Сорокин и Краснов

Два взгляда на евразийскую утопию («За чертополохом» и «День опричника»)^[1044]

В 1922 году Освальд Шпенглер заметил, что «примитивный московский царизм является единственной формой правления, приемлемой для современной русской души». Почти через сто лет после этих слов роман Владимира Сорокина «День опричника» представил читателю Россию 2028 года, националистическое, тоталитарное государство, полностью отделенное от Запада глухой стеной. Словно повторяя слова Шпенглера, больше всего будущее российское правление в книге Сорокина напоминает как раз времена «примитивного московского царизма» – правление Ивана Грозного.

Большинство критиков, впрочем, как и читателей, восприняли новый роман Сорокина как политический комментарий к современной российской политике, в первую очередь как реакцию на постепенное уничтожение Кремлем политической оппозиции, что, как сам Сорокин недавно прокомментировал журналу «Шпигель», ведет к восстановлению в России тоталитарного правления. «Я просто представил себе, – сказал Сорокин корреспонденту «Шпигеля», – что будет происходить в России, если она полностью отгородится от западного мира и вновь соорудит железный занавес. Сейчас много говорят о том, что Россия – крепость. Православие, самодержавие и народность должны лечь в основу новой национальной идеи. Я считаю, что если так и будет, прошлое догонит Россию нынешнюю и станет нашим будущим»^[1045]. Россия, представленная Сорокиным в его новом романе, держится на власти секретной полиции, называющей себя «опричнина»^[1046]. Несмотря на то что искушение рассматривать новый роман Сорокина исключительно как политическую пародию велико, на наш взгляд, «День опричника» во многом выходит за рамки простого сатирического памфлета. Критику, как и читателю, не стоит забывать, что и в новом романе Сорокин остается писателем-постмодернистом, чья долгая литературная биография не раз доказывала, как умело провоцирует Сорокин своих читателей. Мы убеждены в том, что «День опричника» действительно является сатирическим произведением, однако сатира Сорокина направлена не столько на нынешний российский политический режим, сколько на современную российскую социокультурную ситуацию, которую Сорокин умело деконструирует и пародирует.

В процитированном интервью ни корреспондент «Шпигеля», ни Сорокин ни разу не упомянули книгу, которая появилась на полках российских книжных магазинов буквально за несколько месяцев до «Дня опричника». В 2002 году издательство «Вагриус» выпустило роман «За чертополохом», написанный в середине 1920-х годов в Берлине эмигрантом, бывшим белым генералом, Петром Красновым. Как и в книге Сорокина, действие романа Краснова также происходит в националистической России, отгороженной от Запада стеной и превратившейся в деспотичную монархию, подобную той, что Россия испытала в период правления Ивана Грозного. Однако, в отличие от Сорокина, Краснов искренне убежден, что «примитивный московский царизм» действительно является той единственной формой правления, которая подходит для «современной российской души».

Несмотря на то что российская литературная критика мельком отметила близость авторской характеристики тоталитарного общества в «Дне опричника» описанию подобного же общества в романе Краснова^[1047], ни один из критиков не предложил подробный анализ сходств и различий между двумя романами. В свою очередь, нам представляется, что книга Сорокина – это прямой ответ на публикацию романа Краснова, причем не столько даже на публикацию саму по себе, сколько в первую очередь на возрастающую популярность той идеологии, которая вызвала Краснова из литературного забвения и объявила его реакционную утопию моделью будущего российского режима. Мы убеждены, что, несмотря на определенное сходство между романом Сорокина и антикоммунистическими и антинационалистическими эмигрантскими антиутопиями, написанными в советское время (к примеру, «Москвой 2042» Владимира Войновича), «День опричника» должен быть расценен не как пародия на романы советского периода, но скорее как сатира на недавно переизданную националистическую литературу и тех, кто способствовал ее возрождению. Таким образом, цель данной статьи состоит в том, чтобы проанализировать новый роман Сорокина на фоне утопии Краснова, которую мы собираемся рассматривать как парадигматический пример литературы, популяризированной и растиражированной политикой современного националистического возрождения. Используя теоретические понятия Роже Кайуа и М. Бахтина, статья ставит своей целью проанализировать роль насилия в романе Сорокина. Мы убеждены, что именно тема насилия, являясь центральной в романе, позволяет «Дню опричника» балансировать на грани между утопией и антиутопией. Подобное «колебание на грани» представляется мне характерным и для других современных постмодернистских российских утопий, к примеру недавно опубликованного романа «ЖД» Дмитрия Быкова, и потому может служить примером литературного приема, определяющего современную российскую антинационалистическую антиутопию в целом.

