Глава 9. Декабрь 1900. Поти-Тифлис
У монастыря Джвари
– Красиво идут! – вполголоса, с какой-то удивительной, вопросительно-восхищённой смесью интонаций произнёс великий князь Александр Михайлович, не отрывая глаз от густых цепей Кавказской гренадерской дивизии, поднимающихся по пологому склону.
Император посмотрел через плечо на моряка, вздохнул и вернулся к обозрению манёвров, в ходе которых лейб-гренадерский Эриванский полк оборонял высоту с возвышающиядов в синее небо над слиянием Арагвы и Куры.
Официальная часть была императором самым беспардонным образом скомкана, торжественный обед в доме губернатора отменён, впрочем, как богослужение и парад. Вместо всего этого император изволил устроить на весь день полевые манёвры с последующим ужином в походно-полевых условиях.
Сейчас он не столько наблюдал за ходом учебного боя, где ему и так всё было ясно, сколько с любопытством разглядывал цепи 16-го Гренадерского Мингрельского Его Императорского Высочества Великого Князя Дмитрия Константиновича полка. Его последним командиром в сентябре-декабре 1917 г. был полковник Шапошников – будущий маршал Советского Союза, начальник штаба Рабоче-крестьянской Красной Армии, единственный военный, к которому Сталин обращался уважительно по имени-отчеству Борис Михайлович.
Император поймал себя на мысли, что невольно среди рядов гренадеров ищет знакомую чуть сутуловатую фигуру, и коротко вздохнул. Борис Михайлович сейчас только сдавал вступительные экзамены в Алексеевское училище, и вместо него перед глазами маячила фигура командира дивизии великого князя Николая Михайловича, который сегодня был удивительно неразговорчив и регулярно бросал на императора настороженные взгляды.
“Кажется, Сандро уже провёл необходимую подготовительную работу”, – с удовольствием подумал император и уверенно направился к держащим оборону лейб-гренадерам, жестом пригласив князя составить ему компанию…
– Никки, я уже хотел писать тебе, – начал явно заготовленную речь генерал, когда они удалились на достаточное расстояние, чтобы свита их не слышала, – ты же понимаешь, что заговор с участием Аликс, это l’absurdit'e… (нелепость – фр.)
– Николай Михайлович, – перебил князя император, остановившись и повернувшись к собеседнику всем телом. – А покажешь мне свою коллекцию бабочек? Говорят, что ты не расстаёшься с ней даже в путешествиях и походах.
Все заготовленные слова застряли у Николая Михайловича в горле и рассыпались в мелкий прах. Бабочки были тем увлечением и той страстью, которую князь лелеял с детского возраста и отдавал ей всё своё время, остающееся от службы и изучения истории – ещё одного увлечения, на глазах превращающегося в серьезную работу.
– Никки, ты никогда о них даже не вспоминал, – с удивлением глядя на царя, пробормотал князь. И, уже оправившись от удивления, по-военному чётко отрапортовал, – 30 шкафов с коллекцией в этом году подарено Зоологическому музею Императорской академии наук в Санкт-Петербурге. Ещё один шкаф с коллекционными материалами был передан Кавказскому музею в Тифлисе. Но кое-какие экземпляры, – генерал заговорщики улыбнулся, – мне приносят и присылают постоянно. Вот смотри, – и вытащил небольшой плоский кожаный пенал с каким-то засушенным коричневым листочком.
Император туда заглянул, пожал плечами и вопросительно посмотрел на князя.
– Коконопряд дуболистный, – прошептал князь, как будто боясь разбудить насекомое, – подражает сухому листу… Посмотри, какая потрясающая мимикрия! Какой восхитительный покровительственный окрас!..
– Правильная окраска помогает защититься от врагов и сохранить жизнь? – прищурившись и нагнув голову, спросил император.
– Да-да, – радостно закивал генерал, – и обрати внимание, какого совершенства они достигли в этом деле…
– Великолепно, – резюмировал император, – просто великолепно! А теперь посмотри сюда, – и он развернул князя лицом к поднимающимся по склонам батальонам дивизии. – Мне интересно знать, Николай Михайлович! Так хорошо изучив возможности маскировки насекомых, как ты собираешься применить эти знания для пользы державы?
