27
Следующие несколько дней слились в одну сплошную пелену.
Мы с Макгреем разделились, чтобы успеть как можно больше, и опрашивали каждого соседа, знакомого, лавочника и торговца, хоть как-то связанного с Уилбергами и Шоу. Я просыпался рано утром, просматривал за завтраком список оставшихся лиц, а затем мотался по всему Эдинбургу, который все сильнее заливало дождем. Я возвращался домой уже в ночи — с кипой бесполезных заметок, стертыми ногами и сумятицей в голове.
Время утекало от нас, как вода сквозь пальцы, но мы так и не смогли отыскать ничего существенного. Мы узнали о карточных долгах и неоплаченных счетах мистера Уилберга и о том, что полковник Гренвиль, судя во всему, невероятно быстро нажил большую часть своего состояния. У меня было чувство, что за этими фактами крылась еще какая-то история, но все же не настолько колоссальная, чтобы дать повод для шести убийств сразу.
У нас оставалось всего четыре дня, так что стоило начать примиряться с вероятностью того, что Катерине вынесут приговор. Когда я завел об этом речь, Макгрей чуть не наградил меня оплеухой, но нам следовало подготовиться к любому исходу. В тот же день пришла телеграмма от моих знакомых из Оксфорда — никто из них так и не смог помочь нам в том, что касалось химических проб.
Прочитав сообщение, Макгрей наконец согласился, что пора искать тех, кто сможет выступить в защиту Катерины, как и советовали мои коллеги из Кембриджа.
Она составила для нас внушительный список своих постоянных клиентов, происходивших из всех слоев общества. Даже сам лорд-провост Эдинбурга (о чем Макгрей давно догадывался) консультировался с ней пару раз. К нашему величайшему удивлению, среди клиентов оказалась и моя домовладелица, всемогущая леди Энн Ардгласс.
Мы с Макгреем поделили маршруты. Он обошел всех клиентов, живших к югу от Принсес-стрит (в Старом городе и прочих трущобах), в то время как я посетил адреса в Новом городе и несколько богатых усадеб за городом.
Его старания увенчались огромным успехом. Почти все, с кем он пообщался, согласились поручиться за Катерину, но я сомневался, что в этом был хоть какой-то толк. Все эти люди были простыми трудягами: мясниками, кузнецами, портнихами… Само собой, одной из них была Мэри из «Энсина». Я подозревал, что надменные присяжные над нами просто посмеются.
Я же, напротив, потерпел катастрофический провал. В богатых районах дело обстояло иначе: стоило мне произнести слово «цыганка», как двери перед моим лицом захлопывались — люди отрицали всякую связь с Катериной. Слух о моих расспросах разлетелся с ошеломляющей быстротой, и к концу дня все в Новом городе переходили на противоположную сторону улицы, едва завидев меня на горизонте.
Не помогло делу также и то, что одна из газетенок уделила целых три страницы подробностям жизни и деятельности Катерины, озаглавив свою скандальную статью «Тайна цыганки-провидицы. Карающий призрак или Молчаливая убийца??».
Я не стал заходить к леди Энн, несмотря на то что ее гигантский особняк попался мне по пути, и я, будучи одним из ее квартирантов, имел безупречный повод для визита. Ее ненависть к Макгрею только усилилась после того ужасного ланкаширского дела, в котором она была глубоко замешана, а уж то, что я отверг предложение руки ее внучки (долгая история…), совсем испортило наши отношения.
Почти весь четверг я потратил на наставления того идиота Сперри, и к тому времени, когда я вернулся домой, голова у меня просто раскалывалась. Этот парень был до того бестолков, что вместо него мы с тем же успехом могли бы отправить в суд ряженого бабуина: он снова и снова задавал мне одни и те же вопросы и не мог даже запомнить по именам членов семейства, бесконечно называя покойного Бертрана Уолтером Фоксом. И когда я вручил ему фотографии — с дланью Сатаны сверху, — он по-детски пронзительно взвизгнул. После чего самым жалостливым тоном поведал мне, что Пратт донимал его и дразнил. «Ну, а ты чего хотел!» — взревел я.
Чтобы приглушить головную боль и уснуть, мне понадобились три внушительные порции бренди.
На следующий день Лейтону пришлось меня расталкивать. Небо было затянуто грозовыми облаками, и, когда он распахнул шторы, в комнате почти не прибавилось света.
Настроение у меня от этого только ухудшилось.
— Желаете взглянуть на сегодняшние газеты? — спросил он, пока я стоя жевал пересушенный тост.
— Нет, спасибо. За последние несколько дней я написал и прочел не меньше слов, чем содержится в полном собрании сочинений Мадлен де Скюдери[14].
Я направился было к двери, но Лейтон последовал за мной со свернутой в трубу газетой.
— Сэр, я вынужден настоять — прочтите.
— Это испортит мне день?
— Эм-м… неизбежно, сэр.