Во время Гражданской войны генерал Краснов прославился тем, что одним из первых, еще в 1917 году, двинул казачьи войска против большевиков. В 1918 году он был избран атаманом Донского казачьего войска и к середине 1918 года освободил Дон от большевиков, впрочем – ненадолго. Спасаясь от наступления красных, в начале 1919 года Краснов эмигрирует в Германию. В 1920–1930-х годах Краснов принимает активное участие в различных антикоммунистических организациях и одновременно приобретает репутацию довольно известного исторического новеллиста. Во время Второй мировой войны Краснов однозначно принял сторону нацистов и встал во главе заново сформированного Казачьего войска, сражавшегося на территории СССР. В начале 1945 года Краснов был захвачен англо-американскими войсками и в 1945 году согласно договору, принятому во время Ялтинского совещания, выдан советским властям. В соответствии с приговором военного суда, Петр Краснов был повешен в Москве в январе 1947 года.

Роман «За чертополохом» был опубликован в Берлине в 1927 году. Действие романа происходит в конце XX века. В начальной главе книги автор вкратце рассказывает читателю о событиях, предшествующих главным событиям: сразу же после революции большевистское правительство напало на Европу. В первой же атаке большевики намеревались сбросить на Германию тонны смертоубийственных газовых бомб – однако, по ошибке, российские летчики сбросили смертоносный груз на своей же территории. Ядовитый газ распространился по всей территории страны и привел к страшной эпидемии чумы, в результате которой вымерло практически все население России. Под влиянием смертельного газа и беспрерывно разлагающихся бесчисленных тел вдоль границ Российского государства вырос невероятно высокий и крупный колючий чертополох – лес чертополоха сделал любую попытку проникнуть на территорию той страны, что когда-то называлась Россией, практически невозможной и полностью отгородил российские земли от всего мира. Невозможными оказались и все попытки проникнуть в Россию с моря – сотни ядовитых мух встречали любого, кто пытался войти в российские воды. К последнему десятилетию XX века – началу основных описываемых в книге событий – весь мир убежден, что России больше не существует.

Однако и в Европе дела обстоят не лучшим образом. Социалистическое правление, принятое в большинстве европейских государств, привело к полному экономическому провалу: еда выдается по карточкам, электричество и газ подаются в дома по строгому лимиту и большинство граждан обеспечены лишь минимальными жилищными условиями. Литература и искусство страдают под пятой авангардистов, которые привели культуру в состояние полной деградации. Но, несмотря на все эти трудности, большинство русских эмигрантов – многие из которых прибыли в Германию детьми или уже родились в ней – свыклись с ними, прижились и совершенно не помышляют о какой-либо возможности возвращения на родину. Исключение составляет лишь главный герой, молодой художник Коренев, – мечтая о потерянной России, он, вместе с небольшой группой единомышленников, организует опасное путешествие «за стену чертополоха».