Генерал упёрся взглядом в ровные ряды синих мундиров, ярко и сочно смотрящихся на фоне серо-коричневой пожухлой травы, и шестерёнки его мозга яростно заскрипели, пытаясь осознать заданный вопрос.
– Никки, – после отчаянной борьбы со своими извилинами жалобно простонал генерал, – что ты от меня хочешь? Что я должен сделать?
– Думать, Николай Михайлович! Это твоя главная обязанность! Как знания, которыми ты обладаешь, могут помочь Отечеству. А делают пусть другие… – и, недовольно покачав головой, император быстрым шагом направился к первому ложементу, где уже выстроился полувзвод под командой вытянувшегося во фрунт усача-унтера.
– Вольно, богатыри! – по-неуставному ответил император на краткий доклад и, глядя снизу вверх на рослого лейб-гренадера, задал неожиданный вопрос:
– Какого цвета мишени, по которым ведутся учебные стрельбы?
– Черные, ваше императорское величество, – слегка замешкавшись, тем не менее выпалил солдат, поедая глазами начальство.
– На какой дальности стреляете на меткость?
– Стреляли на двести шагов – в поясные, на триста или четыреста – в головные и на пятьсот и далее до тысячи четыреста – в рост.
– Ну, и как, попадаешь?
– Более трёх не попадал, и то только один раз, но и более трёх промахов не давал. За них ставят под ружье, а я не люблю стоять…
– А, вот тут мы с тобой похожи, – рассмеялся император, – тоже не люблю стоять… Благодарю, за службу, бойцы! Николай Михайлович, отойдёмте на два слова…
Отсчитав быстрым шагом тридцать шагов, император резко развернулся, так что столкнулся нос к носу с поспешающим за ним князем и, зацепившись за генеральский мундир сварливо зашипел, буравя генерала своим стальным, исподлобья, взглядом:
– Генерал, про тебя врут! Говорят, что Николай Михайлович – вольнодумец, революционер и ниспровергатель основ, – князю показалось что при этих словах в глазах императора заплясали смешливые чёртики, – а я вижу сплошной домострой. Он мне тут маскировкой бабочек восхищается, а у самого дивизия что в обороне, что в наступлении – как комар на голой заднице – бей – не хочу… Открой глаза шире, командир! Твои гренадёры в этой форме видны лучше чем мишени. Винтовка бьет на полторы версты, 10 выстрелов в минуту. Пока полк доберется до позиций врага, опытный меткий стрелок успеет уложить целую роту…
– Никки, – пролепетал смущённо-возмущённо князь, – но устав… наставления… генерал Драгомиров…
– Ну да, ну да, Драгомиров, конечно, авторитет, – усмехнулся император, – по его почину в русской армии так много и усердно твердили о «духе», что в значительной степени проглядели «материю». Николай Михайлович, весь свет восхищается бурами, их ловкостью и героизмом, но мы-то – люди военные и обязаны анализировать боевые действия, не поддаваясь эмоциям. Почему крохотная армия Трансвааля так успешно сопротивляется вдесятеро превосходящим силам противника? Что нового они привнесли в тактику современной войны? Что полезного мы можем извлечь для себя из их опыта? Почему молчите, князь? Не нашлось времени? Не было информации? Руки не дошли? Ну, хорошо, информация об англо-бурской войне пока отрывочная и эмоциональная. Но вы увлекаетесь французской историей, преклоняетесь перед талантами Бонапарта. В чём секрет его успехов на поле боя, и что стало причиной его краха в России? А что стало причиной поражения французов в последней войне с Германией? Почему Бисмарк сказал, что эту войну выиграл школьный учитель?
Генерал молчал. Император устало опустился на придорожный камень.
– Я даже не спрашиваю, читали ли вы книгу Блиоха «Будущая война и её экономические последствия», поэтому даже не вспоминаю про бездымный порох, скорострельные винтовки, пулемёты и многое другое… Жить и воевать нам придётся уже в ХХ веке, а не в ХIХ… А он про Драгомирова… Ещё бы наставления Александра Невского вспомнил!
