1

— Если хочешь знать мое мнение, — сказала Гвен Келлан-Дэвис, — старина Алун — жутко заслуженный гражданин Уэльса. Во всяком случае, по нынешним меркам.

Ее муж аккуратно обрезал корки с ломтика поджаренного хлеба.

— Ну, это общеизвестно.

— А второй такой же — Редж Берроуз, который тридцать лет перебирал бумажки сначала в муниципалитете, а потом в совете графства.

— Ты слишком сурова. Давай по-честному — как ни крути, от Алуна есть польза.

— Несомненно, для него самого: «Уэльс Бридана» и тот сборник, не помню название. Оба до сих пор хорошо продаются. Без Бридана и околобридановской возни Алун был бы никем. Его собственные стихи — сплошное подражание.

— Не так уж и плохо следовать…

— Американцы и англичане в восторге, кто бы сомневался. — Гвен чуть наклонила голову и хмуро усмехнулась, как всегда, когда излагала свое мнение — нелестный отзыв о ком-нибудь отсутствующем. — Но, согласись, его попыткам следовать Бридану недостает воображения и мастерства.

— Согласен, до Бридана в расцвете таланта он не…

— Ты знаешь, о чем я.

В этом случае Малькольм Келлан-Дэвис и вправду знал. Он поднялся со стула и заново наполнил чайник, потом свою чашку, плеснул туда снятого молока и добавил новейший сахарозаменитель, из тех, что якобы не оставляют послевкусия. Вернувшись за стол, Малькольм положил подготовленный треугольничек тоста с диабетическим медом между левыми коренными зубами и начал жевать, с осторожностью, но настойчиво. Он ничего не откусывал передними зубами с тех пор, как шесть лет назад сломал коронку верхнего центрального резца о кусок ливерной колбасы, а правая сторона рта была запретной зоной из-за промежутка в нижнем ряду, где застревали остатки пищи, и куска десны, который слегка отошел от положенного места и теперь норовил вылезти при всяком удобном случае. Пока челюсти Малькольма работали, его взгляд скользнул на страницу «Уэстерн мейл» с репортажем о матче «Нит» — «Лланелли».^[1]

Закурив сигарету, Гвен продолжила в прежней уклончивой манере:

— Насколько я помню, ты сам не больно-то веришь в искренность Алуна Уивера как выразителя истинно валлийского духа.

— Ну, полагаю, иногда он перегибает палку со всеми этими телепередачами и прочим. Возможно.

— Возможно! Боже всемилостивый! Конечно, Алун — мошенник, и пусть его! Кому какое дело? Он веселый и не важничает. Нам бы сюда дюжину таких прохвостов, разбавить весь этот истинно валлийский дух!

— Не все будут в восторге от его приезда, — заметил Малькольм, подвергнув очередной кусочек тоста стандартной обработке.

— Потрясающее известие! Кого ты имеешь в виду?

— Например, Питера. Занятно, что эта тема вчера всплыла. Я даже удивился, как он был недоволен. Прямо-таки злобствовал.

Малькольм говорил без тени сожаления, словно понимал и даже в некотором роде разделял недовольство Питера. Гвен испытующе глянула на мужа сквозь тонированные стекла прямоугольных очков, затем поерзала на стуле и издала серию негромких звуков, всем видом показывая, что спешит. Тем не менее она осталась за столом, почти лениво потянулась к письму, с которого начался разговор, и ткнула в него пальцем.

— Будет интересно вновь повидаться с Рианнон.

— Угу.

— Столько времени прошло! Лет десять, да?

— Не меньше. Вернее, пятнадцать.

— Она вроде не сопровождала Алуна в его поездках по Уэльсу?

— Пока ее мать жила в Броутоне, она здесь еще бывала, но старуха давно умерла, так что Рианнон, возможно…

— Ну, тебе, конечно, виднее. Я просто подумала: странно, что она не поддерживала отношений с подругами по колледжу, да и вообще ни с кем.

Малькольм качнулся на стуле из стороны в сторону, словно подразумевая, что жизнь таит немало подобных загадок.

— Ничего, с сегодняшнего дня у нее будет время все наверстать. Вернее, со следующего месяца. Надеюсь, после Лондона здешняя жизнь не покажется ей слишком скучной.

— У нее еще много знакомых в наших краях.

