22

— Одна женщина овдовела молодой — ее мужа на охоте убил волк. Погоревав сколько положено и соблюдя все необходимые условности, она стала жить дальше. Ходила в лес, вела хозяйство. И вот однажды она зашла в лес дальше обычного, И тут ее окружила стая волков. Она уже собралась было принимать страшную смерть, потому что бежать было бесполезно, но попыталась влезть на дерево. С дерева ее, конечно, стащили и прижали к земле. И тут случилось странное: из леса вышел другой волк. Совершенно черный и порядочно больше всех остальных. Он подошел к ней и… мм… гхм… совершил… э… ну понятно, в общем. Через пять месяцев она родила ребенка. Который по достижении половой зрелости стал превращаться в волка. М-да… Считается, что отсюда и пошел ген оборотничества, который со временем распространился по свету… Тебе неинтересно? — Шеф отложил трубку и повернулся ко мне.

— Про зоофилию-то? Как может быть неинтересно! — Я вздохнула, продолжая разглядывать рисунок стен в кабинете Шефереля. Это был модный вариант, будто рабочие забыли разровнять штукатурку, а потом просто покрасили все, сделав вид, что так и надо.

С того момента, как я увидела Представителя, прошло уже три дня. На дежурства я не ходила, «восстанавливая нервную систему», как заявил Черту Шеф. Мне было безумно стыдно за себя — я даже оборотнем оказалась паршивым. Я и тут умудрилась все испортить до такой степени, что меня пришлось волочь Наверх самому капитану! Виктор, конечно, вывел группу наверх, ничего сложного в этом не было, но теперь я больше всего боялась столкнуться с ним где-нибудь в коридоре — после нашей дивной сцены знакомства я так капитально сбросила все свои «призовые очки». Об Оскаре я вообще молчу.

Шеф вздохнул и покачал головой:

— Чирик, к чему весь этот скепсис? Это легенды твоего мира. Ты же читала Библию, верно? Знаешь про Ноев ковчег, надо знать и про все остальное.

Я фыркнула, продолжая разглядывать стену. Она была вопиюще чистой — будто целое стадо уборщиц вылизывало ее каждый день.

— Я и в ковчег-то не особенно верю. А уж в то, что один мальчик умудрился разнести ген по всему свету, — и подавно. К тому же сложно представить толпу молодых вдовушек, радостно сношающихся со всеми видами животных! Особенно, — я покосилась на начальство, — с летучими мышами.

Шеф неодобрительно выдохнул:

— Ну что ты за человек…

— А я оборотень, — огрызнулась я.

— …неважно, — нахмурился он, — не перебивай. Во-первых, ты плохо слушала Оскара — достаточно занести ген, дальше работает подсознание. Во-вторых… Слушай, что с тобой?

— Я просто чувствую себя совершенно никчемной, понимаете? Я и будучи человеком ничего из себя не представляла, так и оборотень из меня не удался. Ну что такое, все нормально делают свою работу, а я не могу ничего сделать и только постоянно во что-то влипаю, и постоянно меня кому-то приходится спасать! Мне стыдно, в конце концов! Ну что мне делать?.. — Я подняла на Шефа несчастные глаза, надеясь увидеть в его глазах сочувствие и понимание…

…и наткнулась на две ледышки.

Его красивые губы скривились в презрительной гримасе.

— Пострадай где-то в другом месте, а то у меня сегодня эмо-угол не прибран, — его улыбка резала не хуже ножа.

Мне будто дали обухом по голове. Какое-то мгновение в ушах еще звучали его слова, а я сама смотрела на него, пытаясь понять, всерьез ли он говорит, — но через секунду уже вылетела из кабинета, едва сдерживая слезы.

Мне повезло: в коридоре почти никого не было. Я почти побежала по коридору куда-то в сторону, не разбирая дороги, стараясь только оказаться подальше от его кабинета и надеясь не встретить никого из знакомых. Вспомнилось, как он вместе с Оскаром спас меня, как успокаивал, отпаивая виски, как заглядывал на тренировки, — все казалось мне теперь пустым и смешным до горьких слез.

