на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



ЛИТЕРАТУРНЫЕ «НИШИ» В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА190

Проблема соотношения службы и творчества рассматривается в настоящей статье в рамках историко-социологического подхода191. Для социолога литература – это социальный институт, то есть сложное устройство, которое обеспечивает создание, тиражирование, распространение и восприятие литературных текстов и предполагает существование писателей, издателей, книгопродавцев, библиотекарей, журналистов, критиков и читателей192. В России так понимаемая литература зарождается во второй половине XVIII в.

Возникновение литературы было связано с возникновением общества, публики, читательской среды. Ранее государство почти полностью контролировало все сферы социальной жизни, для дворян все определяла Табель о рангах, а публичная сфера практически отсутствовала. В. М. Живов отмечал, что «литература как род занятий государством <…> не предусматривается, по крайней мере до 1760-х годов она в этом качестве не осознается и обществом. Во всяком случае до этого времени не существует никаких не только государственных, но и общественных институтов, организующих литературу и делающих литературные занятия частью социальной жизни»193. Литература (трактуемая в то время достаточно широко, то есть включая журналистские, исторические, этнографические, мемуарные, педагогические и т. п. публикации) в основном рассматривалась если не как государственная служба, то по крайней мере как служба государству. Поэтому занятия ею считались вполне уважаемым занятием, а издания оплачивались и в основном осуществлялись государством. В таком контексте места для независимой от государства литературы не было. Люди, стремящиеся создавать литературу, воспринимали ее как службу государству либо как домашнее, а не публичное занятие194.

Лишь в последней трети XVIII в. литература начинает автономизироваться, отчленяться от государства и становиться делом частным. В. П. Степанов показал, что «вводя изящную словесность в систему национальных ценностей, деятели русской культуры на первом этапе выдвигали требование профессионализации писательского труда и создавали систему правил, его регламентирующих. Эта работа привела к быстрому и широкому распространению литературных навыков. Круг литераторов расширился за счет нового поколения дворян. Их подход к художественной литературе был узко сословным; ей отводилось незначительное, прикладное место; занятия ею должны были лишь довершать подготовку дворянина к государственной службе. Дилетантские занятия писательством стали нормой в среде образованного дворянства»195.

Спрос на литературу в конце XVIII в. был невелик (напомним, что тиражи журналов исчислялись сотнями экземпляров, а тиражи книг были ненамного больше), к тому же использование ее сочинителем в качестве основного источника дохода считалось делом не очень почетным. Поэтому хотя на указанном этапе основные роли литературы как социального института (писатель, издатель, книгопродавец, читатель) уже существовали, но исполнялись они главным образом временными деятелями. Подавляющее большинство писателей выступало в печати спорадически и не рассматривало литературу как средство постоянного заработка. Издательским делом занимались, за редкими исключениями, либо государственные учреждения, либо (время от времени) книготорговцы, либо сами авторы. Переводчики, обработчики, журналисты, работавшие за деньги, исполняли эти роли в течение достаточно краткого срока, в промежутке между другими занятиями; не было публичных библиотек, отсутствовала литературная критика. Профессионалами, живущими на гонорары от создания литературных произведений или от переводов, были считаные литераторы, как правило низовые. Если они и были дворянами, то имеющими низкий чин и не состоящими на службе. Только книгопродавцы занимались книжной торговлей как постоянным занятием, дающим средства к существованию. Таким образом, это были только первые ростки литературы как социального института. Дальнейшее его становление зависело от темпов профессионализации исполнителей основных ролей.

Процесс зависел от трех факторов: роста численности читательской аудитории, готовой и способной оплачивать труд литератора, повышения статуса литературного труда, смягчения цензурного контроля. В первой половине XIX в. эти факторы действовали очень слабо: число читателей росло медленно, статус литератора в дворянской среде был низок, а цензура – весьма жесткой. Пока аудитория русской литературы была невелика и небогата (поскольку аристократы и состоятельные дворяне читали в основном по-французски, а к русской книге обращались представители малообеспеченных слоев, не получившие хорошего образования и не имевшие средств на приобретение французских книг и журналов), она могла «оплачивать» лишь сравнительно небольшое число литераторов, причем невысоко. Можно назвать лишь несколько человек в 1820-е гг., которые жили только на гонорары (братья Н. А. и К. А. Полевые, О. М. Сомов). Даже издатели журналов и газет (Ф. В. Булгарин, Н. И. Греч, П. П. Свиньин) имели, как правило, и другие источники дохода.

