4.2.1.3. Сложные случаи синонимии

В творчестве Мандельштама встречаются еще более сложные случаи синонимии, когда оба элемента идиомы / коллокации АБ представлены в тексте как аб, где а и б – синонимические замены А и Б.

«Пшеницей сытого эфира» («Опять войны разноголосица…», 1923–1929). Образ пшеницы эфира можно понимать как окказиональный синоним манны небесной (думается, что чаемые времена связаны не только с идеей мира («Где нет ни волка, ни тапира»), но и с божественным изобилием – пшеницей эфира). В таком случае не возникает необходимости в сложном оккультном подтексте (философия Гурджиева), который в свое время предлагал О. Ронен и с присутствием которого был согласен Тарановский [Тарановский 2000: 18].

«Где каждый стык луной обрызган» («Грифельная ода», 1923). Словосочетание луной обрызган допустимо интерпретировать как яркую метафору, в основе которой лежат какие-то визуальные впечатления и т. п. Вместе с тем оба элемента словосочетания соотносятся с коллокацией льется свет. Так, луна является источником света. Свет в метафорическом пространстве русского языка предстает жидкостью. Мандельштам, исходя из этих представлений, приписывает источнику света возможность им брызгаться.

«Учеников воды проточной» («Грифельная ода», 1923). По наблюдению О. Ронена, эта строка – параномастическая перифраза поговорки вода камень точит [Ronen 1983: 112]. Здесь мы сталкиваемся со сложным случаем синонимического варьирования. Так, выражение вода камень точит, восходящая к строке Овидия Gutta cavat lapidem non vi sed saepe cadendo [Капля долбит камень не силой, но частым паденьем], часто употребляется в смысловом контексте учения и научения чему-либо. Этот семантический план в строке «Грифельной оды» проявляется в лексеме ученики. Соотношение проточной и точит возникает благодаря созвучию слов, которые оказываются как бы фонетическими и вследствие фонетики – семантическими синонимами.

«Кто веку поднимал болезненные веки» («1 января 1924»). По глубокому замечанию О. Ронена, отправной точкой этой строки служит идиома открыть кому-либо глаза (‘указать правду’) [Ronen 1983: 241]. Обыгрывание основывается на сложной синонимии: идиома понимается буквально (в соответствии с ее внутренней формой), поэтому поднимать становится окказиональным синонимом открывать, а глаза меняются на веки.

«Нюренбергская есть пружина, / Выпрямляющая мертвецов» («Рояль», 1931). Как уже отмечалось [Гаспаров М. 2001: 650; Napolitano 2017: 135], здесь трансформируется выражение горбатого исправит могила, причем, видимо, речь идет о полном виде этой фразы, то есть еще и о дополнении: а упрямого дубина. Словосочетание выпрямляющая мертвецов синонимически связано с идиоматическим смыслом выражения, а пружина изоритмически и фонетически заменяет слово дубина (см. также ниже пример из стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…», 1934).

«И свежа, как вымытая басня, / До оскомины зеленая долина» («Канцона», 1931). Словосочетание вымытая басня относится к загадочным и непонятным у Мандельштама. В самом деле, не очень ясно, что оно значит. Контекст строфы наводит на мысль, что в ней создается образ лица: «Край небритых гор еще неясен, / Мелколесья колется щетина». Тогда прилагательное вымытый продолжает семантический ряд сопоставления лица и природного ландшафта. При таком прочтении, однако, существительное басня по-прежнему не получает интерпретации, более того, если имеется в виду сопоставление лица и ландшафта, закономернее бы смотрелось прилагательное *умытая.

Хотя в целом метафорическая развертка строфы обыгрывает идиому лицо природы, нам представляется, что объяснение вымытой басни строится на другом принципе. С нашей точки зрения, вымытая басня – это сложная синонимическая замена идиомы чистый вымысел. Прежде всего, басня (если мы не говорим о литературном жанре) в фразеологическом фонде русского языка связывается с семантическом полем вымысла. Так, идиома рассказывать басни означает ‘выдумывать, говорить неправду’. В словосочетании вымытая басня слово басня несет идиоматический смысл, а не указание на жанровую особенность гипотетического текста, и синонимично слову вымысел. Сама идиома чистый вымысел при этом понимается буквально – чистым вымысел становится потому, что он был вымыт. Соответственно, прилагательное вымытая оказывается синонимом прилагательного чистый^[55].

