на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



2.8. «Мне Тифлис горбатый снится…»:[195] воспоминания и ностальгия

Фуникулер над городом повис,

Тифлис внизу, и там Кура дымится,

Так встанем тут, как будто на карниз,

Нас подождет грузинская столица.

Поспеет хаш, обуглится шашлык,

Прольется кахетинское в стаканы,

Пускай наш взнос и будет невелик,

Друзья простят в духане у поляны.

Откинь же белокурую копну,

Взгляни в лицо привету и веселью,

Тут можно жить, как жили в старину…

Евгений Рейн. Тифлис (2014)

Девяностые годы XX века оказались столь же резкой отметиной в смене эпох, как и десятые ХХ-го. В те времена также сменился политический вектор развития страны и появились образы и пейзажи, ранее не известные. В Грузии в конце 1910-х – начале 1920-х годов в расцвет грузинского модернизма вмешалась советская идеология. Книгой прощания со старым Тбилиси назвали известный труд грузинского поэта, литературоведа, переводчика Иосифа Гришашвили «Литературная богема старого Тбилиси», датированный 1926–1927 годами. И хотя в советский период автор сделался певцом Сталина, его книга стала уникальным культурологическим трудом, в котором сохранились исторические факты, этнографические наблюдения и литературные зарисовки, относящиеся к Тбилиси досоветского периода. В книге Ю. Д. Анчабадзе и Н. Г. Волковой «Старый Тбилиси» (1990) труд Гришашвили был назван поэтическим гимном любимому городу и его жителям (Анчабадзе, Волкова, 1990. С. 9). Тогда ностальгия проявлялась в отношении «литературной богемы» из народа, имена представителей которой сейчас уже мало кто знает: Бечара, Азира, Скандарнова, Гивишвили, а кроме того, рассказывалось, кто такие ашуги[196], кинто и карачохели[197], которые уже ушли в прошлое, как и сообщества ремесленников – амкари; что такое каэноба – праздник, наподобие европейских карнавалов и маскарадов, кулачные бои – криви. В книге не звучат имена известных грузинских писателей или деятелей культуры. Они как будто исчезли. Перед читателем предстает город, в котором смешались народы, восточные нравы и ароматы, и все это объединено единственным – особым тбилисским грузинским языком:

«Нравы и обычаи у всех грузинские» <…> Душа у города была одна, и говорил он на едином своем языке. Непривычному слуху речь горожан показалась бы дикой, неким сплавом персидско-турецко-арабско-армянско-грузинских слов, но в конце концов нельзя было не согласиться: речь эта звучала истинно по-грузински (Гришашвили, 1977. C. 11).

Как и в свое время книга Гришашвили, в литературе постсоветского периода появились произведения, которые стремятся запечатлеть на бумаге Тбилиси и Грузию в целом советского периода, а также познакомить читателя с «новым» Тбилиси, в котором с годами увеличится количество голосов и образов.

Активизация ностальгических настроений наиболее распространена в эпохи социальных катаклизмов, например после смены государственного строя (Popov, 2008). Как пишет филолог и антрополог Светлана Бойм: «Ностальгия и увлечение культурной памятью – отнюдь не национальная российская болезнь, а симптом эпохи» (Boym, 2001. P. 16); она ввела определение ностальгии как «historical emotion». Для русско-грузинских отношений таким периодом оказались 2000-е годы. Когда в Грузии приутихли межнациональные конфликты, в свет стали выходить тексты на русском языке, связанные с воспоминаниями и ностальгией по советской Грузии. Процесс «апробации» прошлого стал реакцией на образовавшийся раскол, белое пятно в культурно-социальном контакте 1990–2000-х годов между двумя странами. Все воспоминания базируются на концепции «Грузия – рай», в которую входит и Абхазия советских времен. Разные социальные группы как часть бывшего советского общества стали адаптировать прошлое как наследие, чтобы заполнить этот пробел и нивелировать негативные настроения, вызванные постсоветскими войнами в Грузии. К нему подключились авторы из России («гости»), пишущие по-русски, русскоязычные писатели Грузии и эмигрировавшие из СССР русскоязычные авторы[198]. В их произведениях наблюдается сходство тем, сюжетов, и они совпадают с пятью основными мотивами, описанными в известной книге «The Past Is a Foreign Country / Прошлое – чужая страна» (1985, рус. изд. – 2004) американского историка и географа Дэвида Лоуэнталя / David Lowenthal.

