Пролог

Известны подробности о характере хореографических «корректив», предложенных советскими вождями основателю и руководителю Краснознаменного ансамбля песни и пляски А. В. Александрову. Якобы после одного из правительственных концертов К. Е. Ворошилов объяснил ему, чем был недоволен И. В. Сталин в русской пляске, которую исполняла танцевальная группа ансамбля. Раздражение Сталина было вызвано излишними трюками, в результате чего «народная пляска превращалась в акробатический танец». В другом танце якобы по указанию «вождя народов» трюки заменили пляской кавалеристов с клинками^[3] — расхожим сюжетом советской «народной» хореографии, который публика могла лицезреть на профессиональной и любительской сценах до самого распада СССР и даже позже.

Поскольку эти подробности о хореографических вкусах Сталина были опубликованы в связи с его 60-летним юбилеем под его прямым контролем, можно предположить, что он придавал значение распространению его мнения как «сигнала» советской хореографии. Так и случилось: эти замечания вождя стали руководством к действию для хореографов, надолго отказавшихся от исполнительской виртуозности как проявления буржуазного декадентства и дурновкусия.

Я позволил себе процитировать пространный пассаж о роли советских вождей в становлении в 1930-е годы советских «образцово-показательных» «народных» хоровых и танцевальных коллективов, приведенный в статьях отца-основателя главного армейского ансамбля Советского Союза, поскольку он совершенно соответствовал моему первоначальному замыслу исследования советской художественной самодеятельности. Приступая к этому проекту, я исходил из гипотезы о прямом руководящем участии коммунистической партии в формировании художественной самодеятельности в СССР. Причем не только хоровой, в которой бывший семинарист Сталин и участник церковного хора Ворошилов действительно были «большими знатоками», но и танцевальной.

Ниже я намерен познакомить читателя с основными поворотами в формировании замысла этого исследования. Мне представляется важным допустить читателя не только к результатам исследования, но и к его ходу, чтобы, читая итоговый текст, можно было представлять, под влиянием каких обстоятельств и в каком направлении менялся первоначальный план, откуда поступали импульсы к его корректировке.

Знать о поворотах в исследовательской практике — значит иметь возможность контролировать авторскую позицию и аргументацию, более ориентированно судить об основательности, адекватности — «объективности», если хотите — ученого труда. Итак, приступим.

Картина 1: Несостоявшееся соавторство

Роясь в памяти в надежде обнаружить истоки этого проекта, я еще осенью 2009 года обнаружил, что идея написать книгу о художественной самодеятельности возникла у меня довольно давно. 17 июля 2003 года поздравить мою маму с 75-летним юбилеем заехал ректор Челябинской государственной академии культуры и искусств В. Я. Рушанин. Мама — известный хореограф, из числа последних учеников легендарной А. Я. Вагановой, авторитетный и чрезвычайно деятельный, несмотря на возраст, преподаватель академии, одна из легенд академии. Ректор ее ценит и проявляет знаки уважения. Ему-то я тогда впервые и изложил возникшую в тот день в разговоре с мамой идею: написать в соавторстве с нею книгу по истории хореографической самодеятельности. Она бы взяла на себя «прикладную» часть, исходя из гигантского, на тот момент почти 70-летнего собственного опыта участия и работы в сфере танцевального любительства, я бы обеспечил историческую контекстуализацию феномена.

Тот разговор не был серьезным и к чему-либо обязывающим: мама неоднократно по мере становления моей научной карьеры предлагала мне в полушутку соавторство в создании хореографических учебников. Она явно чувствовала дефицит знания исторического фона и иногда робко обращалась ко мне за консультациями, создавая свои замечательные, судя по спросу, учебники по историко-бытовому танцу и хореографической классике. Робко, наверное, потому, что, натыкаясь на мамино незнание элементарных для историка вещей, я, к своему запоздалому стыду, начинал раздражаться. Наверное, это заставило ее свести обращения ко мне по профессиональной надобности к минимуму, хотя втайне она мечтала о тесном профессиональном сотрудничестве. Прости меня, мама!

Картина 2: Что дальше, или Холодная война и танцы

Следующее возвращение к этой теме произошло пятью годами позже. На рубеже июня — июля 2008 года, всего недели через две-три после выхода очередной моей книги^[5], находясь в Москве ради ее публичной презентации, я, как и положено в таких случаях, сталкивался с одним и тем же вопросом окружающих: а что же дальше? Именно тогда в разговорах с несколькими коллегами — организаторами презентации, предполагаемыми рецензентами, родственниками — я сформулировал несколько тем, которые меня интересовали. Одной из них — не первой в списке и не главной в исследовательских перспективах — была история советской хореографической самодеятельности.

Двумя месяцами позже, в сентябре 2008 года, одна из моих сотрудниц по челябинскому Центру культурно-исторических исследований привезла из Тюбингена, с которым меня связывают давние и многочисленные профессиональные и дружеские контакты, предложение от нового главы тамошнего Института восточноевропейской истории К. Гествы о совместном исследовательском проекте по истории холодной войны. Тема эта была далека от моих исследовательских интересов, но, посовещавшись с челябинскими и тюбингенскими коллегами, я решил войти в коллективный проект с проблематикой советской любительской хореографии.

Это был первый внешний импульс к «вживанию» в тему, которое растянулось на непривычно долгий для меня срок. Мой научный руководитель В. В. Шелохаев еще в середине 1980-х годов утверждал, что для успешного научного исследования достаточно трех лет, после чего ученый утрачивает свежесть взгляда. Этому уроку я всегда следовал: от розыска источников до завершения рукописи я никогда прежде не работал более трех лет. На этот раз подготовительная, поисковая стадия протекала непривычно медленно, с многомесячными перерывами, непродуктивными для проекта. Первое знакомство с исследовательским ландшафтом и источниковыми возможностями, чтение полученных из Тюбингена исследований о Холодной войне, начало сбора письменных материалов и устных свидетельств, формулирование гипотез и постановка вопросов растянулись более чем на год. В ноябре 2008 — феврале 2009 года я провел первые интервью с моими родственниками, об участии которых в советской танцевальной самодеятельности знал с детства или, самое позднее, с момента их интервьюирования для «Фотокарточки на память» в 2005–2007 годах. Я записывал рассказы об участии в художественной самодеятельности моих родителей, пришедших в нее в середине 1930-х годов на долгие десятилетия, а также старших родственниц мамы, ненадолго прикоснувшихся к советской любительской хореографии на ее раннем этапе, еще в 1920-е годы. Мама была воодушевлена новым поворотом моих исследовательских интересов и не только с радостью делилась воспоминаниями, но и готова была мобилизовать хореографов мне на подмогу (и даже, судя по осведомленности некоторых ее коллег, по своей инициативе приступила к «пропаганде» моего едва проклюнувшегося проекта).

Осенью 2009 года я приступил к систематическому обследованию родительской библиотеки о самодеятельной хореографии, которую они собирали с конца 1940-х годов. В декабре был составлен первый вариант исследовательской заявки, которая в течение следующего года в различных форматах обсуждалась с коллегами в Челябинске и за рубежом^[6]. С помощью мамы в течение 2010 — первой половины 2011 года я провел серию интервью с одной из главных героинь этой книги, руководителем челябинского ансамбля танцев «Самоцветы» в 1960 — 1980-е годы В. И. Бондаревой, а также начал архивные розыски в Челябинске и Москве.

Два внешних обстоятельства подстегивали работу над проектом: договоренность подготовить челябинскую часть международного коллективного проекта по Холодной войне до конца 2010 года и организация конференции по истории смеховой культуры в России^[7], в сборник по результатам которой я готовил первую печатную публикацию. Два обстоятельства ее тормозили: слишком малая временная дистанция от предыдущего проекта, который держал меня, помимо прочего, необходимостью регулярно контактировать с переводчицей и редакцией по его публикации на немецком языке^[8], и большая любовь, накрывшая меня с головой и смешавшая все планы на будущее, приведшая к созданию новой семьи. (Мне жаль тех, кто не понимает, что большое чувство подобно форс-мажору.)

Как бы то ни было, первоначально проект был вынужденно ориентирован на Холодную войну. Он должен был называться «Агитация к танцу, агитация танцем: Холодная война и советская хореографическая самодеятельность». Чтобы не терять время на его характеристику, приведу фрагмент из резюме к первоначальному проектному тексту:

Название проекта возникло в процессе чтения книги другого главного персонажа этого исследования, предшественницы В. И. Бондаревой, руководившей челябинским тракторозаводским ансамблем танцев, будущими «Самоцветами», Н. Н. Карташовой «Воспитание танцем», одна из глав которой называлась «Агитация танцем»^[10].

Скажу сразу: коллективный проект по Холодной войне не состоялся. Времена менялись, найти грантовые средства в Европе в условиях мирового кризиса и роста подозрительности к России еще до конфликта с Украиной становилось все труднее. Кроме того, проекты, которые мы попытались объединить в коллективные рамки, были тематически слишком разноплановы и отчасти, в том числе и мой, искусственно привязаны к Холодной войне. В общем, тюбингенские коллеги сочли совместное исследование бесперспективным.

Картина 3: Цыган с медведем

С неудачей международного коллективного проекта связан очередной поворот в истории моего исследовательского замысла, теперь уже индивидуального. Проект следовало автономизировать от внешнеполитического противостояния, сместить хронологические акценты с послевоенной эпохи на межвоенную, особо остановившись на 1930-х годах как на фундирующем для советской художественной самодеятельности периоде, а не на предыстории послевоенных культурных практик. Тогда-то мне и вспомнилось первоначальное название проекта: «Как партия народ танцевать учила». Это лубочное название, которому в моем воображении рисовался визуальный аналог — ярмарочно-балаганный медведь на цепи у цыгана, родилось в процессе чтения первых книг, найденных в библиотеке родителей. В моем дневнике за 13 ноября 2009 года записано:

При первом знакомстве с родительской библиотекой меня не только поразили многотысячные тиражи пособий для руководителей самодеятельной хореографии, идеологическая выдержанность репертуара и примитивность описаний танцевальных движений, рассчитанных на хореографически малограмотных читателей. Меня и дочь Нину развеселил лубочный стиль славословий по поводу «заботы партии и правительства» о художественной самодеятельности, с одной стороны, и сетования балетмейстеров и критиков на многочисленные попытки лобовой хореографической трансляции партийных решений на самодеятельной сцене. Когда я на следующий день взахлеб рассказывал другу Борису о прочитанном, он от удивления только руками развел: «Где ты все это нашел?»

Эти первые впечатления, сопровождавшиеся взрывом веселья, нашли отражение и в изначальном, заявочно-постановочном тексте проекта:

Картина 4: Мишель де Серто изгоняет Ричарда Дорсона

Итак, я решил не спеша продолжить хореографический проект, освободив его от хронологических и тематических ограничений, неизбежных при приспособлении к коллективной работе. В 2010, 2011, 2012, 2013 годах в Базеле, Берлине, Париже, Тюбингене я подбирал и читал книги по истории, теории и практике международной любительской (и профессиональной) хореографии. В ходе этой работы выяснилось, что избранное мною название неоправданно сужает проблематику исследования и интерпретацию феномена. По мере чтения все яснее становилось, что контроль властей над самодеятельностью в СССР не всегда и не во всем был столь прямым и жестким, как я предполагал; что у ее руководителей и участников оставались довольно просторные ниши для самореализации; что советские «народные» танцы имели собственную, огромную и стабильную, восторженную аудиторию и, следовательно, могут быть отнесены к фольклору; что танцорам-любителям, как и участникам других жанров самодеятельности — от музыкантов до фотолюбителей, — удалось приватизировать государственный проект^[13]. Все эти наблюдения потребовали расширения и уточнения методологических подходов, плодотворных для проекта. Вместо инструментализации концепта «фальшлора», разработанного Ричардом Дорсоном^[14], для разоблачения псевдонародного характера советской самодеятельности, более полезной стала представляться концепция бриколажа Мишеля де Серто, которую, на мой взгляд, весьма удачно привлек для интерпретации танцевальной художественной самодеятельности в Эстонии Филипп Герцог:

Картина 5: Мюнхенский апофеоз

После этого, третьего поворота в истории исследовательского замысла проект приобрел наконец нынешнюю, трехчастную структуру. Согласно дневниковой записи, это произошло в Тюбингене ранней весной 2013 года, в разгар чтения международной литературы об истории танца. Ее я и отстаивал, готовя в том же году выигравшую, к моему радостному удивлению, заявку на годичное пребывание в знаменитой мюнхенской Исторической коллегии с целью написания этой книги. Причем прежнее и, как я уже отметил, зауженное название я решил сохранить и для титульного листа, и для обозначения первой части книги. Партия действительно «учила народ танцевать», но не прямо и грубо, как это якобы делали Сталин и Ворошлов в отношении ансамбля Александрова, а опосредованно и менее навязчиво: политизируя самодеятельность как важное орудие идеологического воспитания внутри страны и пропаганды советских достижений за рубежом; вкладывая в нее немалые материальные ресурсы; создавая структуры кадровой и методической поддержки; приветствуя помощь профессионалов любителям; материально и морально поощряя участие в самодеятельности. (О том, как это делалось, речь пойдет в первой части книги.)

Благодаря решению Исторической коллегии и стипендии Фрица Тиссена я получил возможность сосредоточиться на завершении работы над проектом в самых комфортабельных условиях, какие только может предоставить вилла мюнхенского придворного художника XIX в. Ф. А. фон Каульбаха. В итоговом выступлении о проекте в июне 2015 года я признался: будь я марксистом, верящим во всесилие материальных условий, я бы утверждал, что пишу лучшую книгу в своей жизни. На протяжении года я чередовал чтение книг из Баварской государственной и университетской библиотек, расположенных в пяти минутах ходьбы от рабочего кабинета и находившейся поблизости квартиры, с созданием рукописи будущей книги.

Время от времени я пользовался возможностью послушать выступления коллег, а также апробировать излагаемое в книге перед квалифицированной аудиторией, выступив в 2014–2015 годах перед историками в Мюнхене, Берлине, Бремене, Гейдельберге, Фрайбурге. В мае 2015 года состоялась организованная мною и Исторической коллегией конференция «Высокая культура в Советском Союзе и в странах-правопреемницах СССР из культурно-исторической перспективы». Выступления коллег и дискуссии вокруг представленных текстов и проблем благотворно повлияли на завершение моего исследования.

Место написания наложило отпечаток на содержание текста. Читатель, полагал я, знакомясь с чужой для него историей, нуждается в неких опорных точках, которые позволят ему узнавать чужое, сравнивая его с относительно знакомым, — подобно тому, как для изучения иностранного языка человек нуждается в своем собственном. Если бы книга писалась в Дублине для ирландцев, историю советской самодеятельности можно было бы сравнивать с историей открытия и переоткрытия ирландского народного танца. В Нью-Йорке на выручку бы пришла история степа. Но я жил в Мюнхене и предполагал, что книга выйдет на немецком языке. Поэтому международный контекст истории самодеятельности выстраивался с преобладанием отсылок к немецкому опыту XX века. Переориентировавшись на издание книги в России, я решил сохранить сопоставления российского опыта с немецким, тем более что забота о «подлинно народной» культуре была особенно характерна для политических диктатур.

Форма произведенного в Мюнхене продукта отличается от запланированной. О сути и назначении перемен читатель узнает во введении. Здесь же считаю возможным ограничиться указанием, что книга по форме демонстративно фрагментарна. Чтобы, несмотря на это, читатель мог лучше ориентироваться в материале и чувствовать себя более уверенно, приступая к чтению ее основных частей, за «Предисловием» следует «Введение», из которого он должен получить неизбежно краткое и схематичное, но связное представление о том, что было известно историкам о советской художественной самодеятельности до создания этой книги и какими новыми знаниями будет располагать прочитавший ее. Другими словами, основные итоги исследования будут подведены не в конце, а в начале. Поэтому к чтению основного текста я приглашаю лишь тех, кого интересуют детали и авторская аргументация в пользу основных идей, изложенных во введении.

Работа над текстом в целом была завершена в столице Баварии за полмесяца до возвращения в Россию. В Челябинске оставалось сверить несколько ссылок с книгами, стоящими на моих полках и в областной библиотеке, и, дав рукописи отлежаться, вычитать ее «свежим» глазом.

Эпилог, занавес и выход на поклон

Итак, работа над проектом завершена. Он более не зависит от меня. Теперь начинается работа специалистов книжного дела и книжного рынка, а затем наступит главное — работа читателя. Пусть она будет увлекательной.

Мне остается поблагодарить всех, кто словом и делом, участием в этом проекте и присутствием в моей жизни последних лет способствовал работе над ним. Я признателен всем, кто поддержал мое исследование, обеспечив мне возможность без суеты, сосредоточенно проводить его: Германскому исследовательскому сообществу и «приютившим» меня исследовательскому коллективу № 640 «Репрезентации трансформирующихся социальных порядков» Гумбольдтовского университета (Берлин, 2011) и Институту восточноевропейской истории и страноведения (Тюбинген, 2013), Дому наук о человеке, Высшей школе социальных исследований и Центру изучения России, Кавказа и Центральной Европы (Париж, 2012), Швейцарскому национальному фонду и гостеприимному Историческому департаменту Базельского университета (2013), Исторической коллегии в Мюнхене и Фонду Ф. Тиссена (2014–2015).

Особая признательность адресуется Н. А. Диде и Л. В. Каменской, обеспечившим мне особый, бесперебойный режим работы в Музее боевой и трудовой славы Челябинского тракторного завода и в Челябинской областной универсальной научной библиотеке, а также всем хореографам — профессионалам и любителям, делившимся со мною воспоминаниями.

Я благодарен всем участникам дискуссий вокруг моих выступлений в Базеле, Берлине, Берне, Бремене, Гейдельберге, Дюссельдорфе, Констанце, Мюнхене, Париже, Тюбингене, Фрайбурге, Цюрихе, Челябинске. Их интеллигентные вопросы стимулировали работу над проектом — в том числе те, на которые я не нашел ответов.

Я благодарю и тех коллег и друзей, кто обеспечил бесперебойный рабочий процесс в мое отсутствие на родине, и тех, кто участием и нужным словом поддерживал меня вдали от дома. Всех их не перечесть, а называть выборочно кажется мне несправедливым.

Эта книга обрела нынешний вид благодаря доброжелательному интересу И. Д. Прохоровой, принявшей рукопись к публикации в «Новом литературном обозрении», а также профессионализму сотрудников издательства. Я признателен моей семье, которая с пониманием и терпением сносила неудобства, сопровождающие исследовательский процесс. Мои близкие были заинтересованными читателями рукописи на разных стадиях ее написания. Это моя жена Наталья, которой я признателен за живой интерес к моей работе. И это мои родители, которые, будучи свидетелями и участниками этой истории, выступили первыми рассказчиками и читателями-экспертами, тем самым поддержав меня на самых трудных этапах исследования — в начале и в конце. Они — ее неформальные соавторы. Им я с благодарностью посвящаю эту книгу.

Превратности термина

Приведенное определение термина «художественная самодеятельность» опубликовано в 1957 году во втором издании Большой советской энциклопедии. Оно гораздо длиннее дефиниций, данных в первом и третьем издании^[18]. Однако, как и другие определения, оно характеризует художественную самодеятельность как форму народного творчества, подчеркивает любительский и преимущественно коллективный характер. Определение из первого издания БСЭ особо обращало внимание на советское происхождение термина. Статья «Народное творчество» из третьего издания констатировала иную, чем у народного творчества, природу художественной самодеятельности^[19]. Определений термина «самодеятельность» не найти ни в одном из изданий БСЭ, в Советской исторической энциклопедии нет определения не только самодеятельности, но и художественной самодеятельности. Косвенно это указывает на то, что она в советское время не рассматривалась как достойный объект интереса профессионального историка.

Между тем обратиться к мытарствам термина «самодеятельность» представляется целесообразным не из лингвистического, а из прямого исторического резона. Язык — вещь предательская. То, что происходит с названием явления или процесса, красноречиво сообщает о называемом предмете. Очертив превратности термина, мы получим черновой очерк самого явления. Тем более что термин «самодеятельность» до 1917 года употреблялся самостоятельно, означал нечто принципиально отличное от предмета изучения в этой книге, а за советские десятилетия утратил положительные коннотации и приобрел отрицательный привкус^[20].

Но начнем по порядку. Термин «самодеятельность» в русском языке имеет несколько значений. Большинство из них возникло в советское время, когда самодеятельностью стали называть и художественное творчество непрофессионалов, и продукты любительской деятельности, и самих их создателей, и неуместную непрофессиональную активность в целом, и некачественный дилетантизм в сфере искусства в частности.

Однако его первоначальное значение было иным. Как минимум с середины XIX века «самодеятельностью» называли любую личную и целенаправленную инициативу на общественном поприще. Благодаря увидевшей свет в 1866 году книге шотландца С. Смейлза, название которой «Self-help» было переведено Н. Кутейниковым как «Самодеятельность»^[21], и Великим реформам Александра II, в значительной степени сориентированным на общественное самоуправление, термин обрел широкую популярность, политизировался и проник в народническую, а затем и в социал-демократическую среду.

В большевистских документах с начала XX века и до подспудного пересмотра хрущевской программы ускоренного коммунистического строительства во второй половине 1960-х годов «самодеятельность» как инициатива «трудящихся масс» имела положительную коннотацию и приветствовалась как важный ресурс в осуществлении масштабных партийных решений. Одновременно термин, как отмечалось выше, наполнялся дополнительными смыслами, все сильнее теснившими первоначальный. Этот процесс легко читается, например, в советской периодике, посвященной клубному делу и народному творчеству.

В первой половине — середине 1930-х годов в ней подчеркивалось, что «основа работы клуба — это самодеятельность его участников», синонимичная «общественной инициативе»^[22], а клубное строительство после Октябрьской революции ретроспективно оценивалось как основанное «на началах пролетарской самодеятельности под руководством большевистской партии»^[23].

Во второй половине 1930-х годов с формированием канонической советской художественной самодеятельности сталинского образца термин «самодеятельность» начал терять самостоятельность, будучи связанным с определением «художественная» или «культурная»: «Клубы уже стали привычным местом культурной самодеятельности всех поколений советских людей»^[24], — констатировала передовица журнала «Клуб» накануне Большого террора.

Ренессанс первоначального значения термин пережил в хрущевскую эпоху, когда режим сделал ставку на «самодеятельность» в значении массовой инициативы снизу как на важный инструмент реализации коммунистической перспективы. Такое его понимание распространилось и на культурно-просветительную деятельность. Передовицы в журнале «Клуб» выходили с программными названиями-лозунгами «За (общественное руководство и) самодеятельный характер клубной работы!» и рассматривали инициативу снизу как рецепт успешного решения всех актуальных проблем: «…там, где вся клубная работа носит самодеятельный характер, где проявляется творческая инициатива самих трудящихся, — там жизнь бьет ключом»^[25], — учила центральная профсоюзная пресса. Пропаганда партийных постановлений зиждилась на их важном дидактическом смысле, нацеленном на развитие самоуправления. «Коммунистическая партия учит нас, что, решая важнейшие государственные вопросы, нужно смелее опираться на инициативу и самодеятельность масс…»^[26]. Новое «Положение о профсоюзном клубе» 1964 года апеллировало к пафосу клубного строительства революционной поры: «Работа клуба строится на основе самодеятельности и широкой творческой инициативы рабочих, служащих и членов их семей»^[27].

Однако во второй половине 1970-х годов от положительного значения термина «самодеятельность» не осталось и следа. В диалоге историка и социолога И. В. Бестужева-Лады с сыном о досуге молодежи термин «самодеятельность» встречается дважды — и оба раза с негативным содержанием, как синоним некомпетентной активности. Когда сын гипотетически рассматривает перспективу самоуправления молодежи в организации и проведении вечеров отдыха, отец восклицает: «И уж такая пошла бы самодеятельность! Для халтурщиков из твоих бит-групп. Ну прямо рай!» А когда отец предлагает сыну и его сверстникам взять молодежный досуг в свои руки, сын реагирует характерным образом: «Организуйте! Кто же разрешит такую самодеятельность!»^[28]

Более чем десятью годами позже, на Всесоюзном совещании по развитию народного творчества в апреле 1988 года было с горечью подмечено:

Произошедшие с термином «самодеятельность» перипетии отражают, по мнению З. Васильевой, разочарование людей в советском проекте. Термин — и стоящая за ним концепция творческой активности снизу — пережил лексическую инфляцию, превратившись в этикетку для любительского подражания профессионалам. В качестве понятия, обозначающего общественную активность с положительной коннотацией, эстафету у «художественной самодеятельности» подхватили лексемы «народное творчество» и «художественное творчество». Возможно, это неосознанно продемонстрировали авторы статьи «Народное творчество» в третьем издании БСЭ (1974), наметив дистанцию между обоими явлениями.

Экскурс в историю термина «самодеятельность» обозначает контуры советского явления и динамики его развития, которые предстоит рассмотреть в этом исследовании. В нем под «советской танцевальной самодеятельностью» будут подразумеваться институты, обеспечивающие функционирование хореографического любительства, а также производство любительской хореографии, ее создатели, продукты и исполнители. От истории термина самое время перейти к изложению — краткому и вынужденно спрямляющему траекторию развития — истории самого явления, насколько это позволяет актуальное знание о ней.

Что известно о советской самодеятельной хореографии?

Круг исследований, прямо посвященных отдельным проблемам развития хореографической отрасли самодеятельности в СССР или феномену в целом, позволяющих представить себе ее историю, относительно невелик. Причины малого интереса профессиональных историков к этой теме лежат на поверхности и уже упомянуты выше. Пренебрежительное отношение профессионального искусства и науки к самодеятельности как вторичному и подражательному явлению, набиравшее обороты в СССР с 1960-х годов, видимо, не обошло стороной и исторический цех. Советская политическая и социально-экономическая историография, выбирая в качестве приоритетных объектов исследования крупные события, великих деятелей и масштабные процессы, не могла заинтересоваться историей любительского искусства. Обзоры истории советской танцевальной самодеятельности до недавнего времени выходили из-под пера авторов, причастных к хореографическому творчеству или к управлению (самодеятельной) культурой, и потому могут рассматриваться и как ученые труды, и как источники по изучению дискурса о советском любительском танцевальном искусстве^[30]. Не случайно, например, в них, как и в пропагандистских текстах о советской художественной самодеятельности, последняя оценивается как «уникальное явление советского строя»^[31]. К тому же большинство из них имело прикладную направленность и нацеливалось на решение проблем дальнейшего развития самодеятельной хореографии. В этой связи постановка вопросов ориентировалась не на историзацию феномена, а на анализ и оценку хореографической «продукции» с точки зрения ее качества и перспективности.

Важным подспорьем для ориентации в тенденциях развития любительской хореографии в более широком контексте советской художественной самодеятельности служат коллективные и авторские обзоры развития народного творчества в СССР, большинство которых вышло в хрущевский и ранний брежневский период, отражая упомянутое выше представление о выдающейся роли низовых инициатив, в том числе в области культуры и искусства, в осуществлении коммунистического проекта^[32]. Контекст их происхождения наложил отпечаток на тематические приоритеты и стилистику. Такие обзоры, как правило, также отмечены прикладными приоритетами и пафосом успехов и положительных примеров.

Редким исключением из правила является трехтомная коллективная монография сотрудников отдела народной художественной культуры Государственного института искусствознания, представляющая собой плод 15-летних усилий творческого коллектива. Проект стартовал в позднем СССР и был завершен изданием трехтомника в 1995–2000 гг.^[33] Несмотря на то что институт имел прямое отношение к управлению культурой, а многие авторы — к тем или иным видам профессионального и любительского художественного творчества, событийная, временная и идеологическая дистанция к советской культурной политике и ее институциям, по иронии истории превратившимся из заказчика исследования в его объект, содействовала более взвешенным и самостоятельным аналитическим и интерпретационным результатам.

Независимые от опыта прямого профессионального участия в советском культурном проекте гуманитарии, в том числе историки, обратились к изучению художественной самодеятельности и (самодеятельной) хореографии всего несколько лет назад^[34]. В завершенных и продолжающихся проектах она рассматривается в рамках культурных исследований социальных, повседневных и дискурсивных практик. Другими словами, ею интересуются историки, ориентированные на изучение поведения и восприятия исторических акторов с помощью инструментария повседневной и культурной микроистории как на альтернативу добрым старым событийной и структурной историям XIX и XX веков^[35].

Самодеятельная хореография как специальный предмет исторического изучения встречается крайне редко. Тем не менее имеющиеся исследования, в том числе вышедшие из-под пера хореографов и работников культпросвета с советской социализацией, позволяют воссоздать общую картину развития танцевальной самодеятельности в СССР.

В соответствии с принятой в советской историографии хронологической разбивкой истории Советского Союза на три периода, воспроизведенной и в трехтомной истории самодеятельности, в истории хореографического любительства выделяются революционный (1917 — начало 1930-х годов), сталинский (середина 1930-х — начало 1950-х) и позднесоветский (середина 1950-х — 1991 год) периоды. Каждый из них отличался рядом характерных черт, касающихся государственной культурной политики и управления любительством; концепций любительства и форм его бытования; системы подготовки кадров; предпочтительного репертуара.

Первый период развития танцевального художественного творчества имел ярко выраженный революционный, экспериментальный характер. Единой политики в отношении самодеятельности не было, контроль над ней — весьма мягкий и формальный — осуществлял Народный комиссариат просвещения, цензурные ограничения были необременительны. Профессиональные деятели искусств относились к любительским коллективам как к полноправным партнерам по творчеству, а не «подшефным» дилетантам, поскольку видели в самодеятельности перспективное поле для художественных экспериментов. Поскольку танец, в отличие от текста, инструментализировать в злободневных агитационных целях — за пределами парадов и шествий — было затруднительно, в большевистском руководстве продолжительное время не было единства мнений о судьбе классического балетного наследия, ритмопластики, хореографической практики Айседоры Дункан, «танцев машин», бытовых танцев на клубной площадке и проч. Хореографическое любительство развивалось в атмосфере борьбы леворадикальных организаций (прежде всего Пролеткульта и комсомола) против буржуазного наследия, что не мешало клубной любительской хореографии преимущественно ориентироваться на балетную классику и европейские модернистские ритмопластические эксперименты. Пропаганда национального фольклора, проведение всесоюзных смотров, слетов, фестивалей и олимпиад делали первые шаги.