— Тогда не вижу смысла спешить.
Я накинул пальто и выскочил на улицу — облака над ней казались бурлящим куполом из густых темных испарений, клубившимся словно молоко, которое плеснули в чашку с чаем. Воистину, воздух в этом городе придавливал, пробивался в легкие и вселял отчаяние. Я поднял меховой воротник и зашагал вперед, но мысли об этом небе еще долго не покидали меня.
Добравшись до Городских палат, я снова наткнулся на собравшуюся под аркадой здания шумную ораву — еще более многочисленную и крикливую, чем в предыдущие дни.
Я был не в настроении пробиваться сквозь толпу, поэтому крадучись дошел до Библиотеки адвокатов через дорогу и, засев там в укромном уголке, попросил клерка передать Макгрею, где меня искать. Тот же клерк принес мне газовую лампу, поскольку вся библиотека была погружена в полутьму — света с улицы не хватало.
Некоторое время я изучал свои записи, но вскоре у меня начали слипаться глаза. Потянувшись, я заметил безмолвную фигуру в противоположном конце зала. Опять эта блестящая черепушка.
Пратт встретился со мной взглядом и, чуть не подскочив, тут же спрятал лицо в книге. Жалкая попытка — с учетом того, что в свете моей лампы его потная голова сияла, как уличный фонарь.
— Да ради всего святого, — прошипел я, встав и направившись к нему размашистыми шагами. В этот раз ему спуску не будет. — Ты следишь за мной, Пратт? — эхом разнесся мой голос по всей библиотеке.
Грудь его вздулась.
— Что? Какие глупости! У меня и других дел хватает.
— Создается впечатление, что конкретно этому делу ты уделяешь значительную долю своего времени.
— Я просто делаю свою работу. В отличие от некоторых, я занимаю важную должность. Но не волнуйтесь, инспектор, скоро этой женщине вынесут приговор и вы сможете вернуться к поискам водяных и блуждающих огоньков.
Я отступил на шаг — в груди у меня бурлила чистая ярость. Мне хотелось придушить его на этом самом месте. Я даже руки уже поднял — пальцы мои были готовы сомкнуться вокруг его рыхлой шеи. Но в этот момент, словно очнувшись ото сна, я понял, что же чуть было не натворил.
Подобные вспышки гнева были для меня сродни кошмарам, как и накрывавшие меня в самые неожиданные моменты гадкие воспоминания об озере в огнях, с которыми я ничего не мог сделать. У меня перед глазами снова заплясали факелы, а позади них возникло лицо мертвого дяди. От этих образов я вздрогнул и словно проснулся во второй раз.
Пратт таращился на мои дрожащие ладони. Он тихо усмехнулся, а золотой зуб у него во рту блеснул в свете лампы.
Не говоря ни слова, я круто развернулся, опасаясь, что вот-вот потеряю над собой контроль, и пошел к своему столу за бумагами. Позади меня зашуршали шаги Пратта.
— Вижу, дивные манеры Девятипалого оказались заразны.
Я не стал ему отвечать и постарался как можно скорее собрать документы. Однако Пратт все же увидел три папки, которые я подписал именами Уолтера Фокса, Питера Уилберга и полковника Артура Гренвиля.
— Вам кажется, что что-то здесь нечисто, — сказал он, и его издевательский тон только подлил масла в огонь, пылавший внутри меня. — Нутром чуете, правда? Что-то таится там, на глубине, но вам никак не понять, что именно.
Я притворился, что не слушаю его, но тут он изрек фразу, которую явно давненько приберегал.
— Именно это ощущение всегда вызывали у меня Макгреи.
Я чуть не выронил свои документы.
Пратт перешел на шепот, слова его звучали предельно вежливо, но смотрел он совсем недобро.
— Не знаю, какие именно истории о семейной идиллии рассказывал вам Девятипалый, но одно знаю точно: здоровые девицы не теряют рассудок в разгар беззаботного летнего отдыха на природе. Что-то случилось тогда, мистер Фрей. Я в этом уверен.
Я двинулся в сторону выхода, но он схватил меня за локоть.
— Покойный мистер Макгрей был гневливым и своенравным типом, и многие знали про него такое, о чем не осмеливались говорить вслух. Да, этот человек сколотил состояние с нуля, но методы его не всегда… были достойными. Он нажил немало могущественных врагов. И довольно заслуженно.
Я отшатнулся от Пратта и свободной рукой пихнул его в грудь. Пратт зашатался и чуть не упал назад, но улыбка его так и не померкла.
— Если я еще хоть раз замечу, что ты меня преследуешь…
Я не стал утруждаться продолжением фразы. Просто ушел, пока окончательно не потерял самообладание. Я слышал, как его голос угасал вдали.
— Да мне и некогда уже за вами следить. У вас осталось всего три дня!