Анализируя художественную литературу, посвященную путешествиям в прошлое, Лоуэнталь выделяет следующие мотивы: объяснение прошлого, поиски золотого века, наслаждение экзотикой, стремление воспользоваться плодами темпоральных замещений и ретроспективного знания, преобразование жизни путем изменения прошлого. Лоуэнталь утверждает, что в прошлом человек ищет: «узнаваемость и понимание», «подтверждение и удостоверение», «индивидуальную и групповую идентичность», «руководство», «обогащение», «бегство» (Лоуэнталь, 2004. C. 86, 409–493). При обращении к русско-грузинскому контексту возникает вопрос: как классифицировать ностальгию по советской Грузии, нашедшую свое место в литературе на русском языке: как империалистическую (Rosaldo), постколониальную (Walder) или посткоммунистическую (Todorova)?[199]

Выбрать какое-то одно точно подходящее определение невозможно, потому что произведения представляют читателю палитру тем. Империалистическая ностальгия как ностальгия покорителя по изначальному миру, который исчез из-за его насильственного вмешательства, находит свое место по отношению к классическим империям, но СССР к ним не относится, и это определение в чистом виде не может быть применено. Постколониальная ностальгия как ностальгия по временам борьбы против колонизатора не применима к текстам, написанным по-русски, так как она более подходит к произведениям на грузинском. На сегодняшний день ностальгия по временам борьбы, которая отражалась бы в грузинской литературе, мной не была замечена, и это объяснимо свежестью исторических противостояний и напряженности между Россией и Грузией, а также концентрацией внимания писателей на самой борьбе, вооруженных противостояниях. Что касается посткоммунистической ностальгии, то она наиболее распространена в художественной литературе, так как писатели связывают с ней молодость и ностальгию по воображаемой стабильности советских времен.

Отзвук «империалистической» ностальгии наблюдается у Битова и Соколовской. В одной из своих статей, посвященных Андрею Битову, я говорила о ностальгии «русского имперского человека», то есть русского советского интеллигента, подавленного советской реальностью, который превратился в «имперского» захватчика впечатлений и ощущений (Битов, 2009. III. C. 333), полученных в Грузии, а затем в Абхазии (Chkhaidze, 2016). И эта ностальгия сводилась, по Битову, к ностальгии по «вымирающей» России и СССР как социокультурному пространству: вымирающая мораль, связь с корнями, память о достижениях в прошлом, ушедшая эпоха, в которой были молодость и друзья, выходцы из разных советских республик (Грант Матевосян, Надежда Мандельштам, Лидия Гинзбург, Алексей Кедров), родственники (жена, брат Олег), герои произведений (Даур Зантария, Виктория Иванова, Андрей Эльдаров). У Соколовской в «Литературной рабыне» слышна ностальгия главной героини Даши по старому укладу жизни в советской Грузии, до обострения противостояний с советской властью.

Ведущей является все-таки посткоммунистическая ностальгия (рost-communist nostalgia, Todorova, 2012). Часть советской интеллигенции стала моделировать определенный период (в основном 1960–1970-е годы) прошлого как «золотой век» в культурной жизни русско-грузинского пространства, который включал в себя наслаждение экзотикой, состоявшей из ментальных отличий, объектов культурного наследия и достопримечательностей Грузии. В художественных текстах авторов-«гостей» появляются автобиографические воспоминания, пропитанные ностальгией по общему советскому прошлому России и Грузии: детство, молодость, дружба. Например, героиня романа Юлии Кисиной (1966 г. р.) «Весна на луне» (2011; глава «Кавказ») во время отдыха в абхазском селе Гантиади говорит о том, что на Кавказе ей «нравилось все без исключения» (Кисина, 2011. C. 21). Для нее это был край аргонавтов: она наивно воспринимала весь Кавказ как Колхиду, землю, на которую приплыли аргонавты за золотым руном, и все другое уходило на второй план. Восторженные воспоминания остались о природе, людях, социальной атмосфере, которая отличалась от атмосферы в России:

Там, на Кавказе, висели над морем города с ошпаренной и смягченной русской речью <…> Даже в брежневские времена там царил устойчивый дух пятидесятых, с его санаториями, базарами, скалами, потоками пота <…> Люди на Кавказе были какие-то особенные – из них так и струилась любовь и радушие (Там же. C. 20).

