на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



7

Плохой это был праздник рождества для семьи Малаволья; как раз в это время при рекрутском наборе и Лука вытянул жребий, маленький номер бедняги-неудачника, и пошел отбывать солдатчину без хныканья, как было в обычае. На этот раз ’Нтони, провожая брата в фуражке набекрень, так что могло казаться, будто он-то и уходит, говорил Луке, что все это пустяки, что ведь и он был в солдатах. В этот день шел дождь, и улица превратилась в сплошную лужу.

— Не надо меня провожать, — повторял матери Лука. — Ведь станция далеко. — И со своим узелком подмышкой остановился в дверях, глядя, как падал дождь на кизилевое дерево. Потом поцеловал руку деду и матери и обнял Мену и малышей.

Длинная видела, как он удаляется под зонтиком, в сопровождении всей родни, прыгая по камням улички, превратившейся в сплошную лужу; мальчуган, такой же рассудительный, как и его дед, засучил себе на галлерейке брюки, хотя ему и не придется в них больше щеголять, раз уж теперь его переоденут в солдатское.

«Он-то уж не станет просить в письме денег, когда будет там! — думал старик, — и, если бог пошлет ему долгие дни, он опять поставит на ноги дом у кизилевого дерева».

Но бог не послал ему долгих дней именно потому, что он был сделан из такого теста; и когда потом пришло известие, что он умер, у Длинной вонзился как будто терновый шип, что она отпустила его под дождем и не проводила на станцию.

— Мама, — сказал оборачиваясь назад Лука, потому что сердце его плакало, что он покидал ее на галлерейке такой тихой-тихой, как скорбящая мадонна. — Когда я буду возвращаться, я извещу вас заранее, и тогда вы все придете встречать меня на станцию. — И слова эти Маруцца не забыла, пока не закрылись ее глаза; и до этого самого дня носила она в сердце другой, крепко засевший терновый шип, что мальчуган ее не присутствовал на празднике, который устроили, когда снова спустили на море «Благодать», хотя тут была вся округа, и Барбара Цуппида вооружилась метлой, чтобы убрать стружки.

— Это я делаю из любви к вам, — сказала она ’Нтони, внуку ’Нтони-хозяина. — Потому что «Благодать» — ваша.

— С метлой в руке вы похожи на королеву! — ответил ’Нтони. — Во всей Трецце нет такой хорошей хозяйки, как вы!

— Теперь, когда вы уведете «Благодать», вы никогда больше и не заглянете в нашу сторону, кум ’Нтони!

— Непременно загляну. Да и чтобы пройти на скалы, это самый короткий путь.

— Вы придете, чтобы увидеть Манджакаруббу, которая бросается к окну, когда вы проходите?

— Манджакаруббу я оставляю Рокко Спату, потому что у меня в голове совсем другое.

— А что же у вас в голове? Красивые девушки из чужого края, правда?

— Тут тоже есть красивые девушки, кума Барбара, я-то уж это знаю!

— Правда?

— Клянусь вам!

— А вам до них есть дело?

— Мне есть дело! Да! Но им-то до меня нет никакого дела, потому что под окнами у них прогуливаются франты в лакированных сапогах.

— Я даже и не смотрю на них, на эти лакированные сапоги, клянусь вам Оньинской мадонной! Мама говорит, что лакированные сапоги сделаны для того, чтобы поедать приданое и все, что есть; и в один прекрасный день она хочет выйти на улицу с веретеном в руке и устроить дону Сильвестро сцену, если он не оставит меня в покое.

— Вы это серьезно говорите, кума Барбара?

— Да, конечно!

— Это мне очень приятно, — сказал ’Нтони.

— Послушайте, приходите в понедельник на скалы, когда моя мать пойдет на ярмарку.

— В понедельник дед не даст мне и опомниться, раз мы спускаем на море «Благодать».

Едва только мастер Тури сказал, что лодка в порядке, как хозяин ’Нтони пришел за ней со своими ребятами и со всеми приятелями, и «Благодать», продвигаясь к морю, покачивалась среди толпы на камнях, точно у нее была морская болезнь.

— Посторонитесь! — кричал громче всех кум Цуппидо; но остальные потели и кричали, чтобы сдвинуть ее с места, когда лодка застревала на камнях. — Не мешайте мне, не то я подниму ее на руки, как ребенка, и разом спущу на воду.

— Кум Тури может это сделать, с такими-то руками, как у него! — слышался говор. Или: — Теперь семья Малаволья снова станет на ноги.

— У этого чорта, кума Цуппидо, золотые руки! — восклицали они. — Смотрите, как он все отделал, а ведь она сначала казалась просто старым протоптанным башмаком.

И действительно, «Благодать» казалась теперь совершенно другой, сверкая новой смолой, и с этой красивой красной полосой вдоль борта, и на корме был святой Франциск с бородой, точно из пряжи, так что даже Длинная помирилась с «Благодатью», вернувшейся без ее мужа, и теперь, когда явился судебный исполнитель, со страху все простила ей.

— Да здравствует святой Франциск! — кричал каждый при виде проходившей «Благодати», и сын Совы кричал громче всех в надежде, что теперь и хозяин ’Нтони будет также брать на поденную работу.