Я, вечное пустое место, надеялась, что, оказавшись среди таких же, как я сама, найду друзей. Надеялась, что эти люди, заботящиеся обо мне и ставшие моими учителями, станут и моими друзьями. Нет, они просто мои начальники — добрые и сердобольные, внимательные и приветливые, — но начальники. Я вдруг поняла, что совершенно одна, — даже среди себе подобных оказалась в средней массе никчемности. У меня был шанс начать жизнь заново — но я его упустила.

Заплакать не получалось, хотя очень хотелось. Я ругала себя за эту слабость как могла, объясняя, что я теперь не просто школьница, которая может выказывать свои эмоции как угодно, — бесполезно, слезы сводили горло, жгли глаза и не хотели отступать. Сколько бы я ни закаляла свое тело, внутри я осталась все той же слабой и слезливой девчонкой. Кто примет меня такой? Всем нужна глыба камня — как Жанна. Или бездна обманчивого обаяния — как Шеф. Или незаменимый Оскар. А я не нужна никому.

Я обвела взглядом пустой холл Института — внешней стены не было, только перила, и с пятого этажа мне были видны панорамные окна и пост Мыши. В НИИДе было на удивление тихо — видимо, одни ушли, другие еще не вернулись, а офисные уже разошлись по домам.

Постепенно я успокоилась, только мерзкий осадок на душе так и обвис сорванной паутиной. Она будто облепила все внутри и не давала выпутаться из ощущения «я самая несчастная», каким бы глупым оно ни было.

— И что это у нас тут происходит?

Я вздрогнула. Я так удачно избегала его эти дни, придумав кучу язвительных и остроумных выпадов, — и вот сейчас Виктор застал меня одну, обиженную, брошенную и почти плачущую.

Собрав волю в кулак и сжав пальцами край брючины, я повернулась к вампиру. Он стоял в полутьме коридора, прислонившись к стеклу и изящно изогнувшись. Черные брюки, черный свитер с закрытым горлом — кажется, это его личная униформа. По белому лицу растеклась недобрая, хищная улыбка, глаза глухо поблескивали в темноте.

— А что, здесь запрещено находиться? — попыталась съязвить я, одновременно нашаривая пачку сигарет по карманам. Несчастья преследовали меня даже здесь — она осталась в кабинете Шефереля.

— Здесь запрещено курить, — улыбнулся вампир, — но если вы на грани слез, то, наверное, можно.

Он протянул мне пачку и зажигалку. Крепкие Diablo. Вот уж воистину…

Я благодарно кивнула и затянулась, почти закашлявшись. Кажется, вампир был не такой уж сволочью. Неужели я обманулась на его счет?

Мы помолчали. Он неприкрыто разглядывал меня, я смотрела в сторону. Думать, что я могу вызвать у него какой-то интерес, помимо обеденного, было глупо, но я все равно начала краснеть.

— Обидели? — спросил он с усмешкой, но в голосе проскользнула нотка сочувствия.

Я пожала плечами, не поднимая головы:

— Я просто дура.

Он тихо засмеялся:

— Самокритика обычно не входит в число женских добродетелей, поздравляю, — и встал рядом, оперевшись о металлический поручень, идущий вдоль края этажа.

Я чуть улыбнулась — настроение начало исправляться. Я искала кого-то, с кем можно было бы разделить свою обиду, но он, кажется, сам нашел меня…

— Приятно видеть, что кто-то относится к себе трезво, без иллюзий, — продолжил вампир, глядя вниз, — а то каждый почему-то считает себя чем-то особенным. Каждый — никто, лишь молекулы серой массы. Вот, например, тот же этот ваш ген оборотничества, — последние слова он будто выплюнул. — Он делает человека другим, особенным? Ничуть не бывало. Все, как были, так и остались никем — просто жизнь стала немного сложнее. Он не приносит индивидуальности. Ее приносят время и опыт, возраст. Которого у большинства, — он обернулся ко мне, и разница между его улыбкой и холодностью, его глаз на мгновение ослепила меня, — нет.