В российских условиях, где государство контролировало почти все сферы социальной жизни и в дворянской среде очень многое определяла лестница чинов, статус лиц свободных профессий, в том числе и литераторов, был заведомо невысоким. Поэтому автономизация литературы и приватизация (переход в число своего рода домашних развлечений) литературы привели к понижению ее статуса – теперь она не могла быть основным занятием дворянина. Д. Н. Свербеев (1799–1874) вспоминал: «По понятиям того времени (речь идет о начале 1820-х гг. – А. Р.) каждому дворянину, каким бы великим поэтом он ни был, необходимо было служить или по крайней мере выслужить себе хоть какой-нибудь чинишко, чтобы не подписываться недорослем»196.

Наконец, вся литературная продукция подвергалась жесткому цензурному контролю, и автор не имел гарантий, что его труд (зачастую довольно длительный) не пропадет впустую.

В результате действия всех указанных обстоятельств литераторы вынуждены были служить.

Здесь нужно сделать замечание, связанное с трактовкой понятия «служба». Когда современные исследователи изучают взаимоотношения государственной службы и литературного творчества, они обычно рассматривают службу как нечто недифференцированное. На наш взгляд, при изучении данной темы в понятии «служба» нужно вычленить два значения: одно – реальная деятельность в рамках государственной системы, исполнение тех или иных функций в конкретных учреждениях, средство получения дохода, другое – вписанность в социальный порядок, обеспеченная наличием чина и формальной причастностью к государственным учреждениям. Последнее, особенно для состоятельных дворян, зачастую было важнее первого.


Хотя дворянская среда с пренебрежением смотрела на литераторов, некоторые, достаточно немногочисленные дворяне тем не менее стремились заниматься литературой. Им она представлялась облагораживающим и цивилизующим началом, поднимающим над прозой жизни. Приведем несколько примеров. Н. И. Греч (1787–1867) вспоминал о временах своей юности: «Вот писатель, сочинитель, – думал я. – Что он вымыслит, напишет, напечатает, то читает вся Россия. Умрет он, и его имя будут с благодарностью вспоминать поздние потомки»197. П. В. Анненков (1812 или 1813 – 1887), человек других идейно-политических и эстетических взглядов и другого поколения, выражал близкую по характеру установку: «Для Тургенева <…> и для многих других еще за ним – следить за русской литературой значило следить за первенствующим (если не единственным) воспитывающим и цивилизующим элементом в России. Убеждение это связывалось еще с представлением дельного литератора как неизбежно высоконравственного лица; занятие литературой, казалось всем, требует прежде всего чистых рук и возвышенного характера»198.

Некоторые представители этой группы искренне стремились совместить роли чиновника и литератора. И. С. Аксаков (1823–1886) писал родителям в 1849 г.: «…для моей деятельности только два поприща: служба и поэзия. Поэзия одна неспособна удовлетворить меня и наполнить мое время; в службе я все же могу найти возможность быть полезным»199. Однако у большинства необходимость служить и желание заниматься литературой вступали в противоречие. Педагог и литератор В. Я. Стоюнин (1826–1888) писал о своих размышлениях после окончания гимназии: «Быть чиновником мне крайне не хотелось. Машинальная работа мелкого чиновника казалась мне противною и совершенно не согласовалась с моим характером и духом, наклонным к поэзии. <…> У меня были свои идеальные стремления, влекшие меня к какой-то широкой деятельности, и притом свободной, не гнетущей над духом, которая могла бы привести не к чинам, даже не к богатству, что ставили себе на вид мои сверстники, а к известности, к славе. Поприще писателя мне нравилось в особенности; с самого детства я с большою охотою упражнял себя в стихах и в прозе. Но как остаться без чина? Чин, говорили, необходим для каждого, кто хочет обращаться в образованном кругу. Без чина нет у нас жизни, без чина ты неполноправный человек и рискуешь на всякие оскорбления. Всякий писатель, поэт, ученый где-нибудь да служит»200.