Мена вышла на галлерейку и снова плакала от радости, и, наконец, и Сова встала и пошла в толпе за Малаволья.

— О, кума Мена, какой это для вас всех должен быть счастливый день! — говорил ей Альфио Моска из своего окна напротив. — Должно быть такой же, как тот, когда я смогу купить себе мула.

— А осла вы продадите?

— А что же вы хотите, чтобы я сделал? Я не так богат, как Ванни Пиццуто; иначе, по совести говоря, я не продал бы его.

— Бедное животное!

— Если бы я мог прокормить еще один рот, я бы женился, а не жил бы один, как собака! — сказал, смеясь, Альфио.

Мена не знала, что сказать, и Альфио добавил немного погодя:

— Теперь, когда у вас на море «Благодать», вы выйдете замуж за Брази Чиполла.

— Дед ничего мне не говорил.

— Он скажет вам после. Это не к спеху. К тому времени, как вы выйдете замуж, кто знает, что еще случится, и по каким дорогам я буду бродить со своей повозкой. Мне говорили, что в Пьяне, по ту сторону города, всем есть работа на железной дороге. Теперь Святоша сговорилась насчет молодого вина с массаро Филиппо, и здесь мне больше нечего будет делать.

Хозяин же Чиполла, напротив, несмотря на то, что семья Малаволья снова взбиралась на лошадь, продолжал качать головой и нравоучительно говорил, что это лошадь без ног; он-то знал, где прорехи, замазанные новой смолой.

— Заштопанная «Благодать»! — язвительно смеялся и аптекарь. — Алтейная настойка и гуммиарабиковый клей, совсем как конституционная монархия! Увидите, что хозяина ’Нтони заставят платить еще и подоходный налог.

— Они заставят платить и за воду, которую пьешь. Говорят, что теперь заставят платить пошлину и за рыбу. Поэтому хозяин ’Нтони и поторопился снарядить свою лодку; к тому же еще и мастер Бастьяно Цуппидо взял у него вперед пятьдесят лир.

— Кто оказался умным, так это дядюшка Крочифиссо, который продал Пьедипапера долг за бобы.

— Теперь, если для Малаволья колесо не завертится, дом у кизилевого дерева возьмет себе Пьедипапера, а «Благодать» вернется к куму Бастьяно.

Между тем «Благодать» скользнула в море, как утка, подняв кверху нос, и плескалась в воде, и радовалась ветерку, плавно покачиваясь на зеленых волнах, слегка ударявших ей в борта, и солнце плясало на ее новой окраске. Хозяин ’Нтони тоже радовался на нее, заложив руки за спину, расставив ноги и слегка сощурив глаза, как делают моряки, когда хотят хорошо видеть и на солнце. А было великолепное зимнее солнце, и поля были зеленые, море сверкало, и бирюзовое небо было безграничным. Так чудесное солнце и мягкие зимние утра возвращаются и для плакавших глаз, и теперь они видели и краску, и смолу, и все обновляется, как и «Благодать», для которой понадобилось только немного смолы и краски и несколько кусков дерева, чтобы сделать ее такой же новой, как прежде, а не видят ничего больше только глаза, которые больше не плачут и закрыты смертью.

«Кум Бастьянаццо не мог видеть этого праздника!» — думала про себя кума Маруцца, расхаживая взад и вперед перед ткацким станком и подготовляя уток. Ведь все эти планки и поперечины делал ей своими руками ее муж, в воскресенье, или когда шел дождь, и сам же вбил их в стену. Каждая вещь в этом доме еще говорила о нем, и в углу стоял его клеенчатый дождевой зонтик, а под кроватью — его почти новые башмаки.

У Мены, намазывавшей ткацким клеем основу, тоже было тяжело на сердце. Она думала о куме Альфио, ушедшем в Бикокку и, вероятно, продавшем своего осла, это бедное животное! У молодых людей память короткая, и глаза у них только для того, чтобы смотреть на восток; на запад смотрят одни старики, видевшие столько раз, как закатывалось солнце.

— Теперь, когда спустили на море «Благодать», — сказала, наконец, Маруцца, видя дочь задумчивой, — твой дед снова расхаживает с хозяином Чиполла; я еще сегодня утром с галлерейки видела их вместе перед навесом Пеппи Назо.

— Хозяин Фортунато богатый, ему нечего делать, и он целый день на площади, — ответила Мена.

— Да, и бог благословил его сыном Брази! Теперь, когда наша лодка снова у нас, и мужчины наши не должны будут ходить на поденную работу, выкарабкаемся из нужды и мы; если души чистилища помогут нам освободиться от долга за бобы, можно будет начать думать и о другом. Твой дед не дремлет, будь спокойна, и, когда дойдет до дела, не даст вам почувствовать, что вы потеряли отца, потому что он для вас, как второй отец.

Немного спустя пришел хозяин ’Нтони, так нагруженный сетями, что казался горой, и не было видно его лица.

— Я пошел взять их из лодки, — сказал он. — Нужно пересмотреть петли, потому что завтра мы снаряжаем «Благодать».