— В том-то и беда, — произнесла Гвен с легким смешком. Мгновение она, улыбаясь, смотрела на мужа из-под полуопущенных век, затем продолжила: — Тебя небось ошарашила мысль, что после всего случившегося Рианнон снова сюда приедет.

— Скорее удивила. Я не вспоминал о ней бог знает сколько времени.

— Зато сейчас только и думаешь, не правда ли?.. Я первая в ванную, хорошо?

— Давай, — сказал Малькольм, как говорил каждое утро.

Дождавшись, пока наверху скрипнет половица, он шумно вздохнул. Если вдуматься, Гвен не особенно-то и пилила его насчет Рианнон. Правда, наверняка это всего лишь небольшая отсрочка. Хорошо еще, что он первым спустился к завтраку и успел к приходу жены оправиться от потрясения, которое испытал, увидев на конверте знакомый почерк, совершенно не изменившийся за тридцать лет. Гвен оставила письмо на столе. Бросив взгляд на потолок, Малькольм перечитал послание, вернее, отдельные места. «Обнимаю вас обоих» — не слишком приятная лично для него фраза, но за неимением лучшего он сосредоточился на ней. Возможно, Рианнон просто забыла. В конце концов, за это время с ней много чего произошло.

Допив чай, Малькольм закурил первую и единственную за день сигарету. Курение никогда не доставляло ему особого удовольствия, и вот уже более пяти лет назад он по совету доктора сократил число сигарет до одной-единственной после завтрака, которая не могла причинить ощутимого вреда, зато, по твердому убеждению Малькольма, усиливала перистальтику. Как обычно, он скоротал время, убирая со стола — движение тоже помогало. Убрал в стенной шкафчик свои цельно-зерновые хлопья и апельсиновый конфитюр Гвен, выбросил в мусорный пакет косточки от своего распаренного чернослива без сахара и скорлупу от двух вареных яиц, которые съела она. Он мельком подумал о яйцах, о слабом взрыве желтка под ложкой, о том, как через секунду вкус распространяется во рту. Последний раз Малькольм ел яйцо — по крайней мере вареное — тогда же, когда еще курил сколько хотел. Всем известно, что вареные яйца крепят, конечно, не сильно, самую малость, но лучше все-таки поостеречься. Наконец он составил чашки и тарелки в посудомоечную машину и нажал кнопку. Загорелся красный, чуть дрожащий огонек, и кухню сразу же наполнило яростное гудение.

Посудомоечная машина не отличалась ни размерами, ни мощностью, да и кухня выглядела не ахти. На Вернет-авеню, в доме, где Келлан-Дэвисы жили до семьдесят восьмого года, кухня была просторная, с длинным дубовым столом, за которым легко помещались четырнадцать человек, и разноцветными кувшинами и кружками на деревянных полках. Здесь все было как в тысячах других убогих квартирок по всей стране: линолеумная плитка, пластиковые поверхности, металлическая раковина, а вместо внушительной печи «Рэйбёрн», отапливавшей первый этаж в доме на Вернет-авеню, на стене висел овальный электрокамин с двумя нагревательными элементами. Почти каждое утро Малькольм спрашивал себя, а не переусердствовал ли он с экономией, поселившись в этой дыре. Впрочем, что толку жалеть — сделанного не воротишь.

В животе возникло некое шевеление. Малькольм взял «Уэстерн мейл» и неторопливо — очень важная часть ритуала! — прошествовал в уборную со скошенным потолком, располагавшуюся под лестницей. Дальше все шло в привычном порядке: сначала он совсем не тужился, так как это естественно для организма, затем немного потужился, так как это не особенно вредно, и наконец напрягся изо всех сил — почему? — да потому, что ничего больше не оставалось. В конечном итоге он добился успеха, правда, незначительного. Кровь почти не шла; можно было с чистой совестью сказать, что ее мало или очень мало. От радости Малькольм сел прямо и отсалютовал.