Не служить можно было только в том случае, если была возможность жить на доходы от поместья. Но совсем не служить дворянин, хотя и имел такое право, все же не мог – он стал бы своего рода изгоем в обществе. Поэтому, даже если служить совсем не хотелось, он проводил на службе хоть краткий срок, чтобы выслужить какой-нибудь чин, а потом уйти со службы. Так поступил, например, Н. М. Языков. Он с 1831 г. служил в Межевой канцелярии, а получив чин, в 1833 г. вышел в отставку. Среди литераторов, выбравших этот вариант, в первой половине XIX в. были Е. А. Баратынский, Д. В. Григорович, П. А. Катенин, И. В. Киреевский, И. С. Тургенев, В. А. Ушаков, А. С. Хомяков и др. Катенин писал своему другу Н. И. Бахтину в конце 1829 г.: «Однажды навсегда жребий мой брошен, по грехам моим – я литератор; службу я оставил, кажется, навсегда, богатства у меня едва достает, чтобы с горем, скукой и нуждой жить, семейства я не имею, стало, живейшие мои желания и чувства обращены на один предмет, на приобретение некоторого уважения и похвалы, как писатель, при жизни и по смерти»201. Этот вариант был маргинальным, поступить так решались очень немногие.

Большинство же литераторов-дворян выбирало совмещение службы и литературных занятий. Если они и решались выступать в печати, то в качестве литераторов-дилетантов, редко печатаясь (многое сохраняя в рукописи), причем чаще всего под псевдонимом или анонимно. В. А. Соллогуб вспоминал: «…все, чт'o я писал, было по случаю, по заказу – для бенефисов, для альбомов и т. п. <…> Я всегда считал и считаю себя не литератором ex professo202, а любителем, прикомандированным к русской литературе по поводу дружеских сношений. Впрочем, и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой»203. Аналогичным образом высказывался и П. А. Вяземский: «У меня литература была всегда животрепещущею склонностью, более зазывом, нежели призванием», «…утверждаю, что собственно для публики я никогда не писал. Когда я с пером в руке, она мне и в голову не приходит. <…> Преимущественно писал я всегда для себя, а потом уже для тесного кружка избранных»204.

Даже те, для кого литература была главным делом жизни, публично не позиционировали себя как писатели. Такова была, например, позиция Пушкина. Вяземский писал: «Пушкин <…> не любил слыть в обществе стихотворцем и сочинителем»205, такого же мнения придерживалась А. И. Смирнова-Россет: «Пушкин ненавидел, когда объявляли о нем “сочинитель”»206.

Чиновники сравнительно высокого ранга печатались только под псевдонимом. Например, попечитель Харьковского учебного округа А. А. Перовский публиковал книги как Антоний Погорельский.

Лишь немногие решались служить и при этом активно печататься. В этом случае литератору приходилось решать, как сочетать литературные занятия со службой, поскольку совмещение ролей чиновника (или офицера) и литератора в условиях бюрократического самодержавного государства нередко приводило к ролевому конфликту. Конфликт этот мог носить внешний характер, когда либо служба отнимала много времени и сил и мешала творчеству, либо литературные занятия не позволяли в полном объеме выполнять служебные обязанности, и писатель манкировал службой, что мешало карьере. Процитируем признание Соллогуба: «…мои начальники и сослуживцы не допускали мысли смотреть серьезно на человека, пишущего комедии и повести»207. В. П. Бурнашев вспоминал, как в середине 1820-х гг. литератора принимали на службу в Орловскую гражданскую палату с условием, «чтоб дал новый советник подписку не только не печататься нигде в журналах с своим именем, но даже и без имени»208, в противном случае его уволили бы со службы.