«За все, чем я обязан ей бессрочно» («К немецкой речи», 1932). Словосочетание бессрочно обязан вырастает из коллокаций вечно благодарен, вечно признателен. При поэтической трансформации наречие бессрочно воспринимается как синоним наречия вечно, а идея «обязанности» вытекает из переосмысления идеи «признательности» и «благодарности».

«И, плачучи, твержу: вся прелесть мира / Ресничного недолговечней взмаха» («Как соловей сиротствующий, славит…», «<Из Петрарки>», 1933). Как заметила И. М. Семенко, здесь «эффектно использован образ мгновенья ока» [Семенко 1997: 67]. В самом деле, ресничный взмах детализирует более общее понятие око и переводит его в темпоральное измерение, а прилагательное недолговечный ассоциируется с существительным мгновенье. Эта синонимическая замена подготавливается темой зрения в предыдущей терцине сонета: «Эфир очей, глядевших вглубь эфира».

«Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь» («Голубые глаза и горячая лобная кость…», 1934). Словосочетание бесконечно прямясь предстает синонимической вариацией идиомы горбатого могила исправит. Сема ‘смерти’ проявляется в глаголе лежать (напомним, что стихи написаны на смерть А. Белого). Прямясь же оказывается тем, что должно быть результатом действия могилы, – исправлением горбатости. Хотя строка семантически осложнена (так, смерть молодит, а могила исправляет горбатого не одномоментно, а бесконечно), в ее основе лежит переосмысленная идиома.

«Да, я лежу в земле, губами шевеля» (1935). Эта строка кажется интуитивно ясной, однако ее смысл парадоксален. В самом деле, первая часть высказывания сообщает, что герой лежит в земле, и это сложно интерпретировать иначе, чем решить, что он умер. Такое прочтение поддерживается тем, что выражения лежать в земле, ложиться в землю означают ‘умереть’. Но вторая часть высказывания, наоборот, извещает о том, что герой жив – он лежит в земле, шевеля губами. Эту парадоксальность можно понимать как реплику в диалоге с воображаемым собеседником (к диалогическому объяснению подталкивает разговорное да в начале строки), в которой признается метафорическая смерть говорящего субъекта, который хоть и умер, но продолжает писать стихи. Вместе с тем при таком акцентировании темы смерти списывать все только на метафорическую трактовку представляется не вполне согласным с текстом.

Думается, что строку в целом допустимо интерпретировать как сложную синонимическую вариацию выражения быть похороненным заживо. Ее смысл, очевидно, реализован в обсуждаемой строке. Более того, идиома употребима как в буквальном контексте в качестве своего рода медицинского термина (так, известна фобия многих людей XIX века быть похороненными заживо), так и в переносном (так может сказать о себе человек, попавший в обстоятельства, в которых он не способен реализоваться^[56]). Привлечение выражения, таким образом, позволяет объяснить и реальную, и метафорическую трактовку строки. Надо полагать, именно актуализация этой идиомы (даже если она происходит в фоновом режиме) и делает обсуждаемую строку интуитивно понятной.

«Офицеры последнейшей выточки – / На равнины зияющий пах» («От сырой простыни говорящая…», 1935). Е. А. Тоддес считал, что слово пах здесь – отглагольное существительное от глагола пахать [Тоддес 2005: 443]. Мы не можем согласиться с такой интерпретацией (не только потому, что это переусложнение текста, но и потому, что, кажется, пах как отглагольное существительное не встречается в языке). С нашей точки зрения, пах равнины объясняется через идиоматику. Отчетливо эротический смысл строки и обсуждаемого словосочетания возникает под влиянием выражения лоно природы, является его синонимической вариацией. При этом родовое понятие природы заменяется конкретной равниной, а литературное слово лоно – более простым семантически близким словом пах.

«Тысячехолмие распаханной молвы» («Чернозем», 1935). В этой строке земля семантически связана с молвой (вероятно, молва предстает заменой слова земля). Эта связь кажется не очень мотивированной и достаточно темной. Однако обращение к фразеологическому фонду позволяет ее несколько прояснить. Так, словосочетание распаханная молва допустимо воспринимать как сложное синонимическое развитие идиомы слухами земля полнится. Идиома при этом понимается буквально – ‘слухи находятся внутри земли’ (при усилении – ‘слухи тождественны земле’). Поскольку слухи, а также их синонимический эквивалент – молва находятся внутри земли и как бы тождественны ей, то их, соответственно, можно распахать^[57].

