Пролог

Идти туда, не зная куда

Путник уже потерял счет времени. Сколько дней и ночей он шел по бескрайней заснеженной степи – он не сумел бы ответить и под страхом смерти. Вначале он еще пытался их как-то запоминать, но примерно через неделю сбился, а потом и вовсе забросил это бесполезное занятие.

К тому же у него были дела поважнее. Если бы не они, то он просто лег бы сейчас в снег, зарывшись с головой в какой-нибудь сугроб, и так бы и уснул. Навеки. Усталость была такой сильной, что даже собственная смерть стала бы не трагедией, а благом. Причем благом не только для него одного, но и для всех, кого он оставил у себя за плечами.

Если бы кто-то из тех, от кого он улизнул, проведали бы, что именно он знает, они с радостью пожертвовали бы своим богам огромный мешок, доверху наполненный золотом, чтобы остановить его. Хотя нет, для такого дела они не пожалели бы не только мешка – отдали бы и два, и три, да еще посчитали бы, что совершили выгодную сделку. Остановить, пока не случится непоправимое. А непоправимое должно было случиться в тот самый миг, когда он встретит хоть кого-то из людей. Своих людей.

Однако пока в этой голой и безлюдной бескрайней степи, слегка припорошенной снегом, ему не встретился никто кроме одной волчьей стаи. По счастью, она была малочисленной и состояла из трех молодых волков, ведомых матерой волчицей. Скорее всего, мать вывела своих щенят на первую в их жизни охоту. Первую, ставшую и последней.

«В каждом событии, пусть даже самом плохом, кроется и хорошая сторона, – припомнились ему слова наставника. – Надо только повнимательнее к нему присмотреться, и ты сразу увидишь ее».

Волки – это плохо. Что в них хорошего, он бы ответить не смог. Но это тогда, когда он их только-только увидел. Через пару дней он мог уже твердо сказать, что эта стая спасла ему жизнь. Во-первых, они дали ему столь необходимое свежее мясо, пусть и весьма невкусное, а во-вторых – боль в прокушенной руке.

Эта боль будила его, помогала преодолеть великий искус остаться навсегда на месте очередного ночлега. Она не просто поднимала на ноги, но и придавала сил, заставляла выползти из очередного овражка, который он подыскивал ближе к вечеру. Овражек был уютен, в нем царила тишина, но, когда путник выползал из него, на него вновь набрасывался истошно визжащий степной ветер, чей неумолкающий пронзительный вой изрядно выводил его из себя.

Но заканчивалось и волчье мясо. Последние три дня его приходилось жевать сырым – он слишком поздно обнаружил, что трут и кресало выпали у него из прохудившегося тощего дорожного мешка, суля ему череду холодных ночей. Две из них уже миновали, но сколько еще было впереди – одному богу^[1] известно.

Впрочем, по-настоящему его сейчас беспокоило только одно – туда ли он идет, потому что с направления он тоже сбился, а определиться на этой бескрайней равнине, над которой изо дня в день нависали злые серые тучи, не давая солнцу выглянуть из-за них хотя бы на мгновение, было невозможно. Он знал, что ничего поделать нельзя, но смириться не желал.

Хотя и в этом после некоторого размышления он тоже сумел найти хорошую сторону. Настойчивые мысли о том, как определить это самое треклятое направление, помогали немного отвлечься и не так сильно мучиться от холода, который вместе с ветром бесцеремонно проникал под его теплый стеганый халат и зло щипал и без того окоченевшее тело.

Тем не менее он шел, полный решимости одолеть эту степь, равнодушную к людским страданиям, этот злой порывистый ветер, этот холод, убивающий все живое. Одолеть и выйти к людям.

Место для очередного ночлега он присмотрел себе в этот день рано, до сумерек оставалось еще изрядно. Немного поколебавшись, пройти еще или заночевать здесь, он позволил себе отдохнуть. Уж больно уютным выглядел этот овражек, достаточно крутой, чтобы туда не забредал ветер, и в то же время его края не были отвесными – утром будет несложно из него выбраться. Словом, почти идеальное место для ночлега.

Окончательно он пришел к такому выводу, когда его по-прежнему зоркие глаза узрели внизу пепелище. Это тоже было и плохо, и хорошо. Плохо потому, что ни сухой травы, ни кустарника там уже не было. Но у путника не имелось ни кремня, ни трута, поэтому оставалось только хорошее – кто-то здесь уже был, и, возможно, не сегодня-завтра он его увидит.

Его потрескавшиеся кровоточащие губы слегка раздвинулись в слабом подобии улыбки. Путник огляделся по сторонам, надеясь увидеть этого человека, но степь была по-прежнему пуста. Он попытался крикнуть, но почти сразу понял, что напрасно потратит оставшиеся силы. Ветер глушил его хриплый крик так же надежно, как если бы он просто шептал себе под нос. Следов того человека, который здесь побывал, он тоже не видел.

Тогда он спустился вниз, решив определить по пепелищу – когда именно здесь был тот, кто прошел до него. Увиденное давало богатую пищу для размышлений, но не отвечало на вопрос. Точнее, ответ был, но уж очень неопределенный – несколько дней назад. Сколько именно – оставалось только гадать.

Путник подумал, что было бы неплохо еще раз выползти наверх и в поисках следов обойти овражек со всех сторон. Однако надвигалась ночь, и он решил все оставить до утра. Пожевав и с усилием проглотив небольшой кусочек волчьего мяса, он полез в мешок за другим, но, обнаружив, что там остался всего один, решил оставить его на утро. Да и есть хотелось пока не так уж сильно. Мысли были заняты иным – никак не давал покоя неведомый человек, прошедший по этому пути до него.

«Нет, проехавший, – тут же мысленно поправил он сам себя. – В такое время года идти пешим ходом по степи – самоубийство. Я и сам никогда бы не решился на такое, если бы не…»

Он нащупал за пазухой теплую продолговатую пластинку, вытащил ее и устало усмехнулся, разглядывая изображенного на ней гордого кречета. «Казалось бы, такая малость, а ведь сколько раз жизнь мне спасала, пока не выбрался», – подумал путник и вновь убрал ее за пазуху.

Было у него там и еще кое-что, но это уж и вовсе тайное, извлекать которое он не собирался. К тому же тайна эта принадлежала не ему, так что пускай хранится в потаенном месте до поры до времени.

Боль в раненой руке слегка ослабела, и уснуть он смог довольно-таки быстро. Зато на следующее утро его ждало одно из самых тяжелых разочарований. Уже поднимаясь по крутому склону наверх, он нашел такое, что позволило ему определить, когда именно ночевал в этом овражке тот, другой. Теперь он даже знал имя этого другого. Это был… он сам.

Тупо крутя в руках маленький мешочек с трутом и огнивом, который выпал у него три дня назад, он с трудом сдерживался, чтобы не завыть от горя. Выходит, все эти последние дни он даже не кружил по степи, ни на шаг не приблизившись к конечной цели своего тяжелого путешествия, а напротив – шел обратно.

Но это было еще полбеды. Подлинная беда заключалась в том, что не исключался и иной, гораздо худший вариант. Возможно, что он и раньше никуда не шел, делая один-единственный большой круг по степи.

Ему очень хотелось громко-громко завыть, задрав лицо кверху и упрекая небеса в том, что они не стали помогать ему даже в такой ничтожной малости. Однако мужество его не покинуло. Собрав воедино остатки воли, он вновь упрямо двинулся в путь. В путь по дороге, которой не было. В путь, который вел неизвестно куда. И пока он жив – он будет упрямо брести, надеясь, что все-таки сможет найти людей.

Иного выхода для себя путник не видел.

Глава 1

Как Вещий Олег

Последние распоряжения были наконец отданы, и Константин неспешно прошел к карете, прочно стоявшей на санных полозьях в ожидании своих пассажиров. Он планировал выехать еще три дня назад, но разгулявшаяся непогода внесла свои коррективы. Разбушевавшаяся вьюга, которая началась уже на следующий день после отъезда шведского посольства во главе с ярлом Биргером, без устали хлестала острым колким снегом, чуть утихала и вновь неистово неслась в очередную шквальную атаку на Санкт-Петербург со стороны Финского залива.

Зато нынче денек обещал быть хоть куда. Порывистый ветер еще вечером начал затихать, а к утру и вовсе сменился на плавный хоровод крупных нарядных снежинок, медленно спускающихся к земле. Да и морозец поубавился градусов эдак до пяти-шести.

Константин, его сын царевич Святослав и верховный воевода Вячеслав неспешно уселись в карету. Внутри ее было тепло – заботливый распорядитель с раннего утра приказал установить в ней жаровню с углями, которые меняли каждый час.

– Путешествие из Санкт-Петербурга в Рязань начинается, – весело констатировал Вячеслав.

– Прямо по Радищеву, – подтвердил Константин.

Он тоже был бодр и доволен – в первую очередь успехом переговоров, после которых можно было не бояться нападения с севера. Фактический правитель Швеции Биргер, правивший страной, от имени своего короля Эрика Шепелявого заверил, что он не только не помышляет о каких-либо враждебных действиях, но и напротив – всегда готов прийти на помощь государю Руси ежели что.

– А почему ты, батюшка, так решил назвать сей град? – осведомился Святослав.

Константин переглянулся с воеводой, и они, не сговариваясь, заулыбались.

– А чем тебе это название не по душе? – спросил в свою очередь Константин. – По-моему, очень даже хорошо звучит. И потом, насколько я слышал, апостол Петр был рыбаком, что к морю имеет самое прямое отношение.

– А я так мыслю, что надобно его назвать в честь того, кто ставил.

– Да ведь он так и назван, – буркнул Вячеслав и тут же осекся.

– Воевода имеет в виду, что мысль об этом граде мне как раз Петр подсказал, – пояснил Константин, грозно посмотрев на Вячеслава.

– Это какой Петр? – заинтересовался царевич.

– Да ты его не знаешь, – досадливо отмахнулся Константин, не зная, что еще сказать.

– Он из купцов голландских будет, – невинно улыбнулся воевода и пояснил: – Его так и звали, хер Питер. Наш государь его под Москвой как-то встретил. Давно это было. Умный человек, но пил много. Наверное, помер уже.

– На что хорошему купцу, да еще и иноземному, Москва сдалась? Там и торг плохонький, да и сам град как щель клоповья – повернуться негде, – степенно заметил Святослав.

– Может, за мехами приезжал, – пожал плечами воевода и тут же резко переменил тему: – Это получается, что мы в Рязань лишь после Рождества приедем, аж в следующем году, – заметил он. – Это какой уже у нас будет? Только по новому счету, а то я с этим сотворением мира путаюсь все время.

– Одна тысяча двести сорок первый от рождества Христова, – ответил Константин.

– Сорок первый… Символичная дата, – многозначительно заметил Вячеслав. – Конечно, катить придется долго, но зато с комфортом, – успокоил он сам себя, снимая тяжелую бобровую шубу, и весело хмыкнул. – Мое странствие из Киева в Константинополь этим не отличалось. Скорее уж наоборот – еле выжили.

– А я и вовсе думал, что вы все погибли, – отозвался Константин. – Наверное, на волосок от смерти были?

– Ошибочка небольшая, – поправил его Вячеслав. – На волосок от костлявой с косой мы были попозже, хотя тоже в Константинополе.

– Это в ту ночь, когда ты его от поганых латинян освобождал? – оживился Святослав.

– Да нет, – нехотя отозвался воевода. – В ту ночь… – и осекся, вспоминая события той поры.

Вячеслав ничуть не бравировал опасностью, когда относил морскую бурю, изрядно потрепавшую их корабли, к чему-то второразрядному. Да, было страшно, но в свою смерть, равно как и в то, что может погибнуть митрополит Мефодий, ему почему-то все равно не верилось. Не его это был день, явно не его.

Да и панический ужас, нахлынувший на воеводу, был больше связан не с неожиданным кораблекрушением и даже не с тем, что среди бушующего моря он не мог разглядеть ни одной ладьи, а… со знакомым веретеном, замаячившим метрах в пяти от него и зависшим так низко над водой, что волны зачастую касались его своими белопенными гребнями.

Словом, все эти два часа, которые он провел в воде, Вячеслав самое главное внимание уделял именно ему, основные труды уходили на то, чтобы держаться от него подальше. Помогло еще и то, что почти сразу после того, как их корабль пошел ко дну, буря, будто достигнув своей цели, стала стихать.

Митрополиту повезло даже больше. Ему под руку попались две связанные пустые бочки из-под питьевой воды. Правда, второй рукой божьему служителю приходилось все время поддерживать на плаву пса Упрямца, пока тот не ухитрился самостоятельно уцепиться лапами за веревки, опутывающие бочонки.

Веретено некоторое время висело и над ним, однако Мефодий столь строго и решительно осенил его крестом, что оно исчезло буквально через каких-то десять минут. Да и пребывал он в море поменьше воеводы. Его заметили и выловили раньше, чем Вячеслава, так что катастрофой это купание можно назвать лишь с большой натяжкой.

Всего же русская флотилия потеряла только три судна и около сотни человек, причем треть из них Вячеслав вовсе не считал потерей – пленные датчане при любом раскладе все равно должны были быть проданы купцам в Константинополе. Так что воевода терял не людей, а серебро, причем не столь уж большое его количество.

Своих было жалко, что и говорить, но и тут предаваться особому горю времени не было. Через несколько дней на горизонте должны были показаться величественные башни и стены Царьграда, так что ему предстояло еще раз прокрутить в голове весь намеченный план боевых действий.

Кое-какие коррективы в первоначальную задумку он внести успел. Поэтому поначалу к Константинополю причалила всего одна русская ладья, в которой находился ушлый грек Филидор с пятью слугами и четырьмя десятками невольников.

За пару дней, которые он провел в городе, Филидор успел очень многое. Во-первых, он узнал, что заправляют в Константинополе – если дело касалось торговых дел – преимущественно венецианцы. Во-вторых, выяснил, что в последнее время на купеческих галерах обнаружилась резкая нехватка гребцов, а в-третьих, успел исхитриться провести совершенно конфиденциальный разговор с венецианским старейшиной, почтенным Бартоломео Кьянти.

Тонко намекнув, что его русский хозяин – простак, каких мало, прохиндей Филидор уговорился с Бартоломео о том, что поначалу заломит за русских и прочих рабов дикую цену, чтобы никто не смог купить ни единого человека. Затем, спустя дней десять-двенадцать, согласовав все это с русским хозяином, грек резко снизит их стоимость, предварительно дав знать об этом венецианцам, чтобы соотечественники Бартоломео смогли приобрести их за полцены. Филидор даже содрал за свои услуги десяток золотых монет в качестве аванса. Окончательно расплатиться венецианец обещал сразу после оформления покупки.

Именно потому, когда пятнадцать русских ладей пристали к Константинополю, их пассажирам не сильно досаждали всяческими формальностями. Да, были и недоверчивые взгляды крючконосых стражников-венецианцев на пристани, и вымогательство взятки, но все это не превышало той степени риска, которая была запланирована друзьями изначально.

К тому же делу изрядно благоприятствовала погода. Когда русские подплывали к Константинополю, весь Боспор^[2] закутался в непроницаемую пелену густого плотного тумана. Воспользовавшись помощью этого неожиданного союзника, сорок пять русских судов незаметно проскользнули через пролив под покровом ночи, держась противоположной от города стороны. Проскользнули и тут же устремились влево, в сторону Никеи.

Зато оставшийся десяток, ничуть не таясь, направился к городу, чьи стены величественно возвышались над морской гладью.

Дальше все пошло тоже как-то буднично и настолько благополучно, что Вячеславу порой и самому не верилось. Десять дней, которые были отведены на первоначальное обустройство, разведку и рекогносцировку, пролетели незаметно. Да и не до того было константинопольским властям, чтоб присматриваться к русскому каравану с несколькими сотнями невольников. Уж больно неспокойно стало на востоке Латинской империи. Буквально через три дня после появления этого каравана тревожная весть всколыхнула всех рыцарей, находившихся в городе, – властитель Никеи император Феодор вновь двинул свои войска к границам их владений.

И вновь первоначальный расчет Вячеслава и Константина по выманиванию основных сил рыцарей из Константинополя сработал на все сто, встретив самое горячее одобрение со стороны зятя тяжелобольного императора Феодора II.

Иоанн Дука Ватацис, воодушевленный тем, что в его войско влилась целая полутысяча великолепных бойцов, сразу после встречи с русским посланником двинул все, что у него имелось под рукой, на запад, громогласно заявив, что намерен дать надменным рыцарям хорошую выволочку.

Многочисленные уговоры придворных, наперебой убеждавших его в том, что он совершает непростительную ошибку, он только нетерпеливо выслушивал, причем не всегда до конца, а на все их доводы отвечал лишь одно:

– С полутысячей этих русских катафрактариев я не боюсь ничего, – и горделиво окидывал влюбленным взглядом дружинников, выстроившихся перед ним.

Полюбоваться было на что. Чуть ли не каждый русич из этих пяти сотен едва ли не на голову возвышался над обычным греком. К тому же от их скупых жестов и даже улыбок чуть ли не физически веяло мощной всесокрушающей силой. Силой, готовой в любой момент обрушиться на войско, втрое, вчетверо, а то и впятеро превышающее их числом.

Им были чужды сомнения, боязнь и страх поражения. Грядущая победа яркими солнечными зайчиками весело прогуливалась по их кольчугам и шлемам, не просто убеждая в том всех, кто находился с ними рядом, но и вселяя в них точно такую же непоколебимую уверенность.

Первые победные стычки с малочисленными отрядами западных рыцарей тоже внушали Иоанну определенный оптимизм.

Власти Константинополя не паниковали. К греческой армии они привыкли относиться как к назойливой мошкаре и потому были уверены, что сумеют прихлопнуть их одним могучим ударом длани, закованной в железо.

Утром девятого дня, если считать с момента появления русских ладей с невольниками-датчанами в Константинополе, мощное трехтысячное войско крестоносцев начало переправляться на азиатский берег Боспора. К вечеру они уже успели преодолеть первые десять римских миль, а на следующий день, аккурат перед наступающими сумерками, перерезали дорогу следующему на запад двухтысячному войску никейского императора.

Юный император Латинской империи Роберт, жаждущий военных побед, вначале настаивал на том, чтобы дать бой сразу же, но более опытные военачальники сумели настоять на том, чтобы усталое войско получило хотя бы сутки для передышки.

Однако на следующее утро выяснилось, что Ватацис отступил без боя. Следующие три дня ситуация повторялась вновь и вновь. Отряды крестоносцев к вечеру настигали никейское войско, но к утру оно вновь отступало, заставляя неприятеля устремляться в погоню.

А на четвертые сутки в лагерь крестоносцев прискакал гонец из Константинополя, да с такими известиями, что хоть самим беги, причем без оглядки.

Многого вестник сообщить не мог, поскольку всех подробностей случившегося он попросту не знал, ибо ночь создана для того, чтобы благочестивый христианин спал после вечерней молитвы, а не бродил с мечом по улицам. Спал и будущий вестник.

Тем временем пятьсот русичей, еще совсем недавно, каких-то пять часов назад стоявших на невольничьем рынке, связанные попарно и по трое, выступили из постоялого двора, на котором они были размещены. Вот только, в отличие от недавней дневной прогулки, на этот раз шли они не уныло, пошатываясь и то и дело спотыкаясь, а бодрым быстрым шагом, причем все, как один, были вооружены до зубов. А впереди их неслышными тенями скользил десяток спецназовцев.

Первый патруль городской стражи им встретился сразу перед Амастрианской площадью. Это место уже давно пользовалось среди жителей города дурной славой. Считалось, что из-за обилия языческих статуй, выставленных на ней, – Зевса-Гелиоса на мраморной колеснице, распростертого на земле Геракла, разных фантастических птиц и ужасного вида драконов, – площадь по ночам находится во власти демонов, которым посвящены эти фигуры.

Именно поэтому, едва начальник стражи краем глаза заметил небольшую черную тень, метнувшуюся к нему из-за одной из статуй, он не стал хвататься за меч, а благоразумно решил перекреститься, чтобы бесовское наваждение сгинуло и исчезло обратно в страшной бездне ада. Руку ко лбу он поднести не успел – тяжелый острый нож вошел аккуратно в горло, прерывая движение на полпути. Остальные перед своей смертью и вовсе ничего не успели заметить, оставшись лежать в компании с мраморным Гераклом, распростертым на земле.

– Промедлил, – укоризненно заметил один из людей в черном другому.

– Исправлюсь, – виновато выдохнул тот в ответ.

– Нет, – отрезал первый безжалостно. – Меняйся с Родионом. Будешь оттаскивать. Званко, теперь ты впереди, – последовал короткий приказ.

И тени скользнули дальше по главной улице Константинополя Месе^[3] в сторону Филадельфия. Совсем недавно эти люди уже были здесь. Некоторые изображали надсмотрщиков, а остальные – рабов. На этот раз они играли гораздо более привычную для себя роль воинов специального назначения. Каждый знал назубок, что именно ему предстоит выполнить.

К тому же это была далеко не первая их прогулка по ночному городу, так что они приблизительно знали, где именно повстречаются с очередным патрулем ночных стражников и даже сколько тех будет.

В районе Филадельфия ожидаемый патруль не появился. Это означало, что он до Месомфала^[4] еще не дошел, а встретится им чуть дальше. Так и получилось. Троица мертвых стражников улеглась головами к стене, отделяющей Месу от монастыря Христа Акаталиптоса^[5].

Третья по счету стража попалась им намного позже, на площади Тавра. Этих разместили прямо возле бронзовых статуй императора Феодосия и его сыновей. Воины задержались на площади лишь на несколько секунд – ополоснули руки и ножи в нимфее, куда сливались воды самого главного акведука Константинополя, водопровода императора Валента. Медлить было нельзя – впереди их ждал последний, четвертый патруль.

Миновав Анемодулий^[6], первый из спецназовцев остановился. На его призывный тихий свист сзади из темноты мгновенно выступили еще пятеро.

– Вам торговые ряды и Артополий^[7], – последовала короткая команда, и почти тут же вся пятерка послушно нырнула влево.

– После форума Константина меняетесь, – раздалось еще одно распоряжение, и десять черных теней, несущих с собой безжалостную скорую смерть, двинулись дальше, бесшумно огибая Порфирную колонну.

Еще дважды человек, плавно скользящий в своем беге, отрывисто бросал распоряжения, рассылая пятерку за пятеркой то влево – к кварталам медников и ювелиров, то вправо – к ипподрому, высившемуся сплошным черным пятном.

А вот уже и площадь Августеона^[8]. Справа перед ними открылся вход в Большой дворец, а слева застыла громада церкви Святой Софии. Впереди чернели безобразными проломами стены старых полуразрушенных общественных бань Зевксиппа^[9]. Фигуры застыли, ожидая новой команды старшего.

– Передохнуть, – коротко распорядился тот, доставая из-за пазухи какой-то сверток, разворачивая его и что-то на себя напяливая.

Облачившись в саккос^[10], хотя и значительно более свободный, чем того требовала тогдашняя мода, он критически осмотрел себя, недовольно поморщился и махнул рукой.

– Сойдет, – буркнул он вполголоса и повелительно произнес: – Фляжку!..

– Слышь, Торопыга, может, я пойду? – робко предложил кто-то из его спутников. – Дозволь, а?

– Фляжку, – не ответив, нетерпеливо повторил тот, протягивая руку. – А ты, Родион, если будет все удачно под Халкой, пойдешь следующим, в Нумера^[11].

Он закрыл глаза, сосредотачиваясь, затем откупорил фляжку, легонько пригубил из нее, плеснул немного прямо себе на грудь и двинулся вперед.

Бронзовые ворота, открывающие дорогу в комплекс палат Большого императорского дворца, которые именовались Халкой, только назывались воротами. На самом деле они представляли собой большую прямоугольную залу с колоннами и аркадами под куполом. Мраморные стены залы были щедро украшены разноцветными мозаиками, изображавшими победы императора Юстиниана 1^[12], а посредине мраморного пола возвышался так называемый порфирный пуп – символ того, что византийская столица находилась в самой середине мира.

Здесь же, вдоль стен, были размещены статуи императоров, царских родственников и полководцев. Впрочем, ряд плит был уже расколот, у одних статуй не хватало ушей, у других – носа, у кого-то был стесан подбородок, а у самой ближней ко входу недоставало половины белоснежных кудрей.

И уж совсем чужеродным элементом среди всей этой былой роскоши красовались грубо воткнутые в стены и ярко полыхающие факелы, щедро покрывающие черной копотью две нарядные цветные фрески, размещенные ближе к потолку.

Возле одного из светильников лениво сидел воин, небрежно прислонивший к стене свою алебарду. Возле него в такой же ленивой позе стоял другой. Увесистая секира служила ему подпоркой. При виде фигуры, выступившей из темноты, оба насторожились, а сидящий резво вскочил на ноги.

– Wer da?^[13] – прорычал вскочивший.

– Да заплутал я маленько, – заплетающимся голосом пробормотал человек и пьяно пошатнулся, едва не упав, отчего содержимое фляги, которую он сжимал в руке, едва не выплеснулось.

Караульные принюхались, затем переглянулись.

– Was ist das?^[14] – вновь сурово произнес вскочивший, но его товарищ, все время пристально смотревший на фляжку, отстранил приятеля в сторону и поманил случайного гостя к себе:

– Herum, herum^[15].

Язык жестов – самый интернациональный, так что фигура, шатаясь из стороны в сторону, послушно двинулась вперед, пьяно лепеча:

– И чем это вы тут занимаетесь, братцы? А я тут, понимаешь, иду и вижу – вы стоите…

– Ich verstehe nicht^[16], – нахмурился более суровый из стражников и вопросительно повернулся к товарищу.

– Got verdamme mich^[17], – расплылся в улыбке тот, что манил к себе пьяницу. Ноздри его возбужденно раздувались от манящего запаха, сочащегося из фляжки.

– А может, выпьем? – предложил пьяный и, подойдя вплотную к стражникам, протянул им фляжку. Глупая наивная улыбка на совсем юном мальчишечьем лице окончательно успокоила стражников, а аромат, продолжавший щедрыми волнами исходить из посудины, окончательно ввел их в благодушное настроение.

– О-о-о! – оценил первый, приложившись, и с некоторым сожалением протянул фляжку второму.

Пьяный ромей тем временем двинулся дальше, все так же бессмысленно улыбаясь.

– Эй, эй, – ухватил его один из стражников за рукав саккоса.

– А чего? Нельзя, что ли? – шмыгнул носом пьяница, упрямо стремясь вперед.

– Gehe zum teufel!^[18] – довольно-таки благодушным тоном произнес стражник, удерживавший его за рукав.

К этому времени они оба были повернуты спиной ко входу и не увидели две черные тени, стремительно приближающиеся к ним.

Второй открыл было рот, чтобы тоже внести свою скромную лепту в благое пожелание своего товарища и пояснить, что полная фляга с вином еще не повод, чтоб среди ночи лезть в Большой императорский дворец, но черные тени за их спинами так и не дали ему договорить.

– Der teufel^[19], – только и успел прохрипеть еле слышно один из них.

– Обоих в уголок, – вытирая со лба пот, указал на пьянчуг протрезвевший Торопыга и благодушно махнул рукой, глядя на Родиона, умоляюще уставившегося на него. – Раз обещал, значит, так тому и быть. Давай, – и он кивнул в сторону перехода, ведущего в палаты нумеров.

Единственная заминка получилась с самими казармами. Ни в Нумерах, ни у Халки дверей практически не имелось, и заблокировать отдыхавшую стражу возможности не было. Забрать у нее оружие тоже не представлялось возможным, так что пришлось оставить здесь на страже по десятку подоспевших спецназовцев, которые зорко караулили, как бы кто из спящих невзначай не проснулся раньше времени и не поднял тревогу.

Остальные же тем временем бодро и сноровисто брали под охрану палату за палатой, выставляя своих караульных чуть ли не на каждом переходе. Блокировав Магнавру, чтобы никто не смог ускользнуть через нее в храм Святой Софии^[20], а также Дафну вместе с Сакеллой и Кентинарием^[21], на всякий случай выставив часовых даже в Хрисотриклине, Трибунале девятнадцати лож, Багряной и прочих палатах, Вячеслав с оставшимися в его распоряжении тремя сотнями воинов и пятью десятками спецназовцев двинулся к Вуколеонту^[22].

– Главное – не расслабляться, – бурчал себе под нос верховный воевода. – Не бывает, чтобы все прошло так гладко и чисто. Где-то обязательно кроется закавыка.

Но этой самой закавыки так и не обнаружилось. Часовых на стенах, примыкавших к дворцу, спецназовцы сняли точно так же аккуратно, как и всю стражу до этого. Небольшая заминка произошла лишь в самом конце, когда в огромном фонаре Фароса^[23] не обнаружилось ни капли масла. Но и эту задачку, хоть и не сразу, они разрешили – и масло удалось найти, и фонарь поджечь, и сигналы дать.

Словом, к трем часам ночи первая из ладей уже причаливала к дворцовой пристани, воины легко взбирались по непривычно гладким и ровным мраморным ступенькам наверх и сотня за сотней выстраивались прямо на Циканистрие^[24].

Часть из них была немедленно отправлена на подмену спецназовцев, продолжавших караулить безмятежно спящих крестоносцев, а остальные, ведомые все теми же черными тенями, неслышно скользившими в трех-четырех десятках метрах впереди небольших отрядов, уходили прямиком через Халку в город. Крепостные стены пока еще далеко не целиком принадлежали русичам, и это упущение надлежало срочно исправить.

К сожалению, при утреннем свете осуществлять захват стало намного труднее. Кое-где не обошлось и без крови. Впрочем, общие потери составили все равно совершенно ничтожную цифру – восемь раненых и двое убитых. Сказывалась не только неожиданность, но и индивидуальное мастерство русичей, помноженное на отвагу и уверенность в своей правоте. Они пришли как освободители, а это значило, что бог на их стороне.

К утру власть почти полностью поменялась, хотя и не до конца. Те рыцари, что жили в самом городе, до сих пор ничего не знали, равно как и высшее руководство крестоносцев, продолжающее видеть последние безмятежные и сладкие утренние сны.

«Конечно, до абсолютного результата, как Костя говорил, я немного не дотянул, – вспомнил Вячеслав рассказ друга о том, что рыцари не потеряли при штурме Царьграда ни одного человека. – Но и это тоже недурственно».

Последнее и, пожалуй, самое неприятное Вячеслав оставил напоследок. В казармах по-прежнему находилось несколько сотен рыцарей. Пока они спали, но стоит кому-то проснуться, как… Об этом даже и думать не хотелось. Воевода вытащил из своей дорожной сумки увесистую гранату, задумчиво взвесил ее на руке и вновь заколебался – пускать ее в ход сразу или для начала предложить сдаться.

Его раздумья прервал встревоженный сотник, дежуривший у входа в Нумера. Крестоносцы, спавшие там, уже пробудились.

– Сдаться предлагали? – спросил Вячеслав.

– Куда там, – махнул рукой сотник. – Лезут, проклятые, прямо на мечи. У меня там пять десятков, и то еле сдерживают. Как бы не прорвались, – усомнился он. – Их там все-таки не менее трех сотен.

– Что ж, раз отказались сдаться, – пожал плечами воевода и решительно тряхнул головой. – Значит, они сами выбрали свою судьбу. Думаю, что десяток гранат для вразумления им хватит. – И, обернувшись назад, окликнул дружинника, терпеливо ожидавшего чуть поодаль:

– Кремень! Бери свою пятерку и… давай! – Воевода выразительно кивнул в сторону Нумеров.

– А с этими как быть? – поинтересовался второй сотник, отвечавший за Халку. – Они тоже, того и гляди, проснутся.

– Сдаться ты им все же предложи. Или…Что скажешь, Любим? – спросил он молодого дружинника, стоящего поблизости. – Ты же целых три дня ходил близ них. Сдадутся они или как?

– Навряд ли, – покачал тот головой. – Уж больно они надменны. Таких твердокаменных вразумлять долго надо.

– У нас на это времени нет, – буркнул Вячеслав. – А мне жизнь одного нашего русича дороже тысячи этих тупоголовых. Мокша!

Невысокий темноволосый воин вырос перед воеводой и застыл в молчаливом ожидании приказа.

– Бери свою пятерку и действуй, – распорядился Вячеслав.

– А может, предложить сдаться? Вдруг согласятся, – неуверенно предложил тот и с упреком посмотрел на Любима. – Попробовать-то недолго. Чай, они тоже живые. Хоть и не по-нашему, а все же в Христа и богородицу веруют.

– Они варвары, и за душой у них ничего святого нет. Одна нажива и в глазах и в сердце, – поучительно ответил Вячеслав. – А христианами они себя лишь называют. На деле же такие мерзости творят, что и не всякий язычник решится… – Он вздохнул и махнул рукой.

– А чего они делали-то? – не унимался жалостливый Мокша.

Воевода в глубине души тут же пожалел, что не провел соответствующую политбеседу, беззвучно выругался и стал мучительно припоминать все то, что ему рассказывал Константин.

Впрочем, услужливая память не подвела, и уже через несколько секунд он уверенно продолжил:

– Сами помыслите, разве может истинный христианин в храме Софии у святых на иконах глаза выкалывать, если видит, что туда лалы или иные самоцветы вставлены? Вдобавок, они еще и своих лошадей в божьи храмы заводили, если чувствовали, что самим награбленное не вынести. – Он внимательно посмотрел на сотника и добавил для вящей убедительности: – И женщин прямо там внутри насиловали.

– В самой Софии? – зло сузил глаза молодой сотник.

– И в ней, и в храме Христа Пантократора, и в церкви Святых Сергия и Вакха… Словом, везде, – подытожил воевода.

– Я все понял, Вячеслав Михалыч, – кивнул Мокша.

– Ну вот и славно. А кто в живых останется, тех вязать и в подвалы, – добавил воевода и усмехнулся. – Это они хорошо придумали – тюрьмы прямо под казармами устраивать. Очень удобно, особенно на случай переворота, – он вздохнул и медленно побрел в сторону Вуколеонта – навалившаяся усталость вкупе с бессонной ночью давала о себе знать. – Сейчас бы поспать немного. Ах, да, – вспомнил он еще об одном деле, на сей раз не столь неприятном. – Николка! Панин! – окликнул Вячеслав довольно улыбающегося Торопыгу. – Давай-ка ты вместе с Филидором буди всю оставшуюся компанию вместе с их духовенством и запихивай всех кучей в одно место.

– Тоже в подвалы? – уточнил Торопыга.

– Да нет. Туда не надо бы. Все ж таки начальство, – протянул насмешливо воевода. – А еще что-нибудь имеется на примете?

– Тогда можно в саккеларий, где казна должна была храниться, – предложил Николка.

– А что, там уже ничего нет? – удивился Вячеслав. – Вроде на наших ребят непохоже.

– Так там почти ничего и не было, – пояснил Торопыга. – В одной только светлице небольшая кучка серебра прямо посередке лежит, да еще всякая всячина в углу навалена. Тарели гнутые, кувшины мятые да прочее, а остальные светелки и вовсе пусты.

– Вот тати! – почти восхищенно заметил Вячеслав и добавил с некоторым раздражением: – А ведь Иоанн не поверит, что мы себе ни одной монеты не прихватили. Ну и ладно, – он махнул рукой и откровенно зевнул. – Я передохну малость вместе с отцом Мефодием. Найдется тут местечко для нас с ним или как?

– Найдется, – беззаботно улыбнулся Торопыга. – Сейчас мои вои вас отведут.

– Вот и славно, – кивнул воевода. – К полудню вели им меня разбудить – раньше ни к чему, а сам отправляйся прямо сейчас к Иоанну Дуке. Поспишь в ладье. Передашь ему, чтобы он…

Инструктаж Торопыги длился недолго, основное ему должен был передать Изибор Березовый меч, который оставался при пяти сотнях, назначенных в помощь Ватацису.

– Все понял? – строго спросил Вячеслав, закончив говорить.

– Передам, – твердо заверил Николка. – Как ты сказал, все слово в слово скажу.

– Ну, удачи, – напутственно хлопнул его по плечу воевода и побрел отдыхать, продолжая покачивать головой и не переставая удивляться тому, что первая часть задачи, которая казалась им с Константином наиболее сложной в исполнении, то есть захват самого города и изгнание оттуда западных рыцарей, прошла настолько легко и просто.

«Интересно, а вещий Олег, после того как он на царьградские ворота щит свой присобачил, тоже спать завалился или как?» – лениво размышлял Вячеслав, бредя следом за спецназовцем к своей постели.

Он тогда еще и думать не думал, что вторая часть, простая и легкая, по сути – обычная формальность, таковой на деле как раз не будет. Не знал воевода и того, что только чудо поможет им с митрополитом остаться в живых, что… Словом, он еще ничегошеньки не знал, а потому сон его в это весеннее утро был по-детски сладким и безмятежным.

Но гонец – венецианец Лючано, прибывший в стан крестоносцев, всех этих подробностей ведать не ведал, разбуженный поутру громкими воплями константинопольской черни, в упоении ревевшей «Ника!» да еще «Бей!». Как ему удалось ускользнуть от десятка бродяг, вломившихся в дом, он не сумел бы объяснить при всем желании.

Скорее всего, его спасло то, что впопыхах он не успел прихватить ничего из оружия, а смуглое лицо с чернявыми волосами, типичное для обычного венецианца, помогло этому человеку смешаться с толпой, ничем не выделяясь среди уличной голытьбы.

Таких счастливчиков, как этот Лючано, оказалось не столь уж много, и все они, переправившись через Золотой Рог, вскоре собрались в северном предместье Константинополя Галате – оплоте венецианцев, готовясь отбиваться от неведомых врагов и, если придется, дорого заставить заплатить за свою жизнь.

Лючано и еще трех человек из числа очевидцев было решено немедленно отправить к войску императора Роберта, чтобы предупредить его о случившемся и объединенными силами попробовать сразу же отбить город. Прибыли они в лагерь крестоносцев без помех.

Выслушав гонцов, руководство войска после недолгого совещания, в котором сам император Роберт практически не принимал участия, пришло к выводу, что наиболее разумно предложение самого старейшего и опытного в военном деле Гуго Шампаньского, который настаивал на немедленном возвращении. К нему присоединился и молодой, но уже искушенный в военном деле, к тому же весьма именитый Рожер Прованский – внук самого короля Арагона Альфонса П.

Однако едва они стали собираться в обратный путь, решив временно оставить Никомедию и прочие владения в Малой Азии на произвол судьбы, как на них налетели катафрактарии Иоанна Ватациса, воодушевленные вестью об освобождении Константинополя.

Торопыга прибыл на сутки раньше Лючано, но встретился с Иоанном тайно. Поначалу Ватацис хотел было немедленно сообщить радостную весть своим воинам, но Николке, невзирая на молодость, удалось удержать Дуку, ссылаясь на воеводу Вячеслава.

Словом, весь следующий день зять императора Феодора нетерпеливо ожидал, когда крестоносцы получат печальные новости, согласившись с гонцом, что воин, расстроенный грустными вестями, наполовину, если не больше, теряет силу, а потому торопиться с атакой ни к чему.

Тем временем Николка отрядил в разведку всех своих пятерых спецназовцев, прибывших вместе с ним, которые не только заметили прибытие гонца из Константинополя, но и сразу определили, что в лагере крестоносцев начались спешные сборы в обратный путь.

Едва Иоанн получил долгожданную весть, развязывавшую ему руки, как немедленно сообщил о взятии Константинополя всему своему войску. Именно потому атака ликующей армии никейской империи, на четверть усиленной русскими дружинниками, нанесшими разящий удар с левого фланга, оказалась неотразимой.

Собирающийся отступать воин, будь он хоть трижды неустрашимым рыцарем, не имеет воли к победе. Не до нее. Отбиться бы да самому уцелеть. Вот почему отступление в большинстве случаев очень быстро переходит в панику. А если толком неизвестно, куда именно отступать, то тут уж об организованном сопротивлении говорить и вовсе не приходится.

До Боспора добралась едва ли десятая часть тех, кто всего несколько дней назад горделиво выступил в поход под знаменами юного императора Роберта. Это не были самые отважные воины. Об измученных всадниках, которых угрюмые венецианские гребцы везли в Галату, можно было твердо сказать только одно – у них оказались самые резвые и выносливые кони.

У Гуго Шампаньского и Рожера Прованского лошади были не хуже, но рыцари, верные своей вассальной присяге, полегли в первый же день, прикрывая с небольшими отрядами отступление своего сюзерена.

Впрочем, их героизм оказался напрасным. Когда до Боспора было подать рукой, белый конь императора на всем скаку споткнулся, угодив передней левой ногой в небольшую малоприметную ямку. Роберт слыл неплохим наездником, но это был не его день. Перелетев через конскую голову, он сломал ногу и, будучи не в силах увернуться, мог только в горестном оцепенении наблюдать, как летит прямо на него, стремительно увеличиваясь в своих размерах, огромное конское копыто, зловеще поблескивая тяжелой железной подковой.

– Да нет, – повторил воевода уже более уверенно. – В ту ночь как раз особых приключений и не было. Все прошло без сучка и задоринки. Прямо как по маслу. Задоринки потом пошли. Вместе с сучками.

Глава 2

Первый меч империи

– Ты имеешь в виду ожидание? – уточнил Константин. – Или то, как вы с Иоанном нагнали на всех ужасу? – Он весело улыбнулся.

– Да какой там ужас, – досадливо отмахнулся Вячеслав. – Хотя и впрямь было что вспомнить. – Он тоже, в свою очередь, улыбнулся. – А как иначе я мог выполнить твой заказ? Тут не то что в эти, как их там?..

– Логофеты^[25], – подсказал Константин.

– Во-во, в они самые подашься. К тому же ему там и впрямь несладко пришлось, а мы все равно без дела сидели.

Подробности гибели бывшего императора бывшей Латинской империи Вячеслав узнал через несколько дней из доклада того же Торопыги, но отнесся довольно-таки равнодушно и к смерти Роберта, и к окончательному разгрому крестоносного войска тоже. А вот весть о том, что Иоанн немедленно послал в Никею гонцов и, отпуская Николку, заверил его в том, что через неделю, самое долгое – полторы, патриарх Герман прибудет, была как бальзам на раны.

Владыка Константинопольской епархии прибыл только через двадцать два дня и привез весточку о том, что божественный властитель величайшей империи мира, вся территория которой умещалась в одном Муромском княжестве, император Феодор Ласкарис скончался. Вячеслав так и не понял, плоха или хороша эта новость для него самого и для его людей.

Но она в его глазах тут же померкла, потому что почти одновременно с нею он получил и ворох вестей из Руси. Рязанский купец, прибывший в Константинополь, сообщал, что в Киеве появился половецкий хан Котян с просьбой заступиться за него перед страшным племенем, прибывшим неведомо откуда и дочиста разграбившим его кочевки и даже зимнее стойбище в Шарукани.

То есть получалось, что вся подготовка пошла псу под хвост, потому что случилось то, о чем он, Вячеслав, так настойчиво предупреждал Константина. Теперь же оказывалось, что, когда пришел час самых решительных испытаний, они – за исключением добросовестного Миньки – оказались неведомо где. Кто штурмует какую-то дрянную Ригу, будто этот хлипкий грязный городишко нельзя было взять на следующий год, а кто и вовсе уплыл аж в Царьград.

И ведь новости-то на этом не кончались. Оказывается, стоило ему оставить Константина всего на недельку без присмотра, как он тут же ухитрился получить чуть ли не смертельную рану в грудь, и что теперь делать – вовсе непонятно.

Именно поэтому Вячеслав, охваченный тяжкими думами, сквозь пальцы посмотрел на униженную просьбу константинопольского патриарха Германа о том, чтобы дозволить Иоанну Ватацису прибыть в Константинополь для участия в торжественной церемонии захоронения императора Феодора еще до церемонии возведения отца Мефодия в сан патриарха всея Руси.

Слова Константина о том, что императора Византийской империи должны встречать у Золотых ворот два патриарха – Герман II и Мефодий I, напрочь выскочили у него из головы.

У Германа же на уме было совсем иное, и эта оттяжка времени стала первым, но далеко не последним звеном в его хитроумном замысле, суть которого заключалась в том, чтобы поставить в Киеве обычного митрополита, и, желательно, не столь близкого к Константину, как Мефодий. Уж больно тот склонен во всем, буквально во всем, оправдывать своего князя.

Не следует думать, что Герман был столь злокозненным человеком. Поначалу, когда он еще занимал пост хартофилакса^[26], он был искренне убежден в том, что уния, заключенная с римским престолом в обмен на поддержку и помощь латинян, окажется благом для империи.

Будущий патриарх не был слепцом и прекрасно видел, что никейским императорам – ни ушедшему из жизни Феодору, ни молодому энергичному Иоанну – навряд ли удастся вернуть себе Константинополь. Иными словами, он был сторонником унии поневоле, так как не видел иной возможности овладеть бывшей столицей Византийской империи.

Теперь же, после того как русичи сотворили почти невозможное, надобность в этом противоестественном союзе отпала, и он стал яростным и вполне искренним противником какого-либо объединения.

А между тем константинопольские купцы, прибывшие из Киева, доносили, что рязанский князь теперь находится в порубе, и заключили его туда князья не из черной зависти, хотя и она, вне всякого сомнения, сыграла свою роль. Тем не менее главное, что ему вменяли в вину, – это тайное сношение с римским папой.

И судя по тому, что в качестве вещественного доказательства были предъявлены некие грамотки, обвинение не являлось огульным. Получалось, что какие-то переговоры между Константином и Гонорием III действительно велись.

Тем более что нынешний владыка всех западных христиан по своему характеру был вполне способен пойти на такие жертвы, как изгнание из Прибалтики рижского епископа вместе с немецкими рыцарями-крестоносцами, а заодно и с датчанами. Пойти для того, чтобы позже наложить свою тяжелую длань на такую великую необъятную страну, как Русь.

Не случайно сам Гонорий на протяжении всех долгих лет был не просто ближайшим сотрудником Иннокентия III, но и держал в своей цепкой руке все доходы папского престола. Да что там, достаточно только прочитать его «Книгу влияния Римской церкви», и любому сразу станет понятно, что нынешний римский папа не просто отменно разбирается в экономике и финансах – он в них дока, каких мало. К тому же самому Герману, в отличие от самозванца, дерзновенно называющего себя наместником Иисуса^[27], соблазнить русича было совершенно нечем. Единственное, что могло сейчас представлять для рязанца интерес, – это корона, но о ней и заикаться-то не след. Будущий император Иоанн III Дука Ватацис никогда не пойдет на то, чтобы увенчать чело русского князя царской диадемой.

Так что теперь поневоле приходилось задумываться не только над тем, куда повернет Константин свои войска, если вдруг решится окончательно перейти в веру латинян. Тут следовало поразмыслить и над поиском такого человека из числа священнослужителей, чтобы он сумел возглавить сопротивление кощунственным замыслам великого князя.

И человек этот, что весьма важно, ни в коем случае не должен быть патриархом, а лишь митрополитом, то есть лицом, подчиняющимся духовному владыке Константинополя. Вдобавок к этому он также не должен был быть близок к Константину. То есть Мефодий не подходил ни в коей мере. Как ни крути, а его не то что в патриархи ставить, а и митрополитом нельзя утверждать, тем более что вопрос с еретическими книгами, которые он якобы приобретал для своего князя, остается открытым.

Это ведь как надо любить человека, чтобы приобретать такие кощунственные труды, которые сами по себе есть весомое доказательство того, что рязанский князь не больно-то силен в вере и запросто может отшатнуться от православия, если почувствует ощутимую выгоду от того, что станет католиком.

Да и вообще, с самой первой встречи с Мефодием, прибывшим в Никею на поставление в сан епископа Рязанского и Муромского, глухая волна неприязни, поднявшаяся в душе Германа при виде этого русича, так в нем и не утихла. Его раздражало в этом человеке все – готовность выслушать и попытаться понять всех и каждого, его доброта, его любовь к родине, не говоря уж о любви к людям и вообще ко всякой живой твари.

Взять, например, того щенка, которого русич невесть где подобрал и любовно за ним ухаживал. Ну что это за блажь – священнослужитель, собирающийся в ближайшем будущем стать не только митрополитом, но и патриархом, идет в церковь, а у его правой ноги мерно вышагивает эдакая здоровенная псина!

Правда, псина серовато-коричневого цвета была достаточно умной и не заходила даже за церковную ограду, не говоря уж о том, чтобы податься на богослужение в храм. Вместо этого Упрямец, целиком оправдывая свое прозвище, ложился в густой траве близ калитки и терпеливо ждал появления хозяина.

Да и облаивать кого-либо он тоже не любил, предпочитая помалкивать. Лишь когда осмелевшие дети позволяли себе чрезмерную, на его взгляд, вольность в обращении с ним, Упрямец издавал низкий глухой рык и слегка оскаливал зубы. Как правило, этого хватало. Словом, пес вел себя в высшей степени тактично.

Тем не менее Герман терпеть его не мог. То ли он перенес на него часть своей патологической нелюбви к его хозяину, то ли сказывалась его паническая боязнь собак вообще, даже самых мелких, берущая начало в далеком детстве. Тогда его, совсем еще сопливого мальчишку, во дворе одного из богатых константинопольских вельмож окружила целая свора.

Поначалу они только гавкали, но потом, осмелев, стали смыкать кольцо, а затем самая наглая тварь вцепилась ему острыми зубами в голую икру. За ней вторая, третья… А сам вельможа, наблюдая эту картину со своего высокого крыльца, только заливисто хохотал, наслаждаясь мучениями босоногого мальчика.

Герман помнил все так ярко, будто это произошло с ним накануне. Позже, когда он уже достиг чина хартофилакса, с вельможей удалось поквитаться. Совершенно случайно выяснилось, что и он сам, и его сын – злокозненные тайные еретики. Но картина из детства даже после свершившейся мести ничуть не потускнела.

И теперь, оттягивая время, он надеялся, что придет час, когда изменчивая чернь поднимет мятеж, на этот раз против своих освободителей, и в связи с возникновением угрозы для жизни русичей придется немедленно отправить их обратно к себе. Тогда вопрос с патриаршеством на Руси можно будет, не отвергая его, отложить на столь длительное время, чтобы он при Германе больше не поднимался.

А еще лучше было бы, чтобы они отплыли сами. Особенно воевода, который не больно-то силен в православной вере. С этой целью, притворившись искренне озабоченным положением дел на Руси, Герман выдавал Вячеславу на-гора все самые свежие новости из родных мест.

Разумеется, при этом предполагалось выбирать только скверные, но особого труда это не составляло – хороших и впрямь не приходило. Все сообщения были в той или иной степени неприятны, а некоторые просто побуждали Вячеслава немедленно садиться в ладью и срочно отчаливать, держа курс на север. Однако русский воевода, может быть, и стремился всей душой туда, к северным берегам Понта Эвксинского, но все равно продолжал оставаться в Константинополе.

Что только не делал Герман, пытаясь подтолкнуть Вячеслава к отъезду. Он так красочно описывал страдания князя Константина, заключенного в тесное и душное узилище, что чуть сам не прослезился. Кроме этого, он заявил воеводе о том, что возвести Мефодия возможно только при наличии как минимум еще одного – помимо самого Германа – патриарха, а это долгая история.

– Дело в том, что дороги в наше время чрезвычайно опасны, так что привезти патриарха Алексадрийского весьма затруднительно. Вы же слышали, какие ожесточенные войны ведут сейчас крестоносцы с египетским султаном. Разумеется, за ним уже послан корабль, но когда судно вернется, да и вернется ли вообще, – неизвестно. К тому же может статься, что на его борту патриарха Николая I все равно не будет. Навряд ли он согласится оставить свою паству в такое тревожное для нее время. Повелеть же ему у меня прав нет.

– А как насчет патриархов Иерусалимского или Антиохийского? – проявил осведомленность русич.

– Увы, – развел руками Герман. – Беда в том, что ни в Антиохии, после смерти Дорофея, ни в Иерусалиме, после того как скончался Евфимий II, патриархов нет вовсе. Их еще надобно избрать, а это дело в самом лучшем случае продлится несколько месяцев, – разливался он соловьем. – Твои храбрые воины смогут не один, а даже два раза добраться до Руси и вернуться обратно, и все равно они поспеют в Константинополь раньше, чем эти выборы состоятся.

– А почему так долго? – простодушно удивился Вячеслав.

– Да разве это долго?! – всплеснул руками Герман. – Бывали времена, когда эти кафедры «вдовели» десятки лет. А кстати, – тут же менял он тему разговора. – Вы ничего нового не слышали о татарах? Говорят, это проклятое племя, которое было некогда заключено в подземную темницу самим вседержителем, по-прежнему гуляет на южных рубежах Руси. Неужто в отсутствие Константина среди русских князей не найдется ни одного, который сумел бы их сплотить? Что думает по этому поводу великий военный логофет и протоспафарий^[28] русичей?

– За логофета и протоспафария ничего не скажу, потому как не знаю, что они думают, а княжеский воевода Вячеслав очень хотел бы сейчас оказаться на Руси, чтобы собрать все войска, какие только можно, и дать бой, – хмуро, но искренне отвечал тот.

– Вы и впрямь считаете, что, оказавшись там, сумели бы одолеть это кару господню? – вновь вежливо спрашивал отец Герман.

– Если бы мы решили вопрос с патриаршеством отца Мефодия, то я бы вам доказал это на деле, – мрачно цедил сквозь зубы Вячеслав, кляня на все лады этого невысокого чернявого человека в скромной монашеской рясе.

Знай он, что патриарх не врет, – уехал бы немедленно, но Константин, перед тем как они расстались, четко проинструктировал друга, что верить этому святому отцу нельзя ни на грош. Выполнять то, что обещал Иоанн Ватацис, ему совершенно невыгодно, а потому он будет всячески юлить и оттягивать время. К тому же воевода дал Константину слово, что ни за что не оставит отца Мефодия один на один с Германом – все может произойти. В последнем Вячеслав особенно ясно уверился именно сейчас. Ох, неспроста патриарх так старательно разжигал в нем страсть к отъезду.

Между тем траур закончился, и тело покойного императора, щедро набальзамированное и умащенное благовониями, давно с почестями поместили в церкви Христа Пантократора, по соседству со знаменитыми императорами прошлых лет – Константином Великим, Юлианом, Феодосием, Аркадием и другими.

Правда, все они возлежали в каменных саркофагах из порфира, а последнее пристанище Феодора было изготовлено из дерева, но купцам уже сделали заказ на большую порфирную глыбу, и можно было надеяться, что не пройдет и года, как он станет таким же равноправным членом в этой молчаливой компании великих мертвецов.

В храме Святой Софии пышно отслужили не только весенний Николин день, но и рождество Иоанна Предтечи^[29]. Тем временем над Константинополем продолжали медленно сгущаться черные грозовые тучи. Братьям покойного императора, севастократорам^[30] Алексею и Исааку^[31] было весьма не по душе воцарение зятя императора. Тем более что сейчас пришло самое подходящее время для его смещения, поскольку Ватацис официально еще не короновался, так что их действия, следуя строгой букве закона, даже нельзя будет назвать мятежом, пока в Константинополе есть правитель, но нет императора. Да и правит-то он лишь благодаря острым мечам чужаков-скифов.

Действительно, рассуждали они между собой, никогда гордая столица Византии не преклонит колен перед варварами. Более того, дело казалось им настолько выигрышным, а успех столь очевидным, что они, одолев в мыслях своего наглого зятя, с подозрением стали поглядывать и друг на друга. Не попытается ли любезный братец прибрать всю власть в свои руки?

Какое-то время у них ушло на поиск союзников и сбор войска. К концу мая Иоанн Ватацис получил первое известие о том, что армия числом не менее двадцати тысяч идет на него со стороны Адрианополя. В основном это были отряды эпирского деспота Феодора, незаконнорожденного сына Константина Ангела, брата императора Византии Исаака.

За последние семь лет Феодор успел истребить армию Пьера де Куртнэ, отца императора Роберта, завоевал всю Фессалию и Македонию, а также Адрианополь и Фракию вплоть до самого Черного моря. Более того, всего за полгода до взятия русичами Константинополя он захватил Фессалоники^[32], второй по значимости город империи, и тут же решил возложить на свою голову корону императора Византии.

Солунский митрополит уклонился от этого, не желая нарушать прав Константинопольского патриарха, венчавшего на царство Феодора I Ласкариса. Однако автокефальный^[33] архиепископ города Охриды и «всей Болгарии» Димитрий Хоматин, ничем не связанный с патриархом, рассудив, что из Фессалоник гораздо ближе до Константинополя, чем из Никеи, торжественно короновал его.

Теперь, когда желанная цель казалась совсем близка, Феодор, уже облекшийся в порфиру и красные башмаки – символы императорской власти, не собирался отдавать трон Иоанну Ватацису. Уверенный в том, что корона его, он охотно откликнулся на просьбы братьев покойного Ласкаря, которым тоже не думал уступать, и двинул войска на Константинополь. По пути он даже свои хрисовулы^[34] подписывал не иначе как полным титулом византийского государя: «Феодор во Христе Боге басилевс и автократор ромеев, Дука».

Положение усугублялось еще и тем, что не смирились ни венецианцы, ни остальные латиняне. У императора Роберта в Константинополе оставался малолетний брат Балдуин. Ватацис не был ни злым, ни кровожадным, и потому он, прислушавшись к уговорам Марии, вдовы императора Феодора, которая доводилась Балдуину и Роберту родной сестрой, отпустил ребенка. Не прошло и месяца, как мальчика сделали своим живым знаменем крестоносцы, изгнанные из Константинополя, к которым добавились остатки венецианцев, выбитых из Галаты.

Почти тут же к ним примкнули многочисленные властители венецианских владений, расположенных в Греции. С острова Лемноса прибыл Новигайози, из Кефолонии и Занте явились братья Орсини, а с Наксоса – герцог Архипелага или Двенадцати островов (Додеканес) Марко Санудо.

Кроме них прибыли и отряды из центральной Эллады. Владельцы четырех крупных бароний, расположенных между Фермопилами и Коринфским перешейком, носившие титулы grandsire, справедливо рассудив, что если Дука укрепится в Константинополе, то им тоже несдобровать, выделили каждый кто сколько мог.

Две сотни рыцарей Будоницы возглавляли представители рода Паллавичини, сотню из Сулу привели Строманкуры, а впереди двухсот воинов Эвбеи белогривые кони несли горделивых рыцарей из знатной венецианской фамилии Карчери.

Спустя еще пару недель к ним присоединился глава четвертой баронии – Оттон Ларошский. Властвуя в Афинах и Фивах, он совсем уж было засобирался во Францию, стосковавшись по милому замку во Франш-Конте, но тут решил тряхнуть стариной, выступив против обнаглевших схизматиков.

Причем в Галлиполи, где собрались все эти разрозненные остатки некогда мощной Латинской империи, Оттон прибыл не один. По пути в его войско влился отряд властителя Ахейского княжества Готфрида II Виллардуэна. Учитывая, что последний предусмотрительно прихватил с собой архиепископа-примаса из Патраса и трех из шести епископов, на детское чело срочно возложили императорскую корону.

Жаль только, что новоявленный Балдуин II вел себя не совсем достойно, несколько раз во время торжественной церемонии начинал хныкать, а однажды от неимоверной духоты даже лишился чувств. Все это несколько портило праздник, однако с грехом пополам коронацию все же удалось довести до конца.

Заминка состояла в отсутствии достойного вождя, который должен был бы объединить все разрозненные отряды крестоносцев в единую и могучую силу, поскольку живое знамя – это хорошо, но для победы, помимо идеи, нужен военачальник.

После недолгих колебаний почти все рыцари сошлись на кандидатуре старого, но еще полного сил и весьма энергичного Иоанна Бриенского, который тринадцать лет назад, в возрасте шестидесяти лет, смело повел под венец принцессу Марию, дочь Конрада Монферратского, бывшего Иерусалимским королем. Благодаря этому браку он унаследовал и корону своего покойного тестя.

Правда, сам Иерусалим, да и все королевство еще предстояло завоевать, поскольку к тому времени в руках рыцарей оставалась лишь Финикия со своими приморскими городами, в один из которых – Сен-Жан-д'Акр – и была перенесена столица.

Однако взять Иерусалим крестоносцам не удалось ни в 1210 году, ни через четыре года, когда на помощь им прибыли свежие силы, ведомые венгерским королем Андреем II, герцогом Леопольдом Австрийским^[35], Оттоном Меранским^[36] и графом Вильгельмом Голландским^[37].

Три неудачных похода в Сирию – к Тивериаде, к Фавору и к Бофору – настолько истощили силы новых защитников гроба господня, что венгерский король охладел к этому безнадежному делу и, несмотря на отлучение от церкви Иерусалимским патриархом^[38], оставил Палестину и возвратился в Европу.

Не удалось это сделать и через семь лет. Войско крестоносцев, вместо того чтобы двинуться на святой город, по рекомендации сирийских христиан предпочло заняться осадой Дамиетты, – большого торгового центра, расположенного на восточном берегу одного из рукавов Нила.

Три кольца крепких крепостных стен затянули осаду надолго, и у Иоанна Бриенского вновь появился шанс стать подлинным королем, поскольку старый и вечно хворающий египетский султан ал-Малик ал-Адил I Сайф ад-дин^[39] предложил компромиссный вариант. Пусть крестоносцы снимут осаду города, а он возвращает им все Иерусалимское королевство вместе с животворящим крестом господним и прочими христианскими святынями, которые в глазах султана все равно не имели никакой ценности.

Иоанн, да и многие рыцари от такого соблазна начали колебаться, но кардинал Пелагий^[40], бывший папским легатом при войске крестоносцев и величавший себя чуть ли не главнокомандующим, наотрез отказался.

Кто надоумил сирийских христиан посоветовать в первую очередь заняться захватом Дамиетты, осталось невыясненным, равно как и подлинная причина решительного отказа Пелагия от выгодного, хотя и компромиссного решения. Однако, учитывая, что сразу после взятия города в нем тут же утвердились венецианцы, сделав из Дамиетты центр своей торговли с Египтом, догадаться об этом несложно.

Этой весной, почти одновременно с прибытием русских дружин, в Малой Азии высадилась еще одна армия немецких крестоносцев, очередной поход которых был намечен на июль. То есть, избирая Иоанна верховным вождем, рыцари приобретали весьма мощных союзников.

Им было что предложить королю Иерусалимскому, который мог запросто стать если и не императором Латинской империи, то уж, во всяком случае, ее регентом. Для этого достаточно только обвенчать сопляка Балдуина с маленькой дочкой Иоанна Иолантой, тогда ее тесть автоматически получит все законные и неоспоримые права.

С такими заманчивыми, если не сказать больше, предложениями послы венецианцев и рыцарей-крестоносцев и отплыли в Малую Азию.

Все это не могло не тревожить Ватациса, не забывавшего и про свой непрочный азиатский тыл, который он был вынужден в эти грозовые дни оголить чуть ли не полностью. Там, за его спиной, оставались полчища Иконийского султаната^[41]. Государство воинственных турок-сельджуков к этому времени одной ногой твердо стояло в Средиземном море, удерживая за собой Анталью^[42], а другой – в Черном, владея Синопом.

Иоанн, чувствуя, что его патриарх гнет куда-то не в ту сторону, был по отношению к русичам чрезвычайно заботлив и внимателен, однако вмешиваться в церковные дела не собирался. Во всяком случае – пока. Ему было просто не до того.

К тому же он справедливо рассуждал, что все эти заминки объективно играют на руку ему самому, поскольку очень рассчитывал на русские дружины, которые не уедут отсюда, пока Мефодий не станет патриархом. И не только на них.

Где-то в глубине души он лелеял надежду на то, что удастся оставить у себя Вячеслава, который имел в глазах Ватациса массу плюсов и ни одного минуса, в том числе самого главного – этот человек, приобретя могущество, никогда не попытается узурпировать трон, ибо не связан ни с одной из знатных фамилий, а подкупить его… Попытаться, конечно, можно, но сам Иоанн никогда бы на такое не отважился. Неплохо разбираясь в людях, Ватацис голову дал бы на отсечение, что подобного рода попытка чревата существенным расстройством здоровья, если вообще совместима с жизнью.

Что же касается воинских талантов русского воеводы, то лишь одно ночное взятие Константинополя, да еще с такими ничтожными потерями, говорило само за себя. Но воевода русичей – человек, а не бог и даже не один из его архангелов, поэтому для начала было необходимо облегчить его задачу.

Вот почему сразу после взятия русичами Константинополя Иоанн III, так официально и не увенчав свою голову короной, поскольку честно держал взятое на себя обязательство дождаться, пока не будет посвящен в патриархи русский митрополит, спешно занялся дипломатической перепиской.

Прекрасно сознавая, что ему не выдержать войны на два фронта, не говоря уж про три, Ватацис поспешил обезопасить свой тыл, то есть договориться с иконийским султаном.

Через сутки после того, как посольство Иоанна III отбыло из Константинополя, направившись к Ала-ад-дин Кей-Кубаду I, от дворцовой пристани ночью, ориентируясь только по огням Фаросского маяка, было тайно отправлено еще одно. На сей раз корабли с лучшими дипломатами, известными императору еще по Никее, проследовали прямо на юг, к египетскому султану.

Задача облегчалась тем, что там сидел уже не старый и немощный ал-Адил I, а его преемник – ал-Камил I^[43]. Этот был энергичен и целеустремлен, хотя тоже склонялся к миру, пусть и ценой уступок.

Однако на всякий случай ал-Камил уже списался со своими родичами, благо что родоначальник династии, знаменитый Саладдин^[44], взявший власть в Египте, а потом распространивший ее на весь Ближний Восток, незадолго до смерти рассадил родню повсюду, от Дамаска до Йемена, где уселся его родной брат Туг-тегин. Более того, ал-Камил пошел даже на то, что полностью отказался от притязаний на Сирию, которой вместе с Египтом владел его предшественник, уступив ее ал-Муаззаму^[45].

К тому же он и сам не сидел сложа руки. Пока крестоносцы возились с Дамиеттой, он не только собирал войска, но и активизировал работы по возведению новой крепости, перекрывающей рыцарскому воинству путь по Нилу. Будущую крепость ал-Камил высокопарно окрестил Мансурой^[46] и возлагал на нее немалые надежды, которые еще больше разжигали в нем воинственные вожди мамлюков^[47], как бахридов, так и бурджидов^[48].

В рукаве главы византийского посольства, Никифора, внука знаменитого в эпоху Комнинов Феодора Продрома, был и дополнительный козырь – тайное слово к султану с предсказанием событий этого года, которые ему поведал воевода русичей Вячеслав. Предсказание заключалось в том, что не надо унижаться перед крестоносцами, в очередной раз предлагая им обмен Иерусалимского королевства на Дамиетту. Тем более что они на него все равно не согласятся.

Лучше поступить совершенно иначе, оскорбив Пелагия грубыми требованиями немедленного освобождения захваченного крестоносцами города. Тогда они непременно выступят в поход, чтобы осадить крепость Мансуру, и попадут в ловушку, оказавшись на острове во время разлива Нила. После этого султан сможет отрезать им все пути к отступлению и, в свою очередь, диктовать любые условия, но уже в обмен на сохранение их собственных жизней^[49]. А может и не сохранять – как захочет.

Иоанн никогда не решился бы на такое, поскольку достаточно ясно представлял себе, в каком положении он окажется, если предсказание не исполнится. Но все дело в том, что оно было вторым.

А первое, которое уже сбылось, прозвучало из уст русича еще в самые первые дни, когда Вячеслав, осведомившись, чем так озабочен император, и узнав, что супруга Ватациса давно на сносях и должна вот-вот родить, весело хлопнул его по плечу и посоветовал:

– Не бери в голову. Бояться нечего. О том на Руси моему князю и его предсказателю было давно известно. Мальчик у тебя родится.

Дука от таких слов вздрогнул и почему-то сразу поверил. Хотелось верить. Ведь до того Ирина радовала его исключительно девочками, да и то слабенькими, которые на этом свете долго не задерживались.

Вот почему когда через неделю после предсказания русского воеводы прибыл гонец и известил императора о том, что у него родился наследник, Иоанн в первую очередь постарался встретиться с Вячеславом.

Поделившись с ним этой радостной новостью, он робко уточнил:

– А твой… э-э-э… предсказатель случаем не поведал тебе, сын и впрямь унаследует империю после моей смерти или…

Договаривать, а тем паче произносить слово «смерть», ему очень не хотелось.

– Понимаю, – серьезно кивнул воевода. – За его жизнь можешь не волноваться. Во всяком случае, если его окрестит наш митрополит, будучи в сане патриарха, то тебя он точно переживет, а вот надолго ли, тут уже сказать трудно. Разве что со временем…

И Дуке снова захотелось верить. Тем более что слова воеводы насчет рождения мальчика уже сбылись, так почему бы не сбыться и этим.

– Значит, крестить его должен ваш митрополит в сане патриарха, – задумчиво протянул Иоанн, но больше не сказал ни слова.

После всего этого предсказанию воеводы в отношении крестоносцев император поверил безоговорочно, к тому же ему больше ничего не оставалось. И после всего этого отпускать такого человека обратно на Русь, да еще в столь тревожное для империи время? Не-е-ет, Ватацис не самоубийца, чтобы, будучи тяжело больным, лишаться чудодейственного лекарства.

Да, конечно, предсказание было сделано не самим Вячеславом, который его только передал, и все же, и все же… К тому же Иоанн еще в Никее, после разговоров с отцом Мефодием, весьма и весьма пристально интересовался не только успехами князя Константина, но и подробностями того, как он их достиг. Сейчас эта предусмотрительность оказалась на руку.

Задумчиво глядя на воеводу, он знал, что перед ним стоит тот самый человек, который вместе с князем дважды разгромил полки Владимиро-Суздальской Руси, которая была не в пример многолюднее и сильнее Рязанского княжества, а затем нанес сокрушительное поражение соединенным войскам всех остальных русских земель.

Да что там говорить про Русь, когда он легко, почти играючи, сумел всего за пару месяцев скинуть в холодные воды Варяжского моря могучих крестоносцев и датчан.

Но для начала, справедливо рассудив, что ничто не может сблизить людей так, как совместные победы, он поставил себе целью взять его хотя бы на временную службу. Все равно русский воевода сидит здесь, в Константинополе и не уедет, пока не решится вопрос с патриаршеством.