Случалось к тому же, что те или иные публикации вызывали гнев императора или крупных сановников209. Так, когда в одном из рассказов В. И. Даля в 1848 г. был усмотрен антиправительственный намек, министр внутренних дел Л. А. Перовский, в подчинении которого находился Даль, поставил его перед выбором: «Писать – так не служить, служить – так не писать»210, и Далю пришлось на несколько лет отказаться от литературной деятельности. Тот же министр в 1851 г. предложил другому своему подчиненному, И. С. Аксакову, «прекратить авторские труды»211 (поскольку ему поступил донос о публичном чтении Аксаковым своей поэмы «Бродяга»), но Аксаков отказался и вышел в отставку212.

Не менее значим был внутренний конфликт, недовольство литератора тем, что приходится тратить время на канцелярские или строевые занятия (этому способствовало распространение романтических представлений о литераторе-гении, противостоящем пошлой действительности). П. П. Ершов так образно характеризовал эту ситуацию в 1844 г. университетскому товарищу: «Муза и служба – две неугомонные соперницы <…> не могут ужиться и страшно ревнуют друг друга. Муза напоминает о призвании, о первых успехах, об искусительных вызовах приятелей, о таланте, зарытом в землю и пр. и пр., а служба – в полном мундире, в шпаге и в шляпе, официально докладывает о присяге, об обязанности гражданина, о преимуществах оффиции и пр. и пр. Из этого выходит беспрестанная толкотня и стукотня в голове, которая отзывается и в сердце. А г. рассудок <…> убедительно доказывает, что плоды поэзии есть журавль в небе, а плоды службы – синица в руках»213.

Выходом и тут нередко становилась анонимная или псевдонимная публикация. Но и псевдоним не давал гарантий. Приведем пример этого. Кастор Никифорович Лебедев (1812–1876), учившийся на словесном отделении Московского университета, хотел стать историком. Он окончил университет со степенью кандидата, выпустил любопытную книгу по методологии исторической науки «История. Первая часть введения: Идея, содержание и форма истории» (М., 1834) и готовился к сдаче магистерского экзамена. Однако он издал памфлет «О Царе Горохе: когда царствовал государь Царь Горох, где он царствовал, и как Царь Горох перешел в преданиях народов до отдаленного потомства» (М., 1834), в котором был высмеян ряд профессоров Московского университета и несколько известных журналистов. Хотя брошюра была напечатана анонимно, авторство Лебедева стало, видимо, известно в университете, и его под благовидным предлогом не допустили до защиты. Он уехал в Петербург и сделал успешную карьеру (сначала в Военном министерстве, а затем в Министерстве юстиции), дослужившись до чина тайного советника и поста сенатора.

Литературой он продолжал интересоваться: много читал, писал пьесы, прозу, но ничего не печатал. В 1838 г. попытался опубликовать цикл статей «Русские письма», что для него плохо кончилось. Вот что он записал в дневнике: «Вчерась мне возвращены мои Письма <…> от статс-секретаря Максима Брискорна (директора канцелярии Военного министерства, где служил тогда Лебедев. – А. Р.). <…> Брискорн хотел доложить графу (А. И. Чернышеву, военному министру. – А. Р.), что он автора сих писем не считает полезным для службы, как чиновника занимающегося отвлеченными предметами. Сочинение может быть издано, но в случае каких бы то ни было замечаний вся ответственность должна упадать лично на автора и министр не может дать своего согласия на их напечатание <…>. Пусть же мои Письма остаются до времени под спудом»214.


В первой половине XIX в. дворяне, которые по тем или иным причинам должны были служить, но в то же время хотели заниматься литературой, стремились найти службу такого рода, которая позволяла бы совместить эти занятия. Служба в подобных «нишах» обеспечивала временем и возможностями для занятий литературой и в то же время снабжала средствами к жизни, а также, что было чрезвычайно важно, продвигала по лестнице чинов, давая в итоге сравнительно высокий статус в обществе.

