канон или сообщество

В случае с издательством «Время» довольно просто понять, происходит ли значимое приращение и уточнение смысла, создается ли более насыщенное и понятное описание культурного объекта при изменении оптики с историко-литературной на микро-литературную. Для этого достаточно сопоставить наиболее полный и авторитетный вариант истории издательства, написанный И. А. Шомраковой, с теми историями — укорененными в мелком конкретном контексте, сфокусированными на отдельных людях, основанными на не дискриминирующей работе с архивными материалами, — которые можно рассказать, исходя из практически того же материала. Остановимся здесь только на «беллетристическом» периоде истории издательства, который хуже всего поддается пониманию в рамках канонической историко-литературной логики. В 1925–1928 годах, когда «Время», как и большинство частно-кооперативных издательств, обратилось к наиболее коммерчески прибыльной переводной современной беллетристике и достигло максимума своей продуктивности в отношении количества и тиража наименований и финансового оборота, выпускавшиеся им книги, хотя среди них не было «явно антихудожественных, а переводы, как правило, хорошие», по мнению И. А. Шомраковой, «не отличались большими достоинствами»^[493]. С точки зрения канонического историко-литературного подхода беллетристика вообще «не отличается большими достоинствами», и поэтому непонятно, как ее описывать.

И. А. Шомракова находит своеобразный обходной путь, представляя «беллетристический» период истории «Времени» через мнение о нем крупной фигуры — дает монтаж из писем А. М. Горького к И. В. Вольфсону^[494]. Однако все советы, которые Горький дал издательству, оказались по цензурным соображениям неприемлемыми: писатель советовал обратить внимание «на любопытнейшую книгу: Dr. Lenore Kuhn „Wir Frauen“ <…>. Кюн — „гинекократка“, это новое движение и, кажется, с хорошим будущим»^[495] — по отзыву Зоргенфрея, это была «книга, ни в каком отношении не интересная <…>. Еще один трактат по „женскому вопросу“ <…> Избитая мысль о существе женской культуры, о большей ее близости к природе, тяге к самопожертвованию, к самоотдаче, наряду с столь же избитыми рассуждениями о пробуждении личности женщины, о стремлении ее к охвату культурных ценностей, к самостоятельности. <…> Отсутствие плана, мысли и, тем более, решения поставленных вопросов могло бы быть искуплено литературным талантом. Его нет. Книга написана бледно, водянисто. <…> Кругозор автора и, по-видимому, его эрудиция чрезвычайно ограничены. Весь его арсенал — два-три исторических имени или примера (на каждой странице Беттина и Гете!), несколько ходовых и затасканных терминов („tertium non datur“!). Биологическая трактовка женского и мужского начала отсутствует. Социальный фон смазан. Книга до нельзя наивна и пуста. Русского читателя она не заинтересует» (внутр. рец. от 30 апр. 1927 г.). По рекомендации Горького в издательство поступил написанный на иврите роман о современной палестинской жизни «Шаммот» («Опустошение», 1925) жившего в Эрец-Исраэль Ахарона Реувени^[496], который Зоргенфрей также с недоумением отверг («…неторопливое повествование о жизни трудовой еврейской семьи, с ее горестями и радостями, без какой-либо сложной завязки и без ярких моментов. <…> Фон социально-этнографический намечен слабо. „Семейный“ роман. Написан в достаточно примитивных формах, характерных для современной еврейской литературы, художественно-худосочной и еще не окрепшей. <…> Сильная сторона еврейской литературы — юмор — представлена крайне слабо, а лирика вялая» — внутр. рец. от 3 мая 1927 г.; см. также переписку издательства с А. Реувени 23 февр. — 22 июня 1927 г.). Из двух присланных Горьким французских романов^[497] один, «Разбойник Ру» Андре Шансона (Andr'e Chamson), не мог быть издан из-за «религиозного миросозерцания» автора, составляющего суть романа, которую невозможно убрать посредством «вычерков»^[498]; второй, «Совиное гнездо» Кросби Гарстин, также оказался неподходящим с точки зрения цензуры, которая «в последнее время относится резко отрицательно к такого рода авантюрным романам»^[499]. Наконец, Горький предлагал «Времени» издать рукопись недавно умершего в Германии журналиста и экономиста Николая Афанасьевича Орлова (1889–1926), фантастический роман «Диктатор»^[500], которую издательство не смогло принять по формальной причине (по типизации 1925–1926 гг. «Время» не имело права издавать отечественных авторов), однако издай оно роман Орлова, этого, по словам Р. Гуля, «разочарованного коммуниста» и «первого русского невозвращенца», политические последствия для издательства были бы катастрофическими^[501]. Оценки Горького любопытны, впрочем, тем, что сами по себе являют пример канонического понимания литературы, воплощенного в программе «Всемирной литературы», и демонстрируют такие его базовые черты, как аисторизм и анахронизм оценок, мышление аналогиями (а не различиями) и сравнениями с уже известным, старым, опора на чужие авторитетные мнения, отказ учитывать конкретные современные обстоятельства, — причем Горький это свое представление о существовании вневременного канона «всемирной литературы» и цели просвещения народа, не требующей знания облика современного читателя, в переписке со «Временем» даже прокламирует. Все его мнения о вышедшей в издательстве иностранной беллетристике основаны на приблизительных сравнениях с уже известным: «Радиге; юноша написал незначительный роман свой с явным намерением заслужить похвалу Анри де Ренье и со страхом перед Ан<атолем> Франсом. <…> „Преступление“ Эрланда я читал в рукописи, — другой перевод, — автор не талантлив и соблазнен пьесами Пиранделло. <…> Эрнст Цан — очень плохой Гауптман, и — старый Гауптман»; исходят не из личного читательского опыта, а базируются на суждениях критиков и мнениях близких ему людей, переводивших или, вернее, пересказывавших для него, плохо владевшего иностранными языками, европейскую литературу: «Поль Ребу был обруган итальянской критикой. Жолинона не читал, его „Путь к славе“ — неплохо, но лишь потому, что „экзотика“. В общем современная литература на Западе лично мне кажется серой, скучной, несмотря на ее попытки „встать ближе к жизни“, неудачные даже у таких людей, как Дю Гар, Мак Орлан, Дюамель, Таро и еще некоторые. <…> Очень слабы английские авторы, вообще английская литература удивительно слаба; о ней, — при посредстве М. И. Будберг прекрасно знающей ее и внимательно следящей — я имею возможность судить»^[502].

