4

С похмелья Данила был мрачен. Они пробирались верхом на лошадях по трудной, узкой и скользкой после дождя лесной дороге. Первым ехал Данила — молчаливо, утупившись взглядом в переднюю луку седла. Василий держался сзади, тоже молчал, вспоминая вчерашний вечер. Запомнился пьяный дьячок бойкими и дерзкими своими словами: подобно стреле на излете. Не раз слышал Василий разговор взрослых — отца и его бояр о том, какая роль выпала на долю Руси, оборонившей от Орды другие народы, но ни разу не задумался об этом по-настоящему, потому что главным всегда представлялось свое собственное положение: где уж, дескать, нам о других думать, когда за собственную жизнь приходится постоянно дрожать. Слышанные некогда в думной палате Московского кремля слова государственных мужей и послов иноземных вспомнились сейчас и совсем иное звучание обрели. Не так уж, наверное, это и смешно, как тогда показалось, что жители Британии, известные своей приверженностью к жизни размеренной, не изменяющие своим привычкам ни при каких условиях, при известии о нашествии Орды на Русь так струсили, что временно прекратили лов селедки у берегов своих островов. И король Франции святой Людовик IX, и государь государей, наместник Господа на земле папа римский замерли в трепете и покорности, ожидая, когда взлетит над их головой азиатский аркан. А он ведь так и не вознесся! И нет — не на излете, на русский щит налетела стрела! Пусть и сейчас еще Русь лежит поруганной, но тем уж она может гордиться, что других от варваров заслонила. От прояснившейся мысли этой княжичу стало радостно, он понужнул коня и рысью догнал по обочине Бяконтова, воскликнул, уверенный, что Данила разделит его восторги и тоже ободрится:

— Не па излете, как дьячок сказал, а на русский щит стрела ордынская налетела!

Данила вышел из задумчивости, ответил вяло:

— А что Петр-воевода сказал, забыл? Он сказал, что лес дремучий, по которому едем мы с тобой, вырос на месте огромного города, который Батуха разорил. Богатый и славный город был, а нынче зубры тут развелись. Вот тебе и щит — по всем швам трещит.

— Пусть так, но раз мы и себя, и других защитили, значит, и победить врага сумеем.

Данила ничего не ответил, ехал по-прежнему ссутуленным, погруженным в свои мрачные какие-то мысли. Видя, что княжич раздосадован его молчанием, улыбнулся скупо, сентябрем:

— Мы с тобой сами, как стрела на излете. Едем — куда, сами не ведаем. — Спохватился, посмотрел испытующе и встревоженно, добавил, отводя взгляд — Хотя ладно, поглядим еще…

Василий придержал коня, недоумевая, что с Данилой.

Ехали неторопко, то рысью, то шагом, на ночь останавливались в придорожных постоялых дворах. По утрам, оставляя хозяевам в плату монетки, Данила тяжко вздыхал, словно не медяки отдавал, а с сокровищем расставался.

— Лихо мне княжич, — признался как-то.

— Ты все еще хвораешь?

— Да, но не только… — Хотел что-то еще добавить, но раздумал, только рукой горестно махнул.

Данила молчал, пребывая в сосредоточенном раздумье весь этот день. И вечером, когда разложили в лесу костер, подвесили котелок с варевом, все молчал. Сидел на земле, уставившись взглядом в огонь, глаза его блестели отраженным светом. На что-то решившись, встал возле костра, показался рядом с залегающим огнем выше ростом, однако в опущенных плечах были усталость и сумрачность. Взглянул искоса на Василия, произнес со вздохом:

— Хорошо быть княжичем!

— Чем же хорошо-то? Такой же человек, как все.

— Такой, да не такой.

— Почему же «не такой»?

— А потому… Тебя, скажи, в детстве-то хоть раз лупцевал отец?

— За что?

— Мало ли за что можно дитя выпороть…

— Тебя нешто пороли?

— А то нет! Сколько раз! — признался Данила как-то уж очень охотно, только что без веселья. — Один раз так отделал, что я есть мог только стоя, а спал на животе.

— За что же тебя так?

— За то, что я икру съел.

— Быть не может!

— Может! Еще как может-то! — с необычайной горячностью заверил Данила. — Было такое дело. У нас стояла в кладовке небольшая кадь с черной икрой, на зиму заготовленной. В Великий пост голодно было, я и навадился — зачерпну ложки три или четыре, проглочу живьем, не жуя и без хлеба, сыт покуда. И так все семь седмиц, до самого Светлого Воскресения.

— А как же не хватились-то, — живо начал переживать Василий. — Два ведь раза — на Благовещенье и в Вербное воскресенье — можно было икру и рыбу есть?

— Это я промыслил загодя, — не хвастливо, но грустно пояснил Данила. — Икра была еще в берестяном коробе, я его поставил с краешку. А кадку в угол задвинул, еще и прялку старую сверху привалил. И вот, значит, незаметно так всю кадку и опростал. Отец взял вожжи ременные…

— Что же, это ему икру было жалко?

— Нет.

— Значит, за то, что ты в пост оскоромился?

— Не только… — Туг Данила сильно опечалился и смутился, продолжал надломленным голосом: — За то он лупил меня, что я не сознавался. Правильно делал. Ох и лупил! Ей-право, тебе первому говорю, как на духу…

Василий удивился:

— Зачем ты вспомнил об этом, зачем признался?

Данила только этого вопроса и ждал:

— А затем, княжич милый, что опять боюсь отвечать, как тогда. Опять обратил я лицо мое ко Господу Богу с молитвою и молением, в посте и пепле, молюсь и исповедываюсь: «Молю Тебя, Господи Божественный! Согрешил аз беззаконно, нечестиво».

— И что же ты такое беззаконно и нечестиво согрешил?

И признался несчастный Данила, что после того, как отведал он у Петра-воеводы медку кислого, то так разохотился, что уж не было сил остановиться — как в детстве с икрой в Великий пост. И сам не знает, как это все произошло с ним, никогда в жизни третьей чары не переступал, а тут забражничал без удержу и почитай все денежки извел.

— Как же это так? Мы же вместе спать легли? А камни многоценные?

При этих словах Данила в такую застенчивость пришел, что встал на колени, как перед иконой, уронил на грудь повинную голову:

— Тут-то и грех главный… У Петра-воеводы, не помнишь ли, в кружале баба разряженная сидела?.. Не простая она баба — лиходельница. Прокралась ко мне ночью на сеновал и говорит: «Не хочешь ли, красавец писаный, колечко у меня купить?» Ну, я, конечно, того, это самое… Да-а… А она: «Для колечка камни нужны многоценные…» Э-э, да что там баить! Убить меня мало!.. Выехали мы с тобой поутру, я хвать — в калите медных монет малая горсточка, а каменьев вовсе нету, и берестяной грамотки тоже — видно, она, лиходельница-то, в нее камешки завернула для удобия.

— Для удобия!.. Красавец… — Василий от гнева слов не находил. Плетью бы его выходить, жеребца стоялого!

Больше всего досадовал Василий, что утеряна грамотка Петра, однако Данила успокоил:

— Имя его брата я помню. Вампил, дядя Петр говорил, что византийское то имя значит — «кругом засада». Весь город облазаю, а найду. А про что написано на той скрученной бересте, вот тут у меня. — Данила постучал костяшкой согнутого пальца себе по лбу гулко и, наверное, пребольно.

Горячо заверял Данила, но на душе у княжича было смутно, и сомнение брало: что имя византийское — «кругом засада», это так, может быть, но не Вампил, однако, помнится, что вроде бы как-то на «хий» кончается…