Грузинская советская автономия Абхазия стала объектом ностальгических настроений в повести Михаила Угарова (1956 г. р.) «Море. Сосны» (2010). В основе повествования лежит история приключений на юге парней-туристов и девушки Лики. Воспоминания связаны с 1964 годом, когда девушки, по воспоминаниям рассказчика, были более красивыми, а профсоюзная столовая казалась раем. Автор пытается разобраться в этнических тонкостях жителей края, но это любопытство уступает впечатлениям молодежи от Абхазии, которая для них была пока незнакомым краем: «Поезд ехал по рельсам Грузинской ССР. Этот край назывался Абхазией» (Угаров, 2010. C. 94).

Экзотизация и ассоциация с «золотым веком» прослеживается в упоминавшемся уже выше рассказе «На холмах Грузии» (2005) Майи Тульчинской, в центре которого – ностальгия по конкретному человеку, грузинке Тате, и по временам большой страны, по которой можно было без конца путешествовать:

Конечно, мы бываем за границей. Мы уже отдыхали в Испании, в Египте, в Тунисе. Там хорошо, тихо и спокойно. Глупо ехать отдыхать в Грузию. Но мне так хочется, чтобы меня кто-нибудь назвал красавицей и умницей! (Тульчинская, 2005. C. 99–103).

К «гостям» принадлежат и известные представители советской интеллигенции, посвятившие Грузии свои воспоминания, в которых также звучат ностальгические ноты. Их проза выдержана в разных стилях, но общей является тема молодости, овеянная особой романтикой и идеализацией пребывания в Грузии. К такой прозе относятся мемуары легендарной советской актрисы Нонны Мордюковой (1925–2008) и театрального художника и сценографа Бориса Мессерера (1933 г. р.). В «Записках актрисы» (1997) Мордюкова вспоминает Грузию как страну особенно добрых, любвеобильных людей, почитателей ее таланта:

Сейчас 1997 год. Я в Тбилиси. Гала-концерт в большом зале. Артистов много. Переаншлаги. Объявили меня. Весь зал сразу встал. Я уж говорила об этом, о том, что такое для гордого грузина встать со стула. Слезы залили мне лицо… Я аплодировала, они тоже;

или:

Ох, грузины! Что за люди! <…> Не успела погрустить о Грузии и грузинах, как снова звонок телефона (Мордюкова, 1997. C. 29).

Борис Мессерер в «Промельке Беллы» (2013) вспоминает о любви к Грузии супруги – Беллы Ахмадулиной. Воспоминания восходят и к общению с грузинскими деятелями культуры (Г. Данелия, С. Параджановым, Г. Маргвелашвили, И. Дадашидзе и др.), посещению Сванетии и описанию нравов тех мест, работе в Тбилисском театре оперы и балета им. Захария Палиашвили.

С передачей воспоминаний об известных и выдающихся грузинах связаны тексты Татьяны Бек (1949–2005) «Известно ли пестрой цесарке?» (1999), где она говорит об Отаре Нодия, руководившем Главной коллегией по художественному переводу и взаимосвязям между литературами, и Анны Бердичевской и ее книги «Масхара», а также альбом Юрия Роста «Групповой портрет на фоне века» (2007).

Юрий Ряшенцев (1931 г. р.) в воспоминаниях «А песня-то была веселая…» (2007) писал о Грузии, экзотизируя ее как край-праздник и край-отдушину, наполненный свободой, музыкой и особой архитектурой:

Грузия была нашим праздником. И он всегда был с нами, потому что мы или занимались переводами, или гуляли с авторами в Сакартвело. Для нас, невыездных или маловыездных, Тбилиси был Италией, Южной Францией, не знаю, чем еще – только не официальной советской столицей. Сама архитектура старого города возражала новоделам, с трудом их терпела, и они предпочитали там не возникать. Синие деревянные балконы – вот что определяло для меня облик города. Не то чтобы их в городе было больше, чем каменных фасадов, но они были повсюду, именно из распахнутых за ними окон доносился Шопен, или многоголосное пение, или какая-нибудь другая хорошая музыка. Именно под ними возникал внезапно вечерний женский силуэт, абсолютно парижского (в нашем представлении) облика и в облаке дорогих духов отправлялся по узенькой вертикальной улочке к проспекту Руставели. Именно на таком балконе возникали толстые усатые дядьки, иногда с рогом в руке, от полноты жизни желающие выпить это хорошее вино с кем-либо из приезжих, бродящих по Харпухи или Авлабару или какому-нибудь другому старому району (Ряшенцев, 2007. C. 104–105).

