Рассказ юноши о себе
Глядя на эту фотографию, мне хочется плакать: зернистая, черно-белая, с особым освещением и претензией на художественность — это я сам, снятый крупным планом в середине своего третьего десятилетия для строки с именем автора в колонке, которую я вел в те времена, когда был молодым человеком не самой дурной наружности, хотя эта фотография никогда там не стояла.
Самое печальное в этой фотографии то, что этот юноша пользуется гораздо более дурной репутацией, чем я могу себе позволить, и красив, как я никогда не буду, но он не знает, как сильно ему повезло.
К этому времени он уже почти два года в штате «Телеграф», и если он продолжит развиваться в том же направлении (чего не произойдет, хотя он этого еще не знает), то очень скоро почти достигнет известности и успеха, которых требуют его непомерные амбиции.
Помимо излишне высоко оплачиваемой работы в питерборской хронике, которая в основном состоит в том, чтобы сплетничать, шутить и сидеть, развалившись в фатовской манере, пока его коллеги работают, он получил еще две колонки, чего трудно было ожидать для неопытного человека двадцати с чем-то лет. Одна из них — радиокритика в «Санди телеграф», а другая — еженедельная хроника, для которой он ходит на вечеринки, устраиваемые шоу-бизнесом, по-идиотски ведет себя на них, а потом забавно и самоуничижающе описывает это. Все вместе дает ему доход более 30 тысяч фунтов в год, которые он тратит на шампанское, наркотики «designer» и светло-зеленые костюмы Джаспера Конрана, с зауженными талиями, накладными карманами и огромными плечами в стиле конца восьмидесятых.
Он считает это нормальным, но это вовсе не нормально, когда ты, лишь тремя годами ранее выйдя из университета, зарабатываешь больше своих сверстников в юриспруденции и банковском деле, которые трудятся в десять раз больше, получая лишь долю твоей зарплаты и никаких льгот.
Но в том-то и дело. Вместо того чтобы радоваться настоящему, этот малый думает только о том, насколько будет лучше через несколько лет, когда у него будет колонка побольше, или зарплата посолиднее, или достойная подружка, или хоть какая-нибудь подружка, или появится смелость бросить работу и написать роман, или произойдет нечто иное, после чего он сможет наслаждаться жизнью, — непонятно что, но он уверен, что в тот момент все складывается у него не вполне удачно.
«Может быть, — думает этот парень, — мне так кажется, может быть, сегодняшний день все изменит. Я приду на работу за полчаса до начала, напишу обозрение, мое первое рок-обозрение, а потом — ну, не знаю, стану делать то, что полагается делать рок-критику. Ходить на концерты. Проводить время с рок-звездами. Принимать наркотики. Заканчивать с их лишними „групи“, может быть».
Редакция в это время суток выглядит необычно. Настолько необычно, что почти все время, которое я выиграл, приехав рано, я трачу, глазея на то, что происходит кругом: уборщики еще раз протирают столы и щиты; секретарши из разных отделов собираются посплетничать до прихода своих начальников; одержимые спортом идут в зал; трудоголик с трубкой — наверно, из отдела образования — уже сидит за столом и пыхтит. Напоминает подводные документальные съемки, показывающие жизнь кораллового рифа после того, как рыбы отправились спать, или когда выходишь из клуба в пять утра и обнаруживаешь всяких молочников, таксистов, дворников и лоточников, для которых быть на ногах в такой час — обычное дело.
Затем я замечаю, что прошло двадцать минут, а я еще ни с места не сдвинулся с этой работой, возможно, самой важной в моей карьере. Я смотрю в свою записную книжку. Красно-зеленый, записано в ней. Желто-голубой. Фиолетово-пенистый? Пуэрильный? Наверно, должен быть пурпурный, хотя какой смысл, если оба цвета так близки? Должно быть что-то более контрастное. Возможно, я в своем воодушевлении случайно описал один и тот же цвет дважды. Какая разница.
Нет, решаю я, возвращаясь с кружкой канцерогенного сока с запахом кофе от автомата Girovend, разницы нет. А если и есть, думаю я, засовывая в рот вторую сигарету, то нет разницы в данный момент. В данный момент мне нужно захватывающее введение. Фрагмент об изменяющихся цветах пригодится, чтобы вставить его в середину. Если соображу, я даже сочиню какую-нибудь шутку по поводу цвета, который служит названием их нового альбома.
Итак, введение. Захватывающее и толковое введение. Которое произведет такое впечатление на редактора раздела рок-музыки, что он станет посылать меня на новые и новые концерты. Которое нельзя испортить, потому что если я испорчу его — ну, это все, занавес, моя карьера рок-рецензента закончится, не успев начаться.
