Следует заметить, что Институт в летние месяцы не работал, совещаний не было, руководство и большинство сотрудников были в отпусках. Однако уже 29-м июля 1930 года датированы циркуляры из Института, подписанные замдиректора С. М. Цыпориным и зам. ученого секретаря Н. П. Извековым и разосланные «вычищенным» сотрудникам Института с оповещением об этом. Такой циркуляр сохранился в фонде Эйхенбаума: «Настоящим сообщаем, что согласно постановления Подкомиссии по чистке ГИИИ от 4.07.30 г. Вы подлежите снятию с работы в Институте. Приложение: Выписка из Протокола Подкомиссии по чистке». Здесь же сохранилась и эта «выписка»: «Снять как идеологически не пригодных для руководства и подготовки кадров: Павлинову, Бернштейна, Казанского, Тынянова, Эйхенбаума, Шимкевича, Балухатого. С копией верно: Зам. Ученого секретаря Извеков»^[422]. Подобная же «Выписка из Протокола Подкомиссии», видимо сделанная под копирку и разосланная всем упомянутым в ней сотрудникам, сохранилась и в фонде Б. В. Казанского^[423]. Особенно значимым представляется хранящийся здесь же черновик письма в вышестоящие инстанции (остается неизвестным, было ли оно послано и в какую инстанцию), в котором Казанский пытается себя реабилитировать. Начинается оно с указания, что полученное с опозданием «извещение» было для него «полнейшей неожиданностью, тем более, что ни в одном из собраний по чистке» его «имя вовсе не упоминалось». Очевидно, большинство жертв этой ранней волны научных репрессий, действительно, не могли взять в толк, в чем их «идеологическая непригодность». Формулировка и имена в выписке естественно наводили на мысль, что их обвиняют в формализме. И Казанский всячески старается отмежеваться от своих коллег: «Отдел Словесных искусств являлся, как известно, в большинстве группой представителей „формального метода“ <…> Я не мог быть в их числе уже потому, что круг занятий Отдела ограничивался русской литературой XVIII–XX веков, моей же основной специальностью является классическая филология. Поэтому ни в изданиях Института, ни в руководстве аспирантами, ни в чтении курсов на Курсах я мог иметь роли лишь побочные <так!>». И далее: «Деятельность моя в Институте Истории Искусств за последние годы ограничивалась работою по биографии Пушкина и чтению <так!> курса по истории античного театра на отделении ТЕО. Уже последнее обстоятельство свидетельствует о том, что моя идеология не может быть заподозрена: Разряд ТЕО и его отделение на Курсах являются наиболее советскими и марксистски поставленными в Институте, и А. А. Гвоздев никогда бы не допустил меня к преподаванию, если бы это было не так»^[424]. В конце этого письма автор останавливается на своих наиболее «материалистических» статьях, делая особый акцент на статье в сборнике «Язык Ленина» и подкрепляя правоверность своих мыслей в ней отзывом Крупской.

Таким образом, в сознании современников и участников событий начинает складываться устойчивое представление о разгоне Института «за формализм», что укрепилось в конце 1940-х годов, во время кампании против «безродных космополитов», когда в кучу сваливались все прегрешения жертв проработок, в том числе с завидным постоянством (основательно и безосновательно) припоминалось их формалистское прошлое. Между тем, если попытаться сделать «выжимку» из огульных обвинений в адрес Института, прозвучавших в этих первых погромных документах, то станет очевидным, что тут хаотически повторены все те же вменявшиеся Институту на протяжении 1920-х годов «грехи»: отсутствие связи между отделами и дублирование работы (см. «несогласованность работы подразделений РИИИ» в Постановлении Комиссии Марра, еще в конце 1923 г.), отсутствие в среде сотрудников партийных товарищей и работников-марксистов, пренебрежение современным пролетарским искусством и игнорирование пролетарских институций современной литературы, театра и музыки. Последнее стало особенно актуальным именно в 1930-м году, когда рапповские призывы «оработить» искусство приняли характер оголтелой кампании^[425]. Новыми веяниями были и акцентировка классового состава, и навязчивое указание на отсутствие пятилетнего плана и вообще «плановости». «Формализм» упоминается в этом общем ряду, но не педалируется.

