© 2019 by Richard Wrangham

© С. Долотовская, перевод на русский язык, 2022

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2022

© ООО “Издательство АСТ”, 2022

Издательство CORPUS ®

Предисловие

Если бы в начале моей карьеры мне сказали, что через пятьдесят лет я напишу книгу о людях, я бы очень удивился. В 1970-х годах мне выпала честь быть аспирантом в проекте Джейн Гудолл по изучению шимпанзе в Танзании.

Целыми днями наблюдать за человекообразными обезьянами в их естественной среде обитания – что могло быть лучше? Больше всего на свете я мечтал изучать поведение животных и в 1987 году основал свой собственный проект по изучению диких шимпанзе в Национальном парке Кибале в Уганде.

Однако идиллию моих исследований нарушили удивительные открытия, которые трудно было игнорировать. Время от времени шимпанзе проявляли вспышки исключительной жестокости. Чтобы понять эволюционное происхождение такого поведения, я решил сравнить шимпанзе с их ближайшими родственниками, бонобо. В 1990-х годах как раз начинались интенсивные исследования бонобо. Оказалось, что шимпанзе и бонобо составляют любопытную пару: бонобо гораздо более миролюбивы по сравнению с относительно агрессивными шимпанзе. В ходе работы над множеством совместных проектов, которые я описываю в этой книге, – в первую очередь проектов с Брайаном Хейром и Викторией Уоббер, – мы с коллегами пришли к выводу, что бонобо произошли от шимпанзеподобного предка в ходе процесса, который сильно напоминал одомашнивание. Мы назвали этот процесс “самоодомашниванием”. И поскольку человеческое поведение часто сравнивают с поведением одомашненных животных, открытия, сделанные при изучении бонобо, помогли нам лучше понять эволюцию человека. Важнейшее свойство человека заключается в том, что в пределах наших социальных групп мы проявляем очень низкую склонность к конфликтам: по сравнению с большинством диких животных мы весьма толерантны.

При этом я прекрасно понимал, что люди, настолько миролюбивые в некоторых отношениях, во многом остаются очень агрессивным видом. В 1996 году в книге “Демонические самцы: человекообразные обезьяны и истоки людской жестокости” мы с Дейлом Питерсоном объяснили сходство механизмов агрессии у человека и шимпанзе с эволюционной точки зрения. Трудно отрицать, что жестокость – неотъемлемое свойство человеческих сообществ, и эволюционные теории, объясняющие ее происхождение, вполне убедительны. Но как примирить наши “одомашненные” черты с той невероятной жестокостью, на которую способен человек? Этот вопрос не давал мне покоя в течение следующих двадцати лет.

Разгадка парадокса, которую я привожу в этой книге, заключается в том, что наша социальная терпимость и наша агрессивность на самом деле не так сильно противоречат друг другу, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что эти типы поведения основаны на разных типах агрессии. В основе нашей социальной толерантности лежит относительно низкая склонность к реактивной агрессии. А жестокость, делающая человека таким смертоносным видом, основана на проактивной агрессии. В этой книге я впервые расскажу, как в человеке слились эти два свойства: низкая склонность к реактивной агрессии и высокая склонность к проактивной агрессии. Эта история уведет нас в глубины антропологии, биологии и психологии – и в будущем, несомненно, пополнится новыми данными. Но я уверен, что уже сейчас она прольет новый свет на эволюцию нашего поведения и нравственности – а также поможет ответить на волнующий вопрос, как и почему вообще возник наш вид, Homo sapiens.

Многие данные, приведенные в книге, появились настолько недавно, что пока опубликованы только в научных статьях. Здесь я хочу сделать эти насыщенные научными терминами публикации более доступными. Эта история рассказана человеком, который наблюдал за повседневной жизнью шимпанзе по всей Восточной и Центральной Африке. Тех из нас, кому посчастливилось проводить целые дни наедине с шимпанзе, как будто овевал плейстоценовый ветер. Романтика былого – история наших предков – волнует нас всех, и будущим поколениям, ищущим истоки современного мышления в глубине времен, предстоит разгадать еще много загадок. Более глубокое понимание истории и природы человека станет нам не единственной наградой. Мечты, навеянные африканским ветром, также помогут нам более уверенно смотреть в будущее – если только мы откроем наш разум мирам, лежащим за пределами тех, которые мы так хорошо знаем.

Введение. Добродетель и жестокость в эволюции человека

Адольф Гитлер, по чьему приказу были убиты около восьми миллионов человек и на чьей совести лежит смерть еще многих миллионов, был, по словам его секретарши Траудль Юнге, приятным и дружелюбным человеком с мягким характером. Гитлер не выносил жестокого обращения с животными: он был вегетарианцем, обожал свою собаку Блонди и был безутешен, когда она умерла.

За время правления камбоджийского лидера Пол Пота погибло около четверти населения его страны. Знакомые помнили его как учтивого и добродушного учителя французской истории.

Все восемнадцать месяцев, проведенных в тюрьме, Иосиф Сталин вел себя на удивление спокойно, никогда не кричал и не ругался. Он был образцовым заключенным и совсем не походил на человека, который позже уничтожит миллионы людей из соображений политической выгоды.

По-настоящему жестокие люди могут обладать и хорошими чертами. Поэтому мы стараемся не сопереживать их доброте, опасаясь, что тем самым мы как будто рационализируем или оправдываем их преступления. Однако подобные люди хорошо иллюстрируют любопытную особенность нашего вида. Мы не только самые умные из всех животных. В нас также самым удивительным и непостижимым образом сочетаются противоположные моральные качества. Мы одновременно и самый жестокий вид, и самый добрый.

В 1958 году драматург и композитор Ноэл Кауард довольно точно описал эту странную двойственность. Он пережил Вторую мировую войну и был хорошо знаком с темной стороной человеческой природы. “Учитывая врожденную глупость человечества, его жестокость и склонность к суевериям, – писал он, – трудно понять, каким образом ему удалось продержаться так долго. Охота на ведьм, пытки, наивность, массовые убийства, нетерпимость, вся тщетность того, что люди делают на протяжении многих столетий, совершенно не вызывает доверия к человечеству”¹.

И все же гораздо чаще мы совершаем удивительные поступки, не имеющие отношения к “глупости, жестокости и склонности к суеверию”, а, наоборот, основанные на благоразумии, доброте и кооперации. Именно эти наши качества, в сочетании с интеллектом, делают возможными те технологические и культурные чудеса, которые отличают наш вид от других. Примеры, приведенные Кауардом, актуальны и сегодня:

Операции на сердце, космические полеты и оперетты – все это основано на прогрессе, который изумил бы наших далеких предков. Однако с эволюционной точки зрения важнее то, что все это основано еще и на нашей исключительной способности работать в команде, а именно на терпимости, доверии и понимании. Именно благодаря подобным качествам наш вид считается таким “хорошим”.

Иными словами, самая большая странность человека – это его огромный моральный диапазон, включающий в себя как неописуемую порочность, так и поразительную щедрость. С биологической точки зрения такое многообразие реакций объяснить очень трудно. Если мы эволюционно приспособлены быть хорошими, то почему мы настолько плохие? А если мы эволюционно приспособлены быть безнравственными, то как же мы можем быть настолько великодушными?

Такое сочетание добродетели и порока свойственно не только современному человеку. И поведение доживших до современности охотников-собирателей, и данные археологии указывают на то, что уже сотни тысяч лет назад люди делились друг с другом пищей, практиковали разделение труда и помогали нуждающимся. Во многих отношениях наши жившие в плейстоцене предки были толерантными и миролюбивыми. Однако те же самые данные показывают, что также наши предшественники занимались грабежом и половым доминированием и применяли пытки и казни разной степени жестокости, по гнусности сравнимые с преступлениями нацистов. Сегодня нам уже очевидно, что способность к чрезвычайной жестокости и насилию характерна не только для какой-то одной группы людей. По самым разным причинам одно общество может существовать исключительно мирно на протяжении многих десятков лет, а другое – переживать одну вспышку насилия за другой. Это совсем не означает, что у людей из разных эпох и частей света есть какие-то врожденные психологические различия. Судя по всему, повсюду люди одинаково склонны и к добродетели, и к насилию.

Такая же двойственность заметна и в детях. Еще не научившись говорить, маленький ребенок может улыбаться, смеяться и даже предлагать помощь взрослым – поразительная иллюстрация врожденной человеческой склонности доверять окружающим. Однако при других обстоятельствах те же самые великодушные малыши, желая добиться своего, будут орать и закатывать истерики, проявляя невероятную степень эгоцентризма.

Существует два классических объяснения этого парадоксального сочетания самоотверженности и эгоизма. Оба объяснения исходят из того, что наше социальное поведение в основном определяется биологией. Оба также сходятся в том, что только одна из этих двух ключевых тенденций появилась в результате генетической эволюции. Отличаются же они тем, какую именно сторону нашей личности считают фундаментальной: добродушие или агрессивность.

Первое объяснение предполагает, что толерантность и добродушие – неотъемлемые свойства человечества. Согласно этой идее, мы добродетельны по сути своей, но подвержены дурному влиянию, что и мешает нам жить в вечном мире. Некоторые религиозные мыслители возлагают вину за такое положение дел на сверхъестественные силы вроде дьявола или “первородного греха”. Некоторые светские философы, напротив, считают, что зло коренится в общественных силах, таких как патриархат, империализм или неравенство. Так или иначе, предполагается, что рождаемся мы добродетельными, но в течение жизни подвергаемся пагубному влиянию разрушительных сил.

Согласно второму объяснению, врожденной является наша плохая сторона. Мы рождаемся эгоистичными и склонными к соперничеству и такими бы и оставались, если бы не облагораживающее влияние цивилизации – к примеру, наставления родителей, философов, священников и учителей или уроки, которые мы извлекаем из собственной истории.

На протяжении многих веков люди стремились упростить запутанный мир, принимая один из этих двух противоположных взглядов. Жан-Жак Руссо и Томас Гоббс – классические представители альтернативных позиций. Руссо выступал за то, что человечество по природе своей добродетельно, а Гоббс – за то, что человечество по сути своей безнравственно².

В каждой позиции есть своя правда. Есть много данных, говорящих в пользу того, что люди от рождения склонны к доброте, – точно так же, как и в пользу того, что мы самопроизвольно испытываем эгоистичные чувства, ведущие к агрессии. И еще никому не удалось доказать, что какая-то из этих двух тенденций более значима с биологической точки зрения или более важна с точки зрения эволюции.

Как только в этот спор вмешивается политика, его становится еще труднее разрешить. Ведь когда абстрактные теоретические аргументы превращаются в доводы, имеющие общественное значение, обе стороны еще упорнее стоят на своем. Если вы руссоист и убеждены в неотъемлемой добродетели человечества, вы, скорее всего, придерживаетесь пацифистских принципов, боретесь за социальную справедливость и верите в народные массы.

Если же вы последователь Гоббса, то при ваших циничных взглядах на человеческую природу вы, вероятно, выступаете за необходимость социального контроля, одобряете иерархию и принимаете неизбежность войн. Спор, таким образом, выходит за рамки биологии и психологии и превращается в дебаты об общественных движениях, политических структурах и моральных устоях. И шансы найти простое решение, соответственно, сходят на нет.

Я считаю, что из бесконечных споров о фундаментальных основах человеческой природы есть выход. Вместо того чтобы пытаться доказать неправоту одной из сторон, нам нужно спросить себя, имеет ли вообще смысл спорить. Ответ подсказывают маленькие дети: и последователи Руссо, и последователи Гоббса в известной мере правы. В нас есть и природная доброта в понимании Руссо, и природная эгоистичность в понимании Гоббса. В каждом человеке заложено и добро, и зло. Эти противоречивые стороны нашей личности определяются биологией и модифицируются обществом. Добродетель может быть приумножена или подавлена, точно так же как эгоистичность может быть усилена или ослаблена.

Стоит только признать, что мы одновременно и хорошие, и плохие от природы, как на смену старому бесплодному спору приходят новые захватывающие проблемы. Если и руссоисты, и гоббсовцы по-своему правы, то откуда взялось это странное сочетание поведенческих тенденций? На примере других видов, особенно птиц и млекопитающих, мы знаем, что естественный отбор может поддерживать самые разнообразные склонности. Некоторые виды не очень склонны к конкуренции, другие относительно агрессивны, третьи проявляют оба этих свойства, четвертые ни одного. Странность человека заключается в том, что в обычных социальных взаимодействиях мы чрезвычайно спокойны, но при этом в некоторых обстоятельствах становимся настолько агрессивными, что легко идем на убийство. Как же так получилось?

Эволюционные биологи следуют принципу, который в 1873 году четко сформулировал генетик Феодосий Добжанский в докладе для Национальной ассоциации преподавателей биологии: “Ничто в биологии не имеет смысла, кроме как в свете эволюции”. Впрочем, по поводу того, как именно должна применяться эволюционная теория, до сих пор ведутся споры. Ключевой вопрос этой книги: каково значение поведения приматов?

Согласно традиционным представлениям, умственное развитие животных и человека отличается настолько сильно, что изучать приматов для понимания человеческой природы бессмысленно³. Томас Генри Гексли был первым эволюционным биологом, усомнившимся в этой позиции. В 1863 году он писал, что, изучая человекообразных обезьян, мы можем очень многое узнать об истории поведения и мышления человека: “Я постарался показать, что никакой абсолютной структурной демаркационной линии… нельзя провести между миром животных и человеком”. Гексли был готов к возражениям оппонентов: “Со всех сторон раздадутся крики: “Сила знания – мораль добра и зла, – хрупкая нежность человеческих привязанностей поднимают нас над любым родством с грубым зверьем”⁴. Такое скептическое отношение вполне можно понять, и оно до сих пор не полностью исчезло. В 2003 году эволюционный биолог Дэвид Бараш писал: “Что касается поведения, то весьма маловероятно, что люди унаследовали от приматов хоть какие-то значительные признаки”⁵.

Кроме того, огромное количество поведенческих особенностей определяется культурой. Одно сообщество может быть миролюбивым, другое воинственным. В одном сообществе принадлежность к клану передается по женской линии, а в другом по мужской. Одно сообщество имеет строгие правила полового поведения, а другое в этом отношении толерантно. Разнообразие подчас кажется настолько огромным, что неясно, можно ли вообще привести его к общему знаменателю для сравнения с другими видами. Антрополог Роберт Келли, составивший подробный обзор поведения охотников-собирателей, отказался от идеи, будто поведение человека можно охарактеризовать каким-то единым образом. “Не существует типичного человеческого сообщества или базовой человеческой адаптации, – писал он в 1995 году. – Универсальное поведение… никогда не существовало”⁶.

Если коротко: идея, будто поведение человека так бесконечно разнообразно, что у нашего вида нет никаких характерных черт, сближающих нас с другими приматами, кажется вполне разумной. Однако против нее есть два веских довода.

С одной стороны, вариативность человеческого поведения не бесконечна. На самом деле у нас есть характерные типы сообществ. Не существует людей, которые жили бы стадами, как павианы, отдельными гаремами, как гориллы, или полностью промискуитетными сообществами, как шимпанзе или бонобо. Человеческие сообщества образованы семьями, которые объединяются в группы, формирующие, в свою очередь, более крупные союзы. Такая структура характерна для нашего вида и отличает его от других видов.

С другой стороны, поведение людей и приматов и правда во многом сходно. Эволюционист Чарльз Дарвин одним из первых обратил внимание на сходство в выражении эмоций у человека и других животных: и у тех и у других наблюдается “поднимание волос дыбом под влиянием крайнего ужаса или демонстрация оскала при неистовой ярости”. Такая “общность определенных выражений, – писал он, – становится несколько более понятной, если мы признаем их происхождение от общего прародителя”^7[1].

Тот факт, что мы улыбаемся и хмуримся так же, как и наши родственники-приматы, интересен сам по себе, но даже он меркнет по сравнению с тем, что мы начали узнавать о поведении шимпанзе и бонобо в 1960-х годах и продолжаем узнавать до сих пор. Шимпанзе и бонобо – самые близкие родственники человека среди человекообразных обезьян, и нас связывает одинаковая степень родства. Они составляют феноменальную пару. Внешне они настолько похожи друг на друга, что в течение многих лет их считали одним видом. В поведении каждого из этих двух сестринских видов есть множество общих черт с поведением человека. Но при этом во многих отношениях социальное устройство шимпанзе и бонобо диаметрально противоположно.

У шимпанзе самцы доминируют над самками, а насилие встречается относительно часто. У бонобо самки часто доминируют над самцами, насилие встречается редко, а эротизм обычно замещает агрессию. Различия в поведении этих двух видов подозрительно перекликаются с двумя конкурирующими социальными позициями современного человеческого мира: несовпадением мужских и женских интересов, например, или борьбой между иерархией, конкуренцией и силой, с одной стороны, и эгалитаризмом, толерантностью и решением конфликтов путем переговоров – с другой. Шимпанзе и бонобо олицетворяют настолько противоположные представления о базовой человекообразной обезьяне, что их противопоставление стало чем-то вроде поля битвы в приматологии, где каждая из противоборствующих школ настаивает на том, что именно ее вид лучше подходит на роль предков человека. Как мы увидим ниже, идея, будто только один вид – либо шимпанзе, либо бонобо – стоит у истоков нашего поведения, не очень конструктивна. Интереснее было бы понять, почему оба вида так похожи на человека, но каждый по-своему. Контрастность поведения шимпанзе и бонобо перекликается с основным вопросом, волнующим меня в этой книге: почему люди одновременно очень толерантны, как бонобо, и крайне жестоки, как шимпанзе?

В главе 1 мы начнем разбирать этот вопрос, изучая поведенческие различия между людьми, шимпанзе и бонобо. Многолетние исследования показывают, как могут эволюционировать видовые различия агрессии. Раньше агрессивность считалась “одномерным” качеством, уровень которого может меняться от низкого к высокому. Но сегодня мы знаем, что агрессия бывает не одного, а двух основных видов и каждый из них имеет собственную биологическую основу и эволюционную историю. Как я покажу в главе 2, люди явно дуалистичны в отношении агрессии. Мы находимся в нижней части одной шкалы (реактивной агрессии) и в верхней части другой (проактивной агрессии). Реактивная агрессия – это агрессия “горячего” типа, когда выходят из себя и набрасываются на обидчика. Проактивная агрессия – это агрессия “холодного” типа, продуманная и спланированная заранее. Поэтому основной вопрос моей книги превращается в два вопроса: почему мы настолько лишены реактивной агрессии и настолько искусны в проактивной? Ответ на первый поможет понять происхождение нашей добродетели, а ответ на второй объяснит, откуда взялась наша жестокость.

Низкая склонность к реактивной агрессии лежит в основе нашей относительной доброжелательности и толерантности. Толерантность редко встречается среди диких животных, по крайней мере в той радикальной форме, которая характерна для человека. Однако она свойственна одомашненным животным. В главе 3 я расскажу, что объединяет одомашненных животных и человека, и объясню, почему все больше ученых полагают, что современного человека можно считать одомашненной версией ранних людей.

Одна из замечательных особенностей биологии одомашненных животных заключается в том, что ученые обнаруживают у них все больше загадочных признаков, общих для многих неродственных видов. Почему, например, у кошек, собак и лошадей, в отличие от их диких родственников, часто встречаются белые пятна? В главе 4 я расскажу о новых теориях, связывающих эволюцию подобных физических признаков с изменениями в поведении. Количество таких признаков у человека позволяет считать его одомашненным видом. Однако эта догадка, появившаяся у ученых еще двести лет назад, поднимает новый вопрос. Если человек и правда одомашненный вид, то как так получилось? Кто мог нас одомашнить?

Ответ подсказывают бонобо. В главе 5 я привожу свидетельства того, что бонобо, как и люди, имеют много черт одомашненного вида. Ясно, что бонобо одомашнили не люди. Это произошло естественным образом без вмешательства человека. То есть бонобо, судя по всему, претерпели процесс самоодомашнивания. Такая эволюционная трансформация, по-видимому, широко распространена среди диких видов. И если это так, то нет ничего исключительного в самоодомашнивании предков человека. Поэтому в главе 6 я привожу данные, говорящие в пользу того, что синдром одомашнивания наблюдался у Homo sapiens с момента формирования этого вида около 300 тысяч лет назад. Гипотез, объясняющих причины происхождения Homo sapiens, на удивление мало. Как станет понятно из этой главы, даже самые недавние палеоантропологические теории не пытаются ответить на важный вопрос, почему отбор поддержал формирование относительно толерантного, миролюбивого вида с низкой склонностью к реактивной агрессии.

В целом вопрос, как происходит самоодомашнивание, остается открытым, и, скорее всего, для каждого вида ответ будет разным. Ключ к разгадке в каждом случае кроется в том, что именно мешает агрессивным особям доминировать над другими. У бонобо агрессивных самцов сдерживают в основном объединенные усилия самок. Поэтому вероятно, что в основе самоодомашнивания бонобо лежала способность самок наказывать излишне агрессивных самцов. В небольших человеческих сообществах женщины не контролируют мужчин в той же степени, в какой это происходит у бонобо. Вместо этого люди прибегают к радикальному способу решения проблемы мужской агрессии: агрессивных мужчин убивают другие взрослые мужчины. В главах 7 и 8 я рассказываю, как человеческие сообщества используют казни, чтобы заставить строптивых мужчин подчиняться всеобщим нормам. Также я объясняю, почему, по моему мнению, именно самоодомашнивание, основанное на казнях в качестве движущей силы отбора, привело к снижению реактивной агрессии в начале существования Homo sapiens.

Если генетический отбор против реактивной агрессии и правда произошел с помощью самоодомашнивания, то поведение человека должно иметь и другие общие черты с поведением одомашненных животных, помимо сниженной агрессии. В главе 9 я обсуждаю эту идею. Я подчеркиваю, что в этом контексте человека не очень уместно сравнивать с человекообразными обезьянами, потому что со времени жизни нашего общего предка накопилось слишком много эволюционных изменений. Скорее человека нужно сравнивать с неандертальцами, которых, на мой взгляд, можно использовать в качестве модели наших предков, живших до появления Homo sapiens. В главе 9 я привожу обзор данных, указывающих на то, что у Homo sapiens была гораздо более развитая культура, чем у неандертальцев. Эта разница предположительно связана с тем, что агрессивность, свойственная их общим предкам, у Homo sapiens снизилась в большей степени, чем у неандертальцев.

Пониженная склонность к реактивной агрессии повышает способность к толерантной кооперации. Однако это не единственная причина социальной добродетели человека. Важнейшую роль также играет нравственность. В главе 10 мы попытаемся понять, почему нравственная чувствительность, возникшая в результате эволюции, часто заставляет людей бояться критики. Там я делаю вывод, что чувствительность к критике способствовала эволюционному успеху благодаря формированию того же нового социального явления, которое лежало в основе самоодомашнивания, – коалиций, готовых при необходимости осуществлять казни. Нравственные чувства наших предков помогали им соблюдать правила и не совершать преступлений, тем самым защищая их от казней.

Способность взрослых особей (в первую очередь мужчин) сообща организовывать смертные казни стала частью более крупной системы социального контроля, основанной на проактивной агрессии и характерной для всех человеческих сообществ. В главе 11 я рассуждаю о том, как поведение человека в этом отношении сходно с поведением шимпанзе, пусть и сильно превосходит его по сложности. Поскольку проактивная агрессия дополняет реактивную агрессию (а не замещает ее), проактивная, предумышленная агрессия может подвергаться воздействию положительного отбора одновременно с эволюционным подавлением импульсивной реактивной агрессии. Именно благодаря этому люди научились пользоваться неравенством сил для убийства конкретного противника. Это уникальное умение оказалось революционным. Оно привело к появлению в наших сообществах иерархических отношений, намного более деспотичных по сравнению с другими видами.

Одна из типичных и важнейших форм проактивной агрессии проявляется во время войн. Поэтому в главе 12 я покажу, как психология агрессии может влиять на способы ведения войны. Хотя современные войны гораздо более регламентированы, чем типичные межгрупповые столкновения в доисторических сообществах, важную роль в них играет как проактивная, так и реактивная агрессия, иногда помогая, а иногда и мешая достижению военных целей.

В главе 13 я обсуждаю парадокс: почему в человеческой жизни столь важны и добродетель, и жестокость. Разгадка этого парадокса не так проста и не так приятна, как нам бы хотелось: человека нельзя назвать ни хорошим, ни плохим. Мы эволюционировали в обоих направлениях одновременно. И толерантность, и жестокость стали адаптивными признаками, игравшими важнейшую роль в формировании современного человека. Идею, что человек по природе своей одновременно и добродетелен, и жесток, довольно трудно принять, ведь нам всем, пожалуй, хотелось бы простого объяснения. Фрэнсис Скотт Фицджеральд сформулировал так: “Способность удерживать в сознании две противоположные идеи, ничуть этим не смущаясь, есть признак зрелого интеллекта”. “Мне приходится примирять противоречия… – писал он, – между мертвой рукой прошлого и высокими устремлениями будущего”^[2]. Мне нравится мысль Фицджеральда. Нравственные противоречия нашего эволюционного наследия не должны мешать нам трезво оценивать собственную сущность. И пока мы помним об этом, надежда еще остается⁸.

Глава 1. Парадокс

Я начал задумываться о биологических основах пацифизма несколько десятков лет назад, когда жил в глухом уголке Демократической Республики Конго. Позже в Конго произойдет много страшных событий, но тогда, в 1980 году, когда наше с Элизабет Росс девятимесячное свадебное путешествие в лесу Итури только начиналось, все было спокойно.

Вместе с еще одной парой мы составляли исследовательскую группу. Нашей задачей было документировать жизнь сообществ, обитавших по соседству друг с другом: земледельцев лезе и охотников-собирателей эфе. Маленькие деревушки земледельцев лезе были разбросаны по всей широкой долине Итури, некоторые в двух днях пути друг от друга. Пигмеи эфе жили в той же долине. В голодные времена они селились на окраине какой-нибудь дружественной деревни, и женщины эфе работали в огородах лезе в обмен на кассаву, бананы или рис.

Мы жили в глиняной хижине, под крышей из пальмовых листьев, на отдельной полянке возле одной из деревень лезе. Мы не говорили на их основном языке, килезе, но нашего знания кингвана, одной из версий суахили, было достаточно для непринужденного общения. Люди Итури почти ничего не знали о внешнем мире. Их экономика была в основном бартерной. Ядерные бомбы, газировка, электричество – ничего этого в их мире не существовало.

Жилые помещения и эфе, и лезе были тесными и темными и в течение дня почти не использовались. Поэтому вся жизнь от рассвета до заката происходила на открытом воздухе, что для нас означало возможность целыми днями беспрепятственно наблюдать за их поведением. Мы ходили за ними по пятам, смотрели и слушали. Мы делили с ними пищу и участвовали в их занятиях. Как биолог, изучавший до этого поведение шимпанзе и наблюдавший их буйную агрессию по отношению друг к другу, я и здесь был готов к тому, что люди будут поминутно пускать в ход кулаки или хвататься за лук со стрелами. Я вырос в сонной британской провинции, где даже разговор на повышенных тонах был редкостью, не говоря уже о драке в общественном месте, и мне хотелось посмотреть, будет ли агрессия более выражена в этой глухой конголезской деревне.

Мы видели самые разные социальные взаимодействия, и это было замечательно. Однако в плане агрессии не происходило почти ничего интересного. Даже когда несколько десятков человек делили мясо убитого слона, все ограничивалось тем, что время от времени кто-то повышал голос. Однажды я встретил трех мужчин в набедренных повязках и в боевом облачении, направлявшихся в деревню, где жил старейшина. Они услышали, что их сестры-подростки оказались на празднике у родственников старейшины, и теперь спешили помешать разврату. Им удалось вызволить сестер без применения силы. Однажды нам рассказали про мужчину эфе, ударившего жену горящим бревном. Наверняка были еще какие-то случаи, скрытые за глиняными стенами хижин и пересудами. Но мы ни разу не видели телесных повреждений, которые не были бы вызваны несчастным случаем или болезнью.

Жизнь наших итурских товарищей была невероятно тяжелой. Питались они тем, что удавалось вырастить, убить или найти в неплодородном лесу. Их постоянно преследовали голод, нищета, физический дискомфорт и неизлечимые болезни, притом что доступа к современной медицине у них практически не было. Культурные обычаи, казалось, делали их жизнь только тяжелее. Девочкам грубо скалывали края зубов – это считалось красивым. О бабушках и дедушках говорили, что они были каннибалами. На наших консервных банках с тушенкой были картинки с улыбающимися людьми, и лезе дразнили нас, говоря, что европейцы, которые едят тушенку, тоже каннибалы. На похоронах разгорались споры о ценности умершего: достаточно ли детей родила женщина, чтобы окупить свадебный выкуп из семи куриц? Даже самые простые неудачи они объясняли колдовством – вечным источником иррационального страха. Во многих отношениях Итури казалось местом, где можно ожидать чего угодно¹.

Однако если отвлечься от всех жизненных трудностей и безумных суеверий, по своей базовой психологии лезе и эфе были, в сущности, совершенно обыкновенными людьми. Нелепые предрассудки, бедность и странные медицинские практики принимали разные формы в деревнях Англии и Конго, но они существовали и там, и там. По большому счету люди Итури были удивительно похожи на сельских жителей моей родной Англии: они любили своих детей, ссорились из-за возлюбленных, сплетничали, искали союзников, боролись за власть, обменивались новостями, не доверяли чужакам, устраивали праздники, уважали ритуалы, жаловались на жизнь – и очень, очень редко вступали в драки.

Конечно, уровень насилия может меняться в зависимости от социального контекста. В Конго тогда было центральное правительство, и хотя люди Итури от него почти не зависели, они все же не были полностью изолированы. Может быть, миролюбивость лезе и эфе стала следствием облагораживающего влияния цивилизации, исходившего из далекой столицы Киншасы? Ведь была, например, полиция. Полицейскими в основном были мужчины, приходившиеся родственниками местным старостам. Они использовали свое положение не столько чтобы охранять закон, сколько чтобы эксплуатировать деревенских жителей.

В тех редких случаях, когда они совершали обход местности, происходило это так. В деревню являлись несколько полицейских, прошагавших до этого несколько часов пешком. Еды у них с собой никогда не было. Придравшись к какой-нибудь мелочи, они забирали у несчастного хозяина курицу в счет штрафа, той же ночью ее съедали и потом оставались жить до тех пор, пока у хозяина не кончалась еда. Такая повседневная коррупция, конечно, вызывала негодование у жителей, так что уважением полиция не пользовалась. И тем не менее можно предположить, что редкое присутствие полиции, связанной с государственным аппаратом, как-то сдерживало спонтанные проявления агрессии. Иными словами, что влияние современного общества снизило уровень агрессии у людей Итури.

Чтобы понять, сохраняется ли такая же кротость нравов в группах, по-настоящему независимых от каких бы то ни было правительственных органов, нужно найти сообщество, в котором нет ни полиции, ни армии, ни каких-то иных наделенных властью институтов принуждения.

Новая Гвинея – одно из немногих мест на земле, где сохранились небольшие сообщества, живущие в состоянии настоящей политической анархии и свободные от какого бы то ни было вмешательства со стороны государства. Такие культуры особенно интересны потому, что позволяют увидеть, как ведут себя люди, находящиеся под постоянной угрозой нападения соседних групп.

Антрополог Карл Хайдер посетил одно из таких сообществ. В марте 1961 года он на маленьком самолетике вылетел с северного побережья Новой Гвинеи, поднялся в воздух над внутренней частью острова, долетел до высокого горного хребта, нашел свободный от облаков перевал и увидел зеленую, широко раскинувшуюся Великую долину реки Балием. Этот затерянный мир еще в 1944 году открыли американские солдаты, совершившие здесь вынужденную посадку. Обнаружив в долине пятьдесят тысяч земледельцев дани, живущих как будто в каменном веке, они наивно назвали местность Шангри-Ла – в честь вымышленной долины, которую Джеймс Хилтон описал в своем романе-утопии 1933 года “Потерянный горизонт”. Однако кажущаяся безмятежность плодородной страны дани была обманчива. Это был вовсе не рай. Это был театр военных действий².

Частота убийств в племени дани оказалась одной из самых высоких в мире. Время от времени Хайдер видел, как небольшие группки мужчин собирались, чтобы устроить налет, напав из засады на ничего не подозревающую жертву. Иногда происходили сражения, и часто небольшие стычки на нейтральной территории между деревнями перерастали в настоящий хаос, унося до 125 жизней за раз. Чтобы почтить павших воинов, у девочек, которым зачастую было не больше трех лет, отрезали палец, ведя таким образом зловещий подсчет погибших. Женщин, у которых были бы целы все пальцы, среди дани почти не было. Как показали данные, которые собрал Хайдер, если бы весь остальной мир жил подобно дани, то уровень смертности в результате военных действий, составивший в XX веке жуткие 100 миллионов, возрос бы до совсем уж невообразимых двух миллиардов³.

Тем не менее в качестве подзаголовка своей книги о дани Хайдер выбрал словосочетание “Мирные воины”, подчеркивающее важнейший парадокс человечества. Эпизоды кровопролития чередовались у дани с периодами спокойной повседневной жизни, и в эти периоды “Шангри-Ла” и правда было подходящим названием для Великой долины. Дани вели типичный для земледельцев размеренный образ жизни, выращивая свиней и корнеплоды. По словам Хайдера, они обладали сдержанным характером, мягкими манерами и редко злились. Это были миролюбивые, отзывчивые люди, и их жизнь была основана на взаимной зависимости и поддержке. В хижинах дани всегда текла неспешная беседа, прерываемая песнями и смехом. Их повседневное общение отличали сдержанность и уважение друг к другу. В периоды между войнами дани были во многих отношениях самыми обыкновенными деревенскими жителями, ведущими спокойную и полностью лишенную агрессии жизнь⁴.

Образ жизни дани, при котором мир внутри отдельных групп сочетался с уничтожением чужаков, оказался типичным для отдаленных горных районов Новой Гвинеи. Другая группа Новой Гвинеи, бактаманы, обитала в верховьях реки Флай. Все члены сообщества бактаманов жестко, часто с применением насилия, пресекали нарушение их границ. Территориальные конфликты были настолько ожесточенными, что на их долю приходилась треть всех смертей в сообществе. Однако в самих деревнях насилие строго контролировалось, и “убийство считалось немыслимым”⁵. Такая же картина наблюдалась и в бассейне реки Тагари, на востоке центральной части Папуа – Новой Гвинеи, где племя хули держало в страхе своих соседей, но не применяло насилия в своих деревнях⁶. Позже, с появлением миссионеров и государственной власти, жизнь всех этих новогвинейских племен стала стремительно меняться. Однако, прежде чем в их жизнь вмешалось правительство, эти племена успели пролить свет на нечто очень важное: даже люди, живущие в состоянии непрекращающейся войны, проводят четкую границу между “миром дома” и “войной вне дома”.

На свете есть всего несколько мест, где, как в Новой Гвинее, еще остались независимые от государства сообщества. Антрополог Наполеон Шаньон в течение 30 лет, с середины 1960-х годов, изучал изолированную популяцию людей яномамо в Венесуэле⁷. Там он обнаружил такой же резкий контраст. Несмотря на высокую частоту убийств во время конфликтов между деревнями, внутри деревень – хотя людей яномамо Шаньон описывал как “буйных” – семьи жили “очень безмятежно”, а вспышки агрессии в основном удавалось свести к церемониальным поединкам⁸.

Антропологи Ким Хилл и Магдалена Уртадо изучали межгрупповые конфликты среди охотников-собирателей аче в Парагвае вскоре после того, как одну из групп аче переселили в правительственную резервацию. Аче рассказывали, что раньше при виде чужаков они хватали лук и стрелы и стреляли без предупреждения. Все это было причиной высокой смертности. Однако за семнадцать лет наблюдений, в ходе которых Хилл и Уртадо часто проводили по нескольку недель в лесу, не упуская группу из виду, не произошло ни одной драки⁹.

Ранее, в эпоху Великих географических открытий, европейские первооткрыватели сталкивались с аборигенными народами в разных частях света, включая обе Америки. Марк Лескарбо, адвокат, писатель и поэт, был одним из первопроходцев. В 1606–1607 годах он целый год прожил с индейцами микмак в Восточной Канаде. Он открыто писал об их так называемых пороках – чревоугодии, каннибализме, жестокости к пленникам, – но столь же честно описывал и их достоинства. Среди микмаков почти не случалось драк, писал он. “Что касается правосудия, у них нет никаких законов… кроме данного им Природой – не грешить против своих ближних. И ссоры среди них происходят очень редко”. Наблюдения Лескарбо оказали большое влияние на общественное сознание: в Англии XIX века стало популярным представление о “благородном дикаре”, олицетворяющем врожденную добродетель. Сегодня образ благородного дикаря часто связывают с Руссо, но сам Руссо никогда не употреблял этого выражения и в целом был далеко не так снисходителен к человечеству, как принято считать. Напротив, если верить истории развития концепции благородного дикаря, изложенной специалистом по музыкальной этнографии Тером Эллингсоном, представления Руссо о человеческой природе были настолько циничны, что сегодня его вряд ли отнесли бы к “руссоистам”!¹⁰

Лескарбо был не единственным, кого впечатлила миролюбивая жизнь внутри аборигенных сообществ. К концу XVII века, как писал Жильбер Шинар, “сотни путешественников упоминали добродетельность примитивных народов”. Вся эта “добродетельность”, однако, распространялась только на людей из того же сообщества¹¹. В 1929 году антрополог Морис Дэви привел следующее обобщенное описание жизни аборигенов, остающееся верным и сегодня: насколько они добры к членам своего сообщества, настолько жестоки они ко всем остальным.

Контраст между тем, как люди ведут себя на войне и дома, хорошо знаком солдатам в индустриальных странах. Гражданская война в Испании 1936 года была, как и любая война, чудовищной. Джордж Оруэлл участвовал в ней добровольцем и по выходным наблюдал ужасы передовой, а в рабочие дни возвращался домой к жене. Смена атмосферы была “резкой и ошеломляющей”. В Барселоне, которую от кровавой бойни отделяли всего несколько остановок на поезде, “улицы заполняли толстые мужчины, имеющие вид преуспевающих дельцов, элегантные женщины и роскошные автомобили”. В Таррагоне “жизнь модного приморского курорта продолжалась почти без изменений”¹³.

В лесу Итури, в высокогорьях Новой Гвинеи – повсюду в мире наблюдается одна и та же картина. Независимо от того, участвуют ли люди во внешних войнах, у себя дома они остаются необычайно миролюбивыми. Судя по всему, то, что я наблюдал в Конго, типично для нашего вида в целом.

С точки зрения сравнительного анализа уровень физической агрессии, которую человек проявляет “у себя дома”, довольно низок. Однако с точки зрения морали он все равно выше, чем хотелось бы большинству из нас. Специалист по эволюционной психологии Стивен Пинкер наряду с другими учеными показал, что за последнюю тысячу лет вероятность умереть насильственной смертью во многих странах снизилась. Мы все должны быть благодарны за эту тенденцию. Несомненно, жизнь миллионов людей станет гораздо приятнее, если уровень насилия продолжит падать¹⁴.

Но с эволюционной точки зрения уровень физической агрессии в человеческом обществе уже сейчас на удивление низок. Пример шимпанзе, одного из двух ближайших родственников человека, позволяет ясно увидеть это в сравнении. Шимпанзе совсем не похожи на людей. Проведя день с шимпанзе, вы наверняка увидите, как одни животные гоняют других, и услышите испуганные крики. Пробыв с ними месяц, вы с большой вероятностью заметите кровь и раны. Вместе с приматологами Мартином Мюллером и Майклом Уилсоном мы сравнивали обычную группу шимпанзе и крайне неблагополучную популяцию австралийских аборигенов, которые только недавно перестали вести образ жизни охотников-собирателей. В группе австралийских аборигенов наблюдался высочайший уровень физической агрессии, вызванный, судя по всему, социальной разобщенностью и алкоголизмом. Однако даже при сравнении с настолько проблемной группой людей шимпанзе оказались в сотни, если не в тысячи раз агрессивнее. Разница в частоте физической агрессии среди людей и шимпанзе колоссальна¹⁵.

Еще один наш ближайший родственник – это бонобо. Внешне похожие на шимпанзе, по сравнению с ними бонобо считаются, и не без оснований, очень миролюбивыми. Однако и они не лишены агрессии. Как показало недавнее долгосрочное полевое исследование, свободноживущие самцы бонобо примерно в два раза менее агрессивны, чем самцы шимпанзе, но зато самки бонобо более агрессивны, чем самки шимпанзе. Так что, хотя самцы бонобо и менее склонны к насилию, чем самцы шимпанзе, уровень агрессии у обоих видов все равно выше, чем у человека. В среднем частота физической агрессии среди людей составляет менее одного процента от частоты агрессии у любого из наших ближайших человекообразных родственников. В этом отношении мы и правда исключительно миролюбивые животные¹⁶.

Действительно ли люди настолько исключительно миролюбивы в пределах своих сообществ? Это утверждение требует тщательной проверки. В целом статистика агрессивных столкновений вроде бы дает однозначный ответ. Хотя новости о массовых расстрелах и появляются в США довольно регулярно, их частота все равно остается низкой по сравнению с уровнем насилия среди шимпанзе и бонобо. Допустим, это так. А как же домашнее насилие?

Даже среди знаменитых своим миролюбием охотников-собирателей из бушменского племени кунг в Ботсване (сегодня их чаще называют жуцъоанси) домашнее насилие встречается не так редко. Более того, вполне вероятно, что эта форма агрессии последовательно не включалась в отчеты. Ранние путешественники и антропологи были в основном мужчинами из патриархальных обществ. Кроме того, жен обычно бьют за закрытыми дверями, и антропологи могли об этом просто не знать. А раз уровень мужской агрессии по отношению к женщинам так высок, то не значит ли это, что человека вовсе нельзя считать таким уж неагрессивным в пределах домашних общин? Если сравнить уровень мужского насилия по отношению к женщинам у человека и других приматов, насколько жестоким окажется человек?¹⁷

Безусловно, насилие над женами – и в целом насилие по отношению к сексуальным партнерам – широко распространено среди людей. В 2005 году Всемирная организация здравоохранения опубликовала результаты международного исследования женского здоровья и домашнего насилия, в котором были проанализированы подробные данные от двадцати четырех тысяч женщин из десяти стран¹⁸. Физическое насилие со стороны партнеров включало шлепки, толчки, удары, пинки, таскание за волосы, удушение, нанесение ожогов и применение или угрозу применения оружия. В городах процент женщин, сообщавших о физическом насилии со стороны партнера, составил в среднем 31 %, от 13 % в Японии до 49 % в Перу. В сельских районах показатели были выше, в среднем 41 %. От 50 до 81 % случаев насилия со стороны партнера были признаны “жестокими”. В США эти показатели были немного ниже: по результатам более девяти тысяч подробных опросов, 24 % женщин рассказали, что подвергались жестокому насилию со стороны сексуального партнера¹⁹. Учитывая такие высокие показатели, неудивительно, что исследователи ВОЗ Кристина Паллитто и Клаудия Гарсиа-Морено сделали следующее заключение: “Очевидно, что необходимо предпринять новые усилия в ряде областей, как для того, чтобы предотвращать само возникновение насилия, так и для того, чтобы оказывать необходимую помощь женщинам, подвергающимся насилию”²⁰. Если добавить к физическому насилию сексуальное, картина получается еще мрачнее. Исследование ВОЗ 2013 года показало, что в 10 изученных странах доля женщин, испытавших физическое или сексуальное насилие, составляет в среднем 41 % в городах и 51 % в сельской местности. В США аналогичный показатель составил 36 %²¹.

Поэтому, каким бы ужасным нам это ни казалось, трудно отрицать, что насилие над женщинами распространено по всему миру. От 41 до 71 % женщин хотя бы раз в жизни подвергались физическому насилию со стороны мужчин. Однако по сравнению с родственными нам видами животных эти показатели все равно остаются относительно низкими. 100 % взрослых самок шимпанзе подвергаются регулярному насилию со стороны самцов²². Даже среди бонобо, у которых самки, как правило, находятся выше самцов в иерархии, самцы часто нападают на самок. Изучая подгруппы бонобо, состоящие в среднем из девяти животных, приматолог Мартин Зурбек показал, что самцы атакуют самок в среднем раз в шесть дней²³. Если бы среди охотников-собирателей эфе и земледельцев лезе в конголезском лесу Итури частота насилия была сопоставимой с этими показателями, то за девять месяцев, что мы с Элизабет провели там, мы увидели бы, как мужья бьют жен (или хотя бы услышали рассказы об этом), несколько сотен раз. Но мы не видели подобного ни разу и только изредка слышали отдельные рассказы о побоях.

Мужская агрессия по отношению к женщинам, судя по всему, особенно распространена в небольших сообществах, где принято превозносить мужчин-воинов. Безусловно, существует немало горьких историй о том, как мужчины запугивают и травят женщин, например в племени самбия в Новой Гвинее²⁴ или яномамо в Венесуэле²⁵. Антропологи изучали оба племени в те периоды их истории, когда агрессивные столкновения между деревнями происходили особенно часто. Но опять-таки, хотя частота и степень агрессии по отношению к женщинам была так же высока, как, пожалуй, в любом другом человеческом сообществе в подобной ситуации, она меркла по сравнению с тем уровнем агрессии, который наблюдается среди наших человекообразных родственников. Неудивительно, что Элизабет Маршалл Томас назвала свою книгу о племени кунг “Безобидный народ”, книга Джин Бриггс об инуитах была озаглавлена “Никогда не злиться”, а Пол Мэлоун назвал свою книгу о племени пенан с острова Борнео “Мирные люди”²⁶.

Домашнее насилие ужасно, и относиться к нему нужно соответствующим образом. Но факт остается фактом: мы действительно менее агрессивны по сравнению с нашими ближайшими родственниками, даже с учетом повсеместно распространенного мужского насилия по отношению к женщинам.

Война, однако, – это совершенно другая история. События в Демократической Республике Конго хорошо иллюстрируют контраст между мирной домашней жизнью внутри общин и жестокостью по отношению к чужакам. После геноцида тутси в Руанде в 1994 году и прибытия в Конго повстанческих отрядов хуту лес Итури превратился в сплошное поле боя. В период между 1996 и 2008 годами люди Итури пережили Первую и Вторую конголезские войны. Жизнь в лесу стала настоящим кошмаром. Кочующие военные отряды пользовались своей властью, убивая и насилуя простых деревенских жителей. В лесу Итури и прилежащих областях Восточного Конго было убито по меньшей мере 5 миллионов человек, и сотни тысяч женщин были изнасилованы²⁷.

Война может исчезать из жизни общества на десятки лет. Но когда она возвращается, уровень насилия, согласно статистике, превышает показатели, характерные для шимпанзе и любых других приматов. Лоуренс Кили показал, что в небольших сообществах, таких как группы охотников-собирателей или земледельцев, убийства в результате межгрупповых конфликтов происходят чаще, чем в популяциях приматов. Более того, частота убийств в таких межгрупповых конфликтах превышает показатели, зарегистрированные в России, Германии, Франции, Швеции и Японии в период с 1900 по 1990 год, когда эти страны понесли огромные потери в двух мировых войнах²⁸. У исследователей нет уверенности по поводу того, насколько точно данные Кили отражают долгосрочные средние показатели. Однако его данные определенно показывают, что частота межгрупповых убийств в небольших человеческих сообществах может достигать крайне неприятных значений²⁹.

Убийства и другие формы насилия встречаются вовсе не повсеместно, и их частота может сильно варьировать в разных сообществах и в разное время. Но общая тенденция остается неизменной: для человека, по сравнению с другими приматами, характерен исключительно низкий уровень насилия в повседневной жизни, однако исключительно высокий уровень насилия во время войны. Это противоречие и составляет суть парадокса добродетели.

Глава 2. Два типа агрессии

После Второй мировой войны встал важный вопрос: как контролировать излишнюю агрессию? В 1965 году физиолог Хосе Дельгадо, рискуя жизнью, продемонстрировал прорыв в этой области. В тот день Дельгадо вышел в одиночестве на арену для боя быков – без красного плаща, шпаги или хоть какого-нибудь средства самозащиты. Но при себе у него был радиопередатчик, а подготовился он к этому моменту с помощью хирургической операции. Его пациентом был взрослый “боевой бык”, порода, в которой специально поддерживают агрессивность и которая внушает страх даже самым отважным матадорам. Дельгадо вживил в мозг быка электрод: его конец он поместил точно на гипоталамус, а провода вывел на поверхность черепа. Кроме того, он заранее убедился, что может контролировать активность электрода с помощью радиосигнала.

И вот настал момент истины.

Быка выпустили на арену. Увидев Дельгадо, бык немедленно понесся на него. Видеозапись этих моментов можно посмотреть на YouTube. Хрипящий бык приближается. Дельгадо не двигается с места, что выглядит полным безумием. Он нажимает на кнопку.

Бык останавливается, Дельгадо поворачивается и уходит.

Эксперименты Дельгадо появились на волне энтузиазма, вызванного идеей, что склонность к насилию можно контролировать с помощью научных биологических методов. Дельгадо был нейробиологом и изучал агрессию животных. Он надеялся, что эксперименты, подобные опыту с боевым быком, найдут более широкое применение. Он мечтал о том, чтобы “психологически облагородить” людей с помощью “имплантируемых в мозг электродов, которыми можно было бы управлять дистанционно”¹. И хотя эта задумка не удалась, трюк Дельгадо с быком показывает, что уже в 1965 году в науке начало формироваться понимание нейронных основ агрессии. С тех пор мы узнали очень много нового.

Агрессивное поведение включает сложный и разнообразный комплекс биологических предрасположенностей и эмоций. Некоторые люди гораздо агрессивнее других. Выражают агрессию люди тоже по-разному. Одни склонны к провокациям, другие к пассивной агрессии, третьи к злословию. Разнообразие агрессии настолько велико, что в нем, казалось бы, просто невозможно выделить отдельные типы.

Тем не менее в 1960-х годах усилия множества ученых, пытавшихся нащупать природу агрессии, привели к появлению одной важной идеи. Агрессию, то есть поведение, направленное на причинение физического или психического вреда другому человеку, можно разделить на два главных типа. Они настолько отличаются по своим функциям и природе, что с эволюционной точки зрения их нужно рассматривать по отдельности. Я использую термины “проактивная агрессия” и “реактивная агрессия”, но тот же самый смысл можно передать и другими парами слов: холодная и горячая, наступательная и оборонительная, предумышленная и импульсивная. В основе всех этих противопоставлений лежит одно и то же фундаментальное различие².

Реактивная агрессия – это реакция на угрозу. Это тот тип агрессии, которую проявлял бык Дельгадо, и такая агрессия хорошо знакома большинству из нас. Ее легко увидеть на спортивных соревнованиях, когда игроки, потеряв самообладание, начинают кричать на судью или друг на друга. Этому типу агрессии всегда отводится важное место в учебниках по поведению животных, где его описывают на примере схваток бойцовых рыбок или гона благородных оленей. Он больше характерен для мужчин, чем для женщин, и ассоциирован с высоким уровнем тестостерона³. Большинство людей проявляют реактивную агрессию не так часто и не так ярко, как другие животные. Но бывают, к сожалению, и исключения. Вот один печальный пример.

В октябре 2015 года, в день своей смерти, шестнадцатилетний Бейли Гвинн вместе с другими подростками ел печенье в школе города Абердин в Шотландии. Один из мальчиков поменьше взял печенье, съел его и попросил еще. Гвинн не дал, обозвал мальчика жирной свиньей и отвернулся. “Твоя мать жирная сука”, – парировал обиженный подросток. Этого обмена оскорблениями оказалось достаточно. Гвинн повернулся и принял боевую стойку. Подростки начали молотить друг друга кулаками. Гвинн был крупнее и, обхватив противника рукой за шею, принялся бить его головой об стену. Мальчик поменьше выхватил ножик и ударил Гвинна в грудь. Гвинн упал без сознания.

Убийца был полон раскаяния. “Это я во всем виноват”, – сказал он директору школы, когда Гвинн лежал, истекая кровью. Гвинн умер через несколько минут. Когда на подростка надевали наручники, он сказал полиции: “Я просто вышел из себя”. “Я не хотел бить его ножом, – говорил он потом, – просто так получилось”. В суде его признали виновным в убийстве, совершенном в состоянии аффекта, и приговорили к девяти годам тюремного заключения⁴.

Мелкая перебранка в одно мгновение разгорелась в смертельную драку, противники даже не успели остановиться и подумать. Смерть Гвинна служит примером трагически неверной оценки соотношения затрат и выгод, типичной для вышедших из-под контроля “битв характеров” или “убийств чести”, классических форм реактивной агрессии в крайнем ее проявлении. “Битвы характеров” часто начинаются со словесной перепалки в баре. Двое мужчин, не очень хорошо контролирующих себя под воздействием алкоголя, начинают друг к другу цепляться. Они выходят на улицу “разобраться”, один из них выхватывает оружие, и внезапно перебранка превращается в нечто гораздо более серьезное. В 1958 году криминолог Марвин Вольфганг провел первое в истории масштабное исследование причин убийств в США. Он обнаружил, что за четырехлетний период в Филадельфии “битвы характеров” стали причиной 35 % всех убийств в городе, заняв первое место среди всех типов убийств. Сходные показатели были обнаружены и в других местах⁵.

Реактивную агрессию часто описывают как гневную, враждебную, импульсивную, аффективную или горячую. Она всегда ассоциирована с гневом и часто с потерей контроля или самообладания. Это ответ на провокацию: на предполагаемое оскорбление, стыд, физическую опасность или просто досаду. В состоянии крайнего возбуждения, типичного для реактивной агрессии, человек кидается на любого, кто подвернется под руку. Единственная цель того, кто находится во власти реактивной агрессии, – избавиться от провоцирующего стимула, то есть зачастую от обидчика⁶.

Точно так же, как люди различаются по склонности к реактивной агрессии, различаются и виды. Большинство животных, например шимпанзе и волки, более склонны к реактивной агрессии, чем человек. Особенности распространения реактивной агрессии широко изучались на животных. Наиболее часто она встречается у самцов, соперничающих за место в иерархии или право на спаривание. Как правило, стычки между самцами заканчиваются бескровно, но если ставки высоки, схватки могут быть очень серьезными. Как показало исследование поведения самцов вилорогих антилоп во время гона, 12 % конфликтов из-за права на спаривание с самками в эструсе заканчивались смертью одного или обоих самцов⁷. В разных популяциях благородных оленей от 13 до 29 % смертности среди самцов приходится на стычки во время гона. Исследований, подобных этому, немало. И все они показывают, что если бы человек был так же склонен к реактивной агрессии, как самцы копытных во время гона, то смертность в результате “битв характеров” среди американских мужчин составляла бы более сотни тысяч смертей в год – в то время как в реальности она составляет менее десяти тысяч смертей в год⁸.

Давайте сравним реактивную агрессию с хладнокровным предумышленным насилием – таким, например, как убийство Мэтью Пайка, совершенное Давидом Хайссом. Хайсс жил в Германии, недалеко от Франкфурта и очень далеко от дома Пайка в Ноттингеме в Англии. Обоим было по двадцать с чем-то, когда в 2007 году они познакомились на игровом онлайн-форуме, который вела девушка Пайка Джоанна Уиттон. Хайсс влюбился в Джоанну и решил, что должен непременно с ней встретиться. В 2008 году Хайсс без предупреждения приехал домой к Джоанне и Пайку в Ноттингем, чтобы объявить о своей страсти. К несчастью для Хайсса, Джоанна и слышать о нем не хотела. Но так легко от Хайсса было не отделаться. Он остался в Англии еще на месяц, посылая Джоанне любовные записки и преследуя ее.

Через месяц Хайсс вернулся в Германию, но спустя еще несколько недель одержимость снова привела его в Ноттингем. Джоанна опять отвергла его, он опять уехал. В сентябре 2008 года Джоанна объявила, что собирается выйти замуж за Пайка. Это и стало триггером. Хайсс снова выехал из Германии в Ноттингем, но на сей раз он подготовил себе алиби, написал подложную предсмертную записку от имени Пайка и вооружился ножом. Он приехал к дому Джоанны и Пайка, дождался, пока Джоанна уйдет на работу, и позвонил в дверь. Как только Пайк открыл, Хайсс напал на него. Он нанес ему восемьдесят шесть ударов ножом. Умирая, Пайк написал имя убийцы своей кровью. Завоевать полового партнера Хайссу, конечно, таким способом не удалось. Его приговорили к тюремному заключению сроком минимум в восемнадцать лет. Однако в качестве стратегии по устранению соперника действия Хайсса оказались весьма успешными⁹.

Поступок Хайсса – классический пример проактивной агрессии. Проактивную агрессию также описывают как преднамеренную, хищническую, инструментальную или холодную. В отличие от реактивной агрессии, она представляет собой умышленное нападение, целью которого является внешняя или внутренняя награда, а не желание устранить источник страха или угрозу. Проактивная агрессия – это заранее спланированные действия профессионального убийцы, который направляет самолет в заполненное людьми здание или целенаправленно въезжает на арендованном грузовике в толпу невинных людей. Это тщательно продуманные действия того, кто устраивает массовый расстрел в школе. Во время самого акта проактивной агрессии выраженный гнев или другие эмоции присутствуют необязательно – хотя эмоции, конечно, играют важную роль в принятии решения. Более того, у проактивных убийц, как я покажу ниже, эмоции обычно выражены чрезвычайно сильно, судя по активности их мозга.

Целью предумышленного насилия может быть что-то конкретное, например деньги, власть или любовь, или более абстрактное, например месть, самозащита или просто попытка сдержать обещание. Многое из того, что люди делают во время войны, спланировано заранее – скажем, внезапные налеты. Высокий уровень смертности во время войн говорит о том, что люди, как и шимпанзе, обладают повышенной преду мышленной агрессией по сравнению с большинством других видов. Мы хорошо умеем планировать, охотиться, совершать набеги и, когда этого хотим, убивать. Антрополог Сара Хрди приводила такой пример: если посадить в самолет несколько сотен шимпанзе, то там разразится кровавая бойня – однако большинство людей ведут себя вполне уравновешенно даже в условиях давки. Но при этом, как отмечает Дейл Питерсон, перед посадкой на самолет пассажиров приходится старательно просвечивать, чтобы убедиться, что тайный злоумышленник не пытается пронести на борт взрывчатку. Этот контраст хорошо иллюстрирует разницу между пониженной склонностью человека к реактивной агрессии и повышенной склонностью к проактивной¹⁰.

В тех случаях, когда насильственное действие преступно, нарушитель иногда оказывается психически больным человеком. Воспаленный мозг Хайсса, судя по всему, считал, что совершает убийство, чтобы завоевать Джоанну Уиттон или, может быть, наказать ее за неверный выбор. Чаще всего, однако, убийца по формальным признакам психически здоров. И неудивительно, ведь проактивная агрессия требует когнитивных процессов высокого уровня, включая разработку детального плана и умение ему следовать, а также способность фокусироваться на одной цели. Такое поведение работает по принципу положительной обратной связи: оно доставляет убийце удовольствие само по себе, а не просто служит для устранения отрицательного раздражителя. В основе проактивной агрессии могут лежать самые разные мотивирующие факторы: желание денег, власти или контроля либо садистские фантазии, зачастую совершенно невообразимые для обычных людей¹¹. Но важно, что успешные агрессоры начинают действовать только тогда, когда они уверены, что вероятность успеха достаточно высока, а цена усилий достаточно низка¹².

Для людей с относительно высокой склонностью к проактивной агрессии характерен набор определенных социальных эмоций. Как правило, такие люди обладают пониженной социальной чувствительностью, испытывают меньше эмпатии к своим жертвам и менее склонны к раскаянию.

Соотношение количества проактивных и реактивных убийств (вне военного времени) изучено не очень хорошо, но в целом реактивные убийства случаются чаще. Как показал Марвин Вольфганг, 35 % убийств в Филадельфии происходят в результате “битв характеров”. При этом, как заключает Вольфганг вместе с криминологом Франко Ферракути, “судя по всему, менее 5 % всех известных убийств являются предумышленными, заранее спланированными и преднамеренными”¹³. В сумме получается всего 40 %, и неясно, какая доля из оставшихся 60 % приходится на проактивные или реактивные убийства. Неклассифицированные убийства попадают в категории “домашних ссор” (14 %), “убийств на почве ревности” (12 %) или “убийств из-за денег” (11 %)¹⁴. Безусловно, какая-то часть убийств из этих оставшихся 60 % относится к проактивным, потому что вызвана желанием мести. Криминолог Фиона Брукман показала, что месть служила мотивирующим фактором 34 % убийств в Великобритании, когда и убийца, и жертва были мужчинами, а поскольку месть всегда требует определенного планирования, эти убийства можно назвать проактивными¹⁵. Есть и вторая причина, по которой показатель в 5 %, скорее всего, остается заниженным: поскольку проактивные убийцы обычно долго и осторожно планируют свои действия, им, вероятно, часто удается скрыть преступление. По данным Федерального бюро расследований США, по меньшей мере 35 % убийств в США никогда не доходят до суда. Таким образом, проактивные убийства, скорее всего, происходят чаще чем в 5 % случаев¹⁶.

Тем не менее специалист по эволюционной биологии Йохан ван дер Деннен показал, что именно реактивная, а не проактивная агрессия лежит в основе большинства убийств. Исследование преступлений в семнадцати городах США подкрепило данные Вольфганга по Филадельфии, показав, что причиной большинства убийств становятся мелкие ссоры: “Судя по всему, перебранки служат главным мотивирующим фактором как в этом, так и в предыдущих исследованиях”¹⁷. “Битвы характеров” снова оказались частой причиной убийств. Говоря словами одного следователя по убийствам из Далласа: “Люди выходят из себя. Начинается драка, кто-то выхватывает нож или пистолет. У меня были дела, в которых фигуранты ссорились из-за десятицентовой песни в музыкальном автомате или из-за долга в один доллар в настольной игре”. Связано ли преобладание импульсивных убийств с доступностью современного оружия – например пистолетов? Судя по всему, нет: в Оксфорде XIII и XIV веков, как отмечает ван дер Деннен, большинство убийств тоже были спонтанными¹⁸.

У проактивных и реактивных убийств разные причины. Поскольку проактивные убийства совершаются преднамеренно, их легче понять. Как демонстрирует случай Давида Хайсса, у проактивного убийцы всегда есть определенная цель, которая ему самому кажется полностью осмысленной, пусть даже на самом деле он и заблуждается. Реактивные убийства объяснить сложнее, потому что сила агрессии часто совершенно непропорциональна поводу, а само убийство нередко оказывается случайным. Убийца обычно испытывает раскаяние, часто он попадает под арест и несет наказание, как это случилось с юным убийцей Бейли Гвинна. Специалисты по эволюционной психологии Марго Уилсон и Мартин Дейли считают, что большинство убийств, происходящих в результате мелких ссор, связаны с желанием поддержать свой статус – желанием, которое было бы вполне адаптивным в мире без алкоголя и современного оружия. В наши дни, однако, это стремление перестало быть адаптивным, потому что из-за него агрессор часто становится убийцей¹⁹. Криминологи Кеннет Полк и Фиона Брукман подчеркивают, что драки из-за статуса особенно часто происходят среди неквалифицированных рабочих и бедных слоев населения: поскольку материальных ресурсов у таких людей почти нет, вопросам чести они придают повышенное значение. Также Дейли и Уилсон показали, что реактивная агрессия чаще встречается в популяциях с высоким уровнем имущественного неравенства²⁰. Кроме того, считается, что реактивная агрессия легче вспыхивает в обществах с так называемой культурой чести, где понятию чести по культурным причинам придается большое значение – как, например, на Юге США²¹. Таким образом, хотя на частоту реактивной агрессии влияет множество экономических и культурных факторов, в результате такой агрессии, как правило, проигравшими оказываются как убийца, так и жертва. А это позволяет предположить, что подобные убийства чаще всего представляют собой просто вышедшие из-под контроля драки. Однако даже в тех случаях, когда смертельный исход случаен, интенсивность, которой могут достигать реактивные драки, показывает, какую важную роль в человеческом обществе играют честь и уважение.

Реактивная и проактивная агрессия отличаются не только частотой, но и отношением к ним общества и закона. Поскольку проактивная агрессия подразумевает осознанный выбор, мы склонны судить виновных в ней строже, чем тех, кто совершил акт реактивной агрессии. Вспомним, к примеру, Уильяма Пенна, прославленного квакера. Когда Пенн основал Пенсильванию в 1682 году, он был пацифистом и противником смертной казни. Но при всей своей гуманности даже он считал, что проактивное убийство заслуживает высшей меры наказания. Согласно изданным им проектам конституции Пенсильвании 1682 и 1683 года, “если любой человек… осознанно или предумышленно убьет другого человека… то такой человек должен, согласно Закону Божьему, быть казнен”²².