Я моргнула раз, потом другой. Нет, он вовсе не собирался мне посочувствовать. Лишь поиздеваться. Добавить к тому, что уже заметил. Он просто играет со мной.

Я сжала кулаки до того, что в ладони впились короткие ногти, — какая ирония, то я не могла заплакать, а сейчас чувствовала, что злые слезы вот-вот хлынут. Нет, только не при нем, только не сейчас!

— Ну-ну, не надо плакать! — Виктор ухмыльнулся, изящно разгибаясь во весь свой немалый рост. — Жизнь оказалась не так сладка, как думалось, да, малышка?

Я ненавидела в этот момент не столько его, сколько себя — за то, что не смогла сдержаться. Я все-таки заплакала, сминая в пальцах затухшую сигарету, и глупым, прерывистым голосом крикнула:

— Спасибо, я никак не могла заплакать, а от этого очень больно горлу. Вы мне очень помогли!

И выбежала мимо него.

Он что-то еще тихо сказал мне вслед, но оборачиваться и переспрашивать, нарываясь на новую гадость, просто не было сил.

Я выскочила на улицу в чем была: легкий свитер и тонкие джинсы, — жизнь в казенном «мерседесе» меня избаловала. Лепил крупный мокрый снег, и я совершенно не представляла, куда мне деться. Возвращаться наверх за одеждой — немыслимо. Вызвать машину и ждать ее внутри — немногим лучше, вдруг наткнусь на кого-нибудь? Я пошарила по карманам — кое-как наскреблось около пятисот рублей.

Обняв себя за плечи и стараясь не дрожать, я тщетно вглядывалась в лица спешащих в этот поздний час людей. Это только в кино бывает, что заплаканную, издерганную героиню вдруг встречает мудрый старичок или приветливая старушка, невзначай роняющая судьбоносную фразу. В жизни никто даже не покосится на зареванную полураздетую девушку, шарящую встревоженными глазами по улице.

Увидев впереди светлый джип, я автоматически подняла руку.

— До Большевиков довезете?

— Привет, — улыбнулся мне лысоватый водитель, — что на этот раз?

Я смущенно улыбнулась. Судьба все же существует: он вез меня от Института домой, когда я вот примерно так же глупо поссорилась с Оскаром.

— Ладно, — он махнул рукой, — садись, потом расскажешь.

Запрыгнув в теплый салон, я вытащила из кармана телефон и на секунду замерла. Закрыла глаза и набрала знакомый номер.

— Чирик? Что-то случилось?

Мама-мама. Твоя знаменитая интуиция.

— Можно я приеду?

— Конечно! — В ее голосе слышалось настоящее волнение. — С тобой все нормально?

— Почти, — я через силу улыбнулась и прерывисто вздохнула, — на работе неприятности…

— Понятно, — голос у нее был теплый и будто успокоившийся. Наверное, матери всегда считают, что главное здоровье, а все остальное ерунда. — Приезжай, разберемся. Кофе ставить?

— А то! — Я чуть не расплакалась от облегчения, от этих привычных фраз, которые, казалось, уже стерлись из памяти.

— Когда тебя ждать?

— Вообще-то я уже еду, — смущенно покосившись на водителя, призналась я.

Я облегченно откинулась на сиденье. Некоторое время мы ехали молча, вглядываясь в свет огней сквозь запорошенное снегом стекло. Я даже почти забыла о том, куда и почему еду, когда водитель, покосившись на меня, решил завести разговор:

— Вы бы хоть погоду выбирали поприятнее, когда ссориться с молодым человеком. А то в тот раз дождь, в этот — снег, — и он тихо засмеялся.

Я улыбнулась. Повисло молчание, но он все продолжал коситься на меня, и это начинало раздражать.