Стремясь заручиться расположением Вячеслава, он то приглашал его на загородную прогулку, то организовывал на ипподроме гонки колесниц, то любезно предлагал себя в качестве гида, и весь день они объезжали Константинополь, а Иоанн увлекательно рассказывал о достопримечательностях великого города.

Помогало сближению и то, что Ватацис, в отличие от скользкого и увертливого патриарха Германа, сразу пришелся по душе воеводе. Когда во время очередной экскурсии Иоанн осторожно завел разговор о том, чтобы Вячеслав помог ему отбиться от врагов, бывший капитан внутренних войск долго не раздумывал, сразу заявив, что готов помочь будущему императору, правда при условии, что не позднее чем через месяц он увидит на голове отца Мефодия патриаршую митру.

– Значит, в битве я останусь без твоих воинов, – грустно усмехнулся Ватацис и пояснил: – Не далее как три дня назад я спрашивал владыку Германа о том, как идет подготовка к церковному собору, или как там оно называется, и знаешь, что он мне поведал? – И, не дожидаясь ответной реплики Вячеслава, Ватацис продолжил: – Не ранее чем через два месяца. Вот так вот.

– Ну хорошо, – смилостивился воевода. – А после того как отобьемся?

– Даю тебе слово, что я сделаю все возможное и невозможное, дабы в течение месяца после того, как все благополучно закончится, ваш Мефодий стал патриархом. Если же он им не станет, то в городе вовсе не останется патриархов. – Он сделал многозначительную паузу и на всякий случай уточнил: – Никаких.

– Но тогда ты должен доверить мне всю свою военную власть, потому что принимать решения должен только один человек. Кого ему брать к себе в войско, с кем и где биться и прочее, – поставил непременное условие Вячеслав.

– Тебе, – подчеркнул Иоанн это слово, – я верю. Ты получишь столько власти, сколько тебе будет нужно. Надеюсь, ты оставишь меня при себе хотя бы в качестве советника? – улыбнулся он.

– Я пока не решил, – ответил в тон императору воевода. – Но мы еще не все обговорили. Дело в том, что в боях погибнут многие из моих людей, а я очень высоко ценю их, – задумчиво произнес Вячеслав и остановился в нерешительности, гадая, пришла ли пора попробовать осуществить то, о чем его просил Константин, или еще рано.

– Я заплачу золотом, – не понял его колебаний Иоанн. – Заплачу хорошо. Все равно без вас мне не выстоять, так что деньги мне будут ни к чему. По два золотых каждому из оставшихся в живых и по десять тебе за каждого убитого.

– Не мне, император, – отрицательно покачал головой воевода. – Я мзды не беру. Золото пойдет в пользу тех семей, которые останутся без своих кормильцев. Но этого мало.

– А что же еще? – удивился Ватацис. – Я бы охотно породнился с твоим князем и выдал за него свою сестру или дочь, но у меня нет дочерей, даже маленьких. Один только сын Феодор. А сестры мои для него староваты, да и замужем они, хотя… если князь Константин не побрезгует, то Марию – ей еще нет и сорока – можно развести. Думаю, что патриарх даст на это свое согласие.

– Это лишнее, – отмахнулся Вячеслав, вздохнул и заметил: – Хотя, конечно, было бы здорово привезти ему невесту из Константинополя.

Говоря это, воевода в первую очередь думал о том, что он лишается великолепного удовольствия поглядеть на лицо своего друга Кости, когда, встретив прибывших из Константинополя русичей, тот узнает, что вместе с ними прибыла и его невеста, которой не исполнилось и сорока лет – девочка совсем. Вячеслав представил, как широкая улыбка князя, возникшая при радостной встрече с друзьями, тут же превращается в страдальческое выражение, будто тот напился уксуса или еще какой дряни, и невольно улыбнулся.

– Жаль, конечно, отказываться, – искренне сказал он. – Но я таких дел не решаю.

– Тогда что тебе нужно? Скажи, и ты получишь требуемое, если я только в силах тебе это дать.

Вячеслав вздохнул, еще раз окинул взором окрестности Константинополя, хорошо просматривавшиеся с пятидесятиметровой высоты Мраморной башни, стоящей на стыке крепостных стен, защищавших город с суши, и той, что была обращена к водам Пропонтиды, и наконец решился.

– Мне нужен греческий огонь^[50], – произнес он тихо, но очень твердо.

Иоанн вздрогнул. Это уже была наглость. Но, с другой стороны, а что ему оставалось делать. Хотя поторговаться все равно стоило.

– А тебе известно, что на того, кто откроет его секрет чужеземцам, императором Константином Пагонатом^[51] наложено страшное проклятие, которое по повелению Багрянородного даже вырезано на престоле в храме? «Анафема из века в век», – произнес он мрачно. – Причем вне зависимости от того, кто он по роду и званию, будь даже патриарх или император. И сыну своему он в своих рассуждениях^[52] заповедал отвергать все просьбы и отвечать, что огонь этот был открыт ангелом императору Константину Равноапостольному для одних только христиан…

– А мы на Руси кто? – бесцеремонно перебил его воевода.

– И приготовлять его нельзя нигде, кроме императорского города, равно как нельзя передавать либо научать другую нацию, – невозмутимо закончил Иоанн.

– А ты сам во все это веришь – ну там проклятия и прочее? – осведомился Вячеслав.

– Были люди, которые не побоялись, – нехотя отозвался Ватацис. – Один умер всего через несколько мгновений после того, как передал свиток с описанием греческого огня врагу.

– А свиток? – лениво поинтересовался воевода.

– Он сгорел сразу же, как только его взяли в руки.

– А я не буду брать его у тебя, – внес легкую коррективу Вячеслав. – Ты просто положишь его передо мной, а потом заберешь обратно.

– Этим ничего не изменишь, – покачал головой Иоанн. – Можно обмануть человека, но не бога.

– Не думаю, что бог так кровожаден. И кстати, о твоем роде. Если ты передашь мне секрет греческого огня, то я обещаю сообщить тебе очень важную тайну, касающуюся твоего внука. Иначе твой род и впрямь пресечется, только не божьими руками, а людскими.

– Это… угроза? – мрачно осведомился Ватацис.

– Если бы я угрожал, то говорил бы о тебе или о твоем сыне Феодоре, – резонно возразил Вячеслав. – Речь же идет именно о твоем внуке. У князя Константина очень хорошие предсказатели будущего. От них он и узнал эту тайну, – пояснил Вячеслав.

– Не пойму. Если они заглянули в будущее, то это значит, что некое событие непременно произойдет. Тогда какой смысл в том, откроешь ты мне тайну или нет? Все равно свершится то, что они увидели, – пожал плечами Иоанн.

– Э-э, нет. Будущее, как утверждает этот прорицатель, делится на два вида. Есть то, что изменить нельзя, а есть и такое, которое изменить можно. Так вот, твое как раз из числа последних, – пояснил Вячеслав, старательно, слово в слово повторив фразу Константина.

– Верю, – коротко отозвался Ватацис. – Тебе я почему-то верю полностью, так же как и твоим друзьям-русичам. Плохо то, что когда вы уйдете, то в этом проклятом городе таких надежных людей уже не останется, – и он сокрушенно вздохнул, искоса посмотрев на Вячеслава.

– Хитришь, государь, а зря, – весело засмеялся воевода. – Я – человек простой, так что ты сразу говори, что от меня нужно. Как я понимаю, греческий огонь ты мне дашь, но взамен попросишь что-то еще. Что именно?

Иоанн не спеша взял красивый серебряный кубок, украшенный ажурной резьбой, который стоял перед ним, и задумчиво повертел его в руках.

– Хорошее у нас в Константинополе вино? – спросил он Вячеслава.

– Славное. Только немного приторное и еще смолой отдает, а так конечно, – согласился воевода, недоумевая по поводу такого неожиданного поворота в беседе.

– Легкий привкус свидетельствует о его долгой выдержке, – поучительно заметил Ватацис. – Если ты заметил, то дешевое вино, которое пьют твои воины, совсем иное, оно не имеет этого аромата.

«Зато от него тянет какой-то непонятной медицинской дрянью»^[53], – подумал Вячеслав, но вслух об этой мелочи говорить не стал.

Гораздо интереснее было, к чему ведет свою речь, начавшуюся так издалека, умный и лукавый Иоанн, а тот все так же неторопливо и задумчиво продолжал:

– Много хорошего могут делать наши люди. Куда ни глянь – хоть на башни, хоть на дворцы – всюду столкнешься с мастерством, которое еще не скоро превзойдут их потомки. А уж про храмы я и вовсе молчу. Других таких нет нигде. Одна Святая София чего стоит. И это правильно. У великих святынь, что в них находятся, должны быть достойные хранилища. Одна беда – чем больше их в храмах, тем меньше святости в людских душах. Гниль, грязь, подлость – этого сколько угодно, а вот благородства, чести, совести, верности слову год от года все меньше и меньше. Вот потому-то я тебе немного завидую. Твои люди тебя никогда не предадут и не бросят. Ни тебя, ни твоего князя.

– Может, потому, что знают – ни я, ни князь их тоже никогда не предадим и не бросим, – осторожно предположил Вячеслав. – А я слыхал, что не все византийские императоры этим отличались.

– Может, еще и поэтому, – не стал спорить Ватацис. – Но не только. Измельчал народ ромейский, ох как измельчал. И ты не думай, что я тебе льстил, отзываясь так высоко о тебе и твоих людях. Вот если бы близ меня постоянно находилось хотя бы несколько сотен русичей, насколько спокойнее мне было бы править. А уж если бы их число составляло пару тысяч, то я и вовсе был бы счастлив, – протянул он мечтательно.

«Ну и аппетит, – мысленно восхитился воевода. – Тебе бы в купцы – миллионером бы стал», а вслух ответил:

– Боюсь, государь, что ты не сможешь быть счастливым, поскольку пары тысяч русичей у тебя не будет. Но греческий огонь и впрямь дорогого стоит, так что для твоего спокойствия я, пожалуй, и впрямь оставлю здесь несколько сотен своих бойцов.

– Их будет семь или восемь? – сразу оживился Ватацис.

«Нет, парень, ты себе точно профессию неправильно выбрал. Я бы на твоем месте срочно поменял корону на бухгалтерские счеты, если они только здесь имеются».

– Все зависит от потерь, которые мои люди понесут в грядущих боях, – вздохнул Вячеслав. – Но думается, что как бы ни были они тяжелы, две-три сотни я всегда смогу выделить.

– Я слышал, что священным числом задолго до нашего времени чуть ли не у всех народов считалось семь, – сделал скидку Иоанн.

– А я слыхал, что у христиан самое святое – это божественная троица, – парировал воевода.

«Ты с кем торговаться удумал?! Да мне у самого Константина вдвое больше гривен выцыганить удается, чем он изначально на мои затеи планирует, а из него лишнее выжать потяжелее, чем из тебя греческий огонь», – мысленно улыбнулся он.

– Разные есть числа. Не менее священным считается число шесть, как количество дней, в течение которых на заре времен трудился наш господь, – вновь пошел на уступку Ватацис.

– Но и число зверя, указанное в библии, тоже из шестерок состоит, – не согласился Вячеслав. – А вот число четыре и впрямь свято. Именно столько евангелий написано о жизни Иисуса Христа.

– Да, действительно, – не стал спорить Иоанн. – Пожалуй, лучше всего будет пять. Тогда ты все равно сможешь гордо прибавить к нему слово «тысяча». Сам вслушайся, как это красиво. Полутысяча, – произнес он нараспев. – Даже шесть сотен звучит совсем не так. Более грубо, что ли. – И добавил после небольшой паузы: – Хотя и увесистее.

– Оставим грубоватые слова для купцов, – предложил Вячеслав. – Пусть лучше будет красота, а то ее и так мало в этом мире.

– Но это вне зависимости от того, сколько людей у тебя погибнет, – уточнил Ватацис.

– Не совсем так, – поправил его воевода. – В обратный путь со мной должны отправиться не меньше двух сотен при любом исходе.

– Но я надеюсь, что ты сбережешь намного больше, – уверенно заявил Иоанн.

– Я тоже, – согласился Вячеслав.

На этом их разговор и закончился. Каким образом подробности этой беседы донеслись до ушей Германа II, трудно сказать, да это и не столь важно. Гораздо важнее иное – именно это подтолкнуло константинопольского патриарха к мысли, что надо отправлять к праотцам сразу обоих русичей.

Герман не торопился. Неизвестно, как поведут себя дружинники, если их верховный воевода тяжко заболеет. Возьмут и уедут все полностью, оставив город в такие трудные дни. Нет уж. К тому же весьма желательно было бы, чтобы Вячеслав покинул город и принял «угощение» не в самом Константинополе. Отравление двоих людей в один и тот же день и после одной и той же трапезы – это слишком. Трудно сказать, как поступит в этом случае Иоанн Ватацис, который столь явно симпатизирует этому воеводе. Лучше, если смерть настигнет их в совершенно разных местах. Поэтому он выжидал.

Между тем Константинополь уже сел в осаду. Сел, несмотря на то что, как таковой, осады, по сути, еще не было. Никто не высадился пока под стенами города, но столица была уже полностью отрезана от моря кораблями крестоносцев и венецианцев. Да и по суше подвоз продовольствия почти прекратился. Армия эпирского конкурента Феодора еще не подошла вплотную к крепостным стенам, но была уже в сотне верст от столицы империи.

Пока говорить о том, что кто-то станет штурмовать город, было рано. Сто восемьдесят восемь башен, возвышающихся над Пропонтидой, отбивали охоту у любого смельчака. Еще сто десять грозно высились над крепостными стенами, обращенными к Золотому Рогу. Говорить о тройном кольце могучих сооружений, надежно защищавших город с суши, и вовсе не стоило. Овладеть Константинополем с боем было почти невозможно. Зато осаждающие вполне могли пригласить себе в помощь надежного союзника – голод.

Запасы продовольствия, конечно, имелись, но они рано или поздно заканчиваются, если их время от времени не пополнять. Хозяйственный Ватацис, приказав подсчитать все, что имелось, пришел к неутешительному выводу о том, что от силы через месяц жители города начнут голодать, а через полтора придется пустить под нож всех коней. Вначале тех, которых он, не торгуясь, скупил у иконийского султана, чтобы посадить на них хотя бы часть русичей, затем дойдет черед до отборных жеребцов его катафрактариев, и тогда…

Впрочем, что будет тогда, представлять совершенно не хотелось.

Своими опасениями он поделился с Вячеславом, на что тот твердо заявил:

– Лучшая защита – это нападение. Нужно выступать самим.

– В том-то и дело, что нельзя, – вздохнул Иоанн. – Если только мы уйдем, то как знать – будет ли нам куда вернуться. Крестоносцы и их союзники времени терять уж точно не будут. Едва они узнают, что город беззащитен, как… – договаривать не хотелось.

– Оставим тысячу моих людей. Остальными станут добровольцы из горожан. Зря, что ли, мы их учили?!

Иоанн недовольно скривился, но, наученный горьким опытом, промолчал. Хватит ему ходить в неправых.

Вопрос о том, что людей мало и с такими силами одновременную войну сразу с двумя могущественными армиями не выдержать, был впервые поднят Вячеславом месяц назад. Именно тогда воевода предложил Дуке вооружить горожан, чтобы развязать себе руки для маневра, если таковой понадобится, и иметь возможность без опасения за судьбу города выступить навстречу одному из врагов.

Тогда Иоанн высказал резкое возражение, поскольку, в отличие от русского воеводы, был абсолютно уверен в том, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Константинопольский плебс хорош, да и то в кавычках, лишь в дни смут и волнений.

Разношерстный, говорящий на многих языках и наречиях, он объединялся, становился дерзким, отважным и решительным, готовым собственной грудью снести различные преграды только в одном случае – когда шел против существующей власти. Вот тогда эти люди, полуголодные и полупьяные, были неукротимы в своем гневе и ярости.

В остальных же случаях плебс был совершенно иным. Не умным, а лицемерным, не осторожным, а трусливым, не смелым, а подлым. Однако спорить было ни к чему. Пусть русич сам все поймет, вплотную столкнувшись с возбудимой, вспыльчивой и совершенно неуправляемой толпой, которой хватало всего нескольких минут на то, чтобы перейти от озорных песенок к озлобленным выкрикам, а от них и к драке.

Как это ни странно, но кое-что у воеводы получалось. Толмачи, которыми он пользовался и которые по большей части были приданы ему Иоанном, потом подробно рассказали Ватацису, с чего начал Вячеслав.

Во-первых, русич изначально поступил не просто умно, но мудро, повелев объявить всем, что постоять за свой родной город и милую отчизну в те дни, когда ей грозит беда, не только долг и обязанность каждого жителя Константинополя, но еще великая честь и огромный почет, а потому в собираемое им ополчение попадет далеко не каждый.

Одно дело, когда тебя загоняют в строй палкой, и совсем другое – когда ты становишься в него сам, да и то могут еще не взять. И ведь действительно не брали. Было такое не раз и не два. Иных же, которые рассчитывали на море вина и какие-то дополнительные привилегии или позволяли себе простую недисциплинированность, изгоняли чуть позже, уже в ходе обучения. И все равно к концу двухнедельного курса молодого бойца, как выразился воевода, в строю осталось почти пять тысяч горожан.

Кроме того, Вячеслав затребовал от Ватациса свободу для рабов, изъявивших желание вступить в отдельный легион, к формированию которого он приступил в те же дни, что и к набору городского ополчения.

И здесь Иоанн тоже усомнился в успехе, о чем заявил вслух. Правда, и тут он проявил мудрость, не став спорить и настаивать. Пусть русский военачальник сам увидит, во что превращается человек, который, может, и был когда-то неплохим, но, послужив хозяину, либо продавался, как неугодный, на галеры, либо заслуживал господскую милость ценой бесконечных унижений, угодничества и умелых доносов.

К тому же больших рабовладельческих хозяйств в Константинополе практически не имелось. Рабы, многие из которых были военнопленными или невольниками, привезенными иноземными купцами, прислуживали в богатых домах, становились пастухами или работали в ремесленных мастерских.

И снова Ватацис промахнулся. За сладким словом «свобода» потянулись и стар и млад, особенно те, кто недавно оказался в этом унизительном положении. Чуть ли не половину из числа взятых в этот легион – почти три тысячи – составили гребцы.

Многие из них так и не смогли уйти из Галаты, выход из которой Вячеслав наглухо блокировал почти сразу, уже в первый день после ночного переворота, еще часть принадлежала богатым константинопольским купцам. Последние не роптали, подойдя к ситуации с пониманием и надеясь на то, что после изгнания ненавистных венецианцев сумеют легко и быстро компенсировать свои потери.

Более того, опасаясь, что Иоанн все-таки не сумеет удержать город теми силами, что у него были, купцы устроили своеобразную складчину и преподнесли Ватацису почти полторы тысячи своих собственных воинов, служивших у них в качестве охранников. Это было славное приобретение, которое Вячеслав, в отличие от Ватациса, оценил в должной мере.

Если у рабов, жаждущих получить свободу, за исключением, конечно же, бывших воинов, не имелось никаких боевых навыков, то купеческие охранники были не просто привычны к оружию. Они знали строй, умели его держать и давным-давно на собственном опыте прекрасно познали всю его важность. Когда на тебя летит обезумевшая толпа разбойников, алчущая легкой добычи, и их втрое, вчетверо, а то и впятеро больше, чем охранников каравана, то единственным спасением и возможностью хоть как-то уравнять шансы был именно тесный плотный строй – нога к ноге, плечо к плечу, щит к щиту. Иначе – смерть.

Благодаря тому, что удалось привлечь горожан, Вячеслав оставил в Константинополе только тысячу своих дружинников и строго-настрого наказал Любиму неотлучно сопровождать отца Мефодия, куда бы тот ни направлялся, вплоть до отхожего места.

Все остальные жарким летним днем выступили навстречу разношерстным полчищам Феодора, который после взятия Константинополя русскими тоже не терял времени даром. Его армия увеличилась наполовину и составляла уже тридцать пять тысяч человек.

Тягаться с ним представлялось делом затруднительным. Силы самого Иоанна были намного меньше. Правда, в коннице у него было почти равенство с противником – две тысячи катафрактариев да столько же русских дружинников. Зато в пехоте…

К пяти тысячам своих воинов Ватацис мысленно прибавлял только две русских, да еще полторы из числа воинов, которых дали купцы. Итого – восемь с половиной. Учитывать людей из рабского легиона он наотрез отказывался.

Место для будущего сражения Вячеслав избрал заранее, причем крайне неудобное для себя – голую равнину с пологими холмами впереди, откуда очень удобно набирать ход вражеской коннице. К тому же на такой открытой местности не мог не сказаться численный перевес войск властителя Эпира, Фракии, Македонии и всех северных греческих земель. И вновь Ватацис не возражал.

Правда, оставшись наедине с Вячеславом в своей палатке, он все-таки не удержался от того, чтобы не высказать скопившиеся сомнения. Нет, Иоанн, конечно, доверял этому русичу, но сейчас решалась судьба его собственной императорской короны.

– Феодор от нас на достаточно большом расстоянии, – осторожно намекнул Ватацис. – Мы вполне могли бы успеть занять те холмы, чтобы иметь гораздо лучшую позицию.

– Мои люди сказали, что там нет воды, – возразил воевода. – А здесь она есть. И травы для коней тут много. К тому же здесь нашим воинам есть где укрыться от солнца, а это тоже немаловажно.

Действительно, вода здесь имелась. Несколько жалких ручейков текли по этой выжженной земле, через которую за последние десятилетия столь часто катились враждующие армии, что даже самые терпеливые землепашцы бросили свои убогие хибарки и ушли куда глядят глаза.

Над полуразвалившимися остатками лачуг кое-где уцелели ветхие крыши, хотя и они были в изрядных прорехах. Судя по количеству обветшалых домиков, деревня, что была здесь расположена, когда-то процветала. Правда, было это давно. Очень давно.

Но при чем здесь эти несколько жалких ручейков и убогая защита от солнца, когда весь опыт ведения военных действий, включая великих римлян, говорил совершенно об обратном.

Ватацис вздохнул: «Боже, кому я доверил свое войско! Да какое значение имеет все то, что здесь есть, по сравнению с тем, чего здесь нет!»

Однако он еще раз, собрав все свое терпение, попытался переубедить русича:

– Помнится, я тебе говорил, что Феодор, каким бы человеком он ни был, тем не менее весьма начитан. Многие могут у него поучиться как у полководца и стратега. Он читал и «Жизнеописание Александра Македонского», и «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря, и «Начала» Марка Порция Катона-старшего, и Тита Ливия, и Плутарха, и множество других великих мужей. Поверь мне, воевода, это очень важно. Пусть тебе эти имена ничего не говорят, но в их книгах имеется почти все, что нужно знать полководцу для достижения победы.

– Эти имена мне кое-что говорят, – спокойно кивнул Вячеслав и произнес совершенно уж непонятное для Ватациса: – На это я и надеюсь. Помнится, ты говорил, что за время своего пребывания в Никее^[54] этот Феодор больше всего увлекался Ганнибалом?

– Да, это так, – несколько растерянно подтвердил Иоанн. – Но ради всех святых, ответь мне – при чем здесь Ганнибал?!

– А еще ты рассказывал мне, что он всегда считал битву при Каннах^[55] самой главной вершиной воинского мастерства Ганнибала, которая до сих пор никем не превзойдена, – невозмутимо продолжал воевода. – Значит, он непременно постарается повторить эту битву.

– Ну, это вряд ли. Ты же сам говорил – твои люди донесли о том, что в его войске всего пять тысяч всадников. У нас их не многим меньше.

– Так-то оно так, только он об этом не знает. Или ты думаешь, что я напрасно велел половине твоих катафрактариев вместе с моими конными дружинниками держаться на один переход сзади? Его люди видели наше войско и сосчитали его.

– И ты не смог остановить вражеских спекуляторов?!^[56] – ахнул Иоанн.

– А зачем? – спокойно пожал плечами воевода. – Пусть считают. Теперь он думает, что мы имеем всего восемь с половиной тысяч пеших и тысячу всадников. Вот и славно. При таком перевесе он непременно захочет не просто победить, но победить красиво, как Ганнибал.

– При Каннах, – растерянно дополнил Ватацис.

– Вот-вот. При них самых, – спокойно подтвердил Вячеслав.

– И что ты задумал?

– Переломать ноги нашим будущим трофеям, – последовал очередной ответ-загадка.

– Трофеи, это…

– Это их кони, – наконец-то снизошел до пояснения Вячеслав. – Помнится, под Коломной я как-то устроил такое одному князю. Что характерно, он остался очень недоволен. Поэтому мне и нужно много травы, дабы замаскировать рвы, которые мы выкопаем, чтобы обезопасить пешее войско от ударов с флангов. Смотри, государь, – он подобрал палку, валявшуюся возле костра, и принялся рисовать ею в пыли. – Вот наш центр. Здесь мы поставим моих арбалетчиков и тех людей, которых нам дали купцы. Они к строю привычны, так что мы постараемся сдержать основной напор войска неприятеля. У тебя две тысячи катафрактариев. Ты мне выделишь на фланги по две сотни в первые ряды, чтобы Феодор не заподозрил неладное.

– Если исходить из строгих канонов военной науки нашей империи, то на самом деле у меня их от силы три неполных тагмы^[57], – уныло сознался Ватацис. – Если точнее, то пять банд.

– Пять кого? – обалдело уставился на него Вячеслав.

– Банд, – повторил Ватацис. – Ну, если по-вашему, то сотен.

– Ничего не понимаю. Я своими глазами видел две тысячи всадников. Ты утверждаешь, что их у тебя пятьсот. А остальные где? – недоуменно уставился на него Вячеслав.

– Император Никифор Фока назвал бы их курсорами, дефензорами, антецессорами, плагиофилаками, гиперкерастами… – начал перечислять Иоанн.

– Стоп! – перебил его воевода. – У них копья, мечи и луки имеются?

– Луки не у всех, копья – в основном у катафрактариев, а мечи – разные, но имеются почти у всех.

– Чудесно. И все на конях.

– Разумеется.

– Значит, оставишь мне всех своих бандитов, то есть катафрактариев. Как я понял, у них всех тяжелое вооружение, так что лучше всего использовать их во встречном оборонительном бою. Остальных – этих, как там, курсоров, гимнастов и прочих дефективных вместе с моими полутора тысячами поведешь в глубокий охват. Тебе надо за два дня выйти им даже не во фланг, а в тыл. Ты заметил, что от холмов до места, где мы остановились, слишком большое расстояние?

Ватацис кивнул.

– Значит, Феодор не станет останавливаться на них, – продолжал Вячеслав. – Он поставит свой лагерь намного ближе, и ты сможешь выйти почти к холмам, только с той стороны.

– Неужели он не оставит на вершинах своих людей, чтобы никто не смог подкрасться к нему сзади?

– Только наблюдателей, – поправил его воевода. – Глупо держать отряды на открытой местности, которая спокойно просматривается на много верст вокруг. Но с тобой поедут мои люди, а они специально обучены незаметно и бесшумно снимать вражеские дозоры. Так что об этом можешь не беспокоиться. За те два или три дня, пока Феодор будет к нам подходить, мы успеем вырыть рвы а ты – выйти им в тыл. С учетом моей конницы у тебя будет целых три тысячи – этого должно хватить. К тому времени, когда начнется бой, мои люди уже снимут все дозоры, и ты сможешь незаметно приблизиться к холмам. Как только будут запущены три стрелы с черным дымом…

– Я со всей мощью ударю им в спину, – радостно подхватил Ватацис.

«Господи, какое счастье, что империю от этих варваров отделяет море. Иначе в Константинополе давным-давно хозяйничали бы русичи, – подумал он. – Этому воеводе хватило бы десятка тысяч, чтобы подмять под себя всю империю, и никакое чтение Цезаря ее бы не спасло».

– Подожди, а ты сможешь продержаться до этого времени? – спросил он.

– У тебя хорошие лучники? – в свою очередь осведомился Вячеслав.

Иоанн неопределенно пожал плечами.

– Понятно, – вздохнул воевода. – Ну что ж, за неимением горничной придется опять спать с кухаркой, – пробормотал он себе под нос совершенно непонятную для Ватациса фразу, но завершил ответ твердо: – Выстою. Кстати, колесницы советую оставить здесь, – деликатно порекомендовал он.

Вячеслав мог бы сказать и погрубее, но Иоанн так упорно цеплялся за эти архаизмы и ни в какую не хотел расставаться с ними, что воеводе пришлось махнуть рукой. К тому же их было всего ничего – штук пять. Наряды возничих и лучников полностью соответствовали древности этого рода войск.

Ватацис согласно кивнул, но пояснять, что они ему нужны только для того, чтобы осуществить триумфальный въезд через Золотые ворота Константинополя, если его войско победит, не стал. Хотя в том, что с таким полководцем победа будет непременно достигнута, он теперь уже мало сомневался.

Расчет Вячеслава оказался точным. После мощного залпа из полутысячи арбалетов полегла большая часть первой линии диких пастухов Этолии и Фракии. После второго потери стали еще весомее, причем не только среди них, но и во второй линии, идущей – опять же по классическим канонам византийской военной науки – на расстоянии двадцати пяти метров от первой. Именно по второй линии ударил следующий, гораздо более убойный залп, который был выпущен почти в упор. А были еще четвертый и пятый.

Словом, лишь третья линия по телам своих убитых и умирающих товарищей сумела приблизиться к плотно сомкнутым щитам русских дружинников, но и тут их ждала неудача. Невзирая на всю ярость атакующих, строй не дрогнул, не порвался, а продолжал стоять могучей монолитной стеной, успешно отбиваясь от врага.

Если бы Феодор отдал приказ отступить после неудачной атаки, то у него еще оставались бы какие-то шансы. Нет, уже не на успех, но на то, чтобы спасти себя и часть войска. Но на это эпирский деспот как раз пойти не мог, прекрасно сознавая, что его разношерстное войско может посчитать этот сигнал знаком не к отступлению, а к бегству.

К тому же Феодор опрометчиво решил, что еще немного, и он все равно сумеет разорвать плотную цепь врагов. Тем более что она наполовину состояла не из ромеев, а из варваров, которые к строю не привычны и потому не смогут выдержать стремительного натиска его армии. А вот тогда-то сразу начнется классическое повторение Канн. Помогало так думать и то, что конница Ватациса вместе с его хвалеными катафрактариями уже уступала, поддаваясь и начиная понемногу отступать, а кое-где просто бежать, оголяя фланги пеших воинов, к которым метнулись эпирские всадники.

Но тут их победный путь перерезали рвы, выкопанные по бокам. Они не были столь уж непреодолимым препятствием для атакующих, но порядком смешали расчеты Феодора, тем более что всадники влетали в них на полном ходу. Из-за высокой травы издали увидеть их было практически невозможно.

Не особо широкие – от силы метра три – они оказались неодолимым препятствием для доброй четверти атакующих. К тому же через пару метров прорвавшихся ждал еще один ров, и не только он. Мощный залп в упор из двухсот пятидесяти арбалетов и почти пятисот луков снес с седел почти по три сотни всадников на каждом фланге. Словом, из пяти тысяч всадников у Феодора уцелело от силы три, многие из которых имели ранения.

В рядах атакующих возникло замешательство, и тут им в спину на полном ходу, как нож в масло, вошел клин объединенной трехтысячной конницы, ведомой самим Ватацисом. Первый удар пришелся на центр, по пешим, но паника, которая началась почти сразу, немедленно захлестнула всех, и через какой-то час битва была кончена. Разгром оказался полным. Самого Феодора и часть его приближенных сановников удалось захватить в плен.

Пехотинцам повезло даже чуть больше, чем конникам. За такой ничтожной добычей никто из всадников не гонялся, а пешему от пешего убежать вполне по силам, особенно если беглеца подгоняет страх за собственную жизнь.

Ватациса встречали восторженно, ревя до хрипоты, выкрикивая его имя. Впрочем, часть своего лаврового венка Иоанн справедливо решил уделить воеводе русичей, так что и Вячеславу тоже досталась изрядная доля чествования.

Сам Ватацис первым от всей души выкрикнул:

– Слава великому логофету русичей!

– Славная была победа, – улыбнулся Константин.

– Зато потом… – вздохнул Вячеслав.

– А что потом? – удивился Константин. – Вроде бы ты мне ничего такого не рассказывал.

– А я об этом вообще никому не рассказывал, – усмехнулся Вячеслав. – На кресте поклялся, что пока жив кое-кто – я молчать буду. Теперь только могу себе позволить.

Глава 3

Торопыга и Упрямец

– Выходит, кое-кто умер, – сделал вывод Константин.

– Выходит так. Вообще-то, Торопыга намного лучше меня рассказал бы, что да как там дальше было. Да и патриарх наш тоже. А еще… Упрямец, – помедлив, добавил он.

– Но их здесь нет, – развел руками Константин. – Ни того, ни другого. Так что придется тебе самому.

– А что за Упрямец? – оживился Святослав. – Я о таком вое и не слыхивал.

– Собака это была. Обычная собака, – помрачнев, нехотя произнес Вячеслав, но тут же поправился: – Хотя нет, какая уж там обычная. Скорее наоборот. Ну ладно, слушайте. Только я сразу предупреждаю, что рассказчик из меня не ахти какой.

Так совпало, что обоз с провиантом и вином прибыл из Константинополя в тот же день. Поначалу легкое облачко пыли, показавшееся со стороны столицы через час после завершения битвы, вызвало у бдительных стражей небольшое беспокойство, но тревога оказалась ложной. Это патриарх Герман прислал победоносному войску свой небольшой дар вместе с благословением и пожеланием скорейшей победы. Но если пожелание несколько запоздало, то все остальное оказалось как нельзя кстати.

Возглавлял обоз отец Амвросий, ласково улыбающийся направо и налево. Вот только когда он поглядывал в сторону русского воеводы, то наблюдательный человек мог бы заметить, как на одно краткое мгновение, не больше, в глазах его появляется что-то недоброе. Но кто же в такой великий день будет приглядываться к монаху, особенно когда тот привез не благословение, а нечто гораздо более приятное, и теперь щедро угощает всех подряд?

Через час веселился и пил весь лагерь за исключением дозорных и еще одного человека, который не был на страже, но к вину так и не притронулся – были причины…

Что вино очень вкусное – Николка знал еще с детства. Точнее, с момента своего первого причастия в маленькой церквушке, стоящей в соседнем селе. Мать, невзирая на свою набожность, ходила туда не часто, только на великие праздники. С тех самых пор сам запах вина сливался у Николки в одно целое с нарядным сарафаном матери, сладковатым запахом ладана и празднично оживленными лицами сельчан.

Вот только священник никогда не предлагал Торопыге добавки, а что такое одна-единственная маленькая ложечка, пусть и для мальца? Да ничего. С тех самых пор одним из самых заветных желаний Николки было распробовать его как следует.

Подходящий для этого случай подвернулся после того, как он получил свою первую награду. И хотя сам он про себя полагал, что досталась она ему не совсем по праву, но не возвращать же ее обратно. «К тому же князю виднее, кого и за что награждать»,– успокаивал он себя.

А после награждения был пир, и не только в княжеском терему. Веселилась вся Рязань. Впрочем, Николка, как награжденный, оказался именно за одним столом с князем. Сидеть там было почетно, но очень уж непривычно и даже как-то неудобно. Кругом тысяцкие, бояре и… он.

Так что первый кубок с медом, столь же сладким, как и вино, он выпил залпом скорее от смущения. Другой – потому что первый немного помог, и появилась надежда на то, что вторая чара это самое ненужное стеснение, от которого Торопыга то и дело вспыхивал тонким девичьим румянцем, уберет совсем.

Выпив его, Николка некоторое время прислушивался к своим ощущениям и пришел к выводу, что расчет оказался не совсем точным – для окончательной победы над собственной робостью необходим еще один кубок. Он выпил и его.

А тут как раз провозгласили здравицу в честь великого князя Константина Владимировича, чтобы он жил долго и счастливо многая-многая лета. Ну как тут не выпить. А следом еще один. На этот раз сам князь встал, предложив осушить кубки за того, кто своей храбростью и отвагой помог ему победить всех ворогов, – за великого рязанского воеводу Вячеслава свет Михайловича. Да Николка за своего воеводу всю руду не раздумывая по капле бы отдал, а тут только выпить надо.

Затем Торопыга заметил, что у него перед глазами как-то подозрительно плывет стол и норовит завалиться то в одну, то в другую сторону. Он даже ухватился за его край, чтобы удержать от резких качков. Вроде помогло. Покосившись по сторонам и увидев, что его соседи сидят спокойно, Николка стал смутно догадываться, что стол тут ни при чем, и где-то там в глубине шевельнулась слабая мыслишка о том, что, кажется, ему хватит, но в это время была провозглашена здравица за всех награжденных.

«Это как же я за самого себя не выпью», – возмутился он и лихо, подражая своему правому соседу, знаменитому Добрыне по прозвищу Золотой пояс, опрокинул содержимое кубка в себя. Потом, кажется, была еще одна здравица, а потом еще…

Словом, пришел в себя Панин только в бурьяне, которым густо порос высокий бревенчатый тын чьей-то усадьбы. Но пришел только для того, чтобы тут же согнуться от нестерпимой рвоты. Его выворачивало наизнанку, но нестерпимее всего были даже не физические муки и жуткая тошнота, сколько стыд за свой позор. Позор, потому что цепи с наградой, которую только что, буквально несколько часов назад при всем честном народе надел на него князь, на груди не было.

Николка представил, как его товарищи по десятку завтра попросят показать ее, и с ужасом понял, что он этого не переживет. Новый приступ рвоты вновь скрутил его, заставляя выплеснуть в пожухлую осеннюю траву все, что он так старательно в себя вливал, и парень даже с каким-то облегчением подумал, что, судя по всему, завтра для него не наступит вовсе. Он просто помрет тут, под этим загадочным тыном неведомо кому принадлежащей усадьбы, и хорошо сделает, потому что самоубийство – смертный грех, а если получится выжить, то ему под утро останется только самому наложить на себя руки.

Тогда все закончилось благополучно. Николку, всерьез подумывающего о крепкой пеньковой веревке, вовремя отыскали неразлучные Жданко и Званко, посланные воеводой на его поиски. Оказывается, именно они по повелению князя выносили его вчера на свежий воздух, а предусмотрительный воевода велел снять с бесчувственного Николки цепь вместе с орденом, чтоб парень не утерял ее, как свою голову.

Вячеслав не очень-то досаждал Торопыге упреками, но так смотрел, так смотрел!.. Пожалуй, Николка на всю жизнь запомнил этот взгляд и долго еще удивлялся, как в эти самые мгновения он не провалился со стыда сквозь землю, очень сожалея о том, что это у него так и не получилось.

Словом, с тех пор Панин ни к меду, ни к вину ни разу не притронулся. Он попытался как-то раз пригубить в компании, но едва поднес чару к губам, как ему тут же вспомнился веселый княжеский пир, и он мгновенно согнулся в неистовом приступе неудержимой рвоты.

Поэтому на веселом пиру по случаю славной победы Николка задерживаться не стал. Так, посидел немного, пожевал чего-то нехотя, а затем тихонько удалился. К тому же ему нестерпимо хотелось спать. Сказывалась бессонная прошлая ночь, когда именно он и еще два десятка спецназовцев бесшумно крались к холмам, чтобы рано утром вырезать всю неприятельскую сторожу.

Походив по лагерю, он присмотрел себе уютное местечко на одной из телег с огромными колесами, которые здесь назывались арбами. Именно на них было доставлено вино и прочий провиант, которые прислал Константинопольский патриарх. Сейчас арба была почти пуста, так что опасаться развеселых гуляк, которые в поисках добавки начнут здесь копошиться, не стоило.

Вдобавок на дне повозки было навалено сено. «Все помягче будет спать», – рассудил Николка, зарываясь в него поглубже и почти мгновенно проваливаясь в глубокий сладкий сон.

Проснулся он как-то внезапно оттого, что привиделась ему подползающая огромная черная змея. Она была так велика, что трава с громким шорохом проминалась под ее телом, а калюка^[58] приближалась к нему все ближе и ближе. Однако когда он проснулся, шуршание, как ни странно, продолжилось.

«Неужто и впрямь змея?!» – подумал Торопыга испуганно.

Чего-чего, а этих гадов он панически боялся с самого детства. Сна не было уже ни в одном глазу. Затем, прислушавшись, Панин немного успокоился – шуршало на соседней повозке.

«Ну да, только змеюка ведь и переползти запросто может», – мелькнула мысль, и он, стараясь не делать резких движений, тихонько стал раздвигать сено, мешающее ему.

Увиденное несколько успокоило Николку. Шуршала не змея, а монах, который ожесточенно рылся в сене, что-то отыскивая на дне соседней арбы. Время от времени монах прекращал поиски, испуганно оглядываясь по сторонам, но затем вновь принимался за свое. Наконец он со вздохом облегчения поднял что-то темное и круглое, взболтал над ухом, прислушался, и при свете полной луны Николка явственно увидел, как тот улыбается.

Если бы не ухмылка отца Амвросия, то Торопыга, скорее всего, мысленно обругав его как следует, вновь завалился бы спать, но очень уж недоброй она была.

«Хорошие люди так не улыбаются», – подумал парень, и в голову ему пришло первое неясное подозрение о том, что здесь что-то нечисто.

«Опять же если запрятал ты от своих товарищей баклажку с вином, так пей. Куда понес-то? Поделиться захотел? А чего ж тогда крадучись ее доставал?» – и подозрение немедленно усилилось.

Слегка приподняв голову, Николка увидел, как монах, спрятав баклажку под рясой, направился в сторону императорского шатра, откуда доносились веселые разгульные голоса.

«А это и вовсе никуда не годится. Какие у тебя могут быть там товарищи?» – И Панин вспомнил, что вроде бы уже видел этого монаха в самом начале пира. Тот не сидел среди веселящихся воинов, а стоял сзади них и время от времени подливал вино в кубки пирующих.

«Неужто там вино кончилось, и он за новым пришел?» – подумал растерянно, а ноги уже сами несли его вслед за монахом. Шел он точно так же, как тогда, по темной улице Константинополя, чтобы не выдать себя ни одним лишним звуком или шорохом.

Монах время от времени оглядывался, но Николка каждый раз успевал затаиться то за арбой, то за стреноженной лошадью, а то за пустым бочонком. Наконец тот нырнул под полог шатра. Торопыга, в несколько прыжков преодолев последние несколько десятков метров, следом за ним тоже вошел внутрь и тут же увидел монаха, подходящего к воеводе.

От входа было не очень хорошо видно, к тому же воеводу часто загораживали другие люди, которые то и дело вставали, подходили к Вячеславу, что-то говорили ему, затем отходили обратно, но их место тут же занимали другие. Поэтому Николка не смог заметить, когда именно монах ухитрился подлить в кубок воеводы вина из баклажки. Он увидел лишь, что служитель божий с улыбкой протягивает кубок Вячеславу, тот берет его в руки, что-то говоря в ответ на очередную загадочную ромейскую речь, и уже готов выпить из него.

Кричать было поздно и оставалось только одно – сделать то, чему его учили. Прежде чем стать полноценным спецназовцем, Николка освоил много интересных штуковин, хотя не всегда понимал, зачем они нужны воину. Ну, ножи метать, чтоб они впивались точно в цель, – это понятно. Про копье, лук и арбалет тоже спорить не приходилось, равно как и про меч с секирой, а вот ползать так, чтоб не услыхал даже слепой дядька Хавря, – это, с точки зрения Торопыги, было лишним. Или вот взять прыжки, да еще не простые, а с двумя котомками, доверху набитыми камнями. Ну зачем оно воину? В каком таком бою может пригодиться это загадочное умение приземляться в точно намеченный квадратик с высоты одной, затем двух, а потом аж пяти саженей?!

Нет, разумеется, сам воевода им объяснял и для чего оно необходимо, говорил, что им предстоят не совсем обычные бои. Николка, как и все прочие, в ответ согласно кивал, но в душе все-таки не совсем соглашался. Однако раз надо, значит, надо, так что он вместе с остальными и ползал, и прыгал, и лазил на такие высоты, что потом, когда смотрел сверху вниз, то аж голова кружилась – ну и круча.

Зато теперь полученные навыки пригодились в полной мере. Торопыга как стоял у входа, так прямо от него и прыгнул прямиком на воеводу. Правая рука парня пошла вперед в точном ударе еще во время прыжка, только не ножом под сердце, а кончиками пальцев по кубку. Позже он и сам удивлялся, каким непостижимым образом сумел до него достать. Три сажени с лишним отделяли его от Вячеслава, а вот поди ж ты – одолел, а ведь прыгал без разбега. Только и успел сделать шаг вперед правой ногой и ею же оттолкнуться, направив в точный полет все тело.

– Ошалел!? – услышал он совсем рядом возмущенный голос Вячеслава, но Николке было не до извинений, потому что монах уже торопливо шел к выходу.

Нож, который всегда был с ним, доставать из-за голенища сапога было уже некогда. И тогда Торопыга схватил небольшой медный поднос, валявшийся рядом.

По счастью, этому его тоже учили. Чудно, но тогда ему как раз очень плохо удавалось попадать в нужную точку. Диск постоянно улетал то ниже, то выше намеченной цели, а тут ведь и прицелиться толком времени не было, а поди ж ты – угодил прямо по затылку.

Лишь увидев, как монах, пошатнувшись и не устояв на подкосившихся ногах, летит вниз лицом прямо на шатровую ткань, Николка облегченно выдохнул:

– Отрава, воевода. Не пей.

Вячеслав заглянул в свой кубок, который он так и не выпустил из рук, и обиженно протянул:

– А чего тут пить-то? Ты же все разлил.

Кубок был действительно практически пуст, а его содержимое разлилось по земле, вытоптанной до твердости камня.

– Накинулся, как зверюга… – возмущенно продолжал воевода и осекся. – Как отрава? – дошло до него.

Монаха взяли с поличным. Остатки яда он вылить так и не успел, потому и торопился выйти наружу, чтобы скорее избавиться от них.

– А может, твой воин что-то перепутал? – с надеждой в голосе спросил Ватацис.

– Я уже проверил. Он не ошибся и не перепутал, – твердо произнес воевода, который несколькими секундами раньше наконец-то вспомнил про перстень Константина, вылив на него остатки из кубка. – Это яд, причем очень сильный, – произнес он, украдкой покосившись на камень, мгновенно ставший черным. – Если не жаль пленных, вели испытать на ком-нибудь из них, – предложил он, продолжая внимательно рассматривать крепко связанного монаха, стоящего перед ним. – А ведь мне твоя морда лица знакома, святой отец, – протянул он задумчиво. – Где же я тебя видел-то?

Николка огляделся по сторонам и, хотя кроме воеводы и Ватациса в шатре уже никого не осталось, все равно понизил голос почти до шепота. Настолько кощунственной была догадка, пришедшая ему в голову.

– Он из людей патриарха Германа, воевода.

– Воин правду говорит? – строго спросил Иоанн у монаха, но тот по-прежнему молчал.

– Значит, патриарха, – задумчиво протянул Вячеслав и озабоченно повернулся к Николке. – Вот что, Торопыга. Полдела ты уже сделал, а теперь постарайся и вторую половинку довершить. Бери доброго коня и двух заводных. С собой человек десять. Сей же час, не мешкая, скачи в Константинополь. Без отдыха лети. Поесть захочется – не останавливайся, на ходу ешь. Спи тоже в седле. И прямиком к отцу Мефодию. Чую я, что таким знатным угощением не только меня одного патриарх побаловать задумал.

Затем он снял с пальца перстень и протянул его Николке, пояснив, что и как надлежит с ним делать.

– Постой, – остановил уже выходящего из шатра Николку Ватацис. – Пусть уж он лучше на моих колесницах летит, – обратился он к Вячеславу. – Там, конечно, тоже удобства мало, но хоть выспаться сможет, а возницы друг друга по очереди менять станут. – И, не сумев сдержать улыбки оттого, что хоть здесь он оказался прав, добавил:– Как видишь, воевода, и колесницы мои пригодились.

– Это уж точно, – не стал спорить тот.

Уже через несколько минут сразу три боевые колесницы неслись во весь опор в сторону могучей столицы Византийской империи.

Любим же, оставленный для присмотра возле владыки Мефодия, строго следовал всем указаниям воеводы, которые тот дал ему перед отъездом. Он сопровождал митрополита повсюду, даже, смешно сказать, в отхожее место. Особенно внимателен был дружинник, когда владыка выезжал в город или его кто-нибудь навещал.

Причем, чтобы избежать каких-либо случайностей, он все время возил с собой небольшую плетеную бутыль, не позволяя митрополиту пробовать вино, кто бы его ни подносил.

– Ну это даже смешно, – выговаривал тот, когда дружинник вежливо принимал присланный митрополиту дар и непреклонно откладывал его в сторону. – Хиосское вино, к тому же присланное патриархом. Я могу его хотя бы попробовать?

«Ромеи – народ хитрющий, – немедленно вспомнил Любим последнее наставление князя, данное перед их с воеводой отъездом. – У них и яды такие же. Могут не сразу человека убить, а только через день или вообще через седмицу. Даже если тот, кто принес вино, сам вместе с тобой его распить хочет, все равно это ничего не значит. Он может и не знать, что в нем яд».

«А как же я это узнаю?» – спросил тогда дружинник у Константина.

«Ты же мысли умеешь читать у людей, вот и читай, – пожал тот плечами. – Потому я на тебя больше всех прочих и надеюсь».

«Читай, – с тоской вздохнул Любим. – Я бы с радостью, только не читается что-то».

То, что он совершенно не слышит никаких чужих мыслей, Любим обнаружил на следующий же день после взятия Константинополя. Проснулся, а в ушах тишина.

«Наверное, сказалась бессонная ночь, – поначалу решил он. – Пройдет. Не сегодня, так завтра пройдет».

Однако день шел за днем, а ничего не проходило. Одно хорошо – врать почти не приходилось. Только раз Вячеслав как-то мимоходом спросил Любима, что там думает патриарх Герман и почему он так тянет с возведением владыки Мефодия в патриарший сан.

Пришлось покривить душой и сказать не то, что думал Герман, а то, что предполагал сам Любим.

– В скорби он, воевода. Печаль у него по умершему императору. А каких-либо коварных помыслов он не имеет. Не до того ему ныне.

Сказал он это, и даже сам в том уверился.

– Ну и хорошо. Но если что – сразу мне скажешь, – предупредил воевода и больше к этому разговору не возвращался.

И не знал Вячеслав, что слукавил бывший деревенский парень из рязанского селища Березовка, давая такой ответ, ой как лукавил. На самом деле не знал Любим, что сказать и что ответить.

«Может быть, это потому, что я так далеко от Берестянки оказался? – уныло гадал он, глядя, как волны Мраморного моря или Пропонтиды, как его называли ромеи, одна за другой набегают на плиты дворцовой пристани. – А может, она просто обиделась на меня за то, что давно не навещал ее в лесу. А как тут вырвешься, когда князь с прошлого лета меня повсюду за собой таскал?»

Он даже и подумать не мог, что незадолго до их отплытия в Константинополь монахи, которые по повелению владыки Мефодия и с разрешения князя Константина основали близ заветного леска свою обитель, обратили внимание на стройную березку, стоящую в окружении дубов-великанов прямо на опушке.

Оно, конечно, чтобы подтапливать печь в единственном, на скорую руку срубленном доме да в малой церквушке, дров и без нее в избытке. Такие сухостои лежали – не только до лета, которое совсем рядом, а и на два-три года вперед хватило бы.

Смутило же одного из них, настоятеля Илию, красивое убранство, которое висело на этой березе. Просто так деревья нарядными лентами никто перевязывать не станет, не для того за них куны на торжище плачены. Стало быть, не простая она, ох, не простая. По всему видать, живут поблизости от нее закостенелые язычники, кои по своему неразумию не истинному богу молятся, а пням да ручьям норовят поклониться.

Поначалу он повелел дерево не трогать, решив выждать, кто к ней молиться придет, да и схватить язычника с поличным. Однако сколько они ни ждали – все впустую. То ли идолопоклонники от старости вымерли, то ли истинную веру приняли.

А тут и Пасха подошла. За несколько дней до светлого двунадесятого праздника Илия, почесав в затылке, рассудил, что оставлять оную березу, дабы она омрачала пресветлый лик храма, негоже, и повелел Остии, самому молодому иноку, срубить поганое древо.

Вечером уже, узнав, что все сделано, он еще и пожурил паренька за то, что тот проторчал весь день близ нее, в наказание поставив его голыми коленками на горох. Пущай всенощную до утра служит во славу пресвятой девы Марии.

Остия оправдываться не стал, хотя мог. Ему изначально пришлось не по душе это повеление. Ноги не несли, топор из рук постоянно вываливался, а силы будто и вовсе в теле не было.

Кое-как он все же дошел до березки, но вместо того чтобы не мешкая приняться за дело, сел поблизости на пенек и впал в греховное раздумье: «И почто игумену понадобилось ее губить? Жертвы, говорит, ей приносят язычники. А какой и кому от того убыток? Эвон, краса какая. Сама в душу лезет».

Затем инок сердито отмахнулся от бесовского наваждения и тяжелым шагом двинулся к березе. Поплевав на руки, Остия замахнулся топором, с размаху всадил острое лезвие в ствол, а оттуда…

Инок даже глазам не поверил. Ну не бывает березового сока в таком обилии. А тот все тек без остановки, к тому ж странный какой-то. Обычно-то он прозрачный, как слеза у ребятенка, а этот чуть замутненный да…

Остия пригнулся, чтоб поближе глянуть, и тут же отшатнулся в страхе. Не муть то была – кровь алая. Перекреститься бы, да рука выше пояса не поднимается. Да еще в боку боль какая-то режущая появилась, будто не он рубил, а ему острым лезвием чуть пониже ребер саданули, причем со всего маху.

Потом, чуть переведя дыхание, еще раз пригляделся и… вздохнул с облегчением. Из ствола бежал чистый сок, а краснотой отдавал оттого, что заходящее солнышко бросало свои багровые блики прямо на деревце.

Правда, боль в боку все равно оставалась, но это ничего – пройдет. Сызнова взял Остия в руки топор, вновь рубанул да тут же и брякнулся на прошлогоднюю листву. То, что в его теле опять появилась точно такая же острая боль, – пустяк. Гораздо страшнее боли оказался горестный стон, который он услышал. Было от чего ужаснуться. И добро бы, если бы этот стон каким-нибудь злобно-скрипучим оказался, как нечисти и положено, а то чистый, тоскливый и… юный. Ну, ни дать ни взять, девку молодую топором огрел. И что делать, как быть?

Да если бы она просто простонала, а то ему еще и слова послышались. Будто вопрошала его березка:

– За что?

Руку к груди поднес, крест нащупал – вроде полегчало немного. Посидел недвижно, дожидаясь, пока нарастающее ожесточение и глухая злоба всю душу не заполонят, после чего вскочил на ноги и, не давая себе задуматься, принялся отчаянно рубить.

А в ушах-то стоны, а во всем теле – боль пронзительная, но Остия – шалишь – на бесовщину уже не поддавался – махал и махал топором без устали. Одной рукой обходиться ему было неловко, но и вторую от нагрудного креста отнять боязно. Тем не менее как-то исхитрился закончить свой труд.

Упав на колени, хотел было благодарственную молитву вознести за то, что подсобил ему господь в своей неизбывной милости, помог устоять и одолеть, да первым же словом и поперхнулся. А кого одолеть-то? Нечисть? Так разве может она плакать по-детски? Да и кровь у нее, как игумен Илия сказывал, зеленая да вонючая, аки тина болотная, а тут…

Так и простоял Остия до самых сумерек. Уже во тьме кромешной, не глядя – да и чего в потемках узришь, нащупал срубленное деревце и, бережно подняв на руки, понес его. Чудно, конечно. Ему бы ликовать оттого, что одолел столь великое искушение, а у Остии на душе саднило, словно он чего-то столь дорогого лишился, чего уже никогда в его жизни не будет.

«То искушение бесовское», – думал сердито и сам на себя злился за то, что не мог удержать слез.

Так, хмурый да зареванный, он и вернулся в монастырь, но и там искус не закончился. Все так же болело что-то в душе, а уж тоска такая, что хоть иди да в Оке топись, благо она почти под боком течет. Да тут еще и мысли крамольные в голову так и лезли все время, будто кто их со стороны ему нашептывал.

«Ну, язычники – так и что ж? Пускай себе. Ты им словом внушение сделай, а рубить-то зачем? Отец Илия сказывал, что все их идолы в кумирнях – суть дерево мертвое, и кланяются они ему по глупости своей и неразумию, так что срубить их – единая польза не только для самого христианина, но и для того же язычника, ибо тем самым ты показываешь ему, что он кланялся деревяшкам, в коих нет ни жизни, ни души. Так-то оно так, да ведь и иконы тоже на дереве писаны. Ежели тот же язычник порубит их топором да бросит в огонь – сгорят сразу, лишь пепел оставив. Но они же этого не делают, чужую веру уважают. Стало быть, что же они – лучше нас получаются? А мы тогда с ними почему так себя ведем?» – вопросил он, обращаясь к лику Николая угодника, сумрачно глядящему на него, и вновь в страхе зажмурил глаза. Лицо святого явственно кривилось в злой недоброй усмешке.

Остия открыл глаза, еще раз повнимательнее присмотрелся к образу святого и вновь утер пот со лба. Опять показалось. Избу-то рубили второпях, вот и недоглядели, плохо проконопатили щели. Сквозняк, что через них пробивался, беспрепятственно гулял по всему помещению и время от времени доставал до лампады, отчего ее огонек склонялся то в одну сторону, то в другую. Потому и освещал он иконку по-разному, а ему, Остии, невесть что блазнится.

Монах задышал спокойно, уверенно и даже произнес первые слова молитвы:

– Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя твое…

И снова замолчал, все тот же стон услыхав. Только на сей раз он был совсем негромким. Так не от боли плачут – с миром прощаются…

Когда монахи пришли звать его на заутреню, Остия в беспамятстве лежал, а в печке братья крестик его обугленный обнаружили, который так и не сгорел полностью.

«Не иначе как в безумие впадоша», – порешил отец Илия и повелел одному из монахов, знающему толк в травах и какие молитвы при этом следует читать, принять инока на излечение. Он и сам не забывал время от времени проведать болящего, прочесть жаркую молитву за его выздоровление да причастить святых тайн.

Словом, встал Остия. Через месяц начал потихоньку ходить, но еще долго ни с кем не говорил. Однако лето застало его почти выздоровевшим. Не иначе как господь смилостивился над грешником и отпустил ему неслыханное кощунство.

Тут бы иноку и постриг незамедлительно принять, посвятив весь остаток жизни служению вседержителю, а он вместо того – ох и велика человеческая неблагодарность – вовсе ушел из монастыря куда глаза глядят. Ушел, ничего с собой не взяв. Даже новый нательный крестик, который ему, болезному, отец Илия вместо прежнего на грудь повесил, оставил. Видать, здравие телесное к нему воротилось, а с душевным повременил господь.

Именно в ту тяжкую для Остии ночь Любим и перестал слышать все людские мысли. Совсем перестал, будто и не было с ним такого никогда.

Конечно, можно поставить молодому дружиннику в упрек его упорное нежелание рассказать все как есть воеводе. Да и не думал Любим, что тот его не поймет или станет в чем-либо обвинять. Скорее всего, Вячеслав просто махнул бы рукой. Нет, так нет.

Вот только нынче узнает воевода, а едва они только воротятся из далеких странствий, и князь о том проведает. По всей видимости, и он тоже Любима понял бы, но тут речь о другом – о том, что в числе самых ближних после этого он парня держать не станет. Советников, умудренных опытом, у него и без того в избытке – на что ему Любим нужен? Это сейчас он один-одинешенек, и никто его заменить не в силах, потому как только ему чудесный дар даден, а узнай князь, что лишился он его, и что тогда?

К тому же в душе у него еще теплилась надежда на то, что вернется он из Царьграда домой, выпросится у князя в свою Березовку, и первым делом в заветный лесок примчится.

Упадет Любим перед белоствольной красавицей на колени, повинится, что не навещал ее, навяжет на руки-ветви яркие ленты, опояшет ствол узорчатым пояском, авось и смилостивится Берестянка. Не каменное же у нее сердце, должна она простить неразумного. Ну а пока надо как-то продержаться.

Потому теперь, став таким же, как и все прочие, он пытался восполнить внезапно образовавшуюся в голове тишину своим старанием.

На очередной встрече владыки Мефодия с патриархом Германом, которая состоялась в Магнавре, Любим тоже присутствовал. Единственная поблажка, которую себе выхлопотал патриарх Царьграда, состояла в том, чтобы владыка Мефодий удалил свою собаку, изрядно действовавшую ему на нервы. А вот дружинник, как патриарх ни морщился, покидать небольшую палату не собирался.

Вино, которое Герман гостеприимно предложил Мефодию, Любим, виновато улыбнувшись, самым решительным образом отодвинул в сторону и налил в оба кубка своего, проверенного, из императорских кладовых.

После непродолжительной беседы Герман, понявший, что от назойливого дружинника никак не удается отделаться, выдвинул идею сходить в храм Святой Софии, дабы вознести молитву за победу войска Иоанна Ватациса над всеми врагами.

– Лишь бы все хорошо было, – заявил он. – А уж в патриарший сан я вас возведу сразу после прибытия императора в город.

– А как же прочие патриархи? – обрадовался, но в то же время удивился владыка Мефодий.

– Я так полагаю, что достаточно их согласия и благословения, которое они уже прислали, – ответил Герман.

Вот тут Любим заколебался. Что важнее – остаться, дабы присмотреть за тем, чтобы никто ничего не подсыпал в кубки или еду, или сопровождать владыку Мефодия в храм? Наконец решив, что еда с питьем важнее, он вызвал еще двух дружинников и перепоручил им сопровождать владыку Мефодия, куда бы он ни пошел.

Он еще инструктировал обоих парней, когда Герман бросил короткий, но очень выразительный взгляд на приземистого служку с туповатым выражением одутловатого лица. В ответ тот молитвенно сложил руки перед грудью и слегка склонился в понимающем поклоне.

Для того чтобы перейти из Магнавры в Святую Софию, было вовсе не обязательно выходить из дворца и пересекать Августеон. Туда вели специальные двухэтажные переходы, через которые любой человек мог попасть сразу в катихумены – галереи, расположенные на втором этаже храма. На них размещался и мутаторий, в котором во время торжественных богослужений находился сам император.

Когда все вышли из палаты, Любим выбрал себе кресло поудобнее и уселся в него, настроившись на долгое ожидание. И стол, и его содержимое было на виду, к тому же в помещении он оставался один, а дверь, ведущая в храм Святой Софии, находилась как раз напротив, так что незамеченным через нее никто бы не прошел.

Однако не прошло и десяти минут, как большая мозаичная картина с изображением мученика Пантелеймона подалась назад, образовав в стене небольшую щель. Затем щель расширилась, открывая проход в какой-то узкий темный коридорчик. Тотчас же из него в комнату бесшумно выскользнул приземистый служка с одутловатым лицом.

Любим еще продолжал мечтать, как он появится перед Берестянкой, и размышлял о том, что бы такое сказать ей, чтобы она ему поверила, когда чья-то потная рука резко запрокинула его подбородок, и острое жало тонкого венецианского стилета вошло дружиннику аккуратно в сердце.

Он еще успел увидеть березку, только почему-то срубленную, и поздняя догадка обожгла его сердце непереносимой болью… Или все-таки это была ледяная сталь клинка, которую ловко провернула чья-то безжалостная рука? Кто ведает…

Служка неторопливо обошел кресло и несколько мгновений, склонив голову, молча смотрел на мертвого Любима. Потом, будто очнувшись от оцепенения, он подошел к столу, высыпал в кубок константинопольского патриарха какой-то белый порошок, слегка взболтал его и вновь подошел к креслу.

Неторопливо вытащив из груди дружинника стилет, служка деловито и аккуратно вытер его о синие штаны русича и, задрав старенькую заношенную рясу, сунул стилет обратно в ножны, прикрепленные к левой лодыжке. Затем он слегка приподнял неподвижное тело, без видимых усилий взвалил его себе на плечо и направился обратно к изображению мученика Пантелеймона. Едва он шагнул в узкий коридорчик, как мозаичная картина начала сближаться со стеной.

Пришедшие из храма Герман, Мефодий и люди, которые их сопровождали, застали пустую комнату, в которой все по-прежнему находилось на своих местах, вот только никого в ней не было.

– А где же Любим? – удивился владыка Мефодий, изумленно оглядывая все вокруг.

– Наверное, вышел куда-то, а может, вызвал его кто-нибудь, – предположил Герман и пренебрежительно махнул рукой. – Да появится он, куда ему деться.

– И то правда, – засмущался владыка Мефодий. – Чего-то я уж… – Он, не договорив, виновато улыбнулся и жестом отпустил обоих дружинников, заметив им: – Ежели повстречаете его, то пусть он шибко не торопится.

Один дружинник двинулся обратно в свою казарму, расположенную в палатах Халки, а второй, помявшись, предложил:

– Я пожалуй, побуду тут еще немного.

– Да я отсюда все равно никуда не денусь, – начал сердиться Мефодий, но был остановлен патриархом:

– Очевидно, они получили соответствующий приказ от вашего Любима, – заметил он. – Приказ же воину надлежит выполнять. Да и не думаю я, что он в чем-то помешает нашей беседе.

– Ну, раз вы настаиваете, – развел руками Мефодий и кивнул дружиннику, давая понять, что разрешает ему остаться.

В это время где-то поблизости раздался грохот, и в комнату влетел Упрямец. Следом показался сконфуженный дружинник.

– Я же просил, чтобы его пока не выпускали, – с упреком обратился к нему Мефодий.

– Да я только на мгновение дверь открыл, чтоб еду принести, а он как рванулся, – оправдывался тот.

– Вы уж простите его, – обратился Мефодий к Герману, с опаской наблюдавшему за собакой, что-то сосредоточенно вынюхивающей на полу. Не обращая ни малейшего внимания даже на своего хозяина, Упрямец дважды обошел кресло, в котором Любим сидел в последние минуты своей жизни, затем подошел к мозаике с мучеником Пантелеймоном, вынюхивая что-то, после чего злобно уставился на служку с одутловатым лицом и угрожающе зарычал.

– А ну-ка, сидеть! – строго прикрикнул на пса Мефодий.

Упрямец вздохнул, грустно посмотрел на бестолкового хозяина, но послушался, хотя и с явной неохотой, продолжая тихонько поскуливать. Если бы он мог говорить, то непременно сказал бы, что в комнате явно пахнет смертью, особенно от этой вот стены. Он даже может показать, от кого она исходит, да он уже и говорил это, вот только его хозяин так ничего и не понял.

А может, он сам ошибается? Пес еще раз принюхался. Нет, определенно, запах смерти исходил не только от служки с одутловатым лицом и не только от стены. Он шел еще откуда-то, вот только откуда именно?! Упрямец склонил голову набок и задумался, откуда бы это ему идти?..

– Ну вот он и успокоился, – усмехнулся патриарх. – А не отведать ли нам этого замечательного вина, которое ваш старательный воин разлил нам по кубкам? – как-то по-простецки заметил он.

– Отчего же нет, – охотно согласился Мефодий и потянулся к своей посудине.

– Э-э, нет, – на полпути перехватил его руку Герман. – Думаете, я не догадался, отчего ваш Любим не позволил вам опробовать моего замечательного хиосского? Кстати, точно такое же вместе с другими припасами я несколько дней назад отправил войску императора. Надеюсь, что он угостит им вашего воеводу и его храбрых людей. Но дело не в этом. Просто ваши верные слуги так опасаются за ваше здоровье, что не доверяют даже мне.

– Но он ведь сам разлил его по кубкам, – возразил Мефодий.

– Разлил и ушел, оставив стол без присмотра. Откуда вы знаете – возможно, неизвестный злоумышленник успел за это время войти сюда и что-то подсыпать вам в кубок, – резонно заметил Герман. – Давайте поступим иначе. Вы сейчас возьмете мое вино, а я ваше.

Упрямец заволновался, начал перебирать лапами.

– А вдруг и правда что-то подсыпано, – обеспокоился Мефодий. – Получится, что я…

– Даже слушать не хочу, – резко взмахнул свободной рукой Герман, протягивая свой кубок Мефодию.

Упрямец зарычал. Он начал догадываться, откуда исходит запах смерти. И на этот раз служка уже был ни при чем.

– Вот когда у нас с вами будет одинаковый сан, тогда и будете возражать, а сейчас вам придется мне подчиниться.

Упрямец подобрался. Хозяин явно не понимал, что ему предлагают… смерть. Но он-то это знал, а значит…

– Ну, если уж вы так настаиваете, – нехотя согласился русский митрополит. – Но тогда с непременным условием, что сразу после этого вы меня угостите своим замечательным хиосским.

– Обязательно и с огромным удовольствием, – приторно улыбнулся Герман. – А теперь прошу.

Мефодий протянул руку, но принять кубок не успел. Прыжок Упрямца прямо с места был точен, и в следующее мгновение пес вонзил зубы в кисть константинопольского патриарха, которая держала кубок.

– Собака! – истошно, каким-то бабьим голоском завизжал Герман. – Уберите собаку! Она же убьет меня!

– Упрямец! Фу! – отчаянно закричал Мефодий, пытаясь оттащить пса, но не мог с ним справиться. – Что ж ты творишь-то! Отпусти, я тебе говорю! – Но Упрямец, полностью оправдывая свое прозвище, продолжал мертвой хваткой висеть на руке константинопольского патриарха.

Все присутствующие в каком-то оцепенении смотрели на эту сцену. Первым очнулся от временного столбняка один из служек Германа. Почти молниеносно выхватив откуда-то снизу узкий стилет, он метнулся к Упрямцу.

– Не-е-е-ет! – закричал Мефодий, но служка, не обращая на это ни малейшего внимания, ловко сунул стилет под брюхо пса, вспоров его живот чуть ли не до самого горла.

Упрямец жалобно завизжал, выпустил руку патриарха и свалился на пол. Почти тут же под ним образовалась кровавая лужа, а из распоротого живота показались внутренности.