Именно хладнокровное планирование делает убийство таким чудовищным. Во время дебатов по поводу конституции в 1705 году генеральный прокурор Пенна настаивал, что убийства, совершенные без предварительного планирования, должны быть менее строго наказуемы. Он считал, что смертной казнью следует карать только заранее спланированные убийства:

Королева Анна согласилась с этим рассуждением, и соответствующий закон был принят. В течение некоторого времени преступников приговаривали к смертной казни, только если убийства были заранее спланированы.

Убийства, совершенные под влиянием вспышки гнева, считались более простительными. Предъявленное обвинение в умышленном убийстве могли смягчить до обвинения в убийстве, совершенном в состоянии аффекта, если удавалось доказать, что во время преступления убийца потерял контроль над собой в результате “достаточной по силе” провокации – например, если он обнаружил измену супруга или супруги или узнал о том, что его ребенок подвергся сексуальному насилию. К реактивной агрессии, вспыхнувшей в результате таких провокаций, относились настолько сочувственно, что в отдельных случаях преступника даже могли полностью оправдать.

Возьмем случай Эдварда Мейбриджа. В 1874 году он был известным фотографом, недавно женившимся на женщине на двадцать один год моложе, Флоре Шеллкросс Стоун. Мейбриджу принадлежит множество новаторских изобретений, в том числе система, позволяющая фотографировать движения животных, например бегущих лошадей. Он часто путешествовал по рабочим делам, и во время этих отлучек его жену иногда сопровождал в свет молодой и энергичный театральный критик, майор Гарри Ларкинс. Однажды, будучи в гостях у акушерки Флоры, Мейбридж заметил у нее фотографию их с Флорой маленького сына. Перевернув ее, он увидел подпись “Маленький Гарри”, сделанную рукой Флоры. Мейбридж пришел в ярость и потребовал от акушерки все ему рассказать. Той пришлось показать ему любовные письма Флоры к Ларкинсу.

На следующий день Мейбридж приступил к разработке плана. Сначала вместе со своим партнером он привел в порядок рабочие дела. Потом он выехал из Сан-Франциско, сел на паром, затем на поезд, потом проехал восемь миль на старой телеге, запряженной лошадью, и наконец добрался до ранчо в долине Напа, где гостил Ларкинс. Мейбридж постучал в дверь и попросил вызвать Ларкинса. Когда тот вышел, Мейбридж, как рассказывают, объявил ему: “Добрый вечер, майор, меня зовут Мейбридж, и я привез вам ответ на письмо, которое вы послали моей жене”. Он выстрелил в Ларкинса из шестизарядного револьвера “смит-и-вессон” второй модели. Ларкинс умер на месте. Во время суда Мейбридж настаивал на своей невменяемости, но его собственные показания ясно говорили о том, что все его действия были четко спланированы, и судья не сомневался, какой приговор вынести. Объявив, что преступление было предумышленным, а обвиняемый вменяемым, судья попросил суд присяжных признать Мейбриджа виновным в предумышленном убийстве.

Присяжные, однако, не вняли указаниям судьи. Они рассудили, что преступление, которое совершил Мейбридж, было неконтролируемой реакцией на сильные эмоции, вызванные предположением об измене жены. Поэтому они признали его виновным только в убийстве при смягчающих вину обстоятельствах и оправдали. Мейбриджа освободили прямо в зале суда. Здание он покидал под одобрительные возгласы. Реактивная агрессия – а именно так общество классифицировало преступление Мейбриджа – заслуживала, по мнению публики, прощения. Мейбриджу повезло родиться тогда, а не сейчас: сегодня судебная система уже не так великодушна. Считается, что Мейбридж был последним счастливчиком в Калифорнии, которого отпустили на свободу, признав виновным в убийстве при оправдывающих обстоятельствах²⁴.

Противостояние судьи и присяжных в деле Мейбриджа показывает, как трудно бывает понять, какая агрессия лежит в основе преступления: проактивная или реактивная. В настоящее время в судебной системе США применяют четыре критерия, согласно которым убийство можно классифицировать как простое осознанное убийство (основанное на реактивной агрессии), а не тяжкое предумышленное убийство (основанное на проактивной агрессии), хотя эти критерии и допускают различные интерпретации^[3].

(1) Убийству предшествовала достаточно сильная провокация. (2) Обвиняемый действительно был спровоцирован.

(3) Спровоцированный таким образом человек не мог успеть успокоиться за время, прошедшее с момента провокации до нанесения смертельного удара.

(4) Обвиняемый действительно не успел успокоиться за это время²⁵.

Слова, казалось бы, понятные, но значение их зависит от субъективной оценки. С какого момента провокация становится “достаточно сильной”? Кто-то скажет, что новость об измене партнера – провокация достаточная, чтобы убить соперника. Именно так решили присяжные в деле Мейбриджа. Но другие могут с этим не согласиться. Насколько кратким должен быть промежуток между провокацией и убийством, чтобы убийца не успел успокоиться? Как пишут психологи Брэд Бушман и Крэйг Андерсон, в некоторых штатах США убийство считается предумышленным, “если убийца заранее обдумывал преступление в течение хотя бы “нескольких секунд”. Таким образом, жертва изнасилования, убившая насильника непосредственно во время акта, будет считаться более достойной оправдания, чем та, которая сделала это минутой позже. А жертву, совершившую убийство на следующий день, скорее всего, обвинят в предумышленном убийстве. Такое преступление будет наказано строже, потому что его сочтут более обдуманным. Хотя закон уже давно признал роль свободного выбора в совершении предумышленного убийства, он все еще не нашел универсального способа отличать предумышленное убийство от убийства, совершенного в состоянии аффекта, – или, если пользоваться терминологией этой книги, проактивную агрессию от реактивной²⁶.

Хотя и закон, и общество уже давно признали, что есть принципиальная разница между умышленным преступлением и реакцией на провокацию, границу между ними провести все-таки непросто. Возможно, этим и объясняется распространенное мнение, что агрессия по сути своей всегда одинакова и отличается только по силе: слабая или сильная. Чтобы отыскать различия между проактивной и реактивной агрессией, потребовались совместные усилия ученых из самых разных областей. В середине XX века поиском границы между проактивной и реактивной агрессией занимались специалисты по детскому развитию, криминологии, клинической психологии и поведению животных. К 1993 году, когда психолог Леонард Беркович подвел итоги всех этих исследований в книге “Агрессия. Причины, последствия и контроль”, двойственная природа агрессии наконец-то стала понятна²⁷.

Беркович обозначил типы агрессии как “реактивная” и “инструментальная” и применял эти термины по отношению ко всем типам конфликтов, а не только убийств. Парные термины “реактивная” и “проактивная” впервые были использованы для обозначения типов агрессии в исследовании по детской психологии 1980 года. Реактивная агрессия – это сиюминутный ответ на непосредственную угрозу, включающий злость и/или страх. Ответ начинается с возбуждения симпатической нервной системы, которая запускает реакцию “бей или беги”: в кровь выделяется адреналин, сердце начинает биться быстрее, организм мобилизует запасы глюкозы, зрачки расширяются, во рту становится сухо, а второстепенные процессы вроде пищеварения замедляются. Проактивной агрессии, напротив, не предшествует реакция возбуждения, ведь никакой непосредственной угрозы, на которую надо реагировать, нет. Для проактивной агрессии характерно наличие тщательно продуманного плана и зачастую отсутствие эмоций во время совершения самого преступления²⁸.

Разделение проактивной и реактивной агрессии важно в криминалистике. Оно позволяет понять, что лежит в основе самых разных типов поведения, от детской агрессии до убийств (включая убийства на сексуальной почве и массовые убийства), навязчивого преследования и домашнего насилия. По данным психолога Рида Мелоя, большинство случаев домашнего насилия легко классифицируются как подавляющие (проактивные) или импульсивные (реактивные). Подавляющие партнеры обычно более жестоки в целом, более склонны к доминированию и контролю и чаще применяют насилие, особенно когда супруги им возражают. Импульсивные личности, напротив, с большей вероятностью выйдут из себя, если партнер попытается избежать ссоры. Понимание этих различий помогает выделить факторы риска физической агрессии, выявить тех, кто склонен к повторному насилию, и назначить правильное лечение для управления агрессией²⁹.

Таким образом, изучение биологических механизмов важно для понимания разницы между проактивной и реактивной агрессией. Исследования биологических основ агрессии в основном проводят на убийцах. В 1994 году нейрокриминолог Эдриан Рейн провел первое исследование мозговой активности осужденных убийц, чтобы понять, отличается ли она в зависимости от того, было убийство проактивным или реактивным. Рейна поразило, насколько разными оказались убийцы. Рэнди Крафт был компьютерным консультантом с IQ 129. Он насиловал и убивал молодых мужчин в течение 12 лет, вплоть до 1983 года, подмешивая им наркотики и избавляясь потом от тел. Он действовал настолько внимательно и осторожно, что успел убить, как считается, минимум шестьдесят четыре человека, прежде чем его случайно задержали за вождение в нетрезвом виде. Крафт соответствует “проактивному” типу убийцы. Антонио Бустаменте был мелким преступником. Он обладал импульсивным нравом, и когда во время очередного ограбления его застиг врасплох восьмидесятилетний старик, Бустаменте до смерти забил его кулаками. Действия Бустаменте были неорганизованными и неэффективными. Когда он попытался обналичить украденные чеки, на них оставалась кровь, и даже его одежда была в крови, когда его задерживали. Незапланированное убийство, которое совершил Бустаменте, было, безусловно, результатом вспышки реактивной агрессии³⁰.

Поиски особенностей мозга, лежащих в основе различий между проактивными и реактивными убийствами, Рейн сосредоточил на префронтальной коре головного мозга. Кора головного мозга представляет собой тонкий, всего в три миллиметра толщиной, слой ткани на поверхности мозга, образующий множество складок и борозд. Она участвует в осуществлении высших когнитивных функций, таких как мышление и сознание. Часть коры, находящаяся в передней области мозга, называется префронтальной. Префронтальная кора отвечает, в частности, за контроль эмоций – или, иными словами, за подавление их спонтанного выражения. Реактивная агрессия возникает, когда префронтальной коре не удается подавить эмоции страха или злости. Отсюда возникает вопрос, которым и задался Рейн: будет ли у импульсивных (реактивных) убийц, обычно плохо контролирующих свои эмоции, понижена нейронная активность префронтальной коры по сравнению с другими людьми? Рейн предполагал, что да³¹.

Рейн проводил исследования в тюрьмах Калифорнии с помощью метода позитронно-эмиссионной томографии. Метод позволяет оценить скорость, с которой разные участки мозга поглощают глюкозу, что, в свою очередь, показывает, насколько эти участки мозга активны. Он просканировал мозг сорока мужчин, обвиняемых в убийствах (хотя некоторые из них за время исследования были признаны невиновными). Чтобы классифицировать обвиняемых как проактивных или реактивных агрессоров, два сотрудника Рейна изучали истории судимости заключенных, их психологические и психиатрические характеристики, записи бесед с адвокатами, газетные публикации и медицинские карты.

В одном отношении реактивные и проактивные убийства оказались неразличимыми. По сравнению с никогда не убивавшими людьми у всех обвиняемых в убийстве наблюдалась повышенная активность подкорковых структур мозга – в том числе лимбической системы, которая обрабатывает эмоциональные реакции. Это указывало на то, что все обвиняемые в убийстве склонны к особенно сильным эмоциям. В остальном, однако, мозг проактивных и реактивных убийц различался – как и предполагал Рейн. У реактивных убийц была менее активна префронтальная кора – ингибиторный участок мозга. Это наблюдение помогает понять, почему некоторые люди более склонны к импульсивным преступлениям: им труднее контролировать себя.

Рейн собирал свои данные спустя долгое время после того, как убийства были совершены. А значит, те различия в активности мозга, которые он обнаружил, нельзя было объяснить возбуждением от самого акта преступления. Эти различия отражали уровни мозговой активности, характерные для конкретных людей. Некоторые люди действительно оказались более эмоционально реактивными, чем другие.

Последующие исследования на людях с диагностированной психопатией расширили наше понимание того, как кора головного мозга контролирует эмоции. В отличие от импульсивности, которая в основном ассоциирована с реактивной агрессией, психопатия скорее связана с проактивной агрессией. Поэтому, изучая психопатов, можно лучше понять те черты, которые способствуют проявлению проактивной агрессии³².

Психопатия встречается по всему миру. Согласно стандартной шкале оценки, разработанной психологом Робертом Хейром, существует двадцать признаков психопатии. В их числе – поверхностное обаяние, привычка врать, склонность к промискуитету и низкая терпимость к скуке. Психопатов не волнует, что думают и чувствуют другие. Из этого они могут извлекать выгоду – по крайней мере в краткосрочной перспективе, – ведь, несмотря на высокомерие, честолюбие и готовность обманывать, уверенность в себе нередко делает их привлекательными. Психопаты менее склонны к эмпатии, чем обычные люди, и, как правило, реже испытывают чувство вины или сожаления. Из-за этой своей неспособности думать о других они более склонны к агрессии. Ведь психопаты, как правило, стремятся во что бы то ни стало получить желаемое. Одним словом, психопаты – это эгоистичные, равнодушные к окружающим люди со смещенными моральными ориентирами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что они часто становятся преступниками. Кроме того, большинство психопатов – мужчины³³.

Во время опроса в Великобритании психопатия была обнаружена у менее 1 % населения, что, скорее всего, примерно соответствует мировым показателям. Психопатия чаще встречается у мужчин и молодых людей, чем среди женщин и людей среднего или старшего возраста. Психопаты чаще других проявляют насилие. В Великобритании психопатия также ассоциирована с попытками самоубийства, судимостями, наркозависимостью, диссоциальным расстройством личности и отсутствием постоянного места жительства. Картина психопатии складывается из многих компонентов, и самым важным из них считается отсутствие совести³⁴.

Отвлечемся ненадолго от психопатов и посмотрим на разные виды животных, чтобы понять, какую функцию выполняет та часть мозга, которая отличает психопатов от других людей. Лимбическая система представляет собой набор небольших сообщающихся друг с другом подкорковых структур в глубине мозга, которые участвуют в выработке эмоциональных реакций: гнева, страха, тревоги и удовольствия. У диких млекопитающих лимбическая система обычно крупнее, чем у одомашненных, поскольку и эмоциональные реакции у них более сильные. В состав лимбической системы входят хорошо изученные миндалевидные тела, или миндалины, представляющие собой два участка мозга размером с миндальный орех. Известно, что увеличенные миндалевидные тела ассоциированы с усиленными реакциями страха и агрессии. Кроме того, увеличенные миндалевидные тела чаще встречаются у диких животных, чем у домашних³⁵.

Психопаты кажутся совершенно лишенными страха. Это хорошо согласуется с тем, что миндалевидные тела у них, как показывает томография головного мозга, часто уменьшены, деформированы и менее активны по сравнению с другими людьми. Низкая активность миндалевидных тел становится особенно заметной, когда психопатов ставят перед такими задачами, как принятие нравственных решений, распознавание страха и социальная кооперация: психопаты обычно демонстрируют относительно слабую эмоциональную реакцию на те стимулы, которые у большинства людей вызывают эмпатию или страх. Слабая выраженность страха и эмпатии характерна для проактивной агрессии. Таким образом, весьма вероятно, что именно пониженная активность миндалевидных тел лежит в основе слабо выраженных реакций страха и эмпатии у некоторых людей. Это объясняет, по крайней мере отчасти, почему такие люди склонны к проактивной агрессии³⁶.

Нейробиология проактивной агрессии не очень хорошо изучена на людях, потому что провести этически приемлемые эксперименты на мозге не так-то просто. Однако недавно появился новый подход, открывающий замечательные перспективы. Группе ученых под руководством Франциски Дамбахер удалось понизить уровень агрессии у мужчин – подобно тому, как это делал Дельгадо в своем эксперименте с быками. Правда, Дамбахер, в отличие от Дельгадо, работала с проактивной, а не реактивной агрессией. К счастью, метод Дамбахер не требовал операций на мозге. Исследователи стимулировали активность нейронов определенного участка префронтальной коры (правой дорсолатеральной) с помощью нового метода под названием “анодная транскраниальная микрополяризация” (ТКМП). Испытуемых просили “стрелять” в воображаемых соперников звуковыми выстрелами и по громкости и длительности выстрелов оценивали их склонность к проактивной агрессии. Эксперимент показал, что у мужчин (но не у женщин) уровень проактивной агрессии заметно снижался под воздействием ТКМП³⁷.

В том, что различия в агрессивном поведении связаны с нейронной активностью, нет ничего удивительного. В целом результаты, полученные для миндалевидных тел и префронтальной коры, вполне соответствуют ожиданиям. Одна из функций миндалевидных тел – это обработка отрицательных эмоций (например страха); у психопатов, склонных к проактивной агрессии, активность миндалевидных тел понижена. Префронтальная кора отвечает за самоконтроль, работу системы награды и наказания и планирование; у людей, склонных к реактивной агрессии, активность префронтальной коры снижена. Исследования анатомии и активности миндалевидных тел и префронтальной коры пока находятся на ранних стадиях. Однако уже сегодня благодаря им мы знаем, что в основе двух типов агрессии лежат разные нейробиологические механизмы.

Чем лучше мы будем понимать биологические основы реактивной и проактивной агрессии у человека, тем проще нам будет контролировать агрессию. Нейронные цепочки префронтальной коры, регулирующие реактивную агрессию, активируются под воздействием нейромедиатора под названием “серотонин”. Поэтому люди с низкой концентрацией серотонина в мозгу более склонны к импульсивной агрессии. Психически больным, склонным к избыточной реактивной агрессии, может помочь прием селективных ингибиторов обратного захвата серотонина – препаратов, повышающих концентрацию серотонина в мозге³⁸. С проактивной агрессией, однако, дело обстоит иначе: на сегодняшний день не известно ни одного психофармакологического способа ее контроля³⁹.

Регуляторная функция серотонина определяется не только его концентрацией, но и плотностью соответствующих рецепторов. У людей с повышенной импульсивностью (то есть склонных к реактивной агрессии) часто наблюдается исключительно высокая плотность рецепторов определенного типа (рецепторы 5-HT_1A) в тех участках префронтальной коры, которые ассоциированы с самоконтролем. Также на серотониновую систему влияют половые стероидные гормоны (андрогены и эстрогены). Среди мужчин с низким уровнем серотонина в мозгу наиболее агрессивны те, у кого выше отношение уровня тестостерона к уровню гормона стресса кортизола.

У женщин распределение рецепторов 5-HT_1A меняется в зависимости от уровня циркулирующих в крови гормонов, который, в свою очередь, зависит от менструального цикла. При сильно выраженном предменструальном синдроме, когда повышается раздражительность и агрессивность, женщинам могут помогать селективные ингибиторы обратного захвата серотонина. И опять-таки все эти фармакологические вмешательства, воздействующие на уровень серотонина, помогают контролировать только реактивную, но не проактивную агрессию⁴⁰.

Исследования на людях показывают, что за реактивную и проактивную агрессию отвечают разные участки мозга. Однако такие исследования не позволяют разглядеть деталей. Для этого нужны эксперименты на животных; с их помощью мы можем узнать, какие конкретно нейронные пути контролируют проактивную и реактивную агрессию.

Первые свидетельства того, что агрессия у животных делится на два типа с разными механизмами мозговой активности, были получены еще до Второй мировой войны. Было показано, что кошки по-разному реагируют на стимуляцию разных участков гипоталамуса. Гипоталамус – это небольшой орган нервной системы, расположенный у основания мозга и контролирующий выработку гормонов во всем организме за счет физической связи с гипофизом – маленькой железой на поверхности мозга. Ученые показали, что поведенческая реакция на стимуляцию гипоталамуса электродом зависит от того, на какую часть гипоталамуса воздействует электрод. Воздействие на один участок приводило к “молчаливому нападению”: кошки молча бросались на мышей, подсаженных к ним в клетку. Такая реакция, как мы увидим ниже, представляет собой форму проактивной агрессии. Стимуляция другого участка гипоталамуса вызывала “защитную агрессию” – форму реактивной агрессии, направленной на других кошек или на экспериментаторов.

“Молчаливое нападение” тогда классифицировали как кормовое поведение. По сути это верно, потому что оно входит в состав охотничьего процесса. Однако из-за этого поведенческие реакции, возникающие в ответ на стимуляцию разных участков гипоталамуса, долго не рассматривали как альтернативные виды агрессии. Наблюдаемые различия считали просто различиями между кормовым и агрессивным поведением⁴¹.

Представление, что “молчаливое нападение” – это не более чем кормовое поведение, изменилось после того, как похожие исследования провели на грызунах. Основными объектами исследований стали крысы и мыши, потому что и те и другие иногда демонстрируют проактивную агрессию по отношению к представителям своего вида. Главным объектом были крысы: они отличаются тем, что могут преследовать других крыс, нападать на них и даже убивать. Оказалось, что агрессия типа “молчаливое нападение” у крыс контролируется тем же участком гипоталамуса, что и у кошек. Но поскольку крысы, в отличие от кошек, нападали не на кормовые объекты (мышей), а на других крыс, на этот раз “молчаливое нападение” уже не классифицировали как кормовое поведение. Атаки были направлены на представителей своего вида, и потому их справедливо сочли проявлением проактивной агрессии.

Подобные исследования на животных позволяют лучше понять нейробиологические основы проактивной и реактивной агрессии. И у кошек, и у крыс тип агрессии зависел от того, какой участок гипоталамуса был простимулирован. Стимуляция медиобазальной части гипоталамуса вызывала “защитную” реактивную агрессию, а активация латеральной части гипоталамуса вызывала проактивную агрессию – “молчаливое нападение”. Это было замечательное и неожиданное открытие. Такая ничтожная разница в положении электрода – и такие радикальные отличия в форме агрессии. Также примечательно, что эти отличия наблюдались у столь далеких родственников, как кошки и крысы.

Похожие отличия были обнаружены и для другого участка в глубине мозга. Центральное (или периакведуктальное) серое вещество – это контрольный центр, лежащий в основании мозга. Эксперименты показали, что активация дорсальной части центрального серого вещества вызывает реактивную агрессию, а активация вентральной стороны – проактивную.

Существует ли взаимосвязь между реактивной и проактивной агрессией? Может быть, усиление агрессии одного типа приводит к усилению агрессии другого типа (взаимная стимуляция)? Или, может быть, напротив, они работают в противофазе, так что проявление агрессии одного типа подавляет проявление агрессии другого типа (взаимное торможение)? Понимание взаимодействия проактивной и реактивной агрессии в пределах одного организма позволит нам узнать, какие адаптивные функции исходно имели обе эти формы агрессивного поведения. Пытаясь ответить на эти вопросы, группа ученых под руководством венгерского нейробиолога Йожефа Халлера обнаружила крайне любопытные различия между кошками и крысами.

У кошек те два участка гипоталамуса, о которых мы говорили выше, оказались связанными по принципу взаимного торможения: повышение активности одного участка подавляет активность другого. Как мы уже видели, “молчаливое нападение” у кошек представляет собой вид охотничьего (кормового) поведения, в то время как у крыс та же самая реакция направлена на других крыс. Халлер предположил, что у кошек во время драки (то есть реактивной агрессии) нервы, выходящие из медиобазальной части гипоталамуса, тормозят активность нервов латеральной части гипоталамуса, тем самым подавляя агрессию типа “молчаливое нападение”. В результате кошка не может одновременно драться и охотиться – удобная адаптация, позволяющая не совершать два несовместимых действия (драка и питание) одновременно. У крыс, напротив, связи между медиобазальным и латеральным гипоталамусом очень слабые, так что проявление агрессии одного типа почти не подавляет агрессию другого типа. Поэтому, если в разгаре преднамеренного, проактивного “молчаливого нападения” жертва вдруг начнет сопротивляться, крыса немедленно ответит реактивной агрессией. Таким образом, у крыс отсутствие механизма взаимного торможения позволяет проактивной и реактивной агрессии проявляться одновременно⁴².

Когда запланированное нападение превращается в драку, умение быстро среагировать, проявив “защитную” реактивную агрессию, может оказаться для нападающего человека очень полезным. Поэтому можно предположить, что у человека, скорее всего, отсутствует взаимное торможение проактивной и реактивной агрессии – как и у крыс. Если механизм, открытый Халлером, применим и к людям, то связи между медиобазальным и латеральным гипоталамусом у человека должны быть очень слабыми – ведь известно, что человек во время нападения легко переключается на реактивную агрессию.

Данные о том, что у животных за реактивную и проактивную агрессию отвечают разные нейронные пути, указывают на то, что разные виды могут быть в разной степени склонны к проявлению того или иного вида агрессии. Вместе с тем исследования на людях демонстрируют существование индивидуальных различий активности мозга, которые могут объяснить, почему одни люди более склонны к проявлению проактивной или реактивной агрессии, чем другие.

Однако не все биологические основы агрессии определяются генетикой. Жизненные события тоже порой играют свою роль. История Эдварда Мейбриджа – пример, как склонность к реактивной агрессии может возрасти в результате события, случившегося за много лет до совершения преступления. В 1860 году, когда Мейбриджу было тридцать, он в компании семи других пассажиров ехал в коляске вниз по горному склону в Техасе. Возница потерял управление, и коляска на полной скорости влетела в дерево. Экипаж разлетелся на куски, один человек погиб, все получили ранения. Мейбридж сильно ударился головой. Он потерял сознание и позже не мог ничего вспомнить об этом происшествии. У него двоилось в глазах, он страдал от нарушения вкуса и обоняния – симптомов, характерных для повреждения префронтальной коры. Восстановление заняло несколько месяцев.

Пятнадцать лет спустя, когда Мейбриджа судили за убийство, несколько свидетелей показали, что его характер сильно изменился после аварии. Он стал эксцентричным, раздражительным и настолько социально раскрепощенным, что позировал обнаженным перед камерой. О его приступах ярости даже писали в газетах. На основании симптомов Мейбриджа нейропсихолог Артур Шимамура заключил, что такая избыточная эмоциональность возникла в результате повреждения орбитофронтальной коры – области префронтальной коры, участвующей в принятии решений. Мозговая травма, судя по всему, привела к тому, что Мейбридж утратил способность к самоконтролю, в том числе к контролю реактивной агрессии⁴³.

Ценный источник информации о генетических основах агрессии – близнецовые исследования. Идея их состоит в том, что геномы однояйцевых (монозиготных) близнецов совпадают на 100 %, в то время как геномы двуяйцевых (дизиготных) близнецов совпадают всего на 50 % – не больше, чем геномы обычных братьев и сестер. Поэтому, когда монозиготные близнецы по какому-то признаку более сходны между собой, чем дизиготные, это значит, что данное сходство имеет генетическую основу. Таким образом, сравнивая сходство монозиготных и дизиготных близнецов, можно определить, в какой степени признак определяется генетикой.

Влияние окружающей среды оценить сложно, потому что “окружающая среда” – очень широкое понятие, включающее не только физические, но и социальные факторы. Проблема большинства близнецовых исследований заключается в том, что, когда монозиготные близнецы живут вместе, их внешнее сходство заставляет людей обращаться с ними сходным образом. В результате окружающая среда часто становится для монозиготных близнецов более единообразной, чем для дизиготных близнецов, не обладающих таким сильным внешним сходством. Идеальная для исследований ситуация – когда близнецы разлучаются в раннем детстве и растут в разных семьях. Но такое происходит сравнительно редко. Одно из первых исследований такого рода было проведено в Миннесоте и длилось 20 лет, с 1936 по 1955 год (после чего еще несколько десятков лет по нему публиковались статьи). Исследование было основано как раз на таких редких случаях близнецов, выросших в разных семьях. Оно показало, что генетическое родство влияет на множество признаков начиная с интеллекта, религиозности и удовлетворенности жизнью и заканчивая осанкой⁴⁴.

Проведенный в 2015 году метаанализ всех опубликованных на тот момент близнецовых исследований агрессии (а их только за предыдущие пять лет вышло 40) показал, что генетическая компонента агрессивного поведения составляет от 39 до 60 % – в среднем 50 %. То есть генетические и социальные факторы играют примерно равную роль в формировании агрессии у человека. Интересно, что для некоторых видов поведения, на первый взгляд очень сходных с агрессией, – например склонности к нарушению правил – это оказалось совсем не так. В отличие от агрессии, склонность к нарушению правил, по всей видимости, связана почти исключительно с влиянием социального окружения⁴⁵.

Исследований, где проактивную и реактивную агрессию изучали бы по отдельности, совсем мало. Большинство исследований агрессии проводят на мальчиках. Чтобы измерить агрессию, исследователи просят родителей, учителей и/или самих мальчиков заполнить опросник. Среди актов агрессии, которые классифицируют как проактивные, встречаются, например, такие как “угрожает и издевается над другими детьми” и “ломает вещи ради удовольствия”. Примеры реактивной агрессии включают “ломает вещи, когда злится” и “выходит из себя или кидается в драку, когда другие дети дразнят его”⁴⁶.

В одном недавнем исследовании сравнивались близнецы из 254 монозиготных (идентичных) пар и 413 дизиготных (разнояйцевых) пар, жившие в одних и тех же семьях с рождения до 12 лет. Здесь агрессивность детей оценивали их учителя. Оказалось, что генетическими факторами объясняется от 39 до 45 % изменчивости по шкале проактивной агрессии и от 27 до 42 % изменчивости по шкале реактивной агрессии. В работе делается вывод, что для проактивной агрессии генетическая наследуемость немного выше, чем для реактивной. К тому же выводу пришли и несколько более ранних исследований. Все эти работы указывают на то, что проактивная агрессия, судя по всему, в большей степени определяется генами, чем реактивная. Однако на данный момент единственное, что мы можем сказать с уверенностью, – это что оба типа агрессии подвержены влиянию генетики⁴⁷.

Близнецовые исследования позволяют оценить величину генетической компоненты, но ничего не говорят о роли отдельных генов. И в целом, несмотря на многочисленные исследования, мы до сих пор мало знаем о влиянии отдельных генов на агрессию. Это неудивительно. Гены влияют на самые разные биологические системы: на системы, отвечающие за стрессовые реакции, на нейронные пути, отвечающие за тревогу, на сигнальные каскады серотонина и нейромедиаторов и на системы определения пола в процессе развития. Сложные поведенческие реакции могут быть подвержены влиянию сотен и тысяч генов. Выделить эффект одного-единственного гена из примерно 20 тысяч генов человеческого генома крайне сложно, ведь для этого нужны огромные выборки в десятки тысяч людей. И даже когда исследователям удается получить такое количество генотипов, они сталкиваются с другой проблемой: как систематически измерить агрессивные тенденции в таких больших группах⁴⁸.

Тем не менее некоторый прогресс в этом направлении уже достигнут. Так, ученым удалось понять, как генетические факторы влияют на реактивную агрессию через активность серотонина. Классический пример – ген MAOA, расположенный на половой Х-хромосоме. Поскольку у мальчиков всего одна Х-хромосома, у них есть только один вариант этого гена. Поэтому влияние редких вариантов гена MAOA у мальчиков не маскируется вторым вариантом – в отличие от девочек, у которых Х-хромосомы две (то же самое было бы, если бы этот ген был расположен не на половой хромосоме, а на аутосоме). Кроме того, агрессию у мальчиков оценивать проще, чем у девочек, потому что мальчики более открыто ее выражают. Поэтому большинство исследований агрессии проводят на мальчиках.

Нормальный ген MAOA кодирует фермент под названием “моноаминоксидаза А”, который отвечает за распад серотонина и двух других нейромедиаторов: дофамина и норадреналина. Альтернативные варианты этого гена относят к семейству так называемых MAOA низкой активности (сокращенно MAOA-L). Ферменты, которые кодируют эти варианты, метаболизируют нейромедиаторы уже не так эффективно. Предполагается, что люди с такими нарушениями работы серотониновой системы хуже контролируют свои эмоции и более склонны к рискованному поведению и реактивной агрессии.

Метаанализ 2014 года, в который вошло 31 исследование, показал, что мужчины – носители вариантов MAOA-L чаще проявляют антисоциальное поведение; тенденция заметна слабая, но устойчивая. Сходный эффект был даже продемонстрирован экспериментально. В опыте, проведенном политологом Роуз Макдермотт с коллегами, испытуемые могли заставить обидевших их оппонентов съесть столько острого соуса чили, сколько сочтут нужным. Оказалось, что носители вариантов MAOA-L заставляют оппонентов съедать больше соуса, причем сила эффекта зависела от степени провокации⁴⁹.

Из-за подобных исследований ген MAOA-L часто называют “геном воина”. Однако это не самое удачное название, потому что многие носители этого гена склонны к агрессии ничуть не более других людей. И даже у носителей гена сила эффекта зависит от жизненного опыта. Поэтому влияние MAOA-L на вероятность антисоциального поведения проще предсказать, зная условия, в которых рос ребенок: взрослые носители MAOA-L более склонны к агрессивному поведению, если с ними плохо обращались в детстве. Что касается проактивной агрессии или психопатии, то тут никаких ассоциаций с MAOA-L выявлено не было.

Тот факт, что пережитое в детстве насилие влияет на проявление гена MAOA-L, напоминает нам, что никакие гены не существуют в вакууме. Условия, в которых растет ребенок, почти наверняка влияют на все генетические компоненты поведения. Поэтому в большинстве случаев индивидуальные генетические особенности обладают весьма ограниченной предсказательной силой.

С той же осторожностью нужно относиться и к данным об активности мозга. После того как Эдриан Рейн обнаружил различия в активности мозга у проактивных и реактивных убийц, он просканировал и свой собственный мозг. Результаты ПЭТ показали, что по активности мозга он находится ближе к группе проактивных убийц и психопатов, чем к группе тех, кого никогда не обвиняли в убийстве. Это заставило его призадуматься. “Трудно не насторожиться, – говорил он, – когда снимок твоего мозга похож на снимок мозга серийного убийцы”. Беспокоили его и другие факторы, сближавшие его с психопатами, например низкая частота сердцебиения. Ему очень повезло, решил он, что его жизнь сложилась удачно и он стал ученым. Ведь он легко мог бы стать преступником. Гены могут влиять на поведение, но редко его предопределяют⁵⁰.

На агрессивное поведение влияют гены; проактивная и реактивная агрессия контролируются разными нейронными путями и имеют разные наследственные компоненты; некоторые гены повышают уровень реактивной, но не проактивной агрессии. Можно надеяться, что будущие близнецовые исследования, исследования приемных детей и исследования работы самих генов будут открывать все новые факторы риска реактивной и проактивной агрессии. На сегодня же мы можем утверждать, что эти два типа агрессии складываются из очень непохожих эмоциональных и когнитивных реакций и имеют разные биологические основы.

Таким образом, можно предположить, что реактивная и проактивная агрессия эволюционировали независимо друг от друга. Это предположение было подтверждено в исследовании на крысах, проведенном в России. Отбор серых крыс на покорность человеку привел к снижению уровня реактивной агрессии, что подтверждалось повышенным уровнем серотонина. Однако склонность крыс к проактивной агрессии при этом не изменилась⁵¹.

По сравнению с другими животными человек обладает пониженной реактивной и повышенной проактивной агрессией. Как же так получилось? Поиски ответа мы начнем с разговора о низкой склонности человека к реактивной агрессии. Многие животные, обладающие, подобно людям, повышенной миролюбивостью, являются одомашненными. Поэтому давайте посмотрим, что происходит с видом, когда он подвергается одомашниванию.

Глава 3. Одомашнивание человека

Одомашнить – это не то же самое, что приручить. Дикое животное иногда можно приручить, но это не сделает его одомашненным. Рэймонд Коппингер мог бы кое-что об этом рассказать.

Коппингер был биологом и участвовал в гонках на собачьих упряжках. Он разводил собак и понимал их как никто на свете. В 2000 году его друг Эрих Клингхаммер, директор Парка волков в Индиане, предложил ему зайти в клетку с ручным волком. Коппингер колебался. “Я не умею обращаться с прирученными волками”, – сказал он. Клингхаммер заверил его, что все будет в порядке. Предки его волков жили в неволе уже в течение нескольких поколений и имели мало общего с дикими волками. С десятидневного возраста их выращивали люди, “волчьи родители”. Даже повзрослев, они все равно каждый день взаимодействовали с людьми. Они носили ошейники и были настолько ручными, насколько вообще могут быть волки. “Просто обращайся с ними как с собаками”, – посоветовал Клингхаммер.

Коппингер так и сделал. Он зашел в загон, где уже находился Клингхаммер и его волки. Пробормотав что-то вроде “хороший волчок”, он похлопал взрослую волчицу Касси по спине.

По словам Коппингера:

Волки отличаются от собак. Сколько ни приручай волка, одомашненным он не станет. Волк может много лет подряд вести себя послушно, а потом вдруг забыть все, чему его научили. Диким животным доверять нельзя, потому что они все обладают очень высокой реактивной агрессией. Одомашненные животные между тем отличаются от своих диких предков генетически, и вызвать у них реактивную агрессию гораздо сложнее.

Дело тут не в том, насколько животное обучаемо. Шимпанзе – одни из самых умных животных, и если у них с конкретными людьми установились хорошие отношения, они могут слушаться так же, как волки слушались Клингхаммера. Возьмем специалиста по охране природы Карла Амманна. У них с женой Кэти в их доме в Кении в течение двадцати лет жил шимпанзе по имени Мзи, спасенный от браконьеров. Карл рассказывал, что Мзи продолжал спать с ними, даже достигнув половозрелости. Больше всего Мзи любил засыпать, устроившись между Карлом и Кэти и держа их за руки.

Я познакомился с Мзи несколько лет назад в гостях у Амманнов. Он вел себя вполне прилично, но в нашем общении всегда оставалось какое-то напряжение. Однажды во время завтрака мы с ним одновременно потянулись к кувшину с апельсиновым соком. Он схватил мою руку, державшую кувшин, и сильно сжал ее. Ух! “После тебя”, – проскрипел я. Спустя несколько минут, когда Мзи уже допил свой сок, я все еще растирал пострадавшую руку. У Карла и Кэти были с ним прекрасные отношения, но большинству других людей потребовалось бы очень долго приручать Мзи, чтобы спокойно жить с ним в одном доме – а уж тем более спать в одной кровати.

Мзи так хорошо ладил с Амманнами потому, что они посвящали ему очень много времени. То же самое можно сказать и о других человекообразных обезьянах, которые жили или тесно общались с людьми, – таких как, например, горилла Коко у Пенни Патерсон или шимпанзе Уошо у Роджера Фаутса. Тем не менее взрослым человекообразным обезьянам никогда нельзя давать той же свободы, которую мы предоставляем хорошо воспитанным собакам: это небезопасно. В своем рассказе о том, как психолог Роджер Фаутс и его команда работали с говорящей шимпанзе Уошо, в целом написанном в доброжелательном тоне, дрессировщица Вики Хирн упоминает цепи, крюки и электрошокер. Все это могло бы пригодиться Чарле Нэш, которая лишилась зрения, лица, рук и части мозга в результате нападения шимпанзе по имени Трэвис. Трэвису, заслуженному актеру телевизионных шоу, было тринадцать лет, и его хозяйка, Сандра Херольд, обращалась с ним как с полноправным членом семьи. Но однажды, увидев в руках Чарлы, подруги Сандры, одну из своих игрушек, Трэвис напал на нее и нанес чудовищные травмы².

Даже когда шимпанзе живут в семьях или проводят всю жизнь вместе с людьми, которые изучают их и относятся к ним с искренней любовью и заботой, это все равно не гарантирует, что во время приступа агрессии они не воспользуются своей физической силой – даже если в остальном прекрасно понимают правила. Некоторым шимпанзе – как, например, Уошо – везет, и они живут вместе с другими шимпанзе в местах, специально приспособленных для того, чтобы они чувствовали себя комфортно. Другим везет меньше, и они проводят всю свою взрослую жизнь в одиночном заключении. Но в обоих случаях свободу шимпанзе приходится ограничивать – из-за их неспособности к самоконтролю. Как пишет Хирн, по-настоящему доверительные отношения мы можем иметь только с одомашненными животными.

Человек занимает вполне определенное место на шкале прирученности/одомашненности. По сравнению с дикими животными мы спокойны и больше похожи на собаку, чем на волка. Мы можем смотреть друг другу в глаза. Мы не так легко выходим из себя. В большинстве случаев мы умеем сдерживать приступы агрессии. Один из самых мощных стимулов агрессии у большинства приматов – это присутствие чужака. Но, как отмечает детский психолог Джером Каган, он сотни раз наблюдал за тем, как двухлетние дети встречаются с незнакомыми детьми, и ни разу не видел, чтобы кто-то из них ударил другого. Способность мирно взаимодействовать с другими людьми есть у нас с рождения. Как и у одомашненных животных, у человека высокий порог возникновения реактивной агрессии. В этом отношении мы гораздо больше похожи на одомашненных, чем на диких животных³.

Представление о том, что люди – это одомашненные животные, возникло еще в Древней Греции. Тогда, больше двух тысяч лет назад, эта гипотеза имела две версии. Согласно одной, одомашненность – общая характеристика всего человечества. Согласно другой – к несчастью, более распространенной, – разные группы людей одомашнены в разной степени. Теофраст был последователем Аристотеля и главой школы перипатетиков в Афинах. Он считал, что одомашненность характерна для всех людей в равной степени. К сожалению, не все были с ним согласны. Аристотель придерживался другой точки зрения, и когда о его идеях вновь заговорили в XIX веке, ни к чему хорошему это не привело. Аристотель считал, что большинство людей – например греки и персы, с которыми он был знаком лучше всего, – гораздо менее агрессивны, чем дикие животные, и по шкале прирученности относил их к той же категории, что и лошадей, коров, свиней, овец, коз и собак. Однако охотников-собирателей он считал дикими, а значит, неодомашненными. Таким образом, Аристотель полагал, что одни люди менее одомашнены, чем другие.

Из такого презрительного отношения к отдельным группам людей впоследствии выросли аргументы, которыми нацисты оправдывали истребление тех, кого они считали менее одомашненными, чем они сами.

Две тысячи лет спустя тема одомашнивания людей снова возникла в рассуждениях влиятельного антрополога Иоганна Фридриха Блуменбаха. Блуменбах родился в Германии в 1752 году и работал в Геттингене. Он рано достиг успеха, в двадцать три года опубликовав диссертацию на пятнадцати страницах под заглавием “О естественной изменчивости человечества”. В двадцать четыре он стал профессором медицины и всю оставшуюся жизнь посвятил изучению места человека в природе. В то время захватывающие открытия в биологии следовали одно за другим, и средневековое невежество постепенно уступало место более реалистичным представлениям о человеческой природе. Блуменбаха всю жизнь интересовал вопрос о том, что собой представляет человек как животное.

Блуменбах внес огромный вклад в науку. Великий систематик Линней утверждал, что орангутан и человек относятся к одному виду. Блуменбах доказал, что это не так. Он также показал, что шимпанзе и орангутаны – это разные виды, и стал автором описания шимпанзе (Pan troglodytes [Blumenbach 1775]). Что касается человека, то тут его больше всего интересовали популяционные различия. Он создал классификацию рас, которая включала “кавказскую” (то есть европеоидную) расу – термин, предложенный им самим^[4]. Из-за этого сегодня его иногда критикуют как одного из первых расистов. На самом же деле Блуменбах был кем угодно, только не расистом. Он настаивал на том, что все человеческие популяции имеют равный интеллект, и осуждал рабство. Как сказал палеонтолог Стивен Джей Гулд: “Из всех деятелей эпохи Просвещения, писавших на тему человеческого разнообразия, Блуменбах обладал наибольшим милосердием и был самым большим противником расизма и самым горячим сторонником равноправия”. Блуменбах умер в 1840 году, увенчанный академической славой, – выдающийся ученый, которого иногда называют отцом антропологии⁴.

Несмотря на все почести, одну идею Блуменбаха никто не воспринимал всерьез. Он был уверен, что человека от животных отличает конкретное свойство: “Человек, – писал он в 1795 году, – гораздо более одомашнен и более далек от своих истоков, чем любое другое животное”. В 1806 году он пояснил, что одомашнивание человека связано с его биологией: “Существует всего одно домашнее животное… (домашнее в истинном смысле, а не в том, какой обычно связывают с этим словом), которое также превосходит в этом отношении всех остальных животных, и это животное – человек. Разница между человеком и другими домашними животными заключается только в том, что для них одомашненность не была настолько врожденным свойством, как для человека, которого природа создала уже одомашненным животным”. Не изменились его взгляды и в 1811 году. “Человек – это одомашненное животное… созданное и назначенное природой быть самым полностью одомашненным животным из всех… самое идеальное из всех когда-либо существовавших домашних животных”⁵.

Но категоричные суждения Блуменбаха оценили не многие. Проблема была в расах. Как и Теофраст, Блуменбах говорил об одомашнивании применительно ко всему человечеству, а не только к отдельным популяциям. Для образованного общества того времени это было чересчур. Критики Блуменбаха считали, что в мире полно нецивилизованных, а следовательно, неодомашненных людей. По их мнению, одомашненными были только некоторые группы⁶.

Нецивилизованные люди, о которых говорили оппоненты Блуменбаха, были двух типов. Первой группой считались “дикари”, которых европейские экспедиции тогда обнаруживали в самых разных частях света. Большинство скептиков, впрочем, никогда не встречались с этими дикарями лично. Второй группой нецивилизованных людей были брошенные дети, которых периодически находили в европейских лесах. Эта группа оказалась более полезна в научном смысле, потому что таких детей можно было находить и изучать.

В 1758 году биолог Карл фон Линней включил “диких детей” в десятое издание своей великой классификации биологического разнообразия, Systema Naturae. Место, отведенное им в книге, хорошо иллюстрирует хаос, царивший в биологии тех времен. Вместо того чтобы назвать этих детей несчастными изгоями общества с ограниченными умственными или физическими способностями, каковыми они и являлись на самом деле, Линней счел их отдельным подвидом человека. Он назвал его Homo sapiens ferus. В современной ему науке Линней был божеством, непререкаемым авторитетом; он был на сорок пять лет старше Блуменбаха. Если он утверждал, что “дикие дети” произошли из “дикой популяции”, большинство людей просто верили ему на слово. Но не Блуменбах: ему эта идея казалась лишенной всякого смысла⁷.

Блуменбах бросил дерзкий вызов великому Линнею, занявшись изучением недавно обнаруженного “дикого ребенка”. Когда Питера из Гамельна нашли в Германии в 1724 году, ему было предположительно около 12 лет. Мальчик был совершенно диким. Он питался лесными растениями, не умел говорить и время от времени передвигался на четвереньках. Он был лишен чувства стыда и не смущался отправлять естественные потребности на глазах у людей. Король Великобритании Георг I велел привезти его в Англию, где он стал предметом увлечения всего образованного общества, включая поэта Александра Поупа и писателя Джонатана Свифта. Начиная с XIV века науке было известно всего несколько подобных детей. Поскольку случай Питера представлял интерес для актуального тогда спора о сравнительной роли наследственности и среды, он стал сенсацией – “более яркой, чем открытие Урана”, по словам лингвиста лорда Монбоддо, который сам тоже весьма интересовался этим мальчиком.

Монбоддо, как и Линней, считал, что Питер происходил из дикой человеческой популяции. С ними соглашался и Жан-Жак Руссо. Вместе с другими интеллектуалами они прославляли Питера как “образец настоящего естественного человека”. Монбоддо писал: “Я рассматриваю его (Питера) историю как краткую хронику, или резюме, истории прогресса человечества, от простого животного до первых этапов цивилизованной жизни”⁸. Сегодня утверждения Линнея, Монбоддо, Руссо и их сторонников кажутся невообразимыми. Ведущие ученые того времени, они, судя по всему, полагали, будто европейские леса настолько обширны, что скрывают целые популяции неодомашненных людей, о которых известно только потому, что иногда кто-то случайно находит таких детей, как Питер. Признание существования Homo sapiens ferus имело очевидные последствия: абсолютная нецивилизованность Питера как представителя дикой популяции вступала в противоречие с идеей Блуменбаха о всеобщей одомашненности человечества. Блуменбах, отвечая на критику, провел целое детективное расследование, гораздо более тщательное, чем изыскания его оппонентов. Он доказал, что Питер был вовсе не диким человеком, а просто несчастным мальчиком, которому сильно не повезло в жизни. В раннем детстве он жил с отцом, но после появления в доме мачехи его стали избивать и в итоге выгнали на улицу. Говорить он не умел потому, что был умственно отсталым – именно поэтому новая жена отца и отказалась его принять. Тем не менее умственных способностей Питера хватило на то, чтобы целый год прожить в лесу в полном одиночестве и не умереть. Питер был больным ребенком с крайне неблагополучным детством, но родился он в самом обычном деревенском доме, а вовсе не в мифической популяции диких людей⁹.

Открытия Блуменбаха показали, что “дикие дети” были вовсе не “дикими”. “Дикие дети” оказались мифом, который не привносил ничего нового ни в теории о происхождении человека, ни в вопрос о его одомашнивании. И если лучшим доказательством существования неодомашненных людей были “дикие дети”, то из этого следовал однозначный вывод. В заключение своего отчета о Питере Блуменбах писал: “И самое главное, никакого исходно дикого природного состояния у Человека не было: он родился домашним животным”¹⁰.

Суматоха вокруг “диких детей”, таким образом, улеглась. Линней и Монбоддо оказались неправы. Казалось бы, опровержение концепции “диких детей” как примитивной формы человека должно было наконец открыть дорогу идеям Блуменбаха, согласно которым человек, будучи от природы мирным и воспитанным, должен считаться одомашненным видом.

Была, однако, и другая трудность, и она оказалась настолько серьезным препятствием, что в течение целого столетия идеи Блуменбаха никто не принимал всерьез. Заключалась эта трудность в следующем: как могло произойти одомашнивание людей? В случае обычных домашних животных за одомашнивание очевидным образом отвечали люди. Но кто же отвечал за одомашнивание самого человека? Кто мог одомашнить наших предков?

Ответа на этот вопрос не было даже у Блуменбаха. Он высказал всего одно предположение, спрятав его в примечаниях к своему “Руководству по естественной истории”. Он предположил, что разгадка – в существовании некоего “очень мудрого психолога”, имени которого он не назвал. Это решение подразумевало некую божественную сущность. “В примитивном мире должен был существовать класс высших сущностей, для которых человек выступал своего рода домашним животным”. Вымерший вид сверхлюдей, одомашнивших человека? Эту странную идею никто не принял всерьез¹¹. Судя по всему, неспособность Блуменбаха объяснить, как люди стали одомашненными, мало беспокоила его самого, потому что он рассуждал как истинный креационист: принимал человеческую природу как данность, не задаваясь вопросом, откуда она взялась. Он умер в 1840 году, за девятнадцать лет до того, как Чарльз Дарвин представил свою теорию эволюции путем естественного отбора в “Происхождении видов”. Блуменбаха, судя по всему, вполне устраивала идея, что человек был одомашненным с момента своего создания.

В отличие от Блуменбаха, Дарвина – еще одного великого ученого, много размышлявшего о месте человека в природе, – смущало, что одомашнивание человека не имело никакого объяснения. Дарвин, конечно, исходил из того, что человек появился в результате эволюции. Также он понимал: чтобы убедить всех в своей правоте, очень важно показать, как именно работает эволюция. В двухтомнике 1868 года “Изменение животных и растений в домашнем состоянии” идея, что люди могли быть одомашнены, еще не затрагивается. Но уже в 1871 году, в книге “Происхождение человека и половой отбор”, Дарвин рассуждает о гипотезе Блуменбаха. Если люди и правда были одомашнены, он хотел знать, как и почему.

Дарвин соглашался с Блуменбахом в том, что “цивилизованные люди… в некоторых отношениях одомашнены в высокой степени” и что “во многих отношениях человека можно сравнить с давно одомашненными животными”^12[5]. Однако то, что Дарвин знал об одомашнивании, вскоре создало новую проблему. В “Происхождении видов” он рассматривал эволюцию диких животных на примере домашних голубей. Он утверждал, что эволюция основана на отборе, который благоприятствует более успешному размножению одних особей по сравнению с другими. Согласно Дарвину, отбор происходит либо силами природы, как в случае диких животных, либо силами человека, как в случае одомашненных животных. Поэтому эволюция одомашненного человека, по его мнению, требовала наличия кого-то, кто этот отбор производил, – подобно тому, как это происходит на скотном дворе. Проблема в том, что он не мог придумать, кто бы это мог быть¹³.

В своих трудах Дарвин рассказывает только об одной попытке отбора на конкретные признаки в человеческой популяции. Эта безумная история наглядно показывает, почему так сложно представить себе искусственный отбор для нашего вида.

С 1731 года до своей смерти в 1740 году король Пруссии Фридрих Вильгельм I, самонадеянный деспот и пьяница, пытался сделать свой Потсдамский гвардейский полк самым устрашающим в мире. Для этого он нанимал вербовщиков, которые прочесывали пятнадцать европейских стран в поисках самых высоких мужчин и доставляли их в Пруссию. На все это король тратил огромные деньги. Вербовщики получали настолько щедрые награды, что не брезговали никакими средствами для достижения цели. Они похищали подходящих мужчин или убивали охранявших их стражников. Таким образом была сформирована начальная группа из двухсот новобранцев.

Предполагалось, что высокие солдаты будут гордостью армии, но поскольку они попадали туда против своей воли, их приходилось содержать под стражей. Попытки сопротивления жестоко наказывались. Неповиновение каралось пытками. Каждый год до 250 человек пытались сбежать, и если они попадались, им отрезали носы и уши и приговаривали к пожизненному заключению в тюрьме Шпандау. Моральный дух в полку стремительно падал. Из-за самоубийств солдат становилось все меньше. Несмотря на все это, к моменту своей смерти король собрал три батальона высоких солдат общей численностью в 3030 человек.

Формирование коллекции “гигантов” оказалось настолько трудной задачей, что король решил использовать искусственный отбор в качестве альтернативного метода создания армии высоких солдат¹⁴. Раз не получается завербовать гигантов, решил он, то надо их вырастить. Для этого его люди выискивали в деревнях высоких крестьянок, которых потом выдавали замуж за высоких гвардейцев с целью получения потомства. Историк Роберт Хатчинсон так описывает этот процесс: король “подвергал насилию добродетельных жен и дочерей из своих деревень. Никто не спрашивал их ни о согласии, ни о том, были ли они уже замужем. Безжалостно попирались все законы приличия и нравственности, все самые строгие законы. Значение имел только рост… Таким удивительным способом он применял свое право божьего помазанника”¹⁵.

Считается, что эксперимент прусского короля привел к появлению некоторого количества необычайно высоких людей в Потсдаме, но в остальном он полностью провалился. Происходящее в равной степени возмущало и мужей, и жен, и со смертью короля все это прекратилось. Очевидно, идея искусственного отбора людей была слишком фантастической – раз даже всемогущий король не смог воплотить ее в жизнь. Дарвин не знал ни о каких других экспериментах по искусственному отбору человека, кроме этого провалившегося прусского эксперимента, и поэтому решил, что одомашнивание человека невозможно: “Размножение [человека] никогда продол жительно не контролировалось ни методическим, ни бессознательным отбором. Никакая раса или группа людей не была так совершенно подчинена другой, чтобы известные особи были сохранены и таким образом бессознательно отобраны…” Поэтому, как заключил Дарвин, “человек сильно отличается от любого, в полном смысле слова, домашнего животного”^16[6].

На этом дискуссия могла бы и закончиться, но Дарвин, будучи крайне педантичным ученым, нашел в гипотезе Блуменбаха еще один изъян. К сожалению, в процессе своих размышлений он внес некоторые изменения в идею Блуменбаха. Блуменбах понимал одомашнивание так же, как Теофраст: как единый процесс, затрагивающий весь человеческий род и в равной степени применимый ко всем его популяциям. Однако в интерпретации Дарвина концепция Блуменбаха стала больше напоминать идею Аристотеля, согласно которой некоторые люди более одомашнены, чем другие. Много лет спустя эта трактовка привела к трагическим последствиям, однако в тот момент все было не так страшно: Дарвин просто пришел к неверному выводу. А случилось это потому, что в молодости ему довелось пожить среди “диких” людей.

В декабре 1832 года, во время путешествия на корабле “Бигль”, Дарвин встретил охотников-собирателей на Огненной Земле – острове у южной оконечности Южной Америки, который сегодня принадлежит Чили и Аргентине. Встреча была эффектной, потому что вместе с Дарвином на “Бигле” находились трое выходцев с Огненной Земли, которых предыдущая экспедиция увезла с собой в Англию: молодая женщина и двое мужчин. Пленники происходили из народа ямана (тогда его также называли ягхан). Капитан “Бигля” Роберт Фицрой увез их в надежде на то, что, прожив какое-то время в Англии, они станут успешными миссионерами по возвращении на остров. Дарвин с удовольствием общался с ними во время путешествия на “Бигле”. Однако он был совершенно не готов к тому, насколько непохожими на них окажутся ямана, никогда не покидавшие Огненную Землю.

“Бигль” стоял у острова несколько недель, так что у Дарвина было достаточно времени для наблюдений за местными охотниками-собирателями ямана. Увиденное его поразило. “Это были самые жалкие и убогие создания, каких я когда-либо видел… кожа была грязная и засаленная, волосы спутаны, голоса неблагозвучны, а жесты порывисты. Глядя на таких людей, едва можно поверить, что это наши ближние, живущие в одном мире с нами… Ловкость дикарей в некоторых делах можно сравнить с инстинктами животных, потому что она не совершенствуется опытом…”¹⁷ Встреча с ямана, судя по всему, укрепила Дарвина в мысли (которую он ошибочно приписывал Блуменбаху), что разные люди одомашнены в разной степени. Допустим, “цивилизованных” людей и правда можно считать более одомашненными, чем “диких”, рассуждал он. А если это так, заключал он, то с биологической точки зрения цивилизованные люди должны быть сходны с одомашненными животными.

Дарвин знал, что одомашненные животные размножаются быстрее, чем их дикие родственники. Если Блуменбах был прав, то следовало ожидать, что “цивилизованные” люди будут размножаться быстрее “диких”. Однако наблюдения Дарвина показывали обратное: “дикие” люди размножались быстрее “цивилизованных”. На основании этого он заключил, что различия между “цивилизованными” и “дикими” людьми нельзя считать следствием одомашнивания, в результате которого возникли “цивилизованные люди”. Были и другие нестыковки. Например, Дарвин знал, что мозг одомашненных животных меньше, чем мозг их диких предков, – но вместе с тем ему было известно, что размер человеческого мозга и черепа увеличивался в ходе эволюции. Исходя из всего этого, он пришел к выводу, что идея человека как одомашненного животного неверна во всех отношениях. Во-первых, невозможно было представить себе, каким образом одомашнивание человека могло произойти, а во-вторых, закономерности, наблюдавшиеся у домашних животных, не подтверждались у человека. Поэтому Дарвин забраковал идею Блуменбаха.

В период волнений, охвативших образованное общество после публикации “Происхождения видов”, Дарвин был далеко не единственным, кто размышлял о поведении человека с точки зрения эволюционной теории. Эссеиста Уолтера Бэджета завораживала мысль о контрасте между миролюбивостью человека и агрессивностью диких животных. В трактате о теории политической эволюции 1872 года, которым Дарвин восхищался и к которому составил подробный комментарий, Бэджет писал: “Человеку… пришлось одомашнить самого себя; ему пришлось самого себя приручить”. Идея Блуменбаха, таким образом, не исчезла бесследно¹⁸. Однако Бэджет был журналистом, а не ученым и дальше предположений не пошел. Возможно, скептическое отношение Дарвина к одомашниванию человека отчасти способствовало тому, что эта идея не получила дальнейшего развития¹⁹. Так или иначе, в течение нескольких десятков лет она почти нигде не упоминалась.

Для Дарвина предположение, что некоторые популяции человека более одомашнены, чем другие, было чисто научным и не подразумевало никакого политического подтекста. Дарвин был убежденным аболиционистом, резко критиковал рабство и восхищался аборигенными народами (за исключением жителей Огненной Земли). Однако его рассуждения имели трагические последствия. Когда в начале XX века гипотеза об одомашнивании человека снова всплыла на поверхность, в центре внимания оказалась уже не “универсальная” версия Блуменбаха, а теория Дарвина (и Аристотеля) о том, что разные популяции одомашнены в разной степени. В одомашнивании человека теперь видели не только причину расовых различий, но и меру человеческой ценности: в зависимости от степени одомашненности некоторые расы или популяции считались лучше других. Когда идея попала в руки нацистов и их приспешников, ее взрывной потенциал привел к катастрофе.

Неприятности начались с опубликованного в 1914 году эссе под названием “Расовые характеристики человека как результат одомашнивания”. Автор, немецкий антрополог Ойген Фишер, утверждал, что арийцы обладают превосходством над остальными расами, потому что они более одомашнены. Согласно Фишеру, полубессознательное предпочтение светлых волос и кожи привело к отбору изящных арийских черт. В 1921 году идеи Фишера получили дальнейшее развитие в книге о генетике человека и “расовой гигиене”, которую он написал в соавторстве с Эрвином Бауром и Фрицем Ленцем. Эта книга, по словам историка Мартина Брюне, стала главной научной базой нацистской евгеники. Ее авторы “поддерживали легализацию стерилизации и упразднение органов социального обеспечения для возрождения законов естественного отбора”. Их рекомендации использовались для составления антисемитских Нюрнбергских расовых законов, принятых в 1935 году. Под удар попали не только евреи. В 1937 году Фишер осмотрел шестьсот детей, родившихся от живших в Германии мужчин африканского происхождения. Следуя рекомендациям Фишера, всех их подвергли принудительной стерилизации²⁰.

Удивительно, но противоположный взгляд на одомашнивание человека, основанный на совершенно других теоретических предпосылках, привел к столь же злополучным выводам. Австрийский этолог Конрад Лоренц был выдающимся специалистом по поведению животных. В 1973 году он совместно с другими учеными был удостоен Нобелевской премии за свои открытия. Лоренц изучал и диких, и домашних животных, но домашние животные приводили его в замешательство, потому что казались плохо приспособленными к трудностям жизни. Заголовок скандально известной статьи, которую он опубликовал в 1940 году, резюмировал смущавшие его наблюдения: “Нарушения видоспецифичного поведения, вызванные одомашниванием”. О мускусных утках он с презрением отзывался как о приземистых, толстых и уродливых существах, совсем не похожих на их стройных диких предков. Такую же параллель он проводил и для людей. Лоренц считал, что под влиянием цивилизации люди стали чересчур одомашненными, а это сделало их непривлекательными, инфантильными и нежизнеспособными. В противоположность группе Фишера, объяснявшей безупречность арийцев их повышенной одомашненностью, Лоренц считал сильно одомашненные популяции человека деградировавшими версиями природного идеала²¹.

Из своих псевдонаучных рассуждений Лоренц и Фишер делали ровно противоположные выводы, ставшие, однако, основой для одинаково опасных евгенических идей. Лоренц считал одомашнивание источником деградации. Поэтому он утверждал, что цивилизацию ждет упадок, “если только осознанная, научно обоснованная расовая политика не предотвратит его”²². Лоренца иногда обвиняют в том, что он подгонял результаты своих исследований, чтобы угодить нацистским вождям Германии военного времени. Однако, что бы ни говорили послевоенные критики, в теорию деградации одомашненного человечества Лоренц продолжал верить и после Гитлера. В 1970 году он сказал своему биографу Алеку Нисбетту, что “великое зло, с которым он сражался и тогда, и теперь, – это прогрессирующее самоодомашнивание человечества”²³.

Таким образом, одомашнивание человека – независимо от того, видели в нем пользу или вред, – стало инструментом политической борьбы. Если Фишер был прав и одомашнивание шло человечеству на пользу, это оправдывало угнетение менее одомашненных популяций. Если же прав был Лоренц и одомашнивание приносило вред, это оправдывало угнетение более одомашненных популяций. И в том и в другом случае теория использовалась для оправдания зла²⁴.

Несмотря на порочащую связь с евгеникой, после Второй мировой войны концепция одомашнивания человека начала понемногу возвращать свои права. Ведь проблема была в том, что евгеника считала одни человеческие популяции лучше других, а вовсе не в самой гипотезе об одомашнивании человека. Даже ученые, открыто выступавшие против расизма, могли изучать популяционные различия – достаточно было просто не давать им оценочных суждений. Отличный пример – Маргарет Мид, лицо культурного релятивизма, которая, не смущаясь, писала в 1954 году: “Человек – это одомашненное животное”²⁵. Учителем Мид был Франц Боас, которого часто называют отцом американской антропологии. Полевой биолог и теоретик, он заслужил всеобщую любовь, защищая идею психологического единства человечества. В 1934 году Боас писал, что люди были одомашнены во всей своей совокупности, и даже соглашался с Фишером в том, что расы стали результатом процесса одомашнивания. “Человек – не дикое существо, – писал он, – он скорее похож на одомашненных животных… Он представляет собой самоодомашненное существо”²⁶.