Схожие мотивы звучат у многих. Особый ареал советской Грузии как республики, являвшейся «во многом особой территорией внутри нашей огромной страны», отмечает архимандрит Тихон (Шевкунов) в тексте «Августин» (2011); «нашей заграницей» и «Калифорнией» называет Грузию Вячеслав Игрунов в эссе «Мечта об утраченном рае» (2004). У Арсения Березина (1929 г. р.) в «Сулико» (2009) рассказчик вспоминает о поездке на конференцию физиков в Тбилиси. Город остался в памяти как город вкусной еды, гостеприимства и музыки. Заканчивается рассказ строчками:

На следующий день мы расстались с Тбилиси, и возвращаемся к нему уже в наших снах и воспоминаниях. До сих пор сладкой музыкой звучат слова и зовут к себе гора Мтацминда, театр Марджанишвили, улица Леселидзе, воды Лагидзе. Встретимся ли снова когда-нибудь? (Березин, 2009. C. 113–116).

У других групп авторов: писателей-эмигрантов, а также живших в Грузии русскоязычных писателей (армяне, русские, евреи, греки и др.) прослеживаются схожие объекты ностальгии – Тбилиси и его известные улицы, природа, дружеские отношения (Кондахсазов, Осипов, Достигаева, Гельбах). Но акцент в их повествованиях смещен в сторону внутреннего рухнувшего мироустройства жизни в Грузии. Авторы – аборигены этого мира, взявшие на себя задачу передать в прозе вненациональную особенность тбилисской/грузинской жизни советских времен.

Грузинская русскоязычная писательница Валентина Достигаева (1944 г. р.) в своих рассказах «Тбилиси» (2014) и «Мой двор» (2010) обращается к описанию быта Тбилиси в 1950–1960-х годах. Главной особенностью тех времен была общность жизни. В рассказе «Тбилиси» звучит ностальгия по той Грузии – Грузии советских времен, когда жизнь в городе была схожа с атмосферой «итальянского двора»[200], в котором не было различий по национальности, существовали лишь ссоры на бытовой почве, заканчивавшиеся дружеским примирением и застольем. Для автора Тбилиси – город, пропитанный многоязычием и музыкой. И сводились эти черты к терпимости и уважению других как к чертам грузинского характера:

Звуки дудуков расстилались над Тифлисом, как просторная скатерть на щедром столе, готовом к пиршеству.

У грузин существует поверье: сколько языков знаешь, стольким ты брат и друг.

На Сололаки говорили по-армянски, на Вере – по-грузински, с ремесленниками Сирачханы – на их наречии, с русскими – по-русски, на майдане – по-персидски, на Киричной – по-немецки, а с авлабарцами – на смешанном армяно-грузинском (авлабарском) языке!

И на всех говорили с любовью. Люди ценили бескорыстие, щедрость в человеке и с удовольствием приветствовали друг друга при встрече (Достигаева, 2014)[201].

Рассказ «Мой двор» также описывает жизнь в Тбилиси и его яркую составляющую – «итальянский двор», представлявший собой маленькую «семью народов» в эпоху «процветающего социализма»:

В благословенные времена процветающего социализма люди еще не делились по национальному признаку, а просто на хороших, добрых и злых, вредных. Мы жили в большом «итальянском дворе» с общим краном и туалетом, что нередко было поводом для мелких разборок. Случались и шумные скандалы, затяжные, но, вдоволь нашумевшись, соседи охотно прощали друг другу обиды и чудесным образом продолжали дружить (Достигаева, 2010)[202].

Другая писательница, о которой мало что известно, Анна Кузнецова в рассказе «Мать» (1997), где повествование ведется от лица рассказчицы, также вспоминает Грузию как «дивный» край, где появились ее сыновья и где она оказалась из-за романтической причины: «меня похитил мой беловолосый курносый грузин» (Кузнецова, 1997). Обращаясь к стране, автор обходит острые углы, связанные с современностью, недоговаривая о случившемся после распада СССР, ограничившись лишь словами об идентификации страны как своей и упомянутыми вскользь политическими изменениями:

Наша Грузия часто меняла границы, для чего вела войны, в том числе и такие, которые отнимают отцов у детей (Кузнецова, 1997).

