14

В первый день нового, 1618 года его величеству было угодно пожаловать Джорджу Вильерсу титул маркиза Бекингема, что вызвало некоторое удивление в придворных кругах, где такой чести для фаворита не ожидали. Джон Чемберлен сообщал, что «никаких разговоров об этом раньше не было», однако король заявил, что сделал это «из расположения к графу, какого не вызывал у него никто другой, а также за его любовь к себе, за преданность и скромность». В первую субботу января тот же автор сообщил, что «лорд-хранитель печати стал также лорд ом-канцлером, и это пожизненно дает ему прибавку 600 фунтов дохода в год. Поговаривают также, что его пожалуют баронским титулом и что ему дали дополнительную должность, чтобы с доходов от нее он мог рассчитаться с долгами, а он готов уступить эту должность старшему брату (единокровный брат Фрэнсиса сэр Николас Бэкон из Редгрейва, которому сейчас было семьдесят восемь лет) за сумму на 1000 фунтов меньше, чем было бы уместно получить от кого-нибудь еще, но тот отказался, вероятно, руководствуясь девизом своего отца: mediocria firma^[29]. Его светлость в последнее время в большой милости у короля и у лорда маркиза, и его преуспеяние ударило ему в голову, потому что он вдруг разом уволил шестнадцать своих подчиненных».

Джон Чемберлен, который, как мы знаем, был близким другом сэра Ральфа Уинвуда, не упускал случая лягнуть Фрэнсиса Бэкона.

В тот же вечер новоиспеченный маркиз дал грандиозный обед, на котором присутствовали его величество и принц Уэльский, а также, вне всякого сомнения, лорд-канцлер — конечно же, со своей супругой, которая согласно протоколу заняла место по старшинству рядом с женами баронов, — и на котором, как нам известно, гостям было подано семнадцать дюжин фазанов и двенадцать дюжин куропаток.

В качестве новогоднего подарка лорд-канцлер преподнес маркизу «скромный букет эссе», сопроводив дар шутливым каламбуром, что желал бы быть садовником его светлости и радовать его более изысканными цветами. Принц Уэльский получил от него «пару маленьких золотых подсвечников как символ неугасимого света, которым Ваше высочество и Ваши потомки всегда будете озарять нашу церковь и наше королевство». О том, что он преподнес его величеству королю, нет никаких сведений, но, помня, что когда-то он прислал королеве Елизавете в качестве новогоднего подарка нижние юбки, можно предположить, что король Яков стал обладателем туалета, в который он облекал свою особу в королевской спальне. В последний день святок принц Уэльский разыграл маску, написанную Беном Джонсоном, — «Союз удовольствия и добродетели», но на сей раз маска не доставила никому удовольствия, хотя два маркиза, Бекингем и Гамильтон, а также граф Монтгомери и придворные дамы скакали и резвились, как умели. Леди Хаттон во дворце не было, не присутствовала на представлении и королева, которая уже несколько дней недомогала. Она, как и король, страдала расширением вен, но в те времена любую боль в ногах объясняли подагрой. Рассказывали, что во время охоты короля приходилось привязывать к лошади, но онемение конечностей проходило лишь после того, как он подержит ноги в животе свежевыпотрошенного оленя. Его лорд-канцлер не рекомендовал бы ему столь сомнительного лечения. Его собственное средство, которое «почти всегда приносило облегчение и утишало боль за двадцать четыре часа», состояло в том, что «сначала накладывалась припарка из хлеба, сваренного в молоке, порошка из высушенных красных роз и десяти гранов шафрана». Потом, когда поры в коже откроются, следовало «наложить припарку из листьев шалфея… корней болиголова, настоянных на воде, из которой удалено железо». И наконец «наложить растворенный в розовом масле алебастр на кусок полотна и привязать к ноге». Несомненно, более приятный рецепт, чем кровавая ванна, но что поделаешь, вкусы у его величества были во многих отношениях куда менее изысканными, чем у его лорда-канцлера.

Тоби Мэтью снова оказался объектом пересудов, причем вместе с его именем произносилось имя графини Эксетер, которая была на тридцать восемь лет моложе своего семидесятишестилетнего супруга графа Эксетера. Он женился на ней вторым браком в 1612 году, и она стала мачехой для множества сыновей и дочерей графа, которые были намного старше, чем она; одной из ее падчериц оказалась леди Хаттон. Говорили, что Тоби Мэтью «совращает» графиню в католическую ересь, но у графини и без того хватало неприятностей: ее обвиняли в попытке отравить жену внука своего мужа, леди Руз.