Впоследствии ученые-эволюционисты изучали самоодомашнивание человека со всех сторон, какие только можно вообразить: со стороны археологии, социальной антропологии, этологии, биологии, истории и экономики. Но с какой бы стороны ни рассматривалась эта проблема, в основе ее всегда лежит одна и та же логика. Миролюбивостью своего характера человек сходен с одомашненными животными, и поскольку не существовало никакого другого вида, который бы мог нас одомашнить, значит, это сделали мы сами. Мы должны были одомашнить сами себя. Но как же это произошло?²⁷

Ученые неоднократно возвращались к идее самоодомашнивания, пытаясь объяснить миролюбивость человека, но до недавнего времени этот термин был исключительно описательным. Некоторые ученые, например Боас, писали, что люди похожи на одомашненных животных. Другие, такие как Блуменбах, утверждали, что мы являемся одомашненными животными. Но в обоих случаях мысль на этом и останавливалась. Отсылки к одомашниванию ни к чему не вели. Они ограничивались предположением, что биологические характеристики, лежащие в основе человеческой миролюбивости, могут иметься и у одомашненных животных. К несчастью для мыслителей того времени, биология одомашнивания оставалась малоисследованной. Да и об эволюции человека тогда было известно не так много. Биолог Феодосий Добжанский хорошо охарактеризовал ситуацию в 1962 году. “Концепция одомашнивания человека, – писал он, – в настоящее время слишком туманна для того, чтобы стать научно продуктивной”²⁸.

Сегодня появилось больше конкретных данных. И эти данные позволяют предположить, что человек стал менее реактивно агрессивным и более миролюбивым примерно в то же время, когда он стал Homo sapiens. Важные сведения также были получены в исследованиях одомашненных животных. В книге “Изменение животных и растений в домашнем состоянии” 1868 года Дарвин писал о том, что, помимо миролюбивости, есть много других неожиданных биологических маркеров одомашнивания. Например, у многих одомашненных животных висячие уши. У некоторых пород собак, например у немецкой овчарки, уши стоят торчком, но у большинства пород кончики ушей свисают вниз, как у щенков. Дарвин обнаружил, что у других видов одомашненных животных, как и у собак, хотя бы часть взрослых животных сохраняет висячие уши. Это было удивительное открытие, ведь у взрослых особей диких животных такое встречается очень редко. Из всех известных Дарвину диких животных только слон обладал висячими ушами. Но что еще загадочнее: оставалось совершенно непонятным, как миролюбивость может быть связана с висячими ушами. Этот факт казался необъяснимым.

Другой пример – белые “звездочки” на лбу, которые часто встречаются у лошадей, коров, собак и кошек, но никогда у диких животных. То же самое с закрученными колечком хвостами, изменчивой структурой волос и белыми лапами. В то время о причинах этих загадочных ассоциаций не было известно ровным счетом ничего, и даже сегодня мы еще многого не понимаем. Однако, даже не зная причин ассоциаций, полезно понимать, какие именно характеристики составляют так называемый синдром одомашнивания – набор черт, ассоциированных с одомашниванием. Это проливает свет на прошлое человечества. Важно, что синдром одомашнивания включает изменения скелета. Изучая ископаемые кости, археологи могут установить, когда были одомашнены собаки, козы или свиньи. А раз это возможно для животных, то, как отметила археолог Хелен Лич в 2003 году, то же самое можно сделать и для человека²⁹. Лич составила список из четырех характеристик, присущих скелетам одомашненных, но не диких животных, которыми обладает также и современный человек.

Во-первых, большинство одомашненных животных меньше своих диких предков. После стабилизации одомашненных форм человек может специально выводить крупные породы с помощью дальнейшего искусственного отбора – например, ломовых лошадей или немецких догов. Однако первоначальное снижение размеров тела наблюдается у всех видов. У собак и стадных животных, таких как овцы и крупный рогатый скот, этот эффект настолько заметен, что археологи используют его в качестве основного критерия для определения времени одомашнивания того или иного вида. Большинство современных людей крупнее наших предков, живших несколько столетий назад, – благодаря доступности большого количества высококачественной пищи. Однако в более далеком прошлом человек в какой-то момент стал ниже ростом сразу во многих точках планеты. Произошло это в конце плейстоцена, около 12 тысяч лет назад. Об уменьшении размеров тела человека свидетельствует и изменение относительной толщины костей. Кости конечностей у наших предков были толще, чем у нас, и на концах, и в середине. На поперечных срезах костей конечностей также видно, что стенки, окружающие полость костного мозга, раньше были толще. Судя по толщине костей, со времени существования Homo erectus около двух миллионов лет назад масса тела человека неуклонно снижалась, причем особенно заметное снижение наблюдалось после появления современной формы Homo sapiens. Суммируя все эти изменения, можно сказать, что люди стали менее массивными и более грацильными³⁰.

Во-вторых, морды у одомашненных животных обычно более короткие и не так сильно выдаются вперед, как у их диких предков. Мельче становятся и зубы, и особенно челюсти – именно с этим, судя по всему, связана “скученность зубов” у ранних одомашненных собак. Та же тенденция наблюдается и у людей. Исследование, проведенное в Судане, где люди жили непрерывно в течение последних десяти тысяч лет, показало, что человеческие лица со временем становились все короче. Однако начались эти изменения гораздо раньше: к примеру, уже у Homo sapiens лица были меньше, чем у таких их предшественников, как Homo erectus. Уменьшение размера зубов прослеживается на 100 тысяч лет назад. Зубы уменьшались со скоростью примерно 1 % в две тысячи лет – вплоть до отметки в 10 тысяч лет назад, когда скорость возросла до 1 % в тысячу лет. Скорость уменьшения зубов была сходной во многих областях Европы, Ближнего Востока, Китая и Юго-Восточной Азии³¹.

В-третьих, различия между самцами и самками у одомашненных животных выражены слабее, чем у диких, и всегда по одной и той же причине: “маскулинность” самцов становится все менее выраженной. У копытных, например крупного рогатого скота и овец, эти изменения выражаются в уменьшении размера рогов по сравнению с дикими предками. У человека относительный рост мужчин и женщин не менялся вплоть до недавнего времени. Однако за последние 35 тысяч лет, по данным антрополога Дэвида Фрейера, мужчины стали больше походить на женщин, и не только общим телосложением, но и размерами лица, длиной клыков, площадью жевательной поверхности зубов и размером челюстей³². Лица начали становиться более женственными еще раньше, около 200 тысяч лет назад. Как показал биолог Роберт Сьери с коллегами, надбровные дуги у мужчин стали менее выступающими, а длина лица от верхней точки носа до верхних зубов сократилась³³.

И наконец, в-четвертых, у одомашненных животных – как млекопитающих, так и птиц – мозг почти всегда меньше, чем у их диких предков: относительный объем мозга в пересчете на размер тела уменьшается примерно на 10–15 %. Уменьшение мозга в той или иной степени свойственно всем одомашненным млекопитающим, кроме лабораторных мышей. Несмотря на то что размер мозга человека, измеряемый как внутренний объем (или емкость) черепа, постоянно возрастал в течение последних двух миллионов лет, направление изменений резко поменялось около 30 тысяч лет назад, когда мозг вдруг стал уменьшаться. В Европе мозг современных людей примерно на 10–30 % меньше мозга людей, живших 20 тысяч лет назад³⁴. Самое удивительное, что уменьшение размера мозга у одомашненных животных не ассоциировано со сколько-нибудь систематическим снижением когнитивных способностей. Более того, иногда виды с маленьким мозгом даже превосходят по способностям своих предков с большим мозгом. Например, мозг морских свинок с поправкой на размер тела примерно на 14 % меньше мозга их диких предков, но они быстрее выбираются из лабиринта и выучивают ассоциации и их изменения. Одомашненные крысы с их небольшим мозгом тоже великолепно справляются с задачами на научение и память – лучше, чем их дикие родственники. Уменьшенный мозг – это любопытная особенность одомашненных животных, но не стоит из-за этой особенности считать их – или обладающего небольшим мозгом Homo sapiens – умственно отсталыми по сравнению с их предками³⁵.

Традиционно возникновение каждой из этих четырех характеристик объясняли по отдельности, и часто объяснения были применимы только к человеку. Уменьшение размеров тела могло быть связано с изменением климата, снижением доступности пищи или адаптацией к новым болезням. Уменьшение размеров лица могло быть следствием появления новых методов приготовления пищи, например варки, которая делает еду мягче. Различия между полами могли сгладиться из-за более активного использования технологий – так что мужчинам, для того чтобы быть хорошими охотниками, уже не нужно было обладать определенными физическими характеристиками. Мозг мог пропорционально уменьшиться вследствие уменьшения размера тела. Но если рассматривать все четыре характеристики не по отдельности, а вместе, открывается более полная картина. Характер различий между современными людьми и нашими ранними предками очень напоминает различия между собакой и волком.

Это сходство слишком велико, чтобы быть случайным. Как нам уже известно, сама идея, что человек был одомашнен, появилась не меньше двух тысяч лет назад. Теперь мы также знаем, что анатомические изменения, произошедшие в ходе эволюции Homo sapiens, очень похожи на анатомические изменения, произошедшие в ходе превращения волка в собаку. Полмиллиона лет назад наши предки были крепче сложены, их лица сильнее выдавались вперед и были более маскулинными, мозг их был крупнее, а мужчины массивнее. Если экстраполировать на людей то, что мы знаем об одомашненных животных, мы поймем, что наши предки были совсем не такими миролюбивыми, как мы сегодня. Они, судя по всему, были более склонны к реактивной агрессии, легче выходили из себя и быстрее кидались в драку. Однако по какой-то причине мы стали одомашненными. Наша социальная терпимость возросла, а скелет изменился. И если в прошлом мы были больше похожи на волков, то сегодня скорее напоминаем собак.

Блуменбах наверняка бы обрадовался, узнав, что существует столько однозначных доказательств теории одомашнивания человека. Еще больше ему бы понравилось, что параллели между человеком и одомашненными животными наблюдаются не только в строении скелета, но и в других аспектах биологии.

Глава 4. Селекция доброты

Синдром одомашнивания был для Дарвина загадкой. Он не понимал, почему у одомашненных версий самых разных видов млекопитающих наблюдается один и тот же набор не связанных между собой характеристик. Разгадка не находилась вплоть до XXI века. Трудность заключалась в том, что характеристики, входящие в состав синдрома одомашнивания, кажутся никак не связанными друг с другом биологически. Какая связь между пониженной агрессивностью и мелкими жевательными зубами? На первый взгляд у этих двух признаков нет ничего общего. Животные не дерутся с помощью жевательных зубов, и трудно представить себе, почему пониженная агрессивность могла бы привести к их уменьшению. Так же неочевидна и взаимосвязь между белыми пятнами, висячими ушами и небольшим мозгом. Почему же у одомашненных животных есть все эти характеристики?

Самая популярная из классических гипотез называется гипотезой “параллельной адаптации”. Согласно этой гипотезе, пониженная агрессивность, висячие уши и другие компоненты синдрома одомашнивания представляют собой адаптации, которые независимым образом появились в ответ на новые условия окружающей среды – а именно на жизнь с человеком. Мы скоро увидим, почему гипотезу параллельной адаптации можно уверенно опровергнуть. Однако легко понять, почему ученые могли считать эту гипотезу достойным решением загадки синдрома одомашнивания. Короткие морды и мелкие зубы могли быть адаптацией к более высокому качеству пищи, которая стала мягче того, чем питались предки одомашненных животных, и больше не требовала тщательного пережевывания. Белые пятна могли возникнуть потому, что позволяли хозяевам животных отличать их друг от друга, – или просто потому, что животные с белыми “чулочками” казались земледельцам особо трогательными. Висячие уши теоретически могли закрепиться потому, что не приносили никакого вреда, ведь домашним животным не так важно иметь острый слух, как диким. Если считать, что небольшой мозг означает худшую реакцию на опасность, то уменьшение мозга можно объяснить тем, что домашние животные стали жить в более безопасных условиях. Подобные объяснения сложились в гипотезу о том, что синдром одомашнивания – это просто набор параллельных адаптаций к новым, созданным человеком, условиям¹.

Та же самая логика использовалась, как мы уже видели, и для объяснения эволюции человека. В основе этой логики лежит тот факт, что в течение последнего полумиллиона лет человек накапливал все больше культурных адаптаций. В приложении к животным гипотеза параллельной адаптации предполагает, что синдром одомашнивания возник как набор независимых адаптаций к “жизни с человеком”. В приложении к человеку гипотеза предполагает, что синдром одомашнивания возник как набор независимых адаптаций к “прогрессирующей культуре”. Более совершенные способы приготовления пищи могли привести к улучшению рациона, требовавшего менее активного пережевывания, в результате чего жевательный аппарат стал менее массивным. Более совершенные копья, далеко бьющие луки и стрелы и все более эффективные силки и сети могли снизить необходимость физической силы для успешной охоты, в результате чего мужчины стали менее маскулинными. Как и в случае с животными, гипотеза параллельной адаптации в применении к человеку подразумевает, что синдром одомашнивания никак не связан с пониженной агрессией. Согласно этой гипотезе, синдром одомашнивания возник у человека как набор независимых биологических реакций на появление различных культурно наследуемых умений и инструментов².

Гипотеза параллельной адаптации так привлекательна потому, что она удовлетворяет ключевым требованиям теории эволюции. Биологи, как правило, по умолчанию считают, что эволюционирующие признаки представляют собой адаптации, повышающие выживаемость особи и ее способность к размножению. Этот адаптационный подход составляет ключевой принцип теории эволюции, которая благодаря Дарвину коренным образом изменила наше представление о жизни.

Однако бывают ситуации, когда адаптационный подход оказывается неверным. Биологические признаки не всегда возникают как адаптации. Например, соски не приносят никакой пользы самцам, но за 200 миллионов лет, прошедших с момента возникновения лактации, млекопитающие от них так и не избавились. Программа развития, приводящая к появлению сосков у эмбриона женского пола – где они имеют адаптивное значение, – также приводит к развитию сосков у эмбриона мужского пола, где они не выполняют никаких адаптивных функций. Мужские соски бесполезны, но избавиться от них, судя по всему, было бы дороже, чем оставить. Поэтому на протяжении миллионов поколений они сохраняются в неизменном виде, не принося никакой пользы. Мужские соски – пример того, как адаптационный потенциал организма может быть ограничен его программой развития³.

Мужские соски – самый яркий образец неадаптивного признака. Другой орган, который часто приводят как пример неадаптивного признака, – это клитор у птиц. У большинства птиц нет ни клитора, ни пениса. Однако у видов, спаривающихся в воде, обычно есть и то и другое. Если бы у самцов уток (селезней) не было механизма впрыскивания спермы непосредственно в тело самки, вся их сперма вымывалась бы водой. Поэтому у селезней, в отличие от большинства наземных птиц, появился пенис. При этом программа развития, приводящая к формированию пениса, также приводит к появлению клитора у самок. Как и в случае с мужскими сосками, клитор у птиц, судя по всему, представляет собой побочный продукт эволюции – признак, существующий только потому, что естественный отбор способствовал появлению пениса у самцов. Мужские соски и женские пенисы – это, конечно, любопытно, однако практическое значение их ничтожно. Тот факт, что их приводят в качестве главных примеров признаков, сохранившихся вопреки отсутствию адаптивной функции, показывает, насколько редким явлением остаются неадаптивные признаки⁴.

Поэтому всех так поразили результаты масштабного долгосрочного эксперимента, проведенного советским генетиком Дмитрием Беляевым. Он показал, что синдром одомашнивания – это вовсе не простой набор адаптаций. Оказалось, что синдром одомашнивания представляет собой набор неадаптивных признаков, появившихся в ответ на одно главное обстоятельство – одомашнивание. Весь синдром одомашнивания целиком, как показал Беляев, аналогичен мужскому соску. Это поразительный пример того, как неадаптивные побочные продукты отбора могут иметь важнейшее биологическое значение.

История Беляева – хорошее напоминание о том, как повезло большинству современных ученых, которые могут работать, ничего не боясь⁵. В 1939 году, в возрасте двадцати двух лет, Беляев получил свою первую должность в отделе разведения пушных зверей Центральной научно-исследовательской лаборатории в Москве. Прекрасный ученый, хорошо понимавший потенциальную ценность селекции для улучшения мехового производства, он был полон желания развивать эту область. Однако в Советском Союзе того времени заниматься генетикой было опасно. С 1924 года СССР возглавлял Сталин, и он считал западную генетику лженаукой, созданной для продвижения антисоветской идеологии⁶. Тех генетиков, которые не следовали линии партии, ссылали в исправительно-трудовые лагеря – и это в лучшем случае. Семья самого Беляева тоже пострадала от сталинской паранойи. Будучи подростком, Беляев восхищался исследованиями своего старшего брата Николая, известного генетика. В 1937 году Николая арестовали и без всякого суда расстреляли за интерес к прозападной генетике. Непредвзятые генетические исследования стали возможны только через несколько лет после смерти Сталина в 1953 году⁷. В 1958-м Беляев начал работать в Институте цитологии и генетики Сибирского отделения Академии наук СССР в Новосибирске. Там у него появилась возможность содержать сотни лисиц и других животных и наконец проверить идею, которая занимала его уже давно⁸.

Беляев интересовался синдромом одомашнивания в целом и, в частности, скоростью размножения серебристо-черных лисиц в неволе. Серебристо-черные, или черно-бурые, лисицы – это подвид обыкновенной лисицы, завезенный с канадского острова Принца Эдуарда в 1920-х годах. У чернобурок необычно окрашенный мех, известный в Сибири и по всему миру. К тому моменту, когда Беляев начинал свой эксперимент, черно-бурых лисиц уже давно разводили в мелких звероводческих хозяйствах по всей Сибири: в некоторых хозяйствах жило уже восьмидесятое поколение лисиц. Но хотя лисиц и держали в неволе, никто не пытался специально их приручать. В отличие от большинства по-настоящему одомашненных животных, эти лисицы размножались всего раз в год, как дикие животные. Звероводам это не нравилось. Однако ничего удивительного в этом не было: по сути, черно-бурые лисицы оставались просто дикими животными, жившими в неволе⁹.

Гипотеза Беляева заключалась в том, что селекция по одному-единственному наследственному признаку – дружелюбному отношению к человеку – может привести к развитию синдрома одомашнивания, в том числе повышенной скорости размножения. Его основная идея была в том, что животные, которые боятся человека и проявляют по отношению к нему спонтанную агрессию, вряд ли смогли бы жить с ним бок о бок. Соответственно, на ранних стадиях одомашнивания отбор всегда должен идти в пользу более смирных животных, не проявляющих реактивной агрессии. При этом не важно, будет такой отбор происходить сознательно или нет: звероводы всегда будут отбирать более послушных лисиц просто потому, что агрессивные животные опасны и с ними труднее справиться.

Хотя никто тогда толком не представлял, как именно “послушный” психотип может появиться в процессе эволюции, Беляев понимал, что это наверняка сложный процесс, в который вовлечены разные системы органов. Этот процесс, скорее всего, должен включать не только анатомические изменения мозга, но и изменения в синтезе и регуляции гормонов, нейромедиаторов и других физиологически активных веществ. Трудно представить себе, чтобы последствия таких масштабных биологических изменений ограничивались одним только снижением агрессии. Кроме того, эти последствия, вероятно, должны быть более выражены у животных, подвергшихся изменениям в раннем возрасте. Поскольку механизмы, лежащие в основе системы биологического контроля агрессии, обычно похожи у разных видов, приручение на генетическом уровне может вызвать сходную реакцию у разных животных. Иными словами, есть все основания ожидать, что у животных, прошедших отбор на послушность, появятся разнообразные побочные признаки – последствия пониженной эмоциональной реактивности. Включая – возможно – повышенную скорость размножения.

Беляев не побоялся посвятить себя этой идее, хотя прекрасно осознавал, что для достижения результата могут потребоваться десятки лет. В 1959 году он начал эксперимент, отобрав первичную популяцию лисиц из нескольких тысяч животных с разных звероводческих хозяйств. Чтобы найти самых спокойных, ученые подходили к клетке с лисами и пытались открыть дверцу. Большинство лисиц в ответ рычали и пытались укусить. Но некоторые – не больше одной из десяти – боялись людей чуть меньше и были чуть более дружелюбны. Их-то и отобрали для размножения: всего сто самок и тридцать самцов¹⁰.

Когда лисицы начали размножаться, Беляев и его сотрудники переключили свое внимание на потомство. Лисятам предлагали еду и одновременно пытались их погладить. Самые добродушные терпели такое обращение, не зарычав. Из них-то и сформировали новую группу для скрещивания, куда попали примерно 20 % самок и 5 % самцов. Год за годом Беляев и его сотрудники повторяли свою процедуру. За первые пятьдесят лет эксперимента через их руки прошло около пятидесяти тысяч щенков – по тысяче в год¹¹. Для сравнения Беляев также завел контрольную линию лисиц, не подвергавшихся отбору. Этих лисиц скрещивали между собой независимо от их уровня агрессии или дружелюбия.

Эксперимент принес плоды раньше, чем ожидалось. Уже в третьем поколении некоторые животные из экспериментальной популяции не проявляли ни агрессии, ни страха перед человеком. В четвертом поколении появились лисята, которые сами подходили к изумленным ученым, по-собачьи виляя хвостом. При этом лисы из контрольной популяции не виляли хвостом никогда¹². В шестом поколении появилась “элита” одомашнивания. Такие “элитарные” лисицы не только виляли хвостом, но и скулили, пытаясь привлечь внимание человека. Они сами подходили к ученым, обнюхивали и лизали их руки. По словам сотрудницы Беляева Людмилы Трут, к десятому поколению эти “элитарные” лисицы уже составляли 18 % от всех лисят, к двадцатому поколению – 35 %, а к тридцатому – тридцать пятому – 70–80 %. Всего через несколько лет Американский клуб собаководства подал заявку на импорт одомашненных лисиц для содержания в качестве домашних животных¹³.

Скорость одомашнивания, безусловно, впечатляла. Но больше всего Беляева заинтересовало появление других признаков – тех, на которые не был направлен отбор. В 1969 году, всего через десять лет после начала эксперимента, “у одного из самцов впервые обнаружили необычное белое пятно”¹⁴. Среди контрольных лис пегость, или, по выражению Беляева, “звездочки”, были редкостью. Но в экспериментальной группе они появлялись у многих животных. Это были пятна “между ушами” – та самая белая “звездочка” на лбу, которая часто есть у лошадей, – или белые пятна, подобные тем, которые часто встречаются у коров, собак, кошек и других домашних животных. До этого у серебристо-черных лисиц никогда не видели “звездочек”. Вскоре они были уже в сорока восьми лисьих семьях из экспериментальной популяции. И хотя эти семьи составляли меньшую часть популяции, в тридцати пяти из них, в полном соответствии с гипотезой Беляева, были лисицы, “исключительные по степени прирученности”. Приручение животных, заключил Беляев, привело к появлению “звездочек”¹⁵.

“Звездочки” стали важнейшим событием: впервые удалось экспериментально доказать, что отбор против агрессии может привести к появлению признаков синдрома одомашнивания, которые сами по себе не имеют никакого адаптивного значения. За этим первым открытием последовали другие, включая изменения репродуктивной системы. К 1962 году 6 % экспериментальных лисиц размножались не только летом, но и осенью и весной. К 1969 году 40 % самок размножались три раза в год, в отличие от контрольных линий, размножавшихся всего раз в год. Эти изменения явно были генетическими, потому что проявлялись всегда в одних и тех же семьях. Переход от одного к двум сезонам размножения в год не всегда был к лучшему: многие пометы погибали. Но даже несмотря на то, что все эти изменения пока не несли непосредственной практической пользы для мехового производства, Беляев мог наслаждаться триумфом своей теории. Отбор по одному-единственному признаку – дружелюбному отношению к человеку – привел к тому, что размножение перестало быть сезонным. А также к удлинению сезона размножения, более раннему – на месяц раньше контрольных животных – достижению половозрелости и появлению более крупных пометов.

Со временем последствий отбора становилось все больше. “Вскоре появились такие признаки, как висячие уши и закрученные колечком хвосты, как у некоторых пород собак, – писала Людмила Трут, продолжившая работу после смерти Беляева в 1985 году. – Через 15–20 поколений мы обратили внимание на появление лисиц с укороченными хвостами и лапами, а также с недокусом или перекусом”. Все это были признаки синдрома одомашнивания¹⁶. Форма костей прирученных лисиц тоже подтверждала догадки Беляева. Форма черепа изменилась. В 1999 году Трут писала, что черепа одомашненных лисиц стали ниже и уже, чем у контрольных животных. Подобно тому, что наблюдается у давно одомашненных животных, “черепа самцов стали больше походить на черепа самок”¹⁷.

Усилия Беляева окупились с лихвой. Лисят для скрещивания отбирали по одному-единственному признаку – дружелюбное отношение к человеку, – не принимая в расчет ни анатомические особенности, ни цвет, ни другие внешние характеристики. В результате лисицы не только очень быстро стали совсем ручными, но и приобрели целый комплекс сопутствующих признаков. В то же время контрольные лисы, которых скрещивали традиционным способом, очень редко приобретали черты одомашнивания. Беляев повторил свой эксперимент на американских норках и крысах. Результаты оказались такими же. Теперь сомнений не оставалось. Беляев обнаружил движущую силу, лежащую в основе синдрома одомашнивания: отбор на пониженную реактивную агрессию.

Столетием раньше Дарвин ломал голову над странными совпадениями – например, тем фактом, что белые кошки с голубыми глазами часто бывают глухими, – которые заставляли предположить, что естественный отбор не всегда принимает оптимальные для животных решения. Дарвин предположил, что некоторые неадаптивные или даже вредные признаки (как та же глухота у кошек) могут порождаться другими, адаптивными признаками, имеющими истинное биологическое значение. Беляев же показал, как именно это может происходить. Отбор по признаку дружелюбного отношения к человеку привел не только к эволюции спокойных, послушных лисиц, но и к появлению целого ряда неожиданных и на первый взгляд никак не связанных друг с другом физических изменений – изменений, которые также встречаются у большого количества других одомашненных животных, но не играют при этом никакой особой роли в их одомашненной жизни¹⁸.

Сибирский эксперимент не только продемонстрировал, что адаптивные признаки могут вызывать к жизни другие, неадаптивные. Он также впервые показал, что, собственно, такое синдром одомашнивания. Это вовсе не набор адаптивных признаков, по отдельности сформированных силами эволюции в ответ на жизнь с человеком. Наоборот, это набор признаков, в массе своей бесполезных, – но сигнализирующих об определенном эволюционном событии в истории вида. Синдром одомашнивания указывает на то, что данный вид недавно претерпел снижение реактивной агрессивности.

Эксперимент Беляева продемонстрировал, к чему приводит отбор на дружелюбие, но не показал, насколько долго может сохраняться синдром одомашнивания. А ведь это имеет принципиальное значение. Если признаки, входящие в состав синдрома одомашнивания, достаточно вредные, то можно ожидать, что естественный отбор от них избавится. Поэтому теоретически синдром одомашнивания может быстро возникнуть в результате отбора на дружелюбие, но так же быстро и исчезнуть.

Однако история одомашненных животных указывает на обратное. Согласно последним оценкам, одомашнивание собак началось более 15 тысяч лет назад, коз и овец – около 11 тысяч лет назад, а крупного рогатого скота, свиней и кошек – еще примерно на тысячу лет позже. Другие одомашненные животные, такие как ламы, лошади, ослы, верблюды, куры и индейки, появились, как считается, в течение последних пяти – шести тысяч лет. Скелеты таких животных несут признаки синдрома одомашнивания, появившиеся тысячи лет назад и во многих случаях ставшие еще более выраженными за прошедшее время. Однажды возникнув, синдром одомашнивания может сохраняться в течение тысяч поколений¹⁹.

Конечно, в большинстве случаев одомашненные виды продолжали жить под контролем человека. Более того, часто они продолжали подвергаться отбору на новые признаки и повышенное дружелюбие к людям. Возникает вопрос: сохраняются ли черты синдрома одомашнивания в тех случаях, когда животные возвращаются в дикую природу и выживают там сами по себе? Как показывают исследования – да, даже в дикой природе ранее одомашненные животные могут жить в течение многих поколений, не возвращаясь к предковому типу.

Биологи Дитер Круска и Вадим Сидорович изучали американских норок – потомков животных, которых держали на канадских звероводческих фермах в течение примерно восьмидесяти поколений. В XVII и XIX столетиях охотники на пушных зверей отлавливали огромное количество норок из дикой природы, но к 1860-м годам предприимчивые фермеры поняли, что высококачественные шкурки гораздо дешевле получать, держа норок в неволе. Так зверофермы дали начало новой отрасли промышленности, а у норок возник синдром одомашнивания. Проявлялся он типичными признаками: у одомашненных норок укоротились морды, а мозг стал на 20 % меньше, чем у диких норок того же размера²⁰.

Американские норки так успешно размножались в Канаде, что до сих пор остаются основным источником меха от искусственно выращиваемых норок. Европейцев впечатлили коммерческие перспективы разведения норок, и они импортировали американских одомашненных норок, чтобы разводить их у себя. К несчастью, многие зверьки сбежали с ферм и начали успешно размножаться на воле. К 1920 году одичавшие американские норки уже вовсю расселялись по Европе. Сотни тысяч инвазивных норок основали популяции по всей континентальной и островной Европе, включая Норвегию, Италию, Испанию, Великобританию, Ирландию, Исландию, Россию и Беларусь. В Беларуси успешное размножение американской норки вызвало значительное снижение численности двух местных видов хищников, европейской норки и лесного хорька. Американская норка вытеснила своих диких родственников²¹.

Вторично одичавшие норки, хотя и жили теперь в естественных условиях, сохранили небольшой мозг и короткие морды своих одомашненных предков. Для возникновения синдрома одомашнивания потребовалось всего около восьмидесяти поколений; через пятьдесят поколений жизни в дикой природе Беларуси у норок по-прежнему не наблюдалось возвращения к анатомии дикого типа. Судя по всему, небольшой мозг и короткие морды так же хорошо подходили для жизни в лесах и водоемах Европы, как и для жизни в канадских клетках.

Случай с норками показателен, потому что история разведения этих животных известна во всех подробностях. Среди других млекопитающих, успешно живущих в естественных условиях вопреки своему маленькому одомашненному мозгу, можно назвать коз, свиней, кошек и собак. Одомашненные козы, живущие в дикой природе на далеких чилийских островах Хуан-Фернандес в течение уже примерно четырехсот лет, до сих пор сохраняют небольшой размер черепа. Самый яркий пример одомашненного вида, преуспевшего в дикой природе, – это австралийские динго. От собак – их предков – динго отделяют тысячи поколений, но даже спустя пять тысяч лет жизни в дикой природе мозг динго по-прежнему сохраняет собачьи размеры. Возврата к прежнему крупному, волчьему размеру так и не произошло²².

Не менее показательна и история собак. Хотя многие из них живут с человеком и получают от хозяев и пищу, и заботу, есть и такие, которые выживают и размножаются в природе без прямого участия человека. Это бродячие собаки, которые часто собираются на свалках и скотобойнях, у рыболовецких гаваней и рынков, где всегда полно объедков. Биолог Катрин Лорд с коллегами попробовали оценить их численность. Они установили, что всего в мире живет от 700 миллионов до миллиарда бродячих собак и из них около 76 % размножаются сами по себе. Эти уличные собаки тоже так и не стали похожи на волков. Они сохраняют синдром одомашнивания, хотя и живут большими группами независимо от людей, – так же как, наверное, могли жить собаки на ранних этапах одомашнивания²³.

Тот факт, что виды с небольшим мозгом и коротким черепом, такие как одичавшие норки или динго, успешно выживают в дикой природе, говорит о том, что синдром одомашнивания не исчезает при возвращении в естественные условия. Но тут возникает новый вопрос. Если признаки, входящие в состав синдрома одомашнивания, никак не мешают жизни животных в естественных условиях, то были ли их дикие предки лучше приспособлены к жизни в дикой природе? Если американским норкам с их с небольшим мозгом и короткой мордой достаточно хорошо живется на воле в Беларуси, зачем тогда их предкам понадобились крупные мозги и длинные морды?

Этого мы не знаем. Есть одно интересное предположение, согласно которому эти признаки представляют собой адаптации для внутривидовой конкуренции, а не для поиска пищи или защиты от хищников. Иными словами, возможно, что на одомашненных животных наконец-то закончилась эволюционная “гонка вооружений”, в которой короткомордые животные с небольшим мозгом одержали победу над животными с большим мозгом и длинными мордами. В пользу этого предположения говорит тот факт, что процветающие в дикой природе одомашненные животные обычно не пересекаются по ареалу с местообитаниями своих диких предков: американская норка живет в Европе, свиньи – на Галапагосских островах, лошади прижились на юго-западе Америки, а динго – в Австралии. Возможно, в конечном итоге все эти животные постепенно вернут себе дикие черты, потому что крупный мозг все же может иметь некоторые преимущества, пусть и небольшие – например, повышать склонность к реактивной агрессии. Но по одомашненным животным, живущим в дикой природе, мы видим, что такие изменения происходят медленно. В этом отношении синдром одомашнивания сродни мужскому соску: и то и другое сохраняется в течение долгого времени, хотя не несет никакой адаптивной функции.

Та агрессия, от которой намеренно избавлялся Беляев, была агрессией по отношению к человеку, и именно такой тип агрессии всегда понижен у одомашненных животных. Без этого людям было бы трудно справляться со своими животными. Однако одомашненные животные далеко не всегда становятся менее агрессивными также и по отношению к представителям своего вида. Одомашненные лисицы Беляева и Трут до сих пор не стали менее агрессивными по отношению друг к другу. Но у многих других видов одомашненные особи и правда более дружелюбны друг к другу, чем их дикие предки²⁴.

Перуанская свинка и морская свинка – это дикая и одомашненная версии одного и того же животного, которое в естественных условиях обитает в Перу, Боливии и Чили. Это прекрасная модель для исследований, потому что оба вида можно с относительной легкостью содержать в неволе в одинаковых условиях. Перуанские, или горные, морские свинки до сих пор широко распространены в высокогорьях Анд. Мы точно знаем, что морские свинки были одомашнены (для получения мяса) четыре с половиной тысячи, а возможно, даже и семь тысяч лет назад. Поскольку морские свинки могут размножаться до пяти раз в год, вполне вероятно, что со времен одомашнивания у них сменилось уже двадцать тысяч поколений. Синдром одомашнивания у морских свинок включает такие типичные признаки, как относительно небольшой мозг и белые пятна²⁵.

Биологи Кристине Кюнцль и Норберт Заксер показали, что горные и одомашненные морские свинки заметно отличаются поведением по отношению к представителям своего вида. Горные свинки более агрессивны, а морские свинки не только проявляют меньше агрессии, но и ведут себя более терпимо и дружелюбно (например, занимаются взаимной чисткой шерсти и часто подходят друг к другу), и ритуалы ухаживания у них более развиты. Чтобы проверить, не является ли такое поведение следствием содержания в неволе, ученые сравнили взрослых свинок, пойманных в природе, со свинками, которые жили в неволе в течение тридцати поколений. У самцов этих двух групп не обнаружилось никаких различий ни в поведении, ни в реакции на стресс. Следовательно, разница в агрессии самцов перуанских и морских свинок объясняется генетическими эффектами одомашнивания, а не просто содержанием в неволе в течение многих поколений²⁶.

Сходные доказательства того, что одомашненные животные в сравнении со своими дикими предками менее агрессивны по отношению не только к человеку, но и друг к другу, были получены для собак, крыс, кошек, норок и уток. Возьмем волков и собак. В целом волки более агрессивны по отношению к людям, чем собаки. Волки также значительно более агрессивно ведут себя с членами своей стаи, чем собаки. Их природная враждебность к “чужакам” настолько сильна, что основная причина гибели волков в природе – это конфликты с другими волками. На такие конфликты приходится 40 % смертности. Однако у одичавших собак убийство “чужака” из другой стаи было описано всего один раз. В пределах своей стаи собаки тоже более дружелюбны друг к другу, на что указывает более равное распределение спариваний между особями²⁷.

Таким образом, тот факт, что одомашненные животные проявляют меньше агрессии в адрес человека, не всегда означает, что они также менее агрессивны внутри вида. Однако в целом не вызывает сомнений, что животные, живущие с человеком, часто подвергаются отбору на терпимое отношение друг к другу, ведь ни один фермер не хочет, чтобы на его скотном дворе постоянно происходили драки.

Эксперимент Беляева, показавший, что отбор на добродушное отношение к человеку приводит к появлению синдрома одомашнивания, открыл нам глаза на происхождение многих признаков, до этого остававшихся загадкой. Его догадка оказалась верна. Эволюция одомашненности происходит за счет изменения нескольких биологических систем, контролирующих эмоциональную реактивность, а эти системы, в свою очередь, оказывают вторичное влияние на ряд других признаков. Белые пятна – один из таких признаков. Как и короткие морды, мелкие зубы, небольшой мозг, укороченный репродуктивный цикл и висячие уши. Но замечательное открытие Беляева подняло новый вопрос: почему в ходе приручения животных у них возникает синдром одомашнивания?

Судя по всему, за все компоненты синдрома одомашнивания, а значит, и за его существование как таковое отвечают всего две биологические системы. Эти две системы составляют основу жизни любого млекопитающего и тесно связаны друг с другом. Первая – это система миграции клеток нервного гребня, а вторая – система гормонального контроля, за которую отвечает щитовидная железа.

Главный кандидат на участие в формировании многих, если не всех черт синдрома одомашнивания – клетки нервного гребня.

Давным-давно, когда с момента вашего зачатия прошло не более двух-трех недель, вы представляли собой однослойный шарик из клеток, пустой внутри. Затем вы прошли гаструляцию, то есть некоторые из ваших клеток начали перемещаться внутрь, создавая новые слои и превращая вас в микроорганизм с внутренними и внешними слоями клеток. Во время гаструляции образовались четыре типа ткани, которые теперь составляли ваше маленькое эмбриональное тело: эктодерма, мезодерма, эндодерма и нервный гребень. Эктодерма, мезодерма и эндодерма – это внешний, средний и внутренний слои клеток, и части тела, которые из них образуются, во взрослом организме расположены относительно друг друга примерно так же: кожа, мышцы и мягкие органы. Клетки нервного гребня, однако, ведут себя иначе.

Клетки нервного гребня – это уникальная ткань. В эмбрионе позвоночных нервный гребень образует полоску на спинной стороне развивающейся головы и туловища, лежащую непосредственно под эпидермисом (который потом станет кожей). В отличие от большинства остальных тканей, которые медленно развиваются в предназначенном им направлении, нервный гребень как таковой исчезает вскоре после своего появления. Образующие его клетки покидают место своего возникновения на спинной стороне эмбриона (дорсальная часть нервной трубки), отделяются друг от друга и группами расходятся по всему эмбриону. В результате этой уникальной всепроникающей миграции многие органы уже взрослых животных хотя бы частично происходят от клеток нервного гребня, хотя сам нервный гребень при этом исчезает на очень ранней стадии развития²⁸.

Развитие некоторых частей эмбриона, например системы меланоцитов, особенно тесно связано с нервным гребнем. Меланоциты находятся в самом глубоком слое кожи и вырабатывают пигменты меланины, которые определяют окраску волос и кожи. Белые пятна на шкуре животного обычно образуются там, где нет меланоцитов. У одомашненных животных часто бывают белые “чулочки” на ногах или белый кончик хвоста. Возникают они потому, что клетки нервного гребня в ходе эмбрионального развития так медленно мигрируют или образуются в таком небольшом количестве, что крайних точек тела они просто не достигают. Поэтому на кончик хвоста или концы ног не хватает меланина, и эти части тела остаются белыми.

Миграция клеток объясняет и белые “звездочки” на лбу, часто встречающиеся у одомашненных животных, в том числе у лисиц Беляева. В ходе миграции со спинной стороны головы и туловища клетки нервного гребня сначала двигаются ко рту, а затем ползут вверх в направлении лба, пока потоки с противоположных сторон тела не встретятся над глазами. В случаях, когда миграция клеток остается незавершенной, меланоциты не достигают середины лба, и это место оказывается лишенным клеток, вырабатывающих пигменты. Отсюда и “звездочка”.

Таким образом, белые пятна на шерсти одомашненных животных указывают на то, что миграция клеток нервного гребня у них задержана или ограничена. У пегих лисиц, как показала команда Трут, меланобласты – клетки нервного гребня, которые позже становятся меланоцитами, – начинают мигрировать на один-два дня позже²⁹.

Ученым уже многое известно о генетических факторах, влияющих на миграцию этих клеток в места своего назначения, где из них образуются другие ткани. Столь явная связь неполной миграции клеток нервного гребня с появлением белых пятен у одомашненных животных позволяет предположить, что и другие компоненты синдрома одомашнивания тоже могут быть вызваны изменениями на раннем этапе эмбрионального развития. В 2014 году биологи Адам Уилкинс, Текумсе Фитч и я выдвинули именно эту идею. Фитч в 2002 году побывал в Новосибирске и был впечатлен убедительными доказательствами связи миграции клеток нервного гребня и белых пятен. Основываясь на этих данных, мы рассмотрели синдром одомашнивания как единое целое и обнаружили интересные параллели³⁰.

Формирование большинства признаков, входящих в синдром одомашнивания, легко можно объяснить изменениями миграции клеток нервного гребня. Клетки нервного гребня дают начало надпочечникам, а сокращение их размера и активности, как показала Трут с коллегами, играет важнейшую роль в снижении эмоциональной реактивности одомашненных животных³¹. Дарвин указывал, что небольшие челюсти и короткие морды (или уплощенные лица) – это общие характеристики одомашненных животных. Также этими признаками обладают лисы и норки, которых Беляев отобрал по признаку дружелюбного отношения к человеку. Механизм развития челюстей хорошо известен. Они образуются из двух пар зачаточных костей, которые развиваются после того, как клетки нервного гребня прибывают к конечному пункту своего миграционного маршрута. Число клеток нервного гребня, достигших зачатков костей, и определяет размер челюстей: чем меньше клеток, тем меньше челюсти.

Размер зубов человека контролируется другими генами – не теми, которые определяют размер челюстей. Однако клетки нервного гребня тоже играют тут ключевую роль. Примерно в середине беременности, на сроке в 17–18 недель, клетки нервного гребня достигают зачатков зубов и там превращаются в клетки под названием “одонтобласты”. Одонтобласты формируют внешнюю поверхность живой ткани: они изнутри выстраивают стенку зуба, вырабатывая дентин во время его роста. Чем меньше клеток нервного гребня достигает зубов, тем меньше получаются зубы.

Висячие уши – еще один пример влияния клеток нервного гребня на признак синдрома одомашнивания, основанного, правда, на совершенно ином механизме. Уши повисают, когда внутренний хрящ оказывается слишком коротким и перестает поддерживать кончик уха. Каркасная хрящевая часть уха и внешнее ухо в целом (ушная раковина) образованы тканями разного происхождения. И в хрящ, и в ушную раковину поступают клетки нервного гребня, но приходят они из разных его участков. Судя по всему, висячие уши образуются в тех случаях, когда хрящ получает относительно небольшое количество клеток нервного гребня. Если считать человека одомашненным животным, то можно только пожалеть о том, что у нас нет висячих ушей. Возможно, у нас просто настолько маленькие уши, что задержка миграции клеток нервного гребня не играет заметной роли.

Связь всех этих морфологических изменений с ограниченной миграцией клеток нервного гребня дополнительно поддерживается данными о редких генетических нарушениях у человека. Одно из них – синдром Моуата – Вильсон, редкое состояние, которое, судя по всему, связано с нарушением миграции клеток нервного гребня. Для людей, страдающих синдромом Моуата – Вильсон, характерна сильная умственная отсталость, узкие челюсти и небольшие уши. Синдром ассоциирован с мутациями в гене ZEB2. В результате мутаций этого гена некоторые клетки нервного гребня не мигрируют из места своего происхождения; судя по всему, именно с этим связан небольшой размер челюстей и ушей у людей с синдромом Моуата – Вильсон. Сообщается также, что такие люди, как правило, “имеют благодушный характер и часто улыбаются” – поведение, противоположное реактивной агрессии³².

Таким образом, уменьшение числа клеток нервного гребня и снижение скорости их миграции – наиболее вероятные причины формирования синдрома одомашнивания. И хотя такие изменения миграции клеток нервного гребня в основном определяются генами, какую-то роль может играть и окружающая среда. На ранних стадиях эмбрионального развития для миграции клеток нервного гребня необходим гормон тироксин. А тироксин вырабатывается исключительно щитовидной железой матери. Исходя из этого зоолог Сьюзен Крокфорд предположила, что синдром одомашнивания может быть частично связан со снижением выработки тироксина в организме матери³³.

Хотя гипотеза о ключевой роли миграции клеток нервного гребня удачно объясняет формирование большинства компонентов синдрома одомашнивания, до недавнего времени исключением оставался один важный признак – небольшой мозг. Размер мозга уменьшен почти у всех из двадцати с лишним одомашненных видов животных: как птиц (например, кур, гусей и индеек), так и млекопитающих (от крыс до верблюдов). Фактически из всех давно одомашненных животных этому правилу не следует только лабораторная мышь: у нее мозг не меньше мозга ее прародителя – дикой мыши. Впрочем, возможно, что предковую домовую мышь нельзя считать полностью дикой, учитывая, как долго она прожила рядом с человеком³⁴. У беляевских лисиц уменьшение мозга пока не наблюдается, хотя, по некоторым данным, 40 поколений отбора все же привели к уменьшению черепа. Уменьшение разных частей мозга в ответ на одомашнивание происходит неравномерно. Круска показал, что сильнее всего уменьшаются те отделы мозга, которые связаны с обработкой сенсорной информации, особенно слуховой и визуальной, а также отделы лимбической системы, отвечающие за эмоции, реактивность и агрессию. В то же время мозолистое тело – пучок нервных волокон, связывающий левую и правую стороны мозга, – сохраняет у одомашненных животных тот же размер по отношению к телу, что и у их диких предков³⁵.

Исследований, в которых сравнивались бы механизмы уменьшения мозга у диких и одомашненных животных, пока никто не проводил. Но скорее всего, эти механизмы подчиняются общим принципам регуляции роста мозга. Хотя сама мозговая ткань возникает не из клеток нервного гребня, эти клетки крайне важны для развития мозга. Мигрирующие клетки нервного гребня вырабатывают или воздействуют на так называемые факторы роста – белки, стимулирующие рост мозга. Например, лицевые клетки нервного гребня, участвующие в росте лица, вырабатывают факторы с милыми названиями Noggin и Gremlin, которые влияют на синтез жизненно важного белка FGF8. Чем меньше FGF8 вырабатывают краниальные (головные) клетки нервного гребня, тем меньше мозг. Таким образом, в результате снижения скорости миграции или количества клеток нервного гребня мозг вполне может расти медленнее и потому вырастать не таким крупным³⁶.

В мозге есть несколько структур, крайне важных для формирования реактивной агрессии. В передней части растущего мозга (конечном мозге, или теленцефалоне) образуются миндалевидные тела. Как мы уже знаем, миндалевидные тела играют ключевую роль в формировании реакции страха (которая может приводить к реактивной агрессии). Многие данные указывают на то, что небольшой размер миндалевидных тел ассоциирован с пониженным уровнем страха и агрессии. Пример – это женщина, у которой были настолько сильно повреждены миндалевидные тела, что она вообще не испытывала страха, хотя сохраняла все остальные базовые эмоции. Исследований размера миндалевидных тел у одомашненных животных пока проведено совсем немного, но по крайней мере у одного млекопитающего (кролика) и одной птицы (японской амадины, одомашненной версии бронзовой амадины) было обнаружено соответствующее уменьшение миндалевидных тел³⁷.

Позади конечного мозга находится промежуточный мозг, или диэнцефалон, где расположен гипоталамус. Как и миндалевидные тела, гипоталамус представляет собой ключевой компонент нейронной сети, лежащей в основе реактивной (а также проактивной) агрессии. Гипоталамус также сильно влияет на активность надпочечников и участвует в регуляции эстрального цикла у самок и репродуктивного поведения.

Таким образом, в мозге, как и в остальных частях тела, черты синдрома одомашнивания, судя по всему, формируются под влиянием измененной активности клеток нервного гребня. Клетки нервного гребня влияют на системы, регулирующие стресс, страх и агрессию, включая симпатическую нервную систему и ряд мозговых структур, регулирующих эмоциональные реакции. Как мы уже видели, первым признаком, который удалось связать с развитием клеток нервного гребня, оказались белые пятна, типичные для одомашненных лошадей, собак, коров и других животных. Вслед за этим открытием мы выдвинули гипотезу, связывающую клетки нервного гребня со многими другими чертами одомашненных животных. Экспериментальные данные подтвердили эту гипотезу, продемонстрировав связь таких, казалось бы, разрозненных признаков, как небольшие челюсти, мелкие зубы, висячие уши и даже изменения в мозге, ассоциированные с пониженной реактивной агрессией.

Еще один способ проверить нашу гипотезу – это посмотреть, есть ли у одомашненных животных изменения в генах, отвечающих за миграцию клеток нервного гребня. С 2014 года такие изменения были обнаружены у шести видов (лошадей, крыс, собак, кошек, чернобурок и норок). Мы пока не знаем, будут ли такие изменения обнаружены у всех одомашненных видов животных, но, по крайней мере, на данный момент исключений еще не найдено³⁸.

Ключевым процессом, лежащим в основе синдрома одомашнивания, можно назвать ювенилизацию. Как мы увидим в главе 9, уровень реактивной агрессии проще всего снизить с помощью отбора на ювенильные признаки, поскольку молодые особи склонны к реактивной агрессии меньше, чем взрослые. Поэтому можно ожидать, что механизмы стресса и особенности строения мозга у одомашненных животных будут такими же, как у молодых особей их диких предков. Отчасти ювенильные признаки сохраняются у одомашненных животных в результате отбора на редуцированные популяции клеток нервного гребня, замедляющие развитие соответствующих систем.

Идея, что клетки нервного гребня играют ключевую роль в процессе одомашнивания, очень перспективна, ведь она позволяет по-новому взглянуть на гипотезу, согласно которой представители Homo sapiens подвергались отбору против реактивной агрессии. Нейробиолог Седрик Бекс с коллегами попытались рассмотреть этот вопрос, занявшись поисками параллельной генетической эволюции у человека и одомашненных животных³⁹. Они обнаружили 742 гена, несущих признаки положительного отбора у Homo sapiens, но не у двух вымерших видов человека – неандертальцев и денисовцев. После этого команда Бекса составила список из 691 гена, несущего признаки положительного отбора у четырех одомашненных видов (собак, кошек, лошадей и крупного рогатого скота). Они обнаружили, что генетические изменения у человека и четырех одомашненных видов перекрываются с высокой степенью статистической значимости. Из генов, подвергшихся положительному отбору у человека, 41 ген продемонстрировал признаки положительного отбора у одомашненных видов. Хотя для большинства генов биологические функции пока неизвестны, для двух из них связь с одомашниванием довольно очевидна. Например, ген BRAF, несущий признаки положительного отбора у кошек, лошадей и Homo sapiens, играет важную роль в развитии нервного гребня. Бекс с командой уверенно заключают, что полученный результат поддерживает гипотезу, согласно которой “наш вид подвергся самоодомашниванию”⁴⁰. При этом они имеют в виду именно Homo sapiens, а не какой-то другой вид Homo. Это важный момент, к которому мы еще вернемся. Если новые данные будут подтверждать гипотезу нервного гребня, то с ее помощью можно будет детально изучить эволюционную историю одомашнивания и самоодомашнивания.

Независимо от того, насколько точной и исчерпывающей мы считаем гипотезу клеток нервного гребня, ясно одно: благодаря эксперименту Беляева мы многое узнали о синдроме одомашнивания. Беляев показал, что синдром одомашнивания возникает в результате отбора против реактивной агрессии, а не просто вследствие жизни рядом с человеком. Из этого следует важнейший вывод. Это означает, что синдром одомашнивания должен возникать всегда, когда происходит отбор против реактивной агрессии. А поскольку отбор против агрессии должен время от времени происходить и в дикой природе, среди диких животных должно наблюдаться множество случаев синдрома одомашнивания.

До сегодняшнего дня, однако, никто такие случаи не искал.

Глава 5. Дикие одомашненные животные

Беляев хотел выяснить, может ли отбор против реактивной агрессии привести к формированию синдрома одомашнивания. Его смелая догадка оказалась верна и положила начало масштабной исследовательской программе в Новосибирске, продолжавшейся в течение всей его жизни. Там и сегодня проводятся исследования под руководством его коллеги Людмилы Трут, в которых сравниваются линии менее агрессивных, более агрессивных и не подвергшихся отбору животных. Открытия Беляева подняли такое количество новых вопросов, что ответы на них сегодня доступны всего для нескольких видов одомашненных животных – хотя прошло уже более полувека. Главными объектами исследований в бывшем беляевском институте остаются черно-бурые лисы, крысы и норки. В других институтах изучают собак, морских свинок, мышей и кур. Остальные двадцать видов одомашненных животных пока ждут своего часа. Но помимо привычных нам одомашненных видов, есть и другая группа животных, до сих пор малоизученных, но весьма перспективных для дальнейших исследований. Ведь многие дикие виды тоже подверглись отбору против реактивной агрессии.

Исследования диких животных открывают многообещающие перспективы – при условии, что синдром одомашнивания действительно никак не связан с тем, как люди ухаживали за своими животными. Если нам удастся показать, что отбор против реактивной агрессии может приводить к формированию синдрома одомашнивания у животных, обитающих в дикой природе без контакта с человеком, мы получим реальный пример одомашнивания, происходящего самостоятельно. А это будет означать, что и люди тоже могли стать одомашненными без всякого участия “высших сущностей, для которых человек выступал своего рода домашним животным”, предложенных Блуменбахом¹. Так что ответ на вопрос, существует ли синдром одомашнивания в дикой природе, поможет нам не только лучше понять этот эволюционный процесс, потенциально широко распространенный в природе, но и разрешить загадку человеческой миролюбивости.

Одомашнивание часто понимают как процесс, за которым непременно должен стоять человек. Археозоолог Джульет Клаттон-Брок, автор “Естественной истории одомашненных млекопитающих”, приводит классическое определение одомашнивания: одомашненных животных “разводят в неволе для употребления в пищу или получения прибыли в человеческих сообществах, контролирующих их размножение, их территории и их пищевые ресурсы”. Даже слово “одомашнивание” говорит само за себя, указывая на связь с человеческим домом. Учитывая все это, трудно представить себе, как синдром одомашнивания может сформироваться у дикого животного – эта идея кажется совершенно абсурдной².

Однако есть и другие определения одомашнивания, не привязанные к скотному двору и рассматривающие его как процесс, не требующий вмешательства человека. Энтомологи применяют термин “одомашнивание” к сельскохозяйственной системе муравьев, существующей уже более 50 миллионов лет. Муравьи-листорезы, живущие в американских тропиках, занимаются разведением грибов. Муравьи приносят грибы в свои колонии, обеспечивают их субстратом для роста и питаются тем, что выросло. Грибы при этом не могут существовать без муравьев и живут исключительно в колониях своих хозяев. В процессе эволюции грибы стали очень удобными для муравьев: они образуют богатые питательными веществами вздутия, так называемые гонгилидии, которые легко разносить по колонии. Таким образом, муравьи-листорезы – а также некоторые другие группы муравьев – одомашнили свою пищевую культуру. Примитивные пищевые культуры разводят и некоторые термиты и жуки-короеды³.

Наконец, есть и другой смысл слова “одомашненный” – именно его имели в виду Теофраст, Франц Боас, Маргарет Мид, Хелен Лич и другие. Они называли человека “одомашненным” потому, что считали его “от природы” или “генетически” миролюбивым и искали слово, способное выразить эту мысль. Они, судя по всему, почти не задумывались о том, подвергались ли люди когда-либо контролируемому размножению. Блуменбах вскользь упоминал эту идею, но даже для него вопрос о том, кто же одомашнил человека, был второстепенным и достойным упоминания только в примечаниях. Иными словами, причина, по которой ученые называли человека “одомашненным”, не имела никакого отношения к разведению человека “в неволе для употребления в пищу или получения прибыли…”. Употребляя это слово, они просто хотели подчеркнуть, что некоторые особенности поведения человека сближают его с одомашненными животными. Эти особенности – социальная терпимость и пониженная эмоциональная реактивность в ответ на провокации. Как именно они возникли, этих ученых настолько не интересовало, что большинство из них даже не считало нужным упоминать об этой проблеме⁴.

Конечно, такое количество разных смыслов слова “одомашненный” может сбить с толку, но другого термина, который обозначал бы “генетически миролюбивый”, пока не существует. Поэтому в этой книге я, следуя примеру Блуменбаха и других, буду использовать слово “одомашненный” в значении “миролюбивый вследствие генетической адаптации” (в противоположность “ставший миролюбивым в течение жизни”). А “самоодомашниванием” я буду называть процесс, ограниченный одним видом, – то есть снижение склонности к реактивной агрессии, произошедшее без участия других видов.

Итак, самоодомашнивание. Могло ли оно произойти в дикой природе? Конечно, могло.

Агрессия – явление очень древнее. Агрессивное поведение появилось не менее 540 миллионов лет назад, когда во время кембрийского взрыва сформировалось множество новых таксонов животных – включая большинство таксонов, живущих сегодня, – таких как насекомые и плоские черви, многие из которых довольно агрессивны по отношению к другим представителям своего вида. Со времен кембрийского взрыва склонность к агрессии, конечно, то повышалась, то снижалась в разных таксонах. В настоящее время нет оснований считать, что животные в целом, или виды в среднем, становятся более или менее агрессивными. Примерно половина современных видов более агрессивна, чем их непосредственные предки, а другая половина – менее. Виды, обладающие пониженной склонностью к реактивной агрессии по сравнению с их непосредственными предками, можно считать “самоодомашненными”.

Если открытия Беляева применимы к животным, обитающим в дикой природе, то многие виды, испытавшие снижение уровня реактивной агрессии, должны были приобрести сопутствующий синдром одомашнивания. Или, как следует говорить в случаях, когда одомашнивание происходит без участия человека или других видов, – синдром самоодомашнивания.

К сожалению, эту гипотезу пока никто не проверял – отчасти потому, что сама идея еще слишком нова, но также и потому, что это в принципе трудно сделать. Даже если синдром самоодомашнивания широко распространен в природе, получить доказательства его существования не так просто. Дело в том, что важной составляющей такого доказательства должно быть поведение предкового вида, а реконструировать его чрезвычайно сложно, потому что предковые виды, как правило, оказываются вымершими. Если бы мы захотели доказать, что азиатские слоны подверглись самоодомашниванию (что вполне вероятно), нам нужно было бы собрать достаточное количество данных об их недавних предках и показать, что они были более агрессивными, чем сегодняшние слоны. Но когда предки вымирают, от них часто не остается даже ископаемых остатков, а поведение так и вовсе исчезает без следа. Поэтому в большинстве случаев мы не знаем, снизился уровень агрессии или нет⁵.

Но иногда нам все же улыбается удача, и одна из таких удач находится на эволюционном древе совсем близко к человеку. Это бонобо и шимпанзе. Эти два вида человекообразных обезьян – наши ближайшие родственники, причем предки бонобо, судя по всему, мало отличались от шимпанзе.

Бонобо и шимпанзе внешне очень похожи. Это крупные, покрытые черной шерстью человекообразные обезьяны, которые ходят, опираясь на костяшки пальцев, весят от 30 до 60 килограммов – при этом самцы весят больше самок – и живут во влажных дождевых лесах Экваториальной Африки. Самый простой способ отличить их друг от друга – это посмотреть на голову: у бонобо она меньше, а шерсть на ней по центру разделена “пробором”. Еще одна особенность бонобо – розовые губы, контрастирующие с черной кожей остальной части лица. Бонобо и шимпанзе живут по разные стороны реки Конго, которая течет вдоль экватора в Демократической Республике Конго: шимпанзе на правом берегу, к северу от реки, а бонобо на левом⁶.

Социальное поведение бонобо и шимпанзе тоже во многом очень похоже. И те и другие живут сообществами из нескольких десятков особей, причем самок в сообществе больше, чем самцов. У каждого сообщества есть своя территория, которую его члены защищают от посягательств соседей. В пределах сообщества формируются временные подгруппы (так называемые партии), в которые может входить до двадцати или тридцати особей. Иногда эти подгруппы перемещаются самостоятельно. Самцы, в отличие от самок, всю жизнь проводят в своих родных сообществах. Самки же, достигнув половозрелости, обычно покидают мать и переходят в другое сообщество, где живут до самой смерти. Прежде чем родить, самка обычно спаривается несколько сотен раз – иными словами, каждому зачатию предшествует спаривание со всеми взрослыми самцами группы. За детенышами ухаживают, как правило, только матери.

На фоне такого сходства различия в поведении бонобо и шимпанзе особенно бросаются в глаза. Бонобо обладают пониженной склонностью к агрессии, что указывает на вероятность их самоодомашнивания в прошлом. По сравнению с шимпанзе бонобо значительно менее агрессивны и более доверчивы друг к другу. Работники зоопарков говорят, что бонобо проще содержать, потому что старожилы легко, без драк и напряжения, принимают новых особей в группу. С шимпанзе для этого требуются недели, а то и месяцы. В течение этого времени животных постепенно приучают друг к другу, разделяя их проволочной сеткой, чтобы они друг друга не покалечили. И даже после этого шимпанзе, впервые оказавшись вместе в одном помещении, легко могут броситься в драку. Многолетние наблюдения в дикой природе также указывают на то, что шимпанзе и бонобо заметно отличаются по всем аспектам агрессивного поведения⁷.

Самцы шимпанзе часто дерутся с другими членами своего сообщества. Иногда они конфликтуют из-за ценных ресурсов, например мяса. Иногда борются за право спаривания. Однако чаще всего они сражаются исключительно за статус. Они часто устраивают друг другу демонстрации, требуя знаков повиновения. Если объект демонстрации не выказывает признаков смирения, легко может вспыхнуть драка. Обычно агрессор побеждает, несговорчивый подчиненный истошно вопит, а все остальные спешат убраться с глаз долой⁸.

Самцы нападают и на самок, причем часто внезапно и без всякой на то причины, и часто довольно долго не оставляют их в покое. Одно такое нападение, которое наблюдала исследовательница Кэрол Хувен в сообществе Каниавара на западе Уганды, продолжалось целых восемь минут. Все это время самец без остановки осыпал самку ударами и пинками. Время от времени он еще и хватал с земли палки и колотил ими свою жертву. Цель таких нападений – запугать самку, чтобы в будущем ей не приходило в голову отказывать самцу в спаривании⁹. На каждую самку приходится один самец, который нападает на нее чаще остальных. Такая тактика нередко оказывается успешной. Как правило, в последующие недели именно главный обидчик самки спаривается с ней чаще прочих, и хотя самка, скорее всего, успеет по нескольку раз спариться и со всеми остальными самцами группы, именно он с наибольшей вероятностью станет отцом ее следующего ребенка¹⁰. Эта отвратительная практика – одна из причин, по которой самцы, вступающие в период полового созревания, ритуально избивают всех самок своей группы. Способность самца запугивать самок составляет важную часть его стратегии по обеспечению себя наибольшим количеством потомков.

Бывают примеры и похуже. Иногда шимпанзе убивают маленьких детенышей. Это могут делать как самцы, так и самки, но никогда не мать самого детеныша. Когда коалиции, образованные несколькими взрослыми шимпанзе, нападают на самца, такие нападения нередко оказываются смертельными. Участники коалиции неистово избивают и кусают жертву, пока у той не кончаются силы и она не перестает сопротивляться. Иногда побежденный самец умирает на месте, иногда отползает подальше и умирает от полученных ран в ближайшие часы или дни.

Взаимодействия между соседними сообществами шимпанзе никогда не бывают ни спокойными, ни дружелюбными. Большинство встреч ограничиваются осторожным наблюдением друг за другом. Иногда это сопровождается также соревнованиями в духе “кто кого перекричит”, во время которых члены соседних сообществ, убедившись, что их разделяет достаточно безопасное расстояние, храбро орут друг на друга. Серьезная опасность возникает, когда группы, случайно или намеренно, оказываются в непосредственной близости, а также когда в одной группе гораздо больше самцов, чем в другой. Тогда самцы более крупной группы стараются воспользоваться своим преимуществом. Иногда они ловят и убивают какую-нибудь беспомощную жертву – это может быть как взрослый шимпанзе, так и детеныш. Те, кому удается остаться в живых во время таких стычек, могут считать себя счастливчиками¹¹.

Самые жесткие формы агрессии у шимпанзе проявляются редко, и даже умеренная агрессия наблюдается отнюдь не каждый день. Тем не менее периоды затишья редко бывают продолжительными. Стычки, крики и потасовки – практически повседневная реальность для шимпанзе, особенно в периоды, когда на деревьях много фруктов, а в группах много особей. Чем больше пищи, тем с большей вероятностью самки готовы к спариванию и тем больше у самцов энергии – сочетание, повышающее частоту агрессии у самцов.