Мефодий рухнул рядом с ним на колени но, опасаясь, как бы не сделать хуже, только робко водил дрожащими пальцами по собачьей голове.

– Он бешеный! – тоненьким бабьим голоском продолжал визжать Герман. – Я же предупреждал, предупреждал!..

Дружинники, подавленные случившимся, вынесли издохшего Упрямца прочь. На протяжении всего этого времени владыка Мефодий так и не издал ни единого слова. Он даже с колен поднялся не сразу, а после того, как ему об этом напомнили, и теперь продолжал сидеть на своем кресле, тупо уставившись на мозаичную картину, на которой мученика Пантелеймона продолжали терзать жестокосердные римляне. Один из русских дружинников, который так и не покинул комнаты, так же молча стоял возле его кресла, решив после всего случившегося не покидать своего митрополита ни на мгновение.

Герман поднял кубок, выпавший у него из руки во время нападения Упрямца, с сожалением заглянул вовнутрь и удовлетворенно кивнул, заметив что треть содержимого еще уцелела. Он немного подумал, затем твердо поставил его на стол перед Мефодием, потом взял свой и жестом указал служке, чтобы тот наполнил оба.

– Не из того, – поправил он монаха, который ухватил было принесенный с собой бочонок. – Я нынче в гостях, поэтому будем пить вино хозяина. И не просто пить, – он внимательно посмотрел на Мефодия и с сожалением вздохнул. – Владыка Мефодий! – окликнул он митрополита, по-прежнему пребывавшего в оцепенении.

– Что? – очнулся наконец тот, усилием воли отгоняя от себя горестные раздумья. – Ах, да. Конечно, конечно. Поверьте, я сам в ужасе от случившегося. До сих пор не пойму, что произошло с псом.

– Пустое, – примирительно кивнул патриарх. – Разумеется, я вам верю. Никто сознательно его на меня не натравливал, а то, что он взбесился в такой неподходящий момент, так это просто случайность, не более. Я предлагаю осушить мировую. Кажется, так говорят у русичей?

– Да, у нас говорят именно так, – подтвердил Мефодий, принимая кубок от патриарха.

– Мы отведаем этого славного вина и забудем все, что случилось, – продолжал Герман.

– Наверное, он… – вновь начал было пояснять митрополит, но затем махнул рукой и замолчал.

Вместо этого он решил, что выпьет сейчас не на мировую, как предложил патриарх, а почтит этим вином светлую память Упрямца. Однако почтить не удалось. Из-за спины к Мефодию протянулась чья-то крепкая рука, которая властно перехватила кубок.

Над ухом раздался голос:

– Дозволь, владыка, попросить тебя не спешить пить это вино.

Мефодий оглянулся и изумленно отпрянул.

– Ты ли это, отрок Николай?!

– Он самый, – хрипловато произнес Торопыга.

Белки глаз у спецназовца были налиты кровью оттого, что он последние трое суток кряду почти не спал, торопя возниц. Николка оправдал свое прозвище, успев предупредить самое главное несчастье. Кубок Мефодия был налит вином почти доверху, поэтому проверить его содержимое для Николки оказалось парой пустяков.

К тому же еще на подходе к комнате он повернул свой перстень камнем вниз и теперь просто ухватил кубок не за витую ножку, а за верхние края, касаясь камнем поверхности вина. Так он его и поставил на стол, после чего украдкой взглянул на перстень и чуть не вскрикнул.

Нет, Николка, конечно, помнил то, что ему говорил воевода, – как проверять еду и вино, каким может быть цвет у камня, если что-то отравлено, и все прочее. Но одно дело – выслушать все на словах, и совсем другое – воочию увидеть, как ярко-алый цвет камня вдруг исчезает, на глазах преобразуясь в болезненную голубизну, затем становясь тускло-синим, не останавливаясь на нем, темнеет все дальше, пока не достигает зловещего фиолетового тона, густо замешанного на черноте. Тем не менее сдержать свое удивление он сумел.

– Вино отравлено, – буднично произнес он и быстро спросил Мефодия: – Владыка, откуда вам наливали его и кто?

Удивленный митрополит молча указал на тяжелую амфору, а затем на служку с одутловатым лицом.

– Но его принес сам Любим, – добавил он.

– К тому же этот кубок изначально предназначался мне, – встрял в разговор патриарх. – Мы просто ими обменялись. Выходит, кто-то хотел отравить именно меня?! – ахнул он испуганно.

Николка прищурился и хмуро засопел.

– Разберемся, – мрачно пообещал он и, многозначительно глядя на Германа, добавил: – Во всем разберемся.

Патриарх встал из-за стола и, горделиво выпрямившись, заявил:

– Если меня тут, невзирая на священный сан, подозревают в столь страшном грехе, то я…

– Да какие там подозрения, – бесцеремонно перебил его Торопыга. – Это я выясняю, дабы было что пояснить нашему воеводе, когда он приедет.

– А он жив?! – вырвалось у патриарха, но Герман тут же поправился: – Я имел в виду, его не убили в сражении?

– Его не убили в сражении, – спокойно ответил Николка. – И отравить его тоже не получилось. К тому же тот, кто поднес ему яд, уже схвачен, так что он-то нам все и скажет.

Герман осекся. Торопыга же продолжал свое следствие. Вел он его совершенно неумело, но компенсировал это старательностью и дотошностью к мелочам. Словом, в точности так, как советовал воевода. Особенно его заинтересовал стилет служки и загадочное поведение Упрямца.

– Стало быть, возле этой стены он вертелся, – задумчиво протянул Николка, склонившись над мозаикой. – Я Упрямца немного знаю, – бормотал он, медленно проводя пальцем по краю картины. – Упрямец – добрый пес. Такой вертеться где не надо просто так не будет, да и кусать кого ни попадя тоже не станет.

И тут служка с одутловатым лицом не выдержал. Некоторое время он бочком пододвигался к Торопыге, а затем, схватив со стола стилет, кинулся на дружинника и тут же взвыл от боли, держась за руку, из которой торчал широкий нож.

– Молодец, Родион, – одобрительно заметил Панин дружиннику, стоявшему у самого входа.

Выпрямившись и ухватив служку за шиворот, он выдохнул ему в лицо:

– Ты у меня теперь все скажешь. И куда Любим делся, и что с ним, и про яд…. Погоди-ка, – нахмурился он от пришедшей в голову мысли. – А ведь ты не просто так на меня кинулся – удрать задумал. А куда? Неужто к этому святому?

И тут он с силой дважды ударил служку головой об мозаику. От ударов часть слюдяных кусочков вылетела из своих пазов, обнажив не штукатурку стены, а деревянную поверхность.

– Точно, – констатировал Торопыга. – Теперь нам совсем просто будет.

– У меня разболелась рана, – буркнул патриарх. – Я хочу уйти в свои покои.

– А я и не держу, – удивленно развел руками Торопыга.

– И я хочу забрать всех своих людей, – властно произнес он.

– Кроме этого, – сразу оговорил Николка, указывая на служку, который бессильно обвис, потеряв сознание.

– Всех, – повторил патриарх. – Он – духовного звания и потому подлежит только духовному суду.

– А это как скажут наш воевода и ваш император, – остался непреклонным Торопыга.

– Владыка Мефодий, повелите своему человеку освободить моего монаха, – сделал Герман последнюю попытку.

– Мне ратные люди не подчиняются, – сокрушенно развел тот руками. – Да и не след мне, как лицу духовному, влезать в светские дела.

– Разве может быть патриархом человек, который не имеет ни малейшего влияния на людей, пусть и вооруженных? – задал Герман риторический вопрос и сам же на него ответил: – Нет.

– На все воля божья, – непреклонно заявил Мефодий.

Как выяснилось всего через несколько дней, правым оказался он.

Иоанн, все-таки осуществивший свой триумф, для которого ему вполне хватило оставшейся колесницы, сзади которой, как в старые добрые римские времена, угрюмо шел связанный Феодор, уже на следующий день занялся самыми неотложными делами. Первым из них было выполнение обещания, данного рязанскому князю и повторенного воеводе Вячеславу.

Патриарх, который вроде бы заранее подготовился к тяжелому и нелицеприятному разговору, был все-таки ошарашен тем напором, с которым на него обрушился Ватацис.

– Я собираюсь честно сдержать свое слово. А дано оно было в том, что я не надену на свою голову императорскую корону до тех пор, пока меня не сможет поздравить и благословить патриарх всея Руси.

– Неужто императору мало благословения одного константинопольского патриарха? – осведомился Герман.

– Уж больно нынче тяжелые времена для империи. Враги со всех сторон. В такие времена для надежности лучше получить благословение сразу двух патриархов. Только тогда мое царствование будет успешным, – парировал Ватацис.

– У императора Роберта их было сразу три^[59], однако это ему не помогло, – заметил Герман.

– Кроме того, я не хочу начинать свое правление с нарушения обещаний.

– Мы можем избрать на эту ответственную должность другого человека, – попробовал предложить компромисс патриарх, но Иоанн был неуступчив.

– А еще мне не хотелось бы начинать свое правление с казней и жестокостей, пытая монаха-отравителя, который был схвачен нами, – пристально глядя на Германа, заметил он. – К тому же судить надлежит не только его одного, но и тех, по чьему наущению он действовал. Да и тот служка, которого держат у себя в плену русичи, тоже, наверное, знает немало такого, что не принесет кое-кому пользы.

Эти два аргумента крыть было нечем, да Герман и не пытался. Ведь под угрозу был поставлен его собственный сан. Да что сан – жизнь. Он и сопротивлялся теперь лишь затем, чтобы сохранить то возможное, что еще можно было уберечь.

– И кого же ты собираешься судить, сын мой? – вкрадчиво осведомился патриарх.

– Я?! – удивился Ватацис. – Я – никого. Полагаю, что до суда дело дойти не успеет. Достаточно только представить, как взовьется константинопольская чернь, если я выведу его на улицы и скажу, что этот человек хотел подло умертвить воеводу русичей, который вместе со мной только что спас город! А если я скажу, что он сознался, и назову имена, то что толпа сделает со всеми ними?

– Ты пойдешь на это?

– Мне хватает и иных забот, – вздохнул Иоанн. – Венецианцы и рыцари-крестоносцы по-прежнему угрожают городу. Поэтому мне бы хотелось решить все гораздо проще. Как-никак, оба отравителя имеют духовное звание, к тому же по счастливой случайности все-таки никто не умер, а потому я лучше отдал бы их на строгий духовный суд константинопольского патриарха.

– Да, это самый простой способ, который был бы удобен для всех, – подтвердил Герман.

– Пожалуй, я так и сделаю… на другой день после того, как русский владыка Мефодий станет патриархом. Да и воевода Вячеслав пообещал мне помочь разделаться с врагами только при условии, что благодарственный молебен о его победе отслужит сам патриарх. Отслужит и благословит его.

– Я готов, – кротко склонил голову Герман.

– Я не думаю, что Вячеслав согласится принять благословение от тебя, – насмешливо хмыкнул Иоанн. – Ему нужно, чтобы к нему прикоснулась длань патриарха всея Руси Мефодия I.

Герман прикусил губу и с тяжким вздохом произнес:

– Я представляю всего-навсего власть духовную, а потому не могу противиться повелению императора, пусть и будущего.

– Это тебе рассказал сам Ватацис? – спросил Константин.

– И с непременным условием клятвы на кресте, что все то, о чем мы узнали от схваченных монахов, останется тайной, которую можно будет открыть лишь после смерти.

– После смерти Германа? – уточнил Константин.

– Именно, – кивнул воевода. – Кстати, когда мы уже отплывали, Герман все-таки попытался меня благословить. Даже руку для поцелуя протянул, – зло усмехнулся воевода.

– А ты?

– А я, – Вячеслав чуть помешкал, но затем, покосившись в сторону Святослава, решил, что лучше не цитировать произнесенный им ответ, и кратко произнес: – Я отказался.

– А он? – не унимался Константин.

– Он, – воевода насмешливо хмыкнул. – Он утерся.

Глава 4

Последняя княжеская битва

– А что, батюшка, вот тот Ватацис, что императором Византии стал, – он по правде престол занял или потому, что ты ему подсобил? – осведомился Святослав.

– Ему старый император свой трон завещал, – ответил Константин. – Получается, что по правде.

– Выходит, тебе тяжелее пришлось, – задумчиво констатировал Святослав и пояснил свой вывод: – Тебе-то никто ничего не завещал.

– Ну почему, – поправил Константин сына. – Все старшие князья на святом кресте перед митрополитом роту дали, что отдадут корону тому, кто сумеет с крестоносцами управиться. Это ведь тоже почти как завещание получается.

– Так ведь они все потом на Калке погинули, а сыны их такой роты не давали, – возразил Святослав. – К тому же у них в Царьграде басилевс – обычное дело, а ты у нас самым первым стал. Ведь до тебя царей на Руси не было. Нет, тебе потяжельше пришлось.

– Может, и так, – не стал спорить Константин. – Хотя и не сказать, что прямо так уж тяжело.

– Да как же нет, когда у тебя вон еще до венчания на царство куски от Руси рвать стали. И не токмо князья, но и короли.

– Было дело. Хотели поживиться, – кивнул Константин задумчиво, и услужливая память почти сразу легко отнесла его в ту последнюю зиму, когда он еще носил титул великого рязанского князя.

Только-только была сыграна его пышная свадьба с Ростиславой, хотя злые языки и осуждали такую спешку – со дня смерти ее венчанного супруга Ярослава Всеволодовича не прошло и полугода.

В подтверждение своих слов злопыхатели ссылались на унылое осеннее небо, хмурившееся от беспросветных туч, уныло свисавших над землей. Дождь и впрямь начал моросить еще в среду, так что к воскресенью – день венчания – на всех улицах Рязани царила непролазная грязь. Да и потом, во время медового месяца, дождь больше чем на день так и не прекращался. Вот только счастливые новобрачные ни на что не обращали внимания.

Лишь один раз Константин, выглянув в окошко, радостно сказал, что сегодня тоже дождь, и пояснил удивившейся – чего же тут радоваться – Ростиславе, что такая погода им на руку, потому что, пока на дворе царит такая грязюка, он все равно не может заниматься никакими делами.

Новобрачные, занятые любовными утехами, даже не заметили, как теплую, хотя и чрезмерно дождливую осень плавно сменила зима. Была она немного чудной – то вьюга с крепким ядреным морозцем, то теплынь, затем опять холодало.

Ох, как не хотелось отрываться от горячих губ, нежных рук и желанного податливого тела, охотно откликающегося на любые причуды и затеи своего суженого, но – хочешь—не хочешь, а пришлось собираться в поход. Причем поначалу путь его лежал даже не в Киев – надлежало восстановить попранную справедливость.

Дело в том, что, воспользовавшись смертью Мстислава Удалого и тем, что рязанский князь вначале залечивал раны, полученные в сражении с туменами Субудая, а затем решал свои сердечные дела, богатым и вечно непокорным Галичским княжеством завладел Александр Бельзский.

Он даже набрался наглости и еще по осени прислал Константину грамотку, в которой писал, что не держит обиды на рязанского князя за захват его исконной вотчины – Бельзского княжества, равно как и самого города.

Напротив, он, Александр, предлагает забыть все старые распри и жить как подобает добрым соседям. Были там и ссылки на худой мир, который, как известно, гораздо лучше доброй ссоры, были и цитаты из библии, но были и недвусмысленные намеки на могущественных союзников, которыми Бельзский успел обзавестись.

Действительно, если бы не помощь конницы и пешей рати венгерского короля Андрея II, подкрепленная мощным полком рыцарей младопольского Лешка Белого, которому Бельзский доводился шурином, то он ни за что не заполучил бы Галич. Оба соседа, не сговариваясь, предпочли видеть близ своих границ Александра Всеволодовича, а не могучего Константина Владимировича Рязанского.

На них, да еще на местных боярах, которым возможное правление рязанца было как кость в горле, строил свои расчеты князь. Мастеровой народ в Галличе Бельзского не поддерживал, но помалкивал и голоса против поднимать не спешил.

Сам же Бельзский хорошо помнил, что он не какой-то там удельный властитель, а внук великого киевского князя Мстислава II Изяславича и Юдифи, дочери польского короля Болеслава III Кривоустого. И не просто помнил – он и Константину заявлял об этом, указывая, что с такой родословной, как у него, владеть чем-то меньшим попросту зазорно. Честь его, Бельзского, предков ко многому обязывает и самого князя.

При этом, опережая возможные претензии Константина на наследство, он вдобавок ссылался и на лествичное право, по которому женщина не имела никаких прав на отцовское наследство, следовательно, и муж ее тоже. Что и говорить – намек был более чем прозрачным. Мол, раз Мстислав Удатный скончался, не оставив после себя ни одного сына, стало быть, княжество теперь бесхозное.

К тому же, указывал далее Александр, у Мстислава имелись три дочери, и он, войдя в Галич по доброй воле горожан и местных бояр, как раз собирается жениться на самой младшей – Елене. Так что по всем статьям выходит, что княжество его и он «сел в нем крепко».

И еще одно письмецо пришло почти одновременно с посланием Бельзского. Буквицы в нем были по-детски крупные и не совсем уверенные. Адресовано оно было княгине Ростиславе, причем гонец вначале привез его в женский новгородский монастырь на Молоткове, а уж потом письмо прибыло в Рязань.

В нем маленькая Еленка, самая младшая из дочерей Мстислава Удатного, просила помолиться за несчастную сироту, которой в ее беде нет спасения и нет ни от кого заступы. Даже уйти в монастырь, чтобы избежать столь тяжкой участи, как замужество со страшным стариком-князем, ей не дозволяют.

– Ты – мой супруг. Коли батюшка наш богу душу отдал и ни дядьев, ни братьев тоже нет, стало быть, ты нам всем троим теперь отца вместо, – произнесла Ростислава срывающимся голосом.

Больше она ничего не сказала, лишь смотрела. Взгляд был строгий и в то же время грустный.

– Да не печалься ты так за нее. Поможем мы горю твоей Еленки, – обнял жену за плечи Константин.

– Я не за нее – за себя печалюсь, – вздохнула Ростислава. – Расставаться с тобой не хочу, а надо…

Отдав команду на сбор ополчения Вячеславу, успевшему уже отдохнуть после Царьграда, князь, особо ни на что не рассчитывая, написал в ответ, что до него дошла весть, будто княжна Елена удерживается Бельзским силой, а это негоже.

К тому же, если дитя лишилось родителей, то это не значит, что она стала сиротой. Есть старшая сестра, которая готова приютить малышку, так что надо бы отпустить девочку к Ростиславе.

Нагловатый тон очередного послания Александра Всеволодовича не столько возмутил, сколько рассмешил Константина. Очевидно, тот был абсолютно уверен – случись что, и венгерский король непременно придет ему на выручку. Потому новоявленный галичский князь и позволил себе напомнить Константину слова вековой давности, на которых сошлись все князья, съехавшиеся в далеком 1097 году в городе Любече: «Каждый да держит отчину свою».

На сей раз ответ рязанского князя был краток: «Ты крест честной целовал вместе с прочими, согласившись отдать мне царскую корону, если я прогоню немцев из северных волостей. Теперь исполняй мое повеление. Иди прочь из Галича, и тогда я тебе за послушание дам в кормление иной град. А ежели не увижу от тебя покорности своей воле, то сам приду к тебе. Но тогда на мою милость не полагайся».

Расчет был на то, что от подобного тона Бельзский придет в ярость и напишет резкий отказ в оскорбительной форме. Однако хитрый галичский князь поступил умнее. Он не стал отвечать вовсе, а рязанских гонцов силой удержал у себя. Однако его надежда на то, что Константин прождет ответа до весеннего таяния снегов, когда станет поздно что-либо предпринимать, не оправдались. Рязанский князь отдал распоряжение полкам выступать буквально через неделю после отправки письма в Галич. А чего мешкать, когда и без того было ясно, что Бельзский добром не уступит.

Последняя трапеза перед выходом из Рязани была семейной – только Ростислава и сын Святослав. Константин сидел на ней непривычно молчаливый. Он выдохся еще с утра, доказывая своим самым ближним друзьям всю необходимость задуманного, включая не только захват Галича, но и торжественную коронацию в Киеве, которую предполагалось провести во время возвращения из похода. Как ни удивительно, на этот раз вся троица его друзей либо была настроена решительно против княжеских планов, либо…

– Я, конечно, как человек военный, выполню все, что ты скажешь, Костя, но, как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, ты ухватил слишком большой кусок, которым можешь запросто подавиться, – осторожно заметил Вячеслав.

– Стало быть, ты тоже против?

– Ты спросил, я ответил, – пожал плечами воевода.

– Ну, наш патриарх по своей обычной схеме работает. Раз первый царь в той русской истории появился в 1547 году, то и нам надо дождаться того же времени, чтобы еще и этим не усугублять изменения истории…

– Сказано: «Не умножай сущностей сверх необходимости»,– перебил Костю владыка Мефодий, который неделю назад самолично прибыл в Рязань, чтобы торжественно преподнести Успенскому, Спасскому и Борисоглебскому соборам святые дары, привезенные из Константинополя. – А я как раз не вижу этой вот необходимости.

– С тобой все ясно, владыка, – вздохнул Константин. – А ты-то чего, Слава? Или ты тоже необходимости не видишь? А ты чего молчишь, Михал Юрьич?

– А мою точку зрения ты знаешь, – пожал плечами изобретатель. – Князь, пусть даже и великий, это почти что президент. У него прав не намного больше. Так что от них до демократии рукой подать. А станет царь – тогда все! Хана!

– Хана будет, когда Батый придет, – парировал Константин. – Сразу скажу, что, исходя из исторической практики, у любого демократического режима шансов победить в войне, при прочих одинаковых условиях, намного меньше, чем при диктатуре. Это абсолютно точно. Демократы Гитлера никогда бы не одолели. Такое мог совершить только Сталин. Да и вообще. У нас коллективное руководство редко было, но за это время мы проигрывали все, что только можно.

– А американцы? – взвился Минька.

– А что американцы? Ты назови хоть одну относительно приличную войну, в которой они победили.

– Ну, Вторая мировая, – неуверенно протянул изобретатель. – А что, они ведь тоже в ней участвовали? – взвился он, заметив саркастическую ухмылку на лице воеводы.

– В сорок четвертом, – кивнул Константин. – Когда нам до Берлина… – Он, не договорив, махнул рукой. – Знаешь, Миня, даже самый затюканный шакал, или нет, лучше чисто по-американски, так вот даже самый вонючий скунс может себе позволить пнуть пару раз ногой смертельно раненного тигра, когда его уже крепко держит за глотку могучий лев.

– А Война за независимость? Выиграли ведь!

– Только их генерал Вашингтон проиграл чуть ли не все сражения. А что касаемо демократии, то я тебе так скажу. Если сейчас ограничиться великим княжением, то рано или поздно, но либо мои потомки, оказавшись слабаками, просто разбазарят верховную власть, либо найдется кто-нибудь из внуков-правнуков, причем не обязательно моих, кто эту корону все равно на себя напялит. И что тогда?

– А что тогда? – пожал плечами Минька.

– А тогда, Михал Юрьич, он все эти ограничения власти, которые я сам по доброй воле приму, сделав монархию изначально пусть и не конституционной, но весьма близкой к ней, просто отметет в сторону. А в свое оправдание скажет: «Мой дед был великий князь и потому слушал всякие советы своих лучших мужей, вводил городское самоуправление и прочее. Я же – царь, так что мне все советчики не указ. Что хочу, то и ворочу!» Так вот, я попытаюсь приучить народ не только к царю на троне, но и к осознанию того, что и простые люди при нем играют немалую роль и имеют весомые права, которые записаны в законе.

– Вообще-то, логично, – нехотя согласился Минька, но Константин, не обращая на это внимания, уже обернулся к воеводе. – Теперь давай с тобой разберемся. Почему ты считаешь, что Галич слишком велик для меня и я могу им подавиться?

– Ты же сам говорил, что Бельзского поддерживают венгерский король и князь Польши. Как его там – седой леший, кажется?

– Лешко Белый, – поправил Константин.

– Тем более ты сам сказал, что Бельзский – его шурин, а здесь родство ценится о-го-го. Получается, что мы ввяжемся в войну сразу против трех противников. Да, мы их разобьем, а дальше что? Они же не успокоятся. Выходит, впереди опять война. Нам оно надо? И непонятно еще одно – когда ты собираешься остановиться и где? Это я как раз про большой кусок. По-моему, уже пора, так что не лучше ли оставить Галич в покое? Мы что, без него не проживем?

– Нет, Слава, не проживем, – покачал головой князь. – Ты что же, так и хочешь остаться верховным воеводой Рязанского княжества? И что тогда будет? Да, ты, как человек военный, на Красных холмах близ Переяславля-Южного, да еще имея дополнительно пять тысяч дружинников, расколошматил бы Субудая намного увереннее и качественнее – это бесспорно. Но я думаю, что и в этом случае попотеть пришлось бы изрядно. А ведь там всего два тумена было. Ты вслушайся, Слава, всего два. А знаешь, сколько Батый с собой на Русь приведет?!

– Нам в училище говорили, что численность в пятьсот тысяч – завышенная. И триста – тоже слишком много. Как минимум вдвое меньше, если вообще хотя бы сотня тысяч наберется.

– Сотня тысяч наберется железно, даже больше. В войске, считая самого Батыя, тринадцать царевичей было – двенадцать внуков Чингисхана и его младший сын. А каждому из них командовать меньше чем туменом – обида кровная и умаление их достоинства и величия. Так что самый минимум – сто тридцать тысяч человек. А ты с кем против них выйдешь? Захотят князья и новгородцы каждую зиму и каждое лето своих людей в твое ополчение на учебу отдавать – хорошо, а если нет? Мне же их заставить нечем. Что великий князь, что просто князь – считай, права одинаковы. А не обучишь, так они в самую решающую минуту дрогнут, не выдержав татарского напора. И тогда все.

– Да куда они денутся? – махнул рукой Вячеслав. – Обязательно дадут.

– Я уже два месяца назад послал в Киев, Смоленск и Владимир-Волынский гонцов с требованием, чтобы там собирали ополчение для совместного похода на Галич.

– И что? – живо заинтересовался воевода.

– А ничего. Из Киева ответ уже привезли. Мол, после Калки отойти не могут и потому вместо похода предлагают закончить дело миром, причем сам Галич уступить Бельзскому, чтобы он мне тоже чего-нибудь выделил. Как оно тебе?

– Этого я не знал, – нахмурился Вячеслав. – А Смоленск и этот, как там его, Владимир-Волынский?

– Василько Волынский пока молчит, но чувствую, тоже откажется под каким-нибудь предлогом. Но его хоть понять можно. Нельзя оголять границы, иначе Лешко Белый, заступаясь за своего шурина, в спину ударить может. А Смоленск не далее как вчера ответ прислал. Говорят, князь юный у них расхворался, а кому-либо другому вести дружины никак нельзя, ибо это будет умалением его достоинства.

– Ну, если они так, – сердито засопел воевода. – Ладно, сами напросились. Тогда я весь твой, княже.

– А что касается большого куска, то в успокоение тебе замечу, что лезть в Европу я не намерен и собираюсь ограничиться исключительно естественными пределами Руси, – заметил Константин. – На севере это прусские леса, далее Карпаты, ниже надо протянуть границу по реке Прут до ее впадения в Дунай и дальше по нему. То есть получается, что ни на какие венгерские или польские территории я не претендую, следовательно, никакой затяжной войны не будет.

– Гарантия?

– Даю девяносто восемь из ста, но при условии, что тех ребятишек, которые пришли или придут сейчас на помощь Бельзскому, ты не просто разобьешь, но разгромишь. Тогда дальнейшая война исключается. Причем надолго. И Андрей II, и Лешко Белый достаточно умны, чтобы утереть кровавые сопли, почесать синяки и шишки и больше не лезть ни в какие авантюры. Пойми, Слава, что каждое их поползновение – это разведка. А вдруг русичи ослабели, а вдруг получится отобрать у них пару-тройку городов, а потом и целое княжество? Не получилось – утрутся и затихнут, причем лет на десять, а то и на двадцать. Продолжительность затишья зависит от того, как сильно их побили.

Вячеслав знал, что больше девяноста восьми процентов гарантии князь никогда не давал, всегда оставляя один на чудо и еще один – на непредвиденную случайность. Словом, это был своего рода потолок, и если Константин с такой уверенностью заверяет его в том, что все будет в порядке, то верить ему можно.

– Ну что ж, – задумчиво произнес он. – На сто лет я, пожалуй, не вытяну, но вот чтобы и сами они запомнили, и детям своим передали в стихах и красках – постараюсь. На сколько лет мира тогда мы сможем рассчитывать?

– С учетом красочного рассказа детям – на полсотни, – заверил князь.

– А после Галича ты, конечно же, со всей ратной силой двинешься на Киев, – произнес патриарх.

– Очень удобно иметь под рукой вооруженные полки на тот случай, если киевляне вдруг закроют передо мной ворота, – заметил Константин.

– Брать будешь? – осуждающе покачал головой Мефодий. – Черной славы Андрея Боголюбского или Рюрика Ростиславича^[60] захотел?

– У меня спецназ есть, к тому же пятая колонна. Да еще ты свое слово скажешь. В любом случае ни резни, ни пожаров в городе не будет, – твердо пообещал князь. – Да оно и надо-то всего на один раз. Святослава ты, владыка, уже в Рязани на царство благословлять будешь.

– Тщеславие в тебе говорит, сын мой, – горестно вздохнул патриарх. – Забыл ты, что тяжелее свинца шапка Мономаха, да и не каждому она впору.

– Не забыл. Просто я выхода иного не вижу. Я ведь детей княжеских не убивал, а они растут потихоньку, так что, останься я великим князем, рано или поздно они не с просьбами ко мне придут – с требованиями. Значит – вновь конфликты, пусть локальные, и постоянное ожидание удара в спину.

– Что в конце концов вызывает манию преследования и доводит человека до патологии, то бишь маниакально-депрессивного психоза, – подхватил Вячеслав.

– Ты где таких слов нахватался? – удивился изобретатель.

– Спирт с медиками почаще пить надо, – усмехнулся Вячеслав. – Особенно с военными. Помнится, сижу я как-то под Урус-Мартаном в палатке у подполковника Сергея Николаевича Горшкова, и у нас опять кончилось. Ну, думаю, чего делать-то? А он мне и говорит…

– Ты погоди про Горшкова, – перебил Минька. – Вот этот вот маниакальный… – это что?

– Проще говоря, синдром Ивана Грозного или Иосифа Виссарионовича Джугашвили, – пояснил воевода.

– Ну, Сталиным я навряд ли стану. Не та закваска, – мотнул головой Константин. – А вот то, что при отсутствии царя Русь ни единообразную грамоту с новыми шрифтами не получит, ни арабские цифры – это точно. Даже Рязанская.

– А она-то почему не получит? – не понял патриарх.

– Нельзя допускать таких радикальных отличий, иначе это может привести к отчуждению одной части Руси от другой. У нас ведь их и без того их чересчур, владыка. Сам посуди, в законах уже изменения имеются, причем солидные. Это раз. Про войско я и вовсе молчу. Да что войско, когда у нас сама власть построена на совершенно иных принципах.

– Ну, про власть ты загнул, – заметил Вячеслав. – Ты и сам точно так же боярские шапки раздаешь, а тиуны твои точно так же дань собирают с крестьян.

– Э-э-э, нет, дорогой мой верховный воевода. У кого на Рязани и судейская, и гражданская, и военная власти в одном кулаке держатся? У меня, верно? А ниже возьми. Тиун налоги собирает, судья судит, а тысяцкие и прочие – воюют. Словом, разделение. У них же любой боярин, точно так же, как и князь, все три власти имеет – и по налогам, и как судья, и в дни войны отряд свой собирает.

– И ты считаешь… – начал было патриарх, но был вновь перебит князем:

– Не будет у меня короны, не будет и неоспоримого права лезть в чужой монастырь со своим уставом. Каким образом я заставлю всех князей поголовно строить новые больницы, школы и прочее? Что можно, я сделаю по-старому, как и раньше тебе обещал. Самару, Саратов, Астрахань и прочие города не просто точно так же назову, но и на тех же местах выстрою. И Архангельск поставлю, и даже Санкт-Петербург близ Финского залива отгрохаю. Он мне все равно понадобится. Но нужна корона. И не для меня, а для Руси.

– А вот эта пятая колонна, – осторожно осведомился Вячеслав, задержавшись перед уходом, чтобы остаться с Константином один на один. – Это кто же такие?

– Я к Любомиру твоих спецназовцев отрядил во главе с Паниным.

– Так ведь он вроде в Киеве, – удивился воевода.

– Вот он вместе со своим товаром и Торопыгой в Галич и выедет. Якобы спасаясь от рязанских полков, которые на подходе к Киеву.

– А еще кого послал?

– Да считай всех, кого ты хвалил, когда только-только из Константинополя вернулся.

– А почему я не знаю? Мои же люди, – возмутился воевода.

– Ты просто забыл, Слава. Вспомни, я же просил их у тебя на несколько месяцев, чтобы дельце одно провернуть, – мягко поправил Константин.

– Это ты называешь дельцем? – скептически осведомился Вячеслав, но дальше продолжать не стал.

А упомянутая «пятая колонна» уже в самые первые дни пребывания в Галиче развернулась на всю катушку. Блуждая с лотками по улицам, за первые же две недели они успели не только изучить расположение всех улиц, но и сосчитать количество сторожевых постов на различных участках крепостных стен.

Кроме того, под руководством Любомира они неустанно создавали нужный настрой в ремесленных кварталах, рассказывая о доброте – Константина к простому люду, о его справедливости и честности. Причем передавалось все это под соусом: «Сказывал как-то мне один знакомец в Киеве (Муроме, Владимире, Суздале, Ростове и т. д.), что как-то князь Константин Рязанский…»

Заканчивалось же словами, позволяющими с негодованием отвергнуть все обвинения в шпионаже: «Но я этому не верю». И попробуй после этого к ним придерись. Причем когда их спрашивали почему, они отвечали бездоказательно, ссылаясь на то, что уж чересчур красиво оно звучит, или на то, что навряд ли бывают такие князья на белом свете, или уж совсем лаконично: «А вот не верю, и все тут!»

Понятно, что после таких слов в души слушателей западал совсем не комментарий, а сами рассказы – красивые, романтичные, пропитанные светом доброты и справедливости. Все больше и больше людей начинали задумываться и все с большей неприязнью коситься на князя Бельзского.

Разведчикам и агитаторам оставалось лишь передать все необходимые сведения Константину. Для этого у них имелись особые стрелы. Древко каждой из них аккуратно раскалывали надвое, выдалбливали сердцевину, после чего вновь склеивали. Теперь, чтобы отправить необходимое послание, оставалось лишь засунуть его вглубь, затем залепить дырочку специально подобранным по цвету воском и…

Впрочем, это уже на тот случай, когда Галич сядет в осаду. Пока этого не произошло, вход и выход из града был совершенно свободным, так что мудрить не приходилось.

Александр Всеволодович отнюдь не был негодяем. Возможно, несколько беспринципным, чересчур желчным и лицемерным – это да, но таких владетелей на Руси сплошь и рядом было в переизбытке не только в ту пору. Более того, если им удавалось чего-то добиться, то летописцы их позднее даже славили, возвеличивая и всячески заштриховывая негативные стороны характера. Достаточно вспомнить Ярослава Всеволодовича, человека склочного и жестокого до безумия.

Однако это касалось лишь победителей, а Бельзский был неудачник, причем хронический. Можно даже сказать, что неудачи достались ему по наследству от его отца, которому не повезло с рождением. Всеволод Мстиславич был младшим сыном и потому всю жизнь довольствовался крохами со столов своих старших братьев. Захотел Роман отдать ему Владимир-Волынский – отдал. Захотел обратно взять – забрал. Пришлось Севе несолоно хлебавши вновь возвращаться в Бельз.

Та же самая история повторилась и с сыном. В 1207 году польские князья Лешек Белый и Конрад Мазовецкий, поссорившись со Святославом Игоревичем, сыном героя «Слова о полку Игореве», выгнали его из Владимира-Волынского, отдав город своему родичу Александру Всеволодовичу.

Несмотря на относительную молодость – всего-то двадцать девять лет – он буквально за несколько месяцев сумел добиться приязни со стороны местных бояр. Когда поляки в том же году захотели посадить в городе Ингваря Ярославича, то именно бояре воспротивились этому, и Александр остался на княжеском столе.

Беда пришла, когда Бельзский достиг возраста Иисуса Христа. Распять его, правда, не распяли, но отобрали Тихомль и Перемышль, отдав их малолетним братьям Романовичам – Данилу и Васильку. Как выяснилось чуть позже, это стало лишь началом неудач. В том же 1211 году, когда Андрей II подарил Перемышль самому Лешко, тот, не желая обидеть Даниила, которому принадлежал этот город, взамен вручил юному Романовичу Владимир-Волынский, велев Александру возвращаться обратно в Бельз.

Затаив злобу на своих двоюродных братьев, Александр Всеволодович несколько раз выступал против них, но всегда безуспешно. Результат был один и тот же – его собственная дочиста разоренная волость и сожженный Бельз. Однако, невзирая на вражду, вскоре он оказывается вместе с ними в одном войске черниговского князя Мстислава, идущем на Рязань. Но тут князя Бельзского подкарауливала самая крупная неудача. В этот раз он не просто оказался в стане проигравших. Хуже того. Ему не удалось отсидеться даже в своей родовой вотчине. Победитель взял все земли князей, воевавших с ним, под свою руку, и не на время, а навсегда.

Александру оставалось бежать к Мстиславу Удатному и пытаться хитростью и лестью выжать хоть что-то с этого поборника справедливости. Вроде бы через пару лет начало что-то вырисовываться, когда по инициативе того же рязанца в Киеве собрался княжеский съезд. Появилась надежда на то, что Мстислав, избранный на царский трон, подарит Бельзскому Галич, но тот – еще одна неудача – от престола отказался.

Еще один шанс появился чуть позже, когда рязанского князя обвинили в тайных сношениях с римским папой и ввергли в поруб. В надежде вернуть хотя бы Бельз, Александр чуть ли не стелился в ногах галичского князя, но тот все басил, что обвинение пока что не доказано, да и не до того теперь. Словом, отказал.

Обида была так велика, что Александр даже не пошел на Калку. А чего ему там делать? Вот если бы в союзе с каким-нибудь сильным князем повоевать более слабого – другое дело, а так…

Пожалуй, отказ от совместного выступления против неведомого степного народца стал единственной удачей Бельзского. Мало того, что он сам оказался жив, так ведь еще и погибло столько князей, что по лествице он получал право сразу на два княжества: Киевское и Смоленское.

Однако, вполне резонно рассудив, что уже давно самым главным правом на Руси стало право силы, после недолгих колебаний Александр решил отказаться от обоих, обратив свой взор на третье, которое освободилось со смертью Мстислава Удатного, не оставившего сыновей.

Были, правда, опасения, что на бесхозный Галич предъявит свои права его тесть Ярослав Всеволодович, который уже имел в этом княжестве один город. И тут новая удача – бездетный Ярослав умирает в Киеве, так и не доехав до своей вотчины.

Казалось бы, все, пошла полоса везения, которой Александр Всеволодович решил воспользоваться сполна, немедленно бросившись к королю Андрею П. Тонкие намеки на рязанского князя, который никогда не допустит, чтобы галичский стол достался венграм, сделали свое дело.

Да и у самого Андрея дела в Венгрии были столь запутанны, что ему было не до русского княжества.

Взяв с Александра Всеволодовича слово, что он никогда ни в чем не выйдет из его воли, король дал ему королевича Коломана, войско и воеводу Фильнея, с которыми князь немедленно метнулся к Галичу.

Однако, вполне справедливо опасаясь рязанского властителя, новоявленный князь тут же прислал послов к Лешку Белому, напоминая ему об их родстве и о том, что пришла пора рассчитаться за Владимир-Волынский, с которым его в свое время Лешко так унизил. Чувствуя свою вину, краковский князь пообещал помочь своему родичу.

Александр Всеволодович позаботился и о том, чтобы обеспечить себе поддержку со стороны владетелей Смоленского и Киевского княжеств, особенно последнего. В своих посланиях он напоминал, что является правнуком старшего из родных братьев Мстиславичей, поэтому теперь пришла именно его очередь княжить в Киеве. Но он не желает бездолить своих младших четвероюродных братьев, а потому принял решение отказаться от великого стола в их пользу, при условии, что они тоже помогут ему людьми в возможной предстоящей схватке с Константином Рязанским.

Провернув все это, он принялся достаточно спокойно взирать на самовластных и надменных галичских бояр, поклявшись в душе, что едва он отобьется от ненавистного рязанца, как непременно вздернет не меньше десятка из них на самом высоком дубу.

С венграми было похуже. Наглые, бесцеремонные и самоуверенные, они вновь наступали на те же самые грабли, в скором времени восстановив против себя городское население. Недовольны были все, от последнего нищего на паперти храма богородицы, который располагался в так называемом нижнем городе, до самых именитых бояр, чьи жены и особенно дочери уже не могли, как встарь, при Мстиславе Удатном, гордо пройтись по кривым извилистым улочкам верхнего города.

Ропот среди простых горожан становился все сильнее. Доходило даже до того, что в дело вмешался сам венгерский воевода Фильней. По настоятельной просьбе князя Александра он повелел своим людям угомонить особо буйных и беспутных смутьянов. Вроде бы недовольство стало стихать. Надолго ли – князь не ведал.

К тому же его пугал и сам воевода. Происходивший из знатного рода, который был, пожалуй, чуть ли не древнее королевской династии Арпадов^[61], он больше всего жалел о том, что не довелось ему схлестнуться на мечах с Мстиславом Удатным^[62]. Его единственного из всех русских князей он считал заслуживающим маломальского уважения.

Не смущали его и громкие победы рязанского войска. О разгроме крестоносцев Фильней говорил, что русичи взяли их числом, а не умением. К тому же самому венгерскому воеводе несколько раз доводилось сталкиваться с ними на полях сражений, и достигнутые в них победы лишь прибавили в нем самомнения.

О битве на Красных холмах он и вовсе отозвался исключительно с насмешкой, утверждая, что ему самому для разгона этой орды дикарей вполне хватило бы нескольких сот рыцарей. Про помощь русичей Иоанну Ватацису он тоже слыхал, но считал, что многое переврали рассказчики, а на самом деле почти все сделал сам византийский император.

Словом, чем больше он слышал рассказов о Константине, тем больше возникало в нем желание проучить русича, которому так везло в жизни, что он ни разу не сталкивался с непобедимыми венгерскими полками, особенно если идут в бой под началом самого Фильнея. Поэтому больше всего он радовался именно в тот день, когда с высокого крепостного вала увидел, как из-за леса выходят и выстраиваются возле левого берега Днестра русские дружинники.

Своей наглостью он невольно ободрял галицких бояр, а заодно и самого князя. И Судислав, и Глеб Зереемеевич, и многочисленный клан Молибожичей, и многие другие надеялись на то, что Фильней сумет одержать верх над князем Константином. К тому же из-за спешности сборов рязанец не сумел собрать воедино все войско, ограничившись только пятью или шестью тысячами, из которых конных насчитывалась от силы тысячи две, не больше.

Фильней не мешал переправе, хотя на этом настаивал Александр.

– Неужто ты думаешь, что я их и так не разобью?! – возмущенно спросил он князя. – Напротив, если я сейчас выставлю на берегу своих воинов, то эти русичи, чего доброго, разбегутся в разные стороны, как трусливые зайцы, и где мне их тогда вылавливать? Нет уж, пусть спокойно выходят на нашу сторону.

– Но ты обещал мне обождать польские полки, – напомнил Александр. – Я надеюсь, что они уже на подходе.

– А не слишком ли много чести для этой голытьбы, которая по недоразумению называет себя воинами, – проворчал Фильней.

– Но ты мне обещал, – еще раз настойчиво повторил князь.

– Я рыцарь и обязан сдержать свое слово, – надменно выпрямился тот, сверху вниз глядя на невысокого князя. – Однако я давал тебе клятву, когда рязанских полков еще не было в пределах твоего княжества. Тогда я готов был ждать и, как видишь, не выступил им навстречу, сдержав ее. Гонцы Лешко Белого заверили меня в том, что не пройдет и двух недель, как войско поляков придет под Галич. Однако с того времени прошло уже три недели, но я не вижу ни краковского князя, ни его брата Конрада Мазовецкого, ни их людей. Возможно, они струсили и давным-давно повернули обратно. Тогда чего мы будем ждать?

– Еще неделю, – просительно повторил Александр, которого тупое высокомерие воеводы раздражало уже настолько, что он сдерживался изо всех сил, чтобы не вспылить и не сказать надменному Фильнею все, что он о нем думает.

– Три дня, – отрезал венгр и в знак того, что его слово окончательно и изменению не подлежит, повелительно тряхнул головой.

Пышный плюмаж на его шлеме величественно колыхнул белыми перьями, подтверждая правоту и непреклонность своего хозяина.

Но на третий день полки, обещанные польскими князьями, так и не подошли, зато прибыло подкрепление к рязанцам, на что Александр с некоторой тревогой обратил внимание Фильнея.

– Я на такие пустяки не гляжу, – раздраженно отрезал тот. – Подумаешь, пришла еще пара тысяч смердов, которых у нас в королевстве и за людей-то никто не считает. Завтра я тебе покажу, как надо разгонять это отребье, которое ведет себя с такой наглостью лишь потому, что еще не отведало моего железного кулака.

Люди князя Константина, которых так презрительно обозвал венгерский воевода, действительно вели себя весьма уверенно. Уже в первый день своего прибытия они прислали послов к князю, требуя убираться обратно в Угорщину и не забыть прихватить с собой всех остальных, потому как никто их на Русь не звал и делать им тут нечего.

«Остаться дозволяем только царевичу Коломану, – звучало далее в послании. – Потому как он нам ровня, да и ты, князь, можешь еще немного погостить в моем Галиче. А всех прочих – бояр, а также воев пришлых гони в шею, пока мы по ней не накостыляли».

Словом, текст был составлен в столь повелительных и властных тонах, что после его прочтения ни о каких дальнейших переговорах речи быть уже не могло.

Читать послание пришлось в присутствии воеводы и рыцаря фон Хеймбурга, представителя Тевтонского ордена. Венгерский король уже несколько последних месяцев с подозрением косился на крестоносцев, которым он сам разрешил незадолго до того расселиться в юго-восточном углу Трансильвании. Уж больно энергично и чересчур властно взялись они за дело. Андрей II оказался достаточно проницателен и уже стал догадываться, какую скрытую опасность таит в себе этот орден и какой вред он может принести королевству^[63].

Чтобы улучшить взаимоотношения и рассеять его сомнения, ландмейстер^[64] Хеймбург сам предложил Андрею помощь в предстоящей схватке с русичами. Рыцарей в Трансильвании было пока немного, чуть больше семи десятков. Ландмейстер взял с собой пятьдесят из них, будучи уверенным в том, что такого количества вполне хватит, чтобы сокрушить вдесятеро больше схизматиков, осмелившихся взять в руки оружие, и обратить в паническое бегство всех остальных.

– Что мыслит барон? – почтительно спросил Фильней у фон Хеймбурга – единственного человека, к которому венгерский воевода испытывал уважение.

– После злобных сарацин это будет не более чем легкая прогулка, – небрежно заметил тот. – Я попросил бы только одной чести от воеводы – поставить моих доблестных рыцарей в сердцевину клина, которым мы завтра разорвем схизматиков надвое, причем так же легко, как поджаренного молочного поросенка. Надеюсь, князь, – слегка наклонил он голову в символическом поклоне, – что ваши бояре сумеют докончить начатое нами.

– Сумеют, – буркнул Александр Всеволодович, сердито глядя на самовластно распоряжавшегося чужеземца, которому было не более тридцати пяти лет, но тут же успокоил себя мыслью о том, что после победы он сделает все что угодно, лишь бы в самые кратчайшие сроки выдворить их всех обратно к королю.

Хорошо хоть, что второй сын короля, королевич Коломан, также прибывший вместе с Фильнеем, не доставлял особых хлопот, вел себя тихо и ни во что не вмешивался, большую часть времени проводя в отведенных ему покоях Верхнего замка и общаясь преимущественно со своим лекарем. Все эти дни ему нездоровилось.

А в это же время в корчмах и прочих веселых питейных заведениях продолжали свою неутомимую работу подручные купца Любомира, отчего настрой простых ратников, которых привели с собой галицкие бояре, опускался все ниже и ниже. Впрочем, они не только пугали, но еще и снисходительно учили, что делать, дабы уцелеть. Правда, из-за молодости и неопытности случались и проколы.

– Так ты сразу кидайся в снег, а копье свое отбрасывай в сторону, – добродушно советовал Николка Панин перепуганному бородачу.

– Да у меня его отродясь не было. Вон, секира отцова, и все.

– Ну, секиру в сторону, а сам рожей в снег зарывайся.

– А не ссекут рязанцы?

– Да за что? – простодушно удивлялся Торопыга и бил себя кулаком в грудь. – На меня погляди! Жив ведь! А я ведь тоже с братьями и отцом три года назад на сече был. Под Ростиславлем нас всех и повязали, а рубить никого не стали. Князь нас даже в холопы обельные своим ратникам брать воспретил. – И подвел итог: – Таких, как мы, князь Константин не трогает, потому как понимает – подневольные. Повелели бояре, мы и пошли.

– Вот-вот, – кивал бородач, вдохновленный возможной перспективой спасения. – Я-то уж ладно, а вот сынов своих жалко. Все трое у меня тут. А куда денешься, коли Глеб Зереемеевич повелел? – сокрушенно разводил он руками. – Никуда ж не денешься.

– Ништо, – хлопал его по плечу Николка. – Все хорошо будет. Мы с тобой еще после встретимся да над страхами твоими посмеемся. Будь покоен, и сам жив останешься, и сыны твои тоже. Вот боярам да княжеским дружинникам – это да. Им и впрямь достанется, чтоб против князя нашего не вставали.

– Так ты… кто? – тут же насторожился мужик, мгновенно уловив слово «нашего».

Николка замялся, мысленно обругал себя на все корки, но затем с бесшабашной отвагой, свойственной юности, решился.

– Кто-кто, – передразнил он своего собеседника. – Сам, что ли, не понял? Потому и говорю как на духу – делай, что я советую. И не только сам с сынами, но и всем закажи. Как увидите, что наши полки пошли угорщину с немцами ломить, так сразу секиры, мечи, копья в стороны и рожами в снег.

– Побожись! – потребовал бородач, еще терзаемый сомнениями.

– Вот тебе крест! – размашисто осенил себя двумя перстами Торопыга.

– А еще потолковать с тобой можно ли? Таких, как я, много. Народ в сомнении пребывает. Меня-то они, может статься, и не послушают, а вот тебя…

– А слуг боярских или княжеских не приведешь? – подозрительно осведомился Николка.

– Да что ж мы, неужто без креста вовсе?! – возмутился мужик. – Какие слуги, когда тут о животе нашем речь идет! Чай, не без ума. Понимаем, что да как…

– Ладно, веди, – махнул рукой Торопыга.

Поэтому ни для Николки, ни для его друзей не было ничего удивительного в том, что едва лишь чаша весов слегка склонилась на сторону рязанских полков, как ратники пешего галицкого ополчения тут же начали бросать в стороны все, чем они были вооружены, и плюхаться в сугробы, закрывая головы руками. Сигналом к этому послужила отборная рязанская конница, которая выскочила с флангов и легко, почти играючи взрезала отряды галицких бояр, а потом устремилась в охват, сжимая в железном кольце венгерских и немецких рыцарей.

Им между тем и так приходилось несладко, хотя поначалу все шло так, как и планировал Фильней. Вогнутая середина пешего строя рязанцев при первом же столкновении с бравыми профессионалами покорно стала подаваться назад, хотя порядок при этом еще держала. Правда, полностью разрезать противника надвое у крестоносцев фон Хеймбурга не получилось. Чем глубже они вламывались, тем ожесточеннее становилось сопротивление русичей, но ландмейстер успокаивал себя мыслью о том, что это уже агония. Еще немного, совсем чуть-чуть, и все – схизматики побегут.

А потом неожиданно послышался громовой клич:

– Косари!

Фон Хеймбург даже не успел удивиться, а уж тем более понять, в чем же дело, когда кони его боевых товарищей стали с жалобным ржанием один за другим валиться на грязную снеговую кашу, превращая ее в темно-бурую, почти черную.

А ловкие воины, прячась за длинными овальными щитами своих товарищей, стоящих в передних рядах, продолжали орудовать косами, насаженными на длиннющие шесты, подсекая конские ноги и взрезая брюхо у тех, которые не были прикрыты снизу металлической рубашкой.

Фон Хеймбург хотел было крикнуть, чтобы уцелевшие рыцари немедленно поворачивали коней, но тут точно такая же участь постигла и его самого. Он со всего маху грянулся оземь, получил чудовищной силы удар по голове и потерял сознание.

Мудрая мысль об отступлении пришла в голову не только ему одному. Кровавая жатва была в разгаре и среди венгерских рыцарей, которым тоже доводилось несладко. Но те из них, кто сумел во главе с воеводой Фильнеем выскочить из мясорубки, в которую стала превращаться битва, лоб в лоб столкнулись с всадниками, вынырнувшими откуда-то сбоку, из-за стен Галича.

К тому же, как успел заметить князь Александр Всеволодович, чья дружина билась бок о бок вместе с венграми, а теперь отчаянно неслась куда глаза глядят, далеко не все рязанцы гнали коней наперерез отступающим. Меньшая часть на полном скаку летела к гостеприимно открытым городским воротам, которые почему-то не спешили закрываться.

Стража метнулась было к ним, но в это время десяток совсем юных отроков решительно встал на их пути.

– Не балуй, – произнес один, многозначительно поигрывая обнаженным мечом. – Ты что же, хочешь своего князя за воротами оставить?

– Так пока Александр Всеволодович до них доскачет, рязанцы внутри будут! – попытался пояснить пожилой стражник Михей, исполняющий должность старшего воротника^[65].

– Верно говоришь, – кивнул юнец, и его открытое мальчишечье лицо осветилось простодушной доброй улыбкой. – Его-то мы и ждем. – И он тут же произнес совсем иным, суровым тоном: – Баловать не будешь – останешься жив, а не то…

Стальное острие сверкнуло прямо перед глазами старого воротника. Тот беспомощно оглянулся по сторонам.

– Ах, ты еще учить нас будешь, сопляк! – внезапно выскочил из-за спины Михея Кречет, который уже давно метил на место старшого и теперь решил, наверное, что пробил его час.

Выхватив меч, он ринулся на юнца, который даже не шелохнулся, будто это его вовсе не касалось. Зато за спиной паренька что-то почти одновременно звонко щелкнуло, и сразу два железных арбалетных болта вошли в грудь Кречета.

– А ведь мог бы жить да жить, – хладнокровно произнес юнец, рассматривая мертвое тело, свалившееся к его ногам.

Такая быстрая смерть одного из воротников решила все. Остальным уже не захотелось лезть напролом, тем более что мальцов было не меньше десятка, то есть еще восемь арбалетов у них оставались заряженными, а в том, что они, не колеблясь ни секунды, немедленно пустят их в ход, сомневаться уже не приходилось.

К вечеру город был полностью взят, а пленные венгры вместе с Фильнеем заперты в просторном порубе, расположенном близ конюшен княжеского двора. Королевича Коломана среди них не было.

Бывший галицкий князь, оказавшийся в узилище вместе с Фильнеем, простонал, страдальчески держась за голову:

– Говорил же я, что надо польские полки обождать.

– С ними было бы полегче, – нехотя согласился венгерский воевода, но затем, немного подумав, добавил: – Вот только я не думаю, что мы их дождались бы.

Глава 5

Лучше худой мир

– Одного я только в ум не возьму, батюшка, – после долгого раздумья прервал затянувшуюся паузу Святослав. – Какие ты слова отыскал, чтобы при венчании на царство пред тобой и угорский^[66]царевич склонился, и ляшские князья? К тому же, как я слыхал, и прочие князья уговорились супротив тебя выступить, чтоб никто на венчание не пришел, а вышло инако совсем…

– Тут главное – попросить как следует, – вздохнул Константин.

– Ага, но главное, чтоб звучало убедительно, – с невинным видом добавил Вячеслав, покосившись на безмятежное и кроткое лицо друга.

– Без этого никак, – лениво отозвался Константин.

Говорить не хотелось, да и непогода, которая вновь постепенно начинала расходиться за заледенелым окошком возка, располагала к совершенно иному. В такие минуты ему хотелось не беседовать, а размышлять. Или предаваться воспоминаниям…

Александр Всеволодович не знал, что, невзирая на все свое высокомерие, Фильней был прав, предположив, что ждать польских полков не стоило.

Гонцы не лгали, утверждая, будто сводный отряд Лешка Белого и Конрада Мазовецкого выступит буквально со дня на день. Он действительно вышел из Сандомира, где жители Кракова соединились с мазовшанами, всего через три дня после того, как их посланцы убыли в Галич. Однако на его пути лежали владения Константина Рязанского, который отнял Луцк, Бельз и Червень с прилегающими к ним землями у Ингваря Ярославича и Александра Всеволодовича. Земли эти были вытянуты с востока на запад вдоль всего Владимиро-Волынского княжества, гранича с юга с Галицким княжеством, а с запада – с владениями Лешко Белого.

Разумеется, и Лешко и Конрад хотели миновать их стороной, пройдя в обход, по замерзшему Сану – притоку Вислы, напрямую в земли галицкого князя, но у них это не получилось. Ближе к полудню пятого дня, считая со времени их выступления из Сандомира, когда до галицкого города Ярослава оставалось не больше двадцати верст, передовые дозоры поляков напоролись на русичей.

– Далее ходу для вас нет, – спокойно объявил стоящий впереди двух десятков русских дружинников Евпатий Коловрат. – Послан я от Константина Рязанского и имею слово к вашим князьям, так что проводите меня к ним.

Задираться смысла не имело. На узкой просеке, лежащей среди дремучего леса, для настоящего рыцарского боя не имелось места. К тому же за дружинниками высился здоровенный завал, за которым угрожающе поблескивали наконечники русских копий.

Кое-кто из тех поляков, что были помоложе, немедленно схватились за мечи, но старший польского дозора, пожилой рыцарь Миколай из Туробоев, так рыкнул на них, что оружие почти мгновенно вернулось обратно в ножны.

– Рязанские, стало быть, – произнес он мрачно, вытер со лба испарину и жестом пригласил русича следовать за ним.

Вернувшись к неспешно едущему польскому войску, которое вели братья-князья, и доложив о случившемся, Миколай с тяжким вздохом махнул рукой совсем еще юному воину, подзывая его к себе и уводя подальше от дороги, к повалившемуся дереву.

Евпатий Коловрат был немногословен. После краткого приветствия он почти сразу перешел к изложению сути дела. Говорил боярин на этот раз сухо и лаконично, без цветастых оборотов и прочих изысков, поэтому вся его речь длилась считанные минуты. Закончил же он ее вопросом, заданным безо всяких уверток, чтобы при ответе невозможно было отвертеться:

– Великий князь Константин Владимирович хотел бы знать, намерены ли вы идти дальше, чтобы помогать его ворогу, который самовольно взял Галич под свою руку, или мы будем и далее с вами жить в мире, как подобает добрым соседям?

– А где сам князь Константин? – поинтересовался Лешко Белый, пытаясь сохранить достоинство.

– Ты хочешь увидеть его самого? – спросил Евпатий. – Я могу проводить вас с братом к нему. Здесь недалече.

Конрад незаметно одернул Лешка за рукав кунтуша^[67]. Тот оглянулся на брата и заметил разведчиков, топчущихся в отдалении.

– Поступим так, – предложил Лешко, вновь повернувшись к Коловрату: – Мы сейчас с братом посоветуемся, а потом сообщим тебе и твоему князю свое решение.

– Ну что ж, – спокойно согласился Евпатий. – Можно и подождать. Я буду у засеки.

Он учтиво склонился перед князьями в неглубоком поклоне, после чего отправился обратно, но, пройдя несколько шагов, вдруг остановился и круто обернулся:

– Князь Константин Владимирович повелел передать вот еще что. Как бы вы там ни решили, но, покуда промеж нас кровь не пролилась, он вас за ворогов все равно считать не станет, а посему милости просит к себе в шатер, дабы повечерять, чем бог послал. Да заодно, если такое желание будет, и людишек наших сочтете спокойно, как и хотели, – он легонько, одними уголками губ улыбнулся. – Словом, ждем в гости, – подытожил боярин, легко запрыгивая в седло.

Как только Лешко выслушал разведчиков, он сразу понял, почему на губах Коловрата гуляла такая ехидная улыбка.

– Около тысячи их у леса стоят, – доложили они. – Но там холмы, а из-за них костры дымят, и много. Хотели дальше прокрасться, да заметили нас.

– Не заметили, а окружили, – честно поправил его второй из разведчиков, добавив в оправдание: – У них тулупы белые, вот мы их на снегу и не приметили.

– И отпустили? – с удивлением спросил Лешко.

– Стоим же тута, – вновь вступил в разговор первый дозорный. – Сказали, что, пока князья ответ свой нам не дадут, они кровь лить не желают. Если что, так уж пусть она не на их, а на нашей совести будет.

– И что будем делать? Ты все равно хочешь идти на выручку галицкому князю? – осведомился Конрад, оставшись наедине с братом.

– Мы дали слово, – напомнил Лешко. – И ты, и я. К тому же я виноват перед ним. Помнишь, тогда, десяток лет назад, когда мы вначале дали ему города, а потом отняли их. Тогда мне так поступить было еще простительно из-за юного возраста, а теперь… Не хочу, чтобы он после всего случившегося во всеуслышание заявлял, что слово польских князей ничего не значит. Тем более при дворе венгерского короля.

– Но у меня тоже был уговор о мире, – возразил Конрад. – Причем именно с рязанским князем. И как я буду выглядеть в его глазах?!

– Неважно, – отрезал Лешко. – Свое посольство он к тебе высылал, когда еще не посягнул на земли, принадлежащие папе римскому, и не изгнал славных крестоносцев с их исконных земель. Выходит, твой уговор был с князем-христианином, пусть и схизматиком. Подняв же руку на имущество святого ордена, боровшегося с язычниками, он сам этот уговор порушил.

– Так-то оно так, – вздохнул Конрад. – Только все равно нехорошо это…

– А тут как ни крути, все равно выходит, что ты свое слово нарушаешь, – перебил его Лешко.

– Но я галицкому князю его не давал, – возразил его брат.

– Ему – нет. Но ты вспомни про покровительство папы и текст его последнего послания. Он же объявил крестовый поход на покровителя язычников. Если ты и сейчас сохранишь дружбу с рязанским князем, то тут уж свентопетшем^[68] не отделаешься. Да и Пелка^[69], даром что в моей краковской епископии начинал, такое может устроить – вплоть до отлучения. То-то братец наш двоюродный возрадуется.

– Да, Лясконогий^[70] будет счастлив, – мрачно согласился Конрад.

– И силезский племянник^[71], который нам в отцы годится, тоже, – веско добавил Лешко. – Да что там говорить про архиепископа, когда от тебя из Мазовии всего месяц назад уехали госпитальеры из ордена святой девы Марии^[72].

– Значит, будем биться? – грустно спросил Конрад у брата.

– Значит – биться! – раздраженно отрезал тот. – Я пошлю с ответом своего каштеляна, а ты придай ему свиту для солидности. Да возьми самых крепких и высоких, чтобы русичи тоже подумали лишний раз, стоит ли с нами тягаться.

Конрад кивнул и пошел к своим дозорным, удобно устроившимся на повалившемся дереве и о чем-то тихо беседовавшим. Однако, не дойдя до них всего пару шагов, он остановился, прислушался к их разговору и чуть ли не на цыпочках повернул назад. Дойдя до своего брата, который инструктировал каштеляна, он вполголоса окликнул его, приложил палец к губам и молча поманил за собой.

– Ну что еще? – недовольно проворчал Лешко, но, заинтригованный столь странным поведением брата, послушно двинулся следом за ним.

Конрад вновь не дошел до поваленного дерева, остановив Лешка в паре шагов от дозорных, сидевших к ним спиной. Кряжистый Миколай что-то настойчиво втолковывал своему спутнику, совсем молодому широкоплечему парню:

– А я тебе говорю, что если наши князья решат вступить в бой, то спасутся только те, у кого быстрые кони, так что я на своем Венчике далеко не убегу – настигнут. Вот и получается, что все земли в Туробоях перейдут к тебе, потому как ты есть мой двоюродный внук и должен меня похоронить как следует, – объяснял он юному богатырю. – Так что ты лучше слушай, что я говорю, да на ус мотай. Первым делом гроб мне велишь сделать дубовый, да не вздумай валить дерева в той роще, что жмется к болоту. Дуб там плохой. С виду крепок, а середка с гнильцой. Руби в дальнем леске, который в сторону Плоцка уходит. Там он славный, один к одному. А суконце для погребальной одежи лучше не покупай, а возьми в сундуке, на самом дне. Думал, на твою свадьбу надену, но что уж тут. Одежа там справная, а тебе она все равно не подойдет – на плечах разойдется. Вон ты у меня какой вымахал, Бартош.

– Это я все сделаю, – не выдержал молодой. – Но отчего ты собрался помирать? Вон у нас какие рыцари – один к одному.

– Ты еще молодой, – кашлянул в ладонь Миколай. – Рыцарство у нас, конечно, славное. Случись с кем иным сражаться, так я бы кошель серебра в заклад против медной пуговицы не побоялся поставить, что мы непременно одолеем. Но тут русичи.

– А что русичи?! – разгорячился Бартош. – Бивал же ты и русичей. Сам мне рассказывал.

– Те, кого я бивал, в Галиче сидят, – усмехнулся Миколай. – Ну и не только в нем одном. Они и в Полоцке, и во Владимире-Волынском, да мало ли где еще. Вот таких-то мы с нашим князем даже втрое меньшим числом непременно побили бы. Вот только нам не свезло. Ныне супротив нас рязанцы вышли. Сам же слыхал, чья это засека и какого князя люди. А я бился против них несколько лет назад, так что знаю. Нас тогда князь Михаил Городненский сманил. Да ты помнишь поди. Сам еще со мной просился, а я тебе сказал, что мал еще, – пробасил он, шутливо толкнул в бок Бартоша, но почти сразу же вновь посерьезнел. – Тогда полтора десятка наших удальцов в его дружину пошли. Думали, сходим, мошну набьем да сразу обратно. А где я еще серебром разживусь, чтоб свадебку достойную тебе сыграть? У нас-то в ту пору все тихо было. Ну и съездил на свою голову. Еле ноги унес.

– А что ж так?

– Да вот так, – ворчливо отозвался Миколай. – Представь себе стену, но не простую, а крепкую, почти как железо. Сколь ни бодай – все без толку.

– Хорошей секирой можно и железо разрубить, – неуверенно заметил Бартош.

– Можно, – согласился Миколай. – Только стена-то не простая. Возле нее долго топтаться не получится – вмиг копьем или мечом достанут. Там чуть зазевался и все. А тех, что за этой стеной, нипочем не достать. Вот такое войско у князя Константина. Ты меня знаешь. Я в десятках сражений был. Если самые крупные считать, и то пальцев на руках и ногах не хватит. Никогда не боялся, а там…

– Неужто струсил?! – изумленно ахнул Бартош.

– Вот еще!.. Ничего я не струсил, а просто…. Просто понял, что все бесполезно. Не одолеть их. А раз бесполезно, так зачем оно все? Да и остальные это поняли – я же не первым назад коня повернул. И получилось, что поехали пятнадцать, а обратно из-под Ростиславля, так град называется, где мы… где нас… где они… – Он махнул рукой. – Словом, вернулись только трое. Это те, у кого самые резвые кони были. Тогда мой Венчик меня от погони спас, а сейчас уже все. Остарел мой боевой друг, не тот стал, совсем не тот.

– И никак их…

– Да говорю же тебе! – с досадой произнес Миколай. – Одолеть их нам нет никакой возможности. Тогда их даже меньше было, чем нас, а тут столько же, даже чуть больше.

– Почему это ты так решил? – удивленно спросил Бартош.

– Потому что я не глухой, – раздраженно ответил его дед. – Ты сам не слыхал, что ли, как Анджей из Мокрца сказал, будто их тысяча, и еще много дымов за холмами. Вот и считай. И коням нашим нужный разбег взять не получится. Снег-то вон какой глубокий, по брюхо им будет. Значит, до стены шагом, – с тоской произнес он. – А потом… – он вздохнул и умолк.

– Я тебя никогда не брошу, – решительно произнес Бартош.

– Вот и сгинем оба ни за что ни про что! И пресечется наш славный род Леливов из Туробоя! Что же тут хорошего, – проворчал старый воин. – Оно, конечно, рад я, что ты такой славный у меня, а только иначе нельзя. Ни к чему тебе пропадать вместе со мной. У тебя-то кобыла молодая совсем. Авось ускачешь. Да, вот еще что. Часть серебра, что я скопил тебе на свадебку, – ну, ты помнишь, где оно закопано, – ты не пожалей и отдай за упокой моей души. Только не в наш костел. Он у нас больно старый и неказистый. А убранство костела – это как одежа для молитвы. Из нашего она дальше, чем до апостола Петра, не дойдет, а может, и он ее не примет – скажет, что плесенью от нее припахивает да мышами. Тут надо в Плоцк, а лучше всего не пожалей времени и съезди в Краков в храм Святого Войцеха или Девы Марии. К ней, заступнице, очередь, поди, на небесах. Много там нас, таких как я. Но ты не скупись и закажи сразу не одну заупокойную службу, а десять. Если первые где-то там по пути к небу затеряются, то седьмая или восьмая, в крайнем случае десятая непременно должны к ней пробиться, чтоб она там за меня своего сына попросила.

– А ты бы князьям нашим поведал про все то, что мне тут понарассказывал, – неуверенно предложил деду внук.