— Почему вы не взяли себе в помощь ’Нтони? — заметила ему Маруцца, продолжая работу, между тем как старик, точно мотовило, кружился посреди двора, чтобы размотать сети, казавшиеся бесконечными, и похож был на змею с хвостом.

— Я оставил его у мастера Пиццуто. Бедному парню придется работать всю неделю. А у кого мало одежды на плечах, тому жарко и в январе.

Алесси смеялся над дедом, видя его таким красным и согнутым, точно удочка, а дед ему говорил:

— Посмотри-ка, там перед домом все сидит бедная Сова, сын ее ходит без всякого дела по площади, и им нечего есть.

Маруцца послала Алесси отнести Сове немного бобов, и старик, вытирая рукавом рубашки пот, добавил:

— Теперь, когда у нас наша лодка, если доживем до лета, с божией помощью выплатим долг.

Больше он ничего не умел сказать, и, сидя под кизилевым деревом, смотрел на свои сети, точно видел их полными.

— Теперь нужно сделать запас соли, прежде чем наложат на нее пошлину, если это правда, — продолжал он, скрестив руки. — Мы уплатим куму Цуппидо первыми же деньгами, и он мне обещал, что даст тогда в долг запас боченков.

— В комоде лежат пять унций за холст Мены, — добавила Маруцца.

— Отлично! Я не хочу больше должать дядюшке Крочифиссо, мне это не по сердцу после дела с бобами; но тридцать-то лир он бы дал нам в первый же раз, как мы отправимся с «Благодатью» в море.

— Оставьте, оставьте! — воскликнула Длинная. — Деньги дядюшки Крочифиссо приносят несчастье. Еще сегодня ночью я слышала, как голосила черная курица.

— Бедняжка! — с улыбкой воскликнул старик при виде черной курицы, которая разгуливала по двору, подняв кверху хвост с хохолком на бок. — Разве это не ее куриное дело? Она ведь каждый день кладет яйца.

Тогда заговорила Мена, показавшаяся в дверях:

— У нас уже полная корзина яиц, — сказала она, — и в понедельник, если кум Альфио поедет в Катанию, можете послать продать их на рынке.

— Хорошо, это тоже поможет нам вылезти из долга! — сказал хозяин ’Нтони. — Но вы все должны съедать иной раз яйцо, когда захочется.

— Нет, нам не хочется, — ответила Маруцца, и Мена прибавила: — Если мы будем их есть, куму Альфио ничего не останется продавать на базаре; теперь мы будем подкладывать под наседку утиные яйца, а утята продаются по восьми сольди каждый.

Дед посмотрел ей в лицо и сказал:

— Ты настоящая Малаволья, моя девочка!

На солнышке двора в навозе рылись куры, а совсем одуревшая наседка, растрепанная, чистила в уголке клюв; под зелеными ветвями огорода, вдоль стены, на колышках был растянут для выбелки холст, укрепленный по краям камнями.

— Все это вот делает деньги! — повторял хозяин ’Нтони. — И с помощью божией нас уже больше не выгонят из нашего дома. «Хижина моя — мать моя»!

— Теперь Малаволья должны молить бога и святого Франциска о богатом улове, — говорил между тем Пьедипапера.

— Да, по теперешним-то скудным годам! — воскликнул хозяин Чиполла, — когда, верно, и рыб в море заразили холерой.

Кум Манджакаруббе утвердительно качал головой, а дядюшка Кола снова стал говорить про пошлину на соль, которую собирались ввести; тогда уж анчоусы могут быть спокойны и не пугаться больше пароходных колес, потому что уже никто не станет их ловить.

— И еще новое выдумали! — добавил мастер Тури, конопатчик. — Хотят наложить пошлину и на смолу.

Те, кому не было дела до смолы, ничего не сказали; но Цуппидо продолжал кричать, что он закроет мастерскую, а кому нужно конопатить лодку, может заткнуть ее жениной рубашкой. Тогда поднялись крики и проклятья. В это мгновенье раздались свистки паровоза, и вагоны железной дороги вдруг вылезли на, склон горы из прорытого в ней отверстия, дымя и грохоча, точно в них сидел бес.

— Вот, взгляните! — заключил хозяин Фортунато. — Железная дорога с одной стороны, а пароходы — с другой. В Трецце житья больше не будет, честное слово!

В деревне поднялся целый бунт, когда вздумали наложить пошлину на смолу. Цуппида выскочила на галлерейку и с пеной у рта принялась кричать, что это новая проделка дона Сильвестро, который хотел разорить село, потому что его не захотели в мужья ни она ни ее дочь, не хотели его брать в компанию даже и в крестном ходе, этого христианина! Когда кума Венера говорила про мужа, которого должна была взять себе ее дочь, казалось, что она сама-то и есть невеста. Мастер Тури говорил, что закрыл бы мастерскую, но тогда хотел бы он посмотреть, как это люди будут спускать на море свои лодки, и как тогда из-за куска хлеба станут пожирать друг друга! Тогда кумушки повыходили на пороги домов с веретенами в руках и подняли крик, что убьют всех налоговых и сожгут все их бумажонки и дом, в котором их хранили. Мужчины, вернувшись с моря, оставили снасти сохнуть и смотрели из окон на революцию, поднятую их женами.

