Жил-был на свете человек. Звали его Маколи, и он нес свой крест. Он попирал Австралию ногами, только делал это на свой лад, единственно доступным ему способом. Башмаки его вздымали пыль ее дорог, а тело нарушало покой ее вод. И черные и красные линии на географических картах не раз пересекались с его путями. Он разводил костер в тысячах мест и спал на берегу рек. Следы его зарастали травой, но, возвратившись, он всегда их отыскивал.

Он был нагружен двойным бременем, одно из них ходячее, в лопоухой соломенной шляпе. Это бремя главным образом и отличало его от всех тех, кто бродил вслед за солнцем по дорогам в поисках куска хлеба. Одних сопровождали собаки. Других - лошади. Третьих - женщины. То есть либо друзья, либо попутчики, более или менее полезные. У Маколи было иначе: с ним шел ребенок и шел по той единственной причине, что Маколи не мог от него избавиться.

Говорят, он увел ребенка из города, когда тому было всего три с половиной года, увел далеко и таскал его то на руках, то под мышкой, то в мешке из-под сахара, который вешал себе на грудь в противовес свэгу на спине. Все это сущая правда. Он носил ребенка и теперь - ведь прошло всего полгода, - но уже гораздо реже, потому что малыш научился ходить, и Маколи, хоть и негодуя, начал приноравливать свои переходы к его возможностям. Порой он входил в город со спящим ребенком на руках. Голова малыша покоилась у него на плече, подпрыгивая в такт шагам: мир для него не существовал. А порой ребенок устало тащился рядом, и разница в росте двух спутников смешила всех.

Куда бы ни шел Маколи, ребенок шагал рядом. Воистину бремя. То, что он нес на спине, и сравниться не могло с этим. То бремя, когда он взваливал его себе на спину и закреплял ремнями на своих крутых плечах, лежало тихо и его не беспокоило. Есть оно не просило. Вторую постель стелить для него не требовалось. И если Маколи опускал его на землю, то оно оставалось на месте. Его не нужно было мыть и причесывать. Застегивать на нем пуговицы. Из-за него никогда не приходилось замедлять шаг.

В тот день Маколи опять пребывал в дурном настроении. В Беллате делать было нечего. Выйдя из лавки, он остановился в тени крыльца и стал свертывать сигарету. Это был самоуверенный человек лет тридцати пяти, могучего телосложения, приземистый и плотный. Лоб его - так рельсы пересекаются шпалами - пересекали глубокие борозды. Широкополая шляпа затеняла его лицо, оберегая от жгучего солнца. У него были огромные руки.

Взвалив свэг на плечо, он сошел с крыльца и, прищурившись, всмотрелся в темный проем лавки.

- Эй ты, пошли, - позвал он таким тоном, каким обычно кличут собаку.

Из лавки не спеша появился ребенок, но, увидев, что Маколи уже двинулся в путь, заторопился и нагнал его.

- Посмотри, что мне дали, папа.

Маколи бросил взгляд на коричневый бумажный фунтик, полный засохших леденцов, утративших вкус и цвет от долгого хранения, а потом на сияющие темно-карие глаза и тугую щеку.

- Хочешь?

- У тебя от них брюхо заболит, - сказал Маколи.

Ребенок плелся следом. С первого взгляда трудно было определить, мальчик это или девочка. Грубые башмаки, синий комбинезон и рубашка цвета хаки, как у мальчика. И походка вроде мальчишеская. Через минуту Маколи уже издали услышал голос:

- Папа, подожди.

Он остановился, вздохнул. Медленно, с досадой обернулся.

Он смотрел, с каким трудом расстегиваются пуговицы, потом ребенок присел на корточки, потом выпрямился, и его медлительность разозлила Маколи.

- Побыстрее, - гаркнул он.

- Папа, уже травка есть.

В голосе звучала радость, и неуместность ее лишь увеличила раздражение.

- Я пошел.

Девочка побежала за ним. Догнав его, она пошла в отбрасываемой им тени, склонив голову, стараясь не упустить тень из-под ног. Потом, устав от усилий, поравнялась с Маколи и сунула свою руку в его. Он осторожно сжал ее ручонку, но сделал это машинально, словно предоставляя ей самой решать, держать его за руку или нет.

- Куда мы идем, папа?

- Никуда.

- А для чего же мы тогда идем?

Он не ответил.

- Если люди идут, значит, они идут куда-то. И мы идем куда-то, да? - Она подергала его за руку, добиваясь ответа. - Да?

- Перестань, ради бога, болтать, - огрызнулся он. - Не видишь, что ли, я думаю. А ты все говоришь и говоришь. Мучение с тобой да и только.

- У тебя голова болит?

- Есть с чего!

- Хочешь, я тебе ее поглажу?

- Ни к чему это, - ворчливо отозвался он. - Перестань только болтать, вот и все, что требуется.

Девочка, подпрыгивая, шла рядом с Маколи. Он глянул вниз и увидел только большую соломенную шляпу, из-под которой попеременно показывались башмаки. Как будто гриб шагал. Он уже давно высчитал, что на каждый его шаг она должна сделать три. Поэтому он пошел медленнее, но постарался сделать это неприметно. Незачем ей знать, что он идет на уступки. Дураком бы себя выставил. Кроме того, девочка была достаточно сообразительной, чтобы, поймав его на этой слабости, всегда начать пользоваться ею в случае необходимости. Он же хотел внушить ей, что она должна слушаться его беспрекословно. Никаких компромиссов быть не могло, не говоря уже о ниспровержении авторитета.

Молчание длилось недолго.

- А я знаю, куда мы идем.

Маколи ничего не ответил.

- Мы идем к маме. - Она заявила это с торжеством, будто разрешила загадку, которая не давала ей покоя. - Правда?

- Нет.

- А вот и да, - не уступала она.

- И чего ты все время твердишь одно и тоже. Ты что, спятила? Я же сказал тебе, что туда мы не вернемся.

- Почему?

- Незачем. Твоя мать тебя не любит и не любила никогда.

- Не любила, - согласилась девочка, как попугай повторяя слова. - Она глупая. Если постель мокрая, она дерется, а если съесть печенье, запирает в уборной.

- Забудь ты про нее, - сказал он.

Интересно, сколько требуется времени, чтобы ребенок забыл свою мать? Говорят, это зависит от возраста: чем младше, тем скорее забывается. Девочке всего четыре года, и прошло уже шесть месяцев с тех пор, как она последний раз видела мать. А вопросы все сыпались, девочка то и дело вспоминала о матери. Но что она помнит? Маколи понятия не имел. Может быть, ее фигуру, темные, коротко остриженные волосы, карие глаза, шлепанцы, постукивающие по полу в кухне, руки, листающие страницы журнала, надутые яркие губы с зажатой в них сигаретой, кретоновый передник на веревке в захламленном дворе или полный до краев пакет, из которого высыпаются овощи. А может, ей помнится голос, часто резкий, визгливый, или запах газовой плиты и сохнущей перед открытой духовкой одежды, а может, отклеившиеся от стены из-за сырости обои, покрытые разводами плесени. Может, она вспоминает дребезжанье оконных стекол и свист ветра из-под двери, или позвякиванье шаров в изголовье кровати всякий раз, когда спящий поворачивался на лодкообразном матрасе, или картину на евангельскую тему в спальне на стене, «Светоч мира»: Христос в терновом венке, лицо его залито желтым светом от фонаря, который он держит в руке. Может, ей виделось, висящее в кухне над полкой с закопченными кастрюлями изречение в покосившейся рамке «Дом - это любовь», а может, нечто совсем иное. Может, она не помнит ни облика матери, ни всех этих вещей, звуков и шумов. Быть может, мать для нее - лишь цепь ассоциаций, зыбких, как мечта, обрывки воспоминаний, гнездящихся в памяти.

Они шли по Галлатерха-Плейнс, где дорога проходила по черноземной равнине, и Маколи знал, что им предстоит долгое и унылое путешествие. По дороге идти было нелегко: грунт твердый, неровный, и кажется, будто шагаешь по стерне. Глаз не на чем остановить; кругом одна равнина, ни деревьев, ни домов, ничего, только бесконечная плоская равнина. Даже пастбища и те встречались редко. Черная земля была испещрена трещинами, ветвистыми, похожими на застывшие зигзаги молний, а на пустынной ее поверхности миля за милей тянулись заросли засохшего чертополоха.

Шли часы, но ландшафт не менялся. Время и место… Здесь менялось только время.

Маколи неотрывно смотрел вперед, скорее чувствуя, чем видя или слыша, «собачонку», что бежала рядом.

И думал он о том, о сем, о разном. Он вспоминал девушку, которую когда-то знал, и она представлялась, как на почтовой открытке: улыбающейся, с вишней в белых зубах. Вспоминал высокого, худого человека в подбитом шелком пальто и с черным, как закопченный походный котелок, лицом.

Девушку звали Лили Харпер. Отец ее был членом городской управы, церковным старостой и владельцем мясной лавки на той же улице; мать ее по воскресным дням ходила в шелках и атласе и с зонтиком от солнца, а сама Лили… Лили строила из себя деликатную и утонченную барышню. Но в тот вечер в саду она обо всем забыла. Ее волосы отливали медью, их копна была так огромна, что хватило бы набить целый диван, и они были заплетены в косы и украшены зеленой лентой. Он расплел ей волосы - она не возражала - и они ореолом лежали на земле вокруг ее лица. Она казалась такой зрелой и вместе с тем невинной, и она жаждала его.

И вдруг он услышал, как она презрительно фыркнула.

Ты что?

Зачем ты это сделал?

Ну а ты?

Ты ужасный, сказала она. Ужасный, и все.

Он взглянул на нее, и глаза его сощурились от гнева.

Знаешь, какое у тебя прозвище?

Какое?

Не скажу.

Хорошее?

Хорошее, плохое ли - оно тебе подходит.

Чего ты болтаешь, черт побери? И ведь не потому, что между нами это случилось. В чем-то другом дело. В чем? Выкладывай.

Она вспыхнула.

Думаешь, ты очень умный? Только потому, что родился в Сиднее и побродил немного, думаешь, что стал культурным? Думаешь, ты знаешь все на свете? Вот-вот лопнешь от мудрости и знаний? Считаешь, что имеешь право сказать девушке все, что придет в голову? Грубишь и думаешь: вот какой я прямой! Да ты о тактичности и благородстве и понятия не имеешь.

Вот хвост-то распустила! Вовсе я не считаю себя умным и насчет культуры своей понимаю правильно. И бродить я еще не бродил. Пока нет. Ваша дыра - первое место, куда я пришел прямо из Сиднея. Так что и из дома я не отлучался. Но клянусь Богом, что к тому времени, когда мне исполнится двадцать пять, все, что ты сейчас наговорила про меня, будет правдой.

Хм.

Хмыкай, сколько влезет, сама увидишь. Завтра мне исполнится восемнадцать. Еще семь лет, и я тебе докажу. Тогда посмотрим, кто был прав.

Ты грубый и вульгарный. От тебя одни лишь неприятности. Дура я, что связалась с тобой. Ты совсем безвольный. У тебя нет никаких стремлений. Ты заботишься только о себе, ты эгоист, каких мало. Ты ни на что не способен.

Ему это начало даже нравиться.

Вот уж не знаю. По-моему, кое-что я умею делать очень ловко. Мастер что надо!

Ты здесь уже месяц. Работал в трех местах и нигде не задержался. Мой отец предлагал тебе идти к нему в ученики, но тебе и это оказалось не по вкусу. Ничтожество, вот и все.

Может, лучше уж выкопаешь яму и меня туда затолкнешь? Кстати расквитаешься и за то, что я натворил с тобой.

Я думала… Я думала, что мы сможем быть вместе, но теперь вижу, ничего не получится. Ты мне нравишься, но я справлюсь с собой. А вот если бы я вышла за тебя замуж или если бы отношения наши продолжались, я, наверное, навсегда бы осталась несчастной.

Замуж? Да ты что? С чего ты взяла, что мне хочется охомутать себя? Господи боже, да я был бы последним дураком, коли связал бы себя на всю жизнь с одной кобылой, когда могу на любом пастбище Австралии выбрать себе любую.

Вот об этом я и говорю: разве может женщина жить с тобой?

Он рассердился на секунду, потом пожал плечами и усмехнулся.

Ну скажи, что мы тут плетем? Пришли сюда, все хорошо, я доволен, ты довольна. Я собрался было тебе удружить, ты вроде бы не возражаешь. И вдруг, бац, просто искры посыпались. И с чего вы, девки, вдруг начинаете беситься, ума не приложу.

Он посмотрел на нее, ожидая улыбки, надеясь, что буря, причины которой он не мог уяснить себе да и не слишком старался, миновала. Она сидела, упершись в колени подбородком и натянув платье до щиколоток. Волосы ее струились по спине медным каскадом. На лице было отчужденное и презрительное выражение, но оно придавало ей еще больше привлекательности, а высокомерный взгляд только распалял его. И опять это непреодолимое желание. Голова кружилась от ее близости.

Какая ты красивая! - прошептал он. Только желание могло вынудить его сказать эти слова, - Какая красивая! Прямо так и съел бы тебя!

Он осыпал ее лицо, волосы, шею неловкими поцелуями. Но на этот раз она осталась равнодушной. Не сопротивлялась, но и не отвечала. Отвернув лицо - голова ее лежала на земле - и кусая губы, она горько плакала. Руки ее были раскинуты в стороны и неподвижны. Лишь пальцы сжимались и разжимались. Он не испытывал жалости. Желание его было таким жгучим, что для жалости не оставалось места. Только когда пыл угас, а неизбежное свершилось, он усомнился, нужно ли было все это, ибо с наступлением конца, уже ничего почти не ощущал, только видел, что она удручающе несчастна.

Он не знал, что делать, что сказать. Он отодвинулся, отпустил ее. Потом встал. Она поднялась, отряхивая платье и не сводя с него взгляда, в котором отражались и потрясение, и боль, и страх, будто она вдруг наткнулась на логово дьявола. Ему стало стыдно. И это чувство вызвало в нем гнев.

Она повернулась и побежала через сад.

- Беги, - крикнул он ей вслед, - беги домой и разболтай все своей мамаше. Пожалуйся на меня своему старику. Скажи, пусть он теперь меня ножом зарежет.

Он стоял, размышляя. Чуть шуршал, как бумага, ветер среди деревьев, пригибал высокую траву. Его охватило унизительное чувство омерзения к себе. Ее отец не пришел с ножом. Ни тогда, ни позже. Ничего не случилось. Больше он ее никогда не встречал. Он сожалел только об одном, но не понимал, почему именно об этом. Ему хотелось бы, чтобы она вспоминала о нем с печалью и теплом, а не с отвращением и ненавистью. Ему так было бы приятнее.

- Все мужчины - подлецы, - пришел к выводу Маколи.

- Что ты сказал, папа? - поднял глаза ребенок.

- Ничего, - проворчал он.

Вот такая она была, Лили Харпер. Настоящая леди. У нее было чувство собственного достоинства, а мужчине приятно сознавать, что женщина с достоинством когда-то уделила ему внимание, пусть даже небольшое.

И еще одного человека он припомнил, человека в подбитом шелком пальто. Звали его Томми Гурианава. Восседая на канистре из-под керосина у дверей своей хижины в том же поселке, высокий и худой, он дремал, пригретый лучами солнца, сложив руки на коленях и опустив подбородок на грудь. Его называли оракулом Севера. Он мог беседовать на любую тему с кем угодно. Он предсказывал засуху, наводнение и пожар. Утверждали, что он может определить судьбу человека по голосу и чертам лица. Каждый год в день его рождения о нем писали в газете: сегодня Томми Гурианаве исполнилось восемьдесят четыре года. Или восемьдесят пять, восемьдесят шесть и так далее. И люди, многие во всяком случае, шли к нему и несли подарки. В основном харчи. А он каждого благодарил краткой речью, которая свидетельствовала, что он человек простой, но, тем не менее, много знает, умен и учтив от природы. Один джентельмен подарил ему пальто на шелковой подкладке, и Томми носил его, не снимая, потому что кости его чувствовали холод даже летом, не говоря уже о зиме. И носил он его с гордостью, будто владел каким-то титулом, о чем и свидетельствовало это пальто.

Ему было уже около девяноста лет, когда Маколи впервые увидел его. При звуке приближающихся шагов Томми приподнял голову и спросил:

Кто этот человек? Его шаги мне незнакомы.

Маколи остановился - до старика было еще добрых десять ярдов - и вгляделся в него. На лице старика играла дружелюбная улыбка. Дотронься до этого лица, и пальцы будут в саже - такое оно было черное. А бакенбарды на впалых скулах похожи на белоснежную вату. Маколи назвал себя.

Извини, что побеспокоил. Хотел налить воды во флягу.

Пожалуйста. Дай флягу Нелли. Она нальет.

В дверях появилась джин*, представительница многочисленной родни старика, раза в два его моложе. Маколи кивнул ей и подал флягу. Он не мог оторвать глаз от старика.

* Джин - на языке австралийских аборигенов - женщина.

Подойди сюда, парень. Подойди поближе.

Маколи подошел, скинул с плеч свой свэг и сел на него. Ему хотелось как следует рассмотреть старика, и оказалось, что это можно делать не стесняясь. И он всмотрелся как следует. На голове старика был заплатанный тряпичный картуз. Картуз этот, хоть и натянутый на самый лоб, не скрывал невидящих глаз старика. Глаза его были собственно даже не глаза, просто кусочки студенистой массы, тусклые, непрозрачные, черные, как устрицы.

Это сделал динамит, - сказал старик.

Маколи растерялся и тут увидел улыбку на обращенном к нему лице.

Не повезло тебе, - сказал он.

Куда шагаешь, парень?

Еще не знаю.

Томми Гурианава усмехнулся. Вытянув вперед длинные ноги, он прислонился к стене, скрестив на груди руки и сказал Маколи:

Есть люди как колесо. Они рождены, чтобы катиться, не останавливаясь. А если лежат без движения, то ржавеют и разваливаются на куски. Вот и ты такой. А есть люди, которые могут жить в коробке, но ты не из них.

Ты прав, я не из них.

Такие, как ты, никогда не бывают довольны. Все время они чего-то ищут, сами не знают чего, и часто так и не могут сыскать. Лезут в гору - их тянет в долину. Поставят свою палатку в долине и не сводят глаз с сияющих вершин. А вот те, что живут в коробке, всегда знают, чего хотят, и всегда довольны.

Бедняги, можно жить, конечно, и так.

Но есть и третьи. Они как апельсиновые косточки, Любят быть в центре жизни, обволакиваться мякотью и кожурой, Сначала гибнет дух, за ним тело. Ты понимаешь, о чем я говорю? Небо - это мякоть для таких людей, кожура - зеленый покров земли.

Земля, небо и эти люди неотделимы друг от друга. Они дышат одним дыханием.

Маколи свернул вторую самокрутку. Он уловил смысл сказанного, но в тоже время почувствовал, что старик не совсем одобряет его, и это его разозлило.

Подойти поближе, парень. Дай-ка я потрогаю твое лицо.

Старик протянул руки. Ладони у него были розовые и гладкие, словно обточенная водой галька. Жилистые, как сучковатые ветки, кисти рук свисали из широких рукавов пальто.

Чуть прикасаясь, пальцы двинулись по лицу Маколи, перебираясь с выступа на выступ, ощупывали сильные челюсти, глубокие глазницы, твердые щеки, резкий контур губ. Маколи было и неловко, и немного тревожно. Он ощущал в старике что-то сверхъестественное и, по мере того как двигались пальцы, знакомясь с его лицом, чувствовал, как в него заползает страх. Маколи в упор смотрел на черное лицо старика, пытался угадать хоть что-нибудь по его выражению, но ничего не мог уловить. Если старик и видел что-то своими незрячими глазами, то его лицо ничем не выдавало этого.

Наконец старик опустил руки и вновь сложил их на коленях. Он молчал. У Маколи было такое ощущение, будто его только что осмотрел доктор и теперь он ждет его заключения.

Ну, и что же ты узнал? - спросил он.

Хочешь, чтобы я сказал?

Конечно. Почему бы нет?

Такой человек, как ты, сказал Томми Гурианава, либо умирает рано от удара ножом в живот, либо живет до ста лет.

Маколи испугался лишь на мгновенье.

А что ждет меня?

Не знаю. Если бы знал, сказал. Зато вот что я тебе поведаю. Ты мужчина до мозга костей, и в тебе есть много хорошего, но все оно перекручено и запрятано глубоко. Нужно его выманить на свет и приручить, как зверя, который не выходит по своей охоте, потому что боится. Но когда придет пора, оно само проявится в тебе. И ты не сможешь утаить его, как ни старайся. Тебе нужны звезды и вольный ветер, и дороги, что соединяют города, и все это у тебя будет. Но вот что я тебе скажу: берегись большой беды. Не живи двумя жизнями, не то обе они будут несчастливыми. Живи одной жизнью, и все будет хорошо. И не будь жестоким с теми, кто слабее тебя. Вот все, что я могу сказать.

Маколи ничего не ответил. Он только моргал глазами, обдумывая слова, которые произнес старик. Он не мог понять, обижаться ему на старика или не надо. Он испытывал одновременно и недоумение и досаду. В дверях появилась пузатая джин с флягой в мозолистой руке, и Маколи обрадовался, что может уйти. Он кивком поблагодарил джин и поднял свой свэг. Но не знал, как уйти. Мудрый старик помог ему.

Счастливо тебе, парень.

Прощай, - ответил Маколи. Больше он ничего не придумал.

Он с трудом побрел по лужайке и вышел на дорогу. Оглянулся на хижину, кособокое сооружение из ржавого железа, с мешковиной вместо стекол в окнах. Из жестяной печки, курчавясь, тянулся дымок. Старик сидел, привалившись к стене, греясь под лучами солнца, и был похож на огородное пугало. Голова его снова опустилась на грудь, руки лежали на коленях. Темная мешкообразная фигура отбрасывала кривую тень. Больше Маколи никогда не видел Томми Гурианаву.

Маколи разозлился, но не мог понять отчего. Он чувствовал, что лицо его горит, а нервы натянуты. Он весь кипел, не зная, как дать выход охватившей его злости. Он не пошел дальше. Вернулся в город, прошагав всего полмили и напряженно думая об этом старом шарлатане, черном пройдохе, пророке из зарослей. Уважающий себя человек должен был бы сорвать шапку с головы старика и сунуть туда девя-типенсовик, чтобы показать кто выше. Поэтому к тому времени, когда Маколи попал в кабак, он был вне себя. Но выпив две кружки пива, затеяв драку и уложив противника на лопатки, сразу почувствовал облегчение.

Но тот, которого он уложил, не остался в долгу - он здорово прикрыл ему один глаз. Это был человек молодой, как и сам Маколи, и не из тех, кто подолгу таит обиду и хмурится. Звали его Счастливчик Риган, он сам подошел к Маколи и протянул ему руку. Вскоре оба они, пьяные, пошатываясь, вместе брели по главной улице и пели «Это был тот дьявол, - виски», а затем уселись в дверях конторы подрядчика и вылавливали стружки сушеного картофеля из дыры, проделанной в огромном бумажном пакете.

У Счастливчика сыскались деньги, чтобы на следующее утро заплатить штраф, и они вместе отправились в путь. Это была их первая дорога, они подружились именно здесь, на дороге из Беллаты. Вот она, та самая дорога. Они вместе тряслись в кузове машин, благодарные за то, что их подобрали, когда спины от свэгов деревенели, подошвы жгло, а ноги опухали так, что они уже не шли, а ковыляли, как неподкованные лошади.

Маколи шагал сейчас словно в прошлом. Живые картины вставали перед ним, будто в кино. Худшую дорогу трудно было выбрать. Не глупо ли отправиться в первое путешествие по самым проклятущим местам во всей Австралии. Дорога отзывалась в каждой косточке, даже в тех, о существовании которых они и не подозревали.

Огромный круг, как крышка жестянки, и ничего-то на нем нет: ни живого, ни мертвого. Ни деревца, под которым можно было передохнуть, ни ручейка, чтобы попить воды.

Надо было взять с собой мешок с водой, Мак. Но откуда нам было знать?

Верно. Откуда?

Будь у нас вода, мы вскипятили бы ее в котелке и лавно почаевничали.

А где взять дров для костра?

Да, верно. Хоть бы одна щепка попалась.

Еще зеленые они тогда были.

Шлепали по дороге, а вокруг тишина, лишь изредка один похнычет, другой постонет. Солнце жгло, как раскаленное железо. Жажда поселилась в них, словно навсегда, и томила, не переставая, грозя свалить. Только сердца стучали, помогая не падать.

Потом Риган увидел огромную пелену воды - мираж, - но он этого не знал и только позже укорял себя, что оказался таким простаком. Нечто подобное случилось и с Маколи, ему тоже представилось видение. Они ускорили шаг и, сощурившись, всматривались вдаль. Во рту был словно муравейник. Вода… Больше они ни о чем не могли думать. Они шли и говорили о воде, от этого им еще больше хотелось пить, а жажда, в свой черед, заставляла их продолжать разговор о воде. Они с удовольствием вспоминали дождь и лужи, с необыкновенной отчетливостью вставали в их воображении реки и ручьи, каскады и водопады, берега, причалы и люди, которые пили, купались, плавали. Им приходили на память названия приморских курортов, и местных, и заграничных, и они силились воскресить перед глазами картинки, которые видели когда-то в иллюстрированных журналах.

Они шли, и им мерещились даже движущиеся предметы, какие-то тени: то целая армия людей, то автомобили, а один раз они увидели большой пароход.

Их знания географии были так убоги, а волнение так велико, что они лихорадочно принялись строить предположения, какая это может оказаться река.

Маколи сказал, что, наверное, это - Бароун, а Риган заявил, что Баруон в Виктории, а это либо Суон, либо Муррей. Скорей, Муррей, поскольку Муррей - самая длинная река в мире, такая длинная, что сама себя встречает на пути. Они перебрали все в географии Нового Южного Уэльса, все, что помнили, и Маколи наконец решил, что это Маррамбиджи. Но Риган не согласился с ним. Это вовсе не река, заявил он, а внутреннее море, о котором он так много слышал. И забеспокоился, не окажется ли вода в нем такой соленой, что они не смогут ее пить.

Но пройдя порядочное расстояние от того места, где им впервые привиделся мираж, они вдруг сообразили, что ни на ярд не приблизились к воде. К этому времени иссушенные муками жажды, ослабевшие от жгучего нетерпения, они умирали от желания отхлебнуть хоть глоток этой чудесной воды.

Не имея сил и не желая больше разговаривать, они брели, уже готовые лечь и никогда не вставать, как вдруг натолкнулись на артезианский колодец. Риган повел себя крайне странно. Он бросил свой свэг, раскинул в стороны руки, и стоя на месте, принялся попеременно поднимать то одну, то другую ногу, словно ехал на велосипеде.

Осторожно, Счастливчик!

Маколи показал ему на двух больших змей. Ноги Ригана заработали снова, только на сей раз велосипед мчался вниз с горы.

Они дали змеям уползти, потому что под рукой не оказалось ни палки, ни камня.

Риган окунул котелок в запруду, куда падала вода из трубы, и поднес его ко рту. Потом вдруг дернулся, выронил котелок и стал плеваться.

Да это же кипяток, - закричал он. - Вот дьявол! Мы, что, проклятые какие, что ли?

Маколи осторожно опустил руку в воду.

Пропади все пропадом, она и вправду была горячая.

Я чуть не ошпарился.

Маколи увидел, что из запруды вода тоже вытекает по трубе. Они пошли вдоль трубы до того места, где вода настолько охладилась, что ее можно было пить. Они черпали воду котелком и лили себе на голову. Они жадно глотали ее. Но уже через несколько минут их животы надулись, как свинцовые шары. Они икали и рыгали.

Господи, Мак, эта вода… Может быть, она отравленная?

Наверное, ею пользуются, чтобы мыть животных.

Животных? Каких животных? Кроликов?

Нет, домашний скот, лошадей, овец. Для этого и проложили трубы. Они разносят воду. Так я думаю, по крайне мере.

Но Счастливчика Ригана это не убедило. Воду травят, чтобы истреблять кроликов. Он точно знает Вскоре его страхи передались Маколи.

У меня крутит кишки, - объявил он. - А у тебя?

Тоже.

Риган встал, морщась, хватаясь за вздувшийся живот. Глаза у него лезли на лоб.

Говорю тебе, Мак, у нас в кишках полно отравы. Может, ты и прав.

Маколи тоже встал; кривясь, рыча, он схватился за живот.

Кишки, как после липкой каши, узлом завязало, - объявил он.

Но Ригана сравнения больше не волновали. С отчаянной решимостью он засунул пальцы в рот и, задыхаясь и рыгая, пыхтел, пока его не вырвало. Маколи поступил точно так же. Оба они склонились над трубой, возвращая назад ту жидкость, которую взяли там.

Потом ослабевшие, с полными слез глазами, легли, положив голову на мешки, прикрыв лицо шляпой, и уснули.

Маколи проснулся первым. Было прохладно и сумрачно. Небо затянуло облаками, которые, нарастая и темнея, окутывали землю мраком. Блеснул зигзаг молнии, яркий и неожиданный, словно выстрел в темной комнате. Земля дрогнула от раската грома. Налетел ветер, гоня перед собой шары перекати-поле. Казалось, будто бежит испуганная отара овец. А когда перекати-поле начали натыкаться друг на друга, они стали еще больше похожи на овец.

Риган проснулся и недоуменно оглядывал окружающий их мрак.

Вот это да! Будто разбили зеркало возле черного кота да к тому же в черную пятницу. Я сдаюсь.

Во всяком случае, здесь нам нечего задерживаться. Пошли дальше.

Только это они и могли: двигаться дальше. Должны же они когда-нибудь добраться до города. Упало несколько крупных капель, дождь, казалось, готовился к наступлению. Потом они услышали, как загрохотало над равниной, и увидели, как на них надвигается, закрывая горизонт, серая стена.

Поначалу они даже веселились, шутили.

Ну, кому теперь пить?

Пить? Какое тут пить? Всемирный потоп начался. Открой рот и утонешь.

Но вскоре пришла беда. Дорога под ногами превратилась в сплошное месиво, непролазную липкую грязь. Грязь цеплялась за сапоги и заковывала их в колодки, покрывая каблуки и подошвы таким толстым слоем, что казалось, будто сапоги сделаны из грязи. Все труднее и труднее было поднимать ноги, и шаги их становились все более медленными и неуклюжими. Через несколько сотен ярдов им пришлось остановиться и счищать грязь с сапог перочинным ножом.

Дождь прошел - он бушевал всего час, - и небо снова стало чистым, как душа невинного младенца. Солнце жарило вовсю, но чернозем, высыхая, не становился менее клейким. Маколи с Риганом, казалось, выросли на несколько дюймов. Причем нарост на каблуках был толще, чем на подметках, поэтому ни шли, чуть склонившись вперед, как ходят высокие женщины на очень высоких каблуках. Подошвы их сапог вскоре стали словно подушки в добрых двенадцать дюймов толщиной. Идти было не просто мучительно, а невозможно, поэтому им пришлось опять остановиться.

Маколи несколько раз с ожесточением стукнул каблуком одного сапога о носок другого, как вдруг ни с того ни с сего, покрытый грязью, остроконечный, тяжелый каблук оторвался и ударил Ригана чуть пониже колена. Кожу содрало до крови.

Риган с проклятием схватился за ногу и сел. Когда штаны высохли, на заду его, словно заплата, чернело и коробилось темное пятно.

- Когда мы будем обедать?

Та же дорога, его первая трудная дорога, только сейчас она кажется легкой. Стала легкой уже давно. Вот он снова идет по ней спустя семнадцать лет, а за ним тащится его ребенок. И оттого, что за ним тащится этот ребенок, он чувствует себя так, будто в боку у него засел рыболовный крючок. Кто бы этому поверил? Идиотское положение, курам на смех, да и только.

- Хочу обедать.

- Чего ты хнычешь? - разозлился Маколи.

- Хочу обедать.

- Будешь обедать, когда я скажу.

Девочка ничего не возразила, и Маколи почувствовал, как желваки на скулах перестали ходить.

- Можешь еще немного пройти? - спросил он хмуро.

- Могу, - ответила девочка.

Маколи настоял на своем. Еще сто ярдов - закрепление победы. Достаточно. Теперь ей понятно, кто у них главный.

- Ладно, здесь вскипятим чайник. Вот, что нужно сделать. Видишь тот чертополох?

- Какой? Тот большой?

- Нет. Тот еще растет. Видишь эти вот сухие стебли на земле? Вот они. Выбирай только самые крупные. Маленькие не бери. Давай, да поживее.

Он поставил на землю свэг, вынул из него оловянные тарелки и оловянные кружки. Хотел взглянуть, как справляется его помощница, но девочка исчезла. По крайней мере, так казалось. Сидя на корточках, Маколи не видел ее, но когда встал, заметил маленькую фигурку на земле за четырехфутовыми зарослями чертополоха.

- Эй!

Соломенная шляпа повернулась в его сторону.

- Здесь какая-то странная штука, папа. У нее полосатое платьице и ужасно много ног. Подойти сюда посмотри.

- Ты что, забыла про чертополох? - рассердился он.

Девочка поднялась с земли.

- Сейчас соберу.

- Толку от тебя чуть. Уж и чайник бы давно вскипел, а мы все с тобой разговариваем.

Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы собрать самые крупные из высушенных солнцем стеблей и сложить из них костер. Солнце светило так ярко, что языков пламени почти не было видно, но стебли сворачивались и тлели, и жаркий сухой ветерок шевелил их. А вскоре забушевал ровный невысокий огонь.

В степи чертополох заменяет дрова.

Он развязал мешок с едой и достал оттуда кусок копченого мяса, хлеб и несколько помидоров. Отрезав от хлеба два ломтя, он воткнул в каждый из них по трехзубовой проволочной вилке и поставил вилки у огня. Потом намазал поджаренный хлеб маслом, не забыв закрыть банку крышкой, и положил каждый кусок на отдельную тарелку вместе с мясом и разрезанными пополам помидорами. Чайник уже пел, чуть бренча, и бурлящие пузырьки начали подниматься верх.

- Ты же говорила, что хочешь есть.

- Хочу.

- Все готово.

Девочка ковыляла по ухабам, как зачарованная, не сводя взгляда с чего-то, что она держала в руке.

- Папа, посмотри, - она протянула руку.

- Это гусеница.

- Она кусается?

- Нет. Но если ты будешь поднимать все, что видишь, кто-нибудь тебя укусит.

- Можно я оставлю ее у себя?

- Как хочешь.

Глаза девочки засветились от удовольствия. Она обхватила его шею ручонками и крепко поцеловала его в шляпу.

- Спасибо, папа, ты хороший.

- Ладно, ладно, - проворчал он. - Садись есть.

Он бросил щепотку чая в кипящую воду, снял котелок с огня, подхватив проволочной вилкой за ручку, и поставил у своих ног. Девочка ела жадно, рассеянно глядя, как кувыркаются чаинки.

- Чем ее кормят?

- Кого?

- Гусеницу. Она ест хлеб?

- Листья она ест.

Маколи налил в кружки принявший цвет патоки чай. Положил в него сахар. Не спеша стал отхлебывать. Девочка ждала, пока ее чай остынет. Она спрятала гусеницу в карман своего комбинезона и время от времени оттопыривала карман, желая убедиться, что гусеница еще там.

Пока они сидели и ели под лучами жаркого солнца, окруженные роем мух, которые прилетели за своей долей, на ведущей с запада дороге появился сгорбленный пожилой человек. Маколи сразу понял, кто он: бродяга, такой же, как он сам, только с равнин.

- Добрый день вам.

- Добрый день.

- Жарко сегодня.

- Да, не холодно.

Старик опустил на землю свой свэг и почесал вспотевшую под шляпой голову. Шляпа дернулась, но не упала. Он был похож на копченую рыбу, сухую, сморщенную и коричневую. Башмаки его были цвета засохшей коровьей лепешки. Полосатые брюки, на которых полоски, шириной в карандаш, местами совсем стерлись, давно приняли форму ног и обвисли. Они держались только на бедрах. На коленях образовались мешки. Ремень с большой пряжкой, предназначенный для того, чтобы держать брюки, опоясывал живот, служа лишь украшением для серой шерстяной рубашки. Из-под шляпы выбивались седоватые волосы.

Маколи решил позволить старику проявить инициативу. Пусть покажет себя. В свое время он видел множество таких «равнинных индюков», как их называли. Он хлебнул с ними горя, вернее, это они хлебнули горя с ним. Ни с одним из них он не ладил. Виной тому был их профиль. Эти индюки не любили таких, как он, «бродяг с холмов», относились к ним с презрением и ненавидели их холмистую страну. Никогда не приходили на помощь. Они держались кланом, сами по себе.

Они бродили только по равнине, ходили по дорогам и тропам, проложенным между овцеводческими и зерноводческими фермами, вновь и вновь по одним и тем же местам. Они ходили от фермы к ферме во время стрижки овец, дважды в день обедали, набивали едой заплечные мешки и шли к следующей ферме. А если во время их путешествия по равнине стрижка овец была уже завершена, они все равно обходили фермы, добывая себе еду и ночуя в сараях. Если им надоедало ходить, они брались за мотыгу и корчевали чертополох, но не слишком утруждали себя, поскольку дела было не много, а деньги платили. Они знали все места, где можно поесть и поспать, и умели безошибочно распознавать членов своего индюшачьего братства.

Старик почувствовал напряженность обстановки. Пожал плечами и дружелюбно улыбнулся.

- Я не собираюсь спрашивать у тебя откуда ты пришел. Мне все равно, сынок. Не спрошу: «Как нынче на холмах?». Ты и глазом не моргнешь, а я буду уже вон там. - Он засмеялся, закудахтав.

Маколи, прищурив глаза, посмотрел на него и снова принялся свертывать сигарету.

- И детеныш с тобой? Как тебя зовут, малыш?

- Пострел, - выпалила девочка.

Старик, казалось, был доволен.

- Пострел? Вот так имя! Очень тебе идет.

- А тебя как зовут?

- Меня? У меня много имен. Мамаша звала меня Сэмом.

- А где сейчас твоя мама?

Старик не знал, что ответить, но его спас Маколи, который, закончив свои наблюдения, решил не ссориться.

- Если хочешь чаю, там осталось, - сказал он. Старый индюк растерянно посмотрел на него, словно и сам не мог понять, хочет он чаю или нет, хотя отлично знал, что чаю хочет. Маколи был уверен в этом.

- Спасибо.

Маколи сполоснул свою кружку и протянул ее старику. Тот дрожащей рукой наполнил ее до краев и со вздохом опустился на свэг, поставив локти на колени и держа теплую кружку в обеих руках.

- С собой его таскаешь? - спросил он, посмотрев на ребенка.

- Это девочка.

Старый Сэм удивился. Девочка? Тем хуже, считал он. Ему не терпелось разузнать, в каком они родстве и зачем путешествуют вместе, словом, выяснить все отчего и почему. Все эти вопросы были прямо написаны на его лице, но Маколи молчал.

- Лишняя спица в колесе, а? Я имею в виду, таскать ее с собой и прочее.

- Не жалуюсь.

- Нелегко, наверное, тебе.

Ты даже не представляешь, до чего нелегко, подумал Маколи, но ему не хотелось, чтобы кто-то с жалостью смотрел на него, доискивался до причин и выяснял подробности его истории, в которой было немало унизительного и неприятного. Он не желал ни участия, ни злорадства.

- Ничего, - ответил он. - Мне доводилось таскать грузы и потяжелее этих двух, - похвастался он. - Куришь?

- Да.

Маколи выплеснул в огонь остатки чая и начал собираться в путь.

- Как сейчас в Милли?

- Паршиво. Я как раз оттуда. Ходил посмотреть, не удастся ли подрядиться на корчевку.

Маколи бросил на него быстрый жесткий взгляд. Старый Сэм понял его смысл.

- Ты не думай, я еще могу махать мотыгой не хуже других, - запальчиво стал доказывать он. - Могу дать тебе фору, а потом и перегнать, хотя ты молодой и все такое. Я занимался корчевкой на самых больших фермах в стране.

- Тогда почему бы тебе не выправить пенсию и не осесть на месте? - с издевкой спросил Маколи.

- Пенсию! - фыркнул старый Сэм. - Осесть на месте! Пусть будет проклят этот день! Пусть заткнут свои пенсии себе за шиворот! А я, пока ноги таскают, буду ходить по дорогам. И если не помру, свалившись, то встану и снова пойду.

Маколи не смог удержаться от смеха.

- Еды у тебя достаточно?

- Хватает.

- А табака?

- Раздобуду в Беллате.

- Возьми эту пачку, - сказал Маколи. - Тебе хватит ее до Беллаты. У меня есть еще одна.

Старик взял не сразу. Он посмотрел на Маколи.

- Я заплачу тебе за нее.

- Не нужны мне твои деньги, - сказал Маколи, надевая свэг. - Бери, а то возьму табак обратно.

- Ты думаешь, я попрошайка.

- Ничего никто не думает. Ну, мы пошли.

Маколи добился своего: его не проведешь. Придуривался или нет старый индюк, было неважно. В любом случае ему придется признать, что Маколи его раскусил. Старый Сэм задумчиво взвалил себе на спину свой свэг.

- Куда держишь путь, сынок?

- К Уолгетту.

- Кухарить умеешь?

- Приходилось, - ответил Маколи.

- Я вспомнил, если тебе это, конечно, интересно, что возле Милли на ферме в Буми ищут повара для стригалей. Мне-то туда не добраться, а тебе это, может, подойдет.

- Ладно, попробую.

- Спросишь О'Хару. Он неплохой малый. Скажи, тебя прислал старый Сэм Байуотер. Он для меня все сделает.

- Спасибо.

Старый Сэм протянул руку. Маколи так опешил, что с секунду не знал, как поступить. Знакомство их было случайным - встретились в пути, кивнули друг другу, - вряд ли стоило прощаться за руку. В рукопожатии старика было тепло, в рукопожатии Маколи - только небрежность.

- Мы еще встретимся, сынок, и я не забуду, что ты угостил меня чашкой чая да щепотью табака.

- Ну, ноги в руки, - сказал Маколи. И привычным шагом двинулся в путь.

- До встречи, Пострел, - крикнул старый Сэм.

- До свидания, - ответила девочка.

Они шли уже два часа, и Маколи не мог не отметить, ибо был от природы человеком наблюдательным, что девочка стала выносливее. У него родилось даже какое-то чувство удовлетворения. Не то чтобы он мысленно похвалил ребенка, просто ему стало немного спокойнее за нее. Впрочем, ненадолго. К концу третьего часа при все том же ровном шаге ножки Пострела стали заплетаться, и она запросилась на руки.

- Не ври, - ответил Маколи. - Ты можешь еще идти.

- Не могу, не могу, - жалобно хныкала девочка.

- Идем.

Маколи взял ее за руку. Вскоре он начал чувствовать ее вес. Девочка становилась тяжелее и тяжелее. С его стороны это было не проявлением жестокости, а рассчитанной тактикой. Он ждал, когда наступит полное изнеможение. И только когда ноги ее подкосились, она повисла на его руке, а слезы градом покатились по ее осунувшемуся личику, только тогда Маколи взял ее на руки.

Через минуту она уже спала, положив голову ему на плечо.

Жалость язычком пламени прокралась в тлеющую золу его негодования, но негодование было слишком сильным, чтобы позволить жалости разгореться, и язычок угас. Маколи велел себе приглушить его. Он был человеком железной воли.

Тем не менее, когда он увидел страусов, ему захотелось, чтобы и она посмотрела на них; когда увидел, как роют землю дикие свиньи, подумал было разбудить ее; а когда натолкнулся на ящерицу, изрыгнувшую под ноги ему проглоченного крольчонка, чуть было не разбудил ее, чтобы показать столь редкостное зрелище.

Но ничего подобного он не сделал, только остановился посмотреть, как пытается выбраться из блевотины завязший в ней по брюхо крольчонок. Почувствовав присутствие неведомого защитника, крольчонок сделал очередную попытку выкарабкаться, но ноги его скользили. Ящерица со страхом метнулась в сторону, а крольчонок, испуганный, ослабевший и мокрый с головы до ног, старался убежать, но ему это не удавалось. Маколи подошел и легким пинком высвободил его.

В тиши заката вошел он в Милли. Было так тихо, что казалось, будто это не явь, а полотно картины. Милли представлял собой своего рода уголок цивилизации; несколько домов, две-три лавки, нечто вроде почтовой конторы - почти город, только трудно было понять, то ли он лишь начинает строиться, то ли доживает свой век. К ночи затихший поселок - беспорядочная куча домов - погружался во тьму. С появлением луны крыши его сверкали, как лезвие ножа. А днем эта ячейка жизни растворяла свои ставни навстречу огненному солнцу и жарким ветрам.

Маколи порядком устал, но надеялся, что сытный ужин и отдых восстановят его силы. Пострел, выспавшись, снова шла рядом и, не переставая, болтала. Она тоже была голодна. Маколи кулаком постучал в калитку. Из дома, вытирая салфеткой рот, вышел лавочник и впустил их в лавку. Маколи купил яйца, банку грушевого компота, несколько кусков грудинки и пачку печенья.

- Табби Каллагэн все еще здесь мясником?

- Нет, - ответил лавочник. - Табби три месяца назад скончался.

- Да ну? - удивился Маколи. Он был несколько ошарашен. - Я и представить себе не мог, что он может отдать концы.

- Да, глядя на него, никто сроду бы такого не подумал. Он и болел-то недолго. Захворал в конце недели, поехал в Мори, и его отправили в Сидней. А там поглядели, зашили и снова прислали сюда.

- А жена его здесь?

- Нет, уехала. Живет с дочерью в Тамуэрте. Еще что-нибудь?

- Хватит. А где теперь новый мясник? Там же?

- Там. Только мяса у него не получишь.

Лавочник энергично затряс головой и качал ею до тех пор, пока она сама не остановилась. У него была мрачная физиономия с толстыми щеками и узкими, как щель копилки, глазами. Волосы его по обе стороны от пробора были гладко прилизаны и напоминали сложенные крылья черной птицы. В одном из его предков текла кровь племени чоу.

- Паршиво, - сказал Маколи. - А я-то рассчитывал сегодня плотно поужинать. Ладно, обойдемся.

Он положил деньги на прилавок, и лавочник завернул купленные им продукты. Пока они разговаривали, Пострел ходила по лавке, разглядывала полки, уставленные фонарями, метлами, ведрами, холодильниками, щетками, винтовками и другим товаром. На стенах висели кнуты, ремни, домашние туфли, вешалки и картонки с пуговицами. А посредине лавки на колченогом столе лежали рулоны материи всех цветов. На полу стояли открытые мешки с картофелем, возле двери - бочки с коричневым и белым луком, а вдоль стен - мешки с сахаром и мукой. Тыквы и кабачки лежали горкой в углу. В лавке пахло изюмом и пряностями.

- Минутку, - сказал лавочник и пошел к себе. Он жил позади лавки.

Маколи внимательно осмотрел полки, каждый заполненный товарами угол. Прямо над его головой, на одной кнопке, криво висел плакат, на котором было написано:«Часы бегут, а мы здесь неотлучно». На другом плакате говорилось:«Входи, но оставь на улице собаку». Еще одно объявление вопрошало, сделаны ли уже заказы на рождество, извещало покупателей, что индюшка в руках лучше, чем индюшка во дворе, и завершалось словами: «За несколько пенсов в неделю вы сможете встретить рождество по-королевски».

Маколи пришло в голову, что шутливость этих изречений никак не вяжется с мрачным лицом лавочника, но он не сомневался, что они принадлежат ему. Могильщики порой ведут себя как клоуны, а клоуны - как могильщики.

Лавочник вернулся, держа в руках сдачу и маленький сверток.

- Здесь несколько отбивных, - сказал он. - Мне они не нужны, а вам пригодятся.

Маколи ничего не ответил, прикрывая молчанием и чувство неловкости, и неумение подобрать подходящие слова. Если бы он предложил лавочнику деньги, тот, может, и не обиделся бы, но не стало бы и подарка, сделанного от души.

- Я бы их все равно выкинул, - добавил лавочник.

- Ладно, - согласился Маколи, - раз уж они вам не нужны. Их хорошо есть с черникой. - И вдруг неожиданно сказал:- И дайте нам на доллар конфет для девочки. Разных.

Выйдя из лавки в темнеющий вечер, они завернули за угол и очутились перед парадным входом в лавку. Маколи поднял голову и прочитал фамилию владельца:«Р.-С. Плутт». Ниже мелким шрифтом было добавлено:«Только по фамилии, не на деле». Затем шли слова:«Универсальный магазин».

Шутник, подумал Маколи.

Поднимался резкий северо-западный ветер. Маколи нахлобучил шляпу на лоб и зашагал к восточной окраине поселка поискать место для ночлега. Он обрел его на подветренной стороне старой конюшни. Соорудив из проволоки решетку, он положил на нее отбивные и, пока они жарили над отскобленными от грязи камнями и раскаленными до красна углями, в горячем пепле испеклись яйца. На другом краю порывистые языки пламени лизали кипевший чайник.

Когда они поели, Маколи свернул сигарету и лег, подложив руки под голову, на расстеленное на земле одеяло. Он только было начал наслаждаться охватившим его состоянием полнейшей безмятежности, как вдруг Пострел, вскочив, спросила:

- У нас есть бумага?

Маколи сел, подвинул к себе мешок и оторвал от пакета с едой кусок коричневой бумаги.

- Вот туда пойди, - посоветовал он.

Пострел отсутствовала добрых десять минут. Маколи уже было задремал, как вдруг раздался пронзительный вопль. Он вскочил с кошачьей стремительностью и стал вглядываться в темноту, откуда, захлебываясь рыданиями и бормоча что-то невразумительное, бросилась к нему девочка. Испуганный, не понимая, что случилось, он судорожно глотнул от волнения, а она стояла перед ним и между пронзительными воплями силилась что-то произнести.

- Что? Что такое? - Он схватил ее за худенькие плечи и тряхнул, но не мог разобрать этого лепета пополам со слезами. - Я не слышу, что ты говоришь. Что случилось? Тебя кто-нибудь укусил? Перестань плакать и скажи мне. - Он сам уже почти кричал.

- Гусеница… - наконец разобрал он.

- Что с твоей гусеницей?

- Ее нет, - выкрикнула она и снова зарыдала. Плечи Маколи опустились, он с облегчением

вздохнул.

- И из-за этого ты орешь на всю округу? - спросил он. - Можно подумать, что тебя режут. Заткнись!

Испугавшись, она чуть притихла, будто радио прикрутили, но плакать не перестала. Она опустилась на четвереньки и принялась ползать по одеялу и вокруг костра, вглядываясь в землю и все время всхлипывая. По ее лицу струились слезы.

- Куда делась моя гусеница?

Ее горе достигло апогея, а так как поиски не увенчались успехом, в голосе стало звучать отчаяние.

- Прекрати! - крикнул Маколи. - Воешь, как пожарная машина.

Он тоже встал на четвереньки, и они вместе ползали, словно две собаки - большая и маленькая. Наконец Маколи сдался. Горькие рыдания ребенка измотали его.