– Еще чего не хватало. Они же под Ростиславлем не были, так что все равно не поймут. Решат, чего доброго, что я струсил. Нет уж, пускай что они скажут, то и будет. Да и пожил я уже. Как-никак, шестой десяток прошлым летом пошел. Пора уж. Вот за тебя мне боязно. Ты, когда по мне поминки сыграешь, сразу женись. Только не бери Марыську из Тульчи. Она хоть и бойкая девица, да худая совсем. Смотреть и вовсе не на что – одни кости торчат. Ты же не собака. Опять же приданого у нее почитай и вовсе нет. Лучше возьми за себя Ягенку из Стшегоня. За нее отец такие бобровые гоны дает – сказка, да и только.

– Да не в приданом дело, – досадливо отмахнулся Бартош, почему-то раскрасневшийся.

– Тю, – искренне удивился Миколай. – А в чем же еще? Опять же одна она у него. Когда он помрет, и вовсе все ваше будет. Хотя… ты прав. У нее самой такие телеса пышные, что никакого приданого не надо. Ей и орехи грызть без надобности – на лавке разложит и сядет, да и сама она как…

– Дальше неинтересно, – шепнул Конрад брату, и они оба неслышно отошли от беседующих.

Некоторое время Лешко ничего не говорил. Уставившись куда-то вниз, он сосредоточенно расковыривал узким носком сапога снег, изрядно притоптанный его воинами, будто надеясь обнаружить под ним что-то интересное. Конрад терпеливо ждал.

– А ведь ты их тоже боишься, брат, – поднял тот наконец голову, пытливо уставившись на Конрада, и услышал честный ответ:

– Боюсь. Да и как не бояться. Это у тебя рубеж с Константином всего на несколько десятков верст, а у меня-то на сотни. Мало мне пруссов с ятвягами, так еще и эта напасть.

– Ладно, – хмуро согласился Лешко, тут же найдя себе оправдание: – Он ведь в любом случае нас с тобой погостить приглашал. Особой беды не будет, коли мы его навестим. А заодно и на воев его посмотрим, как тот боярин советовал. Чего нам горячку пороть. Пока мечи не зазвенели, любое решение не поздно принять.

– Вот это ты дело сказал, брат, – сразу оживился Конрад.

– А с собой как раз этого Миколая и возьмем вместе с его внуком. Рано ему пока о Ягенке думать, хоть она и пышней перины, – лукаво улыбнулся Лешко.

Войско Константина Владимировича несколько разочаровало краковского князя. Он и сам себе не ответил бы толком, что именно ожидал увидеть. Богатырей в две сажени ростом? Несокрушимых рыцарей в блестящих стальных доспехах? Да нет. Чай, не маленький, сам прекрасно понимал, что чудес не бывает. Но, с другой стороны, после подслушанных речей Миколая ему все равно смутно представлялось что-то необычное, а тут…

Да у него самого рыцари выглядят гораздо лучше и уж, во всяком случае, вид имеют намного более грозный, нежели эти мужики и парни в обычных тулупах и валенках. Да, понурых или мрачных он среди них не увидел, но и у него в полках боевой дух тоже достаточно крепок. Миколай? Ну, это исключение. Так чем же они лучше?

Да и сам князь, честно признаться, не произвел поначалу особого впечатления. Какой-то он будничный, что ли… Взять, к примеру, его, Лешка, или посмотреть на брата Конрада. Волосы аккуратно убраны под шелковую сетку, прошитую янтарными бусинками, а спереди – крупным розовым жемчугом, привезенным с далекого острова Крита, если, конечно, купец не соврал. Алый полукафтан, тоже шелковый, не только оторочен пышным мехом, но и весь расшит золотом. Да один пояс чего стоит – двойного плетения, позолоченный, с крупными самоцветами, искусно вделанными в бляху в виде какого-то сказочного зверя.

Словом, хоть сейчас под венец. А Константин… Он и на князя-то особо не походил. Не каждый рыцарь в Кракове одевается с такой простотой. Сразу было видно, что одежа эта видала всякое, да и стирана она не раз и не два. Словом, не князь, а эдакий простецкий сельский староста или же какой-нибудь пройдоха-локатор^[73].

«Только заплат и не хватает, – почти сердито подумал Лешко, и ему вдруг непонятно почему сделалось стыдно, но не за хозяина шатра, а за себя. – Сам-то чего так вырядился, да и вообще – к чему я все это в сундуках вез? Чай, на войну ехал, а не на свадьбу с этой, как ее, Ягенкой».

Он сурово насупился, но тут же спохватился. С таким неприступным видом что-либо проведать было решительно невозможно, а ведь он, когда предложил эту поездку в гости, втайне перед самим собой оправдывался как раз именно этим.

Однако разговор, который завязался чуть погодя, после второго кубка, был настолько интересен, что все остальное как-то забылось. Уж больно занимательно повествовал Константин. Тема, которую он затронул, была достаточно щекотлива и впрямую касалась изгнания рыцарей-крестоносцев с тех земель, которые он не так давно захватил. Причем рязанский князь, как заметил Лешко, отнюдь не оправдывался перед ними, а просто рассказывал.

К тому же кое-чего ни властитель Малой Польши, ни его брат, княживший в Мазовии, раньше и не слыхали. Нет, доносилось до них кое-что, но – как бы это сказать поделикатнее? – совсем иное. Дескать, подл и коварен русский схизматик. Говорил сладкие речи, предлагал заключить договор, а потом, усыпив бдительность доверчивых рыцарей, накинулся на них, аки хищный волк на стадо робких мирных агнцев, и начал их безжалостно резать, невзирая на жалобное блеяние.

Имелись, правда, кое-какие настораживающие несовпадения в этих рассказах, но Лешко от них попросту отмахивался, зато теперь ему стало понятно, например, то, почему основные силы крестоносцев оказались под Кукейносом и Гернике. А то, что вел Константин эту войну совсем не по-рыцарски, так ведь и рижский епископ вместе с магистром ордена меченосцев Волквином всем своим поведением походили скорее не на Авеля, а на его брата, так что чего уж тут.

– А ты слышал, что святой римский престол объявил против тебя крестовый поход во всех христианских странах с отпущением всем его участникам любых грехов? – полюбопытствовал краковский князь. – Не далее как месяц назад буллу Гонория III привезли в Гнезно для торжественного оглашения нашим архиепископом. В ней ты объявлен покровителем язычников и самым злейшим врагом христианства, в сравнении с нечестивыми злодеяниями которого меркнут даже ужасы приверженцев магометовой веры.

– Она заканчивается словами из святого писания, – подхватил Конрад. – «И если кто обращается от праведности к греху, господь уготовит того на меч»^[74], – процитировал он, явно гордясь своей памятью.

– Нет, это для меня новость, – сознался Константин, но тут же прокомментировал: – Быстро работает римский папа, когда дело касается умаления его доходов.

– Он заботился не о доходах, – поправил его Лешко.

– А о чем же еще? – искренне удивился рязанский князь. – Я хоть и не слышал ее, но думаю, что не ошибусь, если скажу, что в ней нет ни слова о самих язычниках.

Конрад озадаченно посмотрел на брата.

– Но там действительно ничего о них не говорится, – удивленно произнес он.

– Зато очень много о несчастных немецких рыцарях – истинных страдальцах, которые были безжалостно истреблены моим нечестивым воинством и теперь будут причислены к лику святых или, по крайней мере, мучеников. Так ведь? – предположил Константин.

– Именно так, – подтвердил Лешко.

– Ну вот, – удовлетворенно заметил Константин. – Кстати, сейчас христианизация несчастных язычников в тех землях, которые я взял под свою руку, идет полным ходом, причем добровольно. Я уже заложил, помимо существующих, десять новых церквей, в которых будут точно так же обращать в истинную веру заблудшие души. Вот только Гонорию III безразлично, обращу я их или нет, потому что он все равно не получит ни единой куны дохода с тех земель. Вот он и злобствует. Я ведь пришел туда не как завоеватель, а был приглашен самими местными жителями, которые изъявили добровольное согласие войти в состав моих подданных. И думаю, что они не прогадают, в отличие от тех правителей, которые хотят добровольно посадить себе на шею рыцарей-крестоносцев, да еще и чужаков, – заметил он, в упор глядя на мазовецкого князя.

– А что делать, если эти язычники-пруссы вконец обнаглели? – с вызовом спросил тот, лихорадочно размышляя, каким образом Константин сумел узнать, что он, Конрад, воспользовавшись удобным случаем, два месяца назад пригласил погостить у себя в Плоцке суровых и отважных рыцарей, принадлежащих к ордену Братьев немецкого дома^[75] и прибывших в Польшу в качестве сопровождающих папского нунция.

От рассказов рыцарей о том, как храбро сражались они и их братья по ордену против сарацин в Палестине, у мазовецкого князя разгорелись глаза.

«Вот бы кого выставить против пруссов», – подумал он и стал потихоньку заводить разговор о том, что как раз для святого дела обращения язычников в истинную веру у него, Конрада, в полудикой Мазовии имеется самая благодатная нива. Остается только найти настоящих пахарей, которые не пожалели бы трудов во славу господа.

Собственно говоря, гостившие рыцари – Генрих фон Гогенлое и Герман Балк – не имели ничего против поселения в этих местах, поскольку успели по достоинству оценить обширные земли, граничащие с Мазовецким княжеством. То, что все христианские походы против сарацин обречены, четвертому по счету великому гроссмейстеру ордена Герману фон Зальца было понятно, равно как и его ближайшим помощникам, каковыми они являлись. Значит, необходимо искать иное поле деятельности.

Однако осторожный предварительный разговор закончился почти ничем. Уж больно высокими были требования у рыцарей.

– Не знаю, слышал ли ты сказку, которую у нас на Руси рассказывают маленьким детям? – спокойно ответил Константин. – Там говорится, как лиса попросилась пожить в доме у зайчика и мало-помалу вовсе выгнала бедного хозяина из его норки.

– Обычно сказки заканчиваются хорошо, – вступил в разговор заинтересовавшийся Лешко, прекрасно поняв, куда гнет хозяин шатра.

– Эта тоже заканчивается хорошо. Пришел петушок – золотой гребешок и выручил зайчика.

– И к чему эта сказка? – осведомился Лешко.

– Да к тому, что крестоносцы очень уж на эту лисичку похожи. Их только впусти, а спустя год, от силы – два, не знаешь, как выгнать, – спокойно пояснил Константин.

– Конечно, лучше уж свой создать, – согласился Конрад, вспомнив, что то же самое предложил ему Христиан, которого за создание пусть малой, но христианской общины среди диких пруссов сам римский папа уже произвел в епископы Пруссии. – Я и об этом думал. Даже название для него придумал: «Христовы воины в Пруссии». Но, с другой стороны, что касается рыцарей, то не кажется тебе, Константин Владимирович, что это напраслина? Вон Андрей II пустил их в Трансильванию, и ничего страшного не случилось.

– А хотите побиться об заклад, что не пройдет трех лет, как он их оттуда выгонит? – усмехнулся рязанский князь, памятуя, что на самом деле в официальной истории именно так все и произошло.

Братья переглянулись. Константин говорил с такой уверенностью, что его словам невольно верилось.

– Все ж таки божьи люди, – нерешительно произнес Конрад. – У них вон на плащах и то кресты имеются.

– На плащах – имеются, но что в этом проку, если в сердцах у них креста нет, – парировал рязанский князь и ободрил сумрачного Лешко: – О том, что слово не сдержал, – не печалься. Покойники никому помочь не могут, а живыми ваших людей я все равно не пропустил бы. И ты, Конрад Казимирович, не печалься, – дружелюбно хлопнул он по плечу младшего из братьев. – Я лучше сам твоей беде, случись надобность, подсоблю.

Конрад пытливо покосился на рязанского князя. «Правду говорит или так просто сказанул, чтоб умаслить? Хотя зачем ему их умасливать, когда его людей и впрямь больше числом?»

– Помогу, помогу, можешь не сомневаться, – засмеялся тот.

– Хорошо бы, – сдержанно ответил мазовецкий князь и тут же поинтересовался как бы невзначай: – Даром или земель взамен попросишь, как те орденские братья, которые у меня гостили?

– Считай, что совсем даром, как доброму соседу подобает, потому как мне такие буяны тоже ни к чему. Только не дело это – о таких серьезных вещах в шатре разговаривать. Они степенства требуют, рассудительности. Лучше бы вы ко мне в Киев погостить приехали, заодно мое венчание на царство отпраздновали, а уж там мы и решили бы все.

– Это… плен? – побледнел Лешко.

– Хорош же я буду, – улыбнулся миролюбиво Константин. – Сам гостей зазвал и тут же их в полон взял. У меня, в отличие от тех рыцарей, крест не на корзне, а в душе, так что ты меня, Лешко Казимирович, такими подозрениями понапрасну не обижай. И тайного смысла в моих речах нет. Я ж по-простому в гости приглашаю. Теперь все равно зима метелями вьюжит. Чего вам там в Кракове да в Плоцке рассиживаться? Вот я и подумал, отчего бы добрых людей в гости к себе не зазвать.

– Так ведь Киев – не твоя вотчина, – выказал осведомленность в русских делах Лешко.

– А я там долго и не пробуду, – пояснил Константин. – Корону только на главу свою грешную вздену, чтоб поторжественнее, в храме Святой Софии, да и обратно в Рязань подамся. А заодно и с родичем своим перемолвитесь. Я про Василька с Волыни говорю, – тут же пояснил он, заметив, как братья вновь озадаченно переглянулись.

– Так ведь писал он нам, что… – начал было Конрад, но Лешко тут же перебил мазовецкого князя, быстро заметив:

– Но вначале нам надо проехать обратно к своим людям, растолковать им все, отправить обратно, а там уж… – И он пытливо уставился на рязанского князя.

– Само собой, – ни секунды не раздумывая, согласился с ним Константин. – Опять же людишек подобрать к себе в свиту. Двумя-тремя слугами тут не отделаться, верно? Уж полусотню всяко с собой надо брать, не меньше. А я как раз в Галич наведаюсь, чтоб к приезду дорогих гостей все покои для них приготовили, ну и о прочем позаботились.

Успокоенные братья вновь переглянулись.

– Ну так как мы с вами договоримся? Через две седмицы смогу я вас в Галиче увидеть или не поспеете?

И снова братья переглянулись, но на этот раз, чуть ли не впервые за всю свою жизнь, младший не стал дожидаться решения старшего.

– Поспеем, – твердо произнес Конрад и, с легким вызовом посмотрев на нахмурившегося Лешка, еще раз повторил: – Обязательно поспеем.

Они приехали даже чуть раньше оговоренного срока, но пировали в Галиче недолго – всего-то дней пять.

– Иначе дороги развезет, – пояснил Константин свою необычайную спешку.

В Киев князья ехали не торопясь, но и не мешкая. Только один раз пришлось им задержаться на пару дней в Луцке, где они по просьбе Константина посвятили в рыцари венгерского королевича Коломана. Там же к ним присоединился Василько, который после гибели на Калке старшего брата Даниила стал полновластным властителем Владимир-Волынского княжества.

Особых пиров по случаю такого торжественного события Константин не закатывал и долго не прохлаждался. Повеселились вечерок и хватит – пора в дорогу, в некогда пышную и величавую, а ныне порядком захиревшую и потрепанную столицу Киевской Руси.

Рядом с ним бок о бок ехали краковский князь Лешко Белый, его брат Конрад Мазовецкий, Василько и венгерский королевич Коломан.

Князь Константин посвящал его в рыцари не просто так, по доброте душевной. Были у него далеко идущие планы в отношении этого застенчивого узкоплечего мальчика. Еще когда Константин только-только прибыл в освобожденный от венгров, крестоносцев и бояр князя Бельзского Галич, он уже в первый вечер совместной трапезы стал присматриваться к королевичу. Торопиться было ни к чему, так что рязанский князь не спешил, стараясь получше ознакомиться с характером принца. Лишь на третий день, все уяснив, он приступил к действию, благо что в толмаче на сей раз нужды не было – мальчик хорошо говорил по-русски.

Он зашел к Коломану в полдень, недовольно поморщился от едкого запаха лекарств и предложил царевичу совершить небольшую прогулку.

Ехали они недолго, только до центральной площади в нижнем городе. Увидев виселицу, на которой раскачивались пять трупов, в которых Коломан с трудом признал бывших крестоносцев, царевич побледнел и стал медленно сползать с коня.

– У него обморок, княже, – пояснил склонившийся над ним лекарь, которого Константин предусмотрительно прихватил с собой, памятуя, что мальчишка чересчур впечатлителен. – Напрасно ты ему такое зрелище устроил, – слегка упрекнул он рязанского князя.

– Напрасно, Мойша, я никогда не поступаю, – возразил Константин. – Ты мне лучше сделай так, чтобы он взбодрился и непременно был у меня за вечерней трапезой.

Разговор, который Константин затеял сразу после ужина, впрямую касался виселицы.

– По глазам вижу, что ты осуждаешь меня, считаешь жестоким, – начал он. – А как быть иначе? Раз ко мне с мечом непрошеный гость пришел, значит, он должен получить по заслугам. К тому же одному из них – фон Хеймбургу – я и жизнь оставил, и даже выкупа с него не взял. Так и отпустил в Трансильванию, чтобы он всех своих предупредил – на Русь им ходу нет. Жаль, конечно, что ты такой хлипкий, – посетовал он. – Выходит, ты и завтра со мной на охоту поехать не сможешь, – и пояснил: – Дорога-то из верхнего замка одна, через площадь, а там висельники.

– Так они до завтра там висеть будут? – осведомился Коломан.

– Ну, зачем же до завтра. Снимут их нынче, но пустовать она все равно не будет. Крестоносцы кончились, зато твои вои остались. Их у меня побольше будет – десятков пять точно наберется.

– Мой отец мог бы дать за них выкуп, – мрачно предложил Коломан.

– Да какой с врага может быть выкуп, – усмехнулся Константин. – Сегодня ты у него серебро взял, а завтра он, сокрушаясь о нем, обязательно снова с мечом в руке придет. Хорошо, если я вновь его побью, а коли нет? А он ведь не просто мое добро пограбит. Он же моих людей начнет убивать почем зря.

– Они могли бы дать рыцарское слово, что никогда не придут с враждой в твои земли, – горячо произнес королевич. – Я сам могу за них поручиться, если тебе будет недостаточно их слова.

– Понятно, – кивнул головой рязанский князь. – Я до этого часа еще сомневался, а теперь точно убедился. – Он вздохнул и неожиданно спросил: – Читать, небось, любишь?

– Люблю, – потупился Коломан.

Ему почему-то стало немного стыдно за это, будто он сознался в каком-то нехорошем постыдном деянии. Парнишке невольно вспомнился отец. Наверное, потому, что рязанский князь говорил с Коломаном примерно таким же тоном – чуть жалостливым и слегка снисходительным. Но отец, к тому же король, имел право на такой тон, а этот…

Венгерский принц поднял голову и с вызовом повторил:

– Люблю!

– Ну и правильно. А что – дело хорошее, – вдруг отступил назад Константин.

Странное дело, то ли он так глубоко спрятал свои истинные чувства, то ли и впрямь произнес это искренне, совершенно не думая издеваться над своим пленником.

«Да нет, конечно же, издевается, – подумав, решил Коломан. – Что с варвара возьмешь».

И почти тут же опешил, едва не свалившись со стула, когда его собеседник повторил его мысли, словно каким-то неведомым образом ухитрился прочесть их:

– Вот ты сейчас сидишь и думаешь – дескать, варвар этот русич, и что-либо благородное ему чуждо, – медленно произнес Константин, пристально глядя на королевича. – А еще думаешь, что я просто решил над тобой посмеяться, когда спросил про чтение.

– А-а-а… откуда… – начал было Коломан.

– Да у тебя все на лице написано, – добродушно пояснил рязанский князь. – А чтение – дело и впрямь хорошее. Я своему сыну Святославу постоянно повторяю – лучше лишний раз прочитать Аристотеля или Платона, чем на праздной охоте время провести.

Коломан звонко икнул. Он столько раз хотел, точнее, мечтал услышать что-то подобное от отца, но тот этого так никогда и не сказал, постоянно ставя ему в пример брата Белу, крепкого и здорового парня. Тот был всего на два года постарше^[76], но по виду – на все пять. Читать Бела не любил, зато умел не только охотиться без устали. Конечно, рыцарей своего отца, короля Андрея, он в этом ремесле обогнать еще не мог, зато в своем кругу перепивал всех сверстников.

Да и до женского пола Бела был тоже весьма не прочь, охотно делясь с младшим братцем рассказами о своих похождениях, легенды о которых, по его уверению, уже давно бродили не только по столице, но и чуть ли не по всей Венгрии. Да что там похождения, когда он вот уже несколько лет был женат, причем не на ком-нибудь, а на дочери самого никейского императора Федора Ласкариса^[77]. Но это все старший брат. Коломан же был… Эх, да что там говорить.

«С одной стороны, мне все это не больно-то и пригодится, – оправдывался он сам перед собой. – Все ж таки Бела – наследник престола. Но с другой – всякое может случиться. Вон отец тому самый живой пример. Он-то ведь тоже не самым старшим был, а если считать дядю Саломона, умершего во младенчестве, так и вовсе и вовсе третьим сыном моему деду Беле III доводился, а вот поди ж ты, стал королем^[78]. А если и у нас такое приключится? Ох и смеяться тогда надо мной все станут».

И впрямь – у него и с охотой не ладилось – причем не столько страх в душе был, сколько непонятная и даже его самого тревожащая жалость ко всему зверью, а уж про барышень и вовсе говорить не приходится. Но тут хоть на возраст сослаться можно, а с вином оправданий нет. С ним же у Коломана была и вовсе беда – первый кубок еще куда ни шло, а вот со второго уже начинало мутить. Ну разве это дело?

«С другой стороны, вот того же рязанского князя взять, – вдруг подумалось ему. – Уже которую трапезу я с ним сижу, а ведь так ни разу и не видел, чтобы ему слуги в кубок вина доливали. Выходит, одним обходится? Или… Или у него там и вовсе не вино?» – Коломан даже немного вспотел от таких мыслей.

– Хороший ты человек, царевич, – продолжал между тем Константин рассудительно. – Вот только в жизни немного иначе все, чем в книжной премудрости. И люди не всегда похожи на тех, про которых там пишется. Да и глупо это – ждать от врага, чтобы он свое слово сдержал. Вот ты сам представь, что я сейчас все свои полки на твоего отца двину. Неужто они дома усидят и откажутся идти воевать против меня, когда их король позовет. Простить их можно было бы только при условии, ежели бы мы с тобой… – произнес он задумчиво, но тут же энергично тряхнул головой, словно изгоняя глупую мысль. – Да нет, не согласишься ты. Нечего и говорить, – и украдкой покосился на заинтригованного Коломана.

Наступила пауза. Победил в ней опыт – принц первым прервал молчание.

– Если от меня потребуется поступить как-либо против рыцарской чести, то я, конечно, откажусь, – начал он медленно, будто размышляя вслух.

– Зачем же против чести, – искренне удивился Константин. – Я хочу, чтобы они перестали быть моими врагами. А это может произойти только в том случае, если я подпишу с тобой мирный договор.

– Это может сделать лишь мой отец. Я не вправе распоряжаться землями королевства, если ты их потребуешь.

– А если не потребую? – осведомился рязанский князь.

– И размер выкупа тоже не вправе определять, – нашел еще одну причину Коломан.

– А если совсем без выкупа?

– И что же, так ничего и не потребуешь? – не поверил принц.

– Ты знаешь, – задумчиво произнес Константин. – Вот с отцом твоим, королем Андреем, у меня иной разговор был бы, пожестче, чем с тобой. А что я от тебя могу потребовать? – Он мягко улыбнулся мальчику, сидящему перед ним. – Да ничего. Ты ведь правильно говоришь – ни угодьями земельными, ни серебром, ни прочим ты распоряжаться не вправе. Ну, разве что на моей коронации в Киеве поприсутствовать. Пусть все увидят, что ты на нее прибыл. Значит, наши государства в мире находятся. Или даже нет, – оживился он. – Не просто побывать на ней, а и принять участие. Тогда все соседи уверятся в том, что нас рассорить не удастся.

– И это все? – недоверчиво переспросил Коломан.

– А чего же еще? – искренне удивился Константин. – А сразу после нее я всех твоих воинов вместе с Фильнеем и освобожу. Или даже нет, – тут же передумал он. – Мы лучше вот как поступим. Я еще до нее половину выпущу. Должна же быть у тебя свита, хоть и небольшая. Думаю, два десятка будет достаточно. А потом, после подписания договора, и остальные свободу получат. Пойдет такое?

– Такое пойдет, – твердо заявил королевич.

– Слово? – серьезно переспросил рязанский князь.

– Рыцарское! – гордо произнес Коломан и тут же осекся. – Я ведь не опоясан, да и шпор у меня нет.

– Да-а-а, – задумался Константин. – Это меняет все дело. Как можно принимать участие в коронации, не будучи опоясанным. Жаль, жаль, – сокрушенно вздохнул он, подмечая, как вытягивается от огорчения лицо Коломана. – Хотя что это я?! – хлопнул он себя по лбу. – Можно подумать, что я завтра на царство венчаться стану! Времени-то еще сколько угодно. Успеем мы тебя и опоясать, и шпоры надеть.

– А разве у вас на Руси среди… – Коломан смешался, закашлявшись и радуясь, что слово «варваров» он все-таки произнести не успел, в самый последний миг ухватил себя за язык. – Разве среди твоих воинов, – продолжил он, – есть рыцари?

– Ну-у, если исходить из строгих канонов, про которые ты читал, – протянул Константин. – Тогда, конечно, нет. Но это не беда. У меня ведь помимо тебя еще и польские князья будут. Вот они-то тебя и опояшут, чтоб все честь по чести было.

– А подвиг совершить? – почти жалобно спросил Коломан.

– Без подвига никак? – осведомился Константин.

– Если бы я мог одним ударом меча разрубить воина на коне и в доспехах от макушки до низу вместе с лошадью, – прикрыв глаза, начал певуче цитировать Коломан хорошо известные ему строки. – Без труда зараз разгибал четыре подковы, поднимал до головы рыцаря в доспехах, который стоит на моей руке, и съедал бы за обедом четверть барана или целого гуся, тогда да. А так… нет, – произнес он подавленно.

Бедный мальчик чуть не плакал. Так сильно расстроился он оттого, что золоченые шпоры, по всей видимости, уплывали от него навсегда вместе с его хрустальной мечтой.

– Вона как, – подивился Константин, искренне посочувствовав горю принца. – А ты, стало быть, ничего этого не можешь?

– Нет, – честно ответил Коломан. – Да, пожалуй, и никогда не смогу.

– Но ведь ты королевский сын, – возразил рязанский князь, лихорадочно размышляя, что бы такое ему предпринять и что придумать.

– Я не хочу получить рыцарские шпоры только по этой причине, – гордо вскинул голову принц.

– А еще там есть какие-то подвиги? – поинтересовался Константин.

– В бою, – совсем тихо прошептал Коломан. – Но то уже и вовсе не про меня.

– А какие? – спросил Константин.

– Если рыцаря от смерти спас, или на копье поднял сразу трех сарацин, или освободил от неверных святой град Иерусалим, или…

– Стоп, – оборвал перечень князь. – А ты говоришь – не про тебя. Воевода Фильней – рыцарь?

– Конечно.

– А ты его от смерти спасаешь. Ведь если бы не твое согласие, то болтаться бы ему завтра на доброй пеньковой веревке, а так поживет еще.

– Но я же не в бою и не мечом, – возразил Коломан.

– А ты почитай внимательно, – предложил Константин. – Я больше чем уверен, что там не сказано, чем и как именно ты должен его спасти. Да разве это важно, если уж так разобраться? Главное, что спас, а остальное… – он пренебрежительно махнул рукой.

– А ведь и впрямь не сказано, – с некоторым удивлением протянул Коломан, и его мальчишечье лицо осветила светлая добрая улыбка.

«Господи, как же приятно сделать счастливым человека, – вздохнул Константин, но тут же цинично добавил сам себе, чтоб чересчур не расслабляться: – Особенно если это не несет больших дополнительных расходов и, напротив, сулит кое-какие доходы, пусть и не материальные.

С Васильком же получилось еще проще. О том, в кого именно влюблен пылкий юноша-князь^[79], Ростислава сообщила Константину как-то невзначай. Едва же он узнал об этом, как сразу все события истории совершенно заново встали перед его глазами. Вот, оказывается, почему Василько всю жизнь послушно ходил у стремени своего старшего брата и никогда ни в чем ему не перечил.

Вот почему сам Василько в той официальной истории женился весьма поздно. Константин не помнил точно, когда тот наконец-то согласился пойти под венец^[80], но точно знал, что князю было далеко за двадцать. Это был чуть ли не единственный случай в те времена, когда русские князья старались женить своих сыновей еще мальчишками, обзаводясь таким образом новыми союзами и приобретая различные выгоды, а уж обручали и вовсе детей.

Оказывается, все потому, что Василько всю свою жизнь был страстно и безнадежно влюблен, а объект его страсти был близок, но недоступен – жена брата.

– Когда она только-только увидела его первый раз, то еще ничего не поняла. Молодая же совсем. А ныне, как она мне писала, он так настойчиво уговаривал ее не постригаться в монастырь, не губить свою красоту и юность, что и слепой по одному голосу догадался бы. Так что ты имей в виду.

– А он открылся ей в своих чувствах? – спросил тогда Константин.

– Робеет. Вдруг она откажет, – мечтательно улыбнулась Ростислава. – Совсем как у нас с тобой.

– Ну, у нас чуточку иные причины были, – поправил ее Константин. – Хотя – да. В целом ты права. А ей-то самой он нравится?

В ответ на это Ростислава только неопределенно пожала плечами.

– Девчонка ведь еще. Ей не замуж надо было идти, а в куклы играть. Поспешил мой отец, ох как поспешил, – вздохнула она. – Со всеми нами поторопился. Разве что маленькую Еленку просватать не успел, но уж та и вовсе дите.

Константин в ответ промолчал. Он мог бы, конечно, возразить, рассказать жене кое-что^[81], но зачем? Только ревность к сестре возбудил бы. А вот сердечной тайной владимиро-волынского князя он решил воспользоваться сполна, выжав из нее все, что только возможно. К тому же, насколько ему стало известно, ни один из князей не собирался присутствовать на церемонии венчания его на царство, не говоря уж о том, чтобы принять в ней участие в качестве подручника царя. О том, чтобы кто-то из них, к примеру, подал патриарху корону или державу со скипетром, можно было и не мечтать.

Вот и получалось, что он венчается на царство как бы самовольно. Нет, будут, разумеется, на церемонии и князь Вячко, и сидевший в Чернигове племянник Ингварь Ингваревич, и второй племянник – Давид, который сидел в Новгороде-Северском, но все это не то.

Можно было бы пригласить братьев Константиновичей из Переяславля-Южного, но они тоже не авторитеты. Да и никуда это не годилось. Ведь самому старшему из них, кстати, тоже Василько, совсем недавно исполнилось тринадцать лет. И опять же они тоже считались подручниками, а было необходимо привлечь кого-то из независимых и достаточно значительных князей.

Владимиро-волынский князь тоже был молод, но все-таки юноша, а не подросток. К тому же выбирать не приходилось. Кроме него оставались только великовозрастные дети киевского князя Мстислава Романовича, правившие не только в Киеве, но и в Новгороде Великом, а к ним с этим было бесполезно соваться, да еще смоленский князь, который по возрасту был даже помладше Василько Константиновича.

Но вначале предстояло решить проблему самого Василька.

Именно поэтому Константин, намного опередив все свое войско, следующее к Галичу, с небольшим отрядом дружинников направился в недалекий Владимир-Волынский. От Луцка, который Константин удержал за собой, до столицы Василька не было и полусотни верст – день хорошей езды, не больше.

Уже на первой трапезе – как ни удивительно, проходила она почти келейно, невзирая на прибытие столь солидного гостя, – Константин, без труда оставшись с парнем наедине, задумчиво произнес:

– Вижу я, что печаль тебя сердечная гложет…

Василько тут же зарделся, как красна девица, но ничего не ответил. Однако молчание юноши отнюдь не смутило рязанского князя, который уверенно продолжал гнуть свою линию:

– Даже ведаю, по какой именно особе твое сердце истомилось.

И вновь юный князь открыл было рот, но затем, так ничего и не произнеся, плотно сомкнул губы.

– Можешь, конечно, и со мной в молчанку играть, – равнодушно произнес Константин. – Если не хочешь, чтоб я тебе подсобил, то и мне навязываться ни к чему.

Рязанский князь выдержал паузу, разочарованно вздохнул, так и не услышав ни одного слова, и решительно встал из-за стола.

– И то верно, – произнес он. – Время уже позднее, а я тебя пытать удумал. Пойдем-ка лучше спать. Только дай кого-нибудь из холопов, чтоб проводил до ложницы, а то мы тут с Епифаном заплутаем по пути.

– Я сам тебя доведу, – тихо сказал Василько.

Пока они неспешно шли, юный князь по-прежнему угрюмо молчал. Раза два-три он уже совсем собирался с духом, но в самый последний момент перебарывал себя. Каких усилий воли ему это стоило – оставалось только догадываться.

Прорвало Василька на следующий день, когда Константин обмолвился, что завтра рано поутру ему надо бы уже уехать.

– Так скоро? – печально произнес тот. – А то погостил бы еще. На охоту бы съездили. Да мало ли куда.

– Какой из тебя теперь охотник, – усмехнулся Константин. – Я так понимаю, что тебя самого кто-то подстрелил. Да как метко – прямо в сердце стрела вошла.

Василько долго молчал, потом нехотя выдавил:

– И оперение у стрелы этой опознать сможешь?

– Немудрено. Хоть оперение, хоть наконечник. Она же навылет прошла. – И после паузы спокойно осведомился: – Так ты породниться со мной захотел?

– А если и так, то что?! – почти с вызовом не сказал – выкрикнул Василько.

– А ничего. Говорю же, что могу помочь. Как мыслишь, если я сам в сваты к тебе пойду? Хотя нет, – немного подумав, отказался он от своего предложения и пояснил: – Я же ее старшей сестре мужем довожусь, а ты сам обычаи дедовские ведаешь. Если девка сиротой осталась, то старшие ей вместо матери с отцом. С матерью понятно – Ростислава есть. А вот брата у нее вовсе нет, ни старшего, ни младшего. Тогда получается, что я, как муж Ростиславы, как раз и прихожусь вместо отца твоей Анне.

Услышав имя любимой, которое впервые прозвучало в речи Константина, Василько вздрогнул.

– А ты против, Константин Володимерович? – спросил он тихо.

Это был даже не шепот. Так, прошелестело только, как осенний лист, когда он, уже сорванный с ветки, укладывается поближе к своим братьям. Константин больше по губам догадался, нежели услышал.

– Если бы я против был, то никаких разговоров с тобой вовсе бы не заводил. Чтобы ваша свадьба не состоялась, мне, если хочешь знать, даже и отказывать тебе ни к чему. Иные бы нашлись, против которых и князь бессилен.

– Это как же? – оторопел Василько.

– А так, – вздохнул Константин. – В том-то и кроется твоя главная беда. Церковь на твой брак никогда согласия не даст и венчать вас ни за что не станет.

– Почему?

– Да потому, что патриарх воспретит. Слышал такое – до седьмой степени родства?

– Слыхал что-то, – пожал плечами Василько. – Так ведь разве она мне сродни?

– А ты как думал, – степенно ответил Константин, порадовавшись в душе, что не поленился и тщательно записал со слов Ростиславы все, что она помнила – кто на ком женат, кто чей отец, дед и прочее. – У вас ведь с нею отцы, – он почесал в затылке, вспоминая, как правильно назвать, и после легкой заминки продолжил: – Братаны двухродные^[82].

– Но ведь она же была замужем за моим братом, и церковь их обвенчала? – растерянно произнес Васильке – Как же так?

– А вот так, – развел руками Константин. – Многое забываться стало, но не так давно вспомнили. К тому же раньше у нас митрополит был, а теперь – патриарх Мефодий. Такие браки церковью больше освящаться не будут. Он уже и грамотку специальную по всем епархиям разослал. Не веришь мне, так спроси у своего епископа.

– А как же мне теперь быть-то!? Я же люблю ее! Я без нее… Да мне и жить незачем, если без нее! – чуть не заплакал Василько.

– Как жить, спрашиваешь, – вздохнул Константин. – Есть один выход. Князю, конечно, патриарха не пересилить. Не по чину ему это. С епископом и то не всегда получается управиться. А вот если царь всея Руси даст согласие на ваш брак – тут дело иное. Против царя даже патриарху тяжело идти. – И подытожил: – Словом, считай, что ко мне – потому как я твоей суженой вместо отца – ты уже посватался и согласие получил. А остальное… Ну, тут уж моего венчания на царство надо подождать. Так-то оно понадежнее будет.

– А если владыка Мефодий все равно… – начал было Василько.

– Все может быть, – согласился Константин. – Но поверь мне, в таких делах даже патриархи царям не перечат. Себе дороже выйдет, а им это надо? Вот только венчание у меня какое-то куцее получается, – тут же с ходу повернул он тему разговора. – Слыхал я, что все князья, не желающие в подручники ко мне идти и роту верности давать, сговорились не присутствовать, ссылаясь на то, что даже сама грамотка с уговором этим где-то затерялась. Придется, скорее всего, отложить его. Ну и твое бракосочетание тоже, получается, надо откладывать, а жаль. Оно бы как раз хорошо получилось, пока наш патриарх делами разными озабочен.

– У тебя же Ингварь с братом будут, и еще князь Вячко, – растерянно произнес Василько.

– Ты еще малолетних Константиновичей с Юрьевичем вспомни, что в южном Переяславле сидят. Они же и так все мои подручники, – разочарованно протянул Константин. – И что это будет за венчание на царство, когда никто из вольных князей не приедет, чтобы добровольно в верности поклясться.

– А меня одного мало, да? – с тоской в голосе спросил Василько.

– Тебя одного, – задумчиво протянул Константин. – Ох, не знаю. Да ты приезжай в Киев, а там и разберемся, – предложил он. – Может, и… Хотя навряд ли. Как-то оно…

– Я в Луцке тебя ждать буду, – мгновенно принял решение Василько. – Вместе и поедем в Киев.

«Я не я буду, если по дороге туда не уговорю тебя венчаться на царство», – мысленно пообещал он.

С тем и уговорились. С польскими же князьями и вовсе особо мудрить не пришлось.

Пока ехали к Киеву, Константин, улучив момент, откровенно предложил Лешко Белому:

– Краковский князь – маловат чин. Пусть не сейчас, а немного погодя, но надо тебе короноваться.

– У меня родичи такие, что мигом на дыбки взовьются, – горько усмехнулся Лешко.

– Пусть взвиваются. Как бы они ни злобствовали, но поперек ни один слова сказать не посмеет, если на твоей коронации царь всея Руси будет присутствовать. В храм ваш мне вроде бы как ходу нет, но я же не просто в гости нагряну, но и тысчонки две дружинников с собой прихвачу. Только вначале ты мне подсобить должен. Ты и твой брат Конрад.

– И что же ты от нас хочешь?

– Вначале я скажу то, чего хочу от тебя. Надо поднести патриарху скипетр.

– Так мне вроде бы как тоже нельзя в ваш храм заходить, – усомнился Лешко.

– Это моя забота. Дело это особой важности, так что мне с владыкой Мефодием удастся договориться.

– А подносить с поклоном? – уточнил Лешко.

– Перед духовным лицом, да еще намного старше тебя, согнуть спину в учтивом поклоне не зазорно, – возразил Константин, чувствуя то, что не высказал краковский князь.

Лешко молчал.

– А брату моему что ты придумал? – спросил он наконец.

– Конраду иное мыслю. Но сам я ему такого предлагать не могу, да и не хочу. Опасаюсь, что сочтет за унижение и обидится. А вот тебе, как брату, уговорить его удастся.

Лешко внимательно выслушал Константина и вновь надолго замолчал, но путь был долгий, и через пару дней он сам вернулся к этому разговору.

– А с пруссами тебе как – верить можно? – спросил он без обиняков.

– Ты с моими людьми поговори, – предложил Константин.– И попробуй найти человека, которому я что-либо пообещал, а потом слова своего не сдержал.

И вновь Лешко умолк.

– А если Конрад не согласится? – спросил он задумчиво.

– Тогда ты ему напомни, как он, не имея возможности заплатить пруссам дань, как-то собрал к себе на пир гостей с женами да детьми, а потом велел тайно собрать их шубы и прочее верхнее платье и послал вместе с их конями этим татям. Такое не зазорно? – сурово спросил Константин. – А ведь оно и впредь будет, и не раз.

– Да нет, – поправил Лешко. – Там все иначе было. Я знаю, потому что сам Конрад мне о том рассказывал. Просто пруссы коварно напали, вот и…

– Это он так рассказывал, – многозначительно произнес Константин. – А на самом же деле немного иначе все случилось.

– А ты от кого это услыхал? – с подозрением уставился Лешко на рязанского князя.

В ответ Константин только неопределенно пожал плечами:

– Не у всех гостей язык крепко привязан.

– Но как же так, – растерянно произнес Лешко. – Даже мне – его родному брату такое неведомо, а тебе…

Еще через пару дней Лешко неожиданно спросил:

– Конрад сказал, что выполнит твою просьбу в обмен на имя того, кто оклеветал его.

– Оклеветал? – удивился Константин, лукаво улыбаясь.

– Ну, подумал не так о том, что случилось на самом деле, – он замялся. – Словом, неправильно тебе все рассказал.

– Имя я его тебе не скажу, – медленно произнес рязанский князь. – Но пусть твой брат не беспокоится. Ты первый об этом от меня услышал, да и то нужда заставила, а тот человек, который мне все сообщил, уже никому ничего не расскажет.

«Конечно, не расскажет, – подумал он. – Этот человек даже еще не родился»^[83].

– А имя его не назовешь? – настаивал Лешко.

– К чему оно тебе? Говорю же, что его сейчас нет в живых.

– И все-таки?

– Ну, Дмитрий, – нехотя произнес Константин. – Только пусть Конрад на самих гостей не думает, – тут же предупредил он Лешка. – Не было этого Дмитрия среди них, а от кого он сам это слыхал – он мне не сообщил.

Константин не лгал. Вообще-то, цитируя Иловайского, он крепко рисковал. Приводя этот факт в одном из своих сочинений, историк, обычно добросовестный, ни на кого не ссылался. Он просто написал про взаимоотношения Конрада с пруссами: «Вместо мужественной обороны Конрад стал откупаться от их набегов. По этому поводу рассказывают…» Ну а дальше то, что Константин рассказал Лешку. И ни слова о том, кто именно рассказывает, и вообще – откуда же Иловайский все это взял. Уже по одному этому можно было судить, что источник, которым воспользовался историк, был, мягко говоря, недостоверным. Так что риск и впрямь был немалый, однако – пронесло.

Вот так и получилось, что спустя всего две недели, во время венчания на царство, которое состоялось в Киеве, в храме Святой Софии присутствовали не только князья-подручники, но также Василько, да еще и иноземные господари. Так, царственный скипетр, лежащий на подушечке красного бархата, которую держал перед собой князь Вячко, бережно взял с нее и с низким поклоном вручил патриарху Мефодию сам краковский князь Лешко Белый.

Булатный меч держал на вытянутых руках тысяцкий Юрко Золото. Только этот здоровяк смог бы выстоять с такой тяжелой ношей, причем практически не шелохнувшись, всю длительную церемонию. Принимал меч из его рук, чтобы торжественно опоясать Константина I, воевода Вячеслав, второй человек не княжеского рода.

Державу же, круглый золотой шар с вделанным в него крестом, принял от Ингваря Ингваревича и передал патриарху для последующего освящения и вручения царю Константину владимиро-волынский князь Василько Романович. Он символизировал собой всех властителей русских княжеств, в том числе и независимых, которые ныне добровольно отрекаются от верховной власти в своих владениях и вручают ее Константину.

Вообще-то поначалу планировалось не совсем так. Еще за три дня до церемонии лиц низкого звания, которые должны были принять участие в самом процессе коронации, насчитывалось побольше – в их число входил и Минька. Однако изобретатель, узнав, что именно ему предстоит делать, наотрез отказался, откровенно заявив:

– Ты, Костя, когда в Галич уезжал, голову мою, конечно убедил в том, что все это необходимо для народного блага. Все так. Но мое рабоче-крестьянское нутро с этим никогда не согласится, так что от участия в этом монархическом празднике меня уволь.

Константин лишь пожал плечами. «Мне же хлопот меньше», – подумал он с некоторым облегчением. Действительно, вызнав, что в церемонии венчания на царство задействован даже простой смерд, кое-кто мог раздуть из этого такое, что… Словом, даже хорошо, что Минька отказался.

Правда, сыну своему, но уже гораздо позже, Константин, обмозговав все как следует, сказал, что лучше всего, если в церемонии примут участие представители всех слоев населения Руси. Разумеется, на самом деле фраза звучала далеко не столь заумно, но смысл ее был именно таким.

О короне просто необходимо сказать несколько слов отдельно. Была она в точности похожа на ту, которой короновался совсем недавно византийский император Иоанн III Дука Ватацис, за одним маленьким исключением – не совпадали их размеры. Во всем остальном она была абсолютной копией, что и не удивительно, поскольку обе делал один и тот же мастер.

Иоанн Ватацис и передал ее патриарху Мефодию перед самым отплытием русичей. Была она небольшая, можно сказать, миниатюрная, но зато с солидным вкраплением бриллиантов, рубинов, изумрудов и сапфиров.

По всей видимости, это был явно читаемый намек на то, что Византийская империя, даже если ее территория пока что свободно помещается в каком-нибудь Переяславском или Новгород-Северском княжестве, тем не менее остается империей, а ее владыка-басилевс не призван на княжение, но венчан на царство божественным повелением.

И вообще, император – это одно, а князь, пусть даже и великий (о том, что Константина будут возводить на царский престол, Ватацис попросту не знал), – это совсем другое. Потому и гравировка, выполненная красивой славянской вязью по нижнему ободку, звучала: «Великий князь всея Руси».

Когда Константин узнал обо всем этом, он поначалу даже хотел совсем отказаться от нее. Та, старая, которую он привез самолично в Киев и которая с тех самых пор хранилась в храме Святой Софии, бесследно исчезла, но можно было заказать еще одну, точно такую же. Златокузнецы, хоть вон тот же Румян, под рукой, золота тоже хватило бы, временем Константин располагал, так почему бы и нет?

На его сторону встал и Минька, заявив, что принимать подачки от недобитого феодала унизительно, и вообще – кто кого возводил на престол?!

Вячеслав, иронично хмыкнув, заметил, что тут он с Кулибой Эдиссоновичем целиком согласен, хотя, с другой стороны, дареному коню в зубы не смотрят. Кроме того, на те гривны, которые будут израсходованы на изготовление нового символа власти, Костя запросто построит новую крепость, а ведь их запланировано только в самом ближайшем поставить целую дюжину на западе и еще десяток на востоке.

– А надпись? – уточнил Константин.

– Да зачеркни ее, в смысле зачисть наждачкой, а сверху что угодно накарябай, – не долго думая, ляпнул Вячеслав.

– Не получится, – вздохнул Константин. – Уж больно она тонка.

Самым яростным сторонником венчания князя на царство именно в византийской короне был патриарх Мефодий. Настаивая, чтобы церемония производилась именно в ней, он упирал в первую очередь на символику. Уж очень здорово звучало, что корона передана рязанскому князю самим византийским императором, который тем самым как бы освящал и еще больше возвеличивал будущую царскую власть.

Подумав, Константин и сам пришел к выводу, что нужно использовать подарок Ватациса. Решающим доводом в этом оказалась практичность византийского изделия. Скорее всего, мастер стремился попросту сэкономить на золоте, а получилось очень удобно. Корона оказалась весьма легкой, она весила не больше двух килограммов. Константин сразу прикинул, что на любом торжественном приеме он в ней запросто продержится, а не взвоет на самой середине церемонии от головной боли, запустив ею в какого-нибудь иностранного посла.

Еще более длительными были праздничные богослужения, на которых, будь ты хоть трижды атеистом, причем самым что ни на есть воинствующим, все равно придется присутствовать.

Впрочем, неверующим Константин себя теперь не назвал бы. Он и раньше занимал скорее позицию агностика, придерживаясь здравого мнения, что ни существование бога, ни отсутствие его не доказуемо. Словом, одному ему ведомо – есть он там и посматривает ли хотя бы изредка на свое произведение, которое он сотворил уже на шестой день, то есть будучи весьма усталым, а потому вылепил такое, что…

Теперь же, когда за эти годы ему не раз довелось столкнуться со многим, чего не смогли бы объяснить даже ученые XXI века, он предпочитал вовсе не задумываться, что и кто именно витает над Русью. Лишь одно он решил твердо – ни один из богов им обижен не будет, и пусть про него говорят что угодно.

В противном случае он может запросто получить на свое седалище такие неприятности, что попреки апологетов христианства покажутся легкими комариными укусами. Нет, даже не так, а еще меньше – тонким и слегка раздражающим зудением. Так что пусть зудят, тем более что главный из них, патриарх, этим как раз не злоупотреблял – сказывалось либеральное воспитание XX века.

Но, оставив корону, он велел внести в нее одно малюсенькое и совершенно незначительное изменение. Так, всего два маленьких словечка, не более. Если точнее, даже одно, но с предлогом. Теперь окончательный вариант гравировки на ободе короны гласил: «Царь и Великий князь всея Руси».

Ее-то как раз и передал патриарху венгерский королевич Коломан.

А на выходе из храма Святой Софии уже держал под уздцы коня, покрытого ковром, сам эмир Волжской Булгарии Абдулла ибн Ильгам. Войти в христианский храм ему не позволяла вера, а вот постоять возле него, чтобы помочь еще больше возвеличится своему другу, – это всегда пожалуйста.

Помогал же Константину вздеть ногу в стремя еще один польский князь – Конрад Мазовецкий. Единственный изо всех, кто присутствовал на этом венчании, он был даже не серьезен, а мрачен. У Константина при одном взгляде на его угрюмое лицо где-то там в глубине души закопошилась совесть, утверждая, что, как бы сам князь, то есть теперь уже царь, ни называл свое поведение, на деле это был грубый и ничем не прикрытый шантаж.

«Заткнись, старая, – грубо буркнул ей Константин. – В конце-то концов, он от меня получит намного больше. Зато если бы он отказался это сделать, то как знать – через полгода-год ему опять пришлось бы раздевать своих несчастных шляхтичей. Хотел бы я знать, что унизительнее?»

Совесть что-то обиженно мяукнула, но смолкла, многозначительно напомнив под конец, что самый первый из римских императоров весьма плохо кончил. Но настроения Константину это уже испортить не могло – уж слишком громко и слишком искренне ревели от восторга его воины, которых от души поддерживали ликующие киевляне и весьма многочисленные гости, приветствуя первого русского царя.

Глава 6

Боги бывают разные

От воспоминаний его отвлек Святослав, который бережно взял отца за руку. Константин открыл глаза.

– Прости, батюшка, что разбудить посмел, но мы уже к Онегограду скоро подъедем. Не повелишь ли дружинников вперед отправить, дабы упредили да покои приготовили?

Предлагая это, Святослав тем самым выказывал не только предусмотрительность. Просто ему нравились такие торжественные встречи. В первую очередь оттого, что и сам он на них был вторым по значимости лицом, то есть в центре внимания. Причем вторым – когда подносили хлеб-соль, а во время торжественного богослужения в честь такого славного события и во здравие царя, он частенько и вовсе становился первым, поскольку государь нередко позволял себе поблажку и в церкви не появлялся, ссылаясь на усталость, одолевшую его в дороге.

– Да нет, не нужно, – отмахнулся Константин. – Проверка по-настоящему хороша, когда она неожиданна. А эта встреча с хлебом-солью, да еще молебен торжественный нам лишь время затянут.

Святослав расстроенно вздохнул:

– Дивлюсь я тебе, батюшка-государь. С одной стороны поглядеть, так ты самый что ни на есть христианнейший владетель. И церкви новые возводишь, и вон сколь людишек из темных народцев, которые теперь под твоей дланью, к истинной вере примучил… А с другой…. Один Всевед чего стоит! А ведь ты и с иными жрецами тоже в дружбе пребываешь, кои нашего Христа на дух не признают, молятся своим деревянным истуканам в лесах да у озер. Тоже мне боги, – фыркнул он презрительно. – Огонь поднеси, и нет их.

– Истуканы, говоришь, – протянул Вячеслав. – А ты, царевич, иначе подумай, – хитро улыбнулся он. – В церквях-то ведь иконам молятся, а они тоже деревянные. Огонь поднеси, и нет Иоанна Крестителя или там, скажем, младенца Христа вместе с его мамашей.

– Опомнись, воевода, – с ужасом прошептал Святослав. – Ты ж кощунствуешь страшно. Как это нет?! Они все равно на небе пребывают. На иконах же только лики их изображены, то есть символы. Это совсем другое.

– Вот ты и сам ответил, сынок, – вступил в разговор Константин. – Так ведь и у них эти истуканы – те же самые символы, а сами боги, согласно их верованиям, пребывают высоко на небе. Получается, что, сжигая их истуканов, ты подносишь факел не к самим богам, а к их изображениям. И задумайся, хорошо ли так с иконами поступать? Разве этим убедишь кого, что твоя вера правильнее, а главное – чище? Наоборот, озлобишь. Сегодня ты на них плюнешь да спалишь, а завтра кто-то Христа идолом назовет да истуканом, и его в костер. Так что неправильно ты сказал, будто я их к нашей вере примучиваю. Отродясь такого не было, и ты этим тоже не занимайся, да и сынам своим закажи накрепко. Наши священники слово несут, церквушки по глухим местам ставят, но силой никого не принуждают, даже если кто отказывается поначалу от христианства.

– А не грешно ли самому в языческих обрядах участвовать? Это ж грех смертный! – убежденно произнес Святослав.

– Как посмотреть, – пожал плечами Константин. – С одной стороны – да, и впрямь грех, а с другой…. Сам подумай, сколько я христианских душ этими обрядами от неминуемой смерти спас. Представь, сколько бы воинов потеряла наша держава в одних только непролазных прусских да литовских лесах. А что до Всеведа, так он один столько стоил…. – задумчиво произнес Константин, и вновь память унесла его к давним событиям, произошедшим в первые годы его царствования.

Ох и мрачны суровые леса ятвягов, которые были южными соседями пруссов. С запада они вплотную примыкали к Сандомиру, касаясь верхним северным краем польской Мазовии, а на юге граничили с землями так называемой Черной Руси. Полей в глухих непроходимых пущах, изобиловавших гигантскими болотами, практически не было вовсе.

Потом-то Константин привык, но день, когда он с пятью десятками дружинников впервые углубился в их лесные владения, запомнился ему навсегда. Да еще как запомнился-то, хотя первый его визит туда был зимой, когда солнце все-таки ухитрялось протиснуться сквозь ветви деревьев, пользуясь тем, что на них уже не было листвы, и дотянуться своими лучами до снежного одеяла, плотно покрывавшего землю.

Ятвяги были первым народом, который предстояло принять в русское подданство. От того, дадут ли они на это свое согласие, зависело очень многое. Ну, например, то, через какие земли придется идти войску Константина, если их северные соседи пруссы проявят упрямство и не пожелают добровольно войти в состав Руси. Если через земли союзников и подданных – одно, а если через населенные врагами – совсем другое.

Сами по себе эти племена были не столь и опасны. Вполне можно было смириться с такими соседями, которые представляли гораздо меньшую угрозу, чем христианская Европа, но в том-то и дело, что новоиспеченный царь хотел выбить из рук немцев и датчан убойный козырь – крещение язычников, пользуясь которым они могли собрать под свои знамена рыцарей буквально со всех земель. А вот тогда Константину пришлось бы гораздо сложнее.

К тому же сейчас он мог регулировать сроки постепенного мирного завоевания этих земель как душе угодно. А вот массовое нашествие рыцарей на эти территории, согласно все тому же закону подлости, который никто не отменял, непременно пришлось бы на годы, когда он целиком был бы занят отражением монгольской агрессии на своих восточных рубежах.

Тогда выходило бы, что надо одной рукой махать тяжелым мечом, а в другой держать щит, повернув его в сторону западных границ. Вдруг нападут, зная, что вся русская армия ушла далеко на восток. И вообще, хуже войны на два фронта могла быть только та, которую надо вести на три. Вдобавок у захватчиков образовывался внушительный запас времени для первоначального устройства, а потом поди выкури их из понастроенных каменных замков.

Было и еще одно обстоятельство – обещание помощи в обуздании неистовых пруссов, которое он дал Конраду Мазовецкому.

Большую надежду Константин возлагал на пятерых старейшин-ятвягов, которые ехали вместе с ним. Принадлежали они к тем племенам, которые жили на исконно русской территории, между правыми притоками Западного Буга и левыми – Немана. Большую, но не самую главную.

Последний и наиболее весомый козырь Константин вез в небольшом ларце. Именно на него он рассчитывал больше всего, потому что если уж и он не сработает, то пиши пропало. Тогда пришлось бы возвращаться и погружаться в длительные размышления о том, как ухитриться решить все по-своему и обязательно мирным путем.

Мирным вовсе не потому, что правитель русских земель, чтя знаменитую заповедь Христа, так уж боялся пролития крови тех же ятвягов, многие из которых полягут под мечами его дружинников. Да пес с ними, с ятвягами, но вот собственные потери пугали. Начав враждовать с коренными обитателями этих лесов, Константин рисковал положить не сотни – тысячи своих людей. А утешаться мыслью, что их погибнет неизмеримо меньше, чем тех же ятвягов, было не по нему.

Ведь через десяток лет дорога будет каждая сотня хорошо обученных умелых воинов, а случись конфликт с теми же ятвягами или пруссами, а пуще того – с литовцами, войну придется вести именно им, а не ратникам из пешего ополчения. Последние хороши только в одном-едином монолитном строю. Вот там да – цены им нет. Пешцы остановят практически любое войско, не дав спуску даже хваленой тяжелой рыцарской коннице. Но тут лес, где не то что строй выставить – телегу не провезти. Недаром вся поклажа воинов, которые сопровождали его, была навалена на спины запасных коней.

Суровые мускулистые и, невзирая на легкий морозец, полуобнаженные, с открытой грудью, воины встретили Константина только под вечер следующего дня. Мрачные взгляды, скупые жесты, лаконичная обрывистая речь… Все это было вполне понятно. Тех, кто приходил в этот лес с добром, они могли бы перечесть по пальцам одной руки, да и то остались бы лишние, а тех, кто приходил бы с добром, имея при себе такое количество хорошо вооруженных воинов, они не помнили вовсе.

Правда, разобрались быстро. Ятвяги, не особо воинственные по своей натуре, никогда не начинали враждебные действия первыми. На это Константин и рассчитывал. На это, и еще на то, что он бережно извлек из своего заветного ларца, когда уже встретился со старейшинами первых двух родов.

Разговор произошел почти там же, где гостей встретили сторожевые дозоры ятвягов. В свое селение старейшины их не повели. Поначалу беседа была сдержанной, можно сказать, полуофициальной. Каждая из сторон не спешила открывать другой свои объятия.

Свое намерение посетить леса ятвягов Константин пояснил тем, что он, правитель всех русских земель, хочет жить в дружбе со своими соседями и не собирается ни с кем из них враждовать. Старейшины одобрили это сдержанными кивками. Они вообще не отличались многословием, да и его подданные из числа южных родов ятвягов, живущих в землях Черной Руси, пока тоже не блистали красноречием, а ведь им-то было о чем рассказать своим родичам.

С самых первых дней захвата Черной Руси, когда, можно сказать, еще не успела осесть пыль, поднятая копытами коня князя Михаила Городненского, позже нашедшего свой бесславный конец на Калке, Константин принялся уделять ятвягам повышенное внимание. Целых полторы недели разъезжал он по землям, которые они населяли, знакомясь с их обитателями и со старейшинами.

Через некоторое время после того первого знакомства, когда он как раз только-только собирался отнять у рижского епископа Альберта Кукейнос и Гернике, старейшины сами нашли его под Городно. Приехали и повалились ему в ноги с просьбой оборонить от северных соседей – пруссов. Те и между собой жили не особенно дружно, а уж более миролюбивых южан попросту терроризировали. Особенно этим отличалось самое ближнее к ятвягам племя судавов.

Вообще-то, все они – и пруссы, и ятвяги – относились к литовскому племени, доводясь им, образно говоря, если не родными, то уж наверняка двоюродными братьями. Один язык чего стоил, в котором из каждых десяти слов восемь, а то и девять были практически одинаковы.

Однако известно, что никто так зло не враждует друг с другом, как рассорившаяся родня. Недаром любая гражданская война, где бы она ни происходила, ведется с таким ожесточением и звериной злобой, что никакая другая не может с ней в этом сравниться.

Константин охотно помог, направив туда Вячеслава, вовремя оказавшегося под рукой.

– Опыт боевых действий в условиях сплошных лесов и болот для твоего войска может оказаться бесценным, – несколько высокопарно заметил он другу.

– А он нам может понадобиться? – осведомился воевода.

– Против тебя в качестве разминки выступит только одно из прусских племен, – пояснил Константин. – Нам же через пяток лет, как только покончим с Субудаем, придется полностью брать все эти места под свою руку.

– Зачем? – усомнился Вячеслав. – На Руси стали заканчиваться леса и болота? Или ты собираешься местных дикарей тоже в строй поставить? Сразу скажу – несерьезно.

– Если мы сюда не придем, то здесь очень скоро объявятся немцы, – пояснил Константин. – Кстати, напоминаю, что вся разрозненная Германия объединилась в середине XIX века именно под эгидой прусских королей. А Руси это надо?

– Считаешь, что если не будет Пруссии, то они не объединятся вообще? – саркастически хмыкнул воевода.

– Я ничего не считаю, – пояснил Константин. – Пусть они что хотят, то и творят, но не в такой опасной близости от русской земли. Я предпочитаю видеть у себя на северо-западных границах соседями поляков, и только их.

Вячеслав вздохнул, с легким сожалением покосился на высокие стены Городно, которые он намеревался, тряхнув стариной, взять в очередной раз, возглавив ночную группу штурмовиков-спецназовцев и… поехал бить судавов. Управился он тогда сравнительно быстро, всего за две с лишним недели.

Бил жестоко. Из воинов незадачливого прусского племени, столь неудачно выбравшего себе «мальчика для битья», после неудавшегося набега вернулся обратно от силы каждый десятый, да и то благодаря все тем же лесам, в которых так удобно скрываться от победителей.

С тех самых пор судавы ни разу не помышляли о том, чтобы напасть на ятвягов. Да и некому было. Немногочисленным уцелевшим воинам в избытке хватало иных забот. Зато теперь осильнели их западные соседи галинды. Кстати, именно они и доставляли больше всего хлопот князю Конраду. Вольготно расположившись вдоль всей Мазовии, они вместе с кульмами то и дело устаивали набеги на подданных этого князя, отчего северные мазовецкие земли практически обезлюдели.

Не помогло Конраду и создание своего собственного ордена, которому он дал во владение замок Добжин и земли возле него. Действовали рыцари-поляки неумело. Всякий раз, пытаясь осуществить вылазку в глубь земель врага, они терпели такой урон в людях, что всего через полгода оставшихся едва стало хватать для обороны собственного замка.

Теперь же галинды, придя к выводу, что на обезлюдевших мазовецких землях добычу найти сложно, решили поискать ее южнее. Об этом и шел неспешный разговор между старейшинами и жрецами ятвягов.

– Твои воины прибыли вовремя, – заметил князю один из них. – Нам как раз понадобится много храбрецов, чтобы отбиться.

– Я помогаю только своим подданным, – резонно возразил князь. – Если вы согласны быть под моей рукой, тогда и я согласен вам помочь.

– А мы сможем потом выйти из-под твоей руки, если захотим? – осведомился один из них.

– Нет, – честно ответил Константин. – Если уж согласились, то это навеки.

Старейшины о чем-то вполголоса посовещались между собой, после чего вынесли решение:

– Нам такое не подходит. Набег будет недолгим, но зато, даже если не получится отбиться, мы все равно останемся свободными людьми. А ты хочешь прийти сюда навсегда.

– Вас все равно кто-нибудь завоюет, только этот кто-то будет куда более жестоким, чем я, – возразил Константин.

– Он не сможет жить в наших краях, – уверенно парировал один из старейшин.

«Еще как сможет, – подумал Константин, вспомнив тевтонский орден. – Просто вы с такими не сталкивались».

Последнюю фразу он повторил вслух, добавив, что все когда-нибудь происходит в первый раз, но тогда уже поздно будет что-либо изменить.

Старейшины даже не посчитали нужным отвечать что-либо. Они просто встали, чтобы попрощаться. Говорить больше было не о чем.

И вот тут-то настала пора выбросить на стол последний и решающий козырь. Признаться, сам Константин его таковым не считал. Принимая в дар от Всеведа загадочный амулет или талисман, он поначалу даже подумал, что волхв дает ему какой-нибудь простой оберег, который может защитить его владельца от стрелы, копья, меча и всяких там дубин.

Этот серебряный амулет с непонятными рунами не отличался ни искусной обработкой поверхности, ни вкраплением каких-либо драгоценных камней, если не считать восьми небольших круглых кусочков янтаря. Больше всего он был похож на обычное изображение звезды с огромным множеством лучей. При более внимательном рассмотрении Константин насчитал их аж сто восемь штук. В остальном же самое простое серебро с непонятными знаками-рунами, нанесенными на его середину.

Цепочка тоже внушала мало почтения. Свитая из восьми серебряных нитей, она была толстой и смотрелась как какой-то ширпотреб, который даже надевать ему было не по чину – царь все-таки.

Однако после подробных разъяснений старика он уважительно поглядел на подарок, хотя некоторые сомнения в душе остались. Теперь пришло время и для него.

Открыв крышку ларца, который стоял у него под рукой, Константин быстро надел на себя дар волхва и негромко окликнул удалявшихся старейшин ятвягов.

Нет, даже не окликнул, а просто произнес им в спину то, что велел сказать Всевед:

– Вы ослепли, потому что смотрели на меня, но не увидели, кто стоит с вами рядом. Вы оглохли, потому что вы слушали меня, но не услышали, кто говорит с вами рядом. Мне жаль вас, глупых, потому что, сидя в своих лесах, вы утратили разум, ибо сидели подле меня и не поняли, кто находится с вами рядом.

Уходящие остановились, словно по команде, уже в середине первой произнесенной Константином фразы. После второй их лица уже были повернуты в сторону ярко горящего костра, в который, согласно обычаю, каждый из них только что, перед самым уходом, бросил по большому полену. Именно так надлежало уходить, если ты не держишь зла на того, с кем расстаешься.

И вот теперь в свете ярко полыхающего пламени они увидели не просто старейшину, князя или какого-то там царя, но человека, у которого на груди был знак. Тот самый, о котором рассказывали их деды. О волшебных свойствах самого знака и о силе и могуществе человека, на которого он надет, ходили многочисленные легенды.

По одному из преданий, его подарил самому первому человеку бог Перкунас. Владея им, этот человек мог выходить на битву с любым, пускай даже самым могущественнейшим врагом, и все равно верх в схватке неизменно оставался на его стороне. Но затем, рассердившись на него за то, что он стал использовать его не для защиты собственной земли, а для нападения на чужие, Перкунас сорвал свой подарок с груди этого человека и выбросил его в полноводный Неман.

С тех пор он лежит на дне и терпеливо ждет того, кто найдет его там. Но горе нашедшему, если он окажется недостойным, если его душа наполнена алчностью, а сердце – черной злобой. Тогда его находка мгновенно раскалится добела и испепелит недоброго смельчака в назидание всем прочим.

Были и еще легенды, в которых рассказывалось о чудодейственных свойствах этого дара великого Перкунаса. Очень много легенд, но не намного больше, чем описаний самого знака. Неизменной во всех рассказах оставалась только его форма в виде большой звезды, восемь кусочков янтаря, вкрапленных по окружности и руны в центре. Значение рун все тоже толковали совершенно по-разному, да и навряд ли кто сумел бы их прочесть, даже получив такую возможность.

Но тут старейшины сразу поняли, что перед ними тот самый подарок Перкунаса. Даже неровного света костра хватало, чтобы увидеть, как полыхают многочисленные лучи, испускаемые этой звездой, как разгорается загадочное свечение в каждом янтарном камешке и сурово чернеет таинственная вязь рун в центре.

Первыми рухнули на землю, низко уткнув головы в мягкий рыхлый снег, два жреца-вайделота. Рухнули и, дрожа всем телом, немедленно поползли обратно к Константину – каяться и просить прощения за собственную слепоту и глухоту. Через мгновение их примеру последовали старейшины.

Только один так и остался лежать неподвижно – старое сердце не выдержало такого потрясения и остановилось. После люди перешептывались, что знак Перкунаса оказался милосерден к своим детям, заблудшим и погрязшим в невежестве. Он убил лишь одного из них, хотя мог поступить так со всеми.

Дальнейшее продвижение Константина на север стало чуть ли не триумфальным шествием. Самая великая честь – вести под уздцы его коня доставалась наиболее уважаемому из старейшин, а во время проводов до следующего селения его вел наиболее сильный и отважный из воинов.

Через многие годы все наиболее значимые события, произошедшие в этих лесах, датировались не иначе как «это было за одно лето до того…», и далее следовало благоговейное молчание, поскольку все понимали, что именно произошло следующим летом.

Проходили десятилетия, а старейшины, хваля какого-нибудь воина, всегда отмечали: «Не зря именно твой дед вел под уздцы коня того самого человека до урочища Трех Медведей». При этом ни имени, ни сана «того самого человека» никто не произносил, ибо заповедь не поминать имени бога всуе родилась не у христиан, а существовала издревле, уходя корнями к современникам Авраама, Исаака и Иакова.

Закончились убогие поселения ятвягов с их жилищами, больше походившими на большие норы, но триумфальное шествие Константина продолжалось и у пруссов. Галинды, которые оказались первыми счастливчиками, увидевшими Константина, даже не помышляли теперь о набеге на ятвягов, озабоченные только тем, чтобы достойно встретить и проводить дорогого гостя.