Черт. Конечно, я не придумаю хорошего введения, если у меня будут такие мысли. И дело не в ощущаемой ответственности. Действует тишина. Я не привык работать, когда в редакции так тихо. Хоть бы кто-нибудь еще приехал, телефоны стали звонить, тогда, наверное, я мог бы сконцентрироваться.
Динь-динь. Динь-динь. Динь-динь. Динь-динь.
Кто-нибудь собирается взять трубку?
Динь-динь. Динь-динь. Динь-динь.
Черт бы вас подрал.
— Здравствуй, дорогой. Ты сегодня ужасно рано, — говорит Виолетта, снимая пальто.
— Да, что делать. Должен же я написать эту чертову рецензию о роке!
— Об этом концерте? Да. И как он тебе понравился?
— Отличный. По моему мнению.
Несколько испортило впечатление то, что я был там в качестве критика, а не просто фаната. Я отчетливо помню, как моя фанатская часть чувствовала трепет и возбуждение, когда они исполняли свои ранние вещи, вроде «Perfect Circle», и мой любимый трек с их нового альбома. Но более ярко я помню те вещи, которые связаны с моей ролью рецензента. Например, мне было очень стыдно держать в руках блокнот, отчасти побуждая людей говорить: «О, так ты критик!»; отчасти желая, чтобы никто этого не заметил и не подумал, что я придурок, старательно записывающий новые сочетания цветов при каждой смене освещения; пытаясь сделать какое-то толковое техническое наблюдение, скажем, об ударных Билла Берри и басах Майка Миллза, понимая, что я недостаточно подготовлен для этого, и переживая по этой причине; спрашивая у соседа название песни; получая на повторный мой вопрос ответ: «Мне что, написать обзор вместо тебя?»; ужасно желая выкурить косяк, но не осмеливаясь, потому что трудно незаметно покурить на концерте в Хэммер-смит Одеон, когда все места сидячие — можно представить себе заголовки: «Критик „Телеграф“ задержан за курение марихуаны»; стремясь пораньше уйти, чтобы поймать кайф, но не имея возможности сделать это — вдруг Майкл Стайп умрет или объявит, что он гей, или еще что-нибудь такое; совершенно не выспавшись из-за страха, что не смогу написать хорошее обозрение.
— На самом деле, Виолетта, боюсь, что он был мне отвратителен.
— Ничего страшного. Больше тебе не потребуется этим заниматься.
— Но в том-то и ужас. Я хочу этим заниматься еще. Очень хочу.
— Чем это ты хочешь заниматься еще и еще? — спрашивает Ротвейлер, бросая на стол свой портфель. Он закуривает сигарету и жестами показывает Виолетте, чтобы она быстрее сделала кофе.
— Ничем.
— Это у тебя всегда хорошо получалось, — говорит он.
— Ты в этом не разбираешься — я имею в виду популярную музыку и довольно удивительную бит-группу, которую вчера видел, — говорю я.
— Ах да. REO Speedwagon.
— Примерно так. Если заменить О на М и убрать Speedwagon.
— Чтоб ты не слишком зазнавался: перед тобой человек, у которого есть пластинка REM.
— В самом деле?
— «The End of the World as we Know It». Это ведь их? — говорит он.
— Да, один из их синглов, — говорю я.
— А, понимаю: теперь, когда мы профессиональный рок-критик, учитываются только альбомы.
— Ну, едва ли меня можно так называть.
— Достаточно профессионален, чтобы написать рецензию до моего прихода. Неплохо.
— Роберт, мне казалось, на самом деле…
— Нет.
— Пожалуйста.
— Мм гм-м гм-м. — Ротвейлер начинает мурлыкать «Clair de Lune», что всегда делает, застукав кого-нибудь из своих за работой на другие отделы газеты.
— Но если я не сдам ее до двенадцати…
— Мне нужно что-то помещать в отдел хроники, а в данный момент у меня нет никаких статей. Ну, какие сплетни ты приготовил мне?
— Я все еще разбираюсь с этой историей о Генеральном синоде и женщинах-священниках, — говорю я.
— Ах да, той, по поводу которой больше всего зевали вчера на совещании. Что-нибудь еще?
— Гм…
— Кстати, где все, Виолетта?
— Леди Уотерз только что звонила и сообщила, что Клитемнестра может немного опоздать.
— Опять слишком ветрено?
— Что-то по поводу примерки нового платья.