1930-е годы, по общему мнению исследователей, стали формообразующими в истории советской художественной самодеятельности. Именно тогда она приобрела облик, стилистику и структуру, которые отличали советскую самодеятельность до распада СССР, а отчасти и после него. В это время сложилась новая концепция социалистической культуры, в монолитном образе которой слились профессиональное искусство, фольклор и художественная самодеятельность. Хореографы, как и прочие деятели культуры, отныне должны были «учиться у народа», что на практике означало использование фольклора в качестве сырья для создания новых «народных» танцев и неизбежно вело к понижению всех слагаемых «триединства» советской культуры.

Тогда же возникла устойчивая институциональная сеть самодеятельного танцевального искусства. Его официальными патронами, помимо государственных органов управления культурой, стали специализированные органы в партии, советах, профсоюзах, комсомоле и на промышленных предприятиях. С появлением домов народного творчества и домов художественной самодеятельности сформировалась система методического обеспечения любительства кадрами и репертуаром. С середины 1930-х годов складывается система смотров хореографической самодеятельности. С конца 1930-х годов создаются образцы для массового тиражирования и подражания в виде эталонных государственных ансамблей песни и пляски. После окончания Второй мировой войны они стали образцами и для стран «социалистического содружества». Отношения профессионалов и любителей превратились в институт «шефства». Самодеятельные танцовщики были нацелены на достижение профессионального исполнительского уровня.

В репертуаре самодеятельных танцевальных групп классика и ритмопластика были потеснены танцами народов СССР, темы дружбы народов и счастливого советского села стали ведущими в сюжетных танцах. Репертуар и хореографический стандарт отныне строились на упрощенных основах классического, историко-бытового и характерного танца. Формирование репертуарного канона сопровождалось ростом его однообразия.

Последний большой период в развитии художественной самодеятельности отмечен ее небывалым взлетом и поступательным упадком ее традиционного, наиболее зрелищного, музыкально-хореографического сегмента. К середине 1970-х годов в танцевальной самодеятельности Советского Союза участвовало более 0,5 млн человек. Десятилетием позже численность самодеятельных танцоров в СССР, объединенных в 90 тыс. хореографических коллективов, достигла, согласно официальной статистике, 1 млн^[36]. Ориентация хрущевского партийно-государственного курса на повышение благосостояния населения, на творческие инициативы снизу, на построение в обозримом будущем коммунистического общества, на сокращение рабочего дня и увеличение времени на досуг — все это привело к ряду государственных мероприятий по укреплению материальной и кадровой базы художественной самодеятельности в 1950-е и 1960-е годы. В 1960-е начала функционировать система подготовки руководителей самодеятельных хореографических коллективов в институтах культуры и культурно-просветительных училищах. Реорганизованы и усилены методические службы. Более плотной стала сеть смотров и конкурсов. Всячески поощрялась гастрольная деятельность самодеятельных танцоров. Для наиболее успешных из них организовывались турне в социалистические и даже в капиталистические страны.

Отчасти параллельно с перечисленными выше тенденциями, отчасти чуть позже стали обнаруживаться симптомы, угрожающие прежнему триумфу традиционной сценической народной хореографии. Структура самодеятельных танцевальных коллективов стала более дифференцированной: наряду с традиционными ансамблями народного танца, хореографическими кружками для детей и взрослых все большее значение стали приобретать студии классического танца, народные театры балета. Но наибольшую конкуренцию музыкально-танцевальным зрелищам сталинского образца составили студии и ансамбли бального и эстрадного (а затем и спортивного) танца. Это стало одним из проявлений более общей тенденции к понижению авторитета и эффективности «государственной» самодеятельности и развитию альтернативных ей форм.

Одновременно росло идеологическое, цензурное и бюрократическое давление на самодеятельность. Цензура репертуара со второй половины 1960-х годов ужесточилась, что вело к «окаменению» сталинского хореографического репертуарного канона. Смотры самодеятельности оказались под более ощутимым бюрократическим контролем из-за нараставшей регламентации конкурсных процедур.

Руководители самодеятельных танцевальных коллективов противостояли идеологическому прессингу самым надежным способом — молча саботируя распоряжения. Благодаря исследованию Ф. Герцога о народном искусстве в советской Эстонии известно, что учебные планы по проведению обязательной политико-воспитательной работы с участниками самодеятельности систематически игнорировались. Усиливавшееся давление сверху смягчалось невыполнением установленных бюрократических правил клубными работниками среднего и низшего звена.

Болезненным ударом по самодеятельности стало сокращение ее финансирования. Партия под лозунгом экономии и рационализации бюджетных расходов в 1970-е годы регламентировала концертную и гастрольную деятельность самодеятельных коллективов, тем самым понизив ее привлекательность для реальных и потенциальных участников.

Так, в самом сжатом виде, выглядит история триумфа и падения советского проекта художественной самодеятельности, которую позволяет очертить современный уровень ее изучения. Я постарался коротко изложить ее, чтобы, во-первых, сориентировать читателя в объекте исследования. Во-вторых, чтобы читатель мог обозреть «стартовые возможности», с которых я двинулся в многолетний исследовательский марафон. В-третьих, чтобы ему было яснее, чтó не устроило меня в состоянии исследования самодеятельной хореографии. Наконец, в-четвертых, чтобы читатель мог увидеть, к каким результатам я пришел в собственном исследовании, насколько они новы или полезны для понимания советской истории и культуры в общем, а также для дальнейшего изучения проекта советской художественной самодеятельности. Первые две задачи выполнены. Пора перейти к двум последним.

К каким результатам привело исследование?

Исследования последних лет и десятилетий, посвященные истории советской (танцевальной) самодеятельности, помогают представить себе общую картину ее развития и решают, в зависимости от постановки вопросов, специальные задачи. Однако мне не удалось найти в них внятных ответов на ряд вопросов. Прежде всего это касается исторического контекста интересующего меня феномена. Под влиянием каких обстоятельств и конъюнктур формировалось, развивалось и менялось хореографическое любительство в СССР? В работах советско-российских хореографов и культпросветчиков, специально ему посвященных, самодеятельная хореография представляется неким небесным телом, летящим в безвоздушном пространстве. Партийные и государственные решения в лучшем случае упоминаются в самом общем виде, часто — без возможности их идентификации. Чем они мотивировались и какую роль играли в истории самодеятельности? И каковы были механизмы их воплощения в жизнь? Существовала ли целостная культурная политика, и насколько создававшаяся ею рамка была просторной для художественного творчества самодеятельных хореографов? Какую роль в формировании и реализации культурной политики в области хореографии играли СМИ, профессиональные хореографы, работники культпросвета и сами танцоры-любители? Последние вопросы диктовались культурно-историческим интересом к «субъективной реальности»^[37] исторических акторов — к их восприятию и интерпретациям самодеятельной хореографии, мотивам заботы о ней или того или иного участия в ней. За процессами хотелось увидеть «нормальных» людей. Таковы основные мотивы — поиск контекста и человека, — которые пробуждали и поддерживали мой исследовательский интерес.

В ходе исследования я пришел к ряду результатов, отличающихся от исследовательских итогов предшественников или отсутствовавших в их работах из-за иной постановки вопросов. Во-первых, по моему убеждению, советская художественная самодеятельность должна рассматриваться в иной, чем принято, периодизации. Как целостный государственный проект она начала формироваться лишь во второй половине 1930-х годов. С 1917-го и до середины 1930-х годов отсутствовала общепринятая концепция самодеятельного творчества, культурная политика в отношении ее была импровизационной и непоследовательной. Кроме того, фундирующий период в истории самодеятельности не завершился в 1930-е годы, а продлился до 1960-х, когда была создана система подготовки кадров для самодеятельности, достроена иерархия любительских коллективов и системы поощрения. При этом система организации, управление, репертуар и эстетика самодеятельности продолжали развиваться в рамках сталинской модели. С конца 1960-х годов отношение к государственно организованному художественному творчеству начало охладевать как в самих партийно-государственных структурах, так и в обществе. Поэтому для лучшего понимания динамики развития художественной самодеятельности в СССР целесообразно выделить в ее развитии два периода: с середины 1930-х до конца 1960-х годов, когда самодеятельность формируется как институт и успешно развивается под государственным патронажем сталинского образца, и с 1970-х годов до распада СССР, когда заинтересованная поддержка традиционных жанров художественного творчества, в том числе ансамблей народного танца, со стороны государства и общества стала ослабевать.

Далее: формирование и функционирование танцевальной самодеятельности в СССР целесообразно рассматривать как учебный процесс, в котором распространяемое «сверху» знание не просто репродуцировалось «внизу», а модифицировалось «учениками» в приемлемом для них духе. В этом учебном процессе были руководители (партийный и государственный аппарат), исполнители (профсоюзы, культпросветработники), авторы учебников и учебных пособий (профессиональные хореографы, методические центры), наглядные пособия и образцы (государственные ансамбли танца), система поощрений (смотры, гастроли, награды), работа над ошибками (например, критика «неправильной» хореографии), ученики (самодеятельные хореографы и танцоры). Причем в роли провинившегося ученика мог оказаться и исполнитель, призванный обеспечивать учебный процесс пособиями и эталонами для подражания. Метафора учебного процесса позволяет рассматривать танцевальную самодеятельность в широком контексте сопровождавших и обеспечивавших его существование намерений и мотивов, решений и действий со стороны многочисленных акторов как место встречи государственных посланий и общественных интерпретаций^[38]. В этом пространстве действовал «нормальный» советский человек, который не сопротивлялся системе, но создавал в ней пространства свободы, пользуясь ее языком, однако по-новому интерпретируя ее послания^[39].

Третье наблюдение состоит в следующем. Профессиональные хореографы — балетмейстеры и педагоги хореографии, — а также теоретики и историки танца, театральные критики играли в этом учебном процессе ключевую и вполне самостоятельную роль^[40]. Они активно патронировали художественную самодеятельность, выступая в качестве постановщиков отдельных номеров в самодеятельных коллективах и режиссеров на праздничных концертах и сводных итоговых выступлениях победителей смотров самодеятельного танцевального искусства, участвуя в конкурсах в роли председателей и членов жюри, будучи преподавателями на курсах повышения квалификации для руководителей любительских танцевальных коллективов, но главное — создавая многочисленные программные тексты в помощь самодеятельности.

Период более активного вмешательства хореографов-профессионалов в танцевальное любительство пришелся на 1950 — 1970-е годы, с пиком в 1960-х, в связи со сделанной на самодеятельность ставкой в деле строительства коммунизма. Помощь балетмейстеров партии была вполне искренней, поскольку их объединяли базовые представления о величии миссии по воспитанию нового человека, о культуре и ее состоянии в СССР. Хореографы и идеологи партии говорили на одном языке и понимали друг друга.

Те и другие опирались на ключевую установку эпохи Просвещения о необходимости противостояния «подлинной» культуры порче со стороны современной цивилизации, для чего и следовало «учиться у народа». Ради этого балетмейстеры готовы были искать фольклорные основы в сельских танцах, записывать которые при отсутствии эффективной системы нотации было по меньшей мере затруднительно, или изобретать истории о хореографических экспедициях в деревню, превозносить танцы в качестве «души народа», «изобретать традиции» народных танцев и выдавать их за «подлинные», бороться с танцами «буржуазными», становясь более яростными коммунистами, чем партийные лидеры.

Как и прочие советские «выдвиженцы» 1930-х годов, ведущие советские хореографы были преданы и признательны режиму за состоявшуюся карьеру. Они, скорее всего, искренне ощущали себя свободными творцами, поскольку созданные государством рамки дозволенного в области дискурса о профессиональном и самодеятельном танце (а отчасти и в области самого хореографического творчества) были весьма широки. В 1950 — 1970-е годы хореографы открыто обсуждали и отстаивали противоположные точки зрения на социалистический реализм в балетном искусстве (драмбалет), на современные бытовые и бальные танцы.

Границы свободы творчества хореографов в области создания образцовых танцев для самодеятельных коллективов устанавливались ими самими. Главными предметами балетмейстерской самоцензуры были оптимистическое, жизнерадостное эмоциональное наполнение и исполнение танцев, а также соблюдение консервативных, фактически буржуазных гендерных стереотипов рыцарского благородства (или иных интерпретаций мужественности) мужского танца и скромности и достоинства в танце женском. Не менее серьезным ограничителем успеха хореографических постановок в «подлинно народном» духе был недооцененный самыми лояльными к режиму балетмейстерами рост культурного уровня публики. Примитивность хореографических сюит о полете в космос или колхозных свадьбах, построенных на устаревшем пластическом языке, который в свое время был создан для малограмотной рабоче-крестьянской аудитории, вызывала у зрителей все более снисходительную реакцию.

Микроисторическое изучение практики конкретного самодеятельного коллектива — ансамбля народного танца Челябинского тракторного завода «Самоцветы» — позволяет, в-четвертых, констатировать, что проект государственной художественной самодеятельности в данном конкретном случае оказался успешным. Государство пестовало самодеятельное творчество как инструмент пропаганды успехов СССР в стране и за рубежом, как средство организации досуга населения и контроля над ним, воспитания нового, культурного и сознательного гражданина. Участники самодеятельности охотно реализовывали и поныне с благодарностью вспоминают возможности, которые предоставляла им танцевальная самодеятельность: выступать на сцене, ездить по стране и за рубеж, чувствовать свою значимость и востребованность, пользоваться всеобщим уважением, бесплатно отдыхать всем коллективом во время отпуска или каникул, а также испытать настоящую дружбу и любовь, обрасти верными товарищами и создать семью — в общем, расцветить жизнь праздничными красками, сделать ее счастливой, почувствовать себя незаменимой частью целого.

Однако даже самый успешный проект имеет побочные и неожиданные эффекты. В то время как государство с помощью самодеятельности стремилось и какое-то время успешно реализовывало намерение огосударствить и коллективизировать частную жизнь и досуг граждан, руководители и участники танцевального ансамбля осуществили незапланированный процесс, который задним числом может быть определен как приватизация государственного проекта.

Причем они приватизировали его в трех смыслах. Они использовали самодеятельность для реализации собственных жизненных и профессиональных планов и мотивов в советское время. Далее, они на свой страх и риск остались в коллективе после отказа государства, профсоюзов и предприятия от его поддержки и тем самым продлили жизнь ансамбля после крушения СССР. В конце концов они передислоцировали следы былой славы коллектива и его участников в частное, домашнее пространство. Приватизация государственного проекта составляет пятую основную идею исследования.

Наконец — таков последний тезис исследования, — советская танцевальная самодеятельность не была уникальным явлением. Народные танцы в СССР изобретались так же, как это делали хореографы XX века в других странах, причем не только с тоталитарными режимами. Мотивами для изобретения народных хореографических традиций повсеместно выступали поиск убедительной национальной идентичности и дополнительная легитимация режима за счет создания ореола подлинности^[41]. Советский проект самодеятельности отличался масштабом государственной поддержки и мизерностью коммерческой составляющей, преимущественной ориентацией не на отдых и коммуникацию, а на профессиональный уровень и успех.

На чем основываются перечисленные итоговые тезисы? Какие источники и исследовательские процедуры привели меня к результатам, изложенным в этой книге?

Следы любительской хореографии

Даже начинающий историк-исследователь при желании может без труда поймать меня за руку и обвинить в асимметричности документальной основы предлагаемого читательскому вниманию труда. В подстрочнике преобладают ссылки на клубную периодику, а также на книги советских хореографов. Создающие ореол солидной учености и обеспечивающие лавры первооткрывателя отсылки к архивным документам в книге практически отсутствуют. В этой связи считаю свои долгом раскрыть карты и объяснить особенности формирования базы источников, без которой, как известно, нет работы историка.

Действительно, я мало работал в центральных и местных архивах, а те материалы, которые в них нашел, почти не использовал в работе эксплицитно, с цитированием и сносками. Объясняется это прежде всего тем, что, листая советскую клубную периодику, я нашел ответы на большинство вопросов, поставленных в исследовании^[42]. Журналы, посвященные клубной работе и самодеятельному творчеству, с избытком содержат информацию, позволившую проанализировать и интерпретировать институциональную историю советского хореографического любительства, а также вербальный и визуальный языки, на которых обсуждались проблемы танцевальной самодеятельности в СССР. Именно эти сюжеты и рассмотрены в первой и второй частях работы.

Обилие информации в клубных журналах определило технику работы с другими источниками. Отсылки к ним в журнальных публикациях позволяли прицельно работать с соответствующими партийными документами или статьями в прессе, в массе своей опубликованными. Это избавило меня от необходимости прочесывать центральную государственную, профсоюзную и партийную периодику. Признаюсь: я не сидел месяцами за газетами «Правда», «Труд» или «Советская культура», из которых наверняка мог бы почерпнуть немало ценной, но во многом дублирующей дополнительной информации.

К такой максимально экономичной методе формирования источниковой базы меня побудила специфика проекта. Тема была для меня совершенно новой, а хронологические рамки — непривычно широкими. Я счел целесообразным максимально учитывать все прочитанное (а также услышанное в ходе интервью^[43] и увиденное на фотографиях, в концертных видеозаписях, документальных и художественных фильмах), но не пересказывать его. В противном случае я без титанических усилий мог бы, опираясь на собранный материал, написать книгу или серию книг объемом, в несколько раз превышающим листаж этого труда. Все эти резоны склонили меня в пользу выбора определенной исследовательской оптики, о которой читатель узнает позднее.

Рассматривая во второй части книги проблему влияния профессиональных хореографов на создание образа и на практику советского любительского танцевального искусства, я опирался, помимо их текстов, прицельно ориентированных на руководителей самодеятельности и потому опубликованных в клубной прессе, на монографии, учебные и методические пособия, очерки, сборники статей и мемуары именитых и наиболее влиятельных балетмейстеров и балетоведов — Р. В. Захарова, Ю. И. Слонимского, И. И. Соллертинского, Н. И. Эльяша, а также создателей эталонных для советской самодеятельности государственных ансамблей народного танца, прежде всего И. А. Моисеева и Т. А. Устиновой^[44]. Тексты ведущего хореографа ГДР в области народного и самодеятельного танца А. Гольдшмидт позволили мне затронуть вопрос о распространении советского танцевального опыта в странах Восточного блока^[45].

Для третьей части, в которой речь пойдет о микроисторическом исследовании челябинского самодеятельного танцевального ансамбля «Самоцветы», потребовалась принципиально иная источниковая основа. Ее образовали тексты руководителей ансамбля, прежде всего книги Н. Н. Карташовой и ее супруга, челябинского журналиста Р. Ф. Шнейвайса (псевдоним Николай Карташов)^[46]. Всесоюзная пресса, в которой информация о челябинских танцорах по понятным причинам фрагментарна, в этой части книги заменила или существенно дополнила местная периодическая печать.

Отсутствие письменных сведений о ряде вопросов, поднятых здесь, таких как взаимоотношения в коллективе или мотивы участия в нем, потребовали создания новых источников, которыми стали интервью, проведенные в 2010–2015 годах с (бывшими) руководителями и участниками «Самоцветов» и Дворца культуры ЧТЗ. Общее впечатление о сценическом облике ансамбля создавалось за счет фотоматериалов и видеозаписей с юбилейных концертов «Самоцветов». Последние, к сожалению, сохранились лишь за конец 1990-х — начало 2000 г.

Упомянутая — и неизбежная — фрагментарность документальной основы исследования объясняется избранной постановкой вопросов. Надеюсь, что созданная база источников оказалась достаточной (и даже избыточной) для ответов на них.

Исследовательская оптика

Вступая на неведомую мне почву нового исследовательского проекта, я не мог не прибегнуть к теоретическому и методическому эклектизму. Поскольку предметом моего исследования оказался сложно организованный и «рыхлый» ансамбль институтов, именуемых «советская художественная (танцевальная) самодеятельность», а не собственно танцевальное искусство, я счел малопродуктивными для себя подходы профессиональных исследователей хореографии. Я исходил из того, что мои источники — это не танцевальная «продукция», давно исчезнувшая по причине недолговечности и хрупкости, а в лучшем случае ее «следы» — в том смысле, в каком этот термин использовал К. Гинзбург, отнеся историческую науку к области индивидуализирующего качественного знания, основанного, наподобие палеонтологии или криминологии, на распутывании следов^[47].

Честно говоря, мне, сколько я ни читал и перечитывал ученых текстов, не удалось найти одну-единственную строгую теорию, с помощью которой я мог бы описать методологические основы своего исследования. За исключением одной, для меня привычной и просторной. Я имею в виду одну из версий культурной истории, которую давно «исповедую» и практикую^[48]. Вот ее определение:

По моему убеждению, данная книга в той или иной степени удовлетворяет всем перечисленным выше требованиям к культурно-историческому исследованию. Но это — единственная большая теоретическая отсылка по поводу общего методологического подхода, использованного в этой работе. Он видится мне оптимальным для изучения (танцевальной) самодеятельности как инструмента организации досуга взрослых и детей в СССР и контроля над ним, монополизированного партией и государством. Ведь художественная самодеятельность была культурной практикой, в которой цели партии пересекались с интересами населения. Она была местом встречи государственного управления, контроля и индоктринации с «народным» приспособлением его к индивидуальным потребностям и запросам. С помощью культурно-исторического подхода представляется возможным на примере танцевальной самодеятельности больше узнать о формах индивидуальной социальной интеграции и самореализации, о соотношениях свободы и зависимости, коллективного и индивидуального опыта в СССР.

Поэтому культурно-исторические подходы и определили исследовательскую оптику, и оправдывают, на мой взгляд, выбранный для книги подзаголовок. Поэтому читатель не найдет далее теоретического раздела, в котором бы излагались теории танца, дискурса (хотя термин для обозначения речевых практик, формирующих объект говорения^[50], в тексте встречается часто) повседневности или бриколажа (хотя мой подход в значительной степени инспирирован работами М. де Серто и исследователей самодеятельного и профессионального хореографического искусства, воспользовавшихся его теоретическим инструментарием^[51]). Немногочисленные отдельные теоретические положения, пригодные для объяснения того или иного конкретного явления, читатель найдет в тексте в связи с описанием соответствующих явлений.

В завершение введения как инструкции для облегчения работы читателя с предлагаемым текстом мне показалось более важным кратко охарактеризовать «оптику», сквозь которую я рассматривал изучаемое явление, и стилистику, которую я инструментализировал для его описания.

Исследовательская «оптика» вытекает из постановки вопросов. Она должна была «разговорить» собранный источниковый материал, который, как известно, в отсутствие вопросов хранит гробовое молчание.

Сама постановка вопросов в предлагаемой читательскому вниманию книге сформулирована в ее названии. Оно, длинноватое для книжного заглавия и более подходящее для подписи к лубку, содержит три вопроса, которые, в свою очередь, структурируют книгу. Ответу на каждый из них посвящена соответствующая треть текста.

Если попытаться одним словом определить методическую характеристику данного исследования, я бы назвал его мультиперспективным, поскольку для каждого из трех разделов книги избран особый угол зрения и оптический инструмент. В первой части рассматривается институциональная история советской самодеятельности с 1930-х по 1980-е годы в целом. Поскольку искусство на клубной сцене — сложно структурированный феномен, в котором любительская хореография лишь один из сегментов, здесь собственно танцевальному самодеятельному творчеству отведено довольно скромное место. Речь идет о том, как партия, государство и общественные организации создавали инструмент мягкого контроля над досугом миллионов граждан, а также орудие политического воспитания, формирования советской идентичности, пропаганды успехов СССР внутри страны и за ее пределами. Здесь рассказывается об институтах, инструментах и ресурсах, обеспечивающих функционирование самодеятельности: о важных партийных, правительственных и профсоюзных решениях, об организации клубов, о заботах методических служб, о смотрах, гастролях и системе поощрения успешных самодеятельных коллективов. Если прибегнуть к метафоре, здесь самодеятельность рассматривается в подзорную трубу с дальнего расстояния, из перспективы сверху.

Во второй части книги институциональная история сменяется историей дискурсивной. Ее главными участниками оказываются профессиональные хореографы, которые оказали решающее влияние на формирование облика советской танцевальной самодеятельности. Они рассказывали в своих текстах о том, какими должны быть «подлинно» народные танцы, образцовый хореограф, проводимое им занятие с подопечными и идеальный постановочный процесс. Они объясняли, почему советский хореограф не должен останавливаться на сборе фольклорного материала, а обязан перерабатывать его; что такое настоящие мужественность и женственность в сценическом исполнении; почему танец должен быть жизнерадостным; как создавать танцы на современную советскую тематику; какие танцы советский гражданин может танцевать, а какие нет. Говоря о предмете, они тем самым конструировали и регулировали его, наделяли его плотью и определяли процессы его жизнедеятельности. Поскольку главным результатом и венцом дискурса о советской самодеятельной хореографии были народные и сюжетные танцы в духе соцреализма, исследовательскую перспективу, которая избрана в этой части книги, метафорически можно уподобить наблюдению из зрительного зала сквозь стекла театрального бинокля.

Третья часть отмечена сменой дискурсивной точки зрения на микроисторическое наблюдение с возможно близкого расстояния. Здесь речь пойдет о жизни, убеждениях и судьбах самодеятельных хореографов — руководителей ансамбля народного танца ДК ЧТЗ «Самоцветы»; об их хореографических и педагогических преференциях и постановках; о гастрольных турне и успешных выступлениях ансамбля; об атмосфере в коллективе, об опыте дружбы, любви и создания семей, но также о конфликтах и обидах; о коммеморативной коммуникации и коллективной памяти бывших участников ансамбля. Микроисторическая перспектива вызывает ассоциацию с микроскопом, с помощью которого экспериментатор наблюдает незаметную для невооруженного глаза жизнь. Однако я и в помыслах не имел смотреть на самодеятельных актеров как на слабо различимые живые организмы. Хотя я старался блюсти беспристрастность и контролировать исследовательский процесс, нейтрализуя чрезмерное вмешательство собственной субъективности, я рассматриваю челябинских тракторозаводских танцоров как заказчиков этой книги, призванной, наряду с учеными задачами, к миссии спасти от забвения имя и память человека. Здесь я постарался посмотреть на историю ансамбля с предельной близости, какая возможна, наверное, в закулисной части дворца культуры, в репетиционном классе, в раздевалке или во время дружеского застолья, где зрение дополняется акустическими, обонятельными и тактильными впечатлениями. Насколько мне это удалось, судить читателю.

Пара слов о стилистике книги

Тот, кто знаком с моими предыдущими книгами, знает, что для меня принципиально важно не только то, что писать, но и как писать. Изложение результатов исследования — стилистический эксперимент.

Структура этой книги, сохранив трехчастную композицию, в процессе работы стала более дробной. Вместо запланированных для написания в Мюнхене двух дюжин пространных параграфов книга содержит 130 коротких историй, стержень каждой из которых, как правило, образует какой-либо представляемый и комментируемый документ или его крупный фрагмент (часто — в окружении аналогичных документов). Такая стилистика, на мой взгляд, оправдывается следующими соображениями. Во-первых, непосредственная конфронтация читателя со следами прошлого содействует созданию эффектов реальности и представляет собой одну из стратегий, рекомендуемых А. Людтке для равноправного диалога исследователя повседневной истории с сопереживающим читателем. Высоко оценивая авторскую стратегию пространного цитирования документов, основатель истории повседневности в Германии пишет:

Таким образом, читатель обретает суверенитет и получает возможность самостоятельно, а не в пересказе историка, познакомиться с источником и тем самым проверить убедительность авторской интерпретации.

Во-вторых, историки знают о советском самодеятельном художественном творчестве слишком мало, чтобы создавать гладкие, пространные тексты, творящие утешительную иллюзию знания, а в действительности маскирующие когнитивные «дыры» авторскими предположениями. Текст книги представляет собой мозаику, собранную из отдельных, связанных лишь авторской логикой, фрагментов, и ощущение фрагментарности полученной картины мне с помощью выбранной формы изложения хотелось не скрыть, а провокационно заострить. Моя задача — не закрыть проблему, исчерпывающе решив ее, а привлечь к ней внимание коллег по историческому цеху.

Чтобы оптимизировать собственный и читательский контроль над интерпретационной деятельностью историка, я, по опыту предыдущей работы, ввел в книгу «лирические отступления», посвященные на этот раз моему личному опыту участия в советской художественной самодеятельности. Пусть, помимо меня, и читатель получит возможность самостоятельно судить о том, пошел ли мой донаучный опыт на пользу или во вред исследованию. Более подробную аргументацию в пользу научной лирики читатель найдет позднее.

Итак, читатель ознакомлен с «руководством по эксплуатации». Далее ему предстоит решить, «потреблять» ли этот «товар» — стоит ли читать книгу дальше. Теперь от него зависит, как изменится текст в результате его прочтения сквозь оптику личного читательского опыта, превращающего читателя в соавтора. Этот процесс мне не подвластен. Мне остается пожелать читателю принять правильное для себя решение — каким бы оно ни было.

Если Сталин говорит «пляши», умный человек пляшет

Диалог польского коммунистического функционера Якуба Бермана с польской журналисткой Терезой Тораньской повествует о том, как Берман стал жертвой сталинской привычки ставить гостей в неловкое положение. Сталин во время своих застолий часто глумился над сотрапезниками, в том числе заставляя их танцевать. Берман и Молотов безоговорочно повиновались, как это делал и Хрущев, которого Сталин заставлял танцевать гопак. Формула, которой невольный танцор — будущий лидер КПСС и первое лицо СССР объяснял свою готовность унижаться, взята в качестве названия этого рассказа^[55].

Однако Сталин инструментализировал танец не только для унижения окружающих и карнавального перевертывания гендерных ролей, но и как средство продемонстрировать достижения социализма в стране и за рубежом. О том, насколько важной представлялась ему демонстрационная функция художественной самодеятельности, свидетельствует его регулярное присутствие на декадах искусств советских республик, на которых он порой появлялся в соответствующих национальных нарядах. Вероятно, убежденность в пропагандистском потенциале «народного творчества» объясняет описанное в начале предисловия внимание «вождя» к Центральному ансамблю песни и пляски Красной Армии. Наверное, не случайно именно он был направлен в 1937 году в первое заграничное турне — почти за два десятилетия до гастролей Всесоюзного ансамбля народного танца под управлением И. А. Моисеева и Большого театра соответственно в «капиталистических» Франции и Великобритании в 1955 и 1956 годах. «Народное» искусство «должно было участвовать в международной дипломатии, наглядно представляя зарубежным зрителям новый, расцвеченный оптимистической фантазией песенно-танцевальный образ победившего социализма»^[56].