Предание гласило, что они все-таки выступили в свой набег, но на половине дороги встретили «того самого», и он остановил их одним взмахом руки.

– Но нашлось трое безумцев, которые не поверили ему и пожелали продолжить свой путь, – нараспев рассказывали эту легенду в селениях ятвягов седобородые старцы малышне, затаившей дыхание. – Однако они успели сделать только шесть шагов, а как только шагнули в седьмой раз, их собственное оружие обернулось против самих хозяев. Секира снесла голову одному из ослушавшихся, топор обрушился на шею другого, и собственное копье, выскользнув из руки третьего, пронзило грудь своего хозяина-глупца. И в тот же миг с неба ударил гром, сверкнула молния, на мгновение ослепив всех прочих, а когда люди наконец опять могли видеть, то тел на земле уже не было.

От галиндов шествие перешло на земли привис-ленского племени кульмов, затем – помезов, после чего резко повернуло на восток, где его встречали погевы и вармы, натании и самбы, надровиты и принеманские скаловиты.

Дальше от Немана произошел новый поворот, на сей раз на юг, и вскоре ликовали уже многочисленные жители Жмуди. Последними на очереди были литовские земли. Противостоять восторгу населения здешние жрецы не пытались, хотя среди них самих проскальзывали некоторые нотки сомнения.

Облегчало дело еще и то, что общался Константин с ними преимущественно без толмача. Все-таки переводчик – это не совсем то. Само присутствие третьего человека при некоторых разговорах могло смутить, сдерживало искренность. Но оказалось, что не только литовский язык, но и прусский с ятвяжским достаточно близки к русскому. Многие слова звучали совсем похоже.

Впервые Константин столкнулся с этим у ливов и эстов, а теперь убедился в том, что он неплохо понимает и литовцев. Да и чего тут особо понимать. Например, по-русски – садиться, а по-литовски – содинти. Точно так же было и со многими другими глаголами: давать – дована, есть – ести, мерить – мерути, быть – бути, грабить – гробти.

Не меньшее, если не большее сходство наблюдалось и в различных существительных, только русская ладья становилась алдья, борона – брона, янтарь – гинтаро, огонь – угнис, род – радс, кувшин – каусинас, а город звучал как гардас. Да и в вооружении все было ясно, а что касается, например, стрелы, так она и вовсе именовалась точно так же, как и на Руси.

Пик народного восторга пришелся на день, когда Константин и его дружинники прибыли в главное легендарное святилище литовцев. Первоначально, еще лет сто назад, оно находилось в прусском Ромово, где под ветвями священного дуба стояли деревянные изображения трех главных богов – Перкунаса, Аутримпса и Поклуса^[84].

Примерно лет за сто до описываемых событий, в начале XII века, после того как за кощунство и попытку надругаться над богами от рук пруссов потеряли жизни один за другим два католических проповедника, впоследствии возведенные в ранг святых, католики решили отомстить язычникам. Сам польский король Болеслав Храбрый возглавил грабительский набег на их села. Полякам удалось дойти до самого Ромово и не только разрушить святилище, но и предать казни всех жрецов.

После этого значение его упало, а вновь избранный криве-кривейо^[85] перенес святилище ближе к Неману, в устье Дубиссы. Потом он еще дважды был вынужден менять свое местоположение, пока не осел в Вильно.

Глядя на кряжистого Перкунаса с каменным молотом в руке, а особенно на свившееся в кольцо змеиное тело Аутримпса с человеческой головой, чувствовалось, что в искусстве работы по дереву неведомые прусские мастера достигли неплохих результатов.

Здесь, подле негасимого священного костра, криве-кривейо и принимал Константина. Принимал как равный, потому что сам считался потомком легендарного Брутена – брата-близнеца Видевута, который был некогда самым первым из людей наделен знаком Перкунаса. Но в Риме может быть только один папа, а в Литве – один криве-кривейо. Исходя из этого, не приходилось удивляться, что ни щенячьего восторга от лицезрения легендарной святыни на груди чужеземца, да еще не простого, а кунигаса^[86] над всеми русскими кунигасами, ни какой-то особой радости жрец не выказывал.

Правда, внешне он проявлял полное радушие, но чувствовалось, что оно наносное, и в беседе с ним Константин все время держался настороже. Да и самое начало встречи могло кого угодно пусть и не ввести в шок, но, во всяком случае, изрядно напугать.

В полуземлянке, разумеется, тоже священной, криве-кривейо был не один, а с богами, точнее, с их представителями, о чем жрец заявил буквально с порога, добавив, что царю русичей выпала великая честь – лично принести жертву. После чего он тут же предложил Константину выбрать любую посудину из числа имеющихся на полке, налить в нее молока и поставить в дальний противоположный угол на земляной пол.

Мысленно почесав в затылке и боясь сделать что-нибудь не так, Константин решил схитрить, заявив, что он благодарен хозяину за столь великую честь, но не подобает гостю лезть первому с жертвоприношениями. Криве-кривейо пожал плечами и, взяв первую попавшуюся под руку плошку, быстро налил туда молока и отнес в угол.

«Вроде бы никаких заклинаний он не читал, – отметил Константин. – Хотя чем черт не шутит, все равно на всякий пожарный надо губами пошлепать, чтоб потом можно было сказать, будто он просто ничего не слышал».

Сказано – сделано, и вскоре Константин уже осторожно ставил точно такую же плошку рядом с первой. Он еще не успел убрать руки от грубой деревянной посудины, как прямо между ними показалась морда какого-то загадочного зверя. Испуганно отдернув ладони, он ошалело наблюдал, как тварь жадно припала к его блюдцу с молоком. По счастью, она не обращала на Константина ни малейшего внимания, иначе он точно заорал бы, и что тогда было бы, представить невозможно. Ясно только одно – ничего хорошего.

А так его выдержки хватило на то, чтобы медленно подняться и, не делая резких движений, на полусогнутых и ставших ватными ногах тихонько отойти к лавке, на которой невозмутимо восседал криве-кривейо, с одобрением кивая русичу старческой седой головой.

Уже усевшись на лавку рядом с жрецом и жалея, что нельзя на нее взгромоздиться вместе с ногами – хозяин не так поймет, Константин сумел разглядеть повнимательнее это чудище, которое по-прежнему трапезничало, не обращая на присутствующих ни малейшего внимания.

Полумрак, царивший там, не позволил оценить ее во всех подробностях, но Константину удалось заметить, что больше всего загадочная тварь похожа на некую ящерицу с очень короткими, еле заметными лапками, имеющую черное тело, лоснящееся от жира, и где-то с полметра или чуть побольше длиной^[87].

– Очевидно, он сразу признал знак, ибо из уважения к его обладателю в первую очередь подошел к твоему подношению, – заметил жрец, комментируя поведение твари.

Константин только кивнул в ответ. Дар речи к нему уже вернулся, но говорить что-либо по этому поводу не хотелось. Он вообще чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии этой загадочной твари. Возьмет сейчас и после молока потребует от хозяина мяса, причем свежего. Конечно, лапки у нее еле видны, но вдруг эта животина наловчилась как-то отталкиваться своим длиннющим хвостом? Чуть успокоился он лишь тогда, когда она куда-то исчезла. Куда именно – Константин так и не понял. Дверь закрыта, окон нет, нор тоже не видно. Ну да ладно, главное, что ушла.

Только теперь он смог заставить себя полностью сосредоточиться на беседе со жрецом, хотя по-прежнему предпочитал больше слушать. От этой встречи зависело очень многое, так что если бы он невзначай ляпнул что-то лишнее, то исправить это было бы крайне тяжело.

Кто знает, что на уме у этого невысокого тщедушного человека с длинной и узкой белоснежной бородой. Возьмет да и предложит изобразить какое-нибудь чудо. Ах, не получается… Ну что ж – и тут же весточку всем прочим, что человек со знаком Перкунаса на груди, прибывший в его святилище, – обычный шарлатан. Конечно, тут и сам криве-кривейо изрядно рисковал. Вдруг остальные жрецы не прислушаются, чтобы не оказаться перед сородичами в дураках. Спросят ведь, почему он сам не признал жулика.

Но Константин предпочел не доводить дело до конфликтной ситуации, а напротив – первым делом постарался дать понять, что он ни в коем случае не собирается претендовать на его исключительные жреческие прерогативы и уж тем паче не будет пытаться ограничить его во власти.

Смысл его речи сводился к тому, что богу – богово, а кесарю – кесарево. Если сам старик не станет ставить палки в колеса, то царь всея Руси имеет достаточно власти и способов, чтобы поддержать его.

Откровенность за откровенность, и вот уже сам криве-кривейо, испытующе глядя на своего собеседника, неспешно начал рассказывать о том, что нет среди нынешней молодежи прежнего почтения к старым литовским богам, а стало быть, и к их служителям.

Жрец не кривил душой. За последние полвека власть их действительно пошатнулась. Воины, то и дело уходящие в набеги на полоцкие, смоленские и псковские земли, иной раз доходя и до пригородов Великого Новгорода, стали почитать власть кунигасов вровень со жреческой. Это в мирное время никто не смел перечить как криве-кривейо, так и старейшинам родов, а в военное…

– Я считаю, что литовской земле нужен прочный мир, – хладнокровно заметил Константин, сразу поняв, к чему тот ведет. – Хватит уже молодым парням гибнуть в набегах. Я думаю, что несколько сотен жизней литовских воинов – слишком дорогая плата за пару лошадей.

Он знал, что говорил. Буквально в самом начале этой зимы литовцы попытались сделать пробную вылазку. Три кунигаса из области Дяволты, которая граничила с землями семигалов, вели за собой почти полтысячи воинов. Но семигалы, как и все прочие латышские племена, уже два года находились под рукой Константина.

Однако набеги литовцев продолжались, поэтому Вячеслав уже на следующее лето после возвращения из Царьграда по настоятельной просьбе Константина вспомнил азы пограничной службы, которую он освоил еще в Аджарии, будучи рядовым солдатом на турецкой границе, и полностью оборудовал контрольно-следовую полосу со всевозможными ловушками. Не сказать, что они были такими уж тонкими, но для средневековых нарушителей, не обладавших знанием различных ухищрений при пересечении оной, их вполне хватало.

Не пожалев времени, воевода почти две недели натаскивал первую сотню, которая должна была составить костяк будущей пограничной стражи на западных границах. Кроме того, по повелению князя старшины приграничных селений выделили им в помощь еще двести молодых парней.

Полутысяча пересекла границу тайно, и никто ее не видел, но дежурный наряд, проверявший КСП, утром забил тревогу. Поначалу воины чуть ли не в полном составе едва не метнулись вдогон за нарушителями, но затем вовремя вспомнили инструкцию и поехали предупреждать сотника, который вместо погони разослал во все стороны гонцов с предупреждением.

К следующему утру литовцы уже успели пограбить одно из семигальских сел, но добыча была скудной – пара стоящих коней, а остальное и перечислять стыдно.

«Не иначе как они нас заметили, – мудро рассудили кунигасы. – Ну да ничего. Чем дальше от рубежей, тем жители в селах спокойнее. Мы должны взять свое».

Однако до следующей деревни они не дошли – передовые дозоры заметили подозрительное скопление русских всадников. После недолгого совещания было решено возвращаться обратно, но не тут-то было. Смертельные русские клещи сомкнулись, когда литовцы уже улепетывали со всех ног в свои леса.

Словом, обратно вернулись два с лишним десятка воинов, почти половина из которых были ранены. К чести кунигасов надо сказать, что ни один из них своих людей не бросил. Братья Юдьки и Пукеик легли рядом друг с другом, вместе со всеми остальными воинами. Такого страшного разгрома воинственные племена литовцев давно не испытывали.

Однако прочие князья надежды не теряли, только решили поменять тактику и нападать не разрозненными отрядами, а собрать всех воедино. Особенно на этом настаивал совсем молодой кунигас Миндовг, недавно отметивший свою двадцать пятую весну. Несмотря на молодость, он один уже мог собрать под свое начало не меньше пятисот воинов.

Его поддерживали многие, но далеко не все. Старейшины той же Дяволты и слушать не хотели о том, чтобы выделить кого-нибудь в общее войско.

– У нас и так вернулся лишь каждый двадцатый! – сурово заявил посланцам Миндовга седой Айдота.

Против новых походов были и жмудские старики, и даже ряд самих кунигасов. Некоторые из них до сих пор находились в подавленном состоянии, ужаснувшись известию о небывалом недавнем разгроме. Других точила зависть, потому что было ясно – если поход состоится, то командовать тысячами будет молодой Миндовг, который и без того присвоил себе слишком много власти.

Тогда кунигас предложил испросить волю богов, послав весть к криве-кривейо. Он даже сам вызвался поехать к нему, чтобы лично поприсутствовать при беседе жреца с богами. А тут, буквально за два дня до начала сего мероприятия, когда Миндовг уже прошел почти все обряды очищения, откуда ни возьмись нагрянул этот чужеземец, носящий на груди знак Перкунаса.

– Могу я узнать, какими способами ты вопрошаешь своих богов? – осведомился Константин.

Старик поморщился и ответил уклончиво:

– Боги есть разные. Можно погадать на потрохах молодого поросенка, который еще не стал настоящим секачом, в особо важных случаях в жертву приносится конь. Но зачем тебе это? – вновь насторожился он.

– Я хочу знать, что ответят тебе завтра боги, – медленно произнес Константин.

– Кто может угадать их волю, – осторожно произнес жрец. – Хотя, зная, что они не кровожадны, я не удивлюсь, если даже Перкунас скажет свое слово в пользу мира.

Константин удовлетворенно кивнул.

– Думаю, что это будет мудрый ответ, – произнес он.

– Но наша земля скудна, – продолжил жрец. – Со всех сторон нас окружают враги, которые хотят уничтожить наших богов. Вот почему я могу только догадываться о воле богов, но предсказать ее заранее мне не под силу. Даже у тебя помимо священного знака на груди под рубахой спрятан еще один – чуждого нам Криста. Какой из них сильнее, какой победит – я не знаю. Да ты и сам этого не ведаешь, – и он испытующе посмотрел на своего собеседника.

– Я могу тебе ответить, – твердо произнес Константин. – Не победит никто, потому что боги не враждуют между собой. Война – удел людей. Ты мудр, и потому я буду говорить с тобой открыто. Слушай меня и поверь, что я не таю черных мыслей.

Говорил Константин долго. От той первоначальной речи, которую он заготовил, когда приехал на первое свидание с ятвяжскими старейшинами, не осталось и следа. С тех пор он многое увидел, многое переосмыслил, часть прежних аргументов заменил на более веские и убедительные, а часть просто выкинул.

Он не кривил душой, рассказав о своих выгодах, хотя они в рассказе Константина получились несколько бледными и размытыми по сравнению с теми, которые получали племена, вступающие в состав Руси, а особенно их, если можно так выразиться, гражданская и духовная знать – старейшины и жрецы. Ведь тем воинам, которых Константин предполагал брать к себе в обучение, а потом и в войско, плата предполагалась в половинном размере. Вторая же половина предназначалась всему племени, и распределять ее будут именно они, а кто платит – тот и заказывает музыку.

Жрец не пытался его перебить. Лишь дважды он задал уточняющие вопросы и каждый раз, получив на них исчерпывающие ответы, удовлетворенно кивал, продолжая слушать и размышлять.

– Завтра я соберу тех старейшин, которые смогут добраться сюда к вечеру. Мы будем говорить, и ты повторишь им все то, что произнес сейчас. Если они согласятся, тогда мы соберем всех остальных, – с этими словами криве-кривейо поднялся и молча двинулся прочь от священного костра.

Прошла еще одна утомительная для Константина ночь, а затем наступил морозный, но солнечный день, на который назначили жертвоприношение. Как это ни «удивительно», но криве-кривейо угадал. Трио богов в один голос устами своего жреца заявило, что они не желают новых походов литовских воинов.

Миндовг возмущался напрасно. Сразу после того, как верховный жрец огласил приговор высших сил, раздался гул одобрительных голосов. Свое удовлетворение выражали не только все остальные криве, но также и старейшины родов и добрая половина кунигасов, почувствовавших, что времена безнаказанного разбоя и грабежа миновали.

– Если они не пойдут со мной, то ближе к весне все равно многие помрут от голода! – отчаянно выкрикнул Миндовг. – Или на нас нападут враги, и мы все погибнем от их стрел, копий и мечей!

– Вот возле меня стоит кунигас над кунигасами русичей, – возразил криве-кривейо. – Он обещает, что враг не придет на наши исконные земли. Кроме того, он предлагает службу в своей дружине для многих литовцев и щедро заплатит за нее каждому роду.

– А можно ли верить кунигасу врагов?! – снова выкрикнул Миндовг.

– Можно, – твердо ответил жрец. – Скажу еще, что у этого кунигаса люди гибнут не так часто и не в таком количестве, как у тебя, Миндовг. Прошлый год именно ты потерял половину своих воинов, а вернулся ни с чем.

– Я не потерял, а спас половину воинов, – нашелся Миндовг.

– Можно сказать и так, – покладисто согласился криве-кривейо. – Но главное все равно остается – половина погибла.

– Наша земля скудна. Если он обманет и приведет своих воинов на наши земли, то погибнут все – старики, женщины, дети. Я не думаю, что останутся живы старейшины, и мне кажется, что не уцелеешь и ты сам, криве-кривейо, – мрачно возразил Миндовг.

– Да, так оно и случится, – хладнокровно согласился жрец. – Но зачем ему обманывать нас, когда он мог бы уже сейчас прийти со своими воинами? Народ, окруженный врагами, все равно обречен на смерть, и никакие боги ему не помогут, потому что они никогда не помогают глупцам, предпочитающим враждовать со всеми соседями, вместо того чтобы подружиться с ними.

– Их бог – Кристос. Они никогда не смогут стать нашими друзьями, – неуступчиво заметил Миндовг.

И тут слово взял Константин:

– Ты забываешь, Миндовг, что на моей груди два знака, и они мирно уживаются, не пытаясь сжечь друг друга. И я тебе отвечу – почему. Да потому, что ненависть иссушает душу и сжигает сердце. Два знака – это символ того, что пора прекращать войны и переходить к миру. Пока я жив и живы все те, кто стоит со мной у этого священного огня, пред ликами ваших богов я даю свое нерушимое слово в том, что никогда не приведу воинов на ваши земли. И никогда ни один мой жрец не посмеет предать поруганию тех, в чью честь вечно горит это пламя, – и повторил то, что уже говорил жрецу той первой ночью: – Боги не враждуют – это делают люди, но не все, а только глупые. Я научу ваших людей сражаться так, что их будет гибнуть очень мало, а приносить добычи они будут достаточно. А если ее не будет, то они все равно не останутся без награды.

– И там, в своем войске, ты со своими криве наденешь на них кресты! – выкрикнул Миндовг и удовлетворенно подметил, как дрогнуло лицо старого криве-кривейо.

– Никого из них не будут пытаться насильно обратить в нашу веру, – твердо ответил Константин. – Если же таковое случится, то я все равно об этом узнаю и строго накажу ослушника, а человек, обращенный в нашу веру, будет отпущен с богатыми дарами и сможет смыть с себя это насильственное крещение в водах вашего священного Немана. Не забывай и о самом главном – придя под мою руку, вы сможете себя чувствовать в безопасности в своих землях.

Он медленно обвел взглядом собравшихся. Чувствовалось, что большинство еще колеблется, не зная, на чью сторону встать. Одно дело – отказать горячему кунигасу Миндовгу в набеге, но совсем другое – принять такое важное, судьбоносное для всего народа решение.

– Я знаю, что мудрость против поспешности, – медленно произнес Константин. – Да она и не нужна. Разве я тороплю вас? Нет. Я сказал свое слово, а теперь вам надлежит подумать. Я подожду. Но прежде чем я уйду, я приглашаю вас послать старейшин, которым вы доверяете, вместе со мной к вашим соседям, ливам и семигалам. Пусть достойные люди посмотрят, как они живут сейчас, после того как оказались под моей рукой. Тогда вы и примете решение.

Раздался одобрительный гул, и Константин понял, что выиграл. Пусть они ничего не решили, но уже сделали первый шаг навстречу – согласились подумать, побывать у тех же ливов, но главное в том, что на его сторону все больше склонялись жрецы и старейшины.

Решение ими было принято гораздо позже, через три месяца, то есть ближе к лету, но это была только документальная фиксация победы, достигнутой им тем морозным солнечным днем.

Более того, тогда же удалось достичь договоренности о строительстве на их землях первой дюжины каменных крепостей. Пять из них наметили поставить на побережье Варяжского моря, еще три – на землях пруссов, недалеко от польской границы, и по две – в Жмуди и Литве.

Криве-кривейо поначалу не совсем одобрительно отнесся к этой затее. К тому же в каждой из крепостей изначально намечалось построить православный храм, а тягаться с конкурентами, которые неизмеримо богаче по своим возможностям, вовсе не входило в его планы.

Но потом, узнав, что именно он приобретает взамен, потрясенный жрец только небрежно махнул рукой. Цена была столь высока, что ему стало уже совершенно не до церквей. Еще бы, ведь русский царь великодушно предложил ему такие сокровища, о которых он и не смел даже мечтать.

Велика была власть криве-кривейо над любым из рядовых жрецов-ванделотов, но над ним самим настолько же возвышались легендарные жрецы с острова Рюгена, особенно из Арконы^[88], которые возносили жертвы самому Святовиту. И вот теперь Константин предложил ему в дар все уцелевшие сокровища этого храма. Их насчитывалось не так уж много, и далеко не все они были изготовлены из золота или серебра.

Но ценность этой утвари, включающей грубые кремневые ножи, в глазах криве-кривейо была столь огромна, что у него даже не нашлось слов благодарности за столь щедрый дар. Он просто сидел, выпучив глаза и широко открыв рот, и задыхался от восторга.

Чего стоил один только золотой обруч, в котором верховный жрец Арконы совершал свои обряды. Правда, драгоценные камни, которые его украшали, были уже давным-давно извлечены из него, но рязанские ювелиры быстро исправили ситуацию.

Криве-кривейо, держа его в своих старческих дрожащих руках, только нетерпеливо отмахнулся, когда Константин заикнулся было о людях, которые ему нужны для грубых работ. Жест означал, что будут и люди, и другая необходимая помощь, только ты сейчас сделай милость, не мешай наслаждаться лицезрением великой святыни.

А Константин мысленно похвалил себя за предусмотрительность, с которой он обговорил с королем Вальдемаром Победителем, сыном того самого грабителя, вопрос возврата всего того, что его покойный батюшка вывез с острова.

Впрочем, отдал он криве-кривейо не все. Часть сокровищ была еще раньше подарена Всеведу, живущему в Перуновой роще. Кстати, и сам знак, который сыграл такую важную роль в мирном покорении литовских племен, тоже находился среди этих вещей, только Константин не подозревал о его значимости, пока ему об этом не рассказал волхв. Впрочем, он тогда много чего еще не знал. Лишь после смерти Всеведа кое-что прояснилось, да и то не все, а так, слегка.

Потом он не раз размышлял, как бы все произошло, если бы Всевед не дал ему этот знак, и приходил к выводу, что, в конце концов, он бы все равно добился своего, вот только это произошло бы гораздо позже и с гораздо более тяжелыми потерями с обеих сторон.

Разговор в карете продолжился значительно позже. Вначале выяснилось, что небольшой царский поезд выехал не на ту просеку и теперь движется в неизвестном направлении. Пришлось выбирать местечко для ночлега прямо в лесу.

– Совсем как у Всеведа на поляне, – задумчиво произнес Константин, оглядывая величавые деревья, плотным кольцом обступившие их становище. – Только там дубы, а здесь сосны.

– Все равно не надо было тебе к нему на похороны ездить, – упрямо заметил царевич, возвращаясь к прежней теме, когда они уже сидели у костра. – Духовные лица доселе ворчат. Тебе-то в глаза они такое сказать опасаются, а мне… – он, не договорив, сердито засопел.

– Поверь, Святослав, что я до сих пор всем сердцем скорблю о потере этого волхва. Великий был человек, – вздохнул Константин. – И как я после всего, что он для меня сделал, отказался бы поприсутствовать на погребальном костре? Да и не столь уж это великий грех, если так разбираться, – заметил он. – Почтить память своего соратника – какая в том вина? А ведь он Рязань спас – не забывай.

Глава 7

Похороны Всеведа

Правда, тут Константин немного лукавил перед сыном. На самом деле он не просто присутствовал – он был одним из главных участников странного загадочного ритуала, о котором раньше никогда ничего не слышал.

Однако рассказывать сыну он ничего не стал, вместо этого направившись в сторону могучих сосен, плотным кольцом окруживших их временное пристанище.

– И я с тобой, государь, – резво устремился вслед за другом Вячеслав.

– Охраняешь, чтоб не напали? – иронично усмехнулся Константин.

– Да кому ты здесь нужен, – отмахнулся воевода. – Здесь на сто верст кругом ни души. Одни только мы и есть. И как нас угораздило заплутать, ума не приложу. Главное, неясно, куда эта дорога ведет.

Отойти далеко им не позволили огромные сугробы. Пришлось пристроиться за одной из сосен.

– Хороша красавица, – заметил Вячеслав, завязывая на штанах тесемку. – Такую вручную пилить – не один час нужен.

– А если без пилы и топора? – невинно осведомился Константин.

– Ты что, Костя? – изумленно уставился на него воевода. – Вроде и выпили всего по две чарки для сугрева. Мечом ее и за день не одолеть.

– А без меча?

– Зубами? – улыбнулся Вячеслав и убежденно заявил: – Нет, ты сегодня точно не в себе. Слушай, я где-то читал, что бывает опьянение кислородом, даже отравление может быть от его избытка. Может, ты того, нанюхался, в смысле надышался?

Константин вздохнул, вспоминая похороны Всеведа. Только там вручную предстояло валить дубы – огромные, гораздо толще, чем эта сосна.

Несмотря на все усилия, Константин так никогда и не узнал, откуда взялся тот тысячный монгольский отряд, каким чудом он незаметно прошел сквозь все заслоны и заставы, а главное, зачем он направлялся к Рязани. Хотя зачем – догадаться как раз несложно. Впереди была столица Руси, гордая белокаменная Рязань, войска из которой буквально несколько дней назад отправились на очередные летние учения в заволжские степи.

Как именно узнал об этом отряде Всевед, тоже останется покрыто мраком. Он уже при всем своем желании никогда не сможет об этом рассказать, а кроме него… Да и какое это имеет теперь значение.

Монголы поначалу не обратили никакого внимания на старика в белой длинной рубахе до пят и с посохом в руке.

Посох… О его загадке теперь тоже никто ничего не узнает. Мертвые волхвы не любят выдавать тайны, даже когда они чужие. Хотя нет. Особенно когда они чужие. Так, пожалуй, честнее.

Свидетелей его последнего боя тоже не было. Ни одного. Своего юного помощника Радомира, выросшего в статного юношу, Всевед еще загодя отправил в Рязань упредить Константина о нависшей опасности.

Вот только почему-то парень передал, что монголы, если Всевед не сумеет их удержать, пойдут не на Рязань, а в сторону Исад, а то и дальше, забирая еще правее. И отлавливать их лучше всего у бродов, потому что если они затеряются в глухих дебрях Мещеры, то найти их будет значительно сложнее. А все остальное он, Всевед, передаст Константину сам, когда они встретятся.

Это была еще одна загадка. Ну зачем монголам нищая Мещера с ее непролазными болотами и полным отсутствием городов?! Всевед ошибся? Это звучало еще невероятнее. И тут ответа нет, да, пожалуй, уже никогда и не будет.

Последний же секрет заключен в самом бое. Малую дружину, которая оставалась в городе, в первый и пока что в последний раз повели в бой оба – и воевода, и царь. Константин не мог оставаться в стороне – не по чину, а Вячеслав напирал на то, что он еще не имел с монголами дел на практике, что совершенно неправильно.

– Я верховный воевода, поэтому обязан хоть раз встретиться с потенциальным врагом самолично. Пойми, мне просто необходимо пощупать его за вымя, – убеждал он Константина.

Вячеслав не умолкал до тех пор, пока Костя не махнул рукой, заявив, что так и быть – пойдем вместе. Споры не мешали сборам, и ни одной минуты не было истрачено зря. Но они все равно не успели.

Когда русская лава с яростными воплями «Рязань» растеклась по полю, беря степняков в смертельное полукольцо, Всеведа в живых уже не было. Приняв последний неравный бой, он остался стоять у края дубравы, пригвожденный к дубу семью стрелами. Рядом с ужасом, застывшим на лицах, валялись мертвые монголы. Было их семнадцать человек.

Впрочем, остальные тоже не оказывали того сопротивления, которого следовало бы ожидать. Они испуганно отмахивались саблями, как-то обреченно стреляли из луков. Ни дать, ни взять, неумелая стража торгового каравана, нанятая по дешевке экономным купцом, при налете хорошо вооруженной банды.

И это была еще одна загадка, на этот раз последняя, спросить о которой было не у кого, потому что, увидев мертвого Всеведа, рязанцы пленных не брали. Ни одного. Уже потом, слегка остыв, Константин ругал себя за это. Подумаешь, дали бы пожить лишних несколько часов пятку-другому. В конце-то концов и их бы прикончили, но вначале поговорили. За жисть. Тем более что поджаренные пятки очень располагают к неторопливому задушевному разговору. Но что уж теперь…

А потом пришел час похорон.

Их было трое – ведьмак, юный помощник Всеведа Радомир, и он сам – но не царь всея Руси, а просто человек, внезапно узнавший о смерти одного из своих лучших друзей.

Маньяк покосился на небо, стремительно чернеющее от наползающих туч, и присвистнул, обращаясь к Константину:

– Ох и ночка ждет нас с тобой.

Сочувственно поглядывая в сторону Радомира, продолжавшего сидеть возле тела Всеведа, Константин спросил:

– А чего делать-то надо? Ты хоть подскажи.

Ведьмак недоуменно повернул к нему голову и удивленно переспросил:

– Ты и в самом деле не ведаешь, или шутки шуткуешь?

Константин виновато пожал плечами:

– Да откуда же мне знать-то.

– Однако достался мне напарничек, – хмыкнул Маньяк и пояснил: – Деревья для погребального костра ломать надо. Видишь, – кивнул он на мрачнеющее небо. – Перун уже брови хмурить начал, торопит нас.

– А чем ломать-то? – с недоумением спросил Константин. – Ни пилы, ни топора, а они вон какие здоровые.

– А руки с плечами на что? – пожал плечами Маньяк.

Константин посмотрел на него как на сумасшедшего, но тот, не обращая на него внимания, дошел до ближайшего дуба-великана, уперся в ствол руками и принялся энергично толкать его в сторону поляны, намеченной для костра. Дуб не поддавался. Тогда ведьмак, еще крепче упершись ногами в землю, навалился на дерево всем телом.

Прошла секунда, другая, третья, и вдруг раздался ужасный треск. Огромные корни, иные толщиной с туловище взрослого человека, с неохотным кряхтеньем медленно вылезали из земли, а сам дуб все сильнее клонился набок, пока не рухнул окончательно, заняв добрую половину свободного места на поляне.

– Теперь ты давай, – кивнул Маньяк на соседнее дерево.

– Что… давай? – вновь не понял Константин.

– Что-что! Дуб ломай! Чтокает он тут! – рассердился от такой бестолковости ведьмак.

– Думаешь, у меня получится? – неуверенно произнес Константин, в голове которого до сих пор не укладывалось только что увиденное, но, напоровшись взглядом на суровое лицо Маньяка, поправился: – Я, конечно, попробую, но…

– Давай-давай, не болтай попусту, – поторопил тот.

Константин подошел к дереву, которое, если представить невероятное, то есть его падение, должно было лечь чуть наискось на уже поваленное, сплюнул с досады, но все-таки честно скопировал все недавние движения ведьмака. Случилось то, чего он и ожидал изначально, – дуб даже не шелохнулся.

Константин уперся руками в шершавую серую кору, поднажал со всей силы, но эффект оставался нулевым. Он повернулся к Маньяку, стоящему поодаль со скрещенными на груди руками, и виновато пожал плечами:

– Я же говорил…

– Значит, веры в тебе не было, – рассудительно заметил тот. – А без веры и куст из земли не вытащишь. Ты с верой давай, – подсказал он, но сам не сделал ни единого шага, чтобы прийти на помощь.

«Вот, блин, и тут веру подавай!» – возмутился Константин, но все равно послушно повернулся к дереву и уперся в него еще раз.

– А вера? – скептически напомнил Маньяк.

– Да какая вера? – разозлившись, повернулся к нему Константин. – Тут сила нужна, а не вера.

– Ну и удружил Всевед с напарничком, – вздохнул тот.

– Не возмочь ему. Дозволь, я второе надломлю, – подошел к Маньяку Радомир. – А то солнце уже совсем низко. Не успеваем. А он пусть третье попробует, то, что поменьше.

Глаза юноши были сухи, а голос безучастен, да и шел он как сомнамбула, даже не обратив внимания, позволили ему или нет, – настолько был уверен в том, что разрешат. Подойдя к дубу, Радомир изо всех сил уперся в ствол руками, навалился…

Ироничная улыбка тут же сползла с лица Константина. Дуб поддался. Радомиру не пришлось даже, подобно Маньяку, упираться в него плечом. Великан будто ждал, когда же к нему подойдет настоящий мужчина, уверенный в своих силах. Тяжко застонала земля, когда ствол рухнул на землю, и остальные деревянные стражи поляны робко дрогнули, ожидая, что сейчас наступит черед кого-то из них.

– М-да, – промычал Маньяк, скептически глядя на Константина, и заметил вполголоса, словно размышлял вслух: – Дерев надобно три. Нас тоже трое. Каждый должен был внести свой вклад. А как теперь быть, коли один столь немощен? Мне же вдугорядь валить Перун не дозволит, да и Радомиру тоже. Или дозволит? Ты как мыслишь, Радомир?

Парень пожал плечами и неуверенно произнес:

– Может, Всеведа на два древа возложить?

– Да ты что! – возмутился ведьмак. – Такого великого волхва на два?! Да ему, если так помыслить, и трех мало! Перун за это нас тобой по головке не погладит, а если погладит, так только молотом. И мало не покажется. – Повернувшись к Константину, он почти просительно произнес: – Попробуй еще разок, а?

– Да не сдюжит он, дядька Маньяк, – сочувственно покосился Радомир. – Давай лучше я. Чай, хранитель. Глядишь, и дозволит Перун.

Он неуверенно двинулся в противоположный конец полянки и вскоре скрылся в подползающих сумерках.

– Поберегись! – послышался его нарочито бодрый голос откуда-то из-за деревьев.

Маньяк даже не пошевелился. Впрочем, необходимости в этом и вправду не было. Дерево, в которое упирался Радомир, даже не шелохнуло листвой.

– Помог бы ему, – неуверенно предложил Константин.

– Сдурел?! – искренне удивился Маньяк. – Я же ясно сказывал – не верю я в то, что Перун мне силы на второе дерево даст.

– А мне?

– Тебе даст, потому как оно у тебя первое будет. Но только если ты сам ее взять захочешь. Но ты ж ему не веришь, стало быть – помощь отвергаешь. А он не любит, когда ему не верят.

– Да какая еще вера-то?!

– Поберегись, – в очередной раз пронесся над полянкой юношеский голос Радомира. Молодой волхв продолжал бороться с деревом, не прекращая своих отчаянных попыток. Почти тут же послышалось приглушенное всхлипывание, и вновь раздалось упрямое:

– Поберегись!

Константин на секунду представил себе, как Радомир упорно давит своими ладошками на неподатливый ствол, пытаясь свалить лесного великана, как по его щекам от осознания собственной беспомощности текут слезы, но, невзирая на них, он все равно борется, не сдается, веря, что сможет, должен смочь, и зло повернулся к дереву.

«Ну, гад, ты у меня попляшешь», – пробурчал он, с разбегу упираясь в толстую шершавую кору.

Великан в ответ нехотя крякнул, а Константин поднажал еще больше, потому что сил слушать, как Радомир сквозь всхлипывания вновь и вновь кричит свое жалкое: «Поберегись!», у него не было.

И вдруг что-то еле ощутимо сдвинулось под его руками, а к отчаянной ярости неожиданно прибавилась уверенность в том, что и ему удастся совершить невозможное.

– Давай! – ободрил его голос Маньяка, доносившийся до Константина откуда-то из далекого далека, а он все упирался в землю, неистово давя на великана, кренящегося в сторону поляны.

За усилившимся треском извлекаемых из земли корневищ, звонко лопавшихся один за другим, как перетянутые басовые струны некоего огромного контрабаса, Константин даже не услышал такой же натужный треск, раздавшийся на другом конце поляны. Через несколько секунд оба дерева, разом наклонившись, будто приветствуя друг друга в учтивом поклоне, рухнули навстречу друг другу, скрестившись в воздухе да так и застыв под углом к земле, не желая разомкнуть руки-ветви.

Ведьмак удивленно присвистнул и, задрав голову, принялся разглядывать слегка подрагивающую гигантскую арку.

– Это что ж получается, – бормотал он себе под нос, совершая обход дубовой пирамиды.

Радомир, появившийся из темноты, был удивлен творением своих рук еще больше.

– Как же нам теперь быть-то, дядька Маньяк? Их же теперь четыре стало. Негоже как-то.

Ведьмак, скинув с головы неизменную войлочную круглую шапочку, неторопливо вытер пот с лысины и повернулся к Константину.

– Как-то оно у тебя все не в свое время выходит, – заметил он с упреком.

– Может, потому что я и живу не в свое время? – слетел сам собой ответ с языка Кости.

– Тогда конечно, – миролюбиво согласился Маньяк. – Однако вот какая незадача получается. То, что их четыре вместо трех, – это не столь важно. Напротив, если Перун нам подсобил, значит, решил особо уважить. Но тело Всеведа непременно на самом верху возложить надобно. А возносить его на погребальный костер должон ты.

– Я?! – удивился Константин.

– А кто же еще? – пришел черед удивляться ведьмаку. – Ты сражался вместе с ним плечом к плечу в самой страшной схватке. Сражался и победил. А в последнем бою у него напарников не было. Стало быть, право отнести его тело на погребальный костер – твое.

– Одному?! – ахнул Константин.

– Знамо одному. Тут иных воев окромя тебя нету. Так что давай, княже, – слово «царь» он все время забывал, так что Константин его даже не поправлял – устал.

– А так нельзя? Ну, в серединку, вовнутрь? – уточнил он, но ведьмак был неумолим:

– Сказано – наверх, стало быть, неча тут торговаться! Иначе он в ирий не попадет.

Константин поднял на руки неожиданно легкое тело волхва и шагнул к лежащим деревьям. Подойдя вплотную, он глянул наверх и замер.

«Да тут подъемный кран нужен», – мелькнуло в голове, и он вновь оглянулся.

– А как его наверх-то? – спросил почти робко и получил в ответ безжалостное:

– А как хошь.

Константин постоял несколько секунд, по-прежнему теряясь в догадках, но – о, счастье! – вновь услышал усталый голос Маньяка:

– Ну, ежели не веришь, что донесешь, то клади в середку. Жаль, конечно, старика, но тут уж ничего не поделаешь.

Константин облегченно вздохнул.

– Зачем?! Зачем ты ему дозволил?! – взвился над бывшей поляной, напрочь заваленной четырьмя деревьями, звонкий юношеский голос Радомира. – Он же того и ждал! Ему ведь все едино, куда дедушка Всевед уйдет! Он же не как лучше, а как легче для самого себя сделает!

Константин обернулся и, если бы взгляд мог убивать, то он бы этого паренька… ну, оглушил бы точно. Прямо по лбу.

«Ладно, – злорадно решил он. – Не взглядом, так рукой, и не по лбу, а малость пониже, но я с тобой точно разберусь. Потом».

Ни жалости, ни сострадания к этой зловреде Константин в эти мгновения не испытывал. Кончились они. Оставалась только злость, да еще досада, но уже на себя, неумеху. Он вновь развернулся, скрипнул зубами, сделал решительный шаг обратно, затем, подойдя уже вплотную к гигантской арке, величественно возвышающейся над ним, некоторое время прикидывал, с чего начинать. Как и ожидалось, ничего путевого высмотреть ему так и не удалось. Пришлось развернуться и идти в обход.

Дойдя до края поляны, где в земле зияли три огромные ямины, оставленные рухнувшими гигантами, Константин наконец-то увидел единственно возможный путь наверх. Он наступил на одно из корневищ, наполовину вылезшее из земли, и сделал по нему осторожный шажок, норовя подняться на самый комель^[89] дуба.

Корневище неприятно пружинило под ногами, и Константин на мгновение ощутил себя канатоходцем. В подтверждение сходства сухое, почти невесомое тело волхва на руках оказалось весьма неплохим балансиром^[90].

«И тут ты мне помогаешь», – горько усмехнулся он Всеведу и уже более уверенно стал продвигаться наверх.

– Не дойти ему, – услышал он, стоя на трясущихся ногах на середине пути, унылый голос Радомира. – Нипочем не дойти.

«Точно задницу надеру, – мстительно подумал Константин. – А за то, что каркает под руку, и уши заодно. Да так, чтоб они, опухнув, в точности на его задницу походили».

Представившееся на миг зрелище Константина даже слегка вдохновило, и он сумел сделать еще несколько шагов, с неимоверным трудом поднявшись на сам ствол.

«А теперь передохнем», – вздохнул он с облегчением, но тут же услышал предостерегающий голос ведьмака:

– Класть нельзя. Тело один раз кладут и больше его уже не касаются. Так что коли силы есть – неси, а нет – клади и сам спускайся.

– Да ведь он же тогда сбоку лежать будет, – возмущенно охнул Радомир.

– Ну ты сам погляди – он и так еле на ногах стоит, – примирительно заметил Маньяк. – Свалится еще, тогда совсем худо будет.

– Но как же! – чуть не плакал Радомир.

– А вот так! – сердито огрызнулся ведьмак. – Видать, не судьба Всеведу в ирие косточки стариковские согреть. Нет у его друга силенок – я отсель и то вижу, – и вновь князю: – Клади!

Злость снова охватила Константина. Да в конце-то концов, он что им, нанялся тут на дереве выплясывать?! Ну да, нет у него сил, так что – его в том вина? И, засопев, он… решительно двинулся дальше.

По стволу идти было легче, потому что «канат» под ним имел в обхвате не меньше сажени, и устойчивость при ходьбе была отменная. Зато после первых же шагов начались ветви. Те, что оказались по бокам, не мешали, а вот торчащие вверх изрядно стопорили движение, заставляя постоянно менять маршрут, виляя между ними не хуже иного лыжника-слаломиста.

«Ничего-ничего, – подбадривал себя Константин. – Зато у Радомира уши красные будут. И опухшие».

Тут он остановился. Впереди, прямо перед собой, он с ужасом увидел целый частокол копий, устремленных на него. Это были ветви другого дерева. Обломанные, они хищно поджидали его, напрочь перекрыв путь.

– По-моему, мы приехали окончательно, – пробормотал себе под нос Константин.

– Вот тут и клади. Дальше не лезь, – послышался снизу голос Маньяка.

– А вот хрен тебе во всю морду, – заорал сверху Константин и упрямо двинулся вперед.

Странно, но это ему удавалось. Оставалось только удивляться, почему достаточно толстые ветви, упирающиеся ему в грудь, при продвижении вперед вначале гнулись, а потом с треском лопались, будто тонкие прутья. С каждым шагом обретая уверенность в своих силах, Константин продвигался все дальше и дальше, пока не услышал снизу сразу два отчаянных голоса, наперебой призывающие его остановиться.

– Все, царь, пришел ты уже, – зычно гудел голос Маньяка.

– Середка, государь, середка пред тобой. Ты на ней прямо стоишь, – звенел Радомир.

«А ведь ведьмак меня в первый раз за все время царем назвал», – удивленно подумал Константин, оглядываясь по сторонам.

В темноте было видно от силы на метр-полтора, но и этого вполне хватало, чтобы понять, что он действительно находится на самой середине. Вытянув онемевшие руки, он осторожно уложил Всеведа на несколько переплетенных ветвей и, отступив чуть назад, скептически посмотрел, удобна ли последняя постель старого волхва. Показалось, что вполне. Тогда он вновь вернулся к телу, молча склонился и поцеловал его в чистый и холодный лоб, почему-то непривычно высокий… Или он раньше просто не замечал?

– Прости еще раз, – он на прощанье еще раз легонько коснулся руки покойника и вздрогнул. Показалось, будто ледяные пальцы Всеведа чуточку шевельнулись, отвечая на дружеское пожатие. Лоб Константина мгновенно покрылся липкой испариной, но он нашел в себе силы не шарахнуться в испуге, а медленно высвободить руку из безжизненных пальцев старика и, повернувшись, почти спокойно двинуться в обратный путь.

Дорога назад ему показалась увеселительной прогулкой. Он по-прежнему не обращал внимания на ветви, угрожающе нацеленные на него, но те, как бы сознавая его силу, уступчиво склонялись перед ним и молчаливо уступали дорогу.

Когда он подошел к Маньяку и Радомиру, застывшим на месте, злости в нем уже не было. А к лысому ведьмаку он и вовсе испытывал самые нежные чувства, наконец-то осознав, как мудро на самом деле он подхлестывал его, умело дозируя и остроту выражений, и безнадежность интонации, и обреченное неверие в то, что Константин доберется до цели.

– Да, – протянул ведьмак, задумчиво глядя на него. – Дури в тебе, конечно, немерено. С умом дело похуже, но тоже ничего – сойдет. Если бы ты еще научился обстряпывать свои дела через какое-нибудь другое место, то и вовсе хорошо бы было… государь, – добавил он вдруг, произнеся последнее слово с неподдельным уважением.

Радомир ничего не сказал. Он только молча кивнул, соглашаясь с ведьмаком, и вдруг глаза его расширились.

– Перун, – прошептал он завороженно. – Спускается!

Константин обернулся и уставился на небо, где и в самом деле творилось что-то странное. Создавалось такое впечатление, что кто-то могучий и незримый все сильнее и сильнее начинает перемешивать гигантскую фиолетовую похлебку, поверхность которой все быстрее вращалась в огромном котле, перевернутом над головами людей.

– А остальные как же? – вспомнил он всех тех, кто пришел проститься со старым волхвом и терпеливо дожидался на опушке рощи окончания приготовлений к обряду.

– Пока ты возвращался, государь, Радомир уже всех позвал, – пояснил ведьмак и мотнул головой. – Да вон они, подходят уже.

Помнится, Константин еще раз успел удивиться, как много из его дружинников, причем не рядовых, а десятников, сотников и даже тысяцких входило в братство детей Перуна. Когда он подъезжал к роще, их было намного меньше, зато сейчас близ деревьев стояло уже несколько сотен людей. А вон и Вячеслав – глаза сухие, но подозрительно покрасневшие. И совсем недалеко встал. Подозвать или самому подойти? Однако, немного поколебавшись, Костя решил, что ни то, ни другое. Какая, в конце концов, разница?

«И ведь это только те, кто успел, – мелькнуло в голове. – Сколько же их всего?»

А потом думать уже было некогда, потому что Радомир повторил:

– Перун за Всеведом спускается.

Первая молния, ударившая в самый центр огромного погребального костра, была бесшумной, и оттого еще более страшной. Затем последовал оглушительный раскат грома, и тут же сверкнула другая, почти совсем рядом с людьми, стоящими в безмолвном оцепенении. Но никто не то чтобы не стронулся с места – даже не пошевелился.

Вновь раскат, и вновь вспышка. Молнии били и били по всей поляне, словно искали что-то, а рыкающие на них громовые раскаты подхлестывали их, торопя и понукая. Затем сразу три молнии одновременно и точно ударили по поваленным дубам, и гиганты-деревья, будто только и ждали этого, разом вспыхнули и занялись высоким радостным пламенем. Жар от них был настолько силен, что все, не сговариваясь, дружно попятились назад, остановившись лишь через два десятка шагов.

– Ой, мама, – прошептал Радомир, указывая на небо.

Оттуда прямо на поляну с большой скоростью пикировало какое-то светящееся пятно. Оно спустилось прямо в центр погребального костра, к ветвям, на которых лежал Всевед, и теперь Константин отчетливо разглядел, что на самом деле это была женщина, огромная, ростом раза в три превышающая человеческий.

Гигантский плащ ослепительной белизны, будто огромное крыло неведомой птицы, развевался за ее спиной. Сама же она была в доспехах, от которых исходил нестерпимо яркий блеск. В руках женщина держала то ли кубок, то ли чашу.

– Сама Перуница^[91] за дедуней пожаловала, – зачарованно прошептал Радомир.

– Не каждому вою и даже богатырю такой почет воздается, – вполголоса подтвердил Маньяк, не отрывая взгляда от погребального костра.

«Не может того быть, – возмутился Костин рассудок. – А ты гляделки-то открой получше, – язвительно усмехалось сердце. – Все равно не может, – упирался разум. – А ты вслух повтори это. Может, и папашку ее увидишь… перед смертью, – издевалось сердце. – Что я – дурак совсем, – обиженно проворчал разум и умолк, не зная, что еще возразить и как спорить с очевидным.

Женщина плавно приблизилась к Всеведу. Длинное белоснежное покрывало за ее плечами еще больше раздвоилось, и Константин вдруг понял, что нет у этого плаща сходства с крылом, потому что на самом деле это и есть крылья, которые сейчас нежно осеняли мертвого воина.

Затем она склонилась над Всеведом и, приподняв его голову, поднесла чашу, которую держала в руке, к губам волхва. Это длилось недолго, всего с минуту, не больше. И тут же могучий взмах крыльев, и вот она уже улетает прочь. Но улетает не одна, а со Всеведом, которого Перуница крепко держала за руку. Через пару-тройку секунд их очертания превратились в белое пятно, стремительно приближающееся к светящемуся центру небесной воронки. Затем оно влетело туда и вовсе исчезло из поля зрения.

Константин перевел взгляд на ветви – тело Всеведа по-прежнему лежало там.

«Наверное, и впрямь померещилось», – облегченно, но в то же время с каким-то разочарованием подумал он, зажмурился, но видение ослепительно белой крылатой девы в доспехах и с чашей в руке продолжало стоять перед глазами.

Константин украдкой взглянул на Радомира и ведьмака. Те, почувствовав на себе недоуменный взгляд, повернули к нему головы.

– Всевед сказывал, – тихо и певуче вымолвил Радомир, – что тот, кого Перуница поцелует, никогда не забудет сладости губ прекрасной девы, сколь бы лет он ни провел в ирие.

Константин с ведьмаком переглянулись. Им стало как-то грустно и невыразимо тоскливо.

– Я так мыслю, царь, что за тобой тоже эта златокудрая прилетит, – со вздохом заметил Маньяк. – А мне такого, знамо дело, не видать, – и тут же вздрогнул от звонкого голоса юного волхва.

– Забрал, забрал! – указывал Радомир на опустевшее сплетение ветвей, где мгновением раньше еще лежал Всевед.

«Может, он просто упал в огонь?» – мелькнула в голове Константина крамольная мысль.

Но тут же молния, на мгновение ослепив глаза, с силой шарахнула почти у самых ног Константина.

– Точно забрал! – громогласно согласился с Радомиром Константин и сглотнул слюну, ставшую почему-то кисло-металлической, осознав, что если не выкинет сомнений из головы, то следующая стрела Перуна придется точно в цель, а этой целью станет…

Додумывать ему почему-то не хотелось, тем более что если уж кому не увидать светлого ирия после ухода из этого мира, так это именно ему. Во-первых – христианин, пусть только по крещению, но тем не менее. Во-вторых, вечно во всем сомневается. А в-третьих, коли пришел он в этот мир невесть откуда, то и уйдет отсюда тоже неизвестно куда.

Да и куда ему в ирий, если он ухитрился столько всего натворить – как хорошего, так и плохого. Небесным судьям не один год придется взвешивать его поступки, чтобы определить, что именно перетягивает. Сам-то Константин был твердо уверен в том, что хорошего намного больше, но ведь ирий – он же для святых, то есть для тех, кто ухитряется делать только добро, а это настолько сложная штука, что ему самому такую премудрость не освоить вовек.

Подытоживая, можно смело констатировать, что в самом лучшем случае ему лично светило весьма длительное заключение в какой-нибудь камере, по принципу католического чистилища, а уж потом… Хотя нет, что будет потом, лучше и вовсе не задумываться.

Словно подтверждая этот глубокомысленный вывод, ему по носу шлепнула первая крупная капля дождя. Следом за ней – вторая, третья, и тут началось такое…

То, что хлестануло с небес, нельзя было назвать дождем. По сравнению с этой низвергающейся с неба рекой воды летний ливень был всего лишь мелкой осенней изморосью.

За считанные минуты останки гигантского костра были даже не погашены – залиты, причем с тройной перестраховкой, словно кто-то на небе опасался лесного пожара. Люди оказались мокрыми насквозь – не помог даже довольно-таки плотный зонтик из дубовых листьев.

Правда, лило недолго, от силы полчаса. Когда небо стало понемногу светлеть, над рощей уже шел обыкновенный сильный дождь, а вскоре прекратился и он. Причем как-то резко, вдруг, будто и не было его вовсе.

Импровизированный спектакль закончился, зрители начали покидать зал, но при этом никто не вымолвил ни слова – продолжало сказываться потрясение от увиденного.

– Да шучу я, – несколько натужно улыбнулся Константин. – Юмор просто не совсем удачный. Не обращай внимания, – и он с фальшивой бодростью хлопнул Вячеслава по плечу.

– Ты лучше скажи, что дальше делать будем? – поинтересовался тот. – Надо бы назад к развилке поворачивать, чтоб к Онегограду выйти. А то мы по этой дороге невесть куда забредем.

– Каждая дорога куда-нибудь да выводит, иначе бы ее просто не было, – философски заметил Константин. – И вообще, возвращаться – дурная примета. Я думаю – поедем дальше.

– Куда? – полюбопытствовал Вячеслав.

– Вперед и только вперед, – последовал твердый ответ. – Погода чудесная, кони резвые. Авось донесут куда-нибудь.

Но кони весело неслись по просеке, неведомо кем прорубленной в лесу, только до полудня, а потом встали, причем резко.

Глава 8

Царское заклятье

Случилось это, когда вдали уже отчетливо завиднелся просвет – лес заканчивался. Карета неожиданно остановилась, и почти сразу к ней подскакал встревоженный десятник, возглавлявший передовой дозор.

– Не идут кони, государь, – доложил он взволнованно. – Храпят, копытами бьют, а вперед ни в какую. Будто в стену мордами уперлись.

– Может, волки? – неуверенно предположил Вячеслав.

– Да нет. Тут иное. Не иначе как чары кто-то на нашу дорожку наложил, – опасливо озираясь и сам пугаясь собственной догадки, почти шепотом доложил десятник.

Константин неторопливо вышел из кареты и посмотрел вперед. В сотне метрах от него три самых настойчивых дружинника упрямо гнали коней на невидимую преграду. Лошади испуганно ржали, вставали на дыбы, но загадочный невидимый барьер штурмовать отказывались напрочь.

– Может, ты в ответ свой наговор наложишь, государь? – невинно предложил Вячеслав, вылезший на белый свет следом за ним.

– Издеваешься, – усмехнулся Константин.

– Нет, – пожал плечами воевода. – Просто мне Николка Панин все уши прожужжал, как ты лихо вначале его заворожил, а потом вообще целую толпу. И вроде все до сих пор живы. Забыл, что ли?

– Помню, – со вздохом отозвался Константин.

Это произошло в первый, если считать со времени нашествия туменов Субудая, мирный год. На всех границах воцарилось затишье.

Хорошую весть прислали и послы, отправленные в Венгрию. Они сообщали, что король Андрей II, который поначалу довольно-таки долго «серчал на Коломана, ныне совсем остыл и вошел в разум». Властитель Венгрии наконец-то понял, что довольно-таки дешево отделался, и принял решение больше не задевать могучего правителя, в силе которого он успел убедиться.

К тому же у него хватало и других, гораздо более неотложных дел с неспокойными соседями на юге. Болгарский государь Иоанн Асень II^[92] мог лишить сна кого угодно, а тут еще свои собственные приближенные проявляли своеволие.

Словом, на южных и западных границах царила тишина, и потому Константин мог со спокойной душой отправляться на восток, причем по исключительно мирным делам – на свадьбу своего сына Святослава. В Булгаре царевича уже ждала пятнадцатилетняя смуглая тоненькая девочка, старшая дочь эмира Волжской Булгарии Абдуллы ибн Ильгама.

Всего за полгода до этого Абдулла унаследовал власть, окончательно отодвинув в тень единокровного брата Мультека. Сделать это ему удалось, вопреки тревожным ожиданиям жителей столицы, практически без крови. Причем в немалой степени тому поспособствовали полки его русского друга Константина, которые тот немедленно прислал, чтобы выразить самое искреннее соболезнование сыновьям покойного Ильгама ибн Салима.

Официально они прибыли лишь в качестве почетного сопровождения большого русского посольства, но всем без исключения было понятно, что острые мечи немедленно вылетят из ножен трехтысячной охраны, которой командовал Евпатий Коловрат, если только об этом попросит бек Абдулла. Проверять на своей голове заточку русских клинков желающих так и не нашлось, поэтому вскоре бека стали именовать эмиром.

Новоявленный эмир легким росчерком пера подтвердил старый договор, согласно которому все транзитные русские суда могли беспошлинно плыть как по Волге, так и по Каме, с правом останавливаться и получать еду и необходимую помощь в любом из булгарских городов.

Но подтверждение прежних льгот для русских купцов было делом второстепенным, а вот отказ от территориальных претензий на земли, лежащие к востоку от Булгарии, стоил не просто дорого. Его цену невозможно было определить.

Особенно учитывая то, что Абдулла отдал даже кусочек своих южных земель по Волге – Самарскую луку, через которую, следуя по речке Самаре, можно было преспокойно дотянуть чуть ли не до реки Яика.

Разумеется, Константин и не заикался про земли, входящие в состав Булгарии на востоке. Там ему нужен был только сам Уральский хребет, а точнее – его богатые недра. Советники эмира считали иначе, предположив, что русский царь ищет путь к тамошним племенам в обход земель Великого Новгорода.

В немалой степени такое впечатление создалось у них еще и потому, что об этом пару раз «проболтался» словоохотливый глава русского посольства. Всего один только раз он и пожаловался, что не ладятся отношения у царя Константина со своевольными новгородцами, которые, дескать, ни в какую не желают делиться доходами.

Сказано было вскользь, но мудрому фатиху^[93] Юсуфу бен Хамиду, который возглавлял переговоры с булгарской стороны, хватило и этого. После обмолвки русского боярина он и рассудил, что если Константин таким образом подстроит каверзу новгородцам – главным торговым конкурентам Булгарии, то это будет не просто не в убыток, но и к выгоде ханства.

К тому же главным для изрядно перепуганных булгар оставался не этот, а военный аспект договора, а тут как раз все было в порядке. Константин не отказывался от своих прежних обязательств по оказанию военной помощи в случае нападения на его союзника какого-либо внешнего врага. Кого именно – не упоминалось, но обе стороны прекрасно знали, что речь идет о монголах.

Более того, боярин Коловрат заявил, что русские полки не собираются дожидаться нападения на булгарские города, а обязуются встречать общих врагов задолго до этого, дабы защитить и соседей.

Это была не уступка, как могло бы показаться на первый взгляд несведущему человеку, а всесторонне продуманный план, сулящий выгоды в первую очередь самой Руси. Покорив племена саксин, башкир и половцев, кочующих в степях между Волгой и Яиком, монголы непременно включили бы их в свое войско, резко увеличив его численность.

Плохо обученные и слабо вооруженные, но намертво спаянные угрозой неминуемой казни за бегство с поля боя, эти кочевники могли впоследствии положить немало булгарских, да и русских воинов. Поэтому самый первый пограничный рубеж предполагалось установить именно по реке Яик, по Волге же должен был пройти второй.

В договоре шла речь и о веротерпимости. Планировалась постройка православных церквей в Биляре, Булгаре и еще в трех самых крупных городах Булгарии, а священники могли беспрепятственно заниматься проповедью христианства и крещением всех кочевников при условии их добровольного согласия.

Этим предполагалось впоследствии заняться и на Кавказе, причем Вячеслав с многозначительной кривой ухмылкой на лице заверил своего друга, что он лично проконтролирует, дабы каждый житель Северного Кавказа был не просто окрещен, но еще и назубок знал бы все заповеди Христа.

Относительно крещения юной невесты не протестовали даже булгарские богословы и муфтии. Было ясно, что сестра Абдуллы должна приехать к жениху уже христианкой. Константин даже выбрал имя для будущей невестки – Мария. Однако праздничные торжества предполагалось начать в Булгаре, чтобы жители города тоже успели полюбоваться юным и весьма пригожим женихом.

На этом булгары особенно настаивали и были очень довольны, когда русичи легко согласились с их предложениями. А как Константину было не согласиться, если он и сам хотел того же. Не было пока сыновей у Абдуллы. Ни одного. Год назад, правда, с интервалом в два месяца родилось сразу двое, ясное дело, от разных жен, но оба уже умерли.

Поневоле вставал вопрос – а если так будет и дальше, то кто унаследует земли ханства? Брат Мультек? А почему бы не Святослав, точнее, его предполагаемый сын? Как родной внук Абдуллы, он ведь тоже будет иметь достаточно прав на вакантный престол. Да и у Мультека сыновей тоже пока не было. Так что пусть булгары полюбуются на потенциального отца их будущего правителя.

Празднование было бурным, веселым и… небезвыгодным. Еще несколько десятков лучших булгарских мастеров и зодчих, многие из которых были армянами, уехали в Рязань. Им предстояло участвовать в возведении храма Святой Софии, да и во многом другом. Абдулла ибн Ильгам ни в чем не хотел отказывать своему могучему союзнику, да еще без пяти минут родственнику.

Вот только ни сам Константин, ни его приближенные не догадывались, что это путешествие придется внезапно прервать.

Гонец, присланный Минькой, который убыл к Уральским горам еще год назад, застал царя в Биляре. Ранее великий изобретатель сообщал, что обустроиться им с грехом пополам удалось, а вот с поисками железной руды дело так и не сдвинулось с мертвой точки. Не было ее на Урале, хоть ты тресни. А ведь с ним выехали самые лучшие рудознатцы, которые успели облазить всю округу в радиусе чуть ли не сотни километров.

Правда, предыдущая весточка, присланная месяца два назад, гласила, что найти руду, хоть и скудную, все-таки удалось. Теперь же гонец сообщал, что с тех пор все вновь застопорилось, причем во многом дела пошли даже хуже, чем раньше. Народ стал разбегаться кто куда, напуганный то ли призраками, то ли привидениями вкупе со зловещими предзнаменованиями какой-то катастрофы.

«Я не могу тебе написать обо всем, что видел сам. Боюсь, что не поверишь, – осторожно писал Минька. – Если бы кто-нибудь сообщил что-либо подобное мне, то я бы не поверил ни за что. Это надо видеть лично. Я понимаю, Костя, что ты и без меня занят выше крыши, но только имей в виду, что если не принять каких-то мер, причем срочно, то Урала ты на ближайшие годы лишишься, да и людей для участия в экспедициях не найдешь, потому что те, кто собирается отсюда драпать, понарассказывают будущим добровольцам такого, что никто сюда не поедет. А если уж никак не сможешь подъехать сам, то – только не смейся! – пришли хотя бы десяток попов, только настоящих, чтоб кучу молитв знали, а не только по книжке читать умели, а также икон и свечей».

Настойчивые расспросы гонца результата практически не дали. Тот либо не хотел говорить на тему, хоть как-то связанную с этими горными духами, либо не находил слов, чтобы рассказать об увиденном.

С грехом пополам удалось только выжать из него упоминание о рассветах, окрашенных кровью, загадочных туманах, а также о призрачных безголовых фигурах, которые грозят пальцем тем, кто отряжен добывать руду. Послушавшихся они не трогают, а вот смелых или тех, кто надеется, что их может уберечь нательный крест и молитва, на следующий день непременно настигает обвал. Пока что по счастливой случайности все обходится без человеческих жертв, хотя раненые уже имеются.

Константин размышлял до глубокой ночи. Если уж убежденный атеист Минька просит прислать священников, то дело и впрямь пахнет керосином. Вообще-то, не царское это занятие – гоняться по пещерам за какими-то загадочными привидениями, чтобы выяснить, чего они хотят и почему мешают работать. Не по чину царю такое. Но это только с одной стороны.

С другой вырисовывалась необходимость поездки. Суеверия – вещь живучая, и Косте было понятно, что если пустить дело на самотек, то народ и впрямь разбежится, да так, что потом не соберешь. Новых же рудокопов и прочих мастеров, после того как они наслушаются страшилок от прежних, в те места уже калачом не заманишь.

Послать туда кого-нибудь другого? Хорошо бы, вот только кого? Это средневековье, где кричать: «Коммунисты, вперед!» так же бесполезно, как объяснять устройство вселенной. Единственно возможный выбор можно было сделать только из числа четырех кандидатур, причем одна из них уже находилась на месте и успела написать слезное письмо, расписываясь в собственном бессилии.

К тому же на то, что ехать должен он сам, явно намекал недостаток времени. Пока царь-батюшка пошлет за воеводой или патриархом – поезд уйдет. Ехать же нужно срочно, тем более что, когда гонец уезжал, многие тоже собирались уходить из этих мест, не дожидаясь царской помощи. Похоже, что люди в нее не больно-то верили. Словом, мешкать нельзя ни на день. Пришлось Константину объясняться с эмиром.

– Мы же хотели совершить визит к братьям Таджетдину и Хасану ибн Йунус ал-Булгари, – искренне огорчился Абдулла ибн Ильгам. – Если ты к ним не попадешь, то на обратном пути можешь не застать старшего из них в живых, а ведь он написал трактат «Лучшие лекарства от отравления», который его брат Хасан буквально месяц назад закончил переписывать начисто. Я уже предупредил их, и оба будут ждать нас вместе с моим лекарем Бадр-ад-дином Махмудом ибн Усманом, который уже дважды спасал мою жизнь.

Увеселительную и научно-познавательную программу Абдулла действительно составил на совесть. Каждый последующий день был до предела загружен осмотрами разных достопримечательностей и встречами с самыми именитыми мужами ханства. Константину и самому было жалко уезжать так спешно, но…

Видя непреклонность своего друга, Абдулла заметил:

– Кроме того, совсем рядом с ними проживает и еще один ученый муж – Ибн ан-Нугман, которого иначе как светочем знаний не назовешь. Добавлю только, что он еще и самый лучший ученик знаменитого ал-Гарнати. Кстати, к ним часто захаживает Кул Гали. Ты о нем не слышал, потому что он еще молод, но то, что он уже написал, непременно переживет и нас с тобой, и наших внуков, особенно «Кысса-и Йусуф».

Положа руку на сердце, Константин никогда не слышал не только о Кул Гали, но и вообще ни об одном из них, в чем честно сознался другу.

– Слушай, а твой светоч знаний не слышал о безголовых призраках, о кровавых рассветах, о…

– Я понял, о чем ты говоришь, – перебил его эмир. – Вот потому-то я и не стал возражать, когда ты захотел получить те горы, что лежат на восходе солнца. У нас говорят, что они прокляты всемогущим, который заточил в их толще самых страшных и зловредных иблисов^[94], чтобы они не пакостили правоверным. Лучше вообще не соваться в те места, иначе можно по неосторожности пробить дыру в те пещеры, где они томятся, и тогда…

Абдулла не стал договаривать, но Константин и так его понял. Честно говоря, он и сам не испытывал ни малейшего желания вплотную сталкиваться с очередной загадкой, но Руси нужен был металл, а послать туда больше было просто некого.

Неужто и впрямь священниками, о которых просил Минька? Так это с его стороны было скорее воплем отчаяния. Да и предназначались они изобретателем не для того, чтобы решить многочисленные загадки тех мест, а хоть как-то успокоить обезумевший от страха народ.

– Я все равно поеду, – коротко сказал Константин. – Если мои люди по неосторожности выпустили этих иблисов на свободу, то хуже уже не будет.

Эмир медленно покачал головой.

– Если бы это случилось, то посылать к тебе гонца было бы уже некому, – медленно произнес он. – Твои люди встретились с ангелами, которых величайший поставил караулить узилище иблисов. Потому они еще и целы. Светлые силы, как и их создатель, милосердны и поначалу всегда предупреждают, давая время, чтобы человек догадался и ушел. А вот если он медлит, тогда они уже… – Он вновь замялся, подыскивая слова поделикатнее, и наконец нашел их: – Действуют более решительно.

– Ты хотел сказать – они начинают убивать, – медленно произнес Константин.

Абдулла молчал, всем своим видом давая понять, что его друг угодил в самую точку, но подтверждать это словесно он, эмир, не намерен.

– Что бы ни случилось, – медленно произнес он вместо этого, – я всегда буду на стороне твоего Святослава. И лучше будет, если ты перед отъездом напишешь завещание. Я вовсе не хочу тебя пугать, но это действительно очень опасно.

Выехал Константин не сразу. Прислушавшись к настойчивым уговорам эмира, он согласился на то, чтобы дать своим людям на сборы весь завтрашний день. Да и сам, исходя из принципа «Чем черт не шутит», завещание все-таки написал. Хватило времени и на посещение всех ученых мужей, причем Константин, как бы ни был рассеян – предстоящая поездка не выходила из ума, – поневоле восхитился теми познаниями, которыми обладали булгарские ученые, особенно касающимися географии.

У них имелись и карты, вычерченные весьма тщательно. На одной из них были показаны как раз те земли, куда государю всея Руси вскоре предстояло отправиться.

– А сколько понадобится времени, чтобы перечертить ее? – спросил он у эмира.

Тот перевел вопрос смуглому сухощавому Ибн ан-Нугману, нетерпеливо выслушал обстоятельный ответ ученого и сокрушенно развел руками:

– Он говорит, что не менее пяти дней, иначе из-за спешки на новой карте непременно появятся неточности, и тогда она принесет тому, кто захочет ею воспользоваться, больше вреда, чем пользы. Мудрые говорят, что хуже неведомого пути может быть только ложный путь.

Заметив расстроенное лицо Константина, эмир что-то коротко сказал ученому. Тот в ответ только неопределенно пожал плечами, затем столь же лаконично ответил, тяжело вздохнув при этом.