— Ладно, если это не какой-нибудь пустяк, которым она могла заняться в любое время… Криспин, наконец-то. Что у тебя есть для совещания?
— Я думаю, что Генеральный синод собирается…
— Никаких женщин-священников, — говорит Ротвейлер.
— Это главный вопрос, — говорит Криспин.
— Объясняю: я не собираюсь больше помещать никаких статей об этих чертовых женщинах-священниках. Они мне не интересны. И нашим читателям они не интересны. Хорошо, может быть, интересны, но если нас будет заботить, что думают читатели, то мы будем вечно писать о креслах-лифтах и рамах для ходьбы инвалидов, а также посылать группы специально подготовленных пчел-убийц, чтобы они навели порядок в колониях. Макдугал, где вас черт носил?
— Ох, доклендская дорога совершенно…
— Доклендская пародия на дорогу — это не оправдание. Сами знаете, что она вечно ломается, выходить нужно раньше. Теперь, попрошу. Дайте мне приличный материал для совещания или я вас тут всех поувольняю.
— Я подумал, что можно заняться этой историей с разрешением принимать в «Muthaiga» женщин.
— А, «Muthaiga» — это тот безвестный клуб, который никому не интересен, кроме нескольких старых полковников? — спрашивает Ротвейлер.
— Тогда подойдет для питерборской хроники, — замечает Криспин.
— Он был в «Белом зле», — говорю я. — Может быть, вставить какую-нибудь ссылку на бюст Греты Скаччи?
Ротвейлер хмурится. Все хихикают, но прекращают, когда громадная и устрашающая фигура редактора иностранного отдела вырисовывается над плечом Ротвейлера.
— Чем я могу тебе помочь, Сидней? — спрашивает он.
Тот что-то шепчет ему на ухо.
— Правда? — спрашивает Ротвейлер, бросая взгляд в мою сторону и быстро отводя его. Он встает, и вместе с редактором международного отдела они отходят, так чтобы их не было слышно.
— Что его сегодня гложет? — спрашивает Криспин.
— Цирроз, наверно, — говорю я.
Вернувшийся Ротвейлер плюхается в свое кресло.
— Ну и чем ты занимался вчера вечером? — спрашивает он нахмуренно.
— Вы же знаете, что я делал.
— Очевидно, не все. Если верить Сиднею.
— А что он сказал?
— Бородатые мужчины в коже о чем-нибудь напоминают?
— ??
— Постараюсь выдавить из него другие подробности после совещания. Возможно, он тебя с кем-то спутал. Еще раз, как называется этот клуб?
— «Muthaiga», — говорит Макдугал.
— Это в Найроби. Я там был, — говорю я.
— Это не единственное экзотическое место, где ты бывал, правда, дорогуша?
— Отстань, Криспин.
Пока Ротвейлер на совещании, я пытаюсь набросать свое рок-обозрение. Им нужно 350 слов, но писать кратко труднее, чем пространно. Места для чепухи нет. Мешает и то, что каждые несколько секунд на экране появляется сигнал о поступлении новой почты. В основном она от Криспина.
«Ну?» — говорится в первом сообщении.
«Давай, мне ты можешь рассказать», — говорится во втором.
«Тогда и от меня не узнаешь никаких секретов», — говорится в третьем.
«Никогда», — говорится в четвертом.
«Только что получил интересное сообщение от Годфри. Об „эфебе с небрежной челкой, сидящем не столь далеко от тебя“», — говорится в пятом.
Годфри официально считается в «Телеграф» гомосексуалистом. Он работал в «Гей таймс», что было правильно.
«Какое?» — отвечаю я.
«Я покажу тебе, что у меня, если ты покажешь, что у тебя», — получаю я в ответ.
Я поднимаю голову и вижу ухмыляющегося Криспина.
— Перешли его мне, Криспин, или тебе конец, — говорю я.
Опять мигает сигнал поступившей почты.
Это от Годфри: «Добро пожаловать к нам. Что так долго тянул?»
Не задумываясь, пишу ответ: «Я НЕ ГЕЙ».
Теперь сообщения идут пачками.
От Джулии из отдела мод: «Скажи мне, что слухи ложные. Строжайшая конфиденциальность ответа гарантируется».
От Квентина из городской хроники: «Старик, не позволяй этим ублюдкам мучить себя. Если хочешь утешиться выпивкой в обед, я к твоим услугам. (К услугам в смысле жратвы и выпивки, имеется в виду. А не…)»
От Годфри: «Понимаю твое смущение. Ряду моих друзей очень помогли на горячей линии по телефону номер…»
От Криспина: «На автостоянке вчера вечером? Длинноволосый молодой человек в темном костюме? Другой в коже? Замечены охранником? Записано камерой наблюдения? Джош, пожалуйста, хватит отпираться. Расскажи все дядюшке Криспину!»