– Ваше императорское величество, – великий князь дрогнувшим голосом первый раз назвал царя полным титулом, – я готов подать в отставку немедленно…
– Значит так, господин генерал, – прервал его император, вставая. – Если мы будем вести себя, как впечатлительные курсистки – развалим державу за две пятилетки и даже быстрее. Поэтому про отставку забыть, слушать боевой приказ:
Первое – самое позднее через месяц представить образцы полевой формы, в которой солдат будет выглядеть как… этот…
– Коконопряд дуболистный? – упавшим голосом спросил князь.
– Вот-вот, он самый! Чтобы я его с трёх шагов разглядеть не мог, если он затаится!.. Я имею ввиду солдата, а не бабочку.
Второе – собрать команду из толковых, грамотных, усидчивых офицеров со знанием английского-немецкого-французского, посадить в библиотеку. Пусть штудируют все периодические издания, собирают всю доступную информацию про технические новинки и исследования, касающиеся вооружения и обеспечения армии, а также всё, что таковым официально не является, но может быть использовано в этих целях. Доклады собирать, систематизировать, готовить к закрытой публикации.
– Ваше императорской величество, но ведь специально подготовленные специалисты Главного штаба…
– Николай Михайлович, если бы я решил задействовать штаб, я бы так и сделал. Но мне надо, чтобы это сделал ты. Причём сделал обязательно по своей инициативе, без всякого высочайшего повеления. И третье – опять же по твоей личной инициативе, о которой я даже не догадываюсь – надо собрать всех, кто воевал и воюет сейчас в Трансваале. Пригласить к себе в гости… на воды, например. Твоё имение “Боржоми” – идеальный вариант. От приглашения Великого князя они не откажутся, надеюсь? Создать условия для работы, предоставить бумагу. Много бумаги! И пусть пишут.
– Пишут что, ваше императорской величество? – откровенно тормозил полностью дезориентированный князь, – всеподданнейшие доклады?
Император подошёл ближе, долго смотрел в глаза великого князя, вытянувшегося, словно новобранец перед унтером, после чего неожиданно засмеялся, взял генерала под руку и заговорщицки зашептал на ухо:
– Если бы ты взял томик Гая Светония, описавшего деспотизм Тиберия, то мог бы вычитать такие строки: «Угодливость была ему так противна, что он не подпускал к своим носилкам никого из сенаторов ни для приветствия, ни по делам. Когда один консулер, прося у него прощения, хотел броситься к его ногам, он так от него отшатнулся, что упал навзничь. Даже когда в разговоре или в пространной речи он слышал лесть, то немедленно обрывал говорящего, бранил и тут же поправлял. Когда кто-то обратился к нему – «государь», он тотчас объявил, чтобы более так его не оскорбляли. Кто-то другой назвал его дела «священными» и говорил, что обращается к сенату по его воле; он поправил его и заставил сказать вместо «по его воле» – «по его совету и вместо «священные» – «важные».
Император отпустил локоть князя и уже обычным голосом добавил:
– Николай Михайлович, если ты окончательно перешёл на официальный язык, называй меня, в соответствии со своими республиканскими убеждениями – “citoyen”, то есть гражданин. Звучит вполне прилично, не обидно и очень даже революционно.
Участники англо-бурской войны должны вспомнить и детально описать всё, что они видели нового и необычного из тактики, вооружения и снаряжения как у буров, так и у британской армии. Было бы идеально, если бы они на основании полученного опыта составили собственные предложения по внесению изменения в отечественные уставы и наставления. Впрочем, на этом не настаиваю.