То, что увидят отважные путешественники за чертополоховым лесом, окажется совершенно для них неожиданным. За прошедшие годы отделенная от всего мира Россия не только полностью оправилась от чумы и нищеты, но и пришла к полноценному и всеобщему процветанию. Переход к новой реальности не был легким и потребовал самых крутых и жестоких мер, сильно напоминающих меры, известные больше всего по эпохе правления Ивана Грозного, – непослушных вешали на дыбах, вырезали им языки и сажали на кол. Однако Россия только выиграла от таких суровых законов – ибо, как открыто признал один из героев, «народ ведь сволочь был!». Полностью построенное на допетровских русских традициях, «новое» российское общество превратилось в самодержавную монархию, существующую исключительно на принципах православия, самодержавия и народности, которые один из героев определяет как принципы «Алтаря, Трона и Отечества». Мужчины не бреют бород и носят допетровские кафтаны, женщины одеваются в сарафаны и заплетают волосы в длинные косы. Страна управлятся царем-батюшкой, что, конечно же, подразумевает полное отсутствие политических партий. Отгороженная от всего света непроходимой стеной чертополоха, Россия превратилась в «русское государство, государство для русских, старую Русь, истинную Русь, не проданную ни масону, ни иноземцу» (с. 302)^[1048]. Но, несмотря на брутальные стороны этого крайне деспотичного режима, именно он восстановил Россию из руин. Технологическое развитие страны находится на пике. Пустыни искусственно орошены подземными каналами и реками. Вся страна, от главных городов до крошечных деревень, связана высокоскоростными крылатыми поездами. Молнии используются для электрификации домов. Книги и газеты печатаются на самых современных машинах. При этом свободы печати в стране практически не существует.

Читатель «За чертополохом», конечно же, не может не заметить практически полное отсутствие какой-либо дистанции между рассказчиком Краснова и автором романа. Совершенно очевидно, что рассказчик выражает именно его взгляды. Краснов уверен, что процветание России в первую очередь связано с тем, что, полностью отгородившись от «загнивающего Запада», Россия связала себя экономическими и дипломатическими узами с Востоком – Китаем и Индией. Убежденный сторонник евразийской идеи, подкрепленной яростным национализмом, Краснов доказывает, что европейская либеральная система ценностей, ставящая во главу угла идеи рационального эгоизма и индивидуализма, не только разобщает людей, но и заставляет их забыть свои национальные корни, то есть свою метафизическую национальную самоидентификацию.

Несмотря на определенную популярность Краснова в русскоязычной диаспоре 1920-х годов, роман «За чертополохом», который сам Краснов считал своим главным произведением, был воспринят критиками без особого восторга. Однако само выражение «за чертополохом» прижилось в эмигрантской среде и скоро стало идиоматическим синонимом термина «коммунистическая Россия» – «Мол, приехали писатели из-за чертополоха…»^[1049].

Своим возрождением из небытия в начале XXI века давно позабытый красновский роман обязан в первую очередь возрождению и популяризации в определенных кругах российской интеллигенции националистической евразийской идеи. Взгляды как сторонников, так и противников националистического евразийства в последние годы нашли яркое отражение в российской литературе. Однако среди всех появившихся в последнее время на полках книжных магазинов «национал-евразийских» утопий и антиутопий один только «День опричника» демонстрирует очевидное и ярко выраженное стилистическое и фактическое сходство с романом Краснова. Нам представляется, что книга Сорокина, несомненно, связана с переизданием «За чертополохом» – причем, как уже было замечено выше, не столько с собственно самим романом, но с усилением социального влияния тех сил, что привели к неожиданной популярности давно забытой реакционной утопии Краснова в современной России.

Заголовок сорокинского романа, несомненно, пародирует заглавие солженицынской повести «Один день Иван Денисовича». Одна из глав недавно опубликованного продолжения «Дня опричника», сборника рассказов «Сахарный Кремль», открыто пародирует не только название, но и стиль знаменитой повести. Однако сам «День опричника», в сравнении, скажем, с «Москвой 2042» Войновича, практически никак не связан с творчеством Солженицына. В то же время сходство «России», представленной воображением Сорокина, и Российской империи, порожденной пером Краснова, поразительны. Так же как в романе «За чертополохом», основные события «Дня опричника» разворачиваются во время правления сына первого «восстановленного» российского царя. Как и в романе Краснова, переход к новой форме правления произошел в результате апокалиптического переворота – либо войны, либо революции, определяемой героями Сорокина как «Серая Смута» (по контрасту с «Красной Смутой» 1917 года и «Белой Смутой» 1991-го), которая закончилась полным духовным и политическим преобразованием России. Как и у Краснова, в России 2028 года общественная порка, пытки и одобренные правительством убийства бизнесменов и политических деятелей расцениваются как естественная потребность социального организма, осуществление которой необходимо для процветания государства. Подобно России Краснова, Россия Сорокина полностью отделена от Европы и тесно связана, как политически, так и экономически, с Китаем.

