7 августа 1944 г.

Мари-Лора просыпается от грохота тяжелых орудий. Она идет через лестничную площадку, открывает платяной шкаф, тростью сдвигает рубашки и трижды тихонько стучит в фальшивую заднюю стенку. Ничего. Она спускается на пятый этаж и стучится в дядюшкину комнату. Никакого ответа. Она входит. Его постель пуста и холодна.

Нет Этьена и на втором этаже, и на кухне. Гвоздик, на который мадам Манек вешала ключи, пуст. Дядюшкиных ботинок в прихожей нет.

Я вернусь через сорок пять минут.

Мари-Лора силится унять панику. Важно не предполагать худшего. Она проверяет проволоку, ведущую к колокольчику, – на месте. Потом отрывает кусок от вчерашнего батона мадам Рюэль и съедает его, не садясь за стол. Воду – вот чудо! – снова дали. Мари-Лора наполняет два оцинкованных ведра, относит их к себе в спальню. Подумавши, возвращается на третий этаж и наливает ванну до краев.

Затем она открывает книгу. Капитан Немо установил флаг на Южном полюсе, но, если не уйти к северу, их затрет льдами. Весеннее равноденствие только что прошло, впереди шесть месяцев непроглядной ночи.

Мари-Лора считает оставшиеся главы. Девять. Есть искушение читать дальше, но они путешествуют на «Наутилусе» вместе, она и Этьен; как только он вернется, они продолжат. Наверняка он будет с минуты на минуту.

Она еще раз проверяет домик под подушкой. Ее так и тянет достать камень, но она перебарывает искушение и вместо этого ставит домик на старое место в макете. Под окном заводится грузовик. Пролетают чайки, крича по-ослиному; вдалеке снова бухают орудия, грузовик отъезжает, а Мари-Лора решает перечитать одну из предыдущих глав. Надо сосредоточиться, чтобы из выпуклых точек сложились буквы, из букв – слова, из слов – мир.

Во второй половине дня колокольчик под телефонным столиком тихонько звякает, ему приглушенно отвечает второй на чердаке. Мари-Лора поднимает пальцы от страницы. Наконец-то! Но когда она спускается в прихожую, берется за щеколду и спрашивает: «Кто там?» – то слышит не тихое «это я» Этьена, а вкрадчивый голос парфюмера Клода Левитта:

– Впустите меня, пожалуйста.

Даже сквозь дверь Мари-Лора чувствует его запах: мята, мускус, альдегид.

А за ними: пот, страх.

Она отодвигает обе щеколды и приотворяет дверь.

Он говорит через полуоткрытую решетку:

– Вам надо пойти со мной.

– Я жду дядюшку.

– Я говорил с вашим дядей.

– Говорили? Где?

Слышно, как мсье Левитт, часто дыша, ударяет кулаком о кулак.

– Если бы вы были зрячая, мадемуазель, вы бы увидели приказ об эвакуации. Городские ворота заперты.

Она не отвечает.

– Задерживают всех мужчин от шестнадцати до шестидесяти. Им приказано собраться в башне, а когда начнется отлив, их по низкой воде отконвоируют в Форт-Насиональ. Дай Бог им остаться в живых.

На улице Воборель все вроде бы тихо. Между домами носятся ласточки, на водосточном желобе воркуют две горлицы. Мимо проезжает велосипедист, и снова все затихает. Правда ли городские ворота заперты? Правда ли этот человек говорил с Этьеном?

– Вы идете с ними, мсье Левитт?

– Нет, я туда не собираюсь. Вам надо немедленно идти в убежище. – Мсье Левитт шмыгает носом. – Либо в крипту Нотр-Дам в Рокабее. Туда я отправил мою супругу. Об этом меня попросил ваш дядя. Оставьте дома абсолютно все и пойдемте со мной.

– Зачем?

– Ваш дядя знает зачем. Все знают зачем. Здесь опасно. Идемте.

– Но вы сказали, городские ворота заперты.

– Да, сказал, и довольно уже вопросов. – Он вздыхает. – Здесь оставаться нельзя, я пришел вам помочь.

– Дядя говорил, в погребе безопасно. Этот погреб простоял пятьсот лет, простоит и несколько ночей.

Парфюмер откашливается. Мари-Лора представляет, как он тянет длинную шею, стараясь заглянуть в дом, видит пальто на вешалке, хлебные крошки на кухонном столе. Все проверяют, что есть у других. Дядя не попросил бы парфюмера проводить ее в убежище; когда он последний раз упоминал Клода Левитта?

И вновь она думает о макете наверху и о камне внутри. Слышит голос доктора Жеффара: «…что нечто настолько маленькое может быть настолько красивым. Настолько дорогим».

– В Парамэ уже горят дома, мадемуазель. Бомбят порт и собор, в больнице нет воды. Врачи моют руки вином. Вином!

Голос у мсье Левитта дрожит. Мари-Лора вспоминает, как мадам Манек говорила: «Всякий раз, как в городе случается кража, Клод, отправляясь спать, прячет бумажник между ягодиц».

– Я останусь, – отвечает она.

– Господи, девочка, мне что, тебя силком вытаскивать?

Мари-Лора вспоминает, как немец ходил перед решеткой Юбера Базена, водя газетой по прутьям, и чуть-чуть тянет дверь на себя. Парфюмера кто-то сюда подослал.

– Уж конечно, мы с дядей не одни ночевали сегодня дома, – говорит она, стараясь хотя бы внешне сохранить спокойствие. От парфюмера разит так, что у нее кружится голова.

– Мадемуазель, – теперь голос звучит умоляюще, – образумьтесь. Идемте со мной и оставьте все здесь.

– Можете поговорить с моим дядей, когда он вернется. – И Мари-Лора запирает дверь на щеколду.

Ей слышно, что он по-прежнему стоит у входа. Просчитывает издержки и выгоды. Потом уходит, таща за собою свой страх, точно телегу. Мари-Лора наклоняется и поправляет проволоку. Что мог увидеть парфюмер? Этьен был бы доволен. За окном кухни проносятся стрижи. Паутина вспыхивает на солнце и тут же гаснет.

И все-таки: а что, если парфюмер говорил правду?

День потихоньку гаснет. Сверчки в подвале заводят свою песенку – ритмическое трр-трр. Августовский вечер; Мари-Лора, в рваных чулках, идет на кухню и отрывает еще кусок от батона мадам Рюэль.