В спальне у туалетного столика Гвен мазала лицо кремом. Малькольм подошел тихо и глянул на ее отражение в зеркале. Что-то — может быть, освещение или необычный ракурс — заставило его приглядеться к жене чуть внимательнее. Пухленькая, округлая и рыхловатая Гвен никогда не была слабой, но в ее внешности и движениях прослеживалось что-то мягкое. С годами она мало изменилась: в шестьдесят один — они с Малькольмом были ровесниками — ее щеки и подбородок не обвисли, а кожа под глазами была попрежнему гладкой. Однако сейчас в глубоко посаженных глазах появилось решительное, почти жесткое выражение, которого Малькольм раньше не замечал; Гвен плотно сжала губы, поглаживая крылья носа. Может, просто сосредоточилась — через секунду она увидела мужа и расслабилась, спокойная моложавая женщина с подкрашенными светло-каштановыми волосами. Брючный костюм в бело-голубую клетку, наверное, естественней смотрелся бы на женщине помоложе, хотя и не выглядел на ней смешно. Он спросил, чтобы услышать ее голос:

— Опять светская жизнь? Никак не уймешься?

— Всего лишь кофе у Софи, — ответила Гвен с простодушным оживлением.

— Всего лишь? Что-то новенькое. Знаешь, мне вдруг пришло в голову, что я не видел Софи больше года. Странно, правда? Как-то так получилось. Ладно. Возьмешь машину?

— Если можно. Собираешься в «Библию»?

— Наверное, загляну. — Он ходил в этот паб каждый день. — Не волнуйся. Поеду на автобусе.

Повисло молчание. Гвен оттенила скулы — нарумянилась, сказали бы в прежние времена. Спустя мгновение она сложила руки на коленях, посидела немного, а затем стремительно атаковала:

— Ну и как сегодня, малыш?

— Превосходно, спасибо. — Малькольм ответил резче, чем хотел. Он полагал, что они вернутся к разговору о Рианнон, и обычный вопрос о телесных отправлениях застал его врасплох. — Вполне нормально, — добавил он чуть мягче.

— А ты не…

— Нет. Ни за что.

Как он и ожидал, Гвен укоризненно покачала головой:

— Ну почему ты, взрослый человек, не можешь избавиться от этой проблемы раз и навсегда? Сейчас столько всего предлагают!

— Я не буду принимать слабительное. И ты это прекрасно знаешь.

— Слабительное! Господи, я же не говорю про сенну или патентованный инжирный сироп! Мягкое средство, надежное и проверенное. Никакого тебе расстройства желудка.

— Все химические препараты нарушают равновесие организма. Искажают существующую картину.

— Честно говоря, Малькольм, я думала, тебе это и надо — изменить существующую картину. А как же чернослив? Зачем ты тогда его ешь?

— Это натуральный продукт.

— И как, по-твоему, он действует? Та же химия, только в другой форме.

— Природная химия. Естественная.

— И как же твои кишки отличают химическое соединение, содержащееся в черносливе, от точно такого в таблетке или в капсуле?

— Не знаю, милая, — беспомощно ответил Малькольм. Он подумал, что, когда человек не может победить собственную жену в споре о своих внутренностях, это уже слишком. — Но мне и ни к чему знать.

— Не веришь мне — запишись на прием к Дьюи. Да-да, врачей ты тоже не выносишь и не понимаешь, почему я к тебе прицепилась. Только потому, что ты сам никогда о себе не позаботишься! И откуда в тебе это валлийское упрямство?

— Не пойду я ни к какому Дьюи. Я прекрасно себя чувствую. Все в порядке.

— Пусть выпишет тебе лекарство, и все. Две минуты.

Малькольм покачал головой, и вновь воцарилось молчание. Через какое-то время он спросил:

— Теперь я могу идти?

Они обнялись легко и бережно; Гвен издала еще одну серию негромких звуков, давая понять, что считает поведение мужа неразумным, но пока оставит все как есть. Еще в них слышалась привязанность — может быть, чуточку снисходительная.

Малькольм в очередной раз подумал, что лучше бы тема дефекации не возникала вообще. Сам бы он ни за что не стал обсуждать работу своего кишечника — ну, может, время от времени обращался бы к Гвен за сочувствием и поддержкой. Сейчас же этот вопрос стал неизменной частью повестки дня, опережая по частоте упоминания недостатки Малькольма как мужчины, супруга, добытчика, знатока женской души, а также другие некогда популярные, а теперь полузабытые темы.

В ванной на другой стороне лестничной площадки Малькольм почистил зубы, сперва примерно двадцать штук собственных, уцелевших в той или иной форме, затем семь в съемном протезе верхней челюсти, подогнанном так плотно, что надевать его было сущим мучением. Дело вроде бы шло быстрее, если сгибать колени и двигать ими туда-сюда. Пять передних коронок, поставленных в разное время разными дантистами, несколько отличались по цвету от остальных зубов, зато не выглядели как вставные. Придет и их черед, но, слава Богу, не сейчас. Малькольма вдруг испугала мысль о потере хотя бы одного из и так уже шатающихся зубов, хотя он считал, что давно перерос подобные страхи.

