Лист дела 59

И на следующий вечер мы ездили по всем кафе Юрмалы и искали Ванду. У меня был с собой длинный список этих кафе, составленный Круминем, и я по очереди вычеркивал из него те, где мы побывали.

Когда мы ехали в Дзинтари, Элга сказала:

— А вы не хотите написать своей жене письмо? Знаете, такое, чтобы за душу брало…

Я усмехнулся и покачал головой:

— Я так не умею. Чтобы за душу брало. Да и вообще словами ничего тут не скажешь.

— А вы считаете, что она не права?

— Нет. Права.

— Значит, вы сами виноваты?

— Нет. В жизни, Элга, все сложнее.

— Ненавижу, когда говорят эти мерзкие взрослые слова «все сложнее», «не поле перейти», «ты этого не поймешь»…

Я засмеялся:

— А что делать? Действительно, все гораздо сложнее. Я вам постараюсь объяснить это, хотя не уверен, что получится. Моя жена — врач-онколог. Как-то я прочитал ее научную статью и нашел там такие фразы: «выживаемость облученных больных», «полупериод жизни пациентов» и всякую другую подобную петрушку. Жизнь и смерть в клинике — это в первую очередь работа. Научный поиск, победы, неудачи, методики лечения, диагностика — там все, чтобы через смерть утвердить жизнь. И приходят к ним тяжелобольные, зачастую обреченные люди, которые если не в клинике, то у себя дома все равно умрут. Поэтому там и смерть не такая бессмысленно-жестокая, не такая трагичная и нелепая, как та смерть, с которой приходится встречаться мне. Ведь у них и смерть когда-нибудь даст жизнь многим. А моя работа никого к жизни не вернет. Я только обязан не допустить новую смерть.

Я замолчал. Щетки на стекле с тихим стуком разбрасывали брызги, лучи фар шарили по мокрому черному шоссе.

— Ну?.. — сказала Элга.

— Баранки гну! — сказал я. — Вот Наташа и не понимает, как из-за такой малости можно неделями не бывать дома, приезжать на рассвете и в отпуске бывать только порознь…

— Но ведь это же совсем не мало — сторожить смерть! — тихо сказала Элга.

Я посмотрел на нее и подмигнул:

— Элга, веселее! Своей выспренностью я вверг вас в возвышенно-трагический тон. Я не смерть, я живых стерегу от смерти. Вот какой я стерегущий.

Она долго смотрела в ночь перед собой, потом сказала:

— Бросьте фанфаронить! Вам сейчас совсем не весело, и совсем вы не такой гусар, каким хотите казаться. И вообще все это, наверное, очень трудно…

Я промолчал. Элга сказала:

— А ведь когда-то всех преступников ликвидируют и вы останетесь без работы. Что будете делать?

— Вступлю в садовый кооператив, выращу сад и буду продавать на рынке яблоки.

Элга засмеялась:

— Но ведь это, наверное, нескоро будет.

— Почему же? Один друг сказал мне как-то: «Мир разумен и добр».

— Это не ваш друг придумал, — задиристо возразила Элга.

— Да, но он это сказал, когда мы шли брать вооруженного бандита. Я часто вспоминаю его слова и все больше убеждаюсь, что он прав, этот мой друг.

Элга упрямо покачала головой:

— Нет, нескоро еще…

— Ну, конечно, не завтра и не через год, но ведь ликвидируют! Вот, обратите внимание: сейчас почти не встретишь рябого человека. А ведь еще недавно засмеялись бы, скажи кому-нибудь, что рябых не будет. А вот нет! Нет оспы — и нет рябых. И преступников не будет…

Мы возвращались в Ригу около двух часов иочи. Не нашли мы Ванду, и завтра надо будет искать вновь. Элга уснула. Она спала, прижавшись ко мне и положив голову на мое плечо. На поворотах я крутил руль осторожно, чтобы не разбудить ее. Лицо девушки было ясно, улыбчиво. Около дома Элги, рядом с университетом, я затормозил, выключил мотор и долго сидел неподвижно, не решаясь ее будить. Потом она открыла глаза, огляделась и удивленно сказала:

— А я уже дома!

Мы сидели молча, лицо Элги мягко высвечивали крохотные лампочки приборного щитка, и я сказал вдруг:

— Вы хороший человек, Элга…

Она улыбнулась:

— Конечно…

— Только хорошие люди во сне поют и смеются… — сказал я серьезно.

— А я не спала… — лукаво сказала Элга. — Завтра тоже поедем?

— Обязательно… — Я смотрел на прилипший к ветровому стеклу желтый осенний лист. — Обязательно…

— Вот и хорошо, — сказала Элга радостно. — До завтра… — Она кивнула мне и вышла из машины. Я завел мотор и ждал, пока Элга дойдет до парадного. Но на середине тротуара она остановилась, повернула назад и, обогнув капот автомобиля, подошла ко мне. Я опустил стекло, подумав, что она забыла что-то.

— Можно я вас поцелую? — сказала Элга.

Я растерялся и сказал дурацким каменным голосом:

— Что? Ну, конечно, если это надо…

Она тихо засмеялась:

— Конечно, надо… — и поцеловала меня в лоб, в щеки, а потом в нос. И побежала к подъезду.

— Спокойной ночи! — крикнула она уже у дверей. Опомнившись, я закричал:

— Элга!

Девушка обернулась.

— Элга! — сказал я. — Элга, меня впервые целует свидетельница по расследуемому делу…

Элга сердито посмотрела на меня, круто повернулась и ушла. Несколько секунд я сидел неподвижно, потом резко включил скорость и дал полный газ.

В кабинете Круминя было темно. Я включил свет, и дремавший на диване Круминь проснулся.

— Это ты так со мной оперативный контакт держишь, Янис? — сварливо сказал я.

— У тебя помада на щеке, — флегматично отозвался Круминь, сонно щурясь.

— Ну и что? — сказал я задиристо. — Может, меня девушки жалеют…

— Открой шкаф, там зеркало.

Я открыл дверцу шкафа, достал носовой платок и, глядя в зеркало, начал ожесточенно тереть щеку.

— Сегодняшний вечер опять запишем в убытки, — сказал я. — И чтобы обойти остальные кафе, потребуется еще вечеров пять минимум.

Круминь потер глаза:

— Может быть, завтра в первом же кафе ты встретишь эту Ванду.

— Ну что ты, Янис. За мной ведь очередь не занимают. Я найду ее в последнем.

— Ты тогда прямо с последнего и начни, — невозмутимо сказал Круминь. — А пока почитай телеграмму из Тбилиси…