— Простите, что задаю нескромный вопрос, — он замялся, — вы что, операцию сделали за это время?

— Какую операцию?! — Я аж подскочила на кресле, вытаращившись на него во все глаза.

Он чуть покраснел, смущенно кашлянув:

— Простите, дурацкий вопрос, — он резко повернул руль, и машину чуть повело на скользкой дороге, — просто вы очень изменились, я вас едва узнал. Только по глазам.

— Я? Изменилась? — Я невольно тронула себя пальцами за лицо. Вроде бы все было как всегда.

— Ладно, забудьте, — он махнул рукой, смущенно улыбаясь, — я, наверное, чушь несу…

Я пару минут удивленно смотрела на него, потом помотала головой и уставилась в окно. Седина в бороду, бес в ребро.

Приехали мы довольно быстро. По пути он несколько раз пытался завязать разговор, подтрунивая над моей привычкой ругаться по ночам и садиться в незнакомые машины, но разговор не клеился, и я не могла дождаться, когда мы уже окажемся на месте.

— Кстати, на этот раз у меня все-таки есть деньги, — попыталась пошутить я, вытаскивая из карманов три сотенные бумажки, но он только замахал на меня руками:

— Такую девушку отвезти — одно удовольствие, — он снова покраснел, — сколько времени-то прошло?

— Полгода, — я торопливо отстегивала ремень безопасности, надеясь как можно скорее смыться из этой машины. Обстановка перестала мне нравиться.

— Ну что, до встречи через полгода, — он улыбнулся. И когда я уже захлопнула дверь, прыгнув в ледяную жижу у поребрика, добавил: — И все-таки вы изменились.

Родной двор быстро напомнил о моем прошлом приключении. Даже стало забавно — теперь я смогла бы справиться с ними и сама, без чужой помощи. Ежась от холода, я быстро пошла наискосок, поглядывая по сторонам, — мне даже хотелось, чтобы кто-нибудь попытался на меня напасть, — обида на Шефа бурлила во мне, да и новые умения хотелось проверить не на груше в зале, а на живом человеке, но двор был пуст. Стихший в бетонной коробке ветер едва шевелил ветки наших чахлых деревцев и какие-то извечные мусорные пакеты.

Странное это ощущение — возвращаться в дом, который уже не твой. Вроде бы все как раньше: и выщербина на двери лифта, и «Дима-лох» на стене, — все такое же, каким я видела это несколько лет подряд. И все же неуловимо другое. Я на мгновение вспомнила расторопного Ипполита, ковровую дорожку и незаметную прислугу — и мне стало почти грустно от того, что жизнь бывает такой разной.

Впервые за много лет домой мне пришлось звонить — ключи я забыла в Институте — это оказалось довольно странно. Я будто пришла не к себе домой, а в гости. Торопливые шаги, щелканье замка…

— Привет… — Мама смотрела на меня поверх очков, и ее губы сами собой расплылись в улыбке. — Проходи.

Я улыбнулась, прошла внутрь и с облегчением скинула мокрые сапоги.

— Как хорошо дома!

Наша маленькая прихожая с вечной стопкой книг «на выброс» у двери, и вешалка с давно не нужными пальто, и даже оторванный угол обоев, который я помню уже лет 7,— все было таким родным и своим!

— Кофе будешь? — крикнула мама из кухни, пока я пыталась найти под вешалкой свой старые тапочки. Каждая мелочь вызывала в душе волну тепла — я дома.

— Ага! — Пройдя в темную кухню (мама не любила вечерами включать полный свет), я по привычке втянула воздух: запах кофе, чуть-чуть старыми книгами от стоящего рядом шкафа, едва уловимая нотка табака… Запахи дома.

Вот странное дело. У меня дома все сверкает и блещет, у половины вещей я даже не знаю назначения. А тут все старенькое, обветшалое, и вроде бы всему пора на помойку, но какое удивительное ощущение уюта оно создает! Я медленно провела рукой по скатерти на столе и улыбнулась.