Из более чем ста выпущенных «Временем» в 1925–1928 годах переводных книг И. А. Шомракова в своем обзоре выбирает те, что отражают, по ее мнению, общие тенденции нэповского книжного рынка, как отрицательные («Не устояло „Время“ и перед всеобщим тяготением к экзотике, выпустив книгу писателя-негра Л. Фэвра „Тум“ и роман Р. Радиге „Мао“»), так и положительные («Но редакция все же старалась издавать произведения писателей, реалистически изображающих будничную повседневную послевоенную жизнь (Л. Ж. Фино „Похмелье“) или провинциальный мещанский быт прошлого (С.-О. Лефевр „Тудиш“ — повесть о провинциальной Франции XVIII–XIX вв.); произведения, направленные против церкви (Ш. Петти „Нищий с моста драконов“ — рассказ о нищем, которого ламы выдают за живого Будду)»^[503]). Интересен здесь неотрефлектированный перенос современного исследователю представления о литературной ценности на мотивы деятельности издательства («редакции»), которое «не устояло» перед соблазнами экзотики или «старалось» выпускать реалистические или антиклерикальные произведения. Каковы основания считать, что для сотрудников «Времени» выпуск «Мао» был уступкой моде на экзотику, а «Тудиш» привлек как реалистическое изображение мещанского быта?