— Все из-за того, что вернулся ’Нтони хозяина ’Нтони, — затарантила кума Венера, — и вечно тут, у юбок моей дочери. Дон Сильвестро теперь злится, что ему наставили рога. А в конце концов, если мы его не хотим, чего еще он добивается? Дочь моя принадлежит мне, и я могу отдать ее тому, кто мне по вкусу и по нраву. Я ему ясно и прямо сказала «нет», мастеру Кола, когда тот пришел, как посланец от него, это видел и дядюшка Санторо. Дон Сильвестро заставляет его делать все, что хочет, этого Джуфа, синдика, но мне наплевать и на синдика, и на секретаря! Теперь они стараются заставить нас закрыть мастерскую, потому что я не даю себя съесть ни тому ни другому. И это-то христиане, а?!. Почему это они не повышают свою пошлину на вино, или на мясо, которого никто не ест? Но это не нравится массаро Филиппо, из-за его любви к Святоше, потому что они оба заодно творят смертный грех, и она носит одеяние Дочерей Марии, чтобы скрывать свои пакости, а этот дурак дядюшка Санторо не видит ничего. Каждый гонит воду на свою мельницу, как кум Назо, который жирнее своих свиней! Хорошие головы нами правят! Теперь мы их взгреем, все эти рыбьи головы, худосочные, взгреем все до одной.

Мастер Тури Цуппиду выходил из себя на галлерейке и, сжав в кулаке стамеску и конопатку, кричал, что он пустит им кровь и что его не удержат и цепями! Злоба нарастала от одних дверей к другим, как морские волны в бурю. Дон Франко в шляпище на голове потирал себе руки и говорил, что народ поднимает голову, и, когда увидел проходившего дона Микеле с пистолетом на животе, рассмеялся ему в лицо.

Мало-по-малу и мужчины также дали женам разжечь себя, собирались вместе, накалялись еще больше и теряли рабочий день. Скрестив руки, с разинутыми ртами, стояли они на площади и слушали аптекаря, который проповедывал вполголоса, — чтобы не услышала наверху его жена, — что, если они не дураки, надо делать революцию, и не платить пошлины ни на соль ни на рыбу, а нужно строить новую жизнь, и сам народ должен стать королем. На это некоторые кривили рожу и поворачивались к нему спиной со словами:

— Королем хочет быть он! Аптекарь из тех, что стоят за революцию и пускают по миру бедных людей!

И предпочитали уходить в трактир Святоши, где было хорошее вино, горячившее голову, и кум Чингьялента и Рокко Спату старались за десятерых. Теперь, когда снова затянули песенку про налоги, опять, верно, заговорят про налог «на шерсть», как называли налог на убойный скот, и об увеличении пошлины на вино.

— Чорт побери! На этот раз кончится плохо, клянусь мадонной!

Доброе вино побуждало кричать, а крик вызывал жажду, пока еще не повысили пошлину на вино, и пившие поднимали кулаки, засучивали рукава рубашек, и готовы были подраться даже с кружившимися тут мухами.

— Вот это так праздник для Святоши! — говорили некоторые. А сын Совы, у которого не было денег на вино, кричал у дверей снаружи, что пусть его лучше убьют, раз теперь дядюшка Крочифиссо не хочет его брать на работу и за половинную плату из-за его брата Менико, утонувшего с бобами. Ванни Пиццуто также закрыл лавку, потому что никто больше не хотел бриться, и с бритвой в кармане, пожимая плечами, ругался издали и плевался вслед тем, Кто с веслами в руках отправлялся на свою работу.

— Это сволочи, которым и дела нет до родины! — кричал дон Франко, так втягивая из трубки дым, точно хотел ее съесть. — Люди, которые пальцем не пошевелят для своей страны!

— Не обращай на них внимания! — говорил хозяин ’Нтони своему внуку, который хотел разбить весло о голову тому, кто обругал его сволочью: — своей болтовней они не заработают на хлеб и ни одного сольдо долга не снимут у себя с плеч.

Дядюшка Крочифиссо был из тех, что занимаются только своими делами, и, когда ему пускали кровь налогами, из боязни худшего, он в себе самом пережевывал свою злобу, и больше не показывался теперь на площади, и не стоял прислонившись к стене колокольни, а прятался дома, в потемках, и читал «отче наш» и «богородицу», чтобы переварить злость на крикунов; ведь есть же люди, которые хотят зажечь всю страну и отдать ее на разграбление и разорить тех, у кого найдется дома несколько сольди.

— Он прав, — говорили на селе, — потому что загребает сольди лопатой!

— Теперь у него еще и пятьсот лир за бобы, которые ему дал Пьедипапера!