«Упал опальный стих, не знающий отца» («Как землю где-нибудь небесный камень будит…», 1937). Словосочетание не знающий отца – синонимическая вариация идиомы не помнящий родства, причем более генерализованное понятие родство заменяется частным случаем родственной связи – отцовством, а знать и помнить в их производной форме предстают синонимами.

«Заблудился я в небе – что делать?» (1937). Обсуждая эту строку, Ю. И. Левин заметил, что в ней можно увидеть «ситуацию затерянности в небе (совмещающую в себе и высшую степень потерянности, отсутствия почвы под ногами – и причастность небу)» [Левин 1979: 196]. В ремарке нас интересует тот факт, что, объясняя смысл текста, исследователь обратился к фразеологическому фонду. Может быть, это – случайная ассоциация. Возможно, однако, что смысл строки действительно отталкивается от выражения потерять почву под ногами. В таком случае идиома понимается как бы в развитии: потеря почвы под ногами связывается с перемещением в воздушное пространство (идиоматический смысл при этом сохраняется).

Впрочем, нельзя исключать, что строка строится и на развитии другой идиомы – повиснуть в воздухе. В таком случае небо и воздух становятся окказиональными синонимами, а идиоматический смысл выражения ‘оказываться в неопределенном, неясном положении’ отыгрывается в глаголе заблудился (заменяющем глагол повиснуть).

«И любопытные ковры людского говора» («Обороняет сон мою донскую сонь…», 1937). В строке допустимо увидеть передачу зрительного впечатления: первая строфа стихотворения описывает военный парад (черепах маневры), и коврами людского говора, вероятно, должны быть марширующие колонны солдат, поющих песню. При таком прочтении ковры с их прямоугольной формой ассоциируются с геометрической формой колонн марширующих солдат, а говор – с песней. Эта трактовка тем не менее толком не объясняет ни говор (говор плохо ассоциируется с песней), ни прилагательное любопытный. Может быть, речь и вовсе идет о зрителях парада, и тогда здесь проявляется перенос эпитета (не любопытные ковры, а любопытный говор или даже любопытные <люди>), но в таком случае совершенно не ясно, при чем здесь слово ковер.

С нашей точки зрения, понимание этой строки основано не столько на визуальных впечатлениях, сколько на семантических переходах. Мы исходим из того, что строка в целом – это характеристика некой речи. Думается, что ковры говора – это сложная синонимическая замена выражения плести языком, но, разумеется, выражение при этом сильно трансформируется и буквализуется. Язык предстает не столько органом в ротовой полости, сколько средством коммуникации и в таком виде синонимичен слову говор. Ковры оказываются результативом глагола плести, понятого в прямом значении, ср. коллокацию плести ковер (то есть ковры именно плетут). Схематично говоря, в сознании Мандельштама язык устроен так, что если он допускает плести что-то языком, то возможен и результат этого действия, например ковер (ковры), сплетенный (сплетенные) проявлением языка – говором.

«Миллионы убитых задешево» («Стихи о неизвестном солдате», 1937). Строка, по-видимому, является примером сложного случая синонимии. В словосочетании убитые задешево наречие задешево перерабатывает идиому ни за грош (‘напрасно, даром’), которая, как правило, употребляется в связи со смертью или тяжелым несчастьем, метафорически воспринимающимся как окончание жизни, – см. поговорки пропал ни за грош и погубили его ни за грош, приводимые в «Словаре…» Даля. Помимо синонимической замены, Мандельштам смещает семантику этого выражения, перенося его в военный контекст, и оно в модифицированном виде обозначает минимальную стоимость человеческой жизни на войне. Такое значение, в свою очередь, отталкивается от буквального понимания распространенных выражений, в которых жизнь соотносится с экономическим контекстом: цена человеческой жизни, жизнь бесценна, ценность человеческой жизни и т. п.

Интересно, что при всей трудности поэтики Мандельштама чистых сложных случаев синонимии в ней не так много (ср. количество примеров с примерами синонимических замен). Скорее всего, далеко не все примеры такой сложной синонимии были нами обнаружены. Вместе с тем особенность этих примеров такова, что они с трудом поддаются опознаванию. Для того чтобы идиома была узнана, ее компонент должен активировать небуквальное значение [Слюсарь et al. 2017: 92]. Очевидно, что, когда ни один элемент идиомы в высказывании напрямую не представлен, такая активизация представляется затруднительной^[58].