Что касается бонобо, то трудно найти животных, меньше похожих на шимпанзе в плане агрессии и соперничества. Хотя у самцов бонобо и бывает иерархия, они редко дерутся или демонстрируют свой статус. Достижение высокого ранга редко определяется отношениями между самими самцами. Поддержка, которую матери оказывают своим взрослым сыновьям, у бонобо гораздо важнее, чем собственно боеспособность самца. Высокоранговые самцы – это в основном сыновья высокоранговых матерей, и со смертью матери они часто утрачивают свое положение. Драки за мясо у бонобо происходят редко и протекают довольно вяло; чаще всего в них участвуют самки, а не самцы. По сравнению с шимпанзе самцы бонобо гораздо реже запугивают самок. В одном из исследований самки бонобо были даже более агрессивны по отношению к самцам, чем наоборот. Самцы бонобо не избивают самок, и в конфликтах из-за еды побеждают чаще всего самки. Бонобо ни разу не были замечены за убийствами детенышей или взрослых особей^[7] – ни в пределах групп, ни во время межгрупповых столкновений. Конечно, и у бонобо происходят драки, и встречи соседних сообществ часто не обходятся без укусов и царапин. Но в целом уровень агрессии у бонобо несравнимо ниже, чем у шимпанзе¹².

Приматолог Исабель Бенке приводит замечательную иллюстрацию разницы между бонобо и шимпанзе. В отличие от шимпанзе, где соседние сообщества относятся друг к другу с неизменной враждебностью, бонобо из соседних сообществ часто проводят время вместе и могут заниматься грумингом, спариваться и устраивать совместные игры. Когда взрослые бонобо играют с детьми, игра часто включает своеобразный тест на доверие, который ученые называют “игрой в подвешивание”. Сидя на ветке на высоте до тридцати метров над землей, взрослый бонобо берет детеныша за руку или ногу и раскачивает его из стороны в сторону. Детеныш при этом не держится за взрослого, то есть его жизнь находится целиком в чужих руках: падение будет означать серьезные травмы или смерть. Тем не менее детеныши, по словам Бенке, “явно наслаждаются” игрой, улыбаясь во весь рот и, судя по всему, совершенно не беспокоясь, что взрослые могут их уронить. Удивительно, что в “игру в подвешивание” часто включаются бонобо из разных сообществ. Такое доверие у бонобо явно возникло вследствие снижения уровня агрессии и страха, какое трудно себе представить у большинства других видов, живущих большими группами, а уж тем более у таких близких родственников вспыльчивых шимпанзе¹³.

Еще один поразительный факт: взрослые самцы из соседних сообществ часто играют в “хватание за яйца” – игру, в ходе которой два самца лениво гоняют друг друга вокруг какого-нибудь деревца, пытаясь ухватить противника за яички. Взрослые самцы шимпанзе иногда играют в такую же игру с самцами из своего сообщества, радостно ухмыляясь и издавая гортанные смешки. Но чтобы взрослые самцы стали так играть с представителями другого сообщества? Сама идея показалась бы абсурдной любому человеку, изучающему шимпанзе, потому что единственный тип взаимоотношений между самцами из соседних сообществ – это вражда, то есть крики и драки¹⁴.

Как получилось, что два вида, настолько похожие внешне, так сильно отличаются по уровню агрессии? Здесь есть вклад и анатомии, и экологии, и психологии. Одно из анатомических отличий шимпанзе от бонобо четко ассоциировано с повышенной агрессией: у самцов шимпанзе клыки заметно длиннее, чем у самцов бонобо, – или, как сказали бы анатомы, “выше”: верхние на 35 %, а нижние – на 50 %. У самок клыки тоже выше, хотя и не настолько: верхние на 25 %, а нижние на 30 %. Длинные клыки совершенно необязательны для животных, питающихся в основном плодами, и, возможно, могут даже мешать. Но клыки пригождаются в драках, и наличие более длинных клыков указывает на важную составляющую эволюционной истории шимпанзе: для них способность драться явно была важнее, чем для бонобо¹⁵.

Легко представить себе молодых самцов шимпанзе, впервые осознавших ту власть, которую дают им клыки. Клыки появляются в возрасте около десяти лет. С этого момента самцы становятся опасными противниками – и гораздо охотнее ввязываются в драки, чем раньше. Что-то подобное происходит и у людей. Крупные для своего возраста мальчики уже с трех лет понимают, что легко могут одержать верх над более мелкими ровесниками. Видя, что их агрессия приносит плоды, такие дети растут более агрессивными. Крупные размеры тела даже считают фактором риска антисоциального расстройства личности. Точно так же, как большой размер тела влияет на психологию мальчиков, более длинные и грозные клыки шимпанзе, возможно, способствуют более агрессивному поведению¹⁶.

Половой диморфизм размеров тела тоже может вносить свой вклад в склонность к агрессии. У видов, где самцы крупнее самок, например горилл и павианов, самцы обычно более агрессивны. Однако в случае шимпанзе и бонобо доступные нам данные из дикой природы, как ни странно, указывают на то, что уровень полового диморфизма у шимпанзе (26–30 %) немного ниже, чем у бонобо (35 %). Так что масса тела сама по себе не объясняет, почему самцы шимпанзе более агрессивны, чем самцы бонобо¹⁷.

Второе возможное объяснение различий в агрессивности шимпанзе и бонобо связано со средой, в которой они обитают. Возможно, у бонобо меньше поводов для драк – или, может быть, те условия, в которых они живут, меньше располагают к агрессивному поведению. Чуть ниже мы увидим, что доступность пищи, судя по всему, и правда вносит некоторый вклад в наблюдаемые различия. Хотя дело тут скорее в том, как пища влияет на состав групп, а не в том, какие преимущества дает победа в конфликтах из-за еды.

В первую очередь различия между бонобо и шимпанзе определяются их темпераментом – в гораздо большей степени, чем анатомией или экологией. В неволе оба вида изучают в сходных условиях, в которых проблема поиска еды не стоит. Многие исследования проводятся в приютах для осиротевших животных, чьи родители стали жертвами браконьеров. Среди таких приютов есть всего один занимающийся бонобо. Удачно названный Лола-йа-Бонобо, что означает “Рай бонобо”, он был основан Клодин Андре в 1994 году неподалеку от Киншасы, столицы Демократической Республики Конго. К северу от реки Конго, в соседней Республике Конго, в похожем приюте под названием Чимпунга, который финансируется американским Институтом Джейн Гудолл, живут осиротевшие шимпанзе. Благодаря проведенным в этих приютах исследованиям, в которых участвовали десятки особей всех возрастов, мы многое узнали о бонобо и шимпанзе.

Исследования возглавили антропологи Виктория Уоббер и Брайан Хейр, мои аспиранты. В 2005 году мне посчастливилось сопровождать Хейра и его жену, Ванессу Вудс, в их первой поездке в Лола-йа-Бонобо. По иронии судьбы, составляя план экспериментов по изучению бонобо, этих совершенно некровожадных животных, мы жили в гостинице, построенной кровожадным бывшим президентом Мобуту Сесе Секо.

Протестировав десятки бонобо и шимпанзе, содержавшихся в сходных условиях в Уганде и Республике Конго, Хейр и Уоббер подтвердили и расширили наши знания о психологических различиях между этими двумя видами. Реактивную агрессию у человекообразных обезьян изучать не так просто, ведь никто не хочет, чтобы животные испытывали излишний стресс или получали травмы. Но реактивная агрессия тесно связана с эмоциональной реактивностью, а ее можно оценить, измеряя социальную толерантность. В первом эксперименте по сравнению толерантности живущих в приюте бонобо и шимпанзе Хейр просто выкладывал в пустой комнате кусочки банана, после чего через одну и ту же дверь запускал туда двух животных. Видовые отличия были заметны невооруженным глазом. Когда в комнату запускали двух шимпанзе, лакомство доставалось только одному из них: одна особь забирала себе все, а другая, смирившись, отходила в сторону. У бонобо же все было по-другому: никто никого не теснил, и обе особи спокойно ели бок о бок. Эти межвидовые различия наблюдались у всех животных: молодых и взрослых, самцов и самок¹⁸.

Такие же результаты были получены и в других исследованиях. Бонобо добровольно делились лакомствами, не возражали против того, чтобы другие особи присоединялись к ним во время еды, и лучше справлялись с задачами, требующими взаимной толерантности, – такими, например, где нужно совместными усилиями достать спрятанное лакомство. Особенно удивительное открытие было сделано в исследовании, призванном выяснить, предпочитают бонобо есть в одиночестве или в компании других бонобо. Даже если потенциальный компаньон принадлежал к другой социальной группе, бонобо были настолько дружелюбны, что по собственной воле открывали дверь, чтобы впустить чужака и поделиться с ним едой. При этом тому, кто открывал дверь, доставалось меньше пищи – но бонобо, судя по всему, это мало беспокоило. Хорошая компания была им важнее еды¹⁹.

Различия в уровне терпимости проявлялись и по-другому. Бонобо чаще играли и были более дружелюбны друг к другу. Когда двух бонобо впускали в помещение с едой, обычной их реакцией было сначала подойти друг к другу, обменяться сексуальными ласками и только потом приступить к еде. Этот обмен ласками мог ограничиваться поглаживанием половых органов, а мог быть полноценным половым актом, но в обоих случаях эффект от него был таким же, как и в дикой природе: бонобо охотно принимали сексуальные ласки, охотно доставляли удовольствие другим особям и часто использовали секс для того, чтобы снять или предотвратить социальное напряжение. После секса, как в неволе, так и в естественных условиях, бонобо спокойно ели вместе. Шимпанзе же в подобных экспериментах никогда не играли и не занимались сексом.

Одним словом, благодаря исследованиям шимпанзе и бонобо в неволе мы стали гораздо лучше понимать, почему эти два вида настолько сильно отличаются по уровню реактивной агрессии. В основе их различий лежат физиологические особенности. Свойственная бонобо терпимость отражает пониженную эмоциональную реактивность. Благодушный характер бонобо указывает на то, что они менее склонны к реактивной агрессии по сравнению с буйными, импульсивными, обаятельными, но очень опасными шимпанзе. Нейробиологи пытаются понять, какие процессы в мозге лежат в основе таких различий. В миндалевидном теле и в коре мозга уже найдены различия, согласующиеся с различиями в поведении. Вспомним, что повышенный уровень серотонина в мозге ассоциирован с пониженным уровнем реактивной агрессии. Удивительно, но у бонобо в миндалевидном теле вдвое больше серотонинергических аксонов (нервных окончаний, реагирующих на серотонин), чем у шимпанзе. Возможно, это одна из причин, по которым бонобо в ходе эволюции научились лучше контролировать реакции агрессии и страха. Мозг, судя по всему, успешно адаптируется к тому, чтобы генерировать те эмоциональные и социальные реакции, которые характерны для каждого вида²⁰. В основе различий, таким образом, должны лежать гены.

Как же появились эти различия в психологии?

Согласно современным генетическим данным, бонобо и шимпанзе стали отдельными видами как минимум 875 тысяч лет назад, а по некоторым оценкам – уже 2,1 миллиона лет назад. Это означает, что предки шимпанзе и предки бонобо отделились от своего общего предка примерно между 0,9 и 2,1 миллиона лет назад. С тех пор шимпанзе и бонобо эволюционировали независимо, превратившись в итоге в те два вида, которые мы знаем сегодня. Средняя длина поколения у шимпанзе составляет 25 лет; получается, что психологические и анатомические различия между бонобо и шимпанзе накапливались в течение как минимум 35 тысяч поколений независимой эволюции. Если бонобо действительно были самоодомашнены, то можно ожидать, что их предок был по сравнению с ними более агрессивным. Так что ключевой для гипотезы самоодомашнивания вопрос состоит в следующем: был ли общий предок шимпанзе и бонобо, живший 35 тысяч поколений назад или раньше, более агрессивным, чем современные бонобо?²¹

Поведение не оставляет следов, да и в любом случае для того периода пока не найдено никаких окаменелостей. Однако для бонобо характерны некоторые уникальные анатомические признаки, отличающие их от шимпанзе и помогающие понять их происхождение. Самый заметный из этих признаков стал в свое время поводом для выделения бонобо в самостоятельный вид: ювенильное строение черепа.

Чтобы понять, насколько необычный у бонобо череп, потребовалось некоторое количество времени и особая наблюдательность. Еще в 1881 году в Британском музее естественной истории появился череп бонобо, но тогда никто не заметил, что он отличается от черепа шимпанзе. С 1910 года скелеты бонобо стали привозить и в Бельгию. А позже у западных ученых даже появилась возможность познакомиться с живым бонобо. Молодого бонобо по имени Принц Чим в 1923 году привезли в США, где он впоследствии жил у приматолога Роберта Йеркса и в конце концов умер от пневмонии. Йеркс считал Принца Чима шимпанзе – правда, шимпанзе с исключительно покладистым характером. Все, кто встречался с Чимом, считали так же, включая Гарольда Кулиджа, 21-летнего студента, который в то время готовился к экспедиции в Западную Африку для поиска приматов. Никому и не приходило в голову, что Принц Чим относился к еще не описанному виду. Бонобо – и мертвые, и живые – находились под самым носом у исследователей в течение почти 50 лет после того, как первый скелет появился в Великобритании в 1881 году²².

Открытие произошло совершенно неожиданно. Вернувшись из Африки, Гарольд Кулидж в 1928 году поехал в бельгийский город Тервюрен, чтобы измерить черепа горилл. Вот что, по его собственным словам, случилось, когда он приехал в Королевский музей Центральной Африки:

Кости черепа были сросшимися! То есть, хотя череп и выглядел ювенильным, на самом деле он принадлежал взрослому животному, уже переставшему расти. У всех молодых млекопитающих растущие костные пластины черепа сочленяются между собой швами – эластичными участками фиброзных тканей. Эти фиброзные соединения позволяют костям черепа раздвигаться, давая место растущему мозгу. И только после того, как мозг достигает своего максимального размера, швы зарастают, образуя стабильную структуру черепа. Кулидж ошибочно назвал швы “эпифизами”, но абсолютно правильно понял значение того, что он увидел.

Увиденное означало, что перед ним был новый вид человекообразной обезьяны, анатомически похожий на шимпанзе, но отличающийся от него строением черепа. Череп взрослой особи этого нового вида был относительно небольшим, округлым и как будто не до конца развитым – как череп молодого шимпанзе. Всего через несколько дней один немецкий анатом, прослышавший об открытии Кулиджа, опередил его, опубликовав статью с описанием нового таксона. Однако он ошибочно описал его как подвид шимпанзе. В конце концов Кулидж показал, что это новый вид, и справедливость восторжествовала. В 1933 году этот новый вид назвали Pan paniscus [Schwarz 1929]²⁴.

По мере того как накапливались знания о бонобо, становилось ясно, что странный ювенильный череп – не просто очередной признак, отличающий их от шимпанзе. Это также ключ к реконструкции эволюционной истории нового вида. Черепа современных бонобо и шимпанзе отличаются очень сильно, но каким же был череп их общего предка? У кого череп сильнее видоизменился с момента расхождения двух видов – у бонобо или у шимпанзе? Проще всего предположить, что ювенильный череп бонобо представляет собой пример педоморфизма – явления, при котором признаки, характерные для молодых особей предкового таксона, сохраняются у взрослых животных. Если череп бонобо и правда возник в результате педоморфизма, это будет означать, что бонобо эволюционировали от похожего на шимпанзе предка.

Однако внимания заслуживает и альтернативное объяснение. Различия между видами могли возникнуть не вследствие педоморфизма у бонобо, а вследствие пераморфизма у шимпанзе. Пераморфизм – это раннее развитие взрослых признаков, противоположность педоморфизма. Если различия между черепами бонобо и шимпанзе объясняются пераморфизмом, это будет значить, что череп предкового таксона скорее напоминал череп бонобо.

Понять, с чем мы имеем дело – с пераморфизмом у шимпанзе или с педоморфизмом у бонобо, – можно, сравнив их черепа с черепами других человекообразных обезьян. Если черепа близких родственников бонобо и шимпанзе скорее похожи на череп бонобо, то “лишними” оказываются шимпанзе. В этом случае череп шимпанзе будет пераморфным, а череп бонобо будет похож на предковый. Если же черепа остальных человекообразных обезьян скорее похожи на череп шимпанзе, то череп бонобо будет педоморфным, возникшим как производное от похожего на шимпанзе предка.

Ответ очень прост. Черепа других человекообразных обезьян, включая горилл, орангутанов и представителей таких вымерших видов, как Australopithecus, гораздо больше похожи на череп шимпанзе, чем на череп бонобо. Особенно хорошо это видно на примере черепа горилл, ближайших родственников бонобо и шимпанзе. Особенности роста черепа горилл и шимпанзе настолько сходны, что гориллы, как выразился один ученый, “напоминают шимпанзе-переростков”²⁵. Одним словом, череп бонобо педоморфный, а череп шимпанзе не пераморфный. Череп общего предка бонобо и шимпанзе, скорее всего, был похож на череп современных шимпанзе. Изменения в ходе эволюции претерпел череп бонобо, и “лишним” оказывается именно он.

Бонобо “лишние” и в некоторых других отношениях. У самок шимпанзе, горилл и орангутанов период эструса длится недолго, а самцы доминируют над самками. У бонобо же эструс длится гораздо дольше, а доминирующим полом являются самки. Во всех этих аспектах бонобо пошли своим путем.

Почему нам так важно знать, что череп бонобо претерпел сильные изменения в ходе эволюции? Череп заключает в себе мозг, а мозг контролирует поведение. Черепа шимпанзе растут, подчиняясь той же предковой схеме, что и черепа горилл и других крупных человекообразных обезьян. Это позволяет предположить, что поведение шимпанзе оставалось относительно неизменным с тех пор, как они отделились от общего с бонобо предка. Череп бонобо, напротив, сильно изменился, а значит, вполне вероятно, что изменился также и их мозг, а вместе с ним и поведение. Тот факт, что бонобо – это отдельный от шимпанзе вид, причем вид, изменившийся наиболее радикально, позволяет предположить, что покладистый характер бонобо представляет собой эволюционно новое явление – отклонение от предкового шаблона²⁶.

Итак, бонобо и шимпанзе, несмотря на близкое родство, сильно отличаются по своей склонности к агрессии и по морфологии черепа, а также имеют множество полезных для нас родственников. Благодаря всему этому мы можем вполне уверенно утверждать, что бонобо – их череп, мозг и особенности поведения – сильнее отклонились от предкового типа, чем шимпанзе. Иными словами, пониженная реактивная агрессия бонобо – это относительно новый эволюционный феномен. Поэтому напрашивается следующее предположение: у бонобо должен быть синдром одомашнивания.

В 2012 году Брайан Хейр, Виктория Уоббер и я, решив проверить это предположение, нашли у бонобо признаки синдрома одомашнивания. Оказалось, что анатомия черепа бонобо необычайно хорошо соответствует принципам синдрома одомашнивания. Для начала, мозг (или емкость черепа) у бонобо меньше, чем у шимпанзе. Это особенно заметно у самцов бонобо: их мозг в некоторых случаях на целых 20 % меньше мозга шимпанзе. Точно так же мозг почти всех видов одомашненных позвоночных животных уменьшен по сравнению с мозгом их диких предков. Для черепа бонобо характерны и другие черты синдрома одомашнивания. Лица у бонобо выступают вперед меньше, чем у шимпанзе. Челюсти у них не такие массивные, а жевательные зубы более мелкие. Кроме того, черепа бонобо не такие маскулинные: черепа самцов более феминизированы, чем у шимпанзе, а различия между полами выражены не так ярко²⁷.

Все эти необычные характеристики анатомии бонобо были давно известны, но до сих пор никто не рассматривал их в свете теории одомашнивания. Приматолог Брайан Ши пошел дальше: он предположил, что ключ к пониманию бонобо – в том, что половые различия в анатомии черепа выражены у них гораздо слабее, чем у шимпанзе. “Вполне вероятно, – писал Ши, – что слабо выраженный половой диморфизм в анатомии лицевой области [у бонобо] связан с такими социальными факторами, как пониженный уровень агрессии – и между самцами, и между самцами и самками, – а также с более тесными социальными связями между самками, готовностью делиться едой и, возможно, некоторыми аспектами полового поведения”. Оставалось, однако, неясным, как морфология черепа может быть связана с особенностями поведения. И при чем тут небольшой мозг и мелкие зубы? Ведь леса, в которых живут бонобо, мало чем отличаются от лесов на другой стороне реки Конго, где живут шимпанзе. Адаптивные проблемы, с которыми животным приходится сталкиваться по обе стороны реки, отличаются слишком незначительно, чтобы ими могли объясняться такие сильные различия между видами²⁸.

Однако в свете теории самоодомашнивания все эти различия обретают смысл. Реконструируя события прошлого, мы можем предположить, что в ходе отбора против агрессии, сходного с тем, что происходит в неволе, у бонобо возник синдром одомашнивания. Небольшой мозг, короткие лица, мелкие зубы, слабо выраженный половой диморфизм – все это черты синдрома одомашнивания, характерные и для бонобо. Конечно, у бонобо нет висячих ушей и белых пятен на шкуре. Может быть, за 35 тысяч поколений они у бонобо исчезли, а может быть, никогда и не появлялись. Частота этих признаков среди одомашненных животных варьирует. Висячие уши редко встречаются у кошек, а у азиатских буйволов почти никогда не бывает белых пятен. Однако некоторая депигментация у бонобо все же наблюдается. У большинства особей кожа вокруг губ розовая, и эта утрата пигментации вполне может быть ассоциирована с замедленной миграцией клеток нервного гребня, известной для одомашненных видов. Кроме того, в хвостовой части у бонобо есть пучок белой шерсти – такой же можно увидеть и у детенышей шимпанзе. Но у бонобо, в отличие от шимпанзе, этот белый пучок сохраняется и во взрослом возрасте – пример педоморфизма.

Социальное поведение бонобо также полностью соответствует тому поведенческому паттерну, который Беляев описал у своих лисиц. Вдобавок к пониженному уровню агрессии, одомашненным животным присущи еще две особенности социального поведения: любовь к сексу и игривость²⁹.

Одомашненные животные, например собаки и морские свинки, демонстрируют более разнообразное сексуальное поведение, чем их дикие предки. Это же можно сказать и про бонобо в сравнении с шимпанзе. Яркий пример – гомосексуальное поведение. Молодые самцы приматов часто взбираются как на самцов, так и на самок для тренировочных совокуплений, во время которых не происходит настоящего проникновения. Взрослея, самцы ограничивают свой интерес самками, и у взрослых животных гомосексуальные спаривания происходят крайне редко. Именно так дело обстоит у шимпанзе. Однако у бонобо гомосексуальное поведение очень часто встречается и у взрослых животных. Если гомосексуальные спаривания у взрослых животных – это фиксация ювенильного признака, то их можно считать педоморфными³⁰.

Взрослое гомосексуальное поведение у бонобо особенно выражено среди самок. Ученые-биологи прозаически называют такое поведение генитальным раббингом (трением), а жители Конго – хока-хока. Во время хока-хока две самки, расположившись лицом друг к другу, энергично трутся гениталиями, раскачиваясь из стороны в сторону. Иногда это взаимодействие заканчивается чем-то вроде оргазма, во время которого можно увидеть искаженные лица и спазмы в конечностях. Хока-хока часто следуют за социально напряженными моментами, например конфликтами из-за еды. Если бы хока-хока было педоморфным поведением у шимпанзе, то следовало бы ожидать, что молодые самки шимпанзе тоже будут им заниматься. Они так поступают очень редко, но время от времени это все же случается.

Я наблюдал замечательный пример такого поведения в Национальном парке Кибале в Уганде в 1994 году, через несколько лет после того, как я начал изучать там шимпанзе. В одной местной деревне мы с коллегами обнаружили молодую самку шимпанзе, которую нелегально держали в качестве домашнего животного. Ее мать предположительно убили браконьеры. Получив разрешение от компетентных органов, мы забрали самку, назвали ее Бахати и попытались подселить в группу диких шимпанзе, которую мы тогда изучали. Бахати в тот момент было пять-шесть лет. Обычно самки шимпанзе переходят в новое сообщество в возрасте около 12 лет, так что в дикой природе она вряд ли попыталась бы совершить этот переход в таком юном возрасте. Физически она тоже была не в лучшем состоянии, потому что, живя в деревне, она не могла лазать по деревьям. В течение трех недель исследователи Лайза Нотэн и Эдриан Тревес жили в лесу вместе с Бахати, помогая ей нарастить мышцы и заново привыкнуть к лесной пище³¹.

Однажды группа шимпанзе из сообщества, которое мы изучали, оказалась поблизости, и Лайза с Эдрианом подвели к ним Бахати. Самцы при виде ее пришли в возбуждение. После нескольких выпадов (которые заставляли Бахати только сильнее жаться к Лайзе и Эдриану) некоторые из самцов успокоились, подошли к Бахати и обняли ее. Все наблюдавшие эту сцену вздохнули с облегчением, увидев, что дикие шимпанзе так хорошо приняли Бахати. Сама она, судя по всему, испытала похожие чувства. Как бы то ни было, Бахати удалилась в лес вместе с дикими шимпанзе, провожаемая беспокойными взглядами Лайзы и Эдриана. В ту ночь впервые с момента, когда ее поймали браконьеры – а это было много месяцев назад, – она спала вдали от людей. С тех пор она каждый день проводила со своими новыми друзьями.

Через несколько недель я снимал на видео, как Бахати общается с другими шимпанзе. К тому времени самцы уже утратили к ней интерес, но зато она подружилась с несколькими своими ровесниками. В какой-то момент ее сверстница Роза остановилась, поджидая отставшую Бахати. Когда Бахати подошла, Роза легла на спину и раскинула руки, приглашая все еще застенчивую Бахати в свои объятия. Они обнялись, а потом, покачивая бедрами, потерлись друг о друга гениталиями. Я никогда раньше не видел, чтобы шимпанзе так делали, но сразу же узнал это поведение. Оно выглядело в точности как хока-хока самок бонобо. Значение увиденного было мне вполне понятно. Поведение Бахати и Розы было как раз тем редким примером гомосексуального взаимодействия молодых шимпанзе. Того взаимодействия, которое у бонобо в результате педоморфизма сохранилось во взрослом возрасте, став важной частью их социальной жизни.

Как и гомосексуальное поведение, социальные игры чаще встречаются у одомашненных животных, например собак, чем у диких предков, например волков. Также они чаще встречаются у молодых приматов, чем у взрослых. Взрослые бонобо, как показала Исабель Бенке, играют больше взрослых шимпанзе. Приматолог Элизабетта Паладжи провела систематическое сравнение бонобо и шимпанзе, живших в неволе в сходных условиях. Бонобо не только чаще инициировали игру, но и, что любопытно, играли более грубо. Казалось бы, более грубыми в игре должны быть более агрессивные шимпанзе. Но поскольку грубость требует большей терпимости со стороны товарища по игре, более грубая игра на самом деле вполне логично объясняется пониженной агрессивностью бонобо³².

У бонобо секс и игра часто связаны. По словам Бенке, игра бонобо включает такие элементы, как “эрегированные пенисы, игровой половой акт и обследование набухшей половой кожи самок”, – чего никогда не увидишь у шимпанзе³³.

В пользу того, что бонобо самоодомашнены, говорит очень многое. Бонобо, бесспорно, менее агрессивны, чем шимпанзе. Их общий с шимпанзе предок, согласно реконструкциям, был похож на шимпанзе анатомией черепа, мозгом и поведением. Отличия бонобо от шимпанзе, как анатомические (строение черепа), так и психологические (склонность к игре и сексу), характерны для синдрома одомашнивания. Все эти черты бонобо сложно объяснить с классической адаптационной точки зрения. Неубедительна тут и гипотеза параллельной адаптации, согласно которой пониженная агрессия, педоморфный череп, укороченное лицо и мелкие зубы бонобо эволюционировали параллельно в ответ на разные стимулы естественного отбора. Однако Беляев обнаружил у одомашненных животных ряд признаков, которые, судя по всему, наблюдаются и у бонобо. Правило Беляева, как мы его называем, заключается в том, что отбор против реактивной агрессии приводит к развитию синдрома одомашнивания. Эта идея хорошо согласуется с нашими знаниями о бонобо, потому что в популяциях их предков отбор, судя по всему, действовал против реактивной агрессии, что и привело к появлению синдрома одомашнивания. В свете этого объяснения многие признаки, отличающие бонобо от шимпанзе, представляются не адаптивными, а эволюционировавшими в качестве случайных побочных эффектов отбора против реактивной агрессии. Эту гипотезу следовало бы проверить с помощью генетических тестов – в частности, сравнивая гены клеток нервного гребня у шимпанзе и бонобо.

Данные в пользу самоодомашнивания бонобо позволяют по-новому взглянуть и на эволюцию позвоночных в целом. Ведь если другие виды тоже подвергались отбору на пониженную агрессию, то и у них с высокой вероятностью должен наблюдаться синдром одомашнивания. А если это так, то соски у самцов млекопитающих окажутся не таким уж исключительным явлением. Как мужские соски являются следствием ограничений развития, а не адаптационного процесса, так и другие черты синдрома одомашнивания, такие как укороченные лица, мелкие зубы и белые пятна, возможно, возникают вследствие ограничений развития – даже у диких животных. Наши знания о бонобо позволяют предположить, что пониженная агрессия сплошь и рядом приводит к случайному возникновению побочных эффектов.

Эти данные проливают новый свет и на эволюцию человека. Ведь если бонобо были самоодомашнены, возможно, то же самое произошло и с людьми.

Единственное, чего не объясняет гипотеза о самоодомашнивании: почему у бонобо произошло снижение уровня агрессии?

Может показаться, что более агрессивные животные всегда будут выигрывать в эволюционной гонке. Но на самом деле, конечно, переизбыток чего угодно редко бывает полезен. Животное, которое слишком часто или слишком яростно дерется, растрачивает энергию и подвергается ненужному риску. Секрет успеха – в балансе: драться только тогда, когда это необходимо и когда победа стоит того, и не тратить на это слишком много сил.

Почему же агрессия для бонобо оказывается менее выигрышной стратегией, чем для шимпанзе? У самцов шимпанзе агрессия проявляется часто и принимает самые опасные формы, чего нельзя сказать о самцах бонобо. Поэтому вопрос касается в основном самцов. По какой-то причине психология бонобо – но не шимпанзе – эволюционировала таким образом, что самцы стали менее заинтересованы в доминировании над другими – как самками, так и самцами. В конечном счете вопрос сводится к тому, почему в процессе эволюции бонобо дружелюбные самцы, менее склонные к агрессии, получили репродуктивное преимущество.

Женские коалиции – важная составляющая ответа на этот вопрос³⁴. Самец бонобо, напавший на самку, вполне может одержать победу, если в пределах слышимости нет других самок. Но самки бонобо редко отходят друг от друга на большое расстояние. Так что обидчику стоит учитывать, что на помощь самке, услышав ее крик, в течение нескольких секунд придут подруги. Сообща самки представляют собой настолько грозную силу, что самцу обычно ничего не остается, кроме как спасаться бегством. Эта женская солидарность объясняет, почему самцы так быстро сдаются во время конфликтов из-за еды – а также почему так редко нападают на самок и в среднем занимают в иерархии положение не выше, чем они. Коалиционные нападения происходят не так часто – в этом просто нет необходимости. Приматологи Мартин Зурбек и Готфрид Хохманн показали, что хотя самки в дикой природе весьма успешно пользуются преимуществами, которые дают им коалиции, делают они это редко – в основном когда самцы пытаются нападать на детенышей³⁵. Пусть самки и уступают самцам по размеру, они эффективно умеют им противостоять. А самцы, судя по всему, помнят, за кем сила, и хорошо понимают, что физическое превосходство можно побороть количеством.

Причина, по которой самки бонобо в любой момент могут выступить объединенным фронтом, проста: они держатся вблизи друг от друга. Группы бонобо всегда включают ядро из самок, объединенных дружескими связями, и часто самок в группе больше, чем самцов. Как правило, самки не связаны между собой близким родством, потому что они переходят в новые сообщества, достигнув подросткового или раннего пубертатного возраста. В отсутствие родственных связей иммигранткам приходится в течение нескольких недель или дольше терпеливо следовать за группой, прежде чем их примут. Когда это наконец случается, они начинают участвовать в хока-хока, играх и груминге с другими самками, постепенно интегрируясь в местное общество. С этого момента они могут рассчитывать на поддержку³⁶.

В группах шимпанзе, напротив, численное превосходство имеют самцы. Самки обычно передвигаются поодиночке или небольшими группами. Вероятно, вследствие этой рассеянности в пространстве самки не могут рассчитывать друг на друга в случае конфликта с самцами. Успешные групповые нападения самок на самцов были отмечены только в зоопарках, где самки долго жили вместе до того, как к ним подселили самцов. В отсутствие самцов самкам удается достигнуть взаимного доверия. В дикой же природе самки, судя по всему, проводят слишком мало времени вместе, чтобы рассчитывать друг на друга в случае опасности³⁷.

Все глубже вникая в эволюцию бонобо, мы видим, что самки могут создавать свои защитные коалиции благодаря тому, что их объединяют крепкие дружеские связи, а самцы менее агрессивны потому, что их агрессия оказывается неэффективной против самок. Но почему самкам бонобо удается образовывать стабильные ассоциации, а самкам шимпанзе нет? Животные всегда приспособлены к среде, в которой они живут, так что логично искать ответ в каких-то особенностях местообитания бонобо. Во многих отношениях местообитания шимпанзе и бонобо очень сходны. И тем и другим жизненно необходимы дождевые или прибрежные леса, где есть деревья с достаточным количеством плодов. Их ареалы находятся на разной широте: шимпанзе в среднем живут севернее, а бонобо южнее. Впрочем, река Конго, по которой пролегает граница между ними, настолько сильно петляет, что местами шимпанзе оказываются севернее, западнее, восточнее и даже южнее бонобо. Поэтому в районе экватора невозможно провести четкую границу между этими видами по типу климата, почвы или леса. Лес бывает разным по обе стороны реки, и никаких систематических отличий по ботаническому составу или количеству плодов между местообитаниями шимпанзе и бонобо нет.

Тем не менее есть одно зоологическое отличие местообитаний шимпанзе и бонобо, которое и влияет на доступность пищи. В экваториальных областях, населенных шимпанзе, живут также гориллы, но в местах обитания бонобо их нет. Судя по всему, наличие или отсутствие горилл вызывает целый каскад эффектов, связывающих питание бонобо с составом их групп, социальной структурой и в конечном счете с пониженной агрессивностью. Первое звено каскада – пищевая конкуренция между шимпанзе и гориллами. Поскольку в местах обитания бонобо гориллы не живут, у них такой конкуренции нет. Поэтому бонобо более свободны в выборе пищи, чем шимпанзе.

Гориллы – единственный вид крупных человекообразных обезьян в Африке помимо шимпанзе и бонобо. Они тоже живут в дождевых лесах и питаются либо плодами, когда могут найти их в достаточном количестве, либо листьями и побегами, когда плодов оказывается мало. Но гориллы гораздо крупнее других человекообразных обезьян. Самки гориллы в два-три раза тяжелее самок бонобо и шимпанзе, а самцы тяжелее в три-четыре раза и могут весить до 170 килограммов. Из-за крупных размеров гориллам труднее обеспечивать себя достаточным количеством пищи в периоды, когда плодоносящих деревьев мало. В результате гориллы легко переключаются на диету, состоящую в основном из листьев и побегов. Высокогорные популяции горилл и вовсе питаются исключительно листьями и побегами, ведь на высоте более 1800–2400 метров настолько холодно, что деревьев со съедобными плодами почти нет³⁸.

Все три вида человекообразных обезьян питаются примерно одной и той же растительной пищей. Это молодые листья, стебли и молодые побеги крупных быстрорастущих растений из семейства имбирных (Zingiberaceae), марантовых (Marantaceae) и акантовых (Acanthaceae). Эти виды образуют “полянки” и часто растут на прогалинах, которые остаются после падения больших деревьев.

Способность горилл специализироваться на травянистой пище и их готовность переключаться на нее в периоды дефицита плодов, судя по всему, сильно мешает шимпанзе. Каждое утро, проснувшись, шимпанзе завтракают свежесозревшими плодами – для них это один из основных приемов пищи за день. Они поедают плоды, пока их не остается совсем мало, что случается обычно в районе полудня. Потом они отправляются на поиски какой-нибудь полянки со съедобными листьями или побегами. Но если до них на этой полянке уже побывали гориллы, то для шимпанзе там, скорее всего, уже ничего не останется, и им придется искать себе другое место. Матери с детенышами передвигаются медленно и отстают от быстро идущих самцов. А есть им необходимо по нескольку часов в день, так что они разбредаются, часто поодиночке, в поисках мест с достаточным количеством пищи.

Что касается бонобо, то в отсутствие конкуренции с гориллами они могут свободно есть любую пищу, которую найдут. В местах их обитания нет других животных, которые могли бы всерьез конкурировать с ними за любимые растения. И этим определяется все. Человекообразные обезьяны, которые гарантированно могут найти растительную пищу на лесных полянках, не торопясь перемещаются от растения к растению. Именно так делают гориллы. Судя по всему, именно свободный доступ бонобо к “пище горилл” обеспечивает относительную стабильность их групп (у горилл группы тоже стабильны) – в отличие от шимпанзе, у которых группы часто меняют состав и включают меньше особей³⁹.

Эта логическая цепочка приводит нас к последнему вопросу. Почему там, где живут бонобо, нет горилл? Хотя мы не знаем, где гориллы обитали в прошлом, нам известно, что к югу от реки Конго, где сегодня живут бонобо, нет гор. А к северу от реки, где живут шимпанзе, горы есть и на западе, и на востоке. Западные горные массивы Нигерии, Камеруна и Габона – это центры разнообразия западных горилл. А в восточных горных массивах Демократической Республики Конго, Руанды и Уганды находится ядро ареала восточных горилл. Горы – это убежища, где гориллы выживают в жаркие и сухие периоды, когда долины лишаются своей пышной растительности.

Если отсутствие гор на южной стороне действительно так важно, как я предполагаю, мы можем следующим образом реконструировать историю бонобо. Начало этой истории благодаря недавним геологическим открытиям не вызывает сомнений. Задолго до того, как появились человекообразные обезьяны, река Конго была барьером при движении животных на юг: морские отложения указывают на то, что Конго впадала в Атлантический океан уже 34 миллиона лет назад. А значит, предки шимпанзе, бонобо и горилл всегда жили на север от реки Конго⁴⁰.

Возможность попасть на южный берег Конго появилась только в плейстоцене; эта эпоха началась около 2,6 миллиона лет назад и включала холодные и сухие ледниковые периоды. Следы пониженного количества атмосферных осадков сохранились в районе устья Конго в виде морских отложений, содержащих африканскую пыль. Отложения этой пыли, по мнению ученых, совпадают с сокращением площади лесов в периоды засушливого климата. Один из таких засушливых периодов начался примерно миллион лет назад. Уменьшение количества атмосферных осадков, скорее всего, привело к тому, что верховья реки Конго настолько обмелели, что в некоторых местах ее могли пересекать даже не умеющие плавать животные, такие как человекообразные обезьяны. В какой-то момент предки шимпанзе и бонобо пересекли реку. Они оказались в местности, очень похожей на сухие участки современного ареала шимпанзе. Поскольку в этой местности было достаточно прибрежных лощин с плодовыми деревьями, чувствовали они себя там прекрасно⁴¹.

Вполне возможно, что предки горилл тоже перешли реку. Но даже если они это и сделали, то южный берег реки Конго, по-видимому, оказался для них неподходящим. Гор там не было, а значит, не было и влажных местообитаний с сочными травами и побегами, которые так любят гориллы. Поэтому даже если гориллы и перебрались через реку Конго миллион лет назад, надолго они там не задержались.

Спустя пару тысяч поколений дожди вернулись, река снова стала непреодолимым барьером, а долины вновь покрылись пышной растительностью. К югу от реки пищи хватило бы на два вида человекообразных обезьян, но горилл, которые претендовали бы на обильную лесную растительность, там не было. Единственным видом человекообразных обезьян в этой местности оказались предки шимпанзе, которые к тому моменту эволюционировали в предков бонобо. Эти протобонобо жили припеваючи, поедая и плоды с деревьев, и вновь появившиеся в изобилии травянистые растения. Матери стали реже искать пищу поодиночке и, как гориллы, стали чаще передвигаться в составе больших стабильных групп, состоявших из самцов и самок, вместе искавших травянистую пищу. Теперь самцы, пытавшиеся запугивать самок, рисковали получить отпор.

Вместе со способностью дать отпор самцам у самок появилась и возможность выбирать менее агрессивных самцов в качестве половых партнеров. Период половой рецептивности у самок сильно удлинился, а вместе с этим появился и скрытый эструс. Теперь самки могли позволить себе быть сексуально привлекательными для самцов в течение более долгого периода, потому что при обилии “пищи горилл” заинтересованные самцы не представляли опасности: конкуренция за растительную пищу оставалась низкой. Самцы уже не были уверены, когда именно стоит конкурировать за самок, так что запугивание самок потеряло тот смысл, который оно имеет у самцов шимпанзе. По мере того как половой отбор способствовал появлению все менее агрессивных самцов, формировался синдром самоодомашнивания. Гомосексуальное поведение, появившись спонтанно, впоследствии стало частью социальной системы бонобо как способ укрепления дружеских связей и снижения напряжения.

Генетические данные указывают на то, что последовательность событий была на самом деле немного сложнее, чем описано здесь. Судя по всему, после того как предки шимпанзе пересекли реку Конго в первый раз, климат менялся на засушливый еще как минимум дважды, и тогда предки шимпанзе и предки бонобо снова оказывались по одну сторону реки и могли спариваться друг с другом. Однако это межвидовое скрещивание не оставило заметных генетических следов: менее 1 % генов центральноафриканских шимпанзе происходит от бонобо⁴².

Таким образом, серия плейстоценовых засух позволила предкам шимпанзе пересечь барьер, образованный рекой Конго, и дать начало бонобо. Бонобо заселили относительно небольшой по сравнению с другими человекообразными обезьянами ареал, а позже их количество снизилось еще сильнее из-за вырубки лесов и охоты, так что сегодня в дикой природе их осталось всего 10–50 тысяч. Нам невероятно повезло, что они до сих пор существуют. Составляя яркий контраст с шимпанзе, они подтверждают правило Беляева. Бонобо – это лучшее на сегодняшний день свидетельство того, что процесс снижения агрессивности может иметь такие же последствия в дикой природе, как и в неволе⁴³.

Благодаря бонобо мы можем заглянуть в неизведанное. Хорошо вглядевшись, мы, скорее всего, увидим признаки синдрома одомашнивания и у многих других видов. Снижение реактивной агрессии наверняка окажется широко распространенным эволюционным явлением.

Бонобо так интересны тем, что в них сочетаются два важных свойства. Во-первых, для них характерно необычное социальное поведение, включая очень низкий уровень агрессии по сравнению с шимпанзе. А во-вторых, бонобо – это один из двух видов, приходящихся нам ближайшими родственниками. Не следует ли из этого, что некие черты, объединяющие бонобо с человеком, например хорошие когнитивные способности, благоприятствуют самоодомашниванию? Такой вывод, однако, ни на чем не основан. Самоодомашнивание зависит исключительно от того, поощряет ли естественный отбор пониженный уровень реактивной агрессии, и никак не связано со степенью родства с человеком. Иногда склонность к реактивной агрессии оказывается преимуществом. Если в борьбе за статус, пищу, партнера, репродуктивный успех или продолжительность жизни чаще выигрывают животные, готовые чуть что броситься в драку, то естественный отбор будет благоприятствовать реактивной агрессии и самоодомашнивание не произойдет. Но условия жизни могут поменяться, изменив и соотношение цены и выгоды конкретного поведения. В новых условиях излишняя вспыльчивость может оказаться невыгодной. Эволюция современных шимпанзе и бонобо представляет собой наглядный пример того, как разные условия жизни благоприятствуют разной склонности к реактивной агрессии.

Еще один пример – животные, обитающие на островах. Острова – это естественные лаборатории, позволяющие наблюдать за эволюционными процессами. Острова почти всегда моложе соседних материков. Поэтому островные виды обычно являются потомками материковых форм, а не наоборот.

Многие исследования сравнивали островные виды с их материковыми родственниками, и результаты получались настолько сходными, что возник термин “островной эффект”. Этот эффект наблюдается у мышей, ящериц, воробьев, лис и многих других видов. Главный признак островного эффекта – размер. Крупные животные, оказавшиеся в изоляции на острове, со временем мельчают. На островах Калифорнии, Средиземноморья и Юго-Восточной Азии находят кости нескольких видов миниатюрных слонов. Островная изоляция раз за разом приводила к появлению очаровательных маленьких слоников, самые мелкие из которых были ростом не больше метра. Параллельно с этим мелкие животные, масса тела которых не превышает килограмма, на островах становятся крупнее. Например, на островах Индийского океана древний фруктовый голубь превратился в додо – на радость морякам, одичавшим свиньям и интродуцированным обезьянам, которые все вместе поедали додо до тех пор, пока он окончательно не исчез в XVII веке.

Островной эффект касается не только размера, но и многих других аспектов роста и размножения. Островные животные обычно позже достигают половозрелости, имеют меньше детенышей в помете и дольше живут. Кроме того, у них обычно не так выражен половой диморфизм, то есть физические различия между самцами и самками, как у материковых видов⁴⁴.

Островные животные представляют интерес для теории самоодомашнивания потому, что изменения в их поведении такие же всеобъемлющие, как и при одомашнивании. Островные животные обычно обладают пониженным уровнем реактивной агрессии по сравнению с их материковыми родственниками. Эта тенденция наблюдается у ящериц, птиц и млекопитающих. Некоторые животные перестают защищать свои территории – притом что их материковые родственники строго территориальны. Другие островные обитатели остаются территориальными, но участки их становятся мельче, сильнее перекрываются с участками соседей и могут включать дополнительных подчиненных особей. В экспериментальных условиях островные животные, посаженные в одну клетку, относятся друг к другу более дружелюбно, чем материковые. Все эти изменения в поведении, вероятно, объясняются психологическими различиями – а именно пониженным уровнем реактивной агрессии у островных животных⁴⁵.

Снижение уровня реактивной агрессии объясняют тем, что на островах из-за их небольших размеров не умещается весь набор хищников, живущих на материке, поэтому риск быть съеденным там меньше. В результате островные обитатели живут дольше, и плотность популяций становится выше. При таком скученном образе жизни повышенная агрессивность отнимала бы слишком много энергии. Например, защита территории была бы довольно бессмысленным занятием, если, отогнав одного противника, хозяину тут же приходилось бы отгонять еще троих. Когда агрессия не приносит никакой выгоды, разумнее не тратить на нее время и энергию и не подвергать себя ненужному риску. В подобных условиях отбор благоприятствует менее агрессивным животным⁴⁶.

Тот факт, что островные животные сравнительно дружелюбны по отношению к представителям своего вида, заставляет нас логичным образом предположить, что у них должны наблюдаться признаки синдрома самоодомашнивания. Систематически эта гипотеза пока не изучалась, но некоторые данные говорят в ее пользу. Возьмем, например, красного колобуса Кирка – обезьяну, живущую только на Занзибаре.

Занзибар – это административно-территориальная единица в Индийском океане, архипелаг, включающий два главных острова: Унгуджа и Пемба. Оба острова лежат в 20–30 километрах от побережья Танзании, и колобус Кирка живет только на этих островах. Остров Пемба отделился от Африканского континента миллион лет назад или даже раньше. Молекулярные данные указывают на то, что колобус Кирка сформировался как самостоятельный вид около 600 тысяч лет назад – то есть вскоре после отделения Пембы от материка. Внешне красные колобусы Кирка сильно отличаются от всех остальных шестнадцати видов рода красный колобус, обитающих на Африканском континенте⁴⁷.

Почти все признаки, отличающие колобуса Кирка от остальных красных колобусов, подходят под описание синдрома одомашнивания. По сравнению со всеми континентальными формами, кроме одной, красные колобусы Кирка меньше по размеру и более грацильные, с относительно короткими мордами. Уменьшение размеров тела заметнее всего у самцов – настолько, что, по некоторым данным, самки колобуса Кирка крупнее самцов. Также колобусы Кирка педоморфны, то есть взрослые особи сохраняют те признаки, которые у родственных видов наблюдаются только в юном возрасте. У хорошо знакомых мне красных колобусов из Уганды розовая кожа вокруг губ наблюдается только у детенышей младше нескольких месяцев. Но у красных колобусов Кирка такая розовая кожа сохраняется на протяжении всей жизни. Черепа у них также педоморфны по форме и размеру: большие глаза, небольшая морда и относительно маленькая черепная коробка. По всем этим признакам колобус Кирка соотносится с континентальными красными колобусами примерно так же, как собака с волком⁴⁸.

Исследования островных животных, без сомнения, еще многое расскажут о самоодомашнивании, поскольку они позволяют проверить главные гипотезы, выдвинутые на основе работ Беляева. Однако благодаря бонобо в этой области, на мой взгляд, уже произошел серьезный прорыв. То, что мы знаем о бонобо, подтверждает гипотезу, возникшую благодаря исследованиям черно-бурых лисиц: отбор против реактивной агрессии приводит к появлению синдрома одомашнивания даже у диких животных.

Глава 6. Правило Беляева и эволюция человека

Правило Беляева, о котором я говорил в предыдущей главе, состоит в том, что отбор против реактивной агрессии в неволе приводит к появлению синдрома одомашнивания. Свежие данные позволяют предположить, что правило Беляева применимо и к диким животным тоже: оно почти наверняка выполняется для бонобо, с высокой вероятностью для красных колобусов Кирка и, возможно, для многих других видов, о которых у нас пока нет данных. Для правила Беляева не важно, как именно происходит отбор. Вид может подвергаться намеренному одомашниванию людьми – как, например, норки. Также вид может подвергаться самоодомашниванию, вызванному присутствием людей, – именно так, скорее всего, возникли собаки, когда волки подбирали отбросы возле человеческих стоянок. Правило Беляева применимо во всех этих случаях. Достаточно отбора против реактивной агрессии, чтобы возник синдром одомашнивания.

Правило Беляева, судя по всему, настолько универсально, что его можно использовать и в обратном направлении: если у вида есть синдром одомашнивания, можно заключить, что в прошлом данный вид подвергался отбору против реактивной агрессии. Такая перевернутая версия правила Беляева позволяет объяснить многие странные аспекты поведения и биологии бонобо. Это же правило мы можем применить и к человеку. Основываясь на данных о строении черепа и скелета человека, Хелен Лич уже высказывала предположение, что у людей наблюдается синдром одомашнивания. Согласно правилу Беляева, это должно означать, что в ходе своей эволюции человек подвергался отбору против реактивной агрессии.

Чтобы понять, когда начался этот отбор, достаточно установить, в какой момент у человека сформировался синдром одомашнивания. Все, что для этого нужно, – достаточно полная палеонтологическая летопись. А это, конечно, вопрос везения. С некоторыми видами нам повезло не очень. Для бонобо, например, не известно никаких ископаемых остатков, и мы не знаем, когда у них возник синдром одомашнивания. Можно более-менее уверенно предположить, что это случилось вскоре после отделения бонобо от предков шимпанзе, не меньше 875 тысяч лет назад. Возможно, когда-нибудь мы найдем ископаемые остатки, которые позволят проверить это предположение.

В случае человека, напротив, мы располагаем богатой палеонтологической летописью, которая позволяет проследить эволюцию нашего вида на два миллиона лет назад и даже дальше. В свете правила Беляева эта летопись обретает новые смыслы. Она показывает, что синдром одомашнивания появлялся всего однажды: только на одном этапе развития рода Homo и только у одного входящего в его состав вида. Этап, о котором идет речь, – это последние 300 тысяч лет, а вид – Homo sapiens.

Для краткости рассмотрим упрощенную версию богатой и сложной истории человека. В течение как минимум последних 250 тысяч лет главную роль в эволюции нашей линии играли два класса Homo. Один включал крепко сложенные архаичные типы Homo, а другой – более грацильных и стройных Homo sapiens, то есть нас.

Эти два класса были, конечно, не единственными представителями Homo. На юге Африки жили Homo naledi с небольшим мозгом; их кости, найденные в глубокой темной пещере, датировали 300 тысячами лет. На острове Флорес в Индонезии жил миниатюрный вид, тоже имевший небольшой мозг: так называемый хоббит, или Homo floresiensis. Хоббиты существовали в промежутке от 700 до 65 тысяч лет назад. Хотя оба вида – и Homo naledi, и Homo floresiensis — интересны сами по себе, в происхождение нашего вида они не внесли никакого вклада, поскольку представляли собой боковые ветви эволюции человека¹.

Ключевым моментом и местом для становления Homo sapiens стал средний и поздний плейстоцен в Африке. За время плейстоцена, длившегося 2,6 миллиона лет, мы прошли путь от проточеловека, похожего скорее на шимпанзе, до современного Homo sapiens с его сложной культурой. В начале плейстоцена наши предки были “хабилисами”, которых относят то к Australopithecus habilis, то к Homo habilis. Неопределенный таксономический статус хабилисов отражает их промежуточное положение между человекообразной обезьяной (у них были небольшие тела и крупные челюсти) и человеком (мозг у них был крупнее, чем у человекообразных обезьян). Около двух миллионов лет назад от хабилисов отделился первый бесспорный член рода Homo – Homo erectus. К тому моменту, когда, 11 700 лет назад, на смену последнему ледниковому периоду плейстоцена пришел более теплый голоцен, единственными невымершими потомками Homo erectus остались Homo sapiens².

Все многочисленные виды рода Homo, судя по всему, возникли в Африке, но некоторые из них позже колонизировали и другие части света. В плейстоцене популяции Homo по меньшей мере четыре раза проникали из Африки в Европу и Азию. Homo erectus добрались до Индонезии и Китая около 1,8 миллиона лет назад или раньше. Следующая волна расселения дала начало популяции, которую некоторые ученые называют Homo antecessor; эта популяция жила в Испании 800 тысяч лет назад и была очень похожа на другую европейскую группу, Homo heidelbergensis. Homo neanderthalensis, или неандертальцы, судя по всему, попали в Европу через Ближний Восток около 500 тысяч лет назад. Каждый из этих новых видов, просуществовав некоторое время, замещался новой волной переселения, пришедшей из Африки. Homo erectus, Homo antecessor, Homo heidelbergensis, неандертальцы и их предки – все они были представителями архаичного типа Homo. Но последний из видов, возникших в Африке, был более стройным и грацильным. Это был Homo sapiens.

Точно неизвестно, когда Homo sapiens впервые попали в Европу и Азию, но, по всей видимости, их экспансия в период от 100 до 60 тысяч лет назад привела к возникновению многочисленных популяций по всему миру, включая Африку. К концу плейстоцена, почти 12 тысяч лет назад, Homo sapiens уже занимались охотой и собирательством и использовали сложные инструменты. Некоторые популяции уже жили оседло, строили деревни, держали собак, рисовали красочные картины на стенах пещер, делали глиняную посуду и мололи зерно. Вскоре после этого, около 10 тысяч лет назад, началась аграрная революция³.

Мы не знаем, когда и где архаичная форма человека начала превращаться в Homo sapiens – для этого у нас недостаточно ископаемых данных. Чтобы однозначно отнести череп к Homo sapiens, его профиль должен быть отчетливо округлым (глобулярным), иметь заметно вогнутое основание и мелкое лицо, большая часть которого находится под черепной коробкой. Самые ранние экземпляры с такими характеристиками известны из района реки Омо в Южной Эфиопии и датируются 195 тысячами лет⁴. Чуть более поздние останки Homo sapiens уже находят во многих районах Африки, а затем и на Ближнем Востоке.

Так где и когда возник безусловный Homo sapiens, подобный тому, который жил на реке Омо? С западного побережья Марокко, из местонахождения Джебель-Ирхуд, известны окаменелости, которые считают переходной формой на пути к полноценному Homo sapiens, – а возможно, и самыми ранними окаменелостями, относящимися к нашему виду. Впервые кости и зубы там обнаружили в 1960-х годах в ходе горных работ, а недавно были найдены и дополнительные образцы. В общей сложности там нашли останки по меньшей мере пяти человек, в том числе три черепа. По сравнению с другими окаменелостями Homo из среднего плейстоцена на более продвинутую стадию эволюции указывают такие черты, как менее выдающееся вперед лицо, чуть более мелкие жевательные зубы и менее выпуклые надбровные дуги. В 2017 году палеоантрополог Жан-Жак Юблен с коллегами датировали кости 315 тысячами лет (± 34 тысячи лет). По мнению команды Юблена, несмотря на заметные отличия этих древних обитателей Марокко от современных людей (лица у них все еще относительно крупные, а черепная коробка еще не стала округлой), анатомические особенности лиц и зубов все же позволяют считать их пионерами новой эволюционной линии. По словам Юблена, человек из Джебель-Ирхуда представляет собой предвестника Homo sapiens, его раннюю черновую версию⁵.

Причисление останков из Джебель-Ирхуда к Homo sapiens – неоднозначное решение. Обычно название Homo sapiens дают только популяциям с округлым черепом и укороченным лицом – признаки, которых нет у людей из ДжебельИрхуда и которые встречаются только у окаменелостей возрастом 200 тысяч лет и моложе⁶. Однако Юблен с коллегами назвали марокканские находки Homo sapiens не потому, что они подходили под стандартное определение, а потому, что они выглядели как отправная точка на пути к Homo sapiens. Возможно, будущие открытия заставят нас переместить эту отправную точку. Но в этой книге я, вслед за Юбленом, буду считать популяцию из Джебель-Ирхуда самой ранней известной версией Homo sapiens.

Возраст окаменелостей из Джебель-Ирхуда, который оценивают примерно в 300 тысяч лет, замечательно согласуется с последними данными генетики и археологии, согласно которым линия Homo sapiens зародилась как раз в тот период. Генетические различия между современными людьми указывают на то, что предковая популяция, от которой произошли все современные люди, жила примерно 350–260 тысяч лет назад. Эти оценки также хорошо согласуются с археологическими данными, согласно которым культурное развитие начало ускоряться примерно в то же время. Технология отщепления камня под названием “леваллуа” – типичный пример такого культурного развития, потому что по сравнению с более ранними технологиями для этого метода требовались более продвинутые когнитивные способности. Техника леваллуа предполагала предварительную подготовку камня перед отщеплением сколов. Этот метод позволял изготавливать небольшие изящные каменные ножи, которые были эффективнее прежних. Первые такие орудия известны из бассейна Олорджесейли в Кении и датируются 320 тысячами лет. Судя по другим находкам в бассейне Олорджесейли, к тому моменту люди стали более придирчивы в выборе материала для изготовления каменных орудий. Например, они больше не довольствовались низкокачественными материалами, которые можно было найти возле дома, а готовы были пройти до 90 километров, чтобы добыть высококачественный камень, например обсидиан. Люди из Олорджесейли также впервые (из известных нам популяций) стали добывать красную охру, которую они предположительно использовали в качестве красителя. Таким образом, ископаемые остатки, генетические данные и археологические свидетельства сходятся на том, что 300 тысяч лет назад для человека настало время больших перемен. Судя по всему, в промежутке от 500 до 250 тысяч лет назад начала формироваться уникальная линия, которая привела к возникновению Homo sapiens⁷.

Мы мало знаем о непосредственных предках марокканских Homo sapiens, и даже по поводу названия нет консенсуса. Раньше их иногда называли архаичными Homo sapiens. Однако причисление предков джебель-ирхудского типа к Homo sapiens сбивает с толку, потому что, помимо Homo sapiens, от них произошли и другие виды, в том числе хорошо известные всем неандертальцы. Также предшественников Homo sapiens из среднего плейстоцена иногда называют именами других окаменелостей: Homo heidelbergensis из Европы или Homo rhodesiensis из Африки. Какие из этих названий подходят лучше, пока непонятно: на сегодняшний день не существует ископаемых данных, способных прояснить взаимоотношения этих популяций. Палеонтолог Крис Стрингер предпочитает называть этих пресапиенсов ни к чему не обязывающим именем “Homo из среднего плейстоцена”. Средний плейстоцен, который длился с 780 до 130 тысяч лет назад, как раз включает в себя интересующий нас период. Поэтому я, вслед за Стрингером, буду называть архаичных предков Homo sapiens “Homo из среднего плейстоцена”⁸.

Представьте, что вы переместились назад во времени и встретились с этими древними людьми. Поведение Homo из среднего плейстоцена показалось бы вам во многих отношениях вполне обычным. Увидев небольшую группу в некотором отдалении, в дрожащем мареве сухого жаркого дня, вы бы безошибочно узнали в них людей: тот же рост, те же очертания тела, та же походка. Но, подойдя чуть поближе, вы обнаружили бы и менее знакомые черты. Вы бы заметили, что все эти люди – и мужчины, и женщины – очень мускулисты, почти как тяжелоатлеты (но не как бегуны). Лица у них широкие и грубые, особенно у мужчин. Покатый с лицевой стороны череп плавно переходит от макушки к крупным выступающим надбровным дугам, а лба как такового нет. Из-за широких и мощных надбровных дуг вид у этих людей несколько устрашающий. Образ довершает большой рот и тяжелая челюсть без подбородка⁹.

Неплохое представление о том, как могла выглядеть стоянка Homo из среднего плейстоцена, дает подробно изученное местонахождение под открытым небом, расположенное в Израиле рядом с древним озером. Примерно 780 тысяч лет назад это место, которое сегодня называют Гешер-Бенот-Яаков, использовалось людьми, прожившими там около 100 тысяч лет. Какой вид Homo там обитал, точно не известно, но, судя по датировкам, это мог быть Homo erectus, предшественник Homo из среднего плейстоцена. Люди, жившие в Гешер-Бенот-Яакове, имели сложную систему охоты и собирательства. Команда археологов под руководством Наамы Горен-Инбар изучила богатые отложения ореховой скорлупы, костей животных и инструментов из дерева и камня. Оказалось, что местные Homo употребляли в пищу несколько десятков видов растений, включая семена, фрукты, орехи, овощи и водные растения. В течение всего периода жизни в Гешер-Бенот-Яакове они пользовались огнем и, скорее всего, умели разжигать его сами. Археологи обнаружили также следы разделки мяса; со стоянки наверняка часто доносился аппетитный запах жареного мяса – чаще всего оленьего, но иногда и мяса крупных животных, например слонов. Также обитатели стоянки изготавливали каменные инструменты для самых разных целей. В их арсенале были топорики, скребки и небольшие кремневые лезвия, которые они, по-видимому, насаживали на копья. Они приносили на стоянку тонкие базальтовые плиты, которые использовали в качестве каменных “досок”, – скорее всего, для раскалывания орехов и отбивки мяса. Приготовление некоторых видов пищи, например орехов водяной лилии эвриалы, было довольно сложным. Если судить по тому, как люди готовят эти орехи сегодня, Homo из среднего плейстоцена собирали орехи под водой, высушивали их и потом поджаривали, пока они не лопались, как попкорн. Это были очень хозяйственные собиратели¹⁰.

Когда палеонтологи будут располагать достаточным количеством окаменелостей, чтобы подробно описать разные популяции Homo из среднего плейстоцена, возможно, окажется, что в Африке того времени жили несколько видов Homo (в дополнение к Homo naledi с необычайно маленьким телом и мозгом, современнику популяции из Джебель-Ирхуда). Африканские ландшафты тогда были столь же разнообразны, как и сейчас. В разное время и в разных местах там были и густые леса, и открытые долины, и обширные саванны. Были тысячелетия засухи и тысячелетия проливных дождей. Периодически вода или пустыня создавали барьеры, временно разделявшие популяции и способствовавшие накоплению эволюционных различий. В зависимости от того, где остановилась ваша машина времени, вы могли встретить любую из этих многочисленных популяций; каждая из них населяла определенный регион в определенный период. Возвращаясь к вопросу о самоодомашнивании, главной особенностью всех этих массивных предшественников Homo sapiens, живших в среднем плейстоцене, был относительно широкий тяжелый череп и мощные кости конечностей. Некоторые из типичных популяций среднего плейстоцена сохранились и после появления Homo sapiens. Своим архаичным обликом они так же отличались от Homo sapiens, как шимпанзе отличаются от бонобо, а волки от собак¹¹.

Со временем морфологический переход в направлении Homo sapiens, впервые начавшийся у людей из Джебель-Ирхуда, становился все более ярко выраженным. По ископаемым находкам из других частей Африки видно, что около 200 тысяч лет назад лица и надбровные дуги уменьшились еще сильнее. Сгладились различия между полами, и самцы стали больше похожи на самок. Значительно позже, во время верхнего палеолита (40 тысяч лет назад и позже), все тело стало более грацильным, на что указывает уменьшение диаметра бедренной кости. Конечности стали менее костистыми и за счет этого менее мощными. Этот эффект виден на поперечных срезах костей рук и ног. Стенки кости, окружающие полость костного мозга, стали тоньше. В последние 35 тысяч лет сократились и половые различия в размере зубов и в росте. Во всех этих отношениях современные Homo sapiens гораздо менее маскулинны, чем наши предки, жившие 300 тысяч лет назад. Наши предки претерпели феминизацию¹².