Можно предположить, что Сталин был убежден, что язык «хореографической дипломатии» должен быть прост, понятен и однозначен. При этом «вождь» руководствовался собственными, довольно тривиальными эстетическими пристрастиями. Известный советский историк балета Ю. Слонимский, собравший в труде о советском балете высказывания А. В. Александрова о «неустанной поддержке и помощи партии, лично товарища Сталина»^[57], приведенные в начале книги, оценил — и в годы позднего сталинизма не мог оценить иначе — его критику сложной хореографической техники как проявление хорошего и народного вкуса, который должен был стать путеводной звездой для профессиональных хореографов:

На свой, довольно консервативный и вполне буржуазный, художественный вкус опирался и исполнитель гопака на сталинских застольях Н. С. Хрущев. В начале 1960-х годов он публично признавался: «На музыку, искусство у нас единый взгляд со Сталиным, и сейчас остается»^[59]. На выставке московских художников в декабре 1962 года он, вполне в духе борьбы с «танцульками» — константой запретительной политики в области бытового танца с революционных времен, — так высказался о современных западных танцах:

Впрочем, современные танцы возмущали и более искушенных в вопросах искусства большевиков. Например, наркома просвещения А. В. Луначарского, о чем свидетельствует интервью с ним 1927 года:

Справедливости ради следует отметить, что личное вмешательство в хореографические проблемы порой шло на пользу делу. Известно, например, что занятая А. В. Луначарским твердая позиция спасла в 1920-е годы российский классический балет от расправы Пролеткульта, видевшего в хореографической классике пережиток прошлого, подлежащий безжалостному уничтожению:

Подобные сюжеты я и имел в виду, когда в голове моей рождалось лубочное название проекта. Рождалось оно наверняка под влиянием заглавия одного из сюжетов исследования Ш. Фицпатрик о «сталинских крестьянах»^[63]. В параграфе «Как мыши кота хоронили» завершающей главы «Мыши и кот» она использовала известный русский лубок для описания того, как колхозное крестьянство воспользовалось Большим террором для расправы с организаторами и руководителями ненавистных колхозов путем доносительства на них как на «врагов народа». Однако насколько оправдан образ коммунистической партии — учителя танцев? Если колхозники напрямую участвовали в массовом терроре против партийных и советских функционеров, то случаи прямого вмешательства партии в область (массовой) хореографии можно сосчитать по пальцам, имея дело чаще всего с личными оценками (танцевального) искусства партийными лидерами. Конечно, партия не выступала в качестве цыгана, по командам которого в прямом смысле слова выделывал коленца народ-медведь. Однако она создавала рамочные условия функционирования советской культуры, что в конечном итоге оказывало определяющее влияние на формирование, содержание и функционирование советского искусства, в том числе и хореографического — профессионального и любительского, — под партийно-государственным присмотром. Посмотрим на конкретных примерах, как это происходило.

О пролеткультах

Вероятно, одним из самых ранних документов, сформулировавших практику культурной политики большевистской партии, следует считать резолюцию ЦК РКП(б) «О пролеткультах», опубликованную 1 декабря 1920 года в «Правде»^[65]. Она зафиксировала реакцию большевиков на решения I Всероссийского съезда культурно-просветительных организаций пролетариата (сокращенно Пролеткульт), состоявшегося в октябре того года, о полной организационной самостоятельности^[66]. Коммунисты, фракция которых на съезде оказалась в меньшинстве, были не в силах противостоять этому решению. Партия большевиков, которая могла торжествовать по поводу очевидно скорого победоносного завершения Гражданской войны в России, с этим маленьким поражением мириться не пожелала. Она поступила подобно Петру Великому, который подчинил церковь государству путем ее интеграции в бюрократические структуры. РКП(б) сделала то же самое, превратив Пролеткульт в структуру Комиссариата народного просвещения.

К опубликованной в «Правде» резолюции прилагалось письмо, разъясняющее принятое в ЦК решение. Из него становится очевидным, что серьезное беспокойство большевистского руководства было вызвано двумя обстоятельствами. Во-первых, исторически сложившимся независимым положением Пролеткульта от государства. Возникший в сентябре 1917 года и провозгласивший свою независимость от Временного правительства Пролеткульт после прихода большевиков к власти оказался в ложном положении рабочей организации, независимой от рабочего государства. Во-вторых, Пролеткульт пошел в отстаивании классовой природы культуры дальше большевистского руководства, заняв иконоборческую позицию ко всему — допролетарскому и непролетарскому — культурному наследию. Одно дело — утверждать наличие классового интереса в культурном артефакте. Другое — настаивать на необходимости особого классового языка пролетариата, который еще нужно создать. В практическом плане это значило бы погрузиться в эксперименты в области культурных форм и отказаться от арсенала апробированных инструментов просветительно-пропагандистской работы.

Оба нежелательных явления были объяснены привычным способом — буржуазным перерождением Пролеткульта, якобы переполненного «социально чуждыми элементами», которые развращали рабочих буржуазными теориями и декадентскими культурными практиками межреволюционного, упадочнического происхождения. Махизм, футуризм, богостроительство, идеализм и прочие интеллигентские «выдумки» — вот те термины, в которых большевистская резолюция клеймила идейные пороки Пролеткульта.

То, что партия в течение трех лет не настаивала на подчинении себе пролетарского самодеятельного культпросвета, обосновывалось в разъяснении тяжелыми внешними обстоятельствами. При этом одновременно подчеркивалось первостепенное значение руководства культурой со стороны большевистской партии:

Момент, выбранный для вмешательства РКП(б) в работу Пролеткульта, свидетельствует о том, насколько важным представлялось большевистскому руководству подчинение культуры партийным идейным установкам и надзору. Действительно, до фактического окончания Гражданской войны было еще далеко: постановление появилось одновременно с началом массового террора в отношении военнослужащих врангелевской армии и гражданского населения в Крыму^[68]. Впереди были крестьянская война 1921 года^[69], массовый голод 1921–1922 годов^[70], показательные процессы против церковных иерархов и социалистов 1922 года^[71]. Задача «приручения» культуры оказалась более актуальной, чем многие другие «боевые» задачи.

Решая эту проблему, большевики не преминули заявить, что своими действиями они не посягают на свободу творчества. Более того: «…полная автономия реорганизуемых рабочих Пролеткультов в области художественного творчества обеспечена», поскольку партия берет на себя задачу избавить их от «мелочной опеки» со стороны государственных органов^[72].

В разъяснениях ЦК РКП(б) много места уделено пассажам о том, что действия партии по обузданию рабочих культурно-просветительных организаций соответствуют «подлинным» интересам пролетариата:

В этом документе сформулированы все основные компоненты культурной политики коммунистической партии, которые будут маркировать ее на протяжении будущих десятилетий. Среди них — классовая риторика и обещание «подлинной» свободы творчества, обеспечение материальных и организационных условий развития культуры в обмен на огосударствление, надзор как гарантия идейной «дезинфекции», кадровые чистки для соблюдения чистоты от «социально чуждых элементов».

Ключевой, канонический характер этого документа осознавался государственными блюстителями интересов культуры и самими творческими работниками и десятилетиями позже. Об этом свидетельствует его инструментализация партийными чиновниками и деятелями культуры в эпоху хрущевской оттепели. Забегая вперед, упомяну характерный эпизод. В 1956 году в журнале «Вопросы философии» появилась статья, авторы которой в связи с критикой культа личности поставили под сомнение необходимость партийно-государственного руководства и контроля над искусством. Симптоматично, что отстаивание «свободы творчества» было идентифицировано партийной аналитикой как «возрождение реакционного пролеткультовского лозунга автономизма и широкого самоуправления искусством»^[74]. Под лозунгом «партийности» искусства коммунисты продолжали отстаивать свое право на управление им, уверенно записывая всякое сомнение на этот счет в разряд «ревизионистских», «антипартийных» и даже «антигосударственных» явлений. Но об этом — в свой черед.

О пользе лирики

В свое время я заявил о своей принадлежности к так называемой «лирической историографии». Ее отличительной особенностью мне виделось

Идея сознательного, целенаправленного и открытого использования собственного опыта исходит, прежде всего, из представления о центральном значении донаучного знания, или «предубеждений» (Х. — Г. Гадамер), в авторском исследовательском процессе^[76]. «Мы видим то, что знаем» (Т. Фонтане), — то, что можем идентифицировать, то есть узнать как нечто знакомое. И тут накопленные, усвоенные, интериоризированные, если пользоваться языком науки, знания, в том числе вненаучные и донаучные, оказывают нам незаменимую услугу в качестве упрощающего и искажающего, но тем не менее необходимого «оптического прибора».

Я продолжаю придерживаться высказанного мною мнения о пользе этого подхода. Поэтому считаю целесообразным познакомить читателя с моим «донаучным» опытом столкновений с советской художественной самодеятельностью, который, вероятно, «зудел» во мне и стал одной из причин обращения к теме, а также, видимо, сказался и на характере обращения к ней, и на гипотезе, и на исследовательском процессе, и на результатах работы. Мне и самому полезно поразмышлять о природе и особенностях моего интереса к объекту исследования, осознать историчность собственного мышления^[77] и благодаря этому в конечном счете рассматривать историческую науку, пользуясь терминологий Э. Кассирера, как «форму самопознания»^[78].

В связи с заявленным подходом читатель время от времени будет сталкиваться с вкраплениями автобиографических заметок, которые, надеюсь, не разрывают или взрывают исследовательский текст, а дополняют его, опосредованно работая как один из инструментов контроля над авторскими исследовательскими процедурами. Другими словами, я попробую использовать эти заметки о сугубо субъективных воспоминаниях, восприятиях и ощущениях в качестве способа контролировать собственную субъективность. К чему приглашаю и читателя.

Лирические отступления от научного текста в данном случае имеют и другую, сугубо прагматическую задачу. Большинство людей, прошедших, подобно мне, социализацию в СССР и других странах «социалистического содружества», были так или иначе, мимолетно или основательно причастны к самодеятельному творчеству под государственным патронажем. Меня объединяет со многими моими читателями общий или сходный опыт. Обращение к собственным переживаниям и воспоминаниям по поводу участия в художественной самодеятельности, надеюсь, поможет активировать многим читателям аналогичные воспоминания и, тем самым, воспринять рассказанные здесь истории как историю близкую, понятную, почти родную. А значит, подключить собственное воображение и собственные эмоции к процессу восприятия и освоения представленного здесь материала.

Итак, с хореографической самодеятельностью я сталкивался с младых ногтей, как и большинство моих сверстников. Правда, одна особенность в моем случае все же была. Как я упоминал в предисловии, мои родители — профессиональные хореографы^[79] — в детстве, еще в 1930-е годы, прошли через ребячьи хореографические коллективы, а затем с конца 1940-х — начала 1950-х годов постоянно подрабатывали руководителями, постановщиками и репетиторами в различных танцевальных и хоровых группах и ансамблях Ленинграда, Белой Церкви, Донецка, Куйбышева и Челябинска. Их семейное благополучие в немалой степени зависело от подработок в любительской хореографии. По словам отца, до половины семейного бюджета нашей семьи приходило из этого источника, о чем я ребенком, конечно, знать не знал.

Но здесь речь пойдет не об этом, опосредованном позднейшими расспросами знании, а о моих прямых детских, юношеских и взрослых контактах и конфликтах с советской художественной самодеятельностью, преимущественно хореографического направления.

Итак. Наверное, я не раз видел выступления самодеятельных танцоров по телевидению в квартире дедушки и бабушки в раннем детстве. (В нашем доме телевизор появился незадолго до моего поступления в школу, когда мне было семь лет, в 1966 году.) Наверняка, в пору розового младенчества проводя много времени в Челябинском театре оперы и балета, в котором служили мои родители, я присутствовал на сборных праздничных концертах, на которых профессиональные исполнители соседствовали с любителями. Но я этого не помню. Возможно, я мирно дремал под разудалые русские переплясы, залихватские украинские гопаки, воинственные грузинские лезгинки и темпераментные переливы молдавеняски. Не знаю. Не помню.

Мои первые самодеятельные выступления пришлись на старший детсадовский возраст, скорее всего лет на пять-шесть. И все они сопровождались сильными, отчасти травматичными эмоциональными переживаниями. Они были восприняты мною как насилие. Поэтому, наверное, и запомнились. Первое из них было связано с одним из двух важнейших советских политических праздников — то ли с годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции (7 ноября), то ли с Первомаем. Мы, тогдашние сопливые советские детишки, должны были изображать дружбу народов — излюбленный сюжет советской самодеятельной хореографии. Воспитательница и музыкальный работник действовали в соответствии с накатанными стереотипами (смотри Гадамеровы «предрассудки»), не напрягая собственную фантазию.

Один из номеров детского концерта должен был имитировать украинский танец. Костюмами, как всегда в таких случаях, были озабочены родители. Все постарались достать вышитые рубашки вроде украинской сорочки для мальчиков, венки с лентами для девочек. Вместо широких украинских шаровар на мальчиках были черные или синие короткие штанишки, на девочках, наверное — не помню, — юбки или сарафаны разной длины. Но моя мама — она имела доступ к театральному и самодеятельному реквизиту, — конечно же, достала мне настоящие сценические украинские шаровары: глубокого темно-синего цвета, с ослепительно алым широким кушаком, но главное — невероятного объема, ниспадающие широкими складками и развевающиеся при движении, подобно длиннющей юбке. Причем она принесла их в группу прямо перед выступлением (это, должно быть, была пора праздничных концертов, поэтому, наверное, надолго заполучить сценический реквизит было затруднительно даже для нее), так что артачиться мне было некогда. Добровольно я ни за что бы не согласился «нырнуть» в эти необъятные штаны-юбку. Когда мы в парном танце побежали по кругу, я старательно семенил малюсенькими шажками, чтобы шаровары не слишком колыхались. Не помню, сошел ли я с дистанции досрочно или выдержал испытание до конца, но позора натерпелся. Любови к самодеятельности этот эпизод во мне явно не пробудил.

Крутые виражи партийной культурной политики рубежа 1920 — 1930-х гг

Короткий, сухой текст партийного решения, принятого ЦК ВКП(б) в апреле 1932 года, кажется, на первый взгляд, заурядным бюрократическим документом, каких партия большевиков на рубеже первой и второй пятилеток производила немало. При знакомстве с ним трудно предположить, что оно оказалось программным для судьбоносного поворота в культурной политике СССР, на десятилетия определив вектор развития, институциональный ландшафт и содержательные признаки советских литературы и искусства. Трудно представить, что этот документ стал решающим для судеб советской художественной самодеятельности, которая не упоминается в нем ни единым словом. Между тем это так. Принятое в апреле 1932 года постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» маркирует важный шаг в длившихся в течение полутора десятилетий поисках адекватного отношения большевиков к культуре, которые сопровождались рядом резких поворотов, свидетельствующих о том, что пройденный между 1917 и 1932 годами путь культурной политики имел импровизационный характер без изначально ясной цели. В самом сжатом виде можно представить его себе следующим образом.

В первое десятилетие после прихода к власти большевики не имели ясной культурно-политической программы и стройного механизма управления культурой. Огосударствление культуры, намеченное в конце 1920 года постановлением «О пролеткультах», было в большей степени продекларировано, чем осуществлено. Деятели культуры до конца 1920-х годов имели достаточно простора для художественных экспериментов и автономных творческих объединений. Это касалось и художественной самодеятельности, в обосновании которой конкурировали три подхода. «Творческая» концепция ориентировалась на создание новых форм пролетарской культуры в результате свободного творчества революционных масс. «Просветительская» концепция ратовала за приобщение масс к культуре путем освоения культурного наследия и «равнение» самодеятельности на профессиональные образцы «высокого» искусства. «Досуговая» видела цель самодеятельности в организации «здорового отдыха» и «разумных развлечений»^[82].

Переориентация партийно-государственной перспективы в 1920-е годы с мировой революции на построение социализма в одиночку имела далеко идущие последствия для всех сфер жизни советского общества, в том числе и для профессиональной и самодеятельной культуры. Изобретение народной хореографической традиции, поощрение культурных «национальных форм», призывы учиться у народа — все это, видимо, целесообразно рассматривать в логике строительства социализма в одной стране.

Относительно «свободное плавание» художественной самодеятельности длилось до 1929 года, когда партия решила прибрать ее к рукам, чтобы мобилизовать население на воплощение в жизнь грандиозных планов по преобразованию промышленности и сельского хозяйства. Самодеятельность деградировала в результате этого культурно-политического виража до незамысловатого агитационного инструмента, ее прямое участие в политической агитации за выполнение плановых заданий и разоблачение тех, кто этому мешает, оттеснило на задний план традиционную для самодеятельности «досуговую» функцию. Постановление ЦК ВКП(б) от 1 апреля 1929 года «О культурно-просветительной работе профессиональных союзов» маркировало этот утилитарный поворот:

Однако «утилитарная» концепция в отношении художественной самодеятельности продержалась недолго. Завершение первой пятилетки и коллективизации деревни потребовало от идеологической работы сместить акцент с аскетического требования с помощью самоотверженного труда добиваться успехов на пропаганду достигнутых успехов. Литературе и искусству, в том числе массовому самодеятельному, в демонстрации советских достижений, делавших жизнь «веселей», отводилось выдающееся место. Этот мотив стал основой канонической советской (танцевальной) самодеятельности.

Чуткая к частым и крутым переменам профсоюзно-государственная печать ликовала по поводу новых веяний в отношении партии к «фронту искусств»:

Зрелищные жанры художественной самодеятельности не сводились отныне к агитбригадному монтажу. Они должны были ориентироваться на профессиональное искусство, «учиться у мастеров», наращивать художественное качество, превозносить «радостную», «счастливую» советскую жизнь. Эти же требования были предъявлены профессиональному искусству, в том числе балетной хореографии, которая, в свою очередь, должна была черпать из народного творчества. Отступления от этих требований могли иметь весьма драматичные последствия для «провинившихся».

«Не превращайте ваше искусство в издевательство над зрителями и слушателями…»

Печально известные редакционные статьи «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь», опубликованные в «Правде» на пороге Большого террора, в январе — феврале 1936 года по указанию ЦК ВКП(б), были посвящены разгромной критике двух новых театральных постановок — оперы «Леди Макбет Мценского уезда» и балета «Светлый ручей». Оба музыкальных произведения были созданы молодым композитором Д. Д. Шостаковичем. Эти статьи представляют собой документы, определившие, наряду с партийным постановлением 1932 года, советский дискурс о «партийном» и «народном» искусстве и задолго до пресловутой «ждановщины» задавшие обличительный пафос в отношении творческих поисков деятелей культуры^[87]. К его опорным конструкциям, отчетливо проявившимся уже в первой рецензии, на «Леди Макбет Мценского уезда», можно отнести следующие. Во-первых, это нормативное понимание «подлинного» искусства, задающее тесные рамки свободе творчества и художественным новациям. «Подлинное» искусство должно было быть простым и понятным массам, оно должно было их воспитывать, объединять и поднимать на выполнение великих целей построения нового общества. Вторым важным компонентом нового советского дискурса об искусстве была констатация возросших культурных запросов населения, налагающая повышенную ответственность на деятелей искусств, владеющих инструментами воспитания и мобилизации масс. В-третьих, для нового понимания искусства было характерно обвинение художественного новаторства в умышленном «формалистичном» и «натуралистичном» противостоянии социалистическому реализму. В-четвертых, разоблачался сознательный отрыв от «народа», культивирование элитаризма и формализма, вместо того чтобы брать пример с народного творчества и образцов его успешного переноса на сцену национальными самодеятельными коллективами. В-пятых, художественные эксперименты, которые якобы дезориентировали и развращали зрительскую аудиторию, прививая ей вульгарные, грубые вкусы, политизировались и криминализировались в классовом духе как опасные, «левацкие» и «мелкобуржуазные». Наконец, в критике торжествовал безапелляционный тон грубого начальственного окрика и персонального оскорбления^[88].

Вслед за первой рецензией, 9 февраля 1936 года, в «Правде» напечатана редакционная статья «Балетная фальшь», на этот раз обрушившаяся на комический балет «Светлый ручей», поставленный в 1935 году Ф. В. Лопуховым на музыку Д. Д. Шостаковича. Эта статья дополняла предыдущий документ и была первым официальным текстом, обличавшим советское хореографическое произведение. В нем ясно показано, что советский, в том числе колхозный, быт не может быть объектом шутки, комедии, а тем более осмеяния, которое характеризовалось как опошление и издевательство. В статье ясно обозначены взаимоотношения классического и народного искусства (которое станет отдельной темой исследования во второй части книги). Забегая вперед, отмечу лишь, что «подлинное» советское музыкальное и хореографическое искусство должно было идти на выучку к народному творчеству, но не копировать, а опираться на него. Это предполагало возможность перерабатывать фольклор, который и в сценическом варианте, несмотря на авторское вмешательство композитора и балетмейстера, оставался «народным» искусством.

Позднее, в годы «оттепели», эта статья критиковалась советской интеллигенцией как образчик нарушения свободы творчества и чиновничьей диктатуры^[89]. Однако все было не так просто. Балет «Светлый ручей» действительно имел существенные недостатки. Авторитетнейший советский театровед, историк и знаток балета, драматург-либреттист и театральный педагог Ю. И. Слонимский согласился с критикой балета в «Правде». Конечно, нужно сделать поправку на то, что приводимое ниже мнение было высказано в книге, написанной в 1945–1948 годах и опубликованной в 1950 году, в разгар позднего сталинизма, когда публично сомневаться в правоте партии и в голову не могло прийти. Суть претензий балетоведа к «Светлому ручью», если абстрагироваться от характерной для того периода ритуализированной лексики, состоит в том, что авторы балета невольно перечеркнули многолетние попытки советских хореографов превратить классический танец из самого консервативного и условного вида искусства в искусство «жизненно-правдивое». Пошляков и мещан авторы балета выдали за советских людей, а колхозников представили кривляющимися куклами, тем самым создав пасквиль и на советскую жизнь, и на советскую хореографию^[90]. Ю. Слонимский приводит и фабулу балета, что не оставляет сомнений в справедливости его критики:

Итак, авторитетный, известный бескомпромиссной честностью эксперт в сфере хореографии считал балет «Светлый ручей» ущербным. Но для Ю. И. Слонимского его появление было естественным этапом — он открыто писал об этом и в конце 1930-х, и на рубеже 1940-х и 1950-х годов — в экспериментальных поисках советскими балетмейстерами в области форм и содержания новой, советской балетной классики^[92].

Критику хореографического эксперимента главным официальным печатным органом советских коммунистов в значительной степени следует признать справедливой. Несправедлив был ее тон: грубый, унижающий, безапелляционный, расправляющийся с уважаемыми деятелями культуры в лучшем случае как с напроказившими неразумными детьми, в худшем — как с ловкими приспособленцами и бессовестными дельцами. Такая стилистика критики была характерной приметой середины 1930-х годов, когда и сформировались система советского (хореографического) искусства и структуры управления ею. Безапелляционный стиль управления культурой сохранялся весь сталинский период, а его эксцессы, как мы видели выше, случались и при Н. С. Хрущеве, постепенно обретая более мягкую форму. Неизменной на протяжении всего советского периода оставалась убежденность партийного руководства в своем монопольном праве командовать на «культурном фронте» и использовать его в идеологической борьбе. Эта убежденность ярко проявилась в партийной программе строительства коммунистического общества.

Коммунизм, идеология, культура

Так виделись руководству КПСС тенденции развития, особенности и роль культуры в коммунистическом обществе будущего. Ее место в решении экономических, политических и социальных проблем должно было поступательно расти. Это не помешало, однако, вопросы развития культуры, литературы и искусства изложить почти в самом конце третьей программы партии, принятой на XXII съезде КПСС в октябре 1961 года^[94] — вполне в духе советского, ортодоксально-марксистского видения культуры как элемента «надстройки» над экономическим «базисом» общества.

В программе рисовалась радужная картина «всестороннего развития культурной жизни общества»:

Н. С. Хрущев был прав, говоря, что в вопросах руководства культурой коммунисты остались сталинистами и после смерти Сталина^[96]. Тезисы о заботе партии, о расцвете литературы и искусства, о значении культурного роста населения для строительства «светлого будущего» или о взаимообогащении народного творчества и профессионального искусства в программе КПСС 1961 года словно бы списаны из «правдинских» статей «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь» 1936 года. Партия, как и прежде, брала на себя заботу о наращивании «материальной базы культуры», обещая обеспечить:

Обращает на себя внимание, что три задачи из пяти, которые составляли содержание подъема материального фундамента коммунистической культуры, — вторая, четвертая и пятая — имели прямое отношение к развитию художественной самодеятельности, демонстрируя выдающееся значение, которое партийное руководство приписывало ей в коммунистическом обществе.

Новая Программа КПСС не отступала от прежнего ленинско-сталинского прагматического отношения к литературе и искусству как орудиям пропаганды коммунистической идеологии, равно как и от «партийности» и «народности» искусства, которое и в будущем должно было следовать утвердившемуся в 1930-е годы стилю «социалистического реализма»:

Художественной самодеятельности отводилась видная роль в воспитании коммунистической сознательности и гармоничной личности членов коммунистического общества. Массовое творчество должно было решить проблему досуга, увеличивавшегося в условиях сокращения рабочего времени:

Показательно, однако, что художественное творчество, игравшее при сталинизме роль яркой витрины социалистических достижений, в перечне форм «разумного» отдыха поставлено на последнее место, после научно-технического творчества, отражая важную тенденцию в развитии массового «культурного» досуга, о которой еще пойдет речь.

В партийных документах, принимавшихся на последующих съездах КПСС, культурно-просветительная работа и художественная самодеятельность поминались, как привычный ритуал, в устойчивых и все более лаконичных формулах. Так, в директивах XXIII съезда КПСС по развитию народного хозяйства в 1966–1970 годах в пункте 16 — последнем в разделе VII «Повышение материального благосостояния и культурного уровня жизни народа», появилась чеканная формула:

Эта формула в различных вариантах повторялась и на XXIV–XXVII съездах КПСС в 1971, 1976, 1981 и 1986 годах^[101]. Создается ощущение, что партийное руководство, которое в 1930-е годы с большим вниманием формировало и пестовало «народное творчество» и художественную самодеятельность, в 1960 — 1980-е годы постепенно утрачивало к ним интерес. Впрочем, в конце 1970-х КПСС приняла специальное постановление о «дальнейшем развитии художественной самодеятельности», сыгравшее экстраординарную роль в ее судьбе в позднем СССР.

Партийное решение 1978 года: поощрение или свертывание самодеятельности?

Содержание постановления ЦК КПСС, принятого 28 марта 1978 года и в извлечении опубликованного в «Правде» 2 апреля, на первый взгляд неотличимо от бесчисленных советских текстов о художественной самодеятельности, с некоторыми из них читателю еще предстоит познакомиться. В нем говорится о впечатляющих, внушающих гордость успехах массового народного творчества, с одной стороны, и о некоторых — надо сказать, обсуждавшихся с 1930-х годов — недостатках в его развитии, с другой. Основная задача виделась в создании условий для дальнейшего массового развития художественной самодеятельности, предлагался ряд мер, которые здесь не будут приводиться дословно по двум причинам: из-за большого объема постановления и из-за неполной его публикации.

Итак, в постановлении сформулирован ряд задач по улучшению конъюнктуры для дальнейшего «расцвета» художественной самодеятельности, привычных для советского дискурса о ней. Среди них фигурировали регулярное проведение массовых праздников, конкурсов и смотров самодеятельного художественного творчества различных жанров, включая хореографию; усиление партийного руководства художественной самодеятельностью, помощь ей в формировании «высокоидейного» репертуара, улучшение ее научно-методического и кадрового обеспечения, научного изучения, материальной поддержки, популяризации ее достижений.

Настораживают, однако, помимо наличия купюр в публикации, три пункта в тексте постановления. Первый из них касался проведения следующего Всесоюзного фестиваля самодеятельного художественного творчества в 1980–1982 годах, то есть через два года после выхода постановления и через три после предыдущего аналогичного форума. Сам же смотр должен был растянуться на три года. Поскольку до этого большим смотром самодеятельности — областным, республиканским или общегосударственным — весной заканчивался каждый сезон клубной работы, можно предположить, что дорогостоящие гастрольно-конкурсные выезды самодеятельных коллективов за пределы родного населенного пункта отныне должны были проводиться значительно реже. В духе экономии ресурсов и эффективного использования средств можно рассматривать, во-вторых, следующий пассаж из пункта 7 постановления:

Одна из самых дорогостоящих статей расходов в самодеятельности — костюмы и обувь хореографических коллективов, которые нужно заказывать практически для каждого номера и которые довольно быстро изнашиваются. При этом дворцы культуры наиболее богатых промышленных предприятий не скупились на такие расходы, предпочитая заказывать костюмы и обувь в самых дорогих театральных мастерских, включая мастерские Большого театра. Предполагаемое специальное выделение предприятий бытового обслуживания для нужд самодеятельности можно было трактовать как желание удешевить затратную статью расходов за счет снижения качества материалов и их обработки.

Заставляет насторожиться также предложение ЦК КПСС об «образовании в Министерстве культуры СССР, министерствах культуры союзных республик репертуарно-редакционных коллегий по формированию и отбору произведений для самодеятельности»^[104]. Налицо попытка ужесточить цензурный режим в отношении репертуара художественной самодеятельности.

Эксперт по советской хореографической самодеятельности Т. В. Пуртова, которая последние годы существования СССР работала в государственных структурах по ее изучению и управлению и, следовательно, знает ситуацию изнутри, так оценивает смысл и последствия партийного постановления 1978 года:

И действительно, последующие руководящие документы следовали установкам, имплицитно содержавшимся в постановлении ЦК КПСС от 28 марта 1978 года. Приведу лишь два примера. В Постановлении ЦК КПСС от 29 апреля 1979 года «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы» с целью нейтрализации якобы растущей западной «империалистической пропаганды», помимо прочего, предполагалось повысить эффективность использования «имеющейся материальной базы идеологической работы», к которой относилась и материальная база художественной самодеятельности — дворцы культуры и клубы^[107].