Это щекотливое дело передали на рассмотрение лорду-канцлеру. Как же осмотрительно он должен был действовать, ведь он хорошо знал обе семьи, одной из сторон был сэр Томас Лейк, член тайного совета и отец леди Руз, другой — разгневанный лорд Эксетер, который считал, что его жену оклеветали, и решил передать дело в Звездную палату. Необходимо было во что бы то ни стало отсрочить рассмотрение на несколько месяцев, чтобы лорд-канцлер мог сосредоточиться на более неотложных делах канцлерского суда и к тому же успевать выкраивать время для исков маркиза Бекингема, который каждую неделю писал то из Ньюмаркета, то из Теоболдза — в зависимости от того, где находился король, — прося его споспешествовать то одному джентльмену, то другому, то третьему в их тяжбах, каковые услуги «я буду считать оказанными лично мне». Чаще всего эти тяжбы вели члены семьи самого Бекингема, и лорду-канцлеру приходилось проявлять величайшую осторожность и непредвзятость, чтобы в случае каких-либо противоречий разрешить дело наиболее беспристрастно.

Король, надеющийся, что брак между принцем Уэльским и испанской инфантой состоится, по-прежнему настаивал на политике преследования католиков, которые отказывались присутствовать на англиканских богослужениях, тогда как его лорд-канцлер придерживался более умеренного курса. Возможно, не прошли бесследно его частые беседы с Тоби Мэтью, ведь Тоби, конечно же, рассказывал ему о надеждах своих многочисленных испанских друзей при испанском дворе. Однако Фрэнсис был обязан подчиняться приказам его величества, и потому 13 февраля, перед началом выездных судебных сессий, он произнес в Звездной палате речь, в которой говорил о необходимости более решительно выискивать вероотступников, которых в королевстве великое множество, «в каком бы дальнем и глухом углу они ни свили свое гнездо и где бы ни расплодились… Не может быть мировым судьей тот, у кого жена вероотступница», говорил он, а ведь это очень суровый приговор для во всех иных отношениях законопослушного католика.

Лорд-канцлер также потребовал, чтобы мировые судьи применяли более жесткие меры по отношению к ворам, он решительно против нынешней практики позволять преступникам отделываться штрафом. «Никогда раньше в стране не было такого воровства, как сейчас, и тому две причины; одна заключается в том, что нарушителей не слишком-то стараются и поймать, а другая — что им позволяют ускользнуть от наказания; на жалобы и гнев власти не обращают внимания, разошлют по округе указ, и на том успокоятся, а вора надо ловить и пешему, и конному, преследовать его, как хищника».

В деле, которое до некоторой степени касалось лично Фрэнсиса, был замешан лорд Клифтон, который был осужден за какую-то провинность еще до того, как Фрэнсис стал лордом-канцлером, заключен в долговую тюрьму Флит и приговорен к штрафу 1000 фунтов. В ярости благородный дворянин стал грозить, что убьет лорда-хранителя, и его перевели в Тауэр. Великодушный, как всегда, Фрэнсис стал ходатайствовать за лорда Клифтона и его освобождение из тюрьмы, но у злосчастного лорда, судя по всему, была неустойчивая психика, потому что несколько месяцев спустя он зарезался в своем доме в Холборне.

Всю зиму и начало весны Фрэнсис продолжал рассматривать тяжбы в канцлерском суде, причем заседал каждый день и записывал все, не упуская мельчайшей детали, из-за стола он вставал, только когда все дела были завершены; что до сведений более личного характера, то за ними нам придется обратиться к Джону Чемберлену, который время от времени упоминал о Фрэнсисе и о его друзьях в своих письмах к Дадли Карлтону в Венецию.

Мы узнаем в начале февраля, что Тоби Мэтью «собирается смотреть какую-то пьесу в театре „Блэк-фрайерз“, хотя, по моему разумению, человеку столь глубоких религиозных убеждений больше пристало молиться и поститься по пятницам, нежели ходить в театр». Чемберлен явно недолюбливал Тоби; видимо, его до сих пор раздражали его «вызывающе яркие туалеты» и вечерние визиты к испанскому послу.

Между лордом-канцлером и архиепископом Кентерберийским не было согласия по поводу назначения нового ректора Колледжа Ориэл в Оксфорде. Архиепископ желал, чтобы колледж возглавил человек «зрелых лет, с большим весом в обществе», ибо «юнцам нельзя поручать руководство учебными заведениями». Фрэнсис отдавал предпочтение более молодому кандидату и говорил, что ценит не столько зрелость возраста, сколько зрелость ума. Его протеже было всего двадцать шесть лет, и в конечном итоге ректором был назначен он.

