Глава 5
По Живодёрке мела метель. Позёмка с воем носилась вдоль улицы, белыми страшными столбами взметалась у заборов, у кирпичных ворот церкви великомученика Георгия. Редкие фонари не горели: ночь была лунной, и, по мнению городской управы, освещения в таком случае не полагалось. Но мутное пятно месяца то и дело пропадало за косматыми клочьями туч. Снег валил густо, как перья из вспоротой перины. На улице не было ни души, и лишь одна мохнатая лошадёнка, нагнув голову, тащила по Живодёрке широкие извозчичьи сани. Извозчик, весь заметённый снегом, изредка вытягивал лошадь кнутом, оборачиваясь к седокам, ныл:
– Добавить бы надо, барышни… Виданое ли дело, непогодь какая…
Дороги в двух шагах не видать… Скотина с утра не поена…
– Обойдёшься! - ответствовал из саней голос Стешки. - Тебе и так двоегривенный дают за пустяк сущий. Совесть поимей, бородатая морда!
Ну как, Настька? Не лучше тебе?
– Да ты не волнуйся… - хрипло сказала Настя, не открывая глаз. На её ресницах комьями лежал снег. Стешка закричала на извозчика:
– Да живее ты, домовой! Не видишь - худо человеку!
Сегодня праздновали крестины у богатых цыган-кофарей Фёдоровых, живущих в Петровском парке. Фёдоровы, среди цыган больше известные, как Балычи[32] (глава семейства одно время торговал поросятами), пригласили к себе всю семью Якова Васильева. Отказ приравнялся бы к кровному оскорблению, и васильевский хор с самого утра в полном составе тронулся к Балычам.
Крестины были великолепными, стол - роскошным, много пили, ели, плясали.
И всё было бы чудесно, но ближе к вечеру Настя вдруг почувствовала жар.
Сначала она пыталась держаться, но уже через час Марья Васильевна заметила её бледность и усталый вид. В тот же миг Настя была извлечена из-за стола, закутана в шубу и уложена в извозчичьи сани. "Домой сей же минут! Не хватало ещё в горячке свалиться! Стешка, поезжай с ней, дай вина горячего с мёдом и спать уложи!" Настя не спорила: ей в самом деле было плохо.
– Допрыгалась, чёртова кукла! - бурчала Стешка, загораживая сестру от ветра. - Долазилась, дурища, по сугробам, доигралась в снежки бог знает с кем… Ты бы ещё, как этот чёрт таборный, голяком по снегу пробежалась!
Мы, слава богу, цыгане порядочные, нагишом по двору не шлёндраем! Вот, не дай бог, захвораешь - что тогда?
Настя вдруг открыла глаза. Нетерпеливым жестом велела Стешке замолчать, прислушалась, затеребила извозчика за край армяка:
– Эй, милый… Останови!
– Одна - "живей", другая - "останови"… - забурчал извозчик, придерживая лошадь. - Вы уж договоритесь промеж себя, барышни, а то у меня скотина с утра…
– Помолчи! - с досадой перебила Настя, приподнимаясь в санях и вглядываясь в темноту Живодёрского переулка. Стешка, вскочив, тоже вытянула шею:
– Что там?
– Погляди-ка… Не Воронин катит?
– Он. Его лошади, - уверенно сказала Стешка, вглядываясь в летящую по переулку пару каурых. Подумав, хихикнула: - Куда это граф на ночь глядя от Зинки? Об это время он не оттуда, а туда…
Топот копыт, свист полозьев, кучерское "Поберегись!"… Снег веером брызнул из-под саней, извозчичья лошадёнка шарахнулась, и Стешка, не удержавшись на ногах, с воплем повалилась на дно саней:
– Да чтоб тебе пусто было! Держи лошадь, вахлак, смерти нашей ты хочешь? Настька, ты живая? Эй, Настька, Настька! Куда ты?! - Стешка вскочила на ноги, но было поздно: Настя выпрыгнула из саней и побежала вниз по Живодёрскому переулку.
В узком переулке - кромешная тьма. В низеньких, скрытых заснеженными деревьями домах - ни одного огня. Изредка взлаивают собаки, свистит ветер, пурга бьёт в лицо. Стешка, надвинув до самого носа ковровую шаль, догнала Настю, уцепилась за локоть:
– С ума сошла! Куда ты?
– А ты что, не слышала ещё? - голос отворачивающейся от ветра Насти звучал глухо. - Воронин женится… Все наши знают, вчера отец с тётей Машей весь вечер говорили…
– На нашей Зинке? - недоверчиво спросила Стешка.
– Если бы… На генерала Вишневецкого дочке. Вчера помолвку объявили. Воронину же дела поправлять надо, от Аполлона Георгиевича долгов на полмиллиона осталось. Кто их выплатит? А у Вишневецких дочь одна, генерал за ней триста тысяч даёт, да дом доходный, да имение под Богородском… Я думала, ты знаешь!
