на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Театр «Антимира»

Действие древней метафоры: жизнь-сцена, человек-актер – чувствуется в «Москве – Петушках» с первых же слов. Уже в «Уведомлении автора» отчетливо звучит чуть провокативная «зазывальная» интонация:

Добросовесным уведомлением этим я добился только того, что все читатели, в особенности девушки, сразу хватались за главу «Серп и Молот – Карачарово», даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы: «И немедленно выпил». По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы «Серп и Молот – Карачарово» всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены (121).

Подобное начало – вещь весьма характерная для театра, особенно для площадных представлений или кукольных театров: достаточно вспомнить вступление к сказкам Гоцци, судьбу бедного Буратино, соблазнившегося «рекламой» и попавшего в руки Карабаса, или актерскую «смиренную» просьбу в Гамлете перед началом спектакля:

Пред нашим представленьем

Мы просим со смиреньем

Нас выслушать с терпеньем.

Акт 3, сцена 2

Основная часть текста «поэмы» – монолог. Освещение, описываемое в книге: свет и тень. Полностью отсутствуют описания природы или описательное действие и действующие лица. Для каждого – сын, «царица», вагонные собутыльники – даны только детали или приметы, характеризующие тип. Повествование сопровождается музыкальными ссылками, как бы оформляющими фон: этюды Листа, симфония Дворжака, рассказ о виолончелистке Ольге Эрдели, обозначение самого себя как пианиста. Театрализация окутывает всю атмосферу поездки. После мучений первого «воскресения» в вагонном тамбуре герой выдвигает театрально-фантастическую версию о странности собственного поведения: «Может, я там что репетировал? ‹…› Играл в одиночку и сразу во всех ролях?» (133). «Театр одного актера» (спародированный язвительным А. Зиновьевым как «Театр одного режиссера»; имеется в виду «Театр на Таганке») – жанр, процветавший в семидесятые годы. Гипотеза о «репетиции» – возможно, реминисценция. Во всяком случае, ситуация очень напоминает сцену из «Театрального романа» Булгакова. После разразившегося в доме Ивана Васильевича скандала, свидетелем которого становится не примеченный вовремя писатель Максудов, между ним и хозяином дома происходит следующий диалог:

Вас, конечно, поражает эта сцена? – осведомился Иван Васильевич и закряхтел. Закряхтел и я, и заерзал в кресле, решительно не зная, что ответить – сцена меня нисколько не поразила. Я прекрасно понял, что это продолжение той сцены, что была в предбаннике, и что Пряхина сдержала свое обещание броситься в ноги Ивану Васильевичу.

– Это мы репетировали, – вдруг сообщил Иван Васильевич, – а Вы, наверное, подумали, что это просто скандал! Каково? А?

– Изумительно! – сказал я, пряча глаза[235].

С первых же строк «поэмы», повторяющих начало пушкинской «маленькой трагедии», мы попадаем в круг сценических ассоциаций. За «Моцартом и Сальери» следуют «Фауст» и «Лоэнгрин», ссылки на угличскую трагедию, использованную Пушкиным для сюжета «Бориса Годунова», а позднее Мусоргским для одноименной оперы, шекспировские пьесы «Гамлет» и «Отелло», упоминание пьесы А. Островского, цитаты чеховских драматических произведений, возможная цитата из пастернаковского «Гамлета», исполнявшегося под гитару Высоцким в Театре на Таганке перед началом постановки «Гамлета», наконец кино: «По путевке комсомола», «Председатель», прямая цитата из «Кинематографа» Мандельштама – создают в «поэме» Венедикта Ерофеева особую театрализованную атмосферу.

Театральная теодицея воплощается в «Москве – Петушках» благодаря участию «высших сил»: ангелов, Сатаны, Господа. Суфлеры и стажеры, ангелы-бесы ведут спектакль, герой спорит с Сатаной и обращается к Господу «в синих молниях». Весь монолог героя диалогизируется.

Во-первых, разговоры с самим собой:

Скучно тебе было в этих проулках, Веничка, захотел ты суеты – вот и получай свою суету… (125)

Не плачь, Ерофеев, не плачь… Ну зачем? И почему ты так дрожишь? от холода или еще отчего?.. не надо… (214).