Ну, и четвёртое… – император остановился и посмотрел на князя уже абсолютно весело и беспечно, – а, не попить ли нам чаю? Только по-семейному. Ты, я и Сандро. А заодно обсудить некоторые государственные назначения. Например… Мне нужен твой совет… – с этими словами император аккуратно взял под руку великого князя, превратившегося в одно большое ухо, и повлёк к штабной палатке. – Я хотел бы вернуть должность товарища военного министра, соединённую со званием начальника военной походной канцелярии, и предложить этот пост тебе…
Короткая остановка, быстрый взгляд в лицо князя, выражавшего уже не эмоции, а чёрт, знает что! Пауза…
– А Сандро – с его революционным проектом броненосца и предложениями по развитию Тихоокеанского побережья – хочу предложить руководство Главным управлением кораблестроения и снабжения… Надо помочь руководить флотом нашему почтеннейшему Алексею Александровичу… на правах его первого заместителя, ну и, естественно, в ранге контр-адмирала…
Что посоветуешь, Николай Михайлович? Нет, ничего сразу не отвечай. Сначала чай, а потом всё остальное – государственные дела на голодный желудок – это, я считаю, неправильно.[7]
Декабрь 1900. Поти. Яхта Штандарт
Зимнее солнце под вечер не спускается, а стремительно ныряет с неба, как будто хочет искупаться в изрядно прохладной черноморской волне. Строго на Юге у самого горизонта кучкуются тучи, и там тяжелое серое свинцовое небо сливается с морем такого же цвета. Свинец, подсвеченный падающим солнцем, приобретает жуткие апокалиптические цвета – от густо-фиолетового до стального. Дует сырой, холодный и промозглый ветер. Пульсирует короткими порциями красный свет "огня" Потийского маяка, отчего усиливается какое-то неприятное чувство безысходности.
В это время года и в такую погоду хочется сидеть дома у камина или у печки. Но городской причал все-таки не пустынен. Возле одной его стороны притулилась изящная яхта с атлантическим форштевнем, вокруг которого кипит какая-то необычная жизнь. У трапа – часовой. Еще один – у ворот. Между ними прогуливается пара жандармов. По трапу туда-сюда снуют матросы, выполняющие сейчас, кроме собственных обязанностей, роль курьеров и денщиков для заточённых на яхте пассажиров, министров и свитских, двое из которых, уединившись на юте в тени андреевского флага ведут неспешную, хотя и крайне нервную беседу, полностью заглушаемую плещущейся за бортом водой.
– И что теперь?
– Теперь ничего. Ждать. Этот идиот Ширинкин приказал арестовать себя и вызвал из столицы помощников, запретив кому-либо покидать борт, кроме нижних чинов, да и то по делам снабжения и связи.
– Да я не про Ширинкина, хотя и про него тоже. Что нам делать с этим багажом, которым снабдил нас наш дражайший монарх?
– Бросьте! Очередная забава скучающего мизантропа. Мало ли их уже было? Сначала балерины, потом богоискание, теперь вот на марксизм потянуло. А вы сразу всё так серьёзно. Право, это того не стоит!
– Перестаньте ёрничать! Вы серьёзно думаете, что можно, полежав месяц больным, встать с постели другим человеком?
– Вы тоже это заметили?
– Это даже слепой заметит!
– Значит вы считаете…
– Я считаю, что невозможно войти в спальню домашним котиком и через месяц выйти из нее диким тигром…
– Но болезнь, душевные переживания, близость смерти наконец, меняют человека…
– Так, что он начал конспектировать и наизусть цитировать документы, которые никогда не читал? Не верю…
Собеседники замолчали… Слышно было, как за бортом плещется неспокойная вода, да по сходням стучат матросские ботинки, подгоняемые окриками боцмана.
– Что вы намерены сказать Фальку?
– Только правда, мой друг, исключительно и только правду. С ним вообще лучше молчать, но если начал говорить, то только то, что есть на самом деле…
– И как вы с ним свяжетесь в таких условиях?
– Думаю…
Опять пауза, плеск воды, грохот ботинок об сходни, короткие лающие команды, сдобренные солёным морским словцом.
– Замолаживает…
– Да, становится сыро. И уже совсем темно… Вы идите, чтобы не простудиться. Я докурю и тоже пойду отдыхать…
Неторопливо дойдя до своей каюты, один из собеседников, налив полный бокал “Шустовского”, долго стоял перед иллюминатором, как будто вглядываясь в тьму, мгновенно накрывшую гавань. Затем не спеша, сел за стол, достал пачку свежей бумаги, золотое перо, и, решительно придвинув чернильницу, написал красивым каллиграфическим почерком:
“Его Императорскому Величеству…
Всеподданнейший доклад
В соответствии с Вашим Высочайшим повелением и принятыми мной на себя обязательствами во время нашей последней встречи, имею честь всеподданнейше сообщить о состоявшейся встрече на борту яхты “Штандарт” с военным министром Куропаткиным, в ходе которой мне удалось узнать следующее… ”
Декабрь 1900. Тифлис
Чем ближе кортеж приближался к Тифлису, тем мрачнее и задумчивее становился император. Причиной накатывающей на него меланхолии были два человека, за один только взгляд которых он готов был отдать полжизни. Первой была Мама, его строгая добрая мама.