Анатомические компоненты синдрома одомашнивания, которые описала для человека Хелен Лич, включают небольшие размеры тела, укороченные лица, слабо выраженный половой диморфизм и небольшой мозг. Как мы видим, первые три признака существовали на протяжении большей части эволюционной истории Homo sapiens. Тонкие бедренные кости, указывающие на небольшие размеры тела, встречаются начиная с отметки в 200 тысяч лет назад. Небольшое лицо стало признаком, по которому популяцию из Джебель-Ирхуда классифицировали как Homo sapiens. Во всех случаях, когда по окаменелостям удавалось оценить степень полового диморфизма, мужчины Homo sapiens оказывались феминизированными.

На протяжении большей части истории Homo sapiens мозг не уменьшался в размере. Напротив, он становился все крупнее. Из среднего плейстоцена известно слишком мало сохранившихся черепов, чтобы с уверенностью оценить размер мозга самых ранних Homo sapiens. Но 300 тысяч лет назад объем мозга, судя по всему, уже составлял 1200–1300 см³, совсем немногим меньше, чем 1330 см³ – средний объем мозга современных людей¹³. Тем временем по мере увеличения размера мозга Homo sapiens менялась и его форма. К отметке в 200 тысяч лет назад черепа Homo sapiens стали более округлыми, или глобулярными¹⁴.

И хотя непрерывный рост мозга на протяжении всего среднего и позднего плейстоцена противоречит требованиям синдрома одомашнивания, в одном отношении увеличение мозга у Homo sapiens все же соответствует тому паттерну, который мы видим у собак. Кристоф Цолликофер показал, что черепа Homo sapiens в некоторой степени педоморфны по сравнению с черепами неандертальцев: к тому моменту, когда череп Homo sapiens перестает расти, его форма напоминает форму неандертальского черепа, достигшего предпоследней фазы роста¹⁵. Иными словами, черепа неандертальцев (и, соответственно, их мозг тоже) продолжали расти уже после того, как черепа Homo sapiens прекращали свой рост. Homo sapiens не произошли от неандертальцев, но в отношении конкретно этой характеристики неандертальцев можно считать неплохой моделью той популяции, от которой Homo sapiens в самом деле произошли¹⁶. Замедленный рост черепа Homo sapiens предположительно означает также и замедленный рост мозга. Соответственно, можно предположить, что не только череп, но и мозг Homo sapiens был педоморфным по отношению к его непосредственным предкам.

В конечном итоге за последние 35 тысяч лет мозг Homo sapiens все же уменьшился на 10–15 %, достигнув современного размера. Как я уже говорил, ученые продолжают спорить о том, что именно означает это уменьшение мозга, ведь одновременно с ним происходило и уменьшение размеров тела. Но некоторые исследователи считают уменьшение мозга еще одним признаком синдрома одомашнивания. Ведь, учитывая, что в линиях, ведущих к Homo sapiens, мозг непрерывно увеличивался в течение последних двух миллионов лет (примерно с 600 до 800 см³), а также продолжал расти на протяжении большей части эволюции самих Homo sapiens, последующее уменьшение мозга кажется довольно удивительным¹⁷.

Наше погружение в палеонтологию человека имело целью проверку конкретной гипотезы. Мы хотели узнать, когда появился синдром одомашнивания, чтобы на основе этого оценить время начала отбора против реактивной агрессии. Синдром одомашнивания, судя по всему, начал формироваться около 315 тысяч лет назад. Первыми его признаками стали небольшие лица и менее массивные надбровные дуги, которые знаменовали собой эволюцию Homo sapiens. Со временем синдром одомашнивания становился все более выраженным. Своего максимума он достиг совсем недавно: самцы стали похожи на самок больше, чем когда-либо, а лица укоротились. Не исключено, что к синдрому одомашнивания можно отнести и уменьшение мозга.

Таким образом, возможно, что весь процесс эволюции Homo sapiens был связан с самоодомашниванием. Если черты, ассоциированные с формированием Homo sapiens, и правда появились в результате самоодомашнивания, то действие отбора, вызывавшего эти изменения, должно было начаться задолго до отметки в 315 тысяч лет назад. Судя по всему, со временем этот процесс ускорялся, а значит, отбор против реактивной агрессии становился все сильнее.

Насколько раньше отметки в 315 тысяч лет начались изменения, остается только гадать. Ясно, что самые ранние Homo sapiens появились раньше популяции из Джебель-Ирхуда: вряд ли ученым случайно посчастливилось поймать самое начало процесса нашей эволюции. Процесс самоодомашнивания, поначалу очень медленный, мог запуститься около 400 тысяч лет назад. Но это, конечно, только догадка. С таким же успехом это могло произойти и на 100 или 200 тысяч лет раньше, то есть 500 или 600 тысяч лет назад.

Впрочем, вряд ли процесс начался намного раньше – результаты анализа ДНК ограничивают временные рамки. Homo из среднего плейстоцена, от которых ответвились Homo sapiens, до этого дали начало еще одной линии, расселившейся из Африки. В Западной и Центральной Европе и на Ближнем Востоке эта линия эволюционировала в неандертальцев. В Сибири и дальше на восток они стали денисовцами. И неандертальцы, и денисовцы вымерли, так никогда и не встретившись, но в результате скрещивания с Homo sapiens часть их генов сохранилась в геноме современных людей неафриканского происхождения. Когда конкретно исчезли денисовцы, мы не знаем. Последние популяции неандертальцев жили в Европе: в Греции и Хорватии. Около 43 тысяч лет назад Homo sapiens проникли в Европу и стали расселяться по плодородным долинам рек и вдоль морского побережья. Неандертальские стоянки быстро исчезли. Некоторые популяции еще какое-то время продержались в горах, но и они вымерли примерно 40 тысяч лет назад¹⁸.

Денисовцы описаны всего по трем фрагментам зубов и одной фаланге пальца. От неандертальцев же осталось так много окаменелостей, что палеонтологи даже могут реконструировать скорость их роста. Изучение анатомии неандертальцев помогает лучше понять эволюцию Homo sapiens, потому что, в отличие от нашей линии, у неандертальцев не наблюдается ни редукции “агрессивных” анатомических признаков, ни черт синдрома одомашнивания¹⁹. Их черепа и лица оставались массивными как в Европе, так и в Азии. Поэтому на примере неандертальцев можно реконструировать облик Homo из среднего плейстоцена, описанных всего по нескольким фрагментам²⁰.

Поскольку у неандертальцев нет признаков тех изменений, которые претерпели представители Homo sapiens, процесс формирования Homo sapiens, скорее всего, начался уже после разделения их предковых линий. Когда же разделились ветви, давшие неандертальцев и Homo sapiens? Ответ на этот вопрос дает отсеквенированный с высоким качеством геном неандертальской женщины, жившей на Алтае, в Сибири, в той же пещере, где ранее жили денисовцы: 275–765 тысяч лет назад²¹. Эта оценка, несмотря на огромную погрешность, очень информативна. Она означает, что линии неандертальцев и Homo sapiens начали разделяться не раньше 765 тысяч лет назад. А теперь вспомним, что, согласно ископаемым данным, процесс формирования Homo sapiens начался около 300 тысяч лет назад. Промежуток между этими двумя датами и будет тем периодом, на который пришлось начало эволюции Homo sapiens²².

Для простоты я буду обозначать этот период словами “около 500 тысяч лет назад”. Полмиллиона лет – щедрая оценка, благодаря которой мы точно не пропустим момент начала эволюции Homo sapiens. Если мы возникли в результате самоодомашнивания, то процесс его должен был начаться не раньше 500 тысяч лет назад и не позже 200 тысяч лет назад (возраст самых ранних бесспорных окаменелостей Homo sapiens).

Человека всегда завораживает вопрос, кто мы такие и откуда мы пришли. Тем не менее причины существования вида Homo sapiens как такового на удивление редко обсуждаются. Исследования происхождения нашего вида в основном сосредоточены на вопросах “когда” и “где”, а не на вопросах “как” и “почему”. Как писал еще в 2008 году палеоантрополог Дан Либерман: “Самый главный неразрешенный вопрос: какие силы отбора благоприятствовали эволюции современного человека в Африке 200 тысяч лет назад?”²³ Однако за все прошедшие годы эта ключевая загадка нашего существования удостоилась внимания всего нескольких ученых.

Один из таких ученых – археолог Кёртис Мэриэн, выдвинувший амбициозную гипотезу, которая рассматривает происхождение Homo sapiens с экологической точки зрения. Мэриэн предположил, что “доминантной адаптацией” Homo sapiens стала способность накапливать культурные адаптации. Мы не можем существовать без культурных знаний, позволяющих каждому новому поколению воспроизводить образ жизни своего сообщества. Если поместить неопытных животных в новую среду, большинство из них научатся самостоятельно находить пищу и выживать. Люди же, напротив, получают знания о том, как выкапывать съедобные корешки, готовить еду, изготавливать орудия, строить дома, делать лодки, орошать поля, объезжать лошадей, шить одежду и так далее, в основном от других. Без навыков, полученных от предыдущих поколений, мы мало что можем. Но, имея эти навыки, мы господствуем над всей планетой²⁴.

Согласно Мэриэну, накапливать такого рода культурные знания нам позволяют три свойства: ум, способность к кооперации и так называемое социальное обучение, или способность учиться у других. Судя по размеру мозга, который оценивают по внутреннему объему ископаемых черепов, другие виды Homo, жившие в среднем плейстоцене, были почти такими же сообразительными, как Homo sapiens, – но Homo sapiens все же были умнее. Так, анализ четырнадцати ископаемых черепов неандертальцев и Homo sapiens, относящихся к периоду от 200 до 76 тысяч лет назад, показал, что объем мозга у неандертальцев был меньше: в среднем 1272 см³ для восьми неандертальских черепов и в среднем 1535 см³ для шести черепов Homo sapiens. При этом в промежутке от 75 до 27 тысяч лет назад внутренний объем черепа у этих двух видов был практически одинаковым, составляя 1473 см³ в среднем²⁵. Но даже если считать, что все виды Homo были примерно равны по уровню интеллекта, то выдающимися способностями к кооперации и социальному обучению обладали, судя по всему, только Homo sapiens. Мэриэн предполагает, что все эти свойства соединились в человеке благодаря ключевым изменениям в способах поиска пищи.

Предшественники Homo sapiens, как считает Мэриэн, жили небольшими сообществами с низкой плотностью населения – примерно так, как живут сегодня шимпанзе. В какой-то момент одна из популяций, обитавшая, по мнению исследователя, где-то на южном побережье Африки, достигла таких успехов в охоте и собирательстве, что в ней появился переизбыток еды. Популяция начала расти и росла до тех пор, пока еды снова не стало слишком мало; возникла конкуренция за ресурсы, и соседние группы принялись воевать за доступ к лучшим территориям. Успех в этом противостоянии стал жизненной необходимостью. Некоторые группы объединялись в альянсы, давая начало большим сообществам вроде тех, что образуются и в сегодняшних популяциях охотников-собирателей. Кооперация между членами одной группы была настолько важна для победы в межгрупповых конфликтах, что в итоге легла в основу уникальной способности человека к взаимопомощи. Социальные отношения становились все многообразнее, способность к обучению все важнее, а культура все богаче.

Гипотеза Мэриэна о связи успеха Homo sapiens с культурой сегодня является общепризнанной. На эту связь указывают и археологические данные. Красители, орудия нового типа и разнообразные изделия символического значения (например, декоративные ракушки) использовались уже 100 тысяч лет назад. С этого момента культурное разнообразие быстро нарастало. Сценарий, предложенный Мэриэном, подчеркивает важность социальных изменений, а не только интеллекта, в эволюции Homo sapiens. Так, победа Homo sapiens в соперничестве с другими видами Homo объясняется, согласно этому сценарию, успехом в межгрупповых войнах. Мэриэн подчеркивает, что формирование Homo sapiens было не одномоментным событием, а долгим процессом. Это хорошо согласуется с идеей, что наш вид никогда не прекращал эволюционировать – как в культурном, так и в биологическом смысле. Связь между размером мозга и культурным прогрессом широко признается в палеонтологии, и гипотеза о том, что межгрупповая конкуренция и войны стимулировали развитие социальности, представляется в этом свете весьма правдоподобной.

Несмотря на все это, теория Мэриэна, как и вообще все теории о происхождении человека, не дает ответа на два важных вопроса, связанных с эволюцией Homo sapiens. Во-первых, ни одна из существующих теорий не объясняет, почему у Homo sapiens появились признаки синдрома самоодомашнивания. Сценарий Мэриэна подчеркивает важность кооперации, но игнорирует тот факт, что кооперация невозможна без пониженной склонности к реактивной агрессии. Блуменбах, Дарвин и другие мыслители прошлого наверняка сочли бы это непростительным упущением. Учитывая, насколько низкой эмоциональной реактивностью обладает человек (по сравнению с шимпанзе, бонобо и большинством других социальных животных), нельзя считать пониженную реактивную агрессию наших предков из среднего плейстоцена чем-то само собой разумеющимся. Очевидно, что пониженная реактивная агрессия сыграла не меньшую роль в формировании и эволюционном успехе человека, чем интеллект, кооперация и социальное обучение.

Миролюбивый характер следует считать фундаментом человечества. Не только потому, что это само по себе необычное явление, но и потому, что без него, судя по всему, невозможна ни кооперация, ни социальное обучение. Насколько важна терпимость в сообществах шимпанзе, стало ясно из исследования, проведенного специалистом по сравнительной психологии Алишей Мелис. В дикой природе шимпанзе кооперируются для патрулирования территорий и противостояния соседним группам, но в неволе они обычно не проявляют интереса к сотрудничеству. Мелис и ее команда хотели узнать, не связана ли эта незаинтересованность в кооперации с тем, что в неволе отношения между шимпанзе становятся слишком напряженными. Для этого они сначала анализировали терпимость в парах шимпанзе, оценивая их готовность делиться друг с другом едой, а потом тестировали уровень кооперации в тех же парах. Как и ожидалось, пары, охотно делившиеся друг с другом едой, лучше справлялись с задачей, где нужно было одновременно тянуть за веревку, чтобы получить лакомство²⁶. То есть чем ниже была реактивность, тем выше способность к кооперации. Другое исследование, проведенное на пятнистых гиенах и посвященное агрессии, показало, что кооперация идет успешнее не только в более толерантных, но и в менее агрессивных парах. Такая же связь между толерантностью и кооперацией была продемонстрирована и для многих млекопитающих и птиц, включая макак, мармозеток, воронов и кеа (вид попугая)²⁷.

Большинство таких исследований было посвящено внутривидовым различиям, но та же идея применима и к межвидовым сравнениям. Вместе с Брайаном Хейром, Алишей Мелис и другими коллегами я изучал кооперацию у живущих в неволе бонобо. Поскольку бонобо более терпимы и менее агрессивны друг к другу, чем шимпанзе, мы предположили, что они будут более охотно сотрудничать. Так и оказалось. С заданием, в котором две особи должны одновременно тянуть за веревку, бонобо справлялись лучше, чем шимпанзе²⁸. Эту идею любопытным образом дополняют данные о макаках: виды, имеющие менее выраженную иерархию и обладающие повышенной толерантностью, лучше умеют сдерживать агрессию²⁹. В целом идея, что эволюция кооперации основана на толерантности, поддерживается большим количеством данных. И мне кажется серьезным упущением, что ни одна из существующих гипотез об эволюции человека, в том числе и гипотеза Мэриэна, не пытается объяснить, как человек стал настолько неагрессивным.

Не задумывался Мэриэн и о том, почему у Homo sapiens произошли все те характерные анатомические изменения, по которым его распознают в палеонтологической летописи. Согласно палеонтологу Крису Стрингеру (и в соответствии с данными Хелен Лич), эти изменения включают: высокий череп, относительно округлый в профиль; небольшое, почти не выдающееся вперед лицо; небольшие надбровные дуги, не сливающиеся над переносицей; удлиненный ювенильный период; наличие подбородка, даже у детей; узкое туловище и таз³⁰.

Наличие этих признаков объясняют двумя способами, и ни один из них не включает самоодомашнивания. Согласно первому объяснению, типичные для человека анатомические признаки появились потому, что у людей, которые лучше выживали и лучше размножались, эти признаки просто были – по чистой случайности. Например, в популяции, научившейся особенно эффективно добывать еду, почему-то были распространены необычайно округлые черепа. Когда такая популяция расселилась по всему миру, вместе с ней распространились и ее случайные признаки, и гены округлых черепов стали универсальными. Теоретическое моделирование показывает, что такое явление, которое называется дрейфом генов, математически вполне правдоподобно и виды действительно могут приобретать новые признаки таким путем. Но дрейф генов – это объяснение, к которому стоит прибегать только в крайних случаях, потому что лучше всего оно работает для признаков с минимальным биологическим значением. Что касается небольших зубов и невыраженной маскулинности, то эти признаки наверняка были очень важны для выживания и размножения³¹.

Второе объяснение основано на поиске адаптивного значения каждого из анатомических признаков Homo sapiens, в духе гипотезы параллельной адаптации, которая традиционно применялась для объяснения синдрома одомашнивания. Как я уже говорил в главе 3, различные характеристики Homo sapiens связывали с самыми разными факторами, от потепления климата, изобретения термической обработки пищи и более эффективной охоты до уменьшения размеров тела. Это объяснение, таким образом, подразумевает целый набор причин для целого ряда следствий. Какие-то из них могут вполне соответствовать действительности, по крайней мере до некоторой степени. Например, потепление климата и правда могло привести к формированию более легкого скелета, а термическая обработка пищи могла вызвать уменьшение размера челюсти и зубов. Но эти разрозненные объяснения не решают той проблемы, на которую указывала Лич. Почему характерные особенности Homo sapiens настолько совпадают с признаками, входящими в состав синдрома одомашнивания у животных? Лич предложила простое и логичное решение: особенности человека так хорошо описываются синдромом одомашнивания просто-напросто потому, что человек представляет собой одомашненный вид³².

Однако интерпретация, предложенная Лич, была не совсем удачной: она предположила, что процесс одомашнивания человека произошел на самом позднем этапе нашей эволюции, когда многие популяции прекратили кочевать и стали оседлыми, – то есть в течение последних 10 тысяч лет. Но такая концепция не только не учитывала признаков синдрома одомашнивания, наблюдавшихся уже у самых ранних Homo sapiens, но и допускала ту же ошибку, что и Аристотель. Согласно теории Лич, некоторые популяции людей (те, которые так и остались кочующими собирателями) не подверглись одомашниванию.

Другой недостаток теории Лич – механизм, которым она объясняла самоодомашнивание. Она считала, что после того, как люди научились строить дома, “искусственная защитная среда” привела к “сознательному или бессознательному вмешательству в размножение”. Что, по ее версии, и привело к одомашниванию растений, животных и человека. Но как именно это могло случиться, она так и не объяснила и никак не связала свою теорию с догадкой Беляева о ключевой роли отбора против реактивной агрессии в процессе одомашнивания³³.

Чтобы понять, почему у человека сформировался синдром одомашнивания, нужно установить его механизм: конкретное давление отбора, которое действовало на Homo sapiens на протяжении всей его эволюции. Фактор, лежащий в основе одомашнивания, должен быть применим ко всему виду в целом. А значит, этот фактор должен был появиться как минимум 60 тысяч лет назад, а лучше раньше – в самом начале эволюции нашего вида, около 300 тысяч лет назад³⁴. Также этот фактор должен быть уникальным для Homo sapiens: он не может быть применим к неандертальцам или другим видам Homo. И самое главное, искомый механизм должен объяснять, как и почему понизилась склонность к реактивной агрессии. На такой механизм уже намекал Чарльз Дарвин, а позже о нем писал Кристофер Бём. По их мнению, снижение реактивной агрессии, вызвавшее синдром одомашнивания у Homo sapiens, произошло потому, что реактивная агрессия стала наказуемой.

Глава 7. Проблема тиранов

Синдром одомашнивания указывает на то, что менее агрессивный темперамент начал формироваться в Африке во время среднего плейстоцена, около 300 тысяч лет назад, сделавшись в итоге отличительным признаком Homo sapiens. Со временем череп стал более феминизированным, синдром одомашнивания более выраженным, а гены клеток нервного гребня подверглись положительному отбору. Все имеющиеся данные говорят о том, что наши предки становились все более миролюбивыми. Однако эти данные не объясняют, почему и как происходил отбор против реактивной агрессии. К счастью, на этот счет существует исчерпывающая гипотеза, которую можно назвать гипотезой смертной казни. Гипотеза смертной казни – чисто научное объяснение, не имеющее никакого этического подтекста: из него не следует, что смертная казнь должна считаться общественным благом в наши дни. Тем не менее нельзя не признать, что центральное положение гипотезы жутковатое: согласно ему, в основе отбора против агрессивности лежали смертные казни, которым подвергались нарушители общественных норм.

Гипотеза смертной казни в своем первоначальном виде была предложена еще Дарвином, что довольно удивительно, учитывая, что Дарвин не верил в самоодомашнивание человека. Как мы помним, он задавался вопросом, была ли в эволюции человека фаза одомашнивания, и ответил на него отрицательно. Попытка короля Пруссии Фридриха Вильгельма I провести искусственный отбор среди людей полностью провалилась. Если уж могущественный правитель не смог этого сделать, то никому другому это точно не под силу. По этой и другим причинам Дарвин пришел к выводу, что человек одомашниванию не подвергался.

Однако в своей книге об эволюции человека, вышедшей в 1871 году, – “Происхождение человека и половой отбор” – Дарвин тем не менее набросал упрощенную версию гипотезы смертной казни в попытке объяснить эволюцию двух признаков – пониженной агрессии и повышенной социальной терпимости, – которые сегодня считают ключевыми признаками одомашнивания. Почему Дарвин задавался вопросом о причинах снижения агрессии, если не верил в идею самоодомашнивания? Потому что снижение агрессивности его интересовало с точки зрения морали, а не одомашнивания. Ему очень хотелось подвести эволюционную основу под человеческую добродетель.

Больше всего Дарвина интересовал феномен бескорыстной помощи. Согласно общепринятым представлениям той эпохи, чувства, лежащие в основе самоотверженной кооперации, были благодатью, дарованной человеку милосердным Богом. Однако идея, что нравственность дана человеку Богом, противоречила эволюционной теории Дарвина, ведь он настаивал на том, что все характеристики человека возникли в результате эволюции, без всякого божественного вмешательства. Поэтому, чтобы доказать, что эволюционная теория поистине универсальна, Дарвину нужно было объяснить существование нравственности, не прибегая к религиозным сущностям¹.

Дарвин сосредоточился на агрессии как противоположности нравственной добродетели. Он хотел понять, почему люди во многих отношениях настолько неагрессивны. В частности, его интересовало, как общество справляется с гиперагрессивными мужчинами. Судя по всему, он принимал как данность, что мужчины обычно агрессивнее женщин; с тех пор это различие между полами было подтверждено множеством данных².

На вопрос о месте излишне агрессивных людей в обществе Дарвин отвечал так. “Что касается нравственных качеств, – писал он, – то устранение самых худших наклонностей делает постоянные успехи даже у наиболее цивилизованных народов. Преступников казнят или заключают в тюрьмы на долгое время, так что они не могут свободно передавать по наследству своих дурных качеств. Меланхолики или умалишенные бывают обыкновенно отделены от других людей или кончают жизнь самоубийством. Злобные и неуживчивые люди часто находят кровавый конец”³.

Дарвин писал о современном ему обществе. В его эпоху преступников и агрессивных правонарушителей действительно карал закон. Если они не могли “свободно передавать по наследству своих дурных качеств”, то их черты с меньшей вероятностью переходили следующим поколениям. И если в ходе эволюции человека применялись сходные виды наказания, то гены агрессивного поведения могли постепенно отбраковываться. Поколение за поколением в популяции распространялось все менее агрессивное и все более высоконравственное поведение. Проблема в том, что на первый взгляд эта идея кажется неприменимой к плейстоцену. Ведь те общественные институты, которые делали возможным наказание преступников во времена Дарвина, жившего в викторианской Англии XIX века, не существуют в сообществах кочующих охотников-собирателей. Полиция, письменные законы, суды и тюрьмы – все это помогает наказывать агрессию. Но вплоть до недавнего времени ничего подобного у наших предков не было. Дарвин, однако, считал, что доисторические сообщества, несмотря на все их отличия от современных, все равно могли иметь способы расправы со “злобными и неуживчивыми людьми”. И если излишне агрессивные мужчины всегда подвергались тем или иным наказаниям, снижавшим их репродуктивный успех, то такая выбраковка жестокости, продолжавшаяся в течение многих тысячелетий, могла привести к эволюционным изменениям. Из этого Дарвин делал решительный вывод. Существование морали, согласно его теории, объяснялось существованием древней системы смертной казни, которая изымала из общества эгоистичных и безнравственных людей и тем самым стимулировала отбор против эгоизма и в пользу социальной терпимости. Именно благодаря такому естественному отбору, писал Дарвин, и “были первоначально приобретены основные общественные инстинкты”⁴.

Рассуждения Дарвина на эту тему содержат одно заметное противоречие. В главе IV “Происхождения человека” он выступает против идеи самоодомашнивания людей, потому что “размножение человека никогда не подвергалось контролю ни с помощью методического, ни с помощью бессознательного отбора”⁵. Но в главе V той же самой книги он предполагает, что явление, которое он назвал эволюцией общественных инстинктов, – то есть, по сути, самоодомашнивание – могло возникнуть вследствие общественного контроля над размножением агрессивных мужчин с помощью тюремных заключений или казней. Таким образом, размышляя о самоодомашнивании, Дарвин одновременно и объяснил существование его центрального признака – пониженной агрессии (глава V), – и опроверг наличие самоодомашнивания как такового (глава IV). Судя по всему, великий ученый так и не заметил своей непоследовательности. Он считал нравственность результатом снижения агрессии, но об одомашнивании в таком ключе никогда не думал⁶. Это упущение вполне понятно. Оставалось еще почти сто лет до момента, когда Беляев в своих экспериментах показал, что отбор против реактивной агрессии – это ключ к выведению одомашненных животных.

Тем не менее Дарвин, сам не осознавая значения идеи про смертную казнь, высказал простую и важную мысль, которая применима не только к проблеме нравственности, но и к проблеме самоодомашнивания. Отбор благоприятствовал нравственному поведению потому, что “злобных и неуживчивых людей” ждал “кровавый конец”. Следовательно, происходил отбор против излишней агрессивности. И в конечном итоге, по прошествии достаточно долгого времени, заключал Дарвин, это привело к формированию “общественных инстинктов”.

Таким образом, благодаря Дарвину появилась первая эволюционная гипотеза, объясняющая миролюбивый характер человека – или, другими словами, его пониженную реактивную агрессию. Это была первая версия гипотезы смертной казни.

Гипотеза, предложенная Дарвином для объяснения “общественных инстинктов”, была провокационной и правдоподобной и, казалось бы, должна была вызвать большой интерес публики. Однако этого не произошло. Она так и осталась в тени другой идеи, объясняющей эволюцию нравственного поведения, – идеи, которую сегодня называют гипотезой парохиального альтруизма.

Дарвин был первым, кто сформулировал гипотезу парохиального альтруизма, хотя сам он так ее не называл и позже в ней разочаровался. Тем не менее идея парохиального альтруизма до сих пор остается популярной. Она не противоречит гипотезе смертной казни, а скорее дополняет ее, потому что они имеют дело с разными компонентами нравственного поведения. Гипотеза парохиального альтруизма объясняет, почему отбор поощрял кооперацию, а гипотеза смертной казни объясняет, почему снизился уровень агрессии. Лично я тоже считаю, что гипотеза парохиального альтруизма неверна, но она оказалась настолько популярной и привлекательной и так надолго отвлекла внимание ученых от гипотезы смертной казни, что ее значение нельзя преуменьшать. Как и гипотеза смертной казни, ранняя версия гипотезы парохиального альтруизма появилась в “Происхождении человека”. В основе ее лежит не вред агрессии, как в гипотезе смертной казни, а польза кооперации. Дарвин отмечал, что успех конкурирующих сообществ часто определяется тем, насколько члены каждого сообщества поддерживают друг друга.

В своих рассуждениях о двух любопытных свойствах человеческой природы – склонности к кооперации и к войне – он высказал остроумное предположение, что успешная кооперация и есть результат успешной войны. Вот что он писал в знаменитом отрывке:

Мысль Дарвина заключалась в том, что группы, конфликтующие со своими соседями, нуждаются во внутренней солидарности. И мысль эта имела успех. В 1883 году политический философ и писатель Уолтер Бэджет рассуждал о ней в применении к современной жизни: “Сплоченные племена побеждают своих противников, и при этом сплоченные племена обладают самым миролюбивым характером. С этого начинается цивилизация, потому что основа цивилизации – военное преимущество”⁸.

Гипотезы такого рода – о том, что внутригрупповая солидарность лежит в основе успеха в межгрупповой конкуренции, – и сегодня продолжают привлекать ученых. И это вполне понятно. Историк Виктор Дэвис Хэнсон подтверждает, что те армии, в которых хорошо развита кооперация между солдатами, оказываются успешнее других. Именно так десятитысячная объединенная армия Афин смогла одержать победу над тридцатитысячной армией персов в Марафонской битве в 490 году до н. э⁹. Сила единства перед лицом врага лежит в основе того духа общности, который объединил весь Нью-Йорк после террористических актов 11 сентября 2001 года. Она же объясняет и историю израильского народа, завоевавшего Ханаан после исхода из Египта. О ней же – девиз трех мушкетеров “Один за всех и все за одного!”. В научной фантастике именно международная солидарность обычно становится первым ответом землян на прибытие инопланетян. Война, как в фантазиях, так и в реальности, способствует внутригрупповой кооперации.

В 2007 году экономисты Чхве Чунгю и Сэмюел Боулс описали парохиальный альтруизм как самопожертвование во время войны и привели условия, которые должны способствовать его эволюции. Яркий пример парохиального альтруизма – солдат, закрывающий своим телом готовую разорваться гранату, чтобы спасти товарищей. По мысли Чхве и Боулса, очень сходной с рассуждениями Дарвина в приведенном выше отрывке, отбор должен способствовать парохиальному альтруизму в тех случаях, когда ценность групповой победы над врагом выше, чем ценность эгоистичного поведения внутри группы. Позже Боулс подкрепил эту гипотезу данными по смертности охотников-собирателей во время межгрупповых конфликтов и данными о генетических различиях групп охотников-собирателей. В основе гипотезы парохиального альтруизма лежит спорная идея о групповом отборе, согласно которой отбор, действующий на групповом уровне, может вызывать появление признаков, полезных для всей группы, даже если для отдельных ее членов они вредны¹⁰.

Гипотеза парохиального альтруизма весьма изящна, но есть много данных, которые ей противоречат. Целью концепции Чхве и Боулса было объяснение уникального человеческого признака – эволюции положительных моральных качеств, – и поэтому в ее основе должны лежать механизмы отбора, специфичные только для человека. Однако межгрупповые конфликты у шимпанзе почти не отличаются по уровню смертности от межгрупповых конфликтов охотников-собирателей. Если следовать логике Боулса и его коллег, то шимпанзе тоже должны жертвовать собой во время межгрупповых столкновений. Однако никто пока не наблюдал парохиального альтруизма у шимпанзе. Эта проблема гипотезы парохиального альтруизма остается неразрешенной¹¹.

Помимо теоретических нестыковок, есть у этой концепции и другой, гораздо более серьезный изъян. Дело в том, что у охотников-собирателей парохиального альтруизма не обнаружено. Чхве и Боулс признавали, что во время межгрупповых конфликтов охотники-собиратели обычно ведут себя так же осторожно, как шимпанзе, избегая столкновений, если у них нет уверенности в победе. При этом Чхве и Боулс утверждали, что во время заранее подготовленных сражений (в противоположность набегам) охотники-собиратели могут проявлять самопожертвование. В качестве доказательства они приводили одну “битву” в Австралии, в которой участвовали как минимум семьсот человек. Чхве и Боулс, по-видимому, ожидали, что австралийские аборигены будут защищать друг друга, рискуя жизнью, подобно героям современных войн. Однако в той битве никто не погиб, и никто не рисковал своей жизнью в порыве альтруизма. Характер битвы хорошо иллюстрирует ее окончание: один из воинов пришел в ярость от того, что противники ударили его сразу тремя копьями. По свидетельству очевидца: “С яростным криком, изрыгая проклятия на аборигенном языке, он бросился в укрытие, извлек спрятанное там ружье и, всадив в него заряд, вернулся на поле битвы, где враги при виде его бросились врассыпную”¹². Очевидно, никому не хотелось получить пулю, не говоря уже о том, чтобы погибнуть. Никакой взаимной поддержки тоже не наблюдалось. Эпизод был типичным для столкновений охотников-собирателей. Политолог Азар Гат провел анализ войн австралийских аборигенов. Его данные указывают на высочайшую смертность при набегах (во время которых атакующие стараются застать противника врасплох и при этом избежать опасности для себя самих). Однако в заранее подготовленных битвах аборигены в основном “кидали копья с безопасного расстояния”, так что “крови проливалось мало”¹³. Как правило, такие сражения прекращались после первой крови – совсем как у земледельцев дани в Новой Гвинее, которых изучал Карл Хайдер.

Пока не будут получены доказательства, что охотники-собиратели проявляют самопожертвование во время сражений, парохиальный альтруизм следует считать скорее культурным феноменом, чем эволюционным продуктом отбора. Японские летчики-камикадзе, уничтожавшие вражеские корабли во время Второй мировой войны, исламские террористы-смертники – все они действуют под давлением культуры, а не врожденных склонностей. На текущий момент нет никаких серьезных данных, которые бы указывали на то, что парохиальный альтруизм – универсальное свойство человека¹⁴.

Дарвин тоже пришел к выводу, что внутригрупповая солидарность во время войн представляет собой культурный феномен. По его словам, общественные инстинкты не могли эволюционировать в ответ на межгрупповые конфликты, потому что даже в самых сплоченных и высоконравственных племенах всегда найдутся люди, которые будут эгоистичнее других. И у таких эгоистичных людей будет рождаться больше детей, чем у высоконравственных. “Тот, кто готов скорее пожертвовать жизнью, чем выдать товарищей… часто не оставляет потомков, которые могли бы наследовать его благородную природу… Поэтому едва ли окажется вероятным… чтобы число людей, одаренных такими благородными качествами, или уровень их развития могли возрасти путем естественного отбора, т. е. в результате переживания наиболее приспособленных”. Парохиальный альтруизм, или самопожертвование на войне, существует во многих обществах. Но возникает он вследствие военной культуры или поощрения отваги, а не вследствие эволюции¹⁵.

Коротко говоря, гипотеза парохиального альтруизма, согласно которой межгрупповые конфликты приводят к появлению самоотверженного поведения, применима, по-видимому, только в контексте культуры, но не в контексте эволюции. Эта гипотеза тем не менее имела большое историческое значение, поскольку акцентировала внимание на героических аспектах человеческой социальности. Акцент на самопожертвовании заставил всех забыть и загадку миролюбивости человека, и размышления Дарвина о “кровавом конце”, ожидающем “злобных и неуживчивых людей”. Вопрос пониженной агрессии на целое столетие был заброшен, и о гипотезе наказания никто не вспоминал.

В течение долгого времени выдающиеся способности человека к кооперации привлекали гораздо больше внимания, чем его пониженная реактивная агрессия. Но постепенно проблема агрессии вернула свои позиции. Спустя тридцать лет после того, как Боулс с коллегами предположили, что в основе нравственности лежало самопожертвование на войне, эволюционный биолог Ричард Александер высказал предположение, что ключом к эволюции нравственности была репутация. Хотя самого Александера вопрос пониженной реактивной агрессии человека не очень интересовал, предложенная им гипотеза заставляла снова вспомнить дарвиновских “злобных и неуживчивых людей”. Александер хотел понять, почему естественный отбор способствовал эволюции доброты. Иными словами, почему в беспощадном мире, где каждый, казалось бы, должен быть сам за себя, у человека вдруг появилось представление о добродетели, не свойственное ни одному другому животному. Воскрешая идею, в общих чертах обрисованную Дарвином, Александер сосредоточился на биологическом значении репутации – то есть оценки личных качеств индивида, которую выносят другие люди. В опубликованной в 1979 году книге “Дарвинизм и дела человеческие” Александер доказывает, что в ходе эволюции человека владение речью в какой-то момент достигло того уровня, при котором стали возможны сплетни. И тогда большое значение приобрела репутация. Репутация доброго, всегда готового помочь человека могла сослужить очень хорошую службу. Так доброта стала вознаграждаться, а добродетель стала адаптивным поведением¹⁶.

Эта гипотеза объясняет, почему именно у человека кооперация стала более изощренной, чем у любого другого животного: ведь речь, лежащая в основе предложенного Александером механизма, уникальна для нашего вида. Если репутация основана на обмене суждениями, то шимпанзе она не должна особо беспокоить. Шимпанзе могут демонстрировать отрицательные эмоции по отношению к другим особям, но не могут объяснить, почему именно их испытывают. Они не могут обменяться слухами о парне, победившем соперника, ударившем самку или укравшем еду, или пошептаться о том, насколько их товарищ надежен, добр или щедр. Их коммуникативных навыков для этого недостаточно. Поэтому очевидно, что репутация не должна иметь для шимпанзе никакого значения.

Чтобы понять, действительно ли шимпанзе не задумываются о своей репутации, специалист по когнитивной психологии Ян Энгельман проверил, меняют ли шимпанзе свое поведение, когда за ними наблюдают другие особи. В эксперименте, который он подготовил вместе с коллегами, один шимпанзе мог украсть еду у другого. Иногда за потенциальным вором наблюдал третий шимпанзе. Если шимпанзе не все равно, что на них смотрят, то они должны меньше красть в присутствии наблюдателя. Однако, как и ожидалось, в присутствии наблюдателя шимпанзе вели себя точно так же, как и в его отсутствие. Те же результаты показал и другой эксперимент, в котором шимпанзе должны были не красть еду, а помогать другим особям. Некоторые испытуемые помогали, другие нет, но от присутствия наблюдателя это никак не зависело. Репутация, судя по всему, и правда мало беспокоит шимпанзе¹⁷.

Конечно, все шимпанзе разные. Некоторые из них застенчивые, другие агрессивные, третьи щедрые. Одни с удовольствием ищут в шерсти у товарищей, другие предпочитают принимать, а не давать. Все эти особенности характера, конечно, не остаются для членов группы незамеченными. Выбирая, с кем общаться, шимпанзе опираются на прошлый опыт взаимодействия. С дружелюбными особями, готовыми к кооперации, хотят общаться многие. Тех, кто к кооперации не готов, чаще избегают. Так же ведут себя и многие другие виды животных¹⁸. Так что незаинтересованность шимпанзе в репутации связана не с отсутствием индивидуальности или неспособностью оценивать чужие действия. Шимпанзе знают, что их партнеры разные, но эту информацию им приходится держать при себе. Потому что обсудить ее с другими они не могут.

У человека все совсем иначе. Мы живем в окружении сплетен, и репутация для нас крайне важна. Часто мы этого даже не осознаем. Люди охотнее жертвуют деньги и убирают в комнате в присутствии наблюдателей. Наблюдателям даже необязательно быть живыми людьми. Достаточно нарисовать на чашке два кружочка, напоминающих глаза, и поставить ее рядом с ящиком для пожертвований – и люди начнут жертвовать больше денег¹⁹. Наша чувствительность к чужому мнению проявляется уже в раннем детстве. Энгельман протестировал пятилетних дошкольников по той же схеме, которую он применял к шимпанзе. Оказалось, что дети, в отличие от шимпанзе, меняют свое поведение в присутствии наблюдателя. Когда на них смотрят, они меньше воруют и больше помогают.

Согласно гипотезе Александера, в основе развития нравственности лежит социальное давление, возникающее как результат хорошей или плохой репутации. В краткосрочной перспективе люди с плохой репутацией могут исправиться и стать законопослушными членами общества. Но в долгосрочной перспективе плохая репутация приведет к эволюционным генетическим изменениям: несдержанные, вспыльчивые или слишком эгоистичные люди, так и не сделавшие никаких выводов из критики в свой адрес, будут меньше жить и оставлять меньше потомков. То есть люди, не подчиняющиеся правилам группы, передадут будущим поколениям меньше генов, чем люди с хорошей репутацией. Отбор, таким образом, будет благоприятствовать добродушным, терпеливым и готовым прийти на помощь – иными словами, людям высоконравственным и менее агрессивным, чем их предки. В процессе эволюции человек становился все добрее. Речь породила репутацию, а репутация породила нравственность.

Сценарий, предложенный Александером, подтверждается данными о небольших человеческих сообществах. Антрополог Майкл Гёрвен изучал народ аче в Парагвае. Сегодня аче живут оседло, но еще недавно они были охотниками-собирателями. Как показал Гёрвен, некоторые из членов сообщества аче имели репутацию щедрых людей – независимо от того, сколько у них было имущества. Когда люди с такой репутацией в чем-то нуждались, им помогали охотнее, чем тем, у кого была репутация скупцов. Например, с ними охотнее делились пищей. Репутация, как и ожидалось, имела для аче большое значение²⁰.

Гипотеза репутации, подкрепляемая сравнительными исследованиями шимпанзе и человека, кажется весьма многообещающей. По мнению психиатра Рэндольфа Несси, она применима не только к кооперации, но и к миролюбивости. “Представляется вполне вероятным, – писал Несси в 2007 году, – что людей одомашнили вкусы и предпочтения других людей. Те, кто нравится окружающим, получают больше средств и помощи, что повышает их приспособленность. Агрессивные или эгоистичные люди не получают таких преимуществ и рискуют быть изгнанными из группы, что самым негативным образом влияет на их приспособленность. В результате получаются совершенно одомашненные люди, зачастую отзывчивые до невероятной степени”²¹.

В этом отрывке Несси, сам того не осознавая, поднимает проблему, которая отсылает нас обратно к Дарвину: почему “злобные и неуживчивые люди… рискуют быть изгнанными из группы”?

Гипотеза Александера исходит из того, что людям важна их репутация. Однако это не всегда так. Есть люди, которые просто не обращают внимания на недовольство других. Нередко человек с плохой репутацией просто берет то, что ему нужно. Все, наверное, помнят школьных хулиганов, чья власть была так велика, что мнение детей, стоявших ниже в иерархии, их просто не волновало. Они были сильными и нахальными, и если кто-то их ненавидел, что с того? Они получали все, что хотели, и без одобрения слабаков. Простыми сплетнями их было не пронять. Остановить их можно было, только дав им отпор или дождавшись, пока их накажут взрослые.

Представим таких же хулиганов, живущих в далеком прошлом. Тут перед нами встает вопрос, на который у гипотезы репутации пока нет ответа. Почему репутация должна волновать самца, обладающего достаточной мощью и смелостью для того, чтобы силой взять все, что ему нужно? Разве плохая репутация остановит его, если он, подобно альфа-самцу шимпанзе, не задумывается о мнении окружающих? Человекообразные обезьяны нечувствительны к осуждению со стороны других. Реактивная агрессия гораздо легче вспыхивает среди шимпанзе, чем среди людей. Мы далеко не всегда обладали таким уравновешенным характером, как сейчас, и в прошлом вели себя скорее как человекообразные обезьяны. Мы часто дрались, и в этих драках побеждали самые сильные, решительные и стойкие бойцы.

Самка, может быть, и рада была бы иметь своим партнером более заботливого и нежного самца. Но если доминантный самец решил взять ее силой, разве она сможет его остановить? Более миролюбивый самец, возможно, приносил бы ей больше мяса. Но что могло помешать сильному самцу, готовому в случае отказа броситься в драку и насильно отобрать чужой кусок? Тираны, не заботящиеся о своей репутации, легко могли получить больше других: больше еды, больше самок, больше удобных мест для ночевок, больше социальной поддержки. Так, по крайней мере, устроены сообщества шимпанзе. Как же справлялись с деспотами Homo из среднего плейстоцена?

Простым бойкотом тут не поможешь: агрессор, способный запугать или победить любого в драке, все равно возьмет свое. Недовольство подчиненных особей может трансформироваться в эффективное сопротивление только благодаря образованию коалиций. А для этого необходима кооперация между более слабыми особями.

Одно из применений социальной власти – это научить агрессора признавать свое поражение. Когда самец бонобо ведет себя слишком настырно, самки сообща дают ему отпор, после чего он, по-видимому, запоминает, что лучше к ним не приставать. Так могла эволюционировать пониженная склонность к агрессии у самцов бонобо: женская солидарность сводила на нет выгоду агрессии. Возможно, самки ранних Homo точно так же объединяли силы против альфа-самцов, когда они вели себя чересчур нахально?

Несмотря на всю привлекательность этой гипотезы, она не слишком правдоподобна. В сообществах охотников-собирателей неизвестны случаи, чтобы женщины объединялись для физического противостояния обидчикам. А в плейстоцене мужчины были крепче и сильнее сегодняшних мужчин, и для женщин было бы еще рискованнее вступать с ними в драку. Также кажется маловероятным, чтобы женщины поддерживали друг друга в противостоянии с мужчинами. У охотников-собирателей мужчины играют важную роль добытчиков и защитников, а женщины соперничают за лучших мужчин. Среди самок бонобо подобного разъединяющего соперничества нет.

В сообществах охотников-собирателей, как мы сейчас увидим, агрессоров останавливает вовсе не отпор со стороны коалиционных объединений и вовсе не женщины, противостоящие мужчинам. В случаях, когда насилие не удается остановить ни насмешками, ни просьбами, ни бойкотированием, ни переходом на другую стоянку, сообществу ничего не остается, кроме как прибегнуть к крайней мере: смертной казни, как и предсказывал Дарвин.

В самом начале нашей эволюции мы, скорее всего, были более драчливыми, чем сейчас, – как мужчины, так и женщины. Однако если судить по лицевой анатомии, поведение мужчин особенно сильно отличалось от поведения современных Homo sapiens. Вспомните мужественную внешность наших предков из среднего плейстоцена. У мужчин были крупные, внушительные лица: с широкими и длинными лицевыми костями и большими, выпуклыми надбровными дугами²². Такие преувеличенно маскулинные черты живших в плейстоцене Homo и ранних Homo sapiens обычно связывают с повышенной агрессивностью. У самцов бонобо черепа, как правило, относительно феминизированы, а у самцов шимпанзе маскулинизированы; самцы шимпанзе при этом более агрессивны. У лисиц Беляева черепа самцов в ходе отбора на дружелюбность претерпели феминизацию; самцы в диких линиях при этом сохранили черепа маскулинного типа и остались более агрессивными. В целом для одомашненных животных характерна редукция полового диморфизма в строении черепа по сравнению с их дикими предками; кроме того, одомашненные самцы обладают пониженной агрессией. По-видимому, отчасти этот эффект объясняется различиями в выработке тестостерона в период полового созревания. Так, мужчины с широкими лицами обычно имеют более высокий уровень тестостерона²³.

Даже у современных мужчин (но не женщин), как показало исследование 2008 года, относительная ширина лица коррелирует со склонностью к реактивной агрессии. Во время полового созревания у мальчиков лица становятся шире, чем у девочек, – по всей видимости, под влиянием тестостерона. Известно, что в профессиональном хоккее игроки с широкими лицами в среднем проводят больше времени на скамейке штрафников, чем игроки с узкими лицами. В целом в популяции белых европейцев широколицые мужчины имеют повышенную склонность не только к нападениям и ответной агрессии, но и к эгоистичному и корыстному поведению. Они также менее склонны к кооперации и уступкам и набирают больше баллов по признаку “отсутствие страха и доминантность” в тестировании на психопатию и больше баллов по шкале эгоистичной импульсивности. Широколицые мужчины также лучше дерутся. Именно этим, возможно, объясняются результаты исследования, в котором на основании измерений более тысячи скелетов в США было показано, что широколицые мужчины с меньшей вероятностью погибают в драках по сравнению с узколицыми. Такой же эффект постоянно обнаруживается и на небольших выборках, часто не превышающих ста человек, хотя величина этого эффекта все же недостаточна для того, чтобы уровень агрессии мужчины можно было предсказать по одним лишь пропорциям его лица. Тем не менее в психологических экспериментах испытуемые, незнакомые с этой статистикой, в среднем относятся к широколицым мужчинам более настороженно, как будто чувствуя, что широкое лицо ассоциировано с агрессией. Эта подсознательная чувствительность к ширине мужского лица позволяет предположить, что в ходе эволюции человека мужчины с более широкими лицами чаще проявляли социально нежелательное поведение. Также это указывает на то, что наши широколицые предки из плейстоцена, скорее всего, были импульсивными, бесстрашными, не склонными к кооперации и скорыми на расправу, когда что-то угрожало их интересам²⁴.

Недостаток гипотезы репутации в том, что она не объясняет, как общество справлялось с такими мужчинами. Ведь обидчикам, готовым применять физическую силу, ничто не мешало пробиваться на самый верх. Тот же изъян характерен и для всех остальных теорий, пытающихся объяснить эволюцию человеческой добродетели, не прибегая к идее контроля агрессии. Антрополог Сара Хрди высказывала предположение, что склонность к кооперации возросла после того, как наши предки начали сообща воспитывать детей (что увеличивало выживаемость потомков). Приматолог Карел ван Шайк выдвигал гипотезу, что кооперация была важна для успешной охоты и потому охота способствовала образованию толерантных связей между мужчинами. Психолог Майкл Томаселло предполагал, что после того, как самцы научились отличать своих детей от чужих, им стало выгоднее реже проявлять агрессию и чаще участвовать в воспитании детей. Он также считал, что необходимость совместных действий при встрече с хищниками способствовала отбору более склонных к кооперации особей. Подобных гипотез очень много, и все они, безусловно, вносят свой вклад в понимание феномена кооперации. Однако ни одна из них не решает проблему наглых агрессоров. Ведь даже если какой-то мужчина добыл мало дичи из-за того, что никто не хотел с ним охотиться, при достаточной наглости он мог просто отобрать добычу у других²⁵.

Есть только одна гипотеза, объясняющая, как нашим предкам удалось решить проблему хулиганов, терроризирующих все общество (а решение этой проблемы, безусловно, было важнейшим шагом на пути развития кооперативного поведения). Это расширенная версия идеи Дарвина: “злобные и неуживчивые люди… находят кровавый конец”. Согласно гипотезе смертной казни, в плейстоцене у человека сформировалась новая способность. Впервые за всю эволюционную историю человека коалиционные объединения начали сознательно убивать тех членов группы, которые применяли физическую силу в своих интересах и не прислушивались к чужому мнению. Потому что казнь оказалась единственным способом предотвратить превращение таких людей в тиранов.

Глава 8. Смертная казнь

Летней ночью 1820 года шестнадцатилетний Стивен Меррилл Кларк из Салема, Массачусетс, был арестован за поджог конюшни. Он происходил из уважаемой семьи, и, учитывая, что от его действий никто не пострадал, он мог бы рассчитывать на некоторое снисхождение. Но его репутация уже была испорчена мелкой кражей в прошлом, и дело осложнялось тем, что огонь перекинулся на три жилых дома и еще пять других построек. За поджог в Массачусетсе полагалась смертная казнь, а Салем придерживался старых традиций. Кларка судили, признали виновным и приговорили к высшей мере наказания. Несмотря на множество отчаянных апелляций, судья стоял на своем. В назначенный день подросток взошел на эшафот и обвел глазами собравшуюся толпу из сотен человек. Ослабевший от страха настолько, что его приходилось поддерживать с обеих сторон, он слушал, как служитель зачитывал его собственные слова:

Под вздохи и стоны взволнованной толпы он был повешен.

Бедняга Кларк. Полемика по поводу целесообразности высшей меры наказания началась в XVIII веке. Соверши Кларк свое преступление всего на год-два позже, и его отправили бы в тюрьму, а не на эшафот. Эта была одна из последних в Америке казней за преступление, не причинившее никому физического вреда. Сегодня сама мысль, что кто-то, особенно подросток, будет казнен за пожар в конюшне, случайно перекинувшийся на жилой дом, выглядит совершенно дикой. Но если наше недавнее прошлое кажется нам слишком жестоким по сравнению с просвещенным настоящим, то на самом деле странно ведем себя мы, жители современного мира, а не жители Новой Англии XIX века. Потому что смерть Кларка хорошо иллюстрирует жизненный уклад, господствовавший на протяжении всей нашей истории и, возможно, уходящий корнями к самым истокам Homo sapiens².

В XVII столетии сотни тяжких преступлений в Америке наказывались смертной казнью. В Новой Англии могли казнить за колдовство, идолопоклонство, богохульство, изнасилование, супружескую измену, скотоложество, содомию, а также (в Нью-Хейвене) за мастурбацию. Вас могли казнить за то, что вы были “ребенком шестнадцати лет или старше, который ведет себя “упрямо” или “строптиво” либо “поднимает руку” или “бранится” на родителей”. И все эти казни были отнюдь не только теоретическими. В период с 1622 по 1692 год в округах Массачусетса Эссекс и Саффолк были зарегистрированы казни одиннадцати убийц, двадцати трех ведьм, шести пиратов, четырех насильников, четырех квакеров, двух неверных супругов, двух поджигателей, двух виновных в скотоложестве и двух виновных в государственной измене³.

Сама идея казни была очень популярна. Нередко случалось, что сами граждане ловили преступников, устраивали над ними суд, признавали виновными, выносили приговор и казнили, не дожидаясь истечения четырехдневного срока, который официально должен был пройти после объявления смертного приговора. Часто местная общественность вносила послабления в закон, чтобы добиться желаемого вердикта. Историк Дэвид Хакетт Фишер пишет про одноглазого слугу по имени Джордж Спенсер, который жил в Нью-Хейвене. Он “часто оказывался по ту сторону закона, и соседи подозревали его во многих пороках. Когда у свиньи родился уродливый поросенок, оказавшийся тоже одноглазым, несчастного обвинили в скотоложестве. Под давлением он признал себя виновным, потом отказался от признания, потом признался снова и снова отрекся от своих слов. Законы Новой Англии затрудняли вынесение приговора: чтобы признать подсудимого виновным в скотоложестве – преступлении, караемом смертной казнью, – необходимы были показания от двух свидетелей. Но судьи были настолько непримиримо настроены, что уродливого поросенка засчитали как одного свидетеля, а признание, от которого подсудимый позже отрекся, засчитали как показание второго свидетеля”. Спенсер был казнен⁴.

Спонтанные линчевания отражали любовь общественности к безжалостному правосудию. Фишер описывает, как женщины в Марблхеде, чьих мужей взяли в плен индейцы, “схватили двух индейских пленных и в буквальном смысле оторвали им руки и ноги”. Число подобных случаев было в провинции весьма значительным. В период с 1622 года, когда в Америке была зарегистрирована первая смертная казнь (за кражу), до 1900 года сохранились записи о 11–13 тысячах официальных казней, и еще около 10 тысяч человек, как считается, были растерзаны толпой или подверглись линчеванию. Проблема линчеваний и неофициальных казней до сих пор сохраняется в неимущих слоях населения⁵.

Одним словом, сочетание строгих законов, непримиримости граждан и страсти к устранению изгоев делала Америку смертельно опасным местом для тех, кто нарушал социальные нормы. Смертная казнь не теряла своей популярности вплоть до конца XVIII века. Прежде нарушение правил грозило смертью. Наказание было жестоким, и проблемы возникали редко. Мирные жители могли спать с открытой дверью. Им не нужно было запирать свое имущество на замок. Для тех, кто не нарушал закона, Новая Англия была безопасной.

Согласно гипотезе смертной казни, примерно то же можно сказать и про наш вид в целом. В процессе эволюции человека смертная казнь стала главным источником законности и порядка.

Описания казней и оснований для казней известны для всех народов, имеющих письменность. Смертная казнь существовала во всех ранних цивилизациях, начиная с Египта, Вавилона, Ассирии, Персии, Греции и заканчивая Римской империей, Индией, Китаем и Ацтекской империей. Казнили не только за насильственные преступления, но и за инакомыслие (как в случае Сократа), мелкие уголовные преступления и даже за такие пустяки, как мошенничество при продаже пива (согласно законам Хаммурапи) или похищение ключей от винного погреба мужа (согласно законам ранней Римской республики). Казни были привычной частью общественной жизни и своей бескомпромиссной жестокостью часто привлекали огромные толпы зрителей. Казни сохранялись во всех известных историкам обществах вплоть до публикации в 1764 году книги “О преступлениях и наказаниях” итальянского юриста Чезаре Беккариа. Аргументы, которые Беккариа выдвигал против смертной казни, запустили те изменения в отношении общества к высшей мере наказания, которые продолжаются и сегодня. С тех пор ответственность за социальный контроль все больше переходит к тюрьмам⁶.

Хотя для всех аграрных обществ известны свидетельства широкого применения смертной казни, эти данные мало что могут рассказать о нашем далеком прошлом. До 1980-х годов систематических исследований смертной казни у охотников-собирателей почти не существовало. Причина этого проста. Казни чаще всего проводились тайно. Каждая конкретная группа была слишком малочисленна, чтобы проводить большое количество казней. Миссионеры и органы власти обычно пытаются пресекать любые убийства, а западные мыслители не одобряют идеи смертного приговора. Культурные изменения происходят быстро, особенно в отношении контроля насилия. Как только казни становятся нелегальными с точки зрения властей, они c высокой вероятностью исчезают из небольших сообществ.

Смерть Майкла Рокфеллера в Новой Гвинее в ноябре 1961 года хорошо иллюстрирует, как трудно документировать убийства. Рокфеллер, двадцатитрехлетний искатель приключений из США, исследовал далекие страны в поисках экзотических предметов искусства. Он пропал без вести неподалеку от деревни Отсйанеп, населенной охотниками-собирателями асматами. Месяц спустя, в декабре 1961 года, четверо мужчин из Отсйанепа рассказали местному миссионеру, что произошло. Они нашли Рокфеллера живым, подняли его в каноэ, забили копьями и съели. Это убийство было ответом на трагедию, случившуюся в их деревне четыре года назад, когда голландский офицер убил четырех мужчин из Отсйанепа. Свою историю рассказчики снабдили весьма достоверными подробностями. Миссионеру, который лично знал этих людей и был хорошо знаком с их культурой, история показалась вполне убедительной. Но расследование, продолжавшееся много лет, так и не обнаружило никаких вещественных доказательств смерти Рокфеллера – ни одежды, ни очков. Ни миссионерская церковь, ни правительство, ни семья Рокфеллера не хотели верить в историю об убийстве и каннибализме.

Когда в 2012 году писатель Карл Хоффман решил вернуться к этой истории и приехал в Отсйанеп, его встретила стена молчания. Видео, которое он снял в 2012 году, объясняет почему. На этой записи мужчина из Отсйанепа обращается на языке асмат к своим соплеменникам. Хоффман был единственным чужаком среди присутствующих, и говорящему не пришло в голову, что позже его речь может кто-то перевести. Выражался он предельно ясно.

В 1986 году исследователи впервые обратились к теме смертной казни в сообществах, живущих натуральным хозяйством. Антрополог Кит Оттербайн, вдохновившись сериалом “Елизавета: королева английская”, в котором голова Марии Стюарт катится по земле, решил проверить гипотезу, что казни существуют только в тех сообществах, где есть государственность. Он исходил из предпосылки, что только могущественные политические лидеры обладают достаточной властью для устранения людей, представляющих для них угрозу. Оттербайн определял высшую меру наказания как “целесообразное с точки зрения политического сообщества убийство человека, совершившего преступление”. Однако, к собственному удивлению, он обнаружил, что смертная казнь универсальна для всего человечества⁸.

Охотники-собиратели дают нам возможность реконструировать историю смертной казни, чтобы понять, существовала ли она в доисторические времена. К сожалению, этнографическая летопись остается неполной. Относительно некоторых сообществ охотников-собирателей Оттербайн так и не смог понять, была ли у них смертная казнь, – например, в случае обитателей Андаманских островов, лежащих на восток от Индии. Тем не менее он пришел к выводу, что сообщества, для которых имелось достаточно информации, подчинялись общему правилу. Кристофер Бём позже расширил исследование Оттербайна, проштудировав сотни этнографических трудов в поисках наиболее полно изученных культур охотников-собирателей. Он обнаружил, что смертная казнь существует на всех обитаемых континентах; среди прочих, она встречается у инуитов, североамериканских индейцев, австралийских аборигенов и африканских охотников-собирателей⁹.

Точно так же, как в Америке официальные казни сосуществовали c линчеванием, у охотников-собирателей общественный запрос на убийства удовлетворялся разными способами. Иногда казни были согласованы заранее. В этом случае в их исполнении могли участвовать все желающие. Антрополог Ричард Ли изучал знаменитых своим миролюбивым нравом охотников-собирателей жуцъоанси, или кунг, живущих в пустыне Калахари в Ботсване. Ли описывал случай, когда вся община собралась, чтобы решить, как поступить с членом группы, убившим трех человек. Убийцу звали Тви. “Проявив редкое для них единодушие, – писал Ли, – члены сообщества… из засады напали на Тви среди бела дня. Когда он лежал, умирая, каждый из мужчин выпустил в него по отравленной стреле, пока, по словам одного из свидетелей, он не стал “похож на дикобраза”. После того как он умер, все женщины и все мужчины сообщества подошли к телу и по очереди ударили его копьем, символически разделив между всеми ответственность за его смерть… На тот краткий миг это сообщество равноправных людей олицетворяло собой государство, взявшее на себя власть над жизнью и смертью”¹⁰. Смерть Тви была подобна смерти Юлия Цезаря, которому, по преданию, двадцать или более сенаторов-заговорщиков нанесли кинжалами тридцать пять ран¹¹. Каждый из них хотел быть частью коалиции.

Иногда же, напротив, заранее согласованное решение о казни воплощал в действие конкретный палач. В книге 1888 года “Центральные эскимосы” Франц Боас описывает случай, когда мужчина по имени Падлу украл чужую жену. Когда за ней пришел ее муж, Падлу убил его. Позже женщину по очереди пытались вернуть брат мужа и друг мужа, но их Падлу тоже убил. Тогда старейшина отправился на стоянку, где жил Падлу, и спросил всех присутствующих, надо ли казнить его. “Все согласились, так что он поехал [с Падлу] на охоту на оленях… и на краю фьорда убил его выстрелом в спину”. Хотя выглядело это как простое убийство одного человека другим, по факту это было решение, принятое всей общиной¹².

Тви и Падлу казнили за убийства. Однако людей казнили и за множество других преступлений, и угроза смертной казни была реальна для всех. Нередко поводом для обвинений становилось нарушение культурных правил. При этом правила обычно были более лояльны к мужчинам. Антрополог Ллойд Уорнер в 1920-х годах прожил три года с племенем мурнгин (сегодня их чаще называют йолнгу). Как и во многих других сообществах, женщинам там под страхом смерти запрещалось вмешиваться в тайные мужские дела.

Правила играли такую огромную роль, что один человек мог убить другого за их нарушение, даже если это шло вразрез с его собственными интересами. Дейзи Бейтс, этнограф-любитель, в начале XX века писала об аборигенах Западной Австралии. Мужчины должны были следовать определенным правилам в сексуальной жизни. Их могли убить, если они вступали в связь с обрученной девушкой, уводили девушку, проходящую обряд “менструального изгнания”, или вступали в половой контакт до того, как прошли обряд инициации. Бейтс была свидетельницей такой истории. Молодая женщина влюбилась в юношу, который в тот момент жил в уединении, выполняя обряд инициации. Влюбленная девушка пришла к нему, чтобы признаться в своих чувствах. Он знал, какое наказание грозит ему, если он нарушит правила. И чтобы не подвергать свою жизнь опасности, он убил ее. “Он смог доказать клану, что его действия были обоснованными, и избежал наказания”¹⁴.

Мы склонны романтизировать жизнь в небольших сообществах, считая, что она полна очарования. Во многих отношениях это действительно так. В отличие от централизованных диктатур, лишенные лидеров группы кочующих охотников-собирателей или деревенские жители, занимающиеся подсечно-огневым земледелием, представляют собой истинно плюралистические общества. Все вопросы там решаются сообща. Каждый голос имеет значение. Никому не позволяется грустить в одиночестве. Каждый человек живет с чувством мощнейшей социальной поддержки, и повседневная жизнь, как мы уже видели, протекает очень мирно. Вдобавок ко всем этим удовольствиям группы и стоянки не принадлежат ни к каким государствам. Все они составляют часть единой, более крупной сети, в которой люди говорят на одном и том же диалекте или языке и принадлежат к одной и той же культуре. Между соседними группами могут иногда возникать конфликты или столкновения, однако в политическом плане все они равны, и в их взаимоотношениях нет ни иерархии, ни подчинения.