К романтизации и идеализации жизни в Тбилиси советских времен обратился и С. Осипов в сборнике рассказов «Здравствуй, мой город родной: Конспекты памяти» (2008). Здесь также описываются уличные музыканты, жизнь в старых тбилисских двориках, чувство коллективизма, которое не надо было прививать советской власти, оно расцвело в Грузии:

Тбилисские улицы с их многочисленными двориками и закоулками какой-то особой атмосферой, особыми флюидами притягивали нас не просто к общению, а именно ко вхождению в команду. Не чувство стадности как подсознательный элемент самозащиты, а осознанное желание быть членом команды во имя каких-то идеалов, чаще всего опьяняюще романтических, было характерно в те далекие годы для всей тбилисской детворы (Осипов, 2008. C. 106).

На передний план выходят советское тбилисское детство и молодость 1950–1960-х годов и особенности, характеризующие время (слова и выражения, походы в кино, политические фигуры и события тех лет). Например, период оттепели обрадовал появлением в кинотеатрах американского и индийского кино, которое кардинально изменило представления о мире. Тогда же в одной из рабочих столовых появилось пиво, что в те времена ассоциировалось со свободой намного сильнее гласности и ослабления цензуры. Ностальгия рассказчика сводится к особому значению слова «тбилисец», включавшему в себя дружелюбие, общительность, мудрость, порядочность и образ жизни в советские времена. В конце 1980-х годов «тбилисский мир» рушится, и из-за безработицы многие тбилисцы вынуждены покинуть страну, что описано в главах «И в Калифорнии есть все» и «Зяма».

Тбилиси и тбилисцы становятся объектом воспоминаний тбилисского армянина Роберта Кондахсазова (1937–2010) в тексте «Незаконченные тетради: Фрагменты из книги воспоминаний». Он, как и Осипов, пишет о тбилисском «коллективизме»:

Тбилиси, я имею в виду старые районы, обладает одним уникальным качеством. У него очень выверенный человеческий масштаб. Вы никогда не чувствуете себя в Тбилиси, даже на улице, одиноким и незащищенным (Кондахсазов, 2011. C. 169).

Истинными тбилисцами автор считает людей, для которых высшая ценность заключается не в идеологии, политике, социальных катаклизмах, а в человеческой жизни. Кроме того, отличительной особенностью грузин являлась форма взаимоотношений с властью. Писатель приводит смешной пример в качестве иллюстрации: толпа, с лозунгами сопровождавшая демонтаж памятника Серго Орджоникидзе, причастного к оккупации Грузии 1921 года, узнав о возможности купить дефицитную детскую ванночку, ринулась за дефицитом. Интересы семьи, а не политические нюансы, преобладали в грузинском обществе. Автор ставит перед собой задачу не только запечатлеть традиционные описания, но и подчеркнуть роль тбилисских армян в культуре города. Он вспоминает о Сергее Параджанове, художнике Джотто (Геворке Степановиче Григоряне). Тбилисский поэт и переводчик армянского происхождения Глан Онанян (1933 г. р.) посвящает свое стихотворение «Аи иа»[203] известной советской актрисе Ие Саввиной:

                     Был букварь, да вместе с детством затянуло

                     В омут одиночества ночей,

                     Было счастье, но, наверно, затонуло

                     В глубине фиалковых очей,

                     Дэда-эна, генацвале, мама мия,

                     Аэлиты радужный наряд:

                     Аи иа, аи иа, аи иа,

                     Флейта гор, грузинский звукоряд <…>

(«Аи иа», Онанян, 2011)

В предыдущих главах я вела речь о писателях-мигрантах (Эбаноидзе, Гуцко), которые обращались к Грузии, в том числе и в контексте воспоминаний, но в этой главе хочу обратить внимание на мультикультурного[204] автора, произведения которого вобрали в себя наиболее характерные черты ностальгии и памяти о Грузии – Игоре Гельбахе (1943 г. р.). Первая публикация автора относится к 1986 году, а позже появляется целый ряд произведений, темой которых становятся Грузия и Абхазия: «Очертания Грузии» (2008), «Забытый Себастополис» (2012), «Под горой Давида» (2012). Двадцать три небольшие главы «Очертания Грузии» через несколько лет были дополнены до тридцати четырех глав, и новый формат текста назван «Под горой Давида»; автор сплел текст из воспоминаний, строк, относящихся к истории, описаний города и цитат из русской классики.