В апреле лорд-канцлер слушал в Мерсерз-Чейпл^[30] проповедь архиепископа Сплитского^[31].

Явился он в церковь «во всем великолепии своего парадного официального костюма, что и неудивительно, потому что меньше месяца назад я видел, как он в таком же виде… торговал шелка и бархат».

Джон Чемберлен мог сколько его душе угодно насмехаться над лордом-канцлером за то, что тот торгуется, покупая себе ткани для туалетов, но как бы зачесались у него руки полистать роспись личных доходов и расходов Фрэнсиса с июня по август 1618 года, знай он, что таковая существует среди его личных бумаг. Как и дневники 1608 года, эти записи расходов, сделанные десять лет спустя, предназначались только для глаз самого Фрэнсиса Бэкона и его личных секретарей, однако они сохранились и в конце концов заняли свое место среди официальных документов.

Биографы Фрэнсиса Спеддинг и Диксон опубликовали их полностью, но мы выберем лишь несколько записей, чтобы узнать хоть немного о частной жизни Фрэнсиса Бэкона, лорда-хранителя большой государственной печати и лорда-канцлера в 1618 году. В разделе «Расписки в получении денег» за четыре месяца мы, например, находим:

А вот из раздела «Подарки и вознаграждения»:

Стало быть, дружеская связь не порвалась, в саду Хаттон-Хауса цвели лилии, розмарин, гвоздики, поспевала земляника, и все это, несомненно, доставлялось в Йорк-Хаус или в Горэмбери.

Начались каникулы, и лорд-канцлер обосновался в Горэмбери. Оленина, индюшатина, лососина на обед — щедрые дары друзей, и потом сразу же обращение к аптекарю Сент-Олбанса, которому платили один фунт, два шиллинга, ноль пенсов. Вообще-то за аптекарем посылали на другой день после доброго обеда; получил он свое вознаграждение в один фунт, два шиллинга, ноль пенсов и после того, как Фрэнсису были презентованы утки.

В середине августа лорд-канцлер ездил в Лондон, и за эти дни нескольким людям было выплачено вознаграждение, помеченное девятнадцатым августа. Среди них значатся:

Последняя выплата представляет собой особый интерес. «Старый м-р Хиллиард» — это Николас Хиллиард, знаменитый художник-портретист и миниатюрист, который написал миниатюру восемнадцатилетнего Фрэнсиса Бэкона, а сейчас уже сколько-то времени сильно нуждался. Ему был семьдесят один год, и жить ему оставалось около года.

Последняя дата списка скромных вознаграждений за оказанные услуги — конец сентября, в нем по большей части помечены суммы в несколько шиллингов слугам, привозившим лорду-канцлеру птицу и фрукты в дар от своего хозяина.

Список «Выплаты и издержки» содержит суммы куда менее скромные, хотя по современным меркам они не кажутся чрезмерными.

Из этого последнего списка явствует, что мажордом расплачивался по многим хозяйственным счетам, платил за продукты, выплачивал жалованье слугам и проч. В то время мажордомом у Фрэнсиса был некий мистер Шарпи^[32], и он, судя по всему, не зря носил такую фамилию. Некоторые из поставщиков присылали отдельные счета, например:

И наконец, 200 фунтов мистеру Шарли, мажордому.

В то время в штате помощников, камердинеров, лакеев, пажей, швейцаров и прочей челяди у Фрэнсиса насчитывалось 73 человека. Что и говорить, огромное число, но, возможно, личным помощникам Фрэнсиса жалованье выплачивал не мажордом.

Начиная с июля приемы в Йорк-Хаусе и в Горэмбери, без сомнения, стали устраивать еще чаще, потому что 12 июля лорд-хранитель большой государственной печати и лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон стал бароном Веруламом Веруламским и с тех пор подписывался как «Фр. Верулам, канц.». Имя это он взял, потому что чуть более чем в полумиле от Горэмбери находился построенный еще римлянами городок Веруланиум, а Фрэнсис примерно в это время начал строить себе новую резиденцию в северо-восточной части Горэмберийского парка. Задумана она была как место уединенного отдохновения, но поскольку неподалеку находилась застава на оживленной дороге, такой тишины, как в старом доме, там было не найти даже в те далекие времена. Верулам-Хаус был задуман небольшим, но вместительным, с высокими потолками, величественной лестницей и плоской, крытой свинцом крышей, с которой его светлость мог бы любоваться террасами, парком и водоемами. Кухню поместили в полуподвале, что по тем временам было новшеством, вода подавалась в дом по трубам из ближайших прудов.