Он питал глубокую привязанность к матери, которая, как он сам считал, серьёзно повлияла на формирование его личности. Суть такого влияния раскрыл Фрейд, заметивший, что «мужчина, который был безусловным фаворитом своей матери, на всю жизнь сохраняет чувство победителя, ту самую уверенность в успехе, которая часто и приносит настоящий успех.»
Она не колебалась ни минуты, чтобы сказать своему сыну, ставшему главой государства, с чисто материнской бестактностью и безапелляционностью: «А жаль, все-таки, что ты не стал священником!» То, чем он стал, её не интересовало. Он не стал служить Богу, как она этого хотела. И сын был восхищён её непреклонностью. Беззлобно вспоминал: «Как она меня била! Ай-яй-яй, как она меня била!» И даже в этом был для него знак её любви.
Она так и не захотела покинуть Грузию и переехать жить в Москву, хотя он звал её. Ей был не нужен столичный уклад, она продолжала свою тихую, скромную жизнь простой набожной старухи.
В его архиве остался присланный ему из Тифлиса жалкий список вещей, оставшихся после ухода матери владыки полумира. Она прожила жизнь нищей и одинокой. Такой и умерла.
«Здравствуй мама моя!
Как живёшь, как твоё самочувствие? Давно от тебя нет писем, – видимо, обижена на меня, но что делать, ей богу, очень занят.
Посылаю тебе сто пятьдесят рублей, – больше не сумел. Если нужны будут деньги, сообщи мне, сколько сумею, пришлю. Привет знакомым. Твой Сосо.» – писал он 25 апреля 1929 года.
Следующее письмо – только через пять лет:
«Здравствуй мама моя!
Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет. Иосиф».
И последнее:
«Маме моей привет!
Посылаю тебе шаль, жакетку и лекарства. Лекарства сперва покажи врачу, а потом прими их, потому что дозировку лекарства должен определять врач». Май 1937 г…
В том же году мама умерла. А он не смог даже приехать на похороны… Обстановка в столице не позволяла. В любой момент можно было отправиться вслед за мамой. Требовалось всё держать в своих руках, не теряя бдительность ни на минуту…
Сколько раз после этого он мысленно разговаривал с ней, просил прощения, объяснял, почему он так непростительно мало уделял ей времени. А она в его мыслях просто стояла и смотрела куда-то вдаль, строго поджав губы…
И вот теперь у него есть возможность лично сказать всё, что не смог и не успел сказать тогда… До Гори – рукой подать… Но как он явится и что скажет в таком обличье?
Однако не меньше, чем думы о маме, голову императора занимали мысли об ещё одной женщине, живущей в Тифлисе на изящной Фрейлинской улице, как раз рядом с военным штабом, куда они сейчас и направлялись… Какое всё-таки хорошее слово – “живущей”, то есть, живой… Она сейчас жива, его Като. Первая и единственная любовь, мать его первенца – Яши.
Они повенчались в 1907-м, что для революционера-марксиста-атеиста было немыслимо. Какая церковь? Но она настояла, и он сдался. Она умела говорить мягко, нежно, но так, что Сосо всегда соглашался… Они повенчались, и он почти сразу уехал делать свою революцию. Вернулся только на похороны и, не раздумывая, прыгнул в могилу, желая остаться с ней навсегда. Когда вытаскивали – отчаянно брыкался, плакал и даже кусался, но уже ничего этого не помнил.
И вот теперь он может её увидеть, обнять… Но как? Пойти самому? На каком основании? Послать кого-то? Он представил себе, как на Фрейлинскую приходит раздутый от важности жандарм и громогласно заявляет: “Като Сванидзе? Вас желает видеть Его Императорское Величество!” А чего это вдруг он её желает видеть, если он вообще не должен знать о её существовании?