- Послушай, - попросил он, - я найду тебе другую гусеницу.

- Хочу эту.

- Ну-ка прекрати, - рассердился он. Сейчас же. - Его слова не возымели никакого действия. Тогда он со всего размаха шлепнул ее. Звук был отвратительный: так газ вырывается из баллона, когда опустишь монету в щель автомата. Он вспомнил про леденцы и вытащил их из кармана. - Посмотри, что у меня есть.

Пострел, сморщив личико и притихнув, уставилась на него, обдумывая, стоит ли внимания то, что он ей предлагает. И решив, что его предложение не представляет интереса, фыркнула: «Не хочу»- и залилась еще более безутешными слезами…

- Ну и черт с тобой, паршивка этакая, - выругался Маколи.

Он нахлобучил на лоб шляпу, улегся поудобнее и натянул одеяло до подбородка. Если ничто другое не помогает, значит, надо притвориться, будто спишь, будто ты утратил всякий интерес и к девочке и к ее горю. Обреченная теперь продолжать поиски одна, среди тьмы и ветра, и ощущая, как неприятно быть лишенной общества, она вскоре смирилась. Маколи слышал, как она залезла под одеяло и сидела, прислонившись к нему и бурча что-то себе под нос. Но, смирившись, она не сдалась окончательно.

Он услышал, что она встала, поднял голову и увидел, как она медленно, робко крадется во тьму. Словно слепая, пробирается, подумалось ему. Как, должно быть, страшен неведомый и подстерегающий ее мир темноты и колючих звезд. Она остановилась: страх одержал верх над храбростью.

- Эй, ты куда? - позвал он.

При звуке его голоса девочка бросилась обратно, под его защиту. Дрожа от страха, с вытаращенными от испуга глазами, задыхаясь, она упала на колени возле него.

- Пойдешь со мной?

- Куда?

- К тому человеку.

- К какому человеку? - Маколи приподнялся на локте.

- К тому, из лавки. За гусеницей. Она у него.

Ее голос и лицо выражали нетерпение и решимость. Впервые Маколи почувствовал, что у девочки есть характер.

- Сейчас идти туда нельзя. Этот человек спит.

- Постучи в ворота, и он проснется.

- Если я так сделаю, - принялся объяснять Маколи, - он выйдет и съест тебя вместе с твоей шляпой, такой он будет злой. Утром, ладно? Мы сразу же пойдем туда утром. - Он надеялся этим обещанием утихомирить ее. Это была его единственная цель. - Если твоя гусеница в лавке, она будет там и утром. Куда ей деться? Ты ведь хорошая девочка, правда?

- Где мои конфеты? - спросила она.

Он решил сделать ей поблажку. Дал пакетик с конфетами, велел залезть под одеяло, только не есть все конфеты сразу. Он слышал, как она легла рядом, и заснул под чмоканье и хруст.

Но если Маколи надеялся, что время, пусть непродолжительное, исцелит боль утраты, он ошибся. Едва он проснулся, как Пострел опять завела свою песню. Он пытался объяснить, что надо подождать, когда лавка откроется, но не сумел даже уговорить ее, пока он приготовит завтрак, поискать другую гусеницу. Она крутилась возле него, путалась под ногами, нервничала и ничего не ела.

- Да подзаправься ты, - уговаривал ее Маколи, - а то быстро проголодаешься. Нам предстоит долгий путь. И я вовсе не хочу, чтобы ты всю дорогу ныла и просила есть. Съешь кусочек.

- Не буду.

- Как угодно. Но помни, до обеда ничего не получишь.

Непонятно, почему она не хочет есть: то ли от волнения, то ли от того, что налопалась леденцов.

Было лишь семь утра, когда он уложил свой свэг. Но он не собирался тотчас же отправиться в путь. Ему предстояло выполнить еще одно дело. Мысль о нем не давала Маколи покоя: как живой, перед глазами стоял крупный человек с мясистым лицом и смехом, от которого сотрясался пол.

- Сначала мы должны еще кое-куда зайти, - сказал он Пострелу. - А к нашему возвращению и лавка откроется. Пойдем.

Маколи разыскал кладбище и свежий холмик земли. С минуту он стоял и смотрел на могилу. Ему слышался громкий, гудящий голос, он видел похожие на частокол зубы и как они вытаскивают пробку из бутылки. Огромный человек, одетый как Санта-Кла-ус, ехал в телеге, обвешанный игрушками для детей поселка и подарками для своих приятелей, и никто не оставался забытым. Многое вспоминал Маколи.

Он опустился на колени и прополол на могиле траву. Единственное, что я могу для тебя сделать, приятель, подумал он. Ты лежишь здесь мертвый, и над тобой шесть футов земли, и все-таки ты лучше, чем большинство живых. Он не спешил уйти от Каллагэна.

Отдав дань уважения покойнику, Маколи сразу почувствовал себя лучше. Пострел сгорала от любопытства. Его краткие ответы на ее расспросы только еще больше запутали ее.

- Как это называется?

- Что?

- Это место.

- Кладбище.

- А зачем там люди?

- Потому что они мертвые.

Она не знала этого слова, не понимала, что такое смерть.

- Их кладут в большую яму и засыпают сверху землей?

- Вот именно.

- А они что-нибудь видят?

- Ничего не видят и не слышат. И не чувствуют. Они как бревна. Для них все кончено. От них уж никакого толку.

- А почему они умирают?

- Не знаю. - Ему надоели ее вопросы. - Забудь об этом и все.

Ярдов за пятьдесят от лавки Пострел отпустила руку Маколи и бросилась бежать. Она увидела, что дверь отворена. Он дал ей войти, а когда вошел сам, она уже шарила по полу, и выражение надежды на ее лице сменялось унылой миной.

- Ее нет. - Она снова начала плакать.

- Потеряла гусеницу, - объяснил Маколи недоумевавшему Плутту. - Можно подумать, гусеница стоит миллион.

На физиономии лавочника отразилось участие. Он следил за движениями девочки, за ее лихорадочными поисками, ее помрачневшим лицом. Он видел, как она села на мешок с сахаром и беззвучно заплакала.

- Детишки, знаешь ли, очень привязчивый народ, - понимающе заметил он.

- Я знаю только одно: мне придется туго, если она не найдет эту свою гусеницу.

Плутт вышел из-за прилавка и опустился на корточки перед Пострелом. Она закрыла лицо руками и отвернулась. Слезы просачивались сквозь ее пальцы. Она раздвинула пальцы и, увидев, что он все еще перед ней, быстро сдвинула их снова.

- Уходи, - сказала она.

- А знаешь, что у меня есть для тебя? - начал он уговаривать ее.

Она перестала плакать и поглядела на него сквозь пальцы.

- Что? - сердито спросила она.

- Одна замечательная штука, - шепотом принялся соблазнять ее Плутт. - Вытри слезы, пойдем, я тебе покажу.

Углом фартука он вытер ее мордашку, которую она с готовностью подставила ему, а потом сама достала из кармана белую тряпочку и высморкалась. Плутт взял ее за руку, подвел к дальнему краю прилавка, где указал на приоткрытую картонную коробку с мягкими игрушками. Насупившись, Пострел перевела взгляд с лавочника на коробку, потом снова на лавочника.

Он вытащил из коробки игрушечного медведя.

- Нравится? - улыбнулся он.

С секунду она смотрела на медведя, потом покачала головой. Он достал тряпичную куклу.

- А эта?

Кукла, однако, тоже не пришлась ей по душе. Он показал еще четыре-пять игрушек, но ни одна ей не понравилась. Маколи стало неловко от такой неблагодарности. Он хотел было что-то сказать, но Плутт перехватил его взгляд и покачал головой, давая знак молчать.

- А, знаю, - сказал он. - Поставлю-ка я коробку на пол, и ты выберешь сама. Ладно?

Они смотрели, как Пострел возилась в коробке, вытаскивая и снова бросая игрушки обратно, пока наконец не нашла то, что ей было нужно. Она сияла, переворачивая игрушку то так, то сяк, а тем временем остальные животные и куклы смотрели, онемев от удивления, и не могли понять, чем они не угодили ей.

Маколи тоже удивился, увидев это новое прибавление в их семействе. Он не мог сообразить, что это такое. Нечто из коричневого фетра, похоже, что сперва из него хотели сотворить жирафа, потом решили сделать кошку, и в конце концов остановились на верблюде.

- Чего ради она выбрала именно это? - нахмурился Маколи.

- С детьми никогда ничего не поймешь, - пожав плечами, улыбнулся Плутт. Он считал своим долгом объяснить, в чем отличие этой игрушки от других. - Ее сделала для церковного базара старая миссис Ивис, которая живет на нашей улице. Их было штук шесть. Все разные, понимаешь? Но во время праздника их никто не купил, вот я и забрал их у нее. Я думал, что выкинул все до одной. Наверное, эту не заметил.

- И слава богу, - сказал Маколи. - Сколько я за нее должен?

- Николько, - ответил Плутт. - Я и понятия не имею, сколько она может стоить. - И вдруг, когда Маколи начал поднимать свэг, его осенила мысль. - Послушай, вы куда идете?

- На запад.

- Жаль. Молодой Джим Малдун уезжает нынче утром. Он мог бы подвезти вас на своем грузовике. Только он едет в другую сторону.

- А куда? В Мори?

- Да, в ту сторону. В Буми. Его отца хватил удар, и, похоже, он долго не протянет. Вот и послали за Джимом.

Буми. Маколи задумался.

- Я слышал, один малый в Буми ищет повара для стригалей.

- Верно. Он как раз был здесь вчера. Им, видать, там туго приходится; почему-то никак не могут найти повара.

- О'Хара? - спросил Маколи.

- Ага. Он говорит, где только не искал. Вчера днем он уехал обратно.

- Мне сказал об этом Сэм Байуотер. Знаешь его?

- Старый Сэм, кто его не знает? - оглушительно расхохотался Плутт. - Он тоже был здесь вчера. Как всегда, выклянчил у меня немного чая, сахару и табака. Вот уж попрошайка, во всей округе такого не сыщешь, но не желает в этом признаваться. Признаваться не хочет, а попрошайничает.

- Бедняга.

- Он старик, однако, не плохой. Подлости не сделает.

Маколи задумался, не поехать ли им в Буми. В Уолгетт можно было не спешить. По правде говоря, идти туда незачем. Он шел в Уолгетт, надеясь, что авось там повезет. А в Буми, по-видимому, действительно есть место, хотя, если бы ему пришлось идти пешком, он бы еще подумал. Поездка же на машине - совсем другое дело. Быстро и удобно. Особенно с ребенком. Не ускользнуло от его внимания и счастливое стечение обстоятельств. В этом был какой-то знак, словно сама судьба подталкивала его локтем. Почему бы не воспользоваться случаем?

- Да, пожалуй, стоит съездить в Буми, - согласился он.

Плутт повел его на крыльцо и показал, где живет Джим Малдун. И стоял, глядя им вслед, а когда через час мимо проехал грузовик со свэгом Маколи в кузове, Плутт снова был на крыльце, будто и не уходил, и долго еще перед глазами у него прыгало чудище миссис Ивис, которым ему махали в ответ.

Было уже восемь вечера, когда грузовик, тарахтя, въехал на главную улицу Буми. Маколи с Пострелом вылезли, а Малдун двинулся дальше. Пострел смотрела, как мигают, исчезая, красные хвостовые огни. Малдуну предстояло проехать еще семь миль.

Маколи хорошо знал поселок, но он пока не хотел разбирать свое хозяйство и готовить ночлег. Во время поездки он все размышлял над работой в лагере, недоумевая, почему О'Харе трудно отыскать повара. Малдун этого не знал, но слышал, что О'Хара мечется по Милли, по его выражению, как навозная муха. Маколи решил сначала прозондировать почву.

Они вошли в трактир, который содержал грек, и устроились за перегородкой. Пострел села напротив отца, положив себе на колени непонятное, состоящее из трех частей животное. Ели они молча, с жадностью. Пострел пыталась накормить кусочком хлеба и своего подопечного.

- Почему ты не ешь, Губи? - рассердилась она. Маколи оторвал глаза от тарелки.

- Что ты сказала?

- Когда? - удивилась девочка.

- Только что. Как зовут эту штуковину?

- Губи, - робко ответила она.

- Губи? - удивленно переспросил он. - Губи?

- Да. Так его зовут.

- Откуда ты это взяла?

- Не знаю, - ответила она. - Ниоткуда. Просто он Губи, вот и все. Правда, Губи?

И она ласково потерлась щекой о шкуру животного. Маколи не знал, почему это Губи, но ее любовь к игрушке и счастливое выражение ее лица вызвали в нем странное чувство: как будто его обвели вокруг пальца. Он подумал, что давно следовало подарить ей что-нибудь, вроде этой игрушки, и удивился, почему такая мысль не пришла ему в голову раньше. Он даже испытывал нечто похожее на ревность к человеку, который оказался более сообразительным, чем он.

Когда молодой грек в белой куртке подошел забрать пустые тарелки, Маколи спросил напрямик:

- Кто здесь у вас О'Хара?

- О'Хара? А, это аукционер и вроде подрядчик.

- Он предложил мне работу, - сказал Маколи. - Поваром в лагере для стригалей.

Молодой человек бросил на него быстрый внимательный взгляд, словно не мог понять, шутит Маколи или говорит всерьез.

- И ты отказался? - спросил он.

- Согласился.

Грек провел рукой по прилизанным волосам и усмехнулся.

- Смелый ты, видать, человек.

- Почему?

- Да так, - пожал плечами грек. - Люди там, знаешь, не из лучших. Драки, скандалы. Каждую субботу они приезжают сюда, в город, и напиваются вдрызг. Держатся нахально, нарываются на ссору.

Маколи холодно посмотрел на него. Те, кого этот чернявый с одутловатым лицом и дряблыми мышцами грек считал головорезами, в глазах Маколи вовсе не обязательно были шайкой разбойников.

- И это все, что ты знаешь? - спросил он.

- А разве мало? - белозубо осклабился грек.

Маколи положил на стол деньги и поднял свэг.

- Никогда никого и ничего не бойся, - сказал он. - Страх только на руку противнику.

Грек смотрел им вслед, и на его лице отражалась усиленная работа мысли: он раздумывал над сказанным.

Выйдя из трактира, Маколи огляделся. Улица была пустынна, только горедо несколько одиноких фонарей. Он двинулся по улице и вскоре остановился у дверей биллиардной, где окутанные синим дымом игроки гоняли шары на залитых ярким светом и затянутых зеленым сукном столах, а зрители чинно восседали вдоль стен.

- Закурить не найдется, приятель? - донесся голос из темноты.

Маколи повернулся. От стены дома отделился и приблизился к ним человек. Сначала были видны только белки глаз. Потом Маколи разглядел долговязую фигуру в лохмотьях. На аборигене была нахлобученная на лоб шляпа с полями и заново вшитой фетровой тульей и башмаки без шнурков, разбитые до такой степени, что виднелся мизинец.

- Найдется. Бери.

Он смотрел, как длинные пальцы свертывают самокрутку величиной с добрую сигару. Он знал почему. Таким образом абориген разживется табаком на три самокрутки. После нескольких затяжек, когда Маколи будет уже далеко, абориген распотрошит сигарету и отложит про запас лишний табак, из которого, когда понадобится, свернет самокрутку тонкую, как спичка.

- Возьми уж заодно и бумажки, - предложил Маколи, давая аборигену понять, что раскусил его.

- Спасибо, приятель, - просто ответил туземец.

- Послушай, - вдруг небрежно бросил Маколи, - что там такое с поварами в лагере у стригалей?

- Ты туда идешь?

Маколи уловил настороженный интерес в голосе туземца.

- Я новый повар, - ответил он.

- Вот уж куда бы я ни за что не пошел, - туземец энергично сплюнул. - Бандиты они все там. Плохие люди.

- Сколько поваров у них уже сменилось?

- Трое, нет, четверо. Привередничают, никак им не угодишь. Четыре повара сбежали от них.

- Сами уходили?

- Нет. Первых двух уволил хозяин. Люди были недовольны, говорили: не еда, а помои, у них, мол, от нее понос. Чушь, конечно, выдумки. Господи, да я готов есть, что дадут, а они все крутят носом: подавай им самое лучшее.

- А другие два?

- Джимми Эббот продержался неделю. А потом высказал им все, что о них думает. Дал им жару. Заявил, что не собирается им прислуживать, что за двадцать долларов в неделю он будет в Сиднее готовить для людей, а не для таких козлов, как они. А второй парень - забыл, как его звали, - тот просто в одно прекрасное утро снял свой фартук и сказал, что уходит. Он пробыл у них недели две. И знаешь, что главное?

- Что?

- Все было бы еще полбеды, если бы можно было просто уволиться и уйти, так нет, куда там. Все эти ребята, эти повара, им всем пришлось оттуда драпать. Ни один не ушел не побитым. Говорю тебе, там одни бандиты, их бы в всех надо перестрелять.

- Зато не соскучишься, - заметил Маколи, поднимая на плечо свэг. - Пока.

- Счастливо, приятель, - сказал туземец. И крикнул вдогонку: - Спасибо за табак. Ты настоящий джентльмен.

Маколи и Пострел расположились на ночлег немного в стороне от поселка. Он проснулся первым и к тому времени, когда девочка открыла глаза, уже развел костер. Проснувшись, она прежде всего поглядела, здесь ли Губи. Потом вскочила, сна как ни бывало… Маколи, присев на корточки и держа в руке осколок зеркала, брился тупой бритвой. Когда он кончил, лицо его было красным. Чтобы смягчить кожу, он втер в нее кусочек сливочного масла.

- Напомни мне купить сегодня несколько лезвий, - велел он девочке.

Он ел медленно, задумчиво. Пострел поела, накормила Губи и осталась очень довольна. К девяти они уже шли обратно в поселок. Тени на дороге еще не просохли. На улице не было никого, кроме человека в красном свитере, который поливал из шланга дорожку перед пивной.

Маколи сидел на своем мешке у дверей конторы подрядчика и смотрел, как просыпается поселок. Из пекарни вышла девушка и стала переходить улицу. Он увидел, как колышется ее грудь и покачиваются при ходьбе бедра, и в нем проснулось желание. Он не мог разглядеть ее лица, когда она повернула голову в его сторону, но яркость ее губ и белизна кожи разбередили его. Он не знал ее, не был с нею знаком; она была никто для него, но это была женщина, а сколько времени прошло уже с той поры, как он был с женщиной. И сколько прошло с той поры, как он был женат.

Через несколько минут девушка пошла обратно, и Маколи следил за ней взглядом, пока она не скрылась в дверях пекарни.

Пострел пристроилась на обочине. Он посмотрел на ее спину, которая была не шире его руки, на тонкую шейку, на голову, склоненную над игрушкой. И собственные мысли почему-то показались ему глупыми и грязными.

Высокий светловолосый человек отворил двери конторы. Маколи вошел, однако пробыл он там недолго. Человек записал его имя, но сказал, что сам не может нанять работника. Придется ему поговорить с О'Харой. Правда, О'Хара еще не вернулся. Его ждут не раньше обеда.

Человек сообщил ему некоторые подробности: где находится лагерь, сколько времени примерно продлится работа, что за нее платят.

Вернувшись на место ночлега, Маколи лег на землю, подложил под голову мешок и принялся думать.

- Губи хочет гулять, папа.

- Еще нагуляется, - ответил он.

Можно недурно заработать. И еды будет вдоволь. Кроме того, это перемена в жизни, оседлое житье, в каком-то смысле. Запасы их уже кончаются. А деньги с неба не падают.

- Губи говорит, что ему что-то нужно.

- Ладно. Только отведи его подальше.

В последний раз он заработал, когда ставил с одним приятелем забор. А перед этим копал ямы с двумя другими землекопами из лагеря. Хоть и нелегко было с напарниками, но при ребенке это все-таки лучше, чем ничего. Напарников же своих он видел насквозь и знал им цену.

- Губи все сделал, папа.

- Хорошо. Надеюсь, ему полегчало.

Идет, скажем, человек работать в лагерь стригалей. Стригали, разумеется, не учителя воскресной школы. Грубый народ. Но можно ли остаться приличным человеком, живя среди бандитов? Он не такой, как они. Он скорее вроде Джимми Эббота. Но отступать и пускаться в объяснения, как Джимми, не станет. Либо им это понравится, либо придется с ним примириться. Он лучше швырнет им в морду жаркое, но уступить не уступит. Он не сбежит, как Джимми. Его могут уволить, но сдаться не заставят. Он их научит уважать себя. И продержится на этой работе, сколько захочет.

Маколи в себе не сомневался. Ему столько раз приходилось туго, что он не испытывал страха перед тем, что ему предстояло. Правда, раньше он был один, вот в этом разница.

Сейчас с ним ребенок, и с этим приходится считаться. Все дело только в ребенке, нечего сказать, навязал он себе камень на шею. Нужно заботиться о ней и о себе, то есть нести двойной груз. И между собой они связаны. Стоит, например, девочке лишь испуганно вскочить ночью со сна, разбудив остальных, как начнется скандал. Вздумай он покориться, их старшой с него шкуру спустит. Припугнуть старшого, тогда, чтобы отомстить Маколи, они станут вымещать злость на девочке. Игральные кости не на месте, свеча опрокинута, девочку обвинят в том, что она ходит по баракам и подглядывает. Что-нибудь пропадет, скажут, она украла. Конца этому не будет, и ему придется за все расплачиваться, терпеть унижение, трепать себе нервы, бороться не на жизнь, а на смерть, черт бы все это побрал.

Нет, сколько тут ни думай, все упирается в ребенка, и Маколи понимал, что с затеей этой пора кончать. Ситуация была ясна и безнадежна. Он не может работать у стригалей.

- Губи хочет тебя поцеловать.

Она поднесла к его лицу игрушку.

- Забери ты от меня эту дурацкую штуку, - отмахнулся он, и игрушка упала.

- Не смей! - выкрикнула она и погрозила кулачком. Глаза ее заблестели гневом. Через мгновенье она успокоилась и подняла игрушку с земли. - Губи будет плакать.

- Заткнись и пошли. Вот что из-за тебя… А… - он беспомощно махнул рукой и двинулся вдоль улицы. Она шла сзади, успокаивая Губи.

Маколи не спешил. Он считал, что решение принято, но с каждым шагом, приближавшим его к главной улице, неуверенность его росла. Неоспоримые суждения утрачивали свою ясность. Что-то восставало в нем, ему не хотелось приводить свой приговор в исполнение, ибо это означало сдаться, признать себя побежденным, не потерпев поражения, подчиниться решению, независимо от того, верное оно или нет. Униженность, которую он испытывал, была ему не по душе. Он начал было даже размышлять о том, а не придумал ли он сам все эти трудности, желая убедить себя в правильности своего решения и доказать, что отказ от работы вызван вовсе не трусостью.

Он решил оставить пока вопрос открытым с тем,. чтобы прийти потом к окончательному выводу и удостовериться, что поступает правильно. Шагая по улице, он увидел, как на противоположной стороне из конторы подрядчика вышли два человека. Остановившись на обочине, они смотрели на него. Маколи прищурился. В них было нечто, вызвавшее в нем тревогу. Он не знал, что именно. Однако он знал, что его разглядывают не из чистого любопытства, не так, как смотрят слоняющиеся по улицам города бездельники или женщины, которым нечем заняться и которые жаждут хоть какого-нибудь отвлечения от тоскливой повседневности. Эти люди разглядывали его по-другому. Они стояли молча, не сводя с него глаз, в их пристальном взоре было что-то угрожающее. Они походили на одетых в штатское полицейских, участвующих в облаве.

Маколи остановился, снял с плеча свэг и поставил его на обочину. Потом достал табак и принялся свертывать самокрутку. Голову он наклонил, но следил за ними из-под полей шляпы.

Один из них, повыше, был хорошо одет по местным понятиям: коричневый в узенькую полоску костюм и сдвинутая набок, тоже коричневая, с узкими полями и высокой тульей шляпа, похожая на болванку для шляп. На висок падал клок рыжих волос. Уголки воротничка его рубашки были аккуратно прихвачены булавкой, которая пряталась под узлом галстука, а сам галстук полукругом высовывался из-под жилета. На ногах красовались черные лакированные туфли с острыми носками. У него была квадратная челюсть, рыжеватые волосы и слегка усыпанная веснушками синевато-молочная, цвета бланманже, кожа.

Его приятель был приземистый, с грубым темным лицом. Его серый костюм был помят, брюки на коленях пузырились, а лацканы пиджака загибались. На нем была белая спортивного покроя рубашка с открытым воротом. Шляпа сидела у него на голове, как осевший в печи пирог.

Маколи не спеша втянул дым и кольцами выпустил его изо рта. Потом взглянул налево и направо, стараясь не подать виду, что эти люди его интересуют.

Он смотрел, как они идут: впереди высокий, за ним маленький. Они шли гуськом, медленно, не оглядываясь на него. Маколи следил за их движениями: свободной, по-змеиному плавной походкой шел высокий, и тяжелой поступью, чуть насупясь, маленький. Он заметил, что они скрылись в дверях пивной.

Он прошел дальше по улице и остановился перед кинотеатром. Пострел рассматривала афиши. Потом он снова двинулся вдоль улицы. Пошел в обратном направлении. Назревало что-то такое, что было ему не по душе.

Как будто просыпаешься ночью в лесу и чувствуешь: кто-то притаился рядом, подслушивает во тьме, а тьма наполнена звуками леса, преувеличенными твоей слепотой, разыгравшимся воображением и нервами, из-за которых незнакомое не отличишь от знакомого.

По улице, пыхтя, протарахтел грузовик, остановился у обочины, и молодой Джим Малдун окликнул его. Светлые волосы его были всклокочены, лицо осунулось. Было похоже, что он не спал ночь. Он слез с сиденья и подошел к стоящему на солнце Маколи.

- Как старик?

- Умер, - тихо ответил Малдун. - Преставился как раз, когда я появился в дверях.

- Как? Еще вчера вечером?

- Да.

- Не повезло.

- Ничего не поделаешь. Спасибо хоть быстро. Говорил и вдруг замолчал. Он и не понял ничего.

- Хорошая смерть.

- Да. А у тебя как дела? Взяли?

Маколи покачал головой.

- Говорят, это паршивое место, - продолжал Малдун. - Я вчера порасспрашивал дядю. Он говорит, что у них там с самого начала одни беспорядки. Старому Неду Рэдшоу, владельцу участка, это до смерти надоело. Он уже предупредил О'Хару. Нед - один из лучших клиентов, и О'Хара боится его потерять. Нед может доставить ему много неприятностей. Еще и других хозяев подговорит против него. О'Хара сейчас загнан в угол. Вот и носится по округе, ищет повара.

- Если все обстоит так, как ты говоришь, - заметил Маколи, - повар дела не поправит.

- Не знаю, как О'Хару угораздило нанять таких бандюг.

- Ты еще не собираешься домой?

- Нет. Побуду несколько дней здесь. Приведу дела в порядок. Посмотрю, как все образуется. Может, придется взять к себе мать. Похороны завтра. Я потому и приехал сюда, чтобы обо всем договориться.

- Понятно. Может, я поеду с тобой обратно в Мори.

- Значит, ты решил отказаться от работы?

- Нет еще. Думаю. Драки эти меня мало волнуют. Об этом я не беспокоюсь. Но вот, - он кивнул в сторону сидящей на обочине дочки, - с ребенком, боюсь, дело не выгорит.

- Да, - задумался Малдун, - я тебя понимаю.

- Нужно быть идиотом, чтобы на это решиться. Зачем только я сюда притащился.

- Ты же тогда не знал всего.

- Я знал, что при мне ребенок. Этого достаточно, - сказал Маколи. Он достал бумагу и табак, и протянул пакет Малдуну. В это время он заметил, что высокий и его приятель вышли из пивной и зашагали по дороге.

- Послушай, Джим. - Он послюнил бумажку. - Видишь этих двух, что идут по той стороне? Кто такие, не знаешь?

Малдун повернулся и, не сводя с них глаз, сказал:

- Знаю. Тот, что в коричневом костюме, это О'Нил. Сам вкалывать не очень-то любит. Старшим заделался. Он из соседнего города, из Тары, но здесь вполне прижился, знает, где можно сорвать шальные деньги. Считают, что он и в морду дать может, только я никогда не видел, чтобы он дрался.

- А тот маленький?

- Его брат по матери, Фрэнк Кристи. Вот этот малый - настоящий бандит.

- Кристи, - задумался Маколи. - Я, по-моему, про него слышал. Это не он ли отбывал срок за то, что прирезал какого-то парня в Паламалаве?

- Он самый, - ответил Малдун. - Какого-то пьяницу, который так нажрался, что день от ночи отличить не мог. Отсидел год, но лучше не стал. Горячий он малый. Сдается мне, у него с головой не все в порядке.

Маколи увидел, что высокий и маленький вошли к подрядчику.

- Как насчет того, чтобы выпить, Мак? - спросил Малдун.

- Я не прочь бы, да что делать с ребенком?

- Ничего с ней не случится. Мы ненадолго. Я не собираюсь засиживаться. У меня была жуткая ночь, я и сейчас еле ноги таскаю… Хорошо бы выпить, чтобы чуть-чуть в себя прийти.

- Давай.

Они доехали до пивной, и Маколи велел Пострелу не вылезать из грузовика. Свой мешок он оставил на сиденье рядом с ней. Малдун ждал его, и они вместе вошли в пивную. Малдун заказал себе виски, а Маколи попросил пива. Кроме них, в пивной, где было прохладно и чисто, сидело еще человек восемь-девять. Маколи как раз заказывал вторую кружку, когда вошли О'Нил и Кристи. Они не спеша прошли к середине прилавка, и буфетчица подала им две кружки пива.

Маколи заметил, что, когда эти двое проходили мимо, лицо Малдуна стало напряженным. Он даже глотнул от волнения. В нем появилась какая-то притушенная тревога.

- Пей, Мак, и пойдем отсюда, - заспешил он.

- Погоди, - сказал Маколи. - Знаешь, когда пьешь быстро, вкуса не чувствуешь.

- Знаю, конечно, - усмехнулся Малдун, - да только мне хотелось бы поскорее повидаться с гробовщиком и покончить с делом раз и навсегда.

- Понятно, - отозвался Маколи и допил свою кружку до конца.

Когда они направлялись к дверям, Малдун шел впереди, рассуждая о том, что ничто так не поднимет дух, как виски, и был уже за дверью, к которой подходил Маколи, как вдруг послышалось:

- Эй, ты!

Маколи остановился в дверном проеме и обернулся. Тихо, крадучись, как кот, к нему шел О'Нил. Маколи видел смертельно бледное лицо и ледяные светло-голубые глаза. Пиджак О'Нила был расстегнут, и Маколи заметил, что у него, как у всех любителей пива, намечается брюшко.

- Ты меня зовешь?

О'Нил не ответил. Он стоял, не сводя взгляда с Маколи. Но и Маколи не отводил глаз в сторону. Он ждал. Слева от своего приятеля появился Кристи. В его черных глазах был каменный блеск, а на грубом, темном от небритой щетины, лице выражение враждебности. Рот его находился в непрестанном движении. Он облизывал губы, выпячивал, растягивал в усмешке.

- Хочу поговорить с тобой, - сказал О'Нил.

У него был тихий, тягучий голос, довольно приятный на слух.

Маколи вышел из пивной. О'Нил и Кристи последовали за ним. О'Нил остановился напротив Маколи. Кристи опять занял позицию слева от него. Маколи заметил, что ярдах в шести на краю крыльца, словно поджидая приятеля, стоит Джим Малдун.

- В чем дело? - спросил Маколи.

- Собираешься получить место повара у стригалей?

Маколи перевел взгляд с О'Нила на Кристи и обратно.

- Возможно. А что?

- Мой приятель тоже хочет получить это место.

- Правда? - удивился Маколи.

- Диксон из конторы О'Хары сказал, что ты первым сделал заявку. Поэтому сначала будут говорить с тобой. Вас только двое: ты да он. А он, как я уже тебе сказал, имеет намерение занять это место.

- Оба мы никак не сможем получить его, ведь так? - тихо спросил Маколи.

- Не сможете, - согласился О'Нил. - Поэтому тебе и придется про него забыть.

- Пойдем, Мак, - поторопил его Джим Малдун в надежде, что все обойдется.

- Другими словами, - продолжал О'Нил, тщательно подбирая выражения, - тебе просто незачем заходить в контору О'Хары. Так удобнее, и никто не обижен. Понятно?

Маколи почувствовал, что ладони у него вспотели, а в желудке заныло. Он знал, что выход может быть только один. Кому-то придется уступить, но само собой разумеется, это будет не он. И если те двое, что стоят против него, хоть немного знали бы его характер, то они бы это поняли.

- Но мне тоже нужна эта работа.

Глаза О'Нила превратились в синие льдинки.

- Послушай, морда, я не в игрушки играю. Сделаешь так, как тебе говорят.

Маколи испытывал старое, хорошо знакомое ему чувство: его гордость и независимость поставлены на карту. В нем взвился, раскручиваясь, гнев. Он горел презрением и ненавистью к тем, кто так дешево оценил его. Сама попытка его запугать была унизительна. Знали бы эти люди, что тем самым они как бы вложили пистолет в его руку, зарядили, заставили прицелиться и отвели курок.

- Придешь в контору, - пригрозил Кристи, - и я выбью из тебя мозги.

- Какие еще мозги? - усмехнулся О'Нил.

На этом терпение Маколи кончилось. Ему хотелось расправить плечи, сжать кулаки и высказать О'Нилу все, что он о нем думает: ты умеешь приметить человека, который впервые появился в этих краях, и уложить его в драке; ты можешь во время стрижки овец расхаживать по улицам с важным видом и стричь купоны, но не путай меня с теми слабаками, с теми желтопузыми, которые только и умеют, что пропиваться в пух и прах, с теми шавками или шакалами, которые спьяну и ответить тебе не могут, а таких свиней, как Кристи, чавкающих у своих корыт, волосатых и хрюкающих, я тоже видел. Пусть убирается к себе в загон.

Но действовать следовало умно. Один он с двумя не справится. Ощущая напряженность положения, но не пугаясь ее, он посмотрел на Джима Малдуна, который стоял и грыз от волнения спичку. Ждать большой помощи от него не приходилось. Он заметил, что три-четыре человека остановились на противоположной стороне улицы, наблюдая за ними, а те, кто сидят в пивной, не сводят глаз с дверного проема. Они ему тоже не помощники. Он один против О'Нила и Кристи.

Напряжение как рукой сняло. Незаметно он изготовился.

- Я не привык, чтобы мне указывали, - пожав плечами, сказал он, - Вот в чем дело.

- Так что же будет? - спросил О'Нил, несколько обескураженный покорным тоном Маколи.

- Может, ты и прав, - отозвался Маколи.

Он занимал отличную позицию: левое плечо его было выдвинуто вперед. И в момент своей победы, в ту секунду, когда О'Нил расслабился, он был ошеломлен неожиданным. Вложив всю огромную силу своего тела в правую руку, Маколи выбросил ее вперед и почувствовал, как, словно резиновый мяч, подался живот О'Нила. Он ощутил на своем лице выдохнутый воздух и, словно молния, подбросил тот же кулак вверх, заставив О'Нила щелкнуть зубами так, как хлопает дверца духовки. А потом, танцуя, отступил, чтобы встретить Кристи, но Малдун уже кинулся на Кристи, как терьер на обезьяну.

Колени О'Нила подгибались. Руки бессильно повисли вдоль тела. Он был похож на балку, готовую рухнуть. Он медленно покачивался из стороны в сторону, а из его разбитого рта по подбородку струилась кровь. Глаза его закатились. А глаза Маколи сверкали от удовольствия. В них был блеск стали. Спина его пружинисто изогнулась. Он выбросил попеременно левую и правую руки, и голова О'Нила дернулась туда-сюда. И не успел он еще упасть, как Маколи нанес последний удар правой и разбил ему нос. С секунду О'Нил стоял на коленях, а потом лег на бок в пыль.

Все это случилось так быстро, что зрители онемели от удивления.

Один взгляд, и Маколи оценил неравенство сил между Кристи и Малдуном. У Малдуна подкашивались ноги, а зубы были оскалены от усилия, как у рычащего пса. Внезапно на голову ему обрушился сильный удар, и он упал, потеряв сознание. Раздувая грудь, как кузнечные мехи, Кристи метнулся вперед и занес было ногу над головой Малдуна, чтобы пнуть его, как Маколи чуть не сбил его с ног, а потом сильно ударил левой, так что тот отлетел спиной к стене пивной. И так и остался сидеть там, тряся головой и сверкая глазами.

Со всех сторон сбегались зеваки, образуя круг, который то сжимался, то расширялся. Одни кричали, чтоб драку прекратили, другие - чтобы продолжать до конца.

- Вставай, Кристи. Ты еще можешь драться.

- Ставлю десятку на бродягу.

Маколи сорвал с себя пиджак и поплевал на руки. Уголки его рта дрогнули в улыбке, но в глазах сверкала ярость убийцы. Он любил хорошую драку. В особенности, если была причина. Избить противника можно, было бы за что.

Он смотрел, как Кристи встал, опираясь о стену. Маколи сначала не был уверен, будет ли Кристи продолжать драку, потом понял, что будет. И снова приготовился, но на мгновенье его охватил страх: Кристи выхватил из ящика, что стоял возле стены, пустую бутылку и, держа ее в руке за горлышко, отбил низ о кирпичи.

Теперь на его лице заиграло совсем другое выражение - злая ухмылка. Сжимая отбитое горлышко в кулаке, он вращал им в воздухе.

- Брось стекло, Кристи, и дерись по правилам.

- Прекратите драку. Он убьет его.

Маколи слышал, как вскрикнула Пострел, но головы не повернул. В следующую секунду девочка бросилась к нему и, схватив за руку, тащила его в сторону, с ужасом глядя на Кристи.

- Уходи, - крикнул он. - Уходи. Ради бога, заберите ребенка.

Двое мужчин схватили ее и оторвали от него.

Маколи теперь ждал хладнокровно. Он успокоился и дрожал только от избытка энергии. Лицо его горело темным огнем, а глаза были холодными, как у акулы.

- Давай, Кристи, - сказал он. - Смотри не промахнись по первому разу. Потому что второго не будет.

Слова эти ошарашили Кристи, и выражение его лица изменилось, словно на мгновенье он потерял уверенность в себе. Он начал кружить вокруг Маколи, а тот напряженно следил за ним. Он знал, что Кристи будет ходить кругами, приближаясь к нему, пока не выберет удачный момент. А потом бросится вперед, держа в руке осколок от бутылки, и, ухватив противника, двинет стеклом ему по лицу. Что он, полчаса так собирается крутиться, приноравливаться, ждать момента, как будто и Маколи вооружен таким же оружием?

Маколи вовсе не устраивало столько ждать.

- Безмозглое ты чучело, Кристи, - дразнил он его. - Чего ты ждешь? Даже с этим осколком ты все равно трус. Может, мне заложить одну руку за спину?

В толпе засмеялись. На лице Кристи отразилась ярость. Инициатива была за Маколи. Он приготовился к нападению и знал, что ему следует делать. Успех зависел от правильного расчета, от доли секунды. Если он сделает ошибку, тот его разукрасит на всю жизнь. Он это понимал.

Он сделал несколько шагов в сторону Кристи, и Кристи попался на эту удочку. Он кинулся вперед. Маколи остался на месте. Он стоял неподвижно и не сводил глаз с грозного оружия. Оно было на расстоянии фута от его лица. Точно, в нужное мгновенье, он наклонил голову, и рука с осколком от бутылки скользнула мимо его плеча.

Промахнувшись, Кристи рванулся прочь от Маколи, но правая рука Маколи схватила его за горло - стальные пальцы впились и сжались мертвой хваткой. В то же мгновенье левой рукой Маколи рванул Кристи за руку и отвел его от себя, перевалив через свою правую руку. Он не знал, как долго сумеет держать его таким образом, но держать было необходимо. Единственное, чем можно было убыстрить дело, - это еще сильнее сжать горло Кристи. Пальцы Маколи были как стальные клещи.

На мгновенье Кристи был ошеломлен таким поворотом событий, который лишил его победы и поставил в невыгодное положение. Потом начал вырываться. Попытался освободить правую руку, размахивал левой, поднимал колени, чтобы нанести удар ногой и одновременно оторваться от Маколи, дергался назад, в стороны, кашляя и задыхаясь, но рука Маколи капканом держала его за горло. Он попытался было ударить Маколи в пах, но тот увернулся, встав к нему боком.

Тогда Кристи был вынужден бросить бутылку. Он освободил правую руку и теперь обеими схватился за руку, которая выдавливала из него жизнь, в отчаянной попытке оторвать ее от своего горла. Но как только Маколи заметил, что грозившая ему опасность миновала, он разжал пальцы, и Кристи отлетел от него. На шее у него обозначились пятна. Такие пятна могла бы оставить только латная рукавица.

Выставив вперед плечо, Маколи двинулся к Кристи. Рубашка у него на спине натянулась. Удар пришелся Кристи в висок, и он завертелся волчком. Но одолеть его было не так-то просто. Он кинулся вперед, как бык, с перекошенным от ненависти и злобы лицом. Маколи увернулся, ударил ему правой в живот, и Кристи лег на землю и замычал. Он попытался приподняться, но этим только доставил Маколи лишнее удовольствие. Маколи кулаками прошелся по нему. А потом оторвал от земли и, сдавив, лишая последних сил, начал мотать из стороны в сторону, словно доведенного до бешенства быка в загоне. Кристи был как мешок. Но Маколи не знал жалости.

- Я здесь, Кристи. Ты что, не видишь меня? Смотри. Здесь я.

И его огромные кулаки ходили по ребрам Кристи, по подбородку. Удары были болезненными, но не настолько, чтоб Кристи потерял сознание.

- Хватит, - прохрипел Кристи. - Хватит.

- Хватит? - переспросил Маколи. - А я еще и не начинал. Главное еще впереди. Я должен прикончить тебя. Я еще не пустил в ход сапоги. Я еще распишу тебе рыло твоей же собственной бутылкой.

- Нет, нет. Хватит.

Джим Малдун вышел из толпы и обнял Маколи за плечи.

- Пойдем, Мак, с ним кончено. Не то еще убьешь его. Довольно.

Маколи оттолкнул его. Потом обернулся и увидел бледное лицо Малдуна, его умоляющие глаза.

- Ладно, Джим, - сказал он. - Но только ради тебя.

С этими словами он подошел к Фрэнку Кристи, приподнял его безжизненное тело и правой нанес сильный удар под подбородок. Ноги Кристи дернулись, потом он с глухим стуком упал на землю да так и остался там лежать.

Почти с минуту толпа зрителей оставалась неподвижной. Потом ряды ее дрогнули, и люди начали расходиться. Кристи и все еще не пришедшего в себя О'Нила перетащили во двор пивной. Люди окружили Маколи, восхищенно ахали, поздравляли его, говоря, что Кристи давно уже заслужил подобную трепку.

- Пойдем, Мак, - тянул его за руку Малдун. - Пора убираться отсюда.

- Я хочу получить это место, - сказал Маколи.

- Что?

- Думаешь, я позволю этому негодяю занять его? Полез на меня с бутылкой. Не на такого напал.

Малдун не стал с ним спорить. Боевой дух все еще не выветрился из Маколи.

- Хорошо, хорошо, только сначала надо привести себя в порядок. Ты с головы до ног в крови. Не здесь, Я знаю одно место.

- Я опоздаю.

- Не опоздаешь. Садись в машину.

Он переложил мешок Маколи в кузов, и тот сел рядом с Пострелом. Лицо ее опухло от слез. Она гудела, как вентилятор, не переставая.

- Какого черта ты воешь? - огрызнулся он.

Ответа он не услышал, но она перестала плакать и подняла глаза.

- Ты весь в крови.

- Ну и что?

Он взял у нее из рук игрушку, повертел в руках.

- Знаешь, как зовут эту штуку, Джим?

- Знаю, - улыбнулся Малдун краем рта…

- Губи, - сказал Маколи и расхохотался, будто только сейчас понял, какое это смешное имя.

Малдун привез их к приятелю своего отца. Там они привели себя в порядок. Маколи достал из мешка чистую рубашку. Они пробыли там всего полчаса. Старики предложили накормить их, но Маколи отказался. Ему хотелось поскорее уйти. Пострел получила печенье и стакан молока.

Сидя в машине, Малдун не мог скрыть своего восхищения.

- Только подумать, как ты разделался с О'Нилом. Как наносил удары. Один за другим. По-моему, кошке и то не уступишь в проворстве.

- Ничего особенного, - пожал плечами Маколи, - Просто я не дал О'Нилу опомниться и показать, на что он способен. Второй мерзавец, этот Кристи, он просто мешок с костями.

- Конечно, куда им до тебя, Мак.

- Мне тоже порядком досталось, - признался Маколи.

Грузовик остановился, съехав на обочину, и Маколи, выскочив, бросился в контору О'Хары. Диксон, человек с грушевидным лицом и коротко остриженными светлыми волосами, который утром зарегистрировал его, посмотрел на него с таким удивлением и любопытством, будто не мог поверить своим глазам, что перед ним тот самый человек, о котором он столько наслышан.

- Где О'Хара? Еще не вернулся?

- Вернулся, - ответил Диксон. - Только я не думаю…

В эту минуту из соседней комнаты появился О'Хара. Это был толстый человек с большим животом и круглым пухлым лицом, красным и лоснящимся, как восковое яблоко. Его гладко прилизанные черные волосы на висках были тронуты сединой. На нем был аккуратный, темно-синий костюм. Он сел в кресло, на котором прежде сидел Диксон, а тот отошел к окну и, прислонившись к ящику с бумагами, стоял и смотрел на Маколи.

- Ты, значит, Маколи? - спросил О'Хара с еле приметной лукавой улыбкой. - Говорят, ты тут шуму наделал в городе.

- Как насчет работы в лагере? - спросил Маколи, не желая откладывать дела в долгий ящик. - Я бы хотел сразу приступить.

- Извини, - сказал О'Хара, - но ты немного опоздал. У меня уже есть человек

- Опоздал? - переспросил Маколи. - О чем вы говорите? - возмутился он. - Я приехал сюда из Милли за этой работой. Сегодня утром я зарегистрировался здесь первым. Кристи пришел после меня.

Улыбка не сходил с лица О'Хары.

- Я ничего не сказал про Кристи, - спокойно ответил он, приглушая пыл Маколи. Тот непонимающе смотрел на него, и О'Хара продолжал:- Я нашел человека в Колларенебрай. Он сейчас в пивной. Сегодня днем он поедет в лагерь.

Маколи все еще не мог прийти в себя.

- Но мне сказали, что из Милли вы поехали прямо сюда.

- Правильно, - ответил О'Хара. - Но в дороге я передумал. Поэтому и добрался домой всего час назад.

Он открыл пачку сигарет и протянул Маколи. Но тот лишь покачал головой и достал из кармана свой кисет.

О'Хара прикурил и смотрел, как догорает спичка.

- Все равно я не дал бы тебе эту работу, Маколи.

- Почему?

- Потому что тогда я накликал бы новую беду и подписал твой смертный приговор.

- Да бросьте… - начал было Маколи.

- Послушай меня, - сказал О'Хара, которого яростная непримиримость Маколи начала раздражать. - Их там двадцать пять человек. Из них по меньшей мере пятнадцать - дружки Кристи. Они будут охотиться за тобой, как свора бешеных собак. Даже если тебе наплевать, раскроят тебе башку или нет, то мне не наплевать. Я хочу, чтобы все было тихо. Я по горло сыт этими беспорядками. - Он затянулся сигаретой, и дым спиралями вышел из его ноздрей. - Послушай, - продолжал он убежденно, - ты много ходил и знаешь, что плохих людей можно встретить всюду. Они есть на фермах и в лагерях, но держатся либо в одиночку, либо попарно. И ты знаешь, как бывает. Их сразу распознают. И дают понять, где их место. Приличные люди с ними не якшаются, и они либо подчиняются правилам, либо расплачиваются за последствия. Там же, в лагере, сразу собралась куча самых отъявленных мерзавцев. Один к одному, прямо на удивление. Как только работа закончится, пусть они все катятся к чертям. С глаз долой. Я бы и сейчас с ними разделался, да вот стрижка овец на носу, кого теперь найдешь?

- Что ж, ничего не попишешь, - сказа Маколи.

Он был уже готов уйти, и на этом все бы кончилось, не окажись О'Хара человеком степенным с твердыми убеждениями относительно семейной жизни и родительских обязанностей. Кроме того, его разбирало любопытство. Но начал он так:

- Чтобы ты не считал себя обиженным, я тебе вот что скажу. Даже если бы ты Кристи и пальцем не тронул, а я бы не нанял другого человека, и мне сейчас еще был нужен повар в лагерь, все равно я бы тебя не взял.

Маколи посмотрел на него вопросительно.

- У тебя маленькая девочка, - с добродетельным видом снисходительно пояснил О'Хара, - совсем ребенок. И я не позволил бы ей появиться там, как не позволил бы собственному ребенку. Не из-за беспорядков. Просто там - не место для ребенка. Жизнь, которую ты ведешь, для ребенка не годится. Что ты вообще за человек, если тебе пришла в голову мысль тащить ее с собой в такое место?

- Какого черта вы лезете ко мне? - взорвался Маколи. Опершись руками о стол, он наклонился к О'Харе и сказал отрывисто:- Занимайся своими делами, у тебя и на них-то не хватит мозгов. А умнее ты уже не станешь. Вот когда будешь хорошо управляться в своем деле, тогда, может, я еще послушаюсь твоих советов.

И вышел из конторы. На улице стало пасмурно. С севера дул легкий ветер. Полосатые полотнища, затенявшие крыльцо, шевелились и хлопали.

- Не получилось? - спросил Малдун, сразу поняв все по его лицу.

- Не получилось, - ответил Маколи, и Малдун, хоть его и разбирало любопытство, сообразил, что сейчас не время пускаться в расспросы, почему и как. Потом узнаю, подумал он.

- Похоже, пойдет дождь, - осторожно заметил он, как бы не замечая безмолвного гнева Маколи. Но глянув по сторонам, вдруг заспешил: - Садись в машину. Скорее… Идет «синий мундир», пропади он пропадом.

Маколи оглянулся.

- Поздно, - заметил он. - Он нас видел.

К ним не спеша подходил сержант полиции, ступая так, будто одной из главных его обязанностей в жизни было выравнивать землю. Шеи у него не было, грудь торчала колесом, а челюсти напоминали бульдожьи.

- Ты Маколи?

- Я.

- Я могу посадить тебя.

- За что это? - удивился Маколи.

- Ты знаешь за что. Плохое поведение и прочие нарушения закона.

Маколи притворился непонимающим. Потом лицо его просветлело.

- Вы хотите сказать, что небольшая… Да что вы, сержант, это же пустяк. Просто приятели немного побаловались. Вы же знаете, как это бывает?

- Знаю, - ответил сержант. - Будешь предъявлять обвинения?

- Обвинения?

- Разве Кристи не бросался на тебя с разбитой бутылкой?