Абдулла лукаво улыбнулся и, повернувшись к Константину, произнес:

– Из уважения к столь дорогому гостю почтенный Ибн ан-Нугман хотел бы подарить ему этот бесценный свиток, питая надежду на то, что он может помочь ему и его спутникам. Если ты примешь дар, то почтенный Ибн ан-Нугман будет знать, что он сделал все возможное, чтобы друг его эмира вернулся целым и невредимым из своего опасного путешествия.

– Вроде бы он говорил не так длинно, – подозрительно заметил Константин, усомнившись в добровольности дара.

– У нас такой язык. Говорим многое, но очень коротко, – нашелся эмир.

– Но я… – неуверенно начал было Константин, однако Абдулла быстро перебил его:

– А еще он говорит, что если ты откажешься взять его, то хозяин этого дома будет очень долго терзать себя иссушающими тело мыслями – за что ты обиделся на него, отказавшись от дара, преподнесенного от всей души. Так? – Эмир повернулся к ученому и вновь что-то коротко произнес по-булгарски. А может, и по-арабски – для Константина оба языка все равно были совершенно незнакомы, а потому одинаковы.

Ибн ан-Нугман, судя по унылому выражению его лица, был несколько иного мнения, но все равно послушно кивнул, соглашаясь со своим эмиром, трясущимися руками взял карту и протянул ее Константину, произнеся на ломаном русском:

– Возми.

Затем он что-то очень долго говорил самому Абдулле, поминутно указывая на небо, на землю и даже один раз на свою пиалу с зеленым чаем.

Выслушав его, эмир вновь повернулся к Константину и коротко перевел:

– Он говорит, что очень рад.

– А сейчас он вроде бы говорил намного длиннее твоего перевода, – заметил Константин.

– У нас такой язык. Говорим немногое, но очень долго, – усмехнулся Абдулла.

– Тогда ты скажи ему, что я прекрасно сознаю, какая величайшая ценность попала в мои руки, буду с ней обходиться весьма бережно и по возвращении непременно верну ее, – попросил Константин, желая хоть как-то успокоить старика.

Эмир послушно перевел сказанное, выслушал очередной старческий монолог, с трудом сдержал улыбку и произнес:

– Он будет молить всемилостивейшего, чтобы ты вернулся невредимым.

На следующее утро небольшой караван из пяти ладей отплыл вверх по Каме. Поначалу берега ее были густозаселенными, так что ночевали русичи исключительно в селениях, жители которых предоставляли им и крышу над головой, и горячий ужин.

Два толмача, приданные эмиром, строго следили, чтобы ни один из пяти десятков путников не остался без подушки и одеяла, чтобы еды хватило на всех, словом, обеспечивали максимально возможный комфорт. Затем селения стали появляться все реже и реже. Людям все чаще приходилось устраиваться на ночлег под открытым небом.

Слева показалась полноводная река, в которой Константин с некоторым замешательством определил Вятку. Конечно, как учитель он был обязан хорошо знать географию и даже неоднократно подменял заболевших коллег, когда географов в школе больше не оставалось, – все так. Но одно дело тыкать указкой в голубоватую извилистую полоску на карте, и совсем другое – пытаться с этими книжными знаниями сориентироваться на реальной местности.

Оставалось лишь надеяться на то, что он не ошибся, к тому же никаких других столь же больших правых притоков у Камы вроде бы не имелось.

Точно по этому же принципу через пару дней он определил и приток с правой от себя стороны. Это могла быть только река Белая. Значит, следующей относительно крупной рекой по этой стороне будет Чусовая.

Вскоре показалась и она. Вообще-то, булгары называли ее иначе, но это была именно Чусовая. Во всяком случае, других таких же быстрых и больших притоков у Камы вроде бы не было. Константин и угадал ее по стремительному течению. Подниматься по ней на веслах смысла не имело, поэтому путешественникам пришлось причаливать к устью реки и дальше продвигаться по каменистому берегу.

Хорошо, что предусмотрительный Абдулла выслал целую конную сотню сопровождения, причем каждый из всадников имел не одну и даже не две, а три свободных лошади. Половину из них они и передали Константину и его спутникам.

Путешествие по предгорьям Урала особо ничем не запомнилось. Несмотря на дневную жару, ночью было прохладно, поэтому спалось сладко. Зверье путешественников тоже не тревожило, так что повод для беспокойства появился лишь незадолго до прибытия к крепости, которую люди Миньки успели за это время поставить.

Именно за пару дней до прибытия они и встретили первых беглецов. Навстречу им шли суровые обветренные люди, преимущественно солидного возраста. Это были мастера-рудознатцы, насмерть перепуганные загадочными чудесами, творящимися вокруг них. Мало того, наслушавшись их, стали выказывать откровенную робость, вплоть до желания повернуть обратно, и те мастера, которых Константин выпросил у Абдуллы в Булгарии.

Кое-как, с грехом пополам Константину удалось остановить их. Поначалу те даже и слышать не хотели о том, чтобы вернуться, но пришла ночь – время задушевных бесед у костра и в царском шатре, куда Константин собрал самых авторитетных людей. Остальных своих дружинников он попросил говорить беглецам что угодно, но переубедить их.

Те честно пытались сделать это, но где-то к полуночи выдохлись, и вот тут-то во всей своей красе проявил себя все тот же неунывающий Николка Панин по прозвищу Торопыга, который в числе прочих сопровождал государя в его поездке. Всем прочим оставалось только с важным видом поддакивать и время от времени вставлять незначительные общие фразы в его монолог.

Уже к полудню среди рудокопов поползли слухи о том, что на властителя всея Руси Константина при его венчании на царство самим патриархом Мефодием было наложено святое благословение. Теперь его сила, которая с самого рождения по воле всевышнего была ему дарована, десятикратно возросла. Говорили люди и о том, что с безголовыми призраками царю справиться будет еще легче, потому что сам Константин, в отличие от этой нечисти, кое-что на плечах имел.

Николка не постеснялся рассказать и о том, какой чудодейственный заговор Константин, еще будучи рязанским князем, то есть имея сил гораздо меньше, чем сейчас, возложил на него самого.

А когда кто-то из скептиков выказал некоторое сомнение в его словах и тонко намекнул на доказательства, Николка встал во весь свой немалый рост и громогласно заявил:

– Вот же я! Стою тут живой, а должен был помереть по меньшей мере трижды.

– Да какое трижды, – возмущенно перебил его один из дружинников. – А как в тебя крестоносец немецкий копье воткнуть не смог – не считаешь.

– А в самом Царьграде, когда тебя ножом пытались убить, а тут откуда ни возьмись прямо из воздуха другой нож появился и убивцу в руку впился – забыл? – напоминал тот самый Родион, которому лучше других было известно, что нож, остановивший убийцу, взялся вовсе не из воздуха, а из его собственных ножен.

Такие убедительные аргументы крыть было нечем. Уже к вечеру народ согласился повернуть обратно, но при условии, что государь наложит на них благословляющую длань, как в свое время на Николку, и заговорит их от происков нечистого и его поганых слуг.

Причем настаивали на этом не только православные русские рудознатцы, но и булгарские мусульмане.

В этом их убедил все тот же Торопыга, невинно заявив:

– И по вашей вере, и по христианской, бог все равно един, просто именуют его по-разному. Благословение нашего государя никому повредить не может.

– А аллах не разгневается? – опасливо спросил его кто-то из мусульманских мастеров.

– А за что?! – изумлялся Николка. – Веру вы не меняете. Вот если бы наговор над вами читал наш священник, тогда, может, и поворчал бы он малость с небес, а так – нет!

– Твоя работа? – хмуро спросил Константин Панина, когда, уже ближе к концу следующего дня, узнал о необходимости провести обряд заговора.

Тот в ответ лишь смущенно передернул плечами, шмыгнул носом и, в свою очередь, невинно поинтересовался:

– Разве это так тяжело, государь? Народ-то хороший, но уж больно запуган. Иначе люди никак возвращаться не хотят.

– Я же не волхв, – с упреком произнес Константин.

– Верно, – кивнул нимало не смутившийся Торопыга. – Тебе этакое умение даровано самим небом и владыкой всего сущего, а не какими-нибудь бесами.

– А если с ними все равно что-нибудь случится? Потом же мне и вовсе веры не будет.

– Как же случится, если ты их заговоришь?! – искренне удивился Торопыга и порекомендовал: – Только ты уж самый сильный заговор на них наложи, вот как на меня в тот раз. Не поскупись.

Ритуальный костер люди развели довольно-таки быстро. Любопытно, что кривая ветка, изогнутая и перекрученная так, чтоб на нее и смотреть было жутковато, почти в точности напоминала ту, которой он лупил по рукам самого Николки, провожая его в воинский стан Мстислава Удатного.

В круг встали все, кто только был в лагере. По такому случаю сняли даже караульных. Константин еще раз внимательно посмотрел на полусотню людей, стоящих перед ним с вытянутыми руками и зажмуренными глазами.

– Заклинаю вас всех от злата, – начал он, тут же успев по ходу изменить кое-что^[95], и продолжил:

Лились строки, изуродованная невесть кем ветка без устали хлестала по заскорузлым ладоням в тяжелых мозолях – у кого от кайла, у кого от меча и лука. Лица людей, собравшихся в кругу, были серьезными и сосредоточенными. 

Произнеся последние слова, Константин вытер со лба пот и хмуро заявил:

– Все!

Народ разошелся по своим кострам и принялся обсуждать действенность заговора. Дальнейшие разговоры напоминали болтовню в очереди на приеме у врача – поможет лекарство, которое прописали, или нет. Смысл речей сводился к тому, что сам заговор – вещь, конечно, сильная, вот только знают ли об этом призраки? А если не побоятся и все равно нападут?

Но тут Константину в немалой степени помогла природа. Среди ночи вдруг раздался испуганный вопль. Орал караульный, на которого из темных кустов выползло что-то огромное и мохнатое. Когда его товарищи прибежали на шум, с медведем, вышедшим на лагерь по вкусному запаху и решившим втихаря поживиться, было уже покончено.

Жданко, дежуривший в ту ночь, все-таки не растерялся до конца. В самый последний момент он сумел-таки инстинктивно приставить широкое лезвие охотничьего копья прямо к груди зверя, наседавшего на него.

Дальнейшее было делом самого косолапого, который взревел и инстинктивно рванулся вперед, на это двуногое, которое осмелилось причинить ему боль. То есть, попросту говоря, зверь сам полез на рожон^[96], который пропорол его насквозь, да так удачно, что прошел через сердце, так что топтыгин был уже мертв, когда валился всей своей тушей на часового. У Жданко просто не было сил, чтобы вылезти самостоятельно из-под огромного звериного тела, вот он и звал на помощь.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Жданко, которого товарищи быстро вытащили из-под туши потапыча, не имеет ни одной царапины на теле даже на тех его участках, которые не были защищены стальной кольчугой. Мало того, так ведь могучие медвежьи когти и одежду на нем порвать не успели.

Первым, кому пришла в голову идея связать оба факта – царский заговор и удивительную пассивность медведя – в единое целое, оказался все тот же Торопыга. Уже через полчаса, от силы час, все уверились в том, что если бы не сильнейшее заклинание, наложенное всего несколько часов назад царем, часового в живых уже не было.

В крепость все рудознатцы и прочие работяги возвращались по-прежнему с опаской, но и с уверенностью в том, что государь защитит и пропасть никому не даст.

А уж после того как одного из мастеров, когда они ближе к вечеру только-только остановились на ночлег, тяпнула змея и тот не просто выжил, но еще и смог на следующий день идти самостоятельно, хотя легкое недомогание, разумеется, все равно испытывал, в эффективность заговора окончательно поверили даже самые прожженные скептики.

Никто даже не стал задумываться о том, что сама гадюка была относительно мелкой – полметра от силы, что почти сразу после укуса почти всю отравленную кровь из ранки на ноге вместе с ядом у пострадавшего тщательно отсосал его товарищ, а один из дружинников еще и перетянул жгутом ногу на бедре, перекрыв яду дорогу. Все были уверены, что если бы не заговор, то бедняга неминуемо скончался бы.

Кстати, узнав обо всем, что произошло на пути к ним, даже сам Минька, откинув в сторону весь свой хваленый атеизм, смущенно попросил друга провести эту процедуру с заклятьем и для всех тех, кто еще оставался в их маленьком поселении.

Напоровшись взглядом на ироничную улыбку Константина, он только досадливо отмахнулся и заявил:

– Да знаю я, что это суеверия, но ты хотя бы уверенности людям прибавишь, а то и оставшиеся засобирались бежать куда глаза глядят. К тому же призраков я сам видел, – добавил он хмуро. – И объяснить их появление с научной точки зрения не могу. Пока что не могу, – поправился он быстро.

Царю-батюшке пришлось повторить процедуру еще раз.

– Торопыга – он и есть Торопыга, – вздохнул Константин. – Трепло то еще.

– Ну это ты напрасно, – протянул задумчиво Вячеслав. – От такой рекламы никакого вреда, а одна польза. И насчет трепла ты тоже погорячился. Когда нужно молчать – из него слова неосторожного не выдавишь. Да ты и сам это прекрасно знаешь. Не зря же он у тебя КГБ возглавляет. Небось, настоящего трепача ты на такую должность не поставил бы. – Вдруг его голос осекся, и он изумленно протянул: – А это еще что за явление?

– Здрав будь, государь, – неожиданно раздался за спиной Константина незнакомый голос.

Глава 9

Мертвые волхвы

Царь вздрогнул, резко обернулся и увидел старика с посохом. В своем черном бесформенном балахоне, доходившем ему чуть ли не до пят и в точности повторяющем покрой обычной рясы, старик явно походил на какого-нибудь монаха-отшельника, если бы не одно отличие. Не было и не могло быть на настоящей рясе такой красивой цветной окантовки, шедшей по всему подолу и тремя волнами – спереди и по бокам – поднимающейся вверх, до рукавов и глухого ворота.

– И тебе здоровья на долгие лета, мил человек, – медленно произнес Константин, пристально вглядываясь в лицо, наполовину укрытое капюшоном. К тому же пышная седая борода на пол-лица надежно закрывала все остальное.

Лишь с большим трудом, да и то после напряженного разглядывания, причем ориентируясь как раз на рясу с цветной окантовкой, а не на лицо, он все-таки признал в этом старике своего давнего знакомого.

– Разговор к тебе есть, государь. Да я думаю, ты и сам все понял.

– Должок?.. – спросил Константин и остановил не на шутку разошедшегося Вячеслава, распекавшего дружинников за то, что они проворонили чужого человека, сумевшего средь бела дня незаметно приблизиться вплотную к царской карете.

– А если бы он с недобрыми намерениями крался?! И добро бы молодой какой-нибудь, а то ведь старика недоглядели! – бушевал воевода, распалившись в праведном гневе.

– Не вини их. Ты бы его тоже не заметил. А что до молодости, то этот старик попроворнее двадцатилетних будет. Лучше прогуляйся пока, да царевича с собой прихвати.

– Вперед-то ходу нет, – ворчливо отозвался Вячеслав, продолжая с подозрением поглядывать на старика. – Назад, что ли, гулять-то?

– Ну почему же нет. Вон, молодцы твои едут, и ничего, – поправил его старик, указывая на дружинников, чьи кони уже спокойно трусили вперед как ни в чем не бывало.

Вячеслав осекся, озадаченно посмотрел на всадников, затем перевел взгляд на старика, открыл было рот, но так ничего и не произнес. Вместо этого он вскочил на коня, и вскоре они вместе со Святославом уже догоняли остальных.

– Ну, здравствуй еще раз, Градимир, – произнес Константин, влезая вслед за стариком в карету. – Ты уж извини, что я тебя сразу не признал. Сколько минуло с тех пор, как мы виделись? Лет пятнадцать?

– Осьмнадцать, – поправил его Градимир. – Но это не столь важно. Главное, что вспомнил.

– Немудрено, – усмехнулся Константин. – Умеете вы встречи обставить, чтоб они не забывались…

Первый день пребывания в крепости ушел на ознакомление с шурфами и штольнями, которые в основном были заброшены, поскольку заговор – это одно, а пещеры под землей, наполненные неведомыми ужасами, – совсем другое.

И вообще, может, для действенности божьей защиты необходимо, чтобы творец лично взирал на человека, мог видеть его с неба? А как он увидит рудокопа, если тот залез в шахту, где со всех сторон его окружает не небо, а только земля и суровые серые глыбы камня, безжизненно холодные, как сама смерть.

Практически весь вечер оказался занят у друзей обсуждением всего того, что творилось как близ самого поселения, так и возле него, особенно под землей. Судили и рядили со всех сторон, но так и не пришли ни к какому выводу, который напрашивался только один: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

Оставалось одно – лезть под землю самому, разглядывать все эти привидения воочию и уже на основании этого думать дальше.

– Только если безголовый попадется и станет нам пальцем грозить – сразу сматываемся, – предупредил Минька. – Иначе запросто под обвал угодим.

– А что, там еще и с головами привидения имеются? – удивился Константин. – Ты о них вроде бы ничего не говорил.

– Если обо всем рассказывать, то до утра просидим, – мрачно ответил Минька другу. – И так вон светает уже.

Собственное бессилие и неумение объяснить происходящее злило изобретателя до такой степени, что он уже не мог этого скрывать. Если бы все это происходило хотя бы под открытым небом, а то… Обстановка в штольнях и без того не располагала к умиротворению, а тут еще и нечисть.

На дворе из-за тумана не было видно ни зги. Правда, был он не кроваво-красным, а посветлее, причем значительно, но и розовый тон тоже радости не внушал.

– Это тебе только начало, – буркнул Минька устало. – Ладно, пошли отдыхать, а уж потом в штольню, призраками любоваться.

– Может, их там и не будет, – возразил Константин. – Или они каждый день по ним шляются?

– Смотря какая шахта, – многозначительно произнес изобретатель. – В Проклятой, например, дня не проходило, чтобы их там не увидели. Ее, правда, давно забросили, но в качестве эксперимента…

Непонятный страх и ощущение какой-то скорой беды навалилось на них уже в самые первые минуты пребывания под землей. Низкие своды почти физически давили своей тяжестью. Факелы в руках дружинников потрескивали при каждом шаге, отбрасывая на стены причудливые тени, извивающиеся в какой-то нелепой причудливой пляске. Воздух был неприятно сыр, душен и в то же время холоден, будто исходил из какой-то могилы.

Собственные шаги глухо и странно, почти угрожающе звучали в пронзительной тишине, а нарушать ее каким-либо разговором людям не хотелось. У всех возникло какое-то инстинктивное опасение, что звук их голосов разбудит что-то и вовсе ужасное, и уж тогда спасения и впрямь не будет.

Впрочем, все это происходило и раньше. Не зря ее прозвали Проклятой. Она была первая, где обнаружились признаки руды, и она же стала первой, в которой появились призраки.

Для особо тупых или бесстрашных спустя несколько минут после появления привидений свод штольни начинал угрожающе потрескивать, грозя обрушиться на головы рудокопов. Да еще наваливалась какая-то тяжесть, ощущаемая почти физически. Именно она, вкупе с волной панического ужаса, захлестывавшего человека, и становилась последним фактором, окончательно добивавшим людей. Словом, последние из находившихся там в конечном счете бежали к выходу значительно быстрее первых, которых они успевали догнать, а то и перегнать, молниеносно выскакивая наружу.

Следом за царем и великим изобретателем так никто и не пошел, за исключением тех дружинников, что прибыли с Константином и еще не испытали всех ужасов, нагоняемых неведомыми силами. Но эти парни, взятые из числа спецназовцев, уже были приучены к разного рода неожиданностям, могли быстрее отреагировать на тот же обвал, если он произойдет, словом, шансов на спасение, если что, у них было гораздо больше, чем у обычных людей, не прошедших обучение у воеводы Вячеслава.

Светлое пятно входа, вселяющее хоть какую-то надежду, уже давно скрылось за их спинами, когда в абсолютном безмолвии, изредка прерываемом тяжелыми крупными каплями, шлепавшимися с потолка, они увидели первого призрака. Как ни странно, тот был с головой, причем довольно-таки симпатичной, насколько разглядел Константин. Да и прозрачным его тоже нельзя было назвать. Скорее уж железным, потому что зеленовато-серая одежда привидения явно отблескивала чем-то металлическим.

Немного склонив голову набок, призрак несколько секунд разглядывал остановившихся, а затем приветственно махнул людям, приглашая их следовать за собой. Почти сразу послышался топот, стремительно удаляющийся в сторону выхода. Это бравый русский спецназ без боя сдавал свои позиции.

Бросив беглый взгляд через плечо, Константин убедился в том, что бежали не все. Двое из пяти оставались стоять, будто их пригвоздили к месту, хотя вояки из них в настоящее время были все равно аховые. У Торопыги рука, державшая факел, тряслась так сильно, что было не ясно, как он еще не выпустил его из рук. Званко выглядел поспокойнее, но только на первый и самый поверхностный взгляд. Одно только мокрое пятно, расползающееся между его ног, свидетельствовало о многом. Пожалуй, даже о слишком многом.

Впрочем, Константину и самому было не по себе.

– И чего нам с тобой делать? – спросил он у друга.

Тот облизнул пересохшие губы и неуверенно произнес:

– Надо бы следом за ним пойти. Тем более что я и сам таких еще не видел. Ты сам-то как?

– А ты? – в свою очередь спросил Константин.

– Попробую, – жалко улыбнулся Минька. – Один бы ни за что, а вместе можно, – и он сделал робкий шаг вперед.

– Погоди, – остановил его Константин. – Надо хоть факелы взять.

Он с трудом разжал пальцы Званко, вынул из его руки горящий факел и двинулся следом за Минькой. Однако через несколько шагов храбрецам пришлось остановиться. Призрак, повернувшийся к ним, четко показывал один палец. Это был явный намек на то, чтобы за ним следовал кто-то один из друзей.

– И что делать? – вновь произнес в раздумье Константин. – Идти мне или как?

Первоначальный, самый сильный испуг немного отступил, невесть куда делось тревожное ощущение скорой беды, поэтому и разговаривал он значительно спокойнее.

– А если он специально заманивает, чтобы поодиночке с нами расправиться? Ну уж фигушки ему – вместе пойдем! – расхрабрился Минька и смело шагнул вперед, но тут же опять остановился.

Полупрозрачный призрак не сдвинулся с места и сделал какой-то жест, от которого сразу повеяло чем-то недобрым. К шлепкам водяных капель тут же добавился еще один звук, гораздо более страшный. Он раздавался сверху, это потрескивал каменный свод над головой.

– По-моему, мы приплыли, – затравленно оглянулся назад Минька. – К выходу уже не успеем, – констатировал он обреченно.

Но тут призрак вновь взмахнул рукой, и зловещее потрескивание прекратилось.

– А знаешь, мне кажется, она намекает на то, что прибить нас с тобой может в любой момент, – сделал вывод Константин.

– Она?

– Ты сказки Бажова в детстве читал? – осведомился Константин у друга. – Тебе эта особа никого не напоминает?

– Хозяйка… – неуверенно начал изобретатель.

– Ага, медной горы, – подхватил Константин. – Конечно, в кино она не совсем так выглядела, но если брать в целом, так сказать, общий сюжет…

– Но это же сказки, – возмутился Минька.

– А призраки? – осадил его Константин. – И вообще, я за то время, что здесь пробыл, успел таких сказок насмотреться. Одной больше, одной меньше – мне уже без разницы. Неужели ты намека не понял? От таких настойчивых предложений не отказываются. Так что придется тебе остаться и подождать меня. А еще лучше возвращайся-ка ты, дружище, на свежий воздух. Здесь боковых ходов нет, так что заблудиться невозможно, даже если мне на обратном пути не дадут провожатых. О, смотри, – ткнул он пальцем в сторону привидения, которое кивало в такт словам Константина, словно подтверждая их.

В опрометчивости своего заявления о том, что заблудиться на обратном пути даже при отсутствии провожающих невозможно, Константин успел убедиться через полчаса. Вначале он нырнул следом за призраком в какой-то небольшой низкий лаз, где идти было можно только согнувшись в три погибели.

Проход не был прямым, а все время изгибался то в одну, то в другую сторону. Он изобиловал перекрестками, причем, оглянувшись как-то назад, Константин заметил, что если идти обратно одному, то он запутается уже на первом из них. Каждый из перекрестков имел не меньше четырех, а то и пяти-шести ответвлений. О том, куда они вели, оставалось только догадываться, а где среди них тот, который правильный, – одному богу известно.

С каждой минутой, проведенной в пути, становилось все холоднее. Дорога все время шла под уклон. Наконец они остановились. Константин не считал, сколько перекрестков осталось к тому времени за плечами. Знал только одно – много. О том, чтобы одному вернуться назад, теперь и речи быть не могло.

Затем Хозяйка медной горы, как он мысленно окрестил ее, резко повернулась и двинулась к Константину. Тот невольно попятился назад. Привидение тут же остановилось, с укором показало открытые руки, словно говоря, что оно отнюдь не собирается причинять ему вреда. Продемонстрировав таким образом свое дружелюбие, оно немного подождало, изучающе глядя на своего спутника, и вновь, но уже гораздо медленнее, двинулось к нему.

– Ну что ж, семь бед – один ответ, – вздохнул Константин. – В конце-то концов, если бы тебе понадобилось, так ты меня просто бросила бы и все. А сам я обратно все равно бы не выбрался. Да и симпатичная ты, а красота убивать не может, ибо это противоестественно.

Последняя нравоучительная сентенция предназначалась главным образом для собственного успокоения, да и не была она верна. Но думать об этом не хотелось, да и вообще – назвался груздем, полезай в кузов, а коли уже залез, в смысле забрался под землю, так сиди там и не чирикай.

Впрочем, легкое прикосновение к его одежде действительно симпатичной, да что там – просто красивой женщины и впрямь не таило в себе ничего страшного. Честно признаться, Константин больше всего боялся того момента, когда ее рука, плавно поднимаясь вверх, дойдет до его лица и он ощутит мертвенный или какой там еще описывают в книжках холод, исходящий от ее пальцев. Он даже затаил дыхание, сдерживая бурные эмоции, но рука была теплой и ничем не отличалась от обычной человеческой.

Константин пригляделся повнимательнее, но и в лице своей провожатой тоже не увидел ничего необычного. Да, одежда по-прежнему слегка отсвечивала чем-то металлическим, и волосы у молодой женщины – на вид лет двадцати пяти, не больше – имели какой-то медный отлив, а в остальном…

Точеный, словно вырезанный из мрамора нос, большие, слегка раскосые глаза, внешние уголки которых поднимались чуть вверх, создавая впечатление чего-то южного, экзотического, полные сочные губы… Все говорило о том, что это обычная женщина из плоти и крови.

Однако внимательным рассмотрением занимался не только он. Хозяйка медной горы тоже во все глаза смотрела на Константина. Смотрела изучающе, будто… «Будто раньше людей никогда не видела», – мелькнуло у него в голове.

После пристального осмотра его лица она, не отрывая взгляда, отошла чуть в сторону.

«Ну прямо тебе фото на память, – совсем успокоившись, подумал Константин. – В фас щелкнула, теперь за профиль принялась». Но стоял спокойно, давая возможность оглядеть себя со всех сторон и сам украдкой оценивая то, что его окружало. Наверное, при нормальном освещении тут было бы на что глянуть, а вот при слабеньком свете догорающего факела…

Высокие своды терялись в темноте. Ту стену, что находилась метрах в семи от Константина, разглядеть тоже не представлялось возможным, зато на ближней, метрах в трех, что-то виднелось. То ли это были узоры, то ли какие-то знаки загадочного письма – трудно сказать, поскольку освещения катастрофически не хватало.

Зато удалось заметить иное. Сам камень, который окружал его, уже не был столь грубо обработан, как в тех коридорах, которыми они шли сюда. Отчетливо виднелись следы тщательной его шлифовки, нет, даже полировки, особенно в местах, окружавших неведомые знаки.

Женщина между тем, полюбовавшись профилем гостя, зашла к нему со спины, легонько коснулась пальцем его шеи, несколько секунд помедлила, а затем сильно толкнула его вперед.

– А вот это уже лишнее, сударыня, – укоризненно заметил Константин.

От неожиданного толчка он сделал пару шагов вперед и с трудом удержался на ногах, споткнувшись обо что-то на полу.

– Так и навернуться можно запросто, – произнес он, оборачиваясь, и осекся.

Женщины не было. Нигде. В какой проход из четырех, замеченных Константином, она могла нырнуть, оставалось только догадываться. Идти же наобум в один из них было безумием. Куда они ведут и вообще ведут ли?

– Та-а-ак, – протянул он, не зная, что и подумать. – Это что же – старая сказка на новый лад получается?

– Скорее уж новая, но на старый, – раздалось за его спиной.

Константин вздрогнул и резко обернулся. В двух метрах перед ним стоял человек в черной одежде, похожей на рясу, которая… Да, действительно, она тоже отсвечивала чем-то металлическим. Тусклой желтизной отливала и витиеватая красивая цветная окантовка, на которую не пожалели золотой нитки. Узор шел по всему подолу и тремя волнами – спереди и по бокам – поднимался вверх, до рукавов и глухого ворота.

Верхняя часть лица его, до глаз включительно, скрывалась под наброшенным капюшоном. Если судить только по седой длинной бороде, то это был старик, хотя щеки его не изобиловали морщинами, почему Константин тут же убавил его годы на пару десятков.

Но тут бородач откинул капюшон, и глаза его задорно блеснули, после чего Константин мысленно сминусовал еще двадцать лет. Не должно было быть у старика или просто у пожилого человека таких ярких живых глаз.

– А прочесть ты их зря пытался, – кивнул седобородый на стену.

– Это тайна? – спросил Константин, лихорадочно пытаясь вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах он его уже видел.

В том, что встреча с ним у него не первая, он почему-то был уверен.

– Никакой тайны. Просто руны очень древние, так что напрасно будешь ломать голову, – спокойно пояснил тот. – Ну а теперь здрав будь, княже. Или тебя теперь по-другому величают?

– И тебе здоровья на долгие лета, мил человек, – медленно произнес Константин, продолжая пристально всматриваться в лицо собеседника. – А величают меня ныне царем, иногда – государем или величеством, но не обижусь, если просто по имени-отчеству. А вы, простите, кто будете?

– Неужто не признал?! – чуточку сфальшивил в своем изумлении седобородый. – Ну и ладно – мы не из гордых. К тому же я и тогда тебе своего имени не назвал.

«Не назвал… Значит, все-таки правильно я подумал, что мы виделись. А как же он ухитрился не представиться?» – удивился Константин, и тут же его осенило.

Перед глазами всплыл суровый зимний день, небо, сплошь затянутое свинцовыми тучами, лениво посыпающими землю маленькими снежинками, яркий костер на опушке соснового леса и этот мужчина. Только тогда у него еще не было этой бороды, а с ним находились еще два человека.

– Каиново озеро, – произнес он и уже более уверенно добавил: – Мертвые волхвы.

– Вспомнил, – скупо улыбнулся седобородый. – Ну, тогда я и промолчать мог, а ныне, коли ты в гости приглашен, хозяину назваться следует. Зовут же меня Градимиром. Только вот что, – он недовольно поморщился. – Ты больше этого слова не упоминай – мертвые. Негоже так. Сам чувствовал поди, когда тебя Мстислава наша оглаживала, что не покойница она, да и на упыря не похожа. Ежели ты Вассу не забыл – никакого сравнения.

– Ты и про нее знаешь? – удивился Константин. – Откуда?!

– А тебе не все едино? – усмехнулся волхв. – Только про Всеведа ты зря думаешь – не его это работа. Давай-ка лучше присядем где-нибудь. Да вон хоть там, – указал он на противоположную стену, тонувшую во мраке. – Скамья там, правда, жестковатая, но деревянная, так что ничего не отморозишь. А огонь свой убери. Тут хоть и подземелье, но в темноте не окажешься.

С этими словами он небрежно взмахнул рукой, и факел в руке Константина тут же послушно погас. Константин поморгал глазами и с удивлением обнаружил, что Градимир не лгал. Зеленоватый свет, непонятно откуда берущийся, скупо освещал всю залу. Был он неярким, скорее – тусклым, но и лицо собеседника, и даже неширокая скамья с деревянными подлокотниками по краям, щедро украшенными затейливой резьбой, к которой они направились, виделись достаточно отчетливо.

– Вот так вот и жизнь устроена, – философски заметил Градимир, усаживаясь. – Пока факел в руке держишь, иного света и вовсе не замечаешь. А он ведь понадежнее будет, хоть и не такой яркий. А все почему? Торопятся люди, норовят побыстрее да попроще, а нет чтоб задуматься – как лучше. Пусть подольше, зато на века, чтоб на всех хватило. Вот сам ты зачем в эти края пришел?

– Будто и сам не знаешь, – отозвался Константин. – Урал – это железо и серебро, малахит и уголь, асбест и… 

– Не хватает, стало быть, – усмехнулся Градимир. – А ты бы поскромнее, глядишь, и уложился бы.

– Я бы рад. Да мне самому ничего особо и не надо, – откликнулся Константин. – Вот только соседи попались буйные. Не завтра, так послезавтра непременно в наши земли прискачут. Вот я и готовлюсь… для пира.

– А почему ты решил, что сумеешь здесь все это найти? – поинтересовался волхв, но тут же сам и ответил: – Хотя да – тебе же будущее ведомо. Ты вон даже заповедное название этих гор знаешь. Только чего же ты так торопился, что даже у хозяев дозволения не попросил в их земле поковыряться?

– Это ты по праву первого считаешь? – возразил Константин. – Только когда вы сюда пришли, здесь уже люди жили. Так у кого мне спрашивать было – у них или у вас?

– Все они потом здесь появились, – спокойно пояснил волхв. – Так что мы как раз и есть первые. Да и не пришли мы, а… вернулись.

Константин опешил от такого поворота.

– Я и сам где-то читал о заброшенных городах на Урале, – промямлил он. – Только их найдут через восемьсот лет. Выходит, это ваши?

– Можно и так сказать, – вздохнул Градимир. – Хотя правильнее будет – наших пращуров. Ушли-то мы отсюда с благими помыслами. Хотели людишек из дикости вытащить, вот только по пути растеряли многое, и как это вышло – сами доселе не поймем. Потому и вернуться пришлось, дабы оставшееся сохранить. Но ты не ответил, – его голос вновь посуровел. – Почто ты у хозяев дозволения не спросил? Или счел ненужным? Мол, у тебя дружинники с мечами да копьями острыми, луки со стрелами калеными – что нам людишки, кои по пещерам схоронились. Так, что ли? 

– Ты и сам знаешь, что нет, – подавив в себе раздражение, растущее от такого агрессивного напора, спокойно ответил Константин. – Если бы я знал, где вас отыскать, то непременно спросил бы.

– Ну а коли не дозволили, тогда как? – слегка усмехнулся Градимир.

Судя по вопросам и ироничному тону, ему явно нравилось поддразнивать своего собеседника.

– Тогда попытался бы договориться. Предложил бы что-нибудь взамен.

– А если бы в цене не сошлись? – продолжал волхв. – Силой взял бы?

– Опасно. С вами враждовать – хлопот не оберешься, – мотнул головой Константин. – Да ты и сам знаешь, что не люблю я силой. Разве что когда деваться некуда.

– А с пруссами да литвой тебе тоже деваться было некуда? – насмешливо спросил Градимир. – Да и раньше, с теми же ливами, семигалами и прочими? А еще раньше взять – с князьями, которые на тебя пришли? Землю родную боронить – святое, только ты ведь не угомонился, когда их полки отбил, а сам к ним в гости подался, да так, что хозяевам после и места в своих хоромах не нашлось. Они же и вовсе не твои были, включая и Галич, который ты под свою длань подмял.

– А тебе иной способ ведом, чтоб Русь объединить и себя от соседей обезопасить? Тогда скажи, а я подумаю. Может, и исправлю что-нибудь. Я ведь не спорю, что, скорее всего, и другой выход имелся, а то и не один. Вот только я их не видел.

– Может, и имелся, – задумчиво протянул волхв. – Но это дело прошлое. Незачем нам к нему возвращаться попусту. Оно уже свершилось, так чего уж теперь. Так ты толком не сказал – что делать станешь, если мы твоим людям воспретим в нашей земле ковыряться?

– Скажу, что от этого ничего хорошего не будет, причем обеим сторонам, – мрачно отозвался Константин.

– Ишь ты, – мотнул головой Градимир, и было неясно, то ли он возмущается подобным ответом, то ли восхищается смелостью сказанного, то ли продолжает насмехаться. – Грозишь, стало быть? – уточнил он.

– Нет, предупреждаю. Ты же сам знаешь, что мне ведомо будущее. Если ты сегодня меня на Урал не пустишь, то гости дорогие на Русь все равно придут, а встретить их мне будет нечем. Не смогу я столько угощения для них найти, чтобы удоволить их жадность. Они же обидчивые – побить за это могут.

– А может, и нет, – перебил его Градимир.

– Может, и нет, – покладисто согласился Константин. – Но то, что русской крови гораздо больше прольется, – это точно. Я от Всеведа слыхал, что вы давно сюда ушли. Чего не поделили, кто прав, а кто виноват – не знаю, да и не о том сейчас речь. Я иное у тебя спросить хочу. Неужто вы так оторвались от своей родины, что вам ее ничуть не жаль?

– Что ты понимаешь, Константин Володимерович, – с раздражением заметил волхв. – Не мы от Руси оторвались, а она нас от себя отторгла. С мясом вырвала и выкинула. Думаешь, не больно нам было?

– Думаю, что очень больно, – последовал ответ. – Но хорошо ли от матери отворачиваться, даже если она и обидела в чем незаслуженно?

– Если обидела – нехорошо. А если прокляла?

– А тут еще разобраться надо, она ли проклинала или глупцы, которые на ней жили, – не уступал Константин. – К тому же, если мои люди полягут, беды не одолев, придет время – и вам тоже аукнется. Тогда ведь сюда не я, а иные придут. Они уговариваться с вами не станут – сами попробуют взять. Это я хочу все миром уладить.

– А сыны твои? А внуки? О дальнем потомстве я уж и вовсе не говорю, – голос волхва стал строгим. – Они как поступят?

– За них поручиться не могу – это так. Однако завет свой я им оставлю и уж постараюсь, чтоб глас их деда и пращура погромче прозвучал. Погромче и посуровее.

– Ну-ну, – протянул Градимир. – Впрочем, что это я о будущем, когда мы и о настоящем не уговорились. Чем ты сейчас готов расплатиться за то, чтоб всеми нашими богатствами попользоваться? – и он пытливо посмотрел на своего собеседника.

– Вначале свою цену назови, а там уж видно будет, – уклончиво ответил тот.

– Разумно, – одобрил Градимир. – Ты, помнится, сказывал, что и железо и серебро не тебе, а Руси надобны. Просишь нас своим покоем ради нее поступиться. А сам-то готов кое-чем своим ради нее пожертвовать?

– Отчего же, – осторожно отозвался Константин. – Но опять-таки смотря чем. Ты прямо говори, что тебе от меня нужно, а там поглядим.

– Тогда прямо с даров и начнем, кои мы в свое время тебе преподнесли, – загадочно усмехнулся Градимир. – Уговора о том, что они навсегда к тебе переходят, – не было. Ты их, конечно, волен не отдавать, но тогда нам с тобой и говорить не о чем. Согласен ли ты забыть слова моего пророчества?

– Раз надо, то согласен, – пожал плечами Константин. 

– Ладно, – кивнул Градимир и неторопливо провел рукой возле лица своего собеседника, после чего Константин с удивлением обнаружил, что почти ничего из того, что тот некогда ему говорил, не помнит. Или помнит?

Он напряг память, и некоторые строки всплыли на поверхность, однако все они были посвящены тем событиям в его жизни, которые уже произошли, – про мертвую кровь, про мрак внутри, про свет во тьме. Честно говоря, он раньше не особо и задумывался над ними, только теперь поняв все их значение и истинность.

«Надо было записать все, авось и пригодилось бы, – мелькнуло запоздалое сожаление. – Но что уж теперь. Снявши голову, по волосам не плачут».

– И ты согласен на то, чтобы белый ворон Хугин к тебе с весточкой-предупреждением больше никогда не прилетел? – спросил Градимир.

– Ты же все дары забираешь, так чего уж тут, – пожал плечами Константин.

– Не забираю, а принимаю обратно, исходя из твоей доброй воли и согласия на то, – поправил его волхв. – Так ты согласен?

– Принимай и Хугина, – ответил Константин.

– Остался перстенек, который яды распознает, – и Градимир протянул ладонь.

Перстня было жалко. Отдавать его ни за что ни про что очень не хотелось, но куда тут деваться. Константин со вздохом снял перстень и неторопливо вложил его в руку волхва.

– Что ж, теперь можно поговорить и о цене, – невозмутимо заметил Градимир. – Ты пока что у нас гостюешь. А нас к себе пригласить желания нет? Только не в гости – навсегда, – опередил он вопрос.

– Если кого из своих в заповедные рощи Перуновы пришлешь, то я возражать не стану. Да и у литвы с пруссами тоже, думаю, места для вас найдутся, – последовало осторожное предложение.

– Это все хорошо, только хотелось бы, чтоб и в самой Рязани наше капище стояло, да и не в ней одной, – заявил волхв.

– А вот этому не бывать, – мотнул головой Константин. – Ты, Градимир… прости уж, что по отчеству не величаю – неведомо оно мне.

– Буланком отца моего кликали.

«Прямо как коня, – подумал Константин. – Хотя что это я – просто это масть или цвет, так что ничего особенного в таком имени нет».

Вслух же он произнес:

– Так вот, Градимир Буланкович, такого я позволить не могу.

– А что так? Ты ведь, насколь мне ведомо, в вере своей не тверд, если не сказать больше. Распятому поклоны бьешь, потому как звание твое царское этого требует, а не от души. Твоя бы воля, так ты бы в церквях и вовсе не появлялся. Да и книгам, кои ваши жрецы священными величают, тоже не больно-то веришь. Впрочем, и впрямь мудрено эти нелепицы на веру принимать, ежели собственная голова хоть малость мыслить может. Опять же ты и сам к старым богам расположен, иначе не стал бы участие в наших обрядах принимать.

– Это ты верно заметил. И в вере я нетверд, если не сказать больше, и против ваших богов тоже худого никогда не скажу. Но если я капище в Рязани поставлю, то твой Урал со всем его железом и серебром мне уже ни к чему будет. Сам представь, как народ на дыбки поднимется против царя-язычника.

– А разве не князья в свое время шеи вольных русичей на алтарь нового бога как на плаху положили? Отчего же ты точно так же поступить не можешь?

– Вот если бы они это сделали лет за десять до меня – иное дело. Тут можно было бы подумать, – возразил Константин. – Только это случилось намного раньше, и миновало с тех пор два с половиной столетья. Ушло время старых богов. Да и не стоит светской власти вмешиваться в дела веры. А тебе, Градимир Буланкович, я так скажу – не Русь для богов, а боги для Руси. Пусть народ сам выбирает – в кого ему верить, кому молиться и как.

– Ушло, говоришь. А тебе сказать, сколько людей и сейчас от старой веры не отрешилось, сколько из них тайно, а зачастую и явно на капище требы свои несут? Если взять токмо одних вятичей, что на Жиздре, Угре, Протве, Зуше и Упе^[97] живут, и то тьма наберется, а то и не одна^[98]. Или про Мценск напомнить, где капище доселе в самом граде стоит?^[99] – поинтересовался волхв. – Да что я тебе о нем говорю, коли ты сам же его и защищал от посягательств христопоклонников.

– Было дело, защищал, – не стал спорить Константин. – Но если тебе про это известно, то ты и другое знаешь. Защищал-то я его потому, что священник целую толпу вокруг себя собрал и с факелом туда шел, чтобы богов спалить. А там его еще одна толпа ждала. И не за богов я заступался, а за свободу веры, да еще хотел смертоубийство предотвратить. И другое не забудь. Мценск – не Рязань, не Киев и не Владимир. У всех моих дружинников крест на груди имеется.

– А сколь из них в Перуново братство входят? – нашелся волхв.

– Много, – кивнул Константин. – Но я им в том не препятствую. Вот и давай-ка их не трогать. Пусть они живут с крестом на груди и с Перуном в душе. А кого выбрать – Христа или Рода с Перуном и Сварогом – пусть каждому сердце подскажет.

– Значит, нет? – подытожил Градимир.

– Значит, нет, – не стал увиливать Константин. – Проси что-нибудь иное, Градимир Буланкович, а за курицу я цену коня давать не стану.

– Курицу, говоришь? Что же ты так загорелся Урал заполучить, если он для тебя курица? – мрачно осведомился волхв.

– А она золотые яйца несет, – нашелся Константин.

– Ну, раз капища ставить не дозволяешь, тогда мне у тебя и просить нечего, – пожал Градимир плечами. – Придется тебе его…

У Константина екнуло сердце.

– Так подарить, – неожиданно закончил волхв. – Разве что… – задумчиво протянул он, поглядывая на собеседника. – Слово с тебя взять, чтобы ты нам безделицу одну отдал, которая вовсе тебе не нужна.

– Какую?

– Придет время – скажем, а пока тебе и знать об этом не надобно. Ну как, даешь слово? – Он повернул голову и пытливо уставился на Константина.

– Я в детстве в сказках читал, что иногда… – начал тот неторопливо, но Градимир не дал ему договорить.

– Сказки – они и есть сказки. Не бойся. Да и вообще, с чего ты взял, что, пока тебя нет, Ростислава сына родить успеет. Она же княгиня, а не кошка. Хотя мысль хорошая, – протянул он. – Если ты нам своих внуков на учебу отдашь, то худа от этого для тебя не будет, да и для них тоже – одно добро. Но об этом потом поговорим. А к людям эта безделица никого отношения не имеет, бояться тут нечего.

– И к церкви тоже? – уточнил Константин.

– Совсем ты, что ли, на радостях сдурел? – удивился Градимир. – Где мы, а где она?! Нам от них и даром ничего не надобно. Так что, даешь слово?

Константин вздохнул, еще раз попытался отыскать подвох в словах волхва, но вскоре сдался. Этой вещицей могло быть что угодно, а Градимир ясно сказал, что ему, Константину, она вовсе не нужна.

– Даю, – заявил он твердо, но тут же новая мысль осенила его.

«Заодно и проверю, насколько сильно вы в ней нуждаетесь», – подумал он и сделал оговорку:

– Только ты мне покажешь, где те места, на которые моим людям забредать не след и искать там что-либо нельзя. Да еще сделай милость, покажи пяток-другой хороших жил поблизости.

– Ишь ты! – покрутил головой Градимир. – Мало тебе, Константин Владимирович, что я своего знатного коня на твоего тощего петуха меняю, так ты еще с меня и уздечку с седлом требуешь.

– Не требую, а прошу, – поправил его Константин. – А что до уздечки, так вам же самим от этого выгода. Жилы покажешь, так у людей моих тогда времени не будет, чтоб лазить где ни попадя. Неужто не понятно?

Пришел черед задуматься Градимиру. Размышлял недолго, видя очевидную выгоду и для них самих, так что он согласился.

– Будь по-твоему, – заметил волхв почти сердито. – Мстислава тебе завтра же жилы начнет указывать. Только сделаем так – один будешь. Чтоб рядом или там поблизости никого из твоих людей не было. Про пяток-другой ты, князь, погорячился, да и нет здесь такого количества. Но какие есть поблизости – отдаст без утайки.

– Не истощились бы, – вздохнул Константин.

– Сын твой, не говоря уж о тебе, до этого не доживет, а с внуками поглядим, когда ты их к нам на выучку пришлешь. Может, и им подсобим, если они в деда будут. Но гляди, про свой должок не позабудь, – напомнил он с ласковой угрозой в голосе. – А теперь тебе и обратно собираться пора. Покормил бы, да не то это место, где пищу вкушать дозволительно, а далее тебя к нам тоже вести негоже. Тогда придется вовсе оставить. Навечно. Ты как, очень сильно есть хочешь или потерпишь?

– Да я совсем не хочу, – соврал Константин. – А вода у меня во фляге имеется.

– О воде – отдельный разговор. Сам понимаешь, что лишние толки нам ни к чему. Поэтому вот тебе умный кубок с зельем, чтоб ты его испил.

– Для чего? – не понял Константин.

– Для того самого, – пояснил Градимир. – Если захочешь кому-нибудь рассказать о том, где мы живем, то эти слова для тебя последними станут.

– Так я и не видел ничего. Знаю, что вы где-то здесь под землей живете, и все, – возмутился Константин.

– А другим и этого знать не след, – возразил волхв и не отстал, пока Константин не выпил все, что находилось в кубке. – Вкусно? – полюбопытствовал он почти сразу и тут же заторопился с извинениями: – Уж ты не серчай, что мы зелье такой водой разбавили.

– Да хорошая вода, – пожал плечами Константин. – Я вообще подумал было, что она ключевая.

– Вот теперь верю, что ты без злого умыла к нам пришел, тайных козней не замышлял, – довольно крякнул Градимир и пояснил: – Зелье это не только для того, чтоб человек помалкивал. Оно еще и… ну вот как тот камень на перстне. Простому человеку с открытой душой оно и впрямь ключевой водой может показаться, иному, с червоточинками, – затхлой, на вкус неприятной. А злыдень голимый через два глотка все выплюнет. Ну а теперь в путь.

Из шахты они вышли без приключений. Мстислава была немногословна, пояснив, что до этого молчала потому, что у них принято не вести никаких разговоров с теми, кто живет наверху, под солнцем.

Столь же кратка она была в определении следующего места встречи, а когда прощалась, посоветовала:

– Ты не вели своим людям ходить туда, где сегодня был. Уж больно там кровля ненадежная. Так что не пугали мы вас, а предупреждали. Просто испуг запоминается лучше.

Вернулся Константин в крепость уже за полночь. Минька не спал. Увидев князя, он немедленно накинулся на него с расспросами. Косте кое-как удалось отделаться байкой, неуклюже сплетенной на скорую руку, о том, что призрака он чуть ли не сразу потерял, а все остальное время пытался найти дорогу обратно.

Спускаться в штольню он запретил, как Мстислава и сказала. Под предлогом того, что для окончательного разгона призраков ему нужно набрать в здешних горах разных трав, которые цветут лишь ночью, он каждый день отсыпался, а под вечер выезжал на очередную встречу с Хозяйкой медной горы. Следовать за ним кому бы то ни было он тоже запретил, сказав, что имеет особый оберег от безголовых призраков и ночных духов, а тем, у кого его нет, они спуску не дадут.

Через неделю блужданий он провел странный обряд возле входа в Проклятую штольню и объявил, что изгнать нечисть оттуда он не в силах, но зато наложил на лаз печать страшной силы, и теперь выбраться из нее у призраков нет никакой возможности. А руду добывать надо не здесь, а совсем в других местах, которые он покажет, ибо в процессе странствий набрел на некое растение, которое поможет ему отыскать жилу.

Матерые рудознатцы только перешептывались да посмеивались, когда он вывел их на первое такое место, расположенное всего в пятистах шагах от их бревенчатых домишек, поставленных в прошлую весну.

Поначалу ни один из них даже не пошевелился, когда Константин, дойдя до места, которое было им заранее помечено, топнул ногой по земле и уверенно произнес:

– Тут ройте. Есть здесь железо – чую.

Наконец некоторые из простых рабочих, пожав плечами, взялись за лопаты и кирки. Как назло, земля была каменистая, поддавалась рытью из рук вон плохо.

Минька, не желая посрамления друга, тихонько дернул его за рукав и прошептал на ухо:

– Костя, здесь точно ничего нет. Пробовали не один раз и ничего не нашли. Скажи, что ошибся, пока не поздно.

– Так ведь это вы пробовали, – резонно возразил Константин.

Изобретатель в ответ только пожал плечами и больше не стал ничего говорить. Люди рыли до вечера, однако ожидания новоявленного рудознатца не сбылись. Мастера разминали в руках извлеченную землю и продолжали посмеиваться, но уже гораздо громче.

Наконец от них отделился старый Данило.

Подойдя к царю и поклонившись, хотя и не до земли, он пояснил:

– Та земля, государь, что железо в себе держит, – совсем иначе глянется. На этой – уж ты мне поверь – капусту хорошо растить, горох или репу, потому как она…

– А ты на три сажени вглубь видеть можешь? – перебил его Константин.

– Этого никто не может, – покачал головой мастер.

– Если бы ты отвар из той травы выпил, как я, то смог бы, – ответил Константин. – Здесь руда, только не добрались вы до нее пока. А сверху лежит не родное, – пояснил он, повторив слова Мстиславы: – В стародавние времена на это место кусок горы обвалился. За долгие годы дожди да ветра раскрошили его, вот он и превратился в простую землю. Так что ройте глубже.

На душе у него между тем было неспокойно. Уверенность, с которой он говорил с Данилой, была показной, на самом деле Константин ее не испытывал. Напротив, с каждой минутой ее остатки, которые еще продолжали гнездиться в его душе, постепенно улетучивались.

Оставалось только полагаться на то, что не было смысла Градимиру обманывать его. Ну чего этим волхв может добиться? Недельной отсрочки? И стоит оно того, чтобы ухудшать отношения?

Да и Мстислава не должна солгать ему, да еще с такой уверенностью и после всего, что у них было. Это поначалу все начиналось и заканчивалось задушевными беседами, которые они вели у небольшого костерка, коротая остаток ночи, чтобы Константин запомнил каждое из этих местечек засветло и потом ничего не перепутал. Говорила Мстислава по-прежнему мало, будто опасалась проболтаться, так что в основном трепался сам Константин.

Впервые девушка, которая выглядела значительно старше своих лет из-за строгости взгляда, зарумянилась, когда Константин рассказал ей бажовскую сказку про каменный цветок. Эта история вспомнилась ему не просто так. Дело было в, деликатно выражаясь, спутнике, который сопровождал их, а точнее – полз впереди.

Видеть его самолично Константину не довелось. «Ни к чему оно тебе», – коротко отозвалась по этому поводу Мстислава. Впрочем, может, оно и к лучшему, что не довелось, потому что вполне хватило следа, который он оставлял за собой. Этот самый след представлял собой полосу выжженной травы шириной сантиметров в тридцать.

У Константина сложилось впечатление, что какие-то неизвестные личности, по всей видимости тоже из мертвых волхвов, протащили волоком здоровую, не меньше метра в диаметре, трубу. Причем до этой транспортировки труба явно побывала в каких-то ядовитых отходах. То ли ее туда окунали, то ли она там некоторое время лежала – трудно сказать, да оно и не важно. Гораздо интереснее другое. Что это были за отходы и зачем эту трубу тащили? К тому же под конец – от усталости, что ли? – эти труженики просто зашвырнули ее в болото. Именно там обрывался след.

– Золото в этих местах, – спокойно сказала Мстислава. – Полоз зря елозить не стал бы. Следок приметь и прикажи своим людям копать по правую его сторону. Беспременно найдут!

– Это же сказка Бажова, – растерянно сказал Константин. – Это же… – и замолчал, не зная, что сказать.

– Верно, сказки^[100],—охотно согласилась Мстислава. – Не знаю, какой такой Бажов их тебе рассказывал, но издавна подмечено, что полоз тянется к той земле, в которой имеется золотишко. Само-то оно ему без надобности, но, видать, таится в ней еще что-то, что ему потребно.

А чуть позже, на привале, она попросила поподробнее рассказать, если это не тайна, конечно, про этого самого Бажова. Вот тут-то и зашла речь про «Каменный цветок» и уж, как водится, про обитательницу здешних мест.

– Когда я тебя впервые увидел, то и впрямь подумал поначалу, что передо мной сама Хозяйка медной горы стоит. Очень уж ты красивая, – простодушно сознался он, совершенно не обратив внимания на затуманившийся взор девушки.

Он и дальше ничего не замечал, до самого последнего дня так и оставался пребывать в темноте неведения. Царь и Великий князь всея Руси и вовсе ничего бы не подметил, если бы она сама не отважилась на откровенность.

Странное это было объяснение в любви. Весьма странное, если не сказать больше. Да и выглядело оно скорее не объяснением, а просьбой. Просьбой… подарить ей ребенка.

– Ты уедешь и все позабудешь, – шептала она торопливо, сама пугаясь собственной дерзости. – У тебя и сын есть, и жена любая. Все имеется. А у меня же… Мне ведь всего-то памятка от тебя надобна живая. 

Константин пытался было говорить в ответ какие-то утешительные банальные слова о том, что все образуется, все наладится, что она непременно встретит другого мужчину, которого полюбит и выйдет за него замуж.

– В нашем роду любят единожды, – горько заметила она, и Константин не выдержал, уступив ее настойчивой мольбе.

Принуждать себя не пришлось. Она и без того ему нравилась, даже очень. Такое ведь сплошь и рядом бывает – любишь одну, но когда находишься в долгой отлучке, а перед тобой вдруг оказывается такая женщина, которая готова на все, да еще и обстановка располагает…

«Ну кому от этого будет хуже?» – задал себе вполне резонный вопрос Константин и получил не только вполне логичный ответ: «Да никому!», но еще и напоминание о том, что если женщина просит…

Ее тело так охотно отзывалось на его ласки, что Константин оставил ей даже не одну, а несколько памяток о себе. Уснул он, когда уже начало светать. Едва проснулся, как тут же обнаружил, что Мстиславы рядом нет. Примятая трава, на которой лежала девушка, уже стала распрямляться, так что Константин с грустью понял, что ушла она давно, едва дождавшись того момента, когда он уснет. А может, и не дожидалась, поскольку он смутно вспомнил, что, когда только погружался в сон, ощутил ласковое прикосновение нежных девичьих губ и услышал короткое и тихое, как шелест ветерка: «Прощай».

И ушла она, по всей видимости, навсегда.

Так вот, после всего, что между ними произошло, не могла она так хладнокровно врать. Не из тех Мстислава, ох не из тех. Он ведь и здесь, рассуждая с Данилой о пустой земле, не сам говорил – ее слова повторял. К тому же она его изначально предупредила, что здесь жила лежит чуть поглубже, чем в других местах. Просто очень уж удобно она была расположена, совсем рядом с поселением, можно сказать, под боком.

Жилу не нашли и к исходу второго дня. Правда, углубились не очень, всего-то метра на три, – мешал каменистый грунт. В ответ на робкие предложения рудознатцев поискать в других местах Константин так рявкнул, что больше вопросов ни у кого не возникало.

А поутру, когда государь изволил продрать глаза и выйти из царского терема, представлявшего собой на самом деле всего-навсего домишко попросторнее, да с надстройкой, составляющей дополнительный этаж, то увидел у крыльца почти всех рудознатцев. Едва они заметили Константина, как низко, до самой земли, поклонились ему.

Было в этом поклоне не просто требуемое приличие – все-таки царь перед ними. В глубине души каждый мастер считал, что он-то званием повыше. Тем же князем можно просто родиться, и никаких особых усилий для этого прикладывать не надо, а вот стать рудознатцем… Тут не просто особое везение при рождении нужно, но и огромный труд. И даже не уважение они выказывали, как ровне, но – как к старшему. Оказалось, что Константин-то – рудознатец получше их. Потому и поклон был столь низким – дань почтения человеку, знающему то, что им не дано.

– Нашлась руда, государь, – возвестил все тот же Данило. – Твоя взяла.

Он же оказался и самым любопытным, настойчиво допытываясь у Константина, как называется трава, которая дает человеку столь волшебную и таинственную власть заглядывать в глубь земли и видеть насквозь, где и что лежит. Не старый еще мастер так настойчиво просил, а затем еще более настойчиво… молчал, умоляюще глядя на своего царя, что Константин не выдержал.

Когда через несколько дней новоявленный рудознатец указал пятое по счету месторождение, заявив, что тут придется пройти вглубь побольше, зато там таится серебро, и народ уже приступил к работе, Константин тихонько отвел мастера в сторонку и пояснил, что нет никакой травы, а на самом деле все это показал ему горный дух.

Он предстал перед Константином в образе красивейшей женщины, и только по металлическому отливу ее волос, да еще по сарафану, отливающему медной прозеленью, ему удалось догадаться, что эта незнакомка не из простых людей. Да она и сама этого не скрывала, назвалась Хозяйкой медной горы и сказала, что он ей приглянулся невесть почему. Вот она-то и показала ему все рудные места поблизости, причем даже пояснила, что именно и на какой глубине лежит.

«Вот уж никогда бы не подумал, что превращусь в первоисточник бажовских сказок, – думал Константин, глядя на обалделое лицо мастера, который от такого рассказа никак не мог прийти в себя. – Хотя нет худа без добра. Пусть лучше про Хозяйку-красавицу байки травят, чем про безголовых призраков».

Но самое главное было в том, что теперь можно ждать поступления металла. Оживленный Минька уже толковал Константину, что некоторые вещи, например те же стрелы для арбалетов, можно отливать сразу на месте, как и корпуса гранат-лимонок.

– Я накину пару дополнительных шкивов на мельницу, которую мы построили, и можно будет запросто еще и острия затачивать, так что к тебе станем отправлять готовые изделия, – похвастался он. – Да и заготовки для сабель и мечей тоже постараемся полосами прокатывать, чтоб потом кузнецам с ними возни поменьше было.

А Градимира царю еще раз повстречать не довелось. Даже забываться стало, что был между ними заключен уговор, а над самим Константином так и висит неведомый должок.

– И что же ты у меня забрать хочешь? – сразу перешел к делу Константин.

– Как и уговаривались – ненужное тебе, – усмехнулся Градимир. – Лежит у Плещеева озера камешек один. Тебе он ни к чему, а нам пригодится.

– Что за камешек? – не понял Константин.

– Небольшой, всего-то полторы сажени в ширину да две – в длину. И росточком тоже невысок. Его еще синь-камнем людишки местные кличут, – пояснил волхв.

– Это тот самый, к которому они молиться ходят? – припомнил Константин. – Бывал я там как-то, видел его. А не возмутятся они?

– Как возмутятся, так и угомонятся, – равнодушно ответил Градимир. – То – наша забота. А твое дело – повелеть, чтоб сколотили большие сани, погрузили его на них и прямиком к нам отправили. Как видишь, все согласно уговора – лишку не просим, а забираем только ненужное тебе.

– А могу я спросить – зачем он вам понадобился? – осведомился Константин.

– Спросить можешь. Отчего ж. За спрос гривен не берут. А вот ответ получить – навряд ли. Да и к чему тебе ответ-то? Из любопытства праздного?

– И что же это за камень такой? – задумчиво протянул Константин.

– А вот это я тебе сказать могу. Считай, что в благодарность за послушание, – усмехнулся старик. – Но с условием, что ты меня больше ни о чем не спросишь.

После некоторого колебания Костя согласно кивнул. Если жрец не захочет, то все равно ничего не скажет, так пусть хоть на это ответит.

– Слыхал ли ты когда-нибудь про Алатырь-камень?

– Так это же небылица, – усмехнулся Константин. – К тому же он лежит аж на острове Буяне, то есть неведомо где.

– А люди завсегда чудеса подальше от себя помещают, – возразил волхв. – Уж больно им тревожно рядом с настоящим чудом жить. Вот они и норовят его подальше от себя отправить.

– А змеи, которые его по осени облизывают? К тому же его бел-горюч называют, а какой же он белый? Да и горючим я бы его не назвал.

– Про змей и впрямь люди навыдумывали разное, – согласился старик. – Такое сплошь и рядом бывает. Если видят, но не понимают, то непременно так истолкуют, что хоть стой, хоть падай. А про цвет – в самую точку. Он и впрямь некогда белым был. Да и с горючим поторопился ты, Константин Володимерович. Если он полыхнет, то весь мир огнем займется, уж ты мне поверь.

– Дивлюсь я твоим речам. С одной стороны – не могу не верить, но уж больно загадочно ты говоришь. И зачем кому-то понадобится его поджигать, если он весь мир может спалить?

– А он сам свой срок знает, – спокойно ответил Градимир и вдруг, улыбнувшись, погрозил своему собеседнику пальцем. – Умеешь ты, государь, тайны чужие выведывать. Только ни к чему они тебе. По крайней мере, эти уж точно добра не принесут.

– А куда же привезти его?

– Доставь к тому месту, где начинаются наши владения, а там уж мы встретим. И хватит об этом, пожалуй. О чем ином – спроси, а об этом не след тебе знать.

– Об ином, – задумчиво протянул Константин. – Можно и об ином. Как там Мстислава поживает?

– Ишь, спохватился, – хмыкнул Градимир и сухо ответил: – Хорошо поживает.

– А она замуж вышла или…

– Запамятовал я, – усмехнулся волхв и посоветовал: – Ты пока о камне лучше подумай, как его отправить сподручнее и прочее, а я, глядишь, к тому времени вспомню, – и заторопился: – Заболтался я тут с тобой. Пора мне обратно в свои места подаваться. Пойду я.

И тут же, словно услышав пожелание Градимира, лошади резко встали. Константин крякнул, не в силах сдержать удивление, и подался наружу. Выпрыгнув из кареты, он прищурился от нестерпимо ярких солнечных лучей, отражаемых снегом, а затем недоуменно оглянулся на дверцу. Старик почему-то медлил, продолжая сидеть в возке.

– Может, дальше поедем? – весело крикнул Константин, заглядывая вовнутрь, и замер в недоумении. Градимира в ней уже не было.

– А где старик? – вопросительно уставился он на дружинников, гарцующих рядом с каретой.

– Так ведь никто не выходил, – пожал плечами один из них.

– Точно, точно. Чай не слепые – приметили бы, – поддержал другой.

Константин зябко передернулся и, не сказав ни слова, молча забрался обратно в карету.

– Поехали, чего встали, – раздраженно крикнул он вознице, про себя поклявшись, что непременно заедет самолично поглядеть на этот таинственный камень, пока он еще лежит на месте.

Небольшой царский поезд между тем продолжал безостановочно двигаться вперед, и к вечеру стали отчетливо видны крепостные стены Устюга. Но о том, что город близко, путникам стало известно намного раньше. Уже с час, не меньше, они отчетливо слышали торжественный звон гордости устю-большого городского колокола, всего пять лет назад подаренного городу Константином и установленного на звоннице церкви Михаила-архангела.

Государя встречали как положено, с хлебом-солью. На лед Сухоны высыпало, казалось, все городское население от мала до велика.

«Не меньше, чем на два дня придется тормознуться, плюс еще сутки на царский суд», – подумал он и ошибся.

Они не уехали и на четвертый день.

Глава 10

Не по рождению, но по уму

Выяснилось, что князь Ляксандра Михайлович, сын Михаила Городненского, давно уже перешедший на службу к Константину, драл с местных жителей три шкуры, а всю лихву прикарманивал.

Поначалу князь даже не понимал, какая нешуточная угроза нависла над его головой, считая, что в худшем случае ему грозит отстранение от должности с вечным запретом-клеймом принимать на государеву службу. О том, что за утаивание полагалась ни больше ни меньше как смертная казнь, он даже в мыслях не держал, всем своим видом показывая, что и сам почти вровень своему судье, поскольку хоть и не царь, но тоже Рюрикович.

К тому же действовал он хитро. В бумагах, которые Ляксандра Михайлович добросовестно составлял в каждом селении и давал приложить палец старейшинам, значилось совсем иное количество мехов. Такое, которое и надлежало взять. Словом, все чисто.

– И что получается? – подвел итог долгих разбирательств Константин. – Признать его вину только потому, что вы меня в этом уверяете, я не могу. Пока что его слово против вашего. Какому из них я верить должен?

– У меня не просто слово, – усмехнулся князь. – Я же передавал тебе грамотки, а там все поведано – у кого и сколь я брал. Все самолично к ним персты приложили.

Но тут вперед вышел молодой охотник. Вид у него был непригляден. Правая половина лица скорее походила на какую-то безобразную маску – настолько она была изуродована жутким ожогом.

– А это и вовсе тать, государь, – кивнул на юношу заметно побледневший князь. – Если ему верить, то и без портов остаться можно. Опять же и не живет он давно в этих местах. Да и ни к чему тебе наговоры худородного смерда слушать. Вон уж сколько их тут тявкало. Неужто мало? Разве слову Рюриковича теперь вовсе веры нет?

– А у меня все подданные равны, – сурово заметил Константин. – И плох тот человек, которому кроме заслуг своих предков нечем больше похвастаться. Говори, коли вышел, – кивнул он юноше.

– И скажу, – выпалил тот. – Его правда в том, что не жил я здесь последние три года. Но у меня, государь, есть записи более ранних лет. В них истинная правда указана, и он сам, – кивнул юноша в сторону князя, – сам к ним всем руку свою прикладывал, после того как я прочел, что в его записях лжа голимая. Не хотел он поначалу подписывать, да жадность сгубила. Мы же пригрозили, что тогда вовсе ничего не отдадим, вот он и… Думал, затеряются записи, да и дело с концом, да не тут-то было.

– И где они теперь? – хмыкнул Александр Михайлович.

– У себя в избе я их хранил, да не устерег, – виновато опустил голову юноша. – Когда он прослышал, что я со всеми старейшинами разговоры веду о том, что не могут твои слуги, государь, обдирать нас так нещадно, то повелел своим людям дверь в моем домишке подпереть ночью и запалить с четырех концов. Сам я чудом уцелел, да и то наполовину. Вот в огне эти грамоты и сгорели.

Князь облегченно вздохнул. Константин заметил это, но ничего не сказал.

– Стало быть, все сгорели? – обратился он к юноше.

– Сгорели, – кивнул тот. – Но не все. Я в самый последний миг спохватился, три грамотки успел за пазуху спрятать, а сам грудью на землю лег. Думал, коли сам сгорю, так хоть они уцелеют. Только они опаленные сильно. Я их прямо из огня выхватил. Ты уж не побрезгуй, государь, – с этими словами он протянул царю изрядно помятые и наполовину сгоревшие бумаги.

Константин внимательно просмотрел их и сурово заметил князю:

– Теперь ты свои бумаги неси. А чтоб искалось получше, я тебе своих дружинников дам. – И вновь повернулся к юноше. – Славно написано. Разборчиво, – похвалил он. – Такими перстами царские указы писать. Чья рука?

– Моя, – мрачно отозвался тот.