Император с силой грохнул о пол кареты ножнами нелепой сабли, на наличии которой настоял Фредерикс, и кортеж замер, как вкопанный. Поспешно подскочивший ротмистр-кавалерист открыл дверцу и вытянулся во фрунт, вопросительно заглядывая в глаза начальству. Где-то он уже попадался на глаза… В Ливадии? На манёврах?…
– Где мы? Что за здание? – вслух непривычно глухим голосом задал вопрос император.
– Тифлисский кадетский корпус, Ваше Величество! Желаете посетить?
– Нет, не будем. Уже поздно. Переполошим всех. Кадетам завтра на занятия. А вон там что? – стараясь, чтобы не дрогнул голос, аккуратно спросил монарх.
– Магнито-метеорологическая обсерватория, – менее уверенно отрапортовал ротмистр, удивлённый вниманием самодержца к такому невзрачному домику.
– Отлично, – неожиданно обрадовался царь, – там работа должна вестись круглосуточно, не так ли? Давайте разомнём ноги!..
Решение пришло неожиданно, но показалось императору простым и логичным. Конечно же, ему не требуется сейчас ехать в Гори или идти на Фрейлинскую. Для этого у него есть он сам – никому еще неизвестный Сосо Джугашвили, и магнито-метеорологическая обсерватория, где он дежурил по 12 часов и, вполне возможно, прямо сейчас находился там.
Император не представлял, как он встретит сам себя и что скажет, но уже уверенно шагал к обсерватории по пыльному Михайловскому проспекту, сопровождаемый сбитой с толку и ничего не понимающей свитой.
Да-да, вот эта знакомая башенка и стоящий рядом с ней на высоких ножках метеорологический шкаф, которые он сам красил в ослепительно белый цвет. Обсерватория – это первое рабочее место, где он получил бесценный опыт, так пригодившийся потом в жизни. Наблюдать, запоминать, фиксировать, накапливать полученную информацию и на основании её делать безошибочные выводы.
Ему нравилось записывать в журнал длинные столбцы цифр, а потом, ведя карандашом по ним, ловить закономерности и тенденции, предсказывать показатели на завтра, на послезавтра, на следующую неделю. У него, почему-то, всегда это получалось лучше, чем у других. Может быть, от природы, или он просто был более внимательным и замечал те мелочи, которые другим казались несущественными.
«Обращать внимание на мелочи… Обращать внимание… Стоп! Что я делаю? Куда я иду? Зачем? Вот я сейчас войду, увижу себя самого и что скажу? Гамарджоба, бичо, я – это ты?.. Представляю фейерверк эмоций… Или что-то другое?» – лавиной с горы катились мысли императора. «Царь вдруг проявляет интерес к незнакомому грузинскому юноше. Что это за юноша? Давайте покопаем… Нет-нет… этого точно нельзя допустить. Обсерватория сейчас – это штаб, место, где укрываются революционеры, хранилище нелегальной литературы. И всё это почти на виду, руку протяни – и вот она, антигосударственная деятельность. Арестуют всех…» А как свою активность он объяснит придворным?
Родные люди, близкие люди… Хорошо, когда они есть. Прекрасно, когда они рядом. Но именно те, кто тебе действительно дорог, делают тебя крайне уязвимым. А ему сейчас никак нельзя быть слабым…
Император сбавил шаг и остановился, посмотрел под ноги, как будто искал забытую тут вещь. Он вздохнул, оглядел окна обсерватории, улыбнулся, увидел, как дёрнулась занавеска, выдав прячущегося за ней человека, тяжело обернулся к спешившей за ним свите. Еще раз, усмехнувшись, покачал головой:
– Нет, всё-таки для визитов, тем более таких неожиданных, время слишком позднее. Не будем мешать работать. Ротмистр, побеспокойтесь, чтобы разместить людей на отдых. «Определенно где-то я его видел», – подумал он.
– А, вы… – начал вопрос офицер.
– А мы – в штаб, – решительно сказал, как отрубил, император и твёрдым шагом направился к экипажу, больше не оглядываясь на знакомое здание.