Поэтому во многих отношениях члены небольших сообществ более свободны, чем люди, принадлежащие к крупным аграрным группам и подвергающиеся, по выражению социального антрополога Эрнеста Геллнера, “тирании королей”. Но у этой свободы есть свои ограничения. Место деспотических лидеров в них занимают социальные оковы традиций и групповые нормы, требующие фанатичного соблюдения. Геллнер называл это “тиранией двоюродных братьев”. Культурные нормы в таких сообществах имеют колоссальное значение. У людей почти нет личной свободы; их жизнь и смерть зависят от того, насколько точно они следуют правилам. “Двоюродные братья” Геллнера – необязательно родственники в буквальном смысле. “Двоюродные братья” в контексте небольших сообществ – это условное обозначение тех членов группы, которые принимают главные решения. Их власть абсолютна. И тот, кто не подчиняется их приказам, рискует жизнью¹⁵.

Лукас Бриджес на себе испытал этот риск. В 1874 году он стал первым европейцем, родившимся на Огненной Земле: его отец был одним из первых миссионеров, поселившихся на острове. Огненная Земля находится на южной оконечности Южной Америки. В то время там обитали два сообщества охотников-собирателей, береговые ямана (также известные как яган) и жившие на внутренних территориях селькнам (или она). Бриджес был знаком c жизнью охотников-собирателей ближе, чем любой другой европеец. Он рос, разговаривая на языке ямана и принимая активное участие в жизни селькнам. Но глубокое погружение в их жизнь делало его уязвимым. Когда он присоединился к обществу мужчин, его предупредили, что, если он раскроет их секреты женщинам или не прошедшим инициацию юношам, его убьют. Болтуна мог убить отец или брат. Принадлежность к клану была важнее родства. Бриджес выжидал больше полувека, прежде чем опубликовать свой удивительный рассказ о жизни с охотниками-собирателями, и к тому моменту сообществ, в которых он жил мальчиком, уже не существовало¹⁶.

Специалист по культурной антропологии Брюс Кнауфт показал, как распространение сплетен в небольшом эгалитарном сообществе может привести к изгнанию из группы. В начале 1980-х годов ему посчастливилось почти два года прожить с племенем гебуси в дождевом лесу Новой Гвинеи, далеком от любой цивилизации. Гебуси были охотниками и садоводами (или занимались подсечно-огневым земледелием). Они впервые познакомились с внешним миром в 1940 году и в 1960-х годах были взяты под государственный контроль. Сообщество было совсем небольшим, всего около 450 человек. Подобно постоянно кочующим охотникам-собирателям, они жили в маленьких деревнях, не больше тридцати человек в каждой, и их группы не имели лидеров. Социальные взаимодействия в сообществе носили классический доброжелательный характер: неторопливые беседы, множество шуток, отсутствие бахвальства. Политическая система гебуси была эгалитарной, но, как это обычно бывает, равными были не все. Колдунов и ведьм могли обвинить в том, что они приносят несчастье. Но если ведьмами рождались, то колдунами, по мнению гебуси, становились добровольно. Возможно, поэтому их было сложнее оправдать. Известно, что их часто убивали по причинам, которые нам сегодня покажутся совершенно пустяковыми. Подобные убийства служили для разрешения конфликтов и сплочения общества¹⁷.

Кнауфт описывал, как принимались единогласные решения по поводу смертной казни. На основании записей реальных разговоров он реконструировал случай, когда жители деревни собрались, чтобы обсудить, как лечить одного тяжелобольного члена общины. Все считали, что болезнь вызвана злым духом, – что типично для анимистских культур. Подобные собрания обычно устраивают ночью в общем доме. Лица мужчин освещают тлеющие угли. Тихо льется песня, одурманивая присутствующих. Один из мужчин – проводник в потусторонний мир. Большую часть времени он сидит тихо и неподвижно, погруженный в транс.

Но время от времени он пробуждается. Он вскакивает на ноги и начинает кричать, кидаться на людей и разбрасывать горящие поленья. Он швыряется всем, что попадается под руку. Помещение наполняется возгласами, все вскакивают со своих мест, пытаясь увернуться от ударов. Через какое-то время все снова успокаивается.

Беда приходит, когда больной начинает терять силы. Кто-то подбрасывает идею, что виноват, должно быть, колдун. Говорится об этом не напрямую, намеками.

Колдун находится там же. Сейчас он должен быть предельно осторожен. Если он потеряет самообладание и начнет сразу отрицать свою причастность к болезни, его могут обвинить в том, что он даже не раскаивается в содеянном. Самой лучшей стратегией для него будет признаться только в части преступления – то есть в том, что он колдун, – и предложить остановить болезнь. Так он и поступает. Изо всех сил пытаясь сохранять хладнокровие, он начинает торговаться за свою жизнь.

После этого обвиняемый, скорее всего, уходит из помещения, со страхом думая о том, что его ждет.

Как пишет Кнауфт, судьба обвиняемого зависела от того, что показывало гадание после смерти больного. Если знаки были неблагоприятными, его, скорее всего, казнили через пару месяцев. Человек, выдвинувший обвинения, заручался поддержкой общины. Вместе с несколькими близкими друзьями они собирались в общем доме, дождавшись ночи, когда большинство мужчин из семьи колдуна ушли куда-нибудь по делам. Проведя бессонную ночь вместе, подзуживая и подначивая друг друга, они все больше проникались убежденностью, что именно колдун наслал болезнь. Наконец они единогласно решали: виновен.

На рассвете они устраивали засаду. Убивали дубинками или стрелами. Иногда перед этим еще и пытали. Потом они разделывали и съедали тело. В доконтактные времена каннибализм был обычным явлением, хотя ели только колдунов.

Анализ Кнауфта, основанный на необычайно глубоком понимании жизни гебуси, наглядно показывает, насколько опасной может быть динамика общественной жизни в маленьких архаичных группах. Кнауфт описал всего одну группу недавно вступивших в контакт земледельцев. Однако опасность стать жертвой обвинения, непрерывно грозившая любому члену общины, типична для политического устройства небольших сообществ.

Большинству людей, выросших под комфортной защитой государства, трудно представить себе, как группа хорошо знакомых между собой людей может принять решение убить одного из них. Однако в кризисные времена подобные практики возникают даже в самых богатых странах. Так было в концентрационных лагерях во время Второй мировой войны, где люди погибали от голода. Вопреки всем тяготам этого трудного времени люди оставались людьми и делились друг с другом едой. Но встречалось и воровство, и оно сурово осуждалось. Заключенные изобретали самые разные способы борьбы с воровством. Рудольф Врба так писал о “хлебном законе” в Аушвице: “Если человек крал у тебя хлеб, ты его убивал. Если у тебя не хватало сил сделать это самому, то находился кто-то, кто делал это за тебя. Это было жестоко, но справедливо, потому что лишить человека еды значило убить его”¹⁹. Как пишет Терренс Де Пре, хлебный закон действовал также в других нацистских и советских лагерях. Этот закон был крайне важен. Де Пре описывает его как “единственный закон, который знали и которому следовали все заключенные… В определенном смысле этот “закон” был основой и средоточием морального порядка в концентрационных лагерях”²⁰. Хлебный закон позволял выживать людям, которых лишили всего. Юджин Уайнсток, переживший Бухенвальд, так описывал ценность этого закона: “Если голод доводил человека до того, что он крал хлеб у другого, никто не доносил на него ни старшему по блоку, ни тем более в СС. Им занимались соседи по бараку… Если он и не умирал от побоев, то оставался настолько изувеченным, что уже не годился ни на что, кроме крематория… Мы все cоглашались с этим правилом, потому что оно и правда помогало сохранять какие-то нормы морали и взаимного доверия”²¹.

Цели смертной казни в небольших сообществах и в государствах несколько различаются. В сообществах с государственным строем смертная казнь часто служит для устранения людей, несогласных с лидерами. Для достижения этой цели казни часто устраивают публично, особенно на ранних этапах развития государства, когда силовые структуры еще не обрели стабильность. Ким Чен Ын, лидер Северной Кореи, унаследовал свою должность от отца в 2011 году. За первые четыре года правления он, по слухам, казнил по меньшей мере семьдесят подчиненных, включая вице-премьера, министра обороны и родного дядю. Говорят, что все эти казни были очень театрализованными: например, дядя был казнен с помощью зенитной установки перед толпой высокопоставленных чиновников. Западные современники с ужасом наблюдают за действиями Ким Чен Ына. Но такое бесцеремонное обращение даже с ближайшими коллегами типично для деспотов – при условии, что им сходит это с рук, что до недавнего времени большинству из них удавалось. И как бы благопристойно ни вели себя сегодняшние европейские монархи, не стоит забывать о том, какой неконтролируемой жестокостью отличались их предшественники²².

Смертная казнь в сообществах с государственным строем, защищая “тиранию королей”, преследует цель, которой в мелких сообществах даже не существует. Небольшие сообщества не защищают политическую силу одного лидера – просто потому, что в них, как правило, нет лидера, нет “короля”. В группах охотников-собирателей и других эгалитарных общинах смертная казнь защищает “тиранию двоюродных братьев” – как от нарушения социальных норм, так и от эгоистичных агрессоров.

Такая радикальная форма социального контроля, как устранение агрессивных мужчин, безусловно, могла иметь далеко идущие последствия для эволюции человека. Что касается идеи самоодомашнивания Homo sapiens, то ключевой вопрос тут следующий: убивали ли людей с повышенной склонностью к реактивной агрессии? Характер отношений в эгалитарных сообществах свидетельствует о том, что устранение потенциальных деспотов и правда было систематическим. Даже сегодня, хотя охотники-собиратели, имеющие собственную семью, обычно уважают свободу других, некоторые из них все же пытаются контролировать окружающих. Подобно альфа-самцам у шимпанзе, такие потенциальные деспоты защищают свой высокий статус, безжалостно подавляя любое сопротивление. В мире, где не было ни тюрем, ни полицейских, агрессоров, терроризировавших все общество, можно было остановить только с помощью казни. Поэтому эгалитаризм, который мы наблюдаем среди всех кочующих охотников-собирателей, говорит только о том, что всех агрессивных людей из сообщества уже устранили. Из чего следует ироничный и не самый приятный вывод: система, кажущаяся такой привлекательной благодаря отсутствию деспотизма, не может существовать без максимально деспотичного поведения в человеческом арсенале – убийства.

Чтобы понять, как устроена жизнь в эгалитарном обществе, давайте рассмотрим структуру общины охотников-собирателей. Типичная община насчитывает около тысячи человек, которых объединяют общий язык (или диалект) и культурные практики, например ритуалы, которые они исполняют во время похоронных церемоний. Община, как правило, слишком большая, чтобы все ее члены могли жить вместе: на это не хватило бы природных ресурсов. Поэтому люди живут группами, насчитывающими в среднем меньше пятидесяти человек. Каждая такая группа занимает определенный участок на территории общины и обычно проводит на одном месте не больше нескольких недель. Когда местные ресурсы истощаются и добывать еду становится слишком трудно, группа переходит на другую стоянку. Именно из-за этих постоянных перемещений охотников-собирателей называют “кочующими” или “номадными”. Группа обычно включает не больше десяти – двадцати семейных взрослых, около половины ее составляют дети, а оставшуюся часть неженатые взрослые – молодые или овдовевшие. Принадлежность к группе необязательно постоянна. Семьи могут переходить в другие группы: например, чтобы жить поближе к родственникам или подальше от тех, с кем не сложились отношения. Размер групп слегка варьирует, но всегда остается небольшим²³.

Эгалитаризм, столь характерный для отношений в общинах охотников-собирателей, сосредоточен вокруг пяти – десяти женатых мужчин в группе. Эти несколько мужчин являются “старейшинами”, или “двоюродными братьями”, о которых писал Геллнер. Та структура общества, которую Геллнер наблюдал на Огненной Земле, типична для всех охотников-собирателей. Лукас Бриджес проиллюстрировал ее знаменитой историей про человека из племени она (селькнам) по имени Канкоат.

Это описание применимо ко всем кочующим охотникам-собирателям. У группы может быть староста, некоторые люди могут пользоваться большим авторитетом, чем другие, но все они равны в том смысле, что каждый из них своим трудом добывает себе пропитание и один человек не может что-то приказать другому²⁵. Когда требуется принять общее решение, влияние каждого голоса определяется обстоятельствами. Старейшины действуют как совет директоров без председателя. У каждого есть право голоса, но никто не торопится им воспользоваться. Люди испытывают такую неприязнь к любому бахвальству, что самоуничижение считается нормой общественного поведения. Антрополог Кеннет Либерман описывал этот феномен у австралийских аборигенов. По его словам, у них было принято демонстрировать стыд и смущение, чтобы “показать остальным, что человек не зазнается”²⁶.

Как объяснял Канкоат, на женщин и детей эгалитаризм распространяется в меньшей мере. Степень патриархата может варьировать. Считается, что в племени жуцъоанси (кунг) все взрослые равны, но при этом если мужчина изобьет женщину, его накажут очень мягко, если вообще накажут²⁷. Охотники-собиратели хадза из Танзании считаются эгалитарным сообществом, но если в жаркий день группа остановится у тенистого дерева, то под ним в первую очередь усядутся мужчины, а женщины останутся на солнцепеке²⁸. Тем не менее в таких группах нет единого лидера, который может потребовать повиновения от всех остальных.

Эгалитарные кочующие сообщества охотников-собирателей сильно отличаются от крупных и, как правило, иерархически устроенных групп земледельцев, в которых есть вожди, монархи, диктаторы или президенты, обладающие властью над остальными людьми. Конечно, оседлые сообщества, во главе которых стоит один человек, тоже могут включать компоненты эгалитаризма. Декларация независимости, провозгласившая, что “все люди созданы равными”, звучала в свое время революционно, но в небольших группах люди всегда стремились соблюдать равноправие. Тот, кто пытался возвыситься над остальными и захватить власть, неизменно рисковал столкнуться с возмущением товарищей.

В отличие от людей, большинство приматов, живущих большими группами, имеют иерархию подчинения, основанную на грубой физической силе. Как правило, альфой бывает самец, но даже если это самка, то это всегда та особь, которая смогла физически подчинить всех конкурентов²⁹. В этом смысле охотники-собиратели принципиально отличаются от шимпанзе или горилл, потому что их статус не связан с физической силой. Человекообразные обезьяны и другие приматы становятся альфами, одержав безусловную победу над предыдущим альфой во время схватки. В отличие от них, у кочующих охотников-собирателей нет ни позиций, эквивалентных позиции альфа-самца, ни схваток.

В тех редких случаях, когда в группах охотников-собирателей все же появляется временный лидер, например человек, проявляющий инициативу при принятии групповых решений, важную роль играет репутация. Чтобы добиться власти, человек должен выдвигать разумные аргументы в спорах, уметь разрабатывать хороший план действий, ловко вести переговоры, рассказывать увлекательные истории или убедительно предсказывать будущее. Человек, обладающий всеми этими навыками, может стать вожаком или старейшиной, но эту позицию он заработает благодаря своей мудрости и умению убеждать, а не благодаря наглости, напору и физической силе. Даже если вождя любят и уважают, это не дает ему права насильно продвигать свои идеи или использовать свое положение, чтобы отнять чужое имущество. Невозможность помыкать окружающими говорит о том, что у охотников-собирателей нет позиций альфа-самцов³⁰.

Чем объяснить отсутствие альфа-самцов у охотников-собирателей? Учитывая общепринятое представление об охотниках-собирателях как о безобидных, неконфликтных людях, можно предположить, что они такими рождаются. Некоторые виды приматов действительно ведут себя на удивление миролюбиво. Тамарины, например, живут в кооперативных семьях, где несколько самцов спариваются с одной самкой, и драк между ними не почти происходит. У людей, однако, такая гармония встречается редко. В этом отношении кочующие охотники-собиратели скорее похожи на нас. Где бы ни родился ребенок, в пустыне Калахари или в Нью-Йорке, его поведение будет демонстрировать похожую смесь эгоцентризма и готовности помогать другим. Конкурентная психология свойственна всем людям, и, как мы уже видели, охотники-собиратели тоже иногда нарушают социальные нормы, пытаясь установить свою власть над другими³¹.

В 1982 году антрополог Джеймс Вудберн, в то время главный этнограф охотников-собирателей хадза в Танзании, рассказал о случаях, когда мужчины племени хадза пытались доминировать над товарищами, отдавая им приказы и отнимая у них имущество или жен. Он также отмечал потенциальную опасность, которую всегда несут в себе конфликты между вооруженными мужчинами. Хадза, писал он, “осознают риск, что их могут убить во сне под покровом ночи или устроить им засаду, когда они в одиночку уходят охотиться в лес”. Он предположил, что отсутствие альфа-самцов у охотников-собирателей связано с убийствами: “Тот факт, что любого человека можно тайно убить… напрямую действует как мощный механизм стабилизации общества. Неравенство в обладании имуществом, властью или престижем… может быть опасным для обладателей этих благ, если в обществе отсутствуют механизмы эффективной защиты”³².

В 1993 году Кристофер Бём решил на более широкой выборке проверить идею Вудберна о том, что в основе эгалитаризма лежит устранение альфа-самцов. Для этого он проанализировал данные по нескольким десяткам наиболее изученных сообществ охотников-собирателей. Он показал, что, с одной стороны, во всех сообществах существует универсальное социальное правило: человек не должен пытаться доминировать над другими. С другой стороны, Бём обнаружил множество свидетельств того, как отдельные люди пытались возвыситься над другими с помощью запугивания или обмана. Его выводы подтверждали соображения Вудберна: несмотря на наличие социальных норм, в любом сообществе “обязательно найдется потенциальный деспот, который только и ждет удобного случая”. Несмотря на весь свой знаменитый эгалитаризм, охотники-собиратели тоже могут соперничать друг с другом³³.

Бём описывал даже единичные случаи появления альфа-самцов – пусть и временных. Такое произошло, например, в одной недавно сформировавшейся группе инуитов, состоявшей из нескольких мужчин, изгнанных из родных общин. Один из этих мужчин, особенно задиристый, отобрал у другого жену, объявил ее своей, да еще и посмеялся над униженным мужем. Позже он увел жену у еще одного мужчины и запретил ему с ней разговаривать³⁴.

Вопрос в том, почему такое поведение возникает настолько редко. Ответ: людей, претендующих на роль тиранов, ограничивает та или иная форма социального давления.

Процесс социального контроля обычно проявляется уже при самых незначительных конфликтах вроде безобидного хвастовства. Антрополог Ричард Ли описывает, как его самого однажды пристыдили за излишнее тщеславие. Он был тогда совсем молод и хотел преподнести группе жуцъоанси, которую изучал, достойный подарок на Рождество. Он устроил им сюрприз и подарил великолепного быка. Жуцъоанси не знали денег, и единственным способом добыть крупного зверя для них была охота, которая часто занимала не один день. Однако реакция жуцъоанси на роскошный подарок оказалась совсем не такой, как ожидал Ли. Его осыпали градом насмешек. Жуцъоанси говорили, что у быка вообще нет мяса, и называли его мешком с костями. Они говорили, что бык настолько тощий, что им придется съесть его рога.

В конце концов один из старейшин, Томасо, объяснил Ли, что происходит. Дело в том, что, подарив такой дорогой подарок, Ли проявил высокомерие по отношению к жуцъоанси. “Если молодой мужчина убивает такого крупного зверя, – сказал Томасо, – он начинает воображать себя вожаком, важничать и обращаться с другими как со слугами. Мы против этого. Мы не принимаем того, кто хвастается, потому что однажды гордыня заставит его убить человека. Поэтому мы всегда говорим, что мясо, которое он принес, никуда не годится. Так мы остужаем его сердце и смягчаем его нрав”³⁵.

Оскорбления, которые посыпались на Ли, были типичным примером механизма стабилизации общества. Жуцъоанси понравилось принесенное им мясо, но не понравилось, что это возвысило его над остальными. То же самое рассказывает и Вудберн о племени хадза: “Хадза, который возвращается на стоянку, убив крупного зверя, должен вести себя скромно. Он молча подсаживается к остальным мужчинам и позволяет следам крови на своем копье говорить за него”³⁶. Нескольких слов оказывается достаточно. Все знают, как они должны себя вести. Антрополог Элизабет Кэшден так описывала эти обычаи: “Охотнику кунг [жуцъоанси], убившему крупную добычу, полагается говорить о ней как будто невзначай, с пренебрежением. И если человек не готов сам преуменьшать свои заслуги и говорить о них с насмешкой, то это не преминут сделать его друзья и родственники”³⁷.

“Неуловимый жест или выражение лица, – писал Эрнест Берч об инуитах, – может передавать сложнейшие мысли или чувства”. Если нарушитель дисциплины не реагирует на мягко выраженное неодобрение, значит, он намеренно проявляет сопротивление. Тогда знаки неодобрения становятся все более явными. Нарушителя стыдят, осыпают насмешками и колкостями. Ему в лицо могут спеть специальную “песню-насмешку”, унизив его перед всей собравшейся толпой³⁸.

Если не помогает и это, приходится прибегать к бойкоту или остракизму. Человеку, живущему в небольшой группе, очень трудно смириться с изоляцией, и обычно таких мер оказывается достаточно. Антрополог Джин Бриггс, жившая с арктическим племенем утку, рассказывает, как она однажды вышла из себя. На ее печатную машинку с крыши иглу упал ком мокрого снега. Она швырнула нож в лежавшую рядом кучку рыбы и закричала, как ей осточертело изо дня в день есть одну только рыбу. После этого иглу быстро опустело, и следующие несколько недель она провела одна в палатке, никто ее не навещал. Она пережила мучительные дни, пока наконец не нашла способ объясниться³⁹.

Предположение, что в человеческих сообществах люди контролируют друг друга с помощью стыда, насмешек и остракизма, впервые выдвинул социолог Эмиль Дюркгейм в 1902 году. С тех пор эта идея стала основополагающим принципом антропологии. В свете этого гипотеза Вудберна о том, что крайней формой такого контроля является убийство, представляется вполне правдоподобной. Когда нарушители не реагируют на вербальное и социальное давление, приходится прибегать к крайней мере – смертной казни. Устраняя самых деспотичных членов общества, смертная казнь поддерживает существование уникального для человека феномена эгалитарной иерархии, в рамках которой стремление к доминированию успешно подавляется⁴⁰.

Когда нарушитель не отвечает даже на самый высокий уровень социального неодобрения, “люди сообща противостоят угрозе в соответствии со своими обычаями”⁴¹. Именно это произошло с тем гренландским инуитом, который украл жен у своих товарищей, посмеялся над ними и попытался установить свою власть. Объединившись, пострадавшие убили обидчика⁴².

Один из механизмов, с помощью которых смертная казнь снижает уровень агрессии в обществе, – это поощрение послушания. Наказание играет важную роль во всех сообществах. В 1960-х годах деревня Бан-Чанг в Центральном Таиланде, населенная в основном буддистами, выращивавшими рис, стала известна как одно из самых мирных сообществ на земле. Драк, домашнего насилия и жестокого обращения с детьми там практически не существовало. Специалист по психологической антропологии Герберт Филлипс, благодаря которому кроткий нрав жителей Бан-Чанга стал известен научному сообществу, хорошо понимал, откуда берется такая безмятежность: “Что касается агрессии в Бан-Чанге, то гораздо более удивительно не ее отсутствие, а количество и разнообразие мер, направленных на ее сдерживание”⁴³. Сходная картина наблюдается и у кочующих охотников-собирателей. Они, как и население Бан-Чанга, отличаются кротким нравом, сдержанностью характера и на удивление уважительными взаимоотношениями между членами общества, однако все это благолепие основано на строгом воспитании и социальном контроле. Детям и взрослым из племени жуцъоанси постоянно напоминают о том, что нельзя быть слишком напористыми. Антрополог Полли Висснер обнаружила, что в разговорах жуцъоанси критика встречается в восемь раз чаще, чем похвала⁴⁴. В любой культуре старшее поколение умеет укрощать младшее с помощью социальных инструментов, используя ограничения чаще, чем поощрения. И страх смертной казни, безусловно, способствует укреплению духа послушания и сдержанности.

Однако главную роль в гипотезе смертной казни играют все же не социокультурные, а долгосрочные генетические последствия. Центральное положение гипотезы смертной казни – в том, что на протяжении тысяч поколений жертвами казней становились в основном люди с повышенной склонностью к реактивной агрессии. Устранение или подавление таких людей, согласно гипотезе, происходило так часто, что привело к эволюции более спокойного, менее агрессивного характера. К сожалению, мы не можем ни измерить частоту казней, ни оценить факторы давления отбора в плейстоцене. Однако в пользу того, что синдром одомашнивания возник как следствие смертных казней, говорит факт существования мужского эгалитаризма в человеческих сообществах. Ведь альфа-самцы, характерные для многих видов приматов и отсутствующие в человеческих обществах, – это, по сути, особи с наиболее высоким уровнем реактивной агрессии.

За тысячи лет до того, как человеческие сообщества нашли способ контролировать агрессоров, реактивная агрессия, скорее всего, господствовала в общественной жизни точно так же, как у большинства других социальных животных: шимпанзе, горилл или павианов. У всех этих животных альфа-самцы завоевывают себе место на вершине иерархии, по очереди вступая в драки, часто крайне жестокие, с каждым из соперников. Процесс восхождения может занимать годы. Подчинив всех потенциальных конкурентов, альфа наконец может позволить себе быть толерантным, но под его кажущимся спокойствием всегда прячется готовая вспыхнуть агрессия. Стоит только какому-нибудь самцу не продемонстрировать положенных сигналов подчинения, как альфа тут же поставит его на место и при необходимости жестоко изобьет. Агрессивное поведение альфа-самцов коррелирует с повышенным уровнем тестостерона, который, судя по всему, и лежит в основе стремления доминировать. Поскольку подобное поведение повсеместно распространено среди социальных приматов, наши предки, скорее всего, когда-то жили так же. Судя по массивным лицам предков Homo sapiens, мужчины продолжали драться друг с другом как минимум вплоть до среднего плейстоцена. Конкуренция в человеческих сообществах до сих пор сохраняет некоторые “обезьяньи” элементы, например сражения один на один. Мужчины с высоким уровнем тестостерона обычно не отличаются особой агрессией до тех пор, пока на них не нападут. Но в конфликтной ситуации они проявят агрессию с большей вероятностью, чем мужчины с низким уровнем тестостерона. Таким образом, альфа-самцы обезьяньего типа – это мужчины с высокой склонностью к реактивной агрессии. Устранение таких альфа-самцов и привело к отбору против реактивной агрессии⁴⁵.

Даже несмотря на то, что смертные казни были широко распространены в человеческих сообществах прошлого, сама мысль, что они могли повлиять на эволюцию агрессии, кажется на первый взгляд не слишком правдоподобной. Однако если учесть, как давно начался этот процесс и сколько поколений сменилось за это время, скорость эволюции самоодомашнивания покажется сравнительно низкой. Как мы уже видели, процесс самоодомашнивания мог начаться уже как минимум 300 тысяч лет назад. 300 тысяч лет – это примерно 12 тысяч поколений. А 12 тысяч поколений – это значительно больше, чем требуется для одомашнивания любому млекопитающему. Например, эволюция собаки от волка заняла примерно 15 тысяч лет. Средняя длина поколения у волка равна примерно 4–5 годам, то есть собак отделяет от волков меньше 4 тысяч поколений. Еще быстрее, всего за 80 лет, произошло одомашнивание норки. В этом случае люди сознательно отбирали самых послушных животных, тем самым многократно увеличивая скорость одомашнивания. Процесс одомашнивания людей, скорее всего, шел довольно медленно, потому что социальное давление было относительно мягким, а эпизодическое устранение особенно агрессивных особей было всего лишь одним из множества факторов, определяющих ход эволюции. Вопрос в том, была ли частота устранения излишне агрессивных членов общества достаточно высокой, чтобы стать значительной эволюционной силой⁴⁶.

Уровень смертности в результате внутригрупповых убийств может быть довольно высоким. Самый высокий уровень смертности среди эгалитарных небольших сообществ был зарегистрирован не у охотников-собирателей, а у земледельцев гебуси, которых изучал Брюс Кнауфт. Внутригрупповые убийства у гебуси служили для разрешения конфликтов и поддержания сплоченности общества. Про жертв таких убийств говорили, что в них жила “смертельная ярость”⁴⁷.

Кнауфт задокументировал 394 смерти за 42 года, с 1940 по 1982 год. Он обнаружил, что один из четырех мужчин (24,4 %) и почти одна из шести женщин (15,4 %) погибали в результате обвинений в колдовстве. Молодые (холостые) и женатые мужчины становились жертвами убийств с одинаковой частотой⁴⁸.

Настолько высокая частота убийств, несомненно, могла оказывать сильное влияние на отбор, однако я не хочу сказать, что частота убийств в племени гебуси характерна для эволюции человека в целом. Возможно, она не характерна даже и для самих гебуси. С 1982 года культура гебуси сильно изменилась: они научились танцевать на дискотеках и приняли христианство. Высокая частота убийств в те годы, когда их изучал Кнауфт, могла быть следствием неудачной организации браков, которая, в свою очередь, стала результатом демографического давления со стороны других кланов гебуси. Поэтому вполне вероятно, что такая высочайшая частота убийств отражала исключительные обстоятельства, возникшие в конкретном обществе в конкретный момент⁴⁹.

Тем не менее пример гебуси показывает, что частота убийств может быть достаточно высокой для создания существенной силы отбора. Примерно тогда же, когда Кнауфт изу чал гебуси, Рэй Келли документировал охоту на ведьм и колдунов в племени эторо, живущем в высокогорьях Новой Гвинеи. Жертвами охоты были люди, известные “своим врожденным эгоизмом и безответственностью по отношению к другим”. Келли обнаружил, что из тридцати пяти смертей взрослых членов племени, которые произошли за время его присутствия, 9 % стали результатом смертных казней. Злая молва, страх, соперничество и невежество – на удивление смертоносная смесь⁵⁰.

Нам остается только гадать, с какой конкретно частотой агрессоры становились жертвами казней. Это же касается и вопроса, когда именно начали практиковаться казни. Даже самое раннее из доступных нам свидетельств не очень надежное и с эволюционной точки зрения совсем свежее. Наскальные рисунки в Восточной Испании, сделанные охотниками-собирателями около 8500 лет назад, включают изображения, которые ученые интерпретируют как сцены казни. На одном из них десять человек, стоящих в ряд, держат в руках луки и вроде как смотрят на лежащего на земле человека, пораженного пятью стрелами. Другие сцены изображают мертвые тела, пронзенные стрелами. Но действительно ли тут изображены казни, мы не знаем⁵¹. И тем не менее, несмотря на всю неопределенность, свидетельства того, что казни играли важную роль в формировании синдрома одомашнивания у человека, кажутся довольно убедительными. Остается понять, когда именно люди начали применять смертную казнь. Возраст признаков, объединяющих все человечество, таких как речь или охота и собирательство, обычно оценивают в 60–100 тысяч лет: именно в этот период Homo sapiens расселились за границы Африки и начали распространять эти возникшие в “колыбели человечества” признаки по всему миру⁵². Смертная казнь считается одним из таких “колыбельных” признаков – неотъемлемым свойством человечества, ставшим, по словам Оттербайна, “основой мышления человека”⁵³.

Оценить, когда возникла практика смертных казней, можно, обратившись к эволюции речи. Как мы увидим в главе 11, шимпанзе время от времени убивают членов собственной группы, однако все имеющиеся данные указывают на то, что заранее планировать эти убийства они не способны. По-видимому, для того чтобы умышленно убить конкретного члена группы, необходима речь. Критика и насмешки, которыми осыпают агрессоров, основаны на сплетнях и пересудах. Когда мягкие методы социального контроля не работают, люди начинают перешептываться, не пора ли убить агрессора. А для этого необходимы лингвистические способности, и немалые. Как пишет Бём: “Возникает явно щекотливая ситуация. Тот, кто первым решится заговорить, подвергает опасности свою жизнь. Это может быть опасность физического нападения или – в тех кланах, где есть шаман, – наведения порчи”. Ясно, почему плетение сети подозрений, которую Кнауфт описывал на примере гебуси, требует такой осторожности⁵⁴.

Обмен сплетнями облегчает координацию, позволяя людям заранее проверить свои чувства и неторопливо разработать общий план. Двадцать убийц Юлия Цезаря несколько недель тайно совещались группами по нескольку человек, пока не обрели уверенность в себе и друг в друге. Только после того, как каждый прощупает почву, люди могут принять решение об убийстве нарушителя спокойствия. И даже тогда предприятие остается рискованным. Каска, первым напавший на Цезаря, тщетно звал на помощь своего брата, пока к нему не присоединились другие заговорщики⁵⁵.

Мы не можем с точностью сказать, в какой момент возникла речь и как быстро она развивалась; ясно только, что произошло это раньше 60 тысяч лет назад. Но мы можем попытаться установить временные рамки. Некоторые ученые считают, что речь достигла сопоставимого с современным уровня сложности в промежутке между 100 и 60 тысячами лет назад – то есть примерно тогда же, когда сформировались универсальные признаки всех современных людей. Согласно более радикальной точке зрения, современная речь возникла гораздо раньше. Тут удобной точкой отсчета служат неандертальцы. Как мы помним, неандертальцы жили в Европе и Западной Азии примерно с 200 до 40 тысяч лет назад. Согласно генетическим данным, неандертальцы отделились от нас в промежутке между 765 и 275 тысячами лет назад. Черепа и скелеты неандертальцев, в отличие от Homo sapiens, не несут никаких признаков самоодомашнивания. Поскольку культура неандертальцев так и не достигла уровня сложности, сопоставимого с Homo sapiens, особенно в области символических изображений, большинство ученых считают, что их лингвистические способности уступали нашим. Некоторые предварительные биологические данные говорят в пользу такой точки зрения. Например, височные доли головного мозга, вовлеченные в речь (а также память и социальное поведение), у Homo sapiens немного крупнее, чем у неандертальцев. Характеристики черепа и скелета, культурное богатство и размер мозга – все указывает на то, что у неандертальцев не было речи в привычном нам понимании. Исходя из этого, мы можем заключить, что до разделения ветвей неандертальцев и Homo sapiens 765–275 тысяч лет назад речь наших предков из среднего плейстоцена была гораздо менее развитой, чем речь современного человека⁵⁶. Все это говорит о том, что за последние 765 тысяч лет речь наших непосредственных предков становилась все более эффективной, хотя оценить, с какой скоростью это происходило, мы не можем.

Таким образом, представители линии Homo sapiens, судя по всему, заметно превосходили других Homo по своим лингвистическим навыкам. Это позволяло членам группы успешно составлять коалиции, способные подвергать агрессоров остракизму или изгонять их из группы. Эти коалиции создавали условия для отбора против излишне агрессивных членов группы. А результатом такого отбора были последовательные изменения в сторону более толерантных людей с легким черепом и педоморфными чертами – изменения, составляющие суть самоодомашнивания.

Одним словом, умение сплетничать, злословить и строить планы по устранению агрессоров было частью человеческой жизни в течение как минимум нескольких тысяч поколений. Растущая социальная значимость речи, которая начала формироваться около 500 тысяч лет назад, объясняет, как нашим предкам удалось наконец найти управу на альфа-самцов и стать Homo нового типа. В этой модели самоодомашнивания речь играет центральную роль: она обеспечивает работу самых разных инструментов социального контроля, начиная от сплетен и заканчивая убийствами.

Формирование синдрома одомашнивания иногда пытаются объяснить и другими механизмами. Так, многие ученые считают, что в переходе от иерархического общества “обезьяньего” типа к человеческой системе эгалитаризма и кооперации ключевую роль сыграло оружие. Применение оружия, по их мнению, существенно облегчало организацию борьбы с альфа-самцами, потому что кидаться камнями или копьями гораздо эффективнее, безопаснее и проще, чем вступать в прямой физический контакт. Мне, однако, кажется, что целый ряд аргументов указывает на ограниченное значение оружия по сравнению с речью.

Для смертной казни оружие не нужно. Животные, такие как волки, львы и шимпанзе, убивают с помощью кооперации, а не оружия. Люди тоже умеют убивать без оружия. В обзоре традиционных человеческих сообществ мира Оттербайн пишет, что орудиями казни и правда часто становятся камни, копья и стрелы. Однако описывает он и такие способы казни, как повешение, сожжение, утопление, избиение, скидывание со скалы, принуждение к самоубийству с помощью прыжка с высокого дерева и (специально для насильников) заталкивание колючек в пенис. Еще один способ – отдать приговоренного к смерти членам враждебной соседней группы и позволить тем самим разобраться с проблемой, как это происходило в Австралии⁵⁷.

Кроме того, применение оружия часто небезопасно для самих убийц, как видно из описания одной казни в группе охотников-собирателей яномамо. Несколько человек уже давно были недовольны наглостью и несдержанностью одного из своих товарищей, но у них не хватало смелости бросить ему вызов. Однажды они уговорили его залезть на высокое дерево, чтобы достать мед. Ничего не подозревая, он снял с себя все оружие и полез на дерево. Теперь убийцы могли быть спокойны: они собрали все его оружие, и им оставалось только дождаться, когда он спустится, чтобы без труда его убить. Примерно по тому же сценарию, вероятно, совершаются многие организованные преступления: после многонедельного планирования жертва наконец садится на пассажирское сиденье машины, на заднем сиденье которой притаился убийца. Для успешного убийства необходимо, чтобы жертва в момент нападения была беспомощна, и это в очередной раз подчеркивает, насколько важно нападающим обговаривать друг с другом свои планы – что, в свою очередь, невозможно без использования речи⁵⁸. Речь – как разговорная, так и жестовая, – позволяет запуганным, подавленным и оскорбленным людям обсудить друг с другом свои чувства и выработать безопасный план свержения тирана.

Время появления оружия, достаточно эффективного для убийств, тоже плохо согласуется с хронологией самоодомашнивания. Допустим, что Homo sapiens и правда возникли уже 300 тысяч лет назад и что примерно в то же время начали действовать выравнивающие механизмы, которые в конце концов привели к формированию уникальной человеческой эгалитарности. Однако задолго до этого представители Homo уже умели пользоваться оружием, чтобы убивать львов или отгонять их от добычи: эта практика существовала, вероятно, уже два миллиона лет назад. Еще один аргумент в пользу ключевой роли языка предоставляют межвидовые сравнения. Не существует никаких свидетельств того, что шимпанзе или другие обезьяны могут заранее договориться, как, когда и где убить члена своей социальной группы. В отсутствие речи подобная задача кажется невыполнимой. Из этого я заключаю, что критически важным изобретением человечества, способствовавшим появлению политической системы нового типа, была способность строить заговоры. Именно эта способность, а вовсе не умение создавать оружие, и сместила баланс сил в пользу коалиций, объединенным фронтом выступающих против альфа-самцов.

Способность строить заговоры – пример того, что психолог Майкл Томаселло называет “стремлением к общей цели”, которое он определяет как “кооперативное взаимодействие, при котором все участники находятся в одном и том же психологическом состоянии”⁵⁹. Люди очень хорошо умеют “стремиться к общей цели”: эта способность появляется у детей уже в возрасте около года. Шимпанзе между тем такого умения практически лишены. Томаселло считает, что именно уникальная для человека способность стремиться к общей цели объясняет, почему у людей так много “специальных” человеческих навыков, недоступных другим животным: от умения считать и строить небоскребы до написания симфоний и формирования правительств. Впрочем, если отбор против реактивной агрессии действительно привел к формированию синдрома одомашнивания, по-настоящему важной была лишь одна из этих способностей – та, что позволяла заговорщикам проникнуться друг к другу доверием, достаточным для совместного убийства агрессора. Эта способность не только сделала нас одомашненными, но и, как будет видно из глав 10 и 11, благоприятствовала развитию многих видов человеческой кооперации⁶⁰.

И стремление к общей цели, и речь сыграли в нашей эволюции критическую роль. Мы можем только догадываться, почему произошли эти ключевые изменения когнитивных способностей человека. Мы даже не знаем, были ли они случайны. Теоретически и речь, и стремление к общей цели могли возникнуть спонтанно – как, по-видимому, возникли многие когнитивные свойства. Например, способность узнавать себя в зеркале, которой обладают люди, крупные человекообразные обезьяны, бутылконосые дельфины, азиатские слоны и сороки^[8]. Поскольку в дикой природе увидеть свое отражение можно разве что в случайном водоеме со спокойной водой, сложно придумать адаптивное объяснение способности узнавать свое отражение. Скорее всего, она возникла как случайный побочный эффект общего повышения умственных способностей, которое, в свою очередь, произошло по другим причинам. Возможно, как-то так появилась и речь⁶¹.

Вполне вероятно, что возникновение речи так и останется для нас загадкой. Но то огромное влияние, которое речь оказала на эволюцию человека, подсказывает, что формирование Homo sapiens, скорее всего, совпало по времени с качественным изменением лингвистических способностей. Как отметил палеоантрополог Иэн Таттерсолл, алгоритмы, лежащие в основе речи, довольно просты, а значит, ее изобретение могло быть “более-менее моментальным”. Речь связана с символическим мышлением, и ее появление оказало сильнейшее влияние на политику и социальное поведение человека. Но было у речи и еще одно важное последствие. Самые значительные за все два миллиона лет существования наших предков изменения нервной системы и скелета начались именно 300 тысяч лет назад, когда речь достигла достаточного уровня сложности⁶².

Таким образом, феномен одомашнивания человека, судя по имеющимся данным, лучше всего объясняется развитием все более сложной речи. И, как мы увидим в следующей главе, последствия возникновения речи вовсе не ограничились одной только утратой реактивной агрессии.

Глава 9. К чему привело одомашнивание

Наши поиски истоков человеческой добродетели начались с Блуменбаха. В 1811 году, размышляя о невероятной миролюбивости человека, этот гениальный антрополог заключил, что человек был одомашнен. Сегодня нам наконец-то известен механизм, объясняющий, как это могло произойти. Идея, что наша сегодняшняя миролюбивость возникла в ходе 300 тысяч лет отбора против реактивной агрессии, кажется весьма правдоподобной, однако появилась она совсем недавно. В этой главе я хочу подробнее разобрать аргументы в пользу самоодомашнивания, чтобы проверить, действительно ли эта гипотеза объясняет пониженную агрессию человека лучше, чем альтернативные идеи. Две из них заслуживают пристального внимания. Согласно первой, низкая реактивная агрессия была характерна для наших предков задолго до отметки в 300 тысяч лет назад. Вторая гипотеза предполагает, что реактивная агрессия снизилась не в результате прямого отбора, а стала побочным эффектом отбора на другой признак: повышенный самоконтроль.

Согласно традиционной точке зрения, причиной анатомических изменений, возникших в ходе эволюции Homo sapiens, было вовсе не самоодомашнивание. Как я уже говорил, исторически палеоантропологи считали, что специфичные для Homo sapiens анатомические признаки сформировались как серия параллельных адаптаций, а не как случайные побочные эффекты эволюции. Тонкие кости, укороченные лица и признаки феминизации ученые объясняли изменением климата, улучшением качества питания или усовершенствованием орудий труда. Все эти аргументы кажутся весьма резонными, если считать – как считают многие ученые, – что любые биологические признаки всегда возникают в ответ на прямое действие естественного отбора.

Допустим, что сторонники традиционного объяснения правы и уникальная анатомия Homo sapiens не имеет ничего общего с одомашниванием. Как в этом случае объяснить относительную мягкость человеческого характера?

Радикальным ответом на этот вопрос будет версия, согласно которой наши предки всегда были миролюбивыми и никогда не были так агрессивны, как, скажем, шимпанзе или типичная обезьяна. Однако идея, будто каждый из видов, от которых мы ведем свое происхождение, был миролюбивым, кажется довольно фантастической. С момента кембрийского взрыва, когда наши предки, жившие в теплом океане, впервые стали двусторонне симметричными животными, прошло около 542 миллионов лет. В течение последних 360 миллионов лет наши предки жили на суше, сначала в виде похожих на саламандр амфибий, позже в виде млекопитающих. Вероятность того, что ни один из сотен видов, сменявших друг друга на пути к человеку от кембрия до наших дней, не обладал высокой склонностью к реактивной агрессии, безусловно, крайне мала. Хотя чисто теоретически, конечно, это возможно¹.

Скорее можно предположить, что пониженная склонность к реактивной агрессии появлялась в ходе эволюции неоднократно, но так давно, что обнаружить это уже невозможно. Допустим, что относительно низкая агрессивность впервые появилась в момент отделения приматов от их похожих на землероек предков, около 80–90 миллионов лет назад. Или что миролюбивый характер впервые сформировался у наших человекообразных предков, живших 25 миллионов лет назад. Будет довольно трудно реконструировать биологию нашего более агрессивного непосредственного предка. Но именно этим нам пришлось бы заняться, чтобы сделать вывод о самоодомашнивании².

Снижение реактивной агрессии и правда вполне могло начаться в далеком прошлом, например в ходе эволюции австралопитецин, предшественников Homo, на что указывают их укороченные лица и клыки. Палеоантрополог Оуэн Лавджой давно защищает этот сценарий, но однозначных доказательств у него пока нет. Как я уже писал выше, уменьшение размера клыков, скорее всего, произошло как адаптация к пище, не требующей активного пережевывания, как это происходит у современных млекопитающих. А на важность агрессии в жизни австралопитецин указывает размер самцов, которые были значительно крупнее самок и имели более крупные лица, что, вероятно, было следствием отбора на агрессивность. Аргументы есть и за, и против этой гипотезы. Прошлое, увы, скрыто в тумане. В качестве альтернативной гипотезы можно просто принять, что наши предки стали миролюбивыми задолго до появления Homo sapiens – настолько давно, что сегодня мы уже никогда не сможем с уверенностью реконструировать этот процесс³.

Есть и совершенно другая гипотеза, объясняющая появление у человека “руссоистских” особенностей. Если миролюбивость человека была случайным побочным продуктом эволюции, а не адаптацией, она могла эволюционировать в отсутствие положительного действия отбора. Эволюционный антрополог Брайан Хейр выдвинул эту идею, основываясь на данных о том, что виды с крупным мозгом особенно хорошо умеют подавлять свои эмоциональные импульсы. В таком случае пониженная реактивная агрессия могла стать побочным продуктом общей тенденции к снижению эмоциональной реактивности⁴.

В пользу этой версии говорит недавно проведенная серия экспериментов, в которых перед множеством разных видов ставили аналогичные задачи. Команда под руководством Хейра и Эвана Маклина проанализировала тридцать шесть видов птиц и млекопитающих, размер которых варьировал от воробья до слона. Всем животным предлагали две задачи, и для успешного их решения необходимо было подавить первоначальный импульс и вместо него проявить реакцию, возникавшую следом. Целью эксперимента было выяснить, связаны ли видовые различия в способности к подавлению импульсов с другими характеристиками этих видов.

В одной из задач нужно было достать лакомство, спрятанное в короткой прозрачной пластиковой трубке. Животным предлагали трубку, открытую с обоих концов и достаточно широкую для того, чтобы без труда достать из нее лакомство.

Единственная трудность состояла в том, что животные легко могли видеть лакомство, лежащее внутри трубки. Поэтому, чтобы добраться до еды, животным требовалось переключить внимание с самого лакомства на конец трубки, откуда они могли его извлечь. Некоторые животные настолько фиксировались на награде, что просто не могли отойти от нее ни на шаг. Они пытались разгрызть или расклевать прозрачную пластиковую стенку, не отводя взгляда от лакомства. У них не получалось подавить в себе первоначальный импульс, заставлявший их устремляться прямиком к лакомству, и из-за этого они не могли его добыть. Другие же успешно решали задачу, потому что бросали попытки достать лакомство напрямую – то есть подавляли свой первоначальный импульс. Это давало им возможность проявить вторую реакцию, которая и приводила к цели. Они перемещались от лакомства к одному из открытых концов трубки. И там могли без труда получить желаемое.

Какие же характеристики были ассоциированы с успешным подавлением импульсов у этих тридцати шести видов? Маклин и Хейр показали, что вероятность успеха коррелировала с размером мозга. Виды с более крупным мозгом успешнее справлялись с задачей⁵.

Связь размера мозга и способности к подавлению импульсов, или самоконтролю, скорее всего, объясняется тем, что крупный мозг содержит больше нейронов коры больших полушарий. Кора больших полушарий отвечает за силу воли и сознательный контроль эмоций. У видов с более крупным мозгом кора больших полушарий составляет больший процент мозга, а чем больше кора больших полушарий, тем больше в ней нейронов. У человека в коре больших полушарий больше нейронов, чем у любого другого животного: около 16 миллиардов. На втором месте крупные человекообразные обезьяны и слоны: у них примерно 6 миллиардов нейронов. Большее количество нейронов в коре головного мозга – особенно префронтальной коре, которая находится в передней части мозга, – позволяет животным лучше контролировать эмоциональные реакции⁶.

Результаты эксперимента на подавление импульсов позволяют предположить, что пониженная склонность человека к реактивной агрессии появилась благодаря обширным нейронным сетям, позволяющим думать, перед тем как действовать. Но на практике такое объяснение маловероятно – эмоциональные реакции происходят слишком быстро, чтобы их можно было проконтролировать с помощью одной только коры головного мозга. Тем не менее вторую альтернативу плейстоценовому самоодомашниванию представляет гипотеза, что умение нашего вида контролировать реактивную агрессию стало следствием крупного мозга, а не отбора против склонности к агрессии.

Таким образом, снижение эмоциональной реактивности человека можно объяснить как минимум двумя другими альтернативными способами. Это событие могло произойти так давно, что мы никогда уже не сумеем его реконструировать. Или оно могло стать случайным результатом отбора на другие когнитивные способности. В любом случае чем полнее мы исследуем гипотезу самоодомашнивания, тем лучше. Нам нужен метод, который позволил бы сравнить правдоподобность гипотезы недавнего самоодомашнивания и других, альтернативных объяснений.

И тут нам на помощь приходит биология современного человека. Ранее я уже отмечал: синдром одомашнивания у животных включает не только анатомические, но и физиологические и поведенческие признаки. Поэтому, согласно гипотезе самоодомашнивания, черты синдрома одомашнивания должны наблюдаться у человека не только в анатомии, но и в физиологии и поведении. Альтернативные гипотезы возникновения миролюбивости человека этого не требуют.

Идеальной стратегией исследования было бы сравнение Homo sapiens с нашими предками из рода Homo, жившими в среднем плейстоцене, или хотя бы с неандертальцами. Но и те и другие, увы, безнадежно вымерли и мало чем могут нам помочь. К счастью, современные одомашненные животные способны предложить кое-что взамен.

Известно, что домашние животные имеют пониженный уровень агрессии по сравнению со своими дикими предками. Потому мы и называем их домашними.

Но агрессия – это всего один из многих аспектов поведения, меняющихся в результате одомашнивания. Одомашнивание, помимо прочего, приводит к изменениям игрового и полового поведения, скорости и эффективности обучения, способности понимать сигналы от человека и возраста, в котором начинают усиливаться реакции страха. Кроме того, при одомашнивании меняется выработка гормонов и нейромедиаторов, а также размеры мозга и его отделов. Все вместе эти физиологические и поведенческие изменения составляют синдром одомашнивания.

На первый взгляд кажется, что между всеми этими модификациями нет ничего общего. На самом же деле их объединяет один принцип: все они так или иначе являются педоморфными – “детскими”, или ювенильными, чертами. Признак называют педоморфным, если у предкового вида он встречается только у молодых особей, а у вида-потомка сохраняется и на более поздних стадиях, то есть у достигших половозрелости или взрослых особей.

Возьмем, например, собаку и волка. У многих взрослых собак очаровательно висячие уши – как, например, у лабрадоров или веймаранеров. У взрослых волков никогда не бывает висячих ушей, а вот у молодых – да. У лабрадоров, веймаранеров и других вислоухих пород этот ювенильный волчий признак сохраняется и во взрослом возрасте. Поскольку собаки произошли от волков и у взрослых собак сохраняются висячие уши молодых волков, висячие уши – это педоморфный признак⁷.

Породы собак чрезвычайно разнообразны – сравните, например, короткомордые породы вроде пекинеса с длинномордыми вроде афганской борзой или немецкой овчарки. Казалось бы, как при таком разнообразии черепов можно ответить на вопрос, педоморфны эти черепа или нет? На самом деле у этой проблемы есть довольно изящное решение: нужно только тщательно проанализировать форму черепа.

В 2017 году команда ученых под руководством палеонтолога Мадлен Гайгер сравнила, как черепа собак и волков меняются в ходе роста. К моменту, когда собака достигает половозрелости, и даже раньше, ее череп уже имеет форму, характерную для ее породы. Эволюционные механизмы, отвечающие за эти изменения, отличаются у разных пород. В некоторых случаях характерные для породы признаки педоморфны по отношению к волкам – как, например, короткая морда собаки динго. Но не всегда. Например, удлиненные морды афганских борзых совсем не педоморфны. Это новообретенный признак, появившийся в результате модели роста, которой у волков еще не было. Иными словами, признаки, характерные для разных пород, возникли с помощью разных эволюционных механизмов. Искусственный отбор направлял развитие собачьих черепов в совершенно разные стороны⁸.

Однако, помимо специфичных для конкретных пород признаков, у всех собак, независимо от породы, есть и общие характеристики. Именно эти характеристики черепа и делают собаку собакой. И если анализировать эти универсальные черты, ставится ясно, что череп усредненной собаки заметно отличается от черепа усредненного волка и природа этих различий педоморфна. Если взять череп собаки любого возраста, из всех волчьих черепов больше всего на него будет похож череп более молодого по сравнению с этой собакой волка. Эта закономерность видна сразу после рождения, несмотря на то что продолжительность беременности у волков и собак одинакова (около девяти недель). Педоморфный характер этих универсальных характеристик черепа заметен, по крайней мере в раннем возрасте, даже у афганских борзых, хотя их удлиненные морды совсем не похожи на морды волчьих щенков.

Судя по всему, педоморфизм играл важную роль в эволюции многих признаков одомашненных животных, включая пониженную маскулинность черепа, укороченную морду и небольшой мозг. В случае черно-бурых лисиц признаки педоморфной эволюции заметны так же явственно, как и в случае собак, потому что весь процесс одомашнивания лисиц происходил под наблюдением ученых. Оглядываясь на пятьдесят лет, посвященных исследованию черно-бурых лисиц, Людмила Трут поражалась, насколько много педоморфных анатомических признаков появилось в одомашненных линиях. В их числе она называла широкие черепа, укороченные морды, висячие уши и закрученные хвосты – все те признаки, которые также встречаются у собак, но никогда у волков. У некоторых других одомашненных животных, например свиней, черепа в результате одомашнивания принимают совсем иные формы, и укороченные морды не всегда представляют собой педоморфный признак. Исследования одомашненных лисиц продолжаются, и я очень надеюсь, что мы скоро узнаем, насколько широко механизм педоморфизма применим к другим аспектам строения их черепа и скелета. Но уже сейчас мы видим, что анатомический педоморфизм – это стандартный компонент синдрома одомашнивания⁹.

В ходе эволюции педоморфные признаки могут появляться при помощи разных механизмов с экзотическими названиями: неотения, пост-смещение и прогенез. Но сейчас мы не будем на них останавливаться. Для наших целей достаточно понимать, можно ли назвать интересующий нас признак ювенильным, – а как конкретно он возник, уже не так важно¹⁰.

Педоморфизм, свойственный анатомическим компонентам синдрома одомашнивания, весьма убедительно дополняется поведенческими чертами. В обзоре, посвященном эксперименту с лисицами, Людмила Трут отмечает “эмоциональное выражение положительной реакции на человека” как ювенильную черту, которая у некоторых одомашненных животных сохраняется и во взрослом состоянии. Это наблюдение, возможно, объясняет, почему у одомашненных животных так много педоморфных признаков. Может быть, мирный характер и есть ювенильный признак. И тогда отбор на послушание означает отбор на ювенильность¹¹.

Идея была проверена в эксперименте с мышами. Вдохновившись работами Беляева, команда из трех специалистов по психологии развития, Жан-Луи Гарьепи, Дэниел Бауэр и Роберт Кернс, решили проверить, действительно ли отбор против агрессии приводит к ювенилизации поведения. Они вывели две линии лабораторных мышей: с низкой и с высокой склонностью к реактивной агрессии. Агрессию ученые оценивали на основе того, как мыши реагировали на прикосновения человека. Обе линии размножали в течение тринадцати поколений, последовательно измеряя две поведенческие реакции самцов: нападение и замирание. Нападение выглядело как яростный выпад, в ходе которого животное пыталось поцарапать или укусить экспериментатора. Замирание выглядело как замирание: животное неподвижно застывало на месте. Замирание означало отсутствие реактивной агрессии¹².

Как и ожидалось, линии, отобранные по признакам высокой и низкой агрессивности, быстро дивергировали. Через тринадцать поколений мыши с низкой агрессией нападали на экспериментаторов примерно в десять раз реже, чем мыши с высокой агрессией, и в случае этих редких нападений они в пять раз дольше выжидали, прежде чем перейти к атаке. Они также быстрее и чаще замирали.

Все эти изменения были педоморфными. Молодые мышата, не подвергавшиеся никакому отбору, редко нападали на экспериментаторов и дольше выжидали перед каждым нападением, чем взрослые мыши. Молодые мышата также быстрее и чаще замирали по сравнению со взрослыми. Когда линии дивергировали, у взрослых мышей неагрессивной линии сохранились поведенческие признаки молодых мышей дикого типа, в числе которых были низкая частота и скорость нападения и высокая частота и скорость замирания.

Примечательно, что этот мышиный эксперимент представляет собой одну из очень немногих экспериментальных программ по изучению одомашнивания – не считая программы по исследованию лисиц, крыс и норок, которую запустил Беляев. Мы до сих пор почти ничего не знаем об этом аспекте одомашнивания¹³.

Однако уже сейчас понятно, почему одомашнивание в большинстве случаев приводит к поведенческому педоморфизму. Ведь молодые животные, как правило, дружелюбны. По сравнению со взрослыми они на удивление любопытны и доверчивы. Именно поэтому животные, которых держат в контактных зоопарках, чтобы их там гладили дети, в большинстве случаев не только одомашненные, но и молодые.

Эволюционная основа такой доверчивости молодых животных состоит в том, что по мере взросления они должны научиться сами определять, кому стоит доверять, а кому нет. Детство – лучшее время, чтобы научиться это делать, ведь мать защитит детей от любых опасных социальных взаимодействий. Оставаясь под опекой матери, детеныши могут во всем полагаться на ее бдительность, и бояться им нечего. Ничто не мешает им быть беззаботными и доверчивыми.

Но в жизни любого млекопитающего неизбежно наступают перемены. Детеныш вырастает, становится более подвижным и все чаще выходит из-под защиты матери. Постепенно он делается все более пугливым и, как следствие, все более агрессивным. В определенном возрасте, разном для каждого вида, у растущего детеныша неизбежно появляется реакция страха.

Черно-бурые лисицы дикого типа становятся пугливыми в возрасте около 45 дней (шесть с половиной недель). С этого момента щенки реагируют на незнакомых особей – как других лисиц, так и людей – страхом и агрессией. Их так называемое окно социализации к этому моменту уже закрыто. Дружеские связи, которые они образовали до этого, могут сохраняться в течение всей жизни, но их детская невинность уже не вернется. С этого времени им будет трудно доверять незнакомым. После закрытия окна социализации даже собак бывает сложно дрессировать¹⁴.

Одомашнивание расширяет окно социализации. Трут с коллегами обнаружили, что реакция страха в линии лисиц, отобранной по признаку низкой эмоциональной реактивности, развивается не через 45 дней после рождения, как у диких особей, а аж через 120 дней (четыре месяца). Окно социализации, таким образом, удлиняется более чем вдвое, в результате чего лисы из селекционной линии с большей вероятностью взаимодействуют с человеком без всякого страха. Как показала группа Людмилы Трут, природа этого эффекта педоморфная: у селекционных лисиц ювенильный признак (отсутствие страха) исчезает в более позднем возрасте, чем у животных дикого типа¹⁵.

Расширение окна социализации – только один из множества педоморфных признаков одомашненных животных. Все эти признаки объединены общим свойством: одомашненные животные сохраняют физиологические и поведенческие реакции молодых диких животных.

Закрытие окна социализации происходит в результате созревания физиологических систем стресса. Одна такая система – это ось гипоталамус – гипофиз – кора надпочечников, которая запускает реакцию организма на стресс, вырабатывая кортизол. Ось гипоталамус – гипофиз – кора надпочечников связывает гипоталамус (часть мозга) с гипофизом (который обеспечивает взаимодействие между мозгом и кровеносной системой) и корой надпочечников (часть надпочечных желез). Формирование реакции страха частично происходит в результате повышенной выработки стероидного гормона кортизола в надпочечниках, что, в свою очередь, происходит под влиянием активности гипоталамуса.

Уровень кортизола в крови легко измерить, и у прирученных лисиц он вырабатывается в поразительно малых количествах по сравнению с дикими лисицами. Всего через двенадцать поколений отбора на покладистость средний уровень кортизола в крови у взрослых животных снизился более чем вдвое. По прошествии двадцати восьми – тридцати поколений он снизился еще в два раза. Этот удивительно низкий базальный уровень кортизола у взрослых животных представляет собой педоморфный признак. Выработка кортизола у селекционных взрослых лис находится на том же уровне, что и у детенышей дикого типа¹⁶.

Конечно, в ответ на источник эмоционального стресса, например на приближение страшного незнакомца, уровень кортизола немедленно подскакивает у любой лисицы. Но даже этот скачок выражен заметно меньше у лис, отобранных по признаку дружелюбности. Система реакции на стресс у прирученных лисиц устроена примерно так же, как у детенышей дикого типа. Нужно ли говорить, что этот признак тоже педоморфный¹⁷.

Те же эффекты одомашнивания, относящиеся к окну социализации и оси гипоталамус – гипофиз – кора надпочечников, наблюдаются и у собак. У собачьих щенков окно социализации закрывается позже (в возрасте восьми – двенадцати недель), чем у волчат (в возрасте шести недель). Формирование реакции страха у щенков собаки происходит не так резко, как у щенков волка. У волков страх перед незнакомцами резко проявляется ближе к концу окна социализации. У собак же этот страх нарастает постепенно и полностью формируется только к трехмесячному возрасту. Кроме того, реакция на стресс у собак выражена не так сильно, как у волков, а надпочечники у них меньше по размеру¹⁸.

Другая важнейшая система реакции на стресс, связывающая симпатическую нервную систему с мозговым веществом надпочечников, пока плохо изучена у одомашненных животных. Однако исследования морских свинок позволяют предположить, что у них она тоже педоморфна, потому что базальный уровень ее активности высокий у диких животных и низкий у детенышей и одомашненных животных. Та же картина наблюдается и для серотониновой системы. Как мы уже говорили выше, серотонин – это нейромедиатор головного мозга, отвечающий в числе прочего за подавление реактивной агрессии. У черно-бурых лисиц молодые животные обычно имеют более низкий уровень серотонина, чем взрослые. Кроме того, как легко догадаться, уровень серотонина выше у селекционных лисиц, чем у животных дикого типа¹⁹. Таким образом, сохранение или более выраженное проявление таких ювенильных признаков, как приглушенная реакция страха и пониженная реактивная агрессия, по-видимому, типично для одомашненных млекопитающих.

Помимо изменений в системе реакции на стресс, для одомашненных животных типичен еще один набор педоморфных признаков: сохранение ювенильной формы тела в результате отбора на более безобидную внешность.

На ранних стадиях отбора одомашненные виды обычно меньше по размеру, чем их дикие предки. Как я уже упоминал ранее, мальчики, крупные и сильные для своего возраста, часто бывают более агрессивными – как в детстве, так и в более старшем возрасте. Это обычно объясняют тем, что крупные мальчики чаще побеждают в драках. Поэтому если бы мы проводили селекцию против агрессии у человека, то она была бы направлена на отбор мелких мальчиков, которые медленнее растут и, следовательно, более педоморфны по признаку скорости роста²⁰.

Лисы, собаки, мыши, морские свинки и некоторые другие животные – идеальные модели для изучения эффектов одомашнивания, потому что для каждого из них известен предковый вид и его можно сравнивать с одомашненными потомками. В тех линиях, где дикие предки исходно имеют низкую склонность к реактивной агрессии, связь предок – потомок прослеживается не так явно. Но, в полном согласии с теорией одомашнивания, педоморфные черты наблюдаются у всех этих животных.

Вспомним историю открытия бонобо. Череп взрослого бонобо похож на череп молодого шимпанзе. Многие характеристики черепа бонобо являются выраженно педоморфными²¹.

В биологии бонобо есть и другие аспекты, отражающие ту же тенденцию. По сравнению с шимпанзе развитие бонобо во многих отношениях замедленно. Это касается таких признаков, как рост скелета и увеличение массы тела, исчезновение детской доверчивости, улучшение способности к социальному подавлению и выработка гормонов щитовидной железы²².