— Ты чего? — Мама поставила передо мной высокую кружку с дымящимся кофе. — Странная какая-то…

— Да так, — я засмеялась, привычно перекидывая волосы на одну сторону, — что-то на лирику потянуло.

— Бывает, — она прихлебнула кофе из своей извечной высокой чашки, сто лет назад привезенной единственной подругой откуда-то из Чехии.

Некоторое время я просто пила кофе большими глотками, то и дело обжигаясь и морщась. Мама пристально меня разглядывала, чуть хмурясь.

— Сколько мы не виделись? — В ее голосе не было и намека на обиду, но мне вдруг стало стыдно.

— Ну, — я отставила кружку и прислонилась спиной к стене, — месяца три, наверное…

— У тебя волосы потемнели.

Я удивленно взглянула на маму.

— И лицо стало уже. И бледнее. Много работаешь? — Я кивнула. — И вообще… Ну-ка встань.

Я послушно выбралась из угла и встала во весь рост, стараясь не сутулиться и обеспокоенно поглядывая то на себя, то на нее. Мама закусила прядь волос, как всегда делала в задумчивости, и промеряла меня взглядом сантиметр за сантиметром. Через пять минут этой молчаливой пытки я не выдержала:

— Мам, ну что такое?! Скажи уже!

Она молча встала, зажгла люстру и подтолкнула меня к зеркалу в шкафу:

— Чирик, ты изменилась.

Не могу сказать, чтобы я прямо не видела себя вообще все это время. Видела, конечно, — бегом, опаздывая на работу, только проверить, не на левую ли сторону рубашка, чистые ли джинсы. Волосы не дыбом — и ладно, побежали. Вся моя жизнь последние месяцы выражалась в одном простом слове: «бегом». Мне некогда было себя разглядывать.

Я себя не узнала. Я привыкла видеть в зеркале плотноватую девушку с серыми волосами и серыми глазами, с болезненно-желтоватой кожей и неловкими движениями, будто навсегда застрявшую в переходном возрасте, когда всех частей тела слишком много.

Сейчас передо мной стоял кто-то совсем другой. Оказывается, я похудела — это было первое, что бросилось в глаза. Обычно в отражении зеркала я видела меньший кусок комнаты, чем сейчас. Прикидывая на глаз, я с 48-го размера одежды перешла на 42-й или даже 40-й. Кажется, я даже стала чуть ниже ростом. Но это были мелочи. Мое лицо, мои волосы, глаза — все это изменилось. Обсыхая в машине, я стянула с волос «резинку», и сейчас они рассыпались по плечам, немного вьющиеся и совершенно черные — как у мамы. Кожа была бледной, но не того болезненного оттенка, к которому я привыкла, а скорее молочной, почти вампирьей. Но больше всего меня поразили глаза. Они стали черными. Настолько, что я не могла различить зрачок, сколько ни вглядывалась. И еще они стали больше. Я долго разглядывала новую себя, пытаясь понять и принять, что эта девушка в зеркале — я.

Еще год назад я бы почку отдала, чтобы выглядеть так. А теперь все это мне предоставляется просто так, даже не за «спасибо»! Стало понятно, почему с меня постоянно сваливалась одежда: если я так стремительно худела, то она просто не успевала быть мне впору.

— Ой… — Я медленно отползла от зеркала к стене и сползла по ней на пол. — Что-то у меня голова закружилась…

— Хосспади! — Мама подхватила меня под руку и тихонько поставила на ноги. — А легкая ты какая!

Я уже открыла рот сказать: «Это потому, что у меня кости полые», — но вовремя закрыла.

Она усадила меня на стул и сунула под нос нашатырь. Резкий запах опалил носоглотку, я закашлялась, на глазах выступили слезы, зато перестала кружиться голова, и туман в ней рассеялся. Мама внимательно смотрела на меня, и в ее взгляде читались сразу все вопросы обеспокоенной матери.