Материалы архива «Времени» дают возможность совершенно точно ответить на эти вопросы, поскольку сохранились сотни внутренних рецензий на предлагавшиеся к переводу иностранные книги, в которых дается подробная мотивировка выбора того или иного произведения. Однако этот материал совершенно не привлекал внимания исследователей — вероятно потому, что большая часть внутренних отзывов для «Времени» принадлежит фигурам, с историко-литературной точки зрения «ничтожным» — Н. Н. Шульговскому, поэту-графоману и посредственному стиховеду; Р. Ф. Куллэ, малоизвестному литературоведу с не сложившейся научной карьерой, вынужденному подрабатывать журнальной «поденщиной»; В. А. Розеншильд-Паулину, «бывшему дворянину» со средним (военным) образованием и знанием французского языка — то есть персонажам, которые воспринимаются в лучшем случае как сюжет для заметки-виньетки, но никак не в качестве источника значимых для истории культуры суждений. Если для понимания литературной программы первого периода существования «Времени», 1922–1924 годов, необходимо реконструировать этос и вкус его главного и единственного редактора литературной части Г. П. Блока (этому посвящена 2 глава настоящей работы), то во второй период, 1925–1928 годов, Г. П. Блок находился в ссылке и решения о том, какие из множества предлагавшихся, в основном переводчиками, иностранных книг издавать, принимали авторы внутренних рецензий, сдельно оплачивавшихся издательством. Иными словами, для понимания истории переводной книги в советской России середины 1920-х годов необходимо изучение вкуса не находившегося в Италии Горького, а этих «деклассированных безработных интеллигентов, знающих иностранные языки». Материалы архива «Времени», где сохранились сотни внутренних рецензий, замечательны тем, что позволяют узнать конкретные мотивы, которыми руководствовалось «Время», принимая к переводу почти все упомянутые И. А. Шомраковой книги — не как абстрактная «редакция», а как сообщество конкретных людей, принимавших решения, исходя из собственного вкуса.

Роман Лефевра Сент-Огана «Тудиш» (Lefebvre Saint-Ogan «Toudiche», 1924), литературная новинка, попал в издательство не случайно, а был прислан недавно высланным из советской России Д. А. Лутохиным, специально подбиравшим для «Времени» новые иностранные книги, ориентируясь прежде всего на их успех в европейской критике и полученные литературные премии. В издательстве она была отдана на отзыв двум рецензентам — Н. Н. Шульговскому и О. Э. Мандельштаму (который в 1925 году и отредактировал, совместно с Г. П. Федотовым, перевод романа, снабдив его предисловием, подписанным псевдонимом О. Колобов^[504]). Шульговского, рецензента сравнительно простодушного, любящего легкое, но «интеллигентное» чтиво, в романе привлекло то, что автору «удалось влить в весьма старую форму авантюрно-биографического романа какую-то свежесть и свежесть такого рода, что роман читается с легкостью и производит чисто эстетическое впечатление. <…> Это — образец „belles-lettres“ чистейшего вида» (внутр. рец. от 28 октября 1924 г.). Мандельштама с его обостренной в эти годы исторической рефлексией (ср. его стихотворение «1 января 1924 года») заинтересовало в романе своеобразное описание великой, переломной исторической эпохи («Книга захватывает революцию, директорию и, главным образом, наполеоновскую реставрацию»), в котором никак не отражена героическая составляющая истории: «…тщетно стали бы вы искать в ней героики, маршалов, орлов и т. п.» — роман показывает «мелкую бытовую зыбь, расходящуюся вокруг больших имен и событий. <…> Его [Сент-Огана] интересует мутная вода эпохи: он видит в ней гротеск, анекдот. <…> Ощущение современности временами доходит до газетной остроты. Во всем чувствуется глубокая и темная вода. Нередко прозрачный анекдот глубок, как омут» (недат. внутр. рец.). Таким образом, из внутренних рецензий на роман Сент-Огана видно, что менее всего издательство — понимаемое как сообщество обеспечивавших его функционирование конкретных людей — в этом романе привлекло изображение «провинциального мещанского быта прошлого»: причины для принятия «Временем» к изданию «Тудиша» заключались в новизне и европейском успехе романа, а также в конкретном, личном и достаточно интересном для реконструкции вкусе авторов внутренних рецензий — предпочтении одним изящной беллетристики, интересе другого к «зыби» над «темной и глубокой водой» истории. Возможность же его публикации была обеспечена своеобразным компромиссом с требованиями Главлита и личной заинтересованностью О. Мандельштама в том, чтобы получить эту работу для заработка.