— Ну, хватит с меня, черт возьми, — возвещаю я, вставая со стула.
— Джош, дорогой, что случилось? — спрашивает Виолетта.
— Думаю, Криспин объяснит. Если понадоблюсь Ротвейлеру скажите, что я в спортивном отделе.
Свободный стол около спортивного отдела — это место, куда все идут, когда нужно написать статью, чтобы тебе при этом не мешали. Заходишь на компьютер как гость-фрилансер, и никакая почта тебя не беспокоит. В спортивной редакции, конечно, сидят звери. Когда появляешься там, приходится потерпеть их сарказмы о раскатывании красной ковровой дорожки, прибытия лорда Фаунтлероя и т. д. Потом они обычно устают и оставляют тебя в покое. Сегодня, однако, они даже не замечают моего прихода. Они собрались вокруг телевизора и смотрят какой-то низкого качества пиратский фильм. Наверно, про школьниц и осликов. Или подлинную запись убийства, где показывают, как расстреливают журналиста в Никарагуа?
Я пытаюсь разглядеть, что там на экране, но оставил очки в своей редакции, а подходить ближе и привлекать этим к себе внимание мне не хочется. Похоже, там какой-то мужчина без брюк стоит около багажника своей машины. Он что-то ищет. Потом съемка с другой точки показывает человека на водительском сиденье. Рядом с ним одетый в кожаное человек с бородой. Он кажется мне очень знакомым. Теперь писаки начинают гоготать, потому что водитель исчез. Время от времени видна его голова, качающаяся вверх-вниз над коленями пассажира.
«Проклятие», — думаю я и инстинктивно хочу подойти к толпе и посмотреть поближе.
«ПРОКЛЯТИЕ!» — снова думаю я. На этот раз потому, что понял, кто эти действующие лица.
— Эй! — слышу чей-то голос рядом. — Эй, смотрите, вот он!
— В чем дело, гейлорд? Или мы все не в твоем вкусе?
— На, гейлорд, вот десятка. Ты же сделаешь мне за десятку?
Я бросаюсь к своему столу, красный и разъяренный. «Вот оно что, вот оно что!» — говорю я, давя на кнопку «Прочесть почту» и сразу уничтожая семь или восемь новых сообщений.
— Ой, Джош, что происходит? Криспин так жеманится!
— Да он в восторге, потому что думает, что я такая же грязная проститутка, как он сам, вот почему.
— Но многие исторические личности были бисексуалами, ты же сам знаешь, — говорит Клитемнестра.
— Послушай, Клитти, — говорю я. (Это я дал ей такое прозвище. Ей оно не нравится.) — У меня хватит способностей стать великим, не прибегая к гомосексуализму.
— Так ее! — визжит Криспин, изображая царапающие когти.
— Хорошо. Мне надоела эта глупость, и я расскажу вам, что было на самом деле. Тот человек на видео…
— Каком видео?
— О, боже, Клитти, какая ты… На записи видеонаблюдения, где якобы заснято, как я делаю блоу-джоб мужчине…
— Спокойно! — говорит Виолетта.
— Это был мой брат. Как вы все прекрасно знаете, потому что все с ним знакомы, он носит бороду и он любит одеваться в кожу, потому что ездит на мотоцикле. Вчера на концерт я ходил с ним, что вы тоже знаете, потому что помните, как позвонили с вахты и сказали, что он пришел.
— Не помню ничего такого; а ты, Виолетта? — говорит Криспин.
— Не шали, Криспин. Человек очень расстроен.
— Да, ярость Калибана, увидевшего себя в зеркале, — говорит Макдугал.
— Брюки я снял, чтобы надеть на концерт джинсы…
— Надо сказать, что альтернативная версия звучит гораздо правдоподобнее, — говорит Криспин.
— А голова прыгала там у меня вверх-вниз, потому что я искал на полу кассету REM, чтобы войти в их музыку по дороге на концерт.
— Так, — отрывисто говорит мне Ротвейлер, вновь появившийся в своем кресле. — Я узнал некоторые подробности. Может быть, обсудим это без посторонних?
— Да что там, мы уже все знаем, — говорит Клитемнестра.
— Выяснилось, — говорит Криспин голосом, источающим скептицизм и веселье, — что это был его брат.