Но Оса, все имущество которой было на виду и которая не боялась, что его у нее украдут, черная как головешка, с растрепанными волосами, размахивала руками и выкрикивала, что дядюшку ее живьем съедали каждые шесть месяцев с поземельным налогом, и она собственными руками готова была выцарапать глаза сборщику, если он вернется к ее дядюшке! Теперь она беспрерывно вертелась то около кумы Грации, то около двоюродной сестры Анны и около Манджакаруббы, то под одним предлогом, то под другим, чтобы проведать, что задумали кум Альфио со Святой Агатой, и готова была уничтожить Святую Агату вместе со всеми Малаволья. Поэтому она говорила, что неправда, будто Пьедипапера купил долг за бобы, потому что у Пьедипапера никогда и не бывало пятисот лир, и что Малаволья попрежнему были под пятой у ее дядюшки Крочифиссо, который мог раздавить их, как муравьев, так он богат, и она напрасно отказала ему из-за прекрасных глаз одного человека, у которого не было ничего, кроме повозки с ослом, между тем как дядюшка Крочифиссо любил ее, как зеницу ока, хотя сейчас и не хотел ей открыть двери из боязни, что к нему в дом ворвутся, чтобы разграбить и сжечь его.

У кого было, что терять, как у хозяина Чиполла и массаро Филиппо, огородника, те засели дома, за всеми запорами, и не показывали и носа, поэтому Брази Чиполла получил от своего отца здоровую оплеуху, когда тот застал его глазеющим из дворовой калитки на площадь, как какой-то дурак. Когда море волнуется, крупные рыбы, даже большие, прячутся глубже под водой и не показываются, и предоставляют синдику, высунув нос, действовать по собственному усмотрению.

— Разве вы не видите, что они обращаются с вами, как с марионеткой? — уперев руки в боки, говорила ему дочь Бетта. — Теперь, когда они поставили вас в такое трудное положение, они отворачиваются от вас и оставляют одного выкарабкиваться из лужи; вот что значит позволять этому скверному путанику дону Сильвестро водить себя за нос!

— Я никому не позволяю водить себя за нос! — вышел из себя Шелковичный Червь. — Синдик — я, а не дон Сильвестро!

Дон же Сильвестро говорил, что синдиком была его собственная дочь Бетта, а мастер Кроче Калла носил штаны только по ошибке. Таким образом бедняга Шелковичный Червь был между ними обоими как между молотком и наковальней. Теперь, когда налетела буря и все оставили его одного справляться с этим бешеным зверем-толпой, он уже и не знал, в какую сторону ему повернуться.

— А вам что за дело? — кричала на него Бетта. — Делайте и вы так, как делают другие, а если они не хотят пошлины на смолу, дон Сильвестро сумеет придумать что-нибудь другое.

Дон Сильвестро, напротив, был более спокоен и продолжал себе расхаживать с дерзким лицом, и Рокко Спату с Чингьялента, завидев его, поторопились вернуться в трактир, чтобы не сделать какой-нибудь глупости, а Ванни Пицутто отпускал отборные ругательства, потрогивая бритву в кармане брюк.

Дон Сильвестро, не мешкая, пошел поболтать с дядюшкой Санторо и сунул ему в руку два чентезима.

— Благословен бог! — восклицал слепой. — Это дон Сильвестро, секретарь! Никто из тех, что приходят сюда кричать и колотить кулаками по столам, не подал и чентезима милостыни за души в чистилище! Они говорят, что хотят убить всех, и синдика и секретаря; говорили это Ванни Пиццуто, Рокко Спату и кум Чингьялента. Ванни Пиццуто стал ходить без сапог, чтобы я его не узнал, но я его все равно узнаю, потому что он всегда волочит ноги по земле и поднимает пыль, как будто проходят овцы.

— А вам что за дело? — говорила ему его дочь, едва ушел дон Сильвестро. — Это не наши дела. Трактир, что морская гавань: одни уходят, другие приходят, и нужно ладить со всеми и никому не быть верным, потому что каждый отвечает за свою собственную душу и каждый должен заботиться о своей выгоде, а не судить дерзко о своем ближнем. Кум Чингьялента и Спату тратят в нашем заведении деньги. Я не говорю про Пиццуто, который торгует настойкой и старается перебить у нас посетителей.

Дон Сильвестро зашел потом к аптекарю, который лез ему своей бородой прямо в лицо, и говорил, что со всем этим пора покончить, все перевернуть вверх ногами и строить новую жизнь.

— Хотите биться об заклад, что на этот раз кончится плохо? — отражал его нападение дон Сильвестро, засовывая два пальца в кармашек куртки, чтобы извлечь двенадцать новеньких тари. — Нет налогов, которых хватало бы, и не сегодня — завтра на самом деле придется покончить с этим. Придется сменить систему Шелковичного Червя, который позволяет дочери держать себя под башмаком, и синдиком надо сделать вас; массаро Филиппо до этого нет никакого дела, а хозяин Чиполла так возгордился, что не хочет быть синдиком, даже если бы его убили. Все они — шайка прохвостов одного сорта, болваны, которые сегодня называют это белым, а завтра черным, и прав тот, кто говорит последний. Люди хорошо делают, что кричат против этого правительства, высасывающего кровь хуже пиявки; но деньги нужно выкладывать добровольно или силой. Тут нужен бы синдик с головой и либеральный, как вы.