Прежде всего следует назвать преподавание литературы в средних и высших учебных заведениях. Типичным тут является случай П. П. Ершова. Еще в студенческие годы он выпустил сказку «Конек-горбунок» (1834), которая получила широкую известность. Окончив Петербургский университет, он в 1836 г. вернулся на родину, в Тобольск и в дальнейшем служил там в гимназии: вначале учителем русского языка и словесности, затем инспектором и, в последние годы службы (по 1862 г.), – директором. Одновременно печатался в столичных журналах: «Библиотеке для чтения», «Современнике» и других изданиях. Кроме него, среди литераторов, совмещавших преподавание словесности с литературными занятиями, в этот период можно назвать: И. И. Введенского, Н. Ф. Грамматина, Е. П. Гребенку, П. В. Ефебовского, Н. И. Иваницкого, К. П. Зеленецкого, Н. Ф. Кошанского, В. И. Красова, И. Я. Кронеберга, И. Г. Кулжинского, С. М. Любецкого, М. А. Максимовича, А. Ф. Мерзлякова, Н. И. Надеждина, А. В. Никитенко, В. М. Перевощикова, П. А. Плетнева, С. П. Шевырева и др. Разумеется, преподавание словесности было ближе к литературе, чем канцелярская служба, но и тут нередко возникали противоречия (о чем свидетельствуют процитированные выше слова Ершова).

Драматурги нередко заведовали репертуаром в императорских театрах или возглавляли их (А. Н. Грузинцев, М. Н. Загоскин, Р. М. Зотов, Ф. Ф. Кокошкин, Н. С. Краснопольский, Н. И. Куликов, А. А. Шаховской и др.). Подобная служба позволяла, помимо получения чинов и денежного содержания, без проблем продвигать на сцену свои пьесы.

Еще одна «ниша», связанная с литературным трудом, – редактирование государственных периодических изданий («Московских ведомостей», «Санкт-Петербургских ведомостей», «Журнала Министерства народного просвещения» и т. п.). Так, П. И. Шаликов долго редактировал «Московские ведомости», В. С. Межевич – «Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции». Поэт Н. Ф. Щербина, заняв в 1850 г. пост помощника редактора «Московских губернских ведомостей», писал Г. П. Данилевскому: «Я очень доволен, что наконец-таки добился до исполнения своего желания – вступить в казенную службу, которая одна только дает человеку постоянное и верное обеспечение в жизни, а частные занятия так непостоянны и непрочны. Это я испытал на себе!»215

Многие литераторы служили в Императорской публичной библиотеке (И. П. Быстров, А. Х. Востоков, Н. И. Гнедич, И. А. Крылов, М. Е. Лобанов и др.) и в архивах (А. Н. Афанасьев, Д. Н. Бантыш-Каменский, Д. В. Веневитинов, А. Ф. Малиновский, Д. Ю. Струйский и др.).

Создание исторических сочинений в то время рассматривалось как разновидность литературной деятельности, и некоторые литераторы служили историографами – государственными (Н. М. Карамзин, А. С. Пушкин) или ведомственными (военного ведомства – А. В. Висковатов, А. О. Корнилович, А. И. Михайловский-Данилевский, флота – В. Н. Берх).

Следует отметить и такое своеобразное «совместительство», как служба в цензуре (С. Т. Аксаков, Н. И. Бутырский, С. Н. Глинка, В. В. Измайлов, П. А. Корсаков, А. Н. Майков, О. И. Сенковский и др.). Любопытно, что, судя по всему, подобная служба не порождала у них ролевого конфликта. Необходимость цензуры не ставилась цензорами-литераторами под сомнение, и свою деятельность они рассматривали как средство «очистить» литературу от вредных и непристойных сочинений и в то же время помочь достойным писателям опубликовать свои произведения. Иначе расценивали их деятельность власти: Аксаков, Бутырский, Глинка и Сенковский были уволены за излишний «либерализм» в цензурировании.

Случалось, что литераторы служили даже без получения содержания, например, Ф. В. Булгарин сначала числился чиновником особых поручений в Министерстве народного просвещения, позднее – в Комиссии коннозаводства. В подобных случаях было важно, что у литератора «идут чины» и что он – «человек служащий».