– Ну дела… - озадаченно протянула Стешка, вглядываясь в конец переулка, где уже виднелся дом Зины Хрустальной. - Ты смотри, у неё во всех комнатах свет горит! Ой, Настька… Ну тебя, пойдём домой, а? У тебя же жар, дура, пойдём! Женится, венчается, причащается - нам какое дело? Нам эта Зинка и не родня даже, это она врёт, что её мать Якову Васильичу племянница, я точно знаю, что нет. Пойдём домой, а…
– Отстань! - Настя побежала к дому.
Крики, доносящиеся оттуда, становились всё отчётливее. Уже можно было разобрать голос - вопила горничная Зины, рябая Фенька:
– Ой, господи, ой, Богородица пречистая, ой, маменька… Да отоприте же, Зинаида Лексеевна, отоприте, душенька, не стращайте меня! Зинаида Лексевна, я за будошником, ей-богу, побегу-у-у…
Ворота были распахнуты настежь, снег ещё не замёл широкие следы от полозьев, оставленные санями графа. На снегу валялись вещи - платья, ротонды, салопы, шубы, шали. Среди них на четвереньках, путаясь в юбке, ползала Фенька. Она бестолково пыталась сгрести одежду в кучу, затем бросала её, кидалась к крыльцу и барабанила в дверь:
– Зинаида Лексевна, отворите! Отворите, Зинаида Лексевна! Ой, что ж это делается, православные, поможьте-е-е…
Настя промчалась через двор, наступая на шали и платья, взлетела на крыльцо, встряхнула Феньку за плечи:
– Чего кричишь?
– Ой, Настасья Яковлевна! - изумилась горничная. - Откудыть вы?
– Что случилось, дура?!
Фенька мешком повалилась в снег и завыла:
– Ой, беда-а-а-а… Ой, граф Иван Аполлоныч нас с барыней бросили-и-и…
Ой, и чево ж нам, горемычным, теперя делати-и-и-и…
О помолвке графа Воронина Зина узнала вчера. Всю ночь она проплакала в подушку, утром выглядела ужасно, и Фенька целый день восстанавливала хозяйке цвет лица с помощью льда из погреба, сметаны и пудры. Вечером приехал Воронин. Зина приняла его в гостиной - затянутая в чёрное бархатное платье, бледная, замкнутая и похожая, по словам подглядывавшей в замочную скважину Феньки, "на каменный статуй".
Самого объяснения Фенька не слышала: граф и Зина не повышали голоса.
Через десять минут Воронин вышел было, но с полпути вернулся.
– Хотели Зинаиде Алексеевне ручку поцеловать, так они не далися, – спешила рассказать подробности Фенька. - Вырвалися, ещё больше побелели и ти-и-ихо так что-то сказали. Я не слыхала чего, но их сиятельство весь зелёный сделались, из дома как ошпаренный выскочили да кучеру закричали:
"Пошёл, мерзавец!" Тот - по лошадям, и только их и видели. А Зинаида Алексеевна как ума лишились - ну шмотья в двери выбрасывать… "Не надо мне! - кричит. - Ничего от него не надо, пусть ей дарит, пусть ей всё отдаст!" Я голосю, в ноги ей бухаюсь. Хоть шубу, кричу, соболью пожалейте, ведь большие деньги плочены… Куды там! Полетела и шуба, и две ротонды лисьих, и салоп чернобурый… Слава царице небесной, до золотишка не добралась…
Настя повернулась к дому. Из-за запертой двери не доносилось ни звука.
– А как последнее выкинули - заперлися, - рыдая, поведала Фенька. - Я-то, дура, барахлишко побегла собирать и не заметила… А дверь-то хлоп - и всё!
Я - стучать, вопить… Откройте, кричу, грех это смертный…
– Что - грех?.. - одними губами спросила Настя. И опрометью кинулась к двери. Грохот кулаков по мёрзлому дереву сотряс тишину дома.
– Зина! Открой! Открой, это я, Настя! Отвори, бессовестная, что ты вздумала?! Отопри!
Дом молчал. Фенька снова завыла, зажав пальцами рот.
– Замолчи!!! - Настя спрыгнула с крыльца и, проваливаясь в снег, бросилась к черневшему в глубине двора сараю.
Стешка и Фенька, переглянувшись, помчались следом:
– Куда ты, куда?
Но Настя уже бежала обратно, едва удерживая в руках тяжёлый топор-колун.
– Помогите! Окно выбьем!
– Ой, не нады-ыть… - снова заблажила Фенька. - Я лучше за дворником сбегаю, не смогете вы…
– Поздно за дворником! - Настя тяжело дышала. - Помоги мне!
