6

– О! Привет, привет! Что потеряла прекрасная девушка у кабинета философии?

– Прекрасной девушке нужно готовить диамат.

– Диамат – это вроде диабета?

– Программу-то не я придумала.

– Идем со мной. Я расскажу тебе об истинной философии за чашкой кофе.

– Меня ждут, Миш. Правда.

– Они-то еще ждут. А мы-то уже вместе! Чашечку кофе... Ароматного кофе незабываемым летним днем! А знаешь ли ты, что кофе облегчает подготовку к экзаменам в два с половиной раза? Ты обретешь вдохновение и выучишь свой диамат легко, как правило буравчика.

– Я не помню правила буравчика.

– Каждый буравчик должен повстречать свою буравочку.

– Что-то ты путаешь. Или смеешься надо мной?

– Ну так, слегка...

– Ладно. Только недолго, хорошо?

– Хорошо! В смысле, хорошо, что будем пить кофе, а не что недолго!

С Надей мы познакомились во время вступительных экзаменов в СГУ, причем в тот год оба провалились. Я поступил на следующий год, а Надя – еще годом позже. За плечами у нас был товарищеский опыт общего провала, меня к тому же осеняло превосходство старшекурсника.

Надя была тиха и женственна. Наверное, потому что жила на Волге, в Камышине. Реки ведь влияют на людей, и человек, живущий на берегу Терека, не может быть похож на того, кто изо дня в день видит Оку.

Мы вылетели из университета в жару четырех часов пополудни, как две пробки от новогоднего шампанского. Глядя на ее выгоревшие пшеничные волосы, светлые глаза и нежные губы, я даже думать забыл про Бонч-Бруевича.

У Нади был такой взгляд, как будто она знала мою тайну и обещала никому ее не рассказывать. Этот взгляд словно делал нас сообщниками.

Мы вошли в сквер рядом с Оперным театром. Разросшаяся сирень сужала дорожки и подталкивала нас друг к другу. Потом мы сидели в кафе и пили кофе почему-то из стаканов в тяжелых подстаканниках. Уборщица в белом халате мыла пол. Вокруг нашего стола блестели водой квадраты мокрого кафеля, а мы сидели на островке, поджав ноги. Слишком быстро справившись с кофе и парой шоколадных конфет, мы отправились провожать Надю на троллейбус. Ветер, балуясь, облепливал Надино тело скользко-голубым сарафаном. Она спрашивала про преподавателей нашего курса, я сгущал краски, а потом рассеивал опасения. «Ой, не знаю, – вздыхала она, – как жить?»

Когда мы вышли на Малышева, я вспомнил о горниловском доме. Да, надо расписать его, и обязательно нужно написать что-то потрясающее. Пусть это увидит Горнилов и пусть увидит Надя. А больше никто. Что бы ни случилось с домом, мне будет довольно этих двоих. Ну еще, может, Вялкина и Клепина. Чепнин тоже увидит, но это уж по необходимости.

На Малышева был художественный салон, торговавший навынос принадлежностями для живописи, ваяния и зодчества. Надя не пошла со мной. Она спешила встретиться с какой-то Викой. Мы договорились увидеться завтра вечером, я пожал ей руку. Как только троллейбус, приятно взнывая, отъехал, я приложил к щеке ладонь, в которой только что была Надина рука. Ладонь была холодная, но, кажется, сухая.