Тогда аптекарь начал рассказывать, что бы он стал делать и как бы он все наладил; а дон Сильвестро слушал молча и внимательно, точно он был на проповеди. Нужно было подумать также и о том, чтобы обновить Совет; хозяина ’Нтони не хотели, потому что у него голова не на месте и он был причиной смерти своего сына Бастьянаццо, — этот-то был человек рассудительный, вот если бы он был жив! — потом в этом деле с бобами он заставил свою сноху приложить к долгу руку и оставил ее в одной рубашке. Что, если он также будет отстаивать и интересы общины?

Но, как только в окне показывалась Барыня, дон Франко переменял разговор и выкрикивал: — Хорошая погода, а? — исподтишка подмигивая дону Сильвестро, чтобы дать понять то, что ему невтерпеж хотелось сказать ему.

«Вот и полагайтесь на то, что собирается делать человек, который боится своей жены», — думал про себя дон Сильвестро.

Хозяин ’Нтони был из тех, что пожимали плечами и уходили с веслами в руках; а внуку, которому также хотелось пойти на площадь посмотреть, что там делается, он повторял:

— Ты занимайся своими делами, потому что все они кричат ведь ради своей выгоды, а для нас самое важное дело — это наш долг.

Кум Моска тоже был из тех, которые занимаются своими делами, и спокойно отправился со своей повозкой, среди толпы, кричавшей и грозившей кулаками.

— Вас это не касается, если наложат пошлину на шерсть? — спрашивала его Мена, когда видела, что он возвращается с истомленным, опустившим уши ослом.

— Конечно, касается, но нужно ездить, чтобы уплатить пошлину; не то заберут шерсть вместе с самим ослом и с повозкой в придачу.

— Говорят, что они хотят их всех убить. Иисус-Мария! Дед наказал держать Дверь закрытой и никому, кроме них, не открывать. Вы снова поедете завтра?

— Я поеду за известью для мастера Кроче Калла.

— О, что вы хотите делать? Разве вы не знаете, что он синдик, и они убьют и вас!

— Он говорит, что его это не касается; что он каменщик и должен сложить стену для виноградника массаро Филиппо, и что если они не хотят пошлины на смолу, дон Сильвестро придумает что-нибудь другое.

— Я вам говорила, что все это — дело рук дона Сильвестро! — восклицала Цуппида, которая со своим веретеном в руках всегда была тут как тут, чтобы раздувать пламя. — Это дело разбойников и людей, которым нечего терять и которые не платят никакой пошлины на смолу, потому что в море никогда не было у них ни куска дерева.

— Это вина дона Сильвестро! — продолжала она кричать по всему селу, — и этого зловредного Пьедипапера, у которого нет лодки и который живет за счет ближнего и помогает мошенничать то тому, то другому. Хотите знать, что я вам скажу? Ни капельки правды, будто он купил долг у дядюшки Крочифиссо! Это они придумали с Деревянным Колоколом, чтобы погубить этих бедняжек! Пьедипапера никогда и в глаза не видел пятисот лир!

Чтобы слышать, что говорят про него, дон Сильвестро часто ходил покупать, сигары в трактир, и тогда Рокко Спату и Ванни Пиццуто с проклятиями убегали на улицу; или, возвращаясь из виноградника, он останавливался поболтать с дядюшкой Санторо, и таким-то образом он узнал всю историю вымышленной покупки Пьедипапера; но он был «христианин», с желудком, глубоким, как колодец, и все туда спускал. Он знал свое дело, и, когда Бетта встречала его, оскалив зубы, хуже бешеной собаки, а у мастера Кроче Калла вырвалось, что это его не касается, он ответил: — Хотите биться об заклад, что теперь я вас брошу? — и не показывался больше в доме синдика; так им самим пришлось бы подумать, как выйти из этой неразберихи, и Бетта больше не могла говорить ему в лицо, что он хотел погубить ее отца Калла, и что его советы — это советы Иуды, продавшего Христа за тридцать динариев, — ибо он надеялся, что ему таким способом удастся отделаться от синдика рада своих целей и стать на селе важной птицей. Итак в воскресенье, в которое должен был собраться Совет, дон Сильвестро после святой обедни отправился и засел за столом в большой комнате муниципалитета, где прежде был караул национальной гвардии, и, чтобы скоротать время, спокойно принялся чинить перья, между тем как Цуппида и другие кумушки, сидя на улице, пряли на солнышке, вопили и хотели всем им выцарапать глаза.

Шелковичный Червь, когда прибежали за ним к стене виноградника массаро Филиппо, натянул новую куртку, вымыл руки, счистил с себя известковую пыль, но не хотел сдвинуться с места, если ему сначала не позовут дона Сильвестро. Бетта на него раскричалась, что было мочи, и за плечи вытолкала его в дверь со словами, что, кто сварил похлебку, тот и должен ее есть, и что пусть за него все делают другие, лишь бы оставили его синдиком. На этот раз мастер Калла видел эту толпу перед муниципалитетом, с прялками в руках, и упирался ногами в землю, упрямясь хуже мула.

— Не пойду, если не придет дон Сильвестро! — повторял он, выпучив глаза: — дон Силывестро-то сумеет найти выход!