Лицо, которое он видел в зеркале, выглядело не так уж плохо. Немного длинное, особенно в нижней части, зато с правильными чертами, и Малькольм нисколько не льстил себе, полагая, что благодаря росту, хорошей выправке и рыжеватой, уже тронутой сединой шевелюре смотрится вполне представительно. В то же время он замечал, что порой незнакомые люди, в основном мужчины, глядят на него как-то странно — без особой враждебности, но с видимым неудовольствием и холодно.

На него так глядели еще со школы, где ему пришлось вынести гораздо больше издевательств, чем обычному мальчику — не иностранцу и не хлипкому недомерку. Помнится, он даже спросил почему, и Толстяк Уоткинс, один из главных мучителей, не задумываясь ответил, что рожа у него такая. Непонятно, что имелось в виду, но еще дважды — один раз в переулке субботним вечером, а потом в поезде, когда Малькольм с приятелями возвращался со стадиона «Кардифф-Армз-Парк» после международного матча по регби, — какие-то подонки привязывались именно к нему, единственному из всей компании. Возможно, сам того не желая, он иногда напускал на себя вид, который ошибочно принимали за высокомерный, ну или что-то в таком роде.

Гадкое или не очень, лицо так или иначе надо было побрить. Малькольм ненавидел всю эту дребедень — чистку зубов, бритье, ванну, причесывание, одевание — и порой чувствовал, что вот-вот пошлет все к черту и будет целый день ходить в халате и пижаме. Наверное, он давно бы так и поступил, если бы не Гвен. Она уверяла, что дело пойдет веселее под переносной радиоприемник, и Малькольм изредка следовал ее совету, но болтовня ему не нравилась, современная музыка — тоже; в общем, слушать было нечего, кроме «Радио Уэльса», самого подходящего для желающих усовершенствоваться в валлийском. Жаль, что тамошние дикторы говорят слишком быстро.

Валлийский, но уже в более значительных количествах, возник снова, когда после отъезда Гвен Малькольм пошел в кабинет — убить время перед визитом в «Библию». Так называемый кабинет располагался на первом этаже — маленькая грязная комнатушка, где постоянно гудели водопроводные трубы. Главным украшением служил книжный шкаф орехового дерева, который на Вернет-авеню не выглядел чересчур большим, а здесь, чтобы занести его в дом, пришлось вынимать оконную раму. Одну полку занимала поэзия: неплохая подборка английских классиков (кое-какие томики изрядно поистрепались), несколько книг на валлийском (все в превосходном состоянии) и десятка два сборников стихов на английском, написанных валлийцами двадцатого века. На одной книжке, не слишком тонкой, стояло имя Малькольма и штамп небольшой типографии в той части графства, которая теперь зовется Верхним Гламорганом. Рано уйдя на пенсию из Королевской Кембрийской академии, Малькольм собирался выпустить следующую книгу, закончить начатые много лет назад стихи и сочинить новые, существующие пока только в замыслах. Ему следовало бы знать, что одних благих намерений мало. За все это время он не написал ни строчки. Ничего, в один прекрасный день все изменится, считал он, а пока нужно работать, набивать руку. Отсюда и валлийский.

Среди других книг на столе была публикация Общества по изучению ранних валлийских текстов, ожидающая перевода на английский: поэмы и поэтические отрывки из творчества Ллевелина Баха аб ир Инада Коха (ок. 1310 г.), открытая на погребальной песне Кадваладру;^[2] довольно внушительном произведении, строк в триста. Там же лежала слегка исправленная рукопись — Малькольмов перевод первых двух строф, а также брошюра с единственным известным переводом, который выполнил и опубликовал в двадцатых годах школьный учитель из Кармартена. Стиль перевода сильно устарел, ну да ладно — пусть его поэтические достоинства невелики, зато сгодился в качестве подстрочника.