Вместе со всеми своими записями и документами я отправился в «Нью-клаб», где надеялся обрести покой и тишину, но там стоял гвалт, как в переполненном птичьем вольере. Свободных столиков не оказалось и в обеденной зале на втором этаже, и даже коридоры были запружены галдящими джентльменами. Мое любимое место в курительном салоне было занято тучным стариком; едва завидев меня, он закашлялся так, будто был готов выплюнуть свои легкие, поднялся настолько быстро, насколько позволяли его толстые ноги, и тяжело протопал наружу, от чего на столах зазвенели бокалы. Я опознал в нем одного из клиентов Катерины: когда я пришел к нему с расспросами, он выглядывал из-за плеча своего камердинера, пока тот отказывался впустить меня в дом.
Что ж, по крайней мере я завладел любимым столиком и креслом возле одного из окон с видом на Принсес-стрит.
Ко мне подошел официант.
— Желаете что-нибудь выпить, сэр?
— Да. Бренди — нет, кларет[15]. Начну с кларета, мне нужен ясный ум.
Устроившись поудобнее и разложив бумаги, я принялся рассматривать публику вокруг себя.
В другом конце комнаты стояла компания пожилых мужчин: все седые, пузатые, кто с сигарой, кто с бокалом спиртного. Они шептались, склонившись вокруг газеты, и иногда ахали, комично прикрывая рты. Такая вот правда жизни: джентльмены из высшего общества — сплетники похуже прачек.
Всего пару раз я успел пригубить кларет, когда в салон ворвался тощий мужчина и ринулся прямиком к окну с восторженным воплем: «Они уже здесь!»
Все в комнате вскочили, будто их подбросило на гейзере, и сбились у окон, прижавшись к стеклам руками и носами. В черных пиджаках и с вытянутыми шеями они напомнили мне стервятников, что наблюдают за умирающим зверем.
Из коридора вошли еще трое мужчин, и совершенно не по-джентльменски они протиснулись мимо моего столика, едва не опрокинув мой бокал.
Вынужденный выглянуть в окно, я тотчас узрел причину этого переполоха.
Шесть вороных першеронов показались с западной стороны улицы, головы их украшали черные перья. Они медленно тянули золоченый катафалк: богато убранный, как небольшой собор, он ломился от белых цветов и траурных венков. В центре этого великолепия лежали гробы полковника и его супруги; его был затянут британским флагом и отмечен военными наградами усопшего.
Затем до меня донеслась траурная песнь волынщиков — мужчины в килтах шли вслед за катафалком, и музыка усиливалась по мере их приближения.
— Что происходит? — брякнул я, вспомнив про похороны, о которых прочел в «Скотсмене». — Я думал, что служба будет в соборе Святого Жиля.
— Но хоронить-то их будут на кладбище у Святого Кутберта, — сказал джентльмен поблизости, и я проклял себя за недогадливость. Разумеется, путь процессии лежал через Принсес-стрит — другой дороги от собора попросту не было. И дорога эта вела процессию через самую широкую улицу в городе, от чего печальное событие превратилось в народные гулянья.
Сразу за волынщиками следовало черное ландо с откинутым верхом. Я тут же узнал миссис Кобболд: она сидела очень прямо, а голову ее венчала огромная траурная шляпа со страусовыми перьями, которые соперничали с теми, что несли на себе лошади.
А потом мне пришлось протереть глаза, чтобы поверить в то, что я видел.
Эдвард, старший сын полковника, смотрел по сторонам с перекошенным лицом, одновременно сердитый, ошарашенный и раздавленный горем. Даниэль и малышка Элис сидели с оцепенелым видом.
— Вот ведь лицемерка! — пробубнил я. Сколько было разговоров о том, как она бережет своих внуков, и вот пожалуйста: она же выставляет их заплаканные лица на самой шумной улице Эдинбурга безнравственным зевакам на потеху.
Какая-то женщина подошла к экипажу, вложила девочке в руку цветок, и все вокруг зааплодировали. Я даже заметил, что некоторые в толпе плачут — те, кто и слыхом не слыхивал о полковнике Гренвиле, пока он не умер.
Миссис Кобболд подняла лицо и бросила высокомерный взгляд на длинную траурную процессию, шедшую вслед за ней, а затем на дома с северной стороны улицы. Окна, должно быть, переполняли любопытные лица. На миг мне показалось, что она посмотрела мне прямо в глаза с неким подобием презрительной улыбки.
Выносить этого я больше не мог. Во второй раз за день я собрал все свои документы и быстро встал, оставив двоих юношей бороться за мое место возле окна.
Пока я торопливо шагал к выходу, на глаза мне попалась газета, которую читали те сплетники. Они забыли ее на одном из кресел, и взгляд мой привлекла первая полоса. Издалека она казалась сплошным черным квадратом, будто печатный станок сломался и залил краской всю страницу. Я подобрал газету, заранее опасаясь того, что мне предстояло увидеть, но, прочтя заголовок, все равно разинул рот.