— Выход я вам найду! — ответила Бетта. — Они не хотят пошлины на смолу? Ну, и пусть будет по-ихнему!

— Отлично! А откуда же возьмутся деньги?

— Откуда возьмутся? Заставьте платить тех, у кого они есть, например, дядюшку Крочифиссо, или хозяина Чиполла, или Пеппи Назо.

— Отлично! Но ведь они все — советники!

— Тогда прогоните их и призовите других; не они оставят вас синдиком, когда все остальные вас больше не захотят! Вы должны стараться, чтобы были довольны те, кого больше.

— Вот как рассуждают женщины! Как будто они могут меня поддержать? Ты ничего не знаешь! Синдика делают советники, а советниками могут быть только эти, а не другие. Кто же, по-твоему, будет ставить синдика? Уличные нищие?

— Тогда оставьте советников, а прогоните секретаря, этого зловредного путаника дона Сильвестро!

— Отлично! А кто будет секретарем? Кто сумеет им быть? Ты, или я, или хозяин Чиполла, хотя он и болтает попусту хуже философа.

Тогда Бетта не знала уж больше, что и говорить, и принялась изливать всевозможные ругательства на голову дона Сильвестро, который был хозяином на селе и всех их держал в кармане.

— Отлично! — закончил Шелковичный Червь. — Вот видишь, если бы его не было, я бы не знал, что сказать. Хотел бы я видеть тебя в моей шкуре!

Наконец пришел дон Сильвестро, с лицом жестче стены, с руками за спиной и насвистывая песенку.

— Э, не падайте духом, мастер Кроче, на этот раз мир еще не проваливается!

Мастер Кроче дал дону Сильвестро увести себя и посадить за сосновый стол Совета с чернильницей перед его местом; но из советников не было никого, кроме Пеппи Назо, мясника, вымазанного и с красным лицом, не боявшегося никого на свете, и кума Тино Пьедипапера.

— Этому-то нечего терять! — кричала с порога Цуппида, — он приходит высасывать кровь из бедных людей, хуже пиявки, потому что живет за счет ближнего и помогает разбойничать то одному, то другому! Порода воров и убийц.

Пьедипапера, ради занимаемого им положения, хотя и пытался притворяться равнодушным, потерял, в конце концов, терпение и, приподнявшись на вывернутой ноге, закричал мастеру Чирино, общинному служителю, на котором лежала обязанность следить за порядком, для чего он носил шляпу с красным пером, когда не служил понамарем:

— Заставьте там замолчать этот болтливый язык!

— Э, вам хотелось бы, чтобы никто не говорил, да, кум Тино?

— Точно все не знают, каким ремеслом вы занимаетесь и как вы закрываете глаза, когда ’Нтони хозяина ’Нтони приходит беседовать с вашей дочерью Барбарой.

— Это вы закрываете глаза, козел вы этакий, когда ваша жена услуживает Осе, которая каждый день приходит стоять в ваших дверях, чтобы ловить Альфио Моска, а вы все держите свечку. Хорошее занятие! Но кум Альфио и знать ее не хочет, это я вам говорю! У него в голове Мена хозяина ’Нтони, а вы напрасно жжете масло в фонаре, если Оса и обещала вам что-нибудь за это!

— Я тебе сейчас обломаю рога! — грозил Пьедипапера и, хромая, принялся выбираться из-за соснового стола.

— Сегодня плохо кончится! — бормотал мастер Кроче Джуфа.

— Эй, эй! Что это за манеры? Вы воображаете, что вы на площади? — заорал дон Сильвестро. — Хотите побиться об заклад, что я вас всех пинком выкину вон отсюда? Сейчас я сам примусь!

Цуппида вовсе не желала чувствовать на себе, как он наводит порядок, и отбивалась от дона Сильвестро, который за волосы выволакивал ее вон и в конце концов увел за калитку ограды.

— Что вам, наконец, нужно? — сказал он ей, когда они очутились одни. — Вам-то что за дело, если наложат пошлину на смолу? Вы или ваш муж, что ли, будете ее оплачивать? Разве не те должны оплачивать ее, которым нужно чинить свои лодки? Послушайте меня: ваш муж — глупое животное, если ссорится с муниципалитетом и поднимает весь этот шум. Теперь нужно выбирать новых заседателей, вместо хозяина Чиполла или массаро Марьяно, которые ничего не стоят, и можно было бы назначить вашего мужа.

— Я ничего не знаю! — вдруг сразу успокаиваясь, ответила Цуппида. — Я не вмешиваюсь в дела моего мужа. Знаю, что он грызет себе руки со злости. Ничего другого я не могу сделать, как пойти и сказать ему, если это дело верное.

— Идите и скажите ему, это верно, как бог свят, — говорю вам! Благородные мы люди, или нет? святейший дьявол!

Цуппида побежала за мужем, который, прижавшись в уголке двора, чесал паклю, бледный, как смерть. Он не желал выйти ни за все золото мира и кричал, что его заставят сделать какую-нибудь глупость, господи боже!