Судя по выплатам, строительство этим летом уже шло полным ходом.

Фрэнсис проектировал дом сам с помощью мистера Добсона из Сент-Олбанса, и строительство должно было обойтись в 10 000 фунтов. Это в три раза больше, чем его отец, лорд-хранитель сэр Николас Бэкон истратил на Горэмбери. Развалины старого дома сохранились и по сей день, но, к великому огорчению ученых, от Верулам-Хауса не осталось ни единого камня, его снесли через сорок лет после смерти Фрэнсиса. Джон Обри видел дом в 1656 году, за десять лет до того, как его разрушили, и рассказал об увиденном в своих «Кратких жизнеописаниях», где назвал Верулам-Хаус «самым оригинальным жилищем из всех, что мне довелось видеть… замечательные каминные трубы, очень высокие потолки, все обшито прекрасными деревянными панелями. Две ванные комнаты, или парные, куда его светлость удалялся перед вечером, если находил в том надобность… все дымоходы сведены к середине дома, вокруг них сделаны сиденья…

В середине дома удивительной красоты деревянная лестница с замечательной резьбой; на каждой площадке на перилах какая-нибудь забавная резная фигурка: то это важный богослов в очках и с книгой, то нищий монах и пр. — причем ни одна фигурка не повторяется. На верхнем этаже двери с внешней стороны покрашены в темно-коричневый цвет, и на них изображены, больше чем в человеческий рост, рельефы античных богов: Аполлон… Юпитер с молниями, все они выполнены великолепным мастером, он подчеркнул контуры золотом, и когда на рельефы падает солнце, они поистине ошеломляют.

В верхнюю часть двери на самом верху с восточной стороны вделано большое зеркало, которое преподносит посетителю очаровательный сюрприз, потому что когда вы, вдоволь налюбовавшись водоемами, террасами, пейзажем сельской местности, вид на которые открывается из этой двери, поворачиваете потом голову, вы готовы поклясться, что с противоположной стороны дома перед вами открылся еще один в точности такой же пейзаж, ибо когда вы выходите на балкон, показывающий вам дом консьерж закрывает дверь, чтобы позабавить этим фокусом с зеркалом».

«Парные», о которых рассказывает Джон Обри, — это жарко отапливаемые помещения, одним словом, разновидность турецких бань. Возможно, противоядие против роковой привычки спать днем.

Посетив Верулам-Хаус, Обри пошел пешком в Горэмбери, что находился на расстоянии мили, и увидел сад, парк и лес, но, как явствует из его описания, все это уже пришло в запустение: «Восточная часть парка, где его светлость любил размышлять, а рядом неизменно находился его слуга мистер Бушелл с пером и чернильницей наготове, во времена его светлости была поистине раем, а сейчас это большое вспаханное поле». Здесь были пруды с рыбой площадью около четырех акров, «их дно выложено разноцветными камешками с рисунками рыб и пр., во времена его светлости они были хорошо видны в прозрачной воде, но сейчас все заросло камышом и кувшинками».

Прошло так мало времени, а сад и парк в Горэмбери, которые с такой любовью разбивал Фрэнсис и за которыми так ухаживал, одичали; сейчас такое случается сплошь и рядом, но то, что это произошло в семнадцатом веке, удивляет.

Мистер Бушелл, с его неизменными пером и чернильницей, значится в списке помощников и слуг за 1618 год как лакей. Он поступил в услужение к Фрэнсису в 1608 году пятнадцатилетним пареньком и прослужил у него до самой его смерти, а потом стал работать мастером на рудниках в Сомерсете и Кардигане, потому что получил знания о минералах и рудах от своего хозяина.

Два главных секретаря в списке — это мистер Янг и мистер Томас Мьютиз. Томас Мьютиз позднее стал личным секретарем и близким другом Фрэнсиса и женился на внучке сэра Николаса Бэкона, единокровного брата Фрэнсиса Бэкона.