– Да ты же не поднимешь его, безголовая! - вскричала Стешка, но Настя уже волокла через двор обледенелый бочонок, валявшийся у забора.
Стешка и Фенька тоже вцепились в него, вместе прикатили под светящееся окно. Бочонок был поставлен на "попа", Настя, сжимая в руках топор, взобралась на него. Стешка, громко ругаясь от страха, держала качающийся бочонок, а Фенька благоговейно придерживала балансирующую на нём Настю за ноги. Чугунный обух ударил в окно. Брызнули осколки, затрещали рамы. Покачнувшись, Настя занесла топор снова, но на этот раз не удержала его. Тяжёлый колун, сокрушая рамы, упал в комнату, а Настя свалилась с бочонка, увлекая за собой Стешку и Феньку. Платок сорвался с её головы, причёска рассыпалась.
– Живы, Настасья Яковлевна? - шёпотом спросила горничная.
– Жива! - Настя вскочила. - Быстрей, подсадите меня!
– Куда, бешеная?! Там осколки торчат!
– Я платком завяжусь! Да живее вы, курицы! Кому я говорю!
Настя завязала лицо платком, оставив лишь щель для глаз. Фенька нагнулась, подставив широкую спину. Настя взлетела по ней, как по ступенькам, и, путаясь в отяжелевшем от снега подоле платья, забарахталась на подоконнике.
– Подтолкните же!
Кинувшаяся на помощь Стешка тоже взобралась на спину горничной и, по-извозчичьи ухнув, так толкнула сестру, что Настя тут же исчезла в окне – мелькнули только ноги в меховых сапожках. Глухой звук падения, крики:
"Зина! Зинка, где ты?!" - и тишина.
Стешка, сидя в снегу, задрала голову. С сомнением посмотрела на ощетинившееся осколками окно. На одном из них повис красный клочок Настиной шали. Стешка вздохнула и перекрестилась:
– Ну, кобылища, подставляйся. Полезла и я.
Горничная, слезливо причитая, снова согнулась в три погибели. Стешка, пыхтя, перевалилась через подоконник, кулём плюхнулась на пол комнаты.
Первым делом ощупала лицо, волосы.
– Степанида Трофимовна! - раздался плачущий голос снаружи. - А мнето что делати?
Стешка высунулась в окно:
– К нашим беги! На Живодёрку! Буди всех, кто есть!
На полу темнели следы сапожек Насти. Стешка помчалась в глубь дома, оглушительно взывая:
– Настька, Настька, где ты? Отзовись!
Ответа не было. Стешка ворвалась в большую нижнюю комнату. Ахнув, замерла на пороге.
На диване сидела Зина Хрустальная. Перед ней стояла Настя и молча, с остервенением трясла её за плечи. Зина не сопротивлялась, её голова безвольно моталась из стороны в сторону, из-под распущенного корсета была видна грудь, край рубашки. Глаза её были плотно зажмурены.
– Живая она? - хватаясь за косяк, пискнула Стешка.
– Чего напилась, дура?! - вместо ответа выкрикнула Настя. Зина молчала, и Настя с размаху отвесила ей две пощёчины. - Чего, я спрашиваю, глотнула? А? Говори же!
– Вот чего! - завопила Стешка, кидаясь под стол и появляясь оттуда с пустым стаканом.
Настя вырвала стакан, понюхала, побледнела:
– Керосин, что ли? Ах, дура несчастная…
– Хасия-я-я-м[33]… - заблажила перепугавшаяся Стешка.
Настя резко повернулась:
– Замолчи! Беги на кухню, ищи молоко!
Стешка с топотом понеслась на кухню. Там, в потёмках, не сразу догадавшись зажечь лампу, принялась крушить Фенькины полки в поисках молока. Падали тазы и миски, бился фарфор, с грохотом катился по полу медный бидон, опрокинулась корзинка с яйцами, и липкое месиво растеклось по полу. Когда Стешка с корчагой молока примчалась назад в комнату, Настя уже сидела на диване, а Зина лежала поперёк её колен.
– Не могу больше, девочка… не могу… Оставь, хватит… - хрипло, со стоном говорила она.
– Можешь! - кричала Настя. - Ещё раз надо! Ну! Пальцы в рот суй и давай!
Давай, проклятая!!!
Два сдавленных звука, бульканье. Стешка, поморщившись, отвернулась.
– Тряпку принести?
– Потом. Давай молоко! - Настя откинула с лица волосы, протянула руку.
Взяв стакан, тихим, свистящим голосом приказала Зине: - Пей, дура несчастная, не то задушу!
Зина молча начала глотать молоко. Стакан плясал в её трясущихся пальцах, молоко бежало по подбородку, каплями стекало по чёрному бархату платья. Настя сидела рядом, глядя остановившимися глазами в стену.