Для открытия собрания, и чтобы увидеть, какие рыбы попадутся на удочку, нехватало еще хозяина Фортунато Чиполла и массаро Филиппо, огородника, все еще не показывавшихся, так что публика начинала скучать, и кумушки в конце концов потянулись вдоль стены виноградника.

Наконец они прислали сказать, что не приходили потому, что были заняты; а пошлину, если угодно, могли наложить и без них.

— Точь в точь разговоры моей дочери Бетты, — ворчал мастер Кроче Джуфа.

— Так пусть вам помогает ваша дочь Бетта! — воскликнул дон Сильвестро.

Шелковичный Червь не посмел больше и пикнуть и продолжал ворчать сквозь зубы.

— Теперь, — сказал дон Сильвестро, — вы увидите, что Цуппидо придут сами сказать, что отдают мне Барбару, но я хочу, чтобы они меня попросили!

Заседание было окончено без принятия какого-либо решения. Секретарь хотел еще немножко разобраться в делах; между тем пробило полдень, и кумушки быстробыстро разошлись. Немногие оставшиеся, увидев, что мастер Чирино запирает дверь и прячет в карман ключ, тоже ушли в разные стороны, по своим делам, пересуживая руготню Пьедипапера с Цуппидой.

Вечером ’Нтони хозяина ’Нтони узнал про эти пересуды и, — чорт побери! — захотел показать Пьедипапера, что он был солдатом! Он встретил его как раз по соседству с домом Цуппидо, когда тот на этой своей чортовой ноге возвращался со скал, и начал выговаривать ему, что он сволочь, и чтобы он остерегался говорить плохо про семью Цуппидо и про то, что они делают, потому что ему там нечего было видеть. Пьедипапера не лез за словом в карман:

— Ты, может быть, воображаешь, что пришел издалека пускать здесь людям пыль в глаза?

— Я пришел обломать вам рога, если вы еще что-нибудь скажете!

Народ на крик повыходил к дверям, и собралась большая толпа, потому что они начали настоящую драку, и Пьедипапера, который был ловчее дьявола, мешком свалился на землю вместе с ’Нтони Малаволья, — тут и здоровые ноги оказались ни к чему, — и они извивались в грязи, избивая и кусая друг друга, как собаки Пеппи Назо, так что ’Нтони хозяина ’Нтони должен был скрыться во дворе Цуппидо, потому, что вся рубаха его была изорвана, а Пьедипапера отвели домой окровавленного, как Лазаря.

— Полюбуйтесь! — продолжала шуметь кума Венера, после того как она захлопнула дверь перед носом у соседей. — Полюбуйтесь! Я в своем собственном доме уже больше не хозяйка и не могу делать то, что мне вздумается! Мою дочь я отдам, кому захочу!

Девушка, вся красная, спряталась в доме, и сердце ее билось, как цыпленок.

— Он чуть не оторвал у тебя это ухо! — говорил кум Бастьяно, медленно-медленно поливая воду на голову ’Нтони. — Он кусается хуже цепной собаки, этот кум Тино!

В голове ’Нтони еще шумела кровь, и он бросился, очертя голову:

— Послушайте, кума Венера, — сказал он тут перед всем народом, — если я не возьму себе в жены вашу дочь, я никогда не женюсь!

А девушка слышала это из комнаты.

— Теперь не время говорить об этом, кум ’Нтони; но, если ваш дед будет согласен, я не сменяю вас на Виктора Эммануила.

Кум Цуппидо между тем молча подавал ему полотенце, так что в этот вечер ’Нтони ушел домой совсем счастливый.

Но бедняги Малаволья, узнав о его драке с Пьедипапера, с минуты на минуту ждали прихода судебного исполнителя, который выгонит их из дому, потому что пасха уже совсем близко, а денег для уплаты долга с большим напряжением они собрали едва половину.

— Видишь, что значит шататься по домам, где девушки на выданье! — говорила ’Нтони Длинная. — Теперь все говорят про ваши проделки. И мне это неприятно из-за Барбары.

— Да я женюсь на ней! — сказал тогда ’Нтони.

— Ты женишься на ней? — воскликнул дед. — А кто же я-то? А мать твоя не считается ни во что? Когда женился твой отец, и вот ты видишь, на ком он женился! Он мне сказал первому. Тогда жива была еще твоя бабушка, и он пришел говорить со мной на огород, под фиговое дерево. Теперь это больше не в ходу, и старики ни на что не годны. Было время, когда говорили: «стариков слушай, и промаху не дашь». Сначала нужно выдать твою сестру Мену; ты это знаешь?

— Проклятая моя доля! — принялся кричать ’Нтони; он рвал на себе волосы и топал ногами. — Весь день работаю, в трактир не хожу, и в кармане у меня никогда нет и сольди! Теперь, когда нашел девушку по нраву, не могу жениться на ней! Чего ради было мне возвращаться из солдатчины?

— Послушай! — сказал ему дед, с трудом подымаясь из-за болей, раздиравших ему спину. — Иди спать, это будет лучше. Ты никогда не должен был бы так говорить при своей матери!

— Брату Луке лучше, чем мне, что он в солдатах! уходя, ворчал ’Нтони.


предыдущая глава | Семья Малаволья | cледующая глава