Но самым жестким в ряду обнародованных решений во исполнение партийного постановления 1978 года стало октябрьское 1981 года постановление Президиума ВЦСПС «Об улучшении практики организации художественной самодеятельности», изложенное в журнале «Клуб и художественная самодеятельность» в феврале 1982 года:

В изложенном к сведению руководителей и участников художественной самодеятельности документе им была поднесена горькая пилюля. Шансы реализовать такие традиционные мотивы участия в массовом художественном творчестве, как возможность регулярно выступать на сцене, гастролировать по стране и за рубежом, в том числе и с освобождением от работы и учебы, были существенно урезаны. Репертуар и сценические костюмы должны были стать более унылыми. Партия, в 1930-е годы придавшая энергичный импульс развитию «народной» самодеятельности и превращению ее в символ процветания страны Советов, утратила к ней былой интерес, сделав ставку на развитие спорта в качестве «наполнителя» досуга граждан и витрины советских достижений.

Обращает на себя внимание стилистика партийного постановлении 1978 года. Прежняя цветастая лексика сохранялась, но явственно выхолащивалась. Слова о партийной поддержке дальнейшего развития художественной самодеятельности в действительности подразумевали сокращение помощи. Между словами и делами зияла пропасть.

Брежневское руководство менее всего было готово взять на себя ответственность за непопулярное решение. В этом и не было необходимости. В постановлении перечислялись многочисленные государственные и общественные структуры, ответственные за судьбу самодеятельного художественного творчества: «Министерство культуры СССР, ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ, Главное политическое управление Советской Армии и Военно-Морского Флота, Минвуз СССР, Минпрос СССР, Госпрофобр СССР, советы министров союзных республик»^[109]. Партии не было нужды выступать в качестве учителя танцев в буквальном смысле этого слова. Достаточно было распорядиться о более щедром украшении «витрины» (как это было при Сталине) или, напротив, о более скромном дизайне. Можно было поаплодировать танцорам или погрозить пальчиком за слишком замысловатые па. Под партийную дуду должны были плясать многочисленные государственные и общественные институции, которые, в свою очередь, и были призваны реализовать партийные установки по обеспечению конъюнктуры для «народных танцоров» в прямом и переносном смысле слова. О том, как они работали с профессиональными деятелями культуры, включая хореографов, и любителями народного творчества, в том числе танцевального, и пойдет речь ниже.

«Обобществление» любительского творчества?

Так кратко суммировалось содержание брошюры о художественной самодеятельности в ГДР, опубликованной в 1953 году в аналитической серии «Боннские доклады». Серия издавалась Федеральным министерством общегерманских дел ФРГ для «западногерманских профессиональных кругов, для властей, институтов и союзов, для воспитателей и всех, работающих в сфере политики»^[112], которые должны были распространять знания о процессах советизации в восточной оккупационной зоне среди населения Западной Германии.

Хотя эта брошюра посвящена художественной самодеятельности не СССР, а ГДР, мне представляется целесообразным коротко познакомить читателя с ее содержанием. Она написана в ранний, но крайне острый период Холодной войны и отражает формулы западной антисоветской пропаганды, содержательно и стилистически зеркальной по отношению к антизападной пропаганде в СССР. В этом смысле она — не столько исследование восточногерманской самодеятельности, написанное по ту сторону «железного занавеса», сколько источник по восприятию советской или советизированной самодеятельности за пределами социалистического лагеря, позволяющий поместить советский феномен в международный контекст. Ее концептуальные недостатки — «тоталитарная» версия якобы пошагово продуманной коммунистической политики, объяснение содержания «советизации» Восточной Германии, воинственная, обличительная лексика — в этой связи превращаются в достоинства.

Кроме того, вводная статья брошюры, принадлежащая перу профессора Ганса Кёлера, представляет собой раннее исследование сталинской художественной самодеятельности из недружественной Советскому Союзу — и независимой от советской официальной точки зрения — перспективы. Несмотря на явный схематизм и упрощения этой аналитики — а может быть, именно благодаря этим недостаткам, — описанный Кёлером процесс советизации народного художественного творчества может быть полезным для понимания в первом приближении механизмов государственного управления художественной самодеятельностью и процессов ее огосударствления при социализме.

Собственно говоря, приведенные выше строки с последней стороны обложки брошюры резюмируют именно статью Г. Кёлера. Ее исходный посыл состоит в том, что высказывания лидеров ГДР и восточногерманских СМИ рождают у западных немцев иллюзорное представление о расцвете народного искусства в ГДР в противовес его «прозябанию» в Западной Германии. Эта иллюзия возникает из-за противопоставления государственно организованной самодеятельности на востоке неорганизованно существующей благодаря личной инициативе частных энтузиастов на западе Германии. Между тем партийно-государственная поддержка народного искусства превращает его в средство политической пропаганды и манипуляции гражданами:

Вслед за разоблачением демонических планов коммунистов Г. Кёлер излагает упомянутые выше четыре фазы «обобществления» народного любительского творчества. На первом этапе самодеятельные группы ставятся под партийно-государственный контроль в обмен на невиданные ранее материальные и организационные условия существования:

На второй стадии «обобществления» любительские выступления самодеятельных групп включаются в государственные мероприятия. Подконтрольные самодеятельные группы получают возможность пользоваться государственными средствами и организационными возможностями.

После этого приходит черед селекции «народного наследия» и, тем самым, утверждения политически «правильного» репертуара. Из фольклора берется лишь то, что можно связать с реальными или вновь сконструированными «революционными» традициями. Все остальное подвергается критике:

Третья фаза «обобществления» завершается торжеством «социалистического реализма» и восхвалением «коллектива» всеми доступными самодеятельности средствами, считает Г. Кёлер. Но этим цель воспитания «нового человека» еще не достигнута. На четвертой стадии «обобществления» народного творчества оно начинает применяться для утилитарных государственных целей вроде поднятия производительности труда, улучшения производственных показателей, поднятия боевого духа «борцов за мир».

Конечно, не следует ограничивать содержание развития самодеятельности в социалистическом обществе, включая СССР, телеологическим движением от свободы к несвободе, от автономии к зависимости от государства, от самостоятельного выбора репертуара к репертуарно-цензурному диктату. Ситуация была сложнее, чем представлялось по ту сторону «железного занавеса» в разгар Холодной войны. Но наблюдения Г. Кёлера могут оказаться полезными для дальнейшего структурирования материала о партийно-государственном управлении (танцевальной) самодеятельностью. Руководство ею действительно связано с такими сюжетами, как оформление структурных компонентов самого феномена (танцевального) «народного творчества» (формирование различных типов любительских групп, придание им статусов и определение их иерархии), создание структур управления им, органов контроля и цензуры, институтов подготовки кадров, институционализированных пространств повседневной деятельности любительских коллективов (клубы, дворцы и дома культуры, регламентированная учебно-воспитательная рутина и проч.), институтов удовлетворения мотиваций и реализации амбиций участников (хореографического) любительства (смотры, гастроли, награды). Этим сюжетам и будет посвящено дальнейшее изложение. Но прежде — еще одно лирическое отступление.

В детском оркестре

К последнему году пребывания в детском саду относится моя вторая «самодеятельная» история. Она документирована фотографией, на которой изображен детский оркестр — почти вся моя группа, около двадцати человек, а также наша воспитательница и музработник. В шести-семилетнем возрасте, уже после создания оркестра, всех нас повели в музыкальную школу на прослушивание, и некоторых приняли в подготовительный класс музыкальной школы № 3 (в здании которой после ее закрытия разместился музей ЧТЗ), в том числе по классу скрипки. Фото сделано уже после этого отбора, так как девочки, сидящие на фото в первом ряду, вооружены скрипками и смычками. Дети второго ряда стоят за металлофонами, оркестранты третьего ряда позируют в обнимку с бубном, гитарой, аккордеоном и кларнетом, из которых они обучены извлекать немудреные звуки. А вот на металлофонах мы все могли играть. По крайней мере одну мелодию — лиричную «По малину в сад пойдем» (слова Т. Волгиной, музыка А. Филиппенко), через исполнение которой прошли все детсадовские дети как минимум моего поколения. А я на фото изображен за фортепиано — не игрушечным, а настоящим. Меня в пятилетнем возрасте захотел обучать музыке папа, так что к моменту фотосъемки я уже порядка двух лет занимался клавиром и располагал богатым — в сравнении с моими однокашниками — репертуаром.

Но это фото — постановочное. На самом деле на фортепиано оркестр поддерживала наша музыкальный работник, а я бренчал на ксилофоне, стоя впереди оркестра по центру, как самый главный. Этот ксилофон выполнял функцию ударного инструмента (в оркестре он был единственным, остальные ребята довольствовались игрушечными металлофонами производства ГДР). Все его деревянные клавиши звучали одинаково. Но это я не сразу понял. По какой-то причине я пропустил первые занятия оркестра, и когда меня поставили за металлофон, легко воспроизвел то, что другие дети разучивали без меня. Но вот когда нужно было вместе с оркестром заиграть «Барыню», я сначала растерялся. Проехаться по клавишам снизу вверх (слева направо) в такт мелодии на первой ударной доле каждого из первых тактов — вжик-вжик — труда не составило, но когда нужно было отмечать ударом поочередно двумя молоточками все доли тактов, я в растерянности остановился, полагая, что нужно играть мелодию. Руководителю оркестра после нескольких моих неудачных попыток пришлось предложить место солиста кому-то из других оркестрантов (кажется, это мой челябинский друг Володя, что было особенно обидно), который, не имея моей музыкальной подготовки, без труда справился с заданием. Я был посрамлен.

О нашем оркестре проведало телевидение. К нам приехала съемочная группа, которая снимала нас на репетиции и за ее пределами — за обедом, кажется, или за каким-то полуучебным занятием. Кому пришла в голову идея снять меня за исполнением чего-то на пианино, не знаю. Не знаю, как меня уговорили, — я не любил публичных выступлений. Не знаю, что я играл. Что-то двухчастное, это я знаю точно. Потому что когда я остановился после первой части, чтобы сделать полагающуюся паузу, слушатели разразились аплодисментами, а я растерянно повернулся на камеру. А потом горько заплакал. Не знаю отчего: от перенесенного волнения, от неожиданного вмешательства несведущей публики, от прерванного исполнения? Мне дали доиграть.

А потом нас как-то привезли на телевидение, где мы исполнили «Барыню». Через какое-то время мы узнали, что в определенный день вечером нас покажут по телевидению. У нас телевизора еще не было, и мы пришли полюбоваться на меня к соседям. Не помню, в каком порядке был смонтирован репортаж. Сначала мы играли в студии, а потом был документальный репортаж из детсада или наоборот, но в хронике из детского сада меня показали за инструментом всего пару секунд и без звука. Еще одно разочарование.

В общем, оснований заразиться самодеятельным исполнительством в юном возрасте у меня не возникло, это точно.

Формирование структуры партийно-государственного управления (самодеятельной) культурой

Выдержка из типичной для периодической печати 1938–1939 годов полемической статьи о неудовлетворительном состоянии руководства художественной самодеятельностью, опубликованной в одном из центральных журналов советских профсоюзов в 1939 году, позволяет быстро понять состояние управления любительским художественным творчеством более чем через два десятилетия большевистского господства. В ней перечислены основные проблемы (хореографической) самодеятельности, которые, как мы еще неоднократно увидим, перманентно преследовали ее на протяжении всего советского периода: репертуарный голод и дефицит кадров, проблемы обучения руководителей и обмена опытом, издержки планирования и пересечение компетенций управленческих институций.

В процитированном фрагменте названы некоторые из основных «игроков» управленческого поля — государственный Всесоюзный дом народного творчества, Всесоюзный комитет по делам искусств, Управление по делам искусств при Совнаркоме РСФСР, профсоюзный Центральный дом художественной самодеятельности. Этот перечень далеко не полон, поскольку в него не вошли партийные органы, ведавшие идеологической работой, и органы цензуры. Кроме того, собственная художественная самодеятельность была у различных ведомств, например у Красной Армии. К тому же любительское искусство опекали, помимо профсоюзов, комсомол, творческие союзы и институции профессионального искусства — будь то Союз писателей и Союз композиторов СССР, Государственный институт театрального искусства и другие театральные учебные заведения, отдельные театры и профессиональные артисты, официально бравшие на себя функцию шефства над любителями. Однако и те организации, которые в порядке критики перечисляются в вышеприведенной статье, пребывали, по оценке автора, в хаотическом состоянии, а центрального органа, действительно способного руководить самодеятельностью, планировать и финансировать ее работу, все еще не было.

По мнению «идеологов» трехтомного коллективного исследования советской художественной самодеятельности С. Ю. Румянцева и А. П. Шульпина, формирование системы управления культурой, в том числе любительским искусством, в СССР затянулось до конца 1930-х годов, а затем «установившийся порядок уже не менялся до начала 1990-х гг.»^[119].

С конца 1920-х годов культура превращалась в объект целенаправленного планирования:

Партийную вертикаль управления культурой возглавлял созданный в апреле 1920 года. Отдел агитации и пропаганды ЦК РКП(б) (Агитпроп), впоследствии многократно реорганизованный и переименованный:

Аналогичные структуры действовали также на республиканском, краевом, областном и др. уровнях партийной организации.

В 1935 году в ЦК ВКП(б) для более эффективного управлением культурой был создан Отдел культурно-просветительной работы, в ведение которого входили культурно-просветительные и зрелищные учреждения, равно как радиовещание и творческие союзы. Показательно, что в феврале 1937 года, когда развитие самодеятельности приобрело наиболее бурный характер, в отделе был создан сектор культурно-клубной работы^[123].

Государственное управление культурой до 1933 года концентрировалось в Народном комиссариате просвещения РСФСР (Наркомпрос, НКП). Важной вехой в истории наркомпросовского управления культурой стало выделение в нем в 1928 году, после шестилетней дискуссии об управляемости и степени допустимости управления искусством Главного управления по делам художественной литературы и искусства (Главискусства). В его ведение попало руководство художественным любительством, за которое до этого отвечало несколько отделов: Главное управление внешкольного образования и политико-просветительской работы среди взрослых (Главполитпросвет), Управление театральными и зрелищными мероприятиями, Главный комитет по контролю над репертуаром (Главрепертком), Отдел изб-читален, клубов, домов культуры и парков культуры и отдыха.

В 1933 году во исполнение партийного постановления 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций» из ведения Народного комиссариата образования (НКО) РСФСР было изъято руководство культурой и искусством путем превращения ряда его отделов и секторов в управления и главные управления. Наконец, в начале 1936 года прежние функции НКО по управлению культуры (за исключением клубной работы) перешли к вновь созданному Всесоюзному комитету по делам искусства (ВКИ) при СНК СССР:

Организация в ВКИ Отдела художественной самодеятельности, к которой призывал в своей статье весной 1939 года И. Любинский, затянулось до апреля 1940 года, когда он был учрежден в составе секторов репертуара, курсовых (учебных) и массовых (зрелищных) мероприятий^[125].

К середине 1930-х годов сложилась система методического руководства самодеятельностью — сеть государственных домов народного творчества во главе с ВДНТ им. Н. К. Крупской и профсоюзных домов художественной самодеятельности с ЦДХС ВЦСПС наверху пирамиды. Роль методического центра для подготовки из наиболее одаренных молодых участников художественной самодеятельности профессиональных артистов, в том числе танцовщиков, взял на себя Центральный парк культуры и отдыха в Москве. Армейскую самодеятельность обеспечивал методической помощью Центральный дом Красной Армии им. М. В. Фрунзе. Одновременно было закрыто большинство добровольных обществ, родившихся до революции и в 1920-е годы:

К концу 1930-х годов система управления культурой приобрела завершенный характер.

«Забальзамированное тело» культпросвета

Пространное высказывание о развитии в последние десятилетия и об актуальном состоянии управления культурой в РСФСР принадлежит человеку, который знал, о чем говорил. В. Родионов, заместитель директора НИИ культуры Министерства культуры РСФСР, видел ситуацию изнутри и по долгу службы держал руку на пульсе больного. Или умирающего? Нет, столь пессимистичными его выводы в 1988 году, в разгар горбачевской перестройки, не были. Он был одним из многих, кто во времена больших надежд предлагал в корне перестроить среднее звено управления (самодеятельной) культурой на принципах рыночных отношений, инициативы снизу, пластичного учета местных условий и быстрого реагирования на их изменения, кооперативных принципов работы и отказа от директивного столичного управления унифицированным провинциальным культурным ландшафтом, оставив за министерствами функции стратегического планирования. «Время такое, — считал он, — время поиска и конструктивных инноваций»^[130].

Однако сегодня, из удаленной перспективы, обогащенной знанием происшедшего позже, анализ управления любительским художественным творчеством в 1960 — 1980-е годы читается как смертный приговор. Система управления культурой, сформированная в годы сталинизма, к концу советского периода превратилась в замкнутую и не поддающуюся реформированию систему. Она стала самодостаточной настолько, что могла позволить себе игнорировать «стихийное производство культурных феноменов», среди которых В. Родионов упоминает субкультуры «неформалов» — поклонников творчества В. Высоцкого, футбольных болельщиков, любителей «тяжелого металла» и современных танцев Запада^[131]. Она утратила способность управлять культурными процессами и мерила свои успехи по искусственно подобранным внутренним показателям, подобно героям известного анекдота брежневской поры, которые раскачивали вагон поезда, чтобы создать для пассажиров иллюзию движения.

Не менее жесткой и гораздо более хлесткой критике подверглось управление художественной самодеятельностью в другой статье того же профильного журнала ВЦСПС. Тремя годами позже, накануне роспуска СССР, доктор педагогических наук А. Каргин обрушился на государственную систему культурно-просветительной деятельности за неспособность к конструктивным переменам, заменяемым мимикрией с помощью смены вывесок. Диагноз, данный ученым управлению культпросветом, был неутешительным. Управление самодеятельностью и клубным делом (о котором еще пойдет речь) было, по его убеждению, «забальзамированным телом», созданным в сталинскую эпоху и отжившим свое несколько десятилетий назад:

Эти гневные обличения управления художественной самодеятельности читатель мог прочесть, когда Советского Союза уже не стало. Условия для дальнейшего развития самодеятельности принципиально изменились, а с ними и статус вопроса о реформировании управленческих структур. Разоблачения были выдержаны в духе времени и не вполне справедливы, поскольку задним числом придавали автору ореол того самого «творческого работника», «мысль» которого не могли заглушить партийные установки, противопоставляя его «миллионам» якобы никчемных управленцев и методистов культпросвета, ученых, преподавателей институтов культуры. Мы еще увидим, что ситуация с художественной самодеятельностью и управлением ею была не столь однозначна. Сейчас важнее другое. В последние годы существования СССР среди специалистов сложилось в целом адекватное представление о том, что сформировавшаяся в рамках сталинизма модель советской художественной самодеятельности зашла в тупик, выход из которого был затруднен, прежде всего, заскорузлой и отжившей свой век системой управления. Больше всего при этом доставалось системе методического обеспечения самодеятельности, заслуживающей специального рассмотрения. Однако прежде чем мы перейдем к сюжету о научно-методическом сопровождении самодеятельности, необходимо кратко обрисовать иерархию самодеятельных (хореографических) коллективов, сложившуюся в результате формирования системы управления культурой — для удобства руководства ими.

Иерархии хореографической самодеятельности

Этот документ, принятый в 1961 году в связи с решением XII съезда ВЦСПС 1959 года и Министерства культуры СССР награждать лучшие любительские театральные коллективы почетным званием «народных», касается двух сюжетов: во-первых, системы наград и поощрений руководителей и участников самодеятельных коллективов; во-вторых, иерархии танцевальной самодеятельности. В этом месте он нам понадобится для описания иерархий, сложившихся в советской художественной самодеятельности, и прежде всего — хореографической.

«Положение о самодеятельных народных театрах профсоюзов» 1961 года было вызвано к жизни закрепленным в III Программе КПСС наивным представлением партийного руководства о бурном расцвете в социалистическом обществе самодеятельного народного творчества. Крайние мнения о возможном в будущем вытеснении профессионального искусства любительским были неоднократно высмеяны современниками, в том числе в культовом художественном фильме 1960-х годов «Берегись автомобиля!»^[135] Согласно «Положению», присвоение почетного звания не только было моральной наградой, но и сопровождалось материально-техническими и кадровыми преимуществами, недоступными рядовым кружкам. Однако на привилегированный коллектив налагалась особая ответственность: он должен был «отработать» возложенное доверие усилиями по «коммунистическому воспитанию трудящихся» с помощью репертуара, который количественно и качественно строго регламентировался. Тем самым звание «народного» классифицировало самодеятельные коллективы с помощью придания им особых статусов, облегчая регламентацию их деятельности и контроль над нею.

Впрочем, классификация самодеятельных коллективов, в том числе хореографических, сложилась еще в 1930-е годы. Одна из статей о танцевальной художественной самодеятельности в профсоюзном журнале «Культурная работа профсоюзов» начиналась с ее классификации:

Автор статьи анализировала лишь работу взрослой танцевальной самодеятельности и игнорировала популярные в 1920-е годы, но к концу 1930-х, как справедливо отмечалось в статье, почти сошедшие на нет ритмические и пластические самодеятельные кружки. В период, когда народные танцы с недавних пор оказались на подъеме, автор статьи сетовала, что «каждый мало-мальски благоустроенный клуб предпочитает организовать прежде всего „балетный“, или хореографический, коллектив. На ансамбли народной пляски еще и сейчас иногда смотрят, как на низшую ступень танцевального искусства, и не считают нужным организовать систематическую учебу»^[137].

Автор советовала организаторам танцевальной самодеятельности поступать иначе, исходя из логики движения от простого к сложному:

К концу 1940-х — началу 1950-х годов система хореографической художественной самодеятельности приобрела канонический вид, который она в общем и целом сохранит до краха СССР. Репертуарно ее характеризовала, в том числе благодаря усилиям центральных и местных научно-методических центров и СМИ, иерархизированная пирамида жанров:

В организационном плане структура самодеятельной хореографии 1950-х годов выглядела наиболее сложно. Т. В. Пуртова типологизирует ее следующим образом:

Структура самодеятельного танцевального творчества в СССР второй половины XX века усложнялась, однако она была сконструирована в соответствии с советской (читай: сталинской) концепцией культуры, в которой профессиональное, любительское и народное искусство составляли несокрушимый монолит. По мере того как иллюзорность этого представления становилась все более очевидной, затруднительным делались государственное управление культурой. Одними из главных «мальчиков для битья» в связи с проблемами управления (хореографической) самодеятельностью оказались методические центры, на которые налагалась ответственность за главные болевые точки самодеятельного творчества: репертуар, цензуру, кадры.

«Мальчик для битья?»

Гневное обвинение государственного Комитета по делам искусств в отказе от руководства художественной самодеятельностью было опубликовано в журнале ВЦСПС в разгар целенаправленного строительства партийно-государственной системы управления культурой. Предложение закрыть Всесоюзный дом народного творчества им. Н. К. Крупской как организацию бесполезную, устаревшую, не справляющуюся со своими обязанностями прозвучало в 1938 году не впервые. Критика старейшего и одного из главных центров по научно-методическому руководству художественной самодеятельностью сопровождала его на протяжении всего советского периода. За несколько лет до процитированного выше полемического выступления в журнале «Колхозный театр» в одноименной статье он был назван «бездействующим центром», сохраняющим в условиях «социалистического строительства» дореволюционное народническое отношение к «любительским» кружкам:

Критика в адрес Всесоюзного дома народного творчества не стихала и позже. Так, по завершении в 1948 году — в разгар «ждановщины» — Всероссийского смотра сельской художественной самодеятельности он обвинялся в неравномерном развитии различных жанров народного творчества, в недостаточной помощи руководителям любительских коллективов и в слабой учебно-воспитательной (читай: идеологической — работе):

Обвинения ВДНТ не прекращались до конца существования СССР. Фактически в момент официального роспуска Советского Союза обвинявший учреждения культурно-просветительной работы в смене вывесок вместо глубокого реформирования доктор педагогических наук А. Каргин, резкие оценки которого в адрес культпросвета приведены выше, писал:

Названия ВДНТ, как мы увидим ниже, менял действительно многократно — и гораздо чаще, чем упоминает автор обличительной статьи. Но вряд ли можно согласиться, что за сменой названий таились злой умысел, «профессиональная беспомощность» или «личные амбиции», как запальчиво сформулировал ученый педагог. История институции, существующей поныне под названием Российский государственный дом народного творчества им. Н. К. Крупской (РГДНТ), — это, помимо прочего, история проблем, с которыми сталкивалась практика управления культурой в СССР.

«Волшебное слово» методической работы

Эта статья-отчет директора Центрального Дома народного творчества Л. Я. Алексеевой лаконично вводит в круг тем, которым была посвящена деятельность этого методического центра на рубеже 1950 — 1960-х годов. Созданный в 1915 году как Дом секции содействия развитию фабричного, деревенского и школьного театров им. В. Д. Поленова (более известный как Поленовский дом), подчиненный в 1921 году Наркомпросу под названием Дом театрального просвещения им. В. Д. Поленова, преобразованный в 1929-м в Центральный Дом самодеятельного искусства в городе и деревне (ЦДИСК), в 1936-м — во Всесоюзный дом народного творчества (ВДНТ, с 1939 — им. Н. К. Крупской), в 1958-м — в Центральный дом народного творчества (ЦДНТ), а в 1979 году, наконец, во Всероссийский научно-методический центр народного творчества и культурно-просветительной работы им. Н. К. Крупской (ВНМЦНТиКПР) — он был призван координировать и направлять деятельность художественной самодеятельности^[146]. Для этого в его распоряжении, как следует из приведенных фрагментов статьи, были такие формы работы, как проведение теоретических и практических конференций и семинаров по обмену опытом между самодеятельными коллективами и ознакомлению с опытом эталонных профессиональных коллективов, организация конкурсов и смотров, подбор и распространение «правильного» в художественном и идеологическом отношениях репертуара. При этом «волшебным» словом научно-методической работы был «репертуар». Текст статьи полон заклинаний о его острой необходимости, для создания и распространения которого, помимо названных форм работы, были еще курсовая подготовка руководителей художественной самодеятельности, экспедиции для поиска и записи фольклора (о чем речь пойдет во второй части книги), создание новых любительских художественных коллективов силами основанных в 1940-е годы в каждой республике и области местных домов народного творчества, подготовка и публикация методических пособий, учебников, репертуарных сборников.

Между тем именно проблемы репертуара, наряду с дефицитом кадров, и были главными «больными» местами «огосударствленной» художественной самодеятельности. Немудрено, что именно они и составили главные пункты обвинения домов народного творчества в некомпетентности или бездействии. Сложность состояла, однако, в том, что проблема репертуара в официальной советской культуре оказывалась неразрешимой. Вот как сформулировала ее применительно к послевоенной художественной самодеятельности одна из работников Дома им. Н. К. Крупской с более чем 30-летним стажем Л. А. Богуславская:

Зная природу проблемы, методисты были не в силах ее побороть: она лежала за пределами их компетенции. И это была не единственная проблема научно-методического обеспечения художественной самодеятельности.

«Сферы влияния строго разграничиваются»?

Вторая существенная проблема методического обеспечения художественной самодеятельности состояла в пересечении компетенций государственных домов народного творчества и профсоюзных домов художественной самодеятельности. До середины 1930-х годов ЦДИСК отвечал за развитие самодеятельности и в городе, и в деревне, что отразилось и в его названиях, однако кардинальная перестройка системы управления культурой в 1936 году не только повлекла переименование ЦДИСК в ВДНТ, но и развела самодеятельность по ведомствам, отвечавшим за ее содержание.

Все эти службы в первую очередь были озабочены проблемой репертуара как основы для политически корректного, идеологически выверенного воспитания подопечных. Директор Московского областного Дома художественной самодеятельности П. Голубков в статье-отчете, аналогичной по жанру приведенному выше отчету директора ВДНТ, в 1970 году писал:

В своем изобличении недобросовестной смены вывесок критик бывшего Поленовского дома более всего нападал на перемены 1979 года — и совершенно несправедливо. Дело в том, что именно в 1978–1979 годах служба методического обеспечения народного творчества и клубного дела пережила одну из самых серьезных реорганизаций. Известное постановление ЦК КПСС 1978 года «О мерах по дальнейшему развитию самодеятельного художественного творчества» в качестве одной из мер по экономии средств и ликвидации раздельного управления городской и сельской самодеятельностью наметило объединить государственные и профсоюзные методические службы. В результате передачи контроля над деятельностью учреждений культуры профсоюзов и профессионально-технического образования возник единый центр научно-методического обеспечения городской и сельской самодеятельности. Об этом объединении, непростом для участников процесса, пришедшая в ВЦНТ в 1978 году Л. А. Богуславская вспоминает так:

Обвинять советскую службу методического обеспечения художественной самодеятельности 1970 — 1980-х годов в «никчемности» и «профессиональной беспомощности» как минимум несправедливо. В отношении любительской хореографии она оказалась весьма профессиональна и оперативна. При самом активном участии ВДНТ в 1968, 1970 и 1974 годах после более чем 30-летнего перерыва в Кишиневе успешно прошли три Всесоюзных (фактически — международных) фестиваля ансамблей самодеятельного народного танца^[151]. Несмотря на всевозможные партийно-государственные запретительные решения ВДНТ на протяжении 1960 — 1970-х годов активно поддерживал открытие школ бального танца и подготовку руководителей-«бальников», официально закрепив свой успех в 1971 году созданием отдела бальной хореографии^[152].

Службы научно-методического руководства советской художественной самодеятельностью были не только проводниками партийных решений и органами контроля и цензуры над массовым любительством, но и модераторами, в рамках достижимого, свежих тенденций в культуре и искусстве. Да и контролем по долгу службы занимались не только они.