Нередко литератор менял одну подобную «нишу» на другую. Так, В. Ф. Одоевский в разное время служил в Комитете цензуры иностранной, в Императорской публичной библиотеке, в Министерстве внутренних дел редактором издаваемого министерством журнала «Сельское обозрение»; Е. Ф. Корш был библиотекарем в библиотеке Московского университета, позднее последовательно – редактором «Московских ведомостей», «Ведомостей Санкт-Петербургской городской полиции», секретарем редакции и помощником редактора «Журнала Министерства внутренних дел».

На выбор того или иного варианта «совмещения» влияли разные факторы. Важнейшие, помимо степени талантливости, – это социальный статус и имущественное положение литератора. Аристократы и состоятельные помещики могли служить чисто номинально (например, в должности чиновника особых поручений), могли даже занимать очень высокий пост (как граф Д. И. Хвостов), но в любом случае их социальное положение было настолько высоко, что занятия литературой не могли уронить их в общественном мнении. В лучшем случае сочинительство рассматривалось как литературный дилетантизм (который даже поощрялся), в худшем – как некоторая блажь, аристократическая забава. К тому же они не зависели от службы и жалованья и могли без материальных потерь для себя выйти в отставку. Остальные этой возможности были лишены. Имевшие высшее гуманитарное образование могли претендовать на занятие должности преподавателя литературы или истории в учебном заведении, а в случае научных успехов – и кафедры в университете. Драматурги стремились служить при театре (или, с другой стороны, пьесы создавались уже служащими, прежде всего актерами).

Играл роль и такой фактор, как местожительство литератора. Служба в провинции затрудняла контакты с редакциями и с издателями, поэтому провинциальные литераторы нередко публиковали этнографические, фольклорные и краеведческие материалы и наблюдения, особенно после появления губернских ведомостей (в 1838 г.), в программу которых художественная литература и критика не входили, в отличие от названных жанров. Создание подобных текстов поощрялось начальством, тогда как работа над художественными произведениями рассматривалась как пустая трата времени или даже как некоторое вольномыслие.

Значим был, таким образом, и жанр. Поэтическое творчество было легко совместить со службой – создание стихотворения не отнимало много времени, да и опубликовать его было несложно, в то время как прозу, особенно крупные вещи, мог писать только человек, располагающий большим объемом свободного времени. При этом никакой гарантии, что повесть или роман будут опубликованы, не было: их могла не пропустить цензура, мог забраковать редактор журнала и т. д., в результате значительный труд мог быть потрачен впустую.

Нужно учитывать и период. Более или менее определенную форму литература как социальный институт приобретает лишь в 1830-е гг., когда в России коммерческие отношения охватывают не только низовое книгоиздание, но и более высокие этажи литературной системы216. С этого времени для адекватного анализа проблемы соотношения службы и литературной деятельности в России нужно обязательно учитывать еще один фактор: литературный рынок. Во многих случаях, особенно во второй половине XIX в., на выбор литератором той или иной жизненной стратегии (и, в частности, на его отношение к службе) рынок оказывал очень сильное влияние. В 1840-е гг. число литературных «ниш» существенно выросло, главным образом за счет создания губернских ведомостей и других государственных региональных газет (редактированием их занимались О. И. Константинов, П. А. Кулиш, А. Я. Кульчицкий, Д. Л. Мордовцев, Я. П. Полонский и др.); появления ряда новых ведомственных периодических изданий; открытия новых средних и высших учебных заведений; включения в программу гимназий и военных училищ в начале 1840-х гг. курса истории русской литературы (что привело к росту числа преподавателей литературы) и т. д.