– А почему старейшинам не помог жалобу написать? Слог там тоже знатный, но писано – как курица лапой.

– И ее я писал, – поправил юноша. – А за куриную лапу не гневайся, государь, – и он протянул Константину изуродованную правую руку с неизгладимыми следами страшных ожогов.

Больше всего пострадали указательный и средний пальцы. От них осталось всего по одной фаланге. Половина большого пальца тоже отсутствовала.

– Не привык я еще левой рукой писать, – скупо пояснил юноша, но глаза его при этом предательски наполнились слезами.

– А я тебя сразу и не признал, Скора, – кашлянул в кулак Константин. – Только сейчас, да и то лишь по родимому пятну на запястье. Уж больно оно приметное. Стало быть, вот почему ты три года в этих краях отсутствовал – в Рязанском университете обучался. Как же, как же, единственный из этих мест приехал ко мне в стольный град. Вижу я – неласково тебя родные края встретили, так что нечего тебе тут делать. Я тебя, пожалуй, с собой заберу.

– Не смогу я ныне помочь тебе, государь, – вымученно улыбнулся Скора. – Сам же говоришь, что писано так, будто курица лапой прошлась.

– Переписчики у меня и без тебя найдутся, – буркнул Константин. – Только помнится мне, тебя за голову светлую хвалили. Потому и в «Око государево» взяли. А голова-то у тебя только сверху опалена, внутри же все целым-целехонько. Словом, собирайся, только вначале сходи вместе с моими воями и бумаги у князя поищи, чтобы я сличить их мог.

– Стало быть, верно князь сказывал – верное слово сотни худородных дешевле брехни одного Рюриковича? – криво усмехнулся Скора.

– Не то ты говоришь, – строго сказал Константин. – Пред судьей все равны. Но слово – это одно, а вину доказать – иное. Тем более такую тяжкую. Ведомо ли тебе, что Александру Михайловичу грозит, ежели бумаги сыщутся? То-то. А чтобы князя на гиль^[101]посылать – поувесистее доказательства надобны.

К вечеру бумаги сыскались. Прав был Скора, правы и старейшины. Константин уже хотел было огласить беспощадный приговор, но тут до него донесся тихий голос Святослава.

– Государь, – видя, как сильно разгневан отец, счел нужным вступиться за опального сборщика даней царевич, стоящий позади царского кресла. – Он все ж таки Рюрикович.

Константин хотел было разразиться гневной отповедью, на этот раз в адрес сына, но не при всем же честном народе это делать, поэтому сдержал себя и коротко распорядился:

– Этого в поруб до завтрашнего дня, а поутру я оглашу, какую казнь^[102]для мздоимца придумал. А ты иди за мной, – буркнул он сыну.

Уже в покоях, которые городской воевода отвел для дорогого гостя, оставшись один на один, он сурово посмотрел на царевича и произнес:

– Ты опять за свое? Сколько раз можно тебе объяснять, что не дело это – на рождение да на заслуги предков смотреть. По уму о человеке судить надо. По уму и по делам его.

– И все же он Рюрикович, а не тать шатучий, к коему и прикоснуться страшно, – упрямо повторил Святослав.

– А Слан, которому ты самолично награду вручал и обнимал? – усмехнулся Константин. – Он ведь тоже татем был. 

– Как?! – ахнул Святослав в неподдельном изумлении. – А ты ничего не спутал, царь-батюшка? – с надеждой в голосе переспросил он.

– Такое не спутаешь, – вздохнул Константин.

Год тысяча двести двадцать пятый от рождества Христова выдался относительно спокойным, но реформы, затеянные Константином, могли взорвать все в один момент. Вводить же их было необходимо не только в своих землях, где он и только он был полновластным хозяином, и не только во владениях князей-подручников.

По задумке Константина отныне все вопросы в городах и селениях должны были решать выборные органы самоуправления. Что-то вроде европейского муниципалитета, хотя и не с таким обилием прав. Кроме того, ему надлежало поставить несколько собственных судей в самые крупные города княжества и принять меры по всем тем безобразиям, которые «нарыли» два совсем молодых контролера по финансам, прошедшие школу у самого Зворыки.

Потому он и прибыл в Киев, дабы самолично присутствовать при оглашении этих самых реформ, чтобы Андрей Мстиславич при всем своем желании не смог ничего поделать.

Возмущаться киевский князь начал с самого начала, указывая, что теперь отпадет нужда и в нем самом. Константин не терял надежду договориться с ним по-хорошему и предложил обсудить все претензии, а также вызвался объяснить, почему все то, что он вводит, – просто необходимо.

Случилось так, что когда в просторном княжеском тереме на Горе^[103] они приступили к этому обсуждению, в это же время на Подоле^[104] монах Киевского монастыря во имя Святого Симеона, расположенного в Копыревом конце, признал в прошедшем мимо него мужике некоего Слана. К тому же, как назло, был отец Февроний из числа именно тех людей, кому этот Слан из сельца, лежащего близ монастыря, изрядно досадил своим упрямством и непокорством.

Мало того, что четыре года назад он взял в долг десяток кулей зерна в монастыре и вовремя не отдал резу, ссылаясь на неурожай, так еще и принялся буйствовать, когда монахи пришли забирать в счет долга коровенку. Было их трое, считая самого отца Феврония, но Слан – бугай треклятый – попытался их выгнать со своего двора.

Конечно, такого своевольства прощать нельзя – поучили немного стервеца, так он, нечестивец, в ответ тоже руку на слуг божьих поднял. И как только не отсохла она, поганая, когда он ею передние зубы отцу Февронию повышибал.

Пришлось в другой раз идти вдесятером, но Слана к тому времени и след простыл. Искали, конечно, не без того, но непокорный смерд как в воду канул.

Одно утешение и было, да и то слабенькое, что отец игумен с дозволения князя Андрея Мстиславича повелел за обиду свести со двора Слана лошаденку с кабанчиком и продать домишко. А вот за погибель его молодой женки вместе с грудным дитем монастырь не в ответе. И вовсе не от голода она померла, как болтали досужие языки – то божья кара за мужа была.

Ныне отец Февроний поступил похитрее. Как ни ярилось его сердце, как ни хотелось расплатиться сполна за свои утерянные зубы, торопиться не стал. 

Поначалу проследил, куда Слан пойдет с торжища, а как проследил, то и оторопел – стервец прямиком в княжий терем подался. И ведь никто и остановить его не подумал.

А когда отец Февроний парой слов с киевскими ратниками перемолвился, то и вовсе в растерянность впал. Оказывается, Слан теперь среди людишек самого царя Константина числится. И что делать?

Однако, покумекав малость, монах и тут принял правильное решение. В конце концов, если Слан теперь во владениях киевского князя, то он и должен вершить над ним суд. Потому отец Февроний прямо с утра бухнулся в ноги к князю Андрею Мстиславичу – так, мол, и так.

Тот поначалу и слушать не хотел, дескать, не до тебя, отче, а потом, услыхав, что речь идет о беглом смерде, кой ныне в воях у царя Константина состоит, хотя на нем с тех пор о-го-го сколь резы^[105] скопилось, призадумался. А тут и государь самолично на высокое крыльцо вышел, но нет, чтоб поблагодарить монаха за то, что помог уличить татя в его человеке, а еще и в препирательство с хозяином терема вступил.

– Не много ли ты на себя берешь, Константин Владимирович, – прищурившись, поинтересовался Андрей Мстиславич. – Твой Слан Русскую правду порушил. Мало того, что ты у бедных монахов все села охапил…

– В твою пользу, – невежливо перебил его Константин.

Киевский князь несколько смешался, но потом нашелся с ответом:

– А я того не просил.

– Но принял.

– Не об этом речь, – вывернулся Андрей. – Он Правду порушил, а ты сам глаголешь о ней неустанно. Вон даже судей своих привез, ссылаясь на то, что мои плохи. А как ты сам теперь рассудишь, какой прирок^[106] ему вынесешь? С каких пор он у тебя в службе? – наседал он на Константина, обрадовавшись случаю, что хоть в чем-то сумеет осадить рязанца, как он до сих пор называл его в душе.

Константин замялся. Рассказывать, при каких обстоятельствах Слан попал к нему, не хотелось, но и врать тоже было нежелательно. Решил поступить по-честному и поведать все, как было.

Произошла его встреча со Сланом на пути в Чернигов, то есть совсем недавно. Константин, сопровождаемый десятком ратников, ехал не торопясь – время позволяло. К тому же царь то и дело сворачивал в сторону. Как заметит вдали деревеньку, так непременно завернет, и не только к тиуну, но и в пару-тройку домишек заглянет.

Как раз на девятый день путешествия Константин решил сделать очередной такой крюк, хотя провожатые, уже из черниговцев, и отговаривали его, ссылаясь на то, что места эти уж больно неспокойные.

Река Орлик, что впадает в Оку, течет из вятицких чащоб. От устья Орлика до речки Орлицы, которая в него впадает, селища еще встречались, но чем дальше вилась дорожка к истоку Орлика, тем реже попадались на пути крестьянские поселения.

– Ежели ночь в пути застанет, так заночевать будет негде, – уверял государя старый тиун. – Да и неспокойно тут у нас. Пошаливают, – привел он последний аргумент.

– Кто? – удивился Константин. – Мне же Ингварь Ингваревич доложил о том, что нет больше татей в его землях.

– Ему, конечно, виднее, но все одно – пошаливают, – упрямо склонил голову тиун, чтобы не глядеть на Константина.

По виду своему был он чистокровным вятичем – суровый, кряжистый, с черной бородой чуть ли не до глаз. Да и одежда его тоже была под стать хозяину – темного плотного сукна, и никаких тебе ярких вышивок, радующих глаз.

Однако Константину очень уж захотелось взглянуть на знаменитое по древним былинам и сказаниям урочище Девять Дубов, до которого от устья Орлика ехать было еще верст тридцать. Ну как же – Илья Муромец, Соловей Разбойник… Никак нельзя такое пропустить.

«Скорее всего, пошаливают свои же, из местных деревень, – решил он. – Ну а со смердами мои дружинники как-нибудь разберутся».

Добрались они до урочища и впрямь уже к вечеру. Хорошо, что мороза особого не было – так, градусов пять-шесть, не больше. Сама местность особого впечатления на Константина не произвела, да и не мог он ее разглядеть в ночи, обнаружив лишь капище с погасшим костром и деревянным изображением женщины, на которую была накинута медвежья шкура. Голова женщины была наполовину скрыта под медвежьей, насаженной на столб. Под ним лежали натянутый лук и рогатина с широким лезвием, чуточку подернутым ржавчиной.

Судя по всему, капище посвящалось богине Зеване^[107], которая в этих непроходимых лесах особо почиталась местным населением. 

«Вот почему тиун так не хотел, чтобы я сюда ехал, – подумалось Константину. – Боялся, что повелю сжечь тут все».

Поужинав по-походному, он решил переночевать и уже засветло заняться детальным изучением этого интересного места, но утром ему стало не до того. Константин так и не понял, как местные разбойники, несмотря на наличие дозорных, ухитрились за ночь практически бесшумно перекрыть обе дороги, ведущие из урочища.

Впрочем, он об этом и не задумывался. А вот над тем, что силы весьма и весьма неравны, призадуматься стоило. С ним-то рядом всего-ничего – десяток ратников, а тех, кто его окружил, да еще и укрылся за засеками, пожалуй, вчетверо больше, если не впятеро.

Да и позиция у ратников Константина была – хуже не придумаешь. Мало того, что оказались в кольце, да еще на открытом месте, на голой поляне. Обратный путь перекрыт лесинами, да по лесу все едино не уйти – вмиг тати, как белок, перещелкают. Вятичи даже шкурок на охоте ухитряются не портить – прямо в глаз лесного зверька бьют. Так что всадить свою стрелу в широкую спину дружинника – им раз плюнуть. Оно для него и вовсе детская забава.

Опять же и уходить отсюда некуда. Урочище располагалось чуть ли не на самом краю обширных болот, непролазные топи тянулись верст на двадцать, не меньше. А уж за ними, прямо у истоков реки Снежети стояла еще одна живая легенда – град Карачев. Но о нем и думать не моги. Это реки зимой подо льдом спят, а у болот завсегда бессонница. Ждут они – круглый год свою жертву ждут. И едва та попытается по обманно-ровному снежку пройти, как тут-то и протянет к ней свои жадные руки неугомонный болотняник^[108].

Пришлось организовывать оборону на месте, благо разбойный люд не спешил нападать, ограничившись тем, что начал перекрикиваться, пытаясь задорными речами выманить царских дружинников на открытое место.

Решив, что иного выхода не остается, Константин даже согласился пойти на переговоры. Поднял руки вверх – в знак добрых намерений – и вышел на середину полянки. Меч свой, чтоб видели тати, он одному из дружинников передал.

Чуть погодя из-за засеки появился человек. Главарь татей оказался не из пугливых, да и подлости за душой не таил – вышел без меча и даже бронь свою снял. Подойдя к царю, он удосужился согнуть спину в знак уважения. Поклон, правда, получился неважнецкий, ну да уж хоть такой.

– Исполать тебе, государь, – произнес вежливо.

– И тебе подобру, – склонил в ответ голову Константин.

– Неужто и впрямь мне ныне выпало с самим государем Константином Владимировичем речь вести? – поинтересовался для начала атаман.

– С ним, – подтвердил тот спокойно, успев подумать, что жизнь в Древней Руси, пускай не такая уж и долгая по своим временным меркам, и впрямь изрядно успела изменить его характер.

Ему припомнились события десятилетней давности, когда он оказался почти в точно таких же обстоятельствах^[109]. Разница заключалась лишь в том, что тогда он был один, а сейчас с десятком дружинников. Зато и татей намного больше, чем тогда. Но теперь возможное предложение главаря шайки отпустить его подобру-поздорову в обмен на оружие, одежду и коней Константином бы даже не обсуждалось. Он отверг бы его изначально, не задумываясь ни на секунду, ибо лучше отдать жизнь, чем порушить честь.

«Ну прямо совсем настоящим княжеским, нет, теперь уже царским духом пропитался», – даже восхитился он, чувствуя вполне законную гордость, а вслух спросил:

– Ты про меня уже все доподлинно сведал, а мне тебя как звать-величать прикажешь?

– Сланом люди добрые кличут, – откликнулся тот.

– А есть они здесь – добрые-то? – полюбопытствовал царь.

– Ты ныне у меня, считай, в гостях, так почто хозяев коришь облыжно?^[110] – возразил атаман.

– Обидеть не хотел, – уступил Константин. – Однако земли эти мои. Получается, что и ты у меня тоже в гостях. К тому же я привык к тому, что добрые люди в градах да селищах живут, а не в лесу прячутся.

– Стало быть, доля такая. У меня тоже когда-то и дом был теплый, и жена славная, и дите народилось. Все в одночасье порушилось.

– И кто тому виной? – спросил Константин, продолжая присматриваться к собеседнику.

По виду тот на вятича не походил никаким боком. И нос не бульбочкой, а заостренный, и волосы не черные, а темно-русые, и бородка совсем небольшая, и одежа на нем дорогая, а сидела как влитая.

– Да что там долгие речи вести, – отмахнулся от вопроса Слан. – Ты мне лучше вот что скажи. Верно ли попы в селищах да в Карачеве сказывали, что ты всех татей миловать повелел?

– Если рудой человеческой рук не замарал, – уточнил Константин. – Только тогда поспешать надо. Ведь в грамотке моей и сроки указаны. Так что тебе на раздумье да на сдачу всего пара месяцев осталась.

– Руки мои чисты, – ответил Слан. – Так как ты с теми поступаешь, кто по доброй воле из леса выходит?

– По грехам их, – ответил Константин, окончательно успокоившись. – Вовсе без наказания тоже отпускать нельзя, иначе не по Правде оно будет. Однако и в порубе никого томить не собираюсь. У меня кара иная.

– Кнут и кат? – усмехнулся Слан.

– Зачем же так сурово? – возразил Константин. – Потрудиться надо для блага Руси. И не за гривны. Тем и полное прощение выслужишь.

– Ишь ты, – мотнул головой атаман. – Стало быть, двойную выгоду получить желаешь. И леса свои от нас очистишь, и холопов даровых себе обретешь. Ловко ты все измыслил.

– Ловко измыслил, говоришь, – повторил задумчиво Константин. – Как сказать. Скорее, в убыток себе. Сам прикинь. Придет ко мне гость торговый, коего ты обидел, и челом на тебя или на кого иного бить станет. А я ведь прощение уже даровал. Значит, виру за его обиду кому платить придется? Верно, мне. А за ним следом второй подойдет, третий, и всем им гривны надо отдать. Какая же это выгода? Скорее, убыток голимый.

– Тогда зачем ты нам прощенье объявил, коли оно тебе в убыток? – озадаченно спросил Слан.

– Хочу все дороги для купцов обезопасить. Чтоб даже девка с кулем серебра могла пройти где угодно, и ей никакого урона бы не было, – пояснил Константин. – А люд мне нужен не простой, а боевой, потому как трудиться придется в местах глухих, необжитых. Новые города хочу ставить на Дону, на Волге-матушке, на далеком Яике. А там ухо надобно востро держать. Племена в тех краях кочевые, дикие. Чуть зазевался – головы лишился. Либо сразу ссекут, либо в полон к басурманам угонят. Пока град не поставите, даже схорониться негде – степь кругом. Конечно, с вами и мои люди поедут, они к ратному делу привычные. Но будет их не очень уж много, иначе вовсе без воев останусь. Потому и хочу, чтоб каждый себя защитить смог.

– Не каждому такая жизнь по нутру придется, – протянул Слан.

– Не каждому, – согласился Константин. – Однако есть и другая работа, поспокойнее. Если отсюда все время на восход солнца идти, сразу за землями волжских булгар горы начинаются. Там народец поспокойнее будет. Опасаться нападения все равно надо, но если к ним с лаской, то и они к тебе по добру. Зато работа потяжелее. Земля в тех местах рудами богата, кои мне нужны. Поначалу задарма потрудитесь во искупление грехов своих, да отработаете то, что я вам в дорогу дам, а после, когда расплатитесь за все, можете хоть на все четыре стороны идти.

– Чем же платить-то повелишь? – поинтересовался Слан.

– А мне все едино, – спокойно ответил Константин. – Можно золотом, можно серебром, приму и железо с медью, могу и камни-самоцветы в уплату взять.

– И назад вернуться тоже дозволишь? – уточнил атаман.

– Если желание будет, – равнодушно пожал плечами Константин. – Только учти, что запрошу я с вас много. Не один год потрудиться придется. 

– И сколь же берковцов^[111] железа на каждого положишь во искупление? – поинтересовался атаман.

– По сотне, – коротко отвечал Константин. – Как привезете, так и все – отработали. Тот, кто там останется, станет за свои труды гривны от меня получать.

– Ежели я здесь из болота руду добывать бы начал, то больше пары берковцов за лето мне нипочем бы не извлечь.

– А ты что же, из рудознатцев будешь? – поинтересовался Константин.

– Коваль я, – пояснил Слан. – А ковалю без того, чтоб самому руду добывать, не можно.

– С тебя тогда и полсотни хватит, – скинул князь. – Твой труд подороже будет.

– Все едино два с половиной десятка лет на тебя спину гнуть придется, – усмехнулся атаман.

– Если из болота добывать – тогда да. А там в земле железа столько, что при удаче за одно лето рассчитаетесь, – обнадежил Константин.

– А коли не подсобит мне Авось?^[112]

– Тогда за два-три, от силы – за пять.

– А не боязно тебе? Вдруг я соглашусь, а там, в местах глухих в бега ударюсь? – полюбопытствовал Слан.

– И будешь как волк всю жизнь в лесу отсиживаться, – улыбнулся князь. – Глупо оно как-то выходит. Тебе и здесь-то, близ болот жить надоело.

– А тебе почем знать? – грубовато перебил атаман. – То моя боль.

– Не надоело бы, так ты сейчас со мной не сидел бы, да про прощение не выспрашивал. Думаешь, не вижу я, как ты все прикидываешь? Тут и слепой по одним твоим вопросам учуял бы, что тебе твоя нынешняя жизнь хуже горькой редьки.

Словом, после долгих разговоров, обсудив княжеские предложения со своими людьми, Слан дал добро, но, узнав, что Константин едет в Киев, запросился вместе с ним.

– Ты же сам сказывал, что на работу и со всей семьей можно ехать. А у меня женка под Киевом осталась, – хмуро пояснил он. – А людишки мои – в том не сумневайся – боле никого не тронут. Да и редко тут кто ездит в зимнюю пору, – добавил он, подумав.

Поехал атаман не один – с ним увязался какой-то мальчишка.

– Я его зимой в лесу подобрал. Поводырем он был у слепого старца. С дороги они сбились. Старец совсем замерз, а этот крепким оказался. Мы его снежком растерли, так он вмиг оклемался и даже не кашлянул ни разу. Одно слово – Поземка. Так и ходит за мной с тех пор, как хвост привязанный. Да и кличут нас схоже, по-зимнему^[113]. Он мне теперь как брат меньшой.

На суде, устроенном в близлежащей деревне, выяснилось, что Слан не лгал. Он и сам не убивал, и людям своим не позволял этого. Более того, они и брали в деревушках и селищах только самое необходимое, причем иногда, когда удавалось потрясти мошну проезжего купца, еще и расплачивались за взятое. Бывали случаи, когда они, сжалившись, сами одаривали какую-нибудь бедную вдовицу или убогую чету стариков.

«Ну прямо тебе Робин Гуд из Черниговского леса»,– думал Константин, выслушивая свидетельские показания. 

Прибыв в Киев, Слан немедля подался в свою деревню. Там он первый раз едва не попался монастырским служкам, однако успел вовремя уйти. Теперь же ему довелось повстречаться с бедой во второй раз, и убежать, как прикинул с тоской бывший атаман, навряд ли получится. Высок тын княжеского терема. Осилить-то можно, да, пока лезть будешь, десять раз стрелой снимут. Ворота тоже на запоре, да и ратников во дворе много. Одна надежда оставалась – на царя.

– Не в дружине он у меня, – сказал Константин. – Под Черниговом из лесу вышел, услыхав, что я татей милую, если они сами с повинной придут. А про резу… – он пристально посмотрел на Слана, который виновато опустил голову. – Про резу он, может, и сказывал, да мне не до того было.

– Ну что ж, в железа его возьмем да головой игумену за обиду отдадим, – сделал вывод Андрей Мстиславич.

– Не холоп я – смерд вольный, – не выдержал Слан.

– Какая разница, – зябко передернул плечами киевский князь.

Холодно становилось, потому и торопился он побыстрее решить дело, которое не стоило выеденного яйца.

– За обиду вира положена. Да ты и сам поди про это знаешь. Есть чем у тебя заплатить?

Слан опустил голову, потом с надеждой поглядел на Константина. А рядом с ним застыл Поземка.

Когда монах бил челом на Слана, мальчишка стоял поодаль. Поначалу он кинулся к названому брату, а потом, сообразив, что помочь сможет только Константин, метнулся за ним.

Вообще-то, не стоило из-за таких пустяков ссориться с хозяином терема, ох не стоило. К тому же виноват был Слан перед Константином, утаив кое-что, и, как оказалось, немаловажное. С другой стороны, просто так лишаться кузнеца и нарушать свое слово было тоже нежелательно.

– Погоди, Андрей Мстиславич, – остановил Константин князя. – Он за обиду настоятеля и так наказан – дальше некуда. Жена его вместе с сынишкой малолетним живота лишились. Между прочим, по повелению того же игумена, который их на мороз с твоего благословения выгнал.

– То божий суд был, – не согласился киевский князь. – А на земном гривны уплатить надобно.

Чувствуя себя хозяином положения, киевлянин приосанился.

– А почто ты так рьяно заступаешься за него? – осведомился он у Константина. – Последнее дело – божьих людей забижать. Опять же, зубы он повышибал монаху. За одно это с него по Правде русской дюжину гривен надлежит взыскать, да самому страдальцу гривну выложить.

– Так ведь он хоть десять лет в твоем порубе просидит, но ни куны единой не заплатит, – не сдавался Константин. – А я готов сегодня же их отдать. Согласен, Февроний? – обратился он к монаху.

Тот замялся. Ох, не одобрит строгий игумен, если монах согласится на это. Но и то рассудить – ежели Слана в княжеский поруб отправят, то монастырю от этого и вовсе никакого прибытку не будет.

– Дак я, как отец Александр скажет, – промямлил он.

– Здесь его нет, а ждать нам недосуг, – заявил киевский князь.

Если бы Константин приехал к нему попросту в гости, он еще поупирался бы. Очень уж ему не по душе такое поведение пришлось. «В моих вотчинах моих же смердов под свою заступу берет, да еще из тех, кто уличен в татьбе, – сопел он мрачно, размышляя, как быть. – И ведь не уступает, будто я здесь и вовсе никто. А супротив становиться из-за пустяшного дела тоже ни к чему. Ну кто я ныне? Одно название, что князь, а на деле – подручник. Может, если здесь уступлю, так он в остальном не так суров будет. А-а, ладно», – и уже вслух произнес:

– Ну, быть посему. Коли он из вольных смердов, стало быть, надлежит с него взыскать…

– У меня он не один – три зуба выбил, – пискнул Февроний, чувствуя, что дело клонится явно не в его сторону. – Да и от четвертого корешок один остался.

– Пятнадцать гривенок, – заключил Андрей сердито. – И еще половинку. За корешок, – пояснил он.

Дружный хохот дружинников, стоящих за его спиной, которым явно пришлись по душе последние слова киевлянина, чуть приподнял настроение озябшего Андрея Мстиславича.

Он и сам заулыбался, подбоченился, добавив с улыбкой:

– Пока не вынесут гривны – все едино в поруб стервеца, – и покосился на Константина – мол, как я повелел поначалу, так оно и будет.

Однако тот ничем не выказал своей досады, лишь произнес ровным тоном:

– Стало быть, не веришь ты мне, Андрей Мстиславич.

Киевский князь побагровел, однако нашел что сказать:

– То для порядку. Не нами заведено. Исстари тать до уплаты гривен в порубе сиживал. А коли тебя жаль такая разбирает, то сам и озаботься, чтобы он там часу лишнего не просидел.

– Ну что ж, я озабочусь, – многозначительно пообещал Константин.

Расторопный царский казначей, мгновенно уловив все одними глазами, в считанные минуты выложил Андрею Мстиславичу положенную сумму.

Однако после получения гривен настроение киевского князя не улучшилось, а скорее ухудшилось. Виной тому была надпись, вытесненная на реверсе каждой тяжеловесной монеты: «Царь и Великий князь всея Руси Константин I».

«Да кто ты таков?! – жгла князя Андрея обида. – Твоего пращура сто лет назад даже не из Киева, а из Чернигова родной сыновец выгнал^[114]. Теперь же вишь как голову задрал. С чего бы? И что далее от тебя ожидать?»

Не угомонившись, он повелел немедленно найти на Подоле купцов, обиженных Сланом, каковых сыскалось аж пятеро. И снова пришлось Константину выгораживать бывшего атамана, разбираясь с каждым из них. После тщательного допроса выяснилось, что на самом деле разбойник причастен к грабежу только троих и все они, по счастью, были средней руки, то есть имели с собой не так уж и много добра.

Но все равно после окончательного подсчета товаров, которые тот у них позаимствовал, вышла кругленькая сумма в шестьдесят гривен. Константин, почесав в затылке, покосился на бледное лицо Слана, напряженно ожидавшего решения государя, и, подумав себе в утешение, что он попросту дает кредит, хотя и весьма долгосрочный – лет на десять, не меньше, наконец махнул рукой.

– Я сказал, что милую, а назад слово государю брать негоже, – произнес он внушительно.

Лицо Андрея Мстиславича при этих словах исказилось от досады. Он промолчал, но в душе пообещал себе, что если встретится с этим татем на узкой дорожке, то все равно ему не сносить буйной головы.

И не знал киевский князь, что через три года судьба, криво ухмыляясь, как она это умеет, предоставит ему такую возможность, но совсем при иных обстоятельствах.

Слан, поставленный десятником над своими же товарищами из числа бывших разбойничков, с лихвой оправдал все те гривны, которые выложил за него Константин. Если бы не он – не видать бы царю первого каравана с добытым железом, который Минька решил опрометчиво сплавить по стремительной Чусовой. Тяжелогруженые баржи, которые отличались от плотов лишь срезанным спереди носом да еще небольшим бортиком по краям, непременно разбило бы вдребезги. Во многом именно благодаря Слану этого не случилось.

Горный участок Чусовой, тянувшийся на четыреста верст, и впрямь был страшен. Достаточно сказать, что знаменитые днепровские пороги выглядели невинной забавой по сравнению с теми ужасами, которые таила Чусовая. Скалы кое-где так низко нависали над самой рекой, что в ту первую поездку с плота вообще снесло небольшой навес, устроенный для отдыха.

Первая скала, прозванная Крепостной, потому что в точности походила на крепостную стену, встретила баржу Слана снисходительно, позволив ему увильнуть в сторону, зато потом его поджидали сразу две. Одна из них нависала над самой рекой, выступая в нее каменным острым ребром. Опасность заключалась еще и в том, что течение, которое отбрасывала от себя первая скала, несло баржу – если она уцелеет к тому времени – прямиком на вторую, расположенную следом за ней, но уже на противоположном берегу.

Сама река делала здесь два крутых изгиба, напоминавших латинскую букву S, причем скалы стояли как раз в местах этих изгибов. Остановившись на ночлег недалеко от них, Слан день-деньской наблюдал за своенравной рекой и стремительным течением, пока не пришел к выводу, что надо перерезать струю воды и круто выворачивать, но не раньше, чем баржа окажется у самой первой скалы. Риск врезаться с ходу в ее выступающее ребро оставался неимоверным, но иного выхода не было.

А кроме них чуть дальше по течению была и еще одна пара скал, одну из которых Слан окрестил Молочной за то, что река, обрушившись на ее покатое ребро, поднималась по нему вверх на добрый десяток саженей, после чего скатывалась, превращаясь в кипящую молочно-белую пену, которой было наполнено все пространство реки на этом участке. Сила удара была такая, что сразу за этой скалой образовывалась суводь^[115].

Сколько Слан ни пытался разглядеть, что творится на дне, есть ли подводные камни, но увидеть ему так ничего и не удалось. Все скрывалось в бешено кипящем «молоке». Пришлось пойти на риск и применить прежнюю тактику, которая принесла спасение чуть раньше.

Баржа неслась, устремив нос на каменный гребень, который поджидал жертву. За ревом воды ничего не было слышно, но каждый из людей, находившихся на барже, и без того знал, что им делать. От неимоверного напряжения трещали мышцы, но никто не выпускал из рук шеста, багра или весла. Сам Слан сражался с непослушным правилом^[116], которое злая вода со всей своей буйной силой выворачивала из его рук.

Казалось, что все, конец, но в самое последнее мгновение, рыча от ярости, Слан сумел все-таки совсем немного вывернуть правило, и этой малости хватило, чтобы баржа, скользнув совсем рядом с каменным ребром, изменила движение и свернула в сторону. Дальше тоже было тяжело, но уже не так. К тому же победа придала людям сил, и сплавщики, воодушевленные первым успехом, сумели справиться и с остальной напастью.

Но лишь под вечер, когда сделали привал, до Слана с трудом дошло, что, как ни странно, и он, и его спутники до сих пор живы.

Впрочем, его испытания на этом не окончились. Хорошо, что бывший атаман привык во всем проявлять предусмотрительность и вовремя прикупил у булгар лошадок, которых потом впрягли в длинную упряжь, чтобы они тащили баржу против течения.

Теперь людям приходилось надрываться лишь тогда, когда они стаскивали баржу с очередной мели, которых оказалась тьма-тьмущая. Первая попалась им на пути, едва они миновали устье Камы и медленно двинулись вверх по Волге.

Опыта не было, а потому все изрядно намаялись, стаскивая тяжелогруженую баржу с песчаного дна, потеряв целых три дня. Да и дальше было немногим лучше. Пока человек, стоящий на носу, промерит глубину, пока докричится береговым, которые правят лошадьми, глядь – опять влипли.

Особенно тяжко пришлось с последней мелью, на которую они сели в каких-то четырех-пяти верстах от Нижнего Новгорода. Замерщик глубин расслабился, залюбовавшись на вырастающие высокие стены города, вот и налетели они с маху на мель. Да еще лошадки «подсобили», по инерции протащив баржу на несколько саженей вверх, чтоб надежнее сиделось.

Подвернулись бы под руку местные жители, конечно, подсказали бы, что близ острова Телятинский есть очень коварный перекат. Но спросить было некого, и потому на Телячьем броде перевозчики железа проторчали чуть ли не полторы недели.

Да и потом, уже на Оке, им тоже довелось несладко. По хорошей высокой воде, зная каждое опасное место, Слан через десяток лет добирался от Нижнего Новгорода примерно за три седмицы, а иной раз, когда все было удачно, укладывался и в две. В первый же раз дорога заняла гораздо больше времени – чуть ли не два месяца.

Ко всему прочему добавлялась удушающая жара, которая почти не спадала и ночью. Пожалуй, никогда ранее Слану не доводилось так вымотаться, как во время этой перевозки. Речь не идет о тех временах, когда он со своими лесными удальцами сиживал в лесах вятичей. Там все мимолетно – схватка с купеческим караваном и его охраной быстротечна. Но даже когда он крестьянствовал, и сев, и сенокос, и жатва обходились ему намного меньшей потерей сил и нервов.

После того как он доложился Константину, стыдно сказать, он еле стоял на ногах и чуть ли не уснул на пиру, который в честь прибытия первого каравана с уральским железом закатил государь. А уж когда царь отпустил Слана на отдых, распорядившись ни в коем случае не будить его, пока тот сам не проснется, бывший атаман продрых чуть ли не двое суток.

– Что ж ты не упредил меня, батюшка? – попрекнул отца Святослав.

– А что бы изменилось? – пожал плечами Константин и лукаво осведомился: – Или ты как-то иначе себя с ним вел?

– Ну-у-у, я не знаю, – несколько озадаченно протянул царевич, но после некоторой паузы возразил: – Я так мыслю, что можно было и не спешить его одаривать за привезенное железо. Ты и так за него вон сколь гривен выложил, когда из поруба выкупал. И потом, ты вроде бы всех в тот день за иное награждал – за удаль ратную, за мастерство воинское. Нешто он такой награды заслуживал? – и вопросительно посмотрел на отца, который загадочно улыбался.

И что удивительно – точно такая же загадочная улыбка блуждала на лице воеводы Вячеслава, вошедшего к ним незадолго до окончания рассказа о Слане и теперь сидевшего напротив Святослава.

Царевичу стало даже обидно. Выходит, они знают о бывшем атамане шатучих татей что-то такое, о чем ему, будто несмышленышу какому, знать не положено. А разве он дите неразумное?! Почитай, три с половиной десятка лет на белом свете живет и доселе все поручения государя исполнял справно и с великим тщанием.

Глава 11

Хоромы за бесценок

– А я его не за это одарил, – наконец вымолвил Константин, отвечая на вопрос Святослава. – За железо он от меня коня получил, ну и так кое-что по мелочи. Тут дело в другом.

– Неужто его заслуга столь велика была? – уточнил царевич.

– Более чем, – ответил за царя воевода.

– Ой, – вдруг хлопнул себя по лбу царевич и радостно заулыбался. – Вспомнил! За поимку…

– Я понял, о чем ты хотел сказать, но за такое лишь медаль положена, – поправил его Константин. – Награда Слану за другое дадена. Хотя и поимка ему тоже зачлась.

– А я почто не знал об этом? – слегка обиделся Святослав. – Он что же, поручение твое выполнял, или как?

– Да ты не спрашивал, а мне не до того было, – пояснил Константин. – Да и не было никакого поручения. Как-то оно само собой получилось.

– Повезло ему, стало быть? – уточнил Святослав.

– За везение наш государь ордена не раздает, – улыбнулся воевода. – Да и не каждый так использует это везение. Удача – птичка проворная. Чуть зазеваешься, она мигом из рук выскочит. Да еще и понять надо, как ее ухватить половчей. У Слана это хорошо получилось.

Когда первый караван с железом прибыл в Рязань, на дворе стояла уже осень. Бабье лето в этом году, словно компенсируя необыкновенную жару предыдущих месяцев, закончилось необыкновенно рано, и солнце вот уже неделю вовсе не проглядывало из-за низко нависших туч. Сильных дождей пока не было – так, моросило слегка, но все шло к тому, что не сегодня-завтра начнется затяжная непогода.

Возвращаться в это время обратно на Урал нечего было и думать, и Слан попросился в Киев, повидаться с родичами. Тревожила забота за отца с матерью, за меньшую сестрицу, прозванную в тон самому Слану Вьялицей^[117].

Константин не только охотно отпустил его, но и помог, причем не только гривнами, но и конем. Выведенные из царских конюшен жеребцы были и впрямь хороши по всем статьям. Такие пришлись бы впору не только обычному дружиннику или, скажем, сотнику, но и тысяцкому.

– Выбирай сам, – кивнул в их сторону Константин. – Любой из них твой. Хочешь – рыжий, хочешь – вороной.

– И чалый? – недоверчиво спросил Слан.

– Я же сказал – любой, – повторил Константин, и Слан, сам не веря счастью, выпавшему на его долю, на негнущихся ногах медленно двинулся к стройному жеребцу с серебристой гривой.

Взамен государь попросил о небольшом пустячке – передать грамотку купцу, живущему на Подоле. От селища, куда собирался Слан, до самого Киева было не столь далеко, всего-то верст пятнадцать, а то и меньше – кто их там мерил, так что выполнить просьбу не составляло труда.

Если бы не поджимало время, то Константин не стал бы так рисковать своими людьми, посылая к ним не до конца проверенного человека, но необходимо было срочно выяснить, что именно замыслили против него киевский и смоленский князья вкупе со своевольными новгородцами, а вестей все не было и не было. Те же, что приходили, были самого общего характера – да, недовольны, да, ворчат, вот и все новости.

Но если уж даже Ингварь Ингваревич и его брат Давид вместе с переяславскими Константиновичами морщились от нововведений Константина, то от остальных князей следовало ожидать бунта.

Каждый князь, согласно царскому повелению, мог иметь дружину любой численности. Но если число воинов превышало пять сотен, то «лишних» предстояло кормить самому князю. К тому же в случае каких-либо боевых действий главным начальником и над ними, и над самим князем был царь.

Мало того, с налога, который вводился в городах, князь не получал ни единой куны. Все деньги уходили на содержание ополчения, которое по-прежнему дважды в год собирали на учебу царские воеводы. Сюда входило обеспечение продовольствием, вооружением и конями.

Все остальное шло на благоустройство самого города – обновление крепостных сооружений, строительство дорог и мостов, чистоту улиц, расходы на медицину, образование и дома призрения для сирот и стариков, а также общественные склады, где должен был храниться месячный запас продовольствия на случай вражеской осады или какой иной беды.

Правда, царь тоже ничего не получал, но князей это радовало мало. Особенно их задевало то, что теперь все судебные и торговые пошлины целиком шли в царскую казну. Местным владетелям доставались только доходы с сел, но и тут имелись ограничения. Собирать их повелевалось царским тиунам, поскольку, как было сказано в указе, княжеские холопы счету правильного не ведают, дерут со смерда с лихвой, а царю и положенного не дают, ссылаясь на недород.

По счастью, церковь приняла новшества как должно. Правда, накануне подписания указа Константин имел весьма бурную беседу с патриархом Мефодием, которому тоже не очень-то пришлась по душе окончательная ликвидация судебного права церкви, особенно в делах наследственных. Суть вопроса была не во власти, а в деньгах.

К тому же Константин отобрал у божьих радетелей не только задницю^[118], но и вообще все, вполне резонно заявив, что дело священников – проповедь, а монахов – молитва за Русь. Теперь суду церкви подлежали только духовные лица, а миряне, покаявшись в грехах, могли получить лишь епитимию в виде строгих постов, чтения определенного количества молитв и прочего, но никак не по финансовой линии.

Вдобавок государь наложил на всех без исключения священников обязанность вести строгий учет рождений, смертей и браков, а также обучать детей.

Возможно, им так и не удалось бы договориться ни до чего путного, но в конце разговора Константин показал Мефодию текст нового уголовного законодательства, в котором было предусмотрено очень жесткое наказание за святотатство.

Это касалось всех религий, но православная церковь получала льготу – «право первого проступка». Заключалось оно в том, что наказание для того же священника следовало со стороны светских судей только за его вторую вину, а за первую, разумеется, при условии, если она незначительна, человек выдавался церкви головой. Определенное наказание при этом лишь рекомендовалось, оно не было обязательным.

Суровым было наказание и за кражу церковного имущества, если речь шла о предметах религиозного культа. Это тоже расценивалось как святотатство. В отличие от обычного вора, который мог отделаться на первый раз вирой, похитителю святынь полагалось отсечь левую кисть.

Каждому из священников за строгий учет народонаселения своего прихода ежегодно полагался рубль, то есть рубленая половина гривны. А за обучение детей священнику, диакону или монаху причиталось от царя по полторы гривны серебром ежегодно, не считая оговоренного количества продуктов питания и даже дров.

Прикинув, во сколько это обойдется Константину, патриарх резко осекся и далее спорить не стал.

Пожалуй, раздолье было только у купцов. Транзитникам был гарантирован свободный и безопасный проезд по Руси всего-то за одну двадцатую часть стоимости их товаров, причем пошлина взималась только один раз на протяжении всей дороги.

Помимо этого они должны были уплатить еще и так называемое «царское слово». Оно стоило вдвое дороже – десятую часть цены товаров, зато – неслыханное ранее дело – купец получал гарантию, что его по пути не обворуют и не ограбят, а если все-таки это произойдет, то царские слуги не просто отдадут обратно взятые гривны, но и оплатят всю стоимость украденных товаров. Таким образом, выкладывая в царскую казну достаточно большие суммы, купец зато изрядно экономил на своей охране.

В перспективе была намечена и еще одна пошлина – морская. Ее надлежало платить за сопровождение купеческих караванов русским военным флотом. Его еще не было, но строительство судов велось вовсю.

Кроме того, каждый из купцов мог положить свои деньги в царскую казну на сохранение. Правда, в отличие от современного банка они сами платили процент за их сбережение, но крайне незначительный. С каждой сотни гривен взымалась одна, а если их количество было велико, то и того меньше. В случае же, если купец по каким-либо причинам не востребовал свое серебро спустя год, то плата за последующее время хранения снижалась вдвое.

Но это все для купцов, а вот князья… По сути дела, гордые Рюриковичи были уравнены в правах с командирами царских полков, то есть тысяцкими, в отношении селян имели меньше прав, чем тиуны, а горожан не могли даже судить.

Один за одним следовали царские указы. Иные вроде бы на практике и не ущемляли права гордых Мономашичей и Ростиславичей, как, например, запрет на чеканку собственных монет, потому что этим на Руси перестали заниматься лет за сто до Константина, даже в Киеве, а все ж таки им становилось обидно.

Что уж там говорить о запрете взимания дани со своих подданных. Отныне на это имели право только царские тиуны. Нет, князей не лишали доходов. Все было четко исчислено – с этого селища полагается взять столько-то мяса, шерсти, зерна и прочего, стоит оно столько-то, царская доля такая-то, стало быть тебе, киевский князь, причитается, к примеру, шесть гривен. Да с другого селища пяток, да с третьего – семь. Если брать все вместе – сумма набегала изрядная и как бы даже не побольше, чем если бы они сами взымали свою долю.

НО! А власть-то где? Где упоение приезда в деревеньку, в которой все суетятся и бегают, где наслаждение от подобострастных поклонов тиунов и старейшин, где ощущение собственного величия при виде униженно согнутых спин крестьян?! Нет ничего этого.

Да что там рассуждать о смердах, когда теперь князь был не волен в посмертном распоряжении собственной отчиной, в случае, если умирал бессыновним. Тут же все его земли объявлялись выморочными и делились между его братьями, если таковые сыщутся. Ну а коли нет братьев, то все полностью переходило к царю, за исключением долей, выделяемых на его вдову и незамужних дочерей.

Словом, были Рюриковичи, а стали… Да бог весть кем стали. И такое терпеть!?

Новгородцев же особенно сильно возмутили налоги. Получалось, что теперь они не имеют права собирать дань с давным-давно примученных племен, живущих на северо-востоке этой феодальной республики, а лишь получают часть доходов с нее, причем тоже строго определенную.

А ведь именно оттуда валила на Русь львиная доля всей пушнины, именно с Биармии или Великой Перми качали тороватые новгородцы свое серебро, которое потом удваивалось и утраивалось на иноземных рынках.

И такое терпеть?!

Вопреки обыкновению здесь Константин даже не пытался как-то смягчить свои указы и повеления, замаскировать их, завалить ворохом ласковых слов, спрятав под ними всю жесткость. Реально сознавая, что любой удельный князь уже по одному своему положению – мятежник, он, напротив, стремился к тому, чтобы разрешить все вопросы с помощью оружия и армии, но при этом не хотел начинать первым. Пусть все затевают они, тогда у него самого совесть останется чиста.

Время мятежники выбрали самое что ни на есть удачное. По всем полям Северо-Восточной Руси, включая Муром с Рязанью, в прошлое лето прошла жесточайшая засуха. Бедствие было настолько сильным, что оно даже получило отражение в русских летописях.

Некие люди, начиная с самой зимы, бродили по Руси, суля обитателям селищ – в города они не заходили – еще большие страхи и ужасы, ибо ныне сидит на великом столе царь Константин, который возвеличился не по праву, то есть не по дедине и не по отчине.

Спасение же здесь только в одном – немедля скинуть его с престола, отказаться от повиновения ему, и все в том же духе. Народ слушал, но бунтовать не торопился. Царские тиуны, выполняя повеление Константина, перед тем как собирать в начале зимы дань, всюду зачитывали его указ, согласно которому государь, видя тяготы и бедствия смердов, вдвое урезал поборы.

Впрочем, из этого подстрекатели тоже пытались извлечь выгоду, заявляя, что если бы царь истинно радел за свой народ, то он вовсе освободил бы его от дани. Однако Константин предвидел и это. В указе пояснялось: «А вовсе без дани царю никак не быти, ибо воев, кои есть ваши же сыны, внуки, мужи и братья, кормить вовсе нечем станет, и от сего всей Руси убыток немалый будет».

Но новоявленные агитаторы имели в запасе и другие аргументы.

«То, что царь на престоле сидит не по праву, – это еще полбеды, – утверждали пришлецы. – А вот то, что он в черных далеких лесах тайно молится чужим нехристианским богам, вознося им кровавые жертвы, – совсем беда. Такого ни богородица, ни Христос никогда ему не простят, и близок час великой кары, которая обрушится с неба не только на него одного и весь его род до седьмого колена, но и на всех его верных слуг. Засуха же – только начало этой самой кары. Да мало того, что он сам от Христа отшатнулся, так он еще и весь народ хочет в латинскую веру свести и уже были у него посланцы папы римского».

Словом, всплывала старая сказка на новый лад, но на сей раз она не была лишена правдоподобия. Послы от папы действительно приезжали, и предложение Гонория III признать верховную власть римского престола поступило на самом деле.

Причем на сей раз Гонорий, сознавая, как возросла за последнее время мощь Руси, не поскупился на обещания. В случае, если Константин склонит свою выю и поцелует папскую туфлю, ему была обещана аж императорская корона.

Изустно папский легат и глава могущественного доминиканского ордена Раймундо Пеннафорте тонко намекнул, что, учитывая, сколь напряжены отношения папы с императором Священной Римской империи Фридрихом II, можно уже сейчас обговорить условия, на которых Константину позволят сместить Фридриха и занять его место.

Что и говорить – соблазн был велик. Гонорий и его советники знали, что предложить русскому государю. Девять из десяти человек непременно дали бы согласие на такую во всех отношениях выгодную сделку. Но, к великому сожалению папы и его легата, Константин был как раз тем самым десятым.

Он отказался, причем сделал это прилюдно, дав ответ, вопреки обыкновению, не в покоях царского терема, а при всем честном народе, на центральной площади Рязани, чтобы никто не мог его впоследствии обвинить в тайном сговоре.

Хотя и тут он немного слукавил. Крестовый поход на Русь – это серьезно, особенно с учетом угрозы, нависшей с востока. Поэтому предварительно он вызвал к себе Раймундо Пеннафорте и в разговоре один на один посетовал, что народ его еще темен и невежествен, а посему, дабы он добровольно и искренне принял свет истинной веры, идущей из Рима, надо работать и работать.

И пусть посланец римского папы не думает, будто сам Константин сидит здесь сложа руки. Кое-что он уже сделал. Так, например, царь добился абсолютной независимости своей церкви от византийской, чтобы в нужный момент константинопольский патриарх ничего не смог предпринять против предполагаемой унии.

Однако трудов еще предстоит немало, и потому какой-либо более предметный разговор на эту тему преждевременен. Так что пусть он и римский папа не обижаются, а поймут все правильно, когда завтра получат от него отказ.

Может быть, легат и не обиделся, но на обратном пути, как стало доподлинно известно, он зачем-то задержался в Киеве и имел там несколько приватных бесед с князем Андреем. О чем они говорили, выяснить не удалось.

Тем не менее создавалось впечатление, что киевскому Андрею, его брату Всеволоду, сидевшему на княжении в Новгороде, и смоленскому князю определенных договоренностей достичь удалось.

Позже стало известно, что заговорщики посулили немалые территории венгерскому и датскому королю, а ярлу Биргеру – да-да, тому самому, который должен был в официальной истории высадиться в устье Невы, – обещали огромную добычу, ну и кусок Прибалтики.

Расчет был еще и на то, что весной изможденным людям и половинная дань покажется непомерной. К тому же голод озлобляет. Это на Руси тоже было хорошо известно. Для чего дворовую собаку никто не кормит досыта? Для пущей злости!

Опять же основная сила Константина – в пешем войске, а его раньше окончания сева не собрать. В дружинах же у обеих сторон полное равенство и как бы даже не преимущество мятежников, обеспеченное главным образом за счет иноземного воинства – венгерских, шведских и датских рыцарей.

Да и у пешцев. Стойкость смоленских и новгородских полков общеизвестна. Последним по такому случаю было обещано возместить втрое против того, что они не вспашут и не соберут, и еще возвращалось право собирать дань с огромной северо-восточной территории, совсем недавно принадлежавшей господину Великому Новгороду. О-о-о, новгородская верхушка все уже давно подсчитала, и не раз. Одна дань дорогого стоила, суля за первый же год не просто окупить незасеянные поля, но впятеро превысить стоимость невыращенного хлеба.

Да, придется тяжко. Земля после снегов толком еще не просохнет. Даже людям, привычным к весенней распутице, будет вязко, а про коней и говорить нечего. Выбирай не выбирай относительно просохшие участки пути, но все равно кое-где бедные лошадки утонут в грязи по самое брюхо. Заговорщиков утешало лишь то, что эта помеха одинакова для всех и создаст препятствия не только их воинству, но и дружинам Константина.

Словом, сейчас или никогда, поскольку еще три-четыре года – и рязанец войдет в такую силу, что его уже ничем и никак с трона не сковырнешь.

Ничего этого Константин толком не знал. Его люди, включая того же Любомира, сидевшего в Киеве, имели подходы к княжескому терему и своих доверенных людей в нем самом, но все они были далеко не из ближнего круга, а потому ничего путного сообщить не могли.

Заговорщики учли и то, что царь, даже в бытность свою рязанским князем, непозволительно много знал о том, что происходит в Киеве, Галиче, Смоленске и так далее. Позволить ему теперь эту роскошь было никак нельзя, так что все переговоры либо велись в уединенных и совершенно недоступных местах, либо письменно, через гонцов, которых тоже отправляли с большими предосторожностями.

Однако всего не предусмотришь. Как ни старайся, все равно случайность, подобно шустрой проворной мыши, найдет щелочку, чтобы забраться в хранилище тайн, а уж там как повезет.

Так уж случилось, что аккурат перед селищем Слана и именно в то время, когда он там уже гостил, захромала лошадь очередного гонца, который ехал из Киева в Смоленск с тайной грамоткой. Пускаться в дальнейший путь всего с одной лошадью, не имея сменной, было неразумно, а возвращаться обратно в Киев тоже желания не было. К тому же боярский сын был на редкость суеверен и хорошо помнил примету, которая сулила всяческие беды тому, кто вернется с полпути.

Гривны у гонца имелись, но неказистые лошади смердов с отвислым крупом, выносливые на пашне, но не быстрые в беге, его не устраивали. Опять же если бы он был из простых дружинников, тогда еще куда ни шло. Но гонец Бухтень происходил из славного боярского рода Немитичей, которые верой и правдой служили еще прадеду теперешнего князя Ростиславу Мстиславичу^[119] и его деду – буйному и неукротимому нравом Рюрику Ростиславичу^[120], несколько раз въезжая вместе с ним в Киев. Так что умалять свое достоинство, садясь на лядащую крестьянскую кобылу, ему очень не хотелось.

Всю жизнь он изо всех сил стремился к тому, чтобы люди обращали внимание на его ум и прочие душевные достоинства, а не на телесные изъяны, из-за которых он и получил столь обидное прозвище^[121] еще в глубоком детстве. Теперь у него была замечательная возможность отличиться перед юным смоленским князем, и упускать ее из-за досадной случайности с захромавшей кобылой Бухтень не собирался.

Не будь у Слана красавца-коня, гонец, оказавшись на безрыбье, прихватил бы какую-нибудь из деревенских лошадок, но он уже приметил жеребца, который подходил ему как нельзя лучше, и решил во что бы то ни стало купить именно его.

Слан поначалу и слушать не хотел о продаже, но, когда словоохотливый Бухтень разговорился, убеждая его в важности своей миссии, призадумался и пригласил его в хату. Не зря Константин предупредил Слана еще перед его отъездом на родину, чтобы тот был поосторожнее. Грамотку, мол, повезешь тайную, так что держи ухо востро.

– Да и вообще зол киевский князь на моих людей, – добавил Константин. – Так что ты там помалкивай, что у меня на службе. Чую, что там скоро гроза разразится, что в Киеве, что в Смоленске, вот только когда именно – пока неведомо. А отца с матерью, и сестру ты лучше с собой забери, когда уезжать станешь. Так-то оно поспокойнее будет. Да и сам… стерегись.

Потому Слан и решил выведать, что везет гонец и кому. Может, как раз об этой грозе и идет речь в послании, которое приказано доставить Бухтеню?

Дальнейший разговор проходил уже за столом, где пили много и старательно. Бухтень надеялся уломать собутыльника, склонив его к продаже жеребца, а Слан задался целью выведать, зачем тот ехал в Смоленск и к кому.

– Ежели бы я точно знал, что мой конь тебе для дела нужен, тогда конечно, – лениво цедил хозяин хаты. – А так, чтоб перед девками покрасоваться, нет, не продам.

– Да я… да мне… – пыжился боярский сын. – Жаль, не могу сказать, с чем я еду и что везу, а то бы ты мне его и вовсе даром отдал бы. Одно поведаю – нельзя мне без заводной лошади. Путь больно уж дальний.

– То, что не можешь сказать, – понимаю, – гнул свою линию Слан. – Это хорошо, что имя зазнобы попусту трепать не желаешь. А с чем – оно и так ясно. Плат поди шелковый ей везешь или колты баские – вот и вся разгадка.

– Да какая зазноба?! – возмущался Бухтень, когда опустела вторая братина. – Сказано же, далече мой путь лежит. Аж в Смоленск. И нет у меня никаких колтов и никакого плата.

– Смолянки – бабы справные, – соглашался Слан. – Помню, была как-то у меня смолянка, ох и жаркая деваха. А что колтов ей ты не купил, тоже правильно. Избалуешь бабу, после хлопот не оберешься.

После третьей опустевшей братины Слан знал не только то, к кому именно едет гонец, но и зачем, а после четвертой непременно увидел бы самое веское тому доказательство – грамоту, если бы гость, окончательно окосевший от хмельного меда, сумел справиться с шапкой, в которую была вшита грамотка. Но он не вовремя заснул, и Слану пришлось лезть за ней самому.

Добрый десяток минут ушел у хозяина дома на разглядывание вислых шнурков и тяжелой свинцовой печати с глубоким оттиском, чуть невнятным у правого края. Еще почти столько же времени он потратил на раздумье о том, что делать дальше.

Затем, выйдя во двор и посмотрев на солнце, которое едва повернуло на убыль, Слан пришел к выводу, что попытаться можно, и решительно оседлал своего жеребца, заодно прихватив и каурую кобылу гонца.

До Киева он добрался споро. Купец, который был ему нужен, уже покинул свою лавку, и Слану пришлось поискать его дом. Вопреки ожиданию Слана, тот лишь кивнул в ответ на сбивчивые пояснения бывшего атамана о том, что грамоту надо непременно вернуть, причем неповрежденную, завел его в какую-то тесную клетушку, где сильно пахло восточными специями, и, предложив обождать, куда-то исчез.

Ждать пришлось долго. Слан успел не только известись от волнения, но даже успокоиться и немного подремать вполглаза. Впрочем, когда дверь скрипнула, он встрепенулся, но тут же разочарованно вздохнул. Вошел не сам купец, а его здоровенный толстый подручный, то ли Любослав, то ли Любомудр – Слан не запомнил.

– Вернуться к утру успеешь ли? – спросил тот озабоченно.

– Лишь бы ворота не закрыли, – угрюмо проворчал Слан. – А что, неважнецкая грамотка оказалась? – разочарованно спросил он. – Вон, даже не вскрыли ее. А я чуть лошадей не загнал.

– Очень важная, – кивнул здоровяк. – А коли не видно, что ее вскрывали, так оно и хорошо. Ты лошадок своих не запали, чтобы гонец чего не приметил. Скачи на наших. Я тебе самых лучших дам. А в селе ты их схорони, чтобы Бухтень не приметил. Жалко чалого своего продавать? – усмехнулся он, проницательно глядя на Слана.

– Чего греха таить, не хотелось бы. Да и ни к чему поди теперь, а? – оживился он.

– Придется, – сурово произнес подручный. – Но ты не горюй, – тут же ободрил он помрачневшего Слана. – Наших возьмешь взамен. Будет у тебя две лошади вместо одной. А они, ты уж поверь, ничем не хуже. Тебе теперь о другом надо думать – как успеть, пока он не проснулся. Ну и завтра подержи его у себя.

– Сызнова упою, – уверенно кивнул Слан. – Лишь бы кун хватило. Но ради такого дела можно и одну из ваших лошаденок продать, коль ты их мне…

– Лошади – это подарок. Продавать их не надо – сгодятся еще, – перебил его подручный. – Да и не дадут тебе за них в селе хорошую цену. Вот возьми, – он протянул мешочек, в котором что-то увесисто звякнуло. – Здесь три киевских гривны. Все село упоить хватит. Вот только оставаться тебе там не след – мало ли. Лучше собирайся да езжай обратно в Рязань.

– Так я еще… – заикнулся было Слан, но натолкнулся на холодный прищур серых глаз с голубоватой льдинкой внутри и умолк. Было в этих глазах что-то такое, против чего не хотелось ни возражать, ни тем более спорить. Только теперь до Слана стало доходить, что купец, пожалуй, пожиже своего помощника.

– А перед отъездом сызнова в Киев заглянешь и прихватишь с собой кое-что, – сухо добавил тот, и Слан вовсе усомнился – помощник ли он вообще, а если и так, то уж во всяком случае – не купца.

– Ты уж извиняй, что я так наскоро с тобой, – внезапно улыбнулся его собеседник. – В иное время мы и медку бы отведали, и про жизнь поговорили, а теперь сам видишь – некогда. Ну да ничего. Встретимся еще, тогда и наговоримся. Лишь бы ты успел в срок. Но мы тут с хозяином моим свечи за тебя перед всеми иконами поставим, – и он весело подмигнул Слану, мгновенно став похожим на прежнего ловкого и расторопного зазывалу из лавки.

«Это какой же угодник или мученик таким, как он или я, покровительствует? – рассеянно думал бывший атаман, возвращаясь обратно в село. – Разве что тот, кто и сам чем-то схожим занимался? А такие разве выбиваются в святые? Хотя вон меня взять. Думал ли я, когда с ватагой по лесам хаживал, что всего через несколько лет в чести у самого царя буду?!. А кони славные. Этот, как его, Любомудр, кажись, и впрямь не поскупился – лучших из своей конюшни выделил. Не скачут, а стелются, да как легко. Прямо тебе…»

Додумать он не успел. Чубарая кобыла, на которой он ехал, не почуяла ямку, коварно спрятавшуюся под снегом, и споткнулась. Слан чуть не плакал, когда привязывал бедное животное к дереву, и молил бога лишь о том, чтобы за те сутки, что он проведет с гонцом, поблизости не оказалось ни одного волка.

«Видать, свечей купец пожалел, или святой неказистый попался», – решил он, перебираясь на вторую лошадь красивого орехового цвета, с черновато-красной искрой по бокам.

Однако это была последняя неудача. Далее все прошло как нельзя лучше. Неведомый святой, словно извиняясь за оставленную в лесу кобылу, которую все-таки сожрали волки, ни на миг не оставлял без внимания Слана. Константин несколько удивился, когда Слан подал ему куцый клочок бумаги, искусно запрятанный в оглобле, выдолбленной по такому случаю. Удивился, однако ничего не сказал, лишь сдержанно поблагодарил.

Зато на другой день, когда бывший атаман почти сторговался о покупке неказистого, но еще крепкого домишка, притулившегося чуть ли не к самому углу высокой белокаменной крепостной стены, царские слуги вновь разыскали его и привели в роскошный двухэтажный терем с искусно вырезанными балясинами, поддерживавшими высокое крыльцо и просторные сени.

Был там и просторный широкий двор, и подклети, в которых хватало всякого добра, да и в хлеву тоже раздавалось приятное мычание, блеяние и похрюкивание.

Старший из тех, кто его сыскал, был одет в рясу, но держался со Сланом вполне дружелюбно. «Видать, не ведает он про мои прошлые дела», – решил бывший атаман.

– Государь-батюшка проведал, что ты жилье подыскиваешь, вот и повелел подсобить. Как тебе оно, подойдет ли? – осведомился монах, назвавшийся Пименом.

Иметь такой дом было еще юношеской мечтой Слана. Потом, когда жизнь пообтрепала его, мечтой стал казаться любой дом. С тоской поглядев на предлагаемые хоромы, Слан хмуро ответил:

– Мне за него и за сто лет не расплатиться.

– А сколь у тебя есть? – деловито осведомился монах.

Слан усмехнулся и высыпал себе в руку все, что имелось в порядком отощавшей калите. Было там немного – четыре увесистые гривны, еще две рубленые, ну и так – мелкими монетами еще с полторы.

– Не густо, – усмехнулся Пимен. – Ежели на жизнь, то надолго хватит, а вот на хоромы эти…

– Сам знаю, – сурово пробурчал Слан.

– А ты не злись, не злись, – осадил его монах. – Мой продавец уж больно торопится с этим теремом. Непременно нынче хочет его продать, и именно тебе. Ну-ка, зайдем, – и, ухватив Слана за рукав, он решительно повел его за собой вверх по лестнице.

– Сказываю же, что нет боле, – ворчал на ходу Слан, но руку не вырывал – хоть поглядеть, как там прежний хозяин обустроился.

После погляда стало еще тоскливее, но виду атаман не подавал.

«Не хватало еще перед этим долгополым сопли распускать. Не дождется, – зло думал он. – Ништо. Глядишь, через пяток-другой лет и я на такой скоплю, ежели бог даст».

А дальше все было как во сне.

Монах усадил его за стол, развернул перед ним грамоту и деловито произнес:

– Высыпай калиту. Я так посмотрел – хватит у тебя, чтоб расплатиться.

– Ты за книгами божественными, видать, и вовсе ослеп, – вяло съязвил Слан, но высыпал на чистую, до желтизны выскобленную столешницу все свое богатство.

Пимен деловито отодвинул в сторону большие увесистые гривны, не посмотрел и на рубленые, а выбрал маленькую монетку.

– Вот она, плата, – произнес он. – Согласен ли ты, раб божий, отдать эту куну в уплату за эти хоромы? – торжественно произнес он.

Слану даже весело стало. Ну какой дурень с таким богатством за одну-единственную куну расстанется. Такого хоть всю жизнь ищи – все едино не сыщешь.

– А чего же не отдать-то. Хоть и дороговато оно, но уж больно мне этот терем по душе пришелся, – подыграл он монаху. – Только уж пущай все, что в нем лежит, стоит, хрюкает или мычит, – тоже в эту цену войдет.

– Само собой, – кивнул Пимен, продолжая непонятную игру, и уточнил: – Грамоте разумеешь?

– Самую малость, – последовал уклончивый ответ.

– Тогда ставь свое имя, – монах обмакнул гусиное перо в чернильницу и сунул его в руки Слана.

Тот не противился. Взял, придирчиво посмотрел – остро ли заточено, затем медленно вывел свое имя на пустом месте, которое еще оставалось в самом низу густо исписанного желтоватого листа пергамента.

После этого, возвращая перо, он благодушно поинтересовался у монаха:

– Дел у тебя иных нет, отец Пимен, что ты игрища с людьми устраиваешь?

– Дел у меня немерено, – строго ответил монах, припечатывая лист чем-то круглым.

Затем, слегка помахав им в воздухе, он аккуратно свернул документ и вдел образовавшуюся трубочку в петлю шнурка, концы которого намертво скрепляла тускло поблескивавшая тяжелая вислая печать.

– Вот прямо сейчас и пойду ими далее заниматься, делами-то своими. Гляди, купчую на дом не затеряй ненароком. А ты-то куда? – удивленно воззрился он на Слана, который направился следом за ним к выходу. – Или проводить решил?

– Так это… Ты же вроде шутковать закончил, – удивился Слан.

– Вот дурень, – покачал головой монах. – Никто с тобой и не думал шутковать. Тебе терем продали, вот и живи в нем.

– Как это живи? А ежели хозяин придет? Чего мне тогда делать? Ты что, отче? – продолжал недоумевать Слан.

– Хозяин уже пришел, – пояснил монах.

– Тем паче надо отсюда уходить.

– Так хозяин-то ведь ты! – рассердился торопившийся Пимен.

– Это как так?! – вытаращил на него глаза Слан.

– А так! Подпись ты поставил, цену дома уплатил, стало быть, ты и есть теперь хозяин, – собрав остатки терпения, еще раз пояснил монах.

– Так чего мне теперь тут делать?

– Жить! – рявкнул Пимен и с треском захлопнул за собой входную дверь.

Слан брякнулся на лавку, пребывая в сомнениях и то и дело порываясь бежать из чужого дома, куда непременно вот-вот должен был явиться настоящий хозяин.

– А чего же это я подписал-то? – вдруг спохватился он и дрожащей рукой потянул к себе трубочку из пергаментного листа, оставленную монахом на столе.

Многое ему стало понятно еще до того, как он вытащил грамоту из шнурка. Печать, висящая на нем, была не простая, а самого царя Константина. Ошибиться Слан не мог. Широко расправленные крылья гордого сокола Рюриковичей, сжимающего в своих цепких когтях меч, было невозможно спутать с чем-либо. За последние пару лет, проведенные на Урале, ему не раз доводилось видеть государеву печать, так что ошибиться он никак не мог.

«Тогда что же получается? Не может такого быть, чтоб продавцом был сам государь, – лихорадочно думал он, трясущимися руками разворачивая лист, и едва глянул на точно такую же печать в правом нижнем углу, как понял, что не ошибся. Под печатью с соколом отчетливо виднелись буквицы, складывающиеся в простые и в то же время величественные слова: „Царь и великий князь всея Руси Константин I“.

«Это что же? – только теперь дошло до него. – Выходит, что хоромы эти мне продали взаправду?! Выходит, что я и впрямь теперь тут хозяин?!»

Он еще долго сидел в каком-то странном оцепенении, не в силах подняться с лавки. Вывело его из ступора лишь появление гостей. Это был уже известный монах, из-за спины которого робко выглядывали отец с матерью и сестренка Вьялица.

– Ну вот, – всплеснул руками Пимен. – Родичи у него на морозе зябнут, а он тут в хоромах нежится, – и тут же заторопился обратно. – До места я вас довел, сына сыскал, а теперь прощевайте.

Родственники некоторое время молчали, затем отец, басовито кашлянув в кулак, недоверчиво уточнил:

– Так чьи это хоромы?

– Мои, – тихим шепотом, словно боясь спугнуть удачу, произнес Слан.

– Немало, видать, стоят, – подивился отец. – Сколь же ты за них выложил, сынок? На прожитье-то осталось хоть сколько-нибудь?

– Куну заплатил, – так же негромко произнес Слан.

– Сколько? – переспросил отец, решив, что ослышался.

– Куну, – повторил Слан громче и начал хохотать.

Он смеялся долго. По его лицу уже текли слезы, родные тревожно глядели на него, не понимая, что с ним такое происходит, а он все никак не мог остановиться, держась за живот и задыхаясь в приступе истерического смеха.

Поблагодарить царя за терем Слан не смог. Едва он заикнулся об этом, как Константин тут же оборвал его:

– Если бы подарил – иное дело, а так ты его купил, так что ничего мне не должен.

– Да разве ему такая цена на самом деле? – попробовал было возразить Слан.

– А ты посчитай, сколь та грамотка стоит, кою мои люди лишь благодаря тебе прочли, – предложил Константин. – Так что неизвестно, кто из нас с тобой кому задолжал, – и отрезал: – Хватит об этом. Лучше слушай сюда. Ты ведь в лесах как рыба в воде. Лучше тебя, пожалуй, никто с этим не управится, – и перешел к насущным делам.

В это время войска, тайно собранные в Рязани, были полностью готовы к теплой дружественной встрече соединенных дружин Киевского и Смоленского княжеств, к которым должны были присоединиться полки из Новгорода.

Может быть, заговорщики, узнав о том, что их ждут, отказались бы от своих планов, но все дороги, ведущие на север и на запад, были наглухо перекрыты сторожевыми заставами и рогатками караулов – предупреждать противника о том, что ему все известно, Константин не собирался.

– Чирей все равно лопнет, но теперь мы о нем знаем если не все, то очень многое. В другой раз такого случая не представится, да и ни к чему нам больше терпеть, – заявил он Вячеславу.