«Двенадцать месяцев»

Я не любил школу. Мне было в ней неуютно^[153]. Для меня она — место несвободы. И не потому, что она была советской. Жесткая иерархия предписанных (директор — учитель — ученик) и неформальных (отличник, троечник, двоечник, хулиган и проч.) ролей, непререкаемый и незыблемый, как фараонова пирамида, авторитет учителя, унижение на уроках как повседневный ритуал — все это имеет место в любой школе. Она без этого не может обойтись. Тогда я этого сформулировать, конечно, не мог, но школы я побаивался и ходил в нее неохотно. Первое сентября никогда не было для меня праздником, по крайней мере до старших классов.

Я не был ни лучшим в классе учеником, ни октябрятско-пионерско-комсомольским активистом, ни заводилой в школьных проказах. Но в первом классе мама попыталась вывести меня на авансцену моего класса — в буквальном смысле слова. Инструментом, которым она воспользовалась, была хореографическая самодеятельность.

Было это так. Родители школьников — не только сейчас, но и в советское время — должны были помогать школе, кто чем мог. Деньги собирались и тогда, правда в более скромных размерах — на культпоходы в кино и театры, на вылазки на природу, на поездки, праздники, подарки учителям на 8 Марта, окончание учебного года или школы. Но чаще помощь была натуральной: участие в уборке и ремонте классной комнаты или школьного здания, проведение классных часов, сопровождение класса на внешкольных мероприятиях. Мою энергичную маму наша классная руководительница попросила подготовить класс к конкурсу школьной самодеятельности. Мама приступила к работе с размахом. Она поставила для нашего класса целый хореографический спектакль. Он назывался «Двенадцать месяцев».

Его либретто выглядело примерно так. На сцену, декорированную фанерными елками, в календарном порядке, начиная по языческой традиции, с марта, друг за другом выходят двенадцать братьев — двенадцать месяцев, живущих в лесу. Зимние месяцы, которые правят в это время, демонстрируют, на что способны, затевают мороз и снежную вьюгу. Внезапное появление чужака заставляет всех их ретироваться в чащу. Это — бедная девушка, которую злая мачеха отправляет в трескучий мороз, на верную погибель, в лес за подснежниками. Двенадцать месяцев решают помочь несчастной. Зимние месяцы на время уступают бразды правления Апрелю. Он вызывает весеннее пробуждение природы и появление первых цветов, которые он позволяет собрать падчерице. Добро торжествует, спектакль заканчивается массовой сценой, в которой счастливая девушка, в окружении двенадцати месяцев и цветов, преисполнена благодарности матушке-природе. Занавес.

Хореография этой постановки, полагаю, была немудреной. Элементы собственно классического балета в весьма облегченном виде использовались только в танцах снежинок и цветов. Танец падчерицы с Апрелем содержал простейшие движения русского народного танца. Все остальное — выход двенадцати месяцев, появление девочки в зимнем лесу, ее диалог с Апрелем, манипуляции весеннего месяца и прочее — было пантомимой в стиле советского драмбалета, завладевшего отечественной профессиональной сценой в 1930-е годы как минимум на двадцать лет, а на периферии — и того больше.

Длился этот спектакль, по моим ощущениям, минут семь — десять. Но подготовка заняла несколько недель, если не месяцев, и захватила почти весь класс. Большинство девочек изображали снежинки и подснежники. Им сшили белые балетные пачки, обеспечили обувь для передвижения на полупальцах и искусственные подснежники, вооружившись которыми снежинки превращались в цветы. Большинство мальчиков стали братьями-месяцами, из которых главная роль по либретто отводилась Апрелю.

Догадался ли читатель, кому была поручена эта роль? Да, конечно, эта честь выпала мне. Балетмейстером руководило, видимо, не только материнское чувство, но и трезвый расчет: я много бывал в театре, и мне на примитивном уровне уже можно было объяснить, что я должен делать на сцене. К тому же я был довольно выразителен: мой очень взыскательный папа приходил в восторг, когда я подражал действиям танцовщиков.

Интересно, что, несмотря на природную робость, я этому назначению, кажется, не сопротивлялся. Более того: до сих пор помню это сладкое, почти эротическое ощущение могущества, когда, выйдя на авансцену, я призывно-повелительным жестом медленно разводил руки в стороны до уровня плеч ладонями вверх, и по мановению моих рук из кулис послушно появлялись девчонки в дрожащих пачках.

На роль девочки-падчерицы сначала была назначена симпатичная, с вполне, как я теперь понимаю, европейским лицом, рослая, но хрупкая Екатерина. То ли у нее не получалось так, как хотелось маме, то ли она была для меня высоковата, то ли мама видела, что я скован, поскольку девочка мне нравилась, но мама заменила ее на маленькую, большеглазую и лобастую Ирину с толстой русой косой и совершенно русской внешностью.

Костюмы для нас первоначально готовили родители — кто во что горазд. Но замечательные головные уборы, символизировавшие особенности каждого месяца, создала удивительная мастерица, бабушка моего одноклассника, а впоследствии друга и замечательного художника Саши. После того как первое же наше выступление во Дворце железнодорожников вызвало настоящий фурор, нам централизованно пошили костюмы. У двенадцати месяцев оказались одинаковые русские атласные рубахи, все разного цвета, но очень яркие. Сохранились ли прежние головные украшения — символы того или иного месяца, — я не помню. Мою голову и в первом, и во втором сценическом наряде украшал венок из весенних цветов. Этот девчачий атрибут меня несколько смущал, но я с этим легко смирился, вероятно, после профилактической маминой беседы, которая, проходила, скорее всего, под девизом «Искусство требует жертв».

В общем, мой класс, видимо, успешно прошел несколько туров самодеятельного конкурса, потому что мы выступали многократно. Школьное и классное руководство торжествовало, мама была удовлетворена, а мои одноклассники через пятьдесят лет после этого события вспоминают его с добрыми чувствами. И в моей памяти оно осталось ярким пятном на сером фоне, унылом, как тогдашняя школьная форма. Во всяком случае, мало что из школьных событий я могу вспомнить столь отчетливо.

Цензура

Предназначенная для внутреннего пользования записка, которую три чиновника отдела науки и культуры ЦК КПСС направили старому, с 1937 года, работнику Агитпропа и с недавних пор секретарю ЦК партии, называет самые серьезные инстанции, облеченные правом осуществлять контроль и цензуру в сфере советской культуры. Помимо коммунистических вождей, которые, как мы видели в самом начале этой части книги, считали себя вправе напрямую вмешиваться в культурный процесс, «верховными» цензурными полномочиями были облечены Отделы пропаганды и агитации и (науки и) культуры ЦК КПСС. Кроме того, специально для исполнения цензурных функций в начале 1920-х годов в рамках Наркомпроса были созданы Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит) и Главное управление по контролю за зрелищами и репертуаром (Главрепертком)^[156]. Первое из них занималось преимущественно текстами, второе — зрелищами. Однако на деле все было сложнее: например, тексты песен и ноты музыкальных произведений, театральные, цирковые и концертные афиши относились к сфере контроля обеих институций. Параллелизм в их полномочиях был характерной чертой всей советской системы управления сталинской чеканки и находил оправдание «в создании механизма взаимопроверки и конкурентного ажиотажа»^[157]. Главлит и Главрепертком в течение десятилетий боролись за лидерство, временами торжествуя (преждевременную) победу друг над другом и вынуждая вышестоящие инстанции разводить соперников на безопасное расстояние. Так, в марте 1923 года, всего через месяц после создания Главреперткома, пришлось разъяснять его взаимоотношения с Главлитом таким образом:

В конце 1920-х и в середине 1930-х годов при реорганизациях системы управления культурой вопрос о ясном распределении их функций и претензии на пересмотр иерархий приобретал особую остроту. В 1950-е годы проблема цензуры стала особо важной. Ликвидация Главреперткома, смерть Сталина, оживление общественной жизни и начинающаяся оттепель несколько поколебали незыблемость сталинского канона культуры в сфере досуга. Но речь шла не только об усилившемся проникновении западной музыки на танцплощадки санаториев и ресторанов, но и о несанкционированной и бесконтрольной гастрольной деятельности коммерческого профиля и сомнительного качества.

В этой связи обсуждение в партийных верхах вопросов цензуры было весьма оживленным. В течение трех с половиной лет в Секретариате ЦК КПСС были приняты следующие постановления по контролю над культурой: «О выделении из системы МВД органов по охране военных и государственных тайн в печати» (24.08.1953); «Об органах по охране военных и государственных тайн в печати» (02.10.1953); «О работе главного управления по охране военных и государственных тайн в печати при СМ СССР» (27.11.1956); «О положении дел в Главлите СССР» (23.02.1957); «О начальнике Главлита» (06.03.1957); «О работе Главлита» (03.04.1957).

В действительности контролирующих органов, вмешательство которых могло испытать танцевальное любительство, было значительно больше. Поскольку оно базировалось в профсоюзном или государственном клубе, то подлежало контролю директора, правления и художественного совета клуба, отделов культуры партийных, советских, профсоюзных и комсомольских органов. Успешные танцевальные коллективы, удостоенные чести гастролировать и вести концертную деятельность, становились объектами мелочной регламентации со стороны Госконцерта и его местных филиалов. Цензурную функцию фактически выполняли и средства массовой информации, прежде всего пресса, которая по своей инициативе или по указке сверху могла подвергнуть то или иное хореографическое произведение или выступление критическому разбору.

Это не означает, конечно, что ограничивающие функции цензуры в СССР следует переоценивать в политическом плане и недооценивать в художественном. С одной стороны, обилие цензурных инстанций создавало многовластие, на практике компенсируемое дефицитом ответственности и возможностью переложить вину за собственный промах на параллельно действующую инстанцию. С другой, цензура создавала (или могла создавать) непреодолимые барьеры низкопробной в художественном отношении культурной продукции.

В отношении танцевальной самодеятельности цензура концентрировалась на двух объектах пристального наблюдения: на танцевальной практике в сфере досуга и на репертуаре хореографической самодеятельности и его сценическом воплощении.

Борьба с «танцульками»

Сотрудники отдела науки и культуры ЦК КПСС, направившие Н. С. Хрущеву и П. Н. Поспелову эту Записку в августе 1954 года, били тревогу по поводу ураганно ширящейся популярности западной танцевальной музыки и адекватного спросу предложения, следующего по официальным и нелегальным каналам. В ней предлагалось подключить к решению возникшей проблемы основных «игроков», выполнявших контролирующие функции в отношении культуры: Министерство культуры СССР, ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ, Главлит, прессу.

Записка продолжила традицию борьбы против увлечения молодежью «буржуазными танцульками» (см. илл. 1.1., 1.2), начавшейся сразу после прихода большевиков к власти. Первоначально война была объявлена танцам, пришедшим в начале XX века в Европу из-за океана и покорившим ее: танго, фокстроту, тустепу и т. д.^[162] Как мы уже видели, коммунистические вожди — будь то А. В. Луначарский или Н. С. Хрущев — относились к этим танцам с большой «классовой» неприязнью. Последний, характеризуя фокстрот во время скандального посещения в конце 1962 года выставки молодых художников, вынужден был просить прощения у присутствующих дам. Со времен Гражданской войны комсомольские активисты клеймили и преследовали поклонников западных бытовых танцев как растлителей советской молодежи. Эти кампании, то затухая, то вспыхивая с новой силой, продолжались более 50 лет. В 1950-е годы прежние объекты критики сменились новыми — твистом и шейком. И с ними борьбу вели с прежним задором, с привлечением радетелей за чистоту советской культуры разных возрастов — от комсомольцев до пенсионеров, с фотожурналистами и добровольными помощниками милиции. Так было, например, в одном из сибирских районных центров в середине 1960-х годов, когда борьба с советскими стилягами в Центральной России уже шла на убыль^[163]:

1.1. Борьба с «танцульками», 1932 г. (Отдых с точки зрения мещанина // Культура и быт. 1932. № 15. С. 21).

1.2. Борьба с «танцульками», 1938 г. (Аль. В вихре вальса // Культурная работа профсоюзов. 1938. № 2. С. 64).

Хотя в данном случае обошлось мирной беседой, нетрудно представить себе ситуацию насильственного удаления с танцплощадки не на шутку «разгулявшихся» «трясунов»^[165].

Было бы наивным полагать, что по мере отдаления советского общества от сталинской эпохи воинственность разоблачения «буржуазных» танцев поутихла. Даже в позднем СССР их критика могла приобретать обертоны разоблачения внутренних врагов:

К дискурсу о западных хореографических влияниях мы специально обратимся во второй части книги. Сейчас же целесообразно упомянуть еще один объект цензурного внимания в СССР — репертуар (танцевальной) художественной самодеятельности.

Против «поделок сомнительного свойства»

В 1938 году, в период, когда сталинская концепция культуры обретала плоть и кровь, автор статьи в специализированном профсоюзном журнале намечал первостепенные задачи художественной самодеятельности по «достойной встрече» второй годовщины принятия Конституции СССР 1936 года и годовщины выборов в Верховный Совет СССР 1937 года. Особая роль отводилась укреплению контроля над клубным репертуаром. Круг ответственных за него очерчивался достаточно широко: вмешиваться в творческий процесс с цензорскими функциями на стадиях подбора репертуара и определения репертуарных планов, рядовых и генеральных репетиций в кружках и при подготовке общих концертных программ призывались правления, директора клубов, ответственные профсоюзные работники. Участвовать в контроле над репертуаром рекомендовалось и рядовым участникам кружков самодеятельности.

Проблема репертуара и контроля над ним была перманентно больной темой советского сценического любительства. В 1955 году, в начале «оттепели», передовица профсоюзного журнала ввиду предстоящего Всесоюзного смотра художественной самодеятельности вновь клеймила огрехи (само)цензурной добросовестности:

Наконец, следующий документ, относящийся к последнему десятилетию существования самодеятельного художественного творчества в антураже СССР, вновь предложил целую программу улучшения репертуара на профессиональной и любительской сцене и танцплощадке, свидетельствуя о дефиците цензурной политики и практики. Изложению «решительных» мер по исправлению ситуации — их перечень не менялся с 1930-х годов — была предпослана пространная преамбула, составленная в каноническом советском стиле и рисующая известную также с раннего советского периода картину:

Постановление Министерства культуры СССР 1983 года, ратуя за обветшавшие принципы «социалистического реализма», о хореографических воплощениях которого речь пойдет во второй части книги, не предлагало ничего нового. В «джентльменский набор» мер по улучшению репертуара входило снабжение коллективов новыми произведениями на «правильные» современные темы вроде военно-патриотической или производственной, проведение конкурсов по созданию таких произведений, улучшение работы художественных советов по отбору и утверждению репертуара, рост ответственности руководителей культурно-просветительных учреждений за качество репертуара.

Читатель мог заметить, что постоянным партнером коммунистической партии и государства в развитии художественной самодеятельности на всех этапах ее существования выступали профсоюзные организации. Они создавали условия для работы любительских кружков и коллективов, они участвовали в организации научно-методического обеспечения самодеятельного творчества, цензуры и контроля над репертуаром, в организации смотров и конкурсов, подготовке кадров. Менее очевидна организующая роль комсомола в развитии художественной самодеятельности. Пришел черед показать роль крупнейших общественных организаций в истории советской (танцевальной) самодеятельности, показать их помощь партии в деле «обучения народа танцевать». Но прежде напрашивается один — возможно, неожиданный для читателя — сюжет.

Руководство танцевальным искусством в нацистской Германии

Этот документ от 7 апреля 1936 года за подписью советника Министерства пропаганды Отто фон Койделя, направленный в местные филиалы нацистского агитпропа, интересен в нескольких смыслах. Во-первых, из него со всей очевидностью следует, что германские нацисты не меньше советских коммунистов сталинской эпохи ценили танец, рассматривая его в контексте заботы о народной культуре и в качестве пропагандистского инструментария. Во-вторых, руководство Третьего Рейха в середине 1930-х годов — одновременно с советскими руководителями — активно занималось вопросами создания унифицированной структуры управления культурой, в том числе и танцевальным искусством и его кадрами (о том, как решался вопрос о подготовке хореографов для советской самодеятельности, речь пойдет ниже). В-третьих, в дело создания нацистской хореографической отрасли и для управления ею было вовлечено большое количество инстанций. В документе перечисляются Министерство пропаганды, Палата имперских театров, Германская танцевальная сцена, пронацистское массовое спортивно-досуговое движение «Сила через радость».

Система управления танцевальным искусством нацистской Германии была сложной и запутанной. В нее входило множество институций, существовавших одновременно или сменявших друг друга, конфликтовавших и конкурировавших между собой, исполнявших схожие функции, доносивших и перекладывавших друг на друга ответственность. Не вдаваясь в детали, историю управления можно изложить в одном абзаце, воспользовавшись выполненной в Зальцбурге диссертацией Х. Вальсдорф «Подвижная пропаганда. Политическая инструментализация народного танца в германских диктатурах». Суммируя обзор институциональной истории управления хореографией в нацистской Германии, которое диссертант определяет как «поликратию в чистой форме», она пишет:

Читателю нет необходимости прилежно вникать в детальное строение нацистской машины по развитию и руководству немецкой хореографией, от одного перечисления участников которого голова может пойти кругом. Важно, однако, задаться вопросом: для чего при исследовании советской художественной самодеятельности может пригодиться отсылка к опыту нацистской Германии? Не притянута ли она за уши? И не отягощает ли она автоматически оценку советского массового танцевального любительства сопоставлением с практикой Третьего рейха?

На оба последних, вполне уместных, вопроса можно с уверенностью ответить отрицательно. Знание того, что одновременно с формированием системы пропагандистской инструментализации культуры в одной стране аналогичные процессы происходили и за ее пределами, заставляет искать природу этого явления не в особенностях национального исторического развития и не в намерениях конкретных политиков, а в процессах более масштабных и глубоких. Учет аналогичного опыта позволяет, кроме того, распрощаться с мифом о советской (хореографической) самодеятельности как об уникальном явлении. Сравнение должно выступить исследовательским инструментом, а не способом множить оценочные предрассудки или срывать маски.

Напрашивается вопрос: почему все же воинственные интернационалисты в СССР и ярые националисты в гитлеровской Германии сделали серьезную ставку на (народное) танцевальное искусство? Пока оставим этот вопрос про запас, но не будем забывать о нем, чтобы попробовать ответить на него во второй части книги.

Есть еще один весомый аргумент в пользу допустимости сопоставления советского и германского опыта начиная с середины 1930-х годов и не только в хронологических рамках существования нацизма и сталинизма. Дело в том, что хореографы, способствовавшие формированию управления танцевальным искусством в сталинском СССР и в гитлеровской Германии, сохранили авторитет и влияние и в последовавшие десятилетия. Об этом речь также пойдет во второй части книги. Здесь упомяну лишь, в качестве примера, что признанный знаток народного танца Фриц Бёме в 1930-е годы возглавлял «Союз танцевальных кружков» и призывал осенью 1933 года министра пропаганды Йозефа Геббельса создать в Палате имперских театров специальный отдел по руководству танцевальным искусством. А на рубеже 1940 — 1950-х он же разрабатывал концепцию развития хореографии для вновь созданной Академии искусств ГДР и планы для будущей Академии танца Восточного Берлина. Помимо прочего, это свидетельствует о совместимости в сфере танца опыта нацистской Германии и ГДР — а значит, и СССР, потому что развитие танцевальной художественной самодеятельности в советской оккупационной зоне и, впоследствии, в ГДР последовательно ориентировалось на советские образцы. Обратимся еще раз к мнению Х. Вальсдорф:

Как видим, управление (танцевальной) самодеятельностью в ГДР было построено по советским «лекалам», среди которых центр научно-методического обеспечения, а также клубная система, образцовые государственные ансамбли, профсоюзы, о которых речь впереди, играли существенную роль. Пора наконец приступить к рассмотрению роли общественных организаций — главным образом, профсоюзов — в развитии советской (танцевальной) самодеятельности.

«Воспитатель молодой смены»

Передовая статья журнала «Клуб» была посвящена речи первого секретаря ЦК ВЛКСМ А. В. Косарева на Х съезде комсомола весной 1936 года. Журнал, специализировавшийся на проблемах клубной работы и художественной самодеятельности, по понятным причинам уделил внимание именно этим сюжетам в речи комсомольского лидера. Созданный в 1918 году в качестве молодежной организации большевистской партии, комсомол преданно следовал партийной политике, в том числе в области культуры, но с поправкой на революционный максимализм и нетерпение в желании приблизить «светлое будущее».

В речи Косарева оба компонента — безоговорочная лояльность и поколенческий максимализм — читаются достаточно ясно. Косарев, с одной стороны, подчеркивал в своем выступлении главную задачу комсомола — подготовку «грамотных, образованных, технически подготовленных специалистов своего дела», которая соответствовала не только уставным целям ВЛКСМ, но и актуальному лозунгу второй пятилетки «Кадры решают все!». Однако, с другой стороны, он сознательно сместил акцент с самодеятельного художественного творчества, ставшего после 1932 года, согласно партийным, государственным и профсоюзным решениям, центральной сферой клубной деятельности, в пользу научных и технических знаний. Знания в области литературы и искусства в иерархии приоритетов оказались второстепенными, в то время как «играм, танцам, физкультуре и художественной самодеятельности» было вообще отказано в статусе видов разумного молодежного времяпрепровождения, сопоставимых с овладением техническими, научными и политическими знаниями.

Определенное пренебрежение к «играм и танцам», скорее всего, можно интерпретировать как отзвук «танцеборства» — борьбы с буржуазными «танцульками» эпохи революции и нэпа, в которой комсомол играл первую скрипку. Не случайно на протяжении 1920-х годов ВЛКСМ с большой симпатией относился к деятельности «синеблузников» и театров рабочей молодежи (ТРАМ). Эти экспериментальные сценические движения были нацелены на отказ от сценической классики в пользу обсуждения актуальных, в рамках официально дозволенного компартией дискурса, проблем советского быта и молодежи. ТРАМы экспериментировали с помощью сценического политического монтажа событий, сцен, стилей, объединенных общей агитационной идеей^[175]. В контексте таких эстетических предпочтений комсомолу гораздо проще было развернуться в конце 1920-х годов «лицом к производству» — к задаче переориентировать сценическую самодеятельность на агитацию в пользу индустриализации и коллективизации, чем переориентироваться в 1930-е годы на популяризацию народных песен и танцев. Легкое пренебрежение к ставшим в 1930-е каноническими жанрам художественной самодеятельности, в том числе к «национальной» хореографии, сохранится в представлениях комсомола о приоритетах культурной политики, как мы увидим чуть позже, и в позднем СССР.

Особенно деятельное участие ВЛКСМ принимал в делах художественной самодеятельности в 1950 — 1970-е годы. Со второй половины 1960-х комсомол стал постоянным соорганизатором всесоюзных смотров и фестивалей самодеятельного творчества. Определенный толчок и положительный опыт для более лояльного отношения руководства ВЛКСМ к традиционным жанрам советской самодеятельности, вероятно, были связаны с организацией международных фестивалей молодежи и студентов, которым в СССР предшествовали всесоюзные фестивали советской молодежи. Наиболее известным и значительным по последствиям для молодежной культурной политики можно считать VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов, который прошел в Москве летом 1957 года. А перед этим, с сентября 1956 по май 1957 года, по инициативе ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС и Министерства культуры СССР состоялся Всесоюзный фестиваль советской молодежи. В юбилейной рубрике «Год за годом», посвященной 50-летию Октябрьской революции, журнал «Клуб и художественная самодеятельность» среди событий 1957 года уделил всемирному молодежному фестивалю особое внимание:

Фестиваль пробил серьезную брешь в «железном занавесе» и повлиял на молодежную субкультуру. В области хореографии к важным последствиям фестиваля следует отнести новую волну популярности западных бытовых и бальных танцев.

В 1974 году журнал «Клуб и художественная самодеятельность» взял интервью у секретаря ЦК ВЛКСМ — будущего (с 1977 по 1982 г.) Первого секретаря ЦК комсомола, председателя комиссии ВЦСПС по работе среди молодежи Б. Н. Пастухова. Его выступление местами до мелочей совпало с выступлением его репрессированного предшественника почти 40-летней давности. Оба завершались призывом к тесному сотрудничеству комсомола с клубом. Причем этот завершающий аккорд показался редакции журнала достойным особого внимания — выделения жирным шрифтом:

Рефрен о необходимости крепить союз молодежной организации с клубом был, скорее всего, не просто данью традиции, но и свидетельством недостаточно тесного и успешного сотрудничества. Как и в речи Косарева, в интервью Пастухова затронуты непростые отношения современной молодежи с культпросветом:

Если отсеять бравурные обертоны о «заботе коммунистической партии» и «духовном богатстве подрастающего поколения», то в сухом остатке имеется констатация поступательного усложнения работы советских культурно-просветительных учреждений с молодежью. Призывая учитывать структурные изменения интересов молодежи, комсомольский и профсоюзный функционер призывал обратиться к культурному опыту и художественному наследию 1920 — 1940-х годов, в духе государственной политики памяти второй половины 1960-х:^[179]

Удивительно, что Пастухов, как и Косарев, считал внимание к художественной самодеятельности в системе культпросвета чрезмерным и избыточным:

Представляется, что застарелые революционные предубеждения комсомола против «танцулек» и фольклора как «пережитков прошлого», плохо совмещаемых с задачей воспитания «молодой смены строителей коммунизма», в известной степени блокировали рвение комсомола в области традиционных жанров художественной самодеятельности. Несравнимо больший вклад в ее развитие внесли профсоюзы, помимо прочего, по причине совершенно иных материальных и организационных ресурсов.

«Верный помощник партии»

Приветственное обращение ЦК КПСС к проходившему в Москве весной 1968 года XIV съезду ВЦСПС представляет собой рутинный документ, в котором риторические ритуалы отработаны до автоматизма. Структура этого текста канонична: после (опущенной) исторической преамбулы, кратко поминающей происхождение и заслуги адресата в прошлом, перечисляются его очередные задачи, затем в качестве вотума доверия выражается уверенность, что эти задачи ему по плечу. Послание завершается здравицами в честь виновника торжества и тех, кого он представляет. При этом поздравляющая организация не забывает упомянуть и о своей выдающейся роли в описываемых процессах.

Структура задач профсоюзов в этом документе следует привычной, как молитва, картине факторов развития общества, основанной на марксизме-ленинизме. Они выстраивались от более важного к менее важному — от материального «базиса» к духовной «надстройке» и формулировались в виде поручений в экономической, социальной и духовной областях. Активность на внешнеполитической арене в виде проявления «международной солидарности трудящихся» помещена в этом перечне на последнее место, после пункта об участии профсоюзов в развитии социалистической демократии, в «вовлечении широких масс трудящихся в управление делами государства и общества». Упоминание внутри— и внешнеполитических задач профсоюзов в конце перечня указывает на номинальность этих полномочий, в которых им было отказано еще в начале 1920-х годов в ходе известной «дискуссии о профсоюзах» в РКП(б), когда ряд коммунистов отстаивал независимость профсоюзов от партийной политики и настаивал на закреплении за ними политических и управленческих компетенций. Сторонники автономности профсоюзов проиграли, и с тех пор профсоюзы превратились в «школу хозяйничанья» и «приводной ремень» большевистских решений^[184].

Ответное послание XIV съезда ВЦСПС также пронизано духом торжественного ритуала. Его риторика и структура полностью повторяют дух и букву партийного послания, демонстрируя безоговорочную преданность и не оставляющую никаких сомнений, почти лакейскую лояльность:

Эти пространные и почти дословно совпадающие документы, опубликованные в центральной прессе практически друг за другом, можно рассматривать отнюдь не только как памятник пустословию парадных советских текстов, в которые советские граждане перестали вчитываться, или как образец сервильности главной общественной советской организации, охватывавшей трудящееся население СССР поголовно и насчитывавшей в тот момент 86 млн членов. Хотя в обоих документах ни единым словом не упоминается художественная самодеятельность, из него становится ясным контекст, в котором профсоюзам отводилась роль главного исполнителя в развитии массового художественного творчества. Эта миссия вытекала из задач, которые на них возлагала партия, — развитие «творческой активности масс» с помощью «коммунистического воспитания трудящихся», «культурного строительства» и «организации отдыха». Какими же виделись непосредственные задачи профсоюзов в области организации и поддержки художественной самодеятельности в СССР?

«Украшать нашу радостную жизнь»

Опубликованная в декабре 1935 года передовица профсоюзного журнала «Клуб» с публицистическим названием «Художественной самодеятельности нужно квалифицированное руководство» имела программный характер. Фактически в ней есть все, что станет определять облик и цели советской художественной самодеятельности на десятилетия вперед. В ней задачами профсоюзов являются поиск «народных талантов» и их профессиональная «огранка» на основе ориентации на мастеров искусства; поощрение зрелищных и красочных мероприятий и перенос внимания культпросвета с прагматической работы по ликвидации неграмотности и агитбригадной пропаганды соцсоревнования на концертные представления музыкальных жанров — песен и плясок; обращение к культурным корням — к песенному и танцевальному «народному творчеству» — и превращение советской (музыкальной) культуры в монолит из народного, советского и классического репертуара, из которого должна черпать художественная самодеятельность.

Помимо прочего, в статье сформулированы канонические задачи руководства массовым самодеятельным художественным творчеством, которые затем, как «Отче наш», будут повторяться на все лады в текстах о задачах и нерешенных проблемах советской самодеятельности на протяжении десятилетий. Это — обеспечение кадрами, организация учебы, укрепление связи с профессиональными деятелями искусств через шефство последних над любительскими коллективами, обеспечение (музыкальной) самодеятельности репертуаром и тем, что гарантирует его освоение (ноты, пьесы, инструменты).

Между тем шестью годами раньше задачи культурно-просветительной деятельности профсоюзов из перспективы высокого партийного руководства выглядели совершенно иначе. В постановлении ЦК ВКП(б) «О культурно-просветительной работе профессиональных союзов» 1929 года они ориентировались на радикальные социально-экономические преобразования в промышленности и сельском хозяйстве и на рост классовой борьбы в стране:

Культурно-просветительная практика выглядела в постановлении как набор рациональных пропагандистско-воспитательных шагов, не имевших ничего общего с культпросветом середины 1930-х годов. Она включала в себя перенос центра тяжести пропаганды из клуба за его пределы, с особым вниманием к новым кадрам и «отсталым», в том числе нерусским, слоям рабочих, к вопросам труда, к борьбе с неграмотностью, религиозностью и антисемитизмом (понимаемым как ее спутник и порождение «темноты»)^[190]. Партийным организациям предлагалось усилить руководство культурно-просветительной работой профсоюзов, умело лавируя между Сциллой «безыдейности, аполитичности, увлечения исключительно задачами отдыха и развлечений» и Харибдой «пренебрежения к повседневным культурно-бытовым нуждам и запросам широких слоев рабочих»^[191].