Как я уже писал в главе 5, островные млекопитающие часто имеют пониженный уровень реактивной агрессии и обладают ярко выраженными педоморфными чертами. Несколько лет назад я ездил на остров Занзибар, чтобы посмотреть, можно ли организовать там изучение красных колобусов Кирка. Как мы помним, у этих колобусов педоморфная окраска лица: у них сохраняется розовый цвет губ, характерный для детенышей материковых красных колобусов. Череп у них тоже педоморфный. Я хотел проверить, не удастся ли обнаружить признаки педоморфизма также и в их поведении.

На входе в национальный парк висел плакат с информацией о красных колобусах Кирка. Там было написано: эти обезьяны уникальны тем, что продолжают сосать грудь матери гораздо дольше всех остальных приматов. Даже взрослые самцы, сообщал плакат, иногда сосут грудь взрослых самок. Трудно представить себе что-то более педоморфное! Позже приматолог Томас Штрузакер показал мне видеозапись этого удивительного поведения.

У красных колобусов Кирка очень слабо выражен половой диморфизм, и клыки у самцов меньше, чем у их континентальных сородичей. Но мы до сих пор не знаем, характерна ли для них пониженная реактивная агрессия. Есть на что обратить внимание исследователям!

Остается еще множество вопросов, на которые пока нет ответов. Однако мы уже понимаем, что ювенилизация – это главный механизм снижения эмоциональной реактивности у черно-бурых лисиц, собак и, возможно, всех одомашненных животных. Из этого логичным образом вытекает следующее предположение. Если Homo sapiens в течение последних 300 тысяч лет подвергались отбору на снижение реактивной агрессии, то в поведении человека должны наблюдаться признаки педоморфизма.

В массовой культуре иногда используется ложная трактовка идеи педоморфизма человека. В 1939 году Олдос Хаксли в своем романе “Через много лет” описал вымышленный мир, в котором люди живут гораздо дольше, чем в реальности. В этой истории Пятый граф Гонистера поедает сырые внутренности карпа в надежде отсрочить свою смерть. Затея старика оказывается успешной, однако позже выясняется, что это была сделка с дьяволом. К тому моменту, когда ему исполняется двести лет, он превращается во взрослую человекообразную обезьяну – неуправляемое волосатое животное, утратившее способность говорить на человеческом языке. Его держат взаперти в подземных катакомбах вместе со слугой, его ровесником, на которого он кричит и срывается по самому ничтожному поводу²³.

В основе фантазии Хаксли лежало представление о человеке как о застрявшей в детстве обезьяне. По его мысли, если бы люди могли жить дольше, они бы перестали быть юными обезьянами – а значит, перестали бы быть и людьми. Это предположение родилось на основе научных данных. В 1926 году немецкий антрополог Альберт Нэф обратил внимание, что взрослый человек больше похож на молодого, а не на взрослого шимпанзе. Вывод из этого напрашивался сам собой: эволюция создала нас путем педоморфизма²⁴.

В 1976 году палеонтолог Стивен Джей Гулд, опираясь на наблюдения Нэфа, предположил, что педоморфизм играл важную роль в эволюции человека. По мнению Гулда, наши крупные головы, большие глаза, мелкие зубы, редкие волосы и прямохождение возникли в ходе педоморфной эволюции от обезьяноподобного предка. В 2003 году зоолог Клайв Бромхолл описал радикальную версию этой гипотезы в книге “Вечный ребенок”, где он доказывал, что, подобно тому как собака – ювенильная версия волка (а это, как мы уже видели, некоторое преувеличение), так же и человек – ювенильная версия шимпанзе. Эти новые эволюционные концепции, стремительно набиравшие популярность, дополнялись целой волной революционных исследований, в которых сравнивалось развитие человека и человекообразных обезьян. Результаты многих таких работ указывают на то, что мозг у человека развивается медленнее, чем у шимпанзе²⁵.

Например, некоторые из генов, активных в префронтальной коре, идентичны у шимпанзе и человека, но момент, когда эти гены начинают активно производить белки и другие вещества^[9] (иными словами, когда эти гены начинают экспрессироваться), у человека наступает на несколько лет позже, чем у шимпанзе. Генетики Сванте Пэабо и Филипп Хайтович с коллегами идентифицировали наиболее заметные отличия в генной экспрессии человека и шимпанзе. Самые большие отличия наблюдаются в генах, отвечающих за формирование синапсов – сочленений между нейронами. У шимпанзе пик экспрессии этих генов приходится на возраст до года. У человека же пик экспрессии наблюдается в возрасте пяти лет. То есть развитие мозга человека действительно сильно замедлено²⁶.

Миелинизация нервных волокон у человека тоже происходит с задержкой. Миелинизация – это процесс формирования защитной оболочки нервных волокон; оболочка эта состоит из богатого жирами миелина и ускоряет передачу нервных импульсов (“белое вещество” мозга обязано своим названием именно миелину). Недостаток миелинизации, однако, состоит в том, что миелинизированные нейроны утрачивают способность расти и формировать новые синаптические соединения. У шимпанзе миелинизация заканчивается в возрасте около десяти лет, но у человека она продолжается до тридцати²⁷.

Несмотря на все эти потрясающие открытия, представление о человеке как о ювенильной версии обезьяны в корне неверно. Педоморфными могут быть отдельные признаки, но не весь организм в целом. Некоторые признаки человека педоморфны по отношению к человекообразным обезьянам, другие – например, рост мозга – пераморфны. И, что самое важное для нас, сравнение человека с человекообразными обезьянами не имеет отношения к плейстоценовому самоодомашниванию²⁸.

Гораздо более релевантным будет в данном случае сравнение Homo из среднего плейстоцена с Homo sapiens. В главе 6 я рассказывал о работе Кристофа Цолликофера, показавшего, что в черепе Homo sapiens есть педоморфные по отношению к неандертальцам черты. Это заключение он сделал на основе того, что черепа неандертальцев и черепа Homo sapiens претерпевают по мере роста параллельные изменения, но в определенный момент человеческий череп прекращает рост, а неандертальский продолжает расти дальше. Именно в процессе этого последнего этапа роста, которого нет у Homo sapiens, лица неандертальцев становятся крупнее по отношению к их черепным коробкам²⁹.

Черепа неандертальцев не совсем идентичны черепам Homo из среднего плейстоцена, но достаточно на них похожи, чтобы служить неплохой моделью черепа наших предков³⁰. Сравнение неандертальцев и Homo sapiens позволяет предположить, что в эволюции Homo sapiens произошли педоморфные изменения черепной коробки и лицевого скелета. Более высокая скорость роста зубов³¹ и относительно короткий ювенильный период³² у неандертальцев также указывают на педоморфизм у Homo sapiens. Поэтому можно предположить, что наше поведение тоже должно быть педоморфным по сравнению с неандертальцами и предковыми Homo. В целом поведение человека должно было измениться в том же направлении, в котором меняется поведение одомашненных животных по сравнению с дикими.

Во многих отношениях эта догадка звучит весьма многообещающе. В ее пользу говорят генетические данные, полученные на основе как раз того сравнительного анализа, который нам нужен: между Homo sapiens и неандертальцами. Группа Пэабо – Хайтовича обнаружила свидетельства того, что более длительное развитие мозга человека по сравнению с мозгом шимпанзе началось в эволюции уже после отделения Homo sapiens от неандертальцев. Если эти данные подтвердятся, мы сможем заключить, что поведенческое развитие Homo sapiens происходит с задержкой по сравнению с неандертальцами³³.

Замедленное по сравнению с дикими предками развитие наблюдается в поведении многих одомашненных животных. Это касается развития социальных отношений, игры, обучения, половой активности и вокализации. Такие задержки хорошо видны при сравнении морских свинок с их дикими южноамериканскими предками.

В детстве морские свинки дольше остаются в контакте со своими родителями и дольше питаются материнским молоком, чем дикие свинки. И хотя в детстве и те и другие одинаково много играют, взрослые самцы морских свинок играют чаще, чем самцы диких свинок. Эксперименты показывают, что морские свинки также быстрее обучаются. Кроме того, морские свинки, как и все одомашненные животные в целом, демонстрируют более активное половое поведение, что выражается в более явном ухаживании. И наконец, морские свинки издают больше звуков, чем дикие свинки³⁴.

Все эти отличия зеркально отражают те характеристики человека, которые делают его уникальным по сравнению с большинством других видов, и указывают на то, что человек тоже прошел похожий на одомашнивание процесс. Детство у человека сильно растянуто. Отлучение ребенка от груди (в возрасте двух-трех лет) у охотников-собирателей происходит на два-три года раньше, чем у человекообразных обезьян. Но после отлучения от груди человеческие дети продолжают зависеть от пищи, которую им приносят взрослые, гораздо дольше любого другого животного. Люди на удивление часто играют не только в юности, но и позже. Люди, несомненно, чрезвычайно хорошо обучаются – как дети, так и взрослые. Половая жизнь людей крайне активна, продолжается в течение многих лет и явно служит не только для размножения. И наконец, в том, что касается сложности коммуникации, человеку нет равных.

Все эти особенности хорошо согласуются с концепцией недавнего самоодомашнивания человека. Но к сожалению, мы слишком мало знаем о неандертальцах, чтобы установить, когда именно сформировались все эти педоморфные черты поведения человека. Пока на этот счет мы можем только строить догадки.

Однако есть один аспект поведения, для которого существуют археологические данные, позволяющие провести более детальное сравнение между неандертальцами и Homo sapiens. И это кооперация.

В Европе существует множество детально изученных археологических раскопок, позволяющих больше узнать о поведении неандертальцев. Данные, полученные на таких раскопках, указывают на то, что наши повышенные способности к обучению и кооперации могли составлять важное отличие Homo sapiens от неандертальцев.

Неандертальцы прожили в Европе около полумиллиона лет. Примерно 43 тысячи лет назад Homo sapiens, которые уже в течение нескольких тысяч лет неоднократно подбирались к границам Ближнего Востока, проникли в Европу с юга и с востока, в основном перемещаясь по речным долинам и по морскому побережью. Эффект от их прибытия был колоссальным. Уже 40 тысяч лет назад неандертальцев в Европе почти не осталось. Только в некоторых горных районах небольшие группки неандертальцев продержались еще около 5 тысяч лет. Неандертальцы скрещивались с оккупантами, и сегодня единственное, что осталось от неандертальцев, – это горстка генов, составляющая от 1 до 4 % ДНК в человеческих популяциях за пределами Африки³⁵.

Причины, по которым Homo sapiens вытеснили неандертальцев, остаются предметом жарких дебатов. Особое внимание в этих дебатах уделяется интеллекту. Первые ископаемые останки неандертальцев были найдены в 1856 году, и с тех пор неандертальцев долго считали грубыми и умственно неразвитыми, чуть ли не выродившимися Homo sapiens. Затем маятник качнулся в обратную сторону, и сегодня некоторые археологи утверждают, что по своему поведенческому репертуару неандертальцы не отличались от Homo sapiens. В этом случае неандертальцы могли проиграть конкуренцию по чистой случайности. Возможно, новоприбывшие Homo sapiens просто занесли в Европу какую-то неизвестную болезнь – подобно тому как европейцы принесли в Северную Америку оспу и корь, опустошившие половину континента задолго до первого Дня благодарения.

В пользу представления, будто неандертальцам просто не повезло, говорит тот факт, что им удавалось противостоять натиску пришельцев в течение примерно 60 тысяч лет: популяции Homo sapiens, пришедшие из Африки, столкнулись с неандертальцами на Ближнем Востоке уже 100 тысяч лет назад³⁶. Кроме того, материальная культура неандертальцев, как выяснилось, очень похожа на культуру Homo sapiens. Судя по всему, по образу жизни неандертальцы во многом напоминали современных кочующих охотников-собирателей. Они умели пользоваться огнем, охотились и готовили свою добычу на костре, а также собирали растения или морепродукты. Охотились они на самую разную добычу, от голубей до шерстистых мамонтов. Они жили на уютных стоянках и спали на шкурах; по всей видимости, они также использовали лекарственные травы³⁷. У них были символы статуса, например плащи в форме крыльев, они иногда хоронили своих мертвых и, по-видимому, совершали какие-то ритуалы в специально отведенных для этого глубоких пещерах. Начиная с 300 тысяч лет назад они использовали продвинутую технику леваллуа для изготовления каменных орудий. Они умели изготавливать тонкие лезвия, красители, декоративные бусины и резные орнаменты. Уже 200 тысяч лет назад они научились получать деготь из березовой коры “с помощью многоступенчатого процесса, который был основан на тщательном контроле температуры и требовал сухой перегонки без доступа кислорода”³⁸.

Тем не менее, несмотря на все параллели, целый ряд отличий упорно указывает на то, что Homo sapiens удалось создать более сложную по сравнению с неандертальцами культуру. Неандертальцы не так часто занимались творчеством, как Homo sapiens. За 200 тысяч лет богатой археологической истории они оставили меньше десятка декоративных бусин, в то время как Homo sapiens за тот же период – до и после стремительного захвата Европы – создали тысячи таких бусин. То же касается и каменных лезвий, и стилизованных статуэток, и ритуализированных погребений, и резьбы по камню. Все это неандертальцы умели делать, но делали реже и позже, чем Homo sapiens³⁹.

Кроме того, некоторых навыков неандертальцы не приобрели вовсе. Судя по всему, они не умели организовывать долгосрочное хранение пищи. Нет никаких свидетельств того, чтобы неандертальцы использовали сани, хотя они населяли регионы с суровыми зимами. Лодки, по-видимому, они тоже не строили. Что касается Homo sapiens, то они колонизировали Австралию около 60 тысяч лет назад, проделав многоэтапный морской путь, так что преодолевать водные преграды они явно умели. Homo sapiens, жившие в Южной Африке, умели делать луки и стрелы (на что указывают находки наконечников стрел), копьеметалки и острые костяные наконечники уже 71 тысячу лет назад. Все эти виды оружия не известны для неандертальцев. Хотя неандертальцы и умели обращаться с огнем, они не использовали его ни для изготовления каменных орудий, как южноафриканские Homo sapiens, ни для нагревания воды горячими камнями⁴⁰.

Все это обычно объясняют тем, что неандертальцы были не так умны, как Homo sapiens⁴¹. Однако этот тезис ничем напрямую не подтверждается и кажется не очень убедительным, учитывая, что мозг неандертальцев был примерно такого же размера, как у Homo sapiens. Кроме того, в некоторых отношениях неандертальцы даже превосходили Homo sapiens по своим способностям. Поскольку у неандертальцев были большие глаза и, соответственно, большая площадь зрительной коры, считается, что на мыслительные процессы у них оставалось немного меньше вычислительной мощности, чем у Homo sapiens⁴². Тем не менее большинство ученых полагают, что по своим когнитивным способностям неандертальцы более-менее сравнялись с современными им людьми уже около 200 тысяч лет назад. Пусть они редко производили объекты, свидетельствующие о высоких умственных способностях, но иногда они все же это делали. Решать проблемы они, скорее всего, умели не хуже, чем Homo sapiens. Любые отличия были незначительными. Как сказал палеоантрополог Иэн Таттерсолл: “Археологическая летопись, оставленная неандертальцами, убедительно показывает, что высокий интеллект не обязательно проявляется именно так, как он проявляется у современного человека, и не всегда выражается в таком же поведении”⁴³.

Интеллектуальные отличия неандертальцев и Homo sapiens слишком незначительны, чтобы объяснить разницу в эволюционном успехе. Но есть и другое объяснение культурной успешности Homo sapiens, которое кажется гораздо более перспективным. Если считать, что Homo sapiens подверглись самоодомашниванию, а неандертальцы нет, то можно предположить, что Homo sapiens лучше умели кооперироваться.

Хотя убедительных реконструкций размера групп неандертальцев пока не существует, многие данные указывают на то, что их группы были меньше, чем у Homo sapiens. Археолог Брайан Хейден показал, что неандертальцы обычно жили группами в 20–24 особи, ядро которых составляли нуклеарные семьи с разделением труда между мужчинами и женщинами. Группы формировали коалиции с 10–12 другими группами и время от времени даже объединялись в союзы численностью до 300 особей для крупных облав⁴⁴. Однако следы частых близкородственных скрещиваний подсказывают, что круг общения у них был небольшим. Изучение генома неандертальской женщины из Сибири показало, что ее родители были близкими родственниками – полусиблингами или дядей и племянницей – и что подобные близкородственные скрещивания регулярно происходили среди ее предков⁴⁵. Известно, что в небольших человеческих сообществах группы часто распадаются на более мелкие единицы в результате социального напряжения. Возможно, неандертальцы так часто проявляли друг к другу импульсивную агрессию, что более крупные группы распадались на мелкие – настолько мелкие, что в них были неизбежны близкородственные скрещивания.

Еще один признак, по которому могли различаться неандертальцы и Homo sapiens, – это способность к коммуникации и ассоциированное с ней умение учиться друг у друга. Кёртис Мэриэн предположил, что навыки, уникальные для Homo sapiens – например умение изготавливать крошечные каменные наконечники стрел и другие компоненты метательного оружия, – были основаны на способности к надежной передаче своих знаний другим, чему неандертальцы так и не научились⁴⁶. Другие подобные навыки, которые перечисляет Мэриэн, – это применение ядов, нагревание камней для их обработки и изготовление клея. Постройка складов для хранения пищи, изготовление саней и лодок – все это непросто сделать тому, кто не умеет учиться у других. Брайан Хейден пошел еще дальше и предположил, что неандертальцы отличались от Homo sapiens тем, что не умели изготавливать предметы, требовавшие скоординированной работы⁴⁷. Чем сложнее культурный навык, тем большей кооперации он требует. Таким образом, по мысли Мэриэна и Хейдена, культура неандертальцев была менее сложной не потому, что они обладали более низким интеллектом, а потому, что они обладали менее развитыми социальными навыками.

Более округлая форма мозга Homo sapiens указывает на то, что по когнитивным функциям они чем-то отличались от неандертальцев. Но эти различия не обязательно касались именно интеллекта. По тем немногочисленным данным, которыми мы располагаем, видно, что одомашненные животные необязательно хуже или лучше справляются с решением задач, чем их дикие предки. Но, собираясь в группы, одомашненные животные проявляют меньше агрессии друг к другу. Вероятно, подобные отличия были и между неандертальцами и Homo sapiens. Есть и еще одно наблюдение, говорящее в пользу того, что неандертальцы были менее способны к кооперации, чем люди: все одомашненные животные лучше справляются с определенными видами кооперации, чем их дикие предки.

Повышенная способность одомашненных животных к кооперации по сравнению с их дикими предками была продемонстрирована в исследованиях “кооперативной коммуникации” – так называют умение целенаправленно делиться полезной информацией. Интересный подход к кооперативной коммуникации – изучать не внутривидовую, а межвидовую коммуникацию, а именно исследовать, насколько хорошо животные понимают сигналы от человека. Можно ли считать этот полезный навык просто функцией интеллекта – или, может быть, он связан с одомашниванием? В 2002 году Брайан Хейр начал тестировать разные виды животных, чтобы ответить на этот вопрос. Проще всего было работать с собаками⁴⁸.

Классический тест – так называемый тест на выбор объекта – начинается с того, что собаку запускают в помещение с экспериментатором, на равном расстоянии от которого на полу стоят две перевернутые миски. Внешне миски идентичны, но под одной из них спрятано лакомство. Экспериментатор показывает на одну из мисок. Если собака понимает эту подсказку и выбирает правильную миску, тест считается пройденным. Хейр и несколько его коллег показали, что большинство собак успешно справляются с тестом. Любителей собак вряд ли это удивит. Но самое интересное, что волки этот тест пройти не смогли.

Даже шимпанзе в большинстве случаев не смогли пройти тест. В целом шимпанзе лучше решают задачи, чем собаки. Но не эту задачу. Способность к кооперативной коммуникации оказалась уникальной для собак.

Среди собак, в отличие от шимпанзе, тест проходили не только взрослые животные, но и щенки всего нескольких недель от роду. Это доказывает, что способность к кооперативной коммуникации у собак обусловлена генетически, а не возникает в процессе обучения.

Тот факт, что собаки справлялись с тестом лучше, чем волки и шимпанзе, можно объяснить двумя способами – в зависимости от того, что мы считаем одомашниванием.

Во-первых, возможно, что в процессе одомашнивания собак специально отбирали на способность считывать сигналы от человека. Это заманчивое предположение, потому что легко представить, как владельцы собак отдают предпочтение животным, более склонным к кооперации.

Второе, альтернативное объяснение заключается в том, что способность к кооперативной коммуникации не подвергалась специальному отбору, а была случайным побочным продуктом процесса одомашнивания. В этом случае кооперативная коммуникация будет частью синдрома одомашнивания.

Проект Беляева по изучению лисиц давал возможность проверить, какая из двух гипотез более правдоподобна. Одомашненная линия лисиц подвергалась отбору на пониженную эмоциональную реактивность, но не на способность общаться с людьми. Если бы оказалось, что одомашненные лисицы могут успешно считывать сигналы от человека – хотя по этому признаку их никогда не отбирали, – это указывало бы на то, что способность к кооперативной коммуникации появилась как побочный продукт процесса одомашнивания⁴⁹.

К 2003 году Людмила Трут стала директором исследовательской станции Беляева в Новосибирске, на юго-востоке Сибири. С ее помощью Брайан Хейр протестировал лисиц, экспериментально одомашненных Беляевым и Трут. Он провел стандартные тесты, использовав в качестве контрольной линии не подвергавшихся отбору лисиц, которых выращивали и содержали в тех же условиях, что и одомашненную линию.

Результат оказался замечательным. Одомашненные лисицы вели себя как собаки. Они почти всегда правильно понимали сигналы от человека; даже щенки успешно справлялись с этой задачей. Но лисицы, не подвергавшиеся отбору, вели себя как волки. При поиске лакомства они не пользовались сигналами от человека⁵⁰.

Вывод очевиден: одомашнивание действительно может приводить к случайным, не подвергавшимся специальному отбору изменениям в когнитивных способностях вида. И способность к кооперативной коммуникации действительно может возникать как побочный продукт одомашнивания⁵¹.

Исследование Хейра показало, что повышенная способность к кооперативной коммуникации является частью синдрома одомашнивания. Почему же отбор против реактивной агрессии приводит к тому, что животные начинают понимать сигналы от человека? Возможно, потому, что реактивная агрессия – это следствие страха. Отбор против эмоциональной реактивности снижает страх, что, в свою очередь, позволяет собаке смотреть на человека дольше и внимательнее, чем это делал бы волк. Ослабленное чувство страха – это педоморфный признак.

Последующие исследования волков подтвердили, что именно снижение страха, а не интеллект позволяет животным понимать человеческие сигналы. Волки, которые жили с людьми в молодом возрасте и успели к ним привыкнуть, успешно проходят тест с перевернутыми мисками. Таким образом, более развитые социальные способности – это следствие изменений в системе обработки эмоций, а не повышенного интеллекта⁵².

Сравнение скелетов Homo sapiens и неандертальцев показывает, что различия между ними аналогичны различиям между собакой и волком. Не вызывает сомнений, что неандертальцы были высокосоциальны – как и волки. От неандертальцев сохранились стоянки со множеством кострищ, где спальные места были расположены так близко, что с одного можно было легко дотянуться рукой до другого. Но сравнение собаки и волка позволяет предположить, что в результате снижения реактивной агрессии у Homo sapiens вспышки гнева в их сообществах происходили реже, доминирование было не так распространено, а члены групп внимательнее относились друг к другу. Меньше страха, больше взглядов в глаза, умение работать сообща – возможно, именно этого не хватило неандертальцам, чтобы обрести терпимость друг к другу и научиться строить лодки, запасать пищу, делать более сложное оружие и лучше координировать военные действия.

Иными словами, если бы неандертальцы умели лучше кооперироваться, они, возможно, смогли бы выдержать натиск Homo sapiens. Они, а не мы, могли бы стать единственным видом Homo, который остался на планете. Однако педоморфные признаки – снижение агрессии, повышенная терпимость и способность к кооперации, – по-видимому, обеспечили нам превосходство, и от наследия неандертальцев не осталось ничего, кроме нескольких кусочков нашего генома.

Итак, повышенная способность к кооперации у одомашненных животных возникает как случайное следствие отбора против реактивной агрессии. Поэтому весьма вероятно, что у Homo sapiens самоодомашнивание тоже способствовало улучшению способности к кооперации. Но даже если повышенная способность к кооперации исходно возникла всего лишь как побочный эффект эволюции, очевидно, что очень скоро она превратилась в эволюционное преимущество. Именно благодаря кооперации Homo sapiens сумели добиться господствующего положения на планете.

Существует еще одно уникальное для человека поведение, которое, возможно, возникло как следствие синдрома одомашнивания, – но которое, в отличие от кооперации, не приобрело впоследствии никакой адаптивной функции. Гомосексуальность – это характерная особенность нашего вида, которая с точки зрения эволюции до сих пор остается неразрешенной загадкой. Рассмотрим же новую гипотезу: если гомосексуальное поведение неадаптивно, не могло ли оно возникнуть как педоморфный побочный продукт отбора против реактивной агрессии?

Альтернативная гипотеза, согласно которой человеческая гомосексуальность адаптивна, то есть эволюционно полезна, не так легко сдала свои позиции. Гомосексуальность часто наблюдается среди диких животных, а широко распространенные признаки обычно адаптивны. У многих животных гомосексуальность действительно адаптивна. Поэтому эволюционные биологи, изучавшие гомосексуальное поведение у человека, склонялись к адаптационному подходу, пытаясь понять, почему естественный отбор мог способствовать гомосексуальности. Опирались они на то, что известно о гомосексуальном поведении у животных.

Среди приматов гомосексуальные взаимодействия между взрослыми животными были отмечены как минимум у тридцати трех видов. У большинства видов такие взаимодействия характерны для обоих полов. У некоторых приматов они чаще случаются между самками, у других – между самцами. Гомосексуальные контакты обычно встроены в повседневную социальную жизнь и наблюдаются в любых социальных системах, от моногамных пар до крупных групп с большим количеством размножающихся самцов⁵³.

Особенно ярко гомосексуальное поведение выражено у видов с крупным мозгом, у которых сексуальное поведение контролируется не только гормонами. Среди приматов такое поведение встречается у высших приматов (обезьян и человекообразных обезьян), но не известно для полуобезьян (лемуров и лори), не обладающих крупным мозгом. Также гомосексуальное поведение встречается у многих китов и дельфинов. Самцы серых китов трутся друг о друга, демонстрируя явные признаки сексуального возбуждения. Самцы речных дельфинов используют для секса дыхательные отверстия. Эти и другие экзотичные примеры гомосексуального поведения у самых разных видов можно найти в книге Брюса Бейджмила “Биологическое изобилие”⁵⁴.

Детальное изучение такого поведения показывает, что оно может быть адаптивным. Темноспинным альбатросам, гнездящимся на Гавайских островах, для успешного выращивания птенцов необходимы оба родителя. Когда самцов не хватает, пару образуют две самки. Их сексуальное поведение включает ухаживание и псевдокопуляции. Самок из таких однополых пар оплодотворяют самцы, уже образовавшие пару с другими самками. Эти самцы не принимают участия ни в высиживании яиц, ни в заботе о птенцах: самки выращивают потомство самостоятельно. У однополых пар выживает меньше птенцов, чем у разнополых, но больше, чем у птиц, не имеющих пары вовсе. Так что образование однополых пар – это лучшая доступная им стратегия для распространения своих генов. Те самки из однополых пар, которым удается успешно вырастить птенцов, в последующие годы, как правило, образуют пары с самцами⁵⁵.

Нехватка партнеров противоположного пола – не единственная причина образования однополых пар. Часто гомосексуальное поведение служит для поддержания полезных социальных контактов. В группах японских макак самки могут формировать временные гомосексуальные пары, даже когда вокруг достаточно самцов. У желтых павианов самцы образуют альянсы и прибегают к их поддержке во время конфликтов. Участники альянса любят поглаживать друг другу половые органы – по-видимому, в качестве демонстрации своей приверженности дружбе⁵⁶.

Как говорилось выше, гомосексуальные взаимодействия особенно распространены среди самок бонобо. Когда самка бонобо входит в пубертат и достигает возраста, когда уже можно заниматься сексом, она покидает мать, уходит из родного сообщества и переходит в другое, где у нее, скорее всего, пока нет знакомых. Самцы принимают ее радушно, но самки поначалу не так дружелюбны. Через несколько недель резидентная старшая самка предлагает ей заняться сексом. После этого новенькая регулярно занимается сексом со всеми взрослыми самками и таким образом становится частью общества. Сексуальные отношения между самками неэксклюзивные: они не образуют пар, а занимаются сексом с множеством партнерш. Эти сексуальные контакты, приносящие самкам, судя по всему, массу удовольствия, составляют важную часть социальной жизни бонобо. Если у самки случается конфликт с самцом, на ее крик тут же приходят подруги и отгоняют обидчика. На помощь может рассчитывать каждая: все самки без исключения поддерживают друг друга. Гомосексуальные взаимодействия также служат для снятия напряжения между самками. Таким образом, склонность к гомосексуальному поведению, скорее всего, возникла у бонобо как побочный продукт самоодомашнивания на раннем этапе эволюции – вскоре после отделения от шимпанзе. Позже это поведение прижилось и стало адаптивным⁵⁷.

Подобные репродуктивные или социальные преимущества гомосексуальных взаимодействий долго пытались найти и у человека. Теоретически люди могли бы вести себя как альбатросы и образовывать однополые пары при нехватке партнеров противоположного пола. Конечно, доступность партнеров и правда сильно влияет на наше поведение. И женщины, и мужчины, оказавшиеся в однополых учреждениях – тюрьмах, школах или монастырях, – часто временно перенаправляют сексуальную активность на представителей своего пола. Однако многие люди чувствуют влечение исключительно к своему полу независимо от доступности партнеров другого пола. Оценки частоты гомосексуальных предпочтений сильно варьируют. В США 1940-х годов, по оценкам сексолога Альфреда Кинси, гомосексуальными или бисексуальными были 5 % женщин и 10 % мужчин. Последующие исследования в большинстве своем демонстрировали, что преимущественное или исключительное влечение к людям своего пола встречается реже, примерно у 1–2 % женщин и 2–5 % мужчин. Точные оценки тут практически невозможны по причинам, связанным с трудностью определения гомосексуальной ориентации и неприкосновенностью частной жизни, но ясно, что встречаются такие предпочтения регулярно. Гомосексуальная ориентация часто сохраняется в течение всей жизни, и есть данные, указывающие на то, что она частично передается по наследству. Все эти черты отличают человеческую гомосексуальность от гомосексуальности большинства животных: у человека небольшая доля популяции испытывает гомосексуальное влечение независимо от контекста и явно не для компенсации упущенных репродуктивных возможностей⁵⁸.

Есть несколько гипотез, объясняющих человеческую гомосексуальность с адаптивной точки зрения. Согласно одной из них, однополые отношения дают преимущество в социальной конкуренции. Например, гомосексуальные мужчины могут более активно поддерживать друг друга, как самки бонобо или спартанские воины. И хотя такие социальные связи предположительно и правда полезны, репродуктивная выгода, которую можно из них извлечь, представляется слишком ничтожной, чтобы объяснить существование эксклюзивной гомосексуальности. Например, из 600 тысяч живущих вместе однополых пар в США 2000 года только 34 % женских пар и 22 % мужских пар имели детей, в то время как из 16 миллионов разнополых пар детей имели 39 %⁵⁹.

Итак, гомосексуальные люди реже заводят собственных детей; но не может ли их ориентация быть адаптивной за счет помощи, которую они оказывают своим генетическим родственникам? В некоторых культурах, например на Самоа, гомосексуальные мужчины и правда больше обычного помогают своим братьям и сестрам. Но даже в этих случаях эффект родственного отбора оказывается слишком незначительным, чтобы объяснять эволюцию гомосексуальных предпочтений. Кроме того, для многих других культур, например для Японии, нет никаких доказательств, что гомосексуалы помогают родственникам больше, чем гетеросексуалы. Так что общая картина не складывается⁶⁰.

Небольшое количество детей в гомосексуальных семьях, а также отсутствие доказательств, что они приносят значительную пользу своим родственникам, заставляет предположить, что гомосексуальное поведение человека не является адаптивным. Но почему же тогда гомосексуальное влечение настолько широко распространено и устойчиво в человеческой популяции?

К сожалению, вывод о том, что однополое влечение неадаптивно, нередко воспринимается как отрицательное отношение к гомосексуальности – как будто к признаку можно относиться положительно, только если он возник как адаптация. Однако наши моральные суждения не должны зависеть от того, появилось ли какое-то поведение в результате отбора, стало побочным продуктом другого адаптивного признака или возникло вообще без участия эволюции. Многие склонности человека, которые мы считаем достойными порицания, возникли в ходе эволюции – например, различные виды сексуального принуждения, убийства или социальное доминирование. И наоборот, многие явления, вызывающие у нас восхищение, появились совсем не в результате эволюции, – например, благотворительность в пользу незнакомых людей или забота о животных. Наши знания об эволюционной истории и адаптивном значении каких-то видов поведения ни в коем случае не должны влиять на то, одобряем мы такое поведение или нет. Изучение адаптивности или неадаптивности каких-либо признаков не должно быть основой для моральных предубеждений или оценочных суждений⁶¹.

Данные в пользу того, что эксклюзивное гомосексуальное влечение у человека широко распространено, но не адаптивно, позволяют предположить, что с большой вероятностью это побочный продукт эволюции. На его связь с отбором против реактивной агрессии указывает целый ряд признаков.

Во-первых, единственное (не считая человека) животное, для которого характерны устойчивые гомосексуальные предпочтения, – это одомашненное животное, а именно овца. Баранов, выращенных в компании других самцов, можно разделить на две группы на основе того, какую реакцию они демонстрируют, когда по достижении половозрелости им предлагают готовую к спариванию самку. Одна группа – это гетеросексуальные бараны. При встрече с самкой в течке у них повышается уровень тестостерона, и они немедленно проявляют к ней сексуальный интерес. Другая группа – это гомосексуальные самцы. У них при виде самки не возникает ни роста тестостерона, ни сексуального интереса. Самки им просто-напросто не нравятся, а нравятся только самцы. Около 8 % баранов, выращенных в однополых группах, становятся гомосексуальными⁶².

Для гомосексуальной ориентации овец так и не найдено никакого адаптивного объяснения. У диких овец доминантные самцы могут делать садки на более низкоранговых самцов, демонстрируя свою доминантность, но происходит это довольно редко (4 % от всех социальных взаимодействий в группах самцов). Из этого следует логичный вывод: гомосексуальное влечение, скорее всего, возникает как случайное последствие одомашнивания⁶³.

Эту идею поддерживают данные, полученные специалистом по физиологии животных Чарльзом Розелли. Он показал, что домашние бараны, которые во время внутриутробного развития подвергаются пониженному воздействию тестостерона, с большей вероятностью становятся гомосексуальными. За этот эффект отвечает участок мозга, реагирующий на андрогены во время внутриутробного развития: так называемое половое диморфное ядро преоптической зоны овец. У гетеросексуальных самцов это ядро заметно крупнее, чем у самок, а у гомосексуальных самцов почти такое по размеру, как у самок. Судя по всему, все дело именно в этой разнице в размерах. Экспериментальное уменьшение размера диморфного ядра обычно приводит к тому, что самцы начинают предпочитать других самцов в качестве половых партнеров⁶⁴.

Таким образом, исследования овец указывают на то, что гомосексуальные предпочтения с большей вероятностью возникают у самцов, которые подвергались недостаточному воздействию тестостерона во время внутриутробного развития. А поскольку снижение уровня тестостерона – это обычный эффект одомашнивания, гомосексуальная ориентация у овец с высокой вероятностью возникла как случайное последствие отбора против реактивной агрессии.

Интересно, что у человека тоже есть участок мозга с половым диморфизмом, который (как и половое диморфное ядро овец) ассоциирован с половым поведением. Называется он “третье промежуточное ядро переднего гипоталамуса”. У гетеросексуальных мужчин это ядро крупнее, чем у женщин, а у гомосексуальных мужчин имеет промежуточный размер.

Имеющиеся данные показывают, что у людей, как и у овец, на гомосексуальные наклонности влияет уровень тестостерона во время эмбрионального развития. Внутриутробный уровень тестостерона обычно оценивают, сравнивая длину безымянного (четвертого) пальца с длиной указательного (второго) пальца: повышенный внутриутробный тестостерон ассоциирован с относительно длинным безымянным пальцем. Масштабные исследования гомосексуальных людей в США, Китае и Японии показали, что у гомосексуальных женщин безымянный палец, как правило, относительно длинный, а у гомосексуальных мужчин относительно короткий. Для гомосексуальных мужчин также характерны немного более женственные черты лица и более изящное сложение по сравнению с гетеросексуальными мужчинами – по-видимому, вследствие пониженного воздействия тестостерона во время внутриутробного развития. Эти выводы пока нельзя назвать окончательными, потому что результаты разных исследований не всегда согласуются друг с другом, особенно на небольших выборках. Однако в целом эти данные говорят в пользу того, что пренатальное действие андрогенов, особенно тестостерона, влияет на сексуальную ориентацию. Обобщая, можно сказать, что женщины, подвергавшиеся воздействию андрогенов на уровне выше среднего, и мужчины, подвергавшиеся воздействию андрогенов на уровне ниже среднего, с большей вероятностью становятся гомосексуальными. Этот вывод, в свою очередь, хорошо соотносится с идеей, что гомосексуальные предпочтения возникли в ходе самоодомашнивания в ответ на изменение уровня стероидных гормонов⁶⁵.

К сожалению, мы пока не знаем, чаще ли гомосексуальное поведение встречается у одомашненных животных, чем у их диких предков. Брюс Бейджмил перечисляет девятнадцать видов одомашненных млекопитающих и птиц, для которых описано гомосексуальное поведение, однако такое же поведение иногда наблюдается и у родственных им диких видов⁶⁶.

Другая группа исследований, посвященных связи гомосексуального поведения с одомашниванием, сравнивает ближайших родственников человека – шимпанзе и бонобо. У шимпанзе гомосексуальное поведение встречается крайне редко, и никакой устойчивой социальной функции у него, как считается, нет. Напротив, сложное и разнообразное гомосексуальное поведение бонобо, встречающееся у обоих полов, явно поддерживает гипотезу об ассоциации отбора против реактивной агрессии и гомосексуального поведения. В основе этой ассоциации, возможно, тоже лежит низкий внутриутробный уровень тестостерона у бонобо. И у бонобо, и у шимпанзе относительная длина безымянного пальца по сравнению с указательным выше у самцов, чем у самок, – а значит, у них, как и у человека, соотношение длины указательного и безымянного пальцев может служить мерой внутриутробного тестостерона. Как и предполагает гипотеза одомашнивания, у бонобо относительная длина безымянного пальца меньше, чем у шимпанзе. Любопытно, что человек по соотношению длин указательного и безымянного пальцев находится ближе к бонобо, чем к шимпанзе⁶⁷.

Однако, как я уже отмечал, человекообразные обезьяны плохо подходят для изучения самоодомашнивания человека. Слишком многое произошло за два с лишним миллиона лет – то есть со времени жизни наших похожих на человекообразных обезьян предков, австралопитецин, – или за 6–9 миллионов лет, прошедших с эпохи, когда наши предки обитали в лесу и были похожи на шимпанзе. В идеале стоило бы сравнить современных Homo sapiens с Homo из среднего плейстоцена или хотя бы с неандертальцами или ранними Homo sapiens. К счастью, мы располагаем данными измерений скелетов пяти неандертальцев и одного Homo sapiens, жившего 100 тысяч лет назад (стоянка Кафзех в Израиле). Безымянные пальцы у этих неандертальцев были значительно длиннее (относительно указательного пальца), чем у современных людей, а Homo sapiens из Кафзеха находился по этому показателю посередине между современным человеком и неандертальцами. Конечно, выборка слишком мала, чтобы что-то утверждать с уверенностью. Тем не менее эти удивительные данные позволяют предположить, что уровень внутриутробного тестостерона у Homo sapiens и правда был ниже, чем у неандертальцев, – как и предсказывает гипотеза самоодомашнивания.

Развитое гомосексуальное поведение бонобо, по всей видимости, представляет собой ювенильный признак, который сохранился у взрослых особей как случайное последствие отбора против реактивной агрессии. У молодых самцов приматов часто возникает эрекция, и они с энтузиазмом делают игровые садки на любого, кто окажется поблизости. Психолог Ким Уоллен, изучая макак-резусов, показал, что молодые самцы с одинаковой частотой делают садки как на самцов, так и на самок. По достижении половозрелости частота такого поведения возрастает в пять раз – в основном за счет того, что самцы теперь чаще делают садки на самок. Взрослых же самцов интересуют уже почти исключительно самки. Такая смена предпочтений возникает, судя по всему, в результате повышения уровня тестостерона в период полового созревания, а также приятного опыта спаривания с самками⁶⁸.

Итак, данные, полученные для овец, обезьян и человека, позволяют предположить, что одомашнивание может приводить к повышенной частоте гомосексуального поведения. Безусловно, на гомосексуальное поведение человека влияют и другие факторы. Трудность в случае человека заключается в том, что и женщины, и мужчины могут брать на себя преимущественно женскую или мужскую роль. Возможно, гомосексуальные мужчины, принимающие выраженно мужскую сексуальную роль, подвергались не такому низкому воздействию тестостерона во время внутриутробного развития, как мужчины, ведущие себя более женственно. Кроме того, было бы очень интересно понять, почему отбор не избавился от гомосексуальности, раз она представляет собой не более чем побочный продукт самоодомашнивания, не несущий никакой биологической выгоды. Причина, возможно, в том, что самоодомашнивание закончилось относительно недавно – уже в историческое время – и отбор просто не успел устранить его случайные последствия.

Одним словом, до полного понимания биологической и культурной эволюции гомосексуальной ориентации нам еще далеко. Но гипотеза самоодомашнивания позволяет по-новому взглянуть на это уникальное явление. Возможно, сохранение юношеской сексуальной психологии у взрослых особей привело к тому, что Homo sapiens стали чаще, чем их предки, предпочитать партнеров своего пола. Если причина действительно в этом, неандертальцы должны были реже проявлять гомосексуальное поведение, чем люди. К сожалению, это предположение мы вряд ли когда-нибудь сможем проверить.

В этой главе мы попытались сравнить гипотезу плейстоценового самоодомашнивания с другими, альтернативными объяснениями миролюбивости человека. Согласно гипотезе недавнего отбора против реактивной агрессии, человек имеет поведенческий синдром одомашнивания, и этот синдром включает в основном педоморфные признаки.

Ученые уже давно предполагали, что многие виды поведения, характерные для человека, педоморфны по своей сути. К сожалению, обычно такие предположения основывались на сравнении человека с человекообразными обезьянами, а это вовсе не то сравнение, которое нам нужно. В идеале поведение человека стоило бы сравнивать с поведением наших предков, Homo из среднего плейстоцена, но о них мы, к сожалению, не знаем почти ничего. Учитывая почти полное отсутствие информации о людях из среднего плейстоцена, неандертальцы представляются достойной заменой. Их культура была не так развита, как культура наших предков. Данные, приведенные в этой главе, наводят на мысль, что развитию кооперации и социального обучения у неандертальцев мешала их излишняя реактивная агрессивность. Различия между Homo sapiens и неандертальцами, по-видимому, касались в основном эмоций, а не интеллекта⁶⁹.

Свидетельства того, что Homo sapiens подвергались самоодомашниванию в течение последних 300 тысяч лет, показывают, что человек – крайне необычная обезьяна. Но хотя гипотеза самоодомашнивания и объясняет нашу миролюбивость и способность к кооперации, этого еще не достаточно. Любое утверждение, будто различия между Homo sapiens и Homo из среднего плейстоцена аналогичны различиям между собакой и волком, морской свинкой и дикой свинкой или бонобо и шимпанзе, недооценивает достижения современного человека. Собаки, морские свинки и бонобо – очаровательно кроткие животные. Но человек больше чем просто кроткое животное.

Успех человека по сравнению с другими одомашненными животными традиционно объясняют высоким уровнем интеллекта и способностью к культурному обучению. Но есть и другая причина, и она, как и самоодомашнивание, вероятно, стала следствием изобретения смертной казни. Причина эта в том, что смертная казнь дала нам не только пониженную склонность к реактивной агрессии и повышенную способность к кооперации, но и новую общественную мораль.

Глава 10. Эволюция добра и зла

В конце XIX века в традиционной инуитской общине на северо-западном побережье Гренландии жила вдова по имени Куллабак. У нее был сын-холостяк, рослый детина с заносчивыми манерами и неприятным чувством юмора. Он любил разыгрывать над людьми злые шутки: например, приглашал соседей помочь ему по хозяйству, а потом забрасывал их тухлыми яйцами. Наверное, довольно неприятно перемазаться в вонючей жиже, когда у тебя всего одна смена одежды, стирка занимает целый день, а живешь ты в крошечном помещении вместе с другими людьми.

Хуже того, ему нравилось уязвлять гордость других мужчин. По инуитским традициям муж может законно поделиться своей женой с другим мужчиной. И шутник этим пользовался. Он приглашал женщину к себе, ссылаясь на разрешение ее мужа. Она, ничего не подозревая, соглашалась. Позже обман раскрывался, и муж был в ярости.

Обидчик с высоты своего роста только посмеивался, но Куллабак сгорала от стыда. Чувствуя себя обязанной вступиться за честь семьи, она сделала из тюленьей кожи удавку и ночью, когда сын спал, задушила его. Она предпочла решить проблему своими силами.

Думаете, Куллабак осудили или наказали за предумышленное убийство? Вовсе нет. Ее жуткий поступок вызвал у всех только уважение. Она снова вышла замуж и прожила долгую жизнь, пользуясь всеобщим признанием: “невозможно было представить себе ни один праздник без ее низкого зычного голоса”¹.

Многие люди западной культуры осудили бы Куллабак за то, что она поставила моральные принципы выше жизни собственного сына. Но сколько бы мы ни спорили о моральных дилеммах, одно мы знаем точно: каждый человек, от охотника-собирателя до папы Римского, живет, опираясь на нравственные ориентиры.

Жизнь, выходящая за узкие рамки личных интересов, отличает нас от животных и с биологической точки зрения представляет собой загадку. Почему мы настолько неэгоистичны? Почему мы так охотно осуждаем поведение других людей? Традиционно существование моральных принципов было принято связывать исключительно с религией. Но сегодня нам нужно эволюционное объяснение. Как мы уже видели, начало его поискам положил еще Дарвин. И вот наконец, по прошествии полутора столетий, породивших множество новых идей, мы, кажется, достигли некоторого согласия по вопросу о том, как и почему возникла мораль.

Психология морали, по общему мнению, включает два компонента. С одной стороны, человек, говоря словами психолога Джонатана Хайдта, обладает сильной склонностью к “разумному эгоизму”². Наши подсознательные реакции обычно направлены на достижение личной выгоды. И это логично, ведь эгоистичное поведение приводит к эволюционному успеху.

С другой стороны, мы обладаем исключительно сильным групповым сознанием. Нам важны такие понятия, как лояльность, правосудие, справедливость и героизм. Иногда мы даже испытываем то, что социолог Эмиль Дюркгейм назвал “коллективным бурлением” – священный коллективный трепет, заставляющий нас на время забыть о своей индивидуальности и почувствовать себя частью огромного целого. Мы любим все делать сообща и в целом по поведению больше похожи на пчел, чем на шимпанзе, в основе своей крайне эгоистичных. Как писал Хайдт, “человек на 90 % шимпанзе и на 10 % пчела”. Этот коллективистский аспект человеческой морали обычно приносит выгоду всей группе.

Коллективизм человека представляет собой эволюционный парадокс. Ведь естественный отбор должен поддерживать только строго эгоистичные с генетической точки зрения виды поведения. Поэтому эволюцию эмоций, которые приносят выгоду всей группе в ущерб сиюминутных интересов отдельных индивидов, трудно чем-то объяснить. На этот счет существует две основных гипотезы.

Согласно первой гипотезе, коллективистские аспекты морали эволюционировали потому, что были полезны для всей группы. Коллективная нравственность способствовала успеху в межгрупповых столкновениях. Этой точки зрения придерживаются многие ученые, в том числе Чарльз Дарвин, Джонатан Хайдт, Кристофер Бём, Сэмюел Боулс и приматолог Франс де Вааль. Коллективная мораль спасала жизнь тем, кто не мог сам добывать себе пропитание, как считает специалист по психологии развития Майкл Томаселло. Она способствовала развитию культуры, по мнению эволюционного психолога Джозефа Хенриха. Возможно также, что коллективная мораль появилась потому, что она способствовала всем видам кооперации независимо от контекста, как предполагают философ Эллиот Собер и биолог Дэвид Слоан Уилсон³.

Но групповая выгода – не единственная причина, по которой могла возникнуть нравственность. Ведь нравственное поведение, способствующее благосостоянию всей группы, необязательно должно ущемлять личные интересы индивида: оно вполне может служить и эгоистичным целям тоже. У этой гипотезы есть несколько версий. Согласно умеренной версии, которой придерживается, например, философ Николя Бомар, нравственные поступки, направленные на групповую выгоду, позволяют участникам формировать полезные для них альянсы. Более мрачная версия предполагает, что мораль служит исключительно для самозащиты. Мы уже говорили о том, что смертная казнь, по-видимому, возникла вместе с появлением языка в среднем плейстоцене. С изобретением казней любой человек, посмевший выступить против господствующей идеологии, оказывался в смертельной опасности. Восприимчивость к социальному неодобрению стала важна как никогда раньше. Людям приходилось подчиняться моральным нормам, просто чтобы выжить. Групповая выгода при этом была всего лишь случайным следствием такого поведения.

Согласно идее, которую Кристофер Бём развивает в своей книге 2012 года “Происхождение морали”, в основе эволюции нравственности лежала та же сила, которая привела к самоодомашниванию человека: страх агрессии со стороны мужчин. Эта гипотеза объясняет, почему моральные правила, призванные защищать благосостояние всей группы, достигли у человека такого беспрецедентного развития⁴.

Библейская притча о добром самаритянине рассказывает о человеке, протянувшем руку помощи незнакомому иноверцу. Эта история иллюстрирует положительный аспект нравственности – альтруизм. Теоретики эволюции от Чарльза Дарвина до наших дней традиционно рассматривали именно этот аспект, считая мораль исключительно проявлением альтруизма и справедливости. Однако нравственность – это не только добрые поступки, но еще и приспособленчество и жестокость⁵.

Нравственность зачастую подразумевает необходимость ограничивать себя. В каждом конкретном обществе человек считается “хорошим” только тогда, когда он воздерживается от поступков, которые моральный кодекс его общества расценивает как “дурные”, – таких как, например, самоубийство, мастурбация или сжигание национального флага.

То, как поступок оценивается обществом, всегда зависит от обстоятельств. Куллабак убила своего сына, но в глазах инуитов ее поступок был хорошим, потому что сын был плохим. На оценку поступка обществом также влияет представление о “своих” и “чужих”. Роберт Грейвс в своей автобиографии вспоминает школьные годы: “У нас не считалось зазорным хитрить, врать или вводить в заблуждение, когда это касалось учителей, но если кто-то поступал так со школьным товарищем, это считалось безнравственным”⁶. То же самое происходило и в концентрационных лагерях Второй мировой войны⁷. Воровство у других заключенных считалось “воровством”, а воровство у тюремных охранников – “приобретением”.

Убийство в этом отношении ничем не отличается от хитрости, вранья или воровства: любой подобный поступок считается добродетельным, если направлен на “чужих”. Примеры этого известны в самых разных сообществах по всему миру. Антрополог Морис Дэви так писал об австралийских аборигенах в 1929 году:

Людям, участвовавшим в геноциде во время Второй мировой войны или в массовых убийствах в Камбодже и Руанде, не повезло оказаться в обществах, где моральные нормы были доведены до крайности. Но большинство из этих людей не были ни чудовищными садистами, ни идеологическими фанатиками. Это были ничем не примечательные обыватели, они любили своих близких и соотечественников и жили в соответствии с общепринятыми моральными правилами своей страны и своего времени. Когда антрополог Александер Хинтон исследовал геноцид 1975–1979 годов в Камбодже, он встретил человека по имени Лор, который признался, что убил множество мужчин, женщин и детей. “Я представлял Лора каким-то чудовищем, источающим зло… Я увидел перед собой небогатого, немолодого крестьянина, который приветствовал меня широкой улыбкой; у него были мягкие манеры, типичные для жителей Камбоджи”⁹. Зло чаще всего обыденно. По словам антропологов Алана Фиска и Тейджа Рая: “Причиняя кому-то боль или совершая убийство, люди, как правило, делают это потому, что чувствуют… что это насилие морально оправданно или даже необходимо”¹⁰. Фиск и Рай проанализировали все типы насилия, какие только можно себе представить: геноцид, охоту на ведьм, линчевание, групповые изнасилования, изнасилования в военное время, убийства в военное время, убийства в мирное время, месть, дедовщину и самоубийства. Вывод, к которому они пришли, однозначен: большая часть насильственных преступлений оправдывалась моральными принципами. Поэтому определение морали, которое я буду использовать в этой книге, не ограничивается альтруизмом и кооперацией. Я определяю моральное поведение как поведение, в основе которого лежит представление о добре и зле¹¹.

Давайте подробно рассмотрим гипотезу о том, что нравственные чувства, играющие такую важную роль в нашей жизни, сформировались в ответ на появление смертной казни. Для этого я постараюсь ответить на три вопроса об эволюции морального поведения человека.

Первый вопрос – это проблема доброго самаритянина. Почему люди так добры друг к другу по сравнению с другими млекопитающими? Мы уже разобрались, почему мы обладаем низкой реактивной агрессией по сравнению с нашими предками. Однако снижение уровня агрессии не объясняет, почему мы так любим помогать другим.

Второй вопрос касается того, как мы принимаем моральные решения. Руководствуясь эмоциями, мы определяем, что, по нашему мнению, правильно, а что нет. Каким образом отбор мог привести к тому, что эмоции стали для нас нравственным ориентиром?

И наконец, третий вопрос касается того, почему мы так любим вмешиваться в чужие дела. Почему в процессе нашей эволюции мы начали следить не только за своим собственным поведением, но и за поведением окружающих?

Ответы на все эти три вопроса часто формулируют в рамках концепции групповой выгоды. Однако наши сегодняшние знания о смертной казни и о ее роли в устранении нарушителей общественных норм заставляют взглянуть на эти вопросы по-новому.

Проблема доброго самаритянина касается альтруизма, кооперации и справедливости – тех видов поведения, которые в совокупности называют “просоциальными”. Согласно классической теории поведения животных, эмоции, вызывающие просоциальное поведение, сформировались потому, что они помогали животным распространять свои гены. Происходить это может двумя способами: мы помогаем либо своим генетическим родственникам, частично несущим те же гены, что и мы, либо партнерам, которые потом, как мы надеемся, помогут нам. Эти две дополняющие друг друга стратегии называются, соответственно, родственным отбором и мутуализмом, и они очень удобно объясняют большинство случаев просоциального поведения человека. Многие животные, например павианы, волки и бутылконосые дельфины, дружелюбны к своим родственникам и практикуют взаимовыгодную кооперацию со знакомыми, но не родственными животными. Для людей тоже свойственны и родственный отбор, и мутуализм.

Однако у человека есть еще одно дополнительное свойство: мы часто бываем добры к людям, от которых не ожидаем ничего взамен. Наши моральные установки (такие как “нельзя красть” или “нельзя врать”) распространяются не только на друзей и родственников. В теории они применимы ко всем, с кем мы взаимодействуем, – даже к незнакомому нам владельцу набитого деньгами кошелька, который мы нашли на улице. Именно универсальность этих норм и делает их такими необъяснимыми. Когда наша доброта направлена на незнакомцев и продиктована совестью, классическая биологическая теория не в силах объяснить причины такой просоциальности.

Чем крупнее масштаб самопожертвования, тем сложнее его объяснить. Моральные принципы могут заставить человека убить собственного ребенка, как это сделала Куллабак. Они могут заставить человека отдать свою жизнь за других, как это сделал в 1912 году “очень доблестный” капитан “Титус” Отс, который вышел из палатки в полярную метель и так и не вернулся. Считается, что своей смертью он надеялся спасти оставшихся трех участников экспедиции Роберта Фолкона Скотта к Южному полюсу, потому что у группы заканчивались припасы.

Возможно, вы сейчас думаете, что секрет такого поведения – в человеческом интеллекте. Ведь теоретически нравственность может быть просто набором общественно полезных правил, передающимся из поколения в поколение. В пользу такой трактовки говорит то, как мы воспитываем детей: важную часть развития любого ребенка составляет формирование ценностей. Так, поступок Куллабак был приемлемым для Гренландии, но привел бы в ужас любого жителя Нью-Йорка. Капитан Отс, в свою очередь, был воспитан в концепции, что высшая добродетель – это честь. Согласно этой идее, нравственность – результат культурно-идеологического просвещения. Франс де Вааль называл это “теорией лакировки морали”. Эта теория подразумевает, что человеческая мораль – не более чем искусственно созданный свод правил, надстройка над древним, унаследованным от животных и лишенным морали поведением, нечто вроде красивого лакового покрытия на деревянной шкатулке¹².

У “теории лакировки”, однако, мало шансов на успех, потому что в основе морального поведения лежат (по крайней мере, отчасти) морально окрашенные эмоции, возникшие в процессе эволюции. Дети, которых никто никогда не воспитывал, имеют просоциальные наклонности, которые нельзя объяснить ни родственным отбором, ни мутуализмом. Специалист по возрастной психологии Феликс Уорнекен показал, что уже в возрасте 18 месяцев дети охотно помогают незнакомым взрослым, если их об этом попросить. Например, малыш может поднять упавший предмет или придержать дверь взрослому, убирающему игрушки. Что особенно важно, эксперименты показывают, что такое поведение нельзя объяснить ни простым желанием пообщаться, ни скукой, ни страхом перед взрослыми. Дети действительно любят помогать, даже в ущерб себе. Они делятся едой с экспериментатором, если у того пустая тарелка, и отдают свои игрушки товарищам¹³.

И дело не только в просоциальности. Детям не нужно специально объяснять разницу между добром и злом. Психологи исследовали моральные установки малышей с помощью кукольного театра представлений. Восьмимесячным малышам показывали спектакль, в котором антисоциальная кукла обижала других, после чего ее наказывала “хорошая” кукла. Удивительно, но дети охотнее смотрели на хорошую куклу. Еще не научившись ходить и говорить, мы уже запрограммированы определять, когда кто-то нарушает правила – то есть ведет себя антисоциально и, соответственно, считается “плохим”¹⁴.

Конечно, воспитание тоже вносит свой вклад. Но оно может работать в обе стороны, поощряя как просоциальное, так и антисоциальное поведение. Нам часто кажется, что верующие должны быть особенно просоциальны, но на самом деле религиозность далеко не всегда коррелирует с нравственностью и добротой¹⁵. Исследование, в котором анализировали склонность делиться с другими у 1170 детей из семи стран на четырех континентах, показало, что дети, выросшие в более религиозных семьях, реже проявляют альтруизм, чем дети из неверующих семей¹⁶. Этот эффект необязательно связан конкретно с религией. Психолог Пол Блум показал, что на хорошее и плохое поведение влияет множество социальных факторов, связанных в числе прочего с самоопределением и принадлежностью к группе¹⁷.

Общество влияет на то, как и о ком мы заботимся, но сама склонность заботиться о других возникла в ходе эволюции. И в этом споре природа зачастую побеждает воспитание. Врожденные эмоции, такие как жалость при виде чужого страдания, порождают нравственные чувства, которые иногда оказываются настолько сильными, что дети верят им больше, чем указаниям авторитетных взрослых – родителей или учителей. Уже в возрасте трех лет дети могут отказаться выполнять поручение, если считают его вредным для других¹⁸.

На первый взгляд кажется, что взрослые должны быть более рациональными и меньше полагаться на чувства и интуицию, чем маленькие дети, – ведь взрослые способны сознательно размышлять о нравственных проблемах. Безусловно, взрослые лучше умеют объяснять свои поступки, произнося фразы вроде “я считаю, что нужно так поступить, потому что…”. Однако, сталкиваясь с моральным выбором, мы, как правило, сначала делаем, а только потом думаем. Как показал Джонатан Хайдт, моральные суждения обычно представляют собой “апостериорный процесс, в ходе которого мы пытаемся найти обоснование нашей первичной интуитивной реакции”. Хайдт сравнивает этот процесс с действиями пресс-секретаря какой-нибудь секретной службы, который “постоянно придумывает как можно более убедительные оправдания тем мерам, истинные причины и цели которых остаются неизвестными”. Таким образом, наши биологические эмоции оказывают важнейшее воздействие на наш моральный выбор¹⁹.

С 1982 года игра “Ультиматум” считается стандартным инструментом для изучения морального поведения. Игра позволяет исследователям оценить, насколько часто люди делятся ценными ресурсами с незнакомцами. Согласно традиционной экономической теории, люди должны принимать решения, основываясь исключительно на принципе личной выгоды. Однако в экспериментах, проведенных в более чем тридцати странах и в самых разных сообществах – от общин охотников-собирателей до студентов Гарвардской школы бизнеса, – и взрослые, и дети неизменно вели себя более щедро, чем предсказывают теории экономической максимизации. Такие результаты говорят о том, что люди очень сильно отличаются от шимпанзе – и, скорее всего, от других животных тоже²⁰.

В “Ультиматум” играют двое, донор и реципиент. В начале игры экспериментатор объясняет, что их задача – поделить между собой сумму денег, которую экспериментатор предоставит донору. Все, что требуется от донора и реципиента, – договориться, как они поделят эту сумму. Допустим, сумма составляет десять долларов. Игра начинается, когда донор предлагает реципиенту любую долю от этой суммы – от нуля до десяти долларов. Реципиент может принять предложение, а может отказаться. Если он его принимает, сделка совершается: реципиенту достается предложенная ему доля, а донору все остальное. Но – и это самое главное – если реципиент решает отказаться от предложенной ему доли, то никто из игроков не получит ничего. Игра на этом заканчивается. Играют в нее только один раз, и оба игрока остаются друг для друга анонимными.

Теория личной выгоды предсказывает, что доноры всегда должны предлагать как можно меньше (скажем, один доллар). А реципиенты должны эту сумму принимать, потому что на решение донора они все равно никак не могут повлиять.

На самом же деле реципиенты почти всегда отказываются от таких мелких сумм, как один доллар, – а точнее, почти все предложения, составляющие меньше четверти суммы, оказываются отвергнутыми. Когда это происходит, ни донору, ни реципиенту не достается ничего, и они оба прекрасно это понимают. Иными словами, реципиенты сознательно отказываются от своей доли исключительно для того, чтобы наказать донора за жадность. Отвечая на вопросы после игры, реципиенты, отказавшиеся от мелких сумм, говорили, что их разозлило несправедливое отношение донора. То есть их поведение было продиктовано представлением о том, что является правильным или неправильным с точки зрения морали.

На практике доноры обычно ведут себя так, как будто догадываются, что реципиент, скорее всего, отвергнет мелкую сумму. В среднем они предлагают примерно половину. Такое предложение реципиенты охотно принимают, и оба игрока остаются довольны. Оба получают свою долю.

Где бы ни проводился эксперимент, реципиенты почти всегда отказываются от мелких сумм, тем самым опровергая принцип максимизации личной выгоды. Независимо от того, встретятся ли они с донором после игры, реципиенты руководствуются принципами, отличными от принципа экономической максимизации.

Шимпанзе в игре “Ультиматум” ведут себя совсем не так, как люди. Хитроумно модифицированная версия игры, где вместо денег используется еда, показала, что в неволе шимпанзе ведут себя как те самые воображаемые Homo economicus – люди, всегда стремящиеся максимизировать свою экономическую выгоду. Шимпанзе-реципиенты соглашались даже на самые мелкие доли и, в отличие от людей, никогда не отвергали “несправедливые” предложения. Это четкое различие указывает на уникальность человеческой нравственности²¹.

Таким образом, самая большая загадка эволюции нравственной психологии человека заключается в следующем: почему, отдавая или получая, мы не ведем себя как Homo economicus и шимпанзе? Оба этих вида – и воображаемый, и реальный – рационально максимизируют выгоду. Но не мы. Мы отдаем больше, чем предсказывает экономическая теория, и отвергаем сделки, которые считаем нечестными. Откуда же у нас взялись такие, казалось бы, жертвенные наклонности?

Как я уже писал выше, часто это объясняют групповым отбором. Согласно теории группового отбора, самопожертвование отдельных особей может закрепляться в ходе эволюции, если оно оказывается достаточно выгодным для группы, к которой эти особи принадлежат. Под группой обычно подразумевают социальную единицу, такую как община охотников-собирателей. Однако нередко оказывается, что выгоду от щедрости отдельной особи получает не вся социальная единица, а только ее часть. Как видно из воспоминаний Роберта Грейвса о школьных днях, в выигрыше часто оказывается только одна субъединица социальной группы. Иными словами, одни особи могут получать выгоду за счет нравственного поведения других.