Но в целом роль подобных «ниш» в литературной системе в 1840-е гг. несколько снизилась, поскольку с ростом числа читателей и, соответственно, периодических изданий и издаваемых книг спрос на литературный труд вырос и литераторы получили возможность обходиться без побочных доходов и жить на гонорар (как это делали В. Г. Белинский, А. Н. Греч, Ф. М. Достоевский, С. С. Дудышкин, В. Р. Зотов, Ф. А. Кони, В. Н. Майков, В. С. Межевич, В. М. Строев, В. В. Толбин, П. С. Усов и др.). Ф. В. Булгарин, который сочетал в своей деятельности роли издателя, писателя, критика и журналиста и не раз писал о важности профессионализации литераторов, в 1833 г. в связи с возникновением журнала «Библиотека для чтения», который издавал А. Ф. Смирдин и в котором стабильно платился высокий гонорар, подчеркивал, что «сословие тогда только может образоваться, когда в состоянии существовать независимо от других сословий, <…> каждая отрасль образованности тогда только может процветать, когда возделывается особенным сословием, посвятившим себя исключительно обрабатыванию одной отрасли. Таким образом держатся науки, искусства, промышленность. <…> Выгоды, доставляемые Смирдиным литераторам, позволят им свободно и досужно заниматься делом, а не урывками, между сном и департаментом»217. Даже П. А. Плетнев, привыкший к другим взаимоотношениям между издателями и авторами (в своем «Современнике» он не платил гонорары), осознавал, что ситуация изменилась; в 1848 г. он писал своему другу Я. К. Гроту: «Я нахожу, что умному литератору, по нынешней системе газетчиков и журналистов, можно даже жить трудом»218. Доля литераторов-профессионалов росла, к середине века их были уже десятки (даже если не принимать в расчет низовых литераторов).

В этом контексте возникает вопрос, какую роль сыграли литературные «ниши»: способствовали ли они профессионализации писателей или, напротив, тормозили этот процесс, представляя собой тупиковый путь? Думается, что однозначно ответить на этот вопрос трудно. С одной стороны, они, безусловно, затягивали становление роли профессионального писателя, поскольку консервировали представления о непрестижности литературного труда, позволяя дворянам, стремящимся заниматься литературой, выступать в обществе в качестве служащих людей, лишь на досуге «балующихся» сочинительством. С другой стороны, они позволяли литераторам получать гонорар как «прибавку» к жалованью. Характерно следующее заявление Ершова в 1841 г. в письме университетскому товарищу: «Литературные занятия для меня, как человека с небольшим учительским жалованьем и с порядочным семейством на руках, представляются <…>, по крайней мере по окончании трудов, средствами житейской прозы. <…> Приятна мысль, что я тружусь и труды мои доставляют пользу моему семейству, – такая мысль много имеет влияния на труды и придает больше решимости»219. Кроме того, у писателя возникали связи в редакциях, он завоевывал определенное литературное имя, что создавало предпосылки для будущей профессионализации.

Возможность реализовать эти предпосылки возникла в конце 1850-х – начале 1860-х гг., когда стали действовать все три охарактеризованных выше фактора. В этот период в связи с проводимыми в стране реформами резко вырос спрос на печатное слово, быстро стало расти число газет и журналов220. Соответственно, выросли и спрос на литераторов, обсуждавших и интерпретировавших идущие процессы, и их престиж. Кроме того, крестьянская реформа 1861 г. способствовала понижению социального статуса дворянства и значимости лестницы чинов. Теперь государство не все контролировало и не диктовало свою систему ценностей, зато резко выросла роль общества, которое ценило литераторов. Гораздо либеральнее стала и цензура. В результате этих изменений открылась дорога к профессионализации, а доля «совместителей» существенно понизилась. Так, в 1860-х – начале 1870-х гг. ряд преподавателей литературы (А. В. Круглов, О. В. Мильчевский, А. С. Суворин, А. А. Шкляревский и др.) ушли из педагогики в журналисты и писатели.

С последней трети XIX в. литературу «делали» преимущественно профессионалы, живущие исключительно литературным трудом и, как правило, нигде не служащие.


Механизм литературного скандала | Классика, скандал, Булгарин… Статьи и материалы по социологии и истории русской литературы | РИТОРИЧЕСКИЕ СТРАТЕГИИ ОПРАВДАНИЯ КРЕПОСТНОГО ПРАВА В РОССИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX В.