Я кое-как улыбнулась и отодвинула бутылку:

— Убери эту гадость! Я сейчас от нее в обморок упаду!

Бутылку она отставила, но взгляд не смягчился.

— Чирик, что с тобой происходит?

— Мам, — я подняла на нее страдальческие глаза, — если бы я только могла тебе сказать…

Минуту мы играли в гляделки: она — в требовательные, я — в несчастные.

— Ладно, — она сдалась и, хлопнув ладонью по столу, кивнула в сторону балкона: — Пошли покурим. Расскажешь, что можешь.

Прошел уже не один час, а мы все так же стояли, завернувшись в один огромный плед, совсем как раньше, и курили, говоря обо всем. Она задавала вопросы, я пыталась отвечать, не нарушая клятву секретности.

— Ты работаешь в госструктуре?

— Ну… В общем, да.

— Это опасно?

— Ну… В общем, нет.

Вьется в небо сигаретный дым.

— Тебе нравится?

Пауза.

— Да.

— А почему так неуверенно?

— Вначале нравилось очень, а теперь… Поцапалась с начальством.

— Оно плохое?

— Оно просто замечательное! Оно поит меня кофе, выделило мне машину и квартиру, оно заботливое и внимательное…

— И что же тогда?

— Не знаю… Он просто стал вдруг другим. Чужим.

— Он?

Тихий смех.

— Ну да, он. Мой начальник. Их у меня вообще-то два, но вот сегодня я поцапалась именно с ним. С самым старшим.

— Сколько ему лет?

— Если бы я знала! На вид чуть младше меня.

— Младше?

— Это только на вид. Знаешь, у него такие глаза…

— Какие?

— Как ледышки. Как старые ледышки из Антарктиды.

— Значит, не все так просто.

Молчание, дым и хлопья снега.

— Знаешь, я на задании налажала.

— Сильно?

— Сильно. Возвращаться стыдно.

— Так, может, бросить?

— Ни за что!

Тихий смех, дым и снег.

— Значит, тебе там нравится все-таки?

Вздох, молчание.

— Значит, да.

Тишина, дым и снег…

Мы уже вошли с балкона в комнату, замерзшие, но довольные, с хлопьями снега на волосах и пледе, когда вдруг зазвонил мой мобильник.

— В Институт. Быстро. Машина будет через пять минут. Сразу к Оскару. Общее собрание, — отчеканил холодный голос Шефа, и я вдруг поняла, насколько рада слышать его. Даже таким. Здесь, вдали от работы, вдали от моей новой жизни, я поняла, как она дорога мне. Пусть и такая, временами тяжелая, — зато моя.

Мама, стряхнув снег и развесив плед на спинках двух стульев, вопросительно приподняла бровь.

— Это… — Я замялась, пытаясь объяснить. — Мне надо бежать… Прости.

Я беспомощно развела руками. Или она меня поймет, или нет.

Она улыбнулась, кивнула.

Я побежала в прихожую надевать не успевшие высохнуть сапоги. Мама прислонилась к косяку и разглядывала меня, пока я прыгала на одной ноге, матерясь на молнию.

— Никак не могу привыкнуть, что ты такая.

— Я сама не могу, — я сдула в сторону мешающую прядь, — но мне нравится.

— Я думаю! — Она хихикнула.

— Ну я пошла, — я взялась за замок и оглянулась. — А что ты ремонт не сделаешь? Я же тебе деньги высылаю!

— Не хочу, — мгновенно надулась она, — мне и так хорошо.

— Консерва, — покачала я головой, раскрывая дверь.

Уже когда я стояла у лифта, меня догнал ее вопрос:

— Чирик, а кто это тебе звонил?

Я обернулась:

— Он. Ну мой шеф.

Двери лифта открылись, и я ступила внутрь, когда до меня долетел ее тихий насмешливый голос:

— Ну да, просто шеф, конечно…