На первый взгляд государство, нарисованное Сорокиным, представляет собой идеальное воплощение утопии Краснова. Однако читатель сразу же понимает, что хвалебное описание рассказчиком традиционного образа жизни «новой» России является не более чем пародией. Сорокин подражает псевдонародному стилю Краснова, в то же время постоянно «смешивая» его с псевдонародным литературным стилем повествования, широко распространенным в современных российских национал-патриотических СМИ. Жители России 2028 года носят традиционную русскую одежду, не бреют бороды, украшают свои здания русскими иконами, китайскими шелковыми драконами и зелеными нефритовыми вазами, едят кролика с репой, китайскую лапшу и осетровую похлебку, запивая их квасом и чаем из самовара, и разговаривают на новом русском языке, состоящем по большей части из древнерусских терминов, великолепно объединенных рассказчиком с криминальным и новорусским сленгом. Дом нынче называется «тере», «мерседес» превратился в «мерина», а сотовый телефон в новой православной России называют «мобило» – из переделанного на «старый лад» «братковского» термина «мобила». Среди разнообразных рингтонов звонка для мобильного телефона самый популярный среди опричников – звук кнута. Кремль перекрасили в белый цвет. Алкоголь запрещен, как и сильнодействующие химические наркотики; однако марихуана продается открыто, так как, если верить словам рассказчика, «не причиняет вреда простому человеку, но помогает ему расслабиться» (с. 86)^[1050].

Допетровский образ жизни в романе Сорокина, как и в произведении Краснова, неразрывно связан с технологическим прогрессом. Отделенная от Запада непроходимой стеной, Россия связана с Китаем и Монголией сетью скоростных шоссе и подземными поездами. Страна полностью компьютеризирована. Еда в ресторанах появляется – как из русской скатерти-самобранки – прямо из стола. Русские печи отлично сочетаются в городских кухнях с новейшими холодильниками и микроволновыми печами. Опричники разъезжают по Москве на турбореактивных мерседесах, украшенных свежеморожеными собачьими головами. В то же самое время Запад – как и в романе Краснова – всячески «загнивает», испытывая серьезные проблемы как в экономике, так и в технологии и культуре. Европа, «агенорова дочь», выражаясь словами главного героя, окончательно «дала дуба» – «одни киберпанки арабские между руин ползают» (с. 163). Как и в романе Краснова, жители России в «Дне опричника» наслаждаются присутствием лазерного «видеофона» – телевизора, который однако ж не передает ничего, кроме государевых речей и разрешенных цензурой новостей, и читают великолепно изданные газеты, в которых опять же нет ничего, кроме панегириков власти, официальных речей и позитивных новостей. Евреям – как у Краснова, так и у Сорокина – разрешено жить в Российской империи – однако, исключительно под постоянным надзором правительства.

В то же время, несмотря на то что книга Сорокина, несомненно, использует как стиль, так и сюжет красновского романа, «День опричника» существенно отличается от него. Книга Краснова воспринимается читателем исключительно как политический памфлет, написанный в псевдореалистическом стиле, характерном для большинства утопий, созданных в 1920-е годы. «За чертополохом» четко и непреложно доказывает читателю, что утопическое общество за стеной непроходимых зарослей – единственная и наилучшая модель будущего российского общества, наконец-то избавленного от большевиков. Напротив, роман Сорокина является, вне всякого сомнения, «культурной игрой», никак не направленной на какое-либо единственное политическое или социальное прочтение, – перед нами классический постмодернистский «открытый» текст, предлагающий читателю самому решать, является ли страна, в которой живет герой романа, опричник Андрей Комяга, утопией или антиутопией. Несомненно, читатель убежден, что роман, который он только что прочитал, – не более чем пародия, гротеск. Однако даже те, кому искренне хочется верить в то, что в своем новом романе Сорокин хочет показать читателю опасность «нового» российского тоталитаризма, не могут отвязаться от мысли, что, при всей своей кошмарности, мир, демонстрируемый Сорокиным – с его компьютеризированными джакузи в ванных комнатах, стены которых расписаны фольклорными мотивами; опричниками, сверлящими друг другу ноги в ходе братской вакханалии; и разрешенной марихуаной – в общем, не так-то уж плох, как может показаться на первый взгляд. Кое-кто из читателей искренне «купился» на эту интерпретацию – к примеру, лидер Союза православных опричников Иосиф Волотский, заметивший в недавнем интервью, что «наконец-то Владимир Сорокин написал очень хорошую книгу. Она продемонстрирует всем, как мы должны обращаться с врагами России»^[1051].