Что же такое произошло в середине 1930-х годов, что заставило партию и профсоюзы резко сменить курс в отношении культурно-просветительной работы и художественной самодеятельности? Статья 1935 года недвусмысленно отвечает на этот вопрос, ясно указывая на отца-основателя советского самодеятельного художественного творчества. Им был И. В. Сталин с его знаменитой фразой о жизни в СССР, которая «стала веселей», произнесенной им месяцем раньше, в ноябре 1935 года на I Всесоюзном совещании стахановцев. Представляется вполне убедительным объяснение поворота в оценке важности и понимания функций советской художественной самодеятельности, предложенное А. Л. Сокольской в связи с превращением народного танца в один из приоритетных жанров художественной самодеятельности:

Конечно, было бы наивным сводить причины крутого виража концепции советской самодеятельности к единичному высказыванию «вождя». Само это высказывание было отражением сложного процесса, который можно обозначить и как поиск новой советской идентичности, и как формирование «типично советского» эмоционального «инвентаря», и как создание новых опорных конструкций коллективной памяти. Этот процесс маркирован, например, принятием в апреле 1932 года постановления ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» и учреждением — в его исполнение — союзов писателей и композиторов СССР, созывом Первого Всесоюзного съезда советских писателей 1934 года и продвижением концепции «социалистического реализма», проведением Первой Всесоюзной олимпиады художественной самодеятельности 1932 года и всесоюзного клубного совещания 1933 года, появлением в 1934 году первой советской музыкальной комедии «Веселые ребята» и началом преподавания истории в школе^[193].

К теме переосмысления функций советской культуры, в том числе хореографической и самодеятельной, как и к вопросу об эмоциональном наполнении танца, нам предстоит вернуться во второй части книги. А пока ограничимся констатацией: как бы то ни было, в середине 1930-х годов профсоюзы получили программу действий в области управления художественной самодеятельностью. Через пару лет она имела завершенный и комплексный вид. Так, постановление Третьего всесоюзного совещания по работе профсоюзных клубов «О художественной самодеятельности», утвержденное президиумом ВЦСПС в июне 1939 года, содержало детализированные директивы по практическим вопросам руководства самодеятельным творчеством в области учебы, репертуара, контроля, шефства, организации смотров и проч. Формулировка задач профсоюзов и роли самодеятельности в СССР приобрела чеканную форму:

Реализовывая поставленные задачи, профсоюзы превратились в настоящую империю художественной самодеятельности.

«Империя» профсоюзной самодеятельности

Так обозревал в 1977 году, накануне XVI съезда профсоюзов, один из советских журналов профсоюзные «владения», которые обеспечивали безбедное существование подведомственной государственным предприятиям художественной самодеятельности. Советская традиция мерить успехи количественными показателями заставляет нас обратиться к цифрам, которые щедро рассыпаны в речах председателей ВЦСПС на съездах профсоюзов, в газетно-журнальных обзорах советских достижений и в справочной литературе. Да простит меня читатель за несколько пестрящих цифрами цитат из текстов, с которыми вынуждены работать историки, превращающие их в связный и читабельный рассказ.

Из журнальной статьи 1936 года:

Из доклада председателя ВЦСПС В. В. Гришина на XII съезде профсоюзов в 1959 году:

Из журнального статистического обзора за 1963–1968 годы:

Из передовой статьи журнала «Художественная самодеятельность», 1978 год:

Используя приведенную статистику, с привлечением дополнительных сведений, можно сделать несколько наблюдений. Во-первых, участники профсоюзной художественной самодеятельности составляли от трети до половины всех (взрослых) любителей «народного творчества», общее число которых, согласно официальной советской статистике, к середине 1980-х годов достигло 30 млн человек всех возрастов. Их количество в профсоюзных клубных учреждениях динамично росло, увеличиваясь в 1950 — 1970-е годы за каждое пятилетие в среднем на один миллион. При этом количество профсоюзных клубов росло в два раза быстрее, чем клубов другой ведомственной принадлежности (почти вдвое с 1940 по 1950 год, более чем вдвое с 1950 по 1970 год). Тем не менее удельный вес профсоюзных клубов оставался значительно ниже, чем профсоюзных участников самодеятельности, и составлял чуть более 8 % в 1950 году (10,3 тыс. из 125,4 тыс.) и 16 % двадцатью годами позже (21,6 из 134 тыс.)^[200]. Такие соотношения свидетельствуют в пользу наибольшей эффективности профсоюзного клубного дела по сравнению с клубным хозяйством других ведомств.

Масштабы грандиозного профсоюзного хозяйства не должны, однако, вводить в заблуждение по поводу размаха и свободы его использования в интересах культпросветработы. Даже с высокой трибуны всесоюзных съездов руководители профсоюзов пеняли на невнимание заводских хозяйственников и министерских чиновников, не понимающих или не желающих понимать нужды клубного дела. Так, на XII съезде профсоюзов, судя по передовице «Художественной самодеятельности», эта тема прозвучала достаточно однозначно:

На XIV съезде профсоюзов А. Н. Шелепин выразился значительно мягче по поводу огрехов планирующих органов:

Но настоящие проблемы у профсоюзной самодеятельности (равно как и иной подведомственности) начались на рубеже 1970 — 1980-х годов. Рассмотренное выше постановление ЦК КПСС «О мерах по дальнейшему развитию самодеятельного художественного творчества» от 28 марта 1978 года оказалось не только причиной спада в дальнейшей жизнедеятельности художественного любительства, но и следствием серьезных социальных и культурных процессов в стране. О неоднозначных результатах исследования, проведенного отделом народного творчества НИИ Министерства культуры РСФСР, поведала заведующая отделом Н. Г. Михайлова:

К вопросу о процессах, стоявших за понижением интереса к традиционным жанрам советской художественной самодеятельности, мы обратимся в связи с проблемой мотивов, привлекавших к любительской деятельности ее участников. А пока, после очередного лирического отступления, обратимся к вопросу о том, как функционировало клубное хозяйство. Иначе невозможно составить представление ни о повседневной работе руководителей и рядовых участников кружков и коллективов художественной самодеятельности, ни о проблемах, сопровождавших эту работу.

«Жок», салют и слезы

В одиннадцатилетнем возрасте я пережил сильное потрясение, связанное с первым походом на концерт профессионального ансамбля народного танца. Я точно знаю дату этого события — 9 мая 1970 года. И доподлинно знаю, чтó это был за концерт. В тот вечер в Челябинском дворце спорта выступал Государственный ансамбль народного танца Молдавской ССР «Жок». Для того чтобы понять, какие чувства я испытал в тот вечер, читатель должен знать его предысторию.

В мае 1965-го, в День Победы, я, будучи шестилетним ребенком, впервые увидел артиллерийский салют. И не только для меня это зрелище было внове. Через два года после окончания войны 9 Мая в СССР перестали праздновать. Сегодня, когда этот день стал в России главным политическим праздником, даже трудно себе представить, что до 1965 года это был рядовой рабочий день^[204].

Тот майский вечер 1965 года ассоциируется у меня с несколькими событиями. Накануне утром нам сообщили в детском саду, что мы переведены в старшую группу. Помню, это сообщение прозвучало доверительно, почти по секрету, из уст воспитательницы во дворе сада, утром, еще до завтрака, когда собралось всего несколько детей, среди которых был и я. Эта новость переполнила меня гордостью: мы — старшие!

Примерно в эти же дни вечером мне впервые разрешили завести домашнее животное. Я был с родителями в театре (репетиция?). Оттуда мы теплым, румяным майским вечером пошли гулять: перешли мост через Миасс и посетили гастролировавший в Челябинске зверинец, который располагался на месте нынешнего цирка. Там, помимо прочего, продавали черепах, и мне почему-то черепаху купили. Не знаю почему: я не испытывал любви к рептилиям и, кажется, не настаивал на покупке. Но все равно это было для меня очень радостное событие.

По утрам я выносил ее во двор на травку, дома кормил ботвой редиски, которую та поедала с большим аппетитом. Няня восприняла появление новой жилицы скептически. Черепаха ползала, оставляя за собой белесый след сопливого помета. Когда она изгадила оставленные на полу игрушки, моя симпатия к черепахе пошла на убыль. Забегая вперед, скажу: она провела в моем обществе не более месяца. Вскоре я, как было заведено, на все лето уехал в Горький к родителям мамы. А няня выпустила черепаху на свободу, отвезя ее в свой сад. Я не очень горевал о ней, вернувшись домой в конце августа. Ее дальнейшая судьба мне неизвестна.

Так вот, вечер 9 мая 1965 года был незабываем. Мы — я, няня, соседский приятель со своей матерью — отправились за площадь Революции, к городскому саду, откуда фейерверк, производившийся, видимо, с территории танкового училища близ железнодорожного вокзала, должен был быть особенно хорошо виден. Там постепенно скопилась большая толпа, но мы были в первом ряду. Когда раздался первый оглушительный залп и темно-синее небо заискрилось разноцветными огнями, сопровождавшие нас женщины ахнули и присели от страха и неожиданности — видимо, никогда не видели салюта, — а мы, дети, запрыгали от восторга. Это было завораживающее зрелище.

Конечно же, нас интересовало, когда мы в следующий раз сможем увидеть фейерверк. С сожалением мы узнали, что только через пять лет. Эта цифра не вмещалась в нашу шестилетнюю фантазию. После этого мы в каждый День Победы с завистью смотрели на фейерверк в Москве — на черно-белом телевизионном экране. Не надо объяснять, как я ждал вечера 9 мая 1970 года.

Но в тот вечер у мамы оказался свободный билет на знаменитый «Жок» — главный профессиональный молдавский ансамбль народного танца, созданный в Кишиневе в 1945 году и впервые прогремевший на всю страну на Первой декаде молдавского искусства и литературы в Москве на рубеже 1949–1950 годов^[205]. Вероятно, билет предназначался папе, но тот по какой-то причине не пошел. Я отказывался сколько мог, ссылаясь на салют. Мама успокоила меня, сказав, что он будет произведен в десять часов вечера (или в одиннадцать — сейчас не помню). Мы смотрели концерт с удовольствием: зрелище было очень красочное, костюмы были великолепны, музыка обворожительна и прекрасно исполнена, хореография выразительна и технична. Тем не менее я все время нервничал и спрашивал у мамы, который час (своих часов у меня еще не было). Когда мы вышли и двинулись к площади Революции, навстречу нам шли толпы возбужденных и счастливых взрослых и детей. Салют закончился. Я горько беззвучно заплакал. Мысль о том, что теперь я увижу фейерверк в лучшем случае в шестнадцать лет, была для меня невыносима. Перепутала ли мама время или солгала мне, я выяснять не стал. Но до сих пор, видя фейерверк где-нибудь в Челябинске, Москве или Базеле, я каждый раз вспоминаю счастливый вечер 9 мая 1965 года, молдавский ансамбль танца «Жок» и горькие слезы из-за пропущенного салюта.

«Слуга четырех господ»?

Отклик сотрудницы Высшей профсоюзной школы культуры Н. Таировой на статью профессора философии В. Разумного «„Детская болезнь“ самодеятельности»^[207] вводит в проблематику, которая закольцовывает вопрос о клубе как главном месте повседневной дислокации художественной самодеятельности, включая и танцевальную. Там планировалась и протекала повседневная — постановочная, репетиционная, воспитательная — работа, там происходили премьерные и праздничные выступления, там участники самодеятельности знакомились и общались друг с другом и с публикой, дружили, иногда влюблялись, иногда даже заводили семьи. Размышления о сути и назначении советского клуба в той или иной форме сопровождали всю его историю, но острые дискуссии о его прошлом, настоящем и будущем были характерны для «зачина» и завершения рассматриваемого периода: для конца 1920-х — начала 1930-х и 1980-х — начала 1990-х годов.

Начнем с конца^[208]. 1980-е годы, даже еще до начала перестройки, воспринимались в СССР как «последнее» время, за которым все должно пойти иначе. Насколько иначе — не знал никто. В те годы, наряду с продолжающейся по инерции парадной трескотней об успехах «развитого социализма», в прессе начинали осторожно, но явственно критично обсуждаться отдельные конкретные вопросы дальнейшего развития того или иного института или явления — будь то массовый алкоголизм, современный танец или отечественное автомобилестроение. Заезжие московские лекторы в провинциальных домах политпросвещения еще до начала горбачевской перестройки доверительно сообщали об «отдельных недостатках» и неизбежных, но пока еще туманных преобразованиях. В разряд специализированных дискуссионных вопросов в те годы попали и клубные учреждения. Неблагополучие в них проявлялось прежде всего в упоминавшейся выше убыли традиционных жанров клубной самодеятельности — народных хоров, оркестров и народных танцевальных ансамблей, а также в снижении посещаемости клубов^[209], которые к началу перестройки, по данным Министерства культуры СССР, заполнялись в среднем всего на треть^[210]. В конце 1980-х годов, когда проявились первые намеки на желание предприятий сбросить с баланса социальные программы, включая содержание клубов, вопрос об их выживании приобрел драматичные обертоны.

В дискуссии были представлены две позиции. Одна из них, которая набирала обороты и артикулировалась все увереннее, принадлежала тем, кто считал клуб архаикой, нуждающейся в ликвидации. Одна из самых воинственных вариаций на тему безнадежно устаревшего клуба, якобы кишащего циниками-культработниками, принадлежит уже не раз упоминавшемуся профессору педагогики А. Каргину. Как и прочие звенья культпросвета, клуб подвергся его непримиримой критике:

В более мягкой версии, в отношении лишь одного из структурных звеньев клубного руководства и с иными, прагматичными намерениями, выступил, например, пятью годами ранее на «круглом столе» журнала «Клуб и художественная самодеятельность» директор дворца культуры «Дружба народов» производственного объединения «Азот» имени Комсомола Украины в Черкассах Б. Ф. Зубрицкий. За его критикой правления клуба явно читается недовольство «плохим помощником» администрации:

Иная, более оптимистичная точка зрения основывалась на том, что клуб стал жертвой внешних обстоятельств — «административно-командной системы», информационной революции, коммерциализации культуры. Эта позиция, представленная в начале эссе^[213], находила своих сторонников и десятилетием раньше, правда без обличений системы:

Рецепты «излечения» клубов виделись в отказе от концентрации внимания на художественной самодеятельности в пользу менее заметных занятий по интересам, а также в переориентации работников культпросвета с «красивой» отчетности на самоотверженную работу. Оба предложения с самого начала отдавали романтизмом и на протяжении 1980-х годов становились все менее убедительными.

Но таковы были настроения в конце этой истории. Начало же ее в 1930-е и кульминация в 1960-е годы были захватывающими и многообещающими.

Проект клубного устава 1933 года

Так определялись задачи клуба в проекте «Основных положений клубного устава», разработанного культурно-массовым отделом ВЦСПС и опубликованного для обсуждения в начале 1933 года в профсоюзном журнале «Клуб». Принять устав должно было клубное совещание, назначенное на март 1933 года. Кроме того, в уставе определялся порядок (платного) членства для «каждого члена профсоюза, достигшего 16-летнего возраста, и членов семьи членов клуба, состоящих на их иждивении и пользующихся избирательными правами»; состав и полномочия руководящих органов клуба — общего собрания, правления (с широкими, в том числе кадровыми и финансовыми полномочиями^[216]) и заведующего клубом. Внутренняя организация клуба определялась его руководством. Устав рекомендовал «создавать секторы по отраслям клубной работы (например: политико-просветительный, художественной работы, военно-физкультурный, социально-бытовой, кооперативно-снабженческий, библиотечный, печати и проч.) и комиссии по обслуживанию отдельных групп рабочих и служащих (по работе среди молодежи, среди детей, среди домохозяек, среди националов, среди иностранных рабочих, среди инженерно-технических работников и проч.), а также добровольные бригады по организационным и хозяйственным мероприятиям, внутреннему распорядку и т. д.» Вопрос о материально-финансовых средствах клуба в «Основных положениях» не разъяснялся, но наличествовал пункт 9, согласно которому клуб имел право принимать в число своих членов предприятия, учреждения, культурно-просветительные и общественные организации в целом. «Взаимные обязательства клуба и его коллективных (юридических) членов определяются специальными договорами между правлением клуба и руководящими органами соответствующих организаций, вступающих в число коллективных (юридических) членов клуба»^[217].

Этот документ маркирует важный рубеж в клубной работе, вызванный упоминавшимся выше крутым виражом во всей культурно-просветительной стратегии советских коммунистов. Задача сделать клуб «центром коммунистического воспитания широких масс рабочих и работниц» была поставлена еще в 1924 году XIII съездом ВКП(б)^[218]. Это не отменяло развития клубной художественной самодеятельности, но подчиняло ее идеологическим задачам. Однако в 1929 году партия совершила резкий маневр: апрельским постановлением «О культурно-просветительной работе профессиональных союзов» она «потребовала поворота культработы лицом к политической злободневности, к производству, к деревне»^[219]. В отношении сценической самодеятельности это означало переориентацию с художественности на лобовую политагитку^[220].

Новый поворот в культурной политике, инициированный и документированный постановлением ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», произошедший в 1932 году, фактически перечеркнул прежнюю партийную установку на прагматичное использование сценической самодеятельности для решения узких производственных задач в форсированном строительстве промышленности и радикальных преобразованиях сельского хозяйства. Советские литература и искусство, включая его самодеятельный сектор, отныне должны были славить советские достижения, расцвечивать успехи, порождать чувство радостного упоения достигнутым.

«Основные положения клубного устава» 1933 года зафиксировали модификацию приоритетов культурной политики. Среди видов деятельности клубов фигурируют создание художественных кружков различных жанров и организация «в разнообразных формах отдыха и развлечений для лучшего использования рабочими своего досуга». Задача обеспечения «высокого художественного и идейного уровня мероприятий по художественному обслуживанию масс и их художественной самодеятельности» особо характерна: в ней определение «художественный» встречается три раза. В оценке уровня клубных мероприятий «художественность» даже предшествует «идейности». Культмассовый отдел ВЦСПС явно перестарался в своем рвении соответствовать партийным решениям.

Преемственность «центра коммунистического воспитания»

Процитированный типовой устав профсоюзного клуба образца 1935 года претерпел некоторые изменения по сравнению с первоначальными предложениями. Читатель без труда увидит перемены в определении задач клуба, сигнализирующие о победе бюрократической регламентации над видением реальной клубной автономии, сравнив процитированный в предыдущей зарисовке фрагмент «Основных положений» клубного устава с утвержденным вариантом. Задачи клуба описаны в уставе более подробно, чем в проекте, причем собственно культурная работа и художественное творчество отступают на задний план, теснимые повседневной бытовой тематикой.

Кроме того, устав вдвое вырос в объеме за счет детализации — читай, большей регламентации — деятельности клуба, демонстрируя его большую зависимость от профсоюза, предприятия, партийных и государственных установок. Появился специальный пункт 13 о руководстве клубом и ответственности за его деятельность со стороны профсоюзного органа, в ведении которого находится клуб. В структуру руководства клубом была введена ревизионная комиссия^[222]. Нововведением было также включение в устав перечисления источников финансирования клуба:

При Н. С. Хрущеве, в связи с принятием новой программы КПСС и курсом на построение в ближайшей перспективе коммунистического общества, задачи клубной работы были пересмотрены. Была сделана ставка на самоуправление населения как альтернативу государству, на самодеятельность населения — в первоначальном значении самостоятельности и инициативы. Роль клуба как школы инициативы и (художественного) творчества в контексте коммунистического строительства должна была возрасти. На фоне ожидавшихся грандиозных перемен во всех сферах советского общества степень автономности клуба от партийно-государственных решений, как и его задачи, сформулированные в «Положении о профсоюзном клубе», принятом Президиумом ВЦСПС в 1964 году, не выходили за рамки требований 1930-х годов и выглядят разочаровывающе традиционно:

К серьезным нововведениям в клубной жизни можно отнести, пожалуй, отмену членства и введение художественного совета — еще одного контрольно-цензурного органа, наблюдающего за репертуаром любительских коллективов. «Положение о профсоюзном клубе» заверяло в его «неразрывной связи с жизнью», в том, что «работа клуба строится на основе самодеятельности и широкой творческой инициативы рабочих, служащих и членов их семей». Однако этим положениям противоречило усиление зависимости клуба от партийной программы, продекларированное в начале документа. Клуб, руководствующийся, в конечном счете, партийными решениями, в перспективе должен был все дальше отходить от изменяющихся ожиданий и потребностей населения, постепенно разочаровывающегося в несоответствии заманчивых обещаний беспощадной реальности. Его пропагандистская работа отдавала архаикой сталинской эпохи.

Было бы, однако, неверно ограничивать процесс превращения клуба в замкнутого на себе самом «клубного монстра» 1970-ми и 1980-ми годами, как это делали аналитики клубного дела на закате советской эпохи. Потенциальную изолированность клубов от окружающей среды внимательные наблюдатели замечали значительно раньше. В 1933 году, в том же номере журнала, в котором был опубликован для обсуждения проект клубного устава, известные советские сатирики И. Ильф и Е. Петров опубликовали короткий рассказ о создании нового клуба. Повествование о перипетиях его строительства и эксплуатации завершается галиматьей бодрого отчета, составленного заведующим клубом, фактически превратившим новехонькое здание в грязный сарай:

Советский клуб страдал родовыми травмами, причиненными ему партийно-государственным диктатом. Но для традиционных, поощрявшихся с 1930-х годов жанров сценической самодеятельности, в том числе для любительской хореографии, клуб, как мы еще увидим, создавал рамку достаточно просторную для удовлетворения ожиданий и амбиций руководителей и рядовых участников самодеятельных коллективов. Тем более что вызывающие восхищение и достойные подражания образцы были перед глазами.

Образцы для подражания

Это повествование замечательного советского балетоведа Ю. И. Слонимского, щедро сдобренное парадной риторикой эпохи позднего сталинизма — неотъемлемой приметой времени, — входит в его книгу о советском балете. Но посвящено оно не балету, а формированию нового явления в области хореографии — сценического существования «народного танца». Насколько он был народен, мы попробуем разобраться во второй части книги. Пока же ограничимся событийной канвой возникновения государственных ансамблей (песни и) танца — профессиональных танцевальных коллективов, репертуар которых составлял обработанный или вновь созданный фольклор.

Строго говоря, обрисовывая выше иерархию советской танцевальной художественной самодеятельности, я несколько упростил ситуацию, выпустив важное звено — государственные ансамбли народных танцев. Хотя их и нельзя считать составной частью советского самодеятельного творчества, без них понять его историю и эстетику не представляется возможным: эти профессиональные коллективы были иконой, образцом для подражания, главным авторитетом и ориентиром для хореографов-любителей. Для наиболее одаренных из них, при благоприятном стечении обстоятельств, эти ансамбли становились путеводной звездой и решающим этапом или вершиной в индивидуальной танцевальной карьере.

Итак, прокомментируем и дополним текст прославленного балетного критика и историка, поскольку важный этап в формировании образцовых ансамблей народного танца из его повествования выпал. Организация образцов для подражания танцевальной художественной самодеятельности в целом совпала с начавшимся в 1932 году поворотом культурной политики к народному творчеству как источнику и составной части советского искусства. Более того, их создание стало важной частью этой политики. Об этом свидетельствует уже отмечавшееся выше и не обойденное пером Ю. И. Слонимского внимание советских вождей к ансамблю А. В. Александрова. Именно в 1930-е годы, в пору проведения первых олимпиад и смотров художественной самодеятельности, в том числе танцевальной, стали как грибы расти республиканские, краевые и областные национальные ансамбли танцев. Их перечень приводит эксперт по истории советской самодеятельной хореографии Т. В. Пуртова:

Самым значительным событием в этом ряду было, несомненно, создание главного ансамбля среди образцовых — Государственного ансамбля народного танца СССР под руководством И. А. Моисеева. Непосредственным импульсом к его созданию стали два события: неожиданный бурный успех советской делегации в 1935 году на Международном фестивале народного танца в Лондоне и проведение I Всесоюзного фестиваля народного танца в Москве в 1936 году.

Ю. И. Слонимский пишет о том, что советская группа участников лондонского фестиваля на две трети была сформирована из участников самодеятельности. Это значит, что она на треть состояла из профессиональных танцовщиков. Между тем условием участия в фестивале был любительский статус. Как бы то ни было, советская «смешанная, тщательно подобранная»^[231] группа произвела в Лондоне фурор.

Состоявшийся осенью 1936 года I Всесоюзный фестиваль народного танца имеет непосредственное отношение к решению советского правительства не только создать всесоюзный ансамбль народного танца, но и поставить во главе его балетмейстера Большого театра СССР И. А. Моисеева. Дело в том, что, во-первых, Моисеев был одним из инициаторов и организаторов фестиваля, во-вторых, он был балетмейстером сводных выступлений собравшихся в Москве самодеятельных коллективов. В-третьих, у него и до фестиваля был некоторый опыт работы в области народного танца, поскольку он был художественным руководителем хореографического коллектива Центрального Дома художественной самодеятельности московских профсоюзов. Так что решение в его пользу было принято на высоком государственном уровне.

Вторая волна создания государственных ансамблей народных танцев пришлась на вторую половину 1940-х годов. Именно в это время были созданы ансамбли в ряде союзных республик, и некоторые репертуаром и мастерством не уступали всесоюзному. В те годы были организованы Государственный ансамбль народного танца Грузии под руководством Н. Рамишвили и И. Сухишвили (1945), Государственный ансамбль народного танца Молдавской ССР «Жок» под руководством В. Курбета (1945), Государственный ансамбль русского народного танца «Березка» под управлением Н. Надеждиной (1948), Государственный ансамбль танца Украинской ССР под руководством П. Вирского (1951).

По советским образцам, при поддержке советских балетмейстеров и местных (военных и гражданских) представительств СССР возникли государственные ансамбли народных танцев во всех странах социалистического блока. Более того, советский пример оказался настолько заразителен, что в ряде стран, не связанных политической или экономической зависимостью с СССР, возникли аналогичные ансамбли, представлявшие в разной степени стилизованный фольклор на профессиональной сцене. По мнению американского хореографа и исследователя А. Шея, такие ансамбли, возникшие после Второй мировой войны в Мексике, Египте, Греции и Турции, сформировались под непосредственным впечатлением от (гастрольных) выступлений ансамбля И. Моисеева^[232].

Любители хореографии — участники самодеятельности и зрители — были воодушевлены бурным развитием образцовых ансамблей, демонстрировавших захватывающие дух, вершинные достижения «народного» танцевального искусства. Профессиональные ансамбли воспринимались — а порой и преподносились их создателями — как научно-методические центры по сбору и изучению народного наследия в области танцевального искусства, а также как консультационно-учебные институции, обеспечивающие усердно пропагандировавшуюся с 1930-х годов связь профессионалов с любителями, шефство первых над вторыми. Тем более что обучение руководителей самодеятельных хореографических групп действительно было больной темой. Однако не только образцовый характер, дидактический потенциал и гастроли содействовали популярности государственных ансамблей народного танца. Их успехи активно прославляли средства массовой информации, предоставлявшие читателю и зрителю обилие текстовой и визуальной информации о состоянии, развитии и успехах профессионального и любительского танцевального искусства.

Именно этими двумя темами — обучением специалистов любительской хореографии и популяризацией самодеятельного танцевального искусства — нам предстоит заняться.

«(Хореографические) кадры решают все!»

В опубликованных весной 1937 года грандиозных планах Всесоюзного дома народного творчества им. Н. К. Крупской на текущий год читатель напрасно будет искать заочную учебу, консультации, курсы, конкурсы или публикации, предназначенные для обучения и повышения квалификации руководителей танцевальной самодеятельности. Впечатляющая разнообразием и гибкостью программа учебной подготовки и переподготовки руководителей самодеятельных кружков учитывала массовиков-затейников и чтецов, музыкантов и драматических актеров, кукловодов и «районных инструкторов по художественной самодеятельности с театральным уклоном», директоров местных домов народного творчества и художников — только не хореографов. В этой связи может сложиться впечатление, что в области танцевального искусства проблем с кадрами не было. Между тем это не так. Отсутствие программ обучения хореографов в планах главного методического центра страны по развитию художественной самодеятельности было, скорее всего, следствием острейшего дефицита специалистов этого профиля даже в самом ВДНТ.

В период становления массовой художественной самодеятельности под государственной опекой, пришедшийся на годы второй пятилетки, одной из главных проблем оказался жгучий дефицит квалифицированных и вместе с тем лояльных к режиму специалистов, запечатленный в знаменитом сталинском лозунге «Кадры решают все!». Этот призыв был распространен и на специалистов в области художественной самодеятельности, из которых нас больше всего интересуют руководители танцевальной самодеятельности. В середине 1930-х годов советская пресса постоянно обращала внимание на необходимость бережного, заботливого отношения к руководителям самодеятельных кружков. Основной тезис формулировался примерно так:

Однако в области клубной хореографии «окружать заботой» было пока мало кого. В начале 1939 года, анализируя опыт I Всесоюзного фестиваля народного танца 1936 года, Н. Терновская со знанием дела описывала ситуацию, актуальную и более двух лет спустя:

И хотя автор в конце отмечала рост квалификации руководителей и уровня танцевальных самодеятельных кружков после Всесоюзного фестиваля народного танца, способствовавшего интенсивному обмену опытом между хореографами разных регионов, в целом ситуация с подготовкой специалистов выглядела весьма плачевно. Н. Терновская в своей статье неоднократно упоминала опыт Центрального парка культуры и отдыха им. М. Горького, но упоминала его как опыт, который является исключительным и не поддается механическому переносу на рядовые самодеятельные кружки. Имелся в виду опыт школ бального танца и сценического танца, студий классического танца и пластики, организованных на базе ЦПКиО в первой половине — середине 1930-х годов. Особо важную роль сыграла школа сценического танца, четырехлетний учебный план которой был нацелен на подготовку кадров руководителей танцевальной самодеятельности^[237].