Эдвард Шербурн значится как камердинер, и есть еще двадцать пять личных слуг — интересно бы знать, в чем именно заключались их обязанности. Включено в список и имя мистера Перси, того самого «Перси, будь он проклят», которого так ненавидела первая леди Бэкон. Теперь ему уже было немало лет, как и его хозяину. Есть еще и некий мистер Николас Бэкон, вполне возможно, что это сын единокровного брата Эдварда Бэкона, и — наверное, самая интригующая личность из всех слуг — двадцатишестилетний мистер Джон Андерхилл из Локсли в Уорикшире, что в нескольких милях от Стратфорда-на-Эйвоне, родственник Уильяма Андерхилла, который продал Нью-Плейс мистеру Уильяму Шаксперу.

Этот лакей вскоре дослужился до должности мажордома новоиспеченной баронессы Веруламской, и у них установились поистине близкие отношения. Они были одних лет, и у нас не может не возникнуть вопрос, а не леди ли Хаттон, чей первый муж был единокровным братом мистера Уильяма Андерхилла из Уорикшира, первоначального владельца Нью-Плейс, рекомендовала молодого Андерхилла в штат прислуги Горэмбери. Приличный молодой человек сопровождал леди Верулам на прогулке у прудов с рыбой, а сама она тем временем беседовала с его светлостью о посадках кустов розмарина в память о прошлом.

Обедала ли она с ним в один из понедельников в начале августа, нам неведомо, но если и обедала, то за столом ей пришлось сидеть вместе со свекровью ее дочери, леди Комптон, которая только что получила титул графини Бекингем, что привело к некоторым затруднениям с геральдической палатой, потому что супруг графини сэр Томас Комптон остался всего лишь рыцарем, и теперь герольдмейстеры не знали, должны ли ее дочери получить по протоколу старшинство над другими дамами или нет. Возможно, именно этот вопрос обсуждался за столом, потому что новоявленная графиня приехала к обеду именно для того, чтобы его окончательно решить. В начале августа в Горэмбери как раз были доставлены поросята, лососина, оленья туша, дюжина откормленных кастрированных баранов; посыльный от аптекаря появлялся дважды…

Леди Верулам свыклась с ролью хозяйки за столом своего супруга лорда-канцлера, и если вспомнить, что он выбрал Элис за ее красоту и живой ум — не будем забывать и о приданом, — она безусловно не стушевалась бы перед грозной графиней Бекингем. Дочь олдермена Элис сейчас гордилась тем, что все три ее сестры вышли замуж за рыцарей, а две родные сестрицы Пэкингтон с рыцарями помолвлены. Что касается ее матери, эта неугомонная дама после смерти своего второго мужа, сэра Джона Пэкингтона, стала виконтессой Килмори.

Нетрудно вообразить, как Фрэнсис Бэкон, едва лишь уедут многочисленные родственники его жены и приехавшие по делу гости, которым он оказал радушный прием, найдет повод удалиться в столь любимый им парк в сопровождении Бушелла или кого-то еще из секретарей, с их неизменными атрибутами — перьями и чернильницей. «Сначала всемогущий Господь насадил сад, и поистине сад это чистейшая из радостей, дарованных человеку; величайшее отдохновение для человеческого духа; без него все здания, что возводит человек, все дворцы лишь грубые поделки». Он смотрел вокруг, и в голову приходили самые разные мысли, он сравнивал нынешнее время с прошлым, вспоминал годы, когда здесь жила его мать… «Говорят, изменения в погоде повторяются каждые тридцать пять лет: сильные морозы, сильные дожди, засуха, теплая зима, прохладное лето и так далее, и мне интересно это отметить, потому что и сам я нахожу совпадения, сопоставляя погоду прошлых лет».

Потом он возвращался домой трудиться над «Новым органоном», который занимал все его мысли. «И еще, вот человек пришел из мастерской в библиотеку, и его охватило восхищение перед огромным числом самых разных книг, которые он там увидел; но пусть он внимательно их прочтет и задумается над их смыслом и содержанием, и его восхищение несомненно исчезнет; он увидит в них бесконечные повторения, люди постоянно говорят и делают то, что уже говорили и делали, и на смену восхищению придет недоумение по поводу того, как мало предметов занимают человеческий ум и как они ничтожны».

Но обязанности службы снова требовали его внимания. Пришлось оставить Горэмбери и любимые занятия и возвращаться в Лондон. В Англию вернулся сэр Уолтер Рэли, он год назад отправился в Новый Свет искать золото, никакого золота там не нашел, да еще разграбил испанское поселение, и за все за это впал в немилость. Исходя из интересов нынешней дружбы между Великобританией и Испанией он совершил серьезное преступление. Его арестовали и во второй раз заключили в Тауэр. Лорд-канцлер был одним из членов тайного совета, кого назначили вести дознание.