Главное различие между утопическим и антиутопическим нарративом в романах Краснова и Сорокина кроется в интерпретации концепции насилия. В идеологии общества, представленного нам Красновым, насилие играет одну из центральных ролей, будучи подано как необходимая и разумная мера воспитания и контроля над обществом. Отношение самого автора к насилию передано словами его собственных положительных героев – к примеру, один из них с энтузиазмом рассказывает, как те, кто выступал против нового, монархического режима, были арестованы и возвратились домой с «черными обрубками вместо языков» (с. 302). Рассказчик твердо убежден, что именно эта и подобные ей меры и привели к тому, что «с того времени мы начали жить в истинной, православной вере» (с. 302).

Рассказчик Краснова ясно дает понять читателю, что насилие никак не противоречит свободе, но поддерживает ту «действительно истинную свободу, которую демократическая Европа никогда не знала и не испытывала, – «свободу делать добрые дела», идя нога в ногу с «подавлением зла» (с. 469). В романе «За чертополохом» использование правительством насилия никогда не выходит за границы «необходимой» идеологической потребности. В свою очередь, в «Дне опричника» насилие превращено в социальный фетиш и воспринимается не как идеологическая, а скорее как метафизическая социальная потребность – как та самая цепь, на которой держатся и которой соединяются все слои общества. Сексуальный подтекст насилия, полностью отсутствующий в романе Краснова, в мире Комяги является одним из центральных. Секс и насилие в «Дне опричника» неотделимы друг от друга, полностью ритуализированы и, будучи единым целым, направлены не только на врагов, но и на друзей.

В то время как источник изображения героев Краснова следует искать в псевдонародном изображении «истинного русского» характера, популяризированного реакционной дореволюционной российской периодикой, главный герой Сорокина, хотя во многом и отражает образ типичного русского героя современной национал-патриотической литературы, все же, на наш взгляд, стоит ближе к «типичному положительному герою» соцреализма, который, как верно подметила Катерина Кларк, в литературе конца 1920-х и 1930-х годов часто «приобретал ярко выраженные славянские фольклорные черты, присущие мифическим богатырям русских былин»^[1052]. Связь с советской литературой, конечно же, не случайна. Основная цель опричнины – восстановление коллективного бессознательного ритуального «тела» национальной идеологии. Таким образом, читатель может интерпретировать «опричное» общество и как утопическое, и как тоталитарное – и эта интерпретация полностью зависит от того, готов ли читатель воспринимать описываемые рассказчиком акты насилия как позитивные коллективные ритуалы, необходимые в данном идеологическом контексте, или как проявления зла.