В «Очертаниях Грузии» автор стремится показать жизнь Тбилиси с разных сторон, вспоминая впечатления о городе как о едином организме, состоящем из истории, достопримечательностей и людей разных социальных групп. Гельбах обращается к упоминавшейся конструкции «золотого века», который в произведениях постсоветского периода о Грузии ассоциировался с 1960–1970-ми годами. С первой минуты пребывания Тбилиси, куда он приехал продолжить учебу в вузе, показался автору чужим, типичным городом Востока: из-за внешнего вида некоторых мужчин и женщин, нелепо одетой танцовщицы, особой письменности, безумца, кричавшего по-грузински о Сталине. Такое восприятие Тбилиси как чужого мира расходится, например, с описанным Битовым в «Грузинском альбоме».

Автор-рассказчик передвигается по городу в соответствии с типичным маршрутом туриста и открывает для себя достопримечательности, типажи людей, новый язык и менталитет, особую любовь грузин к немецкой философии, литературе, а также уважение к Сталину как сильному политику с грузинскими корнями. Здесь встречаются типичные для всех описаний Грузии культ вина и рода, описание районов старого Тбилиси (Сололаки, Майдан, проспект Руставели, Мтацминда / гора Давида), особых общественных пространств («биржа» – место, где собирались мужчины, чтобы обсудить новости). Автор говорит о неожиданных грузинских словах и фразах: «дзвели бичи»[205] – тертый калач, «важкаци»[206] – мужчина. Образы советских политиков упоминаются в связи с воспоминаниями местных жителей: Берия, Сталин, Камо. Рассказчик говорит и о писателе Константине Гамсахурдии, который провоцировал власти, одеваясь в национальный костюм, а Берия велел ему не делать этого, и его не арестуют. Описываются жители города, с которыми общался и дружил рассказчик, рестораны, кафе, даже будущая главная ясновидящая СССР, работавшая тогда в Тбилиси официанткой, – Джуна Давиташвили. В отличие от путешественника Битова из «Грузинского альбома», который сначала погрузился в якобы свой мир в Грузии, а со временем понял, что это чужое, Гельбах взглянул на Грузию как на часть русской культуры лишь после услышанных в кафе строк Пастернака. Этот момент стал переломным, литература «имперски» прикрепила Грузию к российскому пространству.

Спустя четыре года Гельбах дорабатывает «Очертания Грузии» и публикует новый текст «Под горой Давида» (Гельбах, 2012[207]). Почему он решил это сделать, сказать сложно, но романтически-ностальгические воспоминания из «Очертаний Грузии» автор решил разрушить, внеся трагические эпизоды, связанные с неприятными сюжетами истории страны – например, о роли К. Гамсахурдии как доносчика, о коррупции 1960-х годов в Грузии, о горькой судьбе Галактиона Табидзе и его жены, о биографии Николоза Бараташвили и переводах его стихов Пастернаком, о связях Распутина с Грузией, о советизации Грузии, которая сравнивалась с нашествием варваров, казавшимся грузинам столь разрушительным, как нашествия Ага Магомет Хана. И «Очертания Грузии», и «Под горой Давида» пропитаны ностальгией по прошлому, и передана она не в открытых фразах, например как у Битова, а в описании деталей уличных пейзажей.

Почти одновременно с «Под горой Давида» выходит текст, посвященный Сухуми, – «Забытый Себастополис» (2012)[208]. Гельбах выстраивает текст, исходя из исторической перспективы, с которой также связывает ностальгию, но не только по советскому благополучию Абхазии, но и по мощи этого региона в прошлом. Автор выбирает роль просветителя и летописца, и в сорок одну небольшую главу вплетает историческую информацию о городе, начиная с 137 года, с древней истории города и с мифов Древней Греции, напрямую связанных с этой территорией, о крепости Сухум-кале; затем повествует о XX веке и обо всем, что подчеркивает особую культурную и политическую значимость Сухуми. Гельбах пересказывает сюжеты, связанные с известными людьми, приезжавшими и дружившими с представителями элиты Абхазии, например: Троцкий и Лакоба, Берия и жена Василия Сталина; о повести Чехова, действие которой разворачивается в Сухуми; о слухах и визите Малевича, Грэма Грина, Симонова и Серова.