Можно судить и о резонах выпуска другой упомянутой И. А. Шомраковой книги — «Тум» Луи Февра (Faivre Louis «Toum», 1926). По словам И. А. Шомраковой, «Время» «не устояло <…> перед всеобщим тяготением к экзотике, выпустив книгу писателя-негра Л. Февра „Тум“ <…>»^[505]. Человек, доставший книгу и предложивший ее «Времени», действительно представил ее как роман, написанный туземцем, подверстав к имевшей в 1921 году огромный успех «Батуале» (рус. пер. 1922 года) негра Ренэ Марана: «Это колониальный роман, написанный негром — и поэтому в нем нет слащавой экзотики, присущей книгам европейцев на колониальную тему. „Тум“ — это подлинное национальное произведение, в котором бьется и трепещет душа угнетенных, растоптанных народов центральной Африки. Если по языку, пряному и образному, эта книга нисколько не уступает другому шедевру колониальной литературы — „Батуале“, то по размаху и глубине содержания она далеко превосходит его. Маран немного отошел от своего народа, оевропеился и уже сквозь призму европейской культуры взирает на его страдания и болеет за него» (недат. анон. внутр. рец.; роман был переведен для «Времени» А.А. и Л. А. Поляк, которые, вероятно, и предложили его издательству). Роман «Тум» действительно написан в форме рассказа туземца об отношениях туземной девушки по имени Тум и белого чиновника французской колониальной администрации в Нигере, однако автор «Тума» вовсе не был негром — под псевдонимом Louis Faivre скрывался уроженец Бургундии сотрудник французской колониальной администрации в Западной Африке Робер Луи Делавиньет (Delavignette Robert Louis, 1897–1976). Издательство «Время», получившее роман в том же 1926 году, когда он вышел в Париже, конечно не могло знать подлинного имени автора, тогда малоизвестного колониального чиновника, однако отнюдь не самый литературно осведомленный рецензент издательства В. А. Розеншильд-Паулин сумел провести различие между рассказчиком и автором и понял, что подлинный автор — не негр, а европеец: тема непонимания между туземцами и колонизаторами изложена как бы с точки зрения не европейца, а черного туземца, все суждения которого преисполнены «наивности и примитивности», тогда как подлинного автора отмечают «большая наблюдательность и хороший стиль», он «видимо, знаток туземной жизни, основательно изучивший местный быт, хорошо ознакомившийся со взглядами черных и сумевший проникнуть в их психологию» (внутр. рец. от 27 мая 1926 г.). Таким образом, во «Времени» понимали, что «Тум» представляет собой не собственно «туземный» роман, а стилизацию под него, однако предварили роман предисловием, поддерживающим литературную игру. Причем в этом предисловии роман был представлен как туземный не ради успеха у читателя, а для обеспечения его идеологической приемлемости в глазах цензуры как не просто очередного экзотического романа, а разоблачения колониализма с позиции «угнетенных народов»: «Колонии! Вот стержень мировой политики буржуазных стран, кровавое яблоко раздора империалистических держав <…>. „Тум“ не имел бы права на существование, если бы он был обыкновенным колониальным романом <…>. Но не такова эта своеобразная книга. Прежде всего Луи Февр — негр. <…> Рассказ ведется негром, и в этом вся прелесть и все значение книги»^[506]. Итак, реальные обстоятельства работы «Времени» с «экзотическим» романом «негра» Луи Февра оказываются более специфическими, чем просто следование за «всеобщим тяготением к экзотике».