Действительно, групповое изнасилование невинной женщины, жены неизвестно в чем провинившегося предпринимателя, за пару минут до того повешенного опричниками, выглядит чудовищно. Однако главный герой дает нам понять, что изнасилование это не является добровольным выбором опричников, но происходит согласно ритуалу, направленному на усиление коллективного сознания опричнины как группы, и повторяется во время всех подобных «процедур зачистки» врагов отечества. Кроме того, буквально через десяток страниц читатель становится свидетелем подобного же ритуального насилия, направленного не на врага, а на самих себя – когда во время «корпоративной» вечеринки опричники сначала совокупляются в коллективном гомосексуальном акте, создавая «единую гусеницу», а затем по очереди сверлят друг другу ноги электродрелью. Таким образом, мы можем утверждать, что, будучи рассмотрены отдельно друг от друга, два описанных выше акта представляют собой два примера чистого насилия. Однако, будучи расположенными в паре, они перестают восприниматься читателем как добровольно совершаемое зло и превращаются в ритуальные действия, лишенные злого умысла и направленные исключительно на подтверждение экстраординарного статуса опричников как «сверхлюдей», чья сила зиждется в их коллективной телесности, и отличающихся по своему внутреннему и внешнему статусу от «простых российских смертных».

В недавнем интервью Сорокин заметил, что «в последнее время больше всего его занимает вопрос, что такое насилие и почему люди не могут отказаться от него»^[1053]. Нам представляется, однако, что Сорокина интересует не столько насилие как таковое, но его социальные, метафизические и идеологические границы, те социальные и культурные предпосылки, которые ведут к ритуализации насилия в обществе. Взгляд Сорокина на насилие во многом отражает взгляды французских социальных мыслителей Жоржа Батая и Роже Кайуа, утверждавших, что в определенные исторические периоды – периоды, которые, согласно Кайуа, следуют за периодами войн или радикальных социальных трансформаций, сопровождающихся политическими репрессиями, – нарушение моральных табу становится центральным мотивом социального бессознательного. Кайуа определяет такие периоды специальным термином «праздник» и утверждает, что концепции войны и праздника структурно сходны друг с другом: они открывают собой период повышенной социализации, тотального обобществления орудий, ресурсов и сил; они прерывают собой время, когда индивиды действуют каждый сам по себе^[1054]. Праздник, как и война, превращает убийство из акта преступного в ритуальный и соответственно религиозно переживаемый акт, который интерпретируется коллективом скорее как жертвоприношение, нежели как простое убийство или насилие – и именно по этой причине не воспринимается как преступление. В той или иной мере реальность, представленная как Красновым, так и Сорокиным, может служить примером подобного «праздника» – как в первом, так и во втором случае мы имеем дело с первыми десятилетиями нового политического режима, который непосредственно следует за войной и политическим переворотом.

Однако сам способ изображения насилия в романе Сорокина резко отличается от изображения насилия у Краснова. Рассказчик Краснова красочно описывает положительные результаты политики насилия, и никогда – само насилие. Акты насилия в романе «За чертополохом» остаются абстрактными «дидактическими» примерами, в то время как «День опричника» позволяет читателю прочувствовать до мельчайших подробностей все его детали. Насилие в «Дне опричника» описано настолько ярко, натуралистично и экспрессивно, его количество «на душу населения» столь велико, что читатель в какой-то момент начинает воспринимать сваливающиеся на него все новые и новые детали не как реальность, а как некий карнавальный гротеск – от которого он начинает получать какое-то мазохистское удовольствие.

Коллективное «тело» опричнины Сорокина во многом повторяет образ гротескного «коллективного» тела, представленного М. М. Бахтиным в его знаменитом исследовании «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса». Фекалии, желудочные газы, сперма и прочие телесные выделения многократно обыгрываются Сорокиным, прочитываясь как метафизически, так и политически. Бахтин утверждает, что гротескный образ коллективного тела строится так, что любая его часть возрождается из смерти любой другой части^[1055]. Таким образом, коллективный сексуальный акт изнасилования – как ни чудовищно это звучит – может рассматриваться как коллективный ритуал, утверждающий торжество жизни. Агония смерти плавно перетекает в агонию жизни – в сексуальный процесс, непосредственно связанный с оплодотворением и зачатием.