- Я этого не заметил, сержант, - сказал Маколи, давая понять, как он сам оценивает происшедшее.

- Даю тебе час, чтобы убраться из города.

- Но мои друзья… - начал Маколи с озабоченным видом, пытаясь выяснить, только ли он подвергнут наказанию.

- Не беспокойся, о них как следует позаботятся, - уверил его сержант. И поднял вверх пухлый палец: - Один час.

- Что справедливо, то справедливо, - согласился Маколи.

Они смотрели, как сержант удаляется, заложив руки за спину. Брюки его полоскались на ветру, как разорванные паруса.

- А он ничего, - заметил Маколи.

- Что будешь делать, Мак?

- Отправлюсь в путь.

- Поедем лучше к нам, - предложил Малдун. - На несколько дней.

Маколи хлопнул его по плечу.

- Нет, - сказал он. - У тебя своих забот хватает, Джим. А я тебе не помощник. Будь здоров.

Они пожали друг другу руки. Мальчишеское лицо Малдуна было обиженно-грустным.

- Я хочу есть, папа, - заявила Пострел.

Малдун заставил себя усмехнуться, чтобы облегчить расставание.

- Пожалуй, поеду, займусь похоронами.

Он включил стартер, мотор ожил и натужно затарахтел.

Маколи сделала шаг вперед и положил руку на плечо Мадуна.

- Забыл сказать, Джим. Не возьми ты с самого начала этого болвана на себя, боюсь, все получилось бы по-другому.

Малдун махнул рукой, но лицо его было довольным, и это выражение помнилось Маколи, когда грузовик уже уехал.

- Куда поехал Джим? - спросила Пострел. ОНа почесала одну ногу об другую. - Джим хороший, - добавила она.

Маколи вгляделся в длинную, уходящую на юг, скучную дорогу. Посмотрел на небо, по которому ветер гнал облака. Но выхода не было. Время уходило.

Он толкнул сетчатую дверь и вошел в пекарню. Пахло свежим хлебом и чистыми мешками. Он тронул стоявший на прилавке колокольчик, и из помещения позади лавки показалась девушка в белом халате. Это была та самая девушка, которую он видел рано утром, когда она переходила улицу. У него сразу поднялось настроение. Улыбка ее была приветливой, но безразличной. Она улыбалась скорей по обязанности, нежели от души.

- Можно пару пирогов и буханку хлеба? - спросил он.

- Пожалуйста.

Голос у нее был негромкий. Она повернулась и наклонилась над ларем. Он пробежал взглядом по ее фигуре спереди и сзади. Оценил ее шелковистые стройные ноги и даже приметил кружева на нижней юбке. Они вызвали в нем желание и вдохновили его воображение. Она снова повернулась, и, пока заворачивала хлеб, он наслаждался видом ее гладких округлых рук.

Через минуту она с той же дежурной улыбкой поставила перед ним пироги. Глаза ее блестели, как вишневый сироп. Губы были мягкие и чувственные. Иссиня-черные волосы вились. Маколи не сводил с нее безмятежно-спокойного взора, как будто рассматривал статуэтку на полке. Она вспыхнула и отвела взгляд. Но в остальном движения ее, казалось, не изменились, хотя он заметил, когда она взяла деньги и положила их в кассу, что она смущена.

- А воды вы мне нальете? - Он положил на прилавок пустую флягу.

На этот раз ее взгляд выразил большую заинтересованность. В нем появилась неуверенность и любопытство. Она кивнула и взяла флягу. Потом вернулась, вытирая ее тряпкой.

- Извините, перелила через край.

Маколи развязывал свой продуктовый мешок и не сводил с нее глаз. Она же скрыла свое смущение, занявшись Пострелом. И быстро спросила:

- А маленькой девочке не хотелось бы сладких пирожков? Они чуть зачерствели, но еще вкусные. Если вы не против, конечно.

Вот это ему нравилось. Именно такие люди. Они не швыряют вам в лицо милостыню, как будто вы их молите о ней. Они помнят, что и у вас есть чувство собственного достоинства. И не пытаются его отнять.

- Конечно, не против.

Он смотрел, как она выбирает пирожки, что лежали в окне на витрине, на округлые линии ее бедер и крутую грудь, явственно обозначавшуюся, когда она протягивала руку.

- Это тебе, малышка, - повернулась она.

Пострел взяла пакет и, мгновенно открыв, заглянула внутрь. Потом закрыла и подняла робкий взгляд, прижимая пакет к груди и дрожа от радости, которую старалась сдержать, потому что подсознательно понимала, что проявить радость перед чужой женщиной неудобно.

- Мы, пожалуй, тронемся, - сказал Маколи.

- Далеко? - спросила девушка, не в силах больше скрывать свою заинтересованность.

- В Мори.

- Господи, в такую даль!

- Через несколько дней доберемся.

- А на чем вы путешествуете?

- На своих двоих, - Ответил он.

- На чем?

- Пешком.

Ее, казалось, интересовали не ответы, а только возможность пофлиртовать, поддержать разговор. Она снова посмотрела на него, и они встретились взглядом. В ее глазах была нерешительность, будто она не знала, как устоять перед непоколебимо спокойной наглостью его взгляда. Наконец, не выдержав, она отвела глаза.

- Дождь ведь собирается.

- Возможно.

- Я чувствую ломоту в костях. У меня всегда кости ломит, когда собирается дождь.

- Меня тоже всего крутит, - сказал Маколи. - Но не от дождя.

Она снова подняла глаза, встретилась с ним взглядом и густо покраснела.

- И если хочешь знать отчего, - добавил Макои, обернувшись в дверях, - я скажу тебе на танцах на будущий год.

Ярдах в двадцати от пекарни Маколи велел Пострелу обернуться и посмотреть, глядит ли девушка им вслед. Пострел сказала, что она стоит на пороге. Маколи улыбнулся про себя.

Не миновать бы мне пощечины, подумал он, посмотри я не другую так, как смотрел на нее. Она принадлежит к тем увлекающимся натурам, которых возбуждает тайная игра, к тем женщинам, про кого говорят: в тихом омуте черти водятся. Они самые лучшие. Смелые же, те, что знают ответ на каждый вопрос, делятся на две категории: одни кокетливы, как кошки, и изменчивы, как вода или ветер, а другие - просто шлюхи. Первые увидят блеск в глазах мужчины, услышат, как он часто дышит, и довольны. А чуть дело примет серьезный оборот, тотчас зовут на помощь. Вторые же уж слишком часто укладываются на землю.

Тем не менее, пришел к выводу Маколи, продолжая думать об этой девушке, ничего она для него не значит. Он не знает, Сузи она или Фанни, умеет ли читать и писать, училась ли играть на рояле, ест ли мясо по пятницам и помогает ли маленькому Оскару его уроками. Он не знает, страдает ли она от запоров, кладет ли сахар в чай и давит ли угри на лице, сидя перед зеркалом. Он ничего не знает про ее семью, и как она живет, и, по правде говоря, все это было ему безразлично. Его она не интересует, а интересует лишь мужчину в нем. Она - образ, в который воплощается его желание.

В этой роли она и оставалась с ним, пока он шагал по дороге.

Хмурый день завершился ливнем. Укрыться было негде. Как звезда, сквозь кустарник мерцал свет, но он был где-то далеко, далеко. Маколи помнил, что в десяти минутах ходьбы есть высохшее русло реки, через которое перекинут мост, и побежал к нему. Пострел бежала рядом, втянув голову в плечи.

- Дай руку, - пронзительно вскрикнула она, когда Маколи начал спускаться под откос.

Они забрались под мост, отыскав место повыше, и уселись. Маколи пришлось согнуться, потому что голова его касалась досок моста. Они молчали. Кругом царила тьма, только ветер выл и плескал водой по настилу моста, просачиваясь в щели, да стучал дождь, невидимый и невидящий. Он тут же отыскал их руки и лица, заставляя ежиться, как бездомных собак. Сырой ветер вихрился над мостом. Маколи было холодно. Он чувствовал, как дрожит рядом девочка. Он развязал мешок, достал одеяло, и они закутались в одеяло, а поверх покрылись брезентом.

Для Маколи это вовсе не было тяжким испытанием. В этом было даже какое-то удовольствие. Им еще повезло уйти от дождя и согреться. Укромный уголок, уютный и тихий - конечно, удобств могло бы быть и побольше - но, черт побери, жаловаться не приходится. Бывает и похуже. Мог бы очутится под открытым небом, идти навстречу ветру и дождю, шатаясь, как пьяная баба на вечеринке. Он ждал, что Пострел начнет жаловаться, но она молчала.

Наоборот, она уткнулась в него и, довольная, похрюкивала.

- Мне здесь нравится, папа, - весело сказала она. - Здесь хорошо.

Он размышлял о прошедшем дне и обо всем, что случилось. Он думал о тысяче событий, происшедших, происходящих и грядущих. Вспыхивали и гасли мысли; возникали и туманились образы. Он видел лицо Кристи, представлял его себе ребенком - кровожадным ребенком с черной щетиной на лице, и ведь, верно, мать любила бы его, даже если б он отбивал горлышко от молочной бутылки и, играючи, глупый малыш, тыкал осколком ей в лицо. Мысль эта вызвала у него добродушную усмешку.

Пострел хихикнула ему вслед.

Думал Маколи и про Джима Малдуна, беспокойного, как собака, увидевшая привидение, напуганного до смерти и все же протянувшего руку помощи; белый, как полотно, его аж тошнило от страха, Малдун отворачивался, но оставался рядом, не придумывал поспешных отговорок, чтобы задать стрекача. Он хотел помочь. На это нужно мужество. Настоящее мужество.

И думал он о девушке. О Минни, Мэри, Мэйбл. Он хотел ее. Он понимал, как сильно хочет ее. Он хотел, чтобы она, смеясь, убегала от него, хотел поймать ее, овладеть ею, заставить ее забыть про смех и услышать, как она застонет от удовольствия, всколыхнувшись в последний раз. А он встанет и уйдет от нее, как герой, как победитель, оставив ее обессиленной от исступления.

Но когда он услышал сонное посапывание рядом, все его страстные видения рассеялись, и он почувствовал прижавшуюся к нему маленькую фигурку в свалившейся набок соломенной шляпе. Он глянул вниз, под откос. Ветер, дождь и тьма наводили уныние. Ему почудилось, будто кто-то заглянул в его тайные мысли, и это, в свою очередь, заставило его испытать чувство жалости к себе и унижения.

- О господи, - тупо пробормотал он.

Он снова посмотрел на спящую девочку, и его охватило желание сделать что-то злое, грубое, чтобы освободиться от появившегося в душе чувства вины и гнева. Он схватил ее за плечо и потряс.

- Эй, проснись. Вставай. Не то у тебя шею сведет.

Она вздрогнула, невидящие глаза ее широко открылись, потом снова закрылись, и он почувствовал, как она свернулась в клубочек. Он стиснул зубы, но больше тревожить ее не решился. Он положил ее на твердую землю, и она лежала, повернув голову набок. Он заломил руки, но напряжение уже покидало его, и ему стало легче, а через некоторое время он почувствовал себя совсем хорошо, ста спокойным и уверенным и принялся думать о себе, прикидывая так и этак.

Я мужчина, думал он. И мне нужна женщина. Верно. Не стал бы отрицать этого и перед самим господом богом. Коли она не была бы мне нужна, я бы стал думать, что со мной что-то случилось. Да, мне нужна женщина. И довольно об этом. Не то, если много думать, придется меня кастрировать. Хватит. Что я, прыщавый юнец, который бегает за бабами, что ли?

Дождь вроде не собирался переставать, хотя ветер, налетая порывами, задувал теперь под мост. Маколи подтянул ноги к груди, обхватил их руками и уткнулся подбородком в колени. Он видел, как блестит под его сапогами вода. Оставалось только одно - не двигаться с места. Но он ни о чем не жалел. Он знал, как бы поступил, если бы это зависело от него. Он не ушел бы из Буми. Он переждал бы там, пока погода не установится. Только безмозглый дурак рискует пуститься в путь по чернозему, когда небо готово вот-вот разразиться ливнем.

Но не уйти из Буми было нельзя. Как не уйти, когда полицейский дал ему всего час на сборы? Садиться в каталажку не к чему. Полицейские памятливы, как слоны, и мстить умеют не хуже выгнанной из дому тещи. В их руках власть, и они знают, как ею пользоваться. Даже если человек от рождения приличный, стоит ему нацепить мундир, и одно это, не говоря уж ни о чем другом, подымает у него со дна души всякую мерзость. Только заупрямься, ослушайся, и ты навсегда распростишься с городом. Они ни за что не позволят тебе вернуться туда. Несколько часов, и тебя выследят и выпихнут. Мы тебя выставляем, такие типы нам не нужны. Проваливай. А могут сделать и хуже. Бросят в холодную камеру, да перед этим еще изобьют и заберут одежду, а на следующеее утро швырнут одежду обратно, оставив в карманах лишь доллары, которые необходимы, чтобы последовать любезно предложенному совету: убирайся, мол, вон, пьяный бродяга.

Раз уже ты заработал пинок в зад, самое лучшее, что можно придумать, это убраться вон без промедления. Тот сержант, например, малый неплохой, но он все равно бы его выискал, и, если даже он не из тех, кто потом наступает на мозоль или навсегда затаивает злобу, тем не менее он не пожалел бы его, если бы дело дошло до суда. Нужно быть кретином, чтобы позволить втянуть себя в беду, когда ее можно избежать. Без промедления - именно так следовало действовать. Потому что порой полиция может и передумать. Хотя на того сержанта, - он вроде бы неплохой малый, - это не похоже, ибо он вел себя как орудие закона, а не его карающий меч. Тем не менее спустя пять минут он вполне мог появиться снова и прихватить его.

Поэтому он и ушел из города и, уходя, знал, что ждет его впереди. Рискнуть стоило. Всегда можно натолкнуться на ферму, лагерь, старый сарай, где живет одинокий старик, у которого умерла жена, или, наоборот, старуха вдова. И всегда есть надежда, что погода переменится к лучшему.

Вот как они будут завтра, это да. Придется шлепать по скользкой дороге. Далеко не уйдешь. А проголосовать вряд ли удастся. Машины ходить не будут. Только зачем об этом думать сейчас? Времени еще предостаточно. Хорошо бы, если бы он был один. Будь он один, он бы двинулся в путь, была не была, и шел бы себе потихоньку. С ребенком это в два раза труднее; более того, невозможно.

Маколи провел рукой по глазам. Он чувствовал, что они болят от усталости, от желания спать. Он чуть подвинулся, чтобы можно было откинуть назад голову. Переложил камни под спиной. Натянул шляпу на лоб, чтобы не брызгал в лицо дождь, втиснул каблуки поплотнее в грязь, чтобы легче было сидеть, и задремал.

Внезапно он насторожился. Среди ветра и шума появился какой-то новый звук. Маколи сел. Прислушался. Звук был неравномерным, то громче, то тише. Он наплывал, доносился издалека, но тем не менее слышался отчетливо. Маколи осторожно выбрался из-под моста и вгляделся в непроглядную тьму. Где-то на дороге возникли два расплывчатых желтых пятна.

Он побежал назад и растолкал Пострела, но дал ей возможность потянуться и позевать, пока готовил свэг, скатывая его круче. Это было единственное, что он успевал сделать в подобных обстоятельствах. Потом плотно стянул свэг ремнями.

- Что случилось, папа?

Он не ответил, вынырнул снова из-под моста и поглядел на дорогу. Пятна выросли. Он замер. И услышал более громкий звук: та-та-та-та. Та лебедка, с которой разворачивается кабель. Какой идиот решился ехать в такую погоду, подумал он. Но это его мало волновало. Пусть хоть сам дьявол, лишь бы он им помог.

- Идем, - позвал он Пострела.

Она держалась за его штанину, пока они взбирались по откосу на дорогу. Он встал посреди дороги, махая руками. Пострел, подражая ему, тоже замахала руками. Дождь был им в лицо. Они видели, как сквозь пелену дождя просвечивают и приближаются, становясь все больше и больше, желтые глаза, и, испугавшись, что их могут не заметить, Маколи отступил обочине, махая руками и крича. Он услышал, как мотор застучал медленнее, еще медленнее и замер

Грузовик остановился.

- Далеко едете? - сложив ладони рупором, крикнул Маколи, подойдя к кабине шофера.

Прижав лицо к стеклу, он только и мог различить что нос да глаза между шляпой и воротником.

- В Мори.

- Найдется место для двоих? Ответ донесся из кузова:

- Прыгай сюда, приятель. Второй голос сказал:

- Только поскорей, Христа ради. И давай двигаться.

Маколи посмотрел в стекло, и нос кивнул утвердительно. Он швырнул мешок в кузов, откуда раздался собачий визг, поднял Пострела, и чьи-то руки подхватили ее. Грузовик дернулся и помчался вперед как безумный, и Маколи стало швырять от одного борта к другому, причем он натыкался то на людей, го на собак. Они были со всех сторон.

- Сюда, приятель, здесь есть одеяло, если только сумеешь под него забраться.

Маколи разглядел, что всего в грузовике ехало лять человек. Трое сидело в кузове. Своему приятелю, старику, они предоставили возможность укрыться в кабине рядом с хозяином и водителем драндулета, Скользким Диком. Теперь вместе с ним и Пострелом в небольшом кузове насчитывалось двенадцать душ: семь овчарок, четверо мужчин, ребенок и к тому же все снаряжение. Укрытием им служили два так называемых дерюжных одеяла, то есть чехлы из-под шерсти.

Собаки были привязаны накоротко: три с одной стороны, четыре - с другой.

Грузовик заскользил, заметался, но сумел выровнять ход.

- Видать, чересчур спешит, - заметил Маколи.

- Этот негодяй совсем спятил. Он нас всех прикончит, пока не успокоится.

- Спешит добраться домой, к мамочке.

- Ему не добраться, если он будет так ехать.

Маколи знал Скользкого Дика понаслышке и с виду, но дел с ним никогда не имел. Это был высокий худой человек с грустными глазами. На голове у него было немного рыжих волос - если суметь их разыскать, конечно, - и чуть побольше над верхней губой. Физиономия его напоминала высохшую винную ягоду. Он был гуртовщиком и поваром у стригалей и мало обращал внимания на свою внешность.

Когда грузовик опять занесло, люди и животные сбились в кучу, перекатившись от одного борта к другому.

- Тот, кто прозвал его Скользким Диком, ей-богу, был прав.

- А я слышал, что в лагерях, где он работал поваром, его звали Грязным Диком, - заметил другой. - Но он велит называть себя Скользким.

- Какая разница? Держу пари, что на кухне он весь в такой грязи и жире, что и глаз на нем будет скользить.

Ночь вроде стала еще темнее, и дождь, не унимаясь, поливал их, грозясь утопить, а они, пиная собак, старались залезть под покров из дерюжных одеял.

Старый тарантас оглушал их. Он, казалось, обезумел: пыхтел, кашлял, плевался, стрелял из выхлопной трубы - того гляди, перевернется. Не думаю, заметил Маколи, что грузовик умеет плавать. Грузовик скользил, его швыряло во все стороны, и грязь из-под колес летела прямо в кузов.

Порой им казалось, что их кружит в пространстве, и кружение это было мучительным, А порой грузовик действительно поворачивало так, что еще немного и он мог бы поехать в обратную сторону. Но главное испытание ждало их впереди. Они поняли, что проехали лучшую часть дороги, когда увидели, что им предстоит преодолеть.

Грузовик забуксовал, его стало заносить, он тормозил, потом снова полз вперед. Но недолго. Он трясся на облепленных комьями грязи колесах. Стряхивал грязь с носа. Старался изо всех сил, но покрышки его сдали, и он ознаменовал свое поражение жалобным воем и дрожью. И когда все уже решили, что с ним кончено, он обманул их, зашипев из последних сил, прыгнул вперед и, еще раз задрожав, замер.

Скользкий Дик вылез из кабины. Один из пассажиров крикнул:

- Чего встали, Дик? Попить чаю с булочками?

Скользкий Дик обошел грузовик. Башмаки его чавкали и хлюпали, а дождь стучал по шляпе.

- Мотор сломался, и к тому же мы застряли в болоте.

- Ну и не возись, Дик. Посидим здесь до утра.

- Иди ты к черту со своим утром, - ответил Скользкий Дик. - Мы так увязнем, что засядем на целую неделю. А я намерен добраться до дому, пока дороги не развезло окончательно.

В кузове дружно засмеялись.

- Смотри, какой.

- Вылезайте, вы, ленивые коровы, - сказал Скользкий Дик.

- Пока жив, есть надежда, говорит моя мать.

- Если твоя мать похожа на тебя, - донесся ответ, - то она уж скажет.

Шутки шутками, а все они действительно были рады вылезти из кузова, да и собаки остались довольны, потому что у них оказалось больше места под чехлами. Маколи велел Пострелу сидеть в углу, где она и сидела, а сам спрыгнул на землю вместе с остальными. Они закатали штаны до колен, приготовившись помогать, а Скользкий Дик принялся чинить мотор. Поломка, по его словам, была небольшой, и он что-то бурчал про запальные свечи и распределитель. Они понимали, что он это делает для того, чтобы их подбодрить.

Наконец мотор завелся, и они стали тащить этот, как прозвал грузовик Маколи, ад на колесах из грязи. Грузовик рычал на первой передаче, тщетно меся грязь, дергаясь, истерически вращая колесами. Мужчины шутили и поддразнивали Скользкого Дика. Он осторожничает, утверждали они, потому что боится, что грузовик потеряет по дороге мотор. А то, что они потеряли брызговики, которые предохраняли от грязи, так бог с ними. От них все равно мало толку. Все равно, что сейчас от английской булавки.

- Давай, - отчаянно завопил Скользкий Дик. - Попробуем еще раз.

- Есть. Запускай.

И они изо всех сил навалились на этот ад на колесах. С пронзительным ревом, собрав все свои силы, грузовик рванулся и вылез из грязи.

- Молодец, Дик.

- Толкайте, толкайте, ради бога, - промычал Скользкий Дик. - Не то мотор снова заглохнет.

Грузовик медленно продвигался мили две, а люди, стоя по колено в грязи, толкали его сзади. Один из них поскользнулся и упал навзничь в липкое месиво. И хоть они шли медленно, все же ему пришлось их Догонять - он скользил, как пьяный на танцах, и падал еще несколько раз. Когда, наконец, он ухватился за борт грузовика, он рассмеялся. Это его бы нужно было прозвать Скользким Диком после всего случившегося, рассудил он.

- Все, - заорал Скользкий Дик, высовываясь из окна. - Влезайте. По-моему, можем ехать.

Они влезли в кузов - все в грязи, облепившей их с головы до ног, - и, пока их старый расшатанный драндулет, издавая устрашающие всю окрестность звуки, тащился по дороге в моросящей мгле, в кузове шла борьба между людьми и собаками за жизненное пространство.

Теперь собаки были настроены менее дружелюбно, чем в первую половину пути, потому что, пока люди толкали грузовик сзади, у них было больше места под чехлами. Теперь же люди, вернувшись, вели себя более шумно и занимали больше места, ибо на них налипла грязь и все они ужасно мешали друг другу, скользя, скатываясь, натыкаясь друг на друга и крутясь - в запутанном клубке собаки и люди. И едва только люди старались спрятаться от дождя и холода или защитить себя, они обязательно натыкались на собаку, а в особенности на ее зад, который почему-то вечно оказывался возле лица. Хвосты задевали их, шлепали, били по лицам.

- Фу, - не выдержал один из пассажиров, - убирайся ты, проклятая шавка.

- Черт побери, лучше уж нюхать в кухне газ от плиты, чем эта мука!

- Надеюсь, в следующий раз у меня будет насморк. Или, по крайней мере, с нами не будет этих мохнатых собак.

- Слава богу, они хоть привязаны накоротко. А то, если бы они могли вертеть головой так же свободно, как задом, нам бы не пришлось с ними состязаться.

- Теперь, во всяком случае, вы не сможете сказать, что не целовали собачий зад, - рассудил Маколи. - Да и я тоже.

И они, весело смеясь над собой, пришли к выводу, что проклятые псы испортили им всю поездку.

Их кидало и мотало весь остаток дороги до Мори. А когда показался Мори, они громко и задорно запели:

Едет грузовик,

В нем сидит Скользкий Дик.

Со сворой собачьей.

С судьбою бродячей.

Едет под дождем,

Все ему нипочем.

Было шесть утра, когда грузовик подъехал к гостинице. И как же выглядели его пассажиры! В пивной уже сидели повар и сторож, и, когда они оправились от первого испуга, Маколи, который знал, как следует действовать, взял инициативу на себя и принялся договариваться со сторожем, расспрашивая у него, где бы им почиститься. Маколи понимал, что у рабочих есть деньги. Они накануне закончили первую стрижку и, взяв аванс, влезли в грузовик Скользкого Дика и отправились в путь. В Буми они успели только получить деньги по чекам да опрокинуть пару рюмок.

Маколи поведал это все сторожу и сунул ему десятишиллинговую бумажку. Увидев это, рабочие полезли к себе в карманы и тоже достали деньги. Они были щедры, собрали порядочно и велели сторожу оставить сдачу себе. Болезненного вида человечек с глазами спаниеля и тощей шеей, он начал даже заикаться от радости, довольный, что заработал столько денег, когда день еще не начался.

Он повел их в баню. Они взяли с собой весь свой багаж. Маколи пришлось разбудить Пострела. Она одурела от усталости. Лицо ее было грязным и необычно бледным. Она ковыляла рядом с ним, склонив набок голову, прикрыв глаза.

В бане, раздевшись догола, с помощью теплой воды, тупого столового ножа и жесткой щетки они соскребли с себя комья прилипшего чернозема. Один из них, по прозвищу Темнокожий, был очень волосатым. Осторожно отдирая прилипшие складки штанов, он кривился от боли. Штаны, падая, содрали с его ног грязь вместе с волосами, заставив его скрежетать зубами и гримасничать от боли.

Пострел, широко открыв глаза и бессознательно повторяя за ним его гримасы, смотрела на него с жалостью.

Маколи раздел ее, обтер грязь и велел сидеть тихо, пока он приведет себя в порядок. У нее был усталый, изможденный вид, и это его слегка беспокоило, а беспокойство делало раздражительным. Он велел ей не глазеть по сторонам и поторапливаться. Но она, не проявляя никакого любопытства, принялась намыливаться. Все делали то же самое.

Помывшись, мужчины начали очищать от грязи свои пожитки. Грязную одежду каждый складывал в отдельный узел, заворачивал в бумагу и убирал в мешок. Маколи ждала новая беда. Его свэг промок. Когда он развязал его, чтобы вытащить новую смену одежды для себя и Пострела - для себя джинсы, рубашку цвета хаки, чистые носки и свой лучший пиджак, для нее чистые носки, сандалии, синий комбинезончик, серую полотняную кофточку и свитер - все оказалось сырым, потому что дождь промочил мешок насквозь. Но делать было нечего.

Прошел еще час, прежде чем они управились со всеми делами. Они натащили в баню столько грязи и земли, что, увидев это, сторож засомневался, правильно ли он поступил, но притворился, будто ничуть не огорчен, и даже предложил, что сам все уберет.

Выйдя на улицу, мужчины хлопали друг друга по плечу и, глубоко вдыхая, жадно втягивали в себя свежий воздух. Прекрасно было ощущать себя такими чистыми и обновленными, сознавать, что вчерашняя пытка никому ущерба не принесла, хотя Темнокожий и утверждал, что от него по-прежнему пахнет псиной.

Скользкий Дик все еще крутился возле машины и, хотя он привык ходить грязным, тем не менее почувствовал себя не очень ловко, когда увидел своих пассажиров отмытыми добела и в чистой одежде. На его шляпу налипло столько грязи, что она была похожа на пчелиный улей. Он снял ее и, как он это всегда делал, обошел с нею в руках всю группу, предлагая им быть любезными и расплатиться с ним, поскольку он горит нетерпением продолжать свой путь. А за то, что они помогли ему в середине пути, он скинул с каждого шиллинг. Дойдя до Маколи, он вынул деньги из шляпы, надел ее на голову и сказал:

- Ты пассажиром не был. Ты меня не нанимал. Я тебя только подвез. Понятно?

- Понятно, - ответил Маколи, понимая, что Скользкий Дик уступает ему, как один боец другому. - Во всяком случае, возьми себе хоть на выпивку.

Он бросил монету, и Скользкий Дик схватил ее на лету, как птица муху.

Они смотрели, как он влез в свою облепленную грязью повозку. Он высунулся из окна, когда этот ад на колесах затрясся и несчастные собаки задрожали и залаяли. Лицо его между шляпой и поднятым воротником было гипсовой маской; живыми оставались только глаза. Растянув губы в жесткой усмешке и обнажив прокуренные зубы, он сказал:

- У вас, ребята, такой вид, будто вам жутко повезло. Мне же везло и нынче ночью. - И рванулся с места, загрохотав.

Мужчины были намерены перехватить стаканчик-другой до завтрака и отправились в пивную. Маколи пить не собирался. Но и им мешать не хотел. Однако позавтракать в пивной неплохо, решил он. В животе у него уже бурчало от голода.

Он заказал для себя мясо с яйцами и то же самое, только поменьше порцию, для Пострела. Но девочка лишь ковыряла еду вилкой.

- Ешь, - сказал он.

- Не хочу.

- Все равно надо что-нибудь съесть.

Он с удовольствием закончил свою порцию и отодвинул тарелку, чувствуя, что мог бы съесть еще столько же. Повернулся к Пострелу. Ее еда уже остыла и покрылась пленкой жира. Он огляделся. Рабочие из Буми сидели в дальнем углу. За три стола от них артистически управлялась с вилкой худая, похожая на старую деву, женщина. Больше в прохладном зале никого не было.

Маколи взял вилку Пострела, подцепил кусок мяса и поднес ей ко рту. Она затрясла головой. Он передвинул вилку к вышитому стежками рту Губи.

- Смотри, он съест.

Но Губи покачал головой и высокомерно отвернулся.

- Губи тоже болен, - сказала Пострел.

- Болен? Ты не больна. Ради бога, не выдумывай, что ты больна.

Он посмотрел на ее осунувшееся личико, на чуть прихваченные жаром щеки, на погасшие, полные слез глаза с припухшими веками. Похоже, она простудилась. А может, ей просто нужно прежде всего как следует выспаться. Тогда она снова оживет. Он чувствовал, что и сам пал духом.

Выйдя на улицу, он остановился, размышляя, что делать. Куда пойти? Что придумать дальше?

Дождь прошел, но было пасмурно. В город возвращалась жизнь. В разрисованной повозке проехал румяный пекарь. Двое чернокожих, держа руки в карманах, вразвалку прогуливались по тротуару. Их сопровождала собака, которая была до того худа, что позвоночник и ребра ее были похожи на крышу ангара. Из-за угла, с подносом мяса на плече, появился мясник с багровым лицом и в полосатом переднике. Он вошел в пивную.

Маколи потер покрытый щетиной подбородок, опустил взгляд и, увидев, что Пострел молча пристроилась на обочине тротуара и сидит, сгорбившись, положив подбородок на руки, снова принялся размышлять. В этом городе у него были приятели, и он стал ворочать в памяти их имена, как плуг ворочает пашню: на дороге возле Теллераги жил Арч Морли, на другом конце города - старая миссис Краус, которая раньше заправляла чайной в Пиллиге; Чак Пирси, разорившийся трактирщик из Заходи-при-случае, жил на восточной окраине, мисс Таузи, что играла в церкви на органе и чей брат был священник, владела домом возле резервации аборигенов, а красавчик Келли - лучшего приятеля не сыскать - жил в той же стороне.

Из всех он выбрал Келли, но у него не было уверенности, что Келли на месте. Прошло два года с тех пор, как Маколи в последний раз видел его, и ему хорошо запомнился этот день. Келли носился тогда с грандиозной идеей насчет того, чтобы отправиться в виноградарские районы, расположенные вокруг Милдьюры и Лебединого Холма, и застолбить там заявку на участок земли. Он говорил, что начал бы с палатки, а потом сложил бы дом, быть может, со стенами из мешковины и с печкой из листового железа, но все-таки дом. А через некоторое время потом и кровью да с божьей помощью выстроил бы дом с коврами на полу, сортиром внутри и с большим окном из кварцевого стекла, чтобы можно было любоваться расстилающимися перед домом виноградниками и зеленеть от зависти или лихо заламывать шляпу в зависимости от того, кто ты такой сам и каких добился успехов по сравнению с соседом. Таков был Келли, он все твердил тогда об этом. У него были скоплены для начала деньги, и он уже начал приводить дела в порядок. Наверное, он давно ушел в те края.

Поэтому Маколи решил пойти к мисс Таузи, которая была следующей на очереди, если исходить из свойств ее характера и месторасположения ее дома.

- Пойдем, - позвал он Пострела. - Пройдемся немного.

Девочка покорно встала. В ее тусклых глазах появилась искра оживления.

- Куда?

- Недалеко. Если пойдешь быстро, то прогонишь простуду.

- Ладно, - согласилась она.

- Как ты себя чувствуешь?

- Не очень хорошо.

- Иди как можно быстрей.

- Ладно.

Маколи пошел парком, обходя лужи на дорожках, потом обогнул здание почты. В воздухе по-прежнему висела серая мгла. Им встретились дети, идущие в школу. Еще долго после того, как они прошли, слышались их голоса. Запела циркулярная пила. Звук ее стоял в неподвижном воздухе.

Он думал про мисс Таузи. Смешно, но он не знал ее имени. И никогда не слышал, чтобы кто-нибудь называл ее по имени. Мисс Таузи, и все. Даже Барни звал ее просто «сестренка». Может, ее звали Эйлин или Адела, может, Тереза или Моника - ей шло любое из этих имен. А может, она сняла его с себя, как снимают бусы, и спрятала в нафталин вместе со своим приданым и разными тряпками, которые собирала на свадьбу и на потом. Когда тот парень ее бросил, она вовсе не затаила обиду и даже не похудела, как его звали, этого малого с выпученными глазами, манерами приходского священника, намазанными вазелином волосами и украшенной топазом цепочкой для часов? Вроде Уолтер или как-то еще. Он спутался с какой-то богачкой из Штатов, и для мисс Таузи все было кончено. Нет, она не потеряла голову от горя. Она приняла этот удар, как волю господню, и втайне лелеяла свою грусть, смакуя ее в дождливые дни возле камина, как смакуют по понедельникам холодную баранину, оставшуюся от воскресного обеда.

Он ясно представлял ее себе: неглупая, с лошадиным лицом и добрыми карими газами. Она говорила приятной скороговоркой и чуть склоняла голову набок, охая от участия. Во всей ее фигуре проглядывала благожелательность. Она ходила мелкими, быстрыми шагами, держа на животе сумку, и носила шляпы, которые были похожи на подрезанные корзины.

В двадцать лет Барни Таузи стриг овец. В двадцать один год он пошел в семинарию и носился по округе с Библией в руках. Потом принял духовный сан и почувствовал призвание поехать в Китай, где жил сейчас и давал жару китайцам, если только они не давали жару ему.

Маколи остановился на обочине. Ярдах в пятидесяти на прогалине среди деревьев стоял старый дом Келли. Он ничуть не изменился. Тот же самый старый сруб с остроконечной кровлей и верандой с низко нахлобученной крышей; тот же оцинкованный бак для воды под единственным во дворе апельсиновым деревом; по-прежнему колья изгороди покосились, а проволока между ними была кое-где разорвана и перепутана.

К одному из кольев был прислонен велосипед, который выглядел знакомым. Маколи, задумчиво прищурившись, поглядел на коричневую крышу дома мисс Таузи, что стоял метрах в двухстах подальше. Казалось, он кидает монету, принимая решение. Монета легла орлом. Не торопясь, он двинулся через прогалину к велосипеду, свернул на дорожку, окаймленную крышами от банок из-под джема и чахлым клевером, и постучал в темно-серую дверь.

Отворивший ее человек заполнил весь проем. Их взгляды скрестились, они застыли, узнавая друг друга. Потом выражение лиц изменилось. У Келли отвалилась нижняя челюсть. Маколи сморщился и расплылся в улыбке.

- Господи боже, сохрани меня и помилуй! Смотри, кто здесь!

- Красавчик!

- Старый негодяй! Откуда ты…

- Господи, я и не ждал…

Они были похожи на разыгравшихся собак: тискали друг другу руки, хлопали по спине, обнимались, смеялись, толкались, похлопывали по щеке, тыкали друг друга в грудь и живот, ходили вокруг, как в драке, делали ложные выпады, а потом, обнявшись, вместе вошли в дом.

Келли отступил, весело улыбаясь.

- Господи, Мак, как я рад снова видеть тебя!

- И я тоже, парень.

- А кто же эта маленькая фея? - спросил Келли, присаживаясь на корточки перед Пострелом и обхватывая ее талию своими ручищами. - Откуда ты явилась, лапочка?

- Я не лапочка, - серьезно ответила девочка. - Я Пострел.

Она попыталась высвободиться. Келли расхохотался от удовольствия.

- Пострел так Пострел. - И он звучно чмокнул ее в щеку. - Помилуй меня бог, Мак, я никак не могу прийти в себя. Подумать только, вдруг ты. - Он не скрывал радости. - Сейчас поставлю чайник. Вы уже завтракали?

Завтракали, ответил Маколи, но чтобы отпраздновать встречу, он не откажется от кружки чая. Келли заметил, что у него есть кое-что и получше, и вытащил бутылку джина. Но Маколи с улыбкой покачал головой. Слишком рано. Лучше просто чаю.

- Снимай шляпу и клади ноги повыше. Располагайся, как дома. Все мое - твое. Ты это знаешь.

Келли что-то весело напевал про себя, наполняя водой чайник и раздувая остывшие в плите угли.

Маколи, глядя на него, трудно было поверить, что человек вообще способен стариться. Он помнил Красавчика Келли пятнадцать лет назад. И каким он был годы спустя. Он помнил его таким, каким он был, когда они виделись в последний раз. И ничего не менялось: он оставался все тем же Красавчиком Келли, достойным своего прозвища. А прозвище ему дали, взглянув на него не раз и не два. Его рассмотрели со всех сторон. Это был человек ростом в сто восемьдесят пять сантиметров, превосходного сложения, с широченными могучими плечами и тонкой талией. Он привлекал внимание и в одежде, а когда был раздет, от него глаз невозможно было оторвать. Черные как смола волосы отливали синевой, словно перья дикой утки. Его черты были безукоризненно правильны, а цвету лица позавидовала бы любая женщина. Мягкая, как лайковая перчатка, кожа была матово-смуглой, с легким румянцем на щеках. Рот с полными губами был словно выточен, а большие карие глаза сияли, отливая теплым блеском. Ресницы были длинными и густыми, как у куклы. И при такой внешности он обладал еще силой и отвагой. Он был воплощением мужества, и, где бы он ни появлялся, он вызывал восторг, восхищение и зависть.

Два года назад, как помнил Маколи, он был точно таким же, хотя годы шли, но действие их было неприметным, как рост дерева.

- Что ты делал все это время, Мак? Что нового?

- Бродил взад и вперед. А как ты? Я думал, у тебя тут уже целый винокуренный завод.

- Не завод, а виноградник. Нет. Отказался я от этой мысли. Работаю у Уорнера, знаешь, где скупают шкуры. - Он поставил чайник на столик. - И именно в такой день я должен идти на работу, черт возьми…

- Да не беспокойся ты, - махнул рукой Маколи.

- Подожди меня здесь, делай, что угодно. Хозяйничай, а вечером как следует посидим по-старому.

- Хорошо, - согласился Маколи, - мне как раз нужно просушить кое-что, девочке следует выспаться, да и мне самому отдых не помешает. - Он вдруг замолчал, потому что до него дошел смысл слов Келли, и поднял глаза. - А где Руби? Вышла куда-нибудь?

- Руби умерла, Мак.

- Что?

- Умерла.

- Господи! Когда?

- Год назад.

- Боже ты мой!

Маколи никак не мог в это поверить. Такая энергичная, так любила посмеяться. Потрясенный, он молча смотрел, как Келли, не поднимая головы, поднес кружку к губам и отхлебнул чай. Потом поставил кружку на стол, достал коробку с табаком и принялся скручивать самокрутку.

- Чудно, правда? - тихо спросил он, подняв взгляд.

Маколи кивнул.

- Как это случилось?

- Помнишь, как хорошо она выглядела, когда ты был здесь в последний раз? - затянулся самокруткой Келли. - Три недели спустя она потеряла сознание. Во время стирки. Мы не придали этому значения, не обратили внимания. Она еще пошутила. Сказала, что наконец-то забеременела. А вскоре это опять случилось, и тут уж я повел ее к врачу. Он велел ей на месяц лечь в постель. Но лучше ей не стало. Она опять пошла к нему и вернулась домой, смеясь и говоря, что если делать все, что он велит, то ей придется записаться в инвалиды. Ты же знал Руби. Она, как никто на свете, была полна энергии, поэтому и старалась не говорить про свою болезнь. Время от времени ей становилось плохо, и порой она была не в силах скрыть это. Но мне, наверное, никогда не узнать, как ей в действительности было худо. - Он опять затянулся цигаркой и задумчивым взглядом обежал комнату. - И вот однажды вечером, только я сел пить чай, как она вдруг упала. Просто сползла со стула, не издав ни звука. И когда я поднял ее, она была уже мертвой.

Глаза его заблестели. Он плотно сжал губы. Лицо исказилось, но он совладал с собой и поднял голову. Маколи ничего не сказал. Он решил, что лучше промолчать. Келли не нужно было объяснять, как он ему сочувствует.

- Смотри-ка, - усмехнулся Келли, поглядывая на Пострела, которая свернулась клубочком на его неубранной постели, прижав к себе свою игрушку.

Маколи медленно встал.

- Уже спит. Как тебе это нравится? - И прикрыл ее одеялом.

- Хороший ребенок, Мак.

- Она немного простудилась. Сон ей на пользу.

- Конечно. Руби все бы отдала за такую девочку. Знаешь, она не могла иметь детей.

Маколи ничего не ответил. Он снова сел и поднес кружку ко рту. Келли скрутил еще одну самокрутку. Внезапно он расхохотался.

- Вот уж не угадаешь, кого я встретил на днях.

- Кого?

- Счастливчика.

- Ну да?

- Счастливчика Ригана? - Келли в порыве восторга стукнул по столу кулаком. - Все того же Счастливчика. Набравшегося до бровей и веселого. Как жаль, что ты не появился пораньше, Мак.

- Подумать только, до чего тесен мир, - сказал Маколи, - а когда бродишь по дорогам, становится еще теснее. Я не встречал Счастливчика лет восемь. Где он был, рассказывал?

- В горах, в проклятом Харц-Рейндже, с итальянцами искал слюду. - Келли засмеялся. - Он теперь стал цвета пережаренного мяса и чешет на их языке, как на родном.

- Поедет туда снова?

- Нет, он вернулся в Нью-Саут и говорит, навсегда. - Келли отодвинул кружку и положил локти на стол. - У него есть сарай в Покатару. Ты не туда идешь?

- Могу и туда.

- Там и участок для тебя найдется. Это - усадьба старика Уигли. Знаешь?

- Знаю.

- Послушай. - Келли опять вдохновился. - Говорят, там собирается добрая половина нашей старой компании. Мик и Тед Беннеты, помнишь их?

- Мика и Теда? Конечно, - улыбнулся Маколи.

- А Страуса Маккензи?

- Разумеется.

- Они все будут там. А Грин-Узелок?

- Грин тоже?

- Все, черт бы их побрал, - восхищенно усмехнулся Келли. - Господи, Мак, прямо все, как раньше. Почему бы и тебе не присоединиться к ним?

Маколи задумчиво улыбнулся, чувствуя искреннее желание Келли сделать ему добро.

- Не смогу, наверное, Красавчик. - Он перевел взгляд на спящего ребенка, и Келли тоже посмотрел на девочку.

- Не хочу совать нос в чужие дела, Мак, но, если нетрудно, объясни, в чем дело.

Маколи рассказал ему, что уже шесть месяцев Пострел ходит с ним. Он не вдавался в подробности, говорил быстро. А когда кончил, заметил, что Келли смотрит на него с удивлением.

- Господи, да неужто ты из таких, кто сам усложняет себе жизнь?

- Так уж случилось.

- Почему ты не поместил ее в какой-нибудь приют или куда-нибудь еще?

- Теперь, наверное, придется.

- А зачем, вообще-то, ты ее взял, Мак?

Маколи потянулся за чайником и наполнил кружку. Потом поднес чайник к кружке Келли, потому что у того чай уже остыл. Но Келли покачал головой, полез в шкаф, сооруженный из двух ящиков из-под керосиновых бидонов, что стоял у него за спиной, и достал оттуда початую бутылку джина и стакан.

- Может, сейчас выпьешь?

- Нет.

Келли налил себе полстакана. Выпил одним глотком и снова наполнил стакан наполовину.

- Если не хочешь, можешь не рассказывать, Мак.

- Расскажу, - ответил Маколи, глядя ему в глаза. - Правда, рассказывать-то особенно нечего. Однажды вечером я пришел домой и застал ее в постели с другим. Я взял девочку и ушел. И больше не возвращался.

- Это плохо, Мак.

- Пойми меня правильно, приятель. Я взял девочку не из каких-нибудь там добрых побуждений. Я забрал ее из злости, хотел причинить боль. Но я ошибся.

- Ошибся?

- Я сделал хуже только себе.

- Каким образом?

- Потому что ей не нужен был ребенок. Я только удружил ей. Развязал руки. Словно подарок преподнес. Забрал с ее рук и взвалил себе на плечи. Теперь остается только смеяться.

- Она не давала о себе знать?

- Ни разу.

- Подожди, Мак. - Келли искал слова, чтобы не обидеть Маколи. - Ты говоришь, прошло шесть месяцев. Но ведь ты, наверное, и раньше понял то, что только что говорил? Я хочу сказать, что это же безумие таскать такого сосунка по дорогам. Плохо и тебе и ей. Если ты намерен оставить ее при себе, не лучше ли осесть где-нибудь?

- Осесть? Мне?

- А что ты собирался делать, когда забирал ее?

- Надеялся, что со временем чего-нибудь придумаю.

- Почему ты не отдал ее в приют или кому-нибудь, кто заботился бы о ней? Почему ты этого не сделал?

- Не знаю. Беда настигает тебя, когда ты совсем к ней не готов. И не все сразу сообразишь. Плывешь по течению, то тебя несет, то толкает, а время идет. Может, я боялся, что она заберет Пострела. А может, я все еще жду письма с покаянием. Не знаю.

- Да, я понимаю твои чувства, - сказал Келли.

И тон, которым он это сказал, заставил Маколи посмотреть на него более внимательно: на пробивающуюся на висках седину, на складку кожи под подбородком, мешки под глазами и пока еще мало приметный красновато-коричневый оттенок кожи. Он снова увидел быстрые, суетливые движения его рук, нервный, чуть рассредоточенный взгляд, и вдруг все то, что он смутно почувствовал, как только вошел в этот дом, вылилось в определенную форму. Он понял, что на этом покрытом морщинами лице лежит отпечаток нездорового образа жизни. Перед ним сидел пьяница. И не просто пьяница, который ходит шатаясь, гримасничает и говорит заплетающимся языком, а добравшись на четвереньках домой, падает в постель, не сняв шляпы. Перед ним сидел законченный закоренелый пьяница, хронический алкоголик, все тело которого, как губка, было пропитано спиртным, который, когда чувствовал, что губка хоть немного просыхает, должен был снова смочить ее. Он знал, что получается, когда в губку попадает больше жидкости, чем она в состоянии впитать. Жидкость уносит человека в заоблачные высоты или швыряет в пропасть, и в том, и в другом случае вызывая у него безумие.

- Сложное у тебя положение, Мак, - рассуждал Келли, искренне обеспокоенный. - Хотел бы помочь, да только не знаю, что, кроме крова, могу предложить. - Он вдруг повернулся. - Почему бы тебе вообще не поселиться здесь у меня? Я был бы только счастлив…

- Нет уж, это моя и только моя забота, - покачал головой Маколи. - Позволь мне самому что-нибудь придумать. Послушай, ты когда должен быть на работе?

Келли посмотрел на свои наручные часы.

- Мне уже пора. - Одним глотком он опорожнил стакан. - Надеюсь, ты не обижаешься? вечером увидимся.

- Я, может, схожу навестить мисс Таузи, - сказал Маколи, стоя в дверях и опираясь о косяк.

- Ее сейчас нет дома, - ответил Келли, усаживаясь на велосипед. - Она у священника. Занята там по хозяйству. Ну, я поехал, и, пожалуйста, не делай ничего такого, чего я бы не стал делать, - добавил он с улыбкой.

- Хочешь, чтобы я сидел сложа руки? - крикнул ему вдогонку Маколи.

Он следил за Келли, пока тот не скрылся из виду, и потом еще добрых пять минут смотрел вслед. Затем повернулся и, войдя в дом, задумчиво оглядел комнату.

Все в ней, показалось ему, было перевернуто вверх ногами, отражая душевное состояние хозяина. Пол был грязный, с засохшими пятнами от чего-то пролитого, в окурках от раздавленных ногой сигарет. Ножки стола стояли в консервных банках, наполненных водой. Крышку стола тоже следовало помыть. Полка над плитой была до потолка забита всякой всячиной, в том числе там были старые шляпы, старые резиновые сапоги и женский зеленый зонтик. А банки, которым полагалось стоять на полке, валялись на холодильнике, что стоял возле окна на сделанном из трехслойной фанеры ящике из-под чая. Осела кирпичная ниша, поэтому покосилась и плита. Верх ее был покрыт толстым слоем серого пепла. Кровать, по-видимому, застилали не чаще одного-двух раз в неделю. Даже будильник, стоявший на полу возле кровати, пьяно припадал на одну ногу и тикал как-то одурело.

Маколи покачал головой. Он прошел через маленькую переднюю к задней двери. Заглянул в комнаты по обе стороны передней. В одной была двуспальная кровать с пыльным покрывалом, дешевый комод и хрупкий на вид кремового цвета туалетный столик. Зеркало тоже было пушистым от пыли. Во второй комнате валялся один хлам.

Он вернулся в комнату, где Келли, по-видимому, проводил все время, и, сняв пиджак, развел огонь в плите, развязал свой свэг и развесил одеяла и вещи сушиться. Потом подмел пол,плеснул на него водой и щеткой погонял по нему мыльную пену. Затем переменил воду в консервных банках, отскреб крышку стола и, выровняв календарь на стене, оторвал все ненужные листки.

Потом он сел и свернул самокрутку. В глазах его горела грусть.

Пострел проснулась и привстала на подушках, разгоряченная, со спутанными от сна волосами. Она немедленно окликнула отца. Где он? Он не ответил, и она крикнула еще раз. В ее голосе звучала нотка страха.

- Я здесь, - ответил он от двери в переднюю.

Она подняла на него робкий взгляд, потом свесила ноги с кровати и, прижимая к себе Губи, принялась раскачиваться и что-то мурлыкать. Она чихнула, закашлялась и снова замурлыкала.

- Лучше пойди вон туда и умойся, - сказал Маколи. - Это тебя освежит.

- Хорошо.

Он слышал, как она чихала, кашляла и плевалась:. Когда она вернулась, она казалась более оживленной и начала было болтать. Но быстро угомонилась и, пока Маколи брился, сидела тихо, баюкая Губи.

- Дай мне платок, папа.

- Зачем?

- У меня течет из носа.

Он оторвал лоскут от старой рубашки, которую хранил, чтобы использовать на носовые платки, и велел не терять его, потому что от рубашки уже почти ничего не осталось. Она вечно теряла носовые платки. В ящике он нашел хлеб, в холодильнике - мясо. Девочке вдруг показалось, что ей хочется есть, и она попросила сэндвич, но склевала лишь половину. Маколи сказал, что идет в город; она может лечь снова в постель и дожидаться его дома, потому что ей лучше не выходить. Но она пожелала идти с ним.

Маколи надеялся встретить кого-нибудь из знакомых, порасспросить о работе, чтобы узнать, на что можно надеяться. Оставаться в доме у Келли ему не хотелось. Он всерьез задумался над возможностью отыскать работу в Юкле. Там его привлекало многое. Как было бы хорошо встретить старых приятелей: Счастливчика, Страуса, Грина, Беннетов, послушать их рассказы, шутки. Вот удовольствие-то, черт побери. Кроме того, туда не очень трудно добраться с ребенком. Строго говоря, пара пустяков. Никаких препятствий. И не придется иметь дело с подонками. Главное - нужны деньги. Его сбережения быстро тают, надо найти работу и побыстрей, либо в Юкле, либо в другом месте. Если там не выгорит, он подыщет другую на какой-нибудь ферме. Однако прежде всего следовало раз и навсегда решить стоящую перед ним проблему: тащить с собой свою двуногую обузу или отдать ее кому-нибудь на попечение. Решение было уже принято. Пора с этим покончить. Куда бы он ни двинулся, он знал, ее уже рядом не будет.

Он вошел в контору Граскоса, где симпатичный толстяк в коричневом костюме, с лицом, похожим на кусок мыла, подошел и, улыбаясь, протянул ему через конторку руку.

- Как поживаешь, Маколи?

Рука его потонула в руке Маколи. Маколи сжал ее, и ему почудилось, будто он сжимает мокрую студенистую рыбу.

- Неплохо, Стэн. Что нового?

- Сейчас, к сожалению, ничего. Сколько ты здесь пробудешь?

- Не знаю. Недолго.

- Мог бы подыскать тебе работу через несколько дней, если ты еще будешь здесь.

- А в Юкле?

- В Юкле? - Маленький рот закрылся, губы поджались. - Там Уигли.

- Правильно, - подтвердил Маколи.

- Мы с ним дел не имеем.

- С каких пор? Я думал, что эта ферма в ведении Грейзиеровской компании.

- Она уже года два не числится в наших списках. Во всяком случае, с прошлого года.

- А у кого она?

- Ни у кого. Этот суетливый старый козел Уигли, он ведь с причудами, знаешь? Решил обойтись без посредников. И сам нанимает всех людей. Поэтому, если хочешь получить там работу, ты должен встретиться с ним.

- Далеко шагать, чтобы только встретиться. Когда они приступают?

- Где-нибудь на следующей неделе, наверное. Думаю, что он уже всех нанял, но почему бы тебе не позвонить ему и не спросить?

- Может, я так и сделаю. - Он было повернулся, чтобы идти. - Если я пробуду здесь еще несколько дней, я зайду к тебе. - И когда толстяк уже собирался отойти от конторки, он приподнял руку, останавливая его. Он решил, что может порасспросить его о своем приятеле. - А Красавчик Келли еще здесь?

И увидел, как насторожился толстяк. Оглядевшись по сторонам, он наклонил туловище к конторке и сказал грустно и доверительно:

- Ты бы не узнал его, Мак. Говорят, он совсем рехнулся. - Он помолчал. - Устроился на работу к Уорнеру. Хорошо работает, не прогуливает, но работает только ради того, чтобы были деньги на выпивку. У него, должно быть, здоровье как у быка.

- Значит, работает только для выпивки?

- Послушай меня, Мак, не ходи с ним в пивную, не пей с ним. Он теряет рассудок. Я ведь знаю, что вы большие приятели.

Маколи кивнул. Он все понял.

Внезапно толстяк выпрямился, и его лицо растянулось в хитрую улыбку.

- А ты от кого прячешься? От финансового инспектора?

Маколи рывком поднял голову.

- Что ты хочешь сказать?

- Почему ты не берешь почту последнее время?

- Почту? - Маколи был поражен. - Какую почту?

- Ты не читаешь «Уоркер»?

С лица Маколи не сходило удивленное выражение. Толстяк медленно повернулся и подошел к столу. Он перебрал пачки бумаг и вытянул ящики стола. Потом наклонился и, придерживая рукой живот, другой рукой поднял откуда-то с полу газету. Идя обратно к конторке, он перелистнул ее в поисках нужной страницы. Нашел и положил газету на конторку перед Маколи, указав пальцем на небольшое объяснение, набранное мелким шрифтом.

Маколи прочитал:«В редакции имеются письма, адресованные следующим лицам». Он шепотом прочел фамилии, пока не наткнулся на «Дж. Маколи». И продолжал смотреть на восемь букв.

- Это ведь ты? - спросил толстяк. - Письмо лежит там, насколько мне известно, месяца три. Нужно его забрать. Кто знает, может, у тебя умер богатый дядя и оставил тебе кучу денег.

- Можно взять газету? - спросил Маколи.

- Возьми, - ответил толстяк. - Хорошо, что я вспомнил про это.

На улице Маколи остановился и перечитал объявление. От кого это письмо? Связь с ним можно было поддержать через две организации: редакцию «Уоркера», которая хранила и переправляла корреспонденцию, и Грейзиеровскую компанию, занимающуюся наймом рабочей силы. «Уоркер», официальный орган австралийского профсоюза рабочих, помещал на своих страницах объявления, которые пользовались большой популярностью в сельских районах, на фермах и овцеводческих станциях. Из конторы компании письма переправлялись адресату, только когда было известно, где он находится, обычно на одну из обслуживаемых компанией ферм. Весьма возможно, что тот, кто написал это письмо, знаком с кочевым образом жизни Маколи и догадывается, что он занимается не только стрижкой овец. С другой стороны, это мог быть и просто выстрел наугад. В списках лиц, которым рассылаются рекламные проспекты, самым неведомым путем, как это обычно бывает, могла появиться и его фамилия. Он то и дело получал то какое-то подробное перечисление достоинств чесалок и буров, то брошюры о вращающихся мотыгах, то памфлеты профсоюза художников. Один раз ему достался толстый пакет поучений, как варить на дому сладости и этим зарабатывать. Корреспонденция поступала, гоняясь за ним по всей стране. В конце концов он написал фирме письмо, советуя им, что делать с бумагой, и желая счастливо оставаться со своими леденцами.

Он сложил газету и сунул в задний карман брюк. Он был охвачен нетерпеливым любопытством и даже немного взволнован. Во всяком случае, вреда не будет, если написать в редакцию и спросить про письмо.

Но нужен адрес, куда можно было бы переслать письмо, и эта необходимость помогла ему решить, что делать дальше, Он пойдет на запад. Если он пойдет на запад, то сумеет побывать в Юкле и попробует получить там работу. Не получится, он ничего не теряет, поскольку Юкла все равно у него на пути. Он знал все ходы и выходы лучше толстяка в конторе. Позвонить можно, да только лучше побывать там самому. Голоса, разговаривающего с другим голосом по проводу, который отчаянно трещит, недостаточно. Голос часто производит неверное впечатление о человеке, а впечатления достаточно, чтобы одержать победу или проиграть. Нужно предстать воочию, дать возможность осмотреть тебя с головы до ног, оценить.

Но как добраться до Покатару? Он глянул на затянутое облаками небо. Хорошего оно не предвещало. А дорогу уже развезло, даже если больше не будет дождя. Чтобы дойти туда, требуется дня три-четыре в хорошую погоду. Черной грязью же он сыт на целый год. Надеяться, что подвезут? Вряд ли кто-нибудь проедет по такой дороге, в особенности на большой машине, на грузовике или фургоне. Эти-то всегда соглашаются подвезти. Легковая машина могла бы пробраться, но вряд ли такая подвернется. И даже если подвернется, наверняка не возьмет. Остается поезд, сначала на юг в Наррабрай, потом на запад в Баррен, там сделать пересадку и дальше на север в Покатару - целый треугольник, жутко кружной путь.

Пострел лезла к нему в карман.

- Чего тебе?

- Носовой платок.

- А где тот, что я тебе дал?

Она протянула ему мокрую насквозь тряпку. Он велел ей положить ее себе в карман и дал свой лоскут. Потом взял ее за руку и повел через улицу в аптеку. Маколи попросил пузырек эвкалиптового масла. У аптекаря, худощавого человека с кроткими голубыми глазами и золотистыми волосами, легким пухом поднимавшимися по обе стороны пробора так, что макушка головы казалась совершенно плоской, был симпатичный ласковый голос и женственные манеры. Только он изящным жестом уложил бутылочку на розовую бумагу, чтобы завернуть, как Пострел вдруг расчихалась, и он замер. С участием посмотрев на нее, он перевел взгляд на Маколи.

- Это для девочки? - спросил он.

- Да.

- Бедняжка. Она плохо выглядит. Такая хрупкая, такая худенькая.

- Видели бы вы ее перед тем, как я забрал ее с собой в дорогу, - вдруг принялся оправдываться Маколи, сам не зная почему. - Она тогда очень сильно кашляла. А теперь прошло. - И удивился, зачем он все это сказал.

- Она, наверное, плохо питается, бедняжечка. Вы даете ей молоко?

Маколи удивленно посмотрел на отваживающегося на подобные расспросы человека.

- Да, есть у нас одна скотинка, - ответил он, и в его ответе была доля истины.

- О, превосходно. Молоко так питательно. И так нужно детям. И рыбий жир - тоже хорошая вещь. Помогает расти. А кальций и солод нужны, чтобы были здоровые зубы и крепкие кости. Ребенок должен получить в жизни хороший старт. У нас есть превосходные патентованные…

- Не нужно, - перебил его Маколи. - Заверните это.

Аптекарь начал заворачивать, но замешкался и, чуть склонив голову набок, посмотрел на Маколи.

- Я предложил бы вам кое-что гораздо лучшее, чем это. По правде говоря, сэр, эвкалипт был бы в моем рекомендательном списке на последнем месте. У него практически нет никакой лечебной силы. Его репутация сохранилась с прежних дней, когда еще ездили в телегах…

- Послушайте, - начал Маколи, уже немного разозленный, - я видел, как эта штука помогла человеку так, как не могли помочь ни аптекарь, ни доктор. Они только брали деньги, стреножили его по рукам и ногам. Я не из тех, кто верит в ваши речи. Заверните.

Аптекарь не стал возражать, но вид у него был обиженный. Настроение его улучшилось, только когда Маколи попросил пакетик аспирина. Вручая сдачу, он тактично предупредил:

- У нее очень сильная простуда, имейте в виду. Держите ее в постели и как следует укрывайте. Смотрите, чтобы не просквозило. Нужно давать ей лимонный напиток и вообще побольше пить. Последите за этим. До свиданья. До свиданья, девочка.

- Пока, - ответил Маколи. - Продолжайте пить молоко.

Он купил отбивные, картофель, бобы, лимоны, и они пошли к дому Келли. Он накапал несколько капель эвкалипта на сахар и дал Пострелу, но сначала ему пришлось притвориться, что он дает то же самое и Губи. Потом он постелил на полу, заставил ее принять аспирин и выпить теплый лимонный напиток, и уложил в постель, подоткнув одеяло со всех сторон. Чем быстрее он освободится от этой обузы, тем лучше. Он достал затрепанный блокнот и конверты и, пока пил чай, сочинил письмо в редакцию «Уоркера». Он попросил переслать находящееся у них и адресованное ему письмо в почтовую контору в Колларенебрай. Карандашом он вывел адрес на конверте, заклеил его и спрятал в карман своего пиджака, что висел на стене.

Затем он принялся готовить ужин: бобы, картофель и отбивные. Он разыскал муку и соду - изюма не было - и испек простой черный хлеб. Хлеб получился с одного конца горбатым из-за того, что плита покосилась. Потом застлал стол газетой и накрыл его на двоих. Он ждал Келли домой между половиной шестого и шестью.

В шесть ужин был готов и стоял в духовке. В половине седьмого он подошел к двери и выглянул на улицу. Было темно, моросил дождь. Начинался ветер. Света от велосипедного фонаря на дороге не было видно. Он затворил дверь. В семь положил себе на тарелку еду и начал есть. Он ел медленно и задумчиво, прислушиваясь к звукам, недоумевая, что могло приключиться с его приятелем, и прикидывая, не отправиться ли в город на поиски. Выпил чай, скрутил себе самокрутку. Вымыл тарелки и кастрюлю, сделал новую самокрутку. И сидел, курил. Было восемь часов.

Ветер крепчал, по окнам бил дождь, шелестели деревья. В четверть девятого ему почудился звук, похожий на грохот упавшего велосипеда. Он выжидающе смотрел на дверь, испытывая непривычное волнение. Но прошло минут пять, все было тихо. И тут до него донесся приглушенный мужской голос.

Он подошел к двери и отворил ее. На землю упал треугольник света. Дождь туманной завесой висел в воздухе. Маколи вгляделся в мокрую тьму. Не увидел ничего. Тогда он вышел на крыльцо и услышал голос прежде, чем увидел человека. Голос звал:«Руби». И после паузы снова:«Где ты, Руби?»

Из-за угла появился человек. Это был Красавчик Келли. Он шел домой. Походка его была чем-то между бегом вприпрыжку и расслабленным шагом. Он шел наклонясь и ссутулив плечи настолько, насколько можно было ссутулить такие плечи. Потом он пошарил руками где-то впереди себя и снова принялся выкликать то же имя. Маколи видел, как он, словно призрак, растворился во тьме, потом, как призрак, возник с другой стороны в белой рубашке, с белым, как смерть, лицом и с темной головой, на которой блестели мокрые от дождя волосы.

- Эй! - окликнул его Маколи.

Келли на мгновенье остановился, потом ускорил свой аллюр, идя прямо на Маколи. У него был страшный вид. Глаза его были неподвижны, словно два мраморных шарика. По лицу струилась вода. Рот был полуоткрыт, он тяжело дышал. Он смотрел на Маколи, не узнавая его.

- В чем дело, старик? - тихо спросил Маколи.

- Где Руби? - хрипло выкрикнул Келли.

Маколи взял его за руку, и Келли подчинился с поразительной покорностью. Но возле двери он вырвался, кинулся в дом и, ковыляя по передней и хватая ртом воздух, хрипло выкрикивал «Руби» таким голосом, что у Маколи мурашки бегали по коже.

Келли оступился, попытался схватиться за стену рукой. Голова его качалась, челюсть отвисла. Лицо его было искажено гневом и недоумением. Бутылка оттопыривала карман пиджака. Он уже так накачался, подумал Маколи, что, стоит его наклонить, как из него польется. Наверное, просидел в кабаке невесть сколько часов. Маколи приготовился к борьбе.

Он отступил, пока Келли добирался до стола и вытаскивал из кармана бутылку с джином. Зубами он вырвал пробку и поднес бутылку ко рту. И в этот момент увидел, что Маколи смотрит на него. Он брякнул бутылку на стол и, схватив Маколи за рубашку, подтянул к себе.

- Ты кто? - спросил он. - И откуда взялся?

Маколи левой рукой ласково обнял Келли за плечи.

- Я твой друг.

Келли, болезненно морщась, тряхнул его. Глаза Маколи посуровели.

- Красавчик, это я, Мак.

Подвинувшись ближе и смотря на Келли в упор, он повторил свои слова, но понял, что это бесполезно. Они не произвели никакого впечатления. Разум Келли был закрыт наглухо, и слова Маколи проникнуть в него не могли. По лицу Келли не было заметно, что он узнал Маколи. Глаза его горели, но взгляд был рассеянным, невидящим.

- Где она?

Он схватил Маколи за горло, обливая его потоком бессмысленных ругательств, и попытался прижать к стене. Вырываясь от него, Маколи услышал испуганный крик Пострела. Он вывернулся, отступил на несколько шагов и, соединив руки, обхватил Келли железной хваткой, вынудив его ослабить тиски на горле.

Келли нырнул вперед, пытаясь сделать выпад левой, но Маколи с легкостью увернулся и, когда великан навалился на него всей тяжестью тела, нанес ему сильный удар в подбородок, а потом, подхватив на лету, уложил на пол. В наступившей вдруг тишине тоненький, пронзительно-хриплый плач Пострела показался неестественно громким. Тяжело дыша, будто он пробежал большое расстояние, Маколи оглянулся и увидел, что она сидит, опершись на локоть, в углу.

- Замолчи, - сказал он.

- Гадкий, - раздавалось сквозь рыдания, - хотел убить моего папу.

Она встала и посмотрела на распростертое на полу тело. Ее лицо выражало одновременно и любопытство и удовлетворение. Она подняла глаза на Маколи.

- Он теперь пойдет на кладбище?

- Ложись, - сказал Маколи. - Тебе нельзя вставать. Иди, говорю я тебе, и как следует укройся.

- Сейчас.

Маколи взгромоздил Келли на кровать, снял с него башмаки и пиджак и вытер ему лицо полотенцем. Укрыл одеялом. А потом минут десять ходил по комнате, успокаивался. Ветер растворил дверь, забрался под газеты на столе, перевернул бутылку с джином. Джин выливался со звуком, подобным тому, с каким большая собака лакает воду.

Маколи не спешил поднять бутылку. Сначала он затворил дверь. А потом, потушив свет, скинул башмаки и залез под одеяло.

Он лежал на спине, положив руки под голову. Он не испытывал усталости. Он чувствовал тепло, исходящее от прикорнувшей сбоку девочки. Она снова заснула и спала, сопя носом.

Через некоторое время он услышал, как Келли зашевелился, повернулся и снова затих.

Маколи смотрел в темноту и слышал вой ветра и шум дождя. Он мог думать о будущем и вспоминать прошлое. И прошлое вставало перед ним.

Это было еще в городе, до ухода к рекам, до Лили Харпер, до милой Лили; он вернулся к самым истокам воспоминаний.

Город владел им с самого рождения. Он набрасывался на него во тьме, хватая за ноги. Он шлепал его по заду и говорил: проснись, оглянись вокруг, посмотри, какой тебя ждет подарок. Когда ему исполнилось пять лет, город сказал: бежим со мной. И он убежал, и его не могли найти несколько часов. Он сидел на коленях у полисмена, а город кружился вокруг, как медленная шарманка. Мать, схватив его за горло, швырнула в угол и злобно зашипела. А отец избил его. Он свернулся клубочком на вонючей постели и плакал во тьме от голода и одиночества, а город переливался всеми цветами радуги и подмигивал ему сквозь грязное окно.

Город подталкивал его, город его воспитывал. Он кормил его в дешевых ресторанах. Он гонял его по мрачным лестницам жилых домов и заставлял сердце метаться в грудной клетке, когда он бежал на трамвайную остановку. Он велел ему поступить на работу. Он поставил его у станка на фабрике, в здании из стекла, полном мелкой злобы и интриг. Город нашел ему применение.

Будь стойким, сказал ему город. Так мне будет лучше. Я создаю тебя, а ты создаешь меня. Миллионы работают на меня. Они строят меня, и я обретаю имя. Ты вступаешь в бой, а я получаю от этого прибыль. Преуспей в ремесле, науке, и слава будет за мной. Большие колеса и маленькие колеса - все работают на меня.

- Бум, бум, бум, бум, - загудел Келли.

Но он понял, какой он, этот город, и знал ответ. Он видел, как кончается мир, как он кончается для каждого человека. И увидел, как город в конце концов выпускает его из своих рук. Отшвыривает его, выбрасывает за ненадобностью, когда он перестает быть нужным для его благосостояния, превращается для него в обузу. И он понял, он осознал, что трудится для тирана. Но ответ у него уже был готов.

Нет, сказал он, я не стану трусливо тебе подчиняться. Хватит мне быть твоим рабом. Я не менее стойкий, чем иные прочие, и пойду туда, где мир просторен. Там мир может мне что-то дать. И не нужна монетка, чтобы бросить ее в щель автомата, и не нужен ключ, чтобы открыть замок. Я могу спать на голой земле. Я могу рубить дрова прямо в лесу. Я могу пить из рек и есть из котелка. И я буду свободен. И никто, ни ты, ни другой, не будет стоять надо мной. Запомни и заруби себе на носу: я уложу тебя на лопатки, не дожидаясь, пока ты уложишь меня, хоть ты и великан, черт тебя побери.

- Сюда. Живее. Живее.

Маколи всмотрелся в Келли, но тот лежал неподвижно, во власти кошмарного сна: смех то сочился из него тонкой струйкой, то умолкал. Он что-то невнятно бормотал и шептал.

Допился до чертиков, подумал Маколи.

- Кто поднимет теперь перчатку? Кто поднимет перчатку?

И все-таки вскоре он вернулся в город, и было похоже, что город решил встретить его по-новому: он пытался заворожить его, ублажал на все лады и доставлял одни удовольствия. Он забыл про осторожность и заметил опасность, когда уже было поздно. Город предал его. Он ослепил его. Он усыпил его разум. Маколи увидел ее на вечеринке у Каллагэна, у того самого Табби Каллагэна, который покоился в черной земле равнин возле Милли. Он увидел ее, и они познакомились.

- Попробуешь, приятель? Что, ты хочешь подраться вот с этим малым в зеленых трусах? С Маколи? Ха-ха, ты, видать, городской шутник.

Он видел ее перед собой все время, когда был вдали от нее, и пытался встретиться вновь и вновь. Теперь все вокруг старались убедить его. Его убеждали, что он хочет одарить ее любовью и лаской и сделать все, чего она ни пожелает. И она, и ее родители убеждали его в том, какие блага он может принести себе, какое будущее ждет его в большом, полном возможностей городе.

- Этот парень работает в среднем весе. А на тебя поглядеть, ты весишь больше ста килограмм. Хочешь легкой победы, сынок? Тогда придется тебе поработать с Келли. Подходит?

Он слушал их слова, и все прежние годы казались хаосом, бесплодной каменной пустыней. Что он делал? Куда стремился? Никуда, топтался на месте, напрасно тратил время, ушедшее навсегда, зря убивал драгоценные часы. Это вселило в него страх, он отчаянно бросился искать работу, нашел и схватился за место с радостью и облегчением, будто за спасательный крут.

- Послушай, пустоголовый, либо ты будешь драться с Келли, либо катись отсюда. И не морочь мне голову.

Пильщик на лесном складе. Хорошие деньги. Хорошие условия. Все это, все за короткое время, все в течение месяца - разум его был одурманен и не распознал уловки. Один лишь Каллагэн сказал, что ничего из этого не получится. Один лишь Каллагэн посоветовал ему отказаться от этой затеи, пока не поздно. А он ответил Каллагэну, что сжился с этой мыслью, как с собственной шкурой, посоветовал ему отправляться ко всем чертям, не совать нос в чужие дела и не болтать языком, оскорбляя людей, а держать его за зубами и не раскрывать пасть. Только подумать, сказать такое Каллагэну. Подумать только, не обратить внимание и не прозреть, когда Каллагэн говорил. Такой человек, как Каллагэн.

- Так будешь драться с Келли, а? Готов? На следующей неделе уложишь, да? Ладно, посмотрим.

Он проснулся утром, как только пробился рассвет, и она была рядом; по ней было видно, что она целиком принадлежит ему, но он все еще не прозрел. Он не соображал ничего еще три недели. Потом боль от потрясения ослабела, и он стал испытывать одиночество и неудовлетворенность. Он хотел эту женщину, но не хотел жить такой жизнью. Он метался в плену своей работы. Город хохотал, и раскаты этого хохота оглушали его. Он не мог уйти от его покрытых сажей пальцев, тыкающих ему в грудь. Он ходил по его гулкому урчащему брюху, и этот гул проникал в него и отзывался в нем, как разорванная струна. Он дымил ему в глаза, небрежно и презрительно швырял в них песок и сажу.

- Слышите, друзья? Этот парень утверждает, что разделается с моим приятелем. Заходите. Билеты справа.

Он поднимался по холму к себе домой, но это был деревянный холм. Запах города бил ему в нос, вкус стоял у него во рту. Он отворял дверь, дух менялся. Он затворял дверь, пытаясь изгнать город, но тот не уходил. Он лежал в постели, и небо было прямо над ним, оно давило на него, нагнетая смрадный воздух в его легкие, и было оно деревянным, не знавшим звезд. Он смотрел по сторонам и не видел ни деревьев, ни горизонта. Он видел лишь сырые каменные стены. На деревянной земле ничего не росло, ни цветов, ни травы.

Есть люди, которые могут жить в коробке; а есть такие, которые похожи на колесо. И он знал, к какой породе принадлежит он сам. Но дело было не в том, знать это или не знать. Ему не давало покоя желание изготовиться, чтобы пустить в ход кулаки, чтобы дать сдачи. Он никогда не пасовал ни перед кем и ни перед чем. Пусть его побьют в конце концов, но он не сдастся. Поэтому он разделил свою жизнь на две части: одну для них обоих, а другую только для себя. И был счастлив. Теперь же той части, что была для них обоих, не существовало. Осталась только та, что была для него.

- Шевелись, шевелись. Бум-бум-бум-бум. Заходите и посмотрите, как дерутся наши ребята. Сегодня мы показываем лучшее, что можно увидеть за деньги.

Маколи сел, нащупал кисет и скрутил самокрутку. При свете спички он вгляделся в Келли, который метался и вертелся на кровати, раскидывая руки, бормоча что-то в пьяном угаре. Окна дрожали. Дождь барабанил по железной крыше. В дымоходе завывал ветер. Он снова лег, а огонек цигарки то алел, то потухал, отмечая ход его мыслей.

Он вспомнил ночь, когда, одержав победу, город в последний раз заревел от смеха, и его затошнило. Обычно он предупреждал ее, когда придет домой. Но в тот раз не сделал этого. Не сделал случайно, а не потому, что забыл или поступил так с умыслом. Почему же все-таки? Не то чтобы он хотел сделать сюрприз, но надеялся, что это именно так будет воспринято.

Щель под дверью не светилась. Он повернул ручку замка, зажег свет, вошел в спальню и там тоже дернул выключатель. Ему запомнилась только его жена, вскочившая со сна и моргающая в оцепенении, со всклоченными волосами, с вылезшей из ночной сорочки грудью. Мужчина поднял голову, и на его лице был написан страх. Он одновременно и натягивал на себя простыни, и вылезал из постели, сидел и смотрел.

В кроватке в углу спал ребенок.

Женщина прикрыла свою наготу. Лицо ее было белым. Губы дрожали. Она судорожно глотала, но не могла выговорить ни слова. Потом страх и выражение вины исчезли с ее лица, и она взглянула на него с вызовом - так выжидательно и злобно смотрит тайпан.

Он посмотрел на мужчину. Мужчина был спокоен, он усмехнулся. На его наглом лице были любопытство и напускная храбрость.

Он помнил, что мужчина пожал плечами и заговорил, спрашивая у него, что он собирается делать теперь, когда знает, как обстоит дело. Щекастый мерзавец с головой, как у коалы.

И эта сука, совсем ошалев, тоже влезла в разговор, заявив, что, раз такое дело, бесполезно извиняться или объясняться, что между ними все кончено.

Но он не пошел у них на поводу. В двери не было замка, поэтому он заложил за ручку кособокий стул, спустил штору на кухонном окне, и сняв пиджак, посмотрел на них. Женщина в испуге закрыла лицо руками. Глаза ее расширились от страха. Мужчина стоял с видом вышвырнутой из дома шавки.

Маколи сказал ему, что превратит его в отбивную.

Мужчина выставил кулаки, опустил голову и ринулся вперед. Но вдруг остановился как вкопанный и с жалобным стоном отлетел назад, словно ему в живот вонзили шомпол. Он был толстый и дряблый, как студень. Махая руками, словно пловец, он, не поднимая головы, попытался прорваться к двери. И снова отлетел к стене. Тогда он выбросил руки вперед и завизжал как резаный, моля Маколи оставить его в покое. Он получил сполна. Зачем двум здравомыслящим людям вести себя как дикари? Разве они не могут поговорить как люди цивилизованные?

Кулаки врезались ему в ребра.

Он оторвался от стены, скорчился, судорожно втягивая в себя воздух, выплевывая кровь.

- Не трогай его. Не трогай. Ты его убьешь, - кричала женщина.

Избиение продолжалось еще минут пять. Маколи схватил мужчину за волосы и держал перед собой, не давая упасть. Последний удар свалил его на кровать, и Маколи запомнил его лежащим во всей наготе, головой на ее коленях, и ее глаза, полные ужаса. - Можешь взять его себе.

Маколи больше ничего не сказал. Он обвел комнату ненавидящим взглядом, сжимая кулаки от не-остывшей еще и не находящей себе выхода ярости. Он не обратил внимания на стук в дверь. Он еще раз долгим взглядом посмотрел на горько рыдающую женщину, а потом перевел глаза на ребенка, который, усыпленный аспирином, так и не проснулся.

Он выхватил девочку из кроватки и, как она была, в пижаме, понес к дверям. Голова ее легла ему на плечо. Он отворил дверь, и толпа собравшихся на крыльце полуодетых соседей ахнула и, расступившись, пропустила его. В гневе он сбежал по ступенькам своего дома в последний раз.

Он продолжал вспоминать, перескакивая с одного события на другое, перебирал в памяти годы, пока не очутился снова на полу в доме Красавчика Келли. Нынешние дни его оказались нелегкими, а что сулит ему будущее? И он принялся думать о будущем.

Келли считал до девяти, стучал в большой барабан, выстраивал боксеров на подмостках, взывал к толпе. Он хохотал, бормотал, нес что-то несуразное. Через некоторое время он умолк. Маоли слышал, что он машинально потянулся к будильнику и дважды крутанул завод - часы и звонок. И понял, что все это время Келли был в сознании. Он не спал, он заново переживал прошлое, наслаждался галлюцинациями. Через несколько минут до него донесся храп.

Маколи хотел было подумать о завтрашнем дне, но разум уже не повиновался ему, мысли растекались, его одолевал сон.

Он встал рано и беззвучно хлопотал по дому. Развел огонь и поставил чайник. А тем временем собрал большую часть своих вещей и пересчитал имеющиеся у него деньги. Он хранил свой капитал, не мелочь, а бумажки, в передвижном филиале колониальной сахарной компании - жестянке из-под сладкого сиропа. Тех денег, что там хранились, и тех, что были у него в карманах набралось четыре фунта, семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Не так уж плохо. Он еще не на мели.

Он услышал, что Пострел зашевелилась. Он подполз к ней, разбудил, велел вести себя тихо и не тревожить Келли. Лицо девочки горело, глаза были большими и туманились, веки отяжелели. Она встала и с трудом оделась. Маколи застегнул ей пуговицы. А потом повесил на плечо полотенце, и она поплелась на улицу умыться.

Когда она вернулась, он уже скатал и завязал свой мешок. Она не хотела есть, но он заставил ее проглотить кусок поджаренного хлеба с маслом. Она с удовольствием выпила горячий лимонный напиток, держа кружку обеими руками и беззвучно прихлебывая. Маколи тоже съел поджаренный хлеб и запил его чаем. Потом он дал ей еще эвкалипта с сахаром и покапал настойки на ее носовой платок, наказав почаще им пользоваться.

Внезапно зазвенел будильник, на мгновенье напугав их. Келли зашевелился, привстал, заглушил звонок и снова лег. Потом потряс головой и открыл глаза. Сел и с силой потер лицо руками. А увидев их, заулыбался и закивал головой.

- Доброе утро, - сказал он, потягиваясь и зевая. - Как спалось?

- Не вставай, - ответил Маколи. - У меня уже готов чай. - Он наполнил кружку и протянул ее Келли.

- Вот это, я понимаю, по-товарищески, - засмеялся Келли. - Спасибо, Мак.

В нем не было и следа от похмелья. Он выглядел свежим и был в хорошем настроении. Но Маколи заметил признаки того же состояния, в котором Келли пребывал накануне, состояния пьяного блаженства.

- Ты помнишь, как завел часы вчера вечером? Келли весело поглядел на него.

- По правде говоря, нет, но что тут удивительного? А ведь действительно забавно. - Он засмеялся. - В каком бы состоянии я ни пришел домой, навеселе, усталый, как собака, или так, что на ногах не стоишь, часы каким-то образом всегда заведены. Звонок у меня поставлен обычно на семь тридцать. И каждый день часы меня поднимают. Еще ни разу не подвели.

И Маколи понял почему: привычка стала неотъемлемой частью Келли. Привычка стояла настороже и охраняла его. И никогда его не подводила. Он втолковал ей, что не может позволить себе проспать. Она обязана разбудить его. Он должен встать и пойти на работу. Пойти на работу, потому что, если он не пойдет на работу, он очутится в кошмарном безденежье. А кошмарное безденежье сулит ужас трезвости. Он пропивал все, что получал. И должен был устроить так, чтобы и впредь ничего не менялось.

Внезапно Келли привстал, и на его лице появилось опасливое выражение.

- Послушай, Мак, а я себя прилично вел вчера? - спросил он с тревогой.

Маколи подал ему цигарку, которую только что свернул для себя, и принялся свертывать вторую.

- Прилично, да?

- Я с тобой справился, - сухо ответил Маколи. - Но лучше, если бы при мне была смирительная рубашка.

Келли упал на подушку, и на его лице отразились смущение и озабоченность.

- Господи, и почему человек такая скотина? - с наигранным лицемерным изумлением вопросил он. В его словах не было самоосуждения. Они лишь прикрывали неловкость и служили извинением за совершенное.

Маколи встал, обошел кровать и поднял свой мешок.

- Ты что, Мак? Неужто уходишь?

- Да, я пошел, Красавчик.

- Черт побери, а я-то думал, что ты побудешь здесь несколько дней. Я…

- Решил попытать счастья в Юкле. Вот и хочу добраться туда как можно скорей.

Келли в тревоге спрыгнул с кровати. Он облизывал губы, махал руками, не зная, что сказать.

- Поживи здесь, Мак. Ты же только что пришел. Кто знает, когда мы снова увидимся.

- Увидимся. Будь здоров.

Он протянул Келли руку, и тот железной хваткой взял ее в обе свои, горячо тряся. На мгновенье он утратил свою сдержанность и в порыве нежности наклонился, обхватил плечи Пострела и хотел было поцеловать в щеку. Она отвернулась, глаза ее сверкнули страхом и презрением.

- Уходи. Я тебя не люблю, - сказала она.

Келли выпрямился и криво улыбнулся, желая сгладить неловкость. Увидев полбутылки джина на столе, он двинулся к столу.

- Мак, на дорогу.

Маколи отрицательно качнул головой.

- Слишком рано, - ответил он.

Он смотрел, как Келли налил себе. Руки его чуть приметно дрожали. Начиналось повторение вчерашнего, все сначала. И конец, вероятно, будет такой же.

- Сколько у тебя бутылок этого снадобья? - спросил Маколи.

- А что? - удивился ничего не подозревающий Келли. - Вот только эта, да где-то вроде есть еще полбутылки. - Он достал бутылку из сооруженного из керосиновых ящиков буфета, и теперь на его лице появилось выражение легкой тревоги, как будто он боялся, что Маколи попросит у него эту бутылку с собой в дорогу.

- Покажи-ка, - сказал Маколи.

Он взял обе бутылки, быстро вышел на улицу и вдребезги разбил их об камень. Келли подскочил к двери, и тревога на его лице сменилась горестным возмущением. Но не успел он открыть рот, как Маколи остановил его.

- Будь у тебя их десятки, я бы сделал то же самое, - сказал Маколи. - Я не умею болтать, как Барни Таузи, но говорю тебе: брось. Не распускайся. Встань на ноги. Я еще вернусь, и мне хотелось бы застать тебя живым и здоровым. Я по-прежнему твой друг, но ухожу отсюда, удивляясь, как ты мог докатиться до этого. Ты ведь хороший парень.

На лице Келли отразилась боль. Но Маколи безжалостно хлестал словами:

- «Слышали ли вы о человеке по имени Красавчик Келли?» - спрашивают люди. Даже те, кто не знает тебя, никогда не встречал тебя, слышали твое имя. На свете нет человека, который не мечтал бы быть на тебя похожим. Портные дрались из-за чести для тебя шить. А сейчас и последний оборванец на тебя не взглянет.

Он взвалил на плечи свой мешок.

- Эти жестянки. Я был здесь в тот день, когда она выложила ими дорожку. Погляди на них как-нибудь, проходя мимо. Может, ты увидишь, как она стоит на коленях и смотрит на тебя. Глядишь, и поможет.

Он втянул в себя воздух и медленно выдохнул. И не спуская взгляда со стоящего на пороге человека, который, окаменев от душевной муки, молча, подавленно смотрел на него, Маколи смягчил свой тон и попросил:

- Приди в себя, Красавчик.

И двинулся в путь.

В Покатару они прибыли в полдень. Здесь был конец линии и, похоже, заодно конец света. Колея упиралась в два массивных буфера, за ними росла трава. Пассажиры, которых встречали друзья и родственники, двинулись на машинах в Колларенебрай, местечко в десяти милях к западу. Умолкли голоса и смех. Несколько человек ушли со станции пешком.

Какой-то абориген сел на бачок из-под бензина, сгорбившись и обхватив руками впалую грудь.

Маколи спросил у железнодорожного рабочего, стоявшего на платформе:

- Чем нынче платит стригалям старик Уигли - овечьим сыром или чем еще?

На обветренном смуглом лице промелькнула слабая улыбка.

- Э… он малый ничего, к нему только нужен подход.

Им предстояло отшагать три мили к югу. Маколи накупил полный мешок харчей, табаку, и они двинулись. В этих местах уже сутки не было дождей, иногда робко проглядывало солнышко, и грязь слегка просохла. Но дорога оказалась трудной. Пострел еле плелась и, пройдя милю, заявила, что у нее кружится голова. У нее был измученный вид, и дышала она часто, со свистом. Маколи взял ее на руки и понес.

Сам он неплохо себя чувствовал. Короткий сон в поезде освежил его и вселил приятное чувство уверенности. Может, ему как раз здесь и подфартит. Повидается со старыми дружками, сколотит деньгу, для разнообразия и поработать неплохо, а кормят тут вкусно и сытно.

Будет очень даже здорово, если дело выгорит.

Он услышал лай овчарок еще до того, как показалась ферма. Дом представлял собой окруженное со всех сторон верандой приземистое бунгало под остроконечной тускло-красной железной крышей. Участок был обнесен проволочной оградой. Оптимист-хозяин разбил на нем несколько огородиков, разделенных дорожками. Маколи прошел к дому аллеей под сводом вьющихся растений и постучал в боковую дверь. Первая дверь была открыта, зато заперта вторая, из металлической сетки. На Маколи пахнуло теплом и запахом стряпни.

На стук вышла тоненькая девушка, на четверть аборигенка. Красотка - сразу же приметил он. Его оценивающий взгляд не смутил ее. Когда, осмотрев - сверху донизу, он вторично глянул девушке в лицо, ее глаза смотрели на него в упор, сверкая, словно черные рубины. Он спросил, дома ли хозяин.

Уигли куда-то уехал, зато мистер Дрейтон, управляющий, был здесь. Маколи попросил позвать его.

Спускались сумерки, небо быстро темнело: как видно, собирался дождь. Пострел стояла рядом, понурившись, как больная пичуга.

Пришел Дрейтон, высокий, худощавый, пожилой, с седой головой и усами. У него была привычка, слушая, наклоняться всем телом вперед, держа руки за спиной. При этом он все время покачивал головой, как богомол. Маколи коротко изложил свою просьбу.

- Вот уж, не знаю, - сказал Дрейтон. Голос у него был дребезжащий, старческий, и он откашливался после каждой фразы. - Мистер Уигли, видишь ли, уехал, он будет судьей на овечьей выставке в Даббо и вернется только через несколько дней. Но людей ему больше не нужно, это я знаю.

- Может ведь случиться так, что кто-то из этих людей не приедет, - не отступал Маколи.

- Да, конечно, - отозвался дребезжащий голос. - Так случиться может, ты верно сказал. - Он задумался, покачивая головой и сосредоточенно помаргивая. Дрейтон был, судя по всему, отзывчивый и добросовестный человек и, очевидно, пытался себе представить, что сделал бы на его месте сам Уигли, окажись он здесь сейчас. - Ладно, - проговорил он наконец. - Поболтайся тут пока да приглядись, вреда, я думаю, от этого не будет.

- Я согласен.

Дрейтон посмотрел ему в лицо.

- Придется тебе, понимаешь, малость подождать. Мы приступаем к работе только через шесть дней.

- Это можно. Ничего, если я поживу пока в бараке?

Дрейтон снова погрузился в размышления.

- Да, я думаю, ничего, - медленно произнес он. - Располагайся, если уже надумал тут остаться. Я, конечно, не против, да и мистер Уигли, наверное, разрешил бы.

- Хорошо, - сказал Маколи.

- Я тебе сейчас дам ключ. Пошли.

Все трое подошли к сарайчику, где хранился инвентарь и провизия. Дрейтон снял с гвоздя связку ключей и, отцепив один, отдал его Маколи.

- Захвати-ка ты еще фонарь.

- Что ж, пригодится, - кивнул Маколи.

- Как у тебя с харчами?

- Харчей я припас.

-  Там дров пока что нет, - вдруг вспомнил Дрейтон и задумался. - Хворостом тоже сейчас не затопишь - сырой. Ты вот что, не возись сегодня с готовкой. Я скажу стряпухе, она нынче вечером даст тебе чего-нибудь перекусить.

Когда они вышли, он остановился и указал на восток.

- Вот так все прямо пойдешь и примерно через полмили наткнешься на сарай. В кладовой, где хранят шерсть, найдешь солому набить матрац. Дверь не заперта. Толкнешь - откроется.

Пострел снова чихнула, и Дрейтон, кажется, в первый раз ее заметил.

- Она у тебя не из разговорчивых, верно?

- Приболела маленько, вот и раскисла, - сказал Маколи. - А вообще-то такая трещотка, свет не видывал, - не без гордости добавил он.

Дрейтон засмеялся. Он взял котелок Маколи и велел подождать у кухонной двери.

Через десять минут смуглокожая красотка вынесла котелок с горячим чаем и битком набитый консервами белый мешочек для крупы. Не говоря ни слова, она протянула все это Маколи. Он так же молча взял. Но когда он брал мешочек, девушка вдруг провела теплой рукой по его пальцам. Он тотчас снова заглянул ей в глаза. Они были как у теленка. Но греховные. Девушка улыбалась. Потом быстро повернулась и захлопнула за собой дверь.

Маколи долго искал нужную дверь в бараке - ключ подошел только к седьмой. Комната была маленькая, но с окошком. У стен стояли две кровати с проволочной сеткой. Между ними у третьей стены на четырех чурбачках пристроили положенный плашмя бачок из-под керосина, так что получился столик. В комнате было сухо и тепло.

Не так плохо, подумал Маколи. Он поставил фонарь на столик, бросил на кровать свэг и развязал. Потом вытащил консервы. Там оказалась колбаса, ветчина и цыпленок, мясные консервы, сгущенка, завернутый в вощеную бумагу сладкий пирог. Не забыли положить даже консервный нож. Здесь, наверно, слыхом не слыхали, что консервы можно открыть просто финкой. Он взял жестяные тарелки, ножи и вилки, кружки и расставил на полу. Есть хотелось до смерти. Целую лошадь слопал бы, с хвостом и гривой.

Вдруг он вспомнил о Постреле и оглянулся. Она лежала на кровати, свернувшись клубочком, прижавшись к проволочной сетке щекой. Глаза закрыты.

- Эй, хочешь чаю?

Молчание. Он тихонько потряс ее за плечо. Тельце девочки вяло качнулось. Он убрал руку и задумался, стоя возле кровати. Похоже, она расхворалась всерьез. Но ведь не жаловалась же. Вернее, мало. Совсем мало. Обычно дети жалуются из-за каждого пустяка. Может, жалуются, да не все, мелькнула вдруг мысль. С ним творилось что-то непонятное, он и тревожился за девочку и злился, что взвалил на себя эту обузу.

Сложив полотенце, он подсунул его ей под голову. Накрыл ее одеялом. Потом взял два полосатых наматрасника, сходил к сараю, находившемуся в пятидесяти ярдах от барака, и набил их соломой. Он потащил их назад, оба сразу, и они громоздились у него за спиной, как раздутые туши. Придя в комнату, он, чтобы не тратить времени на шитье, связал узлом край одного матраца.

Через пять минут он уложил ее на теплой соломе, укутал одеялом, затенил фонарь, чтобы свет не падал ей в глаза. Пока он с ней возился, Пострел несколько раз сердито пискнула, но так и не открыла глаз.

Вдруг в лицо ему подул холодный ветер. Заметалось пламя фонаря. Всколыхнулись растрепанные ветром деревья. Бешеный ритм бури уже передался им. Маколи с усилием шагнул на порог и увидел, как быстро сгущается темнота, как мечется в хмуром небе одинокая птица, услышал оживленное позванивание жести на кухонной кровле. Низко и звучно ударил гром.

Дождь, да будь он проклят; когда же это прекратится? Вымаливаешь его на коленях, а солнце бьет тебе в глаза. Взмолишься о солнечном луче, и с неба будет хлестать ливень. Когда свирепствует засуха, люди сыплют в кормушки зерно, расставляя их цепочкой на сотни ярдов, и изголодавшиеся овцы при виде людей спешат к ним, спешат, как куры к птичнице, сбегаются трусцой на негнущихся ногах, пошатываются - слабые, со впалыми боками. Те, кто посильнее, бегут впереди, другие за ними не поспевают. У них подгибаются ноги, они падают, скребут копытцами землю, кое-как встают и снова трусят вперед, тяжело дыша от напряжения. А ягнята падают и не поднимаются. Только глаза у них движутся, когда приближаются люди, да судорожно дергаются задние ножки. Их прирезать надо, пока не издохли от слабости. Голодные животные толпятся у деревьев и глядят, как люди, вскарабкавшись наверх, обрубают ветки. Когда ветки падают, овцы бросаются к ним и жуют, неистово, лихорадочно. Как легко представить себе эти существа в образе людей и с человеческими лицами. Как легко возненавидеть и ожесточиться. Нет дождя.

Овцы вязнут в болотах. Мечутся, застигнутые паводком. Плывут, подхваченные течением вздувшихся ручьев, как кипы войлока. Снежными холмиками усеивают землю, окоченевшие от сырости и холода, мертвые или умирающие. Слишком много дождей.

Дождей нет, когда нужно, и слишком много, когда они не нужны.

Маколи с трудом закрыл дверь. Он поел консервов и хлеба с маслом. Выпил тепловатого чая. Постелил себе постель и лег. Лежать на набитом соломой матраце было не так уж приятно. Набивать матрацы лучше всего листьями камедного дерева. Солома воняет, остья вылезают из матраца и щекочут нос. Когда спишь на соломе, начинается кашель с мокротой. Мелочь, от нее бы отмахнуться, как от мухи, но, как видно, он настроен делать из мухи слона. Он сам поймал себя на этом, и ему стало стыдно. Что это с ним творится? Ворчит, злится… Господи, во что он превращается - в старую деву? И с чего это он так приохотился хныкать, и с чего это он готов чуть что - паниковать, досадливо подумал он. Сроду он не хныкал. И сроду не паниковал.

Все началось с тех пор, как он взял девчонку; после этого-то и пошла наперекосяк вся жизнь.

Он посмотрел на девочку, и на глаза ему попалось чудище, которое она именовала Губи, - оно лежало под кроватью на полу. Минут пять он его разглядывал. Потом, раздраженный, быстро встал и сунул Губи девочке под одеяло, так что выглядывала только его пучеглазая голова. Чуть отодвинул от лица Пострела ворсистое одеяло, чтоб не мешало дышать, задул лампу и решил наконец-то уснуть, Ветер завывал вокруг дома, словно старался его опрокинуть. Потом утих, и по крыше мелкими камешками посыпал дождь.

Наутро Маколи пошел осмотреться, довольный, что есть повод выйти из дому и размять ноги. Дождик чуть моросил. Он направился к домику, где помещалась кухня. Комната стряпухи была заперта на ключ, а кухня - только на засов. Маколи неторопливо прошелся по деревянным половицам, мельком оглядев длинную скамью, кирпичную печь, очаг с укрепленной над ним перекладиной, с которой свисали черные, закопченные крюки. В столовой, куда он перешел из кухни, стоял длинный белый, как мыло, стол, а вдоль стен - скамейки. На стене висел оставшийся с прошлого года листок, исписанный карандашом и озаглавленный:«Распорядок Обжорки». В нем помещалось расписание дежурств; ниже - корявыми прописными буквами нацарапано: «На дармовщину не рассчитывай», и еще ниже, помельче: «Помни - там, где ты на…л, люди сидят». Листок был подписан представителем стригалей.

На замызганной стойке в дальнем углу надпись мелом:«Фэнг Дэвис стригалил тут в 37-м», а под ней другим почерком:«Сопли распускал, а не стригалил».

Маколи знал Фэнга Дэвиса. Тот вечно на что-нибудь жаловался. Если не на погоду, так на овец. Не на овец, так на харчи, не на харчи, так на жилье. Брюзгливо сморщенная острая мордочка уныло выглядывала из-под шляпы с чудно заломленными на затылке полями, рука прижата к животу, словно ему всегда неможется. Жизнь Фэнга протекала в постоянных муках зависти и несбывшихся ожиданий. Он никогда не был доволен своей выработкой. Настриг бы больше, хныкал он, да как на грех ломило спину, свихнул руку, ноют мозоли.

Маколи вспомнил его и рассмеялся.

Снова выйдя во двор, он начал изучать участок. Все строения на ферме были ладные, опрятные. В двадцати ядрах от столовой находился двухкомнатный домик, где жили сортировщик и приемщик. Сам сарай, где стригли овец, располагался чуть повыше, на пологом склоне. Маколи вошел в помещение и все оглядел - длинную стойку, кладовую для шерсти, пустые корзины, сколоченные из планок столы, пресс Ферье. В пустых вагончиках попахивало аммиаком. На земляном полу пробивалась трава. Скоро ее вытопчут. Все уже готово к работе.

Он спустился по склону. Первый барак был в точности как все обычные бараки. Стены, крыша, все как надо. Три комнаты, расположенные в ряд, наверное, внутри разделены перегородками из рифленого железа. Дом этот построили не так уж давно. Зато второй, как видно, раньше не служил бараком. Похожий на коробку, старенький домишко, где, наверное, когда-то жил межевой объездчик, сейчас разгородили на четыре отдельные комнаты. Маоли обошел вокруг дома, заглядывая в пыльные, затянутые паутиной окна. В комнате, расположенной наискосок от той, где поселился он, все еще стоял старый очаг: прежде там, по-видимому, была столовая, или, скорее, сообразил он, кухня. Кирпичная труба сохранилась в целости, лишь обкрошилась у края.

Маколи вошел в свою комнату. Пострел по-прежнему спала. Ее лицо стало пунцовым. По временам в груди у девочки начинал клокотать кашель, и тогда все ее тельце судорожно вздрагивало, пока ее не отпускало. Маколи бережно приподнял дочку и, поддерживая ее рукой, стал растирать ей спину и грудь эвкалиптовым маслом. Делал он это очень старательно, чтобы масло хорошо впиталось. Девочка стала дышать ровнее и, почти не успев проснуться, снова погрузилась в забытье.

Днем Маколи еще раз отправился на ферму. Стряпуха оказалась толстой бабой с прыщавым лицом и копной рыжих волос, которые, седея, почему-то становились розовыми, а не белыми. Она безучастно выслушала его, продолжая завязывать фартук. Все, что ему нужно, попросил Маколи, это немного кровяного мяса, сколько ей не жалко. Стряпуха молча поплелась куда-то и вернулась с маленьким газетным сверточком. По-прежнему не говоря ни слова; она сунула его Маколи и отвернулась. Из курятника с миской яиц вышла девушка, которую он видел накануне. Он двинулся в ее сторону. Притворяясь, что его не замечает, она осторожно ступала по скользкой грязи. На ней был зеленый плащ с отброшенным на спину капюшоном.

- Эй, послушай, как насчет курятинки на ужин?

- Спросите у мистера Дрейтона, - ответила она, не глядя на него.

Остановившись у калитки, он смотрел, как девушка подходит к ней, отпирает задвижку. Капельки дождя застряли в ее непокрытых черных волосах. На бархатистой гладкой коже они блестели, как росинки пота. Для аборигенки - очень хороша, подумал он.

Маколи распахнул перед ней калитку.

- Люблю курочек, - сказал он.

Она стрельнула в его сторону черными глазищами, задорно, с вызовом. Потом хихикнула и побежала в дом. Он глянул вслед на ее тощие икры - у этих полукровок, даже самых дебелых, всегда ноги как палки.

Вернувшись к себе, Маколи мелко накрошил в котелок мяса и поставил вымачиваться на часок. Тем временем насобирал по штучке то там, то сям порядком дров. В печь вперемешку с поленьями положил небольшие камни, чтобы подольше сохранялось тепло. Потом поставил вариться на медленном огне мясо. Бульон получился крепкий. Его хватило для Пострела и на этот, и на следующий день. Маколи кормил ее с ложечки, а она сидела, опираясь на подушку, и смотрела прямо перед собой тусклыми безразличными глазами.

А на следующий день на него навалилась тоска. Скука смертная, а тут еще девчонка никак не поправится. Хмуро, дождь моросит, кругом мокрятина, от каждой тряпки разит сыростью - осточертело ему все это. Он зарос густой щетиной, глаза стали злыми.

Успокоился он, лишь когда увидел Дрейтона, направлявшегося верхом на лошади в его сторону.

Дрейтон остановил лошадь у дверей барака. На нем был черный клеенчатый плащ. Лицо розовое, свежее.

- Ну, как у тебя дела-то?

Маколи кивнул, что все, мол, в порядке. Он оперся плечом о дверной косяк.

- Уигли еще не вернулся?

- Послезавтра будет. Утром звонил. Я сказал ему насчет тебя.

- А он что?

- Считает, тебе стоит подождать тут.

- Хорошо.

Пострел закашлялась так сильно, что казалось, вот-вот задохнется. Потом, когда кашель отпустил ее, жалобно захныкала. Дрейтон встревоженно подался вперед и заглянул в комнату.

- Что, совсем ее скрутило?

- Поправится, - сказал Маколи. Ему не понравилось, что Дрейтон так всполошился.

- Дети болеют не то что взрослые, верно? - сочувственно и в то же время озабоченно сказал старик. - Нужно тебе что-нибудь? Харчи? Лекарство?

- Может, завтра снова что останется на кухне, так я бы взял. Ей кровяное мясо хорошо. И если ключ дадите, я подберу себе кое-какие кастрюли в кладовке.

Дрейтон кивнул.

- Наверно, я к тебе еще сегодня заверну, а нет - завтра утром.

- Ладно. Почитать не дадите чего?

В половине пятого Дрейтон привез ему пачку газет и журналов и большой кусок парной говядины. Он дал Маколи ключ от кладовки и разрешил стряпать в комнате, где стоит очаг. Затем уехал. Маколи торжественно дал себе слово вечно помнить его благодеяния и уныло принялся готовить ужин. Как всегда, сперва накормил Пострела, растер ее маслом и лишь после этого поел сам.

Вечером он, листая журналы, лежал на койке, но не мог сосредоточиться. Что-то ему мешало, а что - он не знал. Он сел и свернул самокрутку. Взял газету. Тут же отложил ее. Потянулся, встал, пошел, к дверям. Ему не сиделось на месте. Ожидание, неопределенность, досада взвинтили его до предела, - он просто кипел.

Он вышел на кухню. Дрова горели неярким пламенем; над ними булькал котелок. Маколи перевернул в котелке мясо и снова накрыл его крышкой. Подбросил в очаг несколько полешек. Вскипятил себе кружку чаю. Дождь лил без передышки; ветер свистел, порывами обрушиваясь на барак. Он сел на ящик возле очага и протянул к язычкам пламени ладони. Тоскливо было у него на душе.

Так сидел он, хмурый, задумчивый, когда кто-то постучал в открытую дверь. Он резко повернулся, привскочил… на пороге стояла давешняя чернявая девушка в том же зеленом плаще и с фонарем в руке. Не понимая, что ей тут понадобилось, он пошел к дверям, настороженный, удивленный. Сверху вниз заглянул ей в лицо. Девица чем-то надушилась.

- Вот, принесла тебе, - выпалила она скороговоркой. - Мистер Дрейтон велел.

Он взял журналы, которые она принесла, потом снова посмотрел на девушку и встретился с ее зовущим взглядом. Только глаза ее манили. Лицо было строгим, серьезным. Он почувствовал, как ее возбуждение передается ему, как бы окутывая их обоих одной сетью. Голос его прозвучал глухо.

- Дрейтон не посылал тебя, - сказал он.

- Нет, послал.

Она сбросила капюшон. В ее волосах алела яркая ленточка. Он еле сдерживал себя, охваченный острым, как голод, желанием.

- Дрейтон был тут сегодня. Он мне привез столько журналов - за год не прочитаешь. Чего ради ему присылать тебя? Ты сама пришла.

Теперь уже и лицо ее ничего не скрывало - на нем было то же выражение, что в глазах.

- Ну, чего ты приперлась?

Страсть закипала в нем все сильней, и ему приятно было сдерживать себя, тянуть волынку.

- Я тебе не нравлюсь, - сказала девушка. - Я уйду.

- За этим ты пришла?

Он прижал ее к себе и сам жадно прильнул к ней, нашел губами ее губы и впился в них, таща ее за собой в комнату. Ее мягкая увертливость разожгла его еще сильней. Он чувствовал, как она упирается, и совсем расходился. На мгновение ему почудилось, что она противится всерьез. Но это опасение тут же прошло. Она стала вдруг податливой, послушной, как кошечка, которая ластится, выпуская коготки, ее глаза светились торжеством, губы были призвывно полуоткрыты. И вся его досада, вся тоска взорвалась вспышкой страсти.

Он отполз и сел на ящик, обхватив руками голову. Когда она стала поглаживать его по волосам, он даже не посмотрел в ее сторону.

- Тебе хорошо было со мной? - спросила она. Он не ответил.

- Все мужчины говорят, что со мной хорошо. Белые мужчины, симпатичные, как ты. Я с черной швалью дела не имею. Плюю на них. - И со злостью добавила: - Кто они мне?

Она тихо, воркующе засмеялась.

- Мужчины сильные, как быки, и грубые, а то вдруг делаются, как ягнята. Чудно!

- Уходи-ка ты домой! - сказал Маколи.

- Ты мне понравился. А я тебе?

- Иди, иди.

- Потом, - сказала она.

- Нет, сейчас.

- Не хочу сейчас, - капризничала она.

Он свирепо поднял голову.

- Ты, черномазая шлюха, делай, что тебе велено! Пошла домой! Катись отсюда к черту!

Он рывком поставил ее на ноги и пихнул к двери.

- Вон! чтоб духу твоего тут не было.

Она схватила свой фонарь и, не на шутку перепуганная, молча убежала.

Опустившись на корточки, он рассеянно дул на догорающие угли, пока их не прикрыла серая горка пепла, которая сохранит до утра их живое тепло. Потом он пошел в комнату. Не зажигая фонаря, подошел к кровати и наклонился над спящим ребенком. На щеку ему повеяло теплом. Ему показалось, что жар не увеличился. И дышала девочка теперь спокойно.

Он долго лежал на спине, уставясь в темноту, и мучился, кипел от унижения; как ни пытался он оправдать себя в своих глазах, упреки совести оставались неопровержимыми. Он чувствовал себя как оплеванный. Ну не позорище ли соблазниться потаскухой, да к тому же темнорожей. Вот дает Маколи, скажут люди. На черный бархат его потянуло, паршивца: белый атлас не про него. Особенно неприятно было от мысли, что случилось это в двух шагах от комнаты, где спала больная девочка.

- Господи боже ты мой, - вслух сказал он.

На другой день около полудня стоявший у дверей в столовую Маколи заметил какого-то коротышку, который ковылял в его сторону через загон. Он покосился краем глаза - не знакомый ли? Нет, эту семенящую походочку он видел в первый раз. Он подождал.

- Добрый день, - поздоровался он, когда незнакомец подошел.

- Ну, как она, жизнь-то?

Маколи сразу бросился в глаза тощий свэг, пальто, застегнутое на три уцелевшие пуговицы, синий в белую крапинку платок, обмотанный вокруг шеи и прикрывающий грудь. Заметил он также, что котомка для харчей у человечка была длинная и узкая, как сложенный зонтик,

- Вот дождина-то, взвоешь, да? Что они там думают в небесной канцелярии, хоть бы дали нам передохнуть.

- Да он вроде кончается, - сказал Маколи, вглядываясь в реденькую сетку дождя. - Выпьешь чаю?

Человечек снял шляпу и хлопнул ею по колену. Лицо у него было маленькое, словно у ребенка, бледное и сморщенное, как сушеное яблочко. Глаза похожи на смородины.

- Ты издалека?

- Из Кандмурры.

- Без напарника ходишь?

- Был раньше, теперь за решетку попал.

- За пьянку посадили?

- Не… такой телок, все возле бабьих юбок жался. Заглянет в кухню, не дадут ли чего пожевать и, если мужиков там не окажется, начинает лезть к хозяйке, ухлестывать, понимаешь, за ней. Чокнутый. Я с ним измучился. Честно!

- Значит, поделом ему, - сказал Маколи.

- Бывало, как надолго пропадет, так я уж знаю - снова шуры-муры. Вернется - изругаю его на чем свет стоит. А он, веришь ли, все терпит. Здоровенный такой детина, слона может свалить, а сам стоит передо мной понурившись и только смотрит жалостно. А я гляжу на него и думаю: «Ну чего я мерзавец к нему прицепился». Понимаешь?

Маколи отхлебывал чай и слушал - без интереса, но довольный, что наконец-то есть компания.

- Надоел он мне - смерть, но куда его сбагришь? Он обещал мне бросить эти штуки, да снова взялся за свое, и вот тут-то и нашла коса на камень. Баба эта грохнула его сковородкой по башке, так что шишка выскочила величиной с яйцо. И она же упекла его за решетку. Через неделю останавливает нас на дороге «воронок» и загребли его. Так представь, что этот олух делал, когда его увозили от меня? Плакать стал. Ну, форменный олух.

- Сколько ему дали? - спросил Маколи.

- А я не знаю. Не было еще суда. Но какой-то срок получит, дурачок несчастный. Семь лет ходили мы на пару, и сколько раз я удивлялся на себя, как я его выдерживаю. Честно! Хороший чай у тебя. Плесни-ка еще. Сам-то ты откуда?

Маколи рассказал, кто он и что здесь делает. Разговорились. Фамилия человечка оказалась Маккосланд, но он был более известен, как Крапинка - имя, которым был, вероятно, обязан синему платку, столь неизменно прикрывающему его шею, то снять его теперь можно было разве только посредством хирургического вмешательства. Крапинка терпеть не мог нецензурной брани. Он сказал, что свои мысли можно выразить, не прибегая к ней, а тот, кто все время ругается, только показывает свою некультурность. Он лично обнаружил, что и при помощи эвфемизмов можно достичь какой угодно красочности речи. Крапинка решил, что ему тоже стоит подождать начала стрижки, не потому, чтобы ему была так уж нужна эта работа, а в надежде побездельничать, пояснил он, благо кормят и в шею не вытолкают.

- Схожу к старшому, - сказал он, - и попрошусь пока пожить, как ты, в каком-нибудь бараке. Харчей тоже надо бы попросить. У меня тут полно мяса, но оно малость того.

- Послушай-ка, - вдруг надумал Маколи. - Ты когда будешь в конторе, узнай, не едет ли кто в Колли. Если едет, пусть заглянет на почту, может, мне там что лежит.

- Сделаем, приятель, - чирикнул Крапинка. Он задержался у порога. - А что он за человек - Дрейтон? Уигли-то я знаю: гонора хоть отбавляй, но с ним можно иметь дело. А вот Дрейтона не знаю.

- Узнаешь - мамочку родную вспомнишь, - чуть усмехнувшись, сказал Маколи.

- Серебряная шевелюра и золотое сердце? - Крапинка засмеялся. - Понятно. - Он вышел, сунув под мышку пустой мешок из-под сахара.

Вернулся он через час, насвистывая. Маколи только кончил растирать Пострела, как в дверь сунулась его голова. Весело блестя глазами, Крапинка показал Маколи ключ; другой рукой он торжествующе поднял мешок - тот раздобрел, как откормленный кролик. Крапинка направился к кровати.

- А, вот она, малышка!

Маколи, не упоминавший прежде о Постреле, вопросительно взглянул на гостя. Но тот смотрел только на девочку, шутливо нацеливаясь пальцем на кончик ее носа. Впрочем, он тут же объяснил, откуда сведения.

- Я сказал старику Дрейтону, что тебя встретил, а он спрашивает, как здоровье девочки. Я удивился, думаю: о чем это он, может, он меня принял за многодетную мамашу.

Он хихикнул.

- Что он сказал? - нахмурился Маколи.

- Ничего, просто спросил.

Крапинка скорчил девочке рожу. Она смотрела на него неулыбающимися глазами, казавшимися большими, как блюдца, на худом воспаленном лице. Но Крапинка не унимался, он нахлобучил на лоб шляпу и заставлял ее двигаться, шевеля кожей головы. Когда губы девочки тронула беглая улыбка, он хмыкнул от удовольствия.

Маколи, не торопясь, свертывал самокрутку, и предчувствие чего-то неприятного смутно шевельнулось в нем.

- Молодец, не то что мой напарник Хинчи, - одобрил Крапинка Пострела. - Тот зануда как раскиснет, то уж не улыбнется ни за какие коврижки. Вот и нянчишься с ним. «Крапинка, ты где? Ох, что-то ослаб я. Дай мне эту кружку. Помоги мне встать. Хочу это. Хочу то». Только от него и слышишь. Честью клянусь, доконал он меня.

При одном лишь воспоминании на лице Крапинки мелькнуло загнанное выражение. Затем он воскликнул:

- И ведь взрослый же человек, не дитя!

- Что там насчет почты?

- А-а, да. Завтра Дрейтон сам поедет, - сказал он. - Завтра утром.

Маколи заткнул пробкой бутылочку с эвкалиптовым маслом и взял кружку - там еще оставался бульон. Он посмотрел на девочку. Ее глаза слипались. Она перевернулась на бок и уснула, прижимая к себе Губи.

Крапинка вполголоса сказал:

- Плоховато она выглядит, верно?

- Хуже ей не становится, - неожиданно для самого себя вспылил Маколи. Крапинка удивленно поднял брови, но счел за благо промолчать.

Они вышли.

- Вот где я поселюсь, - Крапинка указал на первый ряд бараков. - Крайняя комната с той стороны.

- Не нам чета, - подковырнул его Маколи.

Крапинка сперва не понял. Потом сообразил, как отличается новое здание от старого, где жил Маколи, и засмеялся.

- Достойная, выходит, я персона, - с шутливой важностью согласился он. - Там на кухне эта крошка… заприметил?

Маколи равнодушно глянул в блестящие смородинки его глаз.

- Видел, - коротко ответил он,

- А видел бы ты, как она на меня смотрела, - ухмыльнулся Крапинка. - Я прямо сомлел. Приглашение к танцу - вот как это называется, - он ухмыльнулся еще шире, - если только мне не изменяет память. Ну-ну, подумал я, уж заготовлю я тебе сюрпризик. - Он засмеялся.

- Старый ты козел и больше никто, - сказал Маколи, скрывая за шутливым безразличием досаду.

- Ну-с, я должен переодеться к ужину, милорд, - Крапинка поклонился и отбыл.

Этой ночью Маколи долго не мог уснуть. На рассвете его разбудил кашель Пострела. Щурясь спросонок, он увидел, как, надрываясь от кашля, колотится под одеялом худенькое тельце ребенка. Маколи вскочил и наклонился, вглядываясь: девочка задыхалась, ее лицо судорожно подергивалось, ноздри раздувались. Затем он перевернул ее на бок и приступ прошел; жалобно постанывая и вздрагивая всем телом, она мало-помалу затихла. Он дотронулся до ее пылающего лба. Она дышала со свистом, в груди хрипело.

Запустив руки в волосы, он присел на кровать. Сознание своей беспомощности приводило его в ярость. Чем больше убеждался он в собственном бессилии, тем отчаяннее противился. Он не хотел, он не мог покориться, все в нем восставало против этого.

Утро тянулось бесконечно долго. К обеду ветер угнал тучи, приятно было вновь увидеть солнце, но тепла оно не принесло, лишь прояснилось все кругом. Небо стало синим и ослепительно чистым, как новенький жестяной котелок.

К вечеру, когда уже начинало холодать, показались двое верховых - Уигли и Дрейтон. Спешившись, они вошли в сарай для стрижки. Оттуда, снова сев на лошадей, направились к первому ряду бараков, затем повернули в сторону, обогнули кухню. Маколи стоял на пороге, прислонившись к притолоке и покуривая. Когда они подъехали к нему, он кивнул.

- Все в порядке? - бросил Уигли.

Это был коренастый человек в бриджах для верховой езды, спортивной куртке цвета хаки и в серой мягкой шляпе с загнутыми вниз полями. На румяном лице с ястребиным носом поблескивали льдисто-синие щелочки глаз, окруженных сетью тоненьких морщинок. Глаза смотрели жестко, но не зло. Маколи обратил внимание, что Дрейтон держится уже совсем не по-хозяйски.

Уигли глянул в комнату, потом на Маколи.

- У тебя тут, кажется, больная дочка. Как она?

- Пока не очень хорошо, - уклончиво сказал Маколи. - Но я ее приведу в норму.

- Что с ней?

- Не знаю… какая-то простуда прицепилась.

- Судя по тому, что рассказал мне Дрейтон, это похоже на грипп. - Все реплики Уигли звучали сурово, из-за суровости взгляда, резкой и самоуверенной манеры говорить. - На той неделе мы начнем стрижку, понимаешь, и мне не нужно никаких помех.

- А какие могут быть помехи?

- Болезнь, - отрезал Уигли. - Я не хочу, чтоб у меня тут начался грипп. Перезаразят друг друга, расхвораются, работать некому. Мне эта волынка ни к чему.

- Я ее вылечу к этому времени, - буркнул Маколи.

- Мне очень жаль, - сказал Уигли, решительно покачав головой, - но оставить тебя здесь я не могу. Я рисковать не собираюсь. Ты ведь сам прекрасно знаешь, что такое стригали, узнают, что тут грипп, подымут шум, и их сюда уж не заманишь. А осуждать их нельзя. Какое я имею право тащить людей туда, где есть больной, и подвергать их опасности. На их месте ты и сам навряд ли стал бы рисковать.

- Она поправится, - не уступал Маколи.

- Поправится, не поправится, грипп - заразная болеань. я не хочу идти на риск. Тебе придется уехать. - Он спрыгнул с лошади. - Где ребенок?

Маколи посторонился, и Уигли вошел в комнату. Наклонившись над кроватью, он начал осматривать девочку. Маколи наблюдал за ним с порога, как вдруг его окликнул Дрейтон. Он обернулся и увидел, что Дрейтон протягивает ему письмо.

- Вот, только что вспомнил, - сказал Дрейтон, глядя, как всегда, сочувственно и озабоченно.

Маколи взял письмо, и глаза его вдруг распахнулись, потом сузились. Старый адрес был написан почерком жены. Больше он ничего не успел разглядеть. По половицам застучали шаги Уигли. Багровое, как свекла, лицо грозно придвинулось к самому лицу Маколи.

- Этого ребенка давным-давно в больницу надо было уложить! - гаркнул он. - Я дам распоряжение - ее заберут прямо отсюда.

Он выхватил у Дрейтона поводья.

- Черта с два, - сказал Маколи, сказал так, что Уигли, ставивший ногу в стремя, на секунду замер. Он пристально поглядел на загоревшиеся бешенством глаза, обросшее лицо, косматую голову. Уигли не привык, чтобы с ним так говорили, но он разбирался в людях и сейчас решил, что понял Маколи. Он вскочил в седло и наклонился.

- Ты чего психуешь?

- Никто не психует.

Взгляд Маколи стал мягче, но по-прежнему был направлен в упор на Уигли.

- Я считаю, ты умно поступишь, если послушаешься мистера Уигли, - торопливо вмешался Дрейтон, укоризненно качая головой для вящей убедительности.

- А в чем дело, друг? - настаивал Уигли. - Девочка больна серьезно, ты даже сам не представляешь - как. Почему ты против?

- Слушай, Уигли, - сказал Маколи. - Ты велел мне убираться вон отсюда.

- Я сказал, что не могу оставить тебя тут.

- Это все одно.

Но Уигли продолжал свое:

- Если бы у тебя был ум, ты понял бы, в каком я положении.

- Хочешь отправить моего ребенка в больницу.

- Господи боже, а что тут плохого? Стоить это тебе ничего не будет. Лечение я оплачу. Большего с меня нельзя и требовать, верно?

- Ты должен с благодарностью принять эту помощь, - вставил Дрейтон.

Но Маколи даже головы к нему не повернул.

- Ты знаешь, в каком я положении, - негромко сказал он Уигли. - И все же выгоняешь меня вон. Это жестоко. Что ж, ладно, будь по-твоему.

- Ты, может, думаешь, я это делаю для своего развлечения? - рявкнул Уигли.

- Будь по-твоему, - повторил Маколи. - И подавись своими благодеяниями.

- Да что тебе взбрело…

- Всем угодил - и вашим, и нашим. Обоим потрафил - и мне, и себе.

- Дурень ты несчастный! - взорвался Уигли. - Ты даже выбраться отсюда не сможешь с больным ребенком. Тебе же хочу помочь.

- Нет, ты скажи, кому ты делаешь добро? Только себе. Не мне, а себе, вот как. Единственный, кому ты помогаешь, - это ты сам, - зло выпалил Маколи. - Ух, как тебе хочется избавиться от нас. Чем скорей, тем лучше. Тебя уже бьет лихоманка. Тебе уже мерещится, как стригали валяются в гриппу, в загонах блеют нестриженные бараны, еще тысячи вот-вот должны прибыть, и ты вмиг прогорел, потерял свои последние десять тысчонок и ума не приложишь, как выкрутиться. Ничего этого еще нет, но ты так сдрейфил, что для тебя уже все кончено.

Уигли слушал, багровея от злости, крепко стиснув дрожащие губы.

- Вот слезу да отхлещу тебя как следует. Свинья неблагодарная. Сукин сын.

У Маколи сверкнули глаза, но он сдержался.

- Овцы, загоны, стригали, капитал, даже вирусы гриппа - все это останется, Уигли, когда нас с тобой уже не будет и в помине.

Уигли спрыгнул с лошади. Маколи остался в дверях. Он легко отвел два яростных удара и схватил Уигли за руки.

- Не делайте того, чего сами будете потом стыдиться, мистер Уигли. - Когда его сильные пальцы разжались, Уигли отступил.

- Если к завтрашнему дня не уберешься, выставлю с полицией.

- Не надо мне грозить, - сказал Маколи. - Я уйду. На вас я не в обиде. Я ведь вас понимаю. Просто хотел, чтобы вы поняли, что я понимаю вас.

Дрейтон, бледный, трясущийся, укоризненно качая головой и явно сознавая, что и сам чем-то повинен в этом неприятном инциденте, срывающимся голосом сказал Маколи, что ему должно быть стыдно за свою дерзость и глупость. Он наклонился, чтобы помочь Уигли взобраться в седло, но тот, отмахнувшись, сам сел на лошадь и поскакал галопом прочь, Дрейтон встревоженно затрусил следом.

Из-за угла выглянул Крапинка и заковылял к дверям. Он смотрел на Маколи так, словно внезапно увидел его в новом свете.

- Я проглядел все представление, от первого звонка до «Боже, храни короля». Вот дал ты ему жизни. Разделал под орех.

- Сколько времени? - спросил Маколи.

- Да, наверно, около шести. Ты пожуешь чего?

- Это можно.

- Парень ты, видать, бедовый, - ткнул его мордой в грязь. Так я пошел, кой-чего приготовлю.

- Ладно, я скоро приду.

Маколи сел на ящик и вытащил из кармана письмо. С минуту он его разглядывал, тяжело дыша; потом открыл. Когда он стал читать, у него покалывало кончики пальцев. Письмо начиналось без обращения.

«Надеюсь, это письмо найдет тебя, потому что хочу тебе кое-что высказать. Ты думал, я поползу за тобой на коленях, чтобы ты отдал мне девчонку, так ведь, да? Ты думал, я жить без нее не смогу? Много же ты понимал, мерзавец. Тогда вечером ты смеялся, зато теперь - мой черед. Взвалил на себя обузу, так уж не жалуйся. С меня хватит: пусть теперь она твои нервы мотает. Назад не приходи. Я ни ее, ни тебя не хочу видеть. Ты сгубил мою жизнь, но, слава богу, я повстречала хорошего человека. Ты покалечил Донни, переломал ему ребра, сломал челюсть, он мог бы притянуть тебя к суду, но не такой он человек. Он джентльмен, не то что ты. Он добрый и заботливый. А ты просто животное и никогда другим не будешь, Я была сумасшедшая, когда решила за тебя выйти. Как только получу развод, мы с Донни поженимся. Я подам на тебя жалобу за невыполнение супружеских обязанностей. Ты получишь по заслугам, но не надейся, что это все. Я с тобой когда-нибудь еще рассчитаюсь, ублюдок. Чтоб ты сдох! М.»

Больше никакой подписи не было. Маколи вторично перечитал письмо - каждое слово в нем дышало ненавистью и злобой. Он посмотрел на марку. Письмо отправили четыре месяца назад, через два месяца после того, как он забрал Пострела. Но написано оно, наверно, было раньше, в нем Ощущалась еще не перекипевшая ярость и боль унижения, а потом его, наверное, припрятывали, как ядовитую пилюлю, где-нибудь в ящике или сумочке, и яд становился все смертоноснее. И тогда его наконец послали жертве.

Не торопясь, он скомкал письмо, скатал в комок между ладонями, чувствуя, как холодеют руки и ноги. Девочка что-то жалобно забормотала во сне. Темнело, в комнату просеивались сумерки.

- Эй, друг! - позвал из кухни Крапинка. - Иди сюда, подзаправимся.

Зайдя на кухню, Маколи, брезгливо скривившись, бросил в печку скомканное письмо. Мысли его были в смятении. Крапинке, которому не терпелось потолковать о давешней перепалке, он коротко велел заткнуться. Тот сначала обомлел, затем миролюбиво Согласился «сменить пластинку», благо их у него предостаточно. Он что было сил старался разговорить Маколи, смятение которого все время чувствовал. Но и его в конце концов расхолодили хмурая молчаливость и отрывистые ответы - он сник и завел нудный разговор о шерсти, о дожде и о политике.

Отлучившись минут на пять, он возвратился, зябко поеживаясь и потирая руки.

- Ох ты! - выкрикнул он испуганно, - нынче ночью надо бы иметь хорошую перину.

Он встал спиной к огню и смотрел, как Маколи свертывает самокрутку.

- Ты что, всерьез решил завтра отчаливать, приятель?

- Я же ему сказал, ты слышал, - не глядя, отозвался Маколи.

- Слышал, знаю… только как же ты с девочкой и все такое…

Маколи, казалось, задумался над его доводами, и Крапинка продолжал:

- Я считаю, оставайся тут и все. Что он тебе сделает, Уигли? Да и вообще, человек он не злой.

- Я лучше подохну, чем останусь, - сказал Маколи.

Крапинка помрачнел. Он свернул тонкую, как спичка, самокрутку-гвоздик и задумчиво подправлял кончики.

- Да, не повезло, вот все, что я могу сказать. Но ведь никто не виноват.

- Кто-нибудь виноват, - сказал Маколи.

- А, брось, приятель, от беды никто не застрахован. Я тебя очень даже понимаю, но ты не в силах что-то изменить. Как, бывало, мой напарник Хинчи. Вечно он не ко времени влипнет в неприятность. Конечно, ему рот легко было заткнуть, а что пользы?

Маколи встал.

- Мне нужны дрова. Как можно больше. Тащи все, что попадется, слышишь, Крапинка?

Он быстро вошел в дом, возбужденный, злой. Достал из свэга топорик, засунул его рукояткой за пояс, и поволок в соседнюю комнату столик, сделанный из керосинового бачка. Он так сильно двинул плечом дверь, что треснула доска и замок вывалился на пол. Дверь распахнулась. Маколи швырнул в комнату бачок.

Он вышел в морозную тьму. Пронизывающий ветер, казалось, дул с заледеневших звезд, блестевших в холодной бездне неба. Маколи чувствовал, что все это уже становится смешным. Слишком много злоключений выпало на его долю: перебор. Куда уж дальше, если он рыщет по участку в поисках топлива, когда через несколько дней у двери будет стоять поленница с дом высотой.

Но, как человек бывалый, он времени зря не тратил. Ободрал сухую кору с погнувшихся деревьев и с бревен. Набрал щепок. Их много было внутри пустых прогнивших бревен. В расположенном на уровне земли большом дупле внутри старого, но не сухого еще дерева скопилась огромная куча принесенных ветром палых листьев, сучков. Он выгреб ее всю. Выкорчевал несколько кряжистых мокрых пней и в два приема снес их в дом, прихватив валявшиеся тут же коряги. Крапинка набрал полкорыта щепок, в том числе и сухих - из сарая, подобрал возле забора несколько чурбачков и притащил два больших ящика из своей комнаты.

- Эй, тут, видно, чертовски холодно, да? - Крапинка поежился.

Маколи тщательно уложил в печке сухие и сырые дрова и множество скомканных старых газет и журналов. Потом полили всю эту груду керосином из фонаря. Поджег и начал раздувать огонь. Пламя продвигалось крадучись, ощупывая сырое дерево, то и дело клубами густого дыма отползая назад, а Маколи все продолжал трудиться, слушая, как потрескивает, фыркает мокрое дерево.

Потом огонь разгорелся, и, когда в комнате стало совсем тепло, Маколи пошел в соседнюю. Он переложил Пострела на свою кровать, а матрац и всю постель отнес и свалил на пол у стены напротив печки. Возвратившись, завернул ребенка в одеяло и вынес в другую комнату. Девочка ужасно мучилась.

Холодный воздух в коридоре вызвал новый приступ кашля. Ее тельце дышало жаром, к его щеке прижалась влажная, горячая головка.

- Ты думаешь, поможет? - спросил Крапинка.

- Кто знает, - не останавливаясь, отозвался Маколи. - Если удастся сбить температуру, поможет.

Он налил в горсть эвкалиптового масла и натер им спину, грудь и шею Пострела. Ее кожа запылала ярко розовым, четко проступили голубые жилки. Туго обтянутая кожей грудь напоминала хрупкую угольчатую корзинку. Ключицы выпирали, словно кости общипанной птицы. Полным рядом вырисовывались на спине кругляшки позвонков.

Маколи втирал масло, водя кончиками пальцев вверх и вниз. Девочка вскрикивала, изгибалась. Он израсходовал весь пузырек, каждый раз досуха втирая очередную порцию масла. Вскрикиванья перешли в пронзительные, надрывающие душу стоны. Крапинка глядел на девочку со страдальческим выражением лица. А Маколи продолжал свое. Лицо у него стало как каменное. Он все тер и тер, так что даже кое-где содрал кожу. И лишь тогда угомонился. Обернул одеялами измучившегося ребенка, и девочка, тихонько всхлипывая, погрузилась в сон.

- А ты чего застрял, приятель? - спросил он Крапинку. - Я нынче ночью спать не лягу, а разговаривать нет настроения.

Крапинка внял намеку и, зябко кутая шею в воротник, вынырнул из теплой комнаты на холод.

Маколи разворошил в печке дрова и подбросил новых. Заполняя очаг от стенки до стенки, на два фута в высоту бушевала копна огня, вырываясь в трубу, как пламя исполинской свечки и рассыпая искры, словно хвост кометы. Огонь был таким ярким, что осветил все углы. В комнате делалось все жарче. Вскоре Маколи, подходя к печке, должен был заслонять рукой глаза и чувствовал, как от его одежды пахнет паленым.

Комната превратилась в печь. Пострел испеклась в одеялах. Он видел, как пот струйками сбегает по ее лицу. Полотенце у нее под головой насквозь промокло. Да и на Маколи одежда висела как тряпка. Он снял ее, оставшись в одних подштанниках. Когда он вышел постоять немного на пороге дома, холодный ночной воздух словно ледяным душем обдал его. Он оставил дверь приоткрытой и слегка отворил окно.

Сел на краешек постели, в которой ворочался и метался измученный ребенок.

Мысли нагрянули непрошенно, и в голове у него все смешалось. Если она умрет, я - свободен. Это выход. Трудно было удержаться и не мечтать о свободе… уже знакомой, но утерянной свободе. Снова сам себе хозяин. Ни на кого не оглядываешься. Раз-два и наших нет; шагай себе по какой угодно дороге, останавливайся в любом городе. Хочешь - устраивайся на работе, не хочешь - откажись.

Упрекнут его, если она умрет? И не подумают. Да, но сам он как при этом будет себя чувствовать? Обыкновенно… Он ведь может с чистой совестью сказать: сделал все, что он меня зависело. А зачем говорить-то? Совесть успокаивать, тщеславие свое тешить? Отчего он с ней так возится, отчего вдруг кинулся лечить каким-то дикарским способом - неужели просто оттого, что сердце не на месте; а сам чуть ли не надеется, что из его стараний ничего не выйдет? Он не мог бы определенно ответить на этот вопрос.

Утром, когда в комнату просочился рассвет, Маколи стряхнул с себя дремотное отупение и увидел лицо на подушке, маленькое, осунувшееся, прозрачно бледное, поблескивающее крохотными капельками пота. Он стал нащупывать пульс на худенькой ручонке. Как цыплячья лапка, подумал он. Приложив ухо к тщедушной груди, он услышал ясные и четкие удары сердца. Он поглядел на пепел в печке. Там не осталось ни единой щепки. Все поглотил огонь.

Когда немного погодя Пострел открыла глаза, лицо Маколи выражало полное равнодушие.

- Ну как - лучше тебе?

Слабая улыбка и кивок - вот и весь ответ.

Обожженные лихорадкой губы высохли, потрескались, покрылись коричневой корочкой. Поблескивали выпирающие, как у кролика, зубы.

- Пить хочется.

Он отвернулся.

- Сейчас принесу.

Маколи вышел. С проволоки на изгороди свисали капли росы. Блестела мокрая трава. Что же это с ним творится? Для чего он все это затеял - разжег такой огонь, навертел на девчонку бог знает сколько одеял. Мог ведь он и эту ночь скоротать в промозглой от холода комнате. А все-таки ясно: Пострел оклемалась. Ликование, упорно пробивающееся сквозь сумятицу мыслей, раздражало, сердило его.

Когда он вернулся, она уже сидела и с жадностью накинулась на воду.

- А где Губи?

Маколи сходил за ним в другую комнату. Когда он отдал ей игрушку, глаза девочки просияли. Она заключила Губи в объятия и с материнской заботливостью начала укладывать рядом с собой.

- Я хочу кушать.

- Тебе просто кажется.

- Хочу.

- Сейчас я посмотрю, что у нас есть.

Когда он принес ей кусок хлеба с маслом, Пострел уже сидела. Теперь, когда ей стало лучше и видно было, что она пошла на поправку, он мог уже и позлиться и не нянчиться с ней. Сел на кровать и задумчиво свертывал самокрутку, тем временем, как Пострел старательно разевала рот, откусывая от слишком толстого ломтя. Почувствовав себя хорошо; она стала непомерно болтливой. Маколи не мешал ей лопотать, а сам молчал, как будто ничего не слышал.

- Я была очень больная, да?

Не вмешайся я, все бы уже кончилось.

- А сейчас я не больная. И Губи не больной.

Ты и не знала, что мне приходило на ум.

- А огонь в печке совсем погас?

Только я один о тебе думал; но что я думал…

- Это ты меня вылечил, правда, пап?

Сейчас бы уже умерла; и так бы и не узнала…

- Ты почему не разговариваешь? Папа!

Господи, да что же это со мной?

- Папа, говори. Что, у тебя языка нету?

Он поднял голову.

- Заткнись, - сказал он. - Не трещи. Слишком много ты болтаешь.

- А где наша старая комната?

Вдруг она поняла, что не может доесть хлеб. Она отдала его отцу и, обессилевшая, опустилась на подушку. Маколи велел ей лежать и отдыхать. Сам он пошел к столовой. Крапинка был уже там и выглядел заправским свэгменом, с головы до пят. Нагнувшись к печке, он раскуривал тоненькую самокрутку.

- Как девочка?

- Нормально. По-моему, теперь все будет в порядке, - сказал Маколи.

- Да… ты здорово ее пропарил. Повезло. - Он кивнул, потом поежился. - Когда я от вас вышел, забрался в кучу шерсти, прямо в пальто, - а сна ни в одном глазу, хоть провались. - Он поднял голову и, неожиданно повеселев, широко улыбнулся. - Стало быть, малышка, говоришь, в порядке?

Маколи кивнул.

- Сам не понимаю, - сказал он довольным голосом. - До чего живучая козявка, сроду таких не видал. Была бы она целлулоидной собачкой, то, наверное, и в адском пламени бы не сгорела.

- Не то что этот тип, - вздохнул Крапинка.

- Кто?

- Хинчи, мой напарник. И не сказать, чтобы он был какой-нибудь там придурок или в этом роде. Вовсе нет. Разберись-ка тут.

Маколи положил ему на плечо руку.

- Послушай, - сказал он мягко. - Брось ты психовать из-за него. Пусть уж он сам психует.

Крапинка подскочил, возмущенный.

- Я из-за него психую! Было бы из-за кого… очень нужно - из-за барана безмозглого. Я ведь так просто, к примеру. Я…

Он встретил понимающий взгляд Маколи и, осекшись, отвернулся.

- Черт те что, - сердито буркнул он. - Печь какая-то аборигенская, дунь - и погаснет.

- А ты бы дров подбросил.

- Дров! - взвизгнул Крапинка. - Подбросил бы, если бы были. Нигде ни щепки.

- Да успокойся ты, - сказал Маколи, криво улыбнувшись. - Не так уже все плохо. Кое-чего мы с тобой авось насобираем.

Он намерен был уйти как можно раньше. Пешком до Колларенебрай - день пути, а ему хотелось добраться до города засветло. Постреленка надо было устроить так, чтобы она хоть немного окрепла. Ей требовался теперь хороший уход, и у Маколи возникла на этот счет одна идея. Белла Суини, вот кто ему поможет. По пути от Колларенебрай он завернет в Уолгетт и подкинет Постреленка Белле, пока не найдет работу, а может, Белла согласится оставить у себя девочку насовсем.

Он уговорил Пострела поесть мяса. Потом одел ее как можно теплее. Она проковыляла несколько шагов по двору и села на свэг, греясь на солнышке. Маколи прибрал в обеих комнатах, чтобы они выглядели чисто, как до их вселения, глянул, не оставил ли чего-нибудь, и собрался в путь.

Вперевалочку, с угрюмым видом, подошел Крапинка.

- Жаль, что ты уходишь, - сказал он.

Маколи пожал ему руку.

- Понравился ты мне, приятель, - сказал Крапинка. - Мы с тобой бы спелись.

- Да ты бы заморил меня своей добротой.

Крапинка ухмыльнулся.

- Нет уж. Иной раз под настроение я бываю как кремень. Жаль только, настроение это на меня редко находит. Как у тебя с деньгами?

- Нормально.

- Я это к тому, что в случае чего мог бы тебе малость подкинуть.

Маколи похлопал его по плечу - ладно, мол, спасибо, но не надо.

- Ты ведь будешь тут, когда приедут стригали. Если встретишь парня по прозвищу Счастливчик Риган, можешь передать: я говорил, что глаза у него больно завидущие. Да, а еще Страус Маккензи, Грин-Узелок, Мик и Тед Беннеты. Этим скажешь, я, мол, спрашивал про них и любой когда угодно может подкинуть свое полено в мой костер.

- Все сделаю, приятель.

Маколи перебросил свэг через плечо, другой рукой поднял Пострела. Его поразила ее легкость, лишь сейчас он понял, как она исхудала.

- Удачи тебе, - крикнул Крапинка вслед. - Пришли как-нибудь весточку.

- По какому адресу? - оглянулся на ходу Маколи.

- Да куда-нибудь в Австралию, подальше от обжитых мест. - Крапинка помахал рукой.

У Маколи осталось еще одно дельце в домике с кухней. Когда чернявая девушка вышла на его стук, он сунул ей в руку фунтовую банкноту. Она взглянула на него полуиспуганно, робко.

- Возьми, - сказал Маколи. - Это твоё. Теперь я ничего тебе не должен. Мы в расчете.

Больше он ни слова не сказал. Он знал, что она смотрит ему вслед, и был доволен. Доволен потому, что ничем никому не обязан, все поставлено на свое место, названо своим именем. Ни она к нему претензий не имеет, ни он сам к себе. Долг выплачен.

Прошагав милю, он опустил на землю свою ношу и остановился передохнуть. Пока он курил, его потное лицо обсыхало.

- Папа, ты любишь носить меня на руках?

- Еще бы, - насмешливо отозвался Маколи. - Обожаю. Ну, поехали.

Он не прошел и полмили, как их догнал грузовик и остановился рядом. Маколи узнал грузовичок Уигли, тот, в котором он ездил в Даббо на выставку овец.

Краснолицый шофер в кепке, с выпирающими, лошадиными зубами крикнул ему:

- Эй! Сигай сюда.

Маколи закинул свэг в кузов и сел в кабинку. Постреленка посадил между шофером и собой. Когда машина тронулась, он украдкой оглядел сидевшего за рулем работника, заметил комбинезон, грязные сапоги.

- Ты что, не собирался в Колли? - спросил он.

- На кой черт, - водитель удивленно повел головой. - Мне там делать нечего. Это Уигли велел догнать и подвезти тебя.

Маколи откинулся с чуть заметной довольной улыбкой.

Он шел по улице, освещенной закатным солнцем, как вдруг увидел впереди Люка Суини. Тот все так же сутулился, так же держал в карманах руки, приподнимая полы поджака, так же припадал на ногу, где таскал в память об Армантьере шрапнель, так же упрямо бычил голову, хотя у него это было просто признаком задумчивости.

Маколи ускорил шаг и, подойдя почти вплотную, гаркнул:

- Эй ты, мешок с костями, что потерял?

Люк Суини повернулся, решив, должно быть, что какой-то хулиган мальчишка смеха ради крикнул басом. Но едва он убедился в своей ошибке, сердитые глаза засветились изумлением. Он радостно тряс руку Маколи со всей энергией, на какую был способен.

- Провалиться мне на месте, ну и чудеса! Мы с «коровушкой» только вчера тебя вспоминали. Так давно тут не показывался, мы уж решили, ты дуба дал.

Каждый новый знакомый Люка знакомился и с Беллой еще задолго до ее появления. Люк то и дело повторял:«Она у меня этакая, понимаете?» А если кто не понимал, то, по мнению Маколи, лишь до тех пор, пока ее не видел.

Ее тело было как континент, изгиб объемистой груди напоминал очертания Большого Автралийского залива, мощный зад - горы Южной Виктории. Ноги - две скалы Эйре. Она поглощала мужа, впитывала в себя его трогательную хрупкость, жизненные соки, превращая его в измочаленное иссохшее существо с темными впадинами щек. От него остался лишь сухой, как мертвое дерево, остов. Он похож был на чахлый дичок, задавленный ее неуемной страстностью и грозным напором жизненных сил. Но он души в ней не чаял; упивался половодьем ее любви; смаковал эту любовь с гордостью, наслажденьем, озорством.

- Давно ты здесь?

- Да нет, - ответил Маколи. - Прямиком из Колли, один малый нас подвез. С комфортом прибыли, на мягких сиденьях. Как Белла?

- Коровушка-то? Стала еще толще, чем была, и по-прежнему любит меня, как сумасшедшая. Знаешь, я думаю, если я окочурюсь, она тотчас же отравится мышьяком. Не то чтоб я мечтал о смерти, но скажу откровенно, парень, нелегкое это для меня занятие - жить. - Глаза Люка смешливо блеснули. - Каждый вечер ожидаю, что к утру подохну. - Он расхохотался. - А тут еще сны. Замучили, проклятые. Чудится мне, к примеру, что я сплю на горном склоне. Что я медведь. Просыпаюсь, лезу вверх. И вдруг жуть меня охватывает, начинаю визжать. Оказывается, я не один. За спиной у меня здоровенная медведица.

Он оглушительно расхохотался и захлопал в ладоши.

- Уф-ф! - успокоился он наконец, - Нужно же хоть иногда немного пошутить. А где ты обзавелся этим? - Он показал на Пострела.

Шагая рядом с Люком, Маколи рассказал, что случилось с ним и как он здесь оказался.

- Я не люблю навязываться с просьбами, Люк, и если бы не припекло, не обратился бы к тебе за помощью.

- Вот вздор-то, а на кой тогда друзья?

- Докатился до того, - сказал Маколи, - что готов стрельнуть у тебя фунт.

Люк Суини поднял брови.

- Вот этого я не переживу, - сказал он трагически дрогнувшим голосом. И тут же, засмеявшись, хлопнул Маколи по плечу. - Диву даюсь, как ты выдавил из себя такие слова, гордец несчастный.

Маколи и сам удивлялся себе. Он не представлял, что может выговорить такое. Но он тут же решил внести полную ясность.

- Я бы вывернулся, будь я один. И, пожалуйста, не думай, я не насовсем прошу. Просто в долг. Наладятся дела - отдам.

- Не дрожи, в этом никто не сомневается. Прекрасно помню, как ты выручил меня тогда на Кряже.

- Ты ничем мне не обязан, - сказал Маколи.

- Я всем обязан тебе, о чем ты говоришь? Если бы не ты, мы с супругой давно бы снялись с места. На кой черт нам было торчать в этой богом забытой дыре и выкладываться за здорово живешь. Это ты уговорил нас остаться, ты привел меня к той выработанной шахте и посоветовал в ней пошуровать. Помнишь?

- Помню.

- И что же? - продолжал Суини. - Я нашел камень в пятьсот фунтов ценой. Нашел «Черную Красавицу» и с тех пор меня уже не тянуло бросить разработки. Счастливчик Люк - так называли меня. Стоит мне спуститься в шахту да повернуть лебедку, опалы так и лезут мне в руки. - Он хмыкнул. Потом, прищурившись, испытующе поглядел на Маколи. - Знаешь, я не раз подозревал, что ты сам подбросил мне этот камешек.

- Сдурел ты, что ли? Стану я вышвыривать пятьсот кусков, когда еле на жизнь наскребаю.

- Больно уже все складно вышло; уже очень легко, хотя я знаю, что в нашем деле сплошь и рядом так бывает: камень лежит под самым носом, а ты его не видишь.

- Чепуху городишь, - сказал Маколи. - На солнце, что ли, перегрелся?

- Ладно, что ты мне мозги вправляешь, у меня ведь своя голова на плечах, - сказал Суини. - Как бы там ни было, у нас все с тех пор перевернулось. Стали жить как не мечтали раньше. Чего у нас только нет. И пансионат этот, и разное другое.

- Ты же своим трудом все нажил, - сказал Маколи.

Пансионат представлял собой двухэтажное продолговатое бревенчатое здание, верхний этаж которого был опоясан балконом. В ту пору, когда лошади играли большую роль в жизни людей, пансионат был гостиницей, чему осталось немало доказательств, начиная с того, что располагался он на перекрестке. На просторном заднем дворе все еще сохранились конюшни. Заново окрашенные в зеленый и желтый цвета, они выглядели как новенькие.

Маколи и Суини вошли через ворота в огороженный высоким забором, изрытый колеями и колдобинами грязный двор. Они прошли к задней веранде, и С.уини заглянул в обтянутую сеткой кухонную дверь.

- Эй, Белл! - крикнул он. - Иди взгляни, кого я встретил.

Дверь распахнулась и, заполняя весь проем, на пороге появилась пышная женская фигура. Это и была «коровушка», как называл ее Суини. Тугая бочкообразная грудь, словно вымя, выпирала из яркого ситцевого платья, расписанного желтыми и красными цветами. Янтарного цвета шарф был повязан тюрбаном вокруг головы. Цветущая мясистая физиономия с до того заплывшими чертами, что казалось, будто одно лицо наложено поверх другого, отличалась неуловимой и смутной кукольной миловидностью.

При виде Маколи она охнула, ошеломленно заморгала и залилась светлым потоком слез. Она разом обняла и его с Пострелом и все, что под руки попалось, и прикосновение ее лица к его обветренной щеке было как прикосновение пуховки. Да что ж он делал, долдон этакий, и где он пропадал, и откуда у него эта малышечка? Она засыпала его вопросами, взвизгивая от радости, хлопая его ладонью, подталкивая, тыча кулаком в бока с резвостью встретившей долгожданную родню слонихи. Затем она немного отступила, блестя смеющимися и счастливыми глазами, и словно не зная, как еще выразить свой восторг, обхватила сдобной рукой голову Суини, чуть не сбив его с ног и прижав его физиономию к своей так крепко, что у него перекосился глаз, а рот открылся, как у рыбы.

- Ну, как тебе показался мой Люки? - с нежной гордостью воскликнула она, звонко чмокнув мужа в нос. - Правда, отлично выглядит?

Люк вырывался, словно кошка, голова которой застряла в банке из-под рыбных консервов, но был выпущен, лишь когда Белла обрушила свое внимание на Постреленка, которая, стоя рядом с отцом и задрав голову, смотрела вверх с таким видом, словно ей явилось некое ужасное знамение на небе. Суини поправил шапку, привел в прежний вид перекошенную физиономию и долго не мог отдышаться.

Белла Суини ошеломила Пострела своей буйной нежностью. «Милочка», «душенька», «бедная малышка» - градом сыпалось с ее языка. Как Пострел ни вырывалась, Белла подхватила ее под мышки и стала подбрасывать в воздух, а потом целовать, обнимать. Что-то бурча себе под нос, девочка отстранялась, не зная, негодовать ей или терпеливо все сносить, что оказалось совместимым. Правда, Пострел начала было брыкаться, когда Белла понесла ее в дом, но, убедившись в своей безопасности, тихонько села в уголке, оробевшая и настороженная.

В гостиной Суини сам объяснил жене, как обстоят дела. Маколи вздохнул с облегчением; ему вовсе не светило проходить через все это еще раз.

- Ну, конечно, - загремела Белла, - живи у нас, сколько хочешь. А твой ангелочек скоро поправится тут, наберется сил. Ты, наверное, хворала, деточка?

Она обняла Пострела, и та зашипела, как кошка.

- Поосторожнее с ребенком, Белл, -. предупредил Суини. - Ты ее сломаешь. Девочка ведь не из того материала, что я - резиновые кости, а нервов вовсе нету.

Белла залилась довольным смехом.

- Ох этот Люки, чего только не придумает старый хрен, - умилилась она. Поймав на себе ее взгляд, полный обожания, Суини поднял руки, как защищаясь, и сказал:«Все, Белл, будет, нынче я тебе больше не дамся».

Она покатилась со смеху, а Суини ухмылялся, глядя на нее. Они вечно так подшучивали друг над другом.

Маколи и Пострелу отвели крытую террасу, чистенькую и опрятную. Белла сказал Маколи, чтобы все грязное он выбросил за дверь; утром придет туземная девушка и постирает.

- Мне тут нравится, - прыгнув на кровать, заявила Пострел.

- Смотри, сетку не сломай.

- Мы будем жить в этом доме?

- Немного поживем.

Он взглянул на девочку: она осунулась побледнела, все еще кашляла, однако трудно было себе представить, что накануне вечером она, казалось, уже умирала. Он, пожалуй, даже больше радовался не тому, что поставил ее на ноги, а тому, что, преодолев свою нерешительность, нашел выход из, казалось бы, безвыходного положения. Это внушило ему уверенность в своих силах, надежду, что в его жизни должен наступить перелом, и полоса невезения кончится. Удачу предвещал и счастливый случай, благодаря которому он так быстро добрался сюда из Колларенебрай, и гостеприимная встреча, оказанная ему здесь, и приятная перспектива пожить спокойно несколько недель в доме друзей. Он не лукавил сам с собой, а твердо знал, что передышка нужна ему лишь для того, чтобы дать окрепнуть дочке, самому же тем временем оглядеться и все наладить… Маколи решил, что жить им придется врозь. Он еще не придумал, куда ее пристроит.

Еще больше он уверился, что счастье повернулось к нему лицом, когда наутро отправился в город и получил место строительного рабочего. В длинном списке профессий, уже знакомых ему, значилась и эта. Подрядчик по фамилии Варли казался покладистым малым, и рабочие отзывались о нем хорошо. Неразговорчивый и не особенно щедрый на похвалу, он все же сказал Маколи:

- Что мне нравится в тебе, так это добросовестность.

- Вы платите мне деньги, значит, рассчитываете что-то получить за них. Я отрабатываю только то, за что мне заплачено.

- Нет, неправильно. Ты отрабатываешь сполна все, за что тебе заплачено.

Маколи пожал плечами.

- Тот хозяин, который не будет торчать у меня за спиной, как надсмотрщик над египетскими рабами, только выгадает, - сказал он.

- Жаль, что другие иначе относятся к делу, - заметил Варли и вздохнул.

На великом поприще труда возникают подчас сложные проблемы. Вбивай по гвоздику в доску, и хозяин решит, что ты лодырь. Вбивай по два - и товарищи обзовут тебя подхалимом. Впрочем, смотря что за товарищи. Лучше всего работать, ни на кого не оглядываясь, да это не у каждого получается. Но даже и тогда не обойтись без сложностей. Маколи нравились его товарищи по работе, и он им нравился. А как относится к ним Варли, ему дела не было.

В первый день с трудом удалось убедить Пострела остаться дома. Белле пришлось пустить в ход весь арсенал нежностей и уговоров. Она сказала девочке, что ей нельзя вставать, и велела ей весь день оставаться в постели. Вечером, когда возвратился Маколи, Пострел встретила его с бурным и неуемным восторгом. Оказалось, она беспрестанно спрашивала о нем: куда ушел, когда вернется, иногда вскакивала с кровати и смотрела на улицу.

- Долго ты не приходил, - пожаловалась она.

- Я был на работе, - сказал Маколи. В дверь постучали, вошел Люк Суини.

- Белла уже рассказала тебе? - Он кивнул в сторону Пострела.

- Что весь день скулила, как собачонка? Рассказала.

- Да нет, не то, про лекаря.

- Про лекаря? Это еще какого?

- Белл позвала старого дока Элиота, чтобы взглянул на твою малявку. Док считает, все будет в порядке, ее только нужно подлечить. Прописал ей какое-то пойло от кашля. Белл весь день за ней ухаживает, как за больной.

- Вот спасибо ей, - только и пришло на ум Маколи.

На второй и на третий день Пострел так же бурно переживала разлуку, а затем начала привыкать. То ли притерпелась, то ли перестала волноваться, убедившись, что Маколи ее не оставит.

- Любит тебя девочка, - как-то сказала ему Белла.

Он смущенно покраснел, застигнутый врасплох ее словами.

- Может, пластиночку какую поставим? - спросил он.

Белла пристально разглядывала его, растроганная умилительной привязанностью дочки и не замечая, как смущен отец.

- Все сердечком тебя любит, сильней не бывает.

Маколи кашлянул и стал искать табак.

- Что только не дашь ей - молоко, бульон, драчену, - все подберет. Кушает, как ангелок. Даже рисовый пудинг. Ты знаешь, как детишки ненавидят рисовый пудинг.

- Да, - влез в разговор Суини. - Ты ее до того раскормишь, что она станет не худее тебя. Тогда устраивайте состязание: кто из вас больше мне понравится.

Белла взвизгнула от смеха.

- Ох, Люки! И чего только не выдумает, старый хрен.

На исходе второй недели Маколи, сидя в своей комнате, чистил ботинки, когда вошел Люк Суини с колокольчиком аукциониста в руке.

- Ты куда это нацелился? - спросил Маколи. - Корову что ли надумал купить?

Суини сел возле него с лукавой миной и заговорщицки подмигнул.

- Где же они продаются? - не отставал Маколи, но у Суини не так просто было выведать секрет.

- Ты замечаешь, Мак, какая тут у нас стала твоя девчушка? - спросил он. - Радость так и брызжет из нее.

- Слушай, а за волосы она тебя еще не дерет?

- За волосы? - взвизгнул Суини, приподняв кепку над своей лысиной. - За какие волосы? - Он вдруг прищелкнул пальцами. - Я ведь, знаешь ли, жду не дождусь ветра посильнее.

- Зачем?

- Может, перенесет эту шерсть, - он ткнул себя в грудь, - куда надо, - и он постучал себя по лысине. - Он хлопнул Маколи по колену. - Нужно же когда-нибудь маленько пошутить, - пояснил он, вытирая повлажневшие от смеха глаза.

- А где сейчас Пострел? - спросил Маколи.

- Ну, а как ты думаешь? - Суини картинно взмахнул рукой. - С трех раз отгадаешь?

- Наверно, с Беллой?

Суини кивнул.

- Да эту парочку водой не разольешь. Коровушка полюбила ее, как родную, а твоя малявка тоже привязалась к ней. Ко мне она, конечно, так не пылает, но мы тоже подружились. Слушай! Вот она!

Внизу ликующе и громко запел женский голос. Маколи подумал, что, даже спрятав голову под подушку, он все равно бы его слышал. Оглушительное, необработанное сопрано гремело с вагнеровской необузданностью.

Суини подкрался к двери, предупреждающе поднял палец и затряс колокольчиком что было сил. Пение оборвалось. Суини фыркнул. Довольно неуверенно голос запел опять. Когда он раскатился во всю мощь, Суини вновь зазвонил в колокольчик. Пение прекратилось, и Суини захихикал.

- Ужас, да? Прямо в нос шибает. Он зажал ноздри.

Маколи воздержался от замечаний.

- Каждое утро так. Смесь Карузо и рева воды на плотине.

Маколи кивнул.

- Только так это и можно прекратить, - пояснил Суини. - А ведь, знаешь, любит петь, бедняжка. Я не всегда к ней применяю эти меры. - Он снисходительно махнул рукой. - Бывает, чувствую: мой организм способен выстоять.

Белла начала снова. Негромко, но с вызовом. Пропела несколько тактов. Колокольчик звякнул. Она истошным голосом проревела еще несколько нот. Колокольчик залился пронзительным звоном. Так продолжалось минут пять - Белла пыталась прорваться своими арпеджио, колокольчик тут же отзывался; потом металл и голос загремели в унисон. Иногда Суини не выдерживал и выскакивал с ответными звонками слишком рано, иногда слегка запаздывал.

Наконец, убедившись, что неприятель отступил, Суини прикрыл дверь и снова сел рядом с Маколи.

- Самое забавное: она не знает, кто это звонит. Не знает, где звонят. Она ни разу меня не застукала. Рыщет по всему дому, ищет виновника, а когда я к ней захожу, говорит таким немного чудным голосом: «Тот колокольчик снова звонил, Люк». Я спрашиваю:«Какой колокольчик, дорогая?» «А ты его не слышал?»- говорит она. «Я лежал все время на кровати и никакого колокольчика не слышал», - отвечаю я. Ей уж кажется, что звенит у нее в голове.

- Вот шепну ей пару слов, тогда узнаешь, - сказал Маколи.

Лицо Суини вспыхнуло тревогой.

- Бога ради, не делай этого, Мак. Ты и не сможешь. У тебя жестокости не хватит. Ведь не хочешь же ты, чтобы меня разнесло на куски.

Он счел за благо спрятать поскорее колокольчик и выскользнул из комнаты.

Маколи спустился вниз. В столовой было пусто. Но вдруг раздался голос:

- Папа, смотри.

Он обернулся, да так и застыл. Он едва узнал Пострела. На ней было розовое платьице с белой отделкой, розовые носочки и черные лакированные туфельки. Волосы повязаны большим розовым бантом. Она придерживала платье за края подола и улыбалась, чуть застенчиво. За ней маячила расплывшаяся в безмолвной улыбке физиономия Беллы.

- Ну, как тебе твоя дочурка? Прелесть, да?

- Да уж… - Маколи глотнул воздух. - Я… как это? давно уж не видел ее в этаком снаряжении. В платье, то есть. Забыл уже.

Он чувствовал себя неловко, не зная, что еще добавить. Белла явно ждала он него чего-то большего.

- Надеюсь, она не забыла сказать тебе спасибо.

Произнеся эту банальную фразу, он увидел разочарованное лицо Беллы и вышел из комнаты, злясь на себя.

К пятнице третьей недели Маколи закончил работу. Варли ничего не мог ему сразу же предложить, но сказал, что возьмет его в любой момент, когда что-нибудь подвернется, и охотно дал рекомендацию. Кроме того, он дал ему письмо к знакомому подрядчику в Кунамбле и еще одно к владельцу лесопилки в том же городе.

Когда Маколи спросил Беллу, сколько он ей должен, она велела ему заткнуться. Он понимал, что бесполезно спорить и пытаться насильно всучить деньги. Он также понимал, что это не подачка. Оба Суини от души были рады помочь товарищу. Он был тронут, но ему хотелось показать им, что он по-прежнему не отступает от своих принципов. Он сказал, что перешлет им деньги, а если они согласны на некоторое время оставить у себя Постреленка, он заплатит и за ее содержание, когда немного соберется со средствами.

Для Маколи было очень важно иметь право сказать себе:«Я никому и ничем не обязан».

Белла грузно рухнула на ветхий стул, жалобно попискивавший каждый раз, когда она шевели-лась. «Согласны!» - вскрикнула она. Да она всю неделю ходит как больная при одной мысли о разлуке. Дом сразу опустеет, если девочка уедет.

- Я страшно бы по ней скучала, - сказала она, и ее неизменно жизнерадостная физиономия вдруг омрачилась печалью. - Очень я к ней привязалась. Я вообще-то не любительница падать духом, вот и Люки тебе скажет, но я сильно бы переживала. - Она просияла в улыбке. - Пусть живет, сколько ты хочешь, Мак. Пусть хоть насовсем остается. Отдашь ее мне - я возьму.

- Что ж, тогда я смогу кое-что заработать, опять почувствовать себя человеком и что-нибудь решить насчет ее устройства. Я вот думаю, не в интернат ли мне ее определить.

- Еще чего? Такую маленькую?

- Во всяком случае, - сказал он. - Я заберу ее у вас, как только смогу.

- Работенка тебе предстоит между прочим, - вдруг расхохоталась Белла. Приподнявшись, она огляделась и снова плюхнулась на стул. - Я отлично понимаю, Мак, в каком ты положении, и все же не могу себе представить, как это ты с ней расстанешься.

- Да просто… - не задумываясь начал он и замолчал. Он понятия не имел, что ответить. Растерянно забарабанил пальцами по столу.

- Наверно, это будет нелегко, - сказала Белла.

- То есть, как нелегко? Почему?

- Она, может, не захочет у меня остаться.

- Чушь, - сказал Маколи. - Отчего бы ей не захотеть, еще как захочет, вон вы с ней как спелись.

Белла понизила голос.

- Ты ей скажешь?

Маколи вздохнул и принялся сворачивать самокрутку.

- Может, и придется. Но разговор этот я оттяну До последней минуты.

- Когда ты уходишь?

- Да, я думаю, в субботу, к вечеру, когда она ляжет спать.

Маколи поднял взгляд, Белла беззвучно смеялась: ее глаза смеялись, но глядели на него внимательно и испытующе. Ему сделалось не по себе.

- А что? - спросил он с легким раздражением. - Ты считаешь, я плохо придумал?

Она закатилась громким хохотом, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону, трясясь. Маколи недоуменно глядел на ее прыгающие щеки, голубые щелки глаз, колышущиеся под платьем телеса; взрывы хохота становились все оглушительней. Он нахмурился - похоже, она сошла с ума.

Наконец она как-то выкарабкалась из стула и встала на ноги.

- Ох, горе ты мое, - пробулькала она, отчаянно размахивая руками. - В гроб ты меня вгонишь. - И, охваченная новым приступом веселья, выкатилась из комнаты.

Маколи обескураженно смотрел ей вслед, поглаживая подбородок.

В субботу утром он повел Пострела на прогулку. Девочка нарядилась в купленные Беллой обновки и, казалось, была очень довольна собой. Она заглядывала в каждую витрину. Маколи не мешал ей: мысль о том, что они долго уж теперь не будут гулять вместе, смягчала его раздражение.

Переминаясь с ноги на ногу возле очередного магазина, в ожидании пока Пострел потолкует с Губи обо всем, что выставлено на витрине, Маколи увидел идущую по улице женщину. И едва он заметил ее, едва она среди других прохожих промелькнула в поле его зрения, он вздрогнул и снова взглянул на нее. Он едва поверил своим глазам, но в глубине души воспринял эту встречу как естественное продолжение все той же счастливой полосы, которая началась для него в Уолгетте. Казалось, и она была одним из козырей, разом выпавших на его долю.

Он, улыбаясь, преградил ей дорогу и притронулся к своей шляпе:

- Миссис Каллагэн!

Она узнала его почти сразу. Низенькая, толстенькая, круглолицая, в очках и в украшенной вишенками шляпке из черной соломки, она замахала руками, защелкала языком. Маколи усмехнулся. Он отлично помнил все эти ее ухватки. Она как даго*, говорил, бывало, Каллагэн. Свяжи ей руки за спиной, и она онемеет.

*Даго - кличка итальянца, испанца, португальца.

- Нет, не верю, не верю, - восклицала она, во все глаза уставившись на Маколи. - Не верю, и все тут. Ну, как ты, Мак?

Маколи кивнул.

- А уж похожа на тебя!

- Я думаю.

- Копия. Тот же рот. Те же глаза. Просто вылитый ты. Только, конечно, красивей. - Она засмеялась. - Ну, расскажи-ка, как там Мардж?

Он опустил взгляд в землю и не сразу ответил.

- Да толком не знаю. Мы разошлись.

Глаза миссис Каллагэн затуманились.

- Ах, господи, как это грустно.

Он пожал плечами. Чего тут рассусоливать.

- И она по-прежнему в Сиднее?

- Насколько мне известно. - Он решил переменить разговор. - А ты что делаешь в этих краях? В Милли мне сказали, что ты поселилась в Тамуэрте.

- Это верно, - сказала она. - Я тут ухаживаю за своей сестрой. Скоро повезу ее на операцию. А ты был в Милли, так, что ли?

- Ага.

- Про Таба ты, конечно, слышал?

Он кивнул.

- Я был на кладбище, убрал его могилку.

- Спасибо, Мак, ты славный. - Она отвернулась. - Бедный Таб. Знаешь, он держался до конца, хотя, наверно, страшно мучился. Не понимаю, почему именно он должен был умереть. Столько мерзавцев на свете, творят всякие подлости и живут себе. Когда я думаю об этом, я просто удивляюсь, почему хороший человек должен был вдруг вот так умереть.

- Да-а, понять это трудно, - сказал Маколи. - Хоть, я думаю, какая-то причина.

- Один бог знает ее. Ну, ладно, - отогнав грустные мысли, она опять заулыбалась. - Давно ты тут?

- Три недели.

- Вот жалость-то, что не встретила тебя раньше. И как это мы не столкнулись. Я ведь и сама здесь уже целую неделю.

- Хорошо, хоть нынче повидались.

- Я тоже рада. Мне бы хотелось поболтать с тобой как следует, обо всем. Пригласила бы тебя к себе, но ты сам понимаешь: дом не мой, Эми больная, и у меня с ней полно хлопот.

- Да я бы и не смог зайти, - сказал Маколи. - Я ухожу… - Он замолчал и покосился на Пострела. Разинув рот, она глядела по сторонам, но Маколи все-таки понизил голос. - Сегодня вечером я ухожу в Кунамбл.

- А мы едем в понедельник, - сообщила миссис Каллагэн. - Интересно получилось, да? - Она засмеялась. - Так ты непременно загляни ко мне, когда будешь в Тамуэрте.

- С превеликим удовольствием. Ты адрес-то скажи.

Она сказала ему адрес и объяснила, как ее искать, а он пообещал нагрянуть к ней в конце года. Она ответила, что двери для него открыты круглый год, когда б ему ни вздумалось явиться. Обрадованные встречей, повеселевшие, они разошлись.

Днем, часа в три, Маколи, воспользовавшись тем, что Пострел ушла куда-то с Беллой, принялся укладывать вещи. Вдруг дверь отворилась, и девочка вприпрыжку вбежала в комнату. Встав как вкопанная, она огляделась и нахмурилась. Маколи смутился, но продолжал усердно набивать мешок.

- Мы уходим? - спросила она.

- Мы не уходим, - не погрешив против истины, ответил он.

- Тогда зачем ты это делаешь?

- Что?

- Вот все это?

Она повела вокруг себя рукой. С подозрительным видом направилась к комоду и выдвинула нижний ящик. Наклонив голову к плечу, взглянула снизу вверх на отца.

- А мою одежду почему не взял? - спросила она, возмущенная его небрежностью.

- Видишь ли, - сказал Маколи, - я пока только раскладываю вещи. Сбегай к миссис Суини, посиди у нее. Мне некогда.

Он вытолкал ее из комнаты и запер дверь. Сел на кровать и встряхнул головой. Затем на лице его опять появилось решительное, упрямое выражение и он опять принялся укладывать вещи. Стянул, связал ремнями и бросил его на кровать. Когда он отпер дверь, Пострел стояла у стены, понурившись, с видом растерянной собачонки.

Не обращая на нее внимания, он вышел на веранду. Девочка потащилась за ним. Она ходила за ним по пятам весь день. Маколи начал не на шутку злиться. Какой смысл оттягивать момент? Почему он, черт возьми, не выложил все разом и не покончил с этим делом? Отродясь он так не дурил. Что это на него накатило?

Как обычно, они поужинали вчетвером после столовавшихся у Беллы пансионеров, и за чаем Маколи вел себя непринужденно, беззаботно, словно собирался прожить здесь еще много лет. Ему удалось до некоторой степени рассеять подозрения Пострела. Она уписывала ужин, нагнув голову к тарелке. Лишь по временам исподлобья взглядывала в его сторону - не ушел ли. Маколи продолжала свою политику, стараясь избегать явной лжи. Люк Суини ему в этом не помогал. Белла - тоже. У Маколи создалось впечатление, что она веселится вовсю.

Когда Суини помыл тарелки, а Маколи их вытер, Белла увела Пострела наверх и уложила спать. Девочка ушла послушно, без капризов. Каждый вечер Белла в это время укладывала ее в постель, заботливо подоткнув одеяло.

Маколи решил подождать еще час. Потом поднялся наверх, и, тихо войдя в комнату, снял с кровати свэг. Немного постоял, держа его в руке. Потом нагнулся над кроватью дочки посмотреть, спит ли. Девочка лежала тихо, на спине. Он наклонился еще ниже и вдруг увидел ее глаза, широко раскрытые и осуждающие. Казалось, она ждала, чтобы поймать его с поличным.

- Куда ты уходишь? - вскрикнула она растерянно, с обидой.

В нем вспыхнула досада.

- Тебе пора бы спать.

Она привстала, опершись на локоть.

- Ты совсем уходишь?

- Послушай, - сказал он, вдруг сообразив, как вывернуться, - я ухожу ненадолго…

- Нет.

- Я очень ненадолго ухожу, - он испуганно и торопливо сыпал словами, стремясь убедить ее, прежде чем она разволнуется по-настоящему. - Я скоро вернусь и заберу тебя.

- Я пойду с тобой! - крикнула девочка.

- Миссис Суини…

- Не хочу!

- …присмотрит за тобой. Ты ведь…

- С тобой пойду!

- …любишь миссис Суини.

Она плакала, охваченная ужасом, паникой, она отчаянно умоляла, топя его уговоры в потоке страстных и бессвязных выкриков. Маколи поразила решительность ее протеста. Ее безрассудное упрямство взбесило его.

Он встал.

- Слушай-ка, - крикнул он. - Я не собираюсь тут с тобой валандаться. Велено тебе оставаться и конец.

Он повесил на плечо свэг и двинулся к дверям. Девочка выскочила из постели и попыталась оттащить его назад. Вспыхнув от злости, он бросил свэг на пол, схватил Пострела на руки и крепко шлепнул ее. Потом плюхнул на кровать и рывком накрыл с головой одеялом.

- Лежи тут, - сказал он.

Распахнув пинком дверь, он захлопнул ее за собой и, все еще кипя от гнева, вышел.

Пройдя полмили по дороге, он начал чувствовать угрызения совести. Он был взбаламучен, словно у него сперва переболтали все внутри, а потом пропустили через отжимочный каток. Рука все еще горела. Нехорошо, что он так сильно ударил девочку. Да и вообще, разве можно было так уходить? Иначе, правда, ничего не получалось. Это нужно было сделать. У него не оставалось другого выхода. Но это выход для труса, а с каких пор, черт возьми, он стал трусом? Отродясь им не был. То, что ему требовалось, он всегда брал, не оглядываясь - смотрит кто или нет. Делал, что хотел, и плевал на все. Он собирался сказать дочке, что уходит. Так почему же не сказал? Норовил улизнуть потихоньку, обманом, перевалив на чужие плечи неприятную обязанность все объяснять и успокаивать девочку, когда наутро она обнаружит, что он ушел. Догадывалась ли она о том, что он задумал? Могла ли возникнуть у ребенка такая мысль? Во всяком случае, в ее голосе звучали недоверие и обида. Или он просто вообразил это себе? Струсил и смылся. Но чего он боялся? Раз ему пришлось смываться, то ведь не просто так, он, выходит, чего-то стыдился. А если ему есть чего стыдиться…

Да, но иначе он не смог бы утихомирить девчонку. И ведь не убил же он, не покалечил ее. Все это для ее же пользы. Сейчас ей не понять. Зато позже поймет. И перестанет убиваться.

Пройдя еще немного, он услышал, как она его зовет. Сперва он решил, что ему показалось. Потом оглянулся на темную дорогу, в конце которой светились городские огни.Ему почудилось, что какая-то призрачная фигура - тень, выделившаяся из ночной тени, - движется к нему. Он услышал, как шаркают по шоссе подошвы: туп-туп-туп - шагом, топ-топ-топ - бегом.

Он сбросил свэг под деревом у дороги и сел, прислонившись к стволу.

Торопливый, панический бег. Девчушка на мгновенье появилась, потом исчезла, пробежав вперед. Замедлила шаги, остановилась, прислушалась. Снова кинулась бежать. Подхватив свэг, он двинулся за ней. Впереди на дороге ритмически звенел ее крик: папа - папа - папа…

Он догнал ее только через полмили. Сгорбившись, девочка сидела на дороге. Цепко, требовательно она прильнула к нему, такому сильному, надежному. Она молила не изгонять ее из цитадели, где она чувствует себя как дома, в безопасности.

Маколи стоял молча, ни одним движением не отзываясь на ее отчаянный призыв. Он заметил, что одной рукой она прижимает к себе Губи, в другой держит узелок с одеждой. Уронив все это на землю, она обхватила его ноги.

- Да что это ты? - сказал он.

Его голос прозвучал в тишине как-то странно, и Маколи стало не по себе. Он оттолкнул Пострела Она еще крепче уцепилась за его ноги.

- Какого черта ты сюда притащилась? Я же велел тебе оставаться у миссис Суини.

- Я хочу уйти с тобой.

Отчаянные, истерические рыдания сменились тихим и жалобным всхлипыванием.

- Прекрати этот вой. Слышишь?

Он подождал с минуту.

- Замолчи! - рявкнул он.

- Хорошо.

Его окрик напугал ее. Пострел боялась, что отец ее поколотит. Она рассчитывала обезоружить его слезами. Но, почувствовав его раздражение, поняла, что, если не перестанет плакать, он ее ударит.

Ее покорность вышибла у него почву из-под ног.

- Разве миссис Суини тебя не кормила?

- Очень хорошо кормила.

- Была у тебя там удобная постель? - Он почувствовал, что разговаривает с ней, как со взрослой. - И кошка там у них была, ты ведь играла с ней?

- Да.

- Миссис Суини тебя так баловала, как тебя сроду никто не баловал. Все лучшее доставалось тебе. Я верно говорю?

- Верно.

- Так чего ж ты еще хочешь? Что еще я могу тебе дать?

- Я хочу пойти с тобой.

Он вздохнул, злясь на свое бессилие. Заговорил помягче.

- Слушай, как ты не поймешь? Я ведь тебя не бросил. Просто я хочу найти работу, а потом приеду за тобой.

- Нет!

- Ты поживешь совсем недолго у миссис Суини.

- Нет, нет, нет, нет, нет, нет! - Она и слышать ни о чем не хотела.

Он увидел, что уговоры бесполезны.

- Черт возьми! Свернуть бы тебе шею да кинуть в кусты.

Она снова заплакала. Он молча слушал, ожидая, когда утихнет его гнев.

- Ладно, будет! - прикрикнул он сердито. - Заткнись и не скули.

Она старательно вытерла кулачками глаза. Ее тельце вздрагивало от судорожных всхлипываний, как от икоты. Он не знал, что делать: то ли вернуться в город и объяснить Суини, как все произошло, то ли понадеяться, что они сами догадаются. Он решил вернуться и тут увидел горящие фары машины, которая шла из города.

Маколи сошел с дороги, но автомобиль, поравнявшись с ним, остановился… Это был старый грузовик, водитель которого состоял, казалось, из одной широкополой шляпы. Но вот над ним нависла фигура человека, сидевшего рядом с шофером и Люк Суини спросил:

- Эй, Мак, девочка с тобой?

Едва узнав знакомый голос, Пострел кинулась за спину отца и, как краб, вцепилась ему в брюки. Обезопасившись таким образом, она закричала:

- Уходи, умора, старый хрен. Уходи, мой Люки.

Все эти эпитеты она выпаливала одним духом, как китайское имя.

Маколи подошел к грузовику. Пострел хвостиком потащилась за ним.

- Белл увидела, как она чешет по улице, словно за ней черти гонятся. Я сразу же помчался к Энди, а он никак не мог завести свой драндулет. Мы обшарили весь город.

- Не пойду с тобой! - пронзительно выкрикнула Пострел.

- Заткнись, - сказал Маколи.

Он обошел машину и стал у другого борта.

- Похоже, номер не проходит, Люк, - сказал он.

- Мы можем ее увезти, - сказал Люк Суини. - Через несколько дней поутихнет.

- Я снова удеру, - яростно выкрикнула Пострел.

- Так на чем же порешим-то, Мак?

Маколи притворился, будто размышляет, на самом деле лишь пытаясь скрыть, что так быстро идет на попятный.

- Что ж, я думаю, мы как-нибудь продержимся. Извини, что наделали вам столько хлопот.

- А, какие хлопоты, - отмахнулся Суини. Он прыснул. Лукавая ухмылка расплылась на его лице. - Я тебе наврал, Мак. Мы и не думали шарить по городу. Белл сразу догадалась, куда дунула Пострел. Она послала меня просто, чтобы убедиться, что все в порядке и девчонка догнала тебя. - Он взвизгнул от хохота. - Такие-то дела, Энди. - Подтолкнул локтем шофера и потрепал Маколи по щеке. - Счастливо, охламон. Загляни к нам в гости, прежде чем я влезу в гроб. Не хочу, чтобы гробовщик был последним, с кем я повидаюсь.

Красные, задние огни, все уменьшаясь, уплывали в темноту и, глядя вслед грузовику, Маколи представил себе, как Суини вытирает влажные от смеха глаза и бормочет, что, мол, надо же иногда пошутить человеку. Дохлятина Суини, до краев полный жизни; спутник огромной планеты, которая выкачала из него всю энергию, поглотила его, но без него сгорит дотла и перестанет существовать.

- Вот и уехал, - не удержалась Пострел.

Маколи перевел на нее взгляд.

- С тобой ополоуметь можно. - Он тяжело вздохнул. - Понятия не имею, как с тобой быть.

Она смотрела на него с обидой.

- Ты не должен был бросать меня, - сказал она негодующе.

Они прошли еще две мили, не проронив ни слова. Маколи - потому что раздумывал, Пострел - потому, что не была полностью уверена в своей победе: если бы Маколи вдруг решил повернуть назад, в Уолгетт, она тут же воспротивилась бы.

Затем Маколи сообразил, что им незачем идти дальше. Гораздо удобнее дожидаться здесь рассвета и попутной машины, тем более что с ним Пострел.

Он устроил ночлег на скорую руку: одно одеяло вниз, другое - наверх. Пострел, казалось бы, почувствовала себя увереннее. Она прижалась к нему.

- Пап?

- Не разговаривай со мной. Мне смотреть на тебя тошно.

- Пап, а что случится, если на нас упадет небо?

- Еще чего!

- Все звезды так вдруг и покатятся, да? И всюду костры загорятся, и пожарная команда приедет.

- Заткнись и спи.

Она прижалась к его спине, теплая, как собачка. Мурлыкала себе под нос что-то прерывистое. Потом запела со словами, в общем правильно, лишь изредка фальшивя:

То левой ногой притопнет, То притопнет правой… Эх, как танцует лихо, Эх, как танцует браво…

Эх, как танцует лихо, эх, как танцует браво…

Это была старинная песенка переселенцев, которой девочку, наверно, научила Белла.

- Закругляйся, - приказал Маколи, и она послушно замолчала.

Утром, проснувшись, он перевернулся на бок, лицом к девочке. Она спала, заплаканная, с грязными полосками высохших слез на щеках. Он долго разглядывал ее спутанные мягкие волосенки, плотно сомкнутые веки, черные ресницы, крохотный розовый рот, дивясь, насколько же она мала, покорна, беззащитна. Он был тронут. С тревогой и враждебностью подумал он о поджидавших их неведомых опасностях.

Позже, уже в пути, Пострел дала ему понять, что еще не простила его предательство. Как он мог уйти, оставив ее на произвол судьбы - он, отец, на котором для нее свет клином сошелся и которого она так любит - было за пределами ее понимания. Его уход потряс ее до глубины души.

Движимая обидой, она неожиданно сердито на него уставилась и заявила, что он противный старый, гадкий, старый папка.

- Ах, вот как оказывается! - отозвался он. Она смотрела на него с возмущением и укором.

- Никогда больше не делай так. Понял?!

Ее категоричность позабавила его. Он не удержался и спросил:

- Почему? а что ты тогда сделаешь?

- Убегу.

- Ты можешь не найти меня.

Она немного помолчала, потом ответила, торопливо, невнятно:

- Я буду ходить по дороге, по всем дорогам, потому что я знаю, ты всегда ходишь по дорогам, и найду тебя.

- Вчера вечером ты сказала одну вещь, которая мне не понравилась.

- Какую?

- Ты назвала мистера Суини старым хреном. Так нельзя говорить.

- Почему?

- Потому что… не говори так больше, вот и все.

- А миссис Суини говорит так. И ты тоже.

- Я взрослый.

- Это слово только взрослым можно говорить?

- Девочки так не говорят. - Маколи уже не рад был, что затронул эту тему. - Это нехорошее слово.

- Почему?

- Не знаю. Просто так.

- Я смогу его говорить, когда вырасту?

Если ты когда-нибудь вырастешь, жалостливо подумал он. Повеселевшая, она бежала перед ним вприпрыжку. На ней снова был комбинезон, и Маколи не мог не заметить, насколько плотнее он теперь обтягивал ее сзади, да и спереди кое-что прибавилось. Пострел явно набрала вес, ее тело стало упругим, не жирным, а крепким, упругим. Он подумал, что надо будет последить, чтобы девочка опять не похудела. Основа заложена, и если он теперь станет уделять ей хоть немного больше заботы, Пострел запросто поздоровеет еще. Да, хорошо бы сохранить ее хоть в таком виде… Он вдруг поймал себя на этих мыслях и сам удивился.

Ближе к середине дня их догнал полуприцеп и довез до самого Кунамбла. Городок имел сугубо воскресный вид. Маколи не стал там задерживаться. Остановившись на перекрестке, осмотрелся, а затем вышел из города и развел костер на берегу Кастлрей.

Солнце садилось, когда на дороге показалось странное сооружение - человеко-велосипед, проехало мимо их костра, свернуло с дороги и распалось надвое ярдах в сорока от них, на берегу. Маколи с любопытством поглядел, как выглядит это диво в разъединенном виде. Велосипед был так нагружен всяким скарбом, что напоминал мусорную кучу на колесах. Одушевленную часть механизма Маколи в сумерках не сумел хорошо разглядеть, но заметил, что седок лохмат и мешковат, козырек от солнца надвинут у него на самые брови, а брюки заправлены в носки.

Приготовляя чай, Маколи видел, что и велосипедист занят тем же. Он сновал вокруг костра торопливыми и резкими шажками, чуть ли не трусцой. Маколи сразу понял, что это за птица, но понадеялся, что незваный сосед окажется не слишком склочным. В противном случае он вскоре подойдет к их костру, объяснит, что Маколи вторгся в его владения и начнет грозить ему тюрьмой, возможно, добавив при этом, что комиссар полиции его личный друг и губернаторы всех штатов также. Если он окажется скандалистом иного склада, он обвинит Маколи в том, что тот шпионит за ним, или скажет, что потерял пачку табака, а Маколи нашел ее и прячет. Ну, а скандалист еще одного типа, самого паршивого и опасного, подошел бы излить желчь, отыграться за собственные невзгоды; такие норовят затеять драку и поигрывают ножом, подкрепляя им словесные угрозы.

Впрочем, каким бы он ни оказался, он, несомненно, с заскоком.

В неровном свете костра виднелась его сгорбленная, сидящая поодаль от огня фигура. Вскипятив воду в котелке, Маколи вымыл жирные тарелки.Чополос-нул кружки. Он сел неподалеку от костра и, покуривая, раздумывал. Завтра отправится он узнать насчет работы. С подрядчиками, к которым его направил Варли, он не станет терять времени. Если работы у них нет. он прошвырнется по городу и кое-где еще поищет и, если не найдется ничего, сразу же двинется в путь.

О девчонке тоже надо поразмыслить.

- Где сейчас тот человек? - спросила Пострел.

- Какой?

- Да тот, вон там.

В темноте по-прежнему мерцал костер, освещая ближние деревья; красные отблески огня метались по земле. Бродяга же исчез.

- Куда он делся? - любопытствовала девочка.

- Наверно, спать улегся.

- Он ложится рано, как я?

- Не знаю. Укладывайся и молчи.

- Можно, я схожу туда и посмотрю, где он?

- Нет, - рявкнул Маколи. - Держись от него подальше.

Становилось свежо. Маколи, поднявшись, надел пиджак и подбросил толстую валежину в костер. Потом снова сел на бревно, и, задумчиво покуривая, протянул к огню руки.

Внезапно сзади что-то зашелестело, чиркнуло по коре дерева. Маколи резко повернулся. Перед ним стоял тот человек, словно вырос из земли.

- Если к ней прислушаться, она разговаривает, - произнес вместо приветствия незваный гость, ткнув через плечо большим пальцем в сторону реки.

Маколи чувствовал, что этот тип подошел раньше и подслушивал их разговор с Пострелом. Он не испугался, и все же на лбу у него выступила испарина. Уж очень неожиданно возник этот бродяга.

- В другой раз ты так вот по зубам схлопочешь, - сказал Маколи.

- А?

- Чего тебе взбрело в башку подкрадываться? - пояснил свою мысль Маколи.

- Подкрадываться? Всей душой клянусь тебе, приятель, вовсе я не подкрадывался. Разве виноват я. что ноги мои усвоили бесшумность пугливых лесных жителей и тому подобное. Разве не естественно для человека растворяться в ночи и в окружающей его местности, и тому подобное, если человек этот, подобно мне, вечный путник в Стране Чудес Природы?

- Пусть будет по-твоему, - без особой приветливости отозвался Маколи. Только в следующий раз хоть высморкайся. Не то я сперва тебе врежу, а вопросы буду задавать потом.

- Вижу, что я напугал тебя, приятель, и приношу свои извинения. Приближаясь к твоему огню, я намеревался приобрести не врага, а друга.

Незнакомец подошел к костру, и Маколи быстро и внимательно прощупал его взглядом. Он;тоял кулем, словно подвешенный на невидимой бечевке. Верхняя половина туловища была наклонена вперед, как у человека, пригнувшегося к рулю велосипеда, тоже невидимого. У бродяги было подвижное, морщинистое лицо, седоватые брови, крупный нос, один глаз красный: как видно, сосуд лопнул. Он торопливо и бойко сыпал словами, словно спешил поскорее высказать свои мысли на благо человечества, пока оно еще не прекратило своего существования.

- Да, я люблю слушать говор воды, - сказал он, опускаясь на корточки и без церемоний придвигаясь к огню. - Если к реке прислушаться, она разговаривает. Чего только не говорит она, - то убаюкает тебя, то вдруг расскажет этакое, что волосы дыбом поднимутся. А то - смешное что-нибудь и тому подобное. - Он вытащил из костра докрасна раскаленный сучок и, энергично посасывая, торопливо раскуривал большую воронкообразную самокрутку. - Она годами рассказывает свои истории. Никогда не иссякает. Не может она иссякнуть. Если истощаются ее запасы, она пополняет их из Дарлинга или из Баруона*; из самых глубин Юга и отдаленнейших окраин Запада добывает она свои истории и всегда найдет, что рассказать. Она королева рассказчиц, наша Кастлрей.

* Баруон - река в Новом Южном Уэльсе.

Сидя на бревне, Маколи измерял говоруна оценивающим взглядом. Откуда такие берутся? Слишком много времени проводят в одиночестве. Слишком долго бродят по необитаемым местам. Слишком много на их долю достается солнца и простора, слишком мало человеческих голосов. Они вмещают в себя все, как архив. Комплект привычек неизменен, как набор инструментов, и в равной степени необходим. Любимое присловье, привычный лексикон. Как к живому человеку привязываются они к походному котелку и миске. Лелеют и хранят разные безделушки и обижаются по пустякам. Это старые девы пустынных дорог.

- Зачем ты нацепил эту штуковину на голову?

Бродяга обернулся и стал разглядывать Пострела, сперва багровым глазом, затем - вторым, здоровы. Он плутовать хихикнул.

- Кого это я там вижу? Девочку? Да, маленькую девочку.

- Как она называется, эта штуковина?

- Называется она, дитя, мое, глазной щит. Для чего я ношу его, спрашиваешь ты. По многим причинам. Чтобы в полную меру пользоваться щедростью солнца. Чтобы не потела голова и у меня не вылезли остатки волос. Чтобы удобнее было почесать голову. Гляди. - Он почесался. - Шляпу, например, пришлось бы для этого снять, я ношу его, чтобы затенять глаза, ибо глаза мои уже не те, что были.

Судя по виду этой штуки, подумал Маколи, ты нацепил ее, когда был не старше Пострела. Бродяга встал, потянулся и снова уселся.

- Ты меня, конечно, знаешь.

- Сроду не видал, - холодно ответил Маколи.

- Но мое имя тебе известно? - спросил бродяга, спросил так, словно имя его гремело по всей Австралии.

- Если слыхал, так известно.

- Десмонд, - сказал бродяга. Маколи качнул головой.

- Нет, такого я не слышал.

- Из этого я заключаю, - заговорил после паузы Десмонд, - что ты не особый любитель чтения или же память твоя оставляет желать много лучшего. - Он подался вперед. - А читать ты умеешь? - спросил он с надеждой.

- Да вроде бы, - сказал Маколи.

- Вот как, - огорчился Десмонд. Потом с достоинством прокашлался. - Мое имя часто можно встретить на страницах «Фермера и поселянина», «Сельской жизни», «Бюллетеня» и тому подобное. Я пишу стихи, понимаешь ли. Знаешь ты, что такое стихи? Поэзия. Вот что я пишу, приятель. И подписываюсь просто одним именем - Десмонд. Конечно, полное мое имя звучит иначе - Десмонд Алоизиус Томас О'Дауд и тому подобное, но они не могут его поместить, к тому же одно имя легче запомнить. Ну как, не припомнил ли ты хоть теперь?

Маколи пожал плечами,

- Может, это потому, что я стихов не читаю, - попытался он смягчить удар.

- О, ты не представляешь себе, приятель, чего ты лишился.

- Представляю, - сказал Маколи. - Потому я их и не читаю.

- Ну, этого я просто не могу понять. Возможно, ты изменишь свои взгляды, прочитав мой альбом с вырезками. Я вожу его с собой. Напомни завтра, чтобы я его показал тебе.

- Напомню, - отозвался Маколи предельно безразличным тоном.

- За это ведь и деньги платят. Я недурно зарабатываю. С грамотой я не особенно в ладах, но меня это не тревожит. Там у них есть грамотеи, они приводят все в порядок и тому подобное.

- Это хорошо, - сказал Маколи.

- Но я все-таки не понимаю, нет не понимаю. Не ценить поэзию способен лишь человек, который ни хрена ни в чем не смыслит.

- Не говори это слово, - пискнула Пострел.

- Слово? Какое слово и тому подобное?

- То, какое ты сказал. Оно гадкое. Так мне папа сказал.

- Спи давай, - прикрикнул смущенный Маколи.

Десмонд склонил голову набок, как попугай, и его глаз багрово засветился в отблеске костра. Он похлопывал себя по лбу, роясь в памяти, бормоча. Потом его вдруг осенило и, совершенно потрясенный, он резко выпрямился. Сдернув с головы свой козырек, он отвесил не глубокий, но почтительный поклон.

- Никогда больше не буду, - пообещал он. - По крайней мере, в присутствии дамы. Простите, юная мисс. Со мной крайне редко случаются подобные конфузы и тому подобное, уверяю вас.

Маколи зевнул. Теперь он наконец разобрался и решил, что все в порядке. С придурью, конечно, старикан, но безвредный. Впрочем, пора бы ему убираться, от его трепа голова кругом идет. Для одного вечера наболтал он достаточно. Маколи раздумывал, как бы спровадить Десмонда, в то же время не обидев его. Он перепробовал все известные ему уловки, зевал, потягивался, чего только ни вытворял, но Десмонд лишь еще сильнее распалялся. Всю жизнь накапливая знания и опыт, он воздвиг из своих сведений, соображений и мнений мощный столп, величиною с эвкалипт, и успел пока что отщепить от него лишь одну лучинку.

Маколи решил попробовать, не выручит ли его чаепитие. Он пошел к реке, взяв котелок. По возвращении он увидел, что Десмонд взгромоздился на его бревно и, наклонившись, разговаривает с сидящей перед ним Пострелом.

Десмонд прервал свою речь и поднял глаза на Маколи.

- Говорила она с тобой? Что-нибудь рассказала тебе?

Маколи потряс головой.

- Нет, - ответил он сухо. - Она дрыхнет крепким сном, как, кстати, и другим пора бы.

- Она не спит, - возразил Десмонд. - Она никогда не спит. Если к ней прислушаться, она разговаривает.

- С меня и одного трепача достаточно, - многозначительно сказал Маколи.

Десмонд не заметил пущенной в него стрелы. Он стал объяснять Маколи, как нужно, отрешившись от посторонних мыслей, прислушаться всей душой. Он принялся рассказывать ему истории, услышанные от реки. О лошади гуртовщика, которая со звоним ржанием мчалась лунными ночами по дну реки, и стремительный поток воды переливался музыкой в ее ноздрях и расчесывал ей хвост, делая его пышным, золотым кустом; а за лошадью следовал призрак гуртовщика. Он рассказал также о толстом китайце из Менинди, прозванном Чан-Качан, о китайце с жирной и веселой физиономией, которого после смерти положили в гроб, сколоченный из дощечек и планок с надписями:«Обращаться осторожно», «Верх», «Не кантовать», «Порошковое молоко». Казалось, нет конца историям, которые выпаливал одну за другой неутомимый рассказчик.

- На, хлебни-ка, Дес, - прервал Маколи это словоизвержение.

- Десмонд, - вежливо поправил тот. - Я против сокращений. Кое-кого они могут сбить с толку. Люди подумают, что это сокращение от «десятник» или «деспот», или даже «десант». Понял ты меня?

Он взял кружку и громко из нее отхлебнул. Потом опять понес какую-то околесицу насчет имен. Чтобы привлечь к себе его внимание, Пострел постучала по его ноге, как стучатся в дверь.

- А еще истории ты знаешь?

Только этого не хватало, ужаснулся Маколи Вслух он сказал:

- Тебе велено спать.

- Знаю я одну историю, как раз для тебя, - с огромным воодушевлением воскликнул Десмонд. - Вот скручу сейчас самокрутку да и расскажу.

Маколи приложил руку ко лбу и провел ладонью по лицу. В ожидании докучливого града слов зажмурился. Десмонд втянул в себя из кружки столько чаю, сколько влезло разом, проглотил и начал:

- Жил когда-то муравей, вялый и глуховатый, и, оттого что он был такой глуховатый и вялый, другие муравьи обижали его… Однажды муравей наткнулся на гнездо и сразу понял, что гнездо это не простое. Что-то там страшно шумело, рассказывал он, похоже, им не миновать беды. Нужно спасаться бегством. Он показал, как там шумело. Примерно так:«Хлюп-хлюп-хли-ип. Хлюп-хлюп-хли-ип». И тому подобное. Но все другие муравьи стали смеяться. А один сказал:«Ты, братец, видно, услыхал, как пьет воду кузнечик, а решил, что это глас судьбы». Все муравьи так развеселились, словно праздник какой начался, карнавал. А бедный вялый, глуховатый муравей совсем пал духом. Никто с ним не считается. Никому-то он не нужен. Обхватил он лапками голову и заплакал. Когда несколько дней спустя он услышал еще какой-то шум, он только засмеялся и решил больше не выставлять себя дураком. И тому подобное. Но тут все братцы-муравьи стали орать, чтобы он не путался под ногами. Они пихали его и толками. Он увидел, что все они собрались в путь и тащат с собой узлы с пожитками. Муравей наш не пошел вместе с другими. Он решил, что так будет лучше. Вскоре он остался один-одинешенек. Загремел гром, хлынул ливень и прибил нашего муравья к земле. Потоки воды обрушивались на него и справа и слева, и так его исколотили, что когда кончился дождь, наш муравей лежал бесчувственный и чуть ли не бездыханный. Но ему было все равно. Он так опротивел сам себе, что ему было на все наплевать. И тут он услышал гром.«Бум-бум-бум» и тому подобное. Это был бог. И бог говорил с ним, и вот что сказал ему бог:«Подними свою поникшую голову. Расправь плечи. Ты творенье мое, так же как и все. И у меня есть для тебя дело. Войди в дом тот и разбуди спящее там дитя».«Но отчего, - спросил муравей, - отчего ты возлагаешь это поручение именно на меня? Я ведь непременно сделаю все не так».«А кого же мне еще призвать? - отозвался бог раскатом грома. - кроме тебя, здесь не осталось муравьев, значит, помочь должен ты. Войди в дом тот, говорю я, и разбуди спящее там дитя». И глуховатый, вялый муравей поплелся к дому, понятия не имея, зачем он там нужен. Но вскоре он узнал - зачем. В стоящей на полу корзине спал ребеночек, а у корзины шевелилась большая и свирепая змея. Побледнел наш муравей. Как же ему разбудить ребеночка и тому подобное? Думал, думал и одно только придумал - укусить дитя. Тогда он влез в корзину и прополз по пухлой детской ножке под пеленки. Потом, собравшись с духом, укусил нежное, теплое тельце. А когда ребеночек с плачем проснулся, заворочался и стал брыкаться, муравей чуть не умер от страха. Он вполз наверх по пеленке и увидел поразительное и необычайное зрелище: в комнату вбежал человек с огромной палкой, стал бить змею и колотил ее, пока она не умерла. А потом вбежала женщина, схватила на руки ребенка и, вынимая его из корзины, увидела глуховатого, вялого муравья, трясущегося и ошалевшего от страха, и сказала:«Ой, смотри-ка, наверное, наш малыш заплакал, оттого что его разбудил этот муравьишка; спасибо ему, ведь если бы мы не проснулись, нашего малыша сейчас не было бы в живых. Какой славный муравьишка». И женщина сняла с пеленки муравья, и они посадили его в банку, и кормили сахаром и разными вкусными вещами и всячески ублажали его и тому подобное и в этой банке он счастливо прожил всю жизнь.

Десмонд кончил свой рассказ и молча поглядывал на Пострела, как видно, упиваясь произведенным впечатлением. Маколи тоже обратил внимание, что она слушала эту историю как зачарованная.

- Тебе река это рассказала? - спросила Пострел.

- Нет, - ответил Десмонд, - это историю мне рассказала мать. Потому что, видишь ли, тот младенец в корзине был я.

Маколи громко засмеялся. Он просто не мог удержаться. Мысль, что эта старая развалина некогда был младенцем, казалась невероятно смешной.

- В чем дело? - оскорбился Десмонд. - я говорю правду.

Его тон только подлил масла в огонь. Маколи встал. Его прямо шатало от смеха. Десмонд глядел на него с обидой. Маколи потер глаза.

- Это я от радости, - сказал он. - Радуюсь, что ты спасен.

Десмонд успокоился.

- Расскажи что-нибудь еще, - попросила Пострел.

- Хорошо.

- Только не сегодня,старина, - решительно отрезал Маколи. - Хватит. Прибереги свои рассказы на потом. Девчонке нужно спать. Да и мне пора на боковую. Спокойной ночи.

- Не обращайте на меня внимания, - растерянно помаргивая, сказал Десмонд. - Спите себе.

Он подсел ближе к костру лицом к огню. Маколи влез под одеяло и накрылся с головой. Десмонд долго еще сидел, что-то рассказывая то ли самому себе, то ли тому, кто пожелал бы его слушать. Костер догорел. Маколи не удавалось заснуть как следует: надоедливое жужжание Десмонда упорно лезло в уши. Он собирался на него прикрикнуть, но тут Десмонд буркнул, что теперь уж всем пора в постель, и, продолжая разговаривать, отправился восвояси.

Утром Маколи начал выяснять, как обстоят дела с работой. Владелец лесопилки сказал, что мог бы взять его сразу же; строительный подрядчик - не раньше четверга. Подумав, Маколи выбрал второе. На этой работе легче было приглядывать за Пострелом. Он мог брать ее с собой. К тому же дела набегало тут почти на месяц. Хозяину же лесопилки требовался только временный рабочий на неделю. Но он отказался взять Маколи на несколько дней до четверга. Чтобы не тратить деньги, Маколи решил не переезжать в город до начала работы, а жить на прежнем месте. Позже он переберется в какой-нибудь пансион или снимет номер в гостинице. С ребенком ведь нельзя иначе, хоть и не лежала у него к таким вещам душа. Будь он один, Маколи так и остался бы жить у реки или перенес свой лагерь поближе к стройке.

Он весь день не видел Десмонда, но к вечеру тот появился там же, где и накануне, сновал возле своего костра, готовил чай. Маколи показалось, что этим вечером он к ним не придет. Может, наговорился накануне, или их лица уже потеряли для него привлекательность новизны. Опять потянуло на одиночество. Неплохой, вообще-то, старикан, подумал он, но трепач невиданный.

Он ошибся. Десмонд снова заявился к ним, полный энергии. Он пребывал в отличной форме, плотно пообедав остатками цыпленка, любезно предложенными ему поваром гостиницы «Барышник». Десмонд принес альбом с вырезками и с величайшей гордостью продемонстрировал его Маколи. Это была шестипенсовая тетрадка, истрепанная и замусоленная; вырезки он прикреплял к страницам полосками клейкой бумаги, налепленной по уголкам. Клейкую бумагу он всегда будут бесплатно в любом почтовом отделении. Стоит ему объяснить служащим, для чего она нужна, рассказывал Десмонд, как они весьма охотно оказывают ему эту услугу. Чувствуют себя польщенными.

Маколи пришлось выслушать некоторые вирши. Он похвалил их, так как они и впрямь показались ему неплохими. Пострел жаждала новых рассказов, а Десмонда тут упрашивать не приходилось. Маколи не стал им мешать, а сам слушал и раздумывал, сев чуть поодаль. Увлеченная рассказами, Пострел подвигалась к Десмонду все ближе, пока не очутилась у него на коленях.

Выждав время, Маколи подвесил кипятиться котелок. Когда чай был готов, Пострел уже зевала, но старалась побороть сонливость. Что до Десмонда, то у него только начало появляться второе дыхание.

- А ты знаешь, что такое кладбище? - спросила Пострел.

- Это всякий знает, - ответил Десмонд.

- Туда кладут людей, когда они делаются мертвыми.

- Верно. И тому подобное.

- Я видела один раз кладбище.

- А я - много раз, - козырнул Десмонд.

- Для чего люди делаются мертвыми?

- Они не делаются мертвыми. Они умирают, - поправил Десмонд. - Умирают, понимаешь? Вот как надо говорить. Ну, а зачем же они умирают? Видишь ли, это принято, как и все прочее. Как, например, принято есть или спать. Отжил человек свое и умирает. Когда он заболеет или просто износится и тому подобное, принято умирать. Ничего другого не остается.

- Все умирают… Прямо - все, все? - она тщетно силилась усвоить эту истину.

- Все на свете, - решительно подтвердил Десмонд.

- Ты умрешь?

- Умру.

- А Губи не умрет.

- И он умрет.

- А я?

Десмонд, казалось, растерялся. Тут уж и ему, пожалуй, приходилось отступать. Он поглядел на девочку и, помолчав, похлопал ее по плечу:

- Ты, я вижу, совсем умаялась, юная мисс, - сказал он. - Ложись-ка баиньки.

- Завтра опять будешь рассказывать?

- Да, - пообещал ей Десмонд.

Пострел, громко зевая, забралась под одеяло. Она поерзала там и затихла, а Десмонд, обхватив узловатыми пальцами кружку с горячим чаем, все глядел на девочку, явно позабыв о сидящем тут Маколи. Старик рассуждал сам с собой, так, словно в одиночестве сидел у своего костра.

- Да, - говорил он, - даже ты. Даже ты, такая милая, прелестная, смышленая, такая преданная и отважная. Умирают звезды и самые огромные из деревьев, плод, созревший в пору летнего тепла, и все живое, большое и малое. Рушатся горы, меняют течение реки. Прекрасные женщины, добрые и благородные мужчины, славные ребятишки, и самый лучший на свете пони, красивые домики и собака на конфетной коробке… все умирает, все.

Он говорил с таким чувством, так потрясенно, что Маколи смутился, словно не имел права находиться здесь. Он вытряхнул из котелка спитой чай, делая вид, что ничего не слышит. К его изумлению, старик встал и, как видно, не замечая его, заковылял к себе, что-то бормоча, как в забытьи.

На следующее утро, почувствовав привычное беспокойство и опять не находя себе места, Маколи порадовался, что уж назавтра ему будет чем заняться. Они с Пострелом отправились прогуляться по берегу и забрели довольно далеко. Вернувшись, пообедали. Десмонд сидел у реки с двумя удочками. Пострел сновала то и дело от него к Маколи и обратно.

Наконец она пристроилась рядом с Десмондом, а Маколи тем временем побрился.

Часам к четырем он собрался в город. Туда было всего минут десять ходу. Он хотел купить хлеба и мяса, масла и молока. Молоко не для себя, конечно. Кроме того, пора было договориться насчет жилья. Он решил перебраться следующим вечером после того как отработает хоть день. Сперва следовало удостовериться, что его взяли на работу и он там остается. Незачем слишком спешить.

Он кликнул Пострела. Она не тронулась с места. Тогда Маколи сам пошел за ней. Десмонд, погруженный, как видно, в какие-то воспоминания, беззвучно шевелил губами, не отводя глаз от воды. Одну из своих удочек он передал Пострелу.

- Пошли, - сказал Маколи.

- А куда?

- В город.

Чувствовалось, что ей очень этого не хочется; она снова пустилась в расспросы.

- А зачем?

- Не твое дело, - рассердился Маколи. - Идешь, так иди.

- А ты вернешься?

- Конечно. Поторапливайся.

- Не хочу я идти, - сказала она. - Я хочу остаться тут с Десмондом и ловить рыбу.

Маколи взглянул на нее с любопытством, не понимая, шутит она или нет. Он увидел, что не шутит, и его это слегка задело. Он не ждал, что девочка отпустит его одного.

- Ты без свэга пойдешь, да? - сказал она, насупившись. Это было и утверждение, и вопрос, и Маколи тут же понял, что Пострел не так уж легковерна. Она смекнула, что, во-первых, отец не стал бы звать ее с собой, если бы замышлял какое-то предательство. Тогда бы он, наоборот, постарался оставить ее здесь, на берегу. И потом: пока вещи при ней, он никуда не убежит.

Зато у самого Маколи душа не лежала оставлять ее здесь.

- Пошли-ка лучше, - сказал он.

- Нет, я хочу остаться.

- Ты можешь спокойно оставить ее на меня, - вмешался Десмонд, на миг вынырнув из глубин самосозерцания. - Ей тут будет хорошо. Ты ведь скоро вернешься и тому подобное, а?

- Пап, ну можно? - взмолилась Пострел.

Маколи минут пять раздумывал прежде чем согласиться.

В городе его начали одолевать сомнения. Правильно ли он поступил, разрешив девочке остаться; он вовсе не был в этом уверен. Он заглянул в два пансиона; в обоих не оказалось мест, но какой-то прохожий дал ему адрес вдовы, которая брала по временам постояльцев. Маколи зашел и к вдове, где узнал, что ей все время нездоровится; что у ее брата нелады с женой; сестра недавно вышла замуж, хотя ей шестьдесят; сын убит на войне; бобы в этом году, считай, пропали: сил не хватило уберечь их от заморозков. Прекрасно сознавая, что отдает себя во власть Десмонда в Юбке, Маколи упросил вдову сдать ему две смежные комнаты и договорился переехать назавтра вечером. Уходя, он невольно заметил, как заблестел и оживился взгляд вдовы: приход Маколи несомненно был событием в монотонном течении ее жизни.

Теперь ему оставалось только купить еду. Завернуть по дороге в две лавки, которые он уже приметил раньше, и можно возвращаться. Беда свалилась на него нежданно-негаданно. Он не напрашивался на нее. Он просто влип. Все началось с того, что проходя мимо пивной, он услышал крики, оглушительный шум голосов. Затем из двери вывалилась клубком какая-то компания и в пылу драки сбила Маколи с ног. Он еле выбрался из этой свалки - его пинали и лягали. Драчунов было трое; хрипя и рыча, они свирепо обменивались ударами - двое против одного.

Маколи, выступая в роли миротворца, сгреб за шиворот самого крупного из них, повернул его лицом к себе и крепко надавил на бицепсы. Пьяный, злобно ругаясь, вырывался и норовил лягнуть Маколи в голень.

А мгновение спустя кто-то обхватил Маколи сзади и рывком заломил ему правую руку вверх. Он мгновенно обернулся: три… четыре полисмена, хмурые, не склонные шутить, причем двое вооружены дубинками. Изумленный Маколи стал было протестовать, но в ответ ему только еще сильнее заломили вверх руку.

В участке Маколи стал орать на сержанта.

- Что за чертовня? Что вы мне шьете? В драке я не участвовал. Наоборот, я разнимал их. Вот хоть его спросите. - Он повернулся к верзиле, которого вытащил из свалки. - Скажи ему.

- А, пошел ты!…

Пьяный лишь головой мотнул и сморщился. Маколи, вспыхнув, замахнулся, но удержался - не ударил. Он опять повернулся к сержанту:

- Послушай, начальник, спроси хоть десять прохожих, все скажут, что я ни при чем. Хочешь, дыхну? Я не пил даже лимонаду. Я и в пивной то этой не был.

- Всех запереть, - сказал сержант.

- Но послушай же, - не унимался Маколи. - У меня ребенок…

- Это ты слушай меня, - оборвал его сержант. - Пока тебя задержали за пьяную драку. А не заткнешься, будет и похуже. Всех запереть.

Возмущаясь этой явной несправедливостью, тревожась за Пострела, Маколи должен был признать всю бесполезность дальнейших споров. Он был так же трезв, как сам сержант, это и слепой бы заметил. Но раз уж они его замели, то не выпустят; неохота признавать свою ошибку. Теперь они будут стоять на своем. И этот с полосатыми погонами. И тот недоносок, что ломал ему руку, остролицый, с восковой кожей. Им-то некуда спешить.

Всех четверых затолкали в одну камеру. Маколи не двигался с места, вцепившись в решетку. Остальные, ворча и бубня что-то под нос, разбрелись по углам. Один из тех двух пьяниц, что тузили третьего, стал у него выяснять, в чем, собственно, было дело, чего они не поделили; тот сказал: пес его знает - в чем; похоже, что они подрались просто сдуру.

Потом этот третий нетвердой походкой подошел к Маколи.

- Лопух же ты, приятель, - сказал он, помолчав.

- Я? - рявкнул Маколи.

- Да не серчай ты, не серчай ты, друг.

- Пошел вон.

- В драку полез, - сказал тот со скорбным вздохом. - Ну, куда это годится? Я вот, например, никогда не лезу в драку. Мой тебе совет.,.

- Катись к чертовой матери. Понял?

- Ладно, ладно. - Тот отошел. - А вообще-то, спасибо, друг.

Вскоре все они уже храпели; не спал лишь Маколи. Он отошел от решетки. Стал бродить по камере, судорожно стискивая руки. Холодный блеск не угасал в его глазах. Они сверкали, как у хищной птицы.

В темноте не поймешь, сколько времени прошло. Темнота неподвижна.

В четыре… камеру откроют в четыре. Если решат, что он не пьян, значит - не пьян. Дичь какая-то - хоть бы уж под залог отпустили.

Гнев утихал, вытесняемый чувством тревоги, она становилась все мучительнее, все сильней; страшные картины рисовало ему воображение. Вот ее ботиночек плывет по воде; из-под наспех насыпанной груды земли торчит край ее платья; огонь бушует, а тот чокнутый старый бродяга все подваливает да подваливает в него хворост.

Маколи уцепился за решетку и начал трясти дверь. Тряс, тряс - никто не появился.

Его замутило от страха. Он тяжело дышал. Он чувствовал такое напряжение, что казалось, еще немного и у него хрустнут кости. Повалить бы эти стены, как картонные, и вырваться на волю.

Хоть бы знать, кто он такой, этот старик. Что он прячет за своей терпеливостью и россказнями, которыми так приманил к себе наивного ребенка? Может быть, все это игра? Может, за маской безобидного простодушия прячется зверь, - моложе и сильнее, чем кажется, зверь коварный, опасный?

Но и без этого все скверно. Достаточно, что он такой, какой он есть. Вполне достаточно.

Дверь приоткрылась, темноту прорезал свет. Маколи выпустили, он рванулся, словно тигр из клетки. Его еще помытарили, заставив, как положено, заплатить по счету, вернули вещи. Потом заявили, что ему повезло. Он выбежал из участка и, не останавливаясь, помчался по дороге, все больше удаляясь от городских огней; он несся что было сил, подгоняемый тревогой. Но вот, леденея от ужаса, он, наконец, добежал. Горел всего один костер. Маколи все бежал, пока не ворвался в освещенный огнем костра круг; там он замер, пристально вглядываяь.

- Ш-ш, - разогнувшись, прошипел человечек, поднялся и предостерегающе поднял руки. - Молчи. Она только что уснула.

Маколи метнулся к противоположной стороне костра, глянул вниз, затем присел на корточки, обвел взглядом худенькое прикрытое тряпичным одеялом тельце, пристально вгляделся в личико с надвинутым на переносицу козырьком. Медленно поднялся.

- Ну, как с ней, все в порядке?

- А ты хорош, голубчик, должен я сказать, - попрекнул его Десмонд. - Бросил бедного ребенка так надолго и тому подобное. Накачался небось?

- Я вот тебя накачаю! - огрызнулся Маколи; успокоившись он разозлился.

Десмонд взглянул на него из-под кустистых бровей. Без козырька лицо его как-то странно изменилось.

- Разумеется, это не мое дело, но не могу понять, как ты ухитрился на столько времени застрять у бабы. Удивляюсь, как она сумела выдержать такое и тому подобное.

- Что ты блеешь, словно старая коза? Баб каких-то выдумал. Не был я у бабы. Меня в каталажку посадили. И если ты хоть на минуту замолчишь, я расскажу тебе, как это вышло.

- Она тоже поймала две рыбы, - сипло сказал Десмонд. - Одну оставила для тебя.

- Ты будешь слушать или нет?

Десмонд покорно сел. Маколи вдруг почувствовал, что выдохся. У него по-прежнему колотилось сердце; стучало в висках, но все тише и тише. Голос стал хриплым. Он то и дело умолкал, чтобы перевести дыхание, хотя рассказ не занял много времени. Сейчас, когда все было уже позади, он поражался своей глупости. Так бесноваться от сознания бессилия, так потерять над собой власть, вообразить черт знает что. Тот человек, которого он представлял себе в тюрьме, и тот, которого он видел здесь, не имели между собой ничего общего. Этот - есть на самом деле, тот другой - кошмарный сон, но ведь еще совсем недавно тот другой существовал, а сном был этот.

- Ты мне не веришь? - спросил он. - Хотя плевал я, веришь ты или нет. Я не в обиде, что ты распсиховался. Тяжело тебе, наверное, с ней пришлось.

Десмонд присел на корточки, подбросил в костер несколько щепок. На угольях стояла кастрюля, прикрытая эмалированной тарелкой, на первой тарелке еще одна - вверх дном. Вода кипела, из-под тарелки валил пар.

- Ясное дело, ты поволновался, - сказал Десмонд. - Но ты несправедливо и тому подобное говоришь, будто я могу распсиховаться из-за того, что мне пришлось утешать убитого горем ребенка. Я к таким вещам, признаюсь, не привык, но я сладил с ней. Сперва рассказывал ей разные истории, потом рассказывать уже стало ни к чему. Она решила, ты сбежал, обманул ее. Хотела догонять тебя. Я силком ее удержал и тому подобное. Просто удивился, сколько в ней силенок. Она тут такое вытворяла, что чуть не вывела меня из терпения, но я сладил с ней, - сообщил он со сдержанной гордостью. - Я ей песни пел, дал свой козырек; насчет тебя плел черт те что и тому подобное. И вот она, наконец, уснула.

Маколи взглянул на небритое, освещенное падающими от костра бликами лицо старика, на его согнутую спину, натруженные руки с отполированными, как галька, мозолями; у него заныло сердце от жалости к доброму, восторженному чудаку.

- Славный ты малый, Десмонд, - сказал он, кладя руку на его костлявое плечо.

Похвала, казалось, вернула Десмонду утраченные силы и разговорчивость. Он засуетился у костра, оживленно приговаривая:

- Ты небось с голоду помираешь. У меня тут приготовлена отличная паровая рыба. - Он поднял верхнюю тарелку; на дне второй лежало четыре сочных куска рыбы. - Не откажешься, я сразу вижу по выражению лица и тому подобное. В мешке сзади тебя - хлеб и сало. Угощайся. Сбегаю пока за водой, вскипячу котелок чаю.

Маколи поел с наслаждением. Потом, улегшись, закурил. Десмонд вдруг спросил:

- Ты знаешь, куда направляешься?

- Куда направляюсь?

- Я не про то спрашиваю, куда ты пойдешь завтра или послезавтра и тому подобное. Я спрашиваю, знаешь ты, куда направлена твоя жизнь?

Маколи на мгновение оторопел. Пожал плечами.

- Кто это знает? Ты?

- Нет, я серьезно. По-моему, ты не совсем меня понял. Я иначе выражусь: почему тебя носит повсюду? Что заставляет тебя вести такую жизнь?

- Нынче - здесь, завтра - там, порхаю, как мотылек, ты про это, что ли? - Маколи вздохнул, глядя на огонь. - Есть такие - сидят сиднем и все у них ладно, я не знаю, я так не могу. Вечно у меня какой-то зуд, тянет меня куда-то.

- Но куда тянет-то, ведь вот в чем вопрос.

- Почем я знаю? - ответил Маколи. - Не все ли равно?

- Нет, постой! - воскликнул Десмонд. - Ты реку слышишь? Это вода вытекает откуда-то и куда-то течет и тому подобное. Она протянулась на тысячи миль. И все время вода в ней не только бежит откуда-то, но и направляется куда-то. Бежит она с гор, а направляется в океан. Так вот что я тебе скажу. Точно так же должна протекать жизнь человеческая и тому подобное.

- Почему? - спросил Маколи.

- А потому - иначе цели нет. Человек имеет право бежать от зла, невзгод и горя. Но он не может всю свою жизнь только бегать от них. Ему нужно приостановиться, призадуматься и тому подобное. Затем подыскать что-нибудь нужное, подходящее для себя и попытаться этого достигнуть. Вот тогда он побежит к какой-то цели. Понял ты меня?

Маколи кивнул.

- Кто же спорит против этого? - сказал он.

- До того, о чем я тебе только что говорил, - сказал Десмонд, - я додумался всего-навсего несколько месяцев назад. Все годы моей жизни и тому подобное я потратил на то, чтобы это открыть. А применить свое открытие на деле мне уж поздно.

Склонив голову набок, он пристально глядел на Маколи своим красным глазом.

- А вот тебе еще не поздно.

- Мне и так жить хорошо.

- Ну, что же, - ответил Десмонд. - Тебе лучше нать. Если ты доволен, значит, ты добиваешься его-то хорошего.

- Я доволен, - сказал Маколи, но он не очень был в этом уверен.

Что же все-таки толкает человека на эту дорожку и не дает потом с нее сойти? Иные говорят - истинкт кочевника. Другие - врожденная безответственность. Кое-кто сравнивает таких людей, как он, с боксером, упорно возвращающимся на ринг, который ему уже давно пора бы покинуть. Как этот заскок ни назови, он свойственен натуре человека и от него не отмахнешься потому лишь только, что его нельзя объяснить.

- Слушай, может быть, тебе обзавестись каким-нибудь перевозочным средством, вроде моего или тому подобное? - предложил Десмонд.

Маколи гордо вздернул голову.

- Бродяжка на велосипеде? Ха! Исключено.

- А ты напрасно, друг мой, говоришь об этом так пренебрежительно. Другие тоже насмехаются, глумятся надо мной, а спроси их - почему, сами не знают. На своем велосипедике я могу сделать шестьдесят миль в день и ни с кем абсолютно не связан. Ни от кого не завишу. А самое главное: все нужные мне вещи я вожу с собой. Мне никогда не приходится выбрасывать за борт часть груза и тому подобное. Сам видишь, на моем велосипеде уместился целый дом.

- Скоро тебе придется слезть и топать рядом, - ухмыльнулся Маколи.

- Если тебе не нравится велосипед, - сказал Десмонд, - почему не завести лошадь с повозкой и тому подобное?

- Лошадь с повозкой? - задумчиво переспросил Маколи.

- Да. Такой транспорт дополнительных расходов не требует, разве что лошадку иногда перековать. В повозку влезут все твои манатки и куда больше. Сбережешь и подошвы, и нервы, и силы, и тому подобное. Самая подходящая штука для тебя и твоего ширали.

- Ты о ком?

- О ней, - Десмонд кивнул в сторону Пострела.

Маколи сразу понял, о ком он и почему ее так назвал, но его поразило, что и в глазах старика Пострел была его ношей - свэгом, который с плеч не сбросишь и таскаешь за собой повсюду. Чудаковат, а глядит в самый корень.

- Вот как я бы поступил на твоем месте и тому подобное.

Маколи покачал головой. Встал. Опустился рядом с Пострелом на колени и взял ее на руки. Она лишь что-то промычала во сне. Пожелав Десмонду спокойной ночи, он направился к своей стоянке.

- Проснется, даст мне жизни, - сказал он. Но в его голосе звучало удовольствие.

Маколи приступил к работе и поселился у миссис Уэйс. Эта женщина была ходячей долгоиграющей пластинкой. Она поведала ему обо всех, кто помещался в ее семейном альбоме, и об их родных и близких. И о собачонке, которая выполняла различные поручения, кроме того убивала и приносила хозяйке змей, чтобы та изжарила их на костре; и о бантамской курице, названной Кэт-Хромоножка, так как курица эта сломала ногу, а миссис Уэйс залечила ее, после чего Кэт разгуливала так, словно опиралась на невидимую тросточку, и о ручной сороке, умевшей болтать не хуже, чем иные приятельницы миссис Уэйс; и еще великое множество разных разностей, которыми она окружала себя, заполняя пустоту одинокой вдовьей жизни.

С Пострелом у Маколи не было хлопот. Она ходила вместе с ним на стройку и играла там камнями, чурками, гвоздями, кирпичами, песком и цементом. По временам, прервав игру, вступала в состязание с рабочими: кто отгадает больше загадок. Они назначили ее котелочницей второго класса. Это значило, что ей положено следить за котелком и сообщать, когда закипела вода. Удостоверение коте-лочницы первого класса дало бы ей право складывать и разжигать костер, но до этого она еще не доросла. Все рабочие считали ее на редкость смышленой девчушкой.

Временами, по меньшей мере хоть раз в день, она развлекалась короткими прогулками, когда - влево по улице, когда - вправо, а когда - и в оба конца. Улица сплошь была застроена домами, за исключением того участка, где они работали. Находился он приблизительно в середине квартала. Прежде чем двинуться в путь, Пострел всегда сообщала об этом Маколи. Он охотно разрешал ей пройтись. Вообще он был доволен поведением дочки. Что ни говори, он знал наверняка, что Пострел не удерет ни в коем случае. Однако он всегда предупреждал ее, чтобы не отлучалась надолго и шла только по тротуару.

На четвертой неделе, когда стройка уже заканчивалась, Пострел как-то отправилась на променад и не вернулась. С полчаса Маколи не вспоминал о ней. Затем случайно огляделся, и у него мелькнула мысль, что Пострела давненько уже не видно. Когда миновало еще полчаса, он вышел на улицу и посмотрел в обе стороны.

- Как сквозь землю провалилась, - повторял он. - Интересно, где ее носит?

- Да она, наверно, где-нибудь играет. Вернется, Мак. Она ведь всегда возвращается.

Он подождал еще десять минут. Исчезновение Пострела скорее удивляло его, чем тревожило. Он никогда не представлял себе, что с ней может что-то случиться; не думал он об этом и сейчас. Потом ему пришло на память, что он видел девочку только в момент ее ухода. Он не помнил, чтобы она снова прошла мимо стройки, направляясь в другой конец улицы.

- Схожу, пожалуй, гляну, - сказал он.

Он обошел вокруг квартала, оглядывая через забор дворы, и по мере того как он возвращался к стройке, все убыстрял шаги. На участке девочки не оказалось. Маколи снова зашагал по улице в ту сторону, в которую, как ему помнилось, она пошла. На углу он, нахмурившись, остановился. Он уже начал беспокоиться. Внимательно глядел то направо, то налево.

На веранду углового дома вышла пожилая женщина. Она направилась по дорожке к калитке и спросила его, подойдя:

- Извините, вы что, ищете кого-то?

- Угу, - Маколи пожал плечами. - Ребятенок, этакого вот росточка. Вы случайно ее не видели?

- Девочка? Ее отец работает на стройке? Он кивнул.

- Пострел?

- Да, ее так зовут, - ответил он нетерпеливо.

- О, мы с ней старые друзья. - Женщина улыбнулась. - Чуть ли не каждый день встречаемся. Увидит меня во дворе и с улицы кричит: привет! - Женщина сыпала словами, словно забыв о чем он ее спрашивал. - Я заметила, что вы оглядываетесь, и подумала, может быть…

- Она куда-то пропала. Никак не найду. Вы ее не видели случайно?

- Конечно видела. - Она удивленно на него посмотрела. - Совсем недавно она тут проходила. С какой-то женщиной.

- С женщиной? Куда они шли?

- Стойте-ка, в чем дело? Разве что-то…

- Я вас спрашиваю, с какой женщиной она шла и куда?

- Женщину эту я не знаю. Никогда ее не видала. Они прошли мимо нашего двора. Вон в ту сторону. К центру.

- Вы, наверное, ошиблись, - раздраженно сказал Маколи. - Моя девочка не ходит с чужими. Только со мной.

- А я вам точно говорю, это - Пострел. Собственными глазами ее видела.

Маколи облизнул губы.

- Как она выглядит, эта женщина?

- Небольшого роста, худенькая. Хорошо одета. Лица я, конечно, не разглядела.

Описание подходило к миссис Уэйс, за одним исключением - одевалась та плохо. Может быть, старая перечница, встретив Пострела, вдруг решила почему-то увести ее домой. С ней Пострел, пожалуй, пошла бы.

- Молодая?

- Трудно сказать, я ведь ее только в спину видела, но походка как у молодой. Да, скорее всего, молодая. А у вас…

- Давно они прошли?

- М-м… - женщина подняла взгляд, соображая. - Да, наверное, с полчаса тому назад. Вы что ее не знаете… эту…

Но Маколи уже не слышал, он мчался к центру. Когда он распахнул дверь пансионата, навстречу ему вышла миссис Уэйс. Нет, она не видела Пострела. И опять Маколи заспешил назад, мимо почты, по главной городской магистрали. Он останавливал прохожих, грубо, поспешно, бесцеремонно: не видели ли они женщину с маленькой девочкой в комбинезоне и соломенной шляпе? Их никто не видел. Одна степенная супружеская пара решила, что он пьян, и прошла мимо, ничего не ответив.

Бегом примчался он на стройку. Там уже закруглялись. Он сразу увидел, что Пострела нет. Все стали спрашивать Маколи, что случилось. Он рассказал и снова было взялся за работу. В это время на своем «Гудзоне» подъехал Годи, босс. Он вышел из машины и направился к рабочим. Один из них сказал:

- Тут какая-то полоумная утащила у нашего Мака девчонку.

- Сука подлая, - добавил другой.

- Это очень странно, - сказал Годи, когда ему рассказали, как было дело. - У нас тут такого не случается. Это вам не центр.

Маколи поднял голову и бросил на него свирепый взгляд.

- Я не знаю - центр не центр, только девчонка пропала, а сама она не убежит. Ее увела какая-то стерва.

Выражение его лица убедило Годи больше, чем слова.

- Если ты думаешь, что дело настолько серьезно, садись в машину, я отвезу тебя в полицию.

- Да ну ее, полицию, - отмахнулся Маколи. - Обойдусь без этих сволочей.

Он попросил одного из рабочих, по имени Мик, по дороге домой забросить к миссис Уэйс его котелок и манатки. И тут же бросился на поиски. Прежде всего он вернулся к угловому дому. Ему хотелось поподробней расспросить ту пожилую женщину. Оказалось, та не видела, как похитительница подошла к Пострелу и сманила ее за собой. Просто, случайно приблизившись к забору, хозяйка дома увидела, что женщина и девочка идут по улице вдвоем. Женщина вела Пострела за правую руку. В левой руке, как припомнилось ей, Пострел держала своего игрушечного зверя и размахивала им на ходу.

Маколи снова возвратился в центр. Пропустил в трактире две кружки пива. Затем стал бродить по улицам, оглядывая квартал за кварталом, расспрашивал прохожих. Темнота сгустилась, зажглись фонари. Маколи вновь оказался в трактире и, постукивая пальцами по стойке, задумчиво разглядывал пивную кружку.

В том, что Пострел не пошла бы с кем-то незнакомым, не приходилось сомневаться. Уж кто-кто, а он свою дочку знает, она так никогда не поступит.

Значит, женщина знакома ей. Но кто она? Пострел ни разу не упоминала, чтобы кто-нибудь из местных жительниц очень уж ей понравился. Она рассказывала ему о разных людях, с которыми свела знакомство, проходя по улице мимо их дворов, называла имена, описывала, у кого смешной нос, чудные глаза, кто как разговаривает, но вроде бы не говорила, что кто-то из ее новых знакомых особенно интересует ее.

Отсюда и будем отталкиваться. Женщина ее знала. Они обе знали друг друга. Добро. Рассуждаем дальше. Эта знакомая ей женщина случайно оказалась там? Просто шла себе по улице и вдруг наткнулась на Пострела? Исключается. Явно что-то не так. Наверняка она заранее знала, где можно встретить девочку. Знала, что та прогуливается по улице раза по два - по три в день. И зная это, специально все подстроила. Ясное дело.

Да, но кто она? - маленькая, худенькая, хорошо одета, походка как у молодой…

Он думал, рассуждал и в конце концов ему показалось, что, возможно, он нащупал правильный ответ. Он зашел на почту, наменял там целую пригоршню пенсов и стал звонить во все гостиницы, спрашивая, не остановилась ли у них некая миссис Маколи. Позвонил он и в два пансионата. Все - зря. Однако не ушел, а, подумав, принялся обзванивать их вторично, на сей раз спрашивая, нет ли в списке постояльцев женщины по имени Маргарет Андерсен. В самой последней гостинице его усилия увенчались успехом.

Ему сказали, что у них живет Маргарет Андерсен. Попросить ее к телефону? Маколи ответил, нет, он сам наведается к ней.

- Тогда поторопитесь, сэр, если хотите с ней повидаться. Миссис Андерсен сегодня уезжает. Она заказала билет на вечерний поезд.

- Когда он отходит?

- Примерно минут через сорок, сэр.

Маколи брякнул трубку. Тут следовало толком все обдумать. В гостинице он может уже их не застать. А рисковать нельзя. Перехватить ее на станции - вот что нужно сделать. Он ринулся бегом по улице, пересек примыкавший к железнодорожным путям пустырь и по шпалам помчался к платформе. Проскользнул в ворота и, остановившись у дверей вокзала, стал ждать.

Пассажиры и провожающие проходили мимо с чемоданами и саквояжами. Их силуэты внезапно возникали из темноты, но он различал их прежде, чем они выходили на освещенную площадку. Он видел, как подъезжают к вокзалу машины, а из них вылезают люди.

Время тянулось мучительно долго. Он подумал, не прозевал ли их. Его охватила паника. Он чуть было не побежал разыскивать их на платформе, по вагонам. Но тут к обочине тротуара скользнуло новое такси, и, обернувшись, он увидел в окне Пострела. Шофер не успел выйти, как Маколи оказался у дверцы. Он рывком открыл ее, и, захваченная с поличным, Маргарет оцепенела.

- Мы поедем на поезде, папа, - возбужденно сообщила Пострел, выбравшись из машины и повиснув у него на шее. - Я боялась, тебя здесь не будет, но мама сказала - придешь.

Он опустил ее на тротуар. Все его мысли смешались от гнева, он не знал, с чего начать, что говорить.

Маргарет поставила ногу на землю и высунулась из такси.

- Влезай назад, - сказал Маколи.

- Мы опоздаем на поезд, - она старалась, чтобы голос ее звучал твердо.

- Влезай назад, или, да поможет мне бог, я пришибу тебя на месте.

Таксист положил руку ему на плечо.

- Что случилось? Маколи стряхнул его руку.

- Не твое дело, понял ты?

Маргарет, воспользовавшись заминкой, пробралась к противоположной дверце и распахнула ее. Но, едва выскочив из автомобиля, она оказалась перед Маколи, мигом метнувшимся ей наперехват.

- Влезай в машину!

Она беспокойно огляделась. Внезапно махнула рукой и громко крикнула:

- Полисмен!

Маколи покосился в ту сторону. Дежуривший у входа в вокзал полицейский неторопливо двинулся к ним.

- На скандал нарываешься? - процедил Маколи, стиснув ее руку. - Будет тебе скандал. Не обрадуешься. Сплавь фараона.

Полицейский приближался, и Маколи отступил в сторону. Он сжал кулаки, глаза его сверкали, но взгляд был устремлен на Маргарет. Та посмотрела на девочку. Обхватив ручонками ноги отца, Пострел глядела в лицо матери пристально, недоумевающе, но твердо.

- Что тут случилось? - спросил полисмен.

Все молчали. Шофер сидел как деревянный, казалось, слушая только затылком. Он знал, как в таких случаях себя вести.

- Ну?

- Я вас не звал, - сказал Маколи и с ледяным безразличием посмотрел на жену. Она взглянула на него, на Пострела, на полисмена. Нервная улыбка искривила ее губы.

- Все в порядке, констебль. Мы… извините… зря побеспокоили.

Констебль был молодой, с толстой шеей и тяжелым взглядом. Маколи прежде не встречал его. Он не спешил уйти - оценивал, как видно, ситуацию. Всех поочередно оглядел, затем равнодушно кивнул и зашагал прочь.

Маколи втолкнул девочку в машину и сел рядом.

- Назад, в гостиницу, - распорядился он.

- А как же поезд? - Маргарет пыталась скрыть под маской возмущения страх.

Он не ответил. Ему нужно было с ней поговорить и сделать это без свидетелей. На вокзале это невозможно. Она уйдет, не станет слушать. Не держать же ее насильно. Везти в пансионат к миссис Уэйс тоже нельзя. Не хватало, чтобы о его делах судачила вся улица, передавая этот случай как легенду из поколения в поколение. Оставалась гостиница.

Маргарет робко прошла вперед - взяла свое врожденная трусость, - а Маколи, неся чемодан, шел сзади. Миссис Андерсен передумала, объяснил он портье, она уедет завтра или послезавтра, а может быть, не уедет совсем.

Портье внимательно оглядел его рабочий комбинезон, но лишь кивнул в ответ,

Поднявшись наверх, Маргарет свернула влево по коридору. У комнаты номер 14 она остановилась. В двери не было ни ключа, ни замка. Повернув дверную ручку, Маргарет вошла. Она попыталась захлопнуть дверь у него перед носом, но не на того напала - Маколи успел сунуть в дверь чемодан.

Он прикрыл за собой дверь и опустил чемодан на пол. Пострел, уцепившись за его комбинезон, что-то лопотала. Он велел ей заткнуться, сесть в углу на стул и поглядеть картинки в книжке. Стул был плетеный, из-под подушки виднелась кипа старых журналов. Маколи подождал, пока Пострел усядется на стуле и развернет журнал. Он не спешил. Вот Маргарет, та волновалась, по лицу было заметно. Наконец Маколи взглянул на нее.

- Что ты затеял? - спросила она со страхом.

Хорошо одета, это точно, - подумал он. Шикарней, чем когда ей приходилось выкраивать из его жалованья деньги на тряпье. И сидит на ней все ладно. Такая же, как прежде, тоненькая, привлекательная, та же фигурка - всякий заметит и проводит взглядом. Хорошенькое личико ничуть не подурнело: глаза темные, блестящие; полные красные губы; ослепительно белая кожа. Темные подстриженные волосы гладко зачесаны, и точеная головка напоминает лебединую. И все же она сделалась другой, переменилась. Что-то жесткое, даже опасное, проглядывало в ней; тертая стала баба, - подумал Маколи, всего нагляделась.

- Чего ты боишься? - сказал он. - Я тебя за всю жизнь ни разу не ударил, не трону и сейчас, хотя, видит бог, ты этого заслуживаешь.

Она поверила ему и успокоилась, но вдруг закрыла лицо руками и расплакалась. На Маколи не подействовали эти фокусы.

- Ох, и подлая же ты сучка, - процедил он.

- Чем такая подлая - тем, что хотела забрать своего ребенка? - рискнула огрызнуться Маргарет, все еще всхлипывая, и повернулась к нему спиной.

- Ты меня что, за дурака считаешь? - спросил Маколи. - Шлялась тут, шпионила, вынюхивала. Сколько дней ты здесь торчишь? Неделю? Как ты добралась до меня? Как узнала, где я?

Она молчала. Пострел со скучающим видом отбросила журнал. Забралась на кровать и устроилась там на подушке, что-то тихонько напевала Губи, которого держала перед собой.

- Можешь даже не рассказывать, - сказал Маколи. - И так все знаю. Миссис Каллагэн. Миссис Каллагэн, больше некому. Конечно, это она все тебе рассказала. Навестила в Сиднее, когда ездила туда. И протрепалась. Точно? Мол, выгляжу я шикарно. Девчушка такая славная. Доложила, куда я иду. Ты, конечно, запросто меня разыскала. И разыскала бы, даже если б не застала здесь. Только - зачем?

Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. Сняла шляпку и, вертя ее в руках, проговорила:

- Чтобы забрать ребенка. Ты сам знаешь зачем.

Маколи презрительно ухмыльнулся.

- Я говорю правду, - вспыхнула Маргарет. - Девочка - моя, она должна жить у меня.

- И ты отправилась за тридевять земель выкрасть ее… стибрить, как последняя воровка?

- Это ты так сделал. Ты ее украл. Или ты уже забыл тот вечер?

- Забыл? Нет, не забыл, - сказал Маколи. - Каждый раз, как вспомню, так и вижу - все как на картинке.

От ярости у Маргарет дрожали губы. Глаза смотрели с ненавистью, холодно и жестко. Страх - и неподдельный, и напускной - испарился, она уже не пыталась обуздать и скрыть свою враждебность.

- Ах, конечно, - фыркнула она. - Ты такой чистый, такой невинный. Просто святой.

Маколи встал, и на мгновение она застыла в страхе. Он прикрыл Пострела стеганым одеялом. Затем подошел к Маргарет и в упор глянул ей в лицо.

- Слушай, - сказал он негромко, но с холодным гневом. - Я не святой. Уж кто-кто, а я не лезу в святые. Женщины у меня были. По всей стране, от побережья и до побережья. Я не евнух, не увечный и перестал иметь с ними дела, не оттого, что больше не способен. Но я твой муж, я с тобой связан - вот в чем дело.

- Да ну! - воскликнула она с издевкой. - Уж не хочешь ли ты меня убедить, что все те месяцы, когда ты не жил дома, ты не спал с другими женщинами?

- Да. Простофиля, каких свет не видел, верно?

- Нахал ты… надо же так бессовестно врать! Ты что думаешь, я совсем дура?

- Я стал твоим мужем и был верен тебе, - мрачно и сурово повторил Маколи. - За все эти пять лет я не притронулся к другой женщине.

- О, это просто чудо! Волшебная сказка! Оповести о своем подвиге весь свет. Ты, наверное, страшно собою гордишься.

Ее сарказм нисколько не задел его.

- Горжусь, - ответил он. - Я считал, мы хорошая пара. Ты меня устраивала.

- Ну еще бы, - огрызнулась она дрожащим от ярости голосом. - Ясное дело, устраивала. Ты развлекался, а я, как рабыня, взвалила на себя всю грязную работу. Захочется тебе домой - тебя есть кому встретить. Приспичит - есть с кем переспать. Ты себе разгуливал, а на мне держалось все хозяйство.

- Но я должен был работать. А тебя я хотел всегда.

- На свой лад. И на твоих условиях. Только так ты меня и хотел.

Он вспыхнул, но взял себя в руки.

- Я посылал тебе деньги. Я содержал тебя. Этого ты не можешь отрицать. Тебе хватало на кино, на наряды. Голодной тоже не сидела. Никогда не оставалась без гроша. Я был кормильцем семьи.

- А как же иначе? Это не заслуга, а обязанность каждого.

Его на миг ошеломила нелогичность ее ответа.

- Обязанность? - переспросил он. - Но, значит, и ты была обязана заслужить все это.

Она взглянула на него с насмешливой жалостью, словно ее забавлял его наивный эгоизм.

- Чек каждую неделю - и я должна быть благодарна? Ты считаешь, этого достаточно? - Ее гнев прорвался наконец со всей силой. - А ты знаешь, сколько времени я была твоей женой? Знаешь?

Он не мог придумать, что ответить, он лишь понимал, что в этой вспышке жгучей злобы нашла выход вся ее обида.

- Так вот, слушай, - сказала она. - Шесть месяцев. Из пяти лет только полгода я была твоей женой. Нравится тебе такая семейная жизнь? - Он промолчал. - А тебе это и в голову не приходило, верно? Пробыл дома три-четыре дня и снова в путь. А я считала эти дни. Времени у меня хватало. Считала, складывала. Шесть месяцев! И ты еще удивляешься, чем я недовольна?

- Если тебе и впрямь жилось так плохо, как я мог догадаться - ты не показывала вида.

- Не так уж не показывала. Сколько раз я тебя просила найти такую работу, чтобы мы могли жить вместе. А ты либо отшучивался, либо злился - мол, в городе ты торчать не намерен, а сколько раз я писала тебе, как мне хочется, чтобы мы жили вместе, и упрашивала устроиться на постоянное место.

- Верно, - буркнул Маколи, сдаваясь, - может, и упрашивала. Даже допускаю, я был виноват. Но все равно из-за таких вещей семью не разбивают.

- Да ну? Это ты так считаешь.

Он так не считал. Он знал, что семьи разрушаются и по менее серьезным причинам. Но он должен был побороть свое чувство вины, защититься, скрыв его от Маргарет. От унижения у него ныло сердце. Так же остро оно ныло у него в ту ночь, когда он, узнав об ее измене, вдруг вспомнил, потрясенный, как не раз готов был признать, что такое и впрямь может случиться, и случается с некоторыми людьми, и ломает их жизнь, и при этом ему не приходило в голову, что и он человек, и он тут же забывал о своих рассуждениях и не помышлял, что это может случиться с ним. Он сел и свернул сигарету.

- Ты законченный эгоист, - сказала Маргарет. - На моем месте любая женщина поступила бы так. Какой ты муж, да ты мужем просто быть не можешь, вот в чем все дело.

Он согласился и с этим (мысленно): вести семейную жизнь пристало ему не больше, чем заниматься политикой или руководить музыкальной школой. Он совершил ошибку, но потом старался сделать все, что мог. Так-то вот.

- Когда она родилась… ты даже домой не изволил явиться. В клинику я уходила одна. Родила и вернулась одна. В пустой дом. Никто меня там не встретил.

Неужели ничего нельзя было придумать? Что значит - сделал все, что мог? Ошибся? Почему ошибся?

- Ты думаешь, родить ребенка пустяки? Раз-два, и готово, все равно что картошку начистить или вывесить на веревку белье. А ты знаешь, как чувствуешь себя, когда тебя разносит, словно шар? И тошнит, и больно, и места себе не находишь… и не один какой-то день, а месяцы. Долгие месяцы. Ты считаешь себя сильным. Да ты и десяти минут не выдержал бы.

Ошибся, потому что, если человек нашел себя, живет как ему нравится, он не допустит, чтоб ему мешали; и не станет он менять свою жизнь ради кого-нибудь или чего-нибудь; он не станет даже проверять, хватит ли у него на это силы воли; и упражнять силу воли не станет.

- Схватки… ты и не представляешь, как это больно. Такая мука, что криком кричишь, а всем плевать, будешь ты жить или подохнешь, а тело словно рвется на куски, и для чего все это? - Она говорил теперь тихо и глядела в сторону, ей, казалось, было все равно, слышит ли он ее. - Какая награда? Никакой. Только еще больше стало хлопот, возни, ответственности и работы, и в доме прибавился лишний едок. И хоть бы слово благодарности.

Маколи поднял голову.

- Но ты все-таки хочешь ее забрать? Что там стряслось с твоим красавцем Донни? Бросил он тебя, что ли?

У нее злобно свернули глаза.

- А ты, наверное, был бы рад?

- Только не рассказывай, что и он истосковался по ребенку. Что ему стоит завести своего?

- Он будет ей гораздо лучшим отцом, чем ты.

Маколи медленно подошел к ней, схватил за плечи и крепко стиснул. Его вдруг потянуло к ней, и он поспешно убрал руки.

- Нелегко тебе пришлось, - сказал он. - Вся извелась, наверно. Замучилась от мыслей, как там девочка, что ест, не мерзнет ли? Ты ведь не ожидала, что я окажусь заботливым отцом?

Маргарет недоверчиво на него покосилась, однако ей не удалось определить, чем вызвана его неожиданная миролюбивость.

- Как ты смеешь осуждать меня? - сказала она. - Ты никогда не интересовался ребенком. Ты и видел-то ее не чаще, чем меня.

- Ну, понятно, как же тебе было не волноваться.

- Даже когда ты проводил дома эти несчастные несколько дней, она тебе только действовала на нервы. Мешала спать. Ты все время бурчал, что она путается у тебя под ногами. Ты никогда с ней не играл. Был совершенно равнодушен к ней.

- Все правильно, - согласился Маколи. - Я, можно сказать, почти не замечал ее.

Небрежной походкой он направился к своему стулу, сел на него верхом, обхватил спинку руками и уперся в них подбородком. Он чуть зажмурился, как кот на солнышке.

- Вот что, Мардж, - сказал он. - Закрутила ты все очень ловко, но тебе меня не обдурить.

- О чем ты?

- Не нужна тебе девчонка, - отрезал Маколи. - Ты одного только хотела - мне насолить.

Она смутилась лишь на мгновенье.

- Какая нелепость! - презрительно фыркнула она. Но он видел, что угадал.

- Помнишь, ты однажды написала мне письмо? Там ты выложила все начистоту. Я не забыл из этого письма ни словечка.

Она покраснела, смешавшись, не зная, что ответить.

- Вот тогда ты писала чистую правду. Тебе страсть как хотелось, чтобы мне худо пришлось. А о дочке ты тревожилась не больше, чем об этой стенке.

- Врешь! - вспыхнула она.

- Когда миссис Каллагэн протрепалась тебе о нашей встрече, ты не поверила своим ушам. Подумать только, Пострел выглядит как кукла, Подумать только, я с ней нянчусь, ухаживаю, как заправская мамаша, да возможная ли это вещь! Ты взбеленилась. Все в тебе закипело. Ты себе места не находила от злости, и лишь одно могло успокоить тебя: ты решила выследить нас и украсть ребенка. Ей-богу, ты это сделала только мне назло.

Все так, все верно, словно черным по белому, было написано у нее на лице, и она ненавидела его, и ненавидела себя за то, что не может скрыть правду.

- Нет, тебе не дочь нужна, - проговорил он благодушно. - Дочь просто нож в твоей руке, чтобы пырнуть меня. На девочку тебе наплевать, ты только к одному стремишься: как бы сделать побольнее мне. И лучшего оружия ты не нашла. Ведь верно?

Он раскусил ее и, чувствуя себя униженно, как нашкодившая девчонка, она пыталась это скрыть. Но безуспешно. Растерянность и возмущение выдавали ее: полный ненависти взгляд, дрожащие от злости губы - видно, много обид накопила она.

Словно игрок, у которого жульнически оттягали верный выигрыш, смотрела она, как Маколи подходит к кровати, берет на руки Пострела.

- Где ее одежда? - спросил он.

- Я должна сказать тебе одну вещь, - произнесла она в отчаянии. - Это не твой ребенок. Ты ей не отец.

- Где одежда? Дай ее сюда!

- У тебя нет прав на этого ребенка.

- Сказано тебе: дай ее шмотки.

Макргарет рывком распахнула шкаф и выхватила соломенную шляпу, рубашку и комбинезон, которые, уезжая, оставила в гостинице. Хмуро, сердито швырнула их Маколи.

- Надеюсь, платьице, которое ты ей купила, можно не снимать? Вот это самое, - он указал кивком на платье, в котором спала девочка. - Ты не против, если мы оставим его ей? Подарочек от матери. Что ты ей мать, я отрицать не стану.

Все ее чувства прорвались в жарком потоке слов, которые она выпаливала, плача, с ненавистью, с отвращением.

- Я заберу ее. Увидишь, заберу. До конца еще далеко. Я еще даже не начинала. Думаешь, ты так легко разделался со мной?

Остановившись у дверей, он жестом приказал ей замолчать.

- У тебя когда-нибудь пересыхало во рту? - спросил он. - Ты знаешь, как приятно, когда пересохнет во рту, впиться зубами в сочный, теплый персик. Вот такой персик - ты. Ложись в постель и жди меня. Я зайду попозже. Если всякие посторонние угощаются моим добром, то разнообразия ради почему бы не попользоваться и мне? Верно?

Он вышел. Ни радости победы, ни горечи он не испытывал. Досадно, что получилось так. Но что поделаешь? Вся эта история разыгралась как бы независимо ни от него, ни от Маргарет; казалось, силы, неподвластные человеческой воле, вмешались в их судьбу.

Пока он шел к дому миссис Уэйс, его так и корчило - угораздило же его втравиться в этакую мерзкую переделку. Он уложил Пострела на кровать. В гостиницу он не пошел. Кстати, он туда и не собирался. Просто захотелось напоследок унизить Маргарет, задеть ее побольней. Он разделся, пристроился рядом с Пострелом и долгое время не мог уснуть.

Из Кунамбла Маколи направился на юг в Джилан-дру и проработал там три дня на лесопилке. Затем он свернул на восток к Дунеду и неделю травил кроликов на пшеничном поле. А в самом Дунеду купил Трепача. От нечего делать просматривал «Хронику Дунеду» и вдруг наткнулся на объявление, где описывалась случайно пойманная лошадь, Он решил, что это перст судьбы. Тут же отправился в загон и за какие-то гроши приобрел лошадь, на которую не заявили притязаний ни прежний владелец, ни посетители аукциона.

Когда, к величайшему восторгу Пострела, Маколи увел за собой Трепача, он подумал, не спятил ли он. Животное было костлявое, с длинной, печальной мордой, меланхоличным взглядом и выглядело так, словно могло в любой момент окочуриться. Трепач отличался спокойным и ласковым нравом и был расположен к лености; Маколи не мог разобрать - врожденные ли это свойства или прежние хозяева забили до отупления бедную лошаденку.

Маколи не рассчитывал с одного захода приобрести и повозку, тем не менее это ему удалось. Имея двигатель, естественно было заняться поисками кузова. Он раскопал эту двуколку на кладбище выброшенных экипажей во дворе у кузнеца. Всевозможные фургоны, кабриолеты, коляски ржавели и распадались на части, стоя на одном месте так долго, что колеса постепенно врастали в землю, а ободья оплетались сорняками.

У повозки были расшатаны колеса, и на ходу она покачивала задком, как хористка бедрами. В одной оглобле был посредине выломан кусок, но Маколи с помощью кузнеца, весьма довольного тем, что нашелся покупатель на этот памятник старины, удлинил оглоблю, приколотив к ней брусок, отпиленный от гладкого ствола молодого деревца. Кузнец смазал ось и придирчиво, как врач больного, осмотрел повозку. Несколько лет, пожалуй, еще протянет, - сказал он.

Все приобретения обошлись Маколи в пятнадцать долларов, из которых большая часть ушла на упряжь.

По зеленым холмам и по красным дорогам тронулись они в путь, куда глаза глядят. Там, где подвертывалась подходящая и небезвыгодная работа, задерживались на время, и снова вперед. В Таре он приделал тент к двуколке. Так добрались они до плато Дорриго и разбили лагерь в миле от Дангарского водопада. Но застревать здесь надолго у него не было причин, и он двинулся по горной дороге на север, к Графюну.

Именно по этой дороге он шел, когда впервые покинул Сидней, и множество воспоминаний ожило сейчас перед ним. С тех пор он отшагал по этой дороге раз шесть, не меньше, и всегда повторялось одно и то же: от красоты и величественности ландшафта все ликовало в нем. В ту зиму, когда он работал здесь на картофельном поле, ему приходилось время от времени подбегать к переносной печурке обогреть заледеневшие пальцы; он кутался в мешок, похожий на монашескую рясу с капюшоном, закрывал голову, плечи и спину от непрестанно моросящего дождя; молочно-белый туман заполнял долины; словно бурное море, ревел лес. А можно было нагрянуть сюда в разгар сентября, сентябрьского таинства, когда на душе так славно, а вокруг все зрело и целесообразно: ползет жучок, неслышно лопаются почки, солнечный свет могуч и ощутим, и солнце долго медлит, прежде чем спрятаться за горизонтом; и все так звучит, так сияет, словно сам господь проходит тут.

В Графтоне он миновал то место, где старик Томми Гурианава занял свой престол на склоне лет. Пивную давно снесли, снесли лет десять тому назад, а не ее месте возвышался современный, огороженный забором дом, и во дворе играли ребятишки.

Миновал он и тот дом, где когда-то сложилась их крепкая мужская дружба со Счастливчиком Риганом, не омраченная даже однообразием меню, неизменно состоявшего из жареной картошки с рыбой; все на том же месте стоял трактир, в котором они как-то подрались со Счастливчиком, основательно помяли друг другу бока, а затем обменялись рукопожатием, закрепившим их дружбу навек.

Прошлое оживало все сильнее, и он вспомнил Лили Харпер. Почему-то захотелось ее повидать. За семнадцать лет, прошедшие с той ночи, он не раз бывал здесь, но у него никогда не возникало желания встретиться с нею, хотя ему было известно, где она теперь живет и какую фамилию носит. Ему хотелось иногда что-нибудь услышать о Лили, порой он представлял себе, как занятно было бы неожиданно наткнуться на нее, идя по улице, но никогда ему не хотелось ее разыскать.

Он приближался к Ульмаре, и желание увидеть Лили делалось все сильнее. Он прикинул в уме, не покажется ли это чересчур уж наглым, обозвал сам себя дураком и, наконец, решился. Но действовать придется осмотрительно, не с кондачка, к тому же он не был уверен, что у него достанет смелости так сразу встретиться с ней лицом к лицу. Сперва потребуется подготовка, нечто вроде разведки. А что, если она вовсе не хочет видеться с ним?

Он остановил двуколку возле почты; Пострел и Трепач были целиком поглощены друг другом, а Маколи вошел туда и разыскал нужный ему номер в телефонной книге. Затем направился к кабинке. Услыхав знакомый голос, он замялся, затем вполне внятно назвал себя, добавив кое-какие пояснения, чтобы Лили могла его вспомнить.

Она охнула. И тишина. Когда в трубке снова зазвучал ее голос, в нем слышались недоверие и волнение. Откуда он звонит? Пусть едет к ним. Пусть немедленно приезжает. Господи боже, подумать только, да как же он живет, и пусть не мешкает, она напечет сейчас пышек и тотчас ждет его.

Он так и сделал, но при встрече они оба чувствовали себя скованно. Оглядывали друг друга с ног до головы, смеялись, что-то говорили. Маколи нашел, что Лили, как и прежде, красивая, живая и ничуть не похожа на почтенную мать семейства, хотя у нее уже трое детей, все школьники, и муж учитель. Вид у нее был умиротворенный, довольный. От прежней взбалмошности и жеманства не осталось и следа. А ей он показался таким присмиревшим, что трудно было в нем узнать того отчаянного парня.

Она предложила ему погостить у них, но Маколи отказался. Он не то чтобы не доверял себе - кстати, доверял он себе с некоторой оговоркой - просто ему казалось, что поселиться у них было бы бестактно, а этого ему не хотелось. Впрочем, Гарри Макреди, муж Лили, оказался вовсе не таким, как он ожидал. Это был сердечный, добродушный малый, с медового цвета чубом и золотистыми глазами. Ум у него был острый, хотя Гарри не блистал остроумием. Он отлично разобрался что к чему, но оставил при себе свои открытия. Маколи разбил лагерь у реки, раза два навестил супругов Макреди, и они уговорили его провести у них в гостях все последнее воскресенье. Вечером, когда дети у себя в комнате показывали Пострелу книжки с картинками, все трое взрослых собрались в гостиной у камина. Маколи чувствовал, что Лили и Гарри хотят о чем-то с ним поговорить, и догадывался о чем. Он заметил, как Лили сделала мужу знак глазами. Гарри прокашлялся и стал набивать трубку.

- Мак, - заговорил он, тяжело вздохнув, - вот мы тут думали… Может быть, тебе не совсем легко живется. В смысле… тот образ жизни, что ты ведешь… - Он тут же торопливо произнес: - Ты только не думай, что я осуждаю, вовсе нет, но, может быть, тебе… - он не договорил.

- Это ты насчет Пострела? - пришел на помощь Маколи.

В разговор вмешалась Лили:

- Да, да, насчет нее. Нам хотелось бы помочь тебе, если мы сможем, Мак. Вот и Пострел…

- Ей ведь уже скоро в школу, - подхватил Гарри. - Мы ее запросто подготовим. В таких делах, можно сказать, собаку съели. У нее здесь будут и товарищи, и крыша над головой. Ты сам видел, как она играла нынче с нашими детишками.

- Она будет у нас в доме как родная, - упрашивала Лили. - Вот увидишь, она согласится.

- Она-то, может быть, и согласится, - задумчиво проговорил Маколи. Несколько месяцев назад он сам хотел избавиться от девочки, сбыть ее с рук. - Огромное вам спасибо, я просто не представляю, где и с кем ей было бы так хорошо, как здесь. Уверен, она бы прижилась у вас. Вот не знаю только…

- Зато я знаю. - Он поднял голову, Лили понимающе улыбалась ему. - Ты сам не хочешь с ней расстаться.

- Ну вот еще, - с некоторой запальчивостью возразил Маколи. - С чего ты это взяла? - Они глядели на него, улыбаясь, так, словно видели его насквозь. Он встал и повернулся спиной к камину. - Не в том дело. Я уже придумал, как мне с ней поступить.

- Она не может все время бродить с тобой, Мак, - сказала Лили.

- Это я давно уж понял, - ответил он. - Я и не собираюсь держать ее все время при себе.

- Пора подумать о ее будущем, - заметил Гарри.

- О нем-то я и думал, - сказал Маколи. - И надумал вернуться в Уолгетт. Поступлю куда-нибудь на стройку, работа эта мне по сердцу, я не лодырь. В Уолгетте у меня друзья. Я все как следует обдумал. Пробуду там два года… столько я, наверно, вытерплю, должен вытерпеть, как ни крути. Поднакоплю деньжат и, когда Постреленку исполнится семь, устрою ее в школу-интернат.

- Надумал ты неплохо, Мак, - сказал Гарри. - Вот только осуществишь ли ты свой план?

- А что мне помешает? - взгляд Маколи стал упрямым. - Ничто. К тому времени она повзрослеет, станет больше понимать. Я уговорю ее поступить в интернат.

- К тому времени ты можешь насовсем осесть в Уолгетте, - заметила Лили, - и отдать ее в обычную школу.

Маколи пожал плечами.

- Все может быть, - сказал он.

Когда они поужинали и Пострел заснула у него на руках, Маколи стал прощаться. Гарри и Лили проводили его до калитки. Они обменялись рукопожатием.

Держа в руке ее мягкую руку, Маколи сказал: «Я рад, что ты счастлива, Лил». Она крепко стиснула его руку обеими своими, и он почувствовал, как краснеет в темноте, краснеет от стыда за то, что было семнадцать лет назад.

На другое утро он снялся с места очень рано и направился на север, к Твиду. Сам не понимая почему, проснулся он с ощущением какой-то надвигающейся на него опасности, и ощущение это не раз возвращалось к нему в продолжение дня. К вечеру оно стало настолько острым, что Маколи огляделся: не подстерегает ли его кто, не следит ли за ним. Прими оно какие-либо реальные формы, он бы смог собраться с мыслями, подготовиться к тому, чтобы защитить себя. Но оно не приняло реальных форм. Такое же смутное опасение испытываешь, сидя в пивной, когда кажется, что сзади кто-то стоит и сейчас привяжется и станет требовать в долг денег, такое же чувство опасности испытывает человек, выходя глубокой ночью из трактира в незнакомом городе с толстой пачкой кредиток в кармане.

С наступлением сумерек он свернул на дорогу между Рэппвиллем и Казино. И новая странность: именно сейчас его покинуло ощущение надвигающейся опасности.

- Пора бы подзаправиться, - сказал он. - Сбегай за хворостом, а я распрягу нашего одра.

Он услышал шум приближающейся машины, но даже не поднял головы, пока не завизжали тормоза. Вот тогда он поднял голову, оледенев от страха. Он услышал пронзительный вскрик и замер, как кролик, застывший под взглядом охотника на середине холма. В тридцати ярдах от него автомобиль - плотный сгусток темноты на темнеющем фоне кустарника, - кажется, замедлил ход. Маколи бросился к нему бегом, чувствуя, как земля горит под ногами. Но тут взревел мотор, автомобиль вдруг набрал скорость, рванул вперед, и постепенно вдали растаял красный свет задних фонарей и замер жалобный отголосок ревущего мотора.

Пострел валялась на обочине, как ворох тряпья. Он пощупал сердце, пульс, следя за тем, чтобы не сдвинуть ее с места. Ее глаза были все еще распахнуты в ужасе. Из полуоткрытых губ все еще рвался тот внезапно вырвавшийся крик. Маколи распрямился, его трясло. Живот стал как железная плита. Внутренности ходуном ходили. Он бросился к двуколке - скорее запрячь лошадь, скорее за врачом. Но вдруг стал на полпути. Бесполезно. Он не сможет перенести Пострела. Ее нельзя переносить. Они подняли с земли старого Билла Гогарти, когда его сшиб трактор, и убили, потому что подняли - довели до конца то, что сделал с Биллом трактор.

Но ведь и отсрочка может убить ее, отсрочка тоже может ее прикончить. Что же делать? Ждать; вглядываться в темноту; вслушиваться в темноту; молиться в темноте, и да услышит бог его молитвы.

Он бросился бегом к повозке и включил фонарь, потом прикрыл Пострела одеялом. И стал ждать, целый час миновал, пока появился автомобиль. Зато пришел он с юга. Повезло хоть в этом. До Казино оставалось всего десять миль. Маколи стал размахивать фонарем. Автомобиль остановился. Маколи торопливо бросился к сидевшему за рулем человеку. Судя по тому, с какой скоростью сорвалась с места машина, когда водитель выслушал Маколи, он, как видно, осознал всю важность просьбы и почувствовал сжигавшее его нетерпение.

И снова ожидание. Маколи опасался, что человек, сидевший за рулем, задержится в пути или вообще решит не сообщать о происшествии в больницу. Но вот с севера послышался звук, напоминающий отдаленный шум лесопилки. Люди, приехавшие в карете скорой помощи, не сказали ему ни слова. Он сел вместе с ними в машину.

Потом ему опять пришлось ждать. Ждать, вдыхая запахи навощенного линолеума, белья, карболки.

Доктор вышел, нахмурившись. Спросил, отец ли он. Отвернулся. Придется оперировать, сказал он. И снова отвернулся. Маколи вскипел.

- Что вы со мной дурочку ломаете? - рявкнул он. - Выкладывайте все, как есть. Чем дело пахнет?

Доктор негромко ответил:

- Состояние довольно скверное. Если вы хотите, чтобы девочка повидалась с кем-нибудь из родственников, пожалуй, известите их.

Маколи схватил его за отвороты халата.

- Слушай, костолом, ты еще карты не глядел, а уже пасуешь. Сделай что-нибудь! Она еще живая, а ты спешишь затолкать ее в гроб. Сделай что-нибудь, понял?

Он разжал пальцы, опустил руки. Его голос прозвучал так резко, что Маколи и сам его не узнал.

- Мы сделаем все, что сможем, - невозмутимо уверил его доктор. - Сделаем все, что в человеческих силах. - Он тронул Маколи за плечо. - Сестра сейчас принесет вам лекарство, вы успокоитесь.

- Я в полном порядке, - огрызнулся Маколи. - Не надо мне ничего. - И вдруг, когда доктор уже повернулся к двери, Маколи схватил его за руку. Голос его звучал тихо, но стал пронзительно жалобным. - Ну, постарайтесь же, как только сможете, док. Подтолкните ее, а она уж выкарабкается. Она у меня молодчина.

Он вышел в темноту ночного города. Из стоявшего у обочины автомобиля вылезли два полисмена. Они окликнули его. Спросили, как его фамилия и он ли отец пострадавшей. Он ответил. Посыпались вопросы. Много он успел заметить? Что ему известно? Он рассказал, что знал. Определить в темноте цвет машины ему не удалось; он и не вглядывался, до того ли ему было. Но он точно знает, что автомобиль не светлый. Кажется, довольно массивный, современных очертаний, но подробно он не сумеет его описать. Это мог быть и «шевроле» и чуть ли не «плимут».

- Ну, а как быть с вашим имуществом? - спросил один из полицейских. - Если хотите, мы подбросим вас к тому месту, и вы пригоните сюда свою повозку.

- С этим можно подождать до утра, - сказал Маколи.

Когда полицейские уехали, он двинулся по улице. Около десяти минут он обдумывал телеграмму жене.«Пострел государственной больнице Казино. Похоже не выживет. Мак», - коротко сообщил он.

- Срочная, - сказал он телеграфистке.

Затем он принялся за поиски того человека, если это слово можно было к нему применить. Приступая к охоте, Маколи не знал, не проскочил ли тот мимо, направляясь в Лисмор или Твид-Хедз, поэтому прежде всего следовало выяснить, в городе ли он. Возможно, где-то в лабиринте улиц затаился любитель бить исподтишка, забронировавший себя четырьмя тысячами фунтов стали, прежде чем нанести удар, а ударяет он по хрупкой плоти, тонким косточкам, и тем не менее, ударив, убегает с поджатым хвостом, как нашкодивший пес. Вот его-то и разыскивал Маколи, смотавшегося с места катастрофы лихача, динго автострады.

Он прошел с начала до конца по главной улице, сперва по одной стороне, затем по другой. Разглядывал автомобили, не погнулось ли где крыло, нет ли вмятин. Не видно ли следов крови на капоте или ветровом стекле. Он вглядывался в лица прохожих: нет ли на них следов беспокойства, волнения, раскаяния.

В ресторанах и кафе его взгляд, как взмах серпа, пробегал по посетителям.

Затем он стал сворачивать в боковые переулки, на окраинные улицы. Он обошел весь город. А потом, вернувшись к исходному пункту, начал все сызнова. Настороженный, внимательный, он шаг за шагом повторил еще раз весь свой маршрут, и окончательно убедившись, что поиски его бесплодны, был в одно и то же время и разочарован, и удовлетворен.

Его сцапают, думал Маколи. Сделают, что положено. Вкатят дозу, мизерную - меньше половины того, что он заслуживает. Будут с ним нянчиться, деликатничать. Жизнь ребенка, как жизнь старика, ценится не высоко. Дадут год, ну, два от силы. Но когда он выйдет на свободу, его будет поджидать Маколи. И вот тут-то и состоится настоящий суд, будет вынесен справедливый приговор и избрано достойное наказание. Может быть, ему удастся скрыться, улизнуть, как хитрому динго, но это просто будет означать, что справедливость попрана, но лишь на время, и ее восстановит вечность; иначе - звезды движутся по орбитам вслепую, душа людская - грязь, и бога нет.

Он был на пределе сил, возвращаясь к больнице. Страшная усталость сломила его. Он не так измотался физически, как духовно. Пострел по-прежнему была без сознания. Шла непрерывная борьба за ее жизнь. Маколи то сидел в больничном коридоре, то выходил на улицу. Легче ему нигде не становилось.

На рассвете он отправился за своим имуществом. Губи лежал у дороги, в росистой траве, где его выронила, потеряв сознание, хозяйка. Маколи развязал свэг. Невольно задержался взглядом на купленных им книгах, где рассказывалось, как воспитывать детей, кормить, лечить, ухаживать за ними. Они выглядели издевательством. В чем он только не обвинял себя, просто голова шла кругом. Если бы он оставил девочку у Беллы… Оставил бы ее у Лили… Даже если бы матери удалось похитить ее… она не лежала бы сейчас здесь; ничего этого не случилось бы.

Он переправил Трепача и двуколку в город. Единственным его занятием было спрашивать и ждать. Днем он увидел доктора - его фамилия была Фицморис - и, кажется, впервые разглядел его: высокий, ладно скроенный, рыжеватый человек с веснушками на очень белом лице.

- Все еще без сознания, - сказал доктор. - Но держится. - Это обстоятельство, кажется, представлялось ему поразительным и в то же время обнадеживающим.

Маколи схватил его за руку.

- Вчера ночью, - сказал он, - я не хотел вам грубить. Не сердитесь на меня.

Фицморис только улыбнулся и похлопал его по плечу.

- Все в порядке, старина.

Ночью Маколи почти не спал. Следующий день прошел, как предыдущий. Пострел по-прежнему была без сознания; делалось все, чтобы спасти ее. А Маколи ждал и ждал. Ему казалось, что вот-вот должна приехать жена. Эти ожидания не оправдались, зато весточку от нее он получил.

Днем его подстерег на больничном дворе осанистый мужчина с мясистой физиономией, покрытой сетью красных жилок, назвался Батгетом, представителем местной адвокатской конторы, и вручил повестку. Маколи нерешительно взял ее и просмотрел. В повестке строго и официально сообщалось, что его супруга подала заявление в суд о передаче ей ребенка, и что дело будет слушаться через два дня.

На мгновение Маколи остолбенел.

- Как к вам попала эта штука? Откуда?

- Сегодня утром пришла по почте, - сказал Батгет и выдвинул из тугого воротничка свою жирную шею. Взглянув на недоуменное лицо Маколи, он продолжил:- Повестку полагается вручить лично. Вам знаком порядок, да?

- Да, но кто же…

- Нам переслали ее из адвокатской конторы в Сиднее, - пояснил Батгет. - Наши сиднейские коллеги подсказали, где мы можем вас найти и попросили вручить вам повестку.

- Чьи это адвокаты?

- Разумеется, истицы.

- Стало быть, они знали, где я, - пробормотал Маколи.

- Вероятно.

- Да, но тут сказано, что дело слушается в пятницу. Нынче среда. Времени у меня впритык.

Толстяк смерил его ледяным взглядом. Как видно, ему претило давать бесплатные советы.

- А вы думаете, вас легко было найти? Очень может быть, что наши коллеги из Сиднея давно уже пытаются вас разыскать, но лишь сейчас им удалось определить ваше местопребывание. Это заявление, возможно, уже месяц как подано в суд.

Маколи все не мог освоиться с новой заботой.

- Как же мне быть-то? Батгет пожал плечами.

- Думайте сами. Если вы хотите оспорить притязания истицы, вам следует явиться в суд. Если же вы не намерены протестовать, просто забудьте об этом деле.

- И что тогда случится? - спросил Маколи. - Что случится, если я не явлюсь в суд?

- А как вы полагаете? - Батгет вздернул подбородок. - Если вы не явитесь, то суд вынесет решение передать ребенка вашей супруге. Конечно, если не возникнет сомнений в том, что она способна о нем заботиться. Обычно таких сомнений не возникает.

- Но она живет с любовником! - крикнул Маколи.

Батгет равнодушно поднял брови.

- Это довод несерьезный. Точнее - вообще не довод. Она может быть при этом хорошей матерью. А это единственное, чем интересуется суд. В своих решениях он руководствуется лишь заботой о благе ребенка.

Маколи задумался, понурив голову.

- Вы, как видно, все до тонкостей знаете, - сказал он. - Так не скажете ли заодно, отложат дело, если я не приеду в пятницу?

На сей раз Батгет несколько замешкался с ответом.

- Точно не скажу, - ответил он. - Но скорее всего не отложат. Допустим, я вас не нашел. Ваша жена… то есть подательница заявления или истица, - тут же поправился он, - сообщит суду, что ей не удалось определить ваше местопребывание. Суд в этом случае имеет право отменить формальную процедуру вручения вам повестки.

- То есть ей все карты в руки?

- В каком-то смысле. Более или менее, да.

- Но слушайте! - крикнул Маколи. - Девочка-то в больнице. Ее жизнь на волоске! Моя жена это знает. Как же она может, понимая, что тут сейчас происходит, затевать все это?

Батгет с достоинством вздернул голову и сразу стал дюймом выше.

- Не будучи знакомым с обстоятельствами дела и не будучи знакомым с участниками его, - сказал он, - боюсь, я не смогу вам ответить.

- Ладно, - рассеянно проговорил Маколи, как видно, решив прекратить разговор. - За мной стаканчик. Как-нибудь при встрече.

Он должен был все обдумать, обдумать основательно и быстро. Новость вывела его из состояния тупого бессилия, пробудила прежнего задиру и бунтаря. Вызов расшевелил его, растормошил - теперь Маколи рвался в бой. И в то же время это сообщение было столь несовместимо с его понятиями о порядочности, со всем тем, что он знал о Маргарет. Он не мог себе представить, как, получив его телеграмму, жена тут же хладнокровно поспешила к адвокату сообщить его адрес. Он не представлял себе, как может женщина, тем более женщина, у которой умирает ребенок, вести себя таким образом. Из-за бедной малышки они грызутся, как две собаки, не поделившие между собою кость: но у собак цель одинаковая, а у них с Маргарет - совсем различные. В этом он убежден. И все же непонятно, что за толк ей от победы, если девочка умрет? Ну выиграет она дело, а что дальше?

И тут у него мелькнула новая мысль, он увидел все в ином свете, и поведение жены теперь уже не представлялось ему бессмысленным. Он вспыхнул, обожженный неожиданной догадкой, но его разум отказывался ее принять.

Лишь одно он знал: вызов брошен, нужно драться.

Он пошел в больницу и сообщил, что уезжает в Сидней. Надолго ли, он не знает, но будет поддерживать с ними связь. Сиделка дала ему телеграмму. Он вскрыл ее на улице и прочел:«Глубоко опечалены. Сообщи, чем можем помочь. Лили Макреди».

У него потеплело на сердце.

Затем он отправился в полицейский участок, вкратце рассказал, как обстоят дела, и спросил, нельзя ли у них оставить вещи. Ему ответили, что лошадь и двуколка могут пока постоять у них на дворе, а свэг пусть себе спокойненько лежит в участке.

Маколи вынул из мешка то, что нужно было взять в дорогу: рубашку, носовой платок, пару носков, флакон с маслом для волос и зубную щетку, завернул это в кусок оберточной бумаги и связал бечевкой.

В поезде он мог думать только о том, что оставил позади и о том, что его ожидало. Воображение измучило его. Ему не следовало уезжать. Ему непременно нужно в Сидней. А он все еще здесь, скованный по рукам и по ногам временем и пространством. Стук колес разговаривал с ним.

Он твердил:«Ты не уйдешь, ты не уйдешь… Сегодня вечером она умрет. Сегодня вечером она умрет… Ты отнял мою жизнь, ты отнял мою жизнь…»

Колеса тарахтели, постукивали, стонали, скрежетали. Измучив его, застращав, вдруг говорили:«Держись, что есть сил, держись, что есть сил… не распускайся, не распускайся…»

Он отогнал преследовавшие его картины: стерильная больничная чистота, белые крахмальные халаты запах карболки и лекарств; перед ним предстал зал суда во всем своем суровом величии: высокие окна, холодный, гладко отполированный пол; лица у всех сидящих как на похоронах; звучали голоса, что-то говорили; затем пришел его черед говорить, и все ждали, а он не мог произнести ни слова, У судей и адвокатов неприветливый вид, чувствуется: понять его они не способны, каждое произнесенное в их присутствии слово кажется неубедительным и глупым даже ему самому.

И все-таки он что-то говорит… из чистого упрямства. Даже зная, что обречен на провал, он решил не сдаться без борьбы, вцепиться им в глотку; и слова, которые он говорит, - правда, их никто не может опровергнуть.

Я ни разу не ударил эту девочку. Наверное, я обходился с ней иногда сурово или грубо, но я никогда не обижал ее. Сперва она была чужая, потом приросла ко мне. Я думал, что она мне не нужна, лишь я ей нужен. Но оказалось, я ошибался, Она заставила меня опомниться. От нее я узнал: жить на свете не так-то просто, и часто к тому времени, как человек научится жить, жить ему уже некогда. Я стал ее семьей. Не бог весть что за семья, но она не жаловалась. Она меня стреножила. Заарканила, не отпускала ни на шаг. Я не боялся, что она сбежит. Это она боялась, как бы я от нее не сбежал. Вот как собака. Собака знает, кто ее хозяин. Уважает хозяйскую власть. Где власть, там сила. Она чувствует себя под защитой. А если есть защита, ей ничего больше не нужно, изругайте ее как угодно, она не обидится. Можете поколотить ее, она вас простит. Эта девочка была совсем как собачонка.

Я не хотел бы вас обидеть, но как это понять: совершенно чужие люди обсуждают мою жизнь, решают, как мне быть. По-моему, это неправильно. Сколько наших бродяг-адвокатов, бродяг-Соломонов вызывались одним махом решить все мировые проблемы, а собственную жизнь до того запутывали, что и концов не сыщешь, и не знали, как ее наладить. Вот послушайте: если вдруг взорвется бомба и человек подберет остатки своего имущества и уйдет с детьми; или, скажем, он попадет в тяжелую переделку, а при нем его детишки, разве кто-нибудь осудит его? Ему помогут, чем сумеют. Ему посочувствуют. Его жалеть будут, а не упрекать. Никому и в голову не придет его обвинить.

Я свое дитя не обижал. Я скажу честно: увел ее из дому просто назло жене, а уж потом это обернулось девочке на пользу. Она росла на дурной почве. Там все насквозь прогнило. Я не хочу, чтобы она туда вернулась. Но и поместить ее в приют я не хочу. Может, это и неверно, что любая мать лучше никакой, но, по мне, какая угодно мать - лучше житья в приюте. Видели вы приютских ребятишек? Только войдешь, сразу все бросаются к тебе. Они думают, что это их отец или их мать. Зайдешь туда, а потом тебе неделю кусок в горло не лезет. Да и спать не можешь по ночам.

Вот что он собирался им сказать, и добавлять ему было нечего.

Приехав в город, он первым делом отправился на почту и заказал междугородный разговор. К телефону подошел доктор Фицморис. Маколи попросил не скрывать ничего. Тот не стал скрывать. Состояние по-прежнему тяжелое. Держится. За что держится, как? Рост - и трех футов нет, вес - нет и трех стоунов, кожа да кости, да и то хрящи вместо костей, - истрепанные нервы, донорская кровь, проломленный череп. Четыре года существует она на земле: так много знает, и ничегошеньки не разумеет. И все же держится за что-то, как-то держится.

Он снял комнату в гостинице и вышел побродить по городу. Выпил кружку пива. В забегаловке поел какой-то дряни, его затошнило. От уличного шума чуть не лопались ушные перепонки. Лицо покрылось копотью - когда он вытер пот, носовой платок стал черным. Его толкали, у пробегающих мимо в глазах читались озабоченность либо равнодушие. Он чувствовал себя словно в чреве дракона. Словно его запихали в ящик, лишив воздуха и света. Большой город… даром он ему не нужен. Слишком много незнакомых лиц Слишком много каменных дорог. Слишком много оград. Нет уж, сюда его калачом не заманишь.

Вечером он снова позвонил в Казино. К телефону подошла сиделка. Отвечала сухо, четко - не человек, а машина. Девочка в сознании, но положение еще очень тяжелое.

Он бы не вытянул из нее и этого, если бы не предупредил Фицмориса, чтобы ему не подсовывали подслащенные пилюли. Не договорись он с доктором, ему бы набрехали, что, мол, больная чувствует себя вполне удовлетворительно. Черт бы побрал эту их идиотскую чуткость!

Он остановился на краю тротуара, бесконечно одинокий в сверкающем огнями, многолюдном городе; он вспомнил, как скрипнули тормоза на темном шоссе, как на больничной кровати тлела слабая искорка жизни; вспомнил свою телеграмму, подлый отклик на нее и, вспылив, решил не откладывать разговор на утро.

Квартира была прежняя, она лишь стала еще более запущенной и жалкой. Все та же выдолбленная подошвами ложбинка на каменной ступеньке. Засиженная мухами лампочка по-прежнему тщетно пытается рассеять мрак на лестничной площадке. В щели под дверью комнаты - полоска света. Дверная ручка все так же уныло свисает вниз.

Он не стал стучать. Открыл дверь и едва он ступил за порог, едва увидел Маргарет, как припекавшее его гневное недоумение растаяло. Он был рад, обнаружив оправдание и причину ее бесчеловечности, рад, хоть ничего ей не простил. Приступ гадливого гнева не прорвался наружу, отповедь горькой отрыжкой застряла во рту, он удержался от нее, понимая бесполезность слов.

- О-о! - насмешливо произнесла она. - Это ты.

Ее голова качнулась. Маргарет отвернулась, опустила голову. Она сидела возле кухонного столика. На столике ничего не было - лишь полстакана красного вина, початая винная бутылка, полная окурков пепельница, на которой дымилась недокуренная сигарета.

- Кавардак тут у тебя порядочный, - сказал он.

Она хихикнула, и ему стало противно. Нет более дурацкого и жалкого зрелища, чем пьяная женщина. Женщинам нельзя пить. Если на окосевшего от пьянки, потерявшего облик человеческий мужчину тошно глядеть, то пьяная женщина выглядит и того хуже - ополоумевшая фурия.

- Кавардак тут порядочный, - бормотала она. Нашла его взглядом. Ее глаза мерцали, как черная болотная вода. У нее дрожали губы, слова выговорились не сразу: - А виноват кто? Кто в этом виноват?

- Дура ты, - сказал он. - Распустеха.

- Да? - Она пристально уставилась на него с торжествующим и злобным выражением. - Обзываешься? Ты у меня еще узнаешь, сдохну, а добьюсь своего.

- Суд не отдаст тебе ребенка.

- В самом деле? - ехидно протянула она. - Много же ты понимаешь. Спроси моего адвоката. Верное дело. Верняк. У тебя и полшанса нет.

Она встала и высокомерно ткнула в его сторону пальцем.

- Ты, верно, думал, я бегом примчусь. Думал, поразил меня в самое сердце. Так я прямо и кинусь утешать тебя и помогать. - Она скроила рожу. - Да я и трех шагов ради тебя не сделаю.

Он подавил вспышку гнева, понимая его бесполезность. Негромко и спокойно проговорил:

- Просто я подумал, что тебе надо знать об этом. Вот и все.

- Ах, ты просто подумал, - передразнила Маргарет.

- Да и вообще, к чему она приведет, твоя затея? Ты же знаешь, девочка может умереть. Скорей всего, так и случится.

Она пожала плечами.

- Ведь тебе она тогда не достанется, - добавил Маколи.

- Но и тебе не достанется! - выпалила Маргарет И тут он ясно понял наконец, что только это ее и волнует.

Он для нее чужой, и она ему совсем чужая, не жена, не женщина, которую он когда-то любил и которая его любила. Чего ради она должна сочувствовать ему или ребенку - девочка для нее уже давным-давно ничего не значит, мать от нее отвыкла. Не нужны они ей вовсе. Совершенно не нужны. Враждебность извратила все доброе, что в ней было, а в ней было когда-то немало доброго; зато теперь она накопила на него не какие-то крохи обиды - ненависть отравила ее с головы до пят, пульсировала в жилах, питала мозг, наполняла ее безоглядной, жгучей, отчаянной решимостью.

- Тебе не девочка нужна, - сказал Маколи. - Отомстить - вот все, что ты хочешь.

- Догадлив стал, - ехидно похвалила его Маргарет.

- Ты поэтому перестала меня бояться? Так расхрабрилась, что позволяешь мне даже явиться в суд. Думаешь, у меня совсем нет шансов?

- Друг любезнейший, - ответила она, - Я не только позволяю тебе туда явиться. Я даже очень этого хочу. Страсть как интересно послушать, что ты будешь лопотать там, стараясь выбраться из лужи, в которую я тебя посажу, а главное - мне страсть как не терпится взглянуть на твою морду, когда суд примет решение передать девчонку мне.

Он посмотрел на нее спокойно и твердо.

- Никогда ты не получишь эту девочку, - сказал он. - Ни ты, ни твой продажный суд. Во всем мире нет такого суда, чтобы заставил меня отдать тебе дочку. Сам господь не смог бы меня к этому принудить. Валяй старайся. Поглядишь, что выйдет.

Больше он ничего не мог ей сказать, да и не хотел. Он сделал несколько шагов к двери. И вдруг надежда уколола его, он обернулся.

- Если захочешь поговорить со мной, я в «Метрополисе»… но толком поговорить, без дураков.

- Пошел вон!

Он взялся за дверную ручку. На лестнице послышались торопливые шаги, кто-то с другой стороны поворачивал ручку. Дверь распахнулась, Маколи быстро отступил к стене, и вошедший его не заметил.

- Тьфу ты, все не накачаешься, Мардж.

С этими словами вновь прибывший захлопнул дверь и оказался прямо перед Маколи. Он побледнел. Испуганно забегали глаза,

- Не тушуйся, Донни, - сказал Маколи. - Никто тебя не обидит.

Донни немного успокоился. Он недоуменно поглядел на Мардж и спросил, указав большим пальцем на гостя:

- Что он тут делает?

Маргарет сразу присмирела. Даже перестала походить на пьяную. Маколи заметил, как она украдкой обвела тревожным взглядом комнату. Эта внезапная перемена показалась ему чрезвычайно интересной.

- Пошел вон, - повторила она.

Маколи негромко сказал:

- Донни хочет знать, как я здесь оказался. Расскажи ему.

- Вон! - крикнула она, вставая. - Вон отсюда!

- Она не хочет рассказать тебе, Донни. Почему бы это?

Вид у Донни был растерянный. Он ежился, наверно чувствуя, что попал в дурацкое положение. Но вот он медленно наморщил лоб. Перевел взгляд с Маколи на Маргарет.

- Ты ведь говорила, его здесь не будет. Ты…

Она смутилась, словно застигнутая на месте преступления, и попыталась сделать вид, что речь идет о сущих пустяках.

- Мардж дала мне знать, и я приехал, Донни. Она, так сказать, пригласила меня.

Маколи теперь знал, с какой идти карты. Донни метнул на него недоверчивый взгляд и снова посмотрел на Маргарет.

- Мардж, это правда? Что тут происходит? С ума, что ли, ты сошла?

- Он врет, он врет, - яростно выкрикнула женщина.

- Похоже, тебя не ввели в курс дела, Донни, - сказал Маколи. - Как это я вру? Я здесь, а завтра утром буду в зале суда и ни на шаг не отступлю без боя.

- Ты сказала, его тут не будет, - с укором твердил Донни, - Ты сказала, пустяковое, мол, дельце, без задоринки пойдет.

- Как в тот раз, когда хотела выкрасть ребенка, - вставил Маколи. - Она и в тот раз уверяла, что дельце - пустяки? А ты не прочь, лишь бы выйти сухим из воды. Ведь и тебе хотелось мне нагадить, а самому остаться чистеньким.

Донни умиротворяюще и благостно воздел вверх руки.

- Не отвертитесь, мерзавцы. Я не хуже вас смекаю, что к чему. - Маколи сделал несколько шагов от двери. Донни вздрогнул и попятился. - Вы и в тот раз не собирались оставить девочку у себя. Не собираетесь и сейчас. Так что же вы надумали с ней сделать?

Донни вопросительно взглянул на Маргарет, но, судя по ее глазам, она сама ждала подсказки.

- Так скажите же, - прогремел Маколи, подходя еще ближе. - Говорите или вы у меня попляшете. Что вы надумали с ней сделать?

- Отдать в приют или какой-нибудь бездетной паре, мы и сами толком не знали, - выпалил с перепугу Донни

Маколи пристально глядел на них, еле удерживаясь от желания обоих пришибить на месте. Затем пожал плечами.

- Ну, а сейчас что ты сделаешь, Донни, что ты сделаешь сейчас, узнав, что твоя хахальница подыгрывает и нашим и вашим, что я в Сиднее и жажду всей душой потрепать твои драгоценные нервы?

Донни загнанно огляделся. И вдруг не выдержал, вспылил.

- Ты никакого права не имела, - рявкнул он на Маргарет. - Мы сговорились действовать заодно. Я вел честную игру с тобой. Зачем ты это натворила?

Маргарет вскочила, испуганная, раскрасневшаяся

- Донни, послушай… - в ее голосе звучал панический ужас.

- Не хочу я слушать. Ты знаешь наш уговор. Все будет шито-крыто, так мы уговорились. Я не хочу, чтобы про меня вякали бульварные газетенки. На кой черт мне это нужно? А ты вдруг взяла и отколола такой номер. Что ж, теперь конец.

Женщина бросилась к нему.

- Не говори так, Донни. Все, что хочешь, только не конец. Не прогоняй меня. Мне никто, кроме тебя, не нужен.

Голос ее оборвался, она зарыдала. Маколи двинулся к двери; этот пронзительный, жалобный плач надрывал ему сердце.

- Тебе, по-моему, вовсе не нужна эта девчонка, - жестикулируя и уже мягче начал Донни. Затем обида снова загорелась в нем: - Поздно каяться, - сказал он. - Я с тобой не останусь. Ухожу. Мне нечего делать здесь.

- Ой, нет, нет, Донни!

- Покаяться еще не поздно, - жестко произнес Маколи. Он стоял у порога спиной к дверям.

Донни метнул на него недоумевающий взгляд, затем выражение его глаз мало-помалу изменилось.

- То есть вы могли бы все переиграть?

Маколи покачал головой.

- Я ни при чем. Не я должен переигрывать.

Донни неторопливо перевел взгляд на женщину; закрыв лицо руками, она тихо плакала, уже не похожая на яростно ощерившегося загнанного зверя. Донни сперва хотел дождаться, когда она заговорит, но у него не хватило терпения.

- Ну, так как же? - крикнул он. - Тебе решать. Ты заварила эту кашу. Выбирай; или девчонка, или я. - Он яростно сверлил ее глазами. - Быстрее!

Маколи только раз взглянул на Маргарет и сразу понял, что она ответит. Трудно было бы не догадаться, видя, как она дрожит, как судорожно, как униженно вымаливает прощение. Ему стало жаль ее, он решил не растравлять еще больше ей душу. Он видел, что она повержена ниц и не хотел глядеть, как ее окончательно растопчут, тихо прикрыв за собой дверь, он спустился по лестнице. Но он чувствовал себя как сбежавший с места преступления. От жалости, от горького раскаяния ныло сердце.

Он заказал еще один междугородный разговор и узнал, что Пострел в том же состоянии. Зато он мог теперь вернуться. Оставаться в Сиднее было уже незачем. Все здешние дела закончены. Он позвонил на станцию и выяснил, что ближайший поезд отходит через два часа.

Потом он вернулся в гостиницу и тут оказалось, что не все его дела закончены, отнюдь не все.

Его застигли врасплох. Вдруг постучали в дверь. Он открыл, и на него обрушился удар кулака. Оглушенный, он упал. Тогда незваные посетители ворвались в комнату. Высокий бросился к нему и заломил ему за спину руки, а недомерок принялся изо всех сил молотить его кулаками. Маколи вырвался, завязалась яростная потасовка, дрались и руками и ногами. Громилам удалось опять его скрутить. Снова высокий держал, а низенький бил кулаками. Но на этот раз они не смогли его повалить. Шаг назад, «нырок», и кулак недомерка с хрустом врезался в стену. Маколи размахнулся и нанес удар с такой силой, что отдалось в плече. Потом все сплелись в сплошной клубок. Они дрались свирепо, как барсы. Драка длилась десять минут. Потом все трое, как мертвые, валялись на полу.

Первым зашевелился Маколи. Он подполз на четвереньках к кровати и взобрался на нее. Распрямившись, вытянулся. Сел. Хотел ощупать пальцами лицо, но отдернул руки: ему показалось, что они притронулись к лицу прежде, чем успели до него дотянуться. Левый глаз видел только то, что впереди, казалось, что на него надели наглазник. Чтобы увидеть в зеркале лицо, Маколи пришлось повернуть и голову и шею. Пошатываясь, направился он к зеркальному шкафу. Навстречу ему двигался человек с совершенно незнакомым лицом. Он вгляделся в него пристально, вертя головой то вправо, то влево.

Смыв с лица кровь и причесавшись, он не стал пригляднее. Наоборот, теперь он выглядел еще уродливей, ибо с каждой минутой становилось заметнее, как сильно он изуродован. Сейчас уже и на правом глазу появился «наглазник». Но узнать себя было вполне возможно. Он надел свежую рубашку. Старательно счистил пятна крови с костюма. Увязал в бумагу сверток и уже собирался выйти, как вдруг заметил двух своих противников. Бояться их теперь было нечего. Высокий парень с крутыми плечами лежал, опираясь затылком о плинтус. Недомерок распростерся у изголовья кровати с вытаращенными глазами и застывшим в ужасе лицом. Зажал между ногами руки - видно, Маколи крепко саданул его в пах.

Маколи спустился по лестнице и вышел в полутемный холл. Что-то мелькнуло в полумраке, он инстинктивно обернулся, затем бросился в ту сторону и железной рукой пригвоздил к стене тревожно заюлившего Донни. Тот был изумлен, увидев вместо своих наймитов Маколи, так изумлен и застигнут врасплох, что невольно прижался к стене; но вскоре его растерянность сменилась испугом.

- Ты погоди, погоди, - лепетал он, облизывая губы, - это ведь не я придумал…

Маколи притянул его к себе рывком. Донни поднял вверх руки.

- Ну, не надо! Не надо!

Маколи продолжал держать его за ворот и в упор глядел ему в лицо.

- Нет, - пробормотал он. - Я тебя не трону. - Ты - единственное, что осталось у нее. Прямо скажем - не богато.

Он снова притянул к себе обомлевшего, трясущегося Донни.

- Смотри во все глаза, - сказал он. А потом опиши ей все, что увидел. Все в точности опиши. Может, ей это пойдет на пользу. Может быть, она совсем угомонится.

Он выпустил из пальцев скользкий шелк рубашки. Донни Кэррол шмыгнул в сторону и убежал.

На поезд Маколи не опоздал. Он устроился в багажном вагоне и растянулся на нарах, прикрыв лицо газетой. Большую часть дороги он ехал один. В Коффс-Харбор у него появился попутчик, молчаливый щекастый мужчина в круглой шляпе, с портфелем в руке. Он как зачарованный уставился на Маколи. Маколи осведомился, не завидует ли тот ему, ибо в этом случае, пообещал он вновь прибывшему, он запросто доведет и его физиономию до такой же кондиции. Попутчик добросовестно старался не глядеть в сторону Маколи, но это оказалось свыше его сил.

Часов в двенадцать дня Маколи подошел к больнице. Сестра в ужасе побежала за доктором. Фицморис, которому не удалось скрыть свое замешательство при виде Маколи, пустился в расспросы. Но Маколи его оборвал.

- Я знаю, что похож на мартовского кота после драки. И вы это знаете. Так о чем тут говорить? Скажите, что с ней?

- Вам ведь надо все начистоту, - сказал Фицморис. - а я и сам не знаю. Приближается кризис. Если он минует благополучно, крепкой и здоровой она уже не будет, но на ноги мы ее поставим.

- Что значит кризис?

- Представьте себе нитку, - ответил Фицморис. - Смерть тянет ее за один конец, жизнь - за другой. Это и есть кризис. Все, что могли, мы сделали. Больше мы ничего не можем сделать. Теперь все зависит от нее.

Все зависит от нее - от крохотного комочка плоти и крови, - сердчишко - не крупнее, чем двухшил-линговая монетка, на пояс ей браслетку надеть можно, шейку - двумя пальцами одной руки обхватить.

Сестра вручила Маколи два письма и небольшой пакет, завернутый в газету. Она сказала, что его оставил какой-то старик. Маколи ушел в парк, выбрал безлюдное местечко и прочел письма. Одно из писем, с вложенной в конверт синей пятифунтовой банкнотой, оказалось от Красавчика Келли. Келли писал, что узнал обо всем из газет, надеется, что мерзавца поймают, желал Маколи всего доброго и полагал, что приложение к письму ему как-нибудь пригодится. В постскриптуме он добавлял:«Ты будешь смеяться, но я снова на колесах». Второе письмо было от Лили, полное тепла и сочувствия. Он развернул пакет. Там оказалась пачка тонко нарезанного табака. На клочке бумаги нацарапано карандашом:«Я проходил в этих местах, когда услышал. Очень сожалею. Не вешай нос. Она ищо маладая, поправится. Возвращаю долг. Я никакой-нибуд прищалыга. Сэм Байуотер».

У Маколи потеплело на сердце, но в то же время он встревожился: казалось, все они хотят смягчить удар, вот-вот готовый на него свалиться. Он решил вернуться в больницу. Потом подумал, не надоел ли он всем, без конца слоняясь там. Незачем все время лезть на глаза людям. Да еще с такой физиономией.

Он решил, что, немного вздремнув, отключится, отдохнет и почувствует себя лучше. Но ему не спалось. Не спалось даже на прохладной зеленой траве, где он улегся, подставив солнцу лишь руки.

В его воображении теснились мрачные и угрожающие картины. Вот он сидит и ждет. Прислушивается к шагам. Вокруг бесшумно снуют сиделки. Всех их ждет дом, подружки, родители, поклонники. Все они заняты делом. Им не о чем тревожиться. Это их повседневный быт: больные, мертвые, одних приносят, других уносят.

А вот он, Маколи, сидит и ясно видит: из дверей выходит доктор и шагает по навощенному паркету коридора, штанины брюк развеваются на каждом шагу, он не успел и рта открыть, а приговор уже написан на его лице. Маколи слышал, как стучат по крышке гроба комья земли, видел простиравшуюся перед ним дорогу, по которой он идет один.

Все это было так невыносимо достоверно, что лицо его покрыл холодный пот и чувствовалось: нужно что-то сделать, чтобы хоть немного успокоить нервы. Его свэг еще лежал в участке. Он подумал, не наведаться ли туда. Но решил, что не стоит… пока не стоит. Всем сразу бросится в глаза его распухшая физиономия, пойдут расспросы; как бы не нажить хлопот: кто знает, что он натворил с тем долговязым и с недомерком?

Трясущимися пальцами он вынул из кармана осколок зеркальца и стал разглядывать свое лицо.

Такое лицо если и могло принадлежать человеку, то лишь доисторическому обитателю джунглей. Опухшее и перекошенное. Расквашенные губы вздулись. На шее прямо под подбородком похожий на родимое пятно зеленовато-голубой синяк. На скуле - коричневая ссадина. В довершение безобразия нос распух и торчит куда-то вбок.

Дождавшись темноты, он пошел к больнице. Его волнение достигло предела. Измученный, ссутулившийся, как старик, он сел и начал ждать. Все было в точности, как он представлял себе. Он увидел, как выходит доктор. Идет по коридору. Маколи вглядывался в его лицо, но ничего на нем не прочел. Он встал, задыхаясь от волнения.

Доктор заметил его. Сразу же заулыбался и, стиснув руки, поднял их, как победитель-боксер, над головой.

И вот доктор перед ним, но Маколи не может взглянуть ему в лицо. Слова, которые тот говорит, как бы долетают издали. Маколи удалось расслышать лишь одно-два. Руки дрожат. Он сжимает их в кулаки.

- Она все время спрашивает о чем-то… или о ком-то… как бишь его?… Да, вроде «Губи». Знаете вы о таком?

У Маколи появилось ощущение, что его горло вдруг набрякло, как намокший под дождем канат: он почувствовал резь в животе.

- Я схожу за ним, - буркнул он.

Повернулся. Фицморис глядел ему вслед. Доктору показалось, что он слышит плач.

- Бедняга, - сказал он.

Конец

This file was created with BookDesigner program

[email protected]

17.05.2009

Scanned by SeaCat

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

30.10.2009