(Эти диалоги более характерны для начала и конца книги, чем и объясняется выбор примеров, которые можно умножить.) Во-вторых, обращения к читателю-зрителю:

Теперь вы все, конечно, набрасываетесь на меня с вопросами: «Ведь ты из магазина, Веничка?» (129)

Выпьем за понимание – весь этот остаток кубанской, из горлышка, и немедленно выпьем.

Смотрите, как это делается!.. (145)

В-третьих, толпа и человечество:

Но есть ли там весы или нет – все равно – на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я много прожил, много перепил и продумал – и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звезды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко обращал на вас внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа… (214)

Давайте лучше займитесь икотой, то есть исследованием пьяной икоты в ее математическом аспекте…

– Помилуйте! – кричат мне со всех сторон. – Да неужели на свете, кроме этого, нет ничего такого, что могло бы…

– Вот именно: нет! – кричу я во все стороны… (155)

В-четвертых, потусторонние силы, вступающие в беседу: ангелы, Господь, Сфинкс и Сатана (примеры разбирались в первой главе работы). Ряд галлюцинаций и видений, предшествующих распятию, описываются как отдельные картины, выхваченные осветителем из тьмы. Эти зрительные явления имеют глубокое значение для понимания природы героя. С первых строк «поэмы» он сообщает, что никогда не видел «Кремля». Но ему дано рассмотреть и «прозреть», увидеть неведомое обычному человеческому глазу. Особость зрения – дар трагического героя европейской литературы. «Черный человек» преследует Моцарта; в покое королевы, невидимый ею, перед исступленным взором принца Гамлета проходит призрак отца; Фауст зрит огненный след, стелящийся в поле за приблудным черным пуделем, спутник же его ничего особенного не замечает; на диване Ивана Карамазова устраивается дрянной и пошлый черт, – список легко продолжить. Философское истолкование этой странности мы встречаем у Льва Шестова в статье о Достоевском:

…Рассказано, что ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами. Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз – ему, который все видел на небе, и которому на земле и рассматривать нечего? И вот, я думаю, что эти глаза у него не для себя. Бывает так, что ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, даже не показывается ей, но прежде, чем удалиться, незаметно оставляет человеку два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видел своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа «иных миров», так, что оно не «необходимо», а «свободно» есть, т. е. одновременно есть и тут же его нет, что оно является, когда исчезает, и исчезает, когда является. Прежние природные «как у всех» глаза свидетельствуют об этом «новом» прямо противоположное тому, что видят глаза, оставленные ангелом. А так как остальные органы восприятия и даже весь разум наш согласован с обычным зрением и весь, личный и коллективный, «опыт» человека тоже согласован с обычным зрением, то новые видения кажутся незаконными, нелепыми, фантастическими, просто призраками или галлюцинациями расстроенного воображения. Кажется, что еще немного и уже наступит безумие: не то поэтическое, вдохновенное безумие, о котором трактуют даже в учебниках по эстетике и философии и которое под именем эроса, мании или экстаза уже описано и оправдано кем нужно и где нужно, а то безумие, за которое сажают в желтый дом. И тогда начинается борьба между двумя зрениями – естественным и неестественным, – борьба, исход которой так же, кажется, проблематичен и таинственен, как и ее начало…[236]

Парадоксальный двойной дар: видеть и не видеть – странное свойство героя трагедии советского бытия. Грани его трагедии освещаются уже упомянутыми фигурами мировой литературы: столкновение Моцарта и Сальери, гения и ремесленника без Милости; Отелло – встреча хаотической земной страсти с чистым отражением мировой гармонии; Фауст с его гносеологической драмой; принц Гамлет – уничтоженный, убитый, отравленный, полумальчик, которому открылась завеса других миров, опрокинувшая тщету и соблазн всех земных корон, живой до конца, способный к беспредельной любви, безупречный в чувстве чести, с разумом обостряющимся, с душой, непрерывно возвышающейся от страданий, ушедший в вечность со словами, полными неизъяснимого, громадного, мистического смысла: «Дальнейшее – молчание» («The rest is silence»), – такова цепь, накинутая Венедиктом Ерофеевым на шею его герою.

Искаженное «перевернутое» отражение величественной сцены Вселенной помещает Веничку Ерофеева в «театр антимира», где ему отведена главная роль в трагическом фарсе.


Время и пространство в «Москве – Петушках» | Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence | Стилистические особенности «Поэмы»