Абая трепетало обновленным чувством. Он запел полной грудью.

В песнях его, нежных и волнующих душу, была и радость, наполнявшая его грудь, и тихая грусть. Он пел, пел без конца, легко, свободно — и слова, неведомые ему до той минуты, лились, как родник, неповторимый в своем течении…

Какой дорогой он ехал? Как прошел его путь? Разве он знал это? Перед ним показались купола белых юрт… Он замолчал и повернулся к Ерболу.

Тот смотрел на него с улыбкой: разве для него было тайной то, что звенело в каждом звуке этих напевов? Абай придержал коня и обнял его.

— Не осуждай меня, Ербол… Давно я слышал о счастье, о радости, но до этой ночи я не знал, что значат эти слова. Я не изведал их, не пережил… Да что говорить тебе? Ты сам все видишь и понимаешь! Разве в этих песнях я не открыл всех тайников моего сердца?

Увидеть Тогжан ему больше не удалось. Дошли ли до Адильбека какие-нибудь слухи, или сам он стал что-то подозревать, но, вернувшись в аул и узнав о появлении Абая на вечерних играх, он разбушевался:

— Чего он к нам приезжал? Что ему надо? Был бы я здесь, он бы живым не ушел!

Абай помрачнел. На луну набежали тучи. Раздражать людей, и без того враждовавших с отцом, было опасно. Тем временем аулы откочевали с этого жайляу и расположились далеко друг от друга.

Подавленный тяжелыми мыслями, Абай чувствовал себя одиноким и несчастным; кругом стало так темно, точно кто-то задул светильник в его руках. Абай заметно похудел, как будто его мучил непонятный недуг.

Родные забеспокоились. Чтобы развлечь Абая, они решили опять послать его к невесте. Абай повиновался молча, душа его оставалась холодной и поникшей. Он поехал в Бошан в покорном отчаянии — так изгнанник едет в далекую ссылку.

Он провел там полтора месяца и вернулся с Дильдой.

Приближалось время возвращения на зимовья. Абай был слишком погружен в свои мысли и слишком долго отсутствовал, уезжая за невестой. Он совсем не знал, что происходило кругом, в его родных аулах.

Осенью Кунанбай возобновил нападения на соседей. Первой жертвой оказался Кулиншак, — Кунанбай не мог простить ему избиения своего брага Майбасара, а также и того, что в решительный час Кулиншак перешел на сторону врагов и откочевал к котибакам.

Выждав удобный момент, когда аул Кулиншака, двигаясь на свое зимовье, оказался вдали от жигитеков и котибаков, Кунанбай внезапно нагрянул на него и не постеснялся забрать у врага весь скот и ценное имущество.

Но и этого Кунанбаю показалось мало: он сумел добиться ссылки в Семиречье двоих из «пяти удальцов»— Кадырбая и Наданбая, а третьего сына Кулиншака поселил на окраине аула Жакипа как заложника. «Кулиншак избил моего сына, опозорил брата!»—говорил Кунанбай в свое оправдание. Проделав все это, Кунанбай, как всегда, собрал старейшин родов, устраивал бесконечные пиры, не щадя отборных отгульных баранов.

Когда Абай вернулся, все как будто уже успокоилось, но аулы родичей были угрюмы и молчаливы: они таили непримиримую злобу. Назревала буря.