Наряду с историческими справками, автор вплетает в текст и свои воспоминания о Сухуми: его достопримечательностях, особо значимых местах для его жителей, о своих друзьях (Гельбах, 2012). Город для писателя остался таким, каким был в советские времена. Гельбах, как и Гурам Одишария, пишет о Сухуми, как будто ставит памятник городу: он был замечательным, но больше его уже нет и таким он не будет:

Империя, в которой мы жили, перестала существовать, а воспоминания о старом городе уходят постепенно, подобно опустившемуся на дно моря Себастополису… (Гельбах, 2012).

Как и у других русскоязычных авторов, ностальгия по Грузии и Абхазии связана с воспоминаниями советского периода. И. Гельбах не противопоставляет один народ другому, не концентрирует внимание на социальных различиях. Описания выстраиваются с целью зафиксировать личное отношение, портреты конкретных людей и оставить воспоминания о том, чего уже не вернуть.

Абхазия появляется и в книге «Пицунда-57» Александра Жолковского (1937 г. р.). В одной из «виньеток» он вспоминает отдых в Пицунде в 1957 году, когда город не был престижным курортом. С этими воспоминаниями связаны имена отдыхавших там с женами Вяч. Вс. Иванова, С. Б. Бернштейна, В. Н. Топорова.

Итак, ностальгия, главным образом по советскому прошлому, и обращение к Грузии, становятся не просто темами «по старой памяти» (Кукулин, 2002), а ведущими темами в художественной прозе о Грузии на русском языке. К ней обратились как писатели, так и представители интеллигенции. Главными объектами идеализированного романтического прошлого и ностальгии стали достопримечательности Грузии, главным образом Тбилиси (Сололаки, Авлабар, проспект Руставели, Мтацминда), а также личности, представители культуры, которые и создавали особую атмосферу в городе. Учитывая, что все вышеуказанные авторы являются представителями советского поколения, тема ностальгии и прошлого в Грузии выступает как подведение итогов жизни, в которой был расцвет профессиональной деятельности, совпавший с советским периодом.

В литературе на грузинском языке по понятным причинам (постсоветские войны) ностальгия выражена не ярко, хотя в ранее анализированных романах, например у Чхеидзе, встречаются герои, ностальгирующие по советским временам как временам своей молодости, временам без войн в Грузии и временам, когда были социальные блага, такие как бесплатное образование или медицинское обслуживание, то есть типичная посткоммунистическая ностальгия (Todorova).

В результате проведенного в этой главе анализа можно сделать вывод, что в литературе, развивающейся вне идеологемы «дружба народов», произошла демифологизация и ревизия устоявшихся взглядов и стереотипов: пересмотру подверглись миф «Грузия-рай», стереотипы о грузинах-жертвах/русских-оккупантах или наоборот, да и сама идеологема «дружба народов». Основной удар пришелся на темы, связанные с национальной идентичностью и с совместной историей. В центре переосмысления и моделирования нового взгляда на себя и свое прошлое оказались явления и образы, отложившиеся в культурной памяти (Assmann, 1995; Ассман, 2004) народов бывших советских республик, и события, составившие культурную травму (Штомпка, 2001; Edkins, 2003; Alexander, 2004) прошлого. Грузинскому и российскому обществу следовало ответить на старые и новые вопросы, которые появились в создавшейся исторической ситуации. Что касается русско-грузинского литературного контекста, то здесь происходят два характерных изменения: во-первых, русско-грузинский миф становится основой для острых постсоветских дискуссий; во-вторых, распад СССР и процесс глобализации с его мульти– и транскультурализмом добавил ранее неизвестные этому литературному полю темы – например, о судьбе и месте детей из смешанных браков в новом постсоветском мире, о проблеме культурных гибридов, о войнах на территории Грузии.


2.7. Новый лишний человек [192] как жертва распада СССР | Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки | Глава III. Судьба «кирпичиков» литературной Мекки: переводы, общение, наука