Вторым главным центром (пере)подготовки хореографов для самодеятельности стал открытый в Москве весной 1936 года Театр народного творчества. В нем демонстрировались готовые или переработанные активом театра программы самодеятельности различных сторонних организаций, готовились собственные постановки в стенах театра и сводные программы за его пределами. Главным балетмейстером ТНТ был И. А. Моисеев^[238]. Там он и приобрел опыт работы с самодеятельной хореографией и сценическим вариантом народного танца.

До войны подготовка руководителей хореографических любительских коллективов в масштабах страны так и не была поставлена. Она концентрировалась в столице, в результате чего провинциальные, особенно сельские любители хореографии оставались обделенными. Понадобилось еще два десятилетия, чтобы подготовка руководителей танцевальной самодеятельности в СССР начала приобретать контуры системы.

Хореографы учатся

Так отвечала в начале 1974 года со страниц журнала «Клуб и художественная самодеятельность» на вопрос журналиста о подготовке кадров руководителей художественной самодеятельности министр культуры СССР Е. А. Фурцева. Лаконичное панорамное описание положения дел с подготовкой кадров создает ощущение сформировавшейся системы, в которой появились звенья, обеспечивавшие бесперебойную «поставку» специалистов административного, методического и художественного профиля в клубную систему, отсутствовавшие до войны. Ограничимся только теми из них, которые готовили хореографов для клубной сцены. Это — обширная сеть средних специальных (культурно-просветительные училища) и высших учебных заведений — институтов культуры, создание которых началось в 1964 году на базе бывших библиотечных институтов за счет открытия новых факультетов. Кроме того, большое подспорье клубному делу виделось в создании, начиная с 1962 года, системы факультетов общественных профессий, на которых до пятой части студентов в 1960-е годы получало вторую, хореографическую профессию. Кроме того, методическая помощь государственной и профсоюзной клубной сети накопила многолетний опыт подготовки и переподготовки специалистов танцевального жанра и стала, несомненно, более разнообразной и гибкой^[240]. Приведем несколько примеров из публикаций специализированного журнала за 1963 год, когда (танцевальная) художественная самодеятельность, кредит доверия к которой в связи с планами построения коммунистического будущего еще более возрос, находилась в состоянии расцвета:

Как видим, формы работы были многообразны. Конкурсы и смотры танцевальной самодеятельности сопровождались обсуждениями, получившими название «конференций», которые позволяли участникам обменяться практическим постановочным и педагогическим опытом. Профессионалы высочайшего уровня вели программы переподготовки балетмейстеров самодеятельных коллективов, руководили деятельностью жюри, выступали на страницах специальных периодических изданий с методическими наблюдениями и советами.

Вместе с тем, министр культуры СССР начала отвечать на вопросы с констатации острых проблем со специалистами культпросветработы — с проблем дефицита их количества и качества, недостаточного внимания к ним со стороны органов власти, «текучки» кадров. Эта тема обсуждалась в печати в течение десятилетий существования художественной самодеятельности и была ее навязчивой спутницей. Вот как формулировала ее, например, передовица «КХС» в 1958 году в связи с обсуждением вопроса о подготовке кадров для самодеятельных кружков, которыми на две трети руководили так называемые «общественники», не имевшие специального образования, сами вышедшие из самодеятельности:

Предложение установить определенный административный фильтр на пути проникновения «халтурщиков» в клубы не решал, однако, вопроса о том, где и как готовить специалистов для самодеятельности. Между тем, этот вопрос оставался дискуссионным начиная с 1930-х годов вплоть до распада СССР, особенно обострившись в «перестроечные» годы, в обстановке резких и неожиданных перемен. Оглядываясь назад, доцент Московского государственного института культуры В. Закутский писал:

Благие намерения по приспособлению подготовки специалистов художественной самодеятельности, сформированной в рамках сталинской модели культуры и «заточенной» на следование «правильной» идеологической линии, к новым условиям запаздывали. Через пару месяцев крах СССР станет обстоятельством, которое вынудит поставить вопрос не только о надобности в подготовке специалистов клубной работы, но и о том, нужна ли художественная самодеятельность вообще.

Танцы по секрету

Летом 2008 года я привез в Москву несколько десятков экземпляров своей только что вышедшей, с пылу с жару, книги. Во Франко-российском центре гуманитарных и общественных наук должна была состояться ее презентация, и у «Фотокарточки на память…» было большое количество здравствовавших, слава богу, на тот момент действующих лиц в Москве, в Подмосковье, в Нижнем Новгороде и Дзержинске Нижегородской области, которым нужно было вручить по экземпляру.

Одним из первых в Москве мой свежеиспеченный опус получил научный руководитель моей кандидатской, Валентин Валентинович, у которого я многому научился и продолжаю учиться и в научном, и в человеческом плане. Мнение очень внимательного, глубокого, доброжелательного и ироничного Валентина Валентиновича во многих волнующих меня вопросах остается для меня решающим, и свои наиболее важные для меня публикации я непременно ему привожу. Несколько дней спустя в телефонном разговоре он сообщил мне, что, придя домой, он прочитал книгу сразу — не вставал с дивана, пока не прочел. На похвалу, как всегда, был скуп. Не обошлось без критики, не обошлось без иронии. Помимо прочего, имел место в нашем разговоре и такой пассаж. Имея в виду, что я фигурирую в своих воспоминаниях о детстве в третьем лице, как Мальчик, открыто рассказываю, в том числе, о своих первых сердечных привязанностях и некоторых эротических переживаниях, Валентин Валентинович мимолетно заметил: «Тебе нужно написать продолжение. Назови его так: „Мальчик — сексуальный маньяк“».

Я тогда посмеялся над этой шуткой, да и только. Теперь я думаю, что мой научный шеф в этом высказывании оказался прозорливее, чем я думал, а может — даже чем он сам предполагал. Речь идет не только о недооцененной важности такой проблематики, как роль женщин в жизни ученого. Если в отношении писателей и художников эта тема в художественных, публицистических и аналитических текстах изъезжена вдоль и поперек, то в отношении ученых, в том числе историков, это — непаханое поле. Может быть, когда-нибудь, в глубокой старости, если доживу и не впаду в маразм, я напишу автобиографическую книгу именно с этим названием и посвящением тому, кто мне это название подарил.

Но сейчас я вспомнил об этом московском эпизоде в ином контексте. Пытаясь припомнить и изложить на бумаге случаи из своей школьной и студенческой жизни, связанные с советской художественной самодеятельностью, я внезапно понял, что большинство из них так или иначе связаны с делами сердечными — симпатиями и влюбленностями в представительниц «слабого» пола. По крайней мере, мне мои «самодеятельные» и «хореографические» истории вспомнились сейчас именно в таком ракурсе.

Первая из них относится к осени 1972 года. Мне было тринадцать лет, я был долговязым нескладным семиклассником, неспортивным застенчивым акселератом с первыми прыщами на лбу и пушком на щеках. Я стеснялся своего роста и сутулился, а в классе вынужден был надевать очки, чтобы разглядеть доску. Я был убежден, что девочкам я неинтересен, и их общества не искал, дабы не потерпеть неизбежное фиаско. О том, что сверстницы считали меня привлекательным, я узнал уже по окончании школы. Вероятно, моя холодная вежливость и надменная мина, скрывавшие неуверенность в себе, воздвигали железобетонную стену для любой попытки проявить девичий интерес к моей персоне. Возможно, так и было.

И вот, совершенно неожиданно для меня, я был приглашен на день рождения к однокласснице Ольге, миловидной и уже вполне развитой девочке с весьма посредственными учебными достижениями. Приглашен я был вместе с одноклассником Сашей, который уже упоминался на предыдущих страницах в связи с изготовлением части реквизита для школьного хореографического спектакля его бабушкой-рукодельницей. Саша был мальчиком из интеллигентной семьи, с безукоризненными манерами, точеными девичьими чертами лица, аккуратной стрижкой несоветского образца, тщательно одетый и вроде бы без комплекса неполноценности. В общем, девочкам он очень нравился, и я воспринял приглашение на этот праздник как то, что меня ждут в качестве некоего бесплатного приложения к Саше. Но смиренно пошел.

Праздник этот оказался совсем не детским и для меня совершенно новым и неожиданным. Среди гостей преобладали девочки из нашего класса. Верховодила всем старшая сестра Ольги, смазливая брюнеточка лет пятнадцати-шестнадцати.

После праздничного стола перешли к парным танцам, к чему я был совершенно не готов. Танцевать я не умел. На проигрывателе беспрерывно крутилось несколько песен с только что выпущенной малоформатной дефицитной пластинки вокально-инструментального ансамбля — тоже, кстати, одного из порождений советской художественной самодеятельности — «Цветы», которую, как я узнал десятилетиями позже, принес с собой Саша. Напористая Ольгина сестра избрала меня в качестве своего постоянного партнера (Саша был для нее мелковат). Оказалось, что танцевать очень просто. Ритм я держал хорошо, мы плавно двигались в такт, на ноги партнерше я ни разу не наступил. Я ощущал на своей щеке или плече тепло ее доверчиво прижавшейся щеки, мои руки лежали на ее талии, она предпочитала в медленном танце обхватывать меня за шею, упираясь в меня своей развитой грудью в разочаровывающе жестком, как яичная скорлупа, советском бюстгальтере. Все это волновало и возбуждало, но не заставляло терять голову. Наверное, потому, что для нее такое времяпрепровождение было делом обыденным. Когда что-то отвлекало нас от танца, она спокойно произносила: «Ну вот, только пригрелись…»

Между танцами или после них играли в «бутылочку», по очереди крутя ее на столе и целуясь в губы с тем, на кого указывало бутылочное горлышко. Это тоже был мой первый опыт. Мне посчастливилось принять сочные поцелуи Ольгиной сестры всего два-три раза — целоваться «по-взрослому» я не умел. Почему-то чаще всего бутылка указывала на толстую одноклассницу или на Сашу, что меня сильно разочаровывало.

Но в целом вечер мне понравился и запомнился надолго. Это была экзотика, до которой я еще не дорос. И это была тайна, которой нельзя делиться со взрослыми. Недели спустя после праздника, приехав на зимние каникулы к родителям мамы в Горький^[246] и гуляя по любимым местам, я то и дело мурлыкал: «Видел я: цветы, как люди, плачут…» и «Звездочка моя ясная…»

СМИ и художественная самодеятельность

1937 год

1987 год

Эти тексты разделяет полвека. Первый — фрагмент из передовой статьи самого первого номера журнала «Народное творчество», издававшегося Всесоюзным комитетом по делам искусств и ВЦСПС. Второй извлечен из передовицы журнала «Клуб и художественная самодеятельность», который был приемником «Народного творчества» по прямой линии, после нескольких слияний и разделений предшественников. Он тоже являлся органом ВЦСПС и Министерства культуры СССР и через два года должен был, после очередной реорганизации, вновь превратиться в «Народное творчество». Тираж журнала на январь 1937 года составлял 44 500 экземпляров, в начале 1987-го — 101 630. Покупка одного номера журнала обходилась подписчику в 1937 году в три рубля (эта цена, номинально сократившись в ходе денежной реформы 1961 года до 30 копеек, продержалась до 1978 года), в 1987-м в 40 копеек — в ничтожно малые суммы.

Если отвлечься от гигантских тиражей, демократичных цен и общих «хозяев» и судить о журналах исключительно по заявленным приоритетам и содержанию, то различия между этими средствами массовой информации представляются разительными. «Народное творчество» образца 1937 года ориентировалось на изучение, развитие и пропаганду народного искусства (в данном случае неважно, что под ним понималось). Редакция же журнала «Клуб и художественная самодеятельность» видела свои приоритеты в обсуждении проблем, широко выходящих за рамки культурно-просветительной работы, с целью помочь личности раскрыть свой потенциал, удовлетворить любопытство, организовать досуг. В первом случае предполагался научно-дидактический, поучительный и нравоучительный дискурс «мастеров» искусства профессионального, «народного» и любительского, во втором — живой диалог с читателем о наболевшем.

Принципиально различалось и содержание журналов. Довоенное «Народное творчество» в своей структуре воспроизводило сталинскую модель культуры-монолита:

Таким образом, журнал «выступал предметным воплощением этой модели»^[250], в которой народное художественное творчество, профессиональное искусство и художественная самодеятельность представлялись тремя взаимно обогащающиеся компонентами целостной системы.

Догматическая направленность с тесными и жесткими рамками в стиле и проблематике была характерна для журналов о культпросвете весь сталинский период и, с некоторым смягчением, в эпоху Хрущева и раннего Брежнева. В 1960-е годы передовицы «Клуба и художественной самодеятельности» неизменно проявляли безоговорочную преданность «генеральной линии» партии в культурной политике и изливали неумеренные славословия в ее адрес. Приведу характерные образцы их стилистики.

1963 год

1967 год

Печатное слово в СССР было весомо, поскольку к нему прислушивались. Похвала в прессе воспринималась как свидетельство общественного доверия и окрыляющая награда. Критика же приобретала вес крушащего молота и была чревата не только психологическим и моральным дискомфортом, но и организационными выводами — причем далеко за пределами Большого террора, когда критический разбор (творческой) деятельности мог уподобиться доносу и вызвать репрессивные меры. Так, вслед за публикацией в 1962 году в журнале «Клуб и художественная самодеятельность» критической статьи А. Митрофанова «У минских любителей джаза»^[253], которые якобы проявили неразборчивость в отношении западного репертуара, она обсуждалась на совещании руководителей эстрадных оркестров, работников республиканского и городского домов народного творчества, представителей Союза композиторов, Союза писателей и на совещании заведующих культурно-массовыми отделами областных советов профсоюзов республики; затем на совещании председателей правлений клубов, домов и дворцов культуры профсоюзов; далее, областные советы профсоюзов организовали обсуждение во всех эстрадных оркестрах с участием творческих работников, председателей фабрично-заводских и местных комитетов. Через три месяца после начавшихся в октябре разбирательств, в январе 1963 года «собрался республиканский художественный совет по джазовой музыке вместе с работниками Министерства культуры БССР, домов народного творчества, композиторами, писателями, руководителями эстрадных оркестров. Речь шла о том, как устраняются недостатки, указанные в статье. Намечены меры к дальнейшему улучшению работы оркестров. В феврале проведен семинар руководителей джазов». Но и на этом история разбирательств и проверок не закончилась. По поручению министерства преподаватели консерватории и работники филармонии проинспектировали работу эстрадных самодеятельных и профессиональных коллективов, художественный совет министерства принял решение о дальнейшем развитии эстрадной музыки в республике. В итоге «эстрадные коллективы получили рекомендательный список репертуара. Приобретены новые произведения, которые после размножения будут разосланы на места»^[254].

Забегая вперед, можно констатировать, что партии не было нужды в каждом отдельном случае отступления артистов или художников от соцреалистического канона самой предпринимать меры для возвращения в стадо «заблудшей овцы». Эту работу могла произвести и специализировавшаяся на вопросах культуры пресса, которой разрешали перепечатывать необходимые для этого материалы из центральной партийной печати — газеты «Правда» или журнала «Коммунист». В конце концов, можно было и заказать критическую статью. Так поступил, например, ЦК КПСС после публикации 1956 году в журнале «Вопросов философии» статьи Б. А. Назарова и О. В. Гридневой «К вопросу об отставании драматургии и театра», в которой ставился под сомнение вопрос о необходимости партийно-государственного управления культурой^[255]. Как видим, прессу можно было инструментализировать для «проработки» деятелей искусства и в 1950-е, и в 1960-е годы.

Принципиальные перемены начались в журнале «Клуб и художественная самодеятельность» в середине 1970-х годов, с приходом на пост главного редактора В. Б. Чурбанова. Бодрые рапорты об успехах художественной самодеятельности стала теснить серьезная аналитика, посвященная проблемам культуры, досуга и личности. Среди авторов появились глубокие ученые гуманитарного и социологического профиля — Ю. М. Лотман, И. В. Бестужев-Лада, В. А. Ядов, Г. Х. Попов и др.^[256] Подача материалов стала менее назидательной, критика — не столь нетерпимой. Статьи о западной культуре и альтернативных течениях в советской культуре, включая набиравшие бешеную популярность бальные танцы британского стандарта, стали более доброжелательны. Появлялись и регулярно обновлялись всё новые рубрики. Практиковались эксперименты в области журнального дизайна. В 1978 году к каждому номеру журнала стали прилагать гибкую пластинку с популярной музыкой (что и привело к повышению цены номера с 30 копеек до 40). Каноническая самодеятельность сталинского образца за несколько лет до начала перестройки стала подвергаться сдержанной, но совершенно явной критике, вскрывающей ее «родовые» недуги, связанные со все более герметичной изоляцией от живой действительности и новых веяний.

Правда, передовицы профсоюзно-государственной клубной периодики оставались «верноподданническими» до конца существования СССР. До «перестройки», скорее всего из тактических соображений, чтобы создавать ширму, прикрывающую глубокую и критическую аналитику. А после, наверное, сервильность практиковалась по инерции, за отсутствием традиции и образцов свободного выражения мнений. Так, передовица 1987 года, из которой выше приведена пространная цитата, по привычке спряталась за ленинские слова, как в 1937 году публикации прятались за цитирование «вождя», и сослалась на XXVII съезд КПСС, который «потребовал (!) решительного поворота от директивных методов управления и руководства (!) во всех сферах жизни страны»^[257]. Было выдано очередное директивное распоряжение — на этот раз об отказе от директив.

Самодеятельной хореографии со второй половины 1930-х годов в специальной советской периодике уделялось большое внимание. Публикации сообщали о ходе, заключительных концертах и результатах смотров танцевальной самодеятельности, об отдельных танцевальных коллективах, об их гастрольных поездках и о гастролях приехавших из-за рубежа хореографических групп. В журналах печатались интервью с известными балетмейстерами и ведущими солистами балета, методические материалы для руководителей хореографических коллективов и организаторов танцевальных вечеров, записи танцев и эскизы танцевальных костюмов. И поскольку речь шла об одном из самых зрелищных видов искусства, популяризация танцевального искусства не могла обойтись без визуального материала, заслуживающего отдельного рассмотрения.

Тиражирование зримого танцевального искусства

Пространный анонс первого в своем роде фильма хореографического профиля был опубликован в 1968 году в журнале «Клуб и художественная самодеятельность». Подробное изложение его содержания можно рассматривать как знак новизны жанра. О значимости замысла и воплощения фильма свидетельствует также участие в его создании крупнейших представителей классической и народной советской хореографии, равно как и лучших хореографических сил — Московского хореографического училища и танцевальной группы хора имени Пятницкого — в качестве исполнителей. Если бы такого рода кинематографическая продукция была хореографам не в новинку, не было бы нужды и в детальном описании. Анонс помещался в рамку из двух кинолент, содержащих в общей сложности одиннадцать кадров из фильма.

Визуальная репрезентация хореографического искусства для культурно-просветительного журнала была к этому времени делом привычным. Первые черно-белые фотографии исполнителей народных танцев начали появляться в 1935 году в журнале «Клуб», в связи с обзорами олимпиад и школ танцев^[259]. Журнал «Народное творчество» с первого же номера (январь 1937) выходил с черно-белыми снимками. Первые из них документировали пятигорский праздник песни и пляски 1936 года, причем на шести из восьми изображений были сфотографированы танцоры^[260]. Первое цветное фото танцующих — редкое исключение для довоенного издания — опубликовано в № 6 журнала за тот же год и посвящено мужскому армяно-курдскому танцу в исполнении центрального клуба строителей Еревана^[261].

Однако привычным явлением качественные разрозненные черно-белые фотографические изображения танцев или фотоколлажи и фоторепортажи с заключительных концертов в рамках фестивалей и смотров художественной самодеятельности стали лишь в начале 1950-х годов, с появлением новой версии журнала «Клуб». Смена власти в 1953-м стала благотворной для документальной фотографии: Н. С. Хрущев предпочитал иллюзию демократичности, непосредственности и правдивости фото парадному монументализму сталинской живописи масляной краской^[262]. Наибольшая концентрация фотоснимков приходилась на отчеты о смотрах самодеятельности и об их заключительных концертах. Так, в 1956 году этот журнал опубликовал заметку под названием «Неиссякаемый источник народных дарований», посвященную заключительному концерту Всесоюзного смотра художественной самодеятельности 1955 года. В ней говорилось:

Коротенькая заметка обрамлена роскошной рамой, состоящей из девяти черно-белых фотографий, из которых семь посвящено народным танцам и всего по одной — народному хору и оркестру народных инструментов.

Первые цветные фотографии танцев в послевоенном журнале «Клуб» относятся к концу 1956 и к 1957 году (см. илл. 1.3)^[264]. Цветные фото исполнителей народных танцев на обложках первым начал размещать журнал «Художественная самодеятельность» (дочернее отпочкование «Клуба»), издававшийся в 1957–1963 годах. Первыми стали изображения участников хореографических коллективов Московского обкома профсоюзов строителей во время исполнения танцевальной сюиты, а также солистки Ленинабадского шелкового комбината, участницы Таджикской декады искусства и литературы в Москве Х. Нетмаховой^[265]. Однако до 1960-х годов это было скорее исключением из правила. На обложке 10-го номера этого журнала за 1959 год красовалась не фотография, а цветной слащавый, в лубочном стиле, рисунок, на котором на сцену, сооруженную в заводском цеху, в вихре русского танца выскакивают с «наклеенными» улыбками румяные танцоры в русских народных нарядах. Импровизированный зал битком набит счастливой заводской публикой, над которой реют знамена и алый транспарант с надписью «Да здравствует 42-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции!»^[266]

1.3. Фестивальная сюита в исполнении хореографических коллективов Московского обкома профсоюза строителей. Обложка журнала «Художественная самодеятельность», 1957. № 1.

Начало настоящего бума праздничных, ярких фотоизображений танцоров можно датировать 1963 — 1964-м, последний годом существования врозь журналов «Клуб» и «Художественная самодеятельность» и первым годом их объединения в «Клуб и художественную самодеятельность». Фотографий народных танцоров, балетных танцовщиков и исполнителей бальных танцев становится больше, они регулярно украшают обложки журналов (см. илл. 1.4).

1.4. Танцоры клуба Московского центрального телеграфа. Танец с ложками. Обложка журнала «Клуб и художественная самодеятельность», 1965. № 14.

1.5. В 1960-е гг. хореография превратилась в символ художественной самодеятельности: значок, посвященный юбилейному фестивалю самодеятельного искусства (Карпенко И. Нести радость людям // Клуб и художественная самодеятельность. 1966. № 12. С. 21).

Народный танец на страницах печати со второй половины 1930-х годов превращался в символ художественной самодеятельности всех жанров и даже всего клубного дела (см. илл. 1.5). Соседствующие рядом тексты и фотографии порой не имеют друг к другу ни малейшего отношения: серьезные статьи о проблемах клубного дела или самодеятельного искусства сопровождаются фотоизображениями танцевальных сцен, никак не связанных с текстом. Так, материал о клубных игротеках мог сопровождаться неподписанным фото русских народных танцовщиц^[267], а статья о незаконном закрытии драматических кружков в Москве и Подольске — украшаться снимками казахских и мордовских танцев с подробной легендой^[268].

Листание номеров «Клуба и художественной самодеятельности» создает ощущение, что к концу 1960-х годов визуальные репрезентации хореографии уходят с обложек журнала, теснимые изображениями библиотечных интерьеров, оркестров, агитбригад, спортсменов-любителей. Правда, за народной хореографией намертво закрепилась функция визуального символа национального искусства. В 1972 и 1982 годах, в связи с юбилеями образования СССР, образы союзных республик были представлены в журнале «Клуб и художественная самодеятельность» в виде фотографических коллажей. Причем если в первом случае фото самодеятельного или фольклорного ансамбля было обязательным среди десятка других фотодоказательств процветания республики, то во втором каждая из республики представлена, как правило, всего парой фотоснимков, и почти все они посвящены танцевальной самодеятельности^[269].

С середины 1970-х и особенно в 1980-е годы хореографические фотоснимки вновь появляются на обложках «Клуба и художественной самодеятельности», а затем — «Народного творчества». Но происходят важные изменения. Во-первых, народный танец там встречается теперь не чаще, чем классический или бальный. Во-вторых, фотоизображение танца становится частью коллажа, демонстрируя его место в качестве одного из — хотя и центральных — видов художественной деятельности.

В 1975 году клуб карикатуристов «Клубок» проводил очередной ежегодный конкурс «Клубок-75». Из 347 работ, присланных 87 авторами, строгое жюри отобрало к публикации всего шесть^[270]. Одна из них, принадлежавшая В. Дубову, была посвящена народным танцам. На ней девичий хоровод на островке вокруг березки так увлекся танцем, что часть его сошла с берега и оказалась по пояс в воде. Отправить на журнальный конкурс столь ироничное изображение народного танца вряд ли пришло бы в голову карикатуристу еще совсем недавно, когда отношение к этому искусству было предельно серьезным, а его репрезентации могли быть только яркими, красочными и радостными, демонстрируя счастье и процветание граждан СССР. И уж тем более ни одно жюри не осмелилось бы рекомендовать такой рисунок к публикации. Времена менялись, отношение к художественной самодеятельности, в том числе танцевальной, становилось снисходительным. А ведь было время, когда она являлась главным героем советских фильмов, пользовавшихся всеобщей популярностью и любовью.

Самодеятельность, воспетая в кино

Краткий, но емкий анализ содержания одного из культовых советских фильмов сталинской эпохи выводит нас на сюжет, без которого до конца понять механизмы распространения и феномен несомненного успеха сталинской политики поощрения «жизнерадостного» самодеятельного искусства будет невозможно. Учебные фильмы о танце, популярные документальные фильмы об образцовых государственных ансамблях танца, песни и пляски или о таких феноменальных танцовщиках, как М. Эсамбаев, экранизация классических балетных спектаклей появились лишь в 1950 — 1970-е годы. Они были предназначены любителям хореографии — учащимся культпросветучилищ и студентам институтов культуры, участникам хореографических кружков и коллективов, а также благодарным зрителям. Однако художественные киноленты с любимыми артистами, в которых сама художественная самодеятельность выступала главным объектом и героем фильма, появились на двадцатилетие раньше и были предназначены значительно более широкой аудитории. Эти фильмы — прежде всего музыкальные кинокомедии Г. В. Александрова «Веселые ребята» и «Волга-Волга»^[273] — увидели свет параллельно с формированием и утверждением сталинской модели культуры. Они ее не только отражали, но и форматировали и содействовали ее утверждению. В том числе — популяризируя самодеятельное художественное творчество «самого народа».

Соглашаясь в главном с приведенными выше наблюдениями С. Ю. Румянцева и А. П. Шульпина, не могу разделить их тезиса о едином кинообразе монолитной, как скала, общенародной культуры на протяжении 1930 — 1950-х годов. На мой взгляд, в фильме Э. Рязанова «Карнавальная ночь» «гранит» единой культуры подвергается первым «эрозийным» процессам. Вот ее незатейливый сюжет в незатейливом изложении русской «Википедии»:

Приглашение на роль махрового бюрократа Огурцова И. В. Ильинского является прямой отсылкой к фильму «Волга-Волга», в котором тот снялся в роли Бывалова. Несогласие Огурцова с концепцией развлекательного концерта, который «ничего не дает» и «никуда не зовет», пародирует сталинскую (и, как позднее выяснится, актуальную в 1950 — 1970-е годы) модель культуры, в которой, по видению Огурцова, исполнение классической музыки должно соседствовать и гармонично сочетаться с выступлением ансамбля песни и пляски. Зритель кинокомедии без колебаний выбирал сторону оппонентов Огурцова, не желающих устраивать (хорошо им знакомое по недавнему прошлому) скучнейшее казенное мероприятие, предпочтя мертвенной бюрократической назидательности беззаботно и весело проведенный досуг.

Правда, в интерпретации художественной самодеятельности фильм Э. Рязанова был скорее редким исключением из правила. Ее обаяние для широких слоех советского населения сохранялось. Его не смог избежать даже такой суверенный кинорежиссер, как С. А. Герасимов. В 1967 году он снял по собственному (совместному с Т. Ф. Макаровой) сценарию четырехчасовой фильм «Журналист», в котором советской художественной самодеятельности отводится весьма ответственная роль. Протагонист фильма, корреспондент одной из крупных московских газет Юрий Алябьев (Ю. Н. Васильев) теряет голову, очарованный не столько естественностью и простотой, сколько шармом и мастерством жительницы маленького уральского городка Шуры Окаемовой (Г. А. Польских) на самодеятельной сцене. В фильме генеральная репетиция самодеятельного концерта, на которой Шура поет романс и солирует в двух хореографических номерах — в «испанско-кубинском» танце и в шуточной кадрили «Теща про зятя пирог пекла», — занимает более 12 минут. Вряд ли маститый кинорежиссер отвел бы столько времени на второстепенный сюжет. Репетиция художественной самодеятельности в первой части фильма создает очевидную оппозицию одиночным современным танцам в ночном клубе Парижа во второй части фильма: гармоничное и чистое советское народное танцевальное искусство противопоставляется искусственным, неестественным, пронизанным холодным эротизмом телодвижениям толпы одиночек под аккомпанемент рок-группы.

В 1960-е годы в судьбу советской самодеятельности вмешалось массовое распространение нового средства массовой информации — телевидения, влияние которого на зрелищные жанры самодеятельного творчества оказалось противоречивым. Концерты художественной самодеятельности, например, по праздникам можно было теперь регулярно смотреть, не выходя из дома. А тем, кого они не привлекали, телевидение предлагало альтернативную тематику для заполнения досуга: болеть за любимую спортивную команду, смотреть художественные фильмы, устраивать кинопутешествия и т. д. И то и другое делало посещение дворцов и домов самодеятельности излишним. СМИ, которые в течение десятилетий популяризировали художественную самодеятельность, распространяя ее положительный визуальный образ, постепенно предоставляли зрителю все новые альтернативы, в конце концов заставляя его усомниться в достоинствах художественного творчества как самого полезного времяпрепровождения. Увидев на телеэкране трансляцию заключительного выступления победителей смотра художественной самодеятельности или праздничного концерта с участием самодеятельных артистов, теперь достаточно было нажать кнопку, чтобы переключить канал или выключить телевизор.