Другой упомянутый И. А. Шомраковой в одном ряду с «Тумом» как «экзотический» роман — «Мао» Реймона Радиге, вышедший во «Времени» в 1926 году, — отнюдь не относится к этому жанру (вероятно, в заблуждение ввел неудачный перевод заглавия; в оригинале — «Le Bal du comte d’Orgel», 1924; Mao — имя героини романа, француженки). Для советской критики это был всего лишь «великосветский» роман, который, «вопреки уверению автора предисловия, ничем от других романов в желтой обложке не отличается»^[507]. Однако в восприятии переводчика романа и автора предисловия к нему, Г. П. Блока, роман отнюдь не был ни банально «экзотическим», ни банально «великосветским». «Время» получило роман Радиге по обыкновению оперативно — в том же 1924 году, когда состоялась его публикация в оригинале, и в сопровождении рецензий парижской прессы; издательство закрепило его за собой в Бюро регистрации 28 февраля 1925 г., однако внутренних отзывов на роман в архиве не сохранилось, переведен он был в 1926 году Г. П. Блоком, который в этот период находился в трехлетней ссылке по «лицейскому делу», где, однако, не порывал связей с издательством, выполняя для него, вместе с женой Еленой Эрастовной Блок, переводы с французского. Таким образом можно предположить, что к изданию романа Радиге «Время» подтолкнула личная заинтересованность в нем Г. П. Блока, по каким-то причинам считавшего важным и интересным его перевести даже тогда, когда он уже утратил статус новинки, а умерший три года назад автор так и не получил известности у советского читателя^[508]. Переводчик предварил роман предисловием, которое, в отличие от предисловий к другим книгам «Времени», не было нацелено ни на идеологическую легитимацию книги в глазах цензуры и официальной критики, ни на привлечение к ней массового читателя. Оно посвящено в основном металитературной проблематике, а именно новаторской, литературно искушенной работе Радиге с жанром «желтого» романа (при этом Г. П. Блок явно осведомлен об особом литературном статусе Реймона Радиге (Radiguet Raimond, 1903–1923), рано умершего французского писателя, близкого к кругу дадаистов и кубистов, интимного друга и протеже Жана Кокто). Такая интерпретация могла отпугнуть от книги как цензуру, так и массового читателя, и именно этим интересна. Радиге, по мнению Г. П. Блока, отважно и совершенно сознательно ограничил себя тесным кругом формул, характерных для «французского романа в желтой обложке», где «литература обратилась в какую-то алгебру», стала механическим сочетанием ограниченного набора элементов. Радиге же, пользуясь этими банальнейшими формулами, «очень дерзко дразнит ими читателя: вот вам и граф и графиня, принц и принцесса, князь и княгиня, вот вам терпкие духи блистательных парижских гостиных, вот как будто завязывается и традиционный, неизбежный, высокоторжественный адюльтер. Однако никакой алгебры не получается. Все формулы хитро перелицованы, и трагически знакомые элементы складываются в совершенно невиданные сочетания». Г. П. Блок видит здесь страстную, «не по-детски жестокую борьбу» автора с литературой вообще:

К сожалению, литературную изысканность намеренно «прибедненного» литературного стиля Радиге было практически невозможно заметить в контексте советской переводной литературы. Возможно, выйди перевод романа в издательстве «Academia», рядом с прозой Анри де Ренье, и имей Радиге репутацию в каких-то неофициальных отечественных литературных кругах, которые могли бы обеспечить его просвещенную рецепцию, хотя бы кружковую, перевод имел бы отклик, однако в гуще переводной беллетристической продукции «Времени» 1926 года книга Радиге совершенно потерялась. Что, однако, не делает менее интересным для нас предисловие к ней Г. П. Блока как декларацию его личных литературных забот и взглядов: именно в те ссыльные годы, когда был переведен Радиге, Г. П. Блок писал свой первый роман, «Одиночество» (вышел в 1929 г. в Издательстве писателей в Ленинграде). В нашу задачу не входит анализ возможного влияния романа Радиге на роман Г. П. Блока, однако можно с уверенностью сказать, что реальные причины выхода во «Времени» романа Радиге (отнюдь не «экзотического») никак не выводятся из общих, внешних представлений о советском литературном поле и связаны прежде всего с литературными интересами и личной судьбой Г. П. Блока^[510].

Сравнение той версии истории издательства, которая дана в очерке И. А. Шомраковой — фактографически весьма точном и фундаментальном, однако невольно навязывающем фактам внешнюю причинно-следственную логику и ценностную иерархию — с той историей этого же объекта, которая выявляется при перестройке исследовательской оптики на гораздо более мелкий масштаб и синхронические обстоятельства, демонстрирует искажения, которые создает «большая» история литературы, а также указывает на небесполезность отказа от иерархиизирующего отбора в работе с архивом.