Наиболее важным для понимания сорокинского диалога с Красновым представляется использование в обоих романах темы «мистического видения», связанного с изображением святого Георгия, убивающего змея. Как и для героев Краснова, для Андрея Комяги данный образ является центральным в его определении российского национального самосознания. Краснов не выходит за рамки традиционной «православной» интерпретации «мистического видения». Протагонист романа Коренев решает преодолеть непроходимую стену чертополоха после того, как трижды видит во сне юную красавицу, которую ему – Кореневу – суждено спасти от страшного Змия. Краснов однозначно демонстрирует читателю, что несчастная красавица – Россия, а змей, напавший на нее, – демократические и либеральные силы, ведущие к ее, России, падению и разрушению. Впав в наркотический транс, Андрей Комяга также видит «мистический» сон, однако в этом сне он сам, вместе со своими друзьями-опричниками, превращается в чудовищного многоголового Змея Горыныча. В теле змея они летят через океан с целью разрушить оплот демократии и либерализма – Соединенные Штаты. В какой-то момент читатель понимает, что тот же сон видят и другие опричники, так что видение Комяги принадлежит «коллективному подсознанию». При этом детали сна раскрываются читателю исключительно через декламацию главного героя – блестящую и абсолютно гротескную имитацию традиционной фольклорной поэзии:

На наш взгляд, «коллективный» транс, заканчивающийся сценой изнасилования иностранки, скорее всего американки, огненной струей является центральной метафорой «Дня опричника». Квазисредневековый, «былинный» стиль повествования, секс, насилие, антизападный традиционализм и религиозная символика объединяются в едином кошмаре, который читатель должен интерпретировать сам: либо как политическое пророчество, либо как гротескную сатиру.

Бахтин утверждает, что карнавальная тенденция особенно отчетливо актуализируется в эпохи смены социальных и политических парадигм^[1056]. Очевидно, что и та гротескная интерпретация насилия, которую мы находим у Сорокина, связана не только со сменой эпох, представляемой нам в самом романе, но и с современной российской социокультурной ситуацией, которую можно обозначить как «эпоху поисков новой Тотальности»^[1057]. Бахтин определяет язык Рабле как язык, существующий на стыке двух языковых эпох. Два языка представляют два мировоззрения – в результате их пересечения и формируется гротеск^[1058]. Язык Сорокина, в отличие от языка Краснова, не выходящего за рамки «классической» реалистической традиции XIX столетия, существует именно на границе лингвистических культур. Как уже было отмечено выше, рассказчик смешивает фольклорный говор с криминальным сленгом, постсоветский и советский языки – и эта смесь в значительной степени представляет не только лингвистический, но и культурный, и идеологический фон. Использование техники «сказа» позволяет читателю взглянуть на мир, в котором живет Андрей Комяга, его же собственными глазами, то есть увидеть его в качестве позитивной программы. Более того, форма «сказа» позволяет Сорокину репрезентировать рассказчика не как отдельного персонажа и даже не как представителя некой политической группы, но как представителя коллективного «мы» новороссийской опричнины, что расширяет масштаб социальной пародии, заложенной в тексте. К примеру, оба протагониста – и герой Краснова, и герой Сорокина – считают, что авангардная литература «вредна русскому человеку», и радуются обилию «традиционных», «народных» авторов на полках российских книжных магазинов. Однако, в то время как Краснов не дает нам возможности познакомиться с именами этих «традиционных», официально разрешенных к публикации писателей, Сорокин охотно делится ими с читателем – и имена Оксаны Подробской и Дарьи Адашковой моментально позволяют понять, как «мейнстримные» современные российские авторы легко встраиваются в неотрадиционалистские контексты – особенно если такое «встраивание» сопряжено с коммерческим успехом.

Ожидая исполнения смертного приговора в камере Лубянской тюрьмы, Петр Краснов не мог, скорее всего, и подумать, что спустя пятьдесят лет после его смерти его роман для многих в России станет сценарием вполне возможной и желанной действительности. Мы полностью согласны с теми критиками, которые утверждают, что книга Сорокина – это книга о циклическом повторении истории^[1059]. Однако, на наш взгляд, роман Сорокина содержит в себе намного больше, чем мрачное политическое предсказание. В первую очередь «День опричника» – это блестящая и чрезвычайно успешная деконструкция как утопического жанра (в котором написан роман Петра Краснова), так и национал-этатистской идеологии, что повлияла на его возрождение.