Малькольм неторопливо открыл брошюру в самом начале. Взгляд перебегал с валлийского оригинала на обе английские версии, выхватывая слова и фразы, которые, как ему казалось, он видел впервые: гробница великого вождя… гнедые скакуны… вы, о воины Гвинеда… я бард, я певец… груды павших саксов… венец… олень… щит… мед…

Он резко выпрямился. Могучая волна скуки и ненависти накрыла его с головой. Все это, все его занятия, нельзя назвать жизнью. Так, ерунда, особенно после сегодняшних новостей. Ну уж нет, из намерений стихов не выжмешь. Может, они возникают из надежды?

Малькольм хотел было разорвать свои записи, однако при мысли о потраченных часах рука дрогнула, а еще он подумал, что когда-нибудь вернется к переводу и создаст нечто прекрасное. И все равно он не мог больше сидеть на месте. Правда, если выйти прямо сейчас, он попадет в паб слишком рано — много раньше, чем хотелось бы. Впрочем, можно доехать на автобусе до Бофоя, а остаток пути пройти пешком. Из тех же соображений Малькольм тщательно почистил туфли — без особой на то нужды, просто чтобы скоротать время.

Когда он наконец вышел, небо уже хмурилось темными тучами, было сыро, но довольно тепло, легкий ветерок разгонял туман — обычная для Уэльса погода. Если видишь вершину Сил-Пойнт, значит, дождь будет позже, если нет — льет сейчас. Пока Малькольм спускался с холма, она маячила вдали, темно-серый выступ среди черных, блестящих от влаги шиферных крыш. Вскоре внизу показалась бухта, закругляющаяся с западной стороны (на ее берегу когда-то добывали уголь), потом — территория за прибрежной полосой (там по-прежнему выплавляли сталь и олово, перерабатывали нефть — по крайней мере пока), а за всем этим поднималась едва различимая сквозь дымку квадратная громада Минидд-Тивилл, второй по величине горной вершины Южного Уэльса.

Стояло позднее утро обычного рабочего дня, а на тротуарах толпился народ, люди заходили в магазины, выходили, прогуливались, словно туристы, — здесь, в феврале? Дети и собаки бегали туда-сюда, чуть ли не бросались под ноги. Даже перейти улицу оказалось непросто из-за сплошного потока автомобилей и мотоциклов. На остановке двадцать четвертого автобуса собралась очередь, но ждать все равно пришлось долго. Говорили, что всему виной нехватка кадров: нет желающих работать с тех пор, как введение автоматической системы оплаты покончило с днями изобилия, когда на загородном отрезке маршрута кондуктор припрятывал половину денег за билеты, а потом честно — ну или почти честно — делился с водителем. Подростки, которым надо было пройти на другую сторону улицы, не желая обходить очередь, то и дело прорывались через нее, и всякий раз перед Малькольмом. Словно сговорились!

Подъехал автобус. Взбираясь по замусоренным ступенькам, Малькольм почувствовал резкий укол в правом яичке, как будто щелкнул переключатель, и еще раз, когда сел. Ничего страшного, подумал он, обычная мимолетная боль, бывает. Одно время рак яичка был одним из главных кошмаров Малькольма, в первую очередь из-за того, что поражает весьма деликатную область и, по слухам, плохо поддается лечению. Однажды, после суток непрекращающихся резей, Малькольм до рассвета прикидывал, какие книги возьмет в больницу: в основном сборники английской поэзии, ну и парочку описаний Уэльса (разумеется, на английском). Затем случилось одно из самых быстрых и полных выздоровлений в истории медицины — болезненные ощущения исчезли сами собой. Вроде бы пока все обошлось. А потом он прочел в «Гардиан», что благодаря новейшим достижениям выживаемость при опухолях яичка превысила девяносто процентов, и до конца дня чувствовал себя на двадцать, нет, тридцать лет моложе. Отголоски этой радости сохранились и до сих пор.

Погрузившись в воспоминания, Малькольм пропустил свою остановку и доехал почти до самого Динедора. С нарочито невинным видом он вышел у «Траттории Паоло». Сразу за углом была «Библия», полностью — «Библия и корона», единственный во всем Уэльсе паб с таким названием. Местные любители старины утверждали, что оно восходит к роялистскому тосту, хотя самое раннее упоминание паба датировалось тысяча девятьсот двадцатым годом, когда всякий уже мог без опаски провозглашать свою преданность партии короля в любом из его владений, даже в этом.

Как всегда по дороге к пабу, Малькольм заметно повеселел от перспективы провести час, а то и больше, не думая о болезнях и о том, что с ними связано. Пришел он все-таки рановато; впрочем, внимания никто не обратил.