Следует, однако, иметь в виду, что приведенные внутренние документы не имели широкого распространения, тогда как в газетных публикациях, посвященных травле ГИИИ, привычно, по отработанной схеме, клеймился формализм. В подтверждение сказанного можно привести статью С. Родова «Формализму, вкусовщине, бессистемности — конец», появившуюся в качестве передовицы (за подписью «С.Р.») сразу после резолюции ГУСа о положении в ГИИИ. Вынесенное в заголовок ключевое слово «формализм» в статье встречается только один раз, в выделенной жирным шрифтом фразе, где повторяется формула названия: «Формализм, вкусовщина, бессистемность — три кита буржуазного искусствоведения». Его акцентировка (положение и выделение) в восприятии читателей делает формализм главной причиной разгона ГИИИ. На самом деле в статье больше формализм не упоминается, речь идет о «скопившемся в Институте небывалом количестве» «бывших», «подкрасившихся эстетов», «ревнителей художественной старины», о научной тематике «в области литературы и изобразительных искусств», не соответствующей требованиям «советского революционного искусства», и о «мертвой академической атмосфере сегодняшнего Института». Завершается передовица ритуальным призывом к новому руководству Института «превратить его в боевой центр марксистского искусствоведения», поскольку советское искусствоведение «должно иметь силу оружия, удар которого направлен против классового врага»^[426].

Процедура «снятия» сотрудников произошла на первом в этом академическом году совещании Президиумов 7 сентября 1930 года. Надо заметить, что замы директора поторопились: из Института были действительно отчислены сотрудники, значащиеся в протоколе под пунктом 1, а именно: Казанский, Бернштейн, Балухатый, Адрианова-Перетц, Шимкевич, Суетин, Грачев, Немировский, Павлинова, Кожин (кстати, список их шире, чем тот, что значится в «выписке»). Однако Эйхенбаум и Тынянов записаны в этом протоколе под пунктом 2, среди сотрудников, которые были не отчислены, а переведены «из штатных в сверхштатные работники».

В связи с этим новым институтским постановлением в тот же день (7 сентября 1930 года) были разосланы официальные уведомления. Этот новый циркуляр за № 919 и за подписью того же замдиректора С. М. Цыпорина и и.о. зав. канцелярией М. П. Кулика также сохранился в фонде Эйхенбаума:

Таким образом, главные формалисты, вероятно в силу всеобщего хаоса и неразберихи, оказались оставленными в числе сотрудников Института, тогда как более лояльные действительные члены Словесного разряда, такие как Казанский или Балухатый, были изгнаны по идеологическим причинам. Ни объясняться, ни каяться, ни писать опровержения в вышестоящие инстанции Эйхенбаум и Тынянов не собирались, а перевод в сверхштатные сотрудники с выплатой пособия они расценили как издевательство. На следующем совещании Президиумов секторов 13 сентября 1930 года пунктом 7 было заслушано «сообщение директора М. В. Серебрякова о том, что Б. М. Эйхенбаум и Ю. Н. Тынянов подали заявление о выходе их из числа работников ГИИИ, отказываясь от причитающегося им выходного пособия»^[428]. Добровольное увольнение и отказ от пособия — последний акт свободомыслия этих «нераскаявшихся формалистов» в стенах Института.

На первом осеннем совещании (4 сентября) «слушали сообщение директора о выводах Комиссии по чистке аппарата ГИИИ и о предложениях ее о персональной чистке». Судя по протоколу, Серебряков высказывает ряд возражений против резолюции о ликвидации Института. Вероятно, он счел необходимым указать на запоздалую критику Подкомиссией структуры Института, которой к этому времени уже не существовало^[429]. Интересно, что и на этот раз Наркомпрос поддержал директора и Институт. Во всяком случае, в Справке о проведенной в научно-исследовательских институтах чистке имеется пункт 5: «ВОПРОС СОГЛАСОВАЛСЯ с НКПросом и Институтами. Имеется разногласие с НКП».

Приведенный выше протокол подкомиссии поступил в Комиссию по чистке научно-исследовательских институтов Наркомпроса, возглавляемую членом ЦКК ВКП(б) старым большевиком Я. Я. Бауэром. Выводы Подкомиссии были почти дословно использованы в докладе тов. Тихомирова^[430] «О результатах обследования и чистки Государственного Института Истории Искусств (ГИИИ)». Дополнены они были только одним пунктом 9, который сам по себе знаменателен. Он гласил: «Политическое лицо Института в достаточной мере характеризуется тем, что процент работников, арестовываемых ОГПУ, достаточно велик»^[431].

Между тем последняя часть документа — «Постановление» по докладу Тихомирова — учитывает, но не дублирует «Предложения» Подкомиссии. Постановление это было следующим: