Глава 1

Если Сати удавалось вернуться на Землю днем, то она всегда оказывалась в родной деревне. А ночью — всегда в индийском квартале Ванкувера, на территории, принадлежащей Экумене.

Желтая бронза, желтый порошок куркумы, оранжевый рис, приправленный шафраном, рыжие бархатцы, неяркая золотистая дымка у западного края неба, просвеченная лучами заходящего солнца пыль над полями, которая, впрочем, бывает порой цвета красной хны, или страстоцвета (его называют еще пассифлорой), или даже цвета подсохшей крови — все это цвета индийского краснозема… Все теплые цвета солнечного спектра, все радостные краски солнечного дня… И слабый запах горящей в очаге асафетиды. И монотонная, точно журчание ручейка, беседа тетушки с матерью Моти на веранде. И темная рука дяди Харри, неподвижная на белом листе бумаги. И добродушные свинячьи глазки слоноподобного Ганеши. Чирканье спички, и густой серый завиток ароматного дыма, чудесный запах которого разливается вокруг и тут же исчезает. Запахи, зрительные образы, отзвуки — все это мгновенно вспыхивало и гасло в ее душе, в ее памяти вне зависимости от того, что она делала — шла по улице, ела, отдыхала от невыносимого опустошающего шума неовизоров, в экраны которых она обязана была пялиться целыми днями и под совсем иным солнцем.

А вот ночь повсюду, на любой планете, одна и та же. Ночь — это всего лишь отсутствие дневного света. И ночью Сати всегда оказывалась там, в родной деревне. И это был не сон, нет; не сон! Напротив, в эти минуты она всегда бодрствовала, еще не успев заснуть или проснувшись среди ночи, встревоженная, напряженная, не в состоянии снова уснуть. И какая-нибудь сцена сто раз виденного, такого знакомого спектакля начинала разворачиваться перед нею — не милыми сердцу мимолетными фрагментами, а целиком, в деталях, в четких границах времени и пространства. И стоило этим воспоминаниям начаться, и она уже была не властна над ними, не могла остановить их. Приходилось дать им полную волю, пока они сами не оставят ее в покое. Возможно, это было некое наказание свыше, как у описанных Данте любовников в аду: вечно помнить о былом счастье. Но тем любовникам повезло: они-то помнили о былом счастье ВМЕСТЕ.

Дождь. В ту ее первую зиму в Ванкувере все время шли дожди. Небо давило свинцовой тяжестью, грозило буквально рухнуть на крыши домов, сплющивало даже огромные черные горы, вздымавшиеся, казалось, прямо за городской чертой. А на юге поблескивала рябая от крупных капель дождя серая вода Пролива, на берегу которого стоял когда-то старый Ванкувер, ушедший под воду много лет тому назад, когда вдруг резко поднялся уровень моря. Черный асфальт на улицах был покрыт блестящей коркой из-за постоянного мокрого снега и дождя. И постоянно дул ветер, заставлявший Сати скулить, как собака, съеживаться в комок и дрожать от страха и странного возбуждения, так свиреп, безумен и страстен был этот холодный ветер, прилетевший прямо из Арктики и принесший сюда ее ледяное дыхание, дыхание «белого медведя», как здесь говорили. Ветер насквозь пронизывал тонкое пальто Сати, но уж сапоги-то на ней были теплые, хотя и довольно безобразные — огромные черные сапоги из какого-то синтетического материала, в которых она, не глядя под ноги, шлепала прямо по лужам, ибо знала, что скоро будет дома. Странно, но эти ужасные, холода даже давали ощущение некой всеобщей безопасности: люди спешили по улицам, словно не замечая друг друга; все их чувства — ненависть, страсть, любовь — были как бы заморожены. Но Сати, в общем, нравился Север с его холодом и вечным дождем, нравился этот прекрасный угрюмый город.

Тетушка, правда, выглядела здесь совсем крошечной и какой-то эфемерной, похожей на случайно залетевшего в комнату мотылька. Красно-оранжевое хлопчатобумажное сари, тонкие бронзовые браслеты на хрупких, точно лапки насекомого, запястьях. Их соседями здесь были в основном индийцы и индо-канадцы, но тетушка и среди своих соплеменников выглядела чересчур маленькой и хрупкой, чересчур непохожей на всех остальных, чужеродной, неуместной. Даже улыбка у нее была нездешняя и почему-то все время извиняющаяся. И в Ванкувере тетушке все время приходилось носить чулки и башмаки. Только когда она готовилась ко сну, Сати снова могла увидеть ее маленькие коричневые ступни, обладавшие, казалось, совершенно независимым нравом и всегда прежде — там, на родине, в деревне, — бывшие такой же видимой и заметной частью самой тетушки, как ее глаза и руки. А здесь ей приходилось засовывать свои непокорные ступни в какие-то жесткие кожаные футляры — все равно что ампутировать их! — из-за этого проклятого холода. Поэтому тетушка старалась ходить поменьше, да и ходила гораздо медленнее, не бегала, как прежде, не хлопотала по хозяйству, не суетилась на кухне. Чаще всего она сидела у электрокамина в гостиной, завернувшись в старенький вязаный шерстяной плед, точно бабочка, вернувшаяся в свой кокон и невольно уходившая все дальше и дальше из этой жизни.

К своему изумлению, Сати обнаружила, что теперь гораздо лучше понимает мать и отца, которых почти не знала до пятнадцати лет, чем тетушку, хотя прежде, забравшись к ней на колени и заключенная в кольцо ее теплых рук, она обретала истинный рай. Впрочем, было очень приятно «открыть» для себя и собственных родителей; Сати восхищалась добродушным остроумием матери, ее смекалкой, ее высоким интеллектом; ей доставляли истинное удовольствие неумелые и застенчивые попытки отца показать ей свою любовь.

Разговаривать с родителями на равных, как взрослая, и знать при этом, что тебя по неведомой причине воспринимают как возлюбленное дитя, было удивительно легко и приятно. Они беседовали обо всем на свете. Они познавали друг друга. А тетушка тем временем как бы превращалась в тень, ссыхаясь, тихо ускользая от них в иную страну, и делала это так тихо и деликатно, что казалось, она никуда уходить отсюда и не собирается; но она уже уходила — назад, в родную деревню, к могиле дяди Харри.

Пришла весна, и вместе с ней пришел страх. Солнечные дни вернулись на Север и были такими длинными и бледными, точно внезапно вытянувшийся, худющий подросток; серебристое призрачное сияние окутало город. Вдоль улиц цвели маленькие розовые сливы. И тут Отцы-основатели объявили, что договор, заключенный в Пекине, противоречит доктрине «Одна судьба» и его следует аннулировать. А потому границы всех национальных поселений следует открыть, а проживающим в них людям дать возможность обрести Истинный Свет, очистив тамошние учебные заведения от неверия, преступного инакомыслия и прочей смуты. А особо упорствующих грешников подвергнуть насильственному переучиванию.

Мать каждый день допоздна пропадала на службе в Министерстве связи и домой возвращалась мрачная. Это последний удар, говорила она; в следующий раз нам просто некуда будет идти — только в подполье.

В конце марта эскадрилья бомбардировщиков, посланных Святым Воинством, вылетела из штата Колорадо в штат Вашингтон, и четыре часа подряд самолеты один за другим сбрасывали бомбы на Библиотеку, превращая в прах долгие века истории, миллионы книг. Вашингтон — это, конечно, не индийский квартал в Ванкувере, и все же прекрасное старинное здание Библиотеки хотя и стояло по большей части запертым на замок и тщательно охранялось, но все же никогда никаким нападениям не подвергалось; оно уцелело, выстояло, несмотря на все войны, Депрессию, революцию и прочие политические волнения. И вот в тот день оно было разрушено: наступала эпоха Чистки. Главнокомандующий Святым Воинством назвал варварскую бомбежку Библиотеки «воспитательной акцией». Существования было достойно только одно Слово, только одна Книга! Все остальные слова, все остальные книги несли тьму, заблуждения, порок. «Да воссияет господь!» — кричали летчики в белой форме и солнцезащитных очках-масках на пороге церкви в Колорадо-Бейз и старательно поворачивались лицом — будучи в своих масках практически лишенными лица — к кинокамерам и поющей, раскачивавшейся в экстазе толпе. «Сотрите с лика земли грязь и мерзость, и да воссияет господь!»

Однако новый Посланник Экумены по имени Далзул, прибывший в прошлом году с планеты Хейн, все чаще беседовал с Отцами-основателями. Они даже допустили его в Святилище. Лицо Далзула смотрело отовсюду — с экранов неовизоров, со стен домов, на которых светилась голографическая реклама, с сайтов в Интернете, со страниц журнала «Меч господень». Вдруг заговорили о том, что главнокомандующий Святым Воинством вроде бы вовсе и не получал никакого от Отцов-основателей приказа стереть с лица земли Библиотеку в Вашингтоне. Это была просто ошибка, но не самого главнокомандующего — Отцы-основатели не совершают подобных ошибок! — а пилотов, проявивших чрезмерное религиозное рвение и в какой-то момент ставших неуправляемыми. И вот из Святилища донеслась весть о том, что Отцы-основатели приняли решение: виновные должны быть наказаны. Пилотов вывели на площадь и перед строем, в присутствии многочисленной толпы, под стрекот кинокамер публично лишили воинского звания, оружия и белоснежной летной формы. А потом они, простоволосые, покрытые позором, еще долго стояли передо всеми, пока их не увели — на перевоспитание.

Все это, разумеется, было в Интернете; впрочем, Сати видела все в прямом эфире: отец давно уже отключил их неовизор от Всемирной Сети, потому что там тоже почти на всех сайтах были разнообразные комментарии «Слова божьего» да речи этого нового Посланника Экумены, Далзула. Собственно, Далзул тоже оказался землянином, он здесь родился, «на божьей земле», как говорили Отцы-основатели. И они еще говорили, что Далзул понимает землян так, как ни один инопланетянин никогда понять не смог бы. С другой стороны, Посланник, «человек со звезд», специально прибыл на Землю, дабы «припасть к стопам» Отцов-основателей и обсудить с ними мирные инициативы как Святого Воинства, так и Экумены.

— Красивый парень, — заметила мать, внимательно глядя на экран неовизора. — Он кто? Белый?

— Даже чересчур, — вздохнул отец.

— А откуда он родом?

Этого не знал никто. Исландия, Ирландия, Сибирь — у каждого имелась своя история. Некогда Далзул улетел учиться на Хейн — с этим фактом были согласны все — и очень быстро получил квалификацию Наблюдателя, затем — Мобиля, а затем был отослан назад, на Землю, на Терру, как называли ее в Экумене, и стал первым землянином, занявшим высокий пост Посланника.

— Он ведь покинул Землю больше ста лет назад, — сказала мать. — Еще до того, как юнисты захватили власть в Восточной Азии и Европе. В годы его юности они еще и с силами-то как следует не собрались; даже Западная Азия им тогда не подчинялась. Теперь ему, наверное, Земля совсем чужой кажется.

«Счастливый! — думала Сати. — Ах, какой он счастливый человек! Успел вовремя уехать отсюда, учился на далекой планете Be в системе Хейна, побывал в таких мирах, где отнюдь не самое главное место в жизни занимают бог и ненависть к неверящим в этого бога, где у людей за плечами миллионнолетняя история, где все способны понять почти все на свете!..»

В тот же вечер она сказала матери и отцу, что хочет поступить на подготовительные курсы и попытаться сдать экзамены в Экуменический колледж. Она сообщила им об этом с некоторой опаской и обнаружила, что они этим известием не только ничуть не напуганы, но даже и почти не удивлены.

— По-моему, сейчас самое время сбежать из нашего распрекрасного мира, да подальше, —промолвила мать.

Родители восприняли намерения Сати так спокойно и доброжелательно, что она даже подумала: «Неужели они не понимают? Ведь если я получу соответствующую квалификацию и меня пошлют на другую планету, мы с ними больше никогда не увидимся! Пятьдесят лет, сто, много столетий — и бесконечные путешествия в космосе. Неужели им все равно?» И лишь позднее, уже вечером, глядя на отцовский профиль — отец сидел за столом, — на его полные губы, нос с горбинкой, седеющие волосы, суровое и одновременно тонкое, одухотворенное лицо, она осознала до конца: но ведь и она, если ее пошлют на другую, далекую планету, тоже никогда их больше не увидит! Значит, они думали о такой возможности задолго до того, как мысль об этом пришла в голову ей самой. Краткая совместная жизнь и долгая разлука — вот и все, что у них (и у нее!) было в жизни. И эту краткую совместную жизнь они очень неплохо сумели прожить.

— Поешь, тетушка, — сказала мать, но тетушка только погладила свой кусочек «нана», как она называла хлеб, тоненькими, точно усики муравья, пальчиками, но даже к губам не поднесла.

— Нельзя испечь хороший хлеб из такой плохой муки, — сказала она, словно оправдывая неведомого пекаря.

— Тебя просто испортила жизнь в деревне, — шутливо заметила мать. — Это самый лучший хлеб, какой только можно достать в Канаде: рубленая солома высшего качества с небольшой примесью сухого гипса.

— Да, жизнь в деревне меня сильно испортила, — подтвердила тетушка, улыбаясь, словно издалека — из своей далекой, неведомой страны.

* * *

Лозунги более раннего периода были высечены в камне прямо на фасадах домов: «ВПЕРЕД В БУДУЩЕЕ! ПРОИЗВОДИТЕЛИ-ПОТРЕБИТЕЛИ ПЛАНЕТЫ АКА, ВСЕ ВЫ — УЧАСТНИКИ МАРША К ЗВЕЗДАМ!» Новые лозунги смотрели со странноватых электронных дисплеев, помещенных на стены зданий: «РЕАКЦИОННЫЕ МЫСЛИ — НЫНЕ ВРАГ ПОБЕЖДЕННЫЙ». Когда какой-нибудь дисплей выходил из строя, слова на стене становились загадочными, напоминая старинную криптограмму: «…ОН…..НЕ ..АГ…». Иные лозунги возникали буквально в воздухе с помощью новейшей голографической технологии, и над любой улицей можно было прочесть: «ЧИСТАЯ НАУКА УНИЧТОЖАЕТ КОРРУПЦИЮ. СТРЕМИТЕСЬ ВПЕРЕД И ВВЕРХ, К ЗВЕЗДАМ!» Вместе с лозунгами над улицами нависала и музыка, очень ритмичная, шумная, словно в воздухе столпилось множество людей. «Все выше и выше, к звездам!» — пронзительно вопил невидимый хор, внушая эту мысль застывшему на перекрестке транспорту, вместе с которым в роботакси («роботаке», как их здесь все называли) застряла и Сати. Она даже включила радио, чтобы как-то заглушить эти кошмарные вопли. «Суеверия — вот поистине зловонный труп, — тут же сообщил ей радиоприемник приятным и звучным мужским голосом. — Суеверия опустошают юные души. На каждого взрослого жителя планеты, а также на учащихся школ возложена обязанность незамедлительно сообщать о попытках внедрять в умы молодого поколения любые реакционные идеи; особо рекомендуется привлекать внимание властей к поведению тех учителей, которые питают склонность к подобным идеям или же привносят в свои уроки элементы иррационального мышления и всяческих суеверий. В свете Чистой Науки, как известно, именно горячее стремление всех людей к сотрудничеству на благо…» Сати уменьшила звук до предела, и тут же сквозь стекла в машину прорвался проклятый хор: «К звездам! К звездам!» Роботак дернулся и чуть продвинулся вперед — не более чем на половину собственной длины. Еще два-три рывка — и они, возможно, прорвутся наконец сквозь эту чудовищную пробку на перекрестке!

Сати пошарила в кармане куртки, надеясь выудить оттуда упаковку акаджеста, но, видно, успела за день проглотить все таблетки до одной. Ныл желудок. Еда здесь была отвратительная, да и питалась она из рук вон плохо, и, надо сказать, уже довольно давно. В основном какой-то готовой консервированной дрянью, напичканной белками, вкусовыми добавками, стимуляторами, улучшающими работу мозга; чтобы переварить это, приходилось постоянно принимать пилюли «акаджест». А тут еще вечные дурацкие пробки на улицах, потому что аканские машины местной — отвратительной! — сборки постоянно ломаются, и вечный кошмарный шум, и вечные дурацкие призывы, и вечная дурацкая музыка, под которую эти кретины с наслаждением танцуют свой дурацкий «хайп» и уже «дохайповались» до того, что неизбежно совершают буквально все ошибки, когда-либо совершавшиеся всеми прочими народами во Вселенной, пошедшими по пути стремительного развития технологий… Нет, все не так! Все не правильно! Она снова ошибается!

Нечего вставать на позиции субъективизма и кого-то судить с высоты собственного опыта и интеллектуального развития! Нечего поддаваться собственному мерзкому настроению! Какое право она имеет столь предвзято относиться к аканскому обществу? Наблюдатель должен заниматься своим делом: смотреть и слушать, стараясь подметить как можно больше особенностей. Это ведь ЧУЖАЯ ПЛАНЕТА, а не твоя родная деревня!

Но ведь и она живет на этой планете, живет здешней жизнью, от которой полностью отстраниться абсолютно невозможно! Не может она оставаться беспристрастной! Тут человека либо доведет до бешенства неовизор, либо сведет с ума адский шум, царящий на улицах; и некуда деться от бесконечной и чудовищно агрессивной пропаганды, разве что запереться в своей квартире, заткнуть уши и закрыть глаза, чтобы не видеть и не слышать того грохочущего мира, который она явилась «наблюдать».

Все дело в том, что именно на планете Ака она оказалась совершенно непригодна для роли Наблюдателя. Иными словами, провалилась практически сразу после своего прибытия сюда. И совершенно очевидно, Посланник пригласил ее именно для того, чтобы ей это сообщить.

Кстати, теперь она уже почти опаздывала на эту встречу. Роботак еще раз судорожно дернулся и замер; снова включилась внутренняя аудиосистема, причем на полную мощность: передавали очередное заявление Корпорации, а в таких случаях приглушенный звук усиливался автоматически. К сожалению, в роботаке не было кнопки, с помощью которой можно было бы вообще выключить аудиосистему. «Сообщает Управление Астронавтики и Астронавигации!» — энергично возвестил сочный и в высшей степени самоуверенный женский голос, и Сати, закрыв уши ладонями, не выдержала и заорала: «Да заткнись ты!»

«Дверцы роботакси плотно закрыты, а щели ЗАТКНУТЫ герметиком!» — тут же ровным механическим голосом оповестил ее обиженный роботак. Сати понимала, что это смешно, но ей было не до смеха. Заявления Корпорации продолжали сыпаться как из ведра, пока их не перекрыл пронзительный вопль, который здесь назывался хоровым пением и доносился, казалось, прямо из воздуха: «Все выше и выше! Летим прямо к звездам!..»

Посланник Экумены, уроженец планеты Чиффевар по имени Тонг Ов, обладавший, как и все чиффеварцы, прекрасными глазами оленихи, опоздал на назначенную встречу еще сильнее: он застрял даже не в уличной пробке, а в дверях собственного дома из-за плохо отрегулированной СИО (Системы Индивидуального Опознания), которая просто не желала его пропускать. Войдя в кабинет, он со смехом пошутил:

— А здешние сотрудники СИО совершенно перепутали все мои файлы и куда-то не туда сунули тот, который я хотел тебе продемонстрировать. — Говоря это, Тонг рылся в бесчисленных папках и коробках, стоявших на стеллажах. — Дело в том, что я его закодировал, понимая, что они, конечно же, просмотрят все мои файлы, и этот код совершенно сбил с толку всю их Систему Опознания. Но я совершенно уверен, что кассета с дублем где-то здесь… Ладно, ты пока расскажи, как у тебя дела.

— Ну… — начала было Сати и умолкла. Она уже так давно говорила и даже думала на языке довзан, что ей пришлось порыться в памяти, прежде чем выбрать подходящий для беседы с Тонгом язык: хинди не годился, английский тоже.., а вот хейнский — да, конечно, хейнский!  —  Ты просил меня подготовить отчет о состоянии современного языка и литературы, — начала она, — однако те изменения в социальной жизни планеты, что произошли только за время моего перелета сюда…

В общем, поскольку теперь здесь запрещено говорить на каком-либо ином языке, кроме довзана и хейнского, а также изучать какие бы то ни было иные местные языки, то я не имею ни малейшего доступа к тем материалам, которые на этих языках написаны. Еще вопрос, сохранились ли подобные материалы… Что же касается языка довзан, то его описание, достаточно полное и вполне адекватное, было составлено еще первыми Наблюдателями. Я могу добавить к нему лишь некоторые грамматические и лексические уточнения.

— А литература? — спросил Тонг.

— Практически все тексты, в которых использовалась старая письменность, были уничтожены. А если что-то и сохранилось, то я об этом ничего узнать не сумела, потому что Министерство к подобным материалам допуска мне не дает. Удалось поработать только с современными устными формами. Все их авторы полностью следуют указаниям Корпорации. И все произведения, даже фольклорные, все сильнее.., подгоняются под единый образец.

Она вопросительно посмотрела на Тонга: не надоело ли ему ее нытье? Но он, похоже, слушал с живым интересом, хотя одновременно продолжал рыться в папках и упорно продолжал искать в компьютере «сунутый куда-то не туда» файл. Потом вдруг спросил:

— Значит, литература существует здесь исключительно в устной форме, так?

— Ну… выпускаются, конечно, всякие справочники, учебники и тому подобное под эгидой Корпорации. Вряд ли что-то еще. Разве что обучающие и общеобразовательные аудиозаписи для незрячих и специальное звуковое сопровождение текстов букваря для самых маленьких. Похоже, борьба со старой идеографической письменностью велась так интенсивно, что люди теперь просто боятся писать и совершенно не доверяют написанному слову. В общем, я сумела заполучить только аудиозаписи и видеозаписи программ неовизора. Все это продукция Министерства информации, а также Центрального министерства поэзии и искусства. В основном общеобразовательные материалы или обыкновенная агитка, а не… Во всяком случае, это безусловно не литература и не поэзия — в моем понимании этих слов. Хотя многие передачи по неовизору представляют собой некую разновидность дидактической драмы, точнее, драматизированные версии различных практических или этических проблем… — Сати очень старалась ничего не упустить, опираться только на факты и ни в коем случае не высказывать собственных суждений, не проявлять ни малейшей предубежденности, и от этого голос ее был начисто лишен выразительности.

— По-моему, жуткая скука, — заметил Тонг, все еще пытаясь отыскать заветный файл.

— Понимаешь.., я, видимо, абсолютно не воспринимаю подобную эстетику. Уж больно она пропитана политикой, и этот.., продукт.., так вульгарно подается! Разумеется, искусство не может не быть ангажированным… Но когда ВСЕ искусство — это сплошная дидактика, когда ВСЕ оно целиком поставлено на службу государственной политике и общепринятому мировоззрению… Нет, такое искусство не для меня! То есть я хочу сказать, что я невольно сопротивляюсь его воздействию. Я очень стараюсь этого не делать! Но у меня плохо получается. Знаешь, с тех пор, как из памяти людей была стерта их собственная история, возможно… Впрочем, у меня пока не было ни малейшей возможности узнать, было ли их общество на грани культурной революции в те годы, когда меня сюда направили… Но, так или иначе, а землянин, по-моему, совершенно не годится для того, чтобы быть Наблюдателем на планете Ака. Тем более что Земля сейчас на собственном опыте испытывает то, что народу Аки, который напрочь отказался от собственного прошлого, еще только предстоит пережить. В далеком будущем.

Сати умолкла, внутренне ужасаясь тому, что наговорила. Тонг обернулся и вопросительно посмотрел на нее. Его явно ничуть не покоробила ее дерзкая откровенность. Напротив, он спокойно сказал:

— Ничего удивительного, что тебе твои же собственные планы кажутся здесь абсолютно невыполнимыми. Однако мне было очень интересно узнать твое мнение о сложившейся ситуации, и я с большой пользой для себя все это выслушал. Хотя для тебя наш разговор был, должно быть, не слишком приятен. Ничего, скоро тебе предоставится возможность немного развлечься. — В глазах Тонга блеснул лукавый огонек. — Скажи, как ты отнеслась бы к небольшому путешествию вверх по реке?

— По реке?

— Ну да, «в эту глушь», так, кажется, они говорят? Я имел в виду верхнее течение Эрехи.

И только тут Сати сообразила, что это та самая река, что протекает прямо по центру столицы среди асфальтированных улиц и каменных зданий и сама забрана в камень набережных, а потому практически скрыта от глаз. Она не могла даже припомнить, видела ли когда-нибудь эту реку воочию, а не на карте.

— Ты хочешь сказать, что я смогу выехать за пределы Довза-сити?

— Ну да, конечно, — сказал Тонг. — Ты уедешь довольно далеко от столицы! Причем отнюдь не на прогулку с опытным экскурсоводом! Между прочим, такое здесь случится впервые за полсотни лет! — Он сиял, точно ребенок, нашедший спрятанный от него чудесный подарок. — Я здесь уже два года и послал восемьдесят одно прошение, но до сих пор мне всегда отвечали отказом на все просьбы о выезде кого-то из моих сотрудников за пределы Довза-сити, Каньенье или Эрта хотя бы на короткое время. Зато восемьдесят раз я получал предложение устроить для своих сотрудников «интересную экскурсию в пределах города в сопровождении опытного экскурсовода». А также мне предалагали послать кого-то из вас на курорты Восточных островов, чтобы любоваться там красотами вечной весны. Восемьдесят раз! Знаешь, я просто по инерции послал еще одно письмо и вдруг получил положительный ответ! В котором буквально говорилось следующее: «Одному из ваших сотрудников разрешается провести месяц в городе Окзат-Озкат». Кажется, так. Или, может, Озкат-Окзат? В общем, это городок в предгорьях на берегу реки Эрехи, которая, как известно, берет начало на вершинах Водораздельного хребта. Отсюда до ее истоков тысячи полторы километров; это самый центр континента. Я, собственно, и просил разрешения посетить именно эти места — там довольно компактно проживает народ рангма, — но даже не надеялся, что мне это разрешат. И вот, все-таки разрешили! — Тонг снова просиял, как ребенок.

— Но почему этот район так тебя интересует?

— Я слышал, там есть весьма интересные люди… Судя по тому, что о них рассказывают.

— Этнические осколки прошлого? — с надеждой спросила Сати. В самом начале своего пребывания на Аке, едва успев познакомиться с Тонгом Овом и двумя другими Наблюдателями, специально приехавшими в Довза-сити, чтобы познакомиться с нею, она жадно слушала их рассказы о том всеобъемлющем «монокультурализме», который был столь свойствен современной Аке, особенно в крупных городах — где, единственно, и было разрешено жить немногочисленным здесь инопланетянам. Тогда и Тонг, и Наблюдатели были совершенно убеждены, что аканское общество не может не иметь иных форм культуры; даже в господствующей на первый взгляд культуре должны были быть хотя бы региональные различия.

И все они страшно огорчались, что не имеют ни малейшей возможности выяснить это.

— Скорее сектанты, — возразил Тонг. — Вряд ли некое этническое меньшинство. Может быть, хранители древнего культа. Последние представители запрещенной религии, вынужденные скрываться в изгнании.

— О! — вырвалось у нее, хотя она изо всех сил старалась скрыть свою чрезвычайную заинтересованность.

Тонг все еще просматривал файлы.

— Я как раз и хочу найти то немногое, что мне удалось собрать по этому вопросу, — сказал он. — В частности, отчеты Социокультурного управления по поводу «преступной культовой и абсолютно антинаучной деятельности отдельных лиц». А также кое-какие слухи, истории и легенды. Описания неких тайных обрядов, каких-то странных «следов на ветру», чудесных исцелений и предсказаний. В общем, довольно обычный набор…

Даже став наследником трехмиллионнолетней истории, вряд ли можно обнаружить большое количество отличий в поведении или умственных способностях тогдашних представителей человечества и нынешних. Хотя обитатели планет, входящих в систему Хейн, довольно легко несли бремя подобной многомиллионнолетней истории, их представителям трудно было привыкнуть к мысли, что вряд ли удастся найти нечто действительно новое, пусть даже воображаемое новое, в какой-то иной солнечной системе.

Сати так ничего Тонгу и не ответила. А он между тем продолжал:

— Скажи, а в тех материалах, которые первые здешние Наблюдатели посылали на Терру, проходило что-нибудь связанное с иными религиями?

— Ну, поскольку лишь лингвистический отчет прошел без повреждений, то сведения обо всех прочих сторонах жизни мы сумели получить только за счет лексического состава языка благодаря присланному словарю.

— Значит, вся остальная информация, которую собрали Наблюдатели, когда им еще разрешали изучать эту планету совершенно свободно, погибла из-за сбоев во время пересылки? — Тонг снова включил автоматический поиск нужного ему файла. — Какое ужасное невезение! Впрочем, еще нужно доказать, были ли они на самом деле, эти сбои!..

Как и все уроженцы Чиффевара, Тонг был совершенно безволосым и очень маленьким — «точно собачка чихуахуа», как говорят в Вальпараисо. Чтобы не так выделяться среди местного населения, поскольку лысые аканцы встречались крайне редко, Тонг всегда носил шапочку, но, поскольку почти никто из аканцев шапок не носил, выглядел он в этой шапочке еще более «чужеземным», чем без нее. Тонг, очень приятный, мягкий и деликатный человек, очень простой в общении, сразу сумел добиться того, что Сати чувствовала себя в его обществе настолько свободно, насколько это для нее вообще было возможно. И все же, как и все чиффеварцы, Тонг был до такой степени лишен всякой агрессивности, что порой казался равнодушным. Впрочем, он и по отношению к себе никому не позволял проявлять агрессивность, как не допускал и излишней интимности отношений. И Сати была благодарна, что он спокойно воспринимает ее довольно замкнутый характер. Он и сам до недавнего времени не слишком-то откровенничал с нею. А сейчас она чувствовала, что он неспроста обронил те слова насчет сбоев при пересылке информации. Конечно же, он понимает, что эти «сбои» вовсе не были случайными! Ну и с какой стати она должна снова ему это объяснять? Она же достаточно ясно дала понять с самого начала, что прибыла сюда безо всякого багажа, как и полагалось всем Наблюдателям и Мобилям, которые сотни лет проводили в далеком космосе. Так что рассказать что-либо о теперешней жизни на планете, которую она покинула шестьдесят световых лет назад, она не может. Как не может и отвечать за то, что творили на Земле эти «святые» террористы!

Однако молчание затягивалось, и она наконец сказала:

— Ансибль, находящийся в Пекине, был сознательно поврежден.

— Диверсия? Она кивнула.

— Юнисты?

— Угу. Под-конец своего правления они совершили немало нападений на разные экуменические объекты и учебные центры, хотя даже территория, на которой эти объекты находятся, по закону принадлежала Экумене. Я сама в таком месте жила.

— И что, многие были разрушены? Он явно пытался разговорить ее. Вытянуть из нее какую-то нужную ему информацию. Сати почувствовала, как в ней закипает гнев. Горло стиснуло, точно судорогой. Она ничего ему не ответила — просто не в состоянии была что-либо произнести.

Оба довольно долго молчали.

— Значит, тогда не удалось получить никаких сведений об Аке? Кроме лингвистического отчета? — зачем-то переспросил Тонг.

— Почти никаких.

— Какое ужасное невезение! — снова воскликнул он. — Я понимаю, первые Наблюдатели были землянами, потому и посылали свои отчеты на Терру, а не на Хейн, что совершенно естественно. И все-таки ужасно жаль! Но еще неприятнее сознавать, что информация, посылавшаяся с помощью ансибля с Терры на Аку, проходила без сучка и без задоринки АБСОЛЮТНО ВСЯ! Любую техническую информацию, которую запрашивали аканцы, им почему-то высылали без лишних вопросов и безо всяких ограничений… Как, почему первые Наблюдатели допустили такую чудовищную культурную интервенцию?!

— Может быть, они ее и не допускали… Может быть, информацию аканцам посылали с Земли.., юнисты.

— Но с какой стати? С чего это вдруг юнистам захотелось, чтобы Ака начала готовить свой собственный «Марш к звездам»?

Сати только плечами пожала.

— Они, должно быть, старались обратить аканцев в свою веру, — сказала она.

— То есть они убеждали аканцев поверить тому, во что верили сами? Неужели в систему их верований в качестве составляющей входил и индустриально-технический прогресс?

Сати с трудом удержалась, чтобы снова не пожать плечами.

— Так значит, — продолжал рассуждать вслух Тонг, — в тот период, когда юнисты не разрешали Наблюдателям связываться с помощью ансибля со Стабилями на Хейне, они.., занимались тем, что обращали аканцев в свою веру? А как ты думаешь, Сати, не могли они послать сюда своих… МИССИОНЕРОВ — кажется, вы их так называете?

— Не знаю.

Нет, он вовсе не пытался извлечь из нее нужную ему информацию или загнать ее в ловушку. Рассуждая вслух, он изо всех сил пытался понять, пытался заставить ее, землянку, объяснить ему, что сделали с Акой ее сородичи и почему. Но она не хотела и не могла объяснить ему этого, как не хотела и не могла говорить от имени юнистов.

И он понял, почему она не хочет строить какие-то предположения и вообще говорить на эту тему. И извиняющимся тоном сказал:

— Ох, прости! Разумеется, ты никак не могла знать о планах юнистов. Но, видишь ли, я подумал… Если они действительно посылали сюда миссионеров и если им действительно удалось в значительной степени изменить аканские законы чести и морали, саму аканскую культуру… Понимаешь? Этим ведь вполне можно объяснить их Закон об ограничениях, правда? — Тонг имел в виду внезапно принятое аканскими властями пятьдесят лет назад решение о том, что отныне на Аке не может одновременно находиться более четырех инопланетных Наблюдателей, и жить эти Наблюдатели обязаны будут только в больших городах. — Как и запрет на религию, принятый несколькими годами позже. — Тонг говорил очень увлеченно, он, видимо, давно уже обдумывал эти проблемы и сейчас просто светился от охватившего его воодушевления. Вдруг он спросил почти умоляющим тоном:

— Слушай, а ты никогда не слышала о ВТОРОЙ группе Наблюдателей, посланной на Аку с Терры?

— Нет, а что?

Он только вздохнул. Потом как-то безнадежно махнул рукой, точно отметая какую-то собственную невысказанную теорию, и снова сел.

— Мы здесь семьдесят лет, — сказал он устало, — и все, что нам известно о здешней культуре, — это словарный состав языка довзан!

Сати почувствовала, как напряжение отпускает ее. Они снова вернулись с Земли на Аку. И сейчас ей ничто не угрожало. Она заговорила — осторожно подбирая слова, но довольно быстро и с явным облегчением:

— Когда я была на последнем курсе Экуменического подготовительного центра, мне удалось получить копии тех переданных материалов — после их восстановления, конечно… Разумеется, далеко не все. Несколько картин, отдельные фрагменты книг… В общем, маловато, чтобы делать какие-то выводы об уровне культуры в целом. И поскольку, когда я прибыла на Аку, здесь уже вовсю хозяйничала Корпорация, мне так и не удалось узнать, какую культуру, какой государственный строй Корпоративное правительство собой заменило. Я даже не знаю точно, когда именно здешняя религия была поставлена вне закона. Лет сорок назад, да? — Она слышала в собственном голосе противные нотки: фальшивые, льстивые. Нет, это никуда не годится! Тонг кивнул.

— Да, примерно: Через тридцать лет после первого контакта с Экуменой Корпорация объявила свой первый декрет, объявлявший вне закона «иные религиозные учения и их практику». А еще через несколько лет те, кто проповедовал некие верования и претворял их в жизнь, были объявлены опаснейшими государственными преступниками… Но самым странным, как раз и заставляющим меня предполагать, что основной импульс для подобных перемен был получен извне, является то слово, которым они обозначают понятие «религия».

— Да, — кивнула Сати, — они используют хейнское слово.

— А что, своего не нашлось? Ты знаешь хоть одно их слово, соответствующее этому понятию?

— Нет, — сказала она, тщательно перебирая в уме не только слова языка довзан, но и других языков Аки, которые изучала в Вальпараисо. — Что-то не припоминаю.

Значительная часть лексики языка довзан была заимствованной, воспринятой ими параллельно с развитием промышленных технологий и получением той обширнейшей информации, которую им, как на блюдечке, принесли из космоса, но неужели обществу довза потребовалось инопланетное слово для обозначения одного из древнейших своих институтов, чтобы всего лишь вывести этот институт за рамки закона? Вот уж странно… Ей давно следовало бы обратить на это внимание, и она бы непременно его обратила, если бы сумела найти нужное слово, почуять, откуда дует ветер, какое историческое событие кроется за этой тайной… Господи, сколько же она сделала ошибок! До чего все здесь идет не правильно!

Тонг почти перестал обращать на нее внимание: он наконец нашел то, что так упорно искал, и теперь включил программу по расшифровке кода. Теперь нужно было просто немного подождать.

— Пока что аканцы еще недостаточно овладели искусством расшифровки компьютерных кодов, — удовлетворенно заметил Тонг, вводя последний ключ.

— Здесь даже неудачи случаются по расписанию, — сказала Сати. — Это единственная аканская шутка, которую я знаю. И вся беда в том, что так оно и есть на самом деле.

— И все-таки они очень многого достигли за какие-то семьдесят лет! — Тонг уже совершенно успокоился, опять смотрел ласково и готов был продолжать приятную беседу, только шапочка его несколько сдвинулась на затылок. — Законным или незаконным путем, а они получили «план G86»! — «План G86» на жаргоне хейнских историков — это способ ускоренного развития общества по индустриально-техническому пути. И всю полученную информацию проглотили буквально залпом. А потом тут же перестроили свою культуру, создали Корпоративное государство и даже построили космический корабль, который сейчас летит к Хейну, и все это за период, равный одной человеческой жизни! Удивительный народ! Нет, правда удивительный! Удивительный в своем единстве и дисциплинированности! — Сати ничего не оставалось, как согласно кивнуть, а Тонг продолжал:

— Но ведь должно же было существовать и какое-то сопротивление. Эта антирелигиозная одержимость… Даже если мы предположим, что ее истоки кроются в бурной технологической экспансии…

Как это мило с его стороны, думала Сати, все время говорить «мы», словно вся Экумена в ответе за технологическую интервенцию, допущенную землянами. Один из основных, фундаментальных хейнских принципов мышления формулировался так: «Возьми ответственность на себя».

А Посланник между тем продолжал развивать свою мысль:

— Механизмы всеобщего и повсеместного контроля здесь настолько эффективны, что есть основания предполагать: созданы они были именно как противодействие чему-то весьма могущественному. Тебе так не кажется? Если сопротивление Корпоративному государству своим истоком имело религию — хорошо развитую и повсеместно закрепленную в обществе систему верований, — то этим можно было бы объяснить столь сильное стремление Корпорации подавить на всей планете любую религиозную активность. А также попытку нового государства создать некий национальный теизм — в качестве замены. Где богом стал бы Разум, этакий «молот чистой науки». Ну и так далее. А во имя этого бога-Разума следовало уничтожить все храмы инаковерцев, запретить все старинные культы. Ты-то сама что по этому поводу думаешь?

— Я думаю, их можно понять, — сказала Сати. Это, видимо, был совсем не тот ответ, которого от нее ожидал Тонг. С минуту оба молчали.

— А ты хорошо разбираешься в старой идеографической письменности? — спросил он.

— Во время подготовки к работе на Аке это, собственно, было основное, чему мне пришлось как следует учиться. Между прочим, семьдесят лет назад эта письменность была здесь единственной.

— Да-да, конечно! — смущенно воскликнул Тонг с обезоруживающим, типично чиффеварским жестом, означавшим «пожалуйста, простите меня, дурака!». — Я ведь прибыл сюда с относительно близко расположенной планеты: мой путь занял всего двенадцать световых лет. Поэтому я изучал только современный алфавит.

— Иногда мне кажется, — медленно проговорила Сати, — что я вообще единственный человек на Аке, способный читать идеограммы. Иностранка, инопланетянка! Но, конечно же, это не так. Это просто не может быть так!

— Конечно. Хотя довза — народ, чрезвычайно последовательный в своих действиях и склонный все систематизировать. Так что, запретив старую письменность, они на редкость последовательно и систематически уничтожали все, что было написано с ее использованием  — стихи, пьесы, исторические и философские труды… Как ты думаешь, они уничтожили абсолютно все?

Сати хорошо помнила, как в первые месяцы своего пребывания в Довза-сити с трудом подавляла все усиливавшееся разочарование, все возраставшее недоверие к тем скудным и бесцветным собраниям книг, которые здесь называли библиотеками, и то раздражение, которое каждый раз испытывала, натыкаясь на непробиваемую стену всеобщего равнодушия при любой попытке что-то выяснить, найти хоть какие-то следы былой культуры целой планеты, хоть какие-то упоминания о ней.

— Когда они находят старые книги, то немедленно их уничтожают, — сказала она. — Один из главных департаментов Министерства поэзии так и называется: «Отдел по розыску книг». Сперва они, конечно, ищут людей, у которых могут быть старые книги, потом эти книги конфискуют и отсылают на «переработку» — сперва превращают в пульпу, а затем в строительный материал, из которого делают изолирующие прокладки для оконных рам. По их мнению, бумага в старых книгах для этого особенно хороша. Одна женщина из «книжного» отдела сказала мне, что их вот-вот расформируют, потому что книг, пригодных для переработки, во всей Довзе почти не осталось. Здесь все чисто, сказала она. Все выметено вчистую.

Сати чувствовала, каким пронзительным и ломким становится ее голос. И отвернулась, изо всех сил стараясь распрямить опущенные, болезненно напряженные плечи.

Тонг Ов сделал вид, что ничего не замечает, и грустно заметил:

— Да, утрачена история целой планеты, точно ураганом сметена! Как будто здесь произошла чудовищная катастрофа… Невероятно!

— Ну, не то чтобы невероятно… — пробормотала Сати, и голос ее сорвался. Господи, опять она ведет себя не правильно! Она расправила плечи, глубоко вздохнула и, взяв себя в руки, заговорила уже спокойнее:

— Даже те немногочисленные аканские стихотворения и рисунки, которые тогда сумели восстановить на Земле в ансибль-центре, здесь сейчас сочли бы незаконными и непременно уничтожили бы. У меня в ноутере были их копии. Я все стерла.

— И правильно сделала. Мы не имеем права привносить сюда то, что здесь признавать или видеть не желают.

— Ужасно тяжело было стирать все это! Мне казалось, что, делая так, я вступаю в преступный сговор с какими-то негодяями.

— Грань между тайным сговором и соблюдением дипломатических норм порой очень тонка, — заметил Тонг Ов. — К сожалению, нам здесь часто приходится.., балансировать на этой грани.

На мгновение Сати почудилась в нем некая мрачная сила. На нее он не смотрел; глаза его были устремлены куда-то вдаль, словно он во что-то пристально всматривался. Еще мгновение — и он вернулся из этой неведомой дали, как всегда доброжелательный и безмятежно-спокойный.

— С другой стороны, — сказал он, как бы продолжая некую невысказанную мысль, — в столице можно найти немало образцов старой каллиграфии  — на стенах домов, например. Похоже, это сочли неопасным, тем более что практически никто и прочесть-то эти надписи не может… Многие вещи вообще умудряются выжить, сохраниться, просто отойдя в тень. Я как-то вечером посетил район за рекой — он пользуется дурной репутацией, и мне, Посланнику Экумены, не следовало бы ходить туда, но я всегда стараюсь найти возможность побродить по городу так, чтобы мои гостеприимные хозяева об этом не узнали. В таком огромном городе это не очень трудно устроить. Во всяком случае, я решил о них не думать. И вскоре услышал какую-то необычную музыку, исполняемую на старинных деревянных инструментах. И это был, по всей вероятности, совершенно «незаконный» музыкальный строй…

Сати вопросительно на него посмотрела, и он пояснил:

— Насколько я знаю, здешним композиторам Корпорация приказала пользоваться только земной октавой.

Сати даже не пыталась скрыть своего недоумения. Тогда Тонг пропел ей все семь нот октавы, и она, кое-что припомнив, постаралась придать своему лицу более осмысленное выражение.

— Они здесь называют земную октаву «научной шкалой интервалов», — сказал Тонг. И, заметив, что Сати по-прежнему не очень хорошо его понимает, спросил, улыбаясь:

— Неужели тебя никогда не удивляло, что аканская музыка звучит чересчур знакомо для земного слуха?

— Мне как-то в голову не приходило… Я не знаю… Я не умею записывать мелодии, я не знаю ключей…

Улыбка Тонга стала еще шире:

— На мой слух, аканская музыка звучит так, словно здесь и понятия о музыкальных ключах не имеют. Ну так вот: то, что я услыхал тогда за рекой, не имело ничего общего с той «музыкой», что доносится из громкоговорителей. Это была совершенно иная музыкальная система! Некая прихотливая и неуловимая гармония звуков… «Музыка-наркотик» — так мне там сказали. Я догадался, что этот «наркотик» используется в лечебных целях и исполняется местными знахарями-целителями. В общем, через какое-то время мне удалось встретиться и побеседовать с одним из них. И он сказал мне: «Мы знаем некоторые старые песни и состав некоторых лекарств, но не знаем историй и не умеем их рассказывать. Не умеем их толковать. А тех, что умели все это, больше нет». Я продолжал его расспрашивать, и он в итоге признался:

«Возможно, кое-кто еще остался там, в горах. Если подняться вверх по реке…»  — Тонг Ов снова улыбнулся, но улыбка получилась какой-то тоскливой. — Я страстно хотел узнать у него как можно больше, но понимал, что подвергаю этого человека страшному риску уже одним своим присутствием в этих кварталах. — Он умолк и довольно долго молчал. — Иногда возникает ощущение, что…

— Все это наша вина, — договорила за него Сати.

Он кивнул, помолчал и сказал:

— Да. Наша. Но раз уж мы здесь, то должны постараться, по крайней мере, больше ничего не испортить своим присутствием. И чтобы присутствие здесь стало для нас как можно более приятным.

Чиффеварцам свойственно всегда брать ответственность на себя, но, вместе с тем, они в отличие от землян никогда не культивируют чувство собственной вины. Сати знала, что не совсем правильно понимает Тонга. Она видела, как он потрясен тем, что она ему рассказала. Но она ни за что не сумела бы теперь сделать свое пребывание на этой планете легким и приятным. Так что она просто промолчала.

— Как ты думаешь, — снова заговорил Тонг, — что имел в виду тот знахарь? Когда говорил об ИСТОРИЯХ и людях, которые эти истории РАССКАЗЫВАЮТ?

Больше всего Сати хотелось как-то обойти этот вопрос, не давать на него прямого ответа. Она уже совсем перестала понимать, чего добивается от нее Тонг. Зато она хорошо знала, что значит «дойти до точки». Вот сейчас она как раз в очередной раз дошла до точки. До самого конца привязи. И уткнулась носом в тот кол, к которому была привязана, чуть не удушив себя при этом.

— А я думала, — медленно и невпопад проговорила она, — ты позвал меня, чтобы сообщить, что меня отзывают.

— Отзывают с Аки? Тебя? Нет, нет, нет! — Тонг был явно удивлен. В голосе его, как всегда, звучала спокойная доброта.

— Меня вообще не следовало посылать сюда.

— Но почему?!

— Учась в Экуменическом центре, я основной упор делала на изучение языков и литератур. Но на Аке теперь только один язык, а литературы просто нет. Я хотела быть настоящим историком… Разве можно быть историком в таком мире, который уничтожает собственную историю?

— Трудно, — сказал Тонг, — но можно. — Он подошел к компьютеру, что-то проверил и спросил:

— Скажи, Сати, как ты воспринимаешь гомофобию, возведенную в государственный институт?

— Я с этим выросла.

— При юнистах?

— Не только при юнистах.

— Понимаю, — промолвил Тонг задумчиво и осторожно заглянул ей в лицо. Но Сати смотрела в пол. — Я понимаю, вы на Терре пережили грандиозную религиозную революцию… История вашей планеты вообще, по-моему, сформирована различными религиями и их взаимодействием.

Между прочим, именно поэтому я и считаю тебя самым подходящим и самым подготовленным Наблюдателем для того, чтобы отыскать и изучить хотя бы остаточные признаки прежней здешней культуры, хотя бы следы той религии, которая, на мой взгляд, просто должна была существовать на Аке. Если, конечно, эти следы еще сохранились. Ты знаешь, что моя родная планета, Ки Ала, не имеет никакого опыта религиозных верований. Да и Гарру тоже. — Он снова помолчал. Молчала и Сати. — Возможно, правда, твой личный опыт помешает тебе быть беспристрастной… Что ж, всю жизнь существовать под теократическим гнетом, пережить бесконечные революции, засилье юнизма…

Молчать дольше было уже нельзя. И Сати, сделав над собой усилие, сказала холодно:

— Я полагаю, что полученная мной подготовка позволит мне вести необходимые наблюдения достаточно беспристрастно.

— И подготовка, и характер. Да. Я тоже так считаю. И все-таки то давление агрессивной теократии, которое в течение многих сотен лет испытывали на себе земляне, это чудовищное бремя не могло не оставить следа, зерна недоверия в ваших душах, даже неприязни… Так что, если окажется, что я поручил тебе нечто такое, чего ты принять не в состоянии, немедленно скажи мне об этом, хорошо?

Она ответила не сразу, и эти несколько секунд молчания показались ей бесконечно долгими.

— Но я действительно плохо разбираюсь в музыке, — пробормотала она невпопад.

— Мне кажется, музыка — это лишь малая часть чего-то огромного, — сказал Тонг, глядя на нее своими прекрасными и непонятными глазами оленихи.

— Раз так, я не вижу в твоем задании особых проблем. — Она старалась взять себя в руки. Но ее била дрожь. И голос звучал фальшиво. Она чувствовала, что снова вела себя не правильно. Горло стиснул болезненный спазм.

Тонг немного помолчал, словно ожидая от нее еще каких-то слов, потом, видно, решил удовольствоваться ее кратким ответом и протянул ей микрочип, который она совершенно машинально взяла.

— Пожалуйста, прочти это внимательно, — сказал он ей, — и обязательно послушай музыку, но только здесь, у меня в библиотеке, а потом сразу все сотри. Стирать старые записи — вот искусство, которому мы должны учиться у аканцев. Нет, я действительно так считаю! На Хейне все стараются удержать в памяти, сохранить во что бы то ни стало. На Аке — ото всего избавиться. Может быть, лучше было бы нечто среднее? В общем, будем считать, что нам впервые предоставлена возможность проникнуть в такие места, где история планеты, будем надеяться, стерта не так тщательно.

— Я только не знаю, пойму ли я, ЧТО передо мной, когда я это увижу, — сказала Сати. — Представители Ки Ала живут здесь уже десять лет. А до того у ваших ученых был опыт работы на четырех Других планетах из этой системы. — Господи, она ведь уже сказала ему, что не видит никаких проблем! Она же сказала; что сможет выполнить его поручение! А теперь каким-то жалким дрожащим голосочком пытается что-то такое объяснять, пытается вывернуться! Стыд какой! И снова она ведет себя совершенно не правильно!

— Дело в том, что мне самому никогда не приходилось переживать крупных социальных потрясений или революций, — сказал Тонг. — И моей планете Ки Ала тоже. Мы дети мира, Сати. А для того, чтобы справиться с этим заданием, требуется дитя революции, дитя войны. И кроме того, на Ки Ала ведь нет письменности. И я, между прочим, писать не умею. А вы, земляне, умеете — и писать, и читать. И для вас это естественно.

— Ну да, я знаю здешние мертвые языки и запрещенную письменность.

Тонг снова с минуту молча смотрел на нее; взгляд его умных глаз был бесстрастным и одновременно очень добрым.

— По-моему, ты себя недооцениваешь, Сати, — сказал он наконец. — Ты вечно себя недооцениваешь. Ведь Стабили именно тебя выбрали в качестве одного из четырех представителей Экумены на Аке. Мне нужно, чтобы сейчас ты поверила, что нам, мне, исключительно важны именно твой опыт и твои знания. Важны для всей нашей дальнейшей работы, Сати. Пожалуйста, учти это!

Он помолчал, и только когда она наконец пробурчала: «Непременно учту», — продолжил:

— Но, прежде чем ты отправишься в горы — а я надеюсь, ты туда отправишься, — я хотел бы, чтобы ты взвесила все «за» и «против», оценила тот риск, которому ты, вполне возможно, будешь подвергаться. Аканцы в целом, похоже, не склонны к жестокости и насилию, однако нас до сих пор держали в такой изоляции, что говорить о них что-либо наверняка я бы не решился. Я, например, так и не понял, почему здешние власти вдруг дали нам это разрешение. Разумеется, у них были на то какие-то свои соображения и причины, понять которые, впрочем, мы сможем, только если этим разрешением воспользуемся. — Он снова помолчал, не сводя глаз с ее лица. — В полученном мною письме не говорится, будут ли у тебя сопровождающие, или гиды, или хотя бы охрана. Вполне возможно, ты там будешь предоставлена сама себе. А может быть, и нет. Мы даже этого не знаем. Как не знаем и того, какова жизнь за пределами крупных городов. И любой отличительный признак этой иной жизни, любой знакомый тебе мотив, все, что ты увидишь или прочтешь, все, что сумеешь записать, — все будет для нас невероятно важно и ценно! Я знаю, ты чрезвычайно восприимчивый и непредвзятый Наблюдатель. И если на Аке остались хоть какие-то следы ее собственной истории, то именно ты, член моей здешней команды, лучше всех подготовлена к ее восприятию, к тому, чтобы отыскать эти следы. Отыскать те «истории» или тех людей, которые их знают и рассказывают. А теперь послушай и почитай то, что мне удалось записать, ступай домой и подумай хорошенько. А завтра скажешь мне свое решение. О'кей!

Он произнес это жаргонное словечко, немного стесняясь и одновременно гордясь собой. Сати жалко улыбнулась в ответ и прошептала:

— О'кей.

Глава 2

Направляясь домой и покачиваясь в вагоне на монорельсовой дороге, она вдруг расплакалась. Но никто вокруг не замечал ее слез. Вагон был битком набит усталыми, отупевшими от долгого пути людьми, которые все, как один, уставились на голографический экран неовизора, висевший в конце прохода на торцовой стене вагона. На экране дети делали какие-то гимнастические упражнения — сотни крошечных детских фигурок в одинаковых красных спортивных костюмах дрыгали ногами и подпрыгивали в такт оглушительно-веселой музыке, доносившейся с небес.

Поднимаясь к себе, на верхний этаж, Сати вдруг снова заплакала. Просто так, без причины. Но ведь какая-то причина должна быть? Наверное, она просто заболела! Она чувствовала себя совершенно несчастной — страх, отчаянный страх скрутил все ее существо. Даже не страх — леденящий ужас! Сущее безумие — отсылать ее в горы одну! Тонг, наверное, с ума сошел. Как ему только в голову такое пришло? Ей же ни за что с таким заданием одной не справиться! И Сати села за стол, чтобы немедленно написать Посланнику официальное письмо с просьбой вернуть ее на Землю. Но хейнские слова отчего-то не желали складываться в предложения. Да и подворачивались ей все время какие-то не те слова…

Болела голова. Сати встала и попыталась отыскать какую-нибудь еду. Но еды в доме не было. Ни крошки. Интересно, когда же она в последний раз ела? Днем? Нет. И утром — нет. И вчера вечером тоже…

— Да что со мной такое? — громко спросила она. Ничего удивительного, что болит желудок. Ничего удивительного, что она то плачет, то трясется от страха. Еще никогда она не ЗАБЫВАЛА поесть. Даже когда после той трагедии ей пришлось одной возвращаться в Чили. Даже тогда она готовила себе еду и буквально заталкивала ее, соленую от слез, себе в горло — кормила себя насильно день за днем, день за днем…

— Я больше не буду! — воскликнула она, не совсем понимая, что, собственно, означают эти слова. Скорее всего она не хотела больше плакать.

Сати решительно спустилась вниз, отметила в дверях свой пропуск СИО и направилась пешком за несколько кварталов к ближайшему магазину торговой сети «Звезда Корпорации», у входа в который ей пришлось снова предъявить и отметить свой пропуск. Еда в магазине была исключительно удобно упакована и полностью готова к употреблению: зажарена, сварена, заморожена. Ничего свежего/ничего сырого. Все можно есть сразу, никаких приготовлений не потребуется. Она снова чуть не расплакалась при виде этих длинных стеллажей с аккуратно упакованными продуктами. Окончательно рассердившись, чувствуя себя бесконечно униженной, она быстро купила какой-то горячий пирожок с неведомой начинкой у стойки, над которой красовалась надпись «Кушай скорее!». Продавец был слишком занят, чтобы заметить ее заплаканную физиономию.

Она вышла из магазина, остановилась, повернувшись спиной к спешившим мимо прохожим, и стала быстро заталкивать в рот пирожок, мокрый и соленый от льющихся слез, заставляя себя жевать и глотать — в точности как тогда, в Чили… Тогда она знала, что должна выжить, что это ее работа, что нужно прожить жизнь до конца, хотя вся радость осталась в прошлом. Что в прошлом остались и любовь, и смерть. А ей нужно идти дальше — в одиночестве. И работать. Неужели она действительно только что собиралась просить, чтобы ее отослали на Землю? Туда, к смерти?

Сати упрямо жевала и глотала ненавистный пирожок. Из проезжавших мимо машин доносилась оглушительно громкая музыка и сыпались бесконечные победоносные лозунги — точно удары по голове или яркие вспышки направленного прямо в глаза света. Потом, похоже, действительно что-то случилось на перекрестке, через четыре дома от того места, где она стояла. «Рожки» остановившегося рядом с ней роботака изрыгали какую-то чудовищную какофонию звуков. Пешеходы, эти «производители-потребители Корпоративного государства», в одинаковых формах ржавого, коричневого, синего, зеленого цвета, в пошитых по единому образцу и только на предприятиях Корпорации брюках, рубашках, пиджаках, все как один в матерчатых туфлях фирмы «Марш к звездам», безликой толпой текли мимо, выныривая из подземных гаражей, из дверей офисов и спеша по домам.

Сати проглотила последний, тяжелый, сладко-соленый комок пирога. Нет, назад она не вернется ни за что! Она пойдет дальше! Пусть одна, но она во что бы то ни стало будет работать! Она вернулась к своему дому, предъявила в дверях пропуск и взбежала по лестнице  — восемь пролетов. Ей была предоставлена большая роскошная квартира на последнем этаже; именно такая квартира, по мнению здешних властей, и должна была соответствовать положению «уважаемой гостьи Корпоративного государства». Только лифт в доме уже месяц как не работал.

* * *

Она чуть не опоздала на паром. Роботак не понял заданной ему программы и сперва отвез ее в «Аквариум», затем в Министерство водных ресурсов и рыбной промышленности, затем снова в «Аквариум». Пришлось трижды его перепрограммировать. И когда Сати рысью бежала по причалу к судну, команда «Парома № 8» Эрехского речного судоходства уже поднимала сходни. Она заорала что было сил, и сходни снова опустили; спотыкаясь, она пробежала по ним и наконец оказалась на борту. Швырнула багаж в крошечную каюту и вышла на палубу: она никогда не видела, как выглядит Довза-сити с воды.

Город показался ей каким-то притихшим и куда более грязным; в портовом районе не было высоких каменных домов, делавших улицы похожими на каньоны с отвесными стенами, не было помпезных правительственных учреждений и офисов крупных промышленных компаний. К облаченным в тяжеловесный бетонный наряд берегам лепились многочисленные доки и деревянные, почерневшие от старости пакгаузы. Точно жуки-плавунцы туда-сюда шныряли моторные лодки с рассыльными, явно принадлежавшие Министерству торговли. Затем они миновали целый поселок, состоявший из «плавучих домов» с увитыми плющом палубами; хлопало на ветру белье, воняло помойкой.

По бетонному желобу между высокими темными стенами бежал ручей, впадавший в Эреху. Над ручьем был перекинут горбатый мостик, и на мостике, опершись о перила, неподвижно торчал какой-то рыболов. Его силуэт тут же вызвал в памяти Сати иллюстрацию из одной аканской книжки, которую удалось частично восстановить после трагической «случайности» во время пересылки материалов с помощью ансибля.

С каким благоговением перебирала она в Вальпараисо немногочисленные восстановленные страницы с рисунками, с поэтическими фрагментами и даже отдельными стихотворными строчками, с отрывками прозаических произведений! Как сосредоточенно изучала каждый значок, пытаясь догадаться, каковы они, эти люди с далекой планеты, страстно желая почувствовать и понять их. Ей было безумно тяжело стирать из памяти своего ноутера копии тех материалов, и что бы там ни говорил Тонг, а у нее по-прежнему было ощущение, что делать этого было нельзя, что это настоящая капитуляция перед лицом наглого и сильного врага. Она тогда в последний раз внимательно просмотрела все материалы — любовно вглядываясь в каждую мелочь, стараясь все удержать в памяти — и с болью в сердце стерла все файлы. «И в пыли дорожной за нами не останется следа…» Она тогда даже зажмурилась, стирая эти строки. Она чувствовала, что вместе с ним стирает и свою страстную надежду на то, что когда-нибудь непременно узнает, о чем же говорилось в этом стихотворении.

Но четыре уцелевшие строки из него она запомнила навсегда. И надежда в ее душе все же не умерла. И еще живо было страстное желание узнать истину.

Тихо и монотонно гудели двигатели парома. Они уже несколько часов плыли по реке, и набережные становились все проще, все ниже, все старее, все чаще перемежались лестницами, ведущими к причалам. А потом город кончился, кончились и набережные; потянулись топкие берега, заросшие кустарником и тростником, зато сама Эреха как бы расправила плечи, становясь все шире и шире, вольно катя свои воды по широкой равнине меж желто-зеленых полей.

Целых пять дней паром неторопливо, то и дело причаливая то к одному берегу, то к другому, продвигался на восток по этим спокойным водам под спокойным и ласковым солнцем или спокойно глядевшими с небес звездами. Он, пожалуй, был здесь самым высоким и громоздким предметом. Во время бесконечных остановок Сати замечала, что каждый очередной причал кажется ей меньше и старее предыдущего. Однако даже в деревнях на пристани имелось хотя бы одно высокое новое здание — обычно в нем размещалось местное Управление речного пароходства. В каждом городке или селении паром брал на борт пассажиров и пополнял запасы продовольствия.

Сати, к своему удивлению, обнаружила, что разговаривать с пассажирами ей очень легко. Жители Довза-сити, словно сговорившись, держались отчужденно и были крайне несловоохотливы, вынуждая и ее помалкивать. Несмотря на то, что все четверо инопланетян получили отдельные квартиры и определенную свободу передвижения (каждый в пределах того города, где он жил). Корпорация ни на минуту не оставляла Наблюдателей своим вниманием, втискивая их жизнь в рамки различных «важных» встреч, программируя их работу и развлечения — в общем, постоянно присматривая за ними. Разумеется, не только они находились под жестким контролем со стороны Корпорации: резкий и великолепный в своей мощи технологический скачок планета Ака совершила исключительно благодаря непоколебимой дисциплине своих граждан, дисциплине всеобщей и постоянно укреплявшейся и совершенствовавшейся. Казалось, каждый в Довза-сити трудится, не щадя сил, исключительно во имя процветания родной планеты и ее Корпоративного государства. Каждый работает много, спит мало и даже ест в спешке, поскольку каждый час его жизни расписан по минутам. Все, с кем Сати приходилось общаться как в Министерстве информации, так и в Министерстве поэзии, всегда совершенно точно знали, что им нужно от нее, что должна сделать она и как она должна это сделать; и как только она начинала действовать согласно их указаниям, они словно забывали о ней и спешили вновь заняться своими делами, предоставляя ей полную самостоятельность.

Несмотря на то, что сверхновые технологии и прочие достижения планет, входивших в Экуменический союз, воспринимались на Аке как сияющая цель, как образец для подражания, четверых представителей Экумены здесь содержали будто в садке для пойманной рыбы (как метко заметил Тонг), время от времени «вылавливая» их оттуда и предъявляя широкой публике, скажем, по неовизору: например, улыбающиеся люди сидят за столом во время торжественного обеда, устроенного Корпорацией, или стоят рядом с главой какого-нибудь Управления или Министерства, в то время как тот произносит речь; самим инопланетянам выступить с речью никогда не предлагали. Их даже говорить во время подобных передач не просили — только улыбаться. Возможно, министры не доверяли им, опасаясь, что они скажут не совсем то, что следует. А может, просто считали их скучными и туповатыми представителями тех высокоразвитых цивилизаций, которые Ака изо всех сил старалась «догнать и перегнать». Наверное, большая часть этих цивилизаций представлялась им куда более благополучными, чем их собственная, особенно на расстоянии стольких световых лет.

Хотя за эти полгода Сати успела познакомиться со многими аканцами и мало кто из них вызывал у нее откровенную антипатию, она едва ли смогла бы назвать свое общение хоть с кем-то таким простым словом, как «беседа». Кроме того, она не имела ни малейшей возможности хоть раз наблюдать частную жизнь аканцев, если не считать «дружеских встреч» на банкетах и приемах, где бывали в основном чиновники высшего эшелона и представители Корпорации, всегда очень скованные и неразговорчивые. Личной дружбой или хотя бы симпатией тут даже и не пахло. Несомненно те, с кем она встречалась, были соответствующим образом «проинструктированы», и Корпорация могла не беспокоиться, что Наблюдатель Экумены получит информации больше, чем ему полагается. Даже с теми людьми, которых Сати видела постоянно, с которыми вместе работала, близких отношений у нее никогда не возникало. И это не было следствием каких-то предрассудков или ксенофобии: аканцы вообще на удивление спокойно относились к чужеземцам. Скорее дело было в том, что все они были чрезвычайно заняты и чрезвычайно бюрократизированы. Любой разговор велся в точном соответствии с предписаниями. На банкетах принято было говорить о бизнесе, о спорте и о технике. В магазине, стоя в очереди в кассу, аканцы разговаривали о спорте и мелких событиях в личной жизни. Они всегда избегали публично высказывать собственное мнение о политике или философских материях, повторяя набившие оскомину формулы, сочиненные Корпорацией применительно ко всему на свете, и сердито спорили с ней, Сати, если ее рассказы о Терре, «замечательной планете, такой богатой и такой развитой», не совпадали с тем, чему их учили.

А вот на этом речном пароме люди охотно разговаривали с нею. Причем высказывали собственное мнение, и порой очень откровенно. И она вела с ними нескончаемые беседы — стоя у поручней и глядя на берег, сидя на палубе или задержавшись за столом после обеда со стаканом вина.

Одного ее слова или улыбки было достаточно, чтобы ее тут же включили в общую беседу. И она поняла, хотя и не сразу (потому что никак этого не ожидала), что они просто не знают, что она инопланетянка.

Разумеется, всем было известно, что на Аке есть Наблюдатели из Экумены; их показывали по неовизору — четыре бесконечно далекие от обычных людей и совершенно бессловесные фигурки, скромно стоявшие среди министров, представителей власти и прочих напыщенных ничтожеств. Но пассажиры парома никак не могли ожидать, что встретятся с кем-то из инопланетных Наблюдателей в обычной жизни.

Сати ожидала, что ее сразу узнают и не только узнают, но тут же от нее отгородятся, будут держаться на расстоянии, где бы она ни оказалась. Однако у нее не было никаких официальных сопровождающих, и пока что она не заметила никого, кто бы за ней «присматривал». Похоже, Корпорация на сей раз действительно решила оставить ее в покое. В столице она тоже, казалось, была предоставлена самой себе, но все же постоянно чувствовала, что находится в «садке», в аквариуме, в пузыре изоляции и постоянного наблюдения, А сейчас этот пузырь лопнул. И она оказалась на свободе.

При мысли об этом ей становилось страшновато, но она старалась особенно не задумываться, потому что удовольствия и радости получала гораздо больше. Еще бы! Ее принимали как свою, она стала просто одной из пассажирок, одной из этих людей! И никому ничего не нужно было объяснять, и избегать объяснений тоже было не нужно, потому что они ничего и не спрашивали, а она говорила на языке довзан практически без акцента — во всяком случае, даже более чисто, чем многие аканцы из других регионов огромного Континента. По ее внешнему виду — невысокая, хрупкая, темнокожая — вполне можно было предположить, что она с восточного побережья. «Ты ведь с Востока, верно? — говорил кто-нибудь из ее многочисленных собеседников. — У моей двоюродной сестры муж тоже родом из Туру», — и разговор спокойно продолжался дальше.

Она жадно слушала их рассказы — о себе, о семье, о близких и дальних родственниках, о работе, о том, что они думают по тому или иному вопросу, о доме, о болезнях… Оказалось, на паромы пускают даже пассажиров с животными. Сати не раз с удовольствием гладила пушистого и ласкового «кошкопса» (как она его окрестила), принадлежавшего одной из пассажирок. Многим просто не нравилось путешествовать по воздуху, так что они предпочитали плыть по реке, опасаясь новомодной техники. Все это с разнообразными подробностями и отступлениями поведал ей словоохотливый пожилой аканец. И вот эти люди, которые никуда не спешили, с удовольствием рассказывали ей и друг другу о своей жизни. Ей даже чаще, чем другим, потому что она всегда слушала собеседника очень внимательно, не прерывая и лишь изредка восклицая: «Правда? И что же случилось потом?», или «Как здорово!», или «Какой ужас!» Она готова была слушать их сутками, не зная усталости. И ей, казалось, никогда не могут наскучить эти, в общем-то, вполне заурядные истории, из которых она узнавала все то, чего ей так не хватало в Довза-сити, все то, что официальная информация и пропаганда оставляли за кадром. Если бы ей предложили выбирать между историями об официальных «героях» и самых обыкновенных геморроях, она бы недолго раздумывала.

По мере того, как они поднимались все выше по реке, все дальше в глубь страны, на пароме стали появляться пассажиры совсем иного типа. Местные жители использовали паром как самый простой и самый дешевый способ добраться из одного города в другой — сел у одного причала, сошел у другого. Города теперь попадались все больше маленькие, высоких зданий в них видно не было. А начиная с седьмого дня пути на паром по обе стороны реки стали все чаще садиться пассажиры не с обычным багажом и четвероногим любимцем на руках, а с козой на веревке или петухом в корзине.

Собственно, здесь не было ни коз, ни петухов, ни оленей, ни коров, ни каких бы то ни было других земных животных. Те, кого Сати про себя именовала «козами», здесь назывались эбердинами. Но эти животные блеяли, как козы, у них была шелковистая шерсть, очень похожая на козью, и они занимали примерно ту же экологическую нишу, что и козы на Земле. Эбердинов выращивали ради молока, мяса и шерсти. Когда-то, как свидетельствовала одна яркая иллюстрация, уцелевшая во время той злосчастной ансибль-трансгрессии, на эбердинах ездили верхом, они также тащили повозки с людьми и тележки с грузом. Сати хорошо помнила ту картинку из книги: синие и красные флажки, развевающиеся над повозкой с запряженными в нее эбердинами, и надпись: «На пути к Золотой горе». Интересно, думала она, что это была за книга: может быть, сборник сказок или фантастических историй для детей? Эбердины, изображенные на картинке, были животными довольно крупными. Возможно, впрочем, когда-то и существовала такая их разновидность. Те эбердины, которых она постоянно видела сейчас, были совсем маленькие, ей по колено или чуть выше. К восьмому дню пути эбердинов грузили на борт уже целыми стадами. Кормовая часть нижней палубы была буквально ими забита.

Все ехавшие на пароме горожане — не любившие авиатранспорт или не желавшие расставаться со своими четвероногими любимцами — сошли рано утром в Элтли, довольно крупном городе, от которого железная дорога вела вверх, к южным отрогам Водораздельного хребта; в этих местах располагалось множество горных курортов. Неподалеку от Элтли Эреха была перегорожена тремя шлюзами, один из которых оказался очень глубоким. А выше их началась уже совсем другая река — дикий, своенравный, бешеный поток, зажатый резко сузившимися берегами. И вода в Эрехе тоже перестала быть мутной, коричневатой; теперь она была прозрачной, синевато-зеленой и очень холодной.

В Элтли пришел конец и долгим беседам Сати с пассажирами. Деревенские жители вели себя не то чтобы недружелюбно, но страшно стеснялись незнакомых людей и разговаривали почти исключительно с теми, кого хорошо знали, и на местном диалекте. Сати была даже рада вновь оказаться в одиночестве, которое позволяло ей спокойно наблюдать за этими людьми и слушать их беседы Друг с другом.

По левому берегу, с севера, где в Эреху впадала какая-то горная речка, толпились, возвышаясь одна над другой, черные остроконечные вершины с белыми лентами ледников. А впереди по курсу не было видно никаких гор — просто земля как бы понемногу вздувалась, обозначая постепенный, но неуклонный подъем, и «Паром № 8», теперь наполненный новыми звуками — блеяньем, квохтаньем, тихими голосами деревенских жителей — и запахами хлева, домашнего хлеба, рыбы и сладких местных дынь, медленно полз вперед и вверх, то и дело приставая к берегу, чтобы взять и высадить пассажиров, и его ухоженные двигатели работали на полную мощность, сражаясь с яростным течением Эрехи, несущейся меж каменистых берегов, и слева по-прежнему были горы, а справа простирались голые, лишенные кустов и деревьев равнины, покрытые лишь тонкой бледной травой, похожей на птичьи перья. Поля и горы то и дело скрывала завеса дождя, который проливался из пышных, быстро несущихся облаков и тут же кончался, и просвеченные солнцем водяные струи наполняли воздух бриллиантовым сиянием и ароматами земли. Ночи стояли тихие, холодные, звездные. Сати ложилась спать очень поздно, а просыпалась рано и сразу выходила на палубу, чтобы полюбоваться разгоравшейся на востоке зарей. Над еще покрытыми ночной тенью западными долинами заря одну за другой зажигала вершины далеких гор, и они вспыхивали, как спички-.

На девятый день паром остановился в таком месте, где поблизости от причала не оказалось ни города, ни деревни, ни вообще каких бы то ни было следов обитания людей. Там на берег сошла одна-единственная женщина в длинном свитере из шерсти эбердинов и фетровой шляпе. Она погнала свое стадо эбердинов по сходням на берег, и животные с такой радостью бросились к долгожданной земле, что ей пришлось их догонять. Женщина сердито кричала на чересчур резвых «коз», осыпая их проклятьями, потом вдруг обернулась и хриплым голосом попрощалась с теми своими знакомыми, кому предстояло плыть дальше. Стоя у поручней на корме, Сати долго видела ее стадо — все уменьшавшееся бледное пятно на фоне серо-золотистой равнины. Весь тот день был наполнен каким-то необычным светом, и вода, которую неспешно рассекал нос парома, стала теперь так же прозрачна, как и светящийся воздух над нею. Эреха по-прежнему быстро несла свои воды им навстречу, но делала это так бесшумно, что казалось, паром не плывет по реке, а скользит над нею, словно между двумя одинаково прозрачными потоками воздуха. Вокруг были сплошные скалы и валуны разной величины; между камнями росла бледная трава, и все вокруг, насколько мог видеть глаз, было каким-то блеклым, будто обесцвеченным. Горы куда-то пропали — их совсем заслонила вздувшаяся огромным пузырем земля. Земля и небо точно встречались здесь, на пересекавшей их и выгнувшейся дугой реке.

Странно, это путешествие кажется мне длиннее перелета с Земли на Аку, думала Сати в тот вечер, как всегда стоя у поручней.

И еще она думала о Тонге Ове, который, наверное, с удовольствием и сам отправился бы вверх по реке, но все же предоставил эту возможность ей, и она теперь просто не знала, как отблагодарить его за такой подарок. Нужно как можно лучше смотреть, слушать, записывать — да, только так! Но записать, запечатлеть свое нынешнее ощущение счастья она не могла. Счастье ведь тут же разрушается, стоит о нем заговорить, стоит произнести хотя бы само слово «счастье»…

Как жаль, думала Сати, что Пао сейчас не здесь, не со мною рядом! Она ведь непременно была бы здесь! И тогда мы могли бы разделить это ощущение счастья…

Воздух заметно потемнел, но вода все еще хранила вобранный в себя свет дня.

Кроме Сати, на палубе был еще один человек: последний из тех пассажиров, что вместе с нею отправились в плавание из столицы. Это был молчаливый мужчина лет сорока, по всей видимости, государственный чиновник в сине-коричневой форме служащего Корпорации. Различные виды формы были на Аке чрезвычайно распространены: школьники, например, носили алые шорты и рубашки, и их шумливые беспокойные группки, яркие пятнышки и черточки на довольно мрачных улицах больших городов, выглядели немножко непривычно, но очень радовали глаз. Студенты колледжей носили форму зеленовато-ржавых тонов. Сине-коричневая форма была у сотрудников Центрального Социокультурного Управления, включавшего Министерство поэзии и искусства, а также Всепланетное министерство информации. Сати лучше всего знала сотрудников именно этого Управления. Сине-коричневую форму носили даже поэты — во всяком случае, официально признанные — и те, кто занимался выпуском аудиозаписей и «пек» сериалы для неовидения. А также библиотечные работники и сотрудники различных департаментов — например, Департамента этической чистоты, — но с ними Сати была несколько меньше знакома. Значок на лацкане сине-коричневой формы ее спутника свидетельствовал о том, что этот человек занимает довольно высокий пост советника. Когда они только еще отплыли из Довза-сити, Сати все время озиралась, надеясь заметить кого-нибудь из приставленных к ней надзирателей, очередного сторожевого пса, который будет следовать за ней по пятам и во время этого путешествия. Она все время ждала, что пассажир в сине-коричневой форме проявит к ней какое-то особое внимание, чем-то выдаст себя, однако ничего подобного не происходило. Если он и знал, кто она такая, то абсолютно никак этого не проявлял. Он был чрезвычайно молчалив, всех сторонился, ел за капитанским столом, общался только со своим ноутером и избегал тех групп праздных болтунов, к которым всегда присоединялась Сати.

Сейчас он молча стоял на палубе недалеко от нее, и она, кивнув ему в знак приветствия, тут же отвернулась и перестала обращать на него внимание. Похоже, именно этого он больше всего и хотел.

Однако он вдруг заговорил с ней, нарушив звенящую тишину, повисшую с наступлением темноты над пустынными берегами Эрехи; в этой тишине был слышен лишь шепот воды, упорно сопротивлявшейся носу и бортам парома.

— Тоскливые места, — сказал Советник. Звук его голоса разбудил молодого эбердина, привязанного к пиллерсу. Эбердин затряс головой и тихонько проблеял: «Ма-ма!»

— Бесплодные земли, невежественные люди, — помолчав, продолжил свою мысль Советник. — А вы что же, «глазами влюбленных» интересуетесь?

«Ма-ма!» — опять проблеял маленький эбердин.

— Как вы сказали? — не поняла Сати.

— «Глаза влюбленных» — это такие камешки. Самоцветы.

— А почему они так называются?

— Название им придумали местные жители, люди примитивные и невежественные. Воображаемое сходство. — На мгновение глаза Сати встретились с его глазами. Издали в темноте он казался ей обычным чиновником, чопорным, туповатым и самовлюбленным. Холодная острота его взгляда неприятно удивила ее. — Эти камешки находят по берегам горных ручьев, — продолжал он. — Вон там, — он указал вверх по течению реки, — и только в этих горах, на этой планете. Но Вас, насколько я понимаю, привел сюда интерес к чему-то совсем иному?

Так, значит, он все-таки знает, кто она! И желает показать, что отнюдь не одобряет решение властей спустить ее с поводка.

— За то недолгое время, что я успела провести на Аке, — сказала она, — я видела только Довза-сити. И вот теперь мне наконец разрешили посмотреть кое-какие достопримечательности вашей планеты.

— И вы отправились вверх по реке? — криво усмехнулся Советник. Он явно ждал продолжения, словно она обязана была перед ним отчитываться. Сати прямо-таки кожей чувствовала это требовательное ожидание, и все в ней воспротивилось этому молчаливому насилию. Советник смотрел на багряные в последних лучах солнца долины, где над горизонтом уже сгущалась ночная мгла, потом опустил глаза и уставился на воду, по-прежнему прозрачно светившуюся вобранным светом. Молчал он довольно долго. — Довза — самый лучший район планеты, — промолвил он наконец. — Плодородные земли, процветающая промышленность, замечательные курорты на юге. Вы ведь ничего этого тоже не видели! Так почему же вы предпочли отправиться в эту пустыню?

— Я родилась в пустыне, — сказала Сати, надеясь своим ответом на какое-то время заткнуть этому типу рот.

— Ничего подобного! Нам хорошо известно, что Терра — богатая, плодородная и прогрессивная планета! — возмутился он.

— Какая-то часть ее земель действительно в какой-то степени сохранила свое плодородие, — спокойно возразила Сати, — но куда большая их часть по-прежнему бесплодна. Мы так и не сумели восстановить эти земли. Мы очень плохо обращались со своей родной планетой, Советник. Она ведь довольно большая, так что там для всего хватает места. В том числе для гор И пустынь. Как и у вас, впрочем.

Она чувствовала, что говорит с вызовом.

— И все же вы предпочитаете бесплодные пустыни и допотопные транспортные средства? — ехидно спросил он.

Да уж, в его голосе не было и следа того преувеличенного почтения, которое выказывали в разговорах с ней люди в Довза-сити! Они относились к ней, как к хрупкой экзотической диковинке, которую нужно прятать от грубой действительности. То была какая-то странная смесь подозрительности, недоверия и.., уважения. А Советник прямо говорил: не следует позволять инопланетянам слоняться одним где попало! Это был первый случай ксенофобии, с которым она столкнулась на Аке.

— Я люблю воду, люблю путешествовать на судах, — сказала Сати осторожно и вполне миролюбиво. — И нахожу, что здешние места очень красивы. Это, конечно, суровая красота, но удивительно чистая. А вам так не кажется?

— Нет, — отрезал он тоном, не допускающим возражений. Это был голос истинного слуги Корпорации, настоящего представителя официальной власти.

— Но тогда зачем же вы плывете на этом пароме? — притворно изумилась Сати. — Неужели только ради «глаз влюбленных»? — Последний вопрос она задала легкомысленным, даже кокетливым тоном, давая своему собеседнику возможность тоже переменить тон, вступить в новую фазу игры, прекратить взаимные подкалывания и упреки. Впрочем, возможно, он этого и не хочет.

Он действительно не пожелал вступать в предложенную Сати игру.

— Дела, — кратко ответил он, «виздиат» — основное аканское оправдание, означающее «неоспоримую и благородную цель». — В этой местности, — продолжал он сурово, — сохранились очаги весьма косной культуры и упорно продолжающейся реакционной деятельности. Я надеюсь, вы не имеете намерения совершать вылазки в горы? Учтите, там, куда не успело проникнуть просвещение, туземцы ведут себя порой очень жестоко; они просто опасны. И поскольку данный район находится под моей юрисдикцией, я вынужден просить вас постоянно поддерживать связь с моим офисом и сообщать обо всех случаях нарушения закона. Ну и, разумеется, заранее проинформировать нас, если вы все же соберетесь в горы.

— Поверьте, я чрезвычайно ценю вашу заботу обо мне и приложу все усилия, чтобы выполнить вашу просьбу, — сказала Сати, слово в слово повторив фразу из учебника «Грамматика и идеоматика языка довзан для варваров. Продвинутый курс».

Советник один раз коротко поклонился ей в знак признательности, не сводя глаз с проплывавших мимо и становившихся все более темными берегов. Сати тоже посмотрела туда, а когда вновь повернулась к своему собеседнику, его рядом с ней не оказалось.

Глава 3

Прекрасное неторопливое путешествие вверх по реке меж ее скалистых пустынных берегов закончилось на десятый день в городе Окзат-Озкат. На карте этот город выглядел точкой у самого края паутины бесчисленных изобар верховий реки Эрехи и Водораздельного хребта. Поздним вечером, в ясном холодном воздухе Окзат-Озкат показался Сати состоящим сплошь из беловатых стен с неярко освещенными окнами, расположенными очень высоко от земли и как бы вытянутыми по горизонтали; над его улицами витали запахи пыли, навоза, гниющих фруктов и сладкого сухого горного воздуха, слышался негромкий монотонный гул голосов и стук обутых в грубые башмаки ног по мостовой. Вряд ли здесь можно было обнаружить какой-то колесный транспорт. Рыжеватый отблеск мелькнул на высокой стене вдали, казавшейся бледным полотном на фоне гаснувшего зеленоватого неба — стену почти скрывали причудливо украшенные карнизы и крыши домов.

На пристани гремела идиотская музыка, перемежавшаяся сообщениями Корпоративных СМИ. Этот шум после целых десяти дней речной тиши, молчания и неспешных спокойных бесед выводил Сати из себя.

Никаких «сопровождающих» она так и не обнаружила. Никто не ждал ее, никто не ходил за ней следом, никто не просил предъявить свой пропуск сио.

Еще не стряхнув с себя после долгого плавания по реке некое пассивное оцепенение, но уже чувствуя, что в душе пробуждается любопытство, бродила она по улицам близ реки до тех пор, пока не почувствовала, что довольно тяжелая сумка начинает оттягивать плечо, а с гор то и дело налетают порывы резкого, холодного ветра. На темной улочке, карабкавшейся вверх по склону холма, она наконец остановилась возле дома, дверь которого была распахнута настежь. На крыльце в полосе желтого света сидела в удобном кресле какая-то женщина, явно наслаждаясь летним вечером, исполненным ароматов.

— Вы не скажете, где здесь гостиница? — спросила Сати.

— Здесь, — ответила женщина. Теперь Сати увидела, что она инвалид: неподвижные ноги ее напоминали сухие палки. — Поди-ка сюда, Ки! — окликнула женщина кого-то в доме.

На крыльце появился мальчик лет пятнадцати. Не говоря ни слова, он жестом пригласил Сати войти, и вскоре они оказались в просторной темноватой комнате с высоким потолком, расположенной на первом этаже; пол в комнате был застлан ковром — замечательным ковром из шерсти эбердинов: на темно-красном фоне сложный и одновременно строгий орнамент в виде концентрических кругов, белых и черных. Вторым предметом, имевшимся в комнате, был странный, какой-то квадратный пузырь-светильник, дававший крайне мало света и прикрепленный между двумя окнами, расположенными высоко от пола и вытянутыми по горизонтали. Шнур от светильника вился, точно змея, уходя в одно из окон.

— А кровати здесь нет? — спросила Сати. Мальчик застенчиво указал ей на занавеску в Дальнем темном углу комнаты.

— А где можно умыться?

Он мотнул головой в сторону какой-то двери. Сати подошла и открыла ее. Три облицованных керамической плиткой ступеньки вели вниз, в маленькое помещение, тоже облицованное плиткой, где имелись довольно странной формы приспособления, о предназначении которых, впрочем, легко можно было догадаться; все было сделано из дерева, металла и керамики и сверкало чистотой в теплом свете электронагревателя.

— Выглядит очень мило, — сказала Сати. — И сколько стоит эта комната?

— Одиннадцать хаха, — пролепетал мальчик.

— В день?

— Что вы, за неделю! — В аканской неделе было десять дней.

— О, это же просто замечательно! — воскликнула потрясенная Сати. — Спасибо.

Опять ошибка! Совершенно не следовало благодарить его! Слова благодарности на Аке считались «рабскими». Как и слова уважения, как и считавшиеся совершенно бессмысленными и унизительными ритуальные формулы приветствия и прощания, просьбы и благодарности — пожалуйста, спасибо, чувствуйте себя как дома, до свидания… Все это считалось допотопными реликвиями, примитивным лицемерием, случайно забытыми камнями на пути прогресса и ничем не замутненных отношений между производителями-потребителями Корпоративного государства. Сати не раз получала соответствующие уроки, пытаясь употреблять подобные выражения вскоре после своего прибытия на Аку, и теперь практически отучила себя от «дурной привычки» быть вежливой, столь свойственной землянам. Интересно, почему сейчас это нелепое «спасибо» все-таки сорвалось у нее с языка?

Мальчик в ответ лишь пробормотал что-то невнятное, и Сати пришлось попросить его повторить сказанное; оказалось, он предлагал ей пообедать. Данное предложение она приняла с удовольствием, но без какой бы то ни было благодарности, как должное.

Через полчаса он принес к ней в комнату низенький столик, накрыл его скатеркой с вышитыми на ней странными фигурками и расставил тарелки из темно-красного фарфора. Она тем временем нашла за занавеской простыни и толстенный матрас, повесила одежду на перекладину и крючки — все это также находилось за занавеской, — разложила свои книги и блокноты под единственным источником света прямо на полу, натертом до блеска, и теперь праздно сидела на ковре. Просто так сидеть в этой комнате было очень приятно — Сати очень нравилось царившее здесь ощущение покоя, высокие потолки, неяркий свет…

На обед мальчик подал жаркое из птицы, жареные овощи, какие-то белые зерна, по вкусу напоминавшие кукурузу, и теплый ароматный чай. Сати уселась перед низеньким столиком прямо на шелковистый мягкий ковер и съела все. Мальчик пару раз заглядывал к ней, по-прежнему не произнося ни слова, но явно желая узнать, не нужно ли ей чего-нибудь.

— Скажи, как называются эти зерна? — спросила Сати. Нет, опять ошибка! И она поправилась:

— Но сперва скажи, как зовут тебя.

— Акидан. — Он почти прошептал это. — А это тузи.

— Очень вкусно! Я раньше никогда ничего подобного не ела. Это здесь растет?

Акидан кивнул. У него было милое детское лицо, но в мальчишеских чертах уже явственно чувствовался настоящий мужской характер.

— Тузи.., еще и горит хорошо, — тихо заметил он.

Сати понимающе кивнула.

— Очень, очень вкусные зерна! — с удовольствием повторила она.

— Спасибо, йоз. — «Йоз» было словом, тоже занесенным Корпорацией в список «рабских обращений», и по крайней мере последние полвека употреблять его было запрещено. Примерное значение его было «соотечественник, собрат». Сати никогда прежде не слышала, чтобы слово «йоз» кто-то произносил вслух; она встречала его только в тех текстах, по которым учила аканский язык на Земле. «Горит хорошо» — тоже допотопное выражение, связанное с чем-то вроде печного отопления. Может быть, завтра она сумеет это выяснить… А сегодня она примет ванну, разложит на полу матрас и будет спать в благословенной тишине и темноте этого дома, высоко-высоко в горах.

* * *

Тихий, застенчивый стук в дверь — вероятно, Акидан! — поднял ее с постели; она выглянула за дверь и увидела в коридоре маленький переносной столик-поднос, на котором стоял готовый завтрак: большая порция какого-то мелко порезанного фрукта, совершенно ей неведомого, со множеством семечек, кусочек чего-то желтого и душистого на блюдечке, ломоть рассыпчатого пирога из сероватого теста и теплый травяной чай в пиале. На этот раз у чая был отчетливый горьковатый привкус, сперва очень ей не понравившийся, но потом показавшийся даже приятным; этот напиток вообще оказался удивительно бодрящим. Неведомый фрукт и пирог были очень вкусны, а вот желтый острокислый ломтик на блюдце она съесть не решилась. Когда пришел мальчик Акидан, чтобы забрать поднос, Сати спросила у него, как называется каждое из кушаний, потому что в столице никогда не пробовала ничего подобного. Кроме того, завтрак был явно приготовлен доброй и заботливой рукой. Оказалось, что желтый ломтик на блюдце — это «абид», который почему-то обязательно нужно съесть с утра пораньше — во всяком случае, так сказал Акидан.

— Абид хорошо есть утром со сладкими фруктами, — заметил он.

— Значит, я все-таки должна это съесть? Акидан растерянно улыбнулся:

— Ну да, это очень полезно… для равновесия…

— Понятно. Хорошо, я съем. — И Сати сунула желтый ломтик в рот, чем Акидан, судя по выражению его лица, остался очень доволен. — Я ведь приехала издалека, Акидан, — пояснила она извиняющимся тоном. — Я местных обычаев совсем не знаю.

— Вы ведь из Довза-сити?

— Нет. Мой дом гораздо дальше. На другой планете. На Терре. Я из Экумены.

— Ох!..

— Так что я вообще о здешней жизни знаю очень мало. И мне, конечно, хочется задать тебе множество вопросов. Ты как к этому отнесешься, а?

Он молча кивнул и несколько неуверенно пожал плечами — очень по-детски. Однако, при всем при том, в самообладании ему явно не откажешь, подумала Сати. Какое бы впечатление ни произвели на него ее слова, внешне он ничем этого не проявил и с достоинством воспринял тот факт, что перед ним один из Наблюдателей могущественной Экумены, женщина-инопланетянка, которую он до сих пор мог рассчитывать увидеть разве что на экране неовизора в какой-нибудь передаче из столицы. А теперь эта инопланетянка поселилась у него в доме! Однако в поведении Акидана не чувствовалось и намека на ксенофобию, которую Сати сразу почувствовала в том Советнике на пароме.

Тетка Акидана — та самая женщина с больными ногами, выглядевшая так, словно ее постоянно терзает не очень сильная, но мучительная и смертельно надоевшая ей боль, — была не слишком разговорчива и практически совсем не улыбалась, но буквально излучала, как и сам Акидан, спокойное гостеприимство. Сати договорилась с ней, что проведет в Окзат-Озкате по крайней мере недели две. Сначала ее очень удивляло то, что из постояльцев она, похоже, здесь единственная. Но, немного освоившись в доме, она обнаружила, что и комната «для гостей» здесь всего одна.

В столице — в каждой гостинице, в каждом жилом доме, в каждом ресторане или магазине, у входа на рынок или в любую контору — непременно осуществлялся автоматический контроль СИО с помощью специального пропуска, заменявшего здесь удостоверение личности. Все производители-потребители Корпоративного государства были занесены в соответствующий банк данных. После весьма длительного улаживания различных формальностей Сати тоже — еще в космопорте — получила такой пропуск, без которого, как ее предупредили заранее, она бы на Аке считалась никем и ничем, не могла бы снять жилье, взять такси, купить еду в супермаркете или заказать ее в ресторане, не могла бы войти ни в одно общественное учреждение, ибо немедленно включился бы сигнал тревоги… Очень многие аканцы предпочитали просто вшить себе в левое запястье электронный чип с содержащейся в карточке СИО информацией. Но Сати предпочла носить специальный браслет, в который был вделан такой чип. Беседуя с тетушкой Акидана в ее маленьком кабинете, расположенном рядом с входной дверью, Сати заметила, что все время ищет глазами считывающее устройство и держит левую руку наготове, чтобы привычным жестом поднести ее к такому сканеру. Однако ничего подобного она в кабинете так и не обнаружила, а тетка Акидана, подъехав на своем инвалидном кресле к массивному письменному столу со множеством разнокалиберных ящичков, стала неторопливо и спокойно выдвигать их один за другим, пока не нашла то, что искала: запыленную квитанционную книжку. Она оторвала один листок и передала его Сати, чтобы та его заполнила. Квитанция была такая старая, что бумага пересохла и пожелтела, однако графа для кодового номера СИО там все же имелась.

— Прошу вас, йоз, скажите, как я могу вас называть? — вежливо задала Сати очередной вопрос из учебника «для продвинутых варваров».

— Мое имя Изиэзи. А как мне называть вас, йоз? Deyberienduin.

«Добро-пожаловать-мою-крышу-под», — мысленно перевела Сати. Какое хорошее слово!

— Мое имя Сати, йоз и добрая моя хозяйка. — Сати сама изобрела столь странное обращение; ей казалось, что оно вполне подходит к данной ситуации, и, что удивительно, оно действительно оказалось вполне подходящим. Худое измученное лицо Изиэзи чуть смягчилось, взгляд потеплел. Когда Сати вернула ей заполненную квитанцию, она в знак благодарности склонила голову, прижав сложенные «лодочкой» руки к груди. Это явно был запрещенный жест. Но Сати ответила тем же.

Уже уходя, она заметила, что Изиэзи сунула квитанционную книжку и заполненную квитанцию в один из ящиков стола, но не в тот, из которого ее только что достала. Похоже, Корпорация — по крайней мере, в течение нескольких часов — не будет иметь ни малейшего понятия о том, где находится номер /ЕХ/НН 440Т 38L33849 Н 4/4939.

Мне удалось выбраться из паутины, подумала Сати и вышла на залитую солнцем улицу.

Внутри дома было темновато; узкие продолговатые окна находились слишком высоко под потолком, и за ними не было видно ничего, кроме яростно-синего неба. Так что на улице у нее даже голова слегка закружилась: белые стены домов, сверкающая черепица крыш, крутые улицы, выложенные серыми сланцевыми плитами, тоже отражавшими свет, а над крышами в западном направлении она увидела — лишь через некоторое время вновь обретя способность видеть нормально — какой-то немыслимый морщинистый светящийся занавес, закрывавший полнеба. Сати смотрела на этот занавес, мигая и щурясь, и не могла оторвать глаз. Что это? Облака? Извержение вулкана? Северное сияние средь бела дня?

— Это Мать, — сказал ей маленький беззубый человечек с землистого цвета лицом, толкавший перед собой трехколесную тележку, и улыбнулся.

Сати только глазами захлопала и непонимающе уставилась на него.

— Мать Эрехи, — пояснил человечек и указал в сторону светящейся стены. — Силонг! Ага?

Гора Силонг! Судя по карте, самая высокая точка Водораздельного хребта и всего Великого Континента. Ну естественно, пока они плыли вверх по реке, общий подъем местности не позволял увидеть эту гору. А здесь прекрасно была видна ее верхняя половина — зубчатая сияющая стена, над которой где-то уж совсем в небесах реял немыслимо далекий рогатый пик, как бы растворявшийся в золотом солнечном свете, и с него, точно флаги, свешивались тонкие ленты ледников.

Пока Сати и человек с тележкой глазели на Силонг, вокруг них начала собираться толпа; люди точно хотели помочь Сати разглядеть на горе нечто такое, что было ведомо им одним. Во всяком случае, у нее сложилось именно такое впечатление. Все они прекрасно знали, что такое Силонг и как она выглядит, и хотели помочь незнакомке УВИДЕТЬ ее. Для чего без конца произносили вслух имя горы, называя ее Матерью, и указывали на сверкавшую в конце улицы реку. И вдруг один из них спросил:

— А ты могла бы отправиться на Силонг, йоз? Люди вокруг Сати были чем-то похожи друг на друга — маленькие, худощавые, широкоскулые, узкоглазые; обыкновенные бедняки, жители гор, с плохими зубами, в латаной одежонке, но с удивительно изящными руками и ногами, хотя тонкие пальцы их и огрубели от холода и тяжелой работы. И все они были почти такими же смуглыми, как сама Сати.

— Отправиться — туда? — Она ошарашенно посмотрела на них: все улыбались, и она не сумела сдержать ответной улыбки. — Но зачем?

— На горе Силонг будешь жить вечно, — сказала приземистая женщина с грубоватым лицом; за спиной у нее висел огромный мешок с чем-то очень похожим на куски пемзы.

— Там пещеры, — пояснил стоявший рядом с Сати мужчина; лицо у него было желтоватого оттенка и все покрытое шрамами. — Эти пещеры полны жизни.

— И любви! — подхватил человечек с тележкой, и все засмеялись. — Там отличный секс, йоз! Секс на три сотни лет!

— Слишком высоко, — попыталась отшутиться Сати. — Разве туда можно добраться? Все снова заулыбались и посоветовали:

— А ты лети!

— Но там ведь самолету и приземлиться негде, верно?

Ее собеседники снова засмеялись, и та приземистая женщина подтвердила:

— Негде.

А желтолицый мужчина прибавил:

— Никаких самолетов!

И человек с тележкой заключил:

— После трехсот лет сплошного секса кто хочешь полетит!

И снова все засмеялись, но вдруг смолкли и мгновенно растворились без следа, точно тени. Рядом с Сати остался только тот человек с тележкой, но и он тут же поспешил прочь, а она подняла глаза и уставилась прямо на… Советника.

На пароме он не казался ей человеком такого уж большого роста, но здесь он прямо-таки нависал над нею. Он очень отличался от здешних жителей: кожа у него была гладкая, упругая, хотя и похожая, пожалуй, на пластик. Форменная сине-коричневая рубашка и отлично сидевшие брюки были очень чистыми и тщательно выглаженными — как у всех чиновников на всех планетах во всех мирах. Этот человек имел к миру Окзат-Озкат не большее отношение, чем она, инопланетянка. Он тоже был здесь как бы инопланетянином.

— Попрошайничество запрещено законом, — сказал он.

— Я не попрошайничала.

Помолчав несколько секунд, он пояснил:

— Вы не поняли. Нельзя поощрять попрошаек. Это паразиты на теле нашей экономики. Подавать милостыню запрещено законом.

— А никто милостыню и не просил! Он молча, уже знакомым ей образом один раз коротко поклонился — что ж, тогда все в порядке, считайте, что я вас предупредил, — отвернулся и пошел прочь.

— Огромное спасибо, вы очень любезны! — сказала Сати на своем родном языке. Ох, опять ошибка! Не ее это дело — язвить на каком бы то ни было языке, даже если Советник не обратил на ее слова никакого внимания. Он, конечно, невыносим, но ее это не извиняет! Если она хочет собрать здесь какую-то информацию, то должна оставаться в добрых отношениях с местной администрацией; а если она намерена еще и чему-то здесь научиться, то тем более не должна никого судить. В прошлом девиз разведчиков на дальних планетах был таков: «Личное мнение кладет конец всякому гостеприимству». Возможно, те люди и в самом деле были нищими… Откуда ей знать? Она ведь ничего, совсем ничего не знает ни об этих местах, ни об этих людях!

И Сати двинулась на разведку по улицам Окзат-Озката, твердо решив, что постарается ни о чем не иметь никакого «личного мнения». Современные здания — тюрьма, районные префектуры, местные отделения министерств сельского хозяйства, культуры, горно-добывающей промышленности и т, д., педагогический колледж, средняя школа — выглядели в точности, как и все подобные здания в других городах: массивные, без затей, довольно мрачные на вид. Здесь они были всего двух-трехэтажными, но все равно как бы нависали над приземистыми местными домишками, хрупкими и какими-то невзрачными. Точно так же над Сати только что нависал на улице Советник. В жилых домах стены оказались не белыми, а линяло-красными или блекло-оранжевыми; окна под самой крышей; крыши крыты красной или оливково-зеленой черепицей и украшены по карнизу какими-то причудливыми узорами, а по углам — фантастическими глиняными животными, как бы тянущими углы вверх своими зубастыми пастями. Часто попадались маленькие магазинчики, у которых стены как снаружи, так и изнутри были сплошь покрыты старинными идеографическими надписями; надписи были отчасти смыты и покрыты несколькими слоями побелки, но все-таки проступали, и в большей части случаев их вполне можно было прочесть. Крутые, вымощенные сланцевой плиткой улицы и лестницы почти все вели вверх, к запертым дверям каких-то странных зданий; двери эти были когда-то выкрашены синей и красной краской, но сверху тоже покрыты побелкой. Прямо во дворах под открытым небом мастеровые плели канаты или тесали камень. На узеньких полосках земли между домами были разбиты грядки; там возились старухи — копали, окучивали, пололи и направляли в нужном направлении струйки воды в миниатюрных ирригационных системах. Сати заметила — главным образом в районе доков — несколько автомобилей, припаркованных у больших и белых административных зданий, а по улицам все передвигались пешком или на тележках, которые тащили эбердины. Сати пришла в полный восторг, когда увидела, что в город входит какой-то караван — видимо, из глубокой провинции: крупные эбердины тянули двухколесные повозки с украшенным бахромой зеленым матерчатым верхом, а на двух еще более крупных животных, размером примерно с пони, в длинную шерсть которых были вплетены колокольчики, ехали две женщины в длинных красных плащах, с непроницаемо-спокойным видом восседавшие в рогатых седлах с высокой лукой.

Караван миновал здание Центральной префектуры — точно крошечный, изящный, наполненный веселым звоном кусочек прошлого проследовал мимо равнодушно-тупого будущего. С крыши префектуры неслась бодрая музыка, перемежавшаяся громогласными призывами и предстережениями. Сати шла следом за караваном, пока, миновав несколько кварталов, он не остановился у подножия одной из длинных, уходящих в гору лестниц. Она тоже остановилась и стала смотреть; и прохожие тут же начали останавливаться возле нее с уже знакомым ей выражением — точно желая помочь ей разглядеть что-то, — но ничего не говорили. Из высоких красно-синих дверей вышли какие-то люди и спустились по лестнице вниз, чтобы приветствовать прибывших и помочь им поднять наверх багаж. Так это гостиница? Или городской особняк сельских землевладельцев?

Сати вернулась назад и поднялась по одной из улочек к маленькому магазинчику, мимо которого уже проходила. Если она правильно поняла надпись у входа, здесь должны были торговать бытовой химией — лосьонами, кремами, ароматизаторами воздуха, удобрениями и т, п. Если купить, скажем, крем для рук, это даст ей возможность прочитать хотя бы что-то из тех надписей, которыми в лавчонке покрыты все стены от пола до потолка. Надписи были сделаны с использованием старой, ныне запрещенной письменности. На фасаде идеограммы скрывали многочисленные слои побелки, поверх которой яркой краской и с использованием современного алфавита было написано, чем, собственно, здесь торгуют, но эти надписи уже довольно сильно выцвели, и при желании можно было разобрать кое-что из скрывавшихся под ними идеограмм. В одном месте ей удалось прочесть: «улучшающие аромат» и «повышающие плодородие». Наверное, это духи и благовония.., а что еще? Плодородие чего? Это средства, способствующие зачатию? Или удобрения для цветов? Сати вошла в магазин.

И сразу же попала в мир запахов — странных и знакомых, сильных и слабых, сладких и пряных. Плохо освещенное помещение было буквально пропитано запахами. Ей вдруг показалось, что пиктограммы и идеограммы на стенах — четкие черные и темно-синие изображения — оживают и движутся, но не мелькают перед глазами, как буквы просмотренного «по диагонали» печатного листа, а движутся ровно, спокойно, размеренно, то увеличиваясь, то уменьшаясь — точно дышат.

Потолки здесь тоже были очень высокие; и окна под самой крышей. Вокруг — множество шкафов с бесчисленным количеством ящичков. Когда глаза Сати привыкли к полумраку, она заметила, что слева от нее за прилавком стоит худой старичок, и у него над головой на стене отчетливо видны какие-то два слова. Она машинально прочла их, и ей сразу вспомнились все возможные значения, которые могло бы иметь такое сочетание корней: «выдающаяся/вершина/фетровая шляпа/смотрящий вниз/появляться на свет»… и еще — «двое/ двойственность/две стороны/чресла/присоединяться к чему-то/отделяться от чего-то»…

— Добро пожаловать под мою крышу, йоз! Могу я быть вам чем-нибудь полезен?

Сати спросила у хозяина лавки, нет ли у него крема или лосьона для сухой кожи. Он удовлетворенно кивнул и принялся что-то искать в своих бесчисленных ящичках с видом спокойной уверенности в том, что вскоре непременно отыщет нужный предмет — в точности как Изиэзи, когда рылась в своем письменном столе.

Это дало Сати возможность прочитать кое-что из написанного на стенах, однако отвлекавшая ее от поставленной цели иллюзия движения продолжалась, и она никак не могла уловить смысл написанного. Это оказался совсем не перечень товаров, как она предполагала сперва, а какие-то рецепты или заклинания, а может, цитаты из медицинских трактатов. В основном речь в них шла о каких-то ветвях и корнях. Она распознала тот символ, который означал «кровь», однако он был снабжен неким значком, дававшим право переводить его как «стихия» или «сила природы». Может быть, это «лимфа»? Или «древесный сок»? Или философская «жизненная сила»? Без конца попадались загадочные формулы, типа «пять от трех, три от пяти». Алхимия? Медицина? Рецепты или заклятия? Она понимала лишь, что перед ней слова древнего языка, обладающие древними значениями, и она впервые ДЕЙСТВИТЕЛЬНО соприкоснулась с прошлым планеты Ака. И абсолютно ничего в этом прошлом не понимает!

Судя по довольному выражению лица хозяина лавки, ему удалось-таки обнаружить искомое. Некоторое время он просто с удовольствием рассматривал то, что в ящичке находилось, а потом извлек оттуда неглазированный глиняный кувшинчик, поставил его на прилавок и снова принялся что-то искать в длинных рядах ящиков, не имевших ни надписей, ни табличек, пока не нашел тот, содержимое которого его полностью устроило. Старик опять некоторое время молча смотрел в выдвинутый ящик, а потом извлек оттуда коробку, оклеенную «золотой» бумагой, и исчез с ней в одном из внутренних помещений. Впрочем, он скоро вернулся, держа в руках ту же коробку, горшочек, покрытый яркой глазурью, и ложку. Все это он разложил в рядок на прилавке. Потом неторопливо зачерпнул что-то ложкой в первом горшке и положил во второй, вытер ложку красной тряпкой, извлеченной из-под прилавка, и принялся спокойно и терпеливо растирать полученную смесь.

— Это сделает кору совершенно мягкой, — тихо заметил он.

— Кору? — изумленно переспросила Сати. Старик улыбнулся и, положив ложку, погладил тыльную сторону своей ладони.

— То есть тело, похоже на дерево, да? Вы ведь это хотите сказать? — неуверенно спросила Сати.

— Ax!… — вздохнул он с тем же выражением, с каким говорил это слово Акидан. — Ax!.. — Он подтверждал ее слова, однако слово это имело и еще какой-то специфический оттенок. Это было «да», но не совсем. Или «да, но мы вообще-то это слово не употребляем». Или «да, но не нужно говорить об этом». То есть, «да», но с какой-то особой петлей-ловушкой.

— «В темном облаке, спускающемся с небес… раздвоенная… дважды раздвоенная…» — бормотала Сати себе под нос, пытаясь прочесть поблекшую, искусно выполненную надпись высоко на стене.

Хозяин лавки вдруг громко хлопнул одной рукой по прилавку, второй — себе по губам.

Сати даже подпрыгнула от неожиданности.

И оба уставились друг на друга. Старик уже опустил руку. Он, казалось, ничуть не был встревожен. Похоже, он даже улыбался!

— Только не вслух, йоз, — прошептал он. Сати еще некоторое время потрясение смотрела на него, потом спохватилась и наконец закрыла разинутый от изумления рот.

— Это просто старинный орнамент, йоз, — пояснил старик. — Совершенно бессмысленный. Просто переплетение линий. Здесь ведь старомодные люди живут. И эти люди оставляют старинные украшения на стенах вместо того, чтобы чисто их выбелить. Чтобы стены стали белыми и молчаливыми. Молчание — как снег: все исчезает под его покрывалом. А теперь, йоз и моя уважаемая покупательница, позвольте предложить вам этот бальзам: он сделает вашу кожу мягкой и позволит ей легко и свободно дышать. Не желаете попробовать?

Сати взяла на палец немножко приготовленного стариком снадобья и растерла по запястью.

— До чего приятно! — воскликнула она почти сразу. — И запах чудесный! Как это называется?

— Аромат бальзаму придает одна травка; она называется иммими; а состав — моя профессиональная тайна. Кстати, это вам ничего не будет стоить.

Сати тем временем взяла в руки горшочек и с восхищением рассматривала его. Горшочек, конечно, тоже был старинный, из толстого стекла, покрытый эмалью, с элегантной, плотно сидящей крышечкой — настоящее маленькое сокровище.

— Ох нет, нет, нет! — воскликнула она, но старик поднял к сердцу сложенные «лодочкой» руки, в точности как тогда Изиэзи, и склонил голову с таким достоинством, что протестовать дальше было бы просто неприлично. Сати ответила ему тем же жестом, улыбнулась и спросила:

— Но почему?

— «… дважды раздвоенное дерево-молния произрастает с земли», — молвил старик почти неслышно.

Секунду спустя Сати снова перевела глаза на ту надпись и прочитала те самые слова, которые он только что произнес. Глаза их снова встретились, а еще через мгновение старик растаял в полумраке у дальней стены магазина, а Сати оказалась на улице, жмурясь от слепящего солнца и сжимая в руке горшочек с бальзамом.

Неторопливо спускаясь по лабиринту крутых извилистых улочек к своей гостинице, она размышляла.

Похоже, сперва Мобиль, затем Советник, а теперь еще и этот Аптекарь, или кем он там на самом деле является, упорно, исподволь кооптировали ее, втягивали в выполнение своих планов, даже не сказав ей, кто они и чем занимаются. Отправляйся и найди людей, которые знают разные истории, а потом обо всем доложи мне, сказал ей Тонг Избегайте диссидентов-реакционеров и обо всем сообщайте мне, велел Советник. Что же касается Аптекаря, то он сделал ей подарок, то ли поощряя ее молчание, то ли в награду за сказанное — она так и не поняла. Скорее последнее. Уверена она была лишь в одном: она слишком мало знает, чтобы заниматься здесь тем, чем пытается сейчас заниматься, и при этом не подвергать опасности ни себя, ни других.

Правительство Аки, желая обрести полную власть над душами и умами, поставило прошлое планеты вне закона. И Сати отнюдь не недооценивала враждебного отношения Корпорации к «старинным орнаментам», украшающим стены, и к тому, что они означают в действительности. Ведь Корпорация твердо заявила: от всех вредных и допотопных традиций, обычаев, привычек, манер, идей, объектов почитания и прочей бессмыслицы нужно непременно освободиться, ибо это гниющий труп, страшный источник заразы, который нужно сжечь дотла, а пепел зарыть в землю. И, разумеется, письменность, которая помогала «зловонному трупу» сохраниться, должна быть уничтожена в первую очередь.

Если общеобразовательные программы и исторические драмы, которые Сати смотрела по неовизору в столице, соответствовали действительности — а она считала, что хотя бы отчасти они все-таки должны ей соответствовать, по крайней мере, в пределах нынешнего поколения, — то в недалеком прошлом мужчин и женщин, пытавшихся спасти книги, запросто сжигали заживо вместе с этими книгами, или убивали под стенами собственных, ныне разрушенных, замков, или навечно бросали в темницу, обвиняя в подстрекательстве к мятежу или пропаганде реакционной идеологии. Аудиозаписи и телепередачи прославляли эту бесконечную войну с прошлым, бомбежки, пожары, казни на костре, бульдозерные атаки на библиотеки. Смелые молодые герои всегда изыскивали возможность вырваться из-под влияния своих безнадежно отсталых и глупых родителей, потворствовавших злу и внушавших детям всяческие суеверия, то есть «внедрявших в молодые души реакционную идеологию». Стремившаяся к новой жизни молодежь, неуклонно исполняя свой долг перед Корпоративным правительством, сжигала отвратительные рассадники вредоносных заблуждений и ошибок и насаждала на их месте «цветущие сады будущего»; молодежь радостно передавала в руки правосудия преступного профессора, прятавшего у себя под кроватью словарь с идеографическими письменами, взрывала жилые дома, те «человеческие ульи, где таился яд отвратительного невежества», недрогнувшей рукой направляла бульдозеры на библиотеки, «скопища мерзких суеверий», и вела раскаявшихся и осознавших свою не правоту соотечественников, производителей-потребителей Корпоративного государства, к светлому будущему, осуществляя вместе с ними Марш к звездам!

За цветистой и надменной риторикой скрывалась порой настоящая страсть, настоящие страдания. С обеих сторон. Сати это отлично понимала. Она и сама, как сказал Тонг Ов, была «дитя насилия». И все же ей было трудно все время помнить — она даже усматривала в этом некую горькую иронию судьбы, — что здесь все с точностью до наоборот, что ее собственный опыт для нее как негатив: ведь здесь верующие не гонители, а гонимые!

Однако «истинно верующими» легко можно было счесть и ту и другую сторону! Светские террористы, святые террористы — какая, в сущности, разница?

Единственное, что казалось Сати совершенно необычным в потоке пропаганды, непрерывно изливаемой Министерствами информации и поэзии, — это неизменная парность героев во всех без исключения нравоучительных телеисториях; это всегда были брат с сестрой, жених с невестой, двое супругов и т, п. Если героев связывала любовь, то она всегда носила отчетливый гетеросексуальный характер. Аканское правительство прямо-таки ненавидело всяческие «отклонения». Тонг сразу предупредил ее об этом: «Придется приспособиться. Без лишних вопросов и обсуждений. Здесь все, что можно счесть сексуальным домогательством в отношении лица того же пола, считается тяжким преступлением и карается смертью. Как это скучно и как печально! Несчастный народ!» И бедный Тонг тяжело вздохнул, испытывая самое искреннее сострадание к этим неведомым его родной планете фанатикам и пуританам, к жертвам и вершителям бессмысленной жестокости…

Сати вряд ли нуждалась в его предупреждении, поскольку имела слишком мало личных контактов с отдельными людьми, однако, естественно, приняла это во внимание, и именно это было одной из причин ее первых жестоких разочарований и даже полной обескураженности. Старинные аканские обычаи и древний язык, который она учила на Земле, давали отчетливое представление о некоем достаточно свободном обществе, обладающем весьма малым гендерным предпочтением.

Зато общество у нее на родине было настолько изуродовано социальными кастами и половой иерархией, что под воздействием женоненавистнической политики юнистов совсем закоснело. Ни одна страна на Земле так и не вышла полностью из той черной тени. И именно по этой причине, в частности, Сати решила специализироваться по культуре и языкам планеты Ака, когда они с Пао прочли в первых отчетах Наблюдателей, что аканское общество не имеет гендерной иерархии и гетеросекусальность не воспринимается им как обязательная или предпочтительная. Однако вскоре все изменилось, изменилось до основания — и лишь за те годы, что потребовались ей на перелет с Земли! Прибыв на Аку, она вынуждена была вспомнить былые предосторожности, снова подавлять собственное «я» и снова приучать себя к постоянной опасности.

Ну и что? С какой стати тогда все эти люди стремятся ее завербовать? Или просто использовать? Вряд ли она такое уж сокровище в здешних условиях.

С первого взгляда ей показалось, что Тонг преследует очень простую цель: он ухватился за первую же возможность послать кого-то из Наблюдателей за пределы столицы, а ее, Сати, выбрал потому, что она знает древние аканские языки и старинную письменность и сможет сразу понять, ЧТО именно нашла — если, конечно, найдет. Но если она действительно что-то найдет, что ей с этим делать? Не увозить же контрабандой! Ведь все, что касается старины, запрещено законом.

Тонг сказал, что тогда она поступила правильно, стерев из памяти своего компьютера переданные с помощью ансибля фрагменты старых книг. А теперь он хочет, чтобы она добыла аналогичную информацию… Странно…

Ну а Советник, разумеется, служит Корпорации и прямо-таки с восторгом, будучи всего лишь чиновником среднего звена в департаменте Культурной Корректности, воспринимает порученное ему дело: выйти на контакт с НАСТОЯЩЕЙ инопланетянкой, да еще и постоянно СОВЕТОВАТЬ ей, Наблюдателю Экумены, как себя вести! «Вам не следует общаться с паразитами на теле нашего общества… Обо всем докладывайте местным властям…»

А Аптекарь? Она не могла отделаться от ощущения, что он прекрасно знает, кто она такая, и что подарок его имел какое-то особое значение, что это не было простой любезностью. Но что означает этот его поступок?

Господи, как же мало она все-таки знает! А если кто-то станет ею манипулировать, если она кому-то это позволит, то наделает немало бед. Равно как и в том случае, если попытается по собственной инициативе предпринять какие-то решительные действия. Нет, действовать нужно осмотрительно, неторопливо. Нужно ждать, наблюдать, учиться.

Тонг назвал ей пароль для экстренной связи с ним в случае особой ситуации: «Передаю полномочия». Но вряд ли он действительно ожидал от нее сигнала тревоги. Аканцы просто обожают своих инопланетных гостей: это ведь настоящие дойные коровы! Они чрезвычайно полезны, особенно в том, что касается высоких технологий. Нет, здесь ей никогда не позволят попасть в опасную ситуацию! Так что нечего сковывать себя излишней осторожностью в поступках.

Невнятные намеки Советника на жестокие нравы диких горных племен — всего лишь примитивный способ запугивания. Окзат-Озкат — место совершенно безопасное, даже какое-то трогательно беззащитное. Маленький небогатый провинциальный городок, который Корпоративное правительство и столица волокут за собой по ухабистой дороге аканского прогресса, а он все отстает, все продолжает цепляться за прежнюю жизнь, за прежнюю цивилизацию. Возможно, Корпорация и позволила ей, инопланетянке, приехать в эти живописные места, потому что в такой глубокой провинции вообще никогда и ничего не случается. А Тонг просто пошел на поводу у своей тайной надежды на то, что Сати все же сумеет отыскать в провинциальной глуши хоть какие-то следы национальных особенностей аканцев, хоть что-то сумеет узнать об истории этой планеты, о борьбе ее народов за существование — то есть обо всем том, что так ценно для историков Экумены и о чем аканское Корпоративное государство столь сильно желает забыть. Забыть, спрятать, запретить, похоронить… Вряд ли здешним властям понравится, если Наблюдатели что-нибудь раскопают. С другой стороны, времена, когда заживо сжигали последователей старой культуры, вроде бы миновали. Или нет? Этот Советник может волосы на себе рвать от злости, может сколько угодно пугать ее, но что он может с ней СДЕЛАТЬ? Практически ничего! Зато тем, кто с ней разговаривает, может навредить, и очень сильно.

Затаись, — сказала она себе.— Затаись и слушай. Слушай внимательно то, что они пытаются тебе сказать.

Город был расположен на большой высоте, и воздух здесь был разреженный и сухой, холодный в тени и горячий на солнце. Сати, бредя по солнцепеку, устала и, купив в кафетерии возле Педагогического колледжа бутылочку сока, присела за столик снаружи. Как всегда, из громкоговорителей доносилась бравурная веселая музыка, перемежавшаяся привычными лозунгами, сообщениями о перспективах на урожай, информацией из области производственной статистики и советами медиков. Нужно как-то научиться слышать то, что скрывается за этим шумом, научиться улавливать тайный смысл умолчаний и произнесенных вполголоса слов…

А что, если весь смысл именно в непрерывности шума? Что, если аканцы попросту боятся тишины и молчания?

Посетители кафе, похоже, не боялись вообще ничего на свете. В основном это были студенты в зеленовато-ржавой форме Министерства образования. И, по большей части, явно местные жители — такие же невысокие, хрупкие и круглолицые, как и те прохожие, что заговорили тогда с ней на улице. Только эти ребята были покрепче и посильнее, а в глазах у них прямо-таки светилась доверчивость. Они болтали и смеялись, словно не замечая присутствия Сати. Да, собственно, для них любая женщина старше тридцати была, в сущности, инопланетянкой.

Заказывали они примерно такую же еду, которую ей приходилось есть в столице; это была тщательно упакованная, в меру сладкая и в меру соленая ПИЩА с повышенным содержанием белка и витаминов. Молодежь пила в основном акакафи — местный вариант кофе, получивший здесь второе крещение и полуземное имя. Принадлежавшее Корпорации предприятие по производству акакафи пользовалось маркой «Звездный напиток», и его реклама была поистине вездесущей. Горьковато-сладкий горячий акакафи содержал весьма активную смесь алкалоидов, стимулирующих веществ и депрессантов. Сати этот напиток терпеть не могла; к тому же у нее при первых же глотках немел язык, однако она научилась пить акакафи и теперь проглатывала его залпом. Научиться этому было просто необходимо: если тебя на Аке приглашали выпить акакафи, это означало чуть ли не единственную возможность пообщаться с данным человеком в неформальной обстановке; это был один из последних ритуалов, чудом уцелевший в безумной суете будней. «Чашечку акакафи?» — предлагали тебе, стоило войти в дом, в офис, на собрание. Отказаться — значит обидеть. Даже оскорбить. Большая часть сколько-нибудь содержательных разговоров происходила исключительно за акакафи; часто говорили, например, о том, где можно купить приличный молотый акакафи (ну что вы, не «Звездный напиток», разумеется!), где выращивают самые лучшие сорта, как молотый акакафи хранить и какие существуют способы его приготовления. Люди так хвастались тем, сколько чашек акакафи они могут выпить за день, словно эта разновидность «мягкой» наркомании заслуживала похвалы. А уж юные «будущие педагоги» пили акакафи просто литрами.

Сати с сознанием старательно выполняемого долга слушала их болтовню об экзаменах, о наградных листах', о поездках на каникулы. Никто не говорил о книгах или о каких-то особенно интересных лекциях; только двое студентов, сидевших неподалеку, яростно спорили о принципах воспитания дошколят и о том, как следует учить их пользоваться туалетом. Юноша настаивал на том, что самое лучшее и самое сильнодействующее средство — это стыд. Девушка же упорно повторяла: «Нет, лучше самому подтереть лужу за ребенком, а потом просто ему улыбнуться», — чем ужасно раздражала своего оппонента; он даже прочел ей небольшую лекцию о том, что к аккуратности нужно приучать с раннего возраста, а также о постановке перед ребенком этических задач и о борьбе с «гигиенической расхлябанностью».

А что, если культура Аки, думала Сати, вообще является культурой виновности, культурой стыда или какого-то иного чувства, заставляющего все население поголовно стыдиться своего прошлого и стремиться к некоему единому будущему, совершенно с этим прошлым не связанному? Причем стремиться в одном и том же направлении, говорить на одном и том же языке, верить в одно и то же? Отчего их души снедает такой страх перед возможностью быть иным, жить «не правильно», быть не таким, как все?

Ну вот, она и здесь столкнулась со страхом. Впрочем, это скорее ее проблема, не аканцев.

Хозяйка гостиницы сидела на крыльце в своем огромном кресле, и обе женщины быстро обменялись тем самым запретным приветственным жестом — сложили руки под сердцем и поклонились друг другу. Желая завязать разговор, Сати сказала:

— Мне очень нравятся те травяные чай, которыми вы меня угощаете! Гораздо больше, чем здешний акакафи.

Видимо, в ответ на это крамольное заявление Изиэзи сперва хотела, как и Аптекарь, шлепнуть одной рукой по подлокотнику кресла, а второй — себя по губам, но воздержалась, хотя рука ее все равно предательски вздрогнула, и промолвила лишь:

«Ax!» — с тем самым, уже знакомым Сати, выражением, с каким это «ах!» произносили и Акидан, и Аптекарь. Затем, помолчав, Изиэзи осторожно заметила, несколько редуцировав неуклюжее словечко:

— Но ведь акафи привозят из вашей страны, верно?

— Да, у нас на Земле, то есть на Терре, многие пьют нечто подобное. Но у меня на родине люди предпочитают другие напитки.

Изиэзи явно была озадачена, и взгляд у нее стал напряженным. Видимо, тема акакафи была чрезвычайно опасной.

Господи, да здесь говорить почти на любую тему — все равно что ходить по минному полю, подумала Сати. Что ж, придется разговаривать между взрывами. И она спросила:

— Но ведь и вам, похоже, этот напиток не слишком-то нравится?

Изиэзи только поморщилась и воздела очи к небесам. Потом довольно долго молчала и наконец, словно решившись, честно ответила:

— Людям он вреден: жизненные соки высушивает, нормальное кровообращение нарушает, работе желудка тоже мешает… Людей, которые пьют акафи, сразу видно: руки дрожат, сердце колотится. Да, впрочем, они и сами в этом признаются. Во всяком случае, раньше признавались. В прежние времена. Еще моя бабушка об этом говорила. Но теперь все только его и пьют. Это же одно из первых правил, вы ведь знаете… И правила эти не вчера ввели. Только старики акафи не пьют. А современным людям он нравится.

Говорит осторожно, чуть смущенно, но убеждена в своей правоте, думала Сати.

— Мне тоже сперва не понравился тот чай, который вы мне на завтрак подали. Но потом я его распробовала — и он оказался очень приятным. Как он называется? И какое действие оказывает?

Лицо Изиэзи прояснилось, и она с явным облегчением сказала:

— Это безит. Благодаря ему в организме начинается движение жизненных соков, объединяются защитные силы, а кроме того, он очищает печень от шлаков.

— Так вы… хорошо знаете травы? — догадалась Сати, не знавшая слова «травник».

— Ах!

Мина взорвалась совсем рядом; она, правда, была небольшая, но все же довольно опасная. Что ж, предупреждение получено.

— Людей, которые хорошо знают травы и умеют их использовать, у меня на родине очень уважают и ценят, — сказала Сати. — Многие из них считаются редкими специалистами и успешно лечат людей.

Изиэзи не ответила, но лицо ее еще больше просветлело, морщины разгладились.

И, когда Сати уже отвернулась от нее, собираясь войти в дом, она вдруг сказала:

— Через несколько минут у меня занятия…

— Занятия? — Сати удивленно смотрела на неподвижные ноги Изиэзи.

— Если у вас есть свободное время и вы хотели бы к нам присоединиться…

Корпорация уделяла огромное внимание физической культуре «производителей-потребителей» своего государства. Каждый житель Довза-сити посещал какой-нибудь гимнастический зал или фитнес-клуб. Несколько раз в день из динамиков раздавалась громкая ритмичная музыка, и бодрый голос начинал командовать: «Раз-два!» — и тотчас рабочие заводов и фабрик, чиновники различных учреждений, творческие работники и учащиеся заполняли улицы и дворы и все вместе начинали прыгать, приседать, делать наклоны и вращать бедрами в такт музыке. Будучи инопланетянкой, Сати всегда старалась избегать этих упражнений, но сейчас, глянув на Изиэзи повнимательней, она сразу же ответила:

— Да, конечно, с удовольствием!

И прошла в дом, чтобы водрузить на самое почетное место в ванной комнате прелестный маленький горшочек, подаренный ей Аптекарем, и сменить плотные легинсы на свободные шорты, более подходящие для спортивных занятий. Когда она снова вышла на крыльцо, Изиэзи как раз пересаживалась с помощью костылей в маленькое кресло на колесах, снабженное электромотором. Это было, разумеется, изделие все той же марки «Марш к звездам» Сати похвалила дизайн, но Изиэзи заметила пренебрежительно:

— Да, на ровных местах едет неплохо, — и двинулась вверх по щербатой мостовой. Кресло подозрительно поскрипывало и покачивалось на ходу, и Сати старалась вовремя подтолкнуть его, как только встречалось очередное препятствие, а препятствия здесь попадались буквально через каждые два шага Вскоре Изиэзи остановилась перед невысоким строением с узкими окнами под крышей и огромными двустворчатыми дверями. Одна створка была красной, вторая синей, а наверху было нарисовано нечто вроде облаков; собственно, о том, какой краской были выкрашены двери когда-то, можно было лишь догадываться: сейчас она просвечивала призрачным розовым и серовато-синим сквозь несколько слоев грубо положенной побелки. Изиэзи распахнула двери настежь и въехала внутрь. Сати последовала за ней.

Разумеется, после яркого солнечного света ее со всех сторон обступила густая, как в колодце, тьма, но она уже начинала привыкать к этим неожиданным переменам в освещении и специально немного помедлила у порога, чтобы глаза успели привыкнуть к полумраку. Потом она заметила, что Изиэзи тоже остановилась и жестом показывает ей, что нужно снять обувь и поставить ее на полку, где уже красовался длинный ряд одинаковых черных матерчатых туфель фирмы «Марш к звездам». Затем Изиэзи, ловко съехав по пологому пандусу, остановила кресло у стоявшей вдоль стены скамьи, пристегнула его к стене, а сама пересела на скамью. Прямо от скамьи начиналось огромное пространство зала с полом, сплошь покрытым спортивными матами; дальняя стена зала терялась во мгле.

Сати с трудом различала силуэты людей, сидевших на матах со скрещенными ногами, точно они готовились к медитации. Рядом с Изиэзи на скамье был только один человек — какой-то одноногий мужчина. Изиэзи, явно сосредотачиваясь, некоторое время молчала, потом отложила в сторону свои костыли, посмотрела на Сати и похлопала рукой по мату рядом с собой. Сати успела заметить, как дверь снова быстро приотворилась и тут же закрылась — видимо, вошел кто-то еще, и по лицу Изиэзи вдруг промелькнула улыбка. Оказалось, что улыбка у нее просто прелестная и какая-то трогательная.

Сати уселась, скрестив ноги, и положила руки на колени. Довольно долго вокруг не происходило ровным счетом ничего. Это было совсем не похоже на «зарядку», которую ей неоднократно доводилось наблюдать в Довза-сити. Люди продолжали приходить — по одному, по два. Когда глаза Сати окончательно привыкли к темноте, она увидела, что помещение очень просторное и находится, видимо, существенно ниже уровня земли, скорее всего это нечто вроде полуподвала. Длинные узкие окна, расположенные практически у самого потолка, были из толстого голубоватого стекла, которое плоховато пропускало свет. Потолок вздымался куполом; Сати с трудом различила нескольких арочных конструкций, темные балки и, стараясь унять собственное любопытство, перестала смотреть по сторонам, сосредоточилась и стала дышать ровно и глубоко, прилагая максимум усилий, чтобы не заснуть.

К сожалению, начиная медитацию, она всегда погружалась в некое подобие дремоты, и когда она заметила, что сидевший к ней ближе других мужчина начинает то увеличиваться, то уменьшаться, как те идеограммы на стене у Аптекаря, это ее почти не удивило. Стряхнув сонное оцепенение, она села попрямее и увидела, что этот человек, делая равномерные вдохи и выдохи, медленно поднимает над головой руки так, что они в итоге соприкасаются тыльными сторонами ладоней. Изиэзи и некоторые другие в зале делали то же самое и примерно в том же ритме. Эти спокойные бесшумные движения были похожи на пульсацию медуз в темной воде аквариума. Сати тоже стала поднимать и опускать руки. И повсюду в зале люди вразнобой начинали делать те же упражнения, каждый в соответствии со своим ритмом дыхания, но все одинаково неторопливо. Затем следовали периоды краткого отдыха, и снова начинались пульсирующие движения — спокойно распрямиться, расслабиться, расправить все тело и вновь собраться в комочек… Фигуры людей в полумраке действительно то уменьшались, то увеличивались, покачиваясь в собственном ритме, точно водоросли, но тем не менее следуя все же какому-то общему ритму, какой-то тихой мелодии или песне без слов, песне-дыханию, вообще, казалось, не имевшей конкретного источника звука. Вдруг на другом конце зала одна из фигур стала медленно расти, расти, белая, волнистая… Кто-то (мужчина или женщина?) поднялся на ноги, продолжая делать все те же движения руками и одновременно наклоняясь всем туловищем вперед и назад, вправо и влево. Еще двое или трое поднялись, изгибаясь и извиваясь так, словно были лишены костей, но ни разу не оторвав ног от пола и еще больше напоминая водоросли или загадочные морские существа анемоны, а едва слышное бесконечное пение пульсировало, точно шепот морской пучины, точно набегающие и отступающие от берега волны…

В глаза вдруг ударил резкий белый свет, послышался громкий шум, грохнула дверь — словно ураганом снесло крышу. Под потолком вспыхнули голые странной прямоугольной формы лампочки, свисавшие с запыленных балок. Сати испуганно замерла, а остальные, наоборот, повскакали на ноги и принялись прыгать и скакать под чью-то громкую команду: «Раз-два! Раз-два!». Сати оглянулась в поисках Изиэзи и увидела, что та по-прежнему сидит на своей скамье и тоже дергается, как марионетка, ударяя воздух стиснутыми кулачками: «Раз-два! Раз-два!» Команды подавал тот одноногий, что сидел на скамье рядом с Изиэзи; он же отбивал ритм, колотя по скамье своей культей.

Перехватив растерянный взгляд Сати, Изиэзи жестом велела ей встать.

Сати встала, послушная, но исполненная отвращения. Достигнуть такой красивой групповой медитации и вдруг все разрушить этим идиотским кривлянием! Да что же это за народ такой?!

По пандусу спускался какой-то мужчина в сопровождении двух женщин; все трое были в одинаковой сине-коричневой форме. Советник! И смотрел он прямо на нее.

Она так и застыла; и люди вокруг нее тоже стояли абсолютно неподвижно, но дышали все еще тяжело.

Никто не проронил ни слова.

Запреты на «рабские» приветствия, на любую нормальную фразу, которая как бы отмечает твой приход или уход, оставляли этакие дыры в ткани общественного развития, даже не дыры — пропасти, которые можно было преодолеть лишь с огромным усилием. В городах аканцы давно — уже несколько поколений — взрослели в условиях этого искусственного отчуждения и теперь, без сомнения, даже его не ощущали, но Сати чувствовала это отчуждение постоянно; и люди в этом зале, кажется, тоже. Неловкая пауза, напряженное молчание, возникшее из-за появления в зале троих в сине-коричневой форме, свидетельствовали об этом. Люди не знали, как нарушить эту странную тишину. Первым опомнился одноногий; откашлявшись, он бодро сообщил:

— Видите ли, мы занимаемся по учебнику аэробики, исключительно заботясь о здоровье производителей-потребителей нашего Корпоративного государства!

Женщины, сопровождавшие Советника, с кислым видом переглянулись: «Ну-что-я-тебе-говорила!» — а Советник, продолжая стоять на пандусе и возвышаясь над залом, обратился к Сати:

— Значит, вы приехали сюда, чтобы аэробикой заниматься?

— У меня на родине есть очень похожий курс гимнастических упражнений, — спокойно ответила она, вложив в это деланное спокойствие все презрение, которое в данный момент испытывала к Советнику, — и я была очень рада, когда обнаружила, что эта группа производителей-потребителей занимается по той же программе. Физические упражнения, как известно, приносят наибольшую пользу, когда их делают вместе, при наличии общей заинтересованности в результатах. Во всяком случае, у нас на Терре это именно так. А кроме того, я надеялась выучить здесь некоторые новые для меня движения, которые любезно показали мне эти милые и доброжелательные люди.

После минутной паузы Советник, так ничем и не выразив своего отношения к словам Сати, повернулся и двинулся вверх по пандусу следом за женщинами в сине-коричневой форме. Он остановился только в дверях; обернулся и посмотрел в зал, явно желая знать, что она будет делать дальше.

— Продолжаем! — крикнул одноногий. — Раз-два! Раз-два! — И все с удвоенной энергией принялись лупить кулаками невидимого врага и лягать его ногами. Это продолжалось минут пять или десять. Сати прямо-таки задыхалась от злости, но постепенно, в результате этих дурацких упражнений, ярость ее выкипела без остатка, и ей захотелось смеяться, чтобы смех уничтожил последний отвратительный привкус пережитого унижения.

Когда занятия закончились, Сати вкатила кресло Изиэзи по пандусу, отыскала свои башмаки и обулась. Советник все еще стоял в дверях, и она улыбнулась ему.

— А вы не хотите к нам присоединиться? — любезно предложила она.

Он посмотрел на нее — невозмутимо, оценивающе. Ее предложения он будто вовсе не слышал. Сейчас на нее смотрела сама Корпорация.

И Сати почувствовала, что ее собственный взгляд непроизвольно меняется, что она смотрит на Советника не с веселым равнодушием, а с откровенным презрением и недоверием, даже, пожалуй, с отвращением, словно перед ней этакий небольшой, но удивительно мерзкий монстр, точнее монстрик, не очень страшный и довольно примитивный. Ох, снова ошибка! Так нельзя! Но было уже поздно, и ей ничего больше не оставалось, как пройти мимо Советника на улицу, уже полную вечерней прохлады.

На обратном пути она сама толкала кресло Изиэзи, старательно объезжая все неровности на довольно-таки крутом спуске. Ей хотелось отвлечься, забыть о той оплошности, которую она допустила. Разве можно было показывать этому типу ненависть, которую он пробудил в ее душе!

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили, что оно неплохо по ровной местности ездит, — заметила Сати, толкая кресло.

— Да нет… здесь… никакой… ровной местности, — странно запинаясь промолвила Изиэзи, качнувшись вперед и, чтобы удержаться, схватившись за подлокотники. И, не найдя слов, лишь указала Сати на уходившую в невидимые выси, сиявшую белым и золотым отвесную стену Силонг, вздымавшуюся над крышами и холмами, уже тонувшими в густеющих сумерках.

Когда они поднялись наконец на крыльцо и закрыли за собой дверь, Сати сказала:

— Надеюсь, что вскоре снова смогу принять участие в ваших занятиях.

Изиэзи только слабо махнула рукой, что могло быть истолковано и как вежливое согласие, и как безнадежная попытка извиниться.

— Мне, правда, тихая часть урока гораздо больше понравилась! — улыбнулась Сати и, не получив в ответ ни слова, ни улыбки, сказала уже серьезно:

— Я действительно хочу научиться делать эти упражнения. Они просто прекрасны! И у меня такое ощущение, что в них есть некий скрытый смысл…

Изиэзи не отвечала.

— А может быть, — продолжала Сати, — у вас есть книга, в которой эти упражнения описаны? Я бы с удовольствием потренировалась. — Ее вопрос, она это чувствовала, звучал одновременно и до смешного осторожно, и до неприличия грубо.

Изиэзи лишь молча обвела рукой свою гостиную: стандартный неовизор тупо глядел на них из угла; рядом с ним были стопкой сложены видеокассеты, издаваемые Корпорацией в дополнение к учебным пособиям, комплект которых каждый год выдавался заново; все это порой доставлялось просто к дверям — поток общеобразовательной информации, полной предостережений и разнообразных лозунгов и призывов. Служащих и учащихся часто подвергали различным проверкам, экзаменуя по материалу, содержащемуся на этих кассетах, для чего довольно регулярно устраивались специальные сессии — порой прямо на рабочих местах — в учреждениях и учебных заведениях. «Болезнь не извиняет невежества!» — вещал хорошо поставленным, «корпоративным» голосом диктор, например, в телепередаче для больниц, предлагая госпитализированным чиновникам «в свободное время» заняться, скажем, отливкой пластиковых форм. «Здоровье — это работа, а работа — это здоровье?» — пел хор на видеокассете под названием «Труд с большой буквы». Большая часть литературы, которую Сати удалось изучить, состояла из дидактических отрывков художественной прозы и такой же поэзии, так что она недобрым взглядом окинула стопку кассет в гостиной Изиэзи.

— У меня есть только руководства и учебники из Министерства здравоохранения, — еле слышно пробормотала Изиэзи.

— Нет, я имела в виду книгу, которую могла бы почитать у себя в комнате перед сном, — пояснила Сати.

— Ax! — На этот раз мина взорвалась прямо под ногами. Воцарилось молчание. — Йоз Сати, — прошептала потрясенная Изиэзи, — но книги…

И снова повисло тяжкое молчание.

— Не бойтесь, я совсем не хочу подвергать вас ненужному риску, — прошептала в ответ Сати, удивляясь тому, что и сама испуганно шепчет.

Изиэзи только плечами пожала: риск? ну и что? все на свете — сплошной риск!

— Этот Советник, похоже, меня преследует! — сердито пожаловалась Сати.

Изиэзи, молча покачала головой: ах, нет, нет!..

— Они часто приходят на наши занятия, — сказала она уже громче. — Но это ничего. У нас есть человек, который следит за дверями и вовремя включает свет. И тогда мы сразу… — Изиэзи устало взмахнула руками и пару раз ударила кулачками несуществующего врага: раз-два!

— Скажите, йоз Изиэзи, а каково наказание?

— За что? За то, что мы делаем старинные упражнения? За это могут отправить на профилактику. Или лишить лицензии. А может быть, просто заставят пойти в Префектуру или в школу и засесть там за учебники.

— А если книгу найдут? Если узнают, что ты читаешь книги?

— Э-э-э… Старые книги?

Сати кивнула.

Изиэзи отвечать не спешила; долго сидела в своем кресле, нахохлившись и глядя в пол, потом наконец прошептала:

— Могут быть большие неприятности. Сати стояла с нею рядом. Свет за окнами уже померк, и лишь отвесная стена Силонг светилась на фоне темных небес приглушенным ржаво-оранжевым светом. А над этой стеной высилась, все еще ярко горя золотым огнем, острая вершина великой Горы.

— Но я знаю старинную письменность и умею читать старинные книги! — страстно заверила Сати свою хозяйку. — И я очень хочу побольше узнать о ваших старинных обычаях и многому у вас научиться. Но я, разумеется, совсем не хочу, чтобы вы из-за меня потеряли лицензию! Может быть, вы могли бы послать меня к такому человеку, для которого риск не столь велик? Который не является, скажем, единственным кормильцем в семье? Которому не нужно содержать юного племянника?

— Акидан? — с каким-то странным выражением переспросила Изиэзи и как будто встрепенулась. — О, Акидан может отвести вас прямо к самым корням! — И тут она все-таки хлопнула одной рукой по подлокотнику кресла, а другой — себя по губам. — Слишком уж много всего запрещено! — пробормотала она, не отрывая пальцев от губ и посматривая на стоявшую рядом Сати почти лукаво.

— И забыто?

— Люди помнят… Люди знают, йоз. Но сама я почти ничего не знаю. Сестра моя знала. Она была образованная. Я — нет. Но я знаю кое-кого… из образованных… Вот только как далеко вы хотите пойти?

— «Куда бы милостивые провожатые мои ни повели меня», — сказала Сати. Это была фраза не из «продвинутого курса» грамматики, а из той книги, от которой при пересылке осталось всего несколько страниц, с той самой страницы, на которой изображен был человек, удивший рыбу с горбатого мостика, а под рисунком сохранились стихотворные строчки:

Куда бы милостивые провожатые мои

Ни повели меня,

Пойду я всюду с легким сердцем,

И в пыли дорожной за нами не останется следа…

— Ax! — промолвила Изиэзи. Нет, это не «мина» взорвалась: она просто протяжно вздохнула.

Глава 4

Но ведь если Советник будет продолжать за ней следить, то она никуда не сможет пойти, ничего не сможет узнать без ущерба для местных жителей! Мало того, она и сама может попасть в беду. А он здесь определенно для того, чтобы следить за нею. Да он, собственно, так и сказал ей, просто надо было сразу прислушаться к его словам. Как же много времени ей понадобилось, чтобы наконец уразуметь: чиновники Корпорации не путешествуют на паромах! У них нет на это времени; они пользуются авиатранспортом Корпорации. В очередной раз ее подвела нелепая убежденность в собственной незначительности; именно это помешало ей понять, зачем столичному Советнику понадобилось плыть на пароме в Окзат-Озкат, помешало вникнуть в смысл его предупреждений.

Не прислушалась она и к словам Тонга Ова об очень важной роли, которую она, Сати, играет, обозначая присутствие Экумены на планете Ака, вне зависимости от того, нравится ей эта роль или нет. Да и Советник внушал ей — а она не слушала, не слушала! — что Корпорация уполномочила его всячески препятствовать Наблюдателям Экумены, а значит, и ей, Сати, вести расследования по выявлению сущности реакционных настроений в обществе и «гнилой идеологии прошлого».

Собака, роющаяся в могиле, — вот как он ее себе представляет! «Держи подальше пса, что с людьми дружит, не то из могилы он выроет все наружу…»

— У тебя англо-индийские корни, — говорил ей дядя Харри, сверкая яростными и одновременно печальными глазами из-под седых кустистых бровей. — Ты должна знать и Шекспира, и «Упанишады». Ты должна знать Бхагаватгиту и поэтов Озерной школы!

И она знала. Она знала поэзию даже слишком хорошо; знала слишком много стихов, слишком много горя и вообще всего слишком — куда больше, чем нужно было бы знать нормальному человеку. И она решила постараться стать невежественной. Отправиться в такое место, где не знала бы ничего, ничего не понимала бы. И ей это удалось! Да еще как удалось!

После долгих и печальных раздумий в своей тихой и уютной комнате, после многократных приступов тревоги и нерешительности, после нескольких дней полного отчаяния, она все же послала Тонгу Ову свой первый отчет — который, как бы случайно, наверняка попал также в Управление общественным порядком, в Министерство социокультуры и бог его знает в какие еще учреждения Корпорации, всегда перехватывавшие всю корреспонденцию, приходившую в офис Тонга. Сати понадобилось два дня, чтобы написать две странички отчета. Она описала в нем путешествие на пароме, город Окзат-Озкат и его окрестности, упомянула о новых великолепных кушаньях и дивном горном воздухе. И под конец испросила разрешения немного продлить свои каникулы, оказавшиеся не только чрезвычайно приятными, но и очень познавательными, хотя и пожаловалась, что ей несколько мешает излишняя опека одного столичного чиновника, который всячески препятствует ее общению с местными жителями.

Корпоративное правительство Аки, вынужденное все и вся держать под жестким контролем, всячески стремилось тем не менее доставить удовольствие своим гостям из Экумены и произвести на них благоприятное впечатление. Старалось СООТВЕТСТВОВАТЬ — так сказал бы дядя Харри. Посланник Экумены весьма ловко использовал этот второй мотив в поведении своих гостеприимных хозяев, стараясь с его помощью несколько расширить удушающие рамки первого. Однако письмо Сати могло создать Тонгу некоторые проблемы. Ему и так уже позволили послать своего Наблюдателя в районы, населенные примитивными аборигенами, и совершенно естественно, что для наблюдения за Наблюдателем они отрядили опытного чиновника.

Сати ждала ответа от Тонга со все возрастающей уверенностью, что он будет вынужден отозвать ее назад, в столицу. Мысли об этом заставили ее осознать, до чего ей не хочется уезжать из этого маленького горного городка. В последние три дня она много ездила на попутках от одной фермы к другой, поднимаясь все выше и выше вдоль шумной и полной юных сил реке с льдисто-голубой водой, которая, причудливо петляя, спускалась с вершины Силонг. Сати старательно записывала рецепты тех изысканных блюд, которые готовила для нее Изиэзи, но «гимнастикой» заниматься с нею пока больше не ходила; зато много беседовала с Акиданом — о занятиях в школе, об успехах в спорте. На улице она также старалась больше не останавливаться и с незнакомыми людьми в разговоры не вступала — в общем, вела себя на редкость невинно и совершенно «по-туристски».

С первых же дней своего пребывания в Окзат-Озкате она стала хорошо спать, избавившись наконец от мучительных мысленных путешествий в прошлое, которые в клочья рвали ее сон в Довза-сити. Но сейчас, ожидая ответа от Тонга, она снова стала по ночам возвращаться в свой земной дом и после этих видений долго вглядывалась в кромешную тьму, не в силах снова заснуть.

В первую ночь ей приснилось, что она вместе с родителями смотрит по неовизору выступление Далзула. Ее отец, известный невролог, давно уже отключил ненавистную голографическую приставку, и неовизор превратился в самый заурядный телевизор. «Лгать телу гораздо хуже, чем мучить его», — ворчал отец, очень похожий в эти минуты на дядю Харри. Сати выросла в деревне, где никаких особых электронных средств массовой информации не было, если не считать радио и огромного допотопного телевизора с двумя динамиками, стоявшего в зале ратуши, так что по голо-приставке совсем не скучала. Услышав слова отца, она отложила свои конспекты и повернулась к экрану, чтобы посмотреть на Посланника Экумены. Далзул стоял на балконе Санктума, а по обе стороны от него — Отцы-основатели.

Собравшаяся на площади огромная толпа людей, отражаясь в зеркальных масках Отцов, казалась маленьким ярким пятнышком. Солнечные лучи играли в удивительно светлых волосах Далзула. «Ангел», «Вестник бога», «Святой Посланник» — так его теперь называли. Мать хмурилась и ворчала, слыша подобные прозвища, но следила за выступлениями Посланника очень внимательно, напряженно вслушиваясь в его слова — не менее внимательно, чем юнисты. Впрочем, Далзула внимательно слушали все. Ему как-то удавалось вселить в души людей — верующих и неверующих, — надежду, причем с помощью одних и тех же слов.

— Я и хотела бы ему не верить, — говорила мать, — да не могу. Ведь он, похоже, собирается привести к власти мелиористов^[1], наших Отцов-основателей. И при этом явно намерен освободить нас! Невероятно!

А Сати как раз всему этому верила легко. От дяди Харри, из разговоров в школе, благодаря собственному опыту и убеждениям (видимо, врожденным) она знала, что правление Отцов, при котором она прожила почти всю свою жизнь, было полнейшим безумием. Юнизм послужил паническим ответом на страшные годы голода и эпидемий и был создан в некоем приступе глобальной вины и истерического искупления грехов, который грозил перерасти в финальную чудовищную оргию насилия. И вдруг на Землю явился Далзул, точно ангел из рая небесного, и своим волшебным ораторским искусством разом превратил разрушительный пыл верующих во всепрощение и заботу о ближнем, а стремление к массовым убийствам — в братские объятия. Теперь нужно было лишь время, чтобы с помощью крошечной гирьки удержать в равновесии бушующий мир. Обретя мудрость у своих хейнских учителей, тысячу раз переживавших подобные ситуации за свою бесконечную историю, Далзул, обладая, кроме того, изощренным умом своих белых земных предков, сумел убедить всех, что предлагаемый им путь — единственно возможный. Ему достаточно было коснуться пальцем чаши весов — и слепое поклонение фанатиков превратилось в некую универсальную любовь, тоже, впрочем, абсолютно слепую. Однако мир и разум вернулись на Землю. Теперь Терре предстояло вновь занять подобающее место среди мыслящих миров Экумены. Сати тогда было двадцать три, и она легко поверила, что это так и будет.

В День Свободы и Независимости были открыты все границы экуменических поселений, были сняты все ограничения для неверующих, уничтожены все запреты на средства связи, на книги и одежду, на путешествия куда бы то ни было, отменено обязательное поклонение богу… Все кончилось! Жители индийской общины высыпали из своих квартир и магазинов, из школ и колледжей на улицы Ванкувера, окутанные пеленой дождя.

Честно говоря, люди не знали, что им делать дальше; они слишком долго прожили в настороженном молчании и притворной скромности, смиренно слушая проповеди Отцов, которые правили ими и имели полное право шумно веселиться, а чиновники от веры тем временем грабили народ, конфискуя чужое имущество, осуществляя безжалостную цензуру, угрожая и наказывая. И в течение долгого времени только верующие имели право собираться в огромные толпы и, ликуя, дружно славословить Отцов-основателей и устраивать в их честь праздничные шествия, а неверующим оставалось лежать носом в землю и разговаривать шепотом.

Но в тот день дождь все-таки кончился, и люди вытащили на улицу свои гитары, ситары и саксофоны, зазвучала музыка, песни, начались танцы… И тут из-за низких, тяжелых туч вдруг брызнули лучи солнца, огромного, золотого, и этот немыслимый танец стал еще веселее. Танец рухнувшей веры. На площади МакКензи Сати заметила девушку, которая затеяла настоящий хоровод. У девушки были тяжелые черные блестящие волосы и кожа цвета слоновой кости; явно полукровка сино-канадского происхождения. Очень веселая, шумливая, уверенная в себе; звонкий смех ее напоминал звуки медного колокольчика. Она всех в хороводе заразила своим весельем, и Сати присоединилась к этой веренице веселых и счастливых людей, а парнишка, что аккомпанировал им на концертино, показался ей вдруг просто потрясающим музыкантом. В одной из фигур только что придуманного танца Сати и черноволосая девушка сошлись лицом к лицу и взялись за руки. Сперва засмеялась одна, затем — вторая. И весь вечер, всю ночь до рассвета они не размыкали рук…

Странно, но сразу после этих воспоминаний Сати уснула — спокойная, ничуть не встревоженная. В этой тихой комнате с высоким потолком она теперь всегда спала таким здоровым, крепким сном.

На следующий день ей удалось подняться по течению реки выше обычного, и домой она вернулась поздно, очень усталая. Она поужинала вместе с Изиэзи, немного почитала и разложила свою постель.

Но стоило ей выключить свет, как она снова очутилась в Ванкувере — через день после того праздника.

Они с Пао тогда отправились на прогулку за город, в холмистый Нью-Стэнли-парк. Там еще сохранились большие деревья; они казались прямо-таки огромными, потому что за последние десятилетия большая часть растительности в окрестностях парка погибла, как и повсюду на Земле, из-за чрезмерного загрязнения окружающей среды. Это ели, объяснила ей Пао. Ели обыкновенные и ели Дугласа. Когда-то здешние горы казались просто черными, так густо их склоны поросли елями.

— Представляешь, мохнатые и совершенно черные склоны! — Голос у Пао был чуть хрипловатый, и Сати тут же увидела перед собой огромные черные леса, тяжелые блестящие черные волосы…

— Ты здесь выросла? — спросила она. Потому что они еще не успели почти ничего друг о друге узнать, и Пао ответила:

— Да. Но теперь хочу как можно скорее отсюда убраться. И как можно дальше!

— Куда же?

— На Хейн! Или на Be, или на Чиффевар, на Верел, на Йове-Верел, на Гетен, на Уррас-Анаррес, на О — да куда угодно!

— На О, О, О! — подхватила Сати со смехом и чуть не плача от радости, потому что Пао вслух высказала ее собственную тайную мольбу, которую она повторяла, точно магическую мантру. — И я тоже туда хочу! Я тоже туда собираюсь!

— Так ты уже учишься в Центре?

— На третьем курсе.

— А я только на первом.

— Ну так догоняй! — весело предложила Сати. И Пао почти догнала ее, сдав материал трех курсов за два года. Через год Сати закончила обучение в Экуменическом Центре и еще на год осталась в аспирантуре, одновременно преподавая грамматику хейнского языка начинающим студентам. Даже когда ей пришлось уехать в Экуменическую школу в Вальпараисо, они с Пао расстались всего на восемь месяцев, но и за эти восемь месяцев виделись дважды: Сати прилетала в Ванкувер на каникулы; вот и получились четыре месяца, а потом еще четыре. И после этого они уже никогда не расставались; они учились вместе в Экуменической школе и готовились вместе побывать во многих неизведанных мирах. «Мы будем заниматься любовью на такой планете, — говорила Пао, — даже имени которой еще никто не знает и которая отстоит от нас на тысячу световых лет!» И смеялась своим очаровательным ликующим смехом, который возникал где-то у нее внутри, в ее «тан-тьен-тамми», как она это называла, и вырывался наружу так бурно, что заставлял ее трястись и раскачиваться из стороны в сторону. Она часто смеялась даже во сне. И Сати всегда просыпалась, слыша этот тихий и радостный смех, а утром Пао непременно объясняла, что ей снились ужасно смешные сны, и снова начинала смеяться, пытаясь пересказать эти сны.

Они продолжали жить в той самой квартире, которую нашли и сняли через две недели после объявления Свободы; в своей любимой грязноватой квартирке на первом этаже на Суши-стрит — Суши, потому что там было целых три японских ресторана, где подавали суши. Квартира была двухкомнатная; в одной комнате пол от стены до стены был застелен футоном, а во второй имелись: камин, раковина для умывания и пианино с четырьмя немыми клавишами (колки давно выпали), которое досталось им в придачу к квартире, ибо было слишком разбитым, чтобы его ремонтировать, но слишком дорогим, чтобы просто выбросить его на помойку. Пао играла на нем бравурные вальсы с «дырками» в пассажах, а Сати тем временем готовила индийские кушанья. Сати читала наизусть стихи Эснанаридарата из Даранды и чистила миндаль, а Пао жарила рис по-китайски. Однажды у них в кладовой родила потомство мышь, и они долго спорили о том, что делать с новорожденными. Не обошлось без обмена «позорными пятнами», которые легко было отыскать в истории каждого из великих этносов: Сати обвиняла китайцев в жестокости, потому что они обращаются с животными как с бесчувственными тварями, а Пао твердила о скрытой зловредности индусов, которые кормят священных коров, позволяя собственным детям умирать от голода. «Я не стану жить вместе с мышами!» — кричала Пао. «А я не стану жить вместе с убийцей!» — кричала ей в ответ Сати. В итоге мышата подросли и стали совершать бандитские набеги на кухню. Сати купила подержанную мышеловку. Они ловили мышей одну за другой и выпускали их в Нью-Стэнли-парке. Мышка-мать попалась последней, и когда они ее освободили, то спели:

Благословит тебя господь, любящая мать,

И от верного супруга сможет сына дать.

Ты же, к мужу прилепившись, чистоту храни,

Святы пусть и непорочны будут наши дни.

Пао знала невероятное множество подобных юнистских гимнов и для любого события могла подобрать подходящий.

А потом Сати заболела. Это был какой-то новый вирус гриппа, ставшего поистине страшным недугом, ибо многие его штаммы не поддавались лекарствам и были смертельно опасны для людей. Она хорошо помнила, какой ужас охватил ее, когда по дороге домой в переполненном автобусе голова у нее прямо-таки раскалывалась, а когда она наконец добралась до дому, то никак не могла поймать в фокус лицо Пао. Пао ухаживала за подругой день и ночь и, когда температура наконец спала, заставила ее пить китайские целебные чаи, отвратительный вкус которых напоминал плесень, а запах — мочу. Слабость долго не оставляла Сати, и она, медленно возвращаясь к жизни, часто лежала на футоне, тупо уставившись в грязный потолок и ощущая в душе мир и покой.

Эта эпидемия гриппа унесла жизнь ее старенькой тетушки, и та ,наконец, сумела вернуться в родную деревню. Когда Сати окрепла и собралась навестить родителей, то уже на пороге родного дома ей стало не по себе: странно, мать и отец были на месте, а тетушки не было! Сати все казалось, что старушка вот-вот покажется в дверях… А может, она притаилась в своем излюбленном кресле, завернувшись, как в кокон, в потрепанный плед? Мать отдала Сати тетушкины браслеты — шесть бронзовых на каждый день и два золотых, парадных. Хрупкие маленькие колечки, в которые Сати никогда не сумела бы протиснуть руку. Она подарила их Лакшми для ее маленькой дочки: пусть носит, когда немного подрастет. «Не держись за вещи, — всегда повторял дядя Харри. — Вещи тянут человека вниз. А человек должен жить, высоко подняв голову, и в голове держать только то, что этого достойно». Он и сам всегда придерживался этой заповеди. Но Сати все-таки оставила на память тетушкино красно-оранжевое сари из легкой хлопчатобумажной материи, которое совершенно не чувствовалось на теле и, конечно же, не могло «тянуть вниз». Это сари и сейчас лежало на дне ее сумки. Когда-нибудь она, возможно, покажет его Изиэзи. Расскажет о тетушке. Объяснит, как следует носить такую одежду. Женщинам всегда нравится примерять сари. Пао тоже как-то раз, желая развлечь Сати, надела ее старое серебристо-серое сари, но тут же сняла, сказав, что эта одежда слишком похожа на женскую юбку, которая «всем осточертела из-за этих дурацких юнистских законов». Ну а прикрывать одним концом сари грудь Пао так и не научилась: «Все равно наружу торчать будут!» — весело кричала она, выставив напоказ обнаженные груди и прыгая, как сумасшедшая, в придуманной ей самой дикой пляске, которую называла «классическим индийским танцем».

В этот период Сати пришлось пережить еще одно потрясение: ей показалось, что все, что она узнала и выучила за многие месяцы, предшествовавшие болезни, вдруг без следа улетучилось из ее памяти — вся история Экумены, все, даже самые любимые стихотворения, все слова хейнского языка, которым она занималась уже давно и знала очень неплохо. «Что же мне делать, что делать? — в отчаянии шептала она Пао, когда наконец, не выдержав, призналась ей в своих страхах. — Ведь я ровным счетом ничего в памяти удержать не могу!» Пао не стала так уж особенно ее утешать, а просто дала ей возможность выговориться и под конец заявила «Я уверена, что это пройдет. Само собой. Ты вскоре почувствуешь, как все твои знания к тебе возвращаются». И, разумеется, была права. Но Сати знала: все изменилось только после этого задушевного разговора. Уже на следующий день, когда она ехала в автобусе, в памяти ее вдруг вспыхнули, точно яркие костры, начальные строки страстной поэмы «Террасы Даранды»; и она чувствовала, что и все остальные слова этого замечательного произведения тоже там, на месте, не утрачены и не стерты из памяти, а просто ждут в темноте, когда она наконец позовет их. Она купила Пао огромный букет ромашек, и они поставили цветы в ту единственную вазу, которая у них имелась — дешевую, из черной пластмассы — и все вместе оказалось странно похоже на Пао: черное и белое с золотом. И сейчас, в этой тихой комнате перед собой она видела те ромашки и чувствовала рядом теплое тело Пао, всем сердцем ощущала ее присутствие, заполнявшее все пространство вокруг, как это всегда было и там, на Земле, была ли Пао поблизости или нет, даже во время учебы Сати в Вальпараисо, даже когда их разделяли две Америки… Ничто и никогда не могло и не сможет разделить их! «Да не стану я чинить препятствия душам, истинно любящим…» «О, душа моя, истинно любимая моя душа!» — шептала Сати в темноте и чувствовала, как теплые руки обнимают ее. А потом сразу уснула.

* * *

Пришел краткий ответ от Тонга. Точнее, она получила распечатку его письма из Префектуры; письмо принес посыльный в форме и вручил ей лично после длительного ознакомления с номером ее СИО. «Наблюдателю Сати Дас. Считайте свои каникулы началом полевых работ. Продолжайте исследования и непременно ведите запись всех наблюдений, которые сочтете достойными хотя бы малейшего внимания».

Ну что, Советник, получил? Удивленная и ликующая, Сати выскочила на улицу, чтобы полюбоваться ярким, точно праздничный флажок, пиком Силонг и решить, с чего начать.

Собственно, в уме у нее давно уже был составлен длинный список того, о чем ей хотелось бы узнать: принципы здешней медитации; символика красно-синих двустворчатых дверей, на которых нарисованы облака и которые попадаются в городе на каждом шагу, хотя и вымазаны зачем-то побелкой или даже покрашены в другой цвет; значение надписей на стенах в магазинах, аптеках и т.п.; бесчисленные метафоры, связанные с понятием «дерево», которые постоянно используются в разговорах о пище, здоровье и обо всем прочем, что имеет отношение к человеческому телу; возможное существование запрещенных книг; явное наличие некой информационной сети или «паутины», более тонкой и неуловимой, чем электронная, и находящейся вне контроля Корпорации, постоянно державшей всех жителей планеты «под присмотром». Благодаря этой таинственной «системе оповещения» люди в Окзат-Озкате всегда знали про того или иного человека, кто он такой, где находится, куда собирается направиться и чего хочет. Сати постоянно чувствовала это и не раз замечала понимающие взгляды случайно встреченных на улице людей — владельцев лавок, школьников, старух, копавшихся в своих садиках, стариков, что грелись на солнышке… И все же у нее было такое ощущение, что эта всеобщая осведомленность не несет в себе ни капли агрессивности или навязчивости. Скорее это были некие указующие вехи — не путы, не оковы, нет, просто указатели, следуя которым она (отнюдь не случайно!) оказалась тогда возле дома Изиэзи или возле лавки Аптекаря. Теперь откровенная неслучайность этого казалась ей совершенно естественной, хотя она по-прежнему не могла этого объяснить, и абсолютно приемлемой, хотя она и не знала, почему это так.

Теперь, когда Сати обрела свободу, ей сразу же захотелось сходить в лавку Аптекаря. Она поднялась в верхнюю часть города и уже неторопливо шла по узенькой улочке к дверям лавки, когда чуть ли не на ее пороге столкнулась с Советником.

Избавленная от необходимости подчиняться ему, представителю здешней власти, или избегать его, Сати посмотрела на него так, как смотрела тогда, в самый первый раз, на пароме: не глазами затравленной жертвы, столкнувшейся со своим преследователем, а по-женски, по-человечески. Советник был довольно привлекательным мужчиной, стройным, с приятными чертами лица, которое, впрочем, под воздействием неудовлетворенных амбиций, постоянной тревоги и желания выглядеть «авторитетно» превратилось в застывшую маску. Ладно, попробуем иначе, подумала Сати. Не бывает абсолютно испорченных детей! И она первой великодушно приветствовала его:

— Доброе утро, господин Советник!

Это веселое и совершенно дурацкое приветствие эхом отдалось у нее в ушах. Опять ошибка! Он же воспринимает это как элементарную провокацию! Советник, не отвечая, разглядывал ее.

Наконец он откашлялся и произнес:

— Мне было приказано сообщить вам, что вы более не обязаны докладывать мне о своих контактах с местными жителями, а также о планируемых вами путешествиях. Поскольку вы ни на одну мою предшествующую просьбу не отреагировали, я счел необходимым установить за вами дополнительное наблюдение, чтобы иметь возможность защитить вас в случае опасности. Мне говорили, вы жаловались на это? Приношу извинения за излишнюю назойливость и за те неудобства, которые причинили вам я или мои сотрудники.

Он говорил холодно и чуть обиженно, однако с определенным достоинством, и Сати стало даже немного стыдно. Она пробормотала:

— Да нет… мне очень жаль… я вовсе…

— Я еще раз предупреждаю вас, — продолжал он, не обращая на ее лепет ни малейшего внимания и уже более настойчиво, — что кое-кто очень хотел бы использовать вас в своих корыстных целях. И эти люди — отнюдь не живописные реликвии былых времен. Они отнюдь не безвредны. Мало того, они весьма злы и порочны. Они похожи на тот смертоносный осадок, который все равно остается на дне склянки с ядом, даже когда оттуда вылито все содержимое; их слова — это наркотик, который притупляет умы людей в течение десяти тысяч лет! Эти люди упорно тянут нас назад, к состоянию вечного ступора, в безмозглое варварство! Впрочем, с вами они, возможно, будут даже ласковы, но поверьте моим словам: это люди поистине безжалостные. Вы для них всего лишь желанная добыча. Они будут льстить вам, нашептывать на ушко лживые истины, обещать всякие чудеса. Но на самом деле они — враги истины, враги науки! Их так называемое знание — это всего лишь громкие слова, а на самом деле сплошные предрассудки и суеверия. Или, если угодно, фольклор дикого и невежественного прошлого планеты. Кроме того, их деятельность незаконна, их книги и отправляемые ими обряды запрещены. И вы это прекрасно знаете. Так не ставьте мой народ в затруднительное положение перед Экуменой, ибо, если ученый, присланный Экуменой, начнет интересоваться незаконными материалами, начнет участвовать в непристойных, запрещенных законом обрядах… Я прошу вас об одном.., как Наблюдателя, как ученого… — Он запинался, подыскивая слова, и Сати смотрела на него с презрением: она была уверена, что он просто пытается сбить ее с толку, запугать, и эти попытки казались ей абсолютно никчемными, нелепыми, даже гротескными.

— Я — не ученый, — сухо заметила она. — Я просто человек и очень люблю стихи. И вам нет нужды рассказывать мне, какое зло способна принести религиозная одержимость. Я это знаю даже слишком хорошо.

— Нет, — возразил он, — не знаете. — Он то стискивал пальцы, то распрямлял их. — Вы ничего не знаете о том, что мы пережили, что мы некогда собой представляли. И как далеко зашли в своем невежестве. Мы ни за что не вернемся назад, к варварству!

— А вы… Неужели вы совсем ничего не знаете о моей планете? О Терре? — запальчиво спросила она и нахмурилась. Ей вдруг показалось, что вся их беседа не имеет ни малейшего смысла, и для нее, Сати, самое лучшее сейчас — поскорее оказаться подальше от этого тупоголового фанатика. — Уверяю вас, никто из представителей Экумены не имеет намерения вмешиваться в духовную жизнь планеты Ака; во всяком случае, до тех пор, пока нас об этом не попросят.

Он быстро глянул на нее, и глаза его яростно вспыхнули, а в голосе послышалась неожиданная страстность:

— Не предавайте нас!

— Но я и не собиралась…

Он отвернулся, словно скрывая боль или в знак несогласия с ее словами, и, не дослушав, быстро пошел прочь, вниз по улице к центру города.

Сати почувствовала, что ее захлестывает волна гнева и ненависти, и даже испугалась.

С другой стороны, уговаривала она себя, нечего жалеть этого типа. Ведь он говорил совершенно искренне. Фанатики почти всегда говорят и действуют искренне. Глупец, самонадеянный глупец! И он еще пытался объяснить ей, насколько может быть опасна религия! А сам только и способен, что повторять пропагандистские лозунги Корпорации! Интересно, зачем он так старается испугать ее? Да еще и сердится. Скорее всего потому, что начальство направило его по неверному пути, а теперь само же свои приказания и отменило, запретив ему следить за ней и контролировать ее поступки. И это, видимо, оказалось для него настолько нестерпимым, что он даже самообладание на какое-то время утратил. Нет, даже и думать о нем не стоит! Он того явно не заслуживает.

И Сати решительно поднялась на крыльцо той лавчонки, где рассчитывала вновь увидеть Аптекаря и наконец спросить у него, что это за странные двустворчатые двери с облаками.

Но стоило ей войти в лавку, и это сумрачное помещение с высокими потолками и стенами, сплошь исписанными идеограммами, показалось ей частью какой-то иной реальности. Она постояла минутку, словно давая этой реальности возможность включить в себя и ее, Сати, и взгляд ее сразу уткнулся в ту же надпись: «В темном облаке.., спускающемся с небес.., дважды раздвоенная молния, точно дерево, тянется вверх с земли…» Во всяком случае, что-то в этом роде.

На том элегантном горшочке, который она получила от Аптекаря в подарок, был некий орнамент, в котором, как ей показалось, повторялся один и тот же элемент: стилизованная ветка дерева или нечто вроде куста, пока она не догадалась, что это, видимо, вариант того изображения, которое она все время встречала на сине-красных двустворчатых дверях. Когда Аптекарь материализовался наконец из теней, скрывавших дальнюю стену магазина (точно из бездны возник!), Сати положила на прилавок рисунок, скопированный ею с горшочка, и прямо спросила:

— Прошу вас, йоз, объясните мне, что означает этот рисунок?

Аптекарь некоторое время изучал странные символы, потом промолвил своим суховатым тенорком:

— Это очень красивый рисунок, йоз.

— Да, я срисовала его с того горшочка, что вы мне подарили. Скажите, это ведь некий символ, верно? Каково его значение? Важен ли он?

— А почему вы спрашиваете об этом, йоз?

— Я интересуюсь всякими старинными вещами. Старыми мирами. Старыми обществами, старыми обычаями.

Он молча смотрел на нее поблекшими от старости глазами.

— Ваше правительство, — продолжала Сати, использовав старое слово «биединз», что значит «система чиновников», а не «виздестит», то есть «объединенный бизнес», или «корпорация», — насколько я знаю, стремится к тому, чтобы люди учились жить по-новому, не держались за прошлое. — И снова она воспользовалась старинным словом «люди», а не теперешним дурацким термином «производители-потребители». — Однако историков Экумены интересует вся сумма знаний о вашей планете, чтобы иметь возможность передать эти знания грядущим поколениям. И мы, историки, уверены: самые важные знания о настоящем коренятся в прошлом. Как на Аке, так и повсюду во Вселенной.

Аптекарь слушал ее с непроницаемым выражением лица.

Сати поспешила пояснить свою мысль:

— Наш Мобиль, мой непосредственный начальник, попросил меня разузнать все, что я смогу, о ваших старинных обычаях, которых в столице больше не существует, о древнем искусстве Аки, о ее верованиях, о мировосприятии ее обитателей — особенно в те времена, когда на вашей планете еще не появились представители Экумены. Я получила заверения от Советника Министерства социокультуры, что его ведомство не станет вмешиваться в мои исследования и не станет чинить мне никаких препятствий. — Последнее предложение Сати произнесла, испытывая некое мстительное наслаждение. После встречи с Советником у нее остался неприятный осадок, и она винила в этом его. Однако покой, царивший в лавке Аптекаря, и этот полумрак, и слабые ароматы лекарственных трав, и едва различимые старинные надписи на стенах действовали на нее настолько умиротворяюще, что в эти минуты встреча с Советником казалась ей уже далеким прошлым.

Некоторое время молчали оба. Потом тонкий палец старика скользнул по ее рисунку.

— Мы не видим корней, — промолвил он. Сати не поняла, но промолчала — внимательно слушала.

— Это ствол дерева, — сказал старик и показал на рисунке тот элемент, который соответствовал основной части символа, изображенного на сине-красных двустворчатых дверях. — А это ветви и листва, крона дерева. — И он указал на состоящее из пяти примерно равных долей «облако» (точнее, на то, что Сати считала облаком), возвышавшееся над «стволом». — Так же можно воспринимать и человеческое тело, йоз. Это ведь понятно, правда? — Он коснулся собственных бедер, боков, похлопал себя по макушке и слегка улыбнулся. — Вот это — тело мира, йоз. А тело мира — это мое тело. Так что получается два в одном. — Его палец указал на то место, где «ствол» раздваивался. — И каждый из этих двух стволов имеет по три ветви, а все вместе — пять. — Его палец скользнул по пяти долям «кроны». — А пять — это еще и великое множество: листья и цветы, которые умирают и вновь возвращаются к жизни, вновь умирают и вновь возвращаются. Живые существа, люди и животные, звезды. Обо всех этих вещах можно рассказать. Но корней мы не видим. Мы не можем рассказать о них.

— Корни — в земле?..

— Гора — вот корень всего. — Он красивым жестом соединил кончики пальцев, как бы обозначая вершину горы, а потом коснулся сложенными руками своей груди там, где сердце, или чуть выше этого места.

— Гора — корень всего, — повторила она. — А все — это тайна? Старик молчал.

— Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь еще, йоз? — взмолилась Сати. — Расскажите мне о двух, о трех, о пяти… Пожалуйста!

— Это такие вещи, которые сразу не расскажешь, йоз.

— Я готова слушать сколько угодно! Однако я не хотела бы отнимать у вас драгоценное время или как-то вторгаться в вашу жизнь. И я, конечно, не стану просить вас рассказать мне что-то такое, чего вы рассказывать не хотите, что вообще лучше было бы сохранить в тайне.

— Мы все теперь сохраняем в тайне, — прошептал Аптекарь, точно шелестя страницами невидимой книги. — И все же это видно достаточно хорошо. — Он обвел взглядом бесчисленные ящички, стены, от пола до потолка покрытые заклятиями, стихами, формулами, рецептами. Сегодня идеограммы были неподвижны, не увеличивались, не дышали, застыв в полумраке. — Впрочем, большая часть людей теперь не воспринимает это как слова языка; они считают старинные идеограммы ничего не значащими рисунками, нацарапанными на стенах, примитивным орнаментом. Даже полиция их не трогает… Во времена моей матери все дети умели читать. Они могли прочесть любую историю. И Толкователи никогда не прекращали своей работы… В лесах и горах, в городах и деревнях они рассказывали, разъясняли, читали вслух. Но и тогда это было тайной. Тайной начала. Тайной корней. Тайной мироздания. Тайной тьмы. Тайной могилы, йоз. Того места, где начинается жизнь.

Итак, ее обучение началось! И лишь впоследствии она поняла, что началось оно несколько раньше: когда впервые в доме Изиэзи она ощутила на языке вкус настоящей здешней пищи.

* * *

Один из историков Дарранды как-то заметил:

«Учиться верованиям, не веруя, это все равно, что петь песню, не зная мелодии».

Уступчивость, послушание, готовность принять предлагаемые тебе ноты как единственно верные, предлагаемый рисунок роли как единственно возможный — вот основа сценического искусства, перевода и вообще — взаимопонимания. Этот жест не должен быть постоянным, не должен превращаться в состояние души или ума, но и фальшивым он быть не может. Он означает больше, чем временный отказ от неверия во имя того лишь, чтобы досмотреть спектакль до конца, но все же не является истинным обращением в веру. Он чем-то похож на обязательную фигуру в танце. Так учили Сати в Вальпараисо ее учителя, прибывшие туда из многих далеких миров, и у нее никогда не возникало сомнений в справедливости этого учения.

Она прибыла на Аку, чтобы научиться петь песни этого мира, узнать их мелодии, научиться танцевать здешние священные танцы; и вот только сейчас, вдали от бесконечного шума больших городов, начинала она слышать эти мелодии и учиться танцевать под них.

День за днем Сати скрупулезно записывала свои наблюдения, которые то и дело спотыкались Друг о друга, друг другу противоречили, то усиливая предыдущее впечатление, то полностью его отметая. И без конца заставляя ее размышлять. Она просто захлебывалась в том море информации, которая на нее обрушилась, путалась в самых различных вещах и проблемах, пытаясь составить хотя бы самое грубое представление о том крохотном уголке бескрайнего пространства, которое ей предстояло исследовать: отточенного тысячелетиями мировосприятия тех человеческих существ, которые издавна населяли эту планету, и в данный момент представлявшего собой обширную, замкнутую на себя самое систему символов, метафор, теорий, космологии, диет, гимнастик для тела и ума, физики и метафизики, знаний в области металлургии, медицины, физиологии, психологии, алхимии, химии, каллиграфии, нумерологии, ботаники, устного народного творчества, поэзии, истории, литературы…

В этой обширной и неведомой стране чужой ментальности Сати ощупью искала тропинки и вехи: такие социальные институты, которые можно было бы описать, такие идеи, которые можно было бы сформулировать. Она инстинктивно избегала глобальных или слишком туманных концепций, искала нечто осязаемое, реальное, столь же доступное пониманию, как, например, архитектура. Здания в Окзат-Озкате — те самые, с двустворчатыми дверями и символом «дерева», — некогда были храмами «умиязу». Это слово теперь тоже входило в разряд запрещенных; оно даже и словом-то не считалось. А для Сати такие слова как раз и служили указателями в том переплетении тропинок, что вели ее по этой неведомой стране. А может, и слово «храм» здесь тоже не годилось? Что, собственно, происходило некогда в этих «умиязу»? Откуда ей знать…

Ей говорили: ничего особенного там не происходило; люди просто ходили туда и слушали.

Но ЧТО слушали?

О, ну всякие истории, знаете ли.

А кто рассказывал эти истории?

Мазы. Они там жили. Некоторые из них. Сати догадывалась, что умиязу были чем-то вроде монастырей или церквей, но, с другой стороны, были и очень похожи на библиотеки: там явно собирались некие ПРОФЕССИОНАЛЫ, там хранили КНИГИ, туда люди приходили, чтобы учиться, чтобы эти книги читать, чтобы слушать, как другие читают их вслух. В более развитых и благополучных районах Аки умиязу были большие, богатые, и люди совершали туда путешествия, чтобы увидеть хранившиеся там сокровища и послушать Толкователей. Однако все те умиязу ныне были разрушены, уничтожены; их сровняли с землей, сожгли, взорвали. Исключение составляла самая старая и самая знаменитая умиязу «Золотая гора», находившаяся где-то далеко на востоке.

Из передачи, которую Сати видела по неовизору еще в Довза-сити, она узнала, что умиязу «Золотая гора» была включена Корпорацией в список охраняемых памятников как храм поклонения богу Разума, искусственно созданный культ которого существовал только в туристических центрах, лозунгах и невнятных изречениях. Но сперва «Золотую гору» все-таки тоже разграбили. В том документальном фильме было показано, как оттуда выносили книги — точнее, выгребали бульдозерами из огромных подземных хранилищ, а потом экскаваторы ковшами зачерпывали эти бесценные сокровища и, точно мусор, ссыпали в грязные кузова грузовиков. Все, что оставалось, тут же сравнивали с землей. Благодаря стереоскопическому изображению создавалось ощущение, что ты сам сидишь в кабине одной из этих адских машин, а вокруг играет развеселая музыка. Сати тогда не выдержала и отключила голографическую приставку. И после этого, смотря подобные фильмы, созданные по заказу Корпорации, никогда больше ни в чем не пыталась в них «участвовать»; впрочем, она никогда не забывала снова включить приставку, выходя из своего кабинета в Центральном министерстве поэзии и изобразительного искусства.

Мысли о разграбленных умиязу вызывали у Сати острое сочувствие по отношению к последователям этой религии (или не религии, она не знала, как еще можно было назвать этот институт), однако осторожность и подозрительность, которые обязан был проявлять Наблюдатель, уравновешивали ее душевные порывы. От нее вовсе не требовалось формировать собственное мнение об аканской действительности или создавать теорию происхождения здешнего общества; она должна была собирать фактический материал, наблюдать, слушать и бережно все это фиксировать.

Несмотря на то, что говорить об умиязу было запрещено, жители Окзат-Озката и на эту тему говорили с Сати вполне свободно, искренне отвечая на ее вопросы. У нее, например, не возникло никаких затруднений при выяснении количества и направленности ежегодных праздников и обрядов, связанных с возрастными или религиозными циклами, — с постами, отпущениями грехов, воздержанием, инициацией, переходом в старший возрастной класс и т, п. Отправление этих обрядов, теперь, разумеется, осуществлявшееся подпольно, напомнило ей многие из давно и хорошо известных традиционных верований Экумены. Некоторые здешние обычаи и обряды были так искусно и безобидно вплетены в ткань обыденной жизни, что даже советники из Министерства социокультуры не могли ткнуть в какой-то из них пальцем и сказать: «Это запрещено!»

Отличным примером подобной сохранности древних традиций служило меню в небольших харчевнях и кафе для рабочего люда. В таких местах меню, написанное с помощью современного алфавита, висело обычно на доске возле дверей. В нем наряду с акакафи перечислялись и другие продукты и кушанья, производимые Корпорацией, пропагандируемые ею и распространявшиеся по всей планете с помощью Управления здравоохранения и питания. Это была продукция агрофабрик, дополнительно обогащенная белками и витаминами, вымытая, порезанная и полностью готовая к употреблению; все было даже упаковано так, что еду самое большее нужно было лишь подогреть. Во всех кафе и ресторанах имелся достаточный запас таких продуктов — обезвоженных, замороженных, сублимированных, консервированных — и некоторые посетители с удовольствием их заказывали. Но большая часть жителей Окзат-Озката, зайдя в такое кафе, не заказывала ничего. Люди просто садились, здоровались с официантом и ждали, пока им принесут еду и питье, только что приготовленные и соответствующие данному дню недели, времени суток, погоде и времени года. Такая еда готовилась в соответствии с древними правилами, целью которых было долголетие при хорошем здоровье и пищеварении. Или «жизнь со спокойной душой». Обе эти идеи на местном языке рагнма выражались с помощью одних и тех же слов и означали одно и то же.

В один из осенних вечеров, которые Сати обычно посвящала записи собранной информации, она, сидя на пушистом красном ковре в своей тихой комнате, пришла к выводу, что на Аке существует некая религиозно-философская система типа буддизма или даосизма, которые она изучала на Земле во время учебы в Центре, то есть примерно такая, какую хейнцы с их страстью все классифицировать и распределять по категориям назвали бы «религией процесса».

записывала Сати. —

Так, кажется, добрались до определения аканской религии? С минуту Сати не испытывала ничего, кроме глубокого удовлетворения — как этим определением, так и самой собой.

Но затем обнаружила, что думает о том цикле мифов, который поведала ей Оттьяр Уминг. Центральный герой этих мифов, Эзид, странная романтическая личность, появлялся то в обличье прекрасного доброго и великодушного молодого мужчины, то прекрасной и бесстрашной молодой женщины. Его также называли «Бессмертным».

У Сати тут же возник целый ряд вопросов, которые она тоже записала:

Все чаще в ее записях — теперь уже почти после каждого сделанного ею вывода — появлялось слово «проверить». Сделанные выводы оказывались концом огромного неразмотанного клубка, началом все новых и новых расследований. Слова сами собой без конца меняли свой смысл, и Сати каждый раз, перечитав собственные записи, оказывалась недовольна сделанными определениями. И особенно неудачным показалось ей вскоре определение мировоззренческой системы аканцев как религии. Это было не то чтобы некорректное определение, но явно не вполне адекватное. Термин «философия» подходил еще меньше. И Сати вернулась к тому, что стала называть все это для себя просто Системой или Великой Системой. Несколько позже в ее записях появился термин «Лес» — она узнала, что некогда человеческая жизнь и все, что с нею связано, называлось здесь «дорогой через лес». Иногда она называла все это «Горой» — когда обнаружила, что некоторые из ее здешних учителей называют те знания, которые она так стремится получить, «дорогой на вершину горы». В конце концов она стала называть это «Толкованием». Но это произошло уже после того, как она познакомилась с Маз Элайед.

Сати подолгу спорила со своим компьютером по поводу того, не существует ли в языке довзан или в иных, отличных от довзан, языках, словарным запасом которых все еще пользовались многие «образованные», слова, которое могло бы иметь значение «священный» или «святой». Она нашла немало слов, которые можно было перевести как «власть», «тайна», «нечто-не-контролируемое-людьми», «часть всеобщей гармонии». Подобные слова никогда нельзя было отнести к какому-то одному конкретному понятию или конкретному действию, совершаемому в конкретном месте. Скорее было похоже, что, согласно старому аканскому способу мышления, любое место, любое действие, если его правильно воспринимаешь, уже содержит в себе некую могущественную тайну и способность стать священным. А восприятие, по всей видимости, включало в себя и некое описание, рассказ об этом месте, ТОЛКОВАНИЕ происходивших там событий или человеческих поступков. Некий разговор об этом, превращение в повествовательную форму, в рассказ, в историю, в легенду.

Но эти истории отнюдь не были проповедями. В них не содержалось непреложной Истины. Это скорее были эссе на тему «Что такое истина?». Иногда с легким налетом сакральности. От человека при этом вовсе не требовалось веровать — только слушать.

«Вот так я узнал эту историю, — говорили они обычно, рассказав старинную притчу, пересказав какой-нибудь исторический эпизод, всем знакомую легенду или прочитав наизусть отрывок из поэмы. — Примерно так это толкуется».

Святые люди в этих историях, если их, конечно, можно было назвать святыми, достигали своей святости самыми различными способами, ни один из которых не казался Сати достаточно святым. Не нужно было соблюдать никаких правил или обетов, вроде бедности-целомудрия-послушания, не нужно было менять свои богатства на деревянную плошку нищего, не требовалось отшельничества среди диких скал. Некоторые из героев и знаменитых мазов в этих историях были прямо-таки вызывающе богаты. Их главная добродетель, насколько могла судить Сати, заключалась, видимо, в щедрости: они строили большие красивые умиязу, где хранили свои книги и сокровища, и устраивали пышные процессии верхом на эбердинах, украшенных серебряной упряжью. Некоторые из героев были воинами, другие — могущественными правителями, а третьи — сапожниками или лавочниками. Некоторые из «святых» оказывались страстными любовниками, да и сами эти истории были, собственно, историями любви и страсти героев. Очень многие из героев состояли в браке. Никаких жестких правил. Альтернатива имелась всегда. Рассказывая ту или иную историю, люди могли заметить, что это, например, «хороший поступок» или «правильный способ для достижения чего-либо», однако они никогда не говорили ни о каком ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНОМ правильном способе или поведении. А слова «хороший» или «правильный» всегда являлись не более чем прилагательными: хорошая еда, хорошее здоровье, хороший секс, хорошая погода, правильный поступок… Никаких «больших букв». Никаких Добра и Зла как реально существующих и враждебных друг другу сил или сущностей!

Нет, аканская Система — совсем не религия! К этому выводу Сати вскоре пришла окончательно и ухватилась за него со все возрастающим энтузиазмом. Разумеется, Система эта имела и свои духовные координаты. Мало того, она СЛУЖИЛА духовными координатами для тех, кто жил внутри нее и вместе с нею. Но религия как институт, требующий веры и закрепляющий позиции некоей высшей власти, религия как некое сообщество людей, сформировавшееся благодаря знанию об иноземных божествах или соперничающих социальных институтах, на Аке не только отсутствовала, но никогда и не существовала.

Возможно, впрочем, так было лишь прежде. Обитаемые земли Аки — это огромный единый континент и невероятно длинный архипелаг, протянувшийся вдоль восточного побережья этого континента. Местность, где проживал ранее народ довза, находилась на крайнем юго-западе Великого Континента. В принципе все аканские народы, не разделенные морями и океанами, принадлежали к одному типу людей с незначительными местными вариациями. Это было отмечено всеми Наблюдателями; все они, как один, указывали на удивительную этническую гомогенность населения планеты, на крайне малое разнообразие общественных структур и культур, но никто так и не отметил до сих пор тот замечательный факт, что среди аканцев НЕТ ЧУЖЕЗЕМЦЕВ. Никто здесь даже НЕ СЧИТАЛСЯ чужеземцем, пока не прилетели первые представители Экумены.

Это лежало на поверхности, и тем не менее воспринять это земным умом было достаточно трудно. Никаких «чужаков». Никаких «иностранцев». Никаких «других» — в том мертвящем смысле «инаковости», который существовал на Терре/ Земле, где испокон веков существовали отчетливые различия между племенами и народами, границы, установленные законом и вечно нарушаемые соседями, этническая ненависть, лелеемая столетиями и тысячелетиями. Слово «народ» на Аке означало не «мой народ», а «народ вообще», всех людей, все население планеты. Понятие «варвар» отнюдь не значило «чужак, говорящий на непонятном языке»; варваром аканцы называли любого необразованного человека. Точнее, необразованного в современном понимании этого слова. Всякое соперничество, соревнование здесь происходило как бы между членами одной семьи. Все войны являлись войнами гражданскими.

Одно из эпических сказаний, которое Сати старательно записывала кусками и отдельными фрагментами, было как раз посвящено одной из таких кровавых феодальных междоусобиц из-за плодородной долины, оставленной в наследство брату и сестре, которые, поссорившись, развязали затяжную войну друг с другом. Вражда между отдельными регионами и городами-государствами за экономическое господство на Континенте красной нитью проходила сквозь всю аканскую историю и часто вспыхивала с такой силой, что превращалась в мощный вооруженный конфликт. Но эти войны и междоусобицы велись исключительно с помощью профессиональных армий и на полях сражений. Крайне редко — и в народных преданиях, а также в исторических анналах к этому относились как к чему-то постыдному, не правильному, заслуживающему наказания, — воюющие стороны разрушали города или деревни и наносили физический ущерб гражданским лицам. Аканцы вступали в войну друг с другом из-за непомерной алчности, честолюбия, стремления к власти, но не из-за этнической ненависти и не во имя Веры. Они всегда дрались по правилам. И правила у всех были одни и те же. Они были единым народом. Их система мышления и образ жизни всегда в целом были универсальны. Это была как бы одна и та же мелодия в полифоническом исполнении.

И подобная «коммунальность», думала Сати, в значительной степени зависела от общей письменности. До культурной, революции даже в стране Довза существовало несколько основных языков и бесчисленное множество диалектов, но все они пользовались одним и тем же идеографическим письмом, понятным всем. Да, это была довольно неуклюжая и весьма архаичная письменность. Не алфавит. И тем не менее древняя письменность была распространена повсеместно и пользовалась огромным уважением, ибо способна была одновременно соединять и разделять народы, языки и диалекты, подобно китайским иероглифам на Земле. Благодаря этой письменности тексты, написанные несколько тысяч лет назад, любой мог прочесть без перевода, хотя с тех пор фонетическая форма того или иного слова успевала претерпеть порой колоссальные изменения, и в устной речи такое слово можно было просто не узнать. Возможно, именно это послужило отправной точкой для представителей народности довза, когда они производили языковую реформу и избавлялись от старой письменности, вводя куда более простой алфавит. Идеографическое письмо воспринималось ими не только как препятствие на пути прогресса, но и как активная консервативная сила, стремившаяся сохранить жизнь никому не нужному прошлому.

В Довза-сити Сати не встретила никого, кто умел бы (или не боялся бы признаться, что умеет) читать старые тексты. Она и не особенно спрашивала: уже ее первые вопросы на данную тему были встречены таким неодобрением и такой заметной неприязнью, что она быстро усвоила: не стоит даже упоминать о том, что она умеет читать старинные тексты. И те чиновники, с которыми она имела дело, никогда ее об этом даже не спрашивали. Старой письменностью в Корпоративном государстве не пользовались уже несколько десятилетий; возможно, аканским чиновникам даже в голову не приходило, что из-за случайной петли во времени и пространстве Сати лучше всего знает именно старые языки и идеографическую письменность.

Впрочем, Сати была не настолько глупа, чтобы вслух удивляться тому факту, что она, может быть, единственная на планете, кто еще способен прочесть старинный текст; и не настолько глупа, чтобы испугаться, когда эта мысль пришла ей в голову. Хотя иногда ей становилось страшно: ведь если история этого народа — не ее родного народа! — сохранилась лишь в ее памяти да никому не ведомых идеограммах, то если она забудет хотя бы одно слово, хотя бы один диакритический значок, то частица всей прошлой жизни Аки, тысячелетий существования здесь мыслящих и чувствующих существ, будет потеряна навсегда…

Так что она испытала огромное облегчение, обнаружив в Окзат-Озкате множество людей, старых и молодых, даже совсем детей, которые несли, разделяя друг с другом, драгоценный груз собственной истории и культуры. Большая часть этих людей, правда, была способна написать и прочесть не более нескольких десятков идеографических символов, в лучшем случае несколько сотен, однако многие продолжали совершенствовать свои знания и в итоге достигали полной грамотности. В школах Корпорации дети учили хейнский алфавит, приспособленный к местным языковым особенностям, и получали такое образование, которое наилучшим образом соответствовало обществу производителей-потребителей. Дома же или в специально отведенных комнатках, находившихся обычно где-нибудь в дальнем, неприметном уголке лавки или мастерской, велись незаконные занятия: люди изучали идеограммы, старательно выводя их мелом на маленьких черных досках, с которых написанное можно было стереть одним движением ладони. И учителями их были такие же люди из народа: домоправители, лавочники, мастеровые.

Эти учителя, преподававшие старый язык и старинную письменность, рассказывали им также о древних обычаях и обрядах, учили соблюдать традиции, многие из которых были еще живы. В народе таких людей называли «образованными». Но для них существовало и другое слово: МАЗ. Если обращение «йоз» означало уважительное отношение к равному, то «маз» сразу ставило того, к кому ты обращаешься, на значительно более высокую ступень, чем твоя собственная. Сати чувствовала, что это некий титул, некая профессия, суть которой она пока что определить была не в состоянии, ибо это не было конкретной профессией учителя, врача, ученого или священника, но безусловно включало в себя определенные аспекты всех перечисленных выше профессий.

Все мазы, с которыми постепенно познакомилась Сати в Окзат-Озкате, а она постоянно расширяла круг, этих знакомств, жили в более или менее комфортабельной бедности. Обычно у них имелась еще какая-нибудь работа, дававшая им средства к существованию, ибо то, что они получали, будучи мазами, составляло сущие гроши; они учили людей, готовили и раздавали лекарства, давали советы относительно правильного питания и здоровья, отправляли необходимые обряды (например, свадебный и похоронный), а также просто читали тем, кто хотел их слушать, и беседовали с ними, выступая на вечерних собраниях, куда люди приходили, чтобы «послушать Толкователей». Мазы-толкователи обычно были бедны — не потому, что старый образ жизни находился практически под запретом и его придерживались в лучшем случае старики. Нет, просто те люди, которые приходили к ним и старались как-то их отблагодарить, и сами были очень бедны. Окзат-Озкат был небольшим городом, почти маргинальным в плане экономического развития и доходов, но его жители стойко поддерживали своих мазов, благодарные им за то, что те «учили словом», как здесь говорили. По вечерам люди ходили к кому-нибудь из них, чтобы послушать истории и возникавшие вокруг них споры и разговоры, и за эту возможность регулярно платили вполне посильные взносы — жалкими медяками. Ни малейшего стыда или недовольства подобная сделка не вызывала ни у той, ни у другой стороны. Не произносились и такие лицемерные слова, как «пожертвование»: деньги здесь платили за приобретенные Ценности.

Взрослые часто приводили детей, чтобы те тоже «послушали Толкователей», и дети действительно либо с интересом слушали, либо просто тихо засыпали. За детей до пятнадцати лет платить не требовалось; а после пятнадцати с них брали столько, сколько и со взрослых. Подростки больше всего любили того Толкователя, который часто рассказывал или читал разные истории из эпоса или рыцарских романов. Например, из таких некогда знаменитых произведений, как «Война в Долине» и «Повествование об Эзиде Прекрасном». А на занятиях активной, с элементами военного искусства, гимнастикой всегда было полно молодежи — и мужчин, и женщин.

Сами мазы в основном были людьми средних лет или старыми, и опять же не потому, что вымирали как некая общественная группа, а потому, как говорили они сами, что нужно сперва прожить целую жизнь, прежде чем научишься «гулять в лесу».

Сати никак не могла уяснить, почему для того, чтобы тебя считали «образованным», нужно так много времени; однако, как она все больше убеждалась, решение этой задачи тоже не имеет конца. Так во что же все-таки верили эти люди?

Что было для них действительно священным? Сати по-прежнему этого не понимала, но надеялась понять, если удастся добраться до сути того, что здесь называлось «Толкованием», и до тех святых книг, которые для этого нужно прочесть и запомнить наизусть. Книги она нашла, но святости в них не обнаружила. Здесь не было ничего похожего на Библию или Коран. И здесь были буквально десятки упанишад, миллионы сутр^[3].

Каждый маз охотно давал ей почитать что-то еще, и она прочла или прослушала великое множество текстов, существующих как в письменной, так и в устной форме. Большая часть этих текстов обладала множеством различных вариантов и версий. И основная задача Толкователей казалась неисчерпаемой даже теперь, когда столь многое было уничтожено и разрушено.

В начале зимы Сати показалось, что она нашла наконец некие центральные тексты Системы — в сборнике эпических поэм и научных трактатов, называвшемся «Древо». Все Толкователи говорили об этой книге с величайшим уважением, все обильно цитировали приведенные там тексты. Сати на несколько недель полностью погрузилась в изучение «Древа». Насколько она могла судить, основная часть текстов была написана по крайней мере тысячу, а то и полторы тысячи лет назад где-то в центральных районах Континента в период наивысшего расцвета здешней материальной и духовной культуры и искусств. Тексты также изобиловали находками в плане художественного творчества, полета изощренной мысли и философской аргументации по таким вечным проблемам, как бытие и становление, четкая форма и хаос. Содержались в этих текстах также мистические откровения относительно Созидания, Созидаемого и Созданного, а также в сборнике имелся целый цикл очень красивых и очень сложных метафизических поэм, главной темой которых были «Один, равный Двум» и «Два, равные Одному». Все части сборника были взаимосвязаны, снабжены иллюстрациями, комментариями и заметками на полях; последние были сделаны теми, кто читал эту замечательную книгу в течение десятков столетий, что прошли с момента ее создания. Как истинная племянница дяди Харри и ученый-педант, Сати с головой погрузилась в бездонное море разнообразных смыслов и значений, мечтая лишь об одном: затеряться в этой пучине на долгие годы. Она буквально заставляла себя изредка возвращаться к нормальной жизни и свету дня, но здравый смысл чрезвычайно мешал ей, ибо она тут же начинала ворчать: «Но ведь это же далеко не все! Это лишь МАЛАЯ ЧАСТЬ того, о чем говорят Толкователи…»

В итоге ее здравый смысл все-таки обрел поддержку в лице маза по имени Орьен Вийя, который заметил невзначай, что тексты, содержащиеся в «Древе» и столь сильно пленившие Сати, что она была твердо намерена изучать их у него в доме каждый день в течение по крайней мере нескольких месяцев, представляют собой лишь одну из версий этого сборника; имеются и другие, и их довольно много; одну из них он, Орьен Вийя, видел много лет назад в Амарезе, в самой большой из тамошних умиязу.

Итак, «окончательного» варианта текстов «Древа» не существует. Нет и ни одной «стандартной» версии. То есть существует не одно «Древо», а много, много… И этот Лес, эти тропические джунгли поистине бескрайни; и в них ярко горят бесчисленные тигры значений…^[4]

Сати сканировала ту версию «Древа», что имелась у Орьена Вийи, выключила компьютер и, стукнув педанта, сидевшего у нее внутри, по башке, начала все сначала.

Что бы это ни было такое, что она так стремится распознать, но это не религия с Символом веры и священной Книгой! Это вообще не имеет отношения к Вере. На Аке любая книга может называться священной. Здешнюю Систему невозможно определить с помощью конкретного набора символов и идей. И называют ее здесь не Лес (хотя Толкователи часто употребляют именно это слово) и не Гора (хотя и это слово у них тоже весьма в ходу), а чаще всего просто Толкование. Интересно, почему?

Да ладно тебе, грубо оборвал ее размышления здравый смысл, ясно ведь: здешние «образованные» только и делают, что РАСТОЛКОВЫВАЮТ смысл рассказанных ими историй.

Это верно, с некоторым пренебрежением отвечал здравому смыслу пытливый ум Сати, но рассказывая свои истории, притчи и тому подобное, мазы ДАЮТ ЛЮДЯМ ОБРАЗОВАНИЕ. Но ведь есть И ЕЩЕ ЧТО-ТО, помимо этого!

И она решила понаблюдать за мазами. Еще на Земле, приступив к изучению аканских языков, Сати узнала, что практически во всех основных языках этой планеты есть странное местоимение, употребляемое только в единственном/двойственном числе, например, для обозначения беременной женщины, или беременной самки животного, или супружеской пары. Это местоимение неоднократно встречалось ей в «Древе» и во многих других книгах и всегда в контексте представлений о едином, но раздвоенном стволе древа бытия. Часто использовалось это местоимение также в фольклорных историях, где главные герои, выступая неразделимой парой, напоминали пресловутое нерасчленимое понятие «производитель-потребитель» из пропагандистских опусов Корпорации. Интересно, что местоимение это также относилось к категории запрещенных слов. Его использование в устной речи или даже в личных письмах было наказуемо. Сати никогда не слышала, чтобы кто-нибудь в Довза-сити употреблял его. А здесь, в горах, она слышала его каждый день, хотя и не на улице; особенно часто им пользовались, когда говорили о Толкователях-мазах или во время беседы с самими мазами. Интересно, почему?

Видимо, потому, что мазы практически всегда являли собой пару. Причем это было сексуальное партнерство (и неважно, гетеро- или гомосексуальное!), но всегда моногамное и заключенное на всю жизнь. Даже больше того: потеряв партнера, мазы больше ни с кем не вступали ни в брак, ни в интимные отношения. Соединившись, они брали себе второе имя — имя своего партнера — и сохраняли его до самой смерти. Жена Аптекаря, Анг Сотью, умерла пятнадцать лет назад, но он по-прежнему звался Сотью Анг. Эти двое были и оставались единым целым; Один, равный Двум, Два, равные Одному…

Почему?

Внезапно Сати охватило лихорадочное возбуждение. Ей показалось, что она напала на след. Вот он, центральный принцип Системы! Два в Одном! Нужно сосредоточиться именно на этом.

Она требовала от мазов все больше и больше текстов, и они охотно делились ими с нею. Ее теория начинала обретать реальные очертания, да и тексты были более или менее релевантны. Она, например, узнала, что взаимодействие Двоих дает возможность подняться Трем Ветвям, которые, соединяясь, порождают Крону, состоящую из Четырех Деяний и Пяти Элементов, которые постоянно упоминаются в аканской космологии, медицине и этике, а также как бы «встроены» в архитектуру и являются структурной основой языка, прежде всего его идеографической письменности… Сати отдавала себе отчет, что это очередная непроходимая «полночная чаща», где скрывается множество древних тайн и путаных троп, но тем не менее, немного постояв в нерешительности на опушке, она смело, хотя и осторожно двинулась в глубь этой таинственной чащи, и здравый смысл только скулил ей вслед, точно брошенная собака. Хорошая, впрочем, собака; собака-дхарма. И Сати откликнулась на жалобный вопль здравого смысла: не полезла в эти джунгли, вспомнив, что вообще-то собиралась сперва выяснить поподробнее, каковы функции мазов в аканском обществе.

Они изображали, представляли на сцене, воплощали в жизнь некий великий спектакль: служили Толкователями. Они разъясняли, растолковывали.

Некоторые из них почти ничего не могли сами сказать другим. Они просто владели чем-нибудь ценным: одной книгой, одним стихотворением, одним научным трактатом, которые, например, получили по наследству или случайно запомнили. Но по крайней мере раз в год, обычно зимой, они показывали свое сокровище другим — читали вслух или декламировали по памяти любому, кто хотел прийти и послушать. Таких людей тоже вежливо называли «образованными» и уважали за то, что они, владея сокровищем, делятся им с другими. Но мазами эти люди не считались.

Мазы были профессионалами. Большую часть своей жизни они посвящали добыче материала для толкования, а потом постоянно и охотно делились своими знаниями с любым желающим и тем самым зарабатывали себе на жизнь.

Некоторые мазы специализировались на отправлении старинных обрядов и отчасти напоминали земных священников или жрецов. Эти мазы осуществляли все необходимые ритуалы, связанные со смертью и похоронами, с браком и рождением детей, с празднованием пятнадцатилетия — этот праздник считался очень важным событием в аканском обществе и знаменовал переход во «взрослый» возрастной класс («Один плюс Два» или «Три плюс Четыре плюс Пять»). Знания таких мазов обычно имели некое формульное выражение — формулами служили старинные ритуальные песнопения и определенные отрывки из наиболее известных героических эпопей древности.

Другие были настоящими врачами, целителями, травниками, специалистами по лечебной и боевой гимнастике. Они все знали о теле, умели СЛУШАТЬ тело и учили этому других (это прежде всего у них «тело было Деревом, а Дерево было Горой»). Их понимание тела было основано на фактическом материале; они давали не только описательные, но и вполне наглядные уроки лечебной медицины.

Третьи работали в основном с книгами; они же учили детей и взрослых читать и писать идеограммы, разбирать старинные тексты, написанные идеографическим письмом, и проникать в их сокровенный смысл.

Однако основная функция мазов, благодаря которой они и пользовались таким огромным уважением у населения, заключалась в умении толковать: сюда входило чтение вслух, пересказ, комментирование, декламация наизусть, рассказывание историй, задушевная беседа на темы, затронутые в той или иной истории или поэме, и т.д. Чем больше знал и мог поведать другим тот или иной маз, тем больше его почитали. Чем лучше он умел толковать те или иные вопросы, тем лучше ему платили. Предмет этих толкований зависел от знаний самого маза и его способности запоминать существующие в устной форме произведения народного творчества; ну и, разумеется, от его чисто эмоционального отношения к данной вещи или проблеме.

Взаимодействие всего этого давало порой потрясающий эффект! В течение долгого времени, пытаясь разобраться в этих бесконечных «Двух в Одном», «Дереве и Кроне», Сати каждый вечер ходила слушать Толковательницу Маз Оттьяр Уминг, которая неторопливо рассказывала длинную историко-мифологическую сагу о путешествии Румая на Восточные острова, совершенном этим героем шесть или семь тысяч лет назад; кроме того, несколько раз в неделю по утрам она ходила слушать Маз Имьен Катьяна, толковавшего об основах и истории Космоса и знавшего по именам все звезды и созвездия, который замечательно интересно описывал жизнь и пути движения в космосе других планет системы Акан, демонстрируя прекрасные и удивительно точные древние карты неба. Как увязать все это? Да и существует ли какая-то связь между столь различными областями знаний и умений?

Буквально объевшись выдержками из философских учений и комментариями к ним, Сати, не имея к философии ни интереса, ни склонности, обратилась в итоге к тому, что мазы называли «рассказами о теле». Здешние целители, похоже, чрезвычайно много знали о том, как сохранить здоровье. Сати попросила старого Сотью Анга рассказать ей кое-что об аканской фармакологии, и он принялся терпеливо объяснять ей, каковы целебные свойства каждого из растений, представленных в том огромном гербарии, который он получил в наследство еще от родителей Анг Сотью и впоследствии неустанно пополнял сам. Большая часть ящичков в его лавке была занята именно экземплярами этого гербария.

Старику было чрезвычайно приятно, что Сати прилежно записывает каждое его слово. Пока что, беседуя с Толкователями, она не встречалась ни с «колдовской премудростью», ни со «святыми таинствами», ведомыми только адептам, ни с таким знанием, которое было бы доступно только «образованным» и служило бы для укрепления их власти и авторитета, придавало бы их деятельности оттенок таинства или же сказывалось бы на размерах той платы, которую обычно получают мазы. «Записывай мои слова! — это повторяли ей все мазы без исключения. — Запоминай! Сохрани полученные знания и передай их другим!» Сотью Анг всю жизнь изучал свойства различных трав и растений, но не имел ни ученика, ни подмастерья и был трогательно благодарен Сати за желание сохранить собранную им информацию. «Все это я должен отдать другим, растолковать им, если, конечно, они захотят меня слушать», — часто повторял он. Он не считал себя настоящим целителем; он был обыкновенным аптекарем и неплохо знал травы, но в теории силен не был. Его объяснения, почему то или иное растение действует на организм так, а не иначе, частенько напоминали Сати примитивную ассоциативную магию или что-то вроде бесконечных кругов на воде от брошенного туда камня: эта кора лечит лихорадку, потому что она является жаропонижающим средством, а потому… Однако сама система народного целительства, лежавшая в основе подобной «фармакологии», была, как показалось Сати, достаточно прагматичной, превентивной и эффективной.

Фармакология и медицина были всего лишь одной из ветвей Великой Системы. И таких ветвей в ней было очень и очень много. Бесчисленные истории, толкуемые мазами, были посвящены множеству самых различных вещей — всем Листьям гигантской Кроны. И Сати не могла избавиться от уверенности, что в этой Системе должно существовать некое организующее начало, некий центральный стержень. Ствол Дерева. Может быть, это этика? ПРАВИЛЬНОЕ поведение на жизненном пути?

Сати выросла под гнетом юнизма и была не настолько наивна, чтобы рассчитывать на непременное наличие связи между религией и моралью; она понимала, если такая связь и имеется, она отнюдь не обязательно так уж благоприятна для развития общества.

Однако она уже начинала постигать основы аканской этики и учиться ей; элементы этических воззрений аканцев содержались во всех притчах и нравоучительных историях, которые Сати слышала от Толкователей; многое она почерпнула, так сказать, на практике, общаясь с различными жителями Окзат-Озката. Как и аканская медицина, здешняя этика была весьма прагматичной и носила превентивный характер, стараясь предупредить дурные поступки людей. Прежде всего она предписывала уважительное отношение к своему телу (и к физической жизни всех других живых существ), а также воспитывала отвращение к любому виду ростовщичества, жестоко его осуждая.

Лихоимство часто осуждалось в историях, рассказываемых Толкователями, и открыто порицалось слушателями, и это служило в глазах Сати доказательством того, что здешние представления о Зле достаточно глубоки и разноплановы. Однако преступления, совершаемые в Окзат-Озкате, носили самый заурядный характер и представляли собой в основном случаи воровстве, обмана и растраты чужих средств. Физическое насилие было явлением крайне редким. Даже «оскорбление действием», вполне возможное с обеих сторон, скажем, при совершении грабежа или вымогательства, случалось чрезвычайно редко, и каждый подобный случай жители города обсуждали несколько дней, а то и недель. Преступления, совершенные в состоянии аффекта (например, в припадке ревности) случались и того реже. Причем никто не старался их приукрашивать или замалчивать. В фольклорных сказках и историях никто не становился героем ценой убийства или тем более массовой резни. Напротив, герои обычно заглаживали последствия проявленного другими насилия (или даже искупали его ценой собственной жизни); героем обычно считался тот, кто был храбр, отважен и погиб в борьбе со злом и насилием. Слова «убийца» и «безумец» были однокоренными. Изиэзи, например, так и не смогла ответить на вопрос Сати о том, куда заключали убийц: в тюрьму или в сумасшедший дом, потому что на ее памяти в Окзат-Озкате не было ни одного случая убийства. Она слышала, что в прошлом насильников кастрировали, но не была уверена, что и нынче их наказывают именно так, потому что опять-таки ей не было известно ни об одном случае насилия в городе. Аканцы всегда очень мягко обращались со своими детьми, и Изиэзи, похоже, считала неприемлемой даже мысль о том, что с ребенком можно обращаться плохо, а уже тем более — бить его. Она, правда, знала несколько сказок о жестоких родителях или о детях-сиротах, которые голодали, потому что некому было приютить их, но говорила:

«Это все очень старые истории, их придумали еще в те времена, когда совсем не было образованных людей».

Корпорация, разумеется, ввела новую этику, построенную на новых добродетелях, среди которых были, например, «дух коллективизма» и «патриотизм», а также — обширный список тех нарушений общественного порядка и морали, которые считались преступлениями: в первую очередь сюда относилось любое участие в запрещенной законом деятельности. Но Сати пока что не встретила в Окзат-Озкате никого, исключая узкий круг чиновников Корпорации и некоторых студентов Педагогического колледжа, кто считал бы мазов или их деятельность преступной. Запретное, незаконное, извращенное — все эти новые категории, определявшие поведение людей, не имели никакого нравственного смысла ни для кого, кроме тех, кто их создал.

Неужели И в прошлом на этой планете не было иных преступлений, кроме насилия, убийства и ростовщичества?

Возможно, просто не было необходимости в официальных санкциях? Возможно, Система была настолько универсальной, что никто и представить себе не мог жизни вне ее рамок и только саморазрушающее безумие, душевное нездоровье способно было для кого-то ее ниспровергнуть. Она была основой миропорядка. В ней заключалась сама суть этого мира.

То, что Система была поистине вездесущей И невероятно древней, пронизывала повседневную жизнь аканцев даже в мельчайших ее проявлениях — в особенностях кулинарии, в определении цели конкретного задания и продолжительности отведенного на его выполнение времени, в способах отдыха и т.п., — все это, по мнению Сати, могло бы до какой-то степени объяснить и современную ситуацию на Аке. Во всяком случае, могло помочь догадаться, как Корпорации удалось так легко и просто достигнуть гегемонии, повсеместно (и зачастую насильственно) ввести униформу, осуществлять ежесекундный контроль над тем, как люди живут, что они едят, пьют, читают, слушают, думают, делают. Система и тут оказалась на своем месте. С глубокой древности она доминировала на Континенте и на Островах, безраздельно господствуя в душах людей. Довза пришлось лишь чуть-чуть изменить акценты, чтобы использовать Систему в своих интересах, хитростью взяв на себя управление ею и слегка изменив ее направленность. И Система из выработанного тысячелетней историей планеты общественного консенсуса, из согласованного способа организации жизни на всех общественных уровнях, внутри которых каждый индивид стремился главным образом к наивысшей форме собственного физического и духовного развития, превратилась в гигантскую иерархию, где люди, отдельные личности, превратились в полезные винтики машины, занимающейся неопределенно-бесконечным ростом общественного благосостояния и связанным с ним усложнением общественных отношений. Из активного гомеостаза^[5]. Система превратилась в активный однонаправленный дисбаланс сил.

Разница, по мнению Сати, была примерно такова, как между человеком, сидящим в задумчивости после хорошего обеда, и тем, кто изо всех сил старается догнать автобус.

Ей самой это сравнение очень нравилось. Оглядываясь на свои первые полгода, проведенные на Аке, она испытывала неверие и жалость; ей было жалко и себя, и тех «производителей-потребителей», что живут в Довза-сити. Господи, на какие жертвы пришлось пойти этим людям! Ведь они согласились отринуть всю культуру собственного прошлого во имя какого-то идиотского «Марша к звездам», абсолютно искусственной, надуманной цели, пытаясь имитировать жизнь тех инопланетных обществ, которые считали более развитыми, чем свое собственное, только потому, что их представители могли летать в космос! Но почему? Нет, здесь явно не хватало какой-то ступеньки. Что-то еще случилось на этой планете и оказалось способно спровоцировать или чрезвычайно ускорить столь глобальные перемены. Неужели всего лишь прибытие первых Наблюдателей? Разумеется, это было великое событие для людей, понятия не имевших об иных мирах…

А какое огромное бремя взвалила на свои плечи сама Экумена!..

«Не предавайте нас!» — сказал ей тогда Советник. Но «звездные жители», экуменические Наблюдатели, всегда такие осторожные и тактичные, старающиеся ни в коем случае не вмешаться, не оказать воздействия, не взять под контроль, уже принесли сюда предательство, сами того не ведая. Когда на берега Америки высадилось несколько десятков испанцев, целые народы, великие империи инков и ацтеков, не выдержали, сломались, предали себя, позволили уничтожать своих богов, свои языки… Так что в принципе аканцы сами себя завоевали и поработили. Сбитые с толку инопланетными теориями и концепциями, даже просто самим понятием инопланетности, иностранности, они позволили идеологам довза править на планете и безнаказанно грабить ее население, подобно тому, как это делали на Земле в XX веке идеологи коммунокапитализма или несколько позже фанатики — юнисты, Если на Аке этот процесс действительно начался в результате контактов с Экуменой, то, лишь осуществив некую репарацию, Тонг Ов сможет узнать от самих аканцев, что же произошло здесь до прибытия первых Наблюдателей. Неужели он надеется как-то возместить здешним жителям то, что они сами выбросили на помойку истории? Но ведь Корпоративное государство никогда этого не позволит! «Ищи золотой слиток в мусорной куче» — эту поговорку Сати не раз слышала от Маз Оттьяр Уминг, но была отнюдь не уверена, что с ней согласился бы, например, Советник. Для него этот «золотой слиток» давно превратился в «зловонный труп».

Всю ту долгую зиму Сати вела про себя споры с Советником, узнавая о жизни планеты все больше и больше нового. Она все чаще слушала Толкователей, очень много читала, вела исследовательскую работу, а вечерами тщательно обдумывала и записывала полученную информацию. Советник служил ей чем-то вроде куклы для битья или спарринг-партнера; ему совершенно необязательно было отвечать ей: он обязан был только слушать. Некоторые свои размышления, впрочем, Сати не решалась заносить даже в память компьютера — это было нечто чересчур личное и слишком для нее дорогое, и ей совсем не хотелось мешать его со своими беспристрастными отчетами о наблюдениях. Таково было, например, ее личное мнение относительно деятельности и функций Толкователей. Если это религия, то религия, в высшей степени отличная от всех земных религий, ибо ей недостает главного: догматической веры, эмоционального неистовства, понятия об отсроченном вознаграждении за праведную жизнь и санкционированного светскими властями фанатизма. Все эти элементы, без которых до недавнего времени аканцы прекрасно обходились, были, как ей представлялось, привнесены в жизнь Корпоративным государством довза. Собственно, оно, это государство, и являлось здесь религией. Вот почему Сати с таким удовольствием «вызывала» призрак Советника в сине-коричневой форме, с застывшим холодным лицом и негнущейся спиной, и страстно внушала ему, какой он фанатик и глупец и какие глупцы все остальные бюрократы и идеологи Корпоративного государства, ибо всей душой стремятся завладеть богатствами, которые были созданы другими народами на других планетах, а свое собственное богатство, свое бесценное сокровище выбрасывает в мусорную кучу!

Настоящий же Советник, во плоти и крови, должно быть, давно уже уехал из Окзат-Озката; во всяком случае, Сати больше не встречала его на улицах города и наконец почувствовала некоторое облегчение. Куда приятнее было видеть в Советнике всего лишь грозный призрак, плод собственного воображения.

Вопрос о том, что же на самом деле ДЕЛАЮТ мазы, практически перестал ее занимать. Любой четырехлетний малыш смог бы сказать, что они делают! Они рассказывают. Пересказывают, читают, декламируют наизусть. Они устраивают дискуссии, объясняют, придумывают. Истолковывают суть. Бесконечная цель их общения со слушателями не имеет четких границ, ее невозможно как-то определить, классифицировать. Темы «толкований» множатся даже сейчас, ибо не все старинные тексты еще известны, не все истории о древнем прошлом прочитаны, не все мысли переданы будущим поколениям через пропасть прожитых лет.

Впервые Сати познакомилась с одним из великих Толкователей — это был Маз Одиедин Манма — во время таких занятий, где Толкователь рассказывал историю молодого человека, жителя предгорий, которому постоянно снилось, что он умеет летать. И такими частыми и живыми были его сны, что он стал путать их с реальностью и с удовольствием рассказывал другим, какие ощущения испытывал во время «полета» и что видел с высоты. Он рисовал карты прекрасных неведомых земель, якобы находившихся в обоих полушариях планеты, которые «открыл» во время своих путешествий. И люди приходили, чтобы послушать его рассказы и полюбоваться его замечательными картами. Но однажды, спускаясь вниз по течению реки в погоне за отбившимся от стада эбердина, он оступился, упал с высоты и погиб.

Такова была эта история. И Манма никак не стал ее комментировать; и никто почему-то не задал ему ни одного вопроса. Они собрались тогда в доме Маз Оттьяр Уминг, так что позднее Сати все-таки спросила Оттьяр, что та думает об этой истории. И старая Толковательница отвечала:

— Одиедин, жена Манмы, случайно погибла во время ливня в горах; она упала в воду, и поток унес ее. Ему тогда было двадцать семь. И они всего год, как стали мазами…

— И Манма часто рассказывал ей, что летает во сне?

— Нет, — покачала головой Оттьяр. — Это просто история, йоз. История Одиедина Манмы. Он рассказывает только эту историю. А толкование ее — у него внутри. Как маз он занимается в основном телом. — Оттьяр имела в виду ту разновидность лечебной гимнастики, которую преподавал Одиедин Манма, будучи отличным специалистом в этой области.

— Понятно, — только и пробормотала Сати и пошла прочь, неотрывно думая о том, что услышала от Оттьяр.

Но поняла лишь одно: здесь, в Окзат-Озкате, она наконец научилась слушать. Слушать, слышать и, продолжать прислушиваться к тому, что услышала. Уносить слова с собой и без конца вслушиваться в их звучание. Если ТОЛКОВАТЬ — это искусство и функция мазов, то СЛУШАТЬ — искусство и функция йозов. По мнению большей части аканцев, ни те, ни другие друг без друга ничего не значат.

Глава 5

Наступила зима. Особых снегопадов не было, но холод стоял зверский; дул резкий ледяной ветер, прилетая из необъятной и дикой горной страны, простиравшейся на север и запад от Окзат-Озката. Изиэзи отвела Сати в лавку, где продавали поношенную одежду, и она купила там теплую куртку из выворотки, густым шелковистым мехом внутрь. Капюшон куртки был оторочен пушистым, похожим на перья мехом какого-то горного зверька, о котором Изиэзи сказала: «Теперь их всех перебили. Слишком много охотников развелось!» Еще она сказала, что куртка сделана не из шкуры эбердина, как думала Сати, а из шкуры высокогорного миньюла. Куртка была очень длинная, почти до колен, а на ноги Сати купила высокие меховые сапоги, новые, из искусственной кожи. Сапоги были предназначены для занятий горными видами спорта и путешествий автостопом по горной местности. На Аке даже те, кто придерживался старых правил и традиций, легко принимали все новое, если видели, что оно лучше старого и не требует никаких особых изменений в привычном образе жизни. Сати это представлялось на редкость разумной разновидностью вполне приемлемого консерватизма. Но для экономики Аки, нацеленной на быстрое и непрерывное развитие, подобное мировоззрение было настоящим проклятием.

Теперь Сати в своей теплой куртке и новых сапогах чувствовала себя на обледенелых улицах Окзат-Озката одним из полноправных его обитателей, тем более что зимой все здесь становились похожи друг на друга, одетые в поношенные, но теплые меховые куртки и пальто с одинаковыми, отороченными пушистым мехом капюшонами. Выделялись лишь государственные чиновники, по-прежнему облаченные в форму и тоже похожие друг на друга, как оловянные солдатики: в ярких синтетических куртках с капюшонами, пурпурных, ржаво-коричневых или синих — в зависимости от ведомства. Безжалостный холод создавал некие братства неузнаваемых. Стоило зайти в помещение — и тепло неизменно служило источником если не наслаждения, то, во всяком случае, поднятия настроения, ощущения общности с себе подобными. Синими холодными вечерами было удивительно приятно, вскарабкавшись по крутым обледенелым улочкам, оказаться в битком набитой людьми тесной комнатушке, где горел камин — электрический, разумеется, ибо здесь, почти на границе вечных льдов, топливо было большой редкостью и все тепло давала энергия стремительной Эрехи, вода которой и сама была холодна как лед, — и снять перчатки, и растереть руки, которые в тепле начинали казаться удивительно обнаженными и беззащитными, а потом, оглядевшись, увидеть вокруг такие же покрасневшие от ветра лица, заиндевелые ресницы и услышать негромкое «табатт-табатт» маленького барабана и тихий голос, перечисляющий, например, названия рек в горном районе Хойинг и объясняющий, где и как одна из них впадает в другую; или рассказывающий историю об Эзиде и Инамеме с горы Гам; или о том, как Совет города Меза повел свою армию против западных варваров… Да, все это было истинным наслаждением для Сати на протяжении ее первой долгой зимы в горах.

«Западные варвары», как она уже знала, как раз и были народом довза. Почти все, чему учили мазы и что они рассказывали своим слушателям, практически вся история, философия, медицина — все своим происхождением было обязано населению центральных и восточных областей Континента и давно минувшим столетиям. И практически ничто в этой культуре не было связано с исторической родиной довза, кроме языка, на котором теперь говорила вся планета. Однако в горах даже язык довзан был полон слов и понятий, заимствованных из местных языков и наречий, особенно из языка рангма.

Слова. Мир, созданный из слов…

И еще в Окзат-Озкате была музыка. Некоторые мазы знали множество исцеляющих песен, подобных тем, что Тонг Ов давал Сати послушать в столице. Некоторые умели играть на струнных инструментах, щипковых или смычковых, и часто аккомпанировали тем, кто исполнял старинные песни или баллады. Сати старалась записывать все подряд, хотя отсутствие музыкального слуха и специального образования мешало ей по-настоящему оценить исполняемые произведения. Существовали также различные виды изобразительного искусства и тонких ремесел — резьба, живопись, ковроткачество. Художники и ремесленники постоянно использовали в своих произведениях символику Дерева и Горы, а также образы и события из наиболее популярных легенд и историй. А ведь когда-то существовало и искусство танца, сейчас сохранившееся лишь отчасти — в виде отдельных элементов, включенных в различные гимнастические и медитативные системы. И все-таки все в этом мире начиналось и кончалось искусством слова.

Стоило мазу накинуть на плечи свою красную или синюю накидку или шарф — кусок тонкой материи, считающийся здесь символом этой профессии, — и он сразу начинал казаться большинству слушателей кем-то обладающим сверхъестественной властью или могуществом. И что бы он ни сказал затем, его слова воспринимались всеми как часть «Великого Толкования».

А сняв накидку, маз тут же снова становился обычным человеком, не только не обладающим, но и ни в коей мере не претендующим на духовную власть над людьми. И слова его теперь значили не больше, чем слова любого другого человека. Некоторые, разумеется, настаивали на том, чтобы мазам была придан некий особый, более высокий, статус в обществе. Подобно соплеменникам Сати, и здесь люди мечтали просто следовать за лидером и ни о чем не задумываться, превратив в пожертвование честно заработанную Толкователями плату и взвалив на чужие плечи ответственность за собственную судьбу. Но если у мазов и было некое общее качество — так это упрямая скромность. Даже самые талантливые из них никогда не торговали собственной харизмой. Маз Имьен Катьян был самым доброжелательным человеком, какого Сати встречала в жизни, но когда одна женщина, желая ему польстить, назвала его почтительным титулом «мунан» — именно так называли знаменитых мазов в легендах и сказках, — он буквально набросился на нее, гневно крича: «Да как ты посмела так назвать меня?!» Но потом, взяв себя в руки, пояснил уже спокойнее: «Лет через сто после моей смерти будет можно, йоз».

Сати давно догадывалась, что чрезмерная скромность мазов в определенной степени связана с тем, что все их профессиональные занятия находятся под запретом и они вынуждены постоянно рисковать, выполняя свою работу. Но когда она поведала свои соображения Оттьяр Уминг, та только головой покачала:

— Ох нет! — сказала она. — Мы действительно вынуждены скрываться и делать свое дело втайне, это верно, йоз. Но, насколько я знаю, и во времена моих деда с бабкой большая часть мазов жила точно так же. Никому не было позволено постоянно носить свой шарф! Даже Элайед Они… Разумеется, в умиязу все было совсем не так.

— А как? Расскажите мне об этом, маз, пожалуйста!

— Умиязу так построены, чтобы в них могла накапливаться жизненная сила. Это места, полные жизни, полные людей, и одни из них рассказывают истории, а другие слушают. Полные книг.

— А где существовали умиязу?

— О, да везде! Например, в Окзат-Озкате одна умиязу была там, где теперь школа, а вторая — где шлифовальная мастерская. И вдоль всего пути на Силонг, даже в самых высокогорных долинах, существовали специальные умиязу для паломников. А внизу, где земли богатые и плодородные, умиязу были большие, богатые; там жили сотни мазов, которые постоянно навещали друг друга и обменивались знаниями. Они хранили книги — там было много книг, йоз! — и сами писали книги, и вели летописи, но, главное, они всегда собирали вокруг себя людей и толковали с ними про то, что успели узнать. Многие мазы именно этому посвящали всю свою жизнь. Их всегда можно было найти в умиязу, йоз. И люди всегда могли прийти к ним туда и послушать Толкование, почитать книги в библиотеке. Иногда в умиязу прибывали даже целые караваны, украшенные красными и синими флагами. Иногда люди даже зимовали в умиязу — они специально копили деньги, откладывая понемногу, чтобы иметь возможность заплатить Толкователю и некоторое время пожить в умиязу, послушать, почитать. Бабушка рассказывала мне о своем путешествии в Красную Умиязу, которая находилась в Тенбане. Бабушке было тогда лет одиннадцать-двенадцать. Они отправились туда всей семьей, и им потребовался почти целый год, чтобы посетить умиязу, немного пожить там и вернуться домой. Родители ее были людьми обеспеченными, так что они почти весь путь проделали верхом, а повозку с поклажей тащили эбердины. Тогда ведь еще не было ни машин, ни самолетов. Вообще не было. И люди по большей части передвигались просто пешком. Но все несли флаги и ленты. Красные и синие. — Оттьяр Уминг Даже засмеялась от удовольствия при воспоминании об этих процессиях. — Бабушка моя, мать моей матери, описала это путешествие в своем дневнике; я как-нибудь разыщу его, и тогда поговорим об этом подробнее.

Муж старой Толковательницы, Уминг Оттьяр, тем временем разворачивал на столе потайной комнатки, находившейся за принадлежавшей их семейству бакалейной лавкой, большой лист плотной бумаги. Оттьяр Уминг подошла к нему и придавила упрямый лист по углам черными отполированными до блеска камнями. Затем мазы пригласили пятерых собравшихся слушателей подойти поближе, приветствуя их сложенными у груди руками, и предложили внимательно рассмотреть изображенную на листе схему и надписи на ней. Такие занятия они проводили каждые три недели, и Сати за зиму не пропустила ни одного. Именно здесь она впервые по-настоящему познакомилась с системой мышления аканцев, которую она условно называла «Дерево». Схема была самым драгоценным достоянием престарелых мазов; она досталась им пятьдесят лет назад от их учителя и была потрясающе красива, эта схема, или, точнее, мандала, где Один, в котором Двое, способствует произрастанию Троих, Пятерых и Множества Множеств, которые затем снова превращаются в Пять, Три, Два, Один… Дерево, Тело, Гора, вписанные в круг, обозначающий все и ничто. Изящные крошечные фигурки людей, изображения растений, скал, рек, живые, точно языки горящего пламени, как бы возникавшие каждая по отдельности из более крупных форм, которые делились и соединялись, превращались и превращали друг друга в нечто иное, целостное, и это единство порождало бесконечное разнообразие, тайну, смысл которой был ясен как день.

Сати очень нравилось рассматривать эту схему и разбирать надписи и стихи, написанные вокруг и на полях. Рисунки были прекрасны, поэзия восхитительна и изысканно-уклончива, да и вся схема представляла собой произведение высочайшего искусства, способного не только просвещать, но и полностью растворять в себе. Маз Уминг обычно садился и, несколько раз ударив в барабан, начинал петь одну из тех бесконечных песен, которыми часто сопровождались подобные занятия, а также некоторые обряды. Маз Оттьяр читала надписи и растолковывала смысл некоторых фраз, возраст которых насчитывал четыре-пять тысячелетий. Голос ее был негромок, часто она вообще умолкала надолго. Слушатели нерешительно, тоже тихими голосами задавали вопросы. И она обязательно отвечала на каждый.

Потом Оттьяр отходила в сторонку, садилась и тоненьким голоском подхватывала песню, которую исполнял старый полуслепой Уминг, а он, продолжая аккомпанировать себе и ей на барабане, затем вставал и начинал декламировать какое-нибудь стихотворение или толковать его.

— Это сочинил Маз Нинью Райинг шесть-семь столетий назад. Каково? Эта вещь потом вошла в «Древо». А кто-то взял да и написал ее здесь, на полях. Отличный каллиграф, между прочим! В этих стихах говорится о том, как облетают листья дерева, но потом всегда вырастают вновь, пока мы способны их видеть и произносить вслух их имена. Смотрите, вот здесь говорится: «Слова — вот золото листвы, что дни осенние переживет и славы блеск вернет ветвям». А внизу, вот здесь, кто-то приписал уже позднее: «Память — вот истинная жизнь души». Запомните эти слова! — Уминг, улыбаясь, обвел слушателей взглядом; улыбка у него была добрая, но немного грустная. — Не забывайте! «Память — вот истинная жизнь души». Каково, а? — Он счастливо засмеялся, и все тоже заулыбались. И все это время внук Оттьяр и Уминга, присматривая за покупателями и входной дверью, держал аудиосистему включенной на полную мощность, и она неумолчно и неустанно изрыгала безобразную бравурную музыку, дурацкие нравоучительные лозунги, никому не нужные «новости» и объявления, заглушая произносимые в дальней комнате запрещенные слова, запрещенные стихи, запрещенный смех, запрещенную радость общения.

Очень жаль, —  сообщила вечером Сати своему ноутеру — но ни малейшего удивления не вызывает тот факт, что столь древняя и столь распространенная среди населения древняя философско-духовно-космологическая система знаний содержит и определенный процент предрассудков, а также того, что можно условно назвать «фокусом-покусом». В этих бескрайних джунглях слов, обладавших множеством различных значений, она не раз, конечно же, попадала и в непроходимые болота, в настоящую трясину: например, познакомившись с мазами, которые утверждали, что владеют некими магическими знаниями и сверхъестественным могуществом. Сати всегда считала подобные заявления полным занудством, но понимала тем не менее, что на Аке нельзя с уверенностью сказать, что в этих словах правда, а что чистейшая ложь, что ценно, а что шелуха, и ей оставалось одно: не зная устали, заносить в компьютер всю информацию, которую удавалось добыть у этих мазов-«волшебников» в области алхимии, нумерологии и «грамотного прочтения» символических текстов. Они продавали ей отрывки подобных текстов и методологию их исследования по очень высокой цене, да еще и ворчали при этом, стараясь запугать ее зловещими предостережениями по поводу того, как опасно владеть столь могущественными знаниями.

Особенно отвратительно было ей это «грамотное прочтение». Именно так, «грамотным прочтением», фундаментализмом, земные религии искажали даже лучшие намерения своих отцов-основателей; низводя мысль до формулы, заменяя выбор послушанием, эти проповедники превращали живую объединяющую идею в мертвый и незыблемый Закон. Тем не менее Сати усердно заносила всю информацию в память компьютера, который уже дважды приходилось «разгружать» на мнемокристаллы, потому что она не имела ни малейшей возможности передать Тонгу хоть что-то из той огромной кучи «золотых-слитков-и-мусора», которая у нее уже собралась.

Здесь, вдали от столицы, да еще когда абсолютно все средства связи находились под постоянным контролем со стороны Корпорации, она не могла даже посоветоваться с Тонгом, что ей делать со всем этим материалом дальше, не могла сообщить ему, что нашла нечто действительно заслуживающее внимания. И эта проблема, так и оставаясь неразрешимой, постепенно все разрасталась.

Среди многочисленных «фокусов-покусов» она наткнулась на явление, которое, насколько ей это было известно, отнюдь не являлось на Аке уникальным: это была некая система колдовских значений, которыми якобы обладали различные способы композиции идеограмм и особенно диакритических значков, которые придавали словам конкретный грамматический характер, именной или вербальный — то есть обозначали время, наклонение, число, падеж, — а также классифицировали слова по «Действиям и Элементам» (ибо буквально каждая вещь здесь могла быть классифицирована в рамках Четырех Действий и Пяти Элементов). Каждый значок старой письменности, таким образом, становился ключом к некоему коду, который мог расшифровать только специалист, функции которого были весьма схожи с функциями, скажем, индийского толкователя гороскопов. Сати обнаружила также, что очень многие в Окзат-Озкате, включая и чиновников Корпорации, никогда не стали бы предпринимать ничего серьезного, не обратившись прежде за помощью к такому «Толкователю знаков». Толкователь выписывал их имена и другие «нужные» слова, создавая определенную знаковую композицию, над которой ему предстояло поразмыслить, соотнести ее с весьма впечатляющими, изысканно-запутанными «магическими» схемами и диаграммами, а потом, в соответствии с результатами, предсказать клиенту будущее и дать необходимые советы. «Из-за этого можно даже посочувствовать „моему“ Советнику, — записывала Сати. — Впрочем, нет: ведь Советник и ему подобные и сами устраивают примерно такие же фокусы-покусы. Только политические. Желая, чтобы все оставалось на своих местах, под замком, и действовало исключительно по их приказу. Однако на самом деле его собственный „контроль надо всем“ кончается там, где начинается власть его хозяев над ним самим».

Многие из видов деятельности мазов, оказавшиеся для Сати новостью, имели свои земные эквиваленты. Например, гимнастика, очень напоминавшая йогу и тайши, была направлена на развитие не только тела, но и ума; этой дисциплине, по мнению мазов, следовало посвящать всю свою жизнь, ибо ее основная цель заключалась в переходе на более высокую ступень духовного развития и, в частности, в приобретении способности впадать в состояние некоего особого транса или по желанию пробуждать в себе, скажем, боевой дух. В транс, похоже, впадали ради самого этого состояния, воспринимая его как опыт пребывания в изначальном покое и равновесии, а не как опыт «сатори», или «откровения». А что касается молитв… Да и можно ли было здесь говорить о молитвах?

Аканцы не молились.

Это сперва казалось Сати настолько странным и неестественным, что даже мысль о том, что такое возможно, была сразу отнесена ею к категории «не совсем продуманных».

Может быть, я просто не понимаю, что значит для аканцев молитва, думала Сати.

Если это «просьба», то они никогда никого ни о чем не просят. Даже в той малой степени, в какой это делает она сама: когда она бывала чем-то озадачена или обескуражена, то частенько восклицала: «О, Рам!» — не придавая этому обращению к древнему индийскому божеству никакого религиозного значения. А когда бывала сильно испугана, то шептала: «Пожалуйста, господи, ну пожалуйста, помоги…» Строго говоря, все эти обращения были абсолютно бессмысленны, и все-таки Сати понимала, что они сродни молитве. Но она никогда не слышала ничего подобного из уст аканцев. Они могли пожелать друг другу добра:

«Пусть этот год будет для тебя удачным! Желаю тебе еще больших успехов!» Они могли проклинать друг друга: «И пусть твои сыновья едят камни!» Эти слова она, например, не раз слышала от Диоди, того маленького человечка с тележкой: он всегда шептал их себе под нос, когда мимо проходил чиновник в сине-коричневой форме. Но это, безусловно, были пожелания (или даже проклятия), а не молитвы. Люди не просили божество сделать их хорошими или уничтожить их врагов. Не просили выиграть за них в лотерею или вылечить заболевшего ребенка. Они не обращались к ; облакам с просьбой пролить дождь на иссохшую землю, не просили зерна поскорее прорасти. Нет, они ЖЕЛАЛИ. Выражали СВОЮ волю или надежду. Но только не молились.

И ничего не приносили в жертву. Кроме денег. Чтобы получить деньги, нужно сперва отдать деньги: это был твердый и универсальный принцип. Прежде чем начать какое-то дело, а тем более важный бизнес, аканцы закапывали в землю серебряные и золотые монеты, или бросали их в реку, или раздавали нищим. Или расплющивали золотые монеты, превращая их в легчайший, почти прозрачный металлический лист; такими листами украшали ниши в домах, обивали колонны и даже целые стены. Иногда монеты, расплавив их, превращали в тонкую золотую нить, которую вплетали затем в великолепные шали и шарфы, которые здесь принято было дарить на Новый год. Правда, серебряные и золотые монеты встречались все реже, достать их можно было с трудом, поскольку Корпорация, запрещавшая столь бессмысленную и варварскую трату драгоценных металлов, заставила общество перейти на бумажные деньги. Ну что ж, люди сжигали бумажные купюры, как дрова, делали из них кораблики, которые пускали плыть по реке, мелко-мелко рубили и съедали вместе с салатом… Все это были чистейшей воды «фокусы-покусы», но Сати подобное отношение к деньгам находила просто неотразимым, а эти обычаи очень привлекательными. Резать коз или собственных первенцев, чтобы ублажить неведомые сверхъестественные силы, — вот что является настоящим извращением, думала она. А в сжигании денежных купюр она видела галантность опытного игрока. «Легко придет — прахом пойдет». Под Новый год друзья, встречаясь, тут же поджигали купюры в одно ха и весело помахивали ими, точно маленькими факелами, желая друг другу здоровья и успехов. Сати не раз видела, что так ведут себя даже сотрудники различных министерств и ведомств. Интересно, думала она, а Советник тоже когда-нибудь жжет деньги?

Местные жители, наивные и довольно невежественные — с ними Сати знакомилась в основном на занятиях гимнастикой и у Толкователей, а также просто на улицах города, — практически все верили тем, кто умеет «читать знаки», совершать всякие алхимические «чудеса», составлять диеты, позволяющие «жить вечно», и предлагает такие гимнастические упражнения, что человек в итоге якобы «обретает способность один противостоять целой армии». Даже Изиэзи верила Толкователям знаков. А вот почти все мазы, люди более образованные и просвещенные, в один голос уверяли Сати, что никто из них никаким особым могуществом не обладает и все они существуют только в реальном мире, не знают ничего более священного, чем этот мир, да и не ищут большего могущества, чем смогла им дать природа. Хотя высокие духовные устремления и даже понятие священного были для них вполне доступны. И Сати, торжествуя, заявила своему компьютеру: «Никаких чудес!»

В тот день она, закончив свои записи, убрав их в память и закодировав, надела меховую куртку и сапоги и отправилась, несмотря на пронизывающий до костей ветер ранней весны, к Одиедину Манма — заниматься гимнастикой. Впервые за несколько недель вновь стала видна Силонг, но не как сплошная стена, а только самая вершина, точно серебряный рог сверкавшая над темными низкими тучами.

Теперь Сати регулярно ходила также на занятия к Изиэзи и часто оставалась после них, чтобы посмотреть, как Акидан и другие представители молодого поколения делают особые атлетические упражнения «два-один»; эти упражнения всегда делали в паре, и зрелище было весьма впечатляющее, с массой обманных движений, ложных выпадов, падений и кувырков. Занятия с молодежью вел Одиедин Манма, тот самый Толкователь странной истории о человеке, которому снилось, что он может летать. Ребята Одиедина прямо-таки обожали, а потом кто-то из них привел Сати к нему на занятия медитацией, где они учились делать очень красивые и строгие по форме упражнения. Одиедин сам пригласил Сати присоединиться к его группе.

Занимались они в старом пакгаузе у реки; это было не столь безопасное место, как превращенная в спортзал умиязу, где занятия вела Изиэзи и где в принципе проводились и разрешенные законом занятия оздоровительной гимнастикой, служившие отличным прикрытием для гимнастики незаконной. Свет в пакгауз проникал лишь через узкие и грязные окна-щели, расположенные под самой крышей. Здесь говорили исключительно шепотом, голоса никто никогда не повышал. И никаких «фокусов-покусов» Одиедин не показывал, но Сати отчего-то эти занятия с их замедленными движениями в полутьме и полной тишине казались пугающе странными, действительно связанными с какой-то магией, а порой даже пробуждали в ее душе невнятную тревогу. И сразу же проникли в ее сны.

Человек, оказавшийся рядом с Сати в тот день, когда она впервые присоединилась к группе Одиедина, сразу же уставился на нее и не сводил с нее глаз, пока она усаживалась на мат, пока группа осуществляла разминку и потом, когда она уже включилась в общие движения. Он все смотрел на нее и даже вроде бы подмигивал, делал какие-то странные призывные жесты, без конца ухмылялся — в общем, никто больше себя так не вел. Сати все это раздражало и смущало, пока во время одного упражнения, застыв в позе, которую следовало соблюдать довольно долго, она не разглядела своего соседа как следует и не поняла, что он, по всей вероятности, полусумасшедший.

Вскоре группа перешла к таким упражнениях, которые были Сати еще не знакомы, и она очень внимательно следила за их выполнением и старалась как можно лучше повторить. Ее ошибки и неверные движения очень огорчали соседа, и он все время пытался показать ей, когда и как нужно двигаться, устраивая целую пантомиму и безумно шаржируя каждое движение. Когда все вставали, Сати оставалась сидеть, что в принципе было разрешено, и это приводило ее соседа в полное отчаяние. Он жестами призывал ее немедленно подняться, губы его складывались в слово «вставай!», и наконец он не выдержал — прошептал: «Встань… вот так… поняла? Поднимайся же!» — сделал шаг… и поднялся в воздух! Потом поднял вторую ногу, словно ступая по невидимым ступеням, и поднялся еще выше… Он стоял в воздухе, примерно в полуметре от пола, босой, и смотрел на Сати сверху, улыбаясь ей чуть встревоженно и жестами приглашая последовать его примеру. ОН СТОЯЛ В ВОЗДУХЕ!

Одиедин, Толкователь лет пятидесяти в традиционном синем шарфе, обмотанном вокруг шеи, как всегда, живой, аккуратный и подвижный, подошел к нему, а все остальные продолжали методично делать сложные упражнения, покачиваясь, словно целый лес бурых водорослей. Одиедин шепотом приказал соседу Сати: «Спускайся, Уки!» — и взял его за руку, как бы помогая спуститься по лестнице, по двум НЕСУЩЕСТВУЮЩИМ ступенькам, потом ласково похлопал его по плечу и вернулся на свое обычное место. Уки тут же присоединился к остальным и стал гибко раскачиваться, одновременно поворачиваясь из стороны в сторону с безупречной грацией и упругостью. О существовании Сати он явно позабыл.

И после занятий она не смогла заставить себя задать Одиедину хоть один из мучивших ее вопросов. Да и что бы она у него спросила? «Видели ли вы то же, что видела я? Да и видела ли я это?» Вот уж было бы глупо! Этого же просто быть не может! Так что Одиедин, без сомнения, просто ответил бы вопросом на ее вопрос.

А что, если она не спросила его ни о чем только потому, что боялась утвердительного ответа? Что, если Одиедин сказал бы: «Да, видел»?

Если мим способен «оживить» пустую коробку, если факир легко взбирается по веревке, «привязанной» к пустоте, то, возможно, этот несчастный безумец способен подниматься по воображаемой (а может, невидимой для других?) лестнице? Если духовная сила способна сдвинуть горы, то, может быть, она способна и лестницу в воздухе создавать? Может быть, это некое состояние транса? Возникшее под воздействием гипноза? Или напротив, этот человек способен гипнотизировать других?

Сати кратко описала этот случай в своем ежедневном отчете, не давая никаких комментариев. И, занимаясь этим, окончательно пришла к выводу: там все-таки была какая-то ступенька, которую она просто не разглядела в темноте! Может быть, какой-то ящик или балка, выкрашенные черным… Ну разумеется! Что-то там было такое! Но к своему отчету она так ничего больше и не прибавила. Теперь ей казалось, что она легко смогла бы разглядеть это возвышение — балку или ящик. Но тогда-то она их НЕ ВИДЕЛА!

И все же с тех пор перед ее мысленным взором часто возникали две мозолистые и мускулистые босые ноги, будто поднимавшиеся вверх по склону несуществующей горы. Интересно, думала она, каково это — ступать по воздуху босыми ногами? Холодный ли он? Упругий ли?

После этого Сати с еще большим вниманием стала вчитываться в старинные тексты, в частности в те сказки и легенды, где говорилось о хождении по воздуху (о «шагах по ветру»), о езде верхом на облаке, о путешествиях к звездам и уничтожении с помощью молнии врага, находящегося на большом расстоянии. Подобные способности приписывали эпическим героям или особенно мудрым мазам, жившим «далеко-далеко отсюда» и «когда-то давным-давно», хотя многие из этих фольклорных персонажей были явно знакомы с самыми современными технологиями. Сати по-прежнему считала, что эти свойства носят мифический, метафорический характер и не следует воспринимать их буквально. Иного объяснения она для них не находила.

Впрочем, ее отношение к подобным чудесным способностям постепенно менялось. Она понимала, что все еще не улавливает главного в Великой Системе, а потому и никак не может как следует в ней разобраться. Не может увидеть ее целиком. Значит, Толкование — это не объяснение? «Леса за деревьями не видишь, — слышался у нее в ушах ворчливый голос дяди Харри. — Ох уж эти мне педанты и пандиты! Поэзия, девочка! Поэзия — вот что тебе нужно! Читай „Махабхарату“! Там есть все!»

— Маз Элайед, — спрашивала Сати, — а чем, собственно, вы занимаетесь?

— Я толкую, йоз Сати.

— Да, но скажите, как воздействуют на людей те истории, которые вы рассказываете… толкуете?

— Они толкуют для них мир.

— Как это?

— Толкуют поступки людей, йоз. Мы для этого и существуем.

Маз Элайед, как и большинство мазов, говорила негромко и даже как-то неуверенно, постоянно делая такие долгие паузы, что это казалось концом рассказа. Однако, отдохнув, она начинала говорить снова, и это затяжное молчание становилось как бы неотъемлемой частью того, о чем она говорила.

Элайед, маленькая, хромая, морщинистая старушка, была хозяйкой скобяной лавки и жила вместе со всем своим семейством в самом бедном районе города, где жилищем многим беднякам служили даже не жалкие хижины из камня и дерева, а нечто вроде палаток или юрт из войлока и парусины, залатанных кусками пластика и поставленных на небольшие возвышения из плотно утрамбованной глины. В лавке Элайед вечно кишели ее многочисленные внучатные племянники и племянницы и спотыкаясь бродил крошечный двоюродный правнук, то и дело совавший в рот шурупы и шайбы и довольно часто их глотавший. Над прилавком висела старая фотография Элайед с ее неразлучной подругой Они: Маз Они Элайед была высокой красивой женщиной с мечтательными глазами; Маз Элайед Они — маленькой, очень живой, но тоже очень красивой. Тридцать лет назад обе были арестованы по обвинению в сексуальных извращениях и проповедничестве «насквозь прогнившей» идеологии. Обеих сослали на запад, в исправительный лагерь, где Они и умерла. А Элайед вернулась через десять лет — хромая, беззубая, больная. Зубы ей то ли выбили, то ли их съела цинга — сама Элайед об этом никогда не рассказывала. Она вообще никогда не рассказывала о себе и о своей возлюбленной; и никогда не говорила ни о преклонном возрасте, ни о здоровье, ни об утомительных заботах. Она всю свою жизнь подчинила строгой и ничем не нарушаемой ритуальной последовательности действий, которая включала все телесные нужды и функции, приготовление и поедание пищи, сон, работу в лавке, занятия с другими людьми, но прежде всего — Толкование: чтение и изложение текстов, которые она учила всю жизнь, их бесконечное повторение, комментирование, обсуждение…

Сперва Элайед представлялась Сати какой-то неземной, не совсем обычным человеком — настолько индифферентной и непостижимой она казалась; она была непостижима, как облако в небе, этакая домашняя святая, живущая исключительно в рамках строгой ритуальной системы, почти механически, не проявляя собственных эмоций, не высказывая своего личного отношения, с достоинством выполняя свою функцию Толкователя. Сати ее даже побаивалась сперва. Ей казалось, что эта старуха, как бы воплощавшая всю Великую Систему, прожившая ее, испытавшая ее, можно сказать, на собственной шкуре, заставит ее, Сати, признать, что на самом деле Система эта создана истеричными фанатиками и носит собственнический, абсолютистский характер — в общем, обладает всеми теми свойствами и пороками, которые Сати ненавидела, которых она страшилась и которые ей очень не хотелось в этой Системе обнаружить. Но, слушая рассказы Элайед, она ощущала лишь чрезвычайно дисциплинированный и целеустремленный Разум, который, впрочем, устами этой мудрой женщины вел порой разговор о чем-то абсолютно неразумном.

Элайед часто использовала это слово, «неразумный», в его буквальном значении: непостижимый для разума, для здравого смысла. Однажды, когда Сати вслух пыталась отыскать некую связующую нить, некие разумные слова, способные соединить знания, полученные ею во время занятий с различными Толкователями, Элайед заметила:

— То, что мы делаем, неразумно, йоз Сати.

— Но ведь существует же и какое-то разумное объяснение вашей деятельности?

— Возможно.

— Но вот чего я действительно не понимаю, так это взаимозависимости, соотносимой важности всех составляющих этой системы. Вчера вы, маз, рассказывали историю о Йоман и Деберрене, но не закончили ее, а сегодня почему-то перешли к описанию листьев в роще близ умиязу «Золотая гора». Я не понимаю, какова связь между этими вещами. Может быть, дело в том, что определенным дням соответствует определенная тематика? Я очень глупые вопросы задаю, маз?

— Нет, совсем не глупые, — и Элайед негромко рассмеялась, обнажив беззубые десны. — Я просто устала припоминать ту историю и решила сегодня немного почитать вам о листьях. Это не имеет никакого значения. В общем-то, все это листья Дерева.

— Значит… все… все, что есть в книгах, одинаково важно?

Элайед немного подумала и промолвила:

— Нет… — И буквально через несколько секунд поправилась:

— Да! — И судорожно вздохнула. Она вообще очень быстро уставала; хотя часто не имела возможности передохнуть в суете дневных забот или отправляя какой-нибудь обряд, но она никогда не избегала Сати и не отказывалась отвечать на ее бесконечные вопросы. — Это все, чем мы теперь владеем. Понимаешь, девочка? Мы так воспринимаем мир. И без Толкователей у нас не останется вообще ничего. Мгновения протекут мимо, точно воды реки. И мы будем всего лишь беспомощно барахтаться, если попытаемся жить только конкретным мгновением, уподобившись малым детям. Но дети умеют полноценно проживать каждое конкретное мгновение, а мы.., мы просто утонем в этом потоке. Наш разум требует толкований, требует разговора — чтобы удержать. И удержаться самим. Ибо прошлое миновало, а в будущем пока что не за что ухватиться. Будущее — это пока что ничто. Невозможно жить в будущем. Верно? А в настоящем у нас есть только слова, которые говорят нам о том, что с нами было когда-то и что происходит с нами сейчас. Толкуют наше прошлое и настоящее, йоз.

— Так это память? — спросила Сати. — История?

Элайед кивнула, хотя явно не была удовлетворена этими терминами. На лице ее было написано сомнение. Она некоторое время сидела, задумавшись, потом наконец произнесла:

— Мы ведь находимся не вне нашего мира, йоз, верно? Мы — это и есть наш мир. Мы — это язык нашего мира Мы живем, и наш мир живет вместе с нами. Так ведь? Если мы перестанем произносить слова, то что останется в нашем мире?

Элайед вся дрожала от напряжения и усталости; руки ее спазматически вздрагивали; рот невольно кривился, хотя она тщетно старалась все это скрыть. И Сати поспешила поблагодарить ее, прижав к сердцу сложенные «домиком» ладони, и попросила прощения за то, что слишком утомила ее своими разговорами. Элайед негромко рассмеялась, показав беззубые десны:

— Ох, йоз Сати, я ведь только разговорами и живу! В точности как и наш мир! — промолвила она.

Сати ушла от нее в глубокой задумчивости. Все всегда в итоге сводилось к языку. К словам. Как у греков с их Логосом, или у древних евреев, для которых Слово было богом. Только в данном случае речь шла о словах вообще. Не о Логосе, не о Слове, а о словах языка. О великом множестве слов… Никто не создавал этот мир, не правил им, не приказывал ему быть. Этот мир просто был. Он существовал, и человеческие существа делали его миром людей — неужели всего лишь с помощью слов? Просто сказав, что это так? Рассказывая друг другу, из чего этот мир состоит и что в нем происходило и происходит? И все, что ни возьми, покоилось на этой установке — фольклорные истории о героях, звездные карты, любовные песни, описания листьев различных растений… На мгновенье ей даже почудилось, что она начинает понимать…

И она тут же понесла это наполовину сформировавшееся «понимание» к Маз Оттьяр Уминг, с которой ей было гораздо проще разговаривать, чем с Элайед, особенно когда она не была уверена, что сумеет как следует выразить свою мысль словами. Но оказалось, что Оттьяр занята, так что Сати поговорила со старым Умингом, и этого разговора оказалось достаточно, чтобы родившиеся в ее душе слова показались ей неточными, искажавшими смысл, чересчур строгими. Нет, не удавалось ей выразить словами то, что она чувствовала интуитивно!

Они с Умингом долго пытались понять друг друга. Но тщетно. В голосе Уминга послышалась горечь — впервые Сати заметила нечто подобное у своих терпеливых и тихоголосых учителей. Уминг был стар и немощен, но собеседником оставался чрезвычайно живым и острым на язык; сперва он отвечал Сати довольно бесстрастно, но постепенно эмоции взяли над ним верх:

— Вот у животных нет языка, понимаешь? — втолковывал он Сати. — Они следуют только собственной природе. Они и так знают свой путь. Знают, куда и как идти, следуя указаниям природы. А нас, людей, хотя мы, разумеется, тоже животные, природа как бы лишила своих указаний. Понимаешь? Это же очень странно! Мы, люди, очень странные животные. И мы непременно должны разговаривать о том, куда и как нам идти и что делать. Мы непременно должны думать об этом, учиться этому, изучать это. Верно ведь? Мы рождены, чтобы быть существами разумными. Точнее, стать ими, ибо рождаемся мы абсолютно лишенными разума и ничего не ведающими. Понимаешь? Если не научить людей пользоваться словами и мыслями, они так и останутся неразумными незнайками. Если никто не покажет двухлетнему малышу, как найти путь к дому, как выглядит заветная тропинка его жизни, как определить отмечающие ее вехи, он просто заблудится, потеряет свой путь на Гору. Я верно говорю? И умрет — во тьме, в холодной и равнодушной темноте невежества. Так? Так. — Уминг, точно закрепляя сказанное, несколько раз качнулся взад-вперед.

Маз Оттьяр на другом конце комнаты негромко стучала в барабан и вполголоса напевала какую-то длинную хронику былых времен. Слушатель у нее был один-единственный — мальчик лет десяти, который уже начинал клевать носом.

Маз Уминг, продолжая качаться взад-вперед, нахмурился и заговорил снова:

— Камни и растения, а также животные живут себе без Толкователей и неплохо живут. А вот люди не могут. Не умеют. Они не могут ухватить сути, слоняются вокруг да около и не могут отличить Гору от ее отражения в луже. Или безопасную тропу от края обрывистого утеса. И порой ранят сами себя, сами себе причиняют боль, а рассердившись, могут причинить боль и другим. И они очень часто причиняют боль другим живым существам только потому, что сердятся. Люди ссорятся и бранят друг друга. Они хотят слишком многого! Но на слишком многое совсем не обращают внимания! Совсем не сажают полезных злаков. Или сажают их слишком много, им не съесть такого урожая, и тогда загаживаются реки. Загрязняется ядовитыми отходами земля. И потом людям приходится есть отравленную пищу. И все оказывается перепутанным, искаженным, не правильным. Больным. Но никто не заботится ни о больных людях, ни о больных вещах. А ведь это очень, очень плохо! Верно ведь? Так что заботиться — это и есть наша профессия, понимаешь? Заботиться о вещах, заботиться о людях, заботиться друг о друге. Кто же еще будет этим заниматься? Деревья? Река? Животные? Все они делают лишь то, что им свойственно изначально, следуя своей природе. Но ведь и мы существуем в этом мире, так что нам просто необходимо научиться жить здесь, правильно вести себя и стараться сохранить тот порядок, при котором всем в этом мире найдется свое место. Весь остальной мир свое дело знает. Знает Одного и Множество, знает Дерево и Листву. А мы, люди, знаем лишь то, что нам нужно многому учиться. Учиться понимать окружающий мир, слушать его, разговаривать с ним, толковать его. И если мы, Толкователи, не будем рассказывать людям о мире, то они не узнают его как следует. Да и сами мы его не узнаем. И потеряемся в нем, вымрем. Но толковать наш мир нужно правильно, правдиво. Понимаешь? И нужно непременно заботиться о нем. Только тогда его и поймешь. Только тогда и сумеешь рассказать о нем правду. Вот что в нашем мире пошло не так — там, внизу, когда довза стали говорить о мире не правду. Начали лгать. Выдумали всяких «верховных мазов», всяких фальшивых мунанов! Сказали всем, что истина ведома только им одним, что правильно толковать умеют только они, а остальные должны молчать или рассказывать людям ту ложь, которую они, довза, выдумали. Предатели, лихоимцы! Они сбили людей с пути ради собственного обогащения! Они богатеют за счет своей лжи, эти «хозяева жизни»! Ничего удивительного, что весь мир будто замер. Ничего удивительного, что вся власть оказалась в руках полиции!

Лицо старика побагровело от гнева. Его здоровая рука так дрожала, что он чуть не уронил свою палку. Тогда Оттьяр быстро подошла к нему и сунула в руки барабан и палочки, сама не умолкая ни на минуту.

— Простите меня! — сказала Сати, когда Оттьяр, закончив занятие, пошла ее проводить. — Мне очень жаль, что Маз Уминг так расстроился. Честное слово, я совсем этого не хотела!

— О, это не страшно, — молвила старуха, улыбаясь. — Самое страшное случилось еще до того, как мы с ним появились на свет — там, в стране довза.

— Так вы не считаете себя частью их государства? Я хочу сказать, в вашем горном краю ведь не только довза жили раньше, верно?

— Здесь жили и живут в основном рангма.

И мой — наш — народ всегда говорил на языке рангма. А наши деды и вовсе едва умели объясниться на языке довзан; а потом явились полицейские и заставили всех позабыть родные языки. О, как наши деды ненавидели чужой язык! Как они его коверкали! Какие немыслимые ударения делали в словах!

Оттьяр озорно улыбнулась, и Сати тоже улыбнулась невольно ей в ответ. Но позже, медленно бредя по улице, вновь глубоко задумалась. Гневная тирада Уминга, в которой он недобрым словом поминал «верховных мазов», относилась, насколько можно было судить, к периоду, когда Корпорация еще не успела повсеместно захватить власть. То есть ДО насильственного насаждения языка довзан с помощью полиции, ДО создания единого Корпоративного государства и, возможно, даже ДО появления на Аке первых Наблюдателей! Пока Уминг кипятился, Сати невольно вспомнила, что ни в одной из сотен исторических преданий и легенд, которые она успела услышать от Толкователей, не говорилось о тех событиях, которые произошли в Довза-сити пять-шесть десятилетий назад и имели глобальное значение для всей планеты. Она ни разу не слышала также, чтобы мазы рассказывали о том, как на Аку прилетели инопланетяне, как было создано Корпоративное государство — вообще о том, какие события сотрясали планету в последние лет семьдесят, а то и больше.

— Изиэзи, — спросила Сати в тот вечер, — а кто такие верховные мазы?

Они чистили на кухне какие-то съедобные грибы, которые весной, в начале таяния снегов, как раз появлялись в горах, у самой кромки вечных льдов. Эти грибы-подснежники назывались «демиеди», то есть «первые весенние», пахли растаявшим снегом и прекрасно сочетались с перечным вкусом ростков банама и маслянистой сытной ойлфиш. Изиэзи говорила, что эти грибы разжижают кровь и успокаивают сердце. Уж что она действительно знала и умела отлично, так это как, когда и с какой целью готовить то или иное кушанье!

— Ну, это было очень давно! — откликнулась она на вопрос Сати. — Когда довза еще только начинали командовать всеми на свете.

— Лет сто назад?

— Да, пожалуй.

— А кого вы все-таки здесь называете «полицейскими»?

— Как же, ты и сама прекрасно знаешь: этих, сине-коричневых.

— Только их?

— Да нет, наверное… Мы всех тамошних полицейскими называем. Всех, кто оттуда, снизу. Довза, в общем… Между прочим, сперва они частенько и своих верховных мазов под замок сажали. Потом принялись хватать всех Толкователей подряд. А потом прислали сюда, в горы, солдат, которые сажали в тюрьму всех, кто ходил в умиязу. Вот люди и стали называть их полицейскими. А еще люди называют полицейскими скуйенов. Говорят:

«Эти скуйены на полицию работают!»

— А кто это, скуйены?

— Доносчики. Они рассказывают сине-коричневым, если кто-то делает что-то незаконное. Или просто книги читает… За деньги рассказывают! А некоторые — из ненависти к мазам… — Тихий голос Изиэзи стал громче, когда она произносила эти слова, в нем явственно слышался гнев. А лицо точно окаменело от боли.

«Или просто книги читает…» Что ты готовишь на обед? С кем занимаешься любовью? Как пишешь слово «дерево»? На любого здесь можно донести — за деньги, из ненависти…

Ничего удивительного, что их Система столь фрагментарна, думала Сати. Ничего удивительного, что тот мир, о котором говорил Уминг, будто замер. Удивительно, что от этого мира вообще что-то осталось!

И уже на следующее утро, словно эти ее открытия вызвали его из небытия, мимо нее на улице проследовал Советник! На нее он, впрочем, даже не посмотрел.

Через несколько дней она пошла навестить Аптекаря, Сетью Анга. Магазин его был закрыт, чего прежде никогда не случалось. Сати спросила У соседа, подметавшего свое крыльцо, скоро ли Сотью Анг вернется. «По-моему, этот производитель-потребитель куда-то уехал», — осторожно ответил сосед.

Как раз в это время Маз Элайед дала Сати почитать прекрасную старинную книгу — а может, подарила, Сати так и не поняла этого. Во всяком случае, Элайед сказала ей: «Возьми, девочка, у тебя она будет в безопасности». Это была изумительная антология древней поэзии Восточных островов. Настоящая сокровищница! Сати с головой ушла в ее изучение, стараясь как можно больше текстов перенести в память компьютера, так что прошло несколько дней, прежде чем она вспомнила, что пора снова навестить своего старого друга Аптекаря. Она легко взбежала по крутой улочке к его лавке. Каменные плиты мостовой нестерпимо блестели на весеннем солнце. Весна пришла поздно, но была бурной. Пьянящий воздух был весь пронизан солнечными лучами и удивительно светел, и Сати прошла мимо магазина Аптекаря, не узнав его.

И через несколько домов, разумеется, спохватилась, повернула назад, ругая себя за рассеянность, остановилась перед входом в лавку и остолбенела: фасад был покрыт несколькими слоями побелки и сверкал чистотой; он больше никому и ничего не мог поведать о прошлом. Все идеографические знаки, все мудрые старинные слова, все рецепты и поэтические цитаты  — все, все исчезло! Слова, умевшие говорить, силой заставили замолчать! Их точно засыпало глубокими снегами… Дверь в лавку была распахнута настежь. Сати заглянула внутрь. Прилавки и стенные шкафы с ящичками были разнесены в щепки. В комнате царил жуткий беспорядок, точно после бандитского налета. Грязный пол был весь истоптан и заплеван. Стены, на которых раньше жили слова, дышали, двигались, говорили, были от пола до потолка вымазаны отвратительной темно-коричневой краской…

«Дважды раздвоенное дерево-молния…»

Когда она вышла на улицу, то заметила, что тот же сосед снова подметает свое крыльцо, и уже хотела что-то спросить, но вовремя удержалась. А что, если это скуйен? Откуда тебе, инопланетянке, знать, кто он?

Сати двинулась к дому, но потом, увидев блеснувшую в конце улицы реку, свернула и, огибая холм, вышла к тропе, ведущей из города вниз, к реке. Она уже однажды спускалась по этой тропе — давно, еще в самом начале осени, когда думала, что Посланник вот-вот отзовет ее в столицу.

Она прошла немного вверх по течению реки мимо густых зарослей кустарника, покрытых молодыми листочками, мимо карликовых деревьев, которые еще попадались здесь, почти на границе альпийских лугов. Эреха гордо несла свои молочно-голубые воды, запас которых значительно пополнился за счет таяния снегов. В ямках на тропе еще похрустывал ледок, но солнце сильно грело голову и спину. Во рту у Сати пересохло от пережитого потрясения. Горло саднило.

«Вернись в столицу! — слышала она голос собственного разума. — Тебе необходимо вернуться в столицу. Прямо сейчас. Немедленно! И отвезти три мнемокристалла и компьютер, в памяти которого тоже немало всякой всячины — поэзии, сказок и прочего. Тебе нужно успеть передать все это Тонгу. Пока до твоих записей не добрался Советник».

У нее не было возможности переслать собранную информацию. Все придется везти самой. С другой стороны, подобная поездка должна быть оправдана каким-нибудь официальным запросом или разрешением. О, Рам! Интересно, где ее браслет СИО? Она уже много месяцев даже в руки его не брала. Здесь никто этими пропусками не пользовался, разве что чиновники, которые работали в местных учреждениях Корпорации. Она вспомнила, что браслет у нее дома, в портфеле. Пропуск СИО непременно понадобится ей, чтобы позвонить с Прибрежной улицы Тонгу и попросить прислать официальный запрос, чтобы она имела полное право поехать в столицу. На пароме она доберется до Элтли, а оттуда уже можно и самолетом долететь. Нужно спешить, но делать все придется открыто, в полном соответствии с законом, чтобы никто не мог ни помешать ей, ни обмануть ее. Чтобы нельзя было, например, обманным путем конфисковать ее записи. Заставить ее замолчать. Где теперь Маз Сотью? Что с ним? Неужели это из-за нее?

Нет, сейчас нельзя слишком много думать об этом! Сейчас в первую очередь необходимо любым способом спасти ту информацию, которую она получила от Сотью Анга. От Оттьяр, от Уминга, от Одиедина, от Элайед, от Изиэзи.., от ее дорогой, милой Изиэзи! Господи, да невозможно даже подумать о том, чтобы с ней расстаться!

Сати повернула назад, быстро прошла берегом реки и вернулась в город. Затем отыскала в портфеле свой пропуск, сходила на Прибрежную улицу и позвонила Тонгу Ову в его столичный офис.

Секретарша сняла трубку и надменным тоном сообщила, что у Посланника Экумены в данный момент важная встреча.

— Но мне совершенно необходимо с ним поговорить, я — его Наблюдатель, — рассердилась Сати и совершенно не удивилась, когда секретарша тут же сменила тон и смиренно согласилась соединить ее с Тонгом.

Услышав знакомый голос, Сати заговорила по-хейнски, и слова этого языка показались ей совершенно чужими, иностранными:

— Посланник, я слишком долго не имела с вами никаких контактов. Мне кажется, нам необходимо встретиться и поговорить.

— Я понимаю, — ответил Тонг и прибавил еще какие-то ничего не значащие слова, поскольку ни он, ни она не знали, как сказать друг другу то, что поняли бы только они двое: телефон, безусловно, прослушивался! Если бы Тонг владел хотя бы одним из тех языков, которые знала она! Если бы она знала его родной язык! Но, к сожалению, единственными общими для них языками были хейнский и довзан.

— Надеюсь, никаких особых неприятностей? — на всякий случай спросил он.

— Нет-нет, ничего особенного. Но я бы хотела передать вам материалы, которые мне удалось собрать… Ничего особенного, правда; просто записи о повседневной жизни этого провинциального городка…

— Я очень надеялся сам приехать в Окзат-Озкат и повидаться с вами, но сейчас, увы, для этого возникли некоторые препятствия. Когда окно такое узкое, что его хватает только на одного, особенно жаль спускать шторы… Но я понимаю вас: вы ведь так любите Довза-сити и, должно быть, очень соскучились по этому замечательному городу. К тому же, как я и думал, вы ничего особенного обнаружить в горах не смогли. В общем, если вы выполнили все, что наметили, то, разумеется, имеете полное право вернуться и немного развлечься в столице.

Сати, с трудом подыскивая нужные слова, ответила:

— Ну, вы ведь знаете, что здесь…, что в Корпоративном государстве культура весьма гомогенна, и в плане ее развития здешние власти добились поистине удивительных успехов. Так что и в Окзат-Озкат все.., да практически все примерно такое же, как в столице. Возможно, впрочем, мне стоило бы еще немного задержаться, чтобы.., закончить обработку кое-каких фольклорных записей, которые я очень хотела бы также вам представить. Они, собственно, не так уж и интересны, но все же…

— Насколько вам известно, — сказал Тонг, — наши гостеприимные хозяева всегда интересовались нашими делами, так что им все известно о наших успехах и неудачах, и между нами происходит постоянный и плодотворный обмен информацией. Должен сказать, что сейчас в столице имеется огромное количество свежих материалов, в высшей степени познавательных и очень привлекательных для вас как исследователя и Наблюдателя. В этом смысле сбор фольклорных материалов в Окзат-Озкате, по-моему, не так уж и важен, и вы можете совершенно не беспокоиться, если даже не закончите запланированную вами работу. Впрочем, решайте сами. Не сомневаюсь, вы сумеете сделать правильный выбор. Я прав?

— Да-да, конечно, Посланник, вы правы, — поспешила заверить его Сати. — Не беспокойтесь обо мне. У меня все хорошо, правда хорошо!

Она вышла с переговорного пункта, предъявив в дверях свой пропуск, и поспешила назад, домой. Ей казалось, она поняла все, что хотел сказать ей Тонг Ов, и все же невысказанные вслух мысли расплывались, временами становясь неуловимыми. Видимо, он все же хотел, чтобы она осталась и даже не пыталась передать ему собранную информацию, потому что в таком случае собранные материалы придется незамедлительно предъявить столичным чиновникам, которые, разумеется, их тут же конфискуют. Однако она не была до конца уверена, действительно ли это имел в виду Тонг. А что, если для него собранная ею информация и в самом деле не так уж важна? А что, если он сейчас никак и ничем не может ей помочь?

Пока Сати вместе с Изиэзи готовила на кухне обед, она окончательно пришла к выводу, что зря звонила Тонгу, зря поддалась панике и зря этим звонком привлекла к себе внимание властей — и не только к себе, но и к своим здешним друзьям, и информантам. Нужно вести себя осторожнее и осмотрительнее! И она ничего не стала рассказывать Изиэзи об оскверненной лавке Аптекаря.

Изиэзи знала Сотью Анга уже много лет, но и она тоже ничего Сати о нем не сказала и ничем не показала, что ей что-то известно. Зато она научила Сати правильно нарезать свежий нумием: по косой и очень тонко, чтобы сохранить его замечательный аромат.

В тот вечер Маз Элайед как всегда проводила свои занятия. И Сати, пообедав вместе с Изиэзи и Акиданом, попросила разрешения выйти из-за стола и поспешила по Речной улице в ту часть города, где жили в основном бедняки и куда Корпорация так и не удосужилась провести электричество. Здесь, в «порт-сити», улицы освещались лишь слабым отблеском масляных светильников, горевших в хижинах и палатках. Было довольно холодно, но это была уже не та пробирающая до костей стужа, что терзала людей зимой. Наполненный влагой воздух пахнул весной и пробуждающейся землей. Однако сердце Сати сжималось от страха и ужасных предчувствий, когда она подходила к знакомой скобяной лавке. Обнаружить и это убежище знаний опустошенным, изнасилованным, с выбеленными стенами…

Но здесь все было спокойно. На пороге Сати встретил самый младший из двоюродных правнуков Элайед, рыдая так, словно его жестоко и несправедливо наказали, отогнав от ящика с болтами. Племянницы Элайед ласково улыбнулись ей и проводили в знакомую дальнюю комнатку. Оказалось, что она пришла слишком рано: занятия еще не начались и в маленькой комнатке никого не было, кроме самой Элайед и ее очередного «внучка», очень тихого и спокойного мальчика, сидевшего на стуле возле нее.

— Маз Элайед, вы знаете Сотью Анга, травника?.. Его лавка… — Сати с трудом сдерживала рвавшиеся наружу слова.

— Да, конечно, — отвечала Элайед. — Он сейчас у дочери.

— Но его лавка… коллекция … гербарий!..

— Ничего этого больше нет.

— Но…

У Сати перехватило дыхание. Она едва сдерживала слезы — слезы гнева и ярости, которые ей очень хотелось выплакать у ног этой старой женщины, годившейся ей в бабушки.

— Это моя вина!

— Нет, — возразила Элайед. — Нет, детка. Ты ни в чем не виновата. Как и Сотью Анг. Ни ты, ни он не совершали ошибок, и вашей вины тут нет. Просто таково положение дел. Очень скверное положение дел! Невозможно всегда все делать правильно, когда это так трудно.

Сати молча стояла возле нее, в который раз рассматривая эту уютную и бедную комнату с высоким потолком и красным ковром на полу, на котором были разбросаны подушки и стояло несколько стульев. Здесь всегда было очень чисто; веточка с бумажными цветами торчала из стоявшей на низеньком столике вазы, довольно уродливой, надо сказать. Двоюродный правнук сполз со стула и складывал в кучу подушки на полу. Старая Элайед, кряхтя, тоже перебралась на пол, на тоненькую подстилку, лежавшую возле столика. На столике Сати заметила книгу. Старую, потрепанную, читаную-перечитаную.

— Я думаю, йоз Сати, что это просто очередная уловка. Сотью еще летом догадался: кто-то, похоже сосед, донес в полицию, что он собирает травы и рассказывает о них. А потом в городе появилась ты, и полиция его не тронула.

Сати не верила собственным ушам:

— Так я стала залогом его безопасности?

— Я думаю, да.

— Потому что они не хотели, чтобы я видела… чтобы я узнала, как они это делают? Но тогда почему они сделали это сейчас?..

Элайед пожала худыми плечами:

— Они не знают, что такое терпение.

— В таком случае мне нужно как можно дольше оставаться здесь, — медленно проговорила Сати, все еще пытаясь уразуметь случившееся. — А ведь я думала, что для вас будет лучше, если я уеду.

— По-моему, тебе стоит отправиться на Силонг.

У Сати просто голова пошла кругом:

— На Силонг?

— Последняя умиязу находится там. Сати потрясение молчала, и Элайед, поясняя свою мысль, заговорила снова:

— Последняя, о которой известно мне. Возможно, умиязу еще остались на Восточных островах. Но только не здесь, не на Западе. Умиязу «Лоно Силонг» здесь последняя. Когда-то туда переправили много, очень много книг. Это было давно. Теперь там собрана, должно быть, огромная библиотека. Не такая, конечно, как была в Золотой Горе или в Красной Умиязу. Но все-таки то, что удалось спасти, по большей части находится именно там.

Элайед остро глянула на Сати, склонив голову набок, точно старая нахохлившаяся птица. И точно птица крылья, расправила свою теплую вязаную кофту.

— Я знаю, ты хочешь понять Толкователей, — сказала она. — Так что тебе необходимо пойти туда. Здесь.., здесь уже почти ничего не осталось. Так, кусочки, обрывки. Кое-что знаю я, кое-что некоторые другие мазы. Но не очень много. И нас становится все меньше и меньше. Ступай на Силонг, дочь моя. Возможно, тебе удастся там найти себе партнера, и вы станете мазами, а? — Лицо Элайед вдруг осветила широкая торжествующая улыбка. Она даже засмеялась негромко. — Ступай на Силонг, Сати…

Начинали собираться остальные слушатели. Элайед положила руки на колени и тихонько запела: «Два из одного, один из двух…»

Глава 6

Сати решила посоветоваться с Одиедином Манма. Несмотря на то, что он был Толкователем всего лишь одной загадочной истории, несмотря на невероятное «хождение по воздуху» у него на занятиях (которое, как теперь была уверена Сати, она все-таки просто себе вообразила), она давно уже считала его самым опытным и самым осведомленным (во всяком случае, в отношении политической ситуации на Континенте) из всех здешних мазов, а посоветоваться с кем-нибудь из наиболее опытных своих друзей ей было просто необходимо. Причем нужен был именно практический совет, и она решила попросить его у Одиедина.

— Маз Элайед считает, — сказала она, дождавшись конца очередного занятия, — что мне нужно отправиться в горы, в эту знаменитую умиязу на Силонг; она думает, что, если я туда попаду, это будет в какой-то степени гарантией сохранности тамошних сокровищ. Но, по-моему, она ошибается. По-моему, сине-коричневые меня и там не оставят в покое. Они последуют за мной, а ведь это потайное место, верно? А выследить меня им ничего не стоит — ведь у них для этого имеются самые различные приборы…

Одиедин прервал ее, подняв руку — прервал не резко, хотя и без улыбки.

— Не думаю, что они станут преследовать тебя. По-моему, здешние власти получили из столицы распоряжение пока что оставить тебя в покое. Не вести никаких наблюдений за тобой, не следить, куда ты ходишь.

— Ты уверен?

Он кивнул.

И Сати поверила ему, вспомнив ощущение той невидимой информационной паутины, которое возникло у нее сразу после прибытия сюда. Одиедин, несомненно, был одним из соткавших ее пауков.

— Да и в любом случае, — продолжал он, — путь на Силонг не так уж легок — особенно для преследователей. А уйти из города ты сможешь совсем незаметно. — Он задумчиво пожевал губу и прибавил, одарив Сати ласковым взглядом:

— Если Маз Элайед считает, что тебе следует отправиться туда, и если ты сама этого хочешь, то я могу показать тебе туда дорогу.

— Правда?

— Я был однажды в Лоне Силонг. Мне тогда едва исполнилось двенадцать. Я ведь родился в семье мазов. Тогда наступили плохие времена. Повсюду сновали полицейские. Сжигали книги. Все рушилось! Сплошные аресты, страх… И мы ушли из Окзата, отправились в горы, прожили зиму в горном селенье, а летом, обогнув Зубуам, поднялись прямо в лоно Матери-Горы. Мне бы хотелось еще разок побывать там, йоз, прежде чем я покину этот мир.

* * *

Сати старалась не оставлять следов. «Ив пыли дорожной за нами не останется следа…» Она ни словом не обмолвилась о предстоящем путешествии даже Тонгу, только сообщила ему, что в ближайшие месяцы постарается почаще на попутках посещать соседние селения. Она не говорила о своем намерении отправиться на Силонг никому из своих друзей и знакомых; об этом знали только Элайед и Одиедин. Ее, правда, очень беспокоила сохранность собранных материалов — четырех мнемокристаллов, потому что она на всякий случай выгрузила все из памяти самого компьютера. В доме у Изиэзи ничего оставлять было нельзя: сюда сине-коричневые нагрянули бы в первую очередь. И Сати все пыталась придумать, где бы спрятать записи и как это получше сделать, чтобы никто ничего не заметил, и вдруг Оттьяр и Уминг самым обыденным тоном сообщили ей, что, поскольку полицейские сейчас слишком возбудились к активности, они решили спрятать свою драгоценную «мандалу» в надежном месте, и спросили: не хочет ли и она спрятать что-либо из наиболее ценных своих вещей? Их интуиция сперва поразила Сати, но потом она вспомнила, что и эти старые мазы наверняка являются частью здешней «паутины». К тому же они всю жизнь таились сами и прятали то, что было им особенно дорого, так что делать это умели. Она передала им мнемокристаллы, а они в ответ сообщили ей, где находится их тайник. «На всякий случай», — ласково заметила Оттьяр. А Сати «на всякий случай» объяснила им, кто такой Тонг Ов, как его можно разыскать и что нужно будет сказать. На прощанье они нежно обнялись и расцеловали друг друга.

Только перед отправкой в горы Сати решилась наконец рассказать Изиэзи о предстоящем путешествии.

— А я знаю! — весело улыбнувшись, сказала та. — И Акидан с тобой пойдет.

Акидана дома не было, он гулял с друзьями.

Женщины обедали вдвоем в застланной красным ковром и безукоризненно чистой кухне. В тот вечер они устроили себе маленький пир: несколько мисочек с изысканными тонкими приправами и кушаньями разместились вокруг блюда с горкой желтоватых зерен тузи, похожих на рис и напоминавших Сати ее далекое детство в Индии.

— Тебе бы наверняка понравился наш рис «басмати»! — сказала она, пребывая в полном восторге от угощения, и до нее не сразу дошло, что Акидан, почти ребенок, тоже отправится в опасное путешествие на Силонг.

— И ты отпустишь его в горы, Изиэзи? Но ведь это… Мы, возможно, задержимся там надолго.

— Ничего, он уже несколько раз ходил в горы. Ему ведь летом будет семнадцать!

— А как же ты! — Акидан выполнял для тетки множество различных поручений, ходил за покупками, убирал в доме, носил воду, помогал ей передвигаться и всегда готов был ее подхватить, если поскользнется костыль…

— Пока что ко мне переберется дочка моей двоюродной сестры.

— Мизи? Но ей же всего шесть!

— Мизи — отличная помощница.

— Знаешь, Изиэзи, я совсем не уверена, что это такая уж хорошая идея. Я ведь могу отсутствовать очень долго. Я, может быть, даже останусь на всю зиму в какой-нибудь горной деревушке.

— Дорогая Сати, ты не должна отвечать за Ки. Это Маз Одиедин предложил ему пойти в горы. Отправиться вместе с кем-то из Толкователей в Лоно Силонг — заветная мечта Ки. Он ведь мечтает стать мазом. Разумеется, сперва ему нужно вырасти и найти себе партнера. И сейчас он, видимо, больше всего думает как раз о последнем… — Изиэзи улыбнулась, но уже не так весело. — Его родители были мазами, — прибавила она.

— Твоя сестра?

— Ее звали Маз Ариэзи Мененг. — Изиэзи воспользовалась запрещенным местоимением «она/он/они». Лицо ее слегка исказилось от боли и печали. — А отец Ки, Мененг Ариэзи… Знаешь, его все очень любили. Он был похож на одного из героев древности, на Пенана Терана — такой же красивый, такой же отважный… Он думал, что звание маза защитит его, подобно боевым доспехам… Он считал, что ему (опять «ему/ей/им», отметила Сати) никто не может принести никакого вреда. Тогда как раз была временная передышка, продолжавшаяся года четыре, и жизнь вдруг стала похожа на прежнюю. Никаких арестов. Никаких отрядов злобных и невежественных юнистов, присланных снизу, которые били уважаемым людям окна и все подряд мазали белой краской… Все как-то вдруг притихло. Даже полиция являлась сюда нечасто. Вот мы и подумали, что этот кошмар наконец кончился и теперь жизнь вернется на круги своя. А потом.., их снова набежало сюда великое множество. Они всегда так. Вдруг, сразу… И знаешь, как они заговорили? Они заявили, что слишком многие нарушают закон, читают запрещенные книги, толкуют их… А потому нужно очистить город от этих «вредных элементов». Они щедро платили скуйенам, чтобы те доносили на людей. Я знаю таких, кто охотно брал у полицейских деньги. — Лицо Изиэзи посуровело, замкнулось. — Тогда многих арестовали, очень многих. Мою сестру и ее мужа тоже. Их отправили в одно страшное место. Оно называется Эрриак. Это там, внизу… Маленький остров, а на нем — исправительная колония. Пять лет назад мы узнали, что Ариэзи умерла. В лагере. Нам передали весточку… Но о Мененге мы так ничего узнать и не смогли. Может быть, он еще жив…

— Как давно это было?

— Двенадцать лет назад.

— Значит, Ки было тогда всего четыре года?

— Почти пять. Он немного помнит родителей. А я стараюсь ему в этом помочь. Рассказываю ему о них. Часто.

Сати не в силах была что-нибудь сказать. Она молча убрала со стола, сходила зачем-то в свою комнату, но снова вернулась и села за стол.

— Изиэзи, ты мой друг. Акидан — твое дитя. И ты как хочешь, а все-таки и я отвечаю за твоего мальчика! Это путешествие, возможно, будет довольно опасным. Нас могут преследовать…

— Никто не может преследовать жителей горы, когда они поднимаются на ее вершину, дорогая Сати.

Все они обладали этой неколебимой дурацкой Уверенностью, когда говорили о горах! Там некого винить. Там нечего бояться. Может быть, они вынуждены были так думать, просто чтобы продолжать жить?

Сати купила чудесный, почти невесомый и очень теплый спальный мешок для себя, а потом точно такой же для Акидана. Изиэзи по этому поводу, правда, немного поворчала — больше для проформы, — а Акидан страшно обрадовался и, словно ребенок, сразу же улегся спать в новом мешке, хотя в доме было очень тепло и он буквально изнемогал от духоты.

Сати снова вытащила меховые сапоги и куртку из выворотки и уложила все это в заплечный мешок. Рано утром они с Акиданом направились к месту сбора. Была поздняя весна, канун лета. Улицы в предрассветных сумерках казались светло-голубыми, а высоко на северо-западе сияла отвесная стена Силонг, вся залитая ярким солнечным светом; над нею гордо, как знамя, реял снежный пик. Сейчас мы пойдем туда, думала Сати, ТУДА! И она даже под ноги себе посмотрела, чтобы убедиться, что все еще ступает по земле, а не по воздуху.

* * *

Кругом вольно раскинулась горная страна; скалы вздымались вверх к сползавшим им навстречу ледникам, к сиянию вечных льдов. Их отряд состоял из восьми человек. Люди шли медленно, гуськом и выглядели такими маленькими среди гигантских нагромождений каменных глыб и скал, что, казалось, они не идут, а топчутся на месте. Высоко над ними парили два гейма — огромные стервятники с широченными крыльями, обитающие только на больших высотах, среди голых скал. Геймы охотились исключительно парами.

Из Окзат-Озката они вышли вшестером: Сати, Одиедин, Акидан, молодая женщина по имени Киери и мазы Тобадан и Сиэз, оба лет тридцати на вид. На четвертый день, еще в предгорьях, в одной из деревень к ним присоединились двое проводников, застенчивые милые люди с морщинистыми лицами, хотя на самом деле возраст их определить было трудно: им легко могло быть и тридцать, и семьдесят. Звали их Иейю и Лонг.

Целую неделю брели они по бесконечным холмам предгорий, то взбираясь на очередную вершину, то спускаясь с нее, пока не добрались до того, что здесь называлось «настоящими горами». Теперь им предстоял еще более трудный путь. И вот уже одиннадцать дней они неустанно, упорно карабкались вверх.

Светящаяся стена Силонг и отсюда, впрочем, выглядела столь же далекой. Парочка малозначащих гор-пятитысячников к северу от Силонг давала, правда, какое-то ощущение пространства и как бы уменьшала расстояние до цели. Проводники, а также трое мазов, обладавшие тренированной памятью на мелкие детали и разнообразные числа, знали, разумеется, названия всех здешних, вершин и их высоту, пользуясь такой мерой, как «пиенг» — насколько помнила Сати, 15000 пиенгов равнялись примерно 5000 метров. Она, впрочем, была не совсем в этом уверена и записывала все значения высот в пиенгах. Она с наслаждением слушала названия этих горных вершин, но даже не пыталась их запомнить; как не пыталась запомнить ни их высоту, ни названия троп на перевалах. Она давно, еще до того, как они отправились в путь, решила ничего не спрашивать ни о том, где они в данный момент находятся, ни о том, куда они идут или сколько еще осталось до цели. Придерживаться этого решения оказалось очень легко; оно к тому же давало ей ощущение какой-то детской свободы.

Собственно, никакой настоящей тропы с видимыми вехами она так и не заметила, разве что близ деревень, и тем не менее по этим незаметным тропам ползли повозки, и возницы, точно речные лоцманы, прокладывали среди диких скал курс по приметам, которые знали только они одни. «Там, где северные откосы Мьен спускаются за Ушами Тазиу…» Проводники и мазы всегда очень внимательно вглядывались в следы, оставленные такими повозками, тихо переговариваясь между собой, а Сати с наслаждением слушала поэзию неведомых названий. Она не спрашивала, как называются те маленькие селения, через которые они проходили. Если Корпорации или даже Экумене понадобится узнать у нее путь в Лоно Силонг, она сможет совершенно честно сказать, что не знает его.

Она толком не знала даже названия той местности, куда они направлялись. Она, конечно, слышала раньше разные названия: Гора, Силонг, Лоно Силонг, Стержневой Корень, Верхняя умиязу и т.п. Возможно даже, все эти названия относились к разным местам, а вовсе не к одному и тому же. Даже этого Сати не знала наверняка и сопротивлялась что было сил желанию узнать и записать значение каждого названия, каждого нового слова. Она сейчас жила среди людей, для которых высшим духовным достижением было правдиво говорить об окружающем их мире и которым.., запретили говорить об этом! И здесь, в этой всеобъемлющей тишине, где они говорить могли, Сати хотела научиться их слушать. Не задавать вопросы, а просто слушать. Если раньше они охотно делили с ней радости обычной жизни, в высшей степени заботливо относились к ее нуждам, то теперь она делила с ними все трудности сложного восхождения к вершинам.

Сперва Сати тревожилась, годится ли она для подобного путешествия. Опыта у нее было немного: месяц в холмистой местности Ладакх, несколько выходных, проведенных в поездках по Чилийским горам, — вот и все, хотя это были скорее просто прогулки по горным тропам, хотя и довольно крутым порой. Сейчас они тоже шли по горной тропе все вверх и вверх, и Сати очень хотелось знать, как высоко они намерены подняться. Ей никогда еще не приходилось преодолевать высоту более 4000 м; видимо, и сейчас они пока поднялись не выше, потому что никаких особых трудностей она еще не испытывала, кроме одышки на особенно крутых участках пути. Но в таких случаях даже Одиедин и проводники замедляли ход. И только Акидан и Киери, крепенькая, кругленькая девушка лет двадцати, рысцой преодолевали любой подъем или спуск и танцевали на гранитных утесах, нависавших над бездонными, полными голубого тумана пропастями, не испытывая ни страха, ни одышки. «Эбердиди», «козлята, детеныши», так звали их все остальные.

В тот день они практически не останавливались и шли с рассвета до заката, чтобы засветло успеть добраться до летнего высокогорного становища. Становище, притулившееся под отвесной гранитной стеной, представляло собой шесть или семь каменных круглых глыб, на которых были установлены юрты; во все стороны от этого лагеря круто уходили вверх каменистые пастбища. Сати только удивлялась, как все-таки много людей живет здесь, в этих горах, где, казалось бы, и жить-то нечем, кроме чистого воздуха, скал и вечных льдов. В широко раскинувшихся — на значительно большей высоте, чем Окзат-Озкат, — и казавшихся ей абсолютно бесплодными холмах было полно деревень, пастбищ, маленьких ухоженных полей, обнесенных каменными изгородями. И даже на высокогорье, среди голых скал, встречались порой селения, а также многочисленные летние становища. Жители нижних деревень поднимались сюда еще по снегу в конце весны вместе со стадами животных. Эти животные, являвшиеся разновидностью эбердинов, назывались миньюлы. Больше всего они были все-таки похожи на коз: рогатые, полудикие, длинноногие, с длинной светлой шерстью, удивительно теплой и шелковистой. Миньюлы паслись всюду, где только могла расти трава, а детенышей рождали на высокогорных альпийских лугах. Их замечательная шерсть высоко ценилась на Аке даже в нынешнюю эпоху синтетических волокон. Жители деревень продавали излишки шерсти и молока, а себе из шкур миньюлов шили теплые сапоги и куртки. Навоз животных они использовали в качестве топлива.

Эти люди вели такой образ жизни испокон веков. Для них Окзат-Озкат, этот захолустный городишко, действительно был оплотом цивилизации. Все они были представителями народа рангма, и если в предгорьях еще можно было как-то объясниться на языке довзан (Сати, например, неплохо понимала Ийеу и Лонга, и они ее тоже), то выше, там где они теперь оказались, ей местных жителей удавалось понимать с трудом, хотя за минувшую зиму она весьма преуспела в изучении языка рангма.

Жители горных деревень оказались людьми в высшей степени гостеприимными и высыпали навстречу путешественникам в полном составе; со всех сторон их тут же окружали дочерна загорелые взрослые, непоседливые дети, матери с застенчивыми тихими младенцами, закутанными в мех, точно коконы, и подвешенными к неким особым посохам, как военные трофеи. Поближе к людям подходили, встревоженно блея, и самки миньюлов со своими молчаливыми белоснежными только что народившимися детенышами… Жизнь, жизнь била ключом в этих, казалось бы, пустынных высокогорных местах!

Над головой, как всегда, выписывала круги парочка геймов, лениво и грациозно скользя на мягких темных крыльях в невероятно красивой синеве здешних сумерек.

Одиедин и молодые мазы, Сиэз и Тобадан, сразу включились в работу: благословляли хижины, детей и скот, лечили больных и раненых (здесь у людей в первую очередь страдали глаза, разъедаемые дымом кизяков) и, естественно, что-то растолковывали местным жителям, подолгу беседуя с ними. Впрочем, глагол «благословлять», как убедилась Сати, не очень-то подходил. Слово, которым обозначались действия мазов, означало примерно «включать в число», или, точнее, «вводить в круг». Это действо состояло из ритуальных песнопений под «табатт-табатт» небольшого барабана и вручения жителям деревни полосок красной или синей бумаги, на которых затем мазы писали имя, возраст и прочие биографические данные того или иного человека, а также то, что эти люди просили их написать особо. Например:

«Этой зимой я женился на Темази».

«Построил свой дом».

«Прошлой зимой я родила сыночка. Он прожил только сутки. Звали его Эну».

«Этим летом самки моих миньюлов принесли 22 детеныша!»

«Меня зовут Ибиен. Этой весной мне сровнялось шесть».

Насколько поняла Сати, читать жители деревень практически не умели; в лучшем случае могли прочесть несколько слов, а то и вовсе ни одного. Однако они брали в руки бумажные полоски, исписанные красивыми идеографическими символами, с величайшим почтением и удовлетворением. Долго рассматривали их, вертя во все стороны, потом аккуратно сворачивали и бережно укладывали в специальные вышитые кармашки или красиво изукрашенные шкатулочки, которые хранили в своих юртах. Мазы устраивали собрания с раздачей таких «благословений» в каждой деревне, если, конечно, там не было своего маза. Некоторые из «шкатулок Толкователей», которые Сати видела в деревенских домах, были старинными, резными или красиво расписанными и содержали сотни таких синих и красных полосок бумаги, на которых различными Толкователями в разное время были записаны факты из жизни нынешнего поколения и многих минувших поколений.

Обычно мазы так распределяли функции между собой: Одиедин писал «благословения», Тобадан взвешивала и раздавала лекарственные травы и целебные мази, а Сиэз, исполнив подходящую в данном случае песнь, усаживался в окружении жителей деревни и рассказывал им разные истории. Сиэз, узкоглазый молодой человек, обычно очень тихий и молчаливый, в горных деревнях прямо-таки фонтанировал красноречием.

Усталая, чувствуя небольшое головокружение — они, должно быть, сегодня поднялись еще на километр, — наслаждаясь теплом полуденного солнца, Сати присоединилась к рассевшимся полукругом на покрытых пылью камнях слушателям, не сводившим глаз с Толкователя, и тоже стала слушать.

— Начинаю Толкование! — провозгласил Сиэз. И умолк.

Слушатели тихо и восхищенно заохали и зашептались.

— Я буду толковать одну историю! «Ax, ax!» — и шепот, шепот…

— Эта история называется «Дорогой Такиеки»! «О! Да-да, „Дорогой Такиеки“, да!»

— Итак, история начинается! А начинается она в те времена, когда дорогой Такиеки еще жил, со своей старой матушкой, хотя был уже взрослым мужчиной. Взрослым, да глупым. И вот мать его умерла. Она была бедной женщиной и смогла оставить сыну только мешок сушеных бобов, который приберегала на зиму. Стоило этой женщине умереть, как явился хозяин земли, на которой стоял ее дом, и выгнал Такиеки.

«Ax, ax», — прошелестело по рядам слушателей; многие печально кивали в такт словам Сиэза.

— И вот побрел дорогой Такиеки по дороге, а за плечами у него висел мешок с бобами. Шел он, шел и, миновав очередной холм, увидел, что навстречу ему бредет какой-то человек, одетый в лохмотья. Встретились они, тот человек и говорит: «Что это за тяжелый мешок у тебя, парень? Может, покажешь, что у тебя там?» Такиеки показал. «Да это бобы!» — воскликнул человек в лохмотьях.

«Бобы», — прошептал кто-то из детей.

— «И какие отличные бобы! Да только никогда тебе зиму на одном мешке не продержаться. Давай лучше меняться, а? Я тебе за твои бобы настоящую медную пуговицу дам!»

«Ну вот еще! — отвечал Такиеки. — Думаешь, меня обмануть можно? Нет уж, не такой я дурак!» «Ax, ax!» — вздохнули слушатели.

— Итак, Такиеки снова забросил свой мешок за плечи и пошел дальше. Шел он, шел и вот, миновав очередной холм, увидел, что навстречу ему идет девушка в лохмотьях. Встретились они. Девушка ему и говорит: «Ну и тяжелый у тебя мешок, парень! До чего ж ты, наверное, сильный! Можно мне посмотреть, что у тебя в мешке?» Такиеки показал ей свои бобы, она ему и говорит: «Отличные бобы! Если ты, парень, со мной поделишься, я с тобой пойду; сможешь тогда любить меня, где и когда пожелаешь, пока бобы не кончатся».

Одна из женщин подтолкнула соседку, сидевшую с ней рядом, и усмехнулась.

— «Ну вот еще! — отвечал девушке Такиеки. — Думаешь, меня обмануть можно? Нет уж, не такой я дурак!»

И он, закинув мешок за спину, пошел дальше. Шел он, шел и вот, поднявшись на очередной холм, увидел идущих ему навстречу мужчину и женщину.

«Ax, ax!» — снова едва слышно вздохнули слушатели.

— Мужчина этот был черен как ночь, а женщина светла как заря; оба они были в ярких, разноцветных одеждах и украшены сияющими самоцветами, красными и синими. Встретился с ними Тикиеки, и он/она/они говорят: «Что за тяжелый мешок ты несешь, парень? Может, покажешь нам, что в нем?» Такиеки показал, и тогда мазы ему говорят: «Какие хорошие бобы! Но только тебе на них зиму ни за что не продержаться». Такиеки не знал, что ему ответить, а мазы ему предложили:

«Дорогой Такиеки, если ты отдашь нам этот мешок бобов, который оставила тебе мать, то сможешь взять себе целое хозяйство, что находится за этим холмом, с домом, амбарами, полными зерна, и пятью кладовыми, битком набитыми припасами; а также — с пятью хлевами, в которых целое стадо эбердинов. В доме том тебя ждут пять просторных комнат, а крыша у него сделана из золотых монет. Кроме того, в доме сидит его хозяйка, которая только и мечтает, чтобы стать твоей женой».

«Ну вот еще! — заявил Такиеки. — Вы небось думаете, что меня обмануть можно? Нет уж, не такой я дурак!»

И Такиеки пошел себе дальше. Шел он, шел, миновал и холм, и ферму с золотой крышей и с пятью амбарами, пятью кладовыми и пятью хлевами и все продолжал идти и идти, дорогой наш Такиеки.

«Ax, ax, ax!» — вздохнули с глубоким удовлетворением слушатели. Теперь они уже могли позволить себе немного расслабиться после напряженного слушания и поболтать. Сиэзу принесли горячего чаю, почтительно ожидая, пока он передохнет и, может быть, расскажет что-нибудь еще.

Интересно, думала Сати, почему этот Такиеки «дорогой»? Потому что дурак? (Босые ноги, поднимающиеся вверх по ступеням несуществующей лестницы…) Потому что мудрец? Но разве стал бы мудрый человек так отвечать мазам, да еще и не доверять им? Нет, конечно же, он глупец, раз отказался от фермы с пятью амбарами и от жены! Неужели смысл этой истории в том, что для «святого» человека какая-то ферма с амбарами и даже жена не стоят мешка с бобами? Или же в том, что «святые», ведущие аскетический образ жизни, — это просто глупцы? Те люди, с которыми она прожила последний год, чтили и прославляли сдержанность и самоограничение, но терпеть не могли пренебрежения к самому себе. На Аке не существовало обязательных постов, и люди здесь не видели особой добродетели в том, чтобы создавать себе неудобства, голодать и жить в бедности.

Если бы это была земная притча, то этот Такиеки скорее всего отдал бы свои бобы тому первому оборванцу — за медную пуговицу. Или же вообще ничего не получил бы за свои бобы, а потом, после смерти, разумеется, обрел бы награду на небесах. Но на планете Ака вознаграждение, моральное или финансовое, следовало обычно незамедлительно. Отправляя обязанности маза, Сиэз не «запасал впрок» собственную добродетель и не притворялся святым; в обмен на свое искусство рассказчика и Толкователя он рассчитывал получить, помимо похвал, кров и обед, припасы в дорогу, а также — ощущение того, что он свое дело сделал, и сделал его хорошо. Гимнастикой здесь тоже занимались не для того, чтобы достичь идеального здоровья или особого долголетия, а во имя мимолетного ощущения собственного здорового тела, во имя удовольствия, получаемого всего лишь от того, что ты способен выполнить столь сложные упражнения. Медитация также была направлена на настоящее, на имперманентную трансцендентность, а не на абсолютную нирвану. Для Аки всегда главное — наличные, а не кредит, думала Сати.

Не отсюда ли их ненависть к ростовщичеству? Честная сделка и деньги на бочку — вот их основной принцип.

Но как в таком случае быть с той девушкой, которая предложила Такиеки то единственное, что имела, если и он разделит с ней то, что имеет? Разве это честная сделка?

Сати искала разгадку, слушая следующую «историю» — знаменитый отрывок из «Войны в долине», который она уже несколько раз слышала в исполнении Сиэза, когда они еще шли по предгорьям. «Это я способен рассказать в любом состоянии, — сказал он ей как-то. — Не смогу, только если буду крепко спать». В итоге она пришла к выводу, что все в значительной степени зависит от того, насколько сам Такиеки сознавал, что глуповат. Понимал ли он, что девушка может обмануть его? Понимал ли, что не сумеет справиться с таким большим крестьянским хозяйством? Возможно, он поступал правильно, цепляясь за то единственное, что ему оставила в наследство мать… А может быть, и нет.

Как только солнце скрылось за западными отрогами Силонг, воздух в тени огромной горы мгновенно охладился и температура упала ниже нуля. Все поспешили укрыться в юртах и поесть горячего, задыхаясь от дыма и спертого воздуха. Путешественники тоже разошлись по своим палаткам, которые поставили рядом с жилищами местных жителей. Местные ложились спать нагишом, немытые, запросто в течение ночи меняя партнеров под наваленными грудой грязными одеялами из шелковистого меха миньюлов, в которых кишели насекомые. В палатке, которую Сати делила с Одиедином, она еще долго думала, прежде чем уснуть. Дикие, примитивные люди — так сказал тогда Советник, опираясь о поручни и глядя вдаль, на темный холм, за которым скрывалась Гора. Он был прав. Это действительно были примитивные, грязные, неграмотные, невежественные, суеверные люди. Они сознательно отворачивались от прогресса, прятались от него, не желая ничего знать о «Марше к звездам». И упорно цеплялись за свой мешок с бобами.

* * *

Дней через десять после этого, когда они разбили лагерь прямо на зернистом льду, фирне, в продолговатой неглубокой ложбине меж бледных скал и ледников, Сатти вдруг услыхала звук какого-то летательного аппарата, самолета или вертолета. Звук был искажен ветром и эхом. Его источник мог быть и совсем рядом, и очень далеко: звук долетал до них, отдаваясь от бесчисленных склонов и вершин. По земле полосами тянулся туман, небо было затянуто свинцовыми тучами. Их неприметных цветов палатки, поставленные с подветренной стороны ледника, вряд ли были видны с такой высоты на сумрачном фоне скал. Однако все так и застыли и не двигались до тех пор, пока был слышен доносимый ветром рев мотора.

Сати эта длинная лощина, в которую потоками стекал и застаивался там ледяной ветер с ледников, показалась местом довольно странным и таинственным. Клочья тумана, как привидения, проплывали над мертвенно-белым снегом.

Еды у них осталось совсем мало. Сати надеялась, что теперь уже им, должно быть, недалеко и до конечной цели.

Но, вместо того, чтобы продолжать подъем, как полагала Сати, они, покинув лощину, стали почему-то спускаться по пологому и широкому каменистому склону. Ветер дул не переставая и был таким сильным, что подхватывал мелкие камешки, которые неумолчно стучали по скалам и огромным валунам. Каждый шаг давался с трудом, каждый глоток воздуха — тоже. Стоило поднять глаза, и прямо перед тобой возникала Силонг, такая близкая, что ее, казалось, можно было потрогать, и такая высокая и отвесная, что закрывала собой полнеба. Однако вершины главного хребта все еще были довольно далеко. В ту ночь во сне Сати слышала чей-то голос, но не могла понять, о чем он ей говорит, видела сокровище, которое нашла, но не могла к нему даже прикоснуться.

На следующий день они продолжили спуск, который стал значительно круче; путь их теперь лежал на юго-запад. В голове у Сати, отупевшей от усталости, крутилась дурацкая песенка: «Если, решив идти вперед, вернешься, тебя неудача ждет. Если же, поднимаясь к вершинам, вниз пойдешь, проиграешь решительно». Ей никак не удавалось прогнать этот припев, слова не желали никуда уходить и прыгали в голове в такт каждому шагу, дававшемуся с таким трудом. «Если же, поднимаясь к вершинам, вниз пойдешь…»

Они вышли на тропу, наискось пересекли по ней каменистый склон и вышли на дорогу, которая вела к сложенной из камней стене и какому-то каменному зданию. Неужели это конец их долгого путешествия? Неужели это и есть Лоно Силонг? Но это оказался лишь горный приют. Убежище для случайных путников. Возможно, это когда-то была умиязу. Теперь в этом доме жила тишина. Никто не рассказывал здесь историй; здесь вообще не слышалось ничьих голосов. Путешественники двое суток провели в этом безрадостном доме, отдыхая и отсыпаясь в своих грязных мешках. Здесь не было топлива, так что костер разжечь не удалось; пришлось довольствоваться маленькой походной плиткой, чтобы вскипятить воду; еды у них тоже почти не было, кроме засохшей вяленой рыбы, которую они, разделив на крохотные порции, размачивали в горячей воде, а потом с наслаждением этот «суп» ели.

«Ничего, они скоро придут», — говорили Сати ее спутники. Она даже не спрашивала, кто придет. Она так устала, что, казалось, могла бы целую вечность пролежать в этом опустевшем каменном Доме, подобно обитателям тех белых домиков в городах мертвых, которые она видела когда-то в Южной Америке. Мертвые люди спокойно отдыхали там, в своих белых убежищах, а вот ее, Сати, соплеменники своих мертвецов сжигали. Она всегда боялась костра. А здесь ей было хорошо: холодно, тихо, спокойно…

На третье утро она услышала колокольный звон: где-то далеко-далеко звенели, перекликаясь, маленькие колокольчики. «Пойдем, Сати, посмотрим», — сказала ей Киери и заставила ее встать, подойти к дверному проему и выглянуть наружу.

Люди поднимались к ним с юга, огибая огромные, выше человеческого роста, серые валуны; они вели с собой миньюлов под высокими седлами и с тяжелой поклажей. К седлам были прикреплены шесты, на концах которых развевались длинные красные и синие ленты. Связки маленьких колокольчиков были вплетены в белую шерсть на шеях молодых животных, которые без поклажи бежали следом за матерями.

На следующий день они начали спуск в летнюю деревню вместе с этими людьми и их миньюлами. Спуск занял три дня, но почти все время был довольно легким. Деревенские жители хотели даже посадить Сати на одного из миньюлов верхом, но больше никто верхом не ехал, и она отказалась и продолжала идти пешком вместе со всеми. В одном месте им пришлось идти, огибая выступ, по узенькой тропке над обрывом с абсолютно отвесными стенами. Тропа была достаточно ровной, но местами не шире человеческой ступни; снег на ней был разбит копытами миньюлов, да еще и подтаял. В этом месте местные жители отпустили миньюлов и не только не вели их сами, но следовали за ними буквально след в след, объяснив Сати, что только так и нужно ставить ноги. И она делала это очень старательно, чуть ли не держась за хвост одного из миньюлов, который, беззаботно покачивая своим шерстистым задом, шествовал по тропинке, время от времени останавливаясь и со скучающим видом посматривая в туманные глубины бездонной пропасти. Пока все не миновали опасное место, никто не произнес ни слова. Зато сразу после этого послышались смех и шутки, а кто-то из деревенских даже поклонился Силонг, прижав сложенные «домиком» руки к груди.

Внизу, в самой деревне, рогатый пик Горы виден не был; виднелось лишь ее мощное плечо, полностью закрывавшее северо-западный край неба. Деревня стояла в зеленой долине, протянувшейся с севера на юг и служившей отличным летним пастбищем, со всех сторон находившимся под прикрытием гор, уютным и безопасным. Место вообще было совершенно идиллическое. Рядом с деревней протекала река, на берегах которой даже росли «деревья». Одиедин специально указал на них Сати: «деревья» были ростом с ее мизинец. В Окзат-Озкате такие «деревья» тоже росли, но считались кустарником, особенно обильно росшим по берегам Эрехи. Да и в парках Довза-сити ей часто доводилось прогуливаться в их густой тени.

Оказалось, что в эту деревню недавно заглянула смерть: один юноша, не обратив должного внимания на пораненную ногу, умер от заражения крови. Местные жители хранили тело покойного в снегу, ожидая, пока придет маз и будет отправлен необходимый похоронный обряд. Откуда они могли знать, что здешними тропами направляется отряд Одиедина? Как вообще осуществляется эта загадочная связь, эта моментальная передача информации? Сати ничего не понимала, но ей и не хотелось об этом задумываться. Здесь, в горах, она вообще мало что понимала. И старалась жить, просто приспосабливаясь к конкретному моменту — как ребенок. «Кувыркайся, вертись и будь беспомощной, как малое дитя…» Кто сказал ей эти слова? А в общем, было очень приятно просто ходить по деревне, просто сидеть на солнышке, просто ступать за лохматым миньюлом след в след на горной тропинке… «Куда бы милостивые провожатые мои ни повели меня, пойду я всюду с легким сердцем…»

Двое молодых мазов «толковали прощание с покойным». Именно так называли их действия местные жители. Как и во время всех прочих здешних обрядов, это были прежде всего рассказы и разговоры. В течение двух суток Сиэз и Тобадан сидели вместе с отцом покойного, его теткой, его сестрой, его друзьями и той женщиной, которая недолгое время была ему женой, и слушали каждого, кто хотел поговорить с ними, что-то рассказать о покойном, о его душевных качествах и поступках. А потом молодые мазы пересказали все это — торжественным, особым языком, в полном соответствии с правилами обряда. Под тихий аккомпанемент барабана они передавали друг другу слово над телом, закутанным в белую, тонкую, будто подмороженную ткань. Это была хвалебная песнь, как бы собравшая жизнь человека в определенный набор слов и сделавшая эту жизнь частью одной бесконечной истории…

Затем Сиэз пересказал своим прекрасным голосом конец истории о Пенане-Теране, мифической паре, излюбленных героях народа рангма. Пенан и Теран были жителями горы Силонг, молодыми воинами, которые сумели оседлать северный ветер, точно эбердина, и, вскочив на него, направили вниз, на поле битвы, чтобы под развевающимися знаменами сражаться со старинными врагами народа рангма — приморскими жителями, варварами из западных равнин. Но Теран пал в бою. И Пенан вывел свою армию из боя, увел людей подальше от опасности, а потом оседлал южный ветер, дувший с моря, и погнал его наверх, в горы, и там бросился со спины ветра в пропасть и погиб.

Люди слушали и плакали; у Сати тоже были слезы на глазах.

Потом Тобадан ударила в барабан. Сати никогда еще не слышала такой игры: это был не тихий монотонный ритм, а настойчивая, зовущая мелодия, под которую люди высоко подняли тело покойного и быстро понесли его прочь из родной деревни, а за ними последовала длинная похоронная процессия. И все это время барабан гремел не умолкая.

— Где его похоронят? — спросила Сати у Одиедина.

— В брюхе у гейм, — ответил тот. И указал на выступ меж острых скал высоко на плече Горы. — Они отнесут его туда и оставят там совершенно обнаженным.

Что ж, подумала Сати, это гораздо лучше, чем лежать в каменном доме или на костре.

— Значит, он тоже оседлает ветер? — шепотом спросила она.

Одиедин глянул ей прямо в глаза и молча кивнул.

Он вообще не любил говорить много; и почти все, что он говорил, звучало несколько суховато. Его вряд ли можно было бы назвать человеком мягким и приятным в общении, но Сати уже вполне освоилась с ним. Как, впрочем, и он с нею. Он что-то все время писал на маленьких полосках красной и синей бумаги; казалось, у него в заплечном мешке был неистощимый запас этих бумажных полосок. Сати видела, как он записывал, например, имена и родовые фамилии людей, которые давно умерли, ибо его об этом просили оплакивавшие их родственники, желавшие положить эти полоски бумаги с дорогим именем в свои священные шкатулки.

— Маз, — нерешительно начала Сати, — а до того, как довза стали такими могущественными.., до того, как они начали все менять, стали пользоваться всякими машинами, организовали промышленный способ производства, стали создавать новые законы.., ну до всего этого… — Одиедин ободряюще кивнул. — Ведь они стали все это делать только после того, как сюда прибыли представители Экумены, верно? То есть не более ста лет назад. А какими они были до этого?

— Обыкновенными варварами. Одиедин был рангма. Он просто не мог сказать ничего иного. И он сказал это громко и отчетливо. Но Сати прекрасно понимала, что Одиедин говорит так не только потому, что он рангма. Помимо всего прочего, он был еще и очень умным, думающим и чрезвычайно правдивым человеком.

— И они совсем ничего не знали о Толкователях?

Последовало молчание. Одиедин отложил свое перо.

— Когда-то давно так и было. Во времена Пенана-Терана. И когда уже было создано «Древо», они все еще ничего не знали о Толкователях. А потом люди с центральных равнин, из Доя, стали постепенно их приручать. Сперва торговать с ними, учить их. Научили их читать и писать; среди них появились первые Толкователи. Но в целом они по-прежнему оставались варварами, йоз Сати. И предпочитали мирной торговле войну. Торговые сделки постоянно кончались у них войнами. У них было распространено ростовщичество; они жаждали наживы. И у них всегда были некие предводители, которым они платили дань. Это были очень богатые люди, которые свою власть передавали сыновьям по наследству. Мы назвали их словом «гобей», «хозяева». Так что они и своих мазов стали превращать в «хозяев», наделенных властью и правом наказывать других людей. А также — правом брать дань. Они сделали мазов богатыми. И сыновья мазов, все подряд, тоже становились мазами — просто по рождению. А обычные люди у них за людей вовсе не считались. Вот что было не правильно. Вот что было совершенно несправедливо!

— Маз Оттьяр Уминг как-то рассказывала мне о тех временах. Рассказывала так, словно сама их помнит.

Одиедин кивнул.

— И я их помню. Только уже самый конец. Плохие были времена, йоз. Но не такие плохие, как сейчас! — И он коротко и резко хохотнул — как всегда.

— Но ведь нынешние времена корнями уходят в прошлое. Они ведь из тех семян выросли, верно?

Одиедин, казалось, отчего-то растерялся и задумался.

— Почему же вы, мазы, никогда не рассказываете об этом? — настойчиво продолжала Сати. Одиедин молчал.

— Я точно знаю, что вы этого никогда не толкуете, Маз Одиедин! — запальчиво воскликнула она. — И никогда даже не затрагиваете этой темы в тех многочисленных историях и преданиях, в которых вы толкуете обо всем на свете, обо всех временах. Кроме нынешнего, маз! Вы часто рассказываете о далеком прошлом. О его героях. О том, что пережили сами, о жизни простых людей — особенно на похоронах и еще — когда дети сами рассказывают вам свои истории, а вы их комментируете. Но вы никогда и ничего не говорите о тех великих и трагических событиях недавнего прошлого, из-за которых изменился весь мир. Ничего о том, как этот мир изменился всего лишь за одно столетие!

— Это не входит в задачи Толкователей, — промолвил Одиедин после напряженного молчания и глубоких раздумий. — Мы говорим только о том, что правильно, что так и должно происходить в жизни. Но не о том, что происходит не правильно…

— Пенан и Теран проиграли свое сражение. А ведь они сражались с довза! И это было не правильно, верно, маз? Но ведь об этом вы рассказываете!

Одиедин смотрел на нее внимательно, но совсем не сердито, не презрительно, а как бы рассматривал ее с очень большого расстояния. Сати понятия не имела, о чем он думает, что чувствует и что скажет в следующий момент.

Но он вымолвил одно лишь слово:

— Ах…

То ли это снова «мина» взорвалась рядом? То ли просто Одиедин, выслушав ее, тихонько вздохнул, соглашаясь? Она не знала.

А он вновь склонил голову и написал на полоске выцветшей красной бумаги имя умершего юноши — три хитроумных изящных идеограммы. Потом соскреб немного сухих чернил с того большого куска, который всегда носил с собой, и смешал стружку с речной водой в маленьком каменном горшочке. Для таких записей он обычно пользовался пепельно-серым пером геймы. Он, казалось, мог бы сидеть здесь, на покрытых пылью камнях, скрестив ноги и записывая имена на полосках разноцветной бумаги, и триста лет назад. И три тысячи лет назад…

Она не имела права спрашивать его о том, о чем только что спросила! Она опять совершила ошибку, опять!

Но на следующий день он сказал ей:

— Возможно, ты уже слышала загадки Толкователей, йоз Сати?

— Вряд ли.

— Дети учат их наизусть. Это очень старые загадки. Дети ведь всегда любили спрашивать одно и то же: «А какой у истории конец? А когда ты нам ее растолкуешь?» Такова, например, одна из этих загадок.

— Это скорее парадокс, чем загадка, — сказала Сати, обдумывая его слова. — Значит, события должны произойти и завершиться, прежде чем начнут свою работу Толкователи?

Одиедин, казалось, был немного удивлен ее словами; как, впрочем, и почти все мазы, когда она пыталась интерпретировать какое-нибудь их высказывание или историю.

— Но это не то же самое, что исходное значение той или иной истории, — сказала она уже менее уверенно.

— Нет, но может означать и то же самое, — возразил Одиедин. И прибавил:

— Пенан спрыгнул со спины ветра и умер: такова история Терана.

И Сати вдруг пришло в голову, что он отвечает на ее старый вопрос о том, почему мазы никогда не рассказывают о Корпоративном государстве и тех бедах, которые обрушились на Аку в период завоевания им абсолютной власти. С другой стороны, какое отношение эти герои древности имеют к истории Корпоративного государства?

Между ее мировосприятием и мировосприятием Одиедина пролегала такая огромная пропасть, что даже свету понадобились бы годы, чтобы пересечь ее.

— Значит, та история происходила по правилам, и это правильно, что мазы толкуют ее и в наши дни, — сказал Одиедин. — Ты меня поняла, йоз Сати?

— Пытаюсь понять, — ответила она.

* * *

Шесть дней они прожили в той деревне, отдыхая и набираясь сил, а потом снова двинулись в путь, запасшись провизией и двумя новыми провожатыми, и шли теперь уже точно на север и все время вверх. Все вверх и вверх. Сати уже перестала вести счет дням. С рассветом они вставали и выходили в путь; солнце ярко светило, освещая крошечные фигурки людей среди бесконечных скал и снегов. Потом наступали сумерки, умолкал звук бегущей талой воды, которая с наступлением ночи снова замерзала, они разбивали лагерь, ели и ложились спать.

Воздух был разреженный, подъем крутой. Слева, нависая над ними, громоздились плечи той горы, на которую они сейчас поднимались. За спиной и справа из тумана торчали бесчисленные вершины гор и скал, тянулись к свету, точно растения из камня и льда — неподвижное море обледеневших надломленных волн до самого далекого горизонта. Солнце слепило глаза и гремело в ярко-синем небе, как белый барабан. Стояло лето, самая его середина, время схода лавин. Они шли очень осторожно, молча пробираясь среди этих нетвердо стоявших на ногах ледяных великанов. Все чаще и чаще днем тишина вокруг нарушалась долго не смолкавшим гулом и грохотом, и эхо умножало звуки, лишая их конкретного источника.

Сати не раз слышала, как люди произносили название той горы, по плечу которой они ползли сейчас: Зубуам. Это было слово из языка рангма, означавшее «громовик», «громовержец».

Силонг перестала быть видна, как только они покинули ту деревню, расположенную в глубокой долине. Громада Зубуам, покрытая грубой шкурой, заслонила весь западный край неба. А они все продолжали ползти на север и вверх, то вползая в очередную гигантскую морщину на щеке горы, то выползая из нее.

Дышать становилось все труднее.

Однажды ночью пошел снег. Снежинки были легкие, но падали и падали до рассвета.

А вечером Одиедин и двое проводников, которые присоединились к их отряду в той деревне, присели в сторонке на корточки и принялись совещаться, рисуя на снегу какие-то линии и зигзаги спрятанными в перчатки пальцами. На следующее утро из-за туч выглянуло солнце, ослепительно сверкавшее на ледяных валах восточных вершин. И они снова двинулись в путь, изнемогая от усталости — на север и все выше, выше…

Однажды, когда они утром снова вышли на невидимую тропу, Сати поняла, что они постепенно поворачиваются к солнцу спиной. Два дня затем они ползли на северо-запад, медленно огибая гигантское плечо Зубуам, а на третий день в полдень тропа резко свернула вбок, за какую-то обледенелую скалу, и перед ними возникла бездонная пропасть и немыслимой высоты стена, уходящая в небеса по ту сторону пропасти: Силонг, гигантской белой волной вознесшаяся из немыслимых темных глубин к свету. Солнце искрилось на льду алмазными брызгами, ветра не было. Раздвоенная вершина Силонг казалась донжоном, возвышавшимся над мощными крепостными валами. От нее куда-то на север тянулся тонкий, как паутинка, пучок серебристого света.

Дул южный ветер, тот самый ветер, со спины которого соскочил Пенан, чтобы умереть.

— Теперь уже недалеко, — сказал Сиэз, когда они снова двинулись в путь; теперь тропа вела на юго-запад и вниз.

— Мне кажется, я могла бы идти здесь вечно, — промолвила Сати, и душа ее откликнулась:

«Хотела бы…»

Еще в той деревне Киери перебралась в ее палатку. Они были единственными женщинами в отряде, если не считать Тобадан. До этого Сати ночевала в одной палатке с Одиедином. Овдовевший маз, соблюдающий обет безбрачия, молчаливый, аккуратный, уже сам по себе служил Сати ободряющим примером, и ей не хотелось с ним разлучаться, но Киери настояла. До того Киери спала в одной палатке с Акиданом, и ей это, по ее собственному признанию, уже осточертело.

— Ки уже семнадцать, — жаловалась она Сати, — и он постоянно сексуально озабочен. Не люблю я мальчишек! Мне нравятся взрослые мужчины и женщины! Я бы, например, хотела спать с тобой. А ты? Маз Одиедин ведь запросто может жить вместе с Ки.

Киери довольно оригинально использовала слова: «жить с кем-то» у нее означало всего лишь пребывание в одной палатке, зато «спать» означало «спать в одном спальном мешке».

Когда до нее это дошло, Сати еще больше заколебалась; однако пассивность, которую она старательно культивировала в себе в течение всего этого долгого путешествия, в данном случае не сработала, и она согласилась. Настоящего секса для нее не существовало с тех пор, как умерла Пао. Но иногда тело требовало любви и ласки. И теперь секс для нее был всего лишь физиологической потребностью. Она могла ответить на такую «любовь» — но только в том случае, если у нее не просили большего.

Киери была очень сильной и одновременно очень мягкой и теплой; что касается чистоплотности, то она была такой же «чистой», как и все они после столь длительного путешествия. «Давай-ка сперва согреемся!» — говорила она каждую ночь, залезая в их общий спальный мешок. Она всегда была инициатором этого быстрого «согревания», а потом так же быстро засыпала, крепко прижавшись к Сати. Мы похожи на две хворостины в костре, которые, медленно отдавая друг другу тепло, догорают дотла, думала Сати, проваливаясь в сон.

Акидану выпала честь делить палатку со своим господином и учителем, однако он был рассержен и страшно огорчен предательством Киери. Он еще день или два таскался за ней по пятам, а потом вдруг стал уделять знаки внимания той женщине-проводнику, что присоединилась к ним в деревне. Новые проводники оказались братом и сестрой; оба были длинноногие, круглолицые, неутомимые; обоим было лет по двадцать. Звали их Наба и Шуи. Прошел еще денек, и Ки перебрался в палатку к Шуи. Одиедин, проявив чрезвычайное терпение, вежливо пригласил Набу к себе.

Сати то и дело вспоминала слова Диоди, того человека с тележкой, сказанные им, казалось, много лет — причем световых! — назад на улице Окзат-Озката, где жили люди, много людей… «Секс на три сотни лет! После трехсот лет сплошного секса кто хочешь полетит!»

Я могу летать, думала Сатти, бредя вместе с остальными все в том же направлении — на юг и вниз. Собственно, на свете и нет больше ничего, только камень и свет. Все остальное растворяется в них, в камне и свете, а они сами превращаются в одно: в умение летать… Здесь все умеет летать… А потом все на свете родится вновь, и рождается вновь каждый миг, но постоянно существует только оно, умение летать… И Сати брела и брела, не чувствуя под собой ног, в этом бесконечном сиянии, среди бесконечных скал.

Они добрались до лона этой земли.

И хотя Сати понимала, что этого быть не может, что это попросту глупо, ее богатое воображение твердило одно: целью их путешествия является огромный замок, таинственная крепость, город под самой крышей мира, и вскоре они увидят могучие предмостные укрепления, реющие на ветру флаги, услышат голоса жрецов, звон гонгов, увидят золотые купола, пышные процессии… И она представляла себе древнюю Лхасу, развалины Мачу-Пикчу и прочие великие памятники земного прошлого.

Они спускались по крутому западному склону Зубуам целых три дня. Небо было затянуто тучами, и далеко не всегда была видна монолитная стена Силонг по ту сторону бездонной пропасти, где ветер гонял и свивал в кольца туман и рассыпал легкие снежинки, не способные долететь до земли. В течение одного из дней они с рассвета до заката следовали за проводниками в густом тумане по узенькой тропке, идущей по острому гребню горы, по сплошным камням, чуть припорошенным снежком, а по обе стороны тропы зияли пропасти с отвесными стенами.

Потом погода неожиданно прояснилась, облака куда-то уплыли, в небесах засияло солнце. Сати совсем утратила ощущение направления, когда — при ярком солнечном свете! — неожиданно не обнаружила перед собой знакомой стены Силонг. Вид у нее, должно быть, был совершенно ошарашенный, потому что Одиедин подошел к ней и, улыбаясь, пояснил:

— Мы уже на Горе.

Оказалось, они каким-то образом перебрались через ту пропасть! И теперь Зубуам, казавшаяся отсюда немыслимой каменной глыбой, покрытой снегом и льдом, осталась позади. Снежная лавина сползала, клубясь, по ее дальнему склону, но прошло довольно много времени, прежде чем они услышали глухой рокот: голос Громовержца.

Зубуам и Силонг — две великих горы, соединившиеся вместе. Две в одну. Словно два маза, ставшие единым целым. Словно старинные любовники.

Сати, задрав голову, смотрела на Силонг. Высоченная отвесная стена вздымалась теперь прямо над ними, скрывая двурогий пик. А сияющее небо было как бы разрезано зигзагообразной линией — гребнем хребта — на две части от севера до юга.

Одиедин показал Сати на юг. Она посмотрела туда и увидела только камни, лед, сверкание талой воды, но.., никаких башен, никаких знамен.

Путешествие продолжалось. Теперь они шли по тропе, довольно хорошо очищенной от камней и относительно ровной; рядом с ней то и дело встречались аккуратные кучки плоских камней, а также — сухой помет миньюлов.

К середине дня Сати разглядела два каменных шпиля, которые торчали из-за загораживавшего их плеча горы, словно клыки из нижней челюсти. Тропа постепенно становилась уже и вскоре превратилась просто в узкий выступ на голой стене утеса. Они осторожно завернули за угол этого утеса, и два красноватых шпиля-клыка вдруг выросли перед ними, огромные, точно некие таинственные ворота. Тропа проходила прямо между ними.

Отряд остановился. Тобадан вытащила свой барабан и принялась тихонько отбивать ритм, а три маза одновременно заговорили и запели на языке рангма, но язык этот был таким старым или настолько формульным, что Сати оказалась не в состоянии уловить смысл произносимых мазами слов. Двое проводников из деревни и те проводники, что шли с ними с самого начала, порывшись в своих мешках, извлекли оттуда маленькие связки прутиков, перевязанных красными и синими нитками, и передали их мазам, которые приняли «подношение», благодарственным жестом сложив руки под грудью и обратясь лицом к Силонг. Затем мазы подожгли прутики и спрятали их от ветра меж камней у тропы, ожидая, пока они догорят до конца. Тонкий и голубоватый дымок, пахнувший шалфеем и какими-то сухими благовониями, лениво вился среди скал, тянулся вдоль тропы. Мимо просвистел ветер, с бешеной скоростью несущий холодные воздушные массы над горами; однако здесь, у этих загадочных ворот, от ветра путников скрывала Силонг, и он почти не чувствовался.

Совершив необходимый обряд, люди подобрали свои заплечные мешки и снова двинулись гуськом по тропе меж двумя скалами, похожими на клыки саблезубого тигра. Потом тропа, сделав петлю, повела их назад, снова по направлению к Горе, и Сати увидела прямо перед собой то, что называется горным амфитеатром — полукруглую «нишу» в склоне горы с удивительно ровным «полом». В почти вертикальной, чуть изгибавшейся внутрь стене «ниши», примерно на расстоянии километра от них, виднелись какие-то черные пятна или дыры. На «полу» горного амфитеатра лежал снег, весь исчерченный арабесками тропинок, которые вели в разных направлениях от тех черных дыр в каменной стене.

«Там пещеры!» — прозвучал в ушах Сати голос Адиена, того желтолицего мужчины с покрытым шрамами лицом, с которым она познакомилась в первый же день своего пребывания в Окзат-Озкате и который этой зимой умер от желтухи. — «Пещеры, полные жизни!»

Воздух вокруг них, казалось, странным образом сгустился, как сироп, и дрожал. Голова у Сати кружилась. Ей казалось, что неистовый ветер ревет у нее в ушах, гудит и визжит, силится помешать им… Но ведь там, где они сейчас стояли, на залитой солнцем площадке с видом на горный амфитеатр, никакого ветра не было! Сати, смущенная, обернулась и в ужасе увидела, что прямо на нее с высоты несется по склону камнепад. Черные тени замелькали в воздухе, послышался оглушительный грохот. Она присела на корточки, сжалась, закрыла голову руками…

Нет, вокруг стояла тишина.

Сати подняла голову, посмотрела вверх, встала. Все остальные стояли в прежних позах, точно застыв в ярком солнечном свете, и черные полдневные тени, точно черные лужицы тьмы, сосредоточились у их ног.

А у них за спиной, между теми скалами-клыками, повисло нечто неопределенное, бесформенное, ослепительно сверкавшее, но все же бывшее таким же черным, как тени у их ног, как корабль-лоцман, когда увидишь его в космосе в иллюминатор большого звездолета. Это определенно был какой-то летательный аппарат.., флаер.., вертолет… Сати успела заметить, как винт вертолета задел за внешнюю сторону одной из скал.

— О Рам! — вырвалось у нее.

— Мать Силонг! — прошептала и Шуи, прижав стиснутый кулачок к груди.

И они дружно бросились назад, к тем скалам, к упавшему там летательному аппарату. Впереди всех бежал Акидан.

— Погоди, Акидан! Стой! — кричал ему Одиедин, но мальчишка был уже там и что-то крикнул в ответ. Услышав это, Одиедин тоже бросился бежать.

Сати задыхалась. Ей пришлось даже немного постоять, ожидая, пока успокоится бешено бившееся сердце. Старший из проводников, проделавший с ними весь путь от самых предгорий, добрый застенчивый человек по имени Лонг, тоже остановился с нею рядом; он весь дрожал и хватал ртом воздух, пытаясь отдышаться. Они, конечно, в последние дни немного спустились, но все же были на высоте не менее 18000 пьенг — Сати слышала, как Сиэз называл эту высоту; значит, не менее 6000 м. Воздух здесь был страшно беден кислородом. Сати еще раз про себя повторила обе цифры.

— Ты как себя чувствуешь, йоз Лонг?

— Хорошо. А ты, йоз Сати?

И дальше они пошли уже вместе.

Вскоре она услышала голос Киери:

— Я видела, видела! Я как раз оглянулась.., и просто глазам своим не поверила! Он ведь пытался между Столбами пролететь…

— Нет, это я видел! — перебивал ее Акидан. — Он сперва был вон там, поднимался вдоль прохода и прямо над ним. Он гнался за нами! А потом его, видно, подхватил сильный порыв ветра, и он отклонился в сторону, а ветер взял, да и бросил его прямо на скалу!

— Она все взяла в свои руки! — усмехнулся Наба, молодой проводник из последней горной деревни.

Все трое мазов уже осматривали обломки вертолета.

Рядом с ними Шуи, опустившись на колени, что-то яростно и методично долбила острым каменным осколком. Останки радиопередатчика, Догадалась Сати. И холодно заметила про себя, вот вам месть Каменного века!

Разум ее, казалось, полностью отделился от чувств, и голова оставалась ясной и холодной, даже, пожалуй, какой-то подмороженной.

Она подошла поближе, чтобы рассмотреть рухнувший вертолет. Он как бы лопнул, и все его внутренности от удара о землю вывалились наружу. Пилот, перевернувшись почти вверх ногами, свисал со своего кресла на пристяжных ремнях. Лицо его было закрыто пропитавшимся кровью шерстяным шарфом, но глаза были видны: странные и страшные, точно кровавое желе.

На каменистой земле между Одиедином и Сиэзом лежал еще один человек. У этого глаза были живыми. И смотрел он прямо на нее. Через несколько мгновений она его узнала.

Тобадан быстрыми легкими прикосновениями опытной целительницы ощупывала его тело и конечности, хотя, разумеется, ей было трудно определить степень повреждений сквозь столько слоев теплой одежды. И она все время что-то говорила раненому, словно не давая ему погружаться в сон.

— Шлем можешь снять? — спросила Тобадан, и раненый не сразу, но все же попытался это сделать. Он долго возился с застежкой, а Тобадан ему помогала. Время от времени раненый посматривал на Сати с выражением тупого недоумения. Его лицо, обычно такое твердое и решительное, сейчас было расслабленным и вялым.

— Серьезно он ранен? — спросила Сати.

— Да, — тихо ответила Тобадан. — Сильно повреждено колено. И спина. Надеюсь, хоть позвоночник не сломан…

— Повезло вам, Советник. — Эти слова произнесла вслух не сама Сати; ее холодный разум заставил язык повиноваться.

Советник некоторое время продолжал тупо смотреть на нее, потом отвел глаза и сделал слабый и нетерпеливый жест, пытаясь сесть. Но Одиедин мягко нажал ему на плечи и сказал:

— Тихо, тихо. Лежи пока спокойно. Не давай ему вставать, Сати. А мы второго вытащим, пока люди подоспеют.

И Сати, оглянувшись, увидела, что от горного амфитеатра к ним по снегу спешат крохотные человеческие фигурки.

Она сменила Одиедина возле распростертого Советника. Он лежал спокойно, скрестив руки на груди. Время от времени по всему его телу пробегала сильная дрожь. Сати тоже вся дрожала. Даже зубы постукивали, и она крепко обхватила себя руками.

— Ваш пилот погиб, — сказала она. Он не ответил. Но задрожал еще сильнее. Вдруг со всех сторон их окружили люди, действовавшие очень быстро и ловко. Одни привязали раненого к носилкам и бегом понесли к пещерам. Другие подхватили и понесли мертвого пилота. Несколько человек собрались возле Одиедина и молодого маза. Их голоса Сати воспринимала как негромкое, лишенное всякого смысла гудение — так, например, могли бы переговариваться между собой мухи.

Она поискала глазами Лонга, нашла и двинулась вместе с ним по рыхлому снегу к пещерам. До горного амфитеатра оказалось не так уж и близко. Над головами людей парили геймы, лениво выписывая в воздухе гигантские спирали. Солнце уже скрылось за верхним краем гигантской горной стены. Огромная синяя тень Силонг легла на склоны Зубуам.

Таких пещер Сати не видела никогда в жизни!

Их было великое множество, сотни! Некоторые очень маленькие, похожие на лопнувшие в горной породе пузырьки воздуха, другие, напротив, очень большие; их открытый зев напоминал распахнутые двери какого-то огромного ангара. Пещеры были похожи на кружево, выбитое в скальной породе или, точнее, вплетенное в нее — кружево, в котором чувствовался определенный рисунок, определенный ритм. Входные отверстия по кромке были украшены резьбой в виде маленьких кружков, инкрустированных каким-то серебристым минералом и сверкавших на фоне темных стен, как мыльные пузыри.

Вход в одну из пещер был закрыт невысокой решеткой. Проходя мимо, Сати заглянула туда и увидела белую морду молодого миньюла, который смотрел на нее своими темными спокойными глазами. Собственно, в нескольких просторных пещерах разместился целый хлев, множество животных. Оттуда доносился запах навоза и травы, теплый, мирный запах домашних животных. Входы в пещеры явно были специально расширены, а пол перед ними старательно вымощен подходящими плитами, однако все пещеры размещались по кругу анфиладой. Сати и Лонг, следуя за своими провожатыми, вошли в одну из пещер с гигантским округлым входом — Сати показалось, в самое сердце Горы! — и она быстро оглянулась, чтобы еще раз увидеть оставшийся далеко позади вход и дневной свет: ослепительный ровный круг света на непроницаемо черном фоне смыкающихся над головой стен.

Глава 7

Это был, конечно, не волшебный город с реющими над ним флагами, таинственным замком, пышными процессиями, барабанным боем, перезвоном колоколов и пением священников. В пещерах было очень холодно, очень темно и очень тихо. Обстановка была чрезвычайно аскетичной.

Пища, постельные принадлежности, масло для светильников, плитки для приготовления еды, обогревательные приборы — все, что было абсолютно необходимо для того, чтобы сделать жизнь в Лоне Силонг возможной, приходилось доставлять сюда снизу, из восточных предгорий, на спинах миньюлов или людей, потихоньку, понемножку, маленькими караванами, чтобы не привлекать внимания, и только в течение нескольких летних месяцев, когда до этих мест вообще можно было хоть как-то добраться. Летом здесь постоянно проживали человек тридцать-сорок. Некоторые приносили с собой книги, документы, записи, сделанные во время занятий с Толкователями. Люди подолгу оставались в пещерах, стремясь разобрать и сохранить книги, скопившиеся там, тысячи и тысячи томов, которые десятилетиями доставляли туда со всех концов огромного Континента. Люди читали эти книги, изучали их, им было приятно просто находиться с ними рядом в этих пещерах, полных жизни…

В первые дни своего пребывания в Лоне Силонг Сати бродила по пещерам, точно во сне, темном и странном. Уже сами по себе пещеры эти производили ошеломляющее впечатление: бесчисленные пузыри воздуха в темной толще камня, связанные друг с другом переходами, глядящие друг на друга, переливающиеся друг в друга настолько порой незаметно, что сбивали с толку, и Сати иногда казалось, что она, невесомая, плывет по этому лабиринту, по этой не имеющей конца череде больших и малых форм. Эхо в пещерах тоже было удивительное, гулкое; казалось, звук здесь не имеет конкретного направления и источника. И здесь постоянно не хватало света.

Спутники Сати поставили все свои палатки в одной огромной пещере со сводчатым потолком и по вечерам заползали в них, надеясь согреться и уснуть, как это было и во время похода. Такие палаточные городки имелись и в других пещерах. А одна пара мазов устроила себе гнездышко в маленькой округлой пещерке объемом в три кубических метра, представлявшей собой почти правильной формы шар. Плиты для приготовления пищи и обеденные столы находились в просторной пещере с довольно ровным полом, куда дневной свет попадал через два специально пробитых в потолке вентиляционных отверстия. Здесь все встречались во время трапез. Повара скрупулезно делили общий запас пищи на всех. Еды, впрочем, всегда было маловато, да и кушанья приходилось готовить все время одни и те же: жидкий чай, какое-нибудь блюдо из вареных бобов, сухой сыр, сушеные листья йоты, напоминавшей шпинат, приправленные горячим маринадом. Это была зимняя, почти лишенная витаминов еда, хотя на дворе стояло лето. Питание для корней — только чтобы выстоять.

Мазы, обычные паломники и проводники, что жили в пещерах в то лето, все, как оказалось, были из северных и восточных областей центральной части Континента, из холмистых равнин и предгорий — из Амарезы, Доя, Каньенье. Мазы из этих городов были более образованными и обладали более изощренным умом, чем ее знакомые из провинциального Окзат-Озката. Эти люди получили серьезное и глубокое воспитание, как духовное, так и физическое, почти полностью сохранившее свою системность. Они были вполне достойными наследниками традиции, настолько древней и всеобъемлющей, что Сати даже представить себе не могла ее границ, хотя в настоящее время традиция эта была в значительной степени нарушена и существовала в состоянии вынужденной секретности. Эти люди, обладая сознательно воспитанной в себе безликостью, имели тем не менее мощную ауру личной притягательности и авторитета. Они отнюдь не «изображали из себя пандитов» (по выражению дяди Харри), и все эта аура невольного превосходства ощущалась даже у самого мягкого и доступного из мазов — Сати в приниципе ненавидела термины «аура» и «поле», но в данном случае без них было не обойтись. Именно эта аура не позволяла обычным людям вступать с мазами в излишне близкие, неформальные отношения. Мазы здесь держались чуть отчужденно и были полностью поглощены занятиями со слушателями, чтением и разборкой книг и прочих сокровищ, собранных в этих пещерах.

На следующее утро после прибытия Сати и ее спутники отправились с мазами Иньебой и Икак в здешнюю Библиотеку. Номера, написанные светящейся краской над входами в пещеры, соответствовали номерам на плане расположения этих пещер, который предоставили каждому из прибывших мазы-провожатые. Если последовательно переходить из одной пещеры в другую в порядке уменьшения номеров — а сделать это было довольно легко, — всегда выйдешь к внешнему кругу пещер. Маз Иньеба Икак имел при себе электрический фонарик, но, как и многие предметы аканского производства, фонарик был крайне ненадежный или попросту неисправный и все время гас, поэтому маз Икак Иньеба захватила с собой обыкновенный масляный светильник, с помощью которого несколько раз зажигала и другие светильники, висевшие на стенах, чтобы осветить эти темные пещеры, полные жизни, полные слов, скрывавшие Великое Толкование, которое таилось здесь в глубокой тишине под каменными сводами, под вечными снегами.

Книги, тысячи книг в кожаных, матерчатых, деревянных и бумажных переплетах; непереплетенные манускрипты в резных и украшенных самоцветами просторных шкатулках; фрагменты старинных надписей, сверкающие позолотой; свитки, скрученные в трубку, в футлярах, шкатулках или просто перевязанные лентой; тексты, напечатанные в типографии и написанные от руки на различных видах пергамента, на телячьей коже, на тряпичной и обычной бумаге… Книги, книги — на полу, в сундуках, сложенные в стопки, стоящие на неказистых низеньких полках, сделанных из всяких деревяшек. В одной их больших пещер книги стройными рядами стояли на двух полках — одна примерно на уровне талии, другая на уровне глаз, — выбитых в стенах пещеры по всему ее периметру. Икак пояснила, что эти полки сделаны много лет назад мазами, которые жили здесь, когда Лоно Силонг представляло собой всего лишь небольшую умиязу и вся ее библиотека помещалась в одной этой пещере. У тех мазов вполне хватило и времени, и средств, чтобы выполнить такую работу. А теперь смотрителям Библиотеки оставалось разве что подстилать под стопки книг синтетическую пленку, чтобы хоть как-то предохранить их от соприкосновения с влажной землей и камнем после того, как они до некоторой степени рассортируют тома и перенесут в наиболее безопасное место. А потом будут стоять на страже своих сокровищ, используя каждую свободную минутку, чтобы почитать, пополнить свои знания и передать их другим.

Но любой человек, даже потратив на чтение всю свою жизнь, смог бы прочитать не более, чем незначительную часть тех книг, что хранились здесь! Ибо безумно сложно было разобраться в этом разрушенном лабиринте слов, в многовековой истории планеты, давшей страшные трещины, словно после чудовищного землетрясения.

Одиедин не выдержал первым. В одной из огромных и скудно освещенных пещер, где книги, выстроенные в ряды, простирались прямо от входа куда-то вглубь, точно темные валки скошенной травы, и как бы растворялись во тьме у дальней стены, он сел прямо на пол между двумя такими рядами, выбрал маленькую книжку в потрепанном тряпичном переплете, положил ее на колени и склонил на ней голову, так и не открыв ее. По щекам его текли слезы.

По пещерам, где была размещена Библиотека, разрешалось ходить совершенно свободно. И в последующие дни Сати уходила все глубже и глубже, бродя меж книг при свете маленького, но горевшего довольно ярко масляного светильника, то и дело пристраиваясь прямо на полу, чтобы почитать. Ноутер она взяла с собой и сканировала все, что успевала хотя бы просмотреть, а иногда и те книги целиком, на которые у нее времени не хватало. Они читала все подряд — обрядовые тексты и протоколы, рецепты, медицинские советы — например, как лечить обморожения, как дожить до глубокой старости и т.п., — различные сказки, истории и легенды, исторические записки и жизнеописания знаменитых мазов и неведомых купцов, живших иногда несколько тысячелетий назад, а иногда всего несколько лет назад, путевые дневники путешественников, руководства по медитации, сочинения мистиков, философские и математические трактаты, труды по ботанике, зоологии и анатомии, исследования в области геометрии (как реальной, так и метафизической), приложения к географическим картам Аки и воображаемых миров, истории о древних землях и странах, поэмы… О, казалось, здесь была собрана вся поэзия планеты!

Сати опускалась на колени возле какого-нибудь деревянного ящика, полного различных текстов, в том числе и документов, и потрепанных самодельных книжек, которые кто-то спас, вытащил буквально из-под бульдозера или из костра и перенес сюда из какого-нибудь маленького городка, проделав долгий и трудный путь, чтобы здесь, на Горе, эти книги и документы были в безопасности, чтобы о них заботились, чтобы их ТОЛКОВАЛИ, и при свете своей лампадки, наугад открывала первую попавшуюся книгу, например букварь. В детских книгах идеограммы были крупные и обычно без сложных диакритических значков, обозначавших различные грамматические категории — наклонение, число, падеж и т, п. В одной из них Сати обнаружила изображение довольно грубой деревянной скульптуры — человека, удившего рыбу с горбатого мостика! ГОРА — ЭТО МАТЬ РЕКИ, гласила надпись под картинкой.

Сати согласилась бы вечно оставаться в Библиотеке, она забывала о сне и еде, она задерживалась там до тех пор, пока слова давно умерших авторов, абсолютная тишина, холод и густая тьма вокруг не начинали казаться ей странно живыми. Только тогда она спохватывалась и начинала пробираться назад, к свету, к звукам живых голосов.

Теперь она хорошо понимала: все, что отныне будет ей дано узнать о Толкователях и Толковании, — это лишь незначительная часть необходимых знаний. Однако она не огорчалась; так, собственно, и должно быть, пока все эти знания хранятся в Лоне Силонг.

Двое мазов, с которыми Сати познакомилась в Библиотеке, составляли каталог книг, работая над этим уже двадцать лет. Ноутер Сати оказался для них незаменимым помощником, и они с энтузиазмом обсуждали возможность скорейшего решения поставленной задачи, если Сати удастся подключить свой портативный компьютер к тому, что имелся в их распоряжении, и «перелить» собранную ею информацию.

Хотя эти мазы обращались с ней неизменно вежливо и уважительно, их беседы все же носили довольно формальный характер, а зачастую им и вовсе не удавалось понять друг друга, поскольку говорили они на языке довзан, который для обеих сторон не был родным. Хотя всем аканцам полагалось прилюдно говорить только на этом языке, во всяком случае, «там, внизу», он далеко не всегда был тем языком, на котором они думали и разговаривали дома, и самое главное, он не был языком Толкователей. Скорее он был языком их врагов. Непреодолимым барьером. Сати чувствовала, как сильно ей удалось сблизиться с жителям Окзат-Озката благодаря упорному изучению разговорного рангма. Некоторые из мазов, трудившихся в Библиотеке, знали, правда, хейнский язык, который преподавали в Университете и который Корпорация воспринимала как некую мерку истинного образования. Но в целом здесь от знания хейнского Сати было мало толку; только раз, пожалуй, он сослужил ей хорошую службу — во время весьма важного разговора с одной молодой женщиной, мазом Унрой Киньо.

В тот день Сати и Унрой вместе выбрались из пещер наружу, чтобы часок полюбоваться светом дня, а потом снова нырнуть во мрак, заметя за собой все следы. С тех пор, как тот вертолет сумел подобраться к Лону Силонг так близко — это, как узнала впоследствии Сати, случилось впервые, — обитатели пещер стали вести себя еще более осмотрительно, старательно засыпая снегом все следы и тропинки, хорошо видимые с высоты и способные привести внимательного наблюдателя ко входу в умиязу. Молодые женщины, закончив с помощью веников и легкого пушистого снежка заметать собственные следы, что обе считали делом весьма приятным, отдыхали, присев на валуны возле хлева с миньюлами.

— А что такое «история»? — вдруг спросила Унрой, использовав хейнское слово. — И кто такие историки? Ты что, одна из них?

— Да. Во всяком случае, на Хейне меня считают именно историком, — ответила Сати, и неожиданно они погрузились в долгую и бурную лингво-философскую дискуссию о том, могут ли история и Толкование пониматься как одно и то же или, по крайней мере, как нечто сходное или же это вещи совершенно различные. Заодно они поговорили и о том, чем занимаются мазы и чем — историки и какова главная цель тех и других.

— По-моему, история и Толкование — это практически одно и то же, — заявила наконец Унрой. — Ибо это способы сохранять и поддерживать то, что является священным.

— А что в вашем обществе считается священным?

— То, что истинно. То, что выстрадано. То, что прекрасно.

— Значит, Толкователи пытаются отыскать истину в событиях? Или в боли? Или в красоте?

— Да не нужно ничего искать! — воскликнула Унрой. — Все это и так священно — истина, боль, красота. А потому и Толкование их тоже священно.

Ее партнер, Киньо, находился в исправительной колонии близ Доя. Его арестовали и приговорили к заключению в лагерь за то, что он толковал людям атеистические представления о мире и служил проводником «реакционной идеологии». Унрой знала, где он работает: на огромном сталелитейном комплексе, построенном такими же, как он, заключенными, но какую бы то ни было связь с ним установить оказалось невозможно.

— В исправительных колониях содержатся сотни тысяч людей, — рассказывала Унрой. — Их труд Корпорации почти ничего не стоит!

— А что вы собираетесь делать с вашим пленником? — спросила ее Сати. — С тем человеком, что прилетел сюда на вертолете?

Унрой только плечами пожала.

— Лучше бы он тоже разбился, как тот, второй! — сказала она сердито. — Потому что теперь перед нами стоит такая проблема, для которой у нас пока нет решения.

Сати промолчала, в душе соглашаясь с нею.

Впрочем, мазы заботливо ухаживали за раненым Советником; ведь многие из них были профессиональными целителями. Его поместили в совершенно отдельную маленькую палатку, где всегда поддерживалась постоянная температура, и кормили больного в соответствии с оздоровительной диетой  — в меру здешних возможностей, разумеется. Вокруг палатки Советника, стоявшей в одной из больших пещер, разместились еще семь или восемь палаток, в которых ночевали проводники и погонщики миньюлов. Там постоянно кто-нибудь находился и мог присмотреть за раненым или позвать на помощь, если понадобится. Так или иначе, пока что опасности, что Советник попытается сбежать, даже не возникало: слишком серьезно были у него повреждены спина и коленный сустав.

Одиедин каждый день навещал его. А вот Сати так и не сумела заставить себя это сделать.

— Его зовут Яра, — сказал ей Одиедин.

— Его зовут Советник! — презрительно бросила она.

— Больше уже нет, — сухо возразил Одиедин. — Он ведь преследовал нас, не имея на это приказа от властей. Так что, если он вернется в Довза-сити, его посадят в тюрьму или сошлют в лагерь.

— В лагерь? Но почему?

— Чиновники не должны превышать своих полномочий, не должны действовать, не получив на то указаний свыше.

— Разве вертолет принадлежал не Корпорации?

Одиедин покачал головой.

— Нет. Он был собственностью погибшего пилота. Этот человек возил на нем продукты для скалолазов с Южной гряды. Яра просто нанял его, желая отыскать нас.

— Как странно… — пробормотала Сати. — Значит, он все-таки выследил меня?

— Да. И пошел за тобой, как за проводником.

— Господи, я так этого боялась!

— А я — нет. — Одиедин вздохнул. — Корпорация так велика, а ее аппарат настолько неуклюж, что нам, маленьким людям, ничего не стоит затеряться в этих огромных горах, стать для них престо невидимыми. Проскочить в ячеи невода. Во всяком случае, до сих пор нам это удавалось. Так что я не слишком беспокоился. Но он не из их полиции. Он одиночка. Одинокий фанатик.

— Фанатик? — Сати рассмеялась. — Он верит лозунгам? Он любит Корпорацию?

— Он ненавидит нас. Мазов, Толкователей. И очень боится тебя.

— Потому что я инопланетянка?

— Он считает, что ты можешь убедить Экумену перейти на сторону мазов и стать врагом Корпорации.

— Но что заставляет его так думать?

— Не знаю. Он странный человек. По-моему, тебе стоило бы поговорить с ним.

— Зачем?

— Чтобы выслушать то, что ему необходимо тебе сказать, — пожал плечами Одиедин.

* * *

Но Сати снова отложила визит к Советнику. Хотя на этот раз совесть не давала ей покоя. Одиедин не принадлежал к числу ученых мазов-мудрецов с центральной равнины, но у него был ясный ум и чистое сердце. За время их долгого путешествия Сати стала доверять ему полностью, без оглядки, а увидев, как он плачет над книгами в Библиотеке, поняла, что любит этого человека и безгранично уважает его. И она решила поступить так, как он ее просил, даже если это сведется к выслушиванию нудных проповедей Советника.

Интересно, почему ему так уж необходимо поговорить с ней? Впрочем, ей тоже найдется что ему сказать. Пусть послушает, ему это будет полезно. Все равно рано или поздно они столкнутся лицом к лицу. И возникнет все тот же вопрос: что с ним делать? А также вопрос о том, что именно на ней лежит ответственность за то, что Советник оказался здесь.

На следующий день перед ужином Сати все-таки пошла его навестить. В большой пещере, где стояла палатка раненого, двое погонщиков миньюлов играли в какую-то игру при свете фонаря, подбрасывая вверх раскрашенные разноцветные палочки. На дальней стене пещеры с трудом можно было различить вырезанное в камне много веков назад изображение Древа метров в десять высотой: ствол с развилкой, две крупные ветви и пять мелких, с листьями, символизирующими крону.

Золотая инкрустация все еще поблескивала в выбитых в камне бороздках, а среди «листьев» посверкивали капельки горного хрусталя, яшмы и лунного камня. Сати так долго смотрела на это изображение на темной стене, что даже свет маленького карманного фонарика показался ей ослепительно ярким.

— А где тот довза? — спросила она у игроков, и один из них молча мотнул подбородком в сторону освещенной палатки.

Полог в палатке был опущен. Сати постояла рядом, но потом все же решилась и окликнула Советника:

— Можно войти?

Полог чуть шевельнулся, и она осторожно заглянула внутрь. В палатке было светло и тепло. Для раненого было устроено специальное удобное ложе с приподнятой спинкой. Веревка от закрывавшего вход полога, электрический светильник с причудливой ручкой, маленький масляный обогреватель, бутылка с водой и маленький ноутер — все было у него под рукой.

Он сильно пострадал во время катастрофы и поправлялся медленно. Вся правая сторона его лица была покрыта сине-черно-зелеными синяками, правый глаз почти полностью скрывала здоровенная опухоль, обе руки по локоть испещрены какими-то страшноватыми сине-коричневыми отметинами. Два пальца на левой руке, явно сломанные, были уложены в легкий лубок. Но Сати видела перед собой одно: ноутер.

Протиснувшись в палатку, она осторожно опустилась на колени на крошечном свободном пространстве и, присев на пятки, взяла в руки ноутер и стала внимательно его рассматривать.

— Он не может быть использован как передатчик, — заметил Советник.

— Это вы так считаете, — сказала Сати и пробежалась по клавиатуре. Через некоторое время она иронично заметила:

— Вы уж простите, что я ваши личные файлы просматриваю. Советник. Уверяю вас, меня они совершенно не интересуют. Мне просто приходится их извлекать, потому что я хочу проверить, на что ваша машина годится.

Он не ответил.

Это было довольно примитивное устройство на редкость безвкусного дизайна и, как всегда у аканцев, обладавшее серьезными недостатками. Недопереваренная технологическая жратва, сердито думала Сати. Ноутер абсолютно не способен был ни передавать, ни принимать информацию. Она снова положила его на прежнее место, где Советник легко мог до него дотянуться.

«Выключив» этот сигнал опасности, она впервые почувствовала вдруг, в каком пребывает смятении из-за того, что вдруг оказалась в тесном, замкнутом пространстве с человеком, который ей крайне неприятен. Сейчас ей больше всего хотелось одного: оказаться от Советника как можно дальше! Однако она могла как-то отгородиться от него только с помощью слов.

— Что вы пытались сделать?

— Я пытался преследовать вас.

— Но ведь вам приказали этого не делать! Помолчав, он ответил:

— Я не мог с этим согласиться.

— Значит, спица в колесе оказалась мудрее самого колеса?

Он не ответил. И ни разу не пошевелился с тех пор, как поднял полог и впустил ее в палатку. Впрочем, его неподвижность могла означать, что ему просто очень больно двигаться. Сати думала об этом, не испытывая абсолютно никаких эмоций, никакого сочувствия.

— А если б аварии не произошло? Что вы предприняли бы дальше? Слетали в Довза-сити и сообщили бы… о том, что видели какие-то пещеры?

Советник молчал.

— Что вам известно об этом месте? Уже задав эти вопросы, Сати поняла, что он практически ничего и не успел увидеть. Да и теперь видит разве что эту вот пещеру, кое-кого из мазов и еще погонщиков миньюлов. Впрочем, ему и не нужно знать, ЧТО здесь находится. Ему, например, можно просто завязать глаза (а может, даже и этого не потребуется) и вывести или вынести его отсюда сразу же, как только он станет транспортабельным. Что он видел тогда? Как они устраивали привал? Что еще сможет он доложить своему драгоценному правительству?

— Это умиязу «Лоно Силонг», — сказал вдруг Советник. — Самая последняя библиотека.

— Почему вы так думаете? — спросила Сати, страшно раздосадованная тем, что он это знает.

— Потому что вы направлялись именно туда. Управление Этической Чистоты уже давно ищет эту библиотеку. То место, где они прячут свои книги. Вот это она и есть.

— А кто «они», Советник?

— Враги государства.

— О, Рам! — вздохнула Сати. И отсела от него как можно дальше; даже ноги под себя подобрала. А потом заговорила — очень медленно, после каждого предложения делая паузу:

— Вы все здесь отлично научились делать именно то, что мы на Терре делали и делаем не правильно, однако понятия не имеете о том, что мы там делаем правильно! Если бы вы знали. Советник, как мне жаль, что мы когда-то вообще появились на Аке! Лучше бы мы этого не делали. Но и у нас имеются определенные заблуждения, так что, когда мы все-таки сюда попали, нам следовало либо пока отказать вам в доступе к той информации, которой вы требовали, либо сперва прочесть вам подробный курс земной истории. Впрочем, вы бы, конечно, слушать не стали бы. Вы же не верите в историю. Ведь вы умудрились даже собственную историю выбросить на помойку, точно мусор!

— Это и был мусор.

Его смуглая кожа была сейчас сероватого оттенка — в тех местах, где ее не покрывали чудовищные синяки и кровоподтеки. Голос у него был хриплым и срывался. Этот человек серьезно ранен и совершенно беспомощен, думала Сати, но по-прежнему не испытывала при этой мысли ни сострадания, ни стыда.

— Я знаю, кто вы, — сказала она спокойно. — Вы мой враг, ибо вы — один из истинно верующих. Тот самый правильный человек с единственно правильной целью. Тот самый, который взял на себя право бросать людей за решетку только за то, что они читают запрещенные книги. Тот самый, кто эти книги сжигает. Кто может жестоко наказать тех, кто делает зарядку не так, как положено. Кто может выбросить на помойку чужое лекарство, которое давало человеку облегчение, да еще и помочиться сверху. Кто запросто нажмет на кнопку и пошлет радиоуправляемые бомбардировщики, чтобы они сбросили бомбы на других людей, а сам в это время спрячется в удобном бункере и останется невредим. Ибо его защитит бог. Или Государство. Или еще какая-нибудь ложь, за которой он скрывает свою зависть, свой эгоизм, свою трусость и свою безмерную жажду власти. Хотя, надо признаться, я не сразу вас разглядела. Советник. Зато вы меня сразу. Вы сразу поняли, что я ваш враг. Что я не такая, как вы, что я «не правильная». Как вам это удалось?

— Вы были посланы в горы, — ответил он, по-прежнему глядя прямо перед собой. Потом вдруг с трудом повернулся и посмотрел Сати прямо в глаза. — А там вы непременно встретились бы с мазами. Но зла я вам не желал, йоз.

Сати поперхнулась и в полном изумлении воскликнула:

— Йоз?

Но Советник больше уже на нее не смотрел. Некоторое время она растерянно следила за его потухшим, безжизненным взглядом.

Здоровой рукой он немного подкачал свою лампу на длинной ручке, и маленькая квадратная лампочка внутри тут же вспыхнула ярче. И Сати в сотый раз про себя удивилась: интересно, почему аканцы делают квадратные лампочки? Но эта «нормальная» мысль сразу погасла, а остальные были исполнены мрака, гнева, ненависти и презрения. Взяв себя в руки, она спросила:

— Значит, ваши люди пропустили меня в Окзат-Озкат, полагая, что я послужу отличной приманкой? И невольно стану винтиком вашей официальной идеологии? Неужели они надеялись, что я сама приведу их сюда?

— Да, я думал именно так, — признался он, помолчав.

— Но вы же сами все время твердили мне, чтобы я держалась подальше от мазов!

— Мне казалось, что они опасны.

— Опасны — для кого?

— Ну.., для Экумены. И для нашего правительства… — Он использовал старое слово и тут же поправился:

— Для Корпорации.

— Что-то у вас концы с концами не сходятся, Советник!

Глядя прямо перед собой, он сказал, будто не слыша:

— Пилот крикнул: «Вон они!» — и мы полетели следом за вами вдоль тропы, и я успел увидеть ваш отряд на тропе и какой-то странный дым у вас за спиной… Он выходил прямо из тех скал… И тут нас швырнуло в сторону, прямо о скалу. И вертолет упал. Я знаю, кто его толкнул.

Он крепко стиснул свою раненую левую руку правой, пытаясь унять бившую его дрожь. Сати стало жаль его.

— Это был просто очень сильный порыв ветра, йоз, — тихо сказала она. — Там ветры стекают вниз, по склону горы, как бешеный поток. Да и для вертолета на такой высоте воздух слишком разреженный, а это опасно.

Он кивнул. Он, несомненно, то же самое твердил про себя множество раз.

— Они, правда, считают это место священным, — сказала она.

Откуда только взялось это слово? Она ведь его здесь практически никогда не употребляла! Зачем она мучает этого человека? Снова она ведет себя не правильно!

— Послушайте, Яра — вас ведь так зовут, верно? — не позволяйте допотопным суевериям овладевать вашей душой. Я не думаю, чтобы Матери Силонг по большому счету было дело хоть до кого-то из нас.

Он не ответил, только головой покачал. Возможно, он и это тысячу раз себе повторял.

Сати не знала, что еще сказать. Они долго молчали, и наконец он заговорил первым.

— Я заслуживаю наказания, — промолвил он. Это ее потрясло.

— Ну что ж, вы уже и так наказаны, — сказала она примиряющим тоном. — И, возможно, это далеко не все, и посланное вам наказание еще не исчерпано. Что нам, например, теперь делать с вами? Это, между прочим, еще нужно решить. Лето уже кончается. Говорят, что через несколько недель отсюда придется уходить. Но, по крайней мере, до этого момента вы можете быть совершенно спокойны. И обязательно постарайтесь научиться ходить. Потому что, куда бы вы отсюда ни пошли, вряд ли, по-моему, вам удастся оседлать южный ветер.

Он снова посмотрел на нее. Даже как-то испуганно, пожалуй. Неужели она что-то не то сказала? Но какая страшная вина заставила его произнести эти слова: «Я заслуживаю наказания»? А может, ему просто страшно лежать, беспомощному, среди врагов?

Он один раз кивнул — точно так же, словно у него шея гнулась с трудом, — и сказал:

— Мое колено скоро заживет.

Когда она возвращалась от Советника по лабиринту пещер, то думала о том, что как ни странно, а есть в этом человеке нечто детское, некая глубинная простота и чистота… И тут же одернула себя: «Не простота, а упрощенность! Да и какая там еще „чистота“? Ты еще скажи „святость“! („Не воображай себя Матерью Терезой, детка!“ — услышала она негромкий голос дяди Харри). Он просто тупой фанатик со своим дурацким министерским жаргоном и нелепыми „врагами государства“. Правильно назвал его Одиедин. Конечно, фанатик! И чересчур прямодушен. Из таких получаются отличные террористы. С „чистой и простой“ душой!»

Беседа с Советником травмировала Сати неожиданно сильно. Лучше бы она к нему не ходила!

Беспокойство и тяжкие предчувствия охватили ее душу, сделали нетерпеливой даже с друзьями.

Киери, с которой она по-прежнему жила в одной палатке, хотя с недавних пор уже не спала в одном спальном мешке, была по-прежнему весела и мила, но самоуверенность ее казалась поистине непреодолимой, и это порой раздражало Сати. Киери прекрасно знала, что именно ей нужно знать. А от Толкователей ей требовались только разные развлекательные и «интересные» истории и сведения о старинных суевериях и предрассудках. Ей было совершенно не интересно учиться чему-то у здешних мазов, и она никогда не ходила в те пещеры, где хранились книги. Она пришла сюда исключительно ради самого полного приключений пути в Лоно Силонг.

Акидан, напротив, пребывал в состоянии эйфории, смешанной, как ни странно, с несчастной любовью и страстью. Дело в том, что проводники, в том числе и Шуи, вернулись в свою деревню вскоре после того, как проводили их отряд до пещер, и Акидан, в очередной раз оставшись в палатке один, немедленно влюбился в Унрой Киньо. Он таскался за ней следом, точно детеныш миньюла, смотрел на нее обожающими глазами, запоминал и повторял каждое ее слово. К несчастью, единственными людьми, которые следовали старым законам, строго регламентировавшим их сексуальную жизнь, были мазы. И главным законом для них являлась пожизненная моногамия, был ли рядом их партнер или нет. Все знакомые Сати мазы свято соблюдали это правило — насколько она могла судить, конечно. И Акидан, по характеру очень мягкий и послушный, даже намерения не имел подвергать это правило каким-то сомнениям или испытаниям. Однако был просто ошарашен свалившейся на него любовью — несчастная жертва гормонов и юношеской гиперсексуальности.

Унрой было жаль мальчишку, однако она не позволяла ему это почувствовать. И резко пресекала любые поползновения с его стороны, взывая к тому, что он обязан сдерживать свои порывы, что он пришел сюда учиться, что у него есть все, чтобы стать настоящим мазом. Когда же Акидан совсем утратил контроль над собой, Унрой сердито накричала на него, цитируя известнейшее высказывание из «Древа»: «Двое, что составляют единое целое, — это не два отдельных человека, а два, слившиеся в одном…» С точки зрения Сати, это был, пожалуй, чересчур мягкий упрек, но Акидан тем не менее побледнел от стыда и убрался, точнее уполз, прочь. И с тех пор перестал преследовать Унрой и выглядел совершенно несчастным. Киери много с ним беседовала и, похоже, была не прочь снова его утешить. И Сатти этого почти хотелось. Ей надоели эти юношеские метания и кипение страстей и были ей совершенно не нужны; ей был нужен совет взрослого опытного человека, его зрелая уверенность в себе. Она чувствовала, что нужно идти вперед, но сейчас она, похоже, зашла в тупик и никак не могла решить, как же ей быть дальше.

Лоно Силонг было полностью отрезано от остального мира и лишено каких бы то ни было Средств связи с ним. Сюда никогда не приносили ни радиоприемников, ни чего бы то ни было подобного — чтобы не было возможности выследить источник сигналов. Новости доставлялись только по северо-восточным тропам или же по тому долгому и трудному пути с юго-запада, который пришлось преодолеть Сати и ее спутникам. Лето кончалось, вряд ли сюда собирался прибыть кто-то еще. Люди действительно, как она и сказала Советнику, уже собирались покидать пещеры.

Сати часто слушала, как обсуждают планы возвращения отдельных отрядов. Уходили отсюда обычно небольшими группами, через неопределенные промежутки времени и непременно в разные стороны — от того места, где горные тропы расходились в разные стороны. А потом при первой же возможности такая группа старалась присоединиться к караванам, спускавшимся из летних становищ в большие деревни предгорий. Только так вот уже сорок лет удавалось держать в тайне путь к Лону Силонг.

Теперь для них уже слишком поздно, сказал Сати Одиедин, возвращаться тем же путем, каким они пришли сюда: то есть на юго-восток. Даже тех проводников из горной деревни, с которыми они пришли сюда и которые давно уже покинули пещеры, вполне могли встретить на склонах Зубуам сильные ветры и метели. Так что членам их группы оставалось только спуститься в Амарезу, город у подножия Силонг, расположенный на северо-востоке, и оттуда снова подниматься по отрогам Водораздельного хребта в Окзат-Озкат. Если идти пешком, на это потребуется месяца два. Но Одиедин полагал, что, добравшись до Амарезы, они выйдут на шоссе и сумеют воспользоваться попутными грузовиками, хотя для этого им придется разделиться на пары.

Подобная перспектива несколько тревожила Сати. Следовать за провожатыми по тайной горной тропе к находящейся в заоблачных высях святыне — это одно, а скитаться, как нищие, по дорогам и тропам, добираться на попутных грузовиках, скрывая свое имя, безо всяких средств и защиты — это совсем другое. Да, конечно, она полностью доверяла Одиедину, но ей очень хотелось посоветоваться с Тонгом.

И как все-таки они поступят с Советником? Отпустят на свободу? Позволят донести властям, где находится последнее хранилище запрещенных книг? Разумеется, карьере Советника конец. Но, прежде чем сослать его на соляные копи, начальство с удовольствием выслушает, что он может и хочет ему сообщить.

И что она скажет Тонгу, если такая возможность ей вдруг представится? Он ведь послал ее на поиски аканской истории, утраченного, запрещенного законом прошлого этой планеты, ее НАСТОЯЩЕЙ жизни, и она все это нашла! Но что дальше?

Сати было совершенно ясно, чего хотели от нее мазы: чтобы она спасла их сокровище. И только это она действительно хорошо понимала в том мутном водовороте мыслей и чувств, который закрутил ее после разговора с Советником.

Сама же она больше всего хотела — ах, если бы только это было возможно! — остаться здесь. Жить в этих пещерах, полных жизни, читать, слушать Толкователей, слушать их именно здесь, где их искусство расцветало и имело полную отдачу, где их беседы со слушателями были целостными, а не фрагментарными. Ей хотелось стать частью этого леса слов. Слушать. Учиться. Это было именно то, для чего она была лучше всего приспособлена, чем всегда мечтала заниматься. Но не могла. Как и мазы — мечтали, но не могли. — До чего же глупо мы поступили, йоз Сати! — говорила ей Маз Гоири Эньянке, прибывшая сюда из большого города Каньенье, расположенного в самом центре Континента. Гоири была настоящим ученым, философом; она четырнадцать лет провела в сельскохозяйственном исправительном лагере, куда ее бросили «изживать в себе реакционную идеологию». Эта женщину жизнь достаточно потрепала, она порой казалась уставшей от вечных мытарств, но характер у нее был по-прежнему упрямый и резкий. — Это была такая глупость — притащить книги сюда, в горы! Их нужно было оставить там, внизу, тем, кто хотел иметь и хранить у себя хотя бы несколько книг. Нужно было сделать с них копии и спрятать где-нибудь там. Да-да, потратить время на копирование, а не тащить свое сокровище сюда, где они одним махом могут уничтожить ВСЮ БИБЛИОТЕКУ! Но мы, видите ли, старомодны! Мы думали о том, как много времени потребуется, чтобы скопировать книгу, как опасно заниматься ее перепечаткой! Мы даже не глядели на те копировальные устройства, которые уже научилась производить Корпорация и которые способны были в один миг скопировать целую книгу. Да что там, целые библиотеки можно было «загнать» в память компьютера! А теперь наше последнее сокровище, самое дорогое, что у нас есть, находится в таком месте, где мы достижениями современной технологии даже воспользоваться не можем. Даже если б и сумели притащить сюда компьютер, то к какому источнику энергии его подключить? И сколько времени потребуется, чтобы все это убрать в память компьютера?

— При учете аканских технологий — долгие годы, — сказала Сати. — А с помощью того, что имеется в распоряжении Экумены, максимум одно лето. — И, глядя Гоири прямо в глаза, прибавила:

— Если, разумеется, Корпорация разрешит нам это. И если это разрешат экуменические Стабили.

— Я понимаю.

Они сидели «на кухне» — в той пещере, где обычно готовили еду и ели за общим столом. Это была одна из внутренних пещер, и там всегда было более или менее тепло; она также служила местом общих сборов, здесь можно было поговорить в любой час суток, здесь же проводились всякие дискуссии и беседы. Сати и Гоири только что позавтракали и сидели за столом, сжимая в ладонях чашки с горячим, но довольно жидким чаем безит. «Безит разгоняет жизненные соки и объединяет людей», — прозвучал у Сати в ушах тихий голос Изиэзи.

— А нельзя ли попросить вашего Посланника, чтобы он испросил такое разрешение, йоз Сати?

— Да, конечно, — сказала Сати, помолчав. — Именно об этом я и собираюсь его попросить. Но не знаю, сочтет ли он мою просьбу исполнимой. И не слишком глупой. Ведь если подобная просьба окажется всего лишь свидетельством для ваших властей, что Библиотека действительно существует и находится в Лоне Силонг, то мы же своими руками погубим ее, открыв врагам доступ в эту святыню.

Гоири только усмехнулась, забавляясь тем, какие пафосные слова выбирает Сати. Они, разумеется, говорили на языке довзан.

— Мне кажется, уже сам тот факт, что Экумена знает о существовании Библиотеки и заинтересована в ее спасении, сможет защитить наши книги, — сказала она. — Сможет помешать полиции явиться сюда.

— Возможно.

— Высшие лица нашего государства весьма уважают мнение Стабилей Экумены.

— Да, безусловно. В той же степени они уважают и мнение нашего Мобиля, Посланника Экумены на Аке. До того уважают, что не допускают к нему никого, кроме министров и высших чиновников! Корпорация получила от Экумены огромное количество полезной информации, поистине неоценимый дар. А Экумена получила взамен огромное количество бессмысленной пропаганды!

Гоири некоторое время обдумывала ее слова и наконец спросила:

— Если вы это понимаете, то почему допустили подобную сделку?

— Видите ли, Маз Гоири, у Экумены очень дальний прицел. Такой дальний, что людям, существам с очень короткой продолжительностью жизни, с ним зачастую просто невозможно смириться. Основной принцип, на котором строится наша работа, заключается в том, что утаивание знаний недопустимо. Это всегда ошибка, которая с течением времени непременно проявится. Так что, когда нас просят поделиться информацией, мы всегда это делаем. В этом отношении мы очень похожи на мазов.

— Теперь уже нет, — горько усмехнулась Гоири. — Мы теперь все стараемся спрятать!

— У вас просто нет выбора. Ваши бюрократы — опасные люди. Истинно верующие. — Сати с наслаждением глотнула горьковатого чаю. В горле у нее пересохло. — На моей планете, когда я была еще девочкой, существовала могущественная группа таких вот истинно верующих. Они считали, что их верования должны господствовать во всем мире, а все иные системы мышления просто недопустимы. Они заносили различные вирусы в компьютерные сети, в которых хранилась информация; они по всей планете уничтожали библиотеки и учебные заведения… Разумеется, они не все успели разрушить. Но разрушенное пришлось складывать снова из разрозненных кусков. Ущерб был огромен. После таких ударов поправиться трудно — как человеку после тяжелого инсульта. Человек, конечно, поправляется — но все же не совсем. Впрочем, вы и сами все это знаете.

Сати умолкла. Что-то она слишком разговорилась! И слишком много эмоций, слишком! Снова личные переживания! И снова ошибка!

Впрочем, Гоири тоже выглядела потрясенной до глубины души.

— Все, что мне известно о вашей планете, йоз…

— Это то, что мы умеем делать ракеты, летать в космос и способны «нести свет знаний маленьким и отсталым мирам»! — подхватила Сати. И невольно шлепнула одной ладонью по столу, а второй — себя по губам.

Гоири так и уставилась на нее.

— Так рангма обычно заставляют самих себя прекратить болтовню, — пояснила Сати. Она улыбалась, но руки у нее дрожали.

Некоторое время обе молчали.

— А я считала вас.., всех людей Экумены очень мудрыми, стоящими выше нелепых ошибок. Такими маленький ребенок часто считает всех взрослых. И до чего же я была не права! — промолвила Гоири задумчиво.

Снова воцарилось молчание.

— Я сделаю все, что смогу, маз! — искренне пообещала Сати. — Как только доберусь до Довза-сити. Если я туда доберусь, конечно. Я попытаюсь связаться с нашим Мобилем по телефону еще из Амарезы, хотя это может быть и небезопасно. Я попробую сказать телефонисткам, что мы, например, заблудились, пытаясь автостопом добраться до вершины Силонг, и вышли из горных районов по какой-то восточной тропе. С другой стороны, если станет известно, что я в Амарезе, где мне находиться не разрешено, меня тут же начнут расспрашивать, допрашивать… Я умею молчать, но не уверена, что умею лгать. То есть умею, конечно, но плохо… И еще этот Советник…

— Да-да. Хорошо бы вам побеседовать с ним, йоз Сати.

«Eh tu, Brute?»^[6] — услышала она ироничный голос дяди Харри.

— Но зачем, маз Гоири?

— Ну, видите ли, он.., как вы называете таких людей?., истинно верующий. И вы справедливо заметили также, что это опасно. Расскажите ему о своей планете то, что рассказывали мне! Даже подробнее, чем мне. Скажите ему, что вера — это такая рана, которую способно излечить только знание.

Сати сделала последний глоток безита. На языке осталась легкая приятная горечь.

— Не могу вспомнить, где я слышала эти слова… Я точно это не прочитала… Нет, я СЛЫШАЛА, как кто-то это сказал!

— Теран сказал это Пенану, — улыбнулась Гоири. — После того, как был ранен в сражении с варварами.

Теперь Сати вспомнила: похоронный обряд в зеленой долине, окруженной скалами, под боком у огромной горы; горюющие родственники и друзья, тело молодого мужчины, завернутое в тонкое белоснежное полотно, голос маза, рассказывающего историю о Пенане и Теране…

— Теран умирал, — продолжала Гоири. — И он сказал: «Брат мой, муж мой, любовь моя, мое второе „я“, мы с тобой верили, что сумеем одолеть врага и принести мир на нашу землю. Но вера — это такая рана, которую способно излечить только знание, когда толкование нашей жизни берет в свои руки смерть». И сказав так, он умер на руках у Пенана.

«У входа в могилу, йоз…»

— Хорошо, я передам ему эти слова, — промолвила наконец Сати, точно очнувшись. — Хотя у истинно верующих уши обычно очень малы!

Глава 8

В палатке было темно, лишь слабо мерцал нагреватель, так что, когда Сати вошла, Советник тут же принялся подкачивать лампу. Лампа вспыхнула лишь через некоторое время и светила довольно тускло.

Сати уселась, скрестив ноги, на свободной половине палатки. Она заметила, что лицо Советника уже не было таким отечным, да и опухоль на глазу спала, хотя щеки его все еще покрывала смертельная бледность. Верхняя часть его ложа была сильно приподнята, и он сидел почти прямо.

— Вы тут лежите в темноте и ночью, и днем, — сказала она. — У вас, должно быть, возникают всякие странные чувства. Сенсорная угнетенность… Чем вы себя занимаете? — Господи, как холодно и неприязненно звучит ее голос!

— Сплю, — ответил он. — Думаю.

— А вы… А вы лозунги про себя не повторяете? — не сумела все же удержаться она. — «Вперед в будущее»? «Реакционные мысли — ныне враг побежденный»?

Он не ответил.

Рядом с его постелью она заметила какую-то книгу и взяла ее в руки. Это было школьное пособие, сборник стихотворений, рассказов, поучительных историй, отрывков из исторических жизнеописаний и т, п. — в общем, для детей лет десяти. Сати не сразу осознала, что Советник читает книгу, напечатанную с помощью идеографической письменности, а не алфавита! Она уже успела позабыть о том, что в мире этого Советника, в нынешнем обществе Аки книги издают только с помощью современного алфавита, что использовать идеографическое письмо запрещено законом, что культура, связанная с древними языками и древней письменностью, отброшена прочь, позабыта…

— Так вы можете это прочесть? — спокойно спросила она, оправившись от потрясения.

— Эту книгу дал мне Одиедин Манма.

— И вы ее читаете?

— Да. Только очень медленно.

— Когда же вы этому научились, Советник? И как вам не противно читать эти «примитивные значки», соприкасаться с этим «смердящим трупом»?

— Я этому научился еще в детстве.

— Кто же вас учил?

— Те люди, с которыми я жил.

— А кто они были?

— Родители моей матери.

Отвечал он очень тихо, после каждого короткого предложения делая паузы, точно привыкший к выволочкам и наказаниям школьник, которого отчитывает, вызвав «на ковер», донельзя раздраженный директор школы. Сати вдруг стало жарко от стыда. Она чувствовала, как горят щеки, как кружится голова.

Опять ошибка! Даже хуже, чем ошибка!

Она довольно долго молчала, потом сказала наконец:

— Простите меня! Я не должна была так с вами разговаривать. Но и вы вели себя по отношению ко мне слишком высокомерно — и на пароме, и в Окзат-Озкате. А я этого терпеть не могу. А потом я вас просто возненавидела — ведь это вы были виноваты в уничтожении замечательного гербария и целебных трав Сотью Анга! Этот гербарий был смыслом и результатом всей его жизни, он был самой его жизнью… А еще я ненавидела вас за то, что вы преследуете меня и моих друзей. Мне ненавистна та фанатическая вера, ярым сторонником которой вы являетесь. Но вас я постараюсь не ненавидеть.

— Почему? — спросил он. Голос его звучал так же холодно, как и прежде в беседах с нею.

— «Ненависть съедает ненавидящего», — процитировала Сати фразу, часто обсуждавшуюся во время занятий с Толкователями.

Лицо Советника при этих словах осталось бесстрастным и одновременно напряженным. А Сати почему-то испытала облегчение; она даже немного расслабилась. Искреннее признание высвободило стыд, избавило ее от отвратительной скованности, которая страшно мешала ей в его присутствии. Она поудобнее устроилась на полу, выпрямила спину. Теперь она запросто могла смотреть ему прямо в глаза, не избегая его взгляда. Некоторое время она изучала его неподвижное лицо. Он больше ничего не говорил — не хотел или не мог? Зато у нее язык развязался.

— Они хотели, чтобы я побеседовала с вами, — сказала она. — Чтобы я рассказала, какова в действительности жизнь на Терре, и открыла вам те печальные и отвратительные истины, которые вам придется узнать в конце своего «Марша к звездам». Может быть, после моего рассказа вы и сами зададите себе фатальный вопрос: «А понимаю ли я, что делаю?» Впрочем, вы, возможно, и не захотите задавать себе этот вопрос… С другой стороны, мне, Наблюдателю, интересно узнать, какую жизнь ведут такие люди, как вы. Что превращает обычного нормального человека в Советника? Надеюсь, вы можете мне рассказать об этом хотя бы немного? Почему, например, вы жили с дедушкой и бабушкой? Почему научились читать и писать идеограммы? Вам ведь сейчас около сорока, верно? Когда вы были ребенком, старая письменность уже была запрещена законом, насколько я помню, да?

Он кивнул. Сати давно уже положила книгу на прежнее место. Теперь ее взял в руки он и уставился на изящно выписанные на титульном листе знаки: ДРАГОЦЕННЫЕ ПЛОДЫ С ДЕРЕВА ПОЗНАНИЙ.

— Расскажите немного о себе, хорошо? — попросила она. — Где вы родились?

— Это место называется Болов Йеда. Оно на западном побережье.

— И вас назвали Яра? Это ведь значит «сильный».

Он покачал головой.

— Меня назвали Азияру, — сказал он. Азиа-Ару Она прочла о них всего день или два назад в «Истории западных земель», которую Унрой показала ей во время их очередного «налета» на Библиотеку. Азиа и Ару были четой мазов и умерли два столетия назад. Сати знала, что Толкователи считают их кем-то вроде апостолов, что именно Азиа и Ару были первыми, кто привнес искусство Толкования в страну довза. И стали там первыми «верховными мазами». До недавней «культурной революции» довза воспринимали их как своих культурных героев, а во времена Корпорации они, без сомнения, стали «культурными преступниками», и власти во что бы то ни стало постарались уничтожить всякую память о них, выбелить стены их домов, стереть из памяти их слова…

— Так, значит, ваши родители были мазами? — догадалась Сати.

— Нет. Мазами были мои дед с бабкой. — Советник сжимал в руках книгу, словно она была его талисманом. — Первое, что я помню, это как бабушка учит меня писать слово «дерево». — Его палец двумя легкими непроизвольными движениями начертал на обложке книги знакомую Сати идеограмму. — Мы с ней сидели на крылечке в тени, и оттуда было видно море. Рыбачьи лодки плыли к берегу. Болов Йеда стоит на холме, над заливом. Это самый большой город на западном побережье. У деда с бабушкой был очень красивый дом. Все крыльцо до самой крыши было увито виноградом — это была старая мощная лоза с толстым стволом; она цвела желтыми цветами. Каждый день в доме проводились занятия. А вечером они ходили в умиязу.

Он воспользовался запрещенным местоимением «он/она/они», даже не заметив этого! И голос его теперь звучал совсем иначе: мягко, чуть хрипловато, легко.

— Мои родители были школьными учителями. Они учили детей читать и писать с помощью нового алфавита. Я тоже учил его, но мне больше нравилась старая письменность. Меня вообще интересовали всякие старые истории, книги. То, чему меня учили дед и бабушка. Они считали, что я непременно должен стать мазом. Бабушка часто говорила деду: «Ах, Кием, дай ребенку поиграть!» А он все заставлял меня что-то повторять, учить новое. И мне всегда хотелось ему угодить. Ответить урок еще лучше… Бабушка же рассказывала мне всякие истории — те, что Толкователи всегда рассказывают детям. Я с удовольствием слушал ее, но читать мне все-таки нравилось больше. И писать. Я научился писать очень красиво. И был страшно горд тем, что тоже могу сохранить написанное. Мне казалось, что произнесенные вслух слова просто улетают от тебя, точно ветерок, и, чтобы сохранить им жизнь, их приходится снова и снова повторять. А написанные слова остаются навсегда, и можно научиться писать их еще лучше. Еще красивее.

— Значит, вы переехали к деду и бабушке, чтобы у них учиться?

Он ответил сразу, странно покорный и почти ласковый:

— Когда я был совсем маленьким, мы сперва жили все вместе. Потом мой отец стал директором школы. А мать поступила на работу в Министерство информации. Вскоре их перевели на другую работу — в Тамбе, а потом в Довза-сити. Моей матери приходилось очень часто ездить в командировки. Оба очень быстро делали карьеру. Они были ценными работниками. Очень активными. И дед с бабушкой решили, что для меня будет лучше пока пожить с ними, потому что родители постоянно разъезжали по всей стране и очень много работали. Вот я и остался.

— И вам хотелось остаться у них навсегда?

— О да! — сказал он удивительно свободно и просто. — Я был ужасно рад остаться у них. Я там был счастлив.

Эти слова, казалось, что-то пробудили в его душе, заставили обратиться памятью к далеким временам, очень далеким от этой палатки и окружающей ее тишины пещер. Он резко отвернулся, этим движением живо напомнив Сати тот миг на улице Окзат-Озката, когда он воскликнул со страстным гневом и мольбой: «Не предавайте нас!»

На какое-то время оба погрузились в молчание. Рядом с палаткой не было слышно ни звука; сегодня в большой пещере с вырезанным на стене Древом Сати не заметила ни души. Глубокая тишина царила в Лоне Силонг. Сати заговорила первой.

— А я выросла в деревне, — сказала она. — У тети и дяди. На самом деле они были моими двоюродными дедом и бабушкой. Дядя Харри был очень худой, очень темнокожий, с жесткими седыми волосами и кустистыми бровями. Брови у него были просто ужасные! В раннем детстве я была уверена, что из его бровей могут вылетать настоящие молнии. А моя тетушка была потрясающей кулинаркой и отличной хозяйкой. А еще она с кем угодно могла договориться и любое дело организовать. Благодаря ей я научилась готовить раньше, чем читать. Зато всему остальному учил меня все-таки дядя Харри. Он был профессором и раньше преподавал в калькуттском университете литературу. Калькутта — очень большой город в той стране, где я родилась. А в деревне у нас был большой дом, пять комнат, битком набитых книгами; книг не было только на кухне. Тетя бы их туда просто не допустила. Зато у меня в комнате они лежали повсюду — стопками вдоль стен, под кроватью, на столе. Когда я впервые увидела здешнюю Библиотеку, то сразу ту свою комнату вспомнила.

— А ваш дядя в деревне тоже преподавал?

— Нет. Он там прятался. И мы тоже. Мои родители, правда, прятались в другом месте. Но тоже, что называется, «залегли на грунт». Дело в том, что тогда произошло нечто вроде революции. Похожей на вашу, только как бы наоборот. Люди, которые… Но я бы лучше сперва послушала вас, чем все это объяснять. Расскажите мне: что с вами случилось потом? Когда вам пришлось покинуть деда и бабушку? Сколько вам тогда было лет?

— Одиннадцать, — сказал он. Она молча слушала, и он стал рассказывать:

— Мои дед и бабка тоже были людьми очень активными, — теперь он говорил иначе, словно заставляя себя, хотя не запинался и слова не подыскивал, — но совсем не такими, как мои родители. Не такими, какими подобает быть законопослушным производителям-потребителям нашего общества. Они собрали вокруг себя целую шайку реакционеров. Они призывали других хранить верность старым обычаям, отправлять старые обряды; они распространяли антинаучные знания. Но тогда я этого еще не понимал. Они брали меня на собрания, где занимались Толкованием. Я же не знал, что это незаконно. Все умиязу были уже закрыты, но они мне этого не говорили. И в государственную школу они меня отдавать не захотели. Они держали меня дома и учили всяческим суевериям, внедряя в мою юную душу всякие извращенные представления о морали. Наконец мой отец понял, что они меня губят. К этому времени они с матерью разошлись, и отец не видел меня уже два года, однако решил послать за мной. И вот к нам приехал какой-то незнакомый человек. Ночью. Я проснулся и услышал, как моя бабушка говорит что-то очень громко и сердито. Я никогда раньше не слыхал, чтобы она так говорила. Я встал и подошел к двери в гостиную. Дедушка молча сидел в своем кресле. Просто сидел. На меня он не смотрел. А бабушка и тот человек стояли друг напротив друга у обеденного стола. Они сразу на меня посмотрели, а потом этот человек посмотрел на нее, и она сказала: «Пойди оденься, Азияру. Твой отец хочет, чтобы ты поехал с ним повидаться». Я пошел и оделся. Когда я снова вышел в гостиную, то позы их нисколько не переменились: дедушка по-прежнему сидел в кресле и невидящими глазами смотрел в пространство, словно вдруг оглохнув и ослепнув, а бабушка стояла у стола, опершись о него сжатыми в кулаки руками, а напротив нее стоял тот человек. Я заплакал. И сказал: «Не хочу я никуда ехать! Я хочу остаться здесь!» Тогда бабушка подошла, положила руки мне на плечи и ласково подтолкнула меня к тому человеку. И он сказал: «Пошли». И она тоже сказала:

«Ступай, Азияру!» И я… пошел с ним.

— Куда же вы направились? — шепотом спросила Сати.

— К моему отцу. В Довза-сити. Там я поступил в школу… — Он долго молчал. — Расскажите мне лучше… о своей деревне. Почему вы скрывались?

— Ладно, уговор дороже денег, — кивнула Сати. — Но только это длинная история.

— Все истории длинные, — прошептал он. Аптекарь Сотью Анг тоже говорил Сати нечто подобное. «Короткие истории — это всего лишь кусочки длинных историй», — вот что сказал он ей как-то раз.

— В том, что касается моей планеты, то труднее всего объяснить присутствие на ней бога, — сказала Сати.

— Я знаю, кто такой бог, — сказал Яра. Его слова заставили ее улыбнуться. И ей даже Стало немного легче на душе.

— Я уверена, что знаете, — сказала она. — Но вам, может быть, трудно будет понять… какое огромное значение бог имеет там. Здесь «бог» — это всего лишь слово, вряд ли что-то большее. В вашем государственном теизме есть, по-моему, даже некое объяснение: бог — это то, что хорошо; то, что правильно. Я верно говорю?

— Бог — это Разум, да, — подтвердил он, хотя и довольно неуверенно.

— Ну, а на Терре это слово является одним из самых важных — просто невероятно важных! — в течение многих тысячелетий и у множества различных народов. И обычно оно как раз не имеет практически никакого отношения к тому, что разумно. Скорее оно относится к тому, чего нельзя понять. Что всегда — невольно или сознательно — облекается некоей тайной. Собственно, существует великое множество различных представлений о том, что такое бог. Одно из них состоит, например, в том, что бог — это некое реальное существо (или даже некая сущность), благодаря которому были созданы все живые существа и предметы и которое в ответе за все, что случается на земле. Нечто вроде универсальной и вечной Корпорации.

Он, казалось, был несколько озадачен этим сравнением, хотя слушал очень внимательно.

— Там, где я выросла, в индийской деревне, о таком боге мы тоже знали, но у нас было множество своих богов. Местных. Они были совсем другие. Хотя на самом деле все являлись как бы бесконечным повторением одного и того же. Были, правда, и некоторые великие боги, но в детстве я мало что о них знала. Только благодаря собственному имени — мне однажды тетя объяснила его значение. Я спросила: «А почему я Сати?» И она сказала: «Сати была женой великого бога». И я снова спросила: «Значит, я жена Ганеши?» Веселого Ганешу я знала лучше всего, и он мне очень нравился. Но она сказала: «Нет, Шивы».

Про Шиву мне тогда было известно только то, что у него есть друг, симпатичный белый бык, а еще — что у самого Шивы волосы очень длинные и грязные, и он считается лучшим танцором во Вселенной, ибо благодаря его танцу рождаются или умирают миры. В моем представлении это был очень странный бог, безобразный, и он вечно постился. Тетя рассказала мне, что Сати так любила его, что вышла за него замуж против воли отца. Я понимала, что в те времена девушке было очень трудно так поступить и эта Сати, наверное, была очень смелой и мужественной. Но потом, как рассказывала тетя, Сати отправилась повидать отца, и тот стал всячески поносить и оскорблять Шиву. И Сати так рассердилась на него и такой ее охватил стыд, что она не выдержала и умерла. Она ничего НЕ СДЕЛАЛА отцу; просто взяла и УМЕРЛА. И с тех пор верных жен, которые умирают вслед за своими мужьями, называют ее именем. Ну вот, когда тетя рассказала мне об этом, я и заявила:

«И зачем только вы назвали меня именем этой глупой женщины!»

А дядя, прислушавшийся к нашему разговору, пояснил: «Потому что Сати — это Шива, а Шива — это Сати. В твоем имени и любовь, и печаль. И гнев. И танец».

И после его слов я решила, что если так уж надо, чтобы я была Сати, то и пусть, раз я могу одновременно быть и Шивой…  — Сати быстро глянула на своего собеседника. Яра, казалось, был ошарашен ее рассказом; ее слова явно вызвали в его душе целую бурю чувств. — Да ладно, — засмеялась она, — вы это особенно в голову не берите, все это слишком сложно, сразу не поймешь. Важно одно: когда у вас много различных богов, это, видимо, значительно проще и легче, чем всего один бог. У нас в деревне был священный камень, принадлежавший одному из богов — а может, это было воплощение самого этого бога, — и лежавший между корнями огромного дерева у дороги. Жители деревни разукрасили этот камень красной краской и «кормили» маслом — чтобы его умилостивить, а себе доставить удовольствие. А моя тетушка, например, каждый день клала к ногам другого бога, моего любимого Ганеши, свежие бархатцы. Наш Ганеша представлял собой небольшую бронзовую статуэтку божества с человеческим туловищем и головой, но со слоновьим хоботом вместо носа; он стоял у нас в самой дальней комнате. Ганеша — вообще-то сын Шивы, но он гораздо добрее своего отца. Тетя каждый день рассказывала ему обо всем, что произошло, и даже пела ему. Этот обряд назывался «пуджа». Я тоже часто помогала ей. Я умела петь некоторые гимны. И мне очень нравился запах всяких благовоний и душистых масел, которыми тетя умащивала Ганешу. Нравились бархатцы… Но у тех людей, о которых я, собственно, хотела рассказать вам, у тех, от кого мы прятались, таких маленьких божков не было. И если они говорили: «Так повелел господь!» — то есть их бог, то ослушаться было невозможно, ибо это считалось единственно верной истиной. А если кто-то поступал не так, как повелел господь, то это было не правильно. И очень, очень многие верили этому. Те люди называли себя юнистами. «Один бог, одна Истина, одна Земля». И они… О, они заварили в итоге такую чудовищную кашу! — Слова приходили на ум все какие-то глупые, детские, должно быть, те самые, что соответствовали ее восприятию в те страшные годы. — Видите ли, население Терры — я имею в виду все ее народы во все времена — нанесло планете огромный ущерб. Люди вели бесконечные войны, без зазрения совести эксплуатировали недра планеты, понапрасну тратили ее богатства. Людей косили эпидемии чумы и других страшных болезней, целые народы практически вымирали от голода или существовали в крайней нищете… Все это длилось порой столетия! Людям просто необходимы были хоть какое-то утешение и помощь. Им хотелось верить, что и они способны что-то делать правильно. Я думаю, что и во времена моего детства они присоединялись к юнистам только потому, что им очень хотелось верить: все, что они делают, правильно.

Яра кивнул. Это он понимал хорошо. — Отцы-основатели юнизма, — продолжала Сати, — утверждали, что все несчастья в наш мир принесло «познание зла», как они это называли, и если бы люди не обрели этих дьявольских знаний, то остались бы «хорошими». А потому эти знания следовало искоренить и освободить в душах людей место для святой Веры. Юнисты боролись с учеными и наукой, противились развитию образования, даже обучению различным ремеслам — всему, разрешая лишь то, что было написано в их книгах.

— Как наши мазы.

— Наоборот! Вот тут, по-моему, вы ошибаетесь, Яра. Разве Толкователям свойственно бороться с наукой или отвергать какие-то знания? Я, например, ни разу не слышала, чтобы они называли какие бы то ни было знания «вредными» или еще как-либо порочили их. Правда, из Толкования исключено все то, что Ака узнала за последние сто лет благодаря контакту с инопланетными цивилизациями. В этом отношении вы правы: это действительно так. Но я думаю, Толкователи поступают так только потому, что у них не хватило ни времени, ни возможностей, чтобы обработать всю эту информацию и включить ее в систему своих знаний до того, как Корпорация превратилась в главенствующий и центральный институт вашего общества, заменив мазов бюрократами, а затем коррумпировав и криминализировав даже часть Толкователей, превратив их в верховных мазов. Толкователям ничего не оставалось, как уйти в подполье, где их знания не могли ни развиваться, ни умножаться. В общем, у вас здесь благодаря Корпорации тоже появилось нечто вроде «дьявольских знаний». Но я все же совершенно не понимаю, зачем Корпоративному государству понадобилось применять такое чудовищное насилие, такое чудовищное давление?

— Потому что именно в руках мазов сосредоточилось все богатство, вся власть. Они специально насаждали невежество, дурманя людям мозги всякими ритуалами и суевериями.

— Но это же не правда! НЕ НАСАЖДАЛИ они невежество! Ведь главное, к чему стремятся Толкователи, это просвещение, и они готовы поделиться своими знаниями с любым, кто только пожелает их слушать. Разве я не права?

Яра колебался, покусывая палец.

— Возможно, когда-то давно так и было, — сказал он неуверенно. — Но так было очень давно и далеко не всегда. А в последние десятилетия все было совсем не так. В стране довза мазы жестоко угнетали бедных людей. Все земли там принадлежали умиязу. А в школах Толкователи НАСАЖДАЛИ НЕВЕЖЕСТВО, внушая детям совершенно бессмысленные вещи и всякие СУЕВЕРИЯ! Они мешали нам создавать новое общество, новую систему правосудия, новую систему образования, новую…

— Они применяли насилие?

И снова он заколебался, но все же сказал:

— Да, применяли. В Белей толпа людей, зараженных реакционной идеологией, убила двух представителей официальной власти. Повсюду были проявления неповиновения. Пренебрежение законами.

Он крепко потер лицо здоровой рукой, хотя, наверное, ему было еще больно касаться обмороженных щек, да и раны на виске и на скуле еще только начинали затягиваться.

— Вот как это было, — сказал он. — Ваши люди прилетели сюда и принесли с собой новую жизнь. Они обещали, что наш мир станет лучше, раздвинет свои границы. И они действительно хотели дать нам все это. Но те, кто готов был принять у них знания, необходимые для строительства новой жизни, были остановлены; им мешали старый образ жизни, старые обычаи и законы, а также старые способы производства. Но больше всего им мешали мазы; они продолжали бормотать что-то о событиях, которые имели место десять тысяч лет назад, но утверждали, что знают все на свете и не хотят узнавать что-то новое. Они стремились удержать народ в нищете и невежестве. Они страшно заблуждались в своем эгоизме, превратившись в настоящих ростовщиков от знаний! Необходимо было столкнуть их с той дороги, что ведет в будущее. Ведь если бы они продолжали стоять у нас на пути, то продолжали бы нам мешать. Их следовало примерно наказать, чтобы все поняли, насколько эти люди заблуждаются. В подобных заблуждениях погрязли и мои родственники. Да, мой дед и моя бабушка стали врагами Корпоративного государства. Они не желали мириться с его властью. Не желали строить новую жизнь. Не желали меняться.

Сперва этот поток местных «канцеляризмов» лился из уст Яры ровно и спокойно, но потом голос его все чаще стал срываться; он задыхался от волнения, хватал ртом воздух, но упрямо смотрел прямо перед собой, крепко сжимая длинную ручку лампы.

— И что с ними случилось? — спросила Сати.

— Их арестовали вскоре после того, как я переехал к отцу. В течение года их содержали в тюрьме. В городе Тамбе. — Он долго молчал. — Затем большую группу мазов, которые являлись вожаками упорствующих реакционеров, доставили в Довза-сити, чтобы публично и по справедливости судить их. Те, кто во время суда отказался от своих нелепых убеждений, получили право на реабилитацию — в трудовых лагерях и на фермах, принадлежавших Корпорации. — Голос Яры стал совершенно бесцветным. — А тех, что отречься не пожелал, казнили. Таково было единодушное решение производителей-потребителей нашего государства.

— Их расстреляли?

— Нет. Их доставили на Площадь Правосудия… — Он поперхнулся и умолк.

Сати помнила это место: большая, залитая асфальтом площадь, окруженная четырьмя высокими тяжеловесными зданиями, в которых разместился Центральный суд планеты Ака. Здесь часто образовывались пробки из-за обилия транспорта и вечно спешащих пешеходов.

Яра снова заговорил, по-прежнему глядя прямо перед собой; казалось, перед его глазами проплывают картины страшного прошлого:

— Они стояли посреди площади; это небольшое пространство было отгорожено канатом от собравшейся толпы. И еще там было много полицейских, которые охраняли мазов и не давали толпе разорвать их, ведь люди стекались на площадь со всех сторон, желая посмотреть, как будет вершиться истинная справедливость. И все улицы, примыкавшие к площади, тоже были запружены народом. Отец провел меня в здание Верховного Суда, чтобы я все видел. Мы поднялись на один из верхних этажей, и он поставил меня на подоконник перед собой. Видно мне было очень хорошо. Еще на площади лежали огромные груды камней — эти камни специально привезли туда: они были из разрушенных стен умиязу. Я, правда, сперва не понял, для чего там сложены эти камни… Но через некоторое время полицейские дали какой-то сигнал, и толпа рванулась туда, где стояли преступники. И все стали бросать в них те камни. Руки людей то поднимались, то опускались… Собственно, суд постановил побить преступников камнями, но не до смерти, а просто в наказание. Но на площади было слишком много народу. Страшная давка. Сотни полицейских ничего не могли сделать. И люди все швыряли и швыряли камни… Это продолжалось очень долго. Их лица превратились в кровавое месиво…

— И вы должны были смотреть?

— Мой отец хотел, чтобы я понял, как сильно они заблуждались.

Голос его почти не дрожал, но побелевшие костяшки пальцев на руке и непроизвольно кривившийся рот выдавали сильнейшее душевное волнение. Ему так и не удалось отойти от того окна, выходившего прямо на Площадь Правосудия. Ему и сейчас было двенадцать лет, и он по-прежнему стоял у этого окна. И останется там до конца дней своих…

Итак, отец доказал ему, что воспитавшие его дед и бабушка глубоко заблуждались. Понял ли он это? Мог ли не понять?

Оба опять надолго погрузились в молчание.

Нужно похоронить боль так глубоко в душе, чтобы никогда не пришлось испытать ее снова. Похоронить, завалить ее сверху чем угодно. Постараться быть хорошим сыном. Хорошей дочерью. Ходить прямо по могилам и никогда не смотреть под ноги. «Держись подальше от пса, что с людьми дружит…» Но там даже и могилы не было! Превращенные в кровавое месиво лица близких людей, расколотые черепа, седые волосы в запекшейся крови посреди Площади Правосудия…

Куски костей, зубные пломбы, ставшие прахом тела, вонь.., тревожный запах гари… Так после страшного пожара пахнут развалины догорающего дома, когда на них случайно прольется дождь…

— Значит, после этого вы жили в Довза-сити… А потом поступили на работу в одно из учреждений Корпорации. В Социокультурное Управление, верно?

— Да. Отец нанял для меня репетиторов, чтобы я смог догнать своих сверстников. И чтобы исправить полученное мной… образование. На выпускных экзаменах я получил довольно высокие оценки.

— Вы женаты, Яра?

— Был женат. Целых два года.

— Детей нет?

Он покачал головой.

И продолжал смотреть прямо перед собой. Так и застыв, даже ни разу не пошевелился. Его больное колено было заботливо обмотано спальным мешком — это сделала Тобадан, желая иммобилизовать сустав, согреть его и несколько уменьшить боль. Та книжка по-прежнему лежала у него под рукой: ДРАГОЦЕННЫЕ ПЛОДЫ С ДЕРЕВА ПОЗНАНИЙ.

Сати чуть наклонилась вперед. Чтобы немного расслабить одеревеневшие от напряжения мышцы, и, снова выпрямившись, заговорила:

— Знаете, Яра, Маз Гоири просила меня побольше рассказать вам о моей родной планете. Возможно, вам удастся меня понять, потому что моя жизнь в чем-то весьма похожа на вашу… Я уже кое-что рассказала вам о юнистах. Когда они захватили власть в нашей части страны, то стали проводить то, что у них называлось «чистками». Жить даже в деревне становилось все опаснее. Люди уговаривали нас спрятать свои книги или даже просто выбросить их в реку. Дядя Харри тогда уже был очень болен; он умирал. Он понимал это и говорил, что его сердце слишком устало от долгой жизни. И он велел тете избавиться от книг, но она не захотела. Он так среди книг и умер; они всегда были рядом с ним.

А вскоре после этого моим родителям удалось вывезти нас с тетей из Индии в другую страну. В другое полушарие, на другой континент, в одну северную страну, где правительство не было настолько религиозным. В мире еще существовало несколько крупных городов, где религиозные фанатики не сумели полностью захватить власть, потому что там имелись экуменические культурные центры и школы, в которых преподавание велось по хейнской системе. Экумену юнисты просто ненавидели; их заветной мечтой было выдворить с Терры всех инопланетян, однако они боялись открыто проявлять свою ненависть, зато всячески поддерживали фанатиков-террористов, когда те совершали набеги на экуменические поселения, уничтожали ансибли и прочее имущество, принадлежавшее «иноземным демонам».

Сати воспользовалась английским словом demon, поскольку в языке довзан подобного слова не было. Потом минутку помолчала — вполне сознательно, стараясь дышать поглубже, чтобы успокоиться. Яра сидел молча и слушал чрезвычайно внимательно.

— Итак, я закончила в этом городе школу и поступила в экуменический колледж, мечтая работать на других планетах. Примерно тогда же на Терре появился новый Мобиль, новый Посланник Экумены; его звали Далзул. Оказалось, что родом он с Терры и просто долгое время учился на Хейне. И этот человек довольно быстро вошел в доверие к Отцам-основателям. Юнисты стали передавать ему все больше и больше полномочий, охотно подчинялись его приказам и говорили, что он ангел, то есть посланец божий. Некоторые даже утверждали, что именно Далзул спасет человечество и приведет его лучших сынов и дочерей к богу. А потом началось .. — Она не сумела подыскать подходящее аканское слово для понятия «преклонение». — Они падали перед ним ниц и восхваляли его на все лады; они молили его быть к ним милосердным; они исполняли любые его указания, ибо считали, что его устами говорит сам господь бог. Такова была их теория «праведных деяний». А многие начали даже думать, что он и есть бог… В общем, Далзулу за какой-то год удалось заставить юнистов, по сути дела, самих себя разоружить. Так сказать, именем господа.

После этого большая часть старых промышленных регионов и государств вернулась к прежним демократическим формам правления — выборности руководства и т.д. — и принялась восстанавливать Земное Содружество Стран, с радостью принимая все чаще прибывавших на Терру представителей иных миров. Наступило замечательное время! Так отрадно было видеть, как разваливаются оковы проклятого юнизма, превращаясь буквально в пыль! И хотя все больше верующих полагали, что Далзул и есть бог, но многие из них начинали задумываться над тем, что он… напротив, прямая противоположность богу и являет собой воплощение Зла. Была среди этих фанатиков одна разновидность — они называли себя Раскаявшимися, без конца устраивали длинные процессии, посыпали головы пеплом и хлестали друг друга плетьми, чтобы пострадать за те ошибки, которые совершили, неверно истолковав волю божию. И вот члены этой секты самостийно возвели на престол одного из Отцов-основателей юнизма, а может, даже какого-то вожака террористов, и стали называть его Спасителем, подчиняясь любому его приказу. Они были очень опасны, ибо стремились к насилию и избрали насилие своим основным оружием. Далзула приходилось постоянно охранять, потому что на него то и дело устраивались покушения. Сектанты стремились во что бы то ни стало уничтожить его. Они подкладывали бомбы, устраивали на его резиденцию налеты, не раз организовывали настоящую резню с множеством жертв. Да, они всегда пользовались насилием, потому что его оправдывала их вера. Согласно их вере, бог награждает тех, кто любым способом борется с неверием и неверующими. Но самое страшное, они уничтожали друг друга! Они буквально разрывали друг друга на куски! Это у них называлось «Священной Войной»! Это были страшные времена, Яра. Хотя, если честно, для остальных, для всех нормальных людей никаких особенно серьезных проблем в этот период не возникало — просто юнисты изничтожали сами себя.

И вот, еще в самом начале Освобождения, когда все еще только начиналось, в нашем городе был устроен спонтанный праздник. И мы танцевали прямо на улицах. И на одной из улиц я встретила прекрасную девушку. Она тоже танцевала и всех вовлекала в свой танец. И я влюбилась в нее…

Сати умолкла.

Пока что рассказывать ей было довольно легко. Но за тот предел она никогда не переступала в разговоре с кем бы то ни было. Об этом она могла говорить только сама с собой, только в полной тишине, перед сном. И в этом месте своей биографии всегда ставила точку. У нее до боли стиснуло горло.

— Я знаю, у вас это считается не правильным, невозможным, — с трудом выговорила она. Несколько неуверенно он ответил:

— Только потому, что подобные союзы не приводят к рождению детей… И Комитет моральной гигиены считает, что…

— Да, я знаю, — перебила его Сати. — Отцы-основатели юнизма тоже так считали. И утверждали, что бог создал женщин, дабы они служили сосудом для мужского семени. Но после Освобождения мы уже не обязаны были скрываться из страха быть сосланными в исправительные колонии.

У нас ведь тоже существовали лагеря, подобные тем, куда вы ссылаете своих мазов. — Она смотрела на него с вызовом.

Однако он вызова не принял. Он согласно кивнул и стал ждать продолжения рассказа.

И Сати не смогла, рассказывая ему о себе, ни обойти эту тему, ни отказаться от честного разговора о ней. Нет, она решила говорить обо всем прямо; в том числе и об этом. Она непременно должна была рассказать это ему.

— Мы прожили вместе два года, — сказала она так тихо, что Яра даже чуть повернулся к ней, чтобы лучше слышать. — Она была очень красивая, гораздо красивее меня и гораздо умнее. И добрее. И она так замечательно смеялась! Иногда она смеялась даже во сне. Ее звали Пао.

Стоило Сати произнести это имя, и к глазам подступили слезы, но она их сдержала.

— Я была на два года старше, и она не сумела меня догнать, хотя и очень старалась. Чтобы не расставаться с нею, я специально осталась еще на год в Ванкувере. А потом мне пришлось уехать на подготовку в Экуменический центр в Чили. Это очень далеко от Ванкувера, на другом континенте, в Южном полушарии. Пао собиралась присоединиться ко мне через год, как только закончит университет. Мы хотели дальше учиться вместе, а потом составить настоящую команду Наблюдателей и отправиться на другие планеты. Мы обе много плакали, когда мне пришлось уехать в Чили, но разлука оказалось совсем не такой уж страшной, как нам обеим казалось. И время, если честно, пролетело достаточно быстро, потому что мы постоянно разговаривали друг с другом по телефону и с помощью Интернета и знали, что зимой непременно увидимся, а потом наступит весна, и она приедет ко мне, и мы будем вместе всегда. Мы действительно были неразлучны. Как мазы. Двое, которые на самом деле одно целое. Это было такое счастье — скучать по ней, потому что она у меня была! Да, она у меня была, и по ней можно было скучать, и можно было радоваться встречам с нею… И она говорила мне, что чувствует то же самое. Она говорила даже, что, когда я приезжаю, ей не хватает этого ощущения — возможности скучать по мне…

Сати давно уже плакала, но это не мешало ей говорить; слезы лились легко и обильно. Она лишь машинально сморкалась и вытирала глаза.

— На каникулы я прилетела в Ванкувер. В Чили стояло лето, а там была зима. И мы… мы обнимались, целовались, вместе готовили обед, потом отправились к моим родителям, затем к родителям Пао… И подолгу гуляли в парке, где росли большие, старые деревья. И все время шел дождь. Там вообще часто идут дожди. Я очень люблю дождь.

Слезы у нее высохли.

— Как-то раз Пао отправилась в библиотеку, которая находилась в центре города, чтобы что-то там посмотреть для экзамена, который предстоял ей сразу после каникул. Я собиралась пойти с нею вместе, но простудилась, и она сказала: «Оставайся-ка ты дома в такой дождь, иначе вся вымокнешь, и что я с тобой тогда буду делать?» Честно говоря, я действительно чувствовала себя неважно, и мне самой хотелось просто поваляться, ничего не делая. Так что я осталась дома и уснула.

А в это время, как назло, случилась очередная вспышка Священной Войны. Внутри той секты существовала одна группировка — они называли себя «Очистителями Земли», — члены которой считали, что Далзул и Экумена — это слуги дьявола и должны быть уничтожены. Многие из этих людей служили прежде в вооруженных силах юнистов. И у них в распоряжении было довольно много оружия, которое они в свое время успели припрятать. Так что они довольно часто совершали вооруженные налеты на экуменические подготовительные центры.

Сати слышала, как звучит ее голос: он был таким же ровным и бесцветным, каким только что был у Яры.

— Они использовали даже беспилотные самолеты-бомбардировщики, которыми можно управлять на расстоянии. И посылали их издалека, например из Дакоты. Эти самолеты они прятали в особых шахтах под землей, а потом всего лишь нажимали на кнопку, и эти самолеты сбрасывали бомбы на мирные города. В тот раз они разбомбили наш колледж, городскую библиотеку, многие жилые дома в центре… Погибли тысячи людей. Подобные вещи постоянно случались в период Священных Войн. Пао просто оказалась одной из многих. Многих погибших. Просто еще одна девушка, еще один невинный человек, попавший под бомбы. И меня рядом с нею не было! Я только слышала рев бомбардировщиков…

Горло опять стиснула болезненная судорога, но так было всегда, стоило ей вспомнить тот день. И так будет всегда. И никуда ей от этого не деться. Некоторое время она не могла произнести больше ни слова.

— Ваши родители погибли? — тихо спросил Яра. Сати была тронута этим вопросом. Благодаря ему она вновь оказалась в той временной точке, где уже способна была отвечать.

— Нет, — сказала она. — У них все обошлось. Я потом к ним и переехала. А потом снова улетела в Чили.

Они еще немного посидели в молчании. В глубокой тиши этой Горы, в этих пещерах, полных жизни. Сати чувствовала себя смертельно усталой, выпотрошенной. По землистому цвету лица Яры и по его судорожно стиснутым рукам было заметно, что он тоже очень устал и измучен болью в позвоночнике, непрерывно терзавшей его. На сей раз молчание, которое хранили оба, казалось Сати после всего сказанного вполне заслуженной благодатью.

Прошло немало времени, прежде чем снаружи послышались голоса людей и Сати вынырнула наконец из своих раздумий.

Она различила среди прочих голосов голос Одиедина, и он действительно вскоре окликнул раненого, не заходя в палатку:

— Яра, ты как там?

— Входи, входи, — сказал Яра, и Сати откинула полог.

— Ax! — Одиедин, казалось, был немного удивлен. В слабом свете фонаря его темное лицо с высокими скулами и внимательно глядящими из-под густых бровей глазами казалось маской довольно симпатичного гоблина.

— Мы с Ярой беседовали, — пояснила Сати, выныривая из палатки и с наслаждением распрямляя спину.

— Вы уже закончили? А то нам нужно гимнастикой позаниматься. — И Одиедин опустился на колени, собираясь уже заползти в палатку.

— Он скоро сможет встать? — поспешно спросила у него Сати.

— Пользоваться костылями ему пока вредно… Да и трудно из-за поврежденного позвоночника, — как-то неопределенно ответил Одиедин. — И некоторые порванные мышцы и сухожилия тоже не успели восстановиться. Но мы над этим работаем.

И он исчез в палатке.

Сати уже пошла было прочь, однако вернулась и снова заглянула в палатку. Было бы ошибкой уйти, не сказав на прощанье ни слова после такого разговора!

— Завтра я опять приду, Яра, — сказала она. Он что-то тихо ответил, и она, опустив полог, немного постояла, оглядывая пещеру. В слабом отблеске света, сочившегося из-под соседних палаток, она лишь с огромным трудом различала на темной задней стене очертания Древа, лишь слабо поблескивали два-три маленьких самоцвета в его Листве.

В этой пещере был выход наружу; он находился недалеко от палатки Яры. Нужно было лишь пройти через небольшую пещерку и по короткому коридору выбраться наружу; к сожалению, выход представлял собой такую низкую арку, что приходилось ползти на четвереньках.

Но Сати все же направилась именно туда; выползла из пещеры и решила немного постоять на каменном выступе, сразу надев темные очки и ожидая, что в глаза ей ударит слепящее солнце. Но солнце, которое уже с середины дня скрывалось за плечом Силонг, теперь, видимо, почти село, и свет вокруг был мягкий, рассеянный с легким фиолетовым оттенком. За эти несколько часов успел выпасть пушистый снежок. Широкий полукруг горного амфитеатра казался сценой, когда на нее смотришь от задних кулис; белый снег был абсолютно девственным, ни одного следа до самых внешних границ амфитеатра. Здесь, под прикрытием Силонг, ветер совсем не чувствовался, но за пределами амфитеатра, метрах в ста от того места, где стояла Сати, порывы ветра то и дело вздымали снежную пелену, и она, не зная покоя и свиваясь в легкие белые вихри, парила над землей.

Сати только раз ходила туда, к дальней границе амфитеатра, кончавшейся отвесным утесом, чуть нависавшим над пропастью глубиной по крайней мере в милю. У Сати даже голова закружилась, когда она стояла на краю этого утеса, а ветер предательски подталкивал ее к краю.

А сейчас она бездумно любовалась непрерывной пляской снежинок, вздымаемых ветром, над той сумрачной пропастью, что отделяла Силонг от грозной Зубуам. Склоны Зубуам были видны неясно и казались бледными далекими тенями. Сати довольно долго простояла там, у входа в пещеры, глядя, как умирает свет дня.

* * *

Теперь она навещала Яру почти каждый день, завершив обследование очередной секции Библиотеки и поработав с теми мазами, которые составляли каталог. Оба, точно по уговору, никогда больше впрямую не касались того, о чем тогда рассказали друг другу, но чувствовалось, что именно это служит основой любой их беседы, темным прочным ее фундаментом.

Однажды Сати спросила, знает ли он, почему Корпорация решила вдруг удовлетворить просьбу экуменического Мобиля и позволила одному из его Наблюдателей выбраться за пределы территории, строго ограниченной в плане информации и столь же строго контролируемой в плане передвижения. «Это было испытание? — спросила она. — Или ловушка?»

Ему было нелегко преодолеть свойственную всем государственным чиновникам привычку защищать и приумножать свою власть благодаря доступу к некой «секретной» информации, хотя зачастую никакой секретности в этой информации и не было. Будучи Советником, он наверняка раньше неукоснительно соблюдал это правило и вряд ли смог бы нарушить его и теперь, если бы в детстве не имел столь тесного контакта с Толкователями, которые воспитали его буквально с пеленок. И теперь на лице Яры явственно отражалась мучительная внутренняя борьба, и Сати, видя это, уже начинала жалеть о заданном вопросе. Вынужденный лежать без движения, будучи пленником собственных увечий, пребывая в полной зависимости от своих извечных «врагов», Советник не имел здесь вообще никакой власти, сохраняя ее крохи разве что благодаря упрямому молчанию. Отказаться от этого, выпустить из рук последние — пусть иллюзорные — рычаги воздействия, набраться смелости и заговорить… Это означало бы для него полный отказ от той жизни, которую он вел прежде.

— Мой департамент не был поставлен в известность, — начал было он и умолк; потом начал снова. — Я полагаю, что была… — и опять умолк, но упрямо начал еще раз, с самого начала, прибегнув к привычному бюрократическому жаргону, как к спасительному средству:

— В правительственных учреждениях не раз имели место дискуссии, в том числе и на высшем уровне, относительно нашей внешней политики на ближайшие несколько лет. Поскольку аканский космический корабль в настоящее время направляется к планете Хейн и поскольку имеется информация о том, что, в соответствии с графиком, корабль из Экумены прибудет на Аку на будущий год, кое-кто в Совете предложил внести некоторое разнообразие в систему наших отношений с Экуменой, сделать их более свободными. Возможно, сказал тот докладчик, было бы даже выгодно приоткрыть для Наблюдателей некоторые двери в целях увеличения взаимного обмена информацией. Впрочем, очень многие участники дискуссии стояли на прежних позициях, утверждая, что контроль Корпорации над диссидентами все еще далек от идеального, так что вряд ли можно позволить себе несколько отпустить вожжи. Однако.., вскоре между обеими сторонами был достигнут некий компромисс…

Яра явно исчерпал весь запас обтекаемых и безличных конструкций, и Сати, быстро сделав в уме довольно грубый перевод сказанного им, спросила:

— Значит, этим компромиссом и явилось разрешение на мою поездку в горы? Значит, это все-таки проверка! А вам было предписано наблюдать за мной и сообщать куда следует, так?

— Нет, не так! — неожиданно пылко возразил Яра. — Я действительно попросил об этом. И мне было дано такое разрешение. Ведь сперва все считали, что когда вы увидите, в какой нищете и отсталости существуют эти рангма, то быстренько вернетесь в Довза-сити. Когда же вы решили надолго поселиться в Окзат-Озкате, члены Центрального Комитета просто растерялись, не зная, как теперь осуществлять контроль над вашей деятельностью, не нанося вам оскорбления. Предложения моего департамента были вновь отвергнуты, хотя я советовал просто отозвать вас в столицу. Даже мое непосредственное начальство не обращало внимания на мои донесения из Окзат-Озката. Мало того, это мне было велено вернуться в столицу! И там меня слушать тоже не пожелали. Им не хотелось верить, что мазы в провинции по-прежнему обладают огромным и вполне реальным авторитетом. Ведь в столице давно считают, что с Толкователями покончено!

Он говорил с такой страстью и болью, что Сати было ясно: его явно и давно терзают сложные и мучительные сомнения, и она просто не знала, что и как ему ответить.

Довольно долго оба молчали; и это было некое дружелюбное молчание: они просто слушали ту прозрачную гулкую тишину, что царила в пещерах.

— Вы были правы, когда говорили им это, — тихо сказала Сати, первой нарушая молчание.

Яра только головой замотал, нетерпеливо, исполненный презрения к самому себе и к тем, кто отдавал ему приказы. Но когда Сати уже собралась уходить, пообещав непременно заглянуть к нему завтра, он вдруг смущенно пробормотал:

— Спасибо вам, йоз Сати! — И «рабское» обращение «йоз» в его устах прозвучало, как самое искреннее признание собственного поражения и раскаяния.

После этого им стало гораздо легче говорить друг с другом. Яра просил ее рассказывать о Земле, но многое ему было все-таки очень трудно понять, и часто, хотя ей казалось, что он ее понял, он начинал возмущаться и протестовать, обвиняя ее в том, что она намеренно сгущает краски:

— Почему вы рассказываете мне только о плохом, только о разрушениях и жестокостях? Неужели на Терре действительно все было настолько отвратительно? Вы же ненавидите собственную родину!

— Нет, — спокойно возразила она и вдруг увидела перед собой, прямо за стеной палатки, знакомую излучину дороги на окраине деревни и красную придорожную пыль, в которой они так часто играли: она и Моти. И Моти показывал ей, как строить из земли и камешков домики, целые маленькие деревни, и сажал вокруг них множество цветов. Он был на целый год старше Сати. Воткнутые в землю цветы, конечно же, сразу увядали под жаркими лучами летнего солнца. Они сворачивали свои лепестки и поникали, ссыхаясь и постепенно превращаясь в шелковистую пыль, чтобы вернуться в ту темно-красную землю, из которой недавно появились на свет. — Нет, нет, — повторила Сати. — Моя планета так прекрасна, что не опишешь словами! И я очень люблю ее, Яра. Я просто пытаюсь убедить вас с помощью своих «пропагандистских историй» в том, что любому обществу свойственно ошибаться. Иногда жестоко. А потому вашему правительству, прежде чем во всем брать с нас пример, следовало бы сперва как следует разобраться, кто мы такие, какие мы. Разглядеть, что мы сотворили с собой и со своей планетой!

— Но это же вы прилетели сюда! И дали нам столько замечательных знаний!

— Да, я знаю. Когда-то жители планеты Хейн сделали то же самое для нас самих. И мы тоже старались во всем подражать хейнцам, стремились «догнать и перегнать» Хейн — буквально с самой первой минуты! Возможно, наш юнизм был всего лишь протестом против этого слепого подражания. Юнисты просто желали подтвердить наше «богоданное» право быть самими собой — то есть обладать иррациональным мышлением, порой проявляя и откровенную глупость, и жить, черт побери, своей собственной, а не чьей-то чужой жизнью!

Яра некоторое время обдумывал ее слова.

— Но нам же нужно многому научиться! — не слишком уверенно возразил он. — Вы ведь говорили, что Экумена считает неправильным скрывать от других какие бы то ни было знания.

— Говорила. Но историки специально изучают те способы, которыми следует пользоваться при передаче знаний, чтобы это были действительно ЗНАНИЯ, а не разрозненные сведения о том и о сем, порою даже просто друг с другом не сочетающиеся. Знаете, Яра, есть одна хорошая хейнская притча о зеркале. В ней говорится, что если стекло в зеркале целое, то в нем может отразиться весь мир, но если зеркало разобьется, то любой его осколок, в котором к тому же отражается лишь малая часть окружающего мира, его отдельные фрагменты, может сильно поранить руку, которая его держит. То, что Терра дала Аке, — это всего лишь осколок такого зеркала.

— Возможно, именно поэтому наше правительство и отослало тогда ее послов…

— Каких послов?

— Тех, что прилетели на втором корабле.

— На ВТОРОМ? — Сати была ошеломлена и озадачена. — Но ведь до меня с Терры прилетал только один корабль!

И тут она вдруг вспомнила свой последний долгий разговор с Тонгом Овом. Он тогда спросил ее, не считает ли она, что Отцы-основатели могли самостоятельно, ничего не сообщая Экумене, послать своих миссионеров на Аку.

— Расскажите мне об этом, Яра! Я ничего не знаю о ВТОРОМ корабле с Терры!

Она заметила, что он даже чуть отпрянул, настолько, видимо, ему неприятно было отвечать на этот вопрос. И он явно ей не поверил! Он даже не сумел подавить своей мгновенно возникшей неприязни! К тому же, как догадывалась Сати, эта информация держалась в строжайшей тайне и ею владели лишь высшие эшелоны власти; она явно не являлась частью официальной истории Корпоративного государства. Хотя, продолжала размышлять она, аканское правительство было практически уверено, что посланцам Экумены все это известно.

— Значит, сюда прилетал с Терры второй корабль и был отослан назад? — спросила она уже более спокойным тоном.

— Видимо, да.

Сати, глядя на неподвижно застывший профиль Яры, отчаянно молила про себя: ну, пожалуйста, не надо сейчас играть роль истинного бюрократа, честного служаки, который даже под угрозой смерти не выдаст государственную тайну, а стиснет зубы и будет молчать! Но вслух она ничего этого не сказала. И он, помолчав, заговорил сам:

— Видите ли, существовали подробные записи… Мне их, разумеется, никогда не показывали, но они существуют, это точно.

— А что вам самому известно об этом корабле с Терры? Это вы можете мне сказать? Он немного подумал.

— Первый корабль прилетел в год Редана Тридцатого. Семьдесят два года назад. Он приземлился на восточном побережье недалеко от Абазу. На борту у него было восемнадцать мужчин и женщин. — Он быстро глянул в ее сторону, как бы проверяя, точно ли он называет эти цифры, и она кивнула. — Там, на востоке, все еще были сильны местные власти, и инопланетянам разрешалось ходить куда вздумается. Они сообщили, что хотят как можно больше узнать о нашей планете, и пригласили нас присоединиться к мирам Экумены. Они охотно отвечали на любые вопросы аканцев о Терре и других планетах, но предупредили, что прилетели сюда скорее не как рассказчики, а как слушатели. Как йозы, не как мазы. Они прожили здесь пять лет. А потом за ними прилетел другой корабль, на борту которого имелся ансибль, и с его помощью они послали на Терру пространное толкование всего, что успели здесь узнать. — Яра снова посмотрел на нее.

— Большая часть этого замечательного толкования пропала при пересылке, — сказала Сати.

— А эти люди вернулись на Терру?

— Не знаю. Я улетела оттуда шестьдесят земных лет назад, теперь уже шестьдесят один… Если они вернулись при правлении юнистов или в период Священных Войн, то их, вполне возможно, заставили молчать или упрятали в тюрьму, а может, расстреляли… Но ведь вы сказали, что был и второй корабль?

— Да.

— Дело в том, — Сати очень хотелось, чтобы он ее понял и поверил ей, — что тот первый корабль был послан на средства Экумены. Но больше Экумена средств на такие экспедиции Терре не выделяла, потому что как раз в этот период к власти пришли юнисты, которые свели контакты с Экуменой до предельного минимума. Они один за другим закрывали космопорты и экуменические учебные центры, угрожали инопланетянам высылкой, позволяли террористам уродовать их технику и средства связи — и даже подстрекали их на это! — делая представителей Экумены зачастую совершенно беспомощными. Так что, если на Аку прилетал с Терры какой-то второй корабль, значит, его послали юнисты. Но я никогда ничего об этом даже не слышала. Хотя, конечно, от простых людей юнисты постарались это скрыть.

Он кивнул с явным пониманием и сказал:

— Второй корабль прилетел через два года после отлета первого. У него на борту было пятьдесят человек во главе с каким-то начальником, а может, их верховным мазом, имя которого было Фоддердон. Этот корабль приземлился в стране довза, к югу от столицы. Прилетевшие на нем люди сразу же вышли на связь с представителями Корпорации и сообщили, что Терра готова передать Аке любые свои знания. И они действительно передали нам самую разнообразную информацию, главным образом технологическую. Они научили нас новым способам производства, научили преодолевать косность и невежество масс, полностью изменили наше мышление — словом, научили нас всему, чему мы могли у них научиться! И они привезли с собой множество всяких схем, чертежей и проектов, множество всяких полезных книг, а также несколько великих теоретиков и экспериментаторов, которые показали бы нам, как наладить производство различной техники. У них на корабле тоже имелся ансибль, так что в случае необходимости можно было сразу же получить нужную информацию с Терры…

— Дети возле огромного ящика с игрушками! — прошептала Сати.

— Тогда все вокруг сразу переменилось. И невероятно укрепилась власть Корпорации. Мы сделали свой первый шаг в Марше к звездам. А потом… Я не знаю, что произошло. Нам сказали только, что этот Фоддердон и другие сперва давали нам информацию совершенно бесплатно, но потом вдруг стали ее придерживать и требовать за нее непомерно высокую цену.

— Могу себе представить, какова была эта цена! — сказала Сати.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Они хотели получить бессмертную часть вашего «я», — сказала она. В аканских языках не было слова «душа». Яра ждал, пока она объяснит подробнее. — Я думаю, Фоддердон сказал примерно следующее: «Вы должны уверовать. Уверовать в Единого бога. Уверовать, что только я, отец Джон, являюсь здесь Его единственным представителем, Его гонцом. Его гласом. Истинно только то, что говорит вам Он моими устами. Повинуясь богу и мне, вы сумеете раскрыть любые тайны, отворить любые двери в чудесную страну знаний. Но цена за такое Толкование будет высока. Ибо эти знания за деньги не купишь!»

Яра, на лице которого были написаны мучительные сомнения, неуверенно кивнул и задумался. После долгого молчания он сказал:

— Фоддердон действительно заявил тогда, что Исполнительному Совету так или иначе придется следовать его указаниям. Вот почему я и назвал его верховным мазом.

— Правильно. Им он и был.

— Я не знаю насчет остальных… Нам сказали, что среди них возникли разногласия, некоторые высказывались против намерений Фоддердона, и в результате правительство Аки решило отослать корабль назад, на Терру. Однако.., я не уверен, что все случилось именно так. — Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и подолгу обдумывал каждое слово. — Я знал одного инженера в Новой Альюне, который работал на «Аке Один». — Яра имел в виду межпланетный корабль, гордость Корпорации, который в данный момент находился в пути от Аки к Хейну. — Он говорил, что в качестве образца был использован корабль с Терры… Может быть, правда, он имел в виду всякие планы, чертежи и тому подобное, но было похоже, что он сам не раз бывал на том корабле. Мы тогда с ним здорово выпили… И я не уверен…

Те пятьдесят космических конкистадоров, пятьдесят миссионеров-юнистов, по всей видимости, сгинули в трудовых лагерях Корпорации. Сати понимала теперь, кто предал народ довза и как затем довза вынуждены были предать все население Аки!

Эта история горькой печалью легла ей на сердце. Все старые ошибки без конца повторяются снова и снова! Она тяжко вздохнула.

— Итак, не имея возможности отличить легатов юнизма от посланцев Экумены, вы с тех пор питаете к инопланетянам недоверие… Видите ли, Яра, я считаю, что ваше правительство поступило правильно, отказавшись от той сделки, которую предлагал отец Джон. Впрочем, я не исключаю и того, что для них это была просто форма борьбы за власть. Гораздо труднее понять, что для вас даже знания должны иметь и до сих пор имеют вполне определенную цену.

— Конечно, они ее имеют! — воскликнул Яра. — Только мы не знаем, какова назначенная вами цена. Почему ваши люди ее скрывают?

Сати уставилась на него в полном замешательстве.

— Не знаю, — проговорила она наконец. — Мне как-то даже в голову не приходило… Об этом нужно подумать.

Яра откинулся на спинку своего ложа; он выглядел очень утомленным и несколько минут лежал с закрытыми глазами. Потом вдруг очень тихо сказал:

— И дар этот — молния, — явно цитируя кого-то из Толкователей.

И перед мысленным взором Сати тут же возникла изящно выполненная надпись на белой стене: «…дважды раздвоенное дерево-молния произрастает с земли», и темные изработавшиеся руки Сотью Анга, сложенные «домиком» и прижатые к сердцу. «Это вам ничего не будет стоить…»

Они помолчали; каждый думал о своем.

Вдруг Сати спросила:

— Яра, вы знаете историю «Дорогой Такиеки»? Он некоторое время изумленно смотрел на нее, потом кивнул. Ему явно не сразу удалось выудить из памяти детские воспоминания об этой притче. Он еще немного помолчал и твердо сказал:

— Да.

— Вот скажите: был ли этот дорогой Такиеки действительно таким уж глупцом? Ведь это же мать оставила ему в наследство мешок бобов. Так, может, он был прав, что никому не хотел отдавать материнское наследство, что бы ему ни предлагали?

Яра задумался.

— Мне эту историю рассказывала бабушка, — медленно проговорил он. — И я, помнится, думал: как хорошо было бы иметь возможность, как Такиеки, идти куда глаза глядят, и чтобы никто за тобой не присматривал, не поучал тебя! Я был тогда еще совсем маленький, и дедушка с бабушкой никуда меня одного не отпускали. И когда бабушка задала мне примерно такой же вопрос, что и вы, я честно сказал, что Такиеки, должно быть, просто хотел еще погулять на свободе, а не торчать на ферме, где будет ужасная скука. И тогда бабушка спросила: «А что же он будет делать, когда у него еда кончится?» И я сказал: «Может быть, он сумеет с кем-нибудь договориться. Возьмет и отдаст тем мазам часть своих бобов, а часть оставит себе и возьмет у них только несколько золотых монет, чтобы продолжать путешествие и иметь возможность по дороге покупать себе еду и где-то ночевать, если зима его в пути застанет».

Он слабо улыбнулся, вспоминая свои детские мечты о путешествиях, но тревога в его глазах все еще не погасла.

Вообще-то лицо у него всегда было какое-то встревоженное. Сати, впрочем, хорошо помнила, каким оно могло быть суровым и неприступным. И каким однажды оно ей показалось.., измученным!

Впрочем, поводов для беспокойства у него было достаточно. Все его попытки вновь встать на ноги и научиться ходить пока что успехом не увенчались. Колено практически не способно было удерживать вес тела, разве что минуту-две, а травма позвоночника не позволяла пользоваться костылями: во-первых, он при этом испытывал страшную боль, а во-вторых, рисковал еще сильнее повредить спину. Одиедин и Тобадан каждый день занимались с ним лечебной гимнастикой, проявляя при этом бесконечный такт и терпение. Яра отвечал им тем же и покорно выполнял все упражнения, однако тревога в его глазах так и не гасла.

* * *

Первые две группы уже покинули Лоно Силонг, ускользнув на рассвете — в каждой было всего по несколько человек и по два тяжело нагруженных миньюла. Никаких караванов с развевающимися флагами.

Порядок в пещерах поддерживался за счет давно сложившихся обычаев и общего консенсуса. Сати отметила, что все здесь сознательно избегают создания какой бы то ни было иерархии и злоупотребления титулами. Она как-то даже сказала об этом Унрой, и та ответила:

— Именно титулы и стали основным злом в те времена, что предшествовали появлению на Аке ваших Наблюдателей.

— Например, титул верховного маза? — осторожно спросила Сати.

— Ну да! — усмехнувшись, подтвердила Унрой. Ее всегда смешила старательность, с которой Сати подбирала слова, и те архаизмы, взятые из языка рангма, которыми она пользовалась. — Сперва появились верховные мазы. А потом — довза начали реформацию всего общества. Установили иерархию власти. И властители принялись бороться друг с другом. Появились огромные, богатейшие умиязу, которые буквально обирали нищие деревни. Распространилось фискальное и духовное ростовщичество. Ваши люди прилетели сюда в плохие времена, йоз!

— Наши люди всегда оказываются на новых планетах в плохие времена, — сказала Сати. Унрой посмотрела на нее с некоторым удивлением.

Если кто-то конкретно и отвечал за порядок в Лоне Силонг, так это мазы Иньеба и Икак. Если общее решение по тому или иному вопросу уже было принято, остальное они уже брали на себя: например, ответственность за распорядок отправки групп. Икак как-то вечером, перед ужином, сказала Сати:

— Йоз Сати, если у вас нет возражений, то ваша группа отправляется через четыре дня.

— Все те, кто пришел со мной из Окзат-Озката?

— Нет. Только четверо: вы, Одиедин Манма, Лонг и Йеию. И один миньюл в придачу. Только в этом случае вы сумеете достаточно быстро спуститься в предгорья — до наступления настоящей осени.

— Хорошо, маз Икак, — кивнула Сати. — Только ужасно жаль, что я так мало успела прочитать!

— Но, может быть, вы еще сумеете сюда вернуться? И, может быть, сумеете спасти эти книги — для наших детей?

О, эта их всеобщая, обжигающая, страстная надежда! Они все надеялись на Экумену. И на нее, Сати. И она каждый раз пугалась, столь велика была ее ответственность перед этими людьми.

— Я непременно попытаюсь это сделать, маз Икак, — сказала она. И спросила:

— А что вы решили насчет Яры?

— Его придется нести. Целители говорят, что до того, как погода окончательно испортится, на ноги он встать не сможет. Мы уже составили ту группу, с которой он пойдет вниз: юноша и девушка из вашего отряда, Тобадан и Сиэз, а также — два здешних проводника; всего семеро и с ними еще три миньюла с носилками. Большой отряд, но ничего не поделаешь. Они отправляются завтра утром: нужно спешить, пока стоит хорошая погода. Жаль, мы не знали раньше, что этот человек не сможет идти. Мы бы его давно уже отправили. Правда, они будут спускаться по тропе Ребан, она самая легкая.

— А что будет с Ярой, когда их отряд доберется до Амарезы?

Икак только руками развела:

— Придется держать его взаперти. А что нам еще остается? Он ведь может совершенно точно объяснить полицейским, как найти пещеры! И они тут же пошлют людей, заложат взрывчатку, все уничтожат… Они ведь взорвали Великую Библиотеку в Маранге; да и все остальное тоже сровняли с землей. Корпорация никогда не изменит своей политики по отношению к нам! Разве что ВЫ сможете переубедить ее, йоз Сати. Может быть, тогда она позволит нашим книгам существовать? Позволит представителям Экумены изучать их? Может быть, она даст нам возможность спасти наши знания? Если это произойдет, мы, конечно, отпустим этого человека. Но даже если мы отпустим его, то другие сине-коричневые — люди из его собственного окружения — все равно сразу его арестуют и посадят в тюрьму: ведь он действовал, не имея на то приказа властей. Бедняга, не слишком приятное будущее его ждет!

— Но ведь он, возможно, ничего полиции и не скажет.

Икак с удивлением посмотрела на нее.

— Я знаю, он сам решил.., преследовать меня, чтобы найти Библиотеку и уничтожить ее, — продолжала Сати. — Это была его идея фикс. Но знаете… Его ведь вырастили мазы. И он…

Сати колебалась. Она не могла раскрыть Икак самую главную тайну Яры; как и свою собственную.

— Ему пришлось стать таким, какой он сейчас! — выпалила она. — Но, по-моему, Толкователи все же сыграли — и продолжают играть — в его жизни самую главную роль. Я думаю, сейчас он вернулся или возвращается к своим истокам. И я совершенно точно знаю, что он не питает ни малейшей вражды ни к Одиедину, ни к кому-либо другому из нас. Может быть, вы позволили бы ему просто остаться в Амарезе? Просто жить там, не будучи вечным пленником? Просто жить в тени?

— Не знаю, возможно ли это, — неуверенно, но без неприязни сказала Икак. — Ведь очень трудно спрятать человека — даже в большом городе, йоз Сати. Ведь у него в запястье имплантирован чип СИО. И он был чиновником довольно высокого ранга. И ему было предписано следить за инопланетянкой, за одним из Наблюдателей Экумены! Они непременно станут его искать, йоз Сати. И как только они до него доберутся, то, боюсь, как бы хорошо он к нам ни относился, он все равно расскажет им все, что знает. Они заставлять умеют.

— А что, если он спрячется на всю зиму в какой-нибудь деревне? И совсем не пойдет в Амарезу? Мне ведь тоже понадобится какое-то время, маз Икак Иньеба.., чтобы поговорить с нашим Мобилем, а ему — чтобы переговорить с представителями Корпорации. А если наш корабль, согласно расписанию, действительно прилетит только на будущий год, то нам придется ждать его прилета, чтобы затем с помощью ансибля связаться с нашими Стабилями на Хейне и обсудить все эти вопросы. На все это требуется время, маз.

Икак кивнула.

— Хорошо, я посоветуюсь с остальными. Мы постараемся сделать все, что в наших силах. Сразу после ужина Сати поспешила к Яре. Она встретила там Акидана и Одиедина; Акидан принес теплую одежду, которая понадобится Яре во время путешествия. Одиедин пришел, чтобы подбодрить своего пациента перед трудной дорогой. Акидан был страшно возбужден предстоящим отъездом. Сати была глубоко тронута, заметив, как ласково он разговаривает с Ярой, как светится его молодое красивое лицо.

— Не беспокойся, йоз, — искренне успокаивал раненого Акидан. — По этой тропе очень легко спускаться, и отряд у нас очень сильный. И недели не пройдет, как мы уже будем в Амарезе.

— Спасибо, — ровным голосом ответил Яра. Лицо его было совершенно бесстрастным.

— Тобадан позаботится о тебе, — сказал ему Одиедин.

Яра благодарно кивнул:

— Спасибо.

Киери принесла теплое пончо, которое забыл Акидан. Она с трудом влезла в палатку и тут же принялась болтать как ни в чем не бывало. Сати опустилась на колени и накрыла своей рукой руку Яры. Она никогда прежде к нему не прикасалась.

— Спасибо тебе за твою историю, Яра, — шепнула она торопливо и смущенно. — И за то, что позволил мне рассказать свою историю — тебе. Я надеюсь… Я надеюсь, что все будет хорошо! До свидания, Яра. — Он поднял на нее глаза, один раз коротко кивнул и отвернулся.

Вернувшись в свою палатку, Сати долго не могла унять странную тревогу, возникшую в душе. И все же испытывала облегчение: она сказала то, что хотела.

В палатке творилось нечто невообразимое: Киери собиралась в путь. Сати, собственно, давно уже подумывала о том, чтобы снова поселиться вместе с Одиедином, у которого в жилище всегда царят порядок и тишина.

Сати весь день работала над каталогом; работа была утомительная и сложная, связанная с громоздкими и довольно нелепыми аканскими компьютерными программами. Так что Сати легла пораньше, намереваясь встать до рассвета и непременно проводить своих друзей. Уснула она почти сразу. И не слышала, как вернулась откуда-то Киери, как она возилась, укладывая свои вещи. Ей показалось, что прошло не более пяти минут, когда опять вспыхнул светильник и она увидела, что Киери стоит, уже полностью одетая, и собирается уходить. Сати с трудом выбралась из спального мешка и крикнула вслед Киери:

— Я с вами завтракать буду!

Но когда она прибежала на кухню, там никого не оказалось. Странно: ведь перед долгой дорогой людям обязательно нужно было поесть горячего, чтобы набраться сил. Удивленная, Сати спросила у Лонга, дежурившего по кухне:

— А где, собственно, все? Неужели уже ушли?

— Нет. — Лонг был мрачен.

— Что-то случилось?

— Я думаю, да, йоз Сати. — И Лонг мотнул головой в сторону внешних пещер. Сати бросилась туда и в коридоре столкнулась с Одиедином.

— Что случилось?

— Ах, Сати, — только и смог вымолвить Одиедин, как-то непонятно, безнадежно махнув рукой.

— Что?!

— Яра.

— Что — Яра?

— Идем со мной.

Сати поспешила следом за Одиедином в ту пещеру, где на стене было высечено изображение Древа. Однако он почему-то прошел мимо палатки Яры. В пещере было полно народа, но Яры она не заметила. Они миновали маленькую пещерку с неровным полом и нырнули в тот короткий коридорчик, что вел наружу. Одиедин прополз под низенькой аркой выхода и сразу поднялся. Сати от него не отставала.

Они стояли рядом на каменном выступе. Солнце еще не всходило, но высокие небесные чертоги были светлы и прекрасны и казались поистине необъятными после тесноты полутемных пещер.

— Смотри, куда он ушел, — сказал Одиедин. Сати с трудом оторвала восхищенный взор от сияющих небес и посмотрела, куда он указывал. Внизу, на «полу» амфитеатра, лежал глубокий, по колено, слой снега. И на этом снегу были отчетливо видны следы, ведущие от того каменного выступа, на котором они стояли, прямо к утесу над пропастью и обратно; следы трех или четырех человек, как показалось Сати.

— Это не его следы, — заметил Одиедин. — Это мы наследили. А он полз на четвереньках. Он ведь не мог идти. Не знаю уж, правда, как он и полз-то с таким коленом… Здесь ведь довольно далеко…

Теперь Сати наконец разглядела на снегу странную широкую полосу — точно тащили что-то тяжелое. А все следы башмаков были как бы в стороне от этой страшной борозды; слева от нее.

— Никто ничего не слышал. Он, должно быть, выбрался из палатки уже после полуночи.

Сати опустила глаза и рядом с собой, у самого входа в пещеру, где слой снега на черном камне был совсем тонким, увидела неясный отпечаток ладони.

— А на самом краю он встал и выпрямился во весь рост, — промолвил Одиедин. — Чтобы прыгнуть.

Сати глухо вскрикнула. И, бессильно опустившись на землю, стала раскачиваться из стороны в сторону. Слез не было. Но горло сдавило так, что она даже вздохнуть не могла.

— Пенан-Теран, — с трудом выговорила она наконец. Одиедин ее не понял. — Он оседлал ветер! — пояснила она.

— Но зачем? Ему совсем не нужно было этого делать! — воскликнул Одиедин с сердитым отчаянием. — Он поступил не правильно!

— А он думал, что правильно, — прошептала Сати.

Глава 9

Самолет Корпорации, на котором Сати вылетела в Довза-сити из городка Собой в провинции Амареза, набирал высоту над восточной частью Водораздельного хребта. Глядя в иллюминатор, она точно на западе увидела огромную мрачную громаду Зубуам и черные скалы на ее вершине. Там, за плечом Зубуам, сверкает ослепительной белизной главная вершина хребта, Силонг, скрывая в своем лоне горный амфитеатр и пещеры, полные жизни… Вскоре над кромкой хребта, которая с такой высоты казалась Сати относительно ровной, стал виден раздвоенный рог  — вершина Силонг, золотисто-белая на ярко-синем фоне небес. И еще через мгновение Силонг стала видна вся, целиком. С вершины ее на север вечным флагом вился ледник.

Их группа спускалась южной тропой две долгие недели; тропа была хорошая, зато погода очень плохая. Да и в Собое у Сати не было ни малейшей возможности передохнуть. Полиции было приказано сторожить каждую тропинку, ведущую с Водораздельного хребта в Амарезу. Местные чиновники, очень вежливые, но страшно встревоженные, встретили их, как только они вошли в город.

— Наблюдатель Экумены должен быть немедленно доставлен в столицу, — заявили они.

Сати велели немедленно позвонить Посланнику и прямо на аэродром притащили для нее кабельный телефон.

— Прилетай, как только сможешь, — сказал ей Тонг Ов. — Тут все очень беспокоились: ты так надолго пропала. Мы все желаем тебе благополучного возвращения. И местные жители, и инопланетяне. Особенно — один инопланетянин.

— Сперва мне нужны гарантии в том, что с моими друзьями ничего не случится, — сурово ответила Сати.

— А ты возьми их с собой, — предложил ей Тонг. Вот почему Одиедин и двое проводников из горной деревни сидели сейчас в самолете у нее за спиной. Что по поводу своей неожиданной поездки в столицу думали Лонг и Йеию, Сати понятия не имела. Одиедин что-то им, правда, объяснил, как-то их успокоил, и они сели в самолет довольно покорно. Может быть, потому, что все четверо страшно устали, одурели от долгого пути и были совершенно измотаны мучительным спуском.

Самолет повернул на восток. Когда Сати снова посмотрела вниз, то увидела желтые, лишенные снега предгорья, серебряную нить реки. Эреха. Дочь Горы. Теперь они летели вдоль реки, а она становилась все шире и постепенно меняла свой цвет, становясь свинцово-серой: они подлетали к Довза-сити.

* * *

— Базовая культура, скрытая в настоящий момент довзанским культурным слоем, не является ни вертикальной, ни воинственной, ни просто агрессивной. Впрочем, ее нельзя назвать и прогрессивной культурой, — говорила Сати. — Это удивительно ровная, торговая, дискурсивная и гомеостатичная культура. В случае любых кризисов на нее, по-моему, вполне можно опереться. И я считаю, что с носителями этой культуры необходимо заключить сделку.

«Наполеон Бонапарт называл англичан нацией лавочников, — услышала она в ушах голос дяди Харри. — Может, это вовсе не так уж плохо?»

Слишком много голосов звучало сейчас у нее в ушах! Слишком многое нужно было сказать Тонгу; слишком многое от него услышать. Но пока что им довелось побеседовать наедине всего лишь чуть больше часа, и представители исполнительной власти, а также различных министерств должны были прибыть с минуты на минуту.

— Сделку? — удивленно переспросил Тонг Ов. Они говорили на языке довзан, поскольку разговор шел в присутствии Одиедина.

— Ну да. Они нам обязаны, — пояснила Сати.

— Обязаны?

Планета Чиффевар не только не знала, что такое войны, но и о торговле имела весьма относительное понятие. Некоторые хорошо знакомые землянам вещи чиффеварцы — при всей широте и гибкости своего ума — понимали все-таки с великим трудом.

— Тебе придется поверить нам на слово, — серьезно сказала Тонгу Сати.

— Я верю, — сказал он. — Но, пожалуйста, объясни хоть на пальцах, что это за сделка такая!

— Хорошо. Если ты согласен с тем, что мы должны попытаться сохранить Библиотеку на горе Силонг…

— Да, конечно — в принципе. Но если это будет связано с вмешательством в политику планеты Ака…

— Мы вмешиваемся в политику планеты Ака уже семьдесят лет!

— Но ведь не могли же мы по собственной воле отказать аканцам в требуемой информации! Не могли же мы «взять обратно» свой первый дар — огромное количество технологических спецификаций?..

— Я полагаю, все дело в том, что это НЕ БЫЛО ДАРОМ. За это была запрошена очень высокая цена: духовное перерождение.

— Миссионеры! — Чуть раньше, во время их торопливой беседы, Тонг дал ей понять, что совершенно по-человечески доволен тем, что его догадка подтвердилась.

Одиедин, мрачный и напряженный, молча слушал их разговор.

— Аканцы восприняли это как ростовщичество. И отказались платить. И с тех пор мы без конца даем им гораздо больше информации, чем они просят.

— Пытаясь доказать, что существуют значительно более экономичные и эффективные способы развития производства и добычи полезных ископаемых…

— Дело в том, Тонг, что всю эту информацию мы всегда давали им БЕСПЛАТНО. Попросту предлагали им взять ее у нас.

— Разумеется, — подтвердил Тонг.

— Но у аканцев принято ПЛАТИТЬ за полученные ими ценности! Наличными и сразу. И они считают, что так и не расплатились с нами за все те чертежи, которые необходимы были для Марша к звездам или еще для чего-нибудь подобного. Они долгие десятилетия ждали, когда же мы наконец скажем, сколько они нам должны. Пойми, пока мы этого не сделаем, они нам просто доверять не будут!

Тонг снял шапочку, потер руками свою коричневую, гладкую как шелк голову и снова натянул шапочку почти на самые глаза.

— Так что, мы должны в ответ тоже попросить у них какую-то важную для нас информацию?

— Вот именно! Мы подарили им сокровище. У них есть другое сокровище, которое нужно нам. Баш на баш, как говорится.

— Но для них это вовсе не сокровище. Это же «гниющий труп», «груда смердящих суеверий». Разве не так?

— Ну, в общем, и да, и нет. Я думаю, они все же понимают, что это сокровище. Если бы они этого не понимали, то разве стали бы трудиться и взрывать библиотеки?

— В таком случае нам нет необходимости убеждать их, что Библиотека Силонг — это великая ценность, верно?

— Нам нужно убедить их, что это ценность, вполне достаточная для нас, вполне покрывающая стоимость той информации, которую мы им дали. И что ценность Библиотеки в большой степени зависит от нашего свободного доступа к книгам. Точно такого же свободного доступа, который имеют они ко всей той информации, которой располагаем мы.

— Баш на баш, — улыбнулся Тонг, пытаясь переварить все сказанное Сати и не совсем понимая смысл данного выражения.

— И еще одно — это очень важно!.. Дело не только в тех книгах, которые хранятся в Лоне Силонг; речь должна идти обо всех книгах, имеющихся на Аке. И обо всех тех людях, которые эти книги хранят и читают. Обо всей культурной системе этого мира. О Толкователях. И нынешним властям придется вывести эту категорию людей из положения вне закона.

— Сати, они же никогда на это не пойдут!

— Ничего, в конечном счете им придется на это пойти, — заметила она сурово. — А мы обязаны сделать все, что в наших силах, чтобы изменить существующее положение дел. — Она посмотрела на Одиедина, который сидел, очень прямой и очень напряженный, с нею рядом за длинным столом. — Я правильно говорю, маз?

— Возможно, не все это получится сразу, йоз Сати, — осторожно сказал Одиедин. — Все своим чередом. И пусть всегда остается еще что-то — для заключения дальнейших сделок. Что-то, ради чего эти сделки заключаются.

— Ну да, несколько золотых монет, чтобы купить немного сушеных бобов и продолжить путешествие?

Одиедин понял ее не сразу. Но все же понял.

— Да, примерно так, — согласился он, хотя и с некоторым сомнением.

— Сушеные бобы? — заинтересовался Тонг Ов, растерянно на них глядя.

— Это одна из историй, которую мы непременно должны будем тебе рассказать, — успокоила его Сати.

Но в зал уже входили представители местной власти. Двое мужчин и две женщины — все в сине-коричневой форме. Разумеется, никаких официальных приветствий, никаких «рабских» обращений не последовало; но с чего-то надо было начинать. Надо было как-то представиться друг другу. И во время этой процедуры Сати внимательно смотрела каждому из них в лицо. Это были лица бюрократов. Лица людей, облеченных властью. Самоуверенные, гладкие, серьезные, солидные. Непроницаемые. Бесконечное повторение одного и того же лица: лица Советника. Но в памяти своей Сати хранила не лицо Советника, а бледное, покрытое синяками лицо Яры. И это его лицо стояло у нее перед глазами, когда начались переговоры о заключении сделки.

И это его жизнь легла в основу их сделки с властями Аки. И жизнь Пао. Это была поистине бесценная ставка. Неизменная. Деньги, превращенные в пепел, золотые слитки, выброшенные в помойную кучу. Шаги по ветру.

1

Мелиоризм — учение, согласно которому мир неизменно становится лучше, или же его могут сделать лучше сами люди за счет собственных усилий. (Прим. пер.)

2

Дхарма в индийской мифологии — божество, являющее собой персонифицированное понятие закона, морали, правопорядка, добродетели. Понятие «дхарма» также имеет в контексте буддизма множество значений, основными из которых являются следующие: учение будды Шакьямуни; текст (или собрание текстов), в котором это учение изложено; элемент психофизического мира. Карма — в мифологических и этикорелигиозных воззрениях буддистов, индуистов и джайнистов — представляет собой совокупность всех добрых и дурных дел, совершаемых индивидуумом в предыдущих существованиях и определяющих его судьбу в последующих. (Прим. пер.)

3

Упанишады — древнеиндийские трактаты этико-философского характера, складывавшиеся с VIII — VI вв, до н.э. как комментарии к текстам вед. Сутры — краткие афористические правила и сборники их в Древнеиндийской дидактической литературе, также создававшиеся как комментарии к текстам вед. (Прим. пер.)

4

Аллюзия на знаменитое стихотворение Уильяма Блейка «Тигр»:

(Прим. пер.)

5

Гомеостаз — относительное динамическое постоянство состава и свойств внутренней среды и устойчивость основных функций организма. (Прим. пер.)

6

«И ты, Брут?» — Знаменитый вопрос Юлия Цезаря, обращенный к Марку Юнию Бруту, его бывшему другу, возглавившему против него заговор и, по преданию, первым нанесшему ему удар кинжалом. (Прим. пер.)