– Правильно, – согласился тот. – Мне эти борцы за княжеские права тоже поперек горла сидят, причем давно. Крепости давно пора строить на Яике и на Волге, Кавказ и Крым покорять, а мы сидим, как на привязи, потому что надо этих обормотов караулить. Ты, по-моему, и так с ними слишком долго цацкаешься. У этих халявщиков не жизнь, а сплошные летние каникулы, плавно переходящие в осенние, а затем в зимние, а им все неймется – еще и весенние подавай. А легату этому, как его, Розамунде, который их науськивает, я в следующий раз морду побью при встрече. Ей-богу побью, – горячо заверил он друга напоследок.

Неблаговидная роль посланца римского папы Раймундо Пеннафорте стала известна тоже из перехваченной грамоты. В ней киевский князь ободрял смоленского, что даже в случае неудачи им ничто не грозит, потому что глава доминиканского ордена твердо обещал свою поддержку и посредничество, так что в самом худшем случае они вновь останутся каждый при своем княжестве.

Причем скорее всего, испуганный таким дружным выступлением, Константин непременно даст им послабление, отказавшись от некоторых своих нововведений, так что выигрыш, хоть и не такой существенный, будет им обеспечен и в случае военной неудачи.

– С ним потом, – отмахнулся Константин. – Ты лучше скажи, тебе сил для надежного окружения хватит или как? – поинтересовался он.

– Судя по тем данным, что у нас есть, – вполне, – пожал плечами Вячеслав. – А вот если у них появятся дополнительные резервы, то разгром я тебе все равно обещаю, а вот надежное кольцо организовать будет сложнее.

Как выяснилось позже, сил действительно не хватило. При подсчете сил и средств не было известно, сколько людей приведут на Русь из Венгрии бывшие галицкие бояре и князь Александр Бельзский. В перехваченной грамотке было сказано лишь то, что они будут, как и шведы с данами, которые, согласно тайной договоренности, должны были соединиться с новгородцами и прийти уже вместе.

Словом, предварительный подсчет оказался слишком грубым, и учесть все не получилось.

Посольство, отправленное к мятежникам, вернулось ни с чем. В ответе князей говорилось: «Когда мы целовали тебе крест, ты обещал быть нам добрым отцом, но теперь поставил всюду своих слуг. Мы из-за них и в холопах своих не властны, и в вотчинах наших исконных тоже не хозяева. Убери своих судей, воевод и тиунов, только тогда и поговорим!»

Винить заговорщиков в упрямстве не стоило. Посольство, направленное Константином, предъявило им такие условия, примириться с которыми значило бы не уважать самих себя. Добавило мятежникам уверенности и то, что на этот раз царь явно недооценивал возможности их воинства.

А ведь у него самого было не так уж много сил. Во всяком случае, подпоенные дружинники, сопровождавшие послов от самой Рязани, говорили именно так. На то, что они лгут, не походило, так что получалось, что Константин чересчур зазнался.

Дружинники и впрямь не лгали, а говорили вполне искренне, когда, будучи пьяными, уверяли будущих противников, сидящих за одним столом с ними:

– Нешто вам с пятью тысячами, из коих половина пеши, устоять супротив нашего государя?! Да ни в жисть!? У него и людишек поболе – почитай, семь тысяч, не менее, да из них на конях поболе трех. Опять же выучку сравнить… Да наши пешцы любое войско остановят, а дружины с боков прихлопнут.

Из этой хвастливой болтовни следовало, что Константин ни слухом ни духом не ведает, что на самом деле войско мятежных князей насчитывает двенадцать тысяч человек, из коих семь – одной конницы.

Мятежные князья и их бояре приняли в расчет и то, что их пеших ополченцев вот уже несколько лет обучали царские воеводы. Теперь эта выучка должна была обернуться против Константина. Главным же преимуществом заговорщики считали свою тяжелую конницу, пускай наполовину и иноземную, которой по силам пробить даже обученный пеший строй. Тем более что действовать ей с каждым днем становилось все легче и легче – земля с начала похода ощутимо подсохла.

Во хмелю вообще врать трудно – легко запутаться. Поэтому Константин и Вячеслав сработали охранников послов «втемную», специально подобрав людей, склонных к хмельным медам и самых несдержанных на язык. Болтуны толком не знали, сколько войск на самом деле у их государя. Часть царских дружин шла тайными тропами, равно как и около двадцати тысяч пешего ополчения.

Не учли мятежники еще и то, что строй строю рознь. Лучше стадо оленей, которой командует тигр, чем стая тигров под командованием оленя. Лишь один царский воевода согласился примкнуть к мятежу. Остальные отвергли сладкие посулы, то есть пряник, не испугавшись и кнута, обещанного за непослушание, предпочитая угодить в поруб.

Их вера в будущее торжество полков Константина была столь велика, что один из колодников, воевода Вихор, пообещал, что не пройдет и пары месяцев, как обитателями этой тесной и вонючей ямы станут именно те, кто его теперь в нее запихивает.

Второму царскому посольству, которое привезло жесткие требования угомониться, мятежники ответили столь же упрямо: «С такими речами присылай к простым людишкам да к своим княжатам-подручникам. Тебе же пред нами заноситься негоже, ибо мы – такие же Рюриковичи по крови, и пращур наш один – Ярослав Володимерович^[122]. Делай что замыслил, а на нашей стороне правда вышняя. И пусть рассудит нас бог и сила крестная».

На сей раз оборонять Ростиславль не пришлось. Вячеслав учел, что в стане врагов многие прошли выучку у него и его воевод, сделал все, чтобы избежать правильного боя, и напал в самое неподходящее для противника время, когда силы бунтарей были рассеяны на двух волоках – северном, Ламском, и западном, ведущем с Угры на Оку.

Если бы ополченцами командовали ратные люди царя, то они все равно сумели бы организовать оборону. Вячеслав учил их на совесть, упорно вдалбливая простейшие азбучные истины, вроде той, что в походе расслабиться можно лишь тогда, когда ты с победой вернулся в родной город.

Особое же внимание – на переправах через реки и на волоках. Тут бдительность надо увеличивать до предела. Доказывал это воевода на практических примерах, самолично устраивая во время учений лихие наскоки конных дружин именно в этих местах.

Так все и получилось. Стремительные удары, нанесенные в самый разгар переправ, внесли такое расстройство в ряды противника, что уже через несколько часов стало ясно – конец. Оставалось только бегство, чтобы успеть добраться до своих стольных городов и затвориться в них.

А как до них добраться, если все пути в Смоленск уже перекрыл князь Василько, подошедший от своего Владимира-Волынского. Как вернуться в Новгород, если Волга напрочь перекрыта боевыми ладьями рязанцев? Правда, на Киев дорожка была посвободнее, хотя тоже засад хватало и на ней.

Вот тогда-то Слану и выпала честь самолично пленить князя Андрея Мстиславича, который, в довершение своего позора, был вынужден отдать меч недавнему татю.

Константин не казнил ни Андрея, ни его брата Всеволода, который вел новгородские полки. Ни к чему излишняя жестокость. Вот князя Бельзского он повесил бы с удовольствием, но тот утек обратно в Венгрию. Этих же, всех троих, включая смоленского князя Ростислава, просто изгнали за пределы Руси, а Слану в награду за поимку достался орден, который как раз и вручил ему царевич Святослав.

С сынами князя Михаила Городненского именно в это время произошла иная история. Они появились на Руси всего за год до княжеского бунта. Александру и Владимиру Михайловичам, в отличие от отца, надоело пребывать в мазовецких болотах, распоряжаясь дикими мазурами в трех селениях, которые Конрад милостиво выделил князю-изгою, и они подались на Русь.

Константин принял обоих, но не осыпал почестями, как те в душе надеялись, а предложил должности на выбор. Были они все захудалыми, но дареному коню в зубы не смотрят, а потому князья избрали для себя привычную воинскую стезю. Расчет был на то, что должность десятника в царской дружине, конечно, невелика, но зато он часто мельтешит пред государевыми очами, а значит, непременно должен подвернуться случай отличиться.

Вскоре он и впрямь подвернулся братьям. Как раз их сотня, которую Александру вверили для того, чтобы перекрыть один из возможных путей отступления Андрея Мстиславича, и оказалась на дороге у мятежного князя. Вот только в спешке ни Константин, ни воевода Вячеслав, распоряжавшийся всеми силами, не напомнили своему вояке про элементарные меры предосторожности – чай, князь, да и большенький уже, далеко не мальчик.

Словом, когда люди беглого мятежника выскочили на лесную поляну, то увидели, как комфортно отдыхают после бурного ночного веселья воины Александра, который даже не удосужился дать распоряжение выставить сторожевые посты. Киевлянам только это и было нужно. Из всей сотни погибли немногие – князь Андрей слишком уж торопился. Зато преследовать врага было уже не на чем – всех лошадей беглецы увели с собой.

Лишь благодаря заступничеству царевича Святослава новоиспеченный сотник не был сурово наказан. Сыграло роль и молчание Слана, который не рассказал Константину о том, как на обратном пути у него чуть было не дошло до драки с людьми князя Александра. Тот потребовал было отдать связанного Андрея Мстиславича ему, ибо не подобает смерду и бывшему татю брать князей в плен, но напоролся на решительный отказ.

После этого случая Александр своей надменностью и высокомерием в обращении с людьми еще не раз вызывал неудовольствие Константина. Видя, что карьера не удалась, князь сам вызвался поехать на окраинные северо-восточные земли, отобранные у Новгорода после провала мятежа, для сбора дани с диких племен.

Поборы с бывших подданных Новгорода предполагались мягкие и не обременительные – пушниной. Князь Александр был исполнителен, соблюдал сроки поставки и ее объемы, за что через пару лет был даже повышен в должности и назначен главным сборщиком.

И вновь длительное время все было вроде хорошо. Теперь же оказалось, что далеко не все.

Не следует думать, что вся старая знать, включая бояр и их детей, как один, была настроена против новых порядков. Многие из них успешно вписались в новую систему взаимоотношений, упорно насаждаемую Константином. Они честно служили там, где их ставили, и приносили немало пользы, а некоторые из них сделали изрядную карьеру, войдя в так называемый малый круг, который обсуждал самые важные вопросы.

Тот же младший брат Александра Владимир ныне храбро сражался на восточных рубежах Руси в дружине князя Святозара – побочного сына Константина от Купавы, и за храбрость был удостоен аж двух наград. Там же добились немалой славы и братья Молибожичи, выходцы из древнего рода именитых галицких бояр.

Константин не собирался никого третировать по принципу: «Сын врага – мой враг», не обращая внимания на происхождение и учитывая только собственные дела любого человека.

Даже дети даже его самых ближайших сподвижников были обязаны начинать с самых низов. В расчет не принимались никакие заслуги отца. К примеру, оба сына того же Афоньки-лучника начинали со службы простыми воинами в Галицком полку. И это несмотря на боярскую шапку отца и на то, что старшего из них крестил сам воевода Вячеслав, назвавший мальца своим именем, а младшего, Владимира, – и вовсе сам Константин, бывший тогда еще князем.

Зато теперь не только сыновья могли гордиться своим отцом, но и сам изрядно постаревший, но еще крепкий глава школы стрелков из лука радовался успехам сынов, которые попали в княжескую дружину и дослужились до сотников, выше которых были лишь пять ветеранов-тысяцких, верховный воевода Вячеслав и сам Константин.

Афонька довольно крякал, тщетно пытаясь скрыть улыбку в поседевшей бороде, когда слышал, что тот же Володимер, сын Афонин, сызнова отличился, за что пожалован государем на ежегодном состязании стрелков второй золотой стрелой. Хотя если бы на испытании смог присутствовать его брат Вячеслав, который вновь отбыл на восточный рубеж, то неизвестно еще, кому она досталась бы, поскольку у старшего таких стрел уже три.

Правда, одна-единственная поблажка, в качестве привилегии за заслуги отцов, и у них, и у детей Евпатия Коловрата, да и у прочих имелась. Это право на первую ошибку, за которую наказание следовало по минимуму, положенному, исходя из Правды Константина, как уже стали называть между собой новый свод законов на Руси.

И еще одно. Ни тех, кто входил в Малый круг, ни их прямых потомков до третьего колена включительно не имел права судить никто, кроме самого государя. Это тоже была льгота, дарованная за долголетнюю верную службу или особые заслуги.

Но князь Александр такой привилегии не имел…

– Запомни, сын, и соблюдай накрепко! Против законов, как бы они ни были суровы, народ не станет роптать лишь тогда, когда увидит, что они одинаковы для всех, от холопа Петряя до верховного воеводы и любого князя, – произнес Константин напоследок. – Понял ли? – и тут же по глазам прочел молчаливый ответ Святослава: «Нет!»

Царевич ни сейчас, ни на другое утро, когда оглашалось царское слово, не вымолвил ни слова поперек, но все равно было заметно, что на сей раз он с отцом не согласен.

Приговор же Константина был прост и суров. Для начала он, встав со своего кресла, установленного на небольшом помосте во дворе воеводы, во всеуслышание объявил старейшинам, представлявшим тех, кто был несправедливо обобран, что отныне и на ближайшие десять лет дань с них он велит не собирать вовсе, а то, что они добудут, будет у них только покупаться по справедливой цене или обмениваться на товары. Толпа одобрительно загудела.

После этого, выждав, когда воцарится тишина, Константин сурово произнес:

– Что же до виновного, то вот мой приговор, – он молча бросил перед собой веревку и, повернувшись, неспешно направился обратно в терем воеводы.

Глава 12

Виноградники его величества

Через несколько минут к нему в терем вбежал запыхавшийся дружинник:

– Государь, князь Александр Михалыч хочет тебе тайное слово поведать, если ты пообещаешь живота его не лишать. Говорит, что дело важное, но поначалу помилования требует.

– Даже требует, – хмуро протянул Константин. – Раньше надо было о помиловании заикаться. И не требовать его, а просить. Теперь уже поздно. Если бы речь шла об одном мздоимстве, то приговор можно было бы смягчить, но он на жизнь государева человека покушался. За такое щадить нельзя. Да и не думаю я, что столь уж важны его слова, – и махнул рукой. – Пусть кат^[123]исполнит приговор.

А еще через несколько минут, в миг, когда за окошком ликующе взревела толпа, Константин вздрогнул. Его охватило непонятное сожаление.

«А может, стоило пообещать? – подумал он. – Вдруг он и впрямь что-то важное знал? Ну да что уж теперь. Все равно ничего не изменить», – отмахнулся он с досадой и приказал готовиться в дорогу.

Был он мрачен и хмур. Лишь на следующий день, да и то ближе к вечеру, уже в пути, Вячеслав сумел вызвать улыбку на лице друга. Он с заговорщическим видом протянул ему баклажку и предложил отхлебнуть, как тогда, в телеге, во время их первой встречи.

– Только там мед был, – поправил его Константин, слабо улыбнувшись. – А у тебя вино.

– Зато какой аромат, – заметил воевода. – Вот скажи, государь, до этого тебе хоть раз доводилось пить такое? Я имею в виду не прошлую жизнь, а последние два десятка лет?

– А зачем? —равнодушно пожал плечами тот. – Наши меды ничем не хуже. А это добро немалых гривен стоит.

– А вот и нет, – улыбнулся Вячеслав. – Потому как оно из личных виноградников его величества государя всея Руси.

– Неужто крымское? – удивился Константин.

– А то! – горделиво произнес воевода. – Урожая одна тысяча двести тридцать третьего года от рождества Христова. Конечно, семь лет выдержки – не так уж много, но зато это самый первый урожай.

– Выходит, ты не шутил, когда грозился перед отъездом на юг, что либо окрестишь весь Кавказ, либо споишь его?

– Вот еще, такую прелесть переводить, – фыркнул Вячеслав. – Это же все равно, что метать бисер перед свиньями, как …

– Сказала бы твоя мамочка Клавдия Гавриловна, – тут же подхватил Константин.

– Нет, – поправил друга воевода. – Это как раз произнес совсем другой человек. Имя забыл, у меня на них память отвратительная^[124]. А насчет спаивания… Шутка, конечно. Просто мой нежный желудок в то время был жутко измучен. Ты же помнишь, чем я тогда занимался, а главное – где. Башкиры – ребята замечательные, но их кумыс и буза…^[125]Бр-р-р, – даже передернулся он от воспоминаний. – Словом, я с тех самых пор поклялся себе больше их не употреблять. А на юге снова кочевники. И как тут быть? Вот я и…

Константин улыбнулся и глотнул еще раз из баклажки, смакуя нежный вкус и солнечный аромат душистого вина, которое, как и весь Крым, вот уже лет десять принадлежало Руси.

Разобраться с многочисленными городами, стоящими на северном берегу Черного моря, Константин решил почти сразу же после подавления мятежа вольных князей и новгородцев.

Правда, поначалу нужно было определиться с восточными рубежами, самыми опасными, если исходить из угрозы вторжения монголов, поэтому Вячеславу пришлось не раз выезжать в уральские предгорья и выбирать места для строительства сразу шести крепостей, предназначенных стать основными узлами обороны и стянуть правый берег полноводного Яика в единую цепь первой линии обороны. Стальную цепь.

По планам каждой из крепости придавалось пятьсот воинов. В бой им вступать запрещалось – силенки не те. Разведка и только разведка с широким выбросом дозорных групп численностью по десять человек. Бить же по врагу, нарушившему границу, предполагалось с тыла и только силами не менее нескольких сотен.

Гарнизоны крепостей должен был поддерживать чуть ли не целый флот из двадцати пяти судов, по пять на каждую крепость. Они должны были крейсировать по реке, контролируя все подступы к ней, а также ситуацию на противоположном берегу.

Седьмая крепость стояла в отдалении от границы. Башкиры, которых Субудай успел изрядно потрепать следующей же весной после смерти Чингисхана, были настроены настолько решительно, что охотно пошли навстречу русскому посольству, предложившему их вождям мир, дружбу, но главное – защиту.

Условия предполагались следующие. Они добровольно входят в состав Руси, а царь Константин обязуется приложит все усилия для защиты своих новых подданных и их земель.

Дань кочевники должны были платить исключительно конями и еще людской силой во время строительства крепостей. Ее предполагалось поставить в том месте, которое было хорошо знакомо бывшему учителю истории Косте Орешкину, поскольку именно там, в Уфе, он дважды бывал на курсах повышения квалификации.

Разумеется, тогда он просто любовался городом, однако одна из его особенностей крепко запала ему в голову.

Полноводная река Белая именно в этих местах делает полукруг, оставляя лишь сухопутную перемычку в две с лишним версты. Именно в этом месте в нее впадает речка Уфа, чуть выше устья которой государь и решил выстроить могучие каменные стены, тянущиеся от Белой до Уфы.

Остальные крепости тоже ставились в местах, хорошо ему известных. И Орск близ устья реки Орь, впадающей в Яик, и Оренбург, и Яик-крепость, равно как прочие ставились примерно там же.

В специалистах по строительству недостатка не было. Из разгромленных монголами стран, лежащих за большим Кавказским хребтом, шли и шли умельцы, которые у себя в горах строили и не такие чудеса. Особенно много беженцев тянулось из Армении.

Шли они не в Волжскую Булгарию, как это было в официальной или, как Константин называл ее про себя, «черновой» истории, поскольку он ее сейчас переписывал набело, а к тем, кто сумел дать монголам укорот в битве у Красных холмов, то есть на Русь.

Главным было договориться с многочисленными племенами, населявшими междуречье Волги и Яика. Приехало туда русское посольство как раз вовремя, в аккурат попав на каргатуй^[126]. Добрым гостям, да еще с щедрыми подарками, хозяева были рады, однако серьезного разговора все равно не получилось. Старейшины бурзянов и усерганов^[127] важно заявили, что они не могут принять решение за все рода и племена. Вначале они хотели бы переговорить с самим правителем Руси, а потому….

Словом, пришлось ехать в этакую даль самому Константину. Его визит в середине лета выпал, но уже не по совпадению, а специально подгаданный, на еще один праздник – йыйын^[128]. На него собрались чуть ли не все старейшины племен. Приехали даже минги и юрматы с самых дальних кочевок. 

Башкирам, ценившим отвагу и ловкость, особенно пришлось по душе, что русичи, приехавшие с царем и верховным воеводой, особо не чинились, веселились на равных, а славные батыры из дружины царя не просто приняли участие в традиционных состязаниях, но и стали лучшими во многих из них.

Афонька-лучник тряхнул стариной, не просто метко всадив вторую стрелу в самый центр деревянной мишени, но и расщепив ею древко первой, которая уже торчала в ней.

Отличились русичи даже в национальной борьбе, которую здесь называли кэрэш. В финал состязаний вышли Кокора и воевода Юрко Золото, который в решающей схватке ловким приемом ухитрился завалить могучего рязанского богатыря.

Общее изумление вызвали и товары, привезенные с Руси, особенно небольшие медные колокольчики, отливку которых к тому времени наладил на Урале Минька, а также цветные стеклянные изделия, изготовленные лучшими ожскими стеклодувами. Вычурные, с загадочными узорами и письменами на стенках, они внушали темным кочевникам даже не восторг, а почтительное благоговение, будто им были подарены не обычные кубки и чаши, а некие священные сосуды.

На пиру Константин, загадочно улыбаясь, заметил, что хозяйское угощение, конечно, замечательное, но пора старейшинам отведать и того, что привезено гостями. После небрежного взмаха его руки двое расторопных дружинников, небрежно скомкав, метнули скатерть, заляпанную жирными пятнами, в огонь, весело полыхавший неподалеку, после чего вытащили ее оттуда целую и невредимую, да мало того – еще и абсолютно чистую, после чего вновь расстелили ее на траве и принялись заставлять русским угощением и братинами с медом.

Глядя на удивленные лица стариков, с которых в один миг слетела вся важность и степенность, наблюдая за тем, как они удивленно и суетливо щупают края чудо-самобранки, Константин мысленно еще раз поблагодарил Хозяйку медной горы, которая рассказала ему, где искать каменную кудельку, который позже стали называть асбестом.

Разумеется, нужна она ему была не для таких вот фокусов, хотя и они иной раз оказывались необычайно полезными. Большими – три на три метра – асбестовыми полотнищами предполагалось гасить пожары в осажденных городах.

Впрочем, сами чудо-скатерти вот уже два года тоже шли нарасхват. С тех же итальянских купцов Костя ухитрился содрать столько золота, что оно вдесятеро превышало по весу саму ткань. Правда, торговать ею приходилось в очень ограниченном количестве. Увеличь ее поступление на рынок, и она сразу из мистической колдовской вещи превратится в обычную, пусть и редкостную диковинку.

После демонстрации всех этих чудес вести переговоры стало намного легче, но договориться с башкирами все равно удалось с огромным трудом, да и то лишь «благодаря» раскатистому грому боевых барабанов Субудая, который в прошлом году был хорошо слышен всем мирным кочевникам междуречья.

К чести новых подданных надо сказать, что дрались они пусть и не совсем умело, отчасти даже бестолково, но очень храбро. Во всяком случае, обе стороны поняли весьма важные для себя вещи. Субудай уяснил, что силами всего двух туменов разделаться с этими кыпчаками, как он называл кочевников этих мест, вряд ли получится быстрее, чем лет за пять. Башкиры же поняли, что без сильной поддержки им не устоять.

Как раз именно на этом йыйыне они и собирались сделать свой выбор, склоняясь в сторону более близкой Волжской Булгарии, тем более что мусульманскую веру понемногу принимали и жители степи. Голоса за Русь тоже звучали, но гораздо реже. Однако то обстоятельство, что русский царь сам пожаловал к ним в гости, резко склонило чашу весов в другую сторону.

Еще больше этому поспособствовали рассказы половцев. Константин специально прихватил с собой десяток половецких вождей, включая и Бачмана, храброго сына отравленного Данилы Кобяковича. Тогда он был, можно сказать, совсем мальчишкой, теперь же рядом с русским царем сидел уже заматеревший молодой мужчина.

К тому же он мог не только красочно поведать, насколько злы и безжалостны монголы. Именно Бачман в том году пришел на выручку степнякам междуречья. Было с ним не так много воинов – всего-то пять тысяч, но зато это были лучшие из лучших. Именно его гонцы предупредили о страшной опасности жителей всех аулов и становищ, именно они вступили в первые бои с Субудая, перешедшими Яик.

Трудно сказать, сколько именно жизней было спасено благодаря тому, что Субудай пришел на места основных башкирских кочевок с огромным запозданием, но то, что их количество надо исчислять тысячами, – однозначно. А из-за чего получилось это двухнедельное опоздание? Да все из-за тактики летучих отрядов, умело примененной Бачманом. Парень оказался хорошим учеником, мыслил творчески, так что ему вполне хватило тех азов, которые ему преподал Вячеслав.

О том, какую роль сыграл в экипировке и вооружении его войска сам Константин, практически никто не знал. На все расспросы сам Бачман гордо отвечал, что его отец, великий половецкий хан Даниил Кобякович, был не из нищих. В этом всех наглядно убеждали сокровища, которые его верные телохранители вырыли у подножия одного из холмов в Лукоморье^[129].

Кстати, даже сам Бачман был уверен в том, что сокровища и на самом деле запрятал в свое время его отец, доверивший тайну клада лишь своему бывшему шурину Константину.

По счастью, сын Данилы отнюдь не питал особых иллюзий относительно своих молниеносных побед, одержанных в стычках с передовыми сторожевыми дозорами и с тыловой охраной монгольских обозов, сознавая, что без союза с Русью ему не выстоять, и в настоящих сражениях один на один он обречен.

Так что, занимая одно из самых почетных мест на этом степном собрании, старший сын Данилы Кобяковича отнюдь не обольщался тем почетом, который ему оказывали, и произнес немало лестных слов в адрес самого Константина, его воевод и всего русского войска, которое на Красных холмах одолело столь грозного врага.

Зато условия договора обсуждались долго. Башкирские вожди, например, и слышать не желали о дани. Уж очень их коробило это слово, подразумевающее положение побежденных. Лишь через пару дней Константин, поставив вопрос в совершенно иную союзническую плоскость, сумел договориться, что коней, продовольствие и людей для неквалифицированной работы по строительству будущих крепостей они все равно дадут, только называться это будет не данью, а добровольным вкладом вольных степных племен в дело общей борьбы со страшным врагом.

Немало дебатов вызвало и само месторасположение будущих оплотов борьбы с монгольскими полчищами. Это только кажется, что степь широка и привольна, а межей и границ у нее нет вовсе. На самом деле у каждого племени и каждого рода имелись свои строго определенные места для летних и зимних кочевок.

Немало способствовал успеху переговоров и нехороший товарищ Субудай. Яик течет строго на юг в своих верховьях, но затем, где-то посередине, делает резкий поворот и устремляется на запад. Пройдя таким образом около пятисот километров, река делает поворот на юг и уже не меняет курса, пока не впадет в Каспий.

Эти повороты образовывали не очень приятный выступ, направленный в сторону Волжской Булгарии. Оборонять его – нечего и думать. В степи раздолье для кочевников, а не для пешего русского строя. Вдобавок рельеф самой степи в тех местах практически плоский, то есть для конницы местность сказочно замечательна.

Так вот Субудай своим набегом, больше походившим на очередную стратегическую разведку, сумел одним махом разогнать всех кочевников вплоть до Яика и оттяпать в свою пользу весь этот выступ, составляющий территорию в полтораста тысяч квадратных километров. Теперь весь угол, который образовывал Яик своими двумя поворотами, принадлежал не саксинам, кыпчакам или башкирам, а монголам.

Разумеется, с теми, кто успел перебраться на другой берег Яика, добродушные гостеприимные соседи поделились, выделив им часть своих пастбищ. Однако давно подмечено, что чувство альтруизма, то бишь бескорыстной доброты, имеет свои пределы, если человек, разумеется, не святой. Кочевники святыми не были.

К тому же раздражала дальнейшая перспектива совместного проживания. Если соседи принимают семью погорельцев, потому что у них безвыходное положение, то и хозяева и вынужденные гости прекрасно сознают, что это временно. Придет весна, и новый дом общими усилиями будет к осени выстроен.

Земля же – не дом, ее не построишь. Коли нет, так уж нет.

Словом, в степи стало тесно, причем настолько, что кое-где начали постепенно назревать конфликты. Пока они еще не разгорелись – запасы доброты не закончились, но все шло к тому.

Да и само строительство крепостей подразумевало очистку территории. Ее, конечно, нельзя было сравнить с той, которую оттяпал Субудай, но все равно это означало, что придется потесниться еще больше, к тому же неравномерно.

Можно отщипнуть по кусочку от каждой доли пирога, самому наесться и никого не обидеть. Вот и справедливость соблюдена и никому не обидно. Но это пирог.

А здесь получалось так, что при строительстве больше всего страдали племена буляр, еней и мингов, которые лишались не только зимних кочевок, но и весенних, расположенных вдоль правого берега Яика. А два рода кыпчаков к тому же теряли и свои йэй лэу^[130].

Однако после долгих дебатов удалось поладить со всеми. Какие-то рода великодушно поделились с обиженными своей территорией, но главную лепту внес сам Константин. Он щедро уступил в пользование тем же кыпчакам места за Волгой, заявив, что в тех степях теперь очень много места для тех, кто уцелел после монгольского нашествия. Разумеется, все они обязались перейти под руку Константина, то есть беспрекословно исполнять повеления царя и его воевод, признать его своим верховным вождем, правда, тоже с оговоркой, то есть лишь на случай военных действий.

Ну и ладно. Главное, что хоть и с многочисленными условиями, с кучей ограничений, но высокие договаривающиеся стороны все равно поладили между собой.

Все лето и осень Вячеслав и его воеводы вместе с армянскими мастерами мотались как проклятые, выбирая самые лучшие места для строительства крепостей. Так возникли Орск, Оренбург, Каспийск, Степноград, Верхний Яик и просто Яик, поставленный на месте Уральска.

Зимой воевода, как, впрочем, и всегда, проводил очередные учения, после чего ранней весной, едва подсохла земля, отправился в Крым. С ним шли три тысячи конницы и десять пеших полков, в каждом из которых к тому времени находились по три, четыре, а то и пять сотен литовцев, жмудинов, лэттов, эстов, латов, семигалов, пруссов, ятвягов, ливов и прочих прибалтийских народцев.

И тут Вячеславу тоже сопутствовала удача. Ни Судак, ни прочие города от монгольского набега не пострадали – Субудай просто не успел на этот раз. Зато годом раньше на них решил опробовать свои силы иконийский султан Ала-ад-дин Кей Кубад I, который разграбил тот же самый Судак. Так что торговые города Крыма на собственной шкуре или на примере ближайших соседей успели испытать на себе острые хищные зубы будущей империи турок-сельджуков.

И счастье возродившейся Византийской империи заключалось только в том, что на пути молодого зверя совсем скоро должен был встать более матерый хищник с острым звериным прищуром узких монгольских глаз.

Если бы войска сотрясателя вселенной не задали им через пару десятилетий^[131] хорошую трепку, вдребезги расколошматив сельджуков, которые после этого окончательно развалились на десяток независимых эмиратов, не представляющих опасности для соседей, то кто знает, в каком веке пал бы Константинополь.

Сербия, Болгария и прочие страны, вне всякого сомнения, намного раньше попали бы под неумолимую пяту османов, которые сами были лишь жалким осколком Иконийского султаната.

Более того, Кей Кубад I, который благодаря все той же рекомендации Константина, получил от Иоанна III Ватациса прочный мир на границах с возродившейся Византийской империей, теперь всерьез собирался повторить успешный поход в Крым.

Причем на сей раз речь шла уже не о набеге, как это было раньше, а о крупномасштабном походе, целью которого было разграбление всех городов полуострова и установление там своей власти.

Вообще-то советники султана были мудрыми людьми. Захват Крыма обещал быть легким и быстрым. Тамошние торгаши воевать не умели, а тот сброд, который они нанимали для своей охраны, в военном отношении был пустым местом.

С финансовой точки зрения проект выглядел бесподобно. Захват важнейших торговых путей сулил огромный приток доходов от торговых пошлин, что позволяло замахнуться на дальнейшие завоевания. Вот только Константина эта перспектива переименования Черного моря в Турецкую или Сельджукскую – один черт! – лужу никак не устраивала.

Словом, напуганные военными приготовлениями султана купцы, которые, по сути дела, и правили в Крыму, охотно приняли помощь русичей. По сути, выбор у них был небогат – либо Ала-ад-дин Кей Кубад I, либо Константин. Однако в пользу Руси говорило то, как милостиво новоявленный русский царь обходился с захваченными городами.

К тому же немалую роль сыграл вопрос веры. Мусульман и иудеев на полуострове было мало, да и те смотрели друг на друга с недоверием. Сунниты ненавидели шиитов гораздо больше, чем иноверцев. То же самое можно сказать про караимов, которые напрочь отрицали раввинов и талмуд, признавая только Ветхий Завет.

С латинянами могли возникнуть заморочки, но генуэзцы, которые «правили балом» вместе с греками, жутко ненавидели своих конкурентов венецианцев и целиком и полностью поддерживали Византию в ее стремлении выгнать их со своих земель. А кто помогал императору Ватацису? Правильно. То есть выходило строго по пословице: «Враг моего врага – мой друг». Про греков и говорить не приходилось.

К тому же существенным противовесом для тех же венецианцев послужили вновь все те же альбигойцы, а правильнее сказать – выходцы из южной Франции, поскольку катар среди них была треть, а то и меньше. Когда дикие варвары, которые и говорить толком не умеют^[132], вступают на твои земли, то лучше не рассчитывать на то, что ты правоверный католик, а бежать куда глаза глядят.

А уж если ты знаешь, что там на побережье тебя ждет корабль, который отвезет пусть и в далекое, но зато безопасное место, то соблазн «сделать ноги» становится и вовсе непреодолимым. Отваживались на это далеко не все, а лишь малая часть, но и этих нескольких тысяч вполне хватило, чтобы хорошо заселить окрестности Азова, а также восстановленной Белой Вежи.

Лишенные своих проповедников, которых люди Константина почти сразу находили и тут же со всевозможными почестями незамедлительно выпроваживали для проповедей «истинного слова божьего» – вначале в Прибалтику, а затем в улусы детей Джучи, где они затем бесследно терялись в степных просторах, большинство катаров попросту забывали о своем учении, особенно молодое поколение.

Их-то и предполагалось держать в многоязычном и разношерстном крыму в качестве весомого противовеса католическому населению, которое альбигойцы, в отличие от православного люда, терпеть не могли.

Что же до армян, во множестве расселившихся в Крыму за последние десятилетия, то они как раз и бежали из Малой Армении из-за веры. Дело в том, что армянский князь Левон II^[133], пришедший к власти в Киликии, не только распространил свою власть на все соседние области, до гор Тавра, Памфилийского залива и равнин Евфрата.

Он еще и стал перенимать обычаи и законы франков, за что получил от латинского императора Генриха VI титул короля, а также признал верховенство папы, который по такому случаю специально прислал своего легата в Тарс, чтобы возложить на Левона корону. Да и его родная дочь и наследница, названная не по-армянски – Изабеллой, а если быть совсем точным, то ее мужья^[134] тоже заправляли страной в духе тестя.

Короче говоря, в своей родной стране армяне превратились в людей третьего сорта, поскольку всем правили западные рыцари и купцы, приглашенные Левоном. Кто-то терпел, кто-то восставал и был безжалостно задавлен, а кто-то просто бежал, причем не всегда к своим соседям в Великую Армению, где тоже было весьма и весьма неспокойно, а еще дальше – в Крым, на Кавказ и на Русь.

Установив повсюду свои гарнизоны и назначив тысяцкого Ростовского полка Лисуню наместником и главнокомандующим всеми русскими войсками в Крыму, Вячеслав повелел отгородить лучшие земли под будущие виноградники и даже задержался здесь на некоторое время, лично контролируя весь процесс, после чего доверил его Зворыке.

Главный финансист Константина, считавший, что вояки в его деле ничего не соображают, выехал вместе с Вячеславом, с тоскливым вздохом покинув милую его сердцу Рязань. Он-то и занимался окончательным составлением таможенных договоров и выжал из купцов максимум возможного, чтобы облегчить своему государю содержание гарнизонов, оставленных в городах Крыма.

Тамошние торговцы, конечно, до хрипоты в голосе отстаивали свои интересы, но с каждой тревожной вестью, приходившей из Иконийского султаната, кряхтя и сокрушаясь, шли на все большие и большие уступки.

Так что основная забота об этих виноградниках легла на плечи именно Зворыки. Он и здесь не подкачал, устроив все на землях, огороженных Вячеславом, в лучшем виде. Надолго оставить свой пост он не мог, боялся, что молодежь непременно напутает что-нибудь без него, но финансист Боривой, оставленный им за себя, за два-три года ухитрился отладить весь процесс до автоматизма.

Особенно славным оказался первый урожай – тысяча двести тридцать третьего года. Тогда для ароматного виноградного сока не хватило даже полутора тысяч бочек, приготовленных заранее, и хозяйственникам пришлось в спешном порядке раздавать новые заказы бочарам.

Сам Вячеслав к тому времени был далеко. Дождавшись ожидаемых вестей о том, что угроза со стороны сельджуков миновала, он сразу выдвинулся на Кавказ. Впрочем, за Крым он и до этого не особенно волновался. К Ала-ад-дину Кей Кубаду I выехали сразу два посольства, желающих рассеять черную тучу, нависшую над полуостровом со стороны южного берега Черного моря.

Русское возглавлял Евпатий Коловрат, а другое – от Византии – не менее искусный в дипломатии, к тому же не первый раз встречающийся с султаном, умудренный опытом Георгий Кантакузен, изгнанный еще пятнадцать лет назад своим братом Мануилом из Фракии, нашедший приют в Никее и с тех пор успевший зарекомендовать себя искусным дипломатом.

Русское посольство извещало султана о том, что Русь и его государство теперь стали соседями, пускай только по морю, а потому царь Константин предлагает ему подписать договор о длительном прочном мире.

Посланцы Иоанна III в основном говорили о совершенно ином, но как-то между прочим ненавязчиво известили Кей Кубада, что дружба, которая уже давно связывает Византию и Русь, не позволит Ватацису пребывать в бездействии, если Константину I будет грозить какое-либо нападение на его земли.

Едва гонец от Коловрата прибыл в Крым с уверением, что теперь все в порядке и опасаться нечего, как Вячеслав направился к древнему городу Корчеву^[135], расположенному на восточной окраине Крыма, чтобы переправить свое войско в полуразрушенную и заброшенную Тмутаракань, а оттуда последовал на Северный Кавказ.

Племена касогов, а чуть позже и ясов^[136] встретили его не совсем дружелюбно, хотя и тут свою положительную роль сыграло прошлое. Воспоминания о том, как тысячный полк Стояна, теперь прочно сидевший в Азове, спас от окончательного разгрома соединенное ясско-касожское войско, еще не успели выветриться из памяти горцев, которые, как и кочевники предгорий, не только уважали силу, но и не были чужды благодарности.

Сыграло свою роль и то обстоятельство, что порядка в тех краях не было и в помине. Давно прошли времена, когда племя аланов, только-только выделившееся из степного союза и пришедшее на Кавказ из Средней Азии^[137], управлялось крепкой рукой одного вождя. Именно тогда они и показали всем прочим, кто хозяин в этих благодатных местах.

Но шли годы, у вождя подрастали дети, и никто из них не хотел уступать друг другу. Какое-то время единовластие держалось, хотя шаткое и скользкое, как обледенелая дорога. Но при еще более многочисленных внуках начались первые междоусобицы, а при правнуках от былого единства остались лишь жалкие воспоминания и умиленные рассказы стариков-сподвижников, еще помнивших славные деяния великого вождя.

С тех самых пор в степях Северного Кавказа воцарилась полная анархия. К тому времени, когда Вячеслав вступил туда со своим войском, чуть ли не в каждом селе был свой вождь, и ни один из них не хотел уступать другому. Доходило до того, что на все работы – будь то самые важные, типа покоса, жатвы или сева, – ни один житель не выходил из дома, не прихватив с собой оружия.

В свое время до этих краев добрались христианские миссионеры из Византии и окрестили все население по православному обряду. Но действующих церквей русский воевода уже не застал – одни развалины, да и сам крест превратился в некий амулет. Человек, держащий его в руках, даже в это беспокойное время мог беспрепятственно путешествовать из села в село, не боясь быть ограбленным или убитым. Что же касается молитв, церковных служб и прочего, то тут, образно говоря, ладаном и не пахло.

Однако освежить в памяти то, что уже было, намного легче, чем изучать в первый раз, поэтому Константин, твердо вознамерившись обратить этот полустершийся плюс к своей выгоде, порекомендовал патриарху Мефодию еще за год до поездки подобрать и отправить с Вячеславом аж две сотни священнослужителей из числа образованных монахов и священников.

С будущими миссионерами работали всерьез. В таком деле проколов допустить было нельзя ни в коем случае. Неумелое ауканье грозило так откликнуться, что мало не показалось бы. Поэтому инструктировал их сам патриарх, а о специфике тех краев рассказывали на пару воевода и царь. Они советовали носителям слова божьего почаще вспоминать о законах Ветхого Завета, которые значительно более жестоки, чем слова Нового Завета, но зато близки по духу буйным и необузданным горцам.

На недоуменные вопросы священников и монахов патриарх мудро отвечал, что сейчас самое главное – заронить в их иссушенные яростью кровной мести сердца первую искорку новой истинной веры. А уж потом, смягчив людские души, приступить к следующему этапу, который – это тут же подчеркивалось – придет очень нескоро. Скорее всего, сами присутствующие его не застанут.

– Но! – тут же подчеркивал Мефодий. – Многие из законов, которым повинуются те же невежественные горцы, во многом сходятся с заповедями Христа, а потому речь ни в коем случае не идет о том, чтобы вы сами позабыли про них. И никто не говорит, чтобы вы не пытались отговаривать убийцу-кровника, если он поделится с вами своими черными замыслами о мести. Наоборот. Просто надо все время помнить, что, даже надев крест на шею и приняв святое крещение, они все равно еще не стали в душе подлинными христианами. Во многом они как дети, которых еще учить и учить. Помыслы у них благие, а вот дела… увы. 

– Только помните, что этих детей нельзя шлепать по заднице, – внес существенное уточнение Вячеслав, взявший слово следом за Мефодием. – Никаких проклятий, запретов и прочих угроз от имени бога – только ласка и уговоры, плюс личный пример подлинно христианского поведения.

Кое-кто после таких семинаров честно покаялся, заявив, что не выдержит искуса, других приходилось отчислять, потому что знания их, мягко говоря, оставляли желать лучшего, а третьи сами высказали нежелание ехать в неизведанные края к диким народцам, ссылаясь на телесную немочь и прочее. Таких тоже не неволили.

– Столь тяжкий крест на свои плечи можно взвалить только добровольно, – с самого начала заявил патриарх Мефодий.

В конечном итоге миссионеров осталось около сотни. С ними стали проводить разговоры о том, что каждый из них, помимо того, что он – лицо духовного звания, еще и русич, а потому его деятельность должна быть направлена на благо Руси.

С правильно понявшими суть дела – в их число вошел где-то каждый пятый – проводили дополнительные инструктажи Любомир и Николка Торопыга.

Некоторых священников воевода оставил в Крыму для укрепления православия, а остальных постепенно стал раскидывать по всему Кавказу. Его воинство, надежно охраняемое добрыми воспоминаниями и многочисленными крестами, занималось преимущественно тем, что восстанавливали вместе с местными жителями заброшенные церкви и часовни.

Да и разногласия многочисленных ясских вождей, ни в какую не желавших отдать пальму первенства кому-то одному, после длительных усилий русских дипломатов удалось тоже превратить в плюс.

Тут как нельзя кстати пришлись подарки – стеклянные кубки, великолепное оружие, конская упряжь, искусно отделанная серебром, и прочее. Очень кстати оказались и небольшие колокола, которые после восстановления очередной церкви торжественно водружали на звонницу.

– Я понимаю, что ты не больно-то любишь лоб в молитвах расшибать. Я и сам религиозным рвением не обуян, но на сей раз… – Константин, не договорив, улыбнулся. – Словом, изобразишь такого набожного человека, чтобы и сам Иоанн Креститель близко не стоял. Оно для дела необходимо, так что ты уж расстарайся. Особенно постарайся привести к общему знаменателю тех, кто живет возле Терека. Потом в тех местах легче работать будет.

– Можешь не сомневаться, – весело подмигнул ему в ответ Вячеслав. – Они у меня от всех прочих богов будут как черт от ладана шарахаться. И вообще, будет им и обедня в сочельник, и литургия на Пасху, – загадочно, но многообещающе посулил он и не удержался, чтобы в очередной раз не процитировать Высоцкого, как всегда, перефразируя на ходу:

– Не один из них будет землю жрать. Все подохнут у меня без прощения. Отпускать грехи кому – это мне решать, а они все будут – козлы отпущения.

– Только не очень-то там резвись, – попытался слегка охладить не в меру воинственный пыл друга Константин. – Там все надо так отладить, чтобы через эти места лет через двадцать-тридцать любой восточный купец мог беспрепятственно товары провезти.

– А зачем? – удивился Вячеслав. – Есть же Волга. Чего им по диким горам Кавказа тащиться? Или ты собираешься Военную Грузинскую дорогу наладить?

– Свят-свят! – замахал на него руками Константин. – Наоборот совсем. Ты что, забыл, что должен перекрыть наглухо все перевалы, а если какой-нибудь из них проходимым сочтешь, типа Ширванского ущелья, – завалы устроить? Оставить надо только один проход – у Дербента, через Железные ворота. Мы с тобой должны в тех местах охранять торговые пути. Чтобы каждый купец знал – идти с товаром из Китая и Средней Азии в немытую Европу проще всего не через Иран, который весь в огне, а между Каспием и Черным морем. Говорят, что в империи Чингисхана безоружный одинокий путник мог с хурджином золота пройти, не боясь оказаться ограбленным или убитым.

– Ну это, говоря нашим с тобой языком, не более как телереклама, причем в самом ее худшем варианте, то есть бессовестно лживая, – усмехнулся воевода. – А Чингизушка-то, оказывается, еще и пиарщиком был, да каким шустрым, – подивился он.

– Согласен, – не стал спорить Константин. – А у нас на самом деле должно быть так. Особенно авторитет духовенства поднимай. Этим дикарям с Терека надо внушить, что если ты, великий и могучий воевода, до земли перед священниками склоняешься и руки им целуешь, то это значит, что наши попы и впрямь великие шаманы, повелевающие страшными и ужасными духами. А кто не будет их слушаться, того ждет не просто смерть, а… Короче, не мне тебя учить. Придумаешь что-нибудь, – махнул он рукой.

– А то! – заверил Вячеслав. – Обязательно придумаю! – и лукаво покосился на друга.

Придумывать ему пришлось уже в первую неделю, когда он задался целью помирить жителей сразу доброго десятка деревень, враждовавших между собой. Когда-то они были добрыми соседями, но кто-то, причем чуть ли не пятьдесят лет назад, будучи в гостях, нечаянно сплюнул в очаг, горевший в тесной каменной лачуге. Скорее всего, он и не хотел этого делать, прекрасно зная обычаи, но так уж получилось.

Хозяин дома, побледневший от гнева, сдержанно вымолвил:

– Лучше бы ты ударил меня.

До своего родного дома гость так и не добрался. Его окровавленное тело было найдено на полпути.

Безмолвные родичи обмыли тело убиенного, его старший сын погасил огонь в очаге, потому что умер глава рода, и, не говоря никому ни слова, ушел из дома. Когда он вернулся, следом за ним прилетела весть, что у соседей тоже намечаются похороны, причем двойные. С этого все и началось.

Постепенно в междоусобицу, то вспыхивающую ярким пламенем новых смертей, то затухающую на несколько лет, втянулись и другие соседи. Одно время она было и вовсе заглохла. Тишина царила лет десять, и молодежь начала иногда уже перемигиваться и улыбаться друг другу, но буквально на второй день после приезда Вячеслава вспыхнула с новой силой. С прибытием гостей народ несколько расслабился, чуточку утратил бдительность и присущую им осторожность, и двух мальчишек нашли убитыми недалеко от села, причем убийца был известен, да он особо и не таился.

Аул, где жили погибшие, всколыхнулся от мала до велика, тем более что и предыдущее убийство двенадцать лет назад свершил старший брат нынешнего убийцы, которому отомстить так и не удалось – через месяц он сам сорвался с горной кручи. Словом, получалась несправедливость.

Примирить всех взялся Вячеслав. Поглядев на убитых – ну совсем еще пацаны, и пятнадцати поди не стукнуло, – он вздохнул и решил заняться этим делом основательно.

Взяв с каждого жителя аула слово в том, что никто не тронет убийцу и не пустит в него стрелу издали, он предложил вызвать его на суд божий, который несомненно осудит и покарает злодея, если тот и вправду виновен. Правда, для этого всем жителям деревни необходимо принять святое крещение, ибо молитв некрещеных людей господь не услышит и вступаться за них не будет.

Принять его надлежало всем, кроме убийцы, которому вначале предстояло покаяться перед крестом в нарушении одной из заповедей. Если господь его простит и не покарает, сочтя, что он поступил справедливо, то тогда и он может быть крещен.

– Если твой бог поступит с убийцей несправедливо, то нам он не нужен, – угрюмо предупредили его старейшины той деревни, откуда были родом мальчишки. – Запомни, чужеземец, и не говори потом, что ты этого не слышал: в тот миг, когда твои люди наденут на него крест, мы сразу же снимем с себя свои.

– Разумеется, – невозмутимо пожал плечами воевода и нравоучительно заметил: – Наш великий бог всеведущ, всевидящ и это – как его? – ах да, всемогущ, так что можете быть спокойны, аксаулы, все будет в полном порядке.

Слово «аксаулы» толмач из половцев не знал. В ответ на его недоуменный вопрос, что оно означает, Вячеслав только нетерпеливо махнул рукой, невнятно пояснив, что это все равно, что саксакал, но растолковывать долго, так что пусть тот при переводе обойдется без него. Не говорить же ему, что он просто слепил слова «саксаул» и «аксакал» воедино.

Место для суда было выбрано нейтральное – на полпути между жилищами виновного и его жертв.

Там на скорую руку был сооружен высокий, метров в пять высотой, крест. Вячеслав приказал своим воинам развести два костра шагах в двадцати от него, причем таким образом, чтобы они находились чуть сбоку от идущего человека, оставляя ему узенькую – не свернуть – дорожку.

Все выстроились поодаль. Первым к кресту двинулся Вячеслав. Дойдя до костров, он остановился, поднял с земли охапку хвороста и медленно бросил ее в огонь, затем, перейдя к другому костру, снова поднял с земли часть припасенных дров и тоже закинул их в пламя.

Затем воевода спокойно прошел между кострами, встал на колени, молитвенно сложил перед собой руки и застыл в недолгой молитве. Возвращаясь обратно, он вновь подкинул дров в каждый из костров и так же спокойно вернулся к поджидавшим его дружинникам, окружившим обвиняемого, чтобы никто не смог убить его раньше времени.

Не доходя до него и до горцев, тесной толпой скучившихся за дружинниками, он громко произнес:

– Господь видел, что я не повинен в смерти этих юношей. Он сам сказал мне это. Теперь твоя очередь, – кивнул он убийце, и тот медленно двинулся вперед.

Дойдя до костра, он, как и русский воевода, взял все оставшиеся сучья, кинул их в костер, затем перешел к другому, проделал аналогичную процедуру и там, после чего двинулся к кресту. Не доходя до него пяти шагов, он опустился на колени, старательно копируя Вячеслава, сложил руки на груди и принялся ждать знака свыше.

Он был уверен в себе. Кровная месть свята, стало быть, и справедлива. Испокон веков люди мстили за свою обиду и не успокаивались, пока обидчик не ложился в землю. И пусть бог этих пришлецов попробует сказать…

В это время за его спиной раздался страшный грохот, и в то же мгновение он почувствовал дикую острую боль. Ощущение было такое, будто злые слепни целой стаей накинулись на него, жаля в спину, в руки и в левый бок.

«Но это же несправедливо», – подумал он и… умер.

Да иначе и быть не могло. Полое полено, которое сам же убийца метнул в огонь вместе с остатками хвороста, было не только щедро начинено порохом, но и нашпиговано мелкими острыми кусочками железа, каждый из которых еще и смочили в змеином яде. Это для пущей гарантии, а то вдруг его только ранит, а он, чего доброго, потом поправится.

Вячеслав, мгновенно оценив ситуацию – взрыв-то произошел лишь один, – тут же выскочил вперед и закричал остолбенелым напуганным горцам:

– И пусть господь даст свой знак всем тем, кто и после его справедливого суда попытается продолжить кровную месть. Если же он одобряет ее, то пусть промолчит. И да будет по слову моему.

Он застыл в ожидании, но ничего не происходило. Нужно было что-то делать. Тогда Вячеслав поднял руки высоко к небу и крикнул:

– На колени! И все, слышите, все просите его об этом!

Толпа послушно бухнулась на землю, от чрезмерного усердия разбивая коленки о каменистую землю, и тоже устремила руки к небу.

И вновь тишина. Но на этот раз она продлилась не больше нескольких секунд. Второй взрыв прозвучал даже эффектнее первого. Очевидно, убийца бросил вторую охапку хвороста в огонь не совсем удачно и нужное полено оказалось где-то сбоку. Зато теперь оно красочно подняло на дыбы весь ярко пылавший костер и осыпало с ног до головы все тело убийцы снопом искр и багровыми головнями. Через мгновение труп превратился в пылающий факел.

Вячеслав облегченно вздохнул и одобрительно заметил, глядя на небольшое облачко, медленно плывшее по небу:

– Ну ведь можешь же, когда захочешь.

Почти тут же у него родилась еще одна идея – построить храм именно на этом самом месте. А толпа тем временем повалила к священникам принимать святое крещение, из чего Вячеслав сделал глубокомысленное предположение, что русский бог им понравился.

Однако крещением горцев дело не закончилось. Не далее как этим же вечером к воеводе прибыла целая делегация литовских воинов, попросившая Вячеслава, чтобы он повелел своим попам их окрестить.

– Вот тебе и два, как говаривал папашка Мюллер, кидая в Штирлица второй камень с крыши, – благодушно пробормотал воевода себе под нос. При этом он с такой величественной щедростью разрешающе махнул рукой, будто позволение креститься есть столь великий дар, ценней которого не сыскать во всем мире.

На следующий день под руководством сразу трех армянских мастеров, а их пока с ним ехала целая дюжина, и при активном содействии воинов всех полков строительство началось.

Оставшихся не у дел строителей Вячеслав мимоходом ободрил:

– Не надо хмуриться. Здесь работы на каждого хватит.

Воевода как в воду глядел. Пока он неспешно шествовал вдоль Терека по землям многочисленных племен касогов, а затем и ясов, было заложено еще одиннадцать церквей, а двадцать три полуразрушенных его люди принялись активно реставрировать.

Но самой лучшей получилась все-таки первая. Может, потому, что с нее все началось? Трудно сказать наверняка. Вот только с именем ей не повезло.

По предложению нескольких священников и с согласия воеводы, которому, признаться, было на это глубоко наплевать, хотя он и долго морщил свой лоб якобы в мучительных колебаниях, ее было решено посвятить Михаилу-архангелу. Богословы учли, что именно он возглавляет светлое небесное воинство и сам частенько изображается с мечом, которым поражает нечестивых грешников.

Однако всего через десятилетие, когда эта церковь стала самой знаменитой на всем Северном Кавказе, ее уже никто не называл именем архистратига Михаила. Вместо этого она получила в народе целую кучу имен: «Храм двух карающих огней», «Церковь слова господня», «Храм божьей кары», «Церковь справедливости», но все они слились в иное, которое и прижилось окончательно, «Храм святого суда».

И еще долгое время в народе ходило поверье, что едва только убийца войдет вовнутрь и посмеет ступить на святые плиты этого храма, как господь немедленно шарахнет клятвопреступника молнией и громом, да так, что тому мало не покажется.

В самом крайнем случае, если только всевышний окажется достаточно терпелив, то этот нехороший человек дотянет до того мгновения, когда преклонит колени на той самой каменной плите, на которой в свое время молились воевода Вячеслав и убийца-кровник. При строительстве храма эту плиту с величайшим бережением уложили прямо перед алтарем.

Шли столетия, но каменная плита, как бы ни было тесно людям в храме, так и оставалась пустовать. На нее любовались, как на величайшую святыню, приезжали из отдаленных мест, но в то же время опасались наступить даже на ее краешек или просто коснуться рукой. Этим суеверием страдали не только миряне, но даже и некоторые священники. Исходили они из того, что вроде бы за ними самими особых грехов нет, но ведь богу виднее. Словом, судьбу искушать ни к чему – она этого не любит.

Однако в тот же вечер, собрав в своем просторном шатре всех священников, Вячеслав строго-настрого воспретил им даже и думать о том, чтобы уподобиться ему и повторить нечто подобное.

– Нешто ты считаешь себя святее нас? – робко поинтересовался один из них, уже достаточно пожилой, которого воевода тут же решил во избежание соблазна, могущего возникнуть у этого остолопа, поставить служить в каком-нибудь глухом и безлюдном месте.

– Не считаю, – отрезал воевода. – Но второй раз бог может просто не услышать. К тому же, – тут же нашел он веский довод. – Я перед этим не только несколько дней усиленно молился, но и как следует приготовился. Есть у меня и вот что, – он расстегнул ворот рубахи и извлек красивый золотой крестик. – Сия святыня ценна не тем, что она из злата, – торжественно произнес Вячеслав, лихорадочно прикидывая, как бы сбрехать покрасив-ше. – Ее освятили сразу четыре патриарха – Царьградский, Антиохийский, Иерусалимский и патриарх всея Руси Мефодий. Освятили не просто в церкви, но в храме Святой Софии, – продолжал он, радостно ощущая вовремя подоспевшую волну благодатного вдохновения, которая стремительно несла его на крыльях фантазии. – А перед освящением его пронесли чрез врата, кои изготовлены из древа Ноева ковчега, и положили на камень, на котором тело Иисуса Христа по снятию с креста было обернуто в плащаницу.

Последнее сообщение окончательно добило всех присутствующих. В наступившей тишине слышались только приглушенные благоговейные вздохи. Воспользовавшись молчанием святых отцов, Вячеслав уже более спокойно пояснил:

– Дарована сия святыня мне за то, что я вел воинов, которым удалось отбить у поганых латинян святой город.

А мысленно добавил: «Всякий фокус хорош, когда он качественно и заблаговременно подготовлен. Эх, знали бы вы, ребятки, сколько у меня еще святых чудес припасено в багаже, так обалдели бы, – и иронично добавил, но тоже мысленно: – Но знать это вам ни к чему. Крепче спать будете».

Вслух же он произнес иное:

– А теперь попрошу всех за работу. Помните, что государь-батюшка повелел?

Все дружно закивали.

– Тогда взяли перья и бумагу, и вперед. Кто об обычаях, кто о вере. Словом, сами знаете, кому что отведено, так что не мне вас учить.

Заглянув через полчаса в шатер, отведенный для летописцев, Вячеслав удовлетворенно мотнул головой. Народ строчил вовсю.

Отец Харитоний, ближе всех сидящий к выходу, выводил корявым почерком: «А близ гор, кои простираются от Кубани реки и речек малых, что по ее левому брегу лежат, проживает племя, кое именует себя жане. Жилье у их, именуемое саклей, убогыя, сложена из дикаго камня, а заместо оконцев одна али две дыры для свету. А исчо прямо посередке дома кострище, а над им в крыше дыра, дабы дым уходил».

Отец Симеон, неловко примостившись на деревянном чурбаке, писал про обычаи: «Оному огню они и молятся, почитая святынею, ибо глупы и неразумны. Ежели глава онаго дома помирает, то огнь сей тушат. Тако же и невеста должна обойти трижды вокруг его, егда оставляет отчий дом. Кто сей огнь оскорбит, плюнет в него ненароком али исчо что, немедля тому отмщают страшно, до смертоубийства. Оное у их именуют кровная месть, в коей тут гибнет людишек кажное лето бес счету».

«Кланяются оные язычники тако же камням, нарекая их святыми, и деревам, из коих кажное лечит от разных немочей», – бойко строчил в дальнем углу молодой отец Афанасий.

«Вот это совсем другое дело, – удовлетворенно мотнул воевода головой. – А с чудесами я уж как-нибудь сам разберусь».

Впрочем, чудеса на пути к Дербенту больше не понадобились. Для всех вполне хватило первого вышнего знамения.

«Странное дело, – удивлялся Вячеслав. – Вроде и земля почти безлюдная, а поди ж ты – в каждом следующем селении уже во всех подробностях знают все, что приключилось. Да мало того, они еще и расскажут то, чего и вовсе не было. Я думал, что горцы – суровый народ, молчаливый и угрюмый, а у них, оказывается, языки, как у базарных баб на киевском Подоле. Или не у них? Нет, ну если горянки тоже в гости к подружкам на конях выезжают, сплетнями обменяться, тогда понятно, но очень уж сомнительно…»

Так и не решив до конца эту загадку, воевода принимался вновь размышлять на тему о том, как половчее взять Дербент, который с каждой пройденной верстой становился все ближе и ближе.

По дороге туда, следуя вдоль Терека, Вячеслав успел сделать немало, чему благоприятствовала и обстановка. Алан в тех местах почти не осталось – сказывались последствия недавнего прохода по этим местам туменов Субудая. Зато другие многочисленные народцы, которых те же аланы до недавних пор держали в страхе, с гор еще не спустились. После монгольского погрома прошло слишком мало.

Ставить крепости русскому войску практически никто не препятствовал. Восстанавливались и полуразрушенные, к примеру, тот же Самандар, старая столица Хазарского каганата.

«А ведь когда-то я уже проходил возле этих мест, только с автоматом, – подумал воевода, рассеянно озирая окрестности. – Только тогда где-то в этом районе была станица Шелковская, и генерал, криво морщась, хмуро инструктировал меня, чтобы мои гаврики, увидев какие-нибудь древние развалины, не вздумали бросать туда гранаты, потому что ему звонили из министерства, в которое обращались встревоженные археологи. Эх, милые красавицы-казачки, левая, но вполне приличная водка… Господи, как давно все это было. Да теперь оно, пожалуй, может и не повториться. Ведь если сейчас я поставлю здесь город, то о какой станице может идти речь? Вот тебе и раз…» – Вячеслав даже опешил от такого поворота событий.

А ведь поворачивал их он сам, простой ряжский парень, которому волей судьбы выпало…

«Нет уж, – решительно заявил он сам себе. – Выпало очень даже неплохо. Конечно, работы – непочатый край, но зато как интересно! Иной бы полжизни отдал, чтоб, так сказать, приобщиться и тоже поучаствовать, ан нет, брат, шалишь. А мне вот свезло».

– Как крепость назовем, воевода? – подъехал в это время к нему один из тысяцких. – Может, Грозный?

Вячеслав даже вздрогнул.

– Перебьются, – ответил он загадочно. – Здесь же осетины, ой, то есть ясы обретаются. Так нечего и мудрить. Назовем по их имени – Яссы.

– Это как Касожск и Черкассы, что мы поставили?

– Точно. Тогда все, кто сюда едет, сразу будут знать, на землях какого племени стоит этот город. Удобно, – пояснил Вячеслав.

– А следующий как величать станешь? – не отступал тысяцкий. – Там-то какие племена водятся?

– Да пес их разберет, – с каким-то мстительным злорадством ответил Вячеслав, но тут же урезонил себя: «Чего злиться, когда те люди, которые сейчас здесь живут, ничего плохого еще не сделали, а теперь, пожалуй, уже и не сделают, причем никогда. Да-а-а, страшное дело – война, особенно между своими. Ну, почти своими, – тут же поправился он. – Озлобленность, месть, ярость, ненависть – сплошной негатив. Вон уже сколько лет прошло, а я еще не угомонился. Нехорошо».

– Дальше, где Терек на два рукава раздваивается, Кизляр поставим, а крепостцу у самого моря назовем Россоградом, – уже гораздо спокойнее ответил он.

Базы в Прикаспии были необходимы, поэтому, несмотря на то что время стало поджимать, Вячеслав успел поставить еще одну крепость в устье реки Сулак. Неизбежные задержки неумолимо съедали время, так что лишь в начале октября изрядно поредевшее войско – в гарнизонах в Крыму и на Кавказе осталась добрая половина пехоты и треть конницы – повернуло по морскому берегу строго на юг, в сторону Железных ворот.

– Так ты чем там на югах занимался? – улыбнулся Константин. – Виноград разводил или горцев примучивал?

– Одно другому не мешает, – пожал плечами воевода. – Но главным, конечно, был виноград, а эти так, между прочим.

Тут не выдержал и засмеялся даже Святослав, который еще не остыл после повешения князя Александра Городненского.

Он уже давно прислушивался к разговору своего отца и воеводы, и последний ответ Вячеслава отчего-то развеселил его. А может, к этому времени он просто устал изображать эдакую буку.

Глава 13

Первый ваххабит

– А Дербент ты брал тоже между прочим? – лукаво осведомился Константин.

– Дербе-ент, – с какой-то непонятной интонацией в голосе протянул Вячеслав. – Да нет. Его между прочим не возьмешь.

– Неужто он лучше Цареграда укреплен?! – подивился Святослав.

– Может, и не лучше, царевич, – неторопливо ответил воевода. – Но в Царьграде мы уже внутри были, да и рыцари не ожидали нападения, а неожиданность для того, кто хочет градом овладеть, – великое дело.

– Выходит, ты очень сильно захотел? – последовал невозмутимый вопрос Константина.

Вячеслав отрицательно мотнул головой и пояснил:

– Тут иное. Я просто дедушку Ленина слушал, который советовал учиться, учиться и учиться военному делу настоящим образом, – и осекся от громкого покашливания друга, у которого на лице застыло такое зверское выражение, что говорить воеводе сразу расхотелось.

– Кого ты слушал? – недоуменно спросил Святослав.

– Да нашего волхва. Ну, который помер, – ляпнул воевода первое, что пришло ему в голову.

– Так его же Всеведом звали? – удивился царевич.

– А Ленин – это его второе имя, – нашелся Вячеслав и пояснил: – Сокровенное. Его только мы с царем-батюшкой знали. Верно, государь?

– Ты еще Михал Юрьича забыл вместе с патриархом, – кусая губы, чтобы не взорваться от безудержного смеха, добавил Константин. – Он им тоже открылся.

– Точно, – хлопнул себя по лбу воевода и пожаловался царевичу: – Голова совсем дырявая стала, хотя до старости вроде далеко. С чего бы это? – развел он руками.

– А что там с учебой? – поинтересовался немного успокоившийся Константин, напомнив: – Ты о Дербенте говорил.

– С учебой порядок, – вздохнул воевода. – А вот с верой получилось худо.

Конечно, некоторые детали за давностью лет он и впрямь забыл, но главное помнилось так отчетливо, будто это было вчера.

Воевода и впрямь свое дело знал прекрасно. Его люди могли пусть и не все, но очень многое. Когда они незадолго до южной поездки демонстрировали Константину свое умение преспокойно разгуливать по тонким жердочкам, перекинутым на умопомрачительной высоте от крепостной стены до крыши самого терема, царя даже озноб прошиб.

В центре специального лагеря, который стоял особняком от прочих, были вкопаны несколько гладко ошкуренных столбов, по которым спецназовцы преспокойно забирались на самый верх.

Прыгать же они учились, используя в качестве естественного препятствия колючие терновые кусты, и всякий раз по-разному – с разбега и с места, перекатом и руками вперед. Сразу после прыжка парни принимали боевую стойку – с саблей в одной руке и с ножом в другой.

Эти ножи были изготовлены по специальному заказу Вячеслава и имели утяжеленное толстое лезвие и легкую деревянную рукоятку. За счет этого нож всегда летел в цель лезвием вперед.

В Ряжске, часть которого была отделена глухой деревянной стеной, чтобы никто не мог видеть раньше времени, на что способны эти люди, не было, пожалуй, ни одного дома, включая и княжеский терем, на крышу которого они бы не забрались, используя самый обычный шест. Впрочем, на невысокие дома спецназовцы взбирались и без всякого шеста, с разбега.

Каждое утро начиналось у них с легкой разминочной пробежки на добрый десяток верст. Трасса была оснащена всевозможными ловушками – силками, искусно спрятанными в траве, всякий раз на новом месте, «волчьими ямами», разве что без кольев на дне, а то и обычными натянутыми веревками.

При испытаниях на скорость боец на старте прижимал к груди небольшой платок. Если поток встречного воздуха удерживал тряпицу и та не падала до самого финиша, то считалось, что зачет сдан.

С завязанными глазами их заводили в одну из многочисленных комнат терема с требованием беззвучно выбраться наружу, миновав многочисленные хитроумные ловушки. Стоило сделать неосторожное движение, как металлическое блюдо, косо прислоненное к полке, протянутая нить с прикрепленным колокольчиком или любая другая ловушка «подавала голос», после чего считалось, что «темный» экзамен спецназовец провалил.

Выбирались они наружу, «прислушиваясь» к слабому колебанию воздушных струй и только этим отличая сквозной проход от тупика. Помимо этого, в некоторых комнатах находились якобы спящие люди. Обучаемым нужно было услышать их дыхание, чтобы не зайти в эти помещения.

Кроме того, каждый из воинов мог сыграть несколько ролей. В зависимости от обстоятельств он превращался в бедного пастушка, в странствующего монаха, который в случае необходимости мог спокойно прочитать добрый десяток молитв и даже провести службу. Иным больше удавалась роль весельчака-скомороха, другим, кого природа наградила голосом и слухом, – гусляра, третьим – купца.

Вооружение спецназовцев тоже существенно отличалось от обычного. Помимо специальных ножей с утяжеленным лезвием каждый из них имел в своем арсенале широкий металлический браслет, закрывающий руку до самого локтя, с острыми режущими шипами на запястье. Кроме них браслет имел клинообразный выступ, образовывавший над ним узкую щель. Даже оставшись без оружия, воин мог защититься от удара меча или сабли, так подставив руку, чтобы лезвие соскальзывало в щель. Затем оставалось только резко повернуть