Это хорошо видно на примере охотников-собирателей. У них есть одно неприятное свойство: в случае конфликта интересов между мужчинами и женщинами нравственные законы, как правило, поддерживают мужчин в ущерб женщинам. Во многих австралийских племенах охотников-собирателей мужчины использовали женщин как инструмент политической борьбы. Женщине могли приказать отдаться целой толпе мужчин в ходе ритуальной церемонии. Жену могли одолжить гостю или человеку, с которым поссорился муж, в качестве символа перемирия или для выкупа долга. В опасных ситуациях женщин могли отправлять в другие группы с сексуальной миссией. Когда к группе приближались враги, часто им навстречу посылали женщин. Если чужаки были готовы отказаться от нападения, они демонстрировали свои мирные намерения, вступая в половой контакт с посланницами. В противном случае они отсылали женщин назад и потом нападали. Финальные этапы установления мира между двумя племенами почти всегда включали в себя обмен женами. Судя по всему, женщинам все это совсем не нравилось. В 1938 году антрополог А. П. Элькин писал, что женщины в аборигенных племенах Австралии жили в постоянном страхе ритуальных церемоний и того, что делали с ними мужчины на этих церемониях. Тем не менее все происходящее соответствовало нравственным нормам мужчин. Мужчины вели себя просоциально по отношению друг к другу, но эксплуатировали жен и родственниц. Если считать, что эти обычаи приносили выгоду всей группе, то понятие “группы” тут получается крайне ограниченным. Эти обычаи были выгодны для группы женатых мужчин, диктующих правила, но не для женщин²².

Подобные практики принуждения, самопожертвование, которое ожидается только от некоторых членов группы, – все это ставит под сомнение идею о том, что нравственные законы всегда “полезны для группы”. Эволюция моральных эмоций, лежащих в основе самопожертвования, должна иметь какое-то другое объяснение²³.

Еще одна загадка: почему мы считаем одни действия правильными, а другие нет? Ученые, пытаясь найти универсальное объяснение моральным правилам, обычно обращаются к двум концепциям: “утилитарной” и “деонтологической”. Каждая применима в ряде случаев, но ни одна не годится в качестве универсального ответа²⁴.

Согласно принципу утилитарности, люди должны всегда стремиться к максимизации общего блага. В некоторых экспериментах испытуемые, перед которыми ставят моральные дилеммы, ведут себя в соответствии с этим принципом. Одна из широко применяемых философских дилемм – мысленный эксперимент с вагонеткой, несущейся по рельсам. Наблюдатель знает, что, если он ничего не предпримет, вагонетка раздавит пять человек. Но он может переключить стрелку и направить вагонетку на другой путь, где она раздавит всего одного человека. Переключит ли он стрелку? 90 % людей, которым задавали этот вопрос, отвечали “да”. Ведь, переключив стрелку, можно спасти больше жизней, чем не делая ничего, и таким образом максимизировать общее благо. Это и есть принцип утилитарности.

Принцип деонтологии, напротив, утверждает, что категории добра и зла являются абсолютными. Они не подлежат сомнению. Иногда люди в своих действиях руководствуются именно этим принципом. В одном из экспериментов испытуемым рассказывают о враче и его пяти пациентах, которые погибнут, если им не пересадят донорские органы. У этого врача есть еще один пациент, чьи органы можно было бы использовать, чтобы спасти тех пятерых. Должен ли врач пожертвовать одним пациентом, чтобы спасти пятерых? 98 % процентов людей отвечают “нет”. Когда их спрашивают почему, они отвечают, что убивать нельзя.

Эти два примера показывают, что в разных ситуациях мы руководствуемся разными принципами. В задаче с вагонеткой большинство людей следуют принципу утилитарности, а не принципу деонтологии, согласно которому убийство – это всегда зло. Однако в задаче с врачом большинство людей руководствуются принципом деонтологии, а не принципом утилитарности, который утверждает, что чем больше жизней спасено, тем лучше. Так же непоследовательно люди себя ведут и во многих реальных жизненных ситуациях. Например, многие противники абортов считают, что, хотя убивать в целом плохо, убийство врача, делающего аборты, оправданно.

Не существует единого морального принципа, которому люди следовали бы в любой ситуации. На моральные решения влияет целый ряд подсознательных и плохо поддающихся объяснению когнитивных искажений. Рассмотрим три наиболее известных когнитивных искажения²⁵.

“Недооценка бездействия” заставляет нас предпочитать бездействие действию. Представьте, что вы ухаживаете за смертельно больным пациентом. Большинство из нас скорее прекратит давать ему лекарство, поддерживающее жизненные функции, чем введет смертельную инъекцию. В ситуации, когда нам нужно выбрать между действием и бездействием, мы предпочитаем бездействие.

“Недооценка побочных эффектов” заставляет нас формулировать цель таким образом, чтобы она не казалась вредоносной. Представьте, что вы руководите воздушной атакой, в ходе которой, независимо от ее цели, погибнет некоторое количество мирных жителей. Вам нужно выбрать цель атаки. Что вы выберете: приказать бомбардировщикам уничтожить мирных жителей, чтобы сломить волю противника, или атаковать военную базу, чтобы ослабить военный потенциал врага? Хотя число погибших мирных жителей будет одинаковым в обоих случаях, большинство людей выберет атаку на военную базу, при которой гибель мирных жителей станет неизбежным побочным эффектом. Здесь когнитивное искажение заставляет нас отказываться от преднамеренного причинения вреда.

“Эффект избегания контакта” касается физического контакта. При прочих равных большинство людей предпочтут действие, позволяющее избежать прикосновения к человеку, которому они причиняют вред.

Эти моральные искажения хорошо известны психологам, но их причины пока не до конца понятны. Психологи Файери Кушман и Лиан Янг считают, что в их основе лежат более общие по своей природе когнитивные искажения, не имеющие отношения к нравственности²⁶. Впрочем, довольно трудно поверить, что особенности психики, оказывающие такое сильное влияние на наше поведение, могут быть случайным результатом базовых когнитивных искажений и не иметь собственной адаптивной основы. Другие психологи, такие как Моше Хоффман, Эрез Йоэли и Карлос Наваррете, считают, что моральные искажения имеют адаптивную ценность. Как мы увидим ниже, этот подход хорошо согласуется с гипотезой самоодомашнивания²⁷.

Третья загадка нашей моральной психологии – это почему мы стали настолько чувствительны к абстрактным понятиям добра и зла, что следим за поведением друг друга и иногда даже вмешиваемся, чтобы наказать кого-то, чье поведение мы не одобряем.

Мы не знаем точно, обладают ли другие животные какими-то примитивными представлениями о добре и зле наподобие тех, что свойственны человеку. Вполне вероятно, что у шимпанзе есть упрощенная версия общественных норм, то есть представлений о том, как себя должны вести другие. Живущим в неволе шимпанзе в Швейцарии показывали видео, на которых дикие шимпанзе охотились на обезьян, проявляли агрессию по отношению к взрослым особям или обижали детенышей, в том числе убивали одного из них. Дольше всего испытуемые шимпанзе смотрели на сцену инфантицида – что, по мнению исследователей, могло означать их особый интерес к такому необычному поведению. Любопытно, что, наблюдая за этой сценой, шимпанзе не проявляли признаков эмоционального возбуждения – то есть, судя по всему, их чувства в тот момент не были простым отвращением. Исследователи предположили, что реакция шимпанзе указывает на существование у них социальных норм, согласно которым инфантицид подлежит осуждению. Возможно, шимпанзе “были способны давать оценку поведению, которое не касалось их самих непосредственно”²⁸.

Идея, что у шимпанзе могут быть социальные нормы, весьма любопытна. Но даже если это и так, важность этих норм в их жизни, скорее всего, очень ограничена по сравнению с людьми. Рассмотрим реакцию шимпанзе на реальный, а не записанный на видео случай инфантицида.

В августе 1975 года шимпанзе Пэшн и ее дочь Пом жили в сообществе Касекела в заповеднике Гомбе в Танзании, где работала приматолог Джейн Гудолл. Пэшн было тогда примерно двадцать четыре года, а ее единственная дочь Пом была десятилетним подростком. Пом уже начинала спариваться с самцами и в ближайшем будущем, скорее всего, родила бы собственного детеныша. Поведение Пом было типичным для самки ее возраста. Она всюду следовала за матерью и часто играла со своим младшим братом, четырехлетним Профом.

Среди десятка других матерей, живших на территории Касекела, самой младшей была пятнадцатилетняя Гилка. Гилка осталась сиротой в возрасте девяти лет и к тому моменту уже дважды была беременна, но ни один из ее детенышей не выжил. Гудолл была очень рада, когда Гилка, казалось, оставила трудности детства позади и родила дочь Отту.

Однако через три недели радость сменилась горем. Как-то раз Гилка с Оттой сидели отдельно от остальных шимпанзе, когда к ним приблизились Пэшн с Пом. Без всякого повода Пэшн вдруг набросилась на Гилку. Гилка, крича и прижимая к себе Отту, бросилась наутек. Примерно через шестьдесят метров Пэшн догнала их и снова накинулась на Гилку. К Пэшн почти сразу присоединилась Пом. Гилка защищалась изо всех сил, но в борьбе с двумя противницами у нее почти не было шансов. Пэшн схватила Отту и отогнала Гилку прочь. Детеныш уцепился за Пэшн, а она хладнокровно убила его, прокусив череп. На глазах у Гилки Пэшн, Пом и Проф начали поедать свою жертву.

Это проактивное нападение оказалось первым в череде похожих случаев. За следующие три года Пэшн с Пом убили по меньшей мере еще троих маленьких детенышей, а возможно, даже и шестерых. Другие самки, как выяснилось впоследствии, тоже иногда нападали на детенышей. Самое жуткое, что до нападения жертвы часто мирно отдыхали рядом с убийцами, не проявляя никаких признаков страха и явно не подозревая об опасности. Маленькие детеныши, однако, совершенно беззащитны. Судя по всему, беспомощный детеныш, оказавшись в руках соперницы, пробуждает какие-то темные силы в сознании самки шимпанзе. По словам Гудолл, это выглядело так, будто в голове у самок внезапно что-то перещелкивало. Ни с того ни с сего, без всякой видимой причины, старая подруга превращалась в злейшего врага²⁹.

Цель этих жестоких убийств не только в том, чтобы добыть мясо. Матери детенышей, которых убивали Пэшн и Пом, проводили большую часть времени на той же территории, что и их мучительницы, конкурируя с ними за доступ к лучшим плодовым деревьям. Страх нападения наверняка заставлял конкуренток в будущем держаться подальше. В долгосрочной перспективе нападения, по-видимому, позволяли самкам-убийцам питаться лучше. Инфантицид, таким образом, был адаптивным поведением: он приносил пользу убийцам и их семьям в ущерб всем остальным. Как же реагировали на это другие члены сообщества?³⁰

Поразительно, но жизнь в Гомбе продолжалась как ни в чем не бывало. Матери убитых детенышей старались не пересекаться с самками-убийцами. Время от времени, когда Пэшн и Пом нападали на других самок, в конфликт вмешивались самцы. Самцы часто защищают более слабых самок и охраняют недавних иммигранток от резидентных особей – по-видимому, для того чтобы новоприбывшие самки не ушли в другое сообщество. В целом вмешательство самцов в конфликты между самками служит, судя по всему, их эгоистичным целям. Самое большее, что делали члены сообщества, – это вставали на защиту самок непосредственно во время нападений. Но в большинстве случаев верх все равно одерживали Пэшн и Пом. Для сообщества наступили тяжелые времена: напряжение росло, дети погибали, матери были безутешны, а самцы теряли потомство. В долгосрочной перспективе все это было губительно для сообщества: его численность снижалась, а кооперация между матерями была ослаблена.

Если бы самцы объединились, они бы легко могли остановить Пэшн и Пом: несколько самцов вместе составляют огромную силу и могут запросто убить сильного взрослого соперника, не получив ни единой царапины. Но хотя у самцов была возможность наказать или убить Пэшн и Пом, они этого не делали.

Трудно представить себе нечто подобное в человеческом обществе. То, что делали Пэшн и Пом, никому не сошло бы с рук в человеческой общине. Слухи о детоубийцах немедленно разлетелись бы по всему сообществу, их бы выследили, арестовали, судили и посадили в тюрьму – или казнили.

Люди гораздо менее терпимы к нарушителям общественных норм, чем шимпанзе, а также более склонны к спонтанному великодушию. В 1871 году Дарвин написал: “Нравственный человек – это тот, кто способен сопоставить свое прошлое с будущими поступками или мотивами и вынести о них свое суждение. Нет оснований полагать, что кто-то из низших животных обладает этой способностью”³¹.

Представления Дарвина о различиях между человеком и животными впоследствии подтвердились. Даже самым просоциальным животным вроде шимпанзе или капуцинов далеко до человека. Да, они способны испытывать эмпатию, видеть ситуацию с чужой точки зрения, заботиться о других и контролировать себя – то есть делать все то, что делают люди при принятии моральных решений. Но эти способности находятся у них в самом зачаточном состоянии. Они обеспечивают психологическую основу для способности принимать моральные решения, но их недостаточно для формирования нравственной личности. Говоря словами де Вааля, “у нас есть система нравственности, а у человекообразных обезьян – нет”³².

Только в человеческих сообществах есть общественные стандарты, определяющие ключевую разницу между правильным и неправильным. Поэтому третья загадка включает в себя не только вопрос, почему люди так внимательны к тому, что считать правильным, а что нет, но и вопрос, почему люди, в отличие от шимпанзе, наказывают тех, кто поступает неправильно.

Итак, перед нами три нравственных вопроса: почему людям свойственна настолько высокая просоциальность; чем мы руководствуемся, считая одни действия правильными, а другие нет; и почему все это настолько для нас важно, что мы вмешиваемся, видя, как кто-то поступает неправильно. Кристофер Бём предполагает, что ответ на все три вопроса кроется в замкнутости небольших групп, где смертная казнь была реальной угрозой для нарушителей спокойствия.

“После того как человеческие сообщества начали активно продвигать эгалитаризм, – писал Бём в 2012 году, – альфа-особям пришлось научиться сдерживать свои притязания на доминирование… Со временем основанная на страхе предковая версия самоконтроля эволюционировала в некий прототип совести, которой нет ни у одного другого животного”³³.

Предположим, как это сделал Бём, что на первых этапах развития коалиционной проактивной агрессии подчиненные особи объединялись исключительно для противодействия доминированию и контроля деспотичных самцов. Самок все это почти не касалось. Но среди самцов это должно было запустить процесс отбора против жаждущих власти и склонных к неконтролируемой физической агрессии особей. До тех пор, пока коалиции выполняли эту функцию, было не так важно, насколько охотно подчиненные особи в них вступали. Коалиции по противодействию доминированию запустили отбор против повышенной склонности к реактивной агрессии, как мы обсуждали в главе 9. Со временем рождалось все больше миролюбивых самцов, и все меньше самцов пытались физически доминировать над другими. Так началось самоодомашнивание.

На этом начальном этапе эволюции миролюбивости моральные эмоции вряд ли были затронуты. Целью новообразовавшихся коалиций было исключительно воздействие на гиперагрессивных самцов.

Следующая стадия, однако, должна была стать ключевой для эволюции нравственности. Научившись убивать могущественных альфа-особей, подчиненные самцы вдруг осознали, какой несокрушимой мощью обладают коалиции. Теперь, объединившись, они могли убить кого угодно. Опасность стала угрожать любым нарушителям спокойствия. Любое неподчинение интересам коалиции теперь могло спровоцировать нападение. Деспоты и агрессоры стали так же беззащитны перед объединенными силами старейшин, как женщины и юноши.

В кочевых племенах охотников-собирателей, равно как и в небольших сообществах в целом, жертвами тирании родственников могут стать не только амбициозные альфа-самцы. Юношей могут казнить за приставания к женам старейшин. Женщин могут казнить за нарушение, казалось бы, несущественных культурных норм, например за то, что они увидели магический горн или прошли по тайной мужской тропе, или за близость не с теми мужчинами. Опасность грозит любому, кто нарушит правила, установленные старейшинами.

В результате получается общество, в котором мужская коалиция не только обладает властью, но и пользуется ею. Антрополог Адамсон Хёбель изучал системы правосудия небольших сообществ. Он обнаружил, что системы верований, как правило, основаны на религиозных убеждениях вроде “мужчина подчиняется сверхъестественным силам и духовным сущностям, милосердным по своей природе”³⁴. Установки такого рода узаконивают систему верований, ссылаясь на явления, неподвластные воле человека. Отсюда следует ряд постулатов. В инуитском сообществе Постулат VII гласит: “Женщины занимают более низкое положение в обществе по сравнению с мужчинами, но они необходимы для экономического производства и вынашивания детей”³⁵. Ни в одном обществе пока не изобрели обратную систему, где мужчины занимали бы более низкое положение по сравнению с женщинами.

Антрополог Лес Хайатт изучал, как устроены сообщества австралийских аборигенов. У женщин встречались сильные традиции независимости и культурной автономии. Часто у них были свои тайные сообщества. Они могли иметь решающий голос в вопросе, за кого выдавать дочерей. Но хотя женщины и не занимали подчиненного положения в обществе, равенством полов это все же нельзя назвать. Женщинам, случайно узнавшим мужские тайны, грозило насилие и смерть. Мужчинам же за вмешательство в женские ритуалы не полагалось никаких физических наказаний. Мужчины могли устраивать собрания с членами соседних общин, но женщинам это не позволялось. Мужчины могли потребовать от женщин, чтобы те приготовили угощение для чисто мужской тайной церемонии или предоставили сексуальные услуги указанному человеку. В основе мужского доминирования лежало религиозное знание, которое контролировалось самими мужчинами. Боги были к ним милосердны³⁶.

Поскольку именно старейшины охотников-собирателей решали, что считать преступлением против сообщества, а что нет, казнить могли не только самых агрессивных и жестоких членов сообщества. Среди инуитов “угрозы и насилие могут иметь одинаковые последствия. Человека, который ведет себя вызывающе, сначала подвергают травле, а потом, если он упорствует в своем поведении, ликвидируют”. По всей территории, населенной инуитами, от Гренландии до Аляски, описаны казни пойманных на вранье. И везде сообщества жили по одной и той же системе: коалиции мужчин управляли жизнью и смертью, руководствуясь правилами, которые сами они и создали³⁷.

Конечно, большинство конфликтов разрешаются, не достигнув стадии, когда смертная казнь необходима. Когда мужчины, получив контроль над смертью, управляют всем сообществом, их слово становится законом. Каждый понимает, как важно подчиняться установленным правилам. Люди смиряются с неравенством. Мужчины получают лучшую еду и располагают большей свободой, а при принятии групповых решений последнее слово всегда остается за ними.

Бём называет эгалитарную систему взаимоотношений между мужчинами, характерную для кочующих охотников-собирателей, “обратной доминантной иерархией”. Этот термин означает, что любой, кто попытается стать альфа-самцом, будет подавлен коалицией мужчин. Другие ученые предпочитают термин “контрдоминантная иерархия”, подчеркивая, что альфа-самец, побежденный коалицией, становится ее частью, а не меняет свою позицию на обратную (то есть самую низкую)³⁸.

Революция, случившаяся в среднем плейстоцене, свергла альфа-агрессоров и наделила новых лидеров огромной властью. Обнаружив, что теперь они могут контролировать даже самых свирепых тиранов, самцы, еще недавно занимавшие подчиненное положение, поняли, что власть может дать им и другие преимущества. Воспользовались ли они этими новыми возможностями в эгоистических целях? Здесь, несомненно, применим знаменитый афоризм историка и политика лорда Актона: “Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно”. Около 300 тысяч лет назад мужчины изобрели абсолютную власть. Конечно, отдельные самцы и до этого доминировали над самками – но в индивидуальном порядке, как шимпанзе. Однако теперь мужское доминирование получило новые формы. Оно приобрело системную основу и превратилось в патриархат. И этой системной основой стало сообщество зрелых мужчин, защищающих свои общие интересы³⁹.

В обществах, где власть принадлежала коалициям, смерть дамокловым мечом висела над любым, кто отклонялся от нормы. В таких условиях отбор благоприятствовал тем, кому лучше всего удавалось избегать репутации социального изгоя. А значит, каждому жизненно необходимо было знать, какое поведение считается “правильным”, а какое “неправильным”. Любая ошибка могла стать смертельной. Нашими предками – людьми, выжившими в этом опасном мире, – стали те, кто не ошибался.

В свете всего этого три вопроса, которые я перечислил ранее, уже не кажутся такими неразрешимыми.

Первый вопрос: почему мы более просоциальны – или более щедры, – чем следовало бы ожидать, исходя из теории родственного отбора и мутуализма. В плейстоцене эгоистичные особи, посягавшие на чужое имущество, рисковали нарваться на неприятности. Коалиция воинственно настроенных сторонников эгалитаризма легко могла поставить их на место. Соответственно, отбор благоприятствовал тем, кто от природы был склонен к щедрости и терпимости. Эти свойства защищали их, сводя к минимуму эгоистичные стремления и заставляя чаще помогать другим.

Опираясь на свои знания об охотниках-собирателях, Бём высказывает предположение, что этот процесс шел на пользу всей социальной группе. “Отклонения от социальных норм наказываются, – пишет он, – не только потому, что люди ощущают личную угрозу, исходящую от социальных хищников, но и потому, что в более широком смысле нарушители общественной дисциплины снижают способность группы к успешной кооперации”⁴⁰.

Идея Бёма состоит в том, что коалиции могли принимать коллективные решения, оценивая, насколько эти решения будут выгодны для всей группы. Судя по современным охотникам-собирателям, решения о казнях принимали в основном женатые мужчины. В некоторых случаях их решения по поводу того, кого считать “нарушителями общественной дисциплины”, и правда могли идти на благо всей группе. Борьба с воровством, потасовками и антиобщественными интригами наверняка была полезна для всех.

Однако и тут нельзя полностью исключить наличие более эгоистичных побуждений. Мужчины могли настаивать на соблюдении патриархальных норм, которые позволяли им обмениваться женщинами, использовать их в качестве сексуальных инструментов или политических заложниц и обращаться с ними как им заблагорассудится. Поэтому, пусть коалиции и поощряли просоциальность, наказывая отклонения от социальных норм, они совсем не обязательно улучшали жизнь всех членов группы.

В любом случае наказание за антисоциальное поведение грозило любому члену группы. Просоциальное же поведение, напротив, щедро вознаграждалось.

Второй вопрос: как мы принимаем моральные решения. Что заставляет нас считать одни поступки правильными, а другие неправильными? И почему наш выбор диктуется не только универсальными правилами нравственности, но и какими-то необъяснимыми внутренними когнитивными искажениями?

Хотя недооценка бездействия, недооценка побочных эффектов и эффект избегания контакта и проявляются по-разному, каждое из этих когнитивных искажений создает дистанцию между субъектом морального акта и самим актом: я ничего не сделал, я этого не хотел, я к нему даже не прикасался”. Все эти утверждения как будто специально созданы для защиты от обвинений в неподобающем поведении.

Такая самозащита вполне оправданна в мире, где нравственные правила размыты, а цена ошибки велика. Представьте себе человека, стоящего перед необходимостью принять решение, но не уверенного, что оно будет одобрено коалицией. Любое “неправильное” действие грозит тем, что человека сочтут нарушителем социальных норм и запишут в изгои. В такой ситуации возможность отрицания обвинений становится важным критерием принятия решений. С эгоистичной точки зрения, идеальный моральный поступок – это тот, который защищает человека от возможного порицания со стороны деспотичных товарищей по группе.

Джонатан Хайдт сформулировал это так: “Первое правило выживания в густой паутине сплетен: будь осторожен в своих поступках. Второе правило: не так важно, что ты сделал на самом деле, как что ты сделал в глазах общественного мнения, поэтому умей подавать свои действия в положительном свете. Будь “интуитивным политиком”⁴¹.

Таким образом, когнитивные искажения, о которых мы говорили, можно считать механизмами самозащиты, сформировавшимися для предотвращения критики. Каждый из них помогает человеку в случае чего отрицать свою причастность к действию, вызвавшему чье-то недовольство. Эти когнитивные искажения, скорее всего, поддерживались отбором, потому что защищали от травли человека, случайно совершившего неправильный поступок – а точнее, поступок, который не одобрила коалиция. Наше сознание до сих пор хранит эти древние подсознательные инстинкты. Когда мы участвуем в моральном эксперименте в рамках университетского курса по психологии, наказание, грозящее нам за непопулярный выбор, минимально. Тем не менее атавистические инстинкты вынуждают нас действовать так, будто этот выбор имеет огромные последствия. Инстинкты заставляют нас избегать непопулярных решений.

Когда у нас есть время подумать перед принятием морального решения, мы обращаемся к своей совести. Г. Л. Менкен называл совесть “внутренним голосом, предупреждающим о том, что за нами наблюдают”. И похоже, он был прав. По мнению психологов Питера Дешиоли и Роберта Курцбана, совесть – это механизм самозащиты. “В результате естественного отбора, – пишут они, – у человека развивалась все более изощренная совесть, позволявшая защитить себя от строгой толпы. Эти новые когнитивные механизмы заранее оценивали степень предосудительности потенциальных действий, чтобы избежать тех поступков, которые могли вызвать согласованное осуждение третьих лиц”. Совесть уберегала наших предков от тех действий, из-за которых их могли обвинить в отклонении от нормы. То есть и тут в основе наших нравственных побуждений лежала самозащита⁴².

Третий вопрос: почему мы настолько чувствительны к разделению правильного и неправильного и не только сами стремимся поступать правильно, но и следим за чужим поведением и наказываем тех, кто, по нашему мнению, поступает неправильно. Ответ здесь лежит на поверхности. Мы делаем это для того, чтобы нас не сочли инакомыслящими.

Мы уже выяснили, почему наказывают возмутителей спокойствия: члены организованной коалиции обладают абсолютной властью, и для них не составляет труда устранить проблему. Власть абсолютна потому, что наказание осуществить относительно просто. А значит, действуя сообща, члены крупной коалиции могут легко устранить одинокого социального изгоя, почти не подвергаясь при этом физическому риску. Трудности могут возникать в процессе формирования коалиции или принятия решения об убийстве, но само убийство не несет никаких рисков. Поэтому людей могут казнить за самые разные преступления, зачастую кажущиеся совершенно ничтожными человеку, воспитанному в другой культуре. В сообществах с такой системой нарушителям порядка приходится вести себя очень осторожно, чтобы избежать казни. Соответственно, всего пары слов, брошенных старшим членом группы, оказывается достаточно, чтобы напомнить всем о важности подчинения. Наша чувствительность к правильному и неправильному – это просто сформировавшийся в ходе эволюции ответ на крайне высокую цену ошибки.

Чувствительность к моральным ценностям также стала неотъемлемой частью нового комплекса эмоциональных реакций. Яркие эмоции, характерные для человека, но не для других животных, включают стыд, смущение, чувство вины и страдания человека, ставшего объектом травли. Эти эмоции знакомы каждому из нас. В основе таких безотчетных и мучительных переживаний лежит стремление человека, чье общественное положение оказалось под угрозой, доказать свою приверженность социальной группе.

Демонстрируя стыд, люди признают свои ошибки – будь то измена, физическая слабость, некомпетентность или даже болезнь. Признавая свою ошибку, человек дает окружающим понять, что уже не достоин прежнего уважения. Поскольку стыд сигнализирует признание в нарушении общественных правил, он также несет в себе и восстановительную функцию просьбы о снисхождении. Стыд, таким образом, защищает от остракизма, который, в свою очередь, грозит общественной или физической смертью⁴³.

Это относится и к смущению, которое тоже служит для признания социальной ошибки. В эмоциональном плане смущение так же мучительно, как и стыд. Внешне смущение выражается в нескольких хорошо скоординированных поведенческих актах. Меньше чем через секунду после совершения ошибки (обычно непреднамеренной) человек демонстрирует реакцию смущения, которая длится обычно две-три секунды. Он опускает глаза, наклоняет голову (обычно влево), сдержанно улыбается, оттянув уголки губ, бросает взгляды украдкой и часто прикасается к своему лицу. Одновременно на лице его появляется краска смущения, которая сохраняется какое-то время, достигая пика через пятнадцать секунд после начала демонстрации. Интенсивность смущения, как и стыда, зависит от того, что, по мнению человека, думают окружающие. Сложная координация реакции смущения указывает на то, что оно играло важную роль в нашем эволюционном прошлом⁴⁴.

Согласно гипотезе, предложенной социологом Ирвингом Гофманом несколько десятков лет назад и подтвержденной многими наблюдениями, смущение помогает восстановить испортившиеся социальные отношения. Человек, который не демонстрирует смущения, допустив социальную оплошность, с высокой вероятностью подвергнется осуждению. Тот же, кто легко краснеет, может быстро вернуть свое общественное положение. Гипотеза смертной казни объясняет, почему общественное положение так важно для нас. Одобрение окружающих – это хорошо, но неодобрение – смертельно опасно. Тот, кто не извиняется, случайно обидев вышестоящего, рискует стать социальным изгоем⁴⁵.

Чувство вины – еще одна болезненная эмоция, помогающая восстановить социальные отношения. Чувство вины, согласно определению, представляет собой “болезненное ощущение, возникающее у человека, считающего, что он причинил другому вред” – то есть это чувство подразумевает признание неправоты. Признание своей вины подавляет агрессию в отношении других и направляет ее на самого человека. А связанная с этим демонстрация раскаяния опять-таки облегчает прощение провинившегося⁴⁶.

Болезненные переживания человека, которого игнорируют или исключают из группы, изучал специалист по социальной психологии Киплинг Уильямс. Эта тема заинтересовала его после инцидента в городском парке. Два незнакомца неподалеку от него перекидывались тарелкой фрисби. В какой-то момент она упала рядом с ним. Он кинул ее обратно, и они еще несколько раз перебросили ее туда-сюда. Но потом незнакомцы вернулись к игре между собой. Уильямс почувствовал себя отвергнутым. Рассуждая как социальный психолог, он понимал, что интенсивность этого мучительного чувства совершенно не соответствовала масштабам происшествия. Он заключил, что страдание отверженного человека отражает древнюю адаптацию к некогда более жестокой общественной жизни. После этого он провел серию исследований, используя созданную им онлайн-игру под названием “кибербол”⁴⁷.

Эксперименты Уильямса и других ученых показали, что уже после двух-трех минут игры с незнакомцами человек, исключенный затем из игры, испытывает огорчение, злость и ряд других отрицательных переживаний, включая чувство одиночества, подавленности, беспомощности и даже ощущение потери смысла жизни. Эффект не зависел от личных качеств испытуемых или от того, насколько они ощущали свое сходство с теми, кто исключал их из игры. У участников экспериментов наблюдалась повышенная активация дорсальной передней поясной коры – участка мозга, который также активируется при физической боли. Иными словами, когда человека отвергают, у него наблюдается ряд быстрых и сильных нейронных реакций, которые ощущаются как крайне неприятные. В плейстоцене остракизм, скорее всего, исходил от членов общины, а не от незнакомцев. Как и в предыдущих примерах, отбор здесь способствовал формированию сильной эмоциональной реакции, потому что социальная изоляция была для человека крайне опасна⁴⁸.

Точно так же, как наши сегодняшние эмоции представляют собой адаптации к прежнему миру, где человек постоянно ходил по тонкому социальному льду, так и наш способ мышления сегодня отражает адаптации, когда-то защищавшие нас от смертельно опасных промахов. Нам приходится активно обдумывать свои моральные решения, потому что общественные критерии “правильного” и “неправильного” могут варьировать, как мы видели на примере Куллабак, убившей своего сына. Автоматических ответов на моральные вопросы тут было бы недостаточно. Нашим предкам приходилось учиться тому, что в их культуре считалось приемлемым. Сформировавшаяся в процессе эволюции система обучения культурным нормам называется “психологией нормы”.

Норма – это “выученные стандарты поведения, принятые и обязательные к исполнению в обществе”. Иными словами, это правила, которым должны следовать все члены сообщества. А психология нормы – это “набор когнитивных механизмов, побуждений и склонностей, применяемых к нормам”⁴⁹. Согласно Джозефу Хенриху, в процессе эволюции психология нормы сформировалась, чтобы защитить нас от опасных социальных промахов⁵⁰. После того как люди осознали, что общественные правила помогают бороться с эгоизмом, отбор, скорее всего, благоприятствовал глубокому усвоению норм, умелому распознаванию нарушителей правил и способности нужным образом на них реагировать (например, подвергая их остракизму). Вот почему даже трехлетний малыш, заметив, что другой ребенок или кукла “неправильно” держат карандаш (то есть не так, как научили его), укажет им на ошибку.

В соответствии с идеями Кристофера Бёма ключевая мысль этой главы состоит в том, что наша нравственная психология сформировалась в период, когда оказаться социальным изгоем было гораздо опаснее, чем сегодня (по крайней мере, для большинства людей). С тем, что природа нравственного поведения по сути своей социальна, согласны все ученые. Многие также соглашаются с тем, что в основе нравственного поведения лежит общественное осуждение и стремление его избежать. Альтернативные гипотезы происхождения морали, основанные на идеях кооперации, обычно не подразумевают такой высокой цены социальной несостоятельности, как гипотеза смертной казни. Когда нарушение общественных норм грозит смертной казнью, легко представить, как это может привести к интенсивному отбору в пользу нравственных качеств, позволяющих человеку оставаться частью группы.

Вспомним сына Куллабак. Он сильно рисковал и проиграл. Подобным образом обходились и с другими нарушителями порядка во всех сообществах прошлого. И как бы нам ни было неприятно это признавать, история такого эффективного социального контроля делает теорию Бёма весьма убедительной.

Если Бём прав, то современная нравственность, которой человечество по праву гордится, имеет гораздо более темную историю, чем хотелось бы думать. Силы, благодаря которым наши предки обрели способность стыдить и стыдиться, зародились в ходе борьбы самцов за новый вид власти. Эта борьба привела к тирании двоюродных братьев, имеющей два основных социальных эффекта.

С одной стороны, говоря словами Хайдта, тирания двоюродных братьев “укрепляет и строит”. Она заставляет общество следовать моральным принципам, поощряющим кооперацию, справедливость и безопасность. Она принесла в мир новый вид добродетели. И в целом пошла человечеству на пользу.

С другой стороны, она же принесла и новый вид доминирования. Ведь ограниченная власть одного альфа-самца теперь сменилась абсолютной властью мужской коалиции.

Глава 11. Превосходство силы

В 1886 году, на волне распространения теории Дарвина о том, что человек произошел от обезьяны, Роберт Льюис Стивенсон опубликовал первую в своем роде повесть о раздвоении личности. “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” рассказывает о психологическом конфликте между привлекательностью добра и искушением зла. Повесть намекала, что склонность к добру является частью человеческой природы, в то время как в направлении зла нас толкает внутренняя обезьяна. Однако в этой истории не хватало одной важной детали. Агрессия, так явно выраженная в Хайде и подавленная в Джекиле, была исключительно реактивной. Проактивная агрессия в повести почти не фигурировала.

В книге Джекил был богатым лондонским доктором, у которого все складывалось наилучшим образом. Он состоял в Королевском обществе, обладал приятной внешностью, был трудолюбив, амбициозен, пользовался уважением окружающих и отличался высокой нравственностью. Он был “воплощением самой высокой порядочности”^1[10].

Его второе “я”, мистер Хайд, был “бледен и приземист… и держался… как-то противоестественно робко и в то же время нагло”. Хайд легко терял самообладание. Он мог запросто ударить ребенка и однажды в припадке ярости убил старика. В Хайде не было “ничего человеческого! Он более походит на троглодита”². У него были волосатые руки, он прыгал, “точно обезьяна”³, и нападал на людей “с обезьяньей злобой”⁴.

Говоря словами Джекила, “в сущности этот спор так же стар и обычен, как сам человек”⁵. Повесть описывает борьбу с низшими инстинктами, которую приходится вести каждому человеку, и развязка ее вселяет надежду. В конце Джекил одерживает верх над Хайдом. Добро побеждает. Мораль повести состоит в том, что, если приложить достаточно усилий, каждый человек может стать лучшей версией себя. Неудивительно, что повесть вызвала такой живой отклик у публики. 40 тысяч экземпляров разошлись всего за первые полгода. Повесть прочитали королева Виктория и премьер-министр Великобритании. Книга вдохновила Оскара Уайльда и Артура Конана Дойля на создание психологических драм. Ее называли “глубокой аллегорией” и “поразительным исследованием тайн человеческой природы”⁶.

Противостояние добра и зла, безусловно, так же “старо и обычно, как сам человек”, но повесть Стивенсона тем не менее открыла широкой общественности новые горизонты для размышлений. За четырнадцать лет до этого, в 1872 году, Дарвин опубликовал свою книгу “Выражение эмоций у человека и животных”. И Стивенсон принял вызов Дарвина и его эволюционных идей. “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” намекала, что склонность человека к нравственному поведению сформировалась на основе безнравственного животного прошлого.

Конечно, Стивенсон был прав. Рассуждая в категориях современной науки, мы можем подтвердить его концепцию рядом данных, указывающих на то, что уникальная нравственность человека имеет биологическую основу. Наш крупный мозг обеспечивает контроль коры над подкорковыми эмоциональными реакциями. Самоодомашнивание объясняет, почему мы не так легко возбудимы, как человекообразные обезьяны. Если бы не наша эволюционная история самоодомашнивания, склонность к потере самоконтроля была бы в нас сильнее, и ей было бы труднее противостоять. Кроме того, в процессе эволюции нравственности мы приобрели новые эмоции, помогавшие нам вести себя цивилизованно. Мы стали внимательнее следить за тем, чтобы не обидеть других людей, охотнее подчиняться правилам и с большей готовностью приходить на помощь, чем если бы мы были просто умными самоодомашненными обезьянами.

Последствия этих эволюционных процессов пронизывают всю нашу жизнь: от неспешных бесед у костра до организации международной помощи пострадавшим от стихийных бедствий. Представление о триумфе человеческой добродетели над нашим животным прошлым вполне обоснованно. В процессе эволюции мы и правда стали на удивление добрыми и дружелюбными существами, и наши эгоистичные порывы выражены куда меньше, чем в прошлом. К счастью для нас, мы гораздо лучше сдерживаем свои порывы, чем шимпанзе или Homo из среднего плейстоцена. Мы приобрели множество добродетелей.

Однако, если считать фантастический рассказ Стивенсона аллегорией эволюции добра и зла, то у него есть один недостаток: он дает неполную картину. Ведь наряду со снижением реактивной агрессии важную роль в эволюции человека сыграла и проактивная агрессия. Жаль, конечно, что проактивная агрессия не попала в “Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда”, ведь это сужает возможности интерпретации повести как притчи о человечестве. Однако еще обиднее, что такое упущение свойственно и многим научным теориям социальной эволюции человека. Проактивная агрессия редко удостаивалась внимания эволюционных антропологов. Мы уже видели, какую важную роль сыграла смертная казнь в процессах одомашнивания человека и развития наших нравственных чувств. Но смертная казнь – это только один из многих видов проактивной агрессии, которая пронизывает всю нашу жизнь и принципиально отличает социальную жизнь человека от жизни других животных.

Я уже рассказывал, как проактивная агрессия привела к появлению добродетели. В этой и следующих главах я поговорю об обратной стороне проактивной агрессии – той, которая сделала человека крайне жестоким и деспотичным видом. Именно в проактивной агрессии кроется разгадка парадокса добродетели. Проактивная агрессия помогла нам стать более сдержанными и терпимыми, но она же принесла нам и зло.

Коалиционная проактивная агрессия сыграла в эволюции человека особенно важную роль, и в текущей главе я буду часто употреблять этот термин. Звучит он довольно просто, но на самом деле за интуитивно понятным значением скрываются дополнительные смыслы, потому что термин используется для сокращения более длинного и неуклюжего выражения. Поэтому хочу сразу четко обозначить, что я под ним подразумеваю.

Слово “коалиционная” означает, что несколько особей объединяются для совершения акта агрессии. Термин “проактивная” используется в своем общепринятом значении, обозначая действие “запланированное, сознательное, а не спонтанное или совершенное в возбужденном состоянии” и “совершенное для достижения определенной цели”. Так что на этом уровне значение выражения ясно: группа особей объединяется для запланированного нападения⁷.

Скрытый смысл, о котором я говорил, добавляет этому выражению еще одно значение. Запланированный или предумышленный акт агрессии обоснован только в том случае, когда у атакующих достаточно оснований надеяться на успех, – ведь никто не будет планировать поражение. Поэтому акт коалиционной проактивной агрессии обычно подразумевает, что агрессоры уверены в своей победе. Соответственно, дополнительный скрытый смысл выражения “коалиционная проактивная агрессия” заключается в том, что агрессоры обладают подавляющей силой. Они не стали бы готовить внезапную атаку, если бы не были уверены в своей абсолютной власти.

Поэтому более точный и развернутый термин звучал бы как-то так: “коалиционная проактивная агрессия с сильным перекосом сил в пользу агрессоров, дающим им уверенность в своей победе”. Учитывая громоздкость этого выражения, я буду говорить просто “коалиционная проактивная агрессия”.

Основная часть военного насилия обычно представлена коалиционной проактивной агрессией. В классическом варианте одна сторона совершает внезапное нападение на другую. Затем другая сторона наносит ответный удар, тоже внезапный. Обмен односторонними актами агрессии продолжается. Об эволюции войн мы поговорим в следующей главе.

На уровне отдельных политических образований поддержание гражданского общества тоже основано на коалиционной проактивной агрессии. Государства используют ее для борьбы с преступниками, террористами и политическими соперниками. Коалиции – топливо, дающее силу государству. Без этого топлива государство быстро превращается в хаос воинствующих группировок, как произошло с Ливией после смерти президента Каддафи в 2011 году, с Югославией после смерти президента Тито в 1980 году или с Восточным Конго после смерти президента Мобуту в 1997 году.

Проактивная агрессия играет важную роль в жизни человека, шимпанзе, волков и некоторых других видов. Но у многих видов животных она встречается редко или не встречается вовсе. Этим она и отличается от реактивной агрессии.

Представим, что мы отправились на прогулку по Национальному парку Кибале в Уганде. Нет ничего приятнее, чем остановиться на минутку в тропическом лесу, закрыть глаза и просто слушать. Почти в любое время дня там можно услышать щебет птиц и стрекот насекомых, настойчивую песню кукушек и бородаток и, если повезет, карканье птиц-носорогов, ворчание колобусов, а иногда даже уханье шимпанзе. С наступлением ночи эти звуки сменяются голосами лягушек, летучих мышей и козодоев, создающими фон для цикад, галаго и сов. Мир кажется полным покоя. “В такую ночь, / Когда лобзал деревья нежный ветер, / Не шелестя листвой…”^8[11].

О святая невинность! Голоса тропического леса несут покой только тем, кто еще не научился их понимать. Эти успокаивающие звуки в основном составляют крики самцов. Большинство криков сигнализируют о типично мужских занятиях: демонстрации своих достоинств, защите территории, запугивании соседей, призыве союзников и привлечении самок. Они сообщают о яркости, боеспособности и готовности к агрессии. Может, они и действуют расслабляюще на человека, прогуливающегося по лесу, но животные, которые их издают, отнюдь не расслаблены. Они полны тестостерона, крикливы, грубы и нахальны. “Лобзание нежного ветра” наполнено реактивной агрессией.

Однако почти ни одному из этих голосистых видов не свойственна проактивная агрессия.

Проактивная агрессия настолько редка у животных, что одно время бытовало представление, будто ее нет ни у кого, кроме человека. В своей знаменитой книге “Об агрессии”, вышедшей на английском языке в 1966 году, Конрад Лоренц утверждал, что эволюция не позволяет животным умышленно убивать друг друга. Он писал, что волк, побежденный в драке, ложится на спину и подставляет противнику незащищенную шею. И это ингибирует дальнейшую агрессию со стороны победителя. Лоренц полагал, что поведение волков отражает общие принципы эволюции насилия. Естественный отбор, по его мнению, формирует запрет на убийство представителей своего вида. Люди же убивают друг друга так часто потому, что оружие позволяет им совершать убийства на расстоянии. Вооруженный человек, таким образом, не замечает ингибирующих сигналов подчинения. По мысли Лоренца, предумышленные убийства, которые совершают люди, являются печальным следствием технологического прогресса⁹. В этом есть доля истины. Безусловно, послать отравленные шоколадные конфеты по почте гораздо проще, чем собственноручно передать их жертве, а сбросить бомбу с самолета приятнее, чем застрелить молящего о пощаде человека.

Но затем ученые стали внимательнее наблюдать за дикими животными. И оказалось, что выводы Лоренца не соответствуют действительности: проактивные убийства представителей своего вида совершают не только люди.

Проактивная агрессия среди других животных проявляется, например, в контексте инфантицида, или преднамеренного убийства детеныша взрослой особью. Инфантицид совершают как самцы, так и самки – правда, с разными репродуктивными последствиями. Среди приматов он был впервые описан у диких обезьян – индийских серых лангуров – вскоре после выхода “Об агрессии” Лоренца. За серыми лангурами легко наблюдать в природе, потому что они обитают в относительно открытой местности, живут большими группами и много времени проводят на земле. В группе обычно много самок (более десяти) и только один половозрелый самец. Этот самец завоевывает свою позицию, иммигрировав из другой группы и свергнув предыдущего самца в схватке. Он сохраняет свое положение, защищаясь от других самцов, до тех пор, пока его не сместит следующий самец и ему не придется покинуть группу. В июле 1969 года приматолог С. М. Монот наблюдал за группой лангуров в полупустынной местности в Джодхпуре. Самец, недавно ставший альфой, сидел в одиночестве метрах в десяти от группы самок. Одна из них подошла к нему и стала искать у него в шерсти, но он не обратил на нее внимания. Его мысли были заняты другим.

Это была не трагическая случайность. Это было нападение с целью убийства.

Наблюдения, подобные этому, стали появляться все чаще, и в научном сообществе развязалась дискуссия о причинах инфантицида. На кону стояли ключевые вопросы. Некоторые ученые были убеждены, что человеческое насилие неадаптивно, и потому отказывались считать любое чрезмерное насилие естественным поведением, даже если речь шла об обезьянах. Согласно такой точке зрения, инфантицид – это неадаптивное патологическое поведение отдельных психически неустойчивых особей. Другие исследователи считали, что если инфантицид и имеет адаптивные преимущества, то они должны распространяться на всю группу в целом, а не только на самого убийцу. Например, убийство детеныша могло бы идти на пользу всей группе, сокращая ее численность и снижая конкуренцию за пищу. Эта концепция была довольно привлекательной в политическом смысле. Для борцов за социальную справедливость начала 1970-х годов, мечтавших подвести под свои политические идеи биологическую основу, она означала, что поведение человека сформировалось, чтобы приносить пользу всей группе.

Основное альтернативное объяснение заключается в том, что инфантицид – это эгоистичное поведение, которое повышает шансы самца-убийцы на зачатие еще одного детеныша. После смерти детеныша от другого самца эструс у матери наступает быстрее, чем если бы детеныш продолжил жить. И тогда у убийцы детеныша появляется шанс стать отцом следующего потомка. Эта концепция, предложенная Сарой Хрди в 1977 году на примере серых лангуров, объясняет инфантицид половым отбором, и в ее пользу с тех пор было получено множество данных. Тем не менее многим людям трудно смириться с тем, что поведение, которое кажется нам отталкивающим, может иметь какую-то адаптивную ценность¹¹.

Даже в отвлеченном мире научных публикаций эта концепция часто вызывала открытую неприязнь¹². В 1990-х годах, когда приматологи Сьюзен Перри и Джозеф Мэнсон попытались опубликовать отчет о трех предполагаемых случаях мужского инфантицида у обыкновенных капуцинов в Коста-Рике, они столкнулись с резко отрицательной реакцией. “Все пять рецензентов, – рассказывали они, – в оскорбительном и пренебрежительном тоне рекомендовали редактору журнала отказать нам в публикации статьи”¹³. Один из рецензентов даже заявил, что ученые, объясняющие инфантицид половым отбором, мало чем отличаются от тех, кто поддерживал идеи евгеники перед началом Второй мировой войны. Однако данные, полученные Перри и Мэнсоном, были реальны. В конце концов молодые ученые опубликовали свои результаты, после чего сходные наблюдения продолжали появляться по всему миру, а их исследование стало классическим.

Жаркие споры вокруг этой темы продолжались еще долго, и в 1970-х и 1980-х годах, особенно в США, отрицание инфантицида было для этологов как бельмо на глазу. Тех, кто поддерживал идею адаптивной ценности инфантицида, обвиняли в поддержке правых политических взглядов. Были и обвинения в подтасовке данных – как правило, необоснованные. Впрочем, скоро все это поливание грязью сошло на нет, потому что возражать против объема накопившихся данных было все труднее. Процент детских смертей, объяснявшихся инфантицидом, сильно отличался у разных видов, достигая 37 % у популяции горных горилл, 44 % у медвежьих павианов, 47 % у голубых мартышек и аж 71 % у красных ревунов¹⁴. В 2014 году специалисты по поведенческой экологии Дитер Лукас и Элиз Юшар проанализировали данные о 260 диких видах млекопитающих и заключили, что инфантицид наблюдается почти у половины из них. Как показали Лукас и Юшар, чаще всего инфантицид происходит у тех видов, где самцы могут извлечь из убийства какую-то выгоду. В большинстве случаев инфантицид представляет собой эгоистичную репродуктивную стратегию самцов, которая позволяет им ускорить возвращение самок к фертильности. Среди приматов Лукас и Юшар обнаружили инфантицид у 60 из 89 диких видов (67 %), в том числе у горилл и шимпанзе¹⁵.

У некоторых видов, включая шимпанзе, инфантицид происходит по причинам, не связанным с половым отбором. Самцы шимпанзе, встретившись с самками из соседних сообществ, часто нападают на них и могут нанести им серьезные травмы или убить их детенышей. В таком случае участники событий, скорее всего, больше не встретятся, поэтому вероятность, что убийца сможет стать отцом следующего детеныша этой самки, очень невысока. Традиционная теория полового отбора здесь, таким образом, неприменима. Возможно, выгода тут в том, что матери погибших детенышей впредь будут избегать той местности, где произошло убийство, и сообществу убийцы достанется больше еды. А может быть, самцы извлекают выгоду из убийства детей мужского пола, которые могли бы, повзрослев, стать их конкурентами¹⁶. Дальнейшие исследования позволят проверить эти соображения.

У приматов детей могут убивать не только самцы, но и самки. В группах игрунок и тамаринов может быть до четырех самок, но размножается обычно только одна альфа-самка. Если занимающая подчиненное положение самка приносит потомство, альфа часто его убивает. Такие убийства приносят адаптивную выгоду альфа-самке, потому что чужие детеныши претендуют на долю родительской заботы и таким образом снижают шансы на выживание ее собственных потомков¹⁷.

Что касается теории полового отбора, то собранных данных по инфантициду оказалось достаточно, чтобы продемонстрировать чисто стратегическую природу этого поведения. Для видов, исследованных лучше всего, таких как серые лангуры или львы, было убедительно показано, что самцы нападают только на тех детенышей, отцами которых они точно не являются; что самцы убивают детенышей в том возрасте, когда их смерть может ускорить восстановление сексуальной и репродуктивной активности самки; что убийцы нападают только тогда, когда вероятность успеха высока; и что впоследствии они спариваются с матерями убитых детей. Самцы, которые с некоторой вероятностью являются отцами жертвы, пытаются помешать убийству. Поэтому на вероятность нападения влияет количество потенциальных отцов в группе, а также то, насколько хорошо матери охраняют своих детенышей. Эти факторы варьируют не только между видами, но и между разными популяциями одного вида, а также разными периодами жизни одной популяции. Соответственно, частота инфантицида различается от популяции к популяции¹⁸.

Итак, у многих приматов взрослые особи по разным причинам пользуются своей силой для намеренного убийства детенышей из собственной группы. Чаще всего убийцами становятся взрослые самцы. Иногда, как у тамаринов или игрунок – или, в случае Пэшн и Пом, у шимпанзе, – убийцами могут быть взрослые самки. Естественный отбор, таким образом, вполне может благоприятствовать предумышленным нападениям на представителей своего же вида. Инфантицид заставил ученых признать, что даже самое изменчивое и максимально зависимое от контекста поведение может эволюционировать по исключительно эгоистичным причинам. Мать-природа, говоря словами эволюционного биолога Джорджа Уильямса, порой бывает злобной старой ведьмой¹⁹.

Доказательства адаптивной природы инфантицида, накопленные за последние полвека, впервые показали, что естественный отбор у млекопитающих может благоприятствовать преднамеренным убийствам представителей собственного вида. Однако эти данные все равно не полностью объясняли существование некоторых малоприятных человеческих практик. Убийство беспомощного детеныша – очень несложное поведение по сравнению с тем, какими способами убивают друг друга взрослые люди. Кроме того, инфантицид, поддерживаемый половым отбором, – самый распространенный среди животных тип инфантицида – у людей встречается редко. Поэтому, хотя наши сведения об инфантициде и показывают, что предумышленная агрессия может поддерживаться естественным отбором, это не помогает заполнить пробел между поведением животных и убийствами, которые совершают люди²⁰.

Потребовалось еще одно крупное открытие, чтобы довести до сознания ученых тот факт, что эволюционная психология животных может включать также и склонность к убийству взрослых особей. Впервые у млекопитающих такое поведение открыли у шимпанзе: они часто убивают взрослых членов соседних групп.

Мне довелось стать одним из первых свидетелей такого поведения. Это произошло 13 августа 1973 года. Ясини Селемани, работавший полевым ассистентом у Джейн Гудолл в Национальном парке Гомбе в Танзании, поздним вечером пробирался сквозь густой кустарник, следуя за тремя взрослыми самцами по имени Годи, Снифф и Чарли. Самцы направлялись к рощице густых деревьев, где они обычно устраивали свои ночные гнезда. Но на этот раз они отклонились от обычного маршрута. Причиной оказался труп пожилой самки шимпанзе. Труп был свежий и лежал там не больше одного-двух дней. Самцы мельком осмотрели тело и продолжили путь²¹.

На следующий день я присоединился к Селемани, и мы наблюдали за самцами вместе. Они больше не возвращались к мертвой самке, но, когда рассвело и самцы устроились поедать плоды на дереве, Селемани отвел меня к ее телу. Пробравшись под нависшим сплетением сухих лиан, мы увидели изувеченный труп. Он лежал на крутом склоне. Кустарник там был слишком густой, чтобы самка могла скатиться туда сама. Под ее левое плечо, вывернутое под неестественным углом, было подмято упругое молодое деревце. Было очевидно, что она умерла насильственной смертью. Ее левая рука, вытянутая вверх, крепко сжимала ствол кустарника – видимо, в последней попытке помешать нападавшим стащить ее вниз по склону. Тело было протянуто вдоль склона. Колотые раны на спине были, судя по всему, нанесены клыками шимпанзе. Объяснить все это можно было только одним способом: она стала жертвой жестокого нападения одного или нескольких шимпанзе. Ни одна другая версия не подходила: леопардов в этой местности не видели уже много лет, и труп ее был нетронут. Скорее всего, убийцами были Годи, Снифф и Чарли, потому что они знали, где находилось тело. Трудно было поверить, что они могли найти его случайно. Этот эпизод мы записали как “предполагаемое” убийство.

Через шесть месяцев способность шимпанзе убивать друг друга подтвердилась окончательно. На этот раз жертвой стал Годи. Он был членом сообщества Кахама. В январе 1974 года ему не посчастливилось в одиночку попасться шестерым самцам из соседнего сообщества Касекела. Подкравшись к Годи, самцы схватили его и в течение десяти минут избивали на глазах у молодого самца и бездетной самки из их сообщества. Годи удалось убежать, но он был в ужасном состоянии. Больше мы его не видели. Скорее всего, он погиб в течение одного-двух дней.

В последующие годы подобных наблюдений становилось все больше. Тем, кто изучал шимпанзе, эти случаи казались вполне закономерными. Они хорошо согласовывались с другими известными типами поведения, которые, казалось, специально предназначены для нападения на членов других групп. Так, самцы, выстраиваясь в длинные молчаливые процессии, регулярно патрулируют границы своих территорий. Самки и низкоранговые самцы заходят на пограничные территории не так часто, как крупные высокоранговые самцы. Находясь в пограничной зоне, участники патруля время от времени забираются на деревья без плодов и проводят там до двадцати минут, оглядывая соседние территории. Все это время самцы явно находятся на взводе и нервно дергаются от любого звука. Тем не менее иногда они пробираются на целый километр вглубь соседней территории. Стараясь не шуметь, они идут туда, где, по-видимому, ранее замечали одиноких шимпанзе. Но стоит им услышать шум, указывающий на то, что рядом может быть большая группа шимпанзе, как они бросаются назад на свою территорию.

Хотя эти наблюдения и подготовили наблюдателей к мысли, что столкновения между соседними группами шимпанзе должны быть жестокими, первые задокументированные убийства всех поразили. Ведь такое экстремальное поведение ранее не было известно ни для каких приматов, кроме человека. Однако эти нападения явно имеют адаптивную ценность. В среднем на одну жертву приходится восемь нападающих – понятно, почему нападающие так редко получают травмы. Несколько самцов могут удерживать жертву за руки и за ноги, мешая ей защищаться. Жертву могут убить на месте или всего за несколько минут настолько сильно покалечить, что жить ей все равно останется недолго.

Восемь самцов из сообщества Каниавара в Национальном парке Кибале в Уганде, которое я изучаю уже много лет, однажды убили пришлого самца. Это убийство показывает, к каким страшным последствиям может приводить такой сильный численный перевес²². Самцы из сообщества Каниавара обнаружили чужака на северной части своей территории поздним вечером. Вскоре после этого он уже лежал на спине, раскинув руки и ноги, и тело его с передней стороны было покрыто многочисленными ранами. Спинная сторона оставалась неповрежденной, не считая руки возле локтя, где нападавший, судя по всему, схватил кожу зубами и, рванув на себя, отодрал целый кусок. Грудная клетка жертвы была вырвана. Одно яичко лежало в нескольких метрах, другое было подмято под спину. Это был огромный самец в полном расцвете сил, и умер он, сражаясь за свою жизнь. Но ни на одном из нападавших не осталось и царапины. Видеосъемки подобных нападений, сделанные Дэвидом Уоттсом в Кибале и Биллом Валлауэром в Национальном парке Гомбе в Танзании, позволили зрителям увидеть, насколько жестокими, хаотичными и высокоэффективными могут быть эти убийства²³.

Антропологи, незнакомые с человекообразными обезьянами, оказались не готовы к такому повороту событий. История с инфантицидом повторялась, и полевые данные снова встретили сильнейшее политическое сопротивление. Писатели, такие как Маргарет Пауэр, Роберт Сассмен и Брайан Фергюсон, утверждали, что убийства произошли в результате человеческого вмешательства, нарушившего первозданный уклад жизни шимпанзе, например в результате подкармливания животных (это делалось в двух исследованиях). Рубка леса, охота, болезни, передающиеся от человека болезни, – все это предлагали в качестве факторов, которые в теории могли нарушить равновесие в популяции и привести к появлению нового неадаптивного поведения. Скептики боялись, что, если убийства среди шимпанзе окажутся естественным поведением, это повлияет на отношение к убийствам среди людей. Неприятная, по мнению многих, мысль, что насилие и война появились в результате эволюции, получит поддержку. По-видимому, этим объясняется шквал обвинений в научной несостоятельности и политической предвзятости, который обрушился на меня и других ученых, писавших об убийствах среди шимпанзе и приводивших доказательства того, что они представляют собой адаптивное поведение²⁴. Главный аргумент скептиков: убийства – это неестественная реакция мирных по своей природе животных на человеческое вмешательство в их жизнь.

Сегодня этот спор, как и спор по поводу инфантицида, уже разрешен. Коалиционные убийства взрослых особей происходят среди шимпанзе довольно редко, но это характерная черта их поведения, не зависящая от человеческого вмешательства. В 2014 году приматолог Майкл Уилсон проанализировал данные по восемнадцати самым подробно изученным сообществам шимпанзе. Результат не оставлял сомнений. Популяции шимпанзе сильно различались по частоте убийств: чаще убивали члены тех сообществ, в которых было больше взрослых самцов и которые принадлежали к популяциям с более высокой плотностью. Статистический анализ показал, что западный подвид шимпанзе, распространенный от Сенегала до Нигерии, менее агрессивен по сравнению с другими. Но в целом предрасположенность к жестоким коалиционным атакам характерна для всех шимпанзе, и различия в частоте убийств никак не коррелировали со степенью вмешательства человека²⁵.

С точки зрения биологической адаптивности такие убийства объясняются довольно просто. Часто они происходят без всякого повода: самцы, судя по всему, отправляются на пограничную территорию просто потому, что у них есть на это время и силы. Нападающие почти ничем не рискуют, а убийство соперников приносит пользу всему сообществу. Джон Митани и Дэвид Уоттс с коллегами, изучавшие сообщество Нгого в Кибале, за десять лет зарегистрировали восемнадцать случаев, когда самцы убили или смертельно ранили членов соседних сообществ. Впоследствии сообщество Нгого расширило свою территорию за счет той части леса, где произошла большая часть убийств²⁶. В Гомбе Энн Пьюси с коллегами показали, что увеличение размера территории, занятой сообществом, приводит к тому, что его члены лучше питаются, быстрее размножаются и дольше живут²⁷. Беспроигрышный рецепт успеха: убить соседей, расширить свою территорию, получить больше пищи, завести больше детей – и одновременно жить спокойнее, ведь теперь осталось меньше соседей, которые могут на тебя напасть.

По иронии судьбы подобные доказательства адаптивности коалиционной агрессии были получены и для волков. Трудно было ошибиться сильнее, чем Лоренц, считавший, что волки эволюционно не способны убивать друг друга. Как оказалось, частота убийств среди взрослых волков невероятно высока. Ошибка Лоренца состояла в том, что он не различал отношения внутри и отношения между стаями. Внутри стаи, в соответствии с его наблюдениями, ритуализированные сигналы подчинения и правда в большинстве случаев удерживают доминантную особь от убийства. Но между стаями все совсем по-другому²⁸.

Подробные данные по волкам, интродуцированным в Национальный парк Йеллоустоун в Монтане и Вайоминге, показывают, что из 155 трупов, найденных на территории парка за 12 лет, около 37 % были убиты другими волками²⁹. Агрессия между стаями была связана не с нехваткой пищи, а с нехваткой места. В Национальном парке Денали на Аляске, где мониторинг волков вели в основном с вертолета, было показано, что из 50 погибших взрослых около 40 % особей умерли в результате нападения волков из других стай³⁰. Мы не знаем, сколько из этих убийств стало результатом проактивной агрессии, а сколько – результатом вышедшей из-под контроля реактивной агрессии. Но непосредственные наблюдения за драками между стаями показывают, что по крайней мере некоторые из нападений бывают проактивными. Вот, например, случай, произошедший в стае, жившей на реке Коттонвуд-Крик в Йеллоустоуне, в апреле 2009 года³¹. Пять волков из стаи Коттонвуд-Крик подошли к самке из другой стаи. Самка спряталась в своем логове. Когда незваные гости подошли ближе, их внимание отвлек партнер самки, который находился неподалеку. Чужаки четыре раза отгоняли самца, отбегая на расстояние до трехсот метров, но каждый раз снова возвращались к логову, где пряталась самка. Вернувшись в очередной раз, они забрались в логово, напали на самку и убили ее вместе с двумя щенками. Самка умерла от укусов в голову, шею, живот и пах. Каменные стены логова были залиты кровью. Убийцы оставались поблизости еще пять часов, после чего ушли. Как правило, такие нападения позволяют волкам впоследствии расширить свою территорию.

Шимпанзе живут крупными сообществами с большим количеством размножающихся особей; они спят где придется и отличаются промискуитетом. Волки живут небольшими группами, спят в центральном логове и образуют моногамные пары. Несмотря на все эти различия, убийства у обоих видов следуют одной и той же логике: выбирается беззащитная жертва; нападение осуществляется при большом численном преимуществе; убийцам впоследствии достается дополнительная территория.

Если убийства так эффективны, то почему животные не прибегают к ним чаще? Это легко объяснить. У большинства видов цена нападения на представителей своего вида слишком высока: в драке один на один легко можно получить тяжелые травмы. Всего у нескольких видов структура сообществ позволяет особям объединяться в альянсы, которые могут убивать беззащитных одиночек из других групп с минимальным риском для себя. Среди млекопитающих подобные коалиции пока известны только для социальных хищников и приматов³².

В целом коалиционная проактивная агрессия, направленная на взрослых особей из других групп своего вида, встречается редко. Но в тех видах, где такая агрессия есть, она представляет собой естественное и адаптивное поведение, выгодное для убийц. Коалицио