Благодарность «мудрой партии» и «великому вождю»

Репортаж о заключительном концерте, завершившем в октябре 1951 года Всесоюзный смотр художественной самодеятельности рабочих и служащих 1950–1951 годов, демонстрирует помпезную грандиозность, напыщенную торжественность и нарочитую праздничность, характерные для коллективных мероприятий эпохи позднего сталинизма. Завершающий показ «образцов народного творчества» «образцовыми стахановцами» явственно обнажал назначение художественной самодеятельности в СССР начала 1950-х годов — быть «витриной» советских достижений в области культуры. Репортаж особое внимание — почти половину текста — уделил достижениям хореографической самодеятельности, поместив ее на почетное центральное место между вокалистами и инструменталистами, достижения которых описаны более лаконично. Подробное описание выступлений любителей народного танца и классического балета завершалось следующим резюме:

Смотры художественной самодеятельности, в том числе танцевальной, были одним из центральных институтов государственно-профсоюзной системы самодеятельного искусства. Они приобрели канонический облик, почти неизменный до конца существования СССР, во второй половине 1930-х годов. На первых больших смотрах самодеятельности — областных, республиканских и всесоюзных олимпиадах — зрелищные жанры были представлены преимущественно агитбригадами, преобладание которых после апрельского (1932) постановления ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» стало восприниматься как деградация сценического искусства. Для самодеятельности — и для организации ее смотров — это имело два последствия. Во-первых, к подготовке конкурсных и показательных мероприятий следовало подходить более серьезно, рассматривая сам конкурс как часть большой работы по выявлению талантов, привлечению их к организованным и коллективным формам художественного творчества и закреплению длительного и устойчивого интереса и вовлеченности участников самодеятельности в активную работу кружков и коллективов. Обучение мастерству означало переход к регулярным и систематическим показам успехов самодеятельности публике. Это, по мнению современников — специалистов клубной работы, в корне изменяло статус смотра:

О том, как должна проводиться серьезная подготовка будущих смотров, в специальной литературе можно было прочесть подробнейшие инструкции. В одной из них, с учетом опыта олимпиад 1935 года, рекомендовались тщательный подбор квалифицированного жюри, организация конструктивной работы жюри с участниками конкурса, недопущение перегрузок программы выступлений на день, премирование участников и их руководителей, создание после конкурса благоприятных условий для его наиболее талантливых участников и многое другое^[279].

Второе последствие радикального поворота в культурной политике состояло в изменении состава участников смотров в пользу представителей зрелищных жанров, создающих эффект радостной, праздничной приподнятости, переполненности оптимизмом, энтузиазмом и счастьем. Танцевальный жанр оказался для этой задачи как нельзя более подходящим. Не случайно осенью 1936 года в Москве состоялся I Всесоюзный фестиваль народного танца. В анонсе о его организации есть положения, которые однозначно свидетельствуют, что фестиваль задумывался (и проводился) как большое обучающее мероприятие для любителей, а не только как эффектное зрелище:

Фестиваль прошел с большим успехом. В итоговых показах в Москве участвовало 1200 танцоров из 58 коллективов, продемонстрировавших более 200 танцев 42 народов СССР^[281]. Следующий был назначен на 1940 год, но состоялся лишь в 1968 году. Зато хореографическое любительство было широко представлено на смотрах самодеятельности разных уровней и статусов, различной ведомственной и национальной принадлежности, которые проходили ежегодно весь сталинский период (за исключением 1942 года). С 1937 года возникла новая форма репрезентации «народного» искусства — декады национального искусства. За четыре довоенных года их было проведено восемь. И. В. Сталин их любил и даже появлялся на них в национальных нарядах соответствующих республик^[282].

Если эксперты и энтузиасты фольклора и массового любительства в смотрах прежде всего видели импульсы к развитию народного искусства, то для партийных идеологов и государственных функционеров важнее были прагматические, идеологически-демонстрационные возможности самодеятельности как воплощения советской счастливой жизни. Смотры изначально предоставляли и эту опцию. Так, в приведенном выше объявлении о проведении Первого всесоюзного фестиваля танцев, помимо прочего, значилось:

В 1936 году журнал «Клуб» видел важное бюрократическое препятствие на пути овладения самодеятельности мастерством в прагматическом отношении к ней и в слабости к внешнему блеску:

Жизнь оказалась сложнее, чем опасался журналист «Клуба». Смотры стали местом, где интересы государства, профессиональная заинтересованность экспертов народного искусства и амбиции участников художественной самодеятельности сложно, но вполне гармонично сошлись. Смотры оставались и заманчивой витриной, и школой мастерства, и местом самореализации не только при Сталине. В этом нетрудно убедиться, обратившись к истории их проведения в 1950 — 1970-х годах.

«Торжественное шествие по Стране Советов»

Этот текст А. Митрофанова, не раз освещавшего подобные мероприятия, сопровождал фоторепортаж о заключительном концерте Всесоюзного фестиваля самодеятельного искусства в честь 50-летия Октябрьской революции. Фотосъемка концерта, приуроченного к юбилейным торжествам, была произведена Р. Диаментом и М. Марковым — фотографами, также много и успешно снимавшими грандиозные правительственные концерты. Из 28 фото танцевальным номерам — танцам народов СССР, сюжетным танцам на современные темы и классическому балету — было посвящено 17 (cм. илл. 1.6).

1.6. Фрагмент фоторепортажа о заключительных концертах Всесоюзного фестиваля самодеятельного искусства, посвященного 50-летию Октябрьской революции. Кремлевский Дворец съездов, нач. ноября 1967 г. (фото Р. Диамента, М. Маркова в фоторепортаже: Митрофанов А. Сердце поет Октябрю: фоторепортаж // Клуб и художественная самодеятельность. 1967. № 24. С. 8).

В репрезентации советских достижений самодеятельная хореография достигла в 1960-е годы небывалых высот. Со второй позиции, которую, как мы видели, танцевальная самодеятельность занимала при позднем сталинизме, она в середине 1950-х — в 1960-е годы уверенно перешла на первую. А. Митрофанов, участвовавший в создании фоторепортажа — также в соавторстве с вышеназванными фотографами — о заключительном концерте Всесоюзного смотра самодеятельности профсоюзов в Кремлевском Дворце съездов в ноябре 1963 года, в коротком тексте несколько раз подчеркивал это, дав подробное — на треть общего объема репортажного текста — описание выступления народных ансамблей танцев, которое мы опустим.

1.7. Выступление народного хореографического ансамбля «Школьные годы» Московского дома культуры автомобилистов перед делегатами XIII съезда профсоюзов, кремлевский Дворец съездов, 2 ноября 1963 г. (фото Р. Диамента, М. Маркова в фоторепортаже: Митрофанов А. С песней по жизни // Художественная самодеятельность. 1964. № 1. С. 8).

Текст А. Митрофанова рубежа 1963–1964 годов, как и репортажа 1967 года, завершается панегириком в адрес партии, с поправкой на политическую конъюнктуру:

И тем не менее при знакомстве с фоторепортажем 1963 года, равно как и с аналогичными фототекстами, посвященными, например, завершению Всероссийского смотра художественной самодеятельности профессионально-технических учебных заведений^[288] 1961 года или Всесоюзного смотра художественной самодеятельности 1965 года^[289], трудно отделаться от ощущения, что ноябрьский заключительный концерт 1967 года по помпезности и торжественности значительно превосходил предыдущие, приближаясь к стилистике позднесталинских официальных торжеств. И уж ни в коем случае невозможно представить себе на праздновании 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции детей, весело танцующих на сцене Кремлевского Дворца съездов румбу или гуантанко, что было возможно четырьмя годами ранее.

Фестиваль 1966–1967 годов был организован с большим размахом. Если раньше за его организацию и проведение отвечали институты, в ведении которых эта самодеятельность находилась, — например, профсоюзы и отдельные министерства (плюс министерство культуры республиканского или союзного уровня), то на этот раз круг участников был беспрецедентным. Положение о фестивале перечисляет их:

Как и прежние положения о проведении смотров художественной самодеятельности, положение 1966 года было выдержано в деловом духе, если отвлечься от перечисления набивших оскомину и вечных, как ритуал, задач фестиваля — вовлечения широких масс в самодеятельность, пропаганды преимуществ социализма и достижений советской культуры, пополнения репертуара, улучшения учебно-воспитательной работы в духе советского патриотизма, укрепления связей профессионального искусства с любительским. В положении подробно определялись его участники, порядок и время проведения туров, полномочия жюри разного уровня, состав и компетенции всесоюзного и местных оргкомитетов всесоюзного, республиканских, краевых и областных фестивалей, порядок и формы награждения. Необычной была жесткая регламентация условий, необходимых для участия в фестивале. Положение выполняло цензурные функции, ясно ограничивая репертуарные рамки программ для каждого жанра самодеятельного искусства, которые должны были подготовить потенциальные участники. Требования к представителям всех сценических жанров были следующими:

Все участники должны были приготовить, в зависимости от жанра, произведения на современную тему, советских авторов, на фольклорном материале и/или на историко-революционную тему. Применительно к самодеятельным танцевальным коллективам это значило следующее:

Тем самым задавалась та застегнутая на все пуговицы парадность, которая отразилась и на стилистике заключительного концерта. Новым, по сравнению с прежними смотрами самодеятельности, был и состав источников финансирования, который ранее был значительно проще и скромнее. На этот раз, вместе с кругом ответственных за проведение мероприятия, расширился и перечень «плательщиков»:

Советский режим брежневской поры стал инвестировать не в будущее, а в прошлое, в создание и поддержание героического былого, в котором миф об Октябрьской революции был одним из главных для легитимации власти коммунистов^[294]. Вложение в юбилейный фестиваль народного творчества, видимо, показалось организаторам непомерно большим. В обозримом будущем советская самодеятельность почувствует режим экономии, который в первую очередь коснется форумов для демонстрации ее достижений.

Время народного творчества?

Постановление о фестивале не оставляет сомнений: мероприятию, инициированному пятью высокими инстанциями — Президиумом ВЦСПС, Бюро ЦК ВЛКСМ, коллегиями Министерства культуры СССР, Министерства высшего и среднего специального образования СССР, Государственного комитета Совета Министров СССР по профессионально-техническому образованию, — придавалось особое значение. Казалось бы, в истории СССР это был не первый фестиваль самодеятельности, да и разработанное на основе постановления положение о его проведении структурой и содержанием послушно следовало предыдущим положениям о проведении аналогичных форумов художественной самодеятельности.

И все же были в нем моменты, позволяющие говорить о нем как о первом в своем роде. Прежде всего, его новизна вытекала из решения ЦК КПСС о проведении таких мероприятий лишь раз в пять лет. Второй особенностью фестиваля — впрочем, отрепетированной Всесоюзным фестивалем самодеятельного искусства 1966–1967 годов — было желание соединить в едином мероприятии все жанры массового художественного творчества. Из этого вытекала третья характерная задача фестиваля: скоординировать усилия многих государственных и общественных структур в деле развития, канализации массового любительства — и, конечно, удержания его под контролем. Наконец, новым были недвусмысленные сигналы «сверху» о желательности установления режима экономии затрат на двухгодичный «праздник народного творчества»: организаторов специально призывали проводить все мероприятия, «как правило, в свободное от работы время», а также «бережно расходовать средства». Видимо, не только опыт фестиваля 1975–1977 годов вызвал к жизни Постановление ЦК КПСС 1978 года «О мерах по дальнейшему развитию самодеятельного художественного творчества», как говорилось в его преамбуле. Само решение провести I Всесоюзный фестиваль самодеятельного художественного творчества трудящихся было стартом к экономии на самодеятельности, несмотря на официальную риторику о «заботе партии и правительства» и важности «разумного досуга» и «воспитания подрастающего поколения».

Первый фестиваль, видимо, не вполне себя оправдал. Его недостатки, которые в действительности были «родовыми травмами» огосударствленной художественной самодеятельности, перечислялись и в партийном постановлении 1978 года, и во всевозможных партийных, государственных, профсоюзных и комсомольских документах, в аналитических, публицистических и учебно-методических публикациях до и после того. Во всяком случае, организация по его образу и подобию второго и третьего фестивалей такого же масштаба и профиля состоялась лишь в апреле 1986 — ноябре 1987 и мае 1988 — ноябре 1991 года.

Использование проверенных временем советских идеологических и организационных образцов в принципиально новых и стремительно меняющихся условиях «перестройки» превращало фестивали — теперь они назывались Всесоюзными фестивалями народного творчества — в странную помесь старого и нового. Они по-прежнему организовывались «сверху», но организаторы уверяли, что они — порождение инициативы снизу. Вот как характеризовал в 1988 году предстоящее мероприятие секретарь ВЦСПС, заместитель председателя оргкомитета по проведению Третьего Всесоюзного фестиваля народного творчества В. Мишин, причем важность этого положения подчеркивалась в его публикации выделением жирным шрифтом:

В положениях расписывался алгоритм проведения фестивалей, но когда его организаторов просили о конкретных консультациях, они отделывались общими словами или отдельными примерами. Так, ответственный секретарь оргкомитета по проведению Второго Всесоюзного фестиваля народного творчества, заместитель заведующего культурно-массовым отделом ВЦСПС В. С. Сергутин на раздающийся с мест вопрос ответил:

Фестивали были порождены стратегией экономии, но на практике оказались недешевы. Более того, идея проведения их раз в пять лет провалилась. Между вторым и третьем фестивалями прошло всего несколько месяцев. Этому организаторы находили объяснения:

Наряду с экспрессионистскими объяснениями нецелесообразности экономить на художественной самодеятельности приводились и более рациональные, звучавшие, в частности, на первом заседании Оргкомитета третьего фестиваля, а также на проведенном — впервые за несколько десятилетий — по инициативе ЦК КПСС перед стартом того же фестиваля Всесоюзном совещании по развитию народного творчества:

Вообще в период подготовки последнего фестиваля критика в адрес советской бюрократии нарастала. В том числе, на Всесоюзном совещании по проблемам народного творчества:

Последние фестивали содержали явные элементы новизны: были попытки привлечь новых участников — клубы по интересам, коллекционеров, садоводов, охотников и др.; выйти за рамки сценической зрелищности и соединить народное творчество с повседневностью, семьей, бытом; усилить конкурсное начало для ранее привилегированных коллективов. Но это не мешало ни официальному славословию в адрес партии, ни державным окрикам в адрес союзных республик, якобы «отстающих» в области самодеятельности, которые, между тем, уже начинали дрейфовать в сторону суверенитета. Населению вроде бы предоставлялась полная свобода творчества, но репертуар по-прежнему контролировался приурочиванием мероприятий к праздничным датам и революционно-патриотическим юбилеям. Партия и государство словно бы играли с творческой активностью «снизу» в кошки-мышки: предоставляли простор для инициативных действий, но не отпускали из поля зрения и из пространства досягаемости.

Статья секретаря ВЦСПС В. Мишина о III Всесоюзном фестивале народного творчества называлась «Время народного творчества». Я использовал это заглавие в качестве названия очерка о фестивалях самодеятельности. Но в силу приведенных выше аргументов в пользу противоречивости рассматриваемой институции счел разумным вместо кавычек снабдить заголовок вопросительным знаком.

«Посланцы мира и дружбы»

1955 год

1966 год

2015 год

Так представлена гастрольная деятельность танцевального ансамбля И. Моисеева в двух юбилейных буклетах — к 30-летию творческой деятельности и 60-летию мэтра — и на официальном сайте Балета имени Игоря Моисеева. Государственный ансамбль танца народов СССР был для любителей народной хореографии на профессиональной сцене образцом номер один. А к образцовым характеристикам ансамбля принадлежало не только то, что делал ансамбль на сцене, но и как реагировал на него зал. Его бешеный успех у публики в СССР и за рубежом концентрированно отразился в напряженной гастрольной деятельности. На нее как недосягаемую, но вожделенную мечту взирали профессионалы и любители народных танцев из рядов огосударствленной художественной самодеятельности.

Приведя три цитаты, я забежал вперед, показав не только факт гастрольной деятельности, но и стилистику ее описания. К дискурсу о гастролях и повседневной гастрольной практике нам еще предстоит обратиться в третьей части книги. Но поскольку эти три ракурса — институты, дискурсы, практики — неразрывно связаны, попытки точно отделить их друг от друга обречены на весьма условный успех и предпринимаются мною лишь с целью упорядочить фактический материал для облегчения работы с ним.

Сейчас важно констатировать: гастроли были неотъемлемой составляющей (любительской) хореографии, объем гастрольно-концертной деятельности являлся одним из центральных критериев успеха. Поэтому тот, кто хочет понять феномен советской танцевальной самодеятельности, много потеряет, если пройдет мимо сюжета о гастрольных поездках самодеятельных танцоров.

Гастрольные концерты неотделимы от (танцевального) любительства. Цикл смотров, проходивший через этапы отборочных туров, сопровождался концертными показами и завершался заключительными концертами для наиболее успешных, большинство которых жило далеко от места проведения промежуточных и заключительных мероприятий. Следовательно, для большинства участников, занятых в хореографической самодеятельности непременным условием участия в смотре были гастрольные поездки.

С успешных зарубежных гастролей, собственно говоря, и началась история развития советской «народной» хореографии под сенью государственного благоволения. Ее начало датируется триумфальной поездкой группы советских танцоров на Международный фестиваль народного танца в Лондоне в 1935 году. Их неожиданный и ошеломительный успех, видимо, потешил комплекс неполноценности советских большевиков по поводу дефицита всеобщей любви к ним и к их детищу — Советскому Союзу. То, что национальные танцы вдруг покорили западную публику, должно было произвести впечатление на руководителей «советского проекта» и укрепить их в представлении о правильности поворота к «народным корням» и поощрению развития на его основе, обогащенной классическим наследием, жизнерадостного советского искусства.

Впрочем, это еще не были гастроли. И поехавших в Лондон танцоров пресса именовала делегацией — словно бы это дипломатия или спорт. Хотя в этом был резон: целью поездки являлась демонстрация доброй воли и достижений. Не были гастролями и первые зарубежные поездки ансамбля И. Моисеева. До первого официального выезда за рубеж (в 1945 году в Финляндию) ансамбль дал множество концертов в Восточной и Центральной Европе — в будущих странах «народной демократии» и в Австрии, совершив эти туры в обозе продвигавшейся с боями на запад Красной Армии. Настоящие регулярные зарубежные гастроли начались и для ансамбля И. Моисеева, и для балета Большого театра, а затем и для десятков других успешных профессиональных и любительских хореографических коллективов лишь во второй половине 1950-х годов, в условиях некоторого потепления международного климата «ледниковой эпохи» Холодной войны и «железного занавеса».

Разрешить «простым» советским гражданам выезжать за границу было большим вызовом для властей. Для таких выездов нужны были основания, которые перевешивали бы страх, что эти граждане не выдержат западных соблазнов и поведут себя недостойно, опозорят «великую Родину». Миссия пропаганды достижений советской культуры, миролюбивых намерений и счастливой советской судьбы была таким основанием^[304].

Из этого следует, что гастроли, особенно зарубежные, были большим вызовом и для танцевальной самодеятельности. Регулярные гастроли по СССР, а тем более участие в больших кремлевских праздничных концертах, не говоря уже о гастрольных зарубежных поездках, были возможны, если потенциальные гастролеры — и группа, и каждый из участников — имели устойчивую репутацию проверенных на политическую благонадежность, идеологическую грамотность, моральную устойчивость и художественное мастерство. В таком случае коллективу можно было рассчитывать на то, чтобы попасть в министерскую, профсоюзную, партийную или комсомольскую картотеку — своего рода номенклатурный список, который обеспечивал коллектив репертуарным заказом на подготовку концертной программы и приглашением на праздничные концерты областного, республиканского или всесоюзного уровня, организуемые тем или иным институтом — владельцем картотеки. Попадание в картотеку означало также покровительство и посредничество в организации зарубежных гастролей — вожделенной цели любого хореографического самодеятельного коллектива и каждого его участника, для которого иной возможности «увидеть заграницу», как правило, не было. Автор одного из первых исторических исследований советской танцевальной самодеятельности даже на примере Эстонии с относительно либеральным, по сравнению с внутренними регионами СССР, режимом контактов с зарубежными соседями пришел к следующему выводу:

Частота этих поездок регистрировалась и регулировалась. Согласно редко нарушавшемуся негласному правилу поездки за рубеж были разрешены раз в два года. Этого правила более строго придерживались в отношении выезда в капиталистические страны, в то время как гастроли в социалистических странах иногда допускались и с годовым промежутком. С конца 1970-х годов, в жестких рамках режима экономии, зарубежные гастроли разрешались не чаще одного раза в три года^[306].

До середины 1970-х годов ограниченность свободы передвижений вне страны компенсировалась беспрепятственностью внутренних перемещений на огромном евразийском «имперском» пространстве без границ. Молодому современному россиянину невозможно даже вообразить, какие возможности предоставляли советскому гражданину свободные поездки в Прибалтику, Среднюю Азию, в Молдавию, Закавказье или Украину. Но затем государственная стратегия экономии чувствительно задела гастрольную активность танцевальных самодеятельных коллективов и внутри страны. Партийные, государственные и профсоюзные постановления начали выставлять преграды гастрольным поездкам, обставляя их рядом условий. Гастроли должны были стать бóльшим, чем просто демонстрация сценических достижений. Вот как, например, прокомментировал в 1974 году начавшийся поворот заведующий культурно-массовым сектором ВЦСПС В. Г. Синицын:

Тогда, в середине 1970-х, речь шла пока еще только о наделении поездок дополнительной нагрузкой в виде обмена опытом и прочих форм практической учебы. Сами поездки не должны были отрывать любителей от основной производственной деятельности. После же мартовского (1978) постановления ЦК КПСС, санкционировавшего политику экономии в отношении художественной самодеятельности под знаком повышения ее эффективности, гастрольная деятельность танцоров-любителей оказалась под серьезной угрозой. В конце 1970-х годов корреспонденты клубной периодики могли уже лишь робко вздыхать о полезности гастролей:

Жирный знак вопроса оказался поставлен напротив одного из главных в позднем СССР мотивов участия в художественной самодеятельности — удовлетворения желания посмотреть мир.

«Поощрение лучших»

1962 год

1964 год

Выдержки из документов ВЦСПС 1962 и 1964 годов обрамляют Всесоюзный смотр художественной самодеятельности 1963 года и являются одной из самых приятных его составляющих: стимулирование участников художественной самодеятельности к наилучшим результатам. К ориентации на успех конкурсантов должны были мотивировать две награды. Первая из них состояла в самой возможности выступить на лучших сценах страны перед обширной и изысканной публикой, в которую входили и члены-жюри — легендарные мастера своего дела, и руководители партии и правительства, и коллеги по увлечениям со всех уголков страны. Вторая — в завоевании наград в буквальном смысле слова: дипломов и памятных нагрудных знаков.

Эта традиция поощрения лучших участников самодеятельности действовала без изменений со второй половины 1930-х годов. Она в обязательном порядке фиксировалась в соответствующем положении, извещавшем о предстоящем смотре, составляя специальную рубрику. Так было, например, и с «Положением о Всесоюзном фестивале самодеятельного искусства» 1966–1967 годов, в котором предпоследняя рубрика — «Поощрение лучших коллективов и исполнителей» — содержала следующую информацию:

Разница с предыдущим смотром состояла лишь в расширении состава награждающих инстанций.

Поощрения коллективов и их участников имели большей частью символический характер. Во время смотров их получали тысячи и тысячи участников. Тем не менее дипломы, почетные грамоты, памятные знаки в советское время ценились и бережно хранились — а во многих семьях хранятся по сей день — в домашних архивах, вместе с пропусками в Кремль, где посчастливилось участвовать в концерте, программками концертов, на которых значилось название родного коллектива, и прочими реликвиями. К такого же рода символическим «сокровищам» относились фотографии и сувениры из гастрольных поездок, особенно зарубежных, документируя эти необычные события, обладавшие статусом привилегии и награды.

Характер коллективного поощрения могла иметь адресная заметка в прессе, в которой положительно отзывались о коллективе. Но высоко цениться могла и безадресная похвала. Такая, например, как та, что появилась в журнале «Художественная самодеятельность» осенью 1962 года:

Каждый из участников этого грандиозного концерта имел все основания принять похвалу делегатов международного форума на свой счет и гордиться успехом «необыкновенного концерта».

Символическими наградами для коллективов с 1961 года стало присуждение компетентными государственными и профсоюзными органами культуры звания «народного», а для наиболее успешных их руководителей (с 1964 г.) — звания «заслуженного работника культуры». Кроме символического наполнения звание «народный» расширяло штат его платных работников. В отношении руководителей, помимо символических наград, учреждались премии, например, за успешную конкурсную постановку. Так было, когда в 1963 году Центральный дом народного творчества им Н. К. Крупской провел упоминавшийся выше конкурс на лучшую постановку сюжетного танца на современную тему^[313]. Впрочем, и символическое поощрение могло повлечь за собой материальную выгоду. Грамоты могли пригодиться при поступлении в вуз, для получения профкомовской премии или путевки, зарубежная поездка манила, помимо прочего, надеждой на приобретение дефицитных товаров.

С началом государственной политики бережливости за счет художественной самодеятельности во второй половине 1970-х годов награды начали тускнеть, а их авторитет — вызывать сомнения. Возможности гастрольных поездок, как уже отмечалось, резко сократились. К концу советского периода социологи наблюдали падение авторитета традиционно престижных жанров самодеятельности, в том числе народного танца, и отток любителей из соответствующих коллективов. Одновременно рос спрос на практические навыки типа машинописи или скорочтения, а также на «одомашненные» виды творчества вроде чеканки или резьбы по дереву, которыми можно было заниматься «для себя» и в домашних условиях^[314].

Но еще десятилетием раньше исследователи отдела народного творчества НИИ Министерства культуры РСФСР обнаружили копящиеся противоречия в мотивациях участников художественной самодеятельности, выделив два сложно взаимодействовавших мотива:

Несмотря на важность второй, «досуговой» мотивации для достижения коллективной цели и невзирая на ее усиление среди участников самодеятельности, она, по мнению экспертов, никак не вознаграждалась во время смотров и конкурсов. В этой связи предлагалось наряду с традиционными критериями оценки успехов самодеятельных коллективов — выбор репертуара, уровень исполнительского мастерства, исполнительская культура и оригинальность — ввести другие, которые бы оценивали качества коллектива и коммуникативные достоинства его участников: способность к творческому росту, масштабы и регулярность деятельности, стабильность состава, нравственный климат/облик^[316].

Тенденции к переменам в мотивации участников самодеятельности требовали изменения, помимо прочего, системы поощрения. Это было ясно и организаторам последних всесоюзных фестивалей народного творчества. Ответственный секретарь оргкомитета по проведению второго из них, заместитель заведующего культурно-массовым отделом ВЦСПС В. С. Сергутин, в 1986 году призывал к демократизации поощрительных процедур:

Однако при чтении этих строк не складывается ощущение, что поиск нового шел по правильному пути, в сторону большей пластичности и демократичности. Вряд ли приготовление вкусного торта или выращивание здорового овоща можно ставить на одну доску с созданием картины и постановкой новой пьесы или виртуозного танца. Скорее, можно говорить об инфляционной риторике в связи с «падением курса» сценической самодеятельности и вознаграждения ее достижений. К этому времени звание «народного» коллектива получить стало проще, чем в 1960-е годы, а когда-то переполнявшее гордостью звание «заслуженный работник культуры» сами его носители превратили в совершенно неправильную, ужасно неприличную и предельно ироничную аббревиатуру — «засракуль».

Как я был малороссийским кузнецом

Единственный эпизод моего прямого ученического участия в драматической школьной художественной самодеятельности относится, кажется, к девятому классу. Он связан с двумя людьми, которым я посвятил несколько страниц в предыдущей своей книге^[318]. Первая из них — учительница русского языка и литературы Антонина Дмитриевна — самая строгая и одна из самых авторитетных для меня школьных педагогов. Вторая — лучшая ученица нашего класса Елена, тоже очень строгая, в которую я был безнадежно влюблен с первого по седьмой класс.

Мне помнится, что этот эпизод произошел уже после того, как Антонина Дмитриевна перестала преподавать у нас, то есть не раньше восьмого, а Лена перестала учиться в нашем классе (он был расформирован после восьмого класса). В общем, Антонина Дмитриевна решила ставить «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя. Елене она поручила роль черта, а меня, рослого чернявого подростка с крупными чертами лица, присмотрела на роль малороссийского кузнеца Вакулы, который с помощью черта достает в Санкт-Петербурге, у самой императрицы, черевички для своей невесты.

Конечно, поставлена была не вся пьеса, а только ее фрагменты: ссора Вакулы с Оксаной, его знакомство с чертом, полет на черте в Петербург, примирение с Оксаной. Длилась постановка от силы минут десять. Все это вполне соответствовало установившемуся в 1930-е годы куцему советскому канону «культурности», ориентированному на знание нескольких оперных и балетных либретто, на узнавание некоторых арий и музыкальных фрагментов^[319], на способность продекламировать несколько классических стихотворений.

Сколько мы репетировали, я не помню, не помню даже, кто изображал мою невесту. Екатерину Вторую играла, кажется, дородная одноклассница, с которой я на дне рождения Ольги нехотя целовался по указанию горлышка в «бутылочке». А вот черта — это точно — изображала Елена. Черт, как известно, по кровному договору, заключенному с кузнецом, должен был доставить того в столицу Российской империи. А маленькая и хрупкая Елена взгромоздить меня на плечи и таскать по сцене была не в состоянии.

Решение, если мне не изменяет память, было найдено такое: Лена стоит на сцене лицом к зрителям, слегка наклонившись вперед, я стою вплотную позади нее, положив руки ей на плечи. Сейчас неприличная двусмысленность всей этой конструкции прямо бьет в глаза. Описывая нашу позицию на сцене, буквально чувствую себя переписчиком «Камасутры», этого, как остроумно подметил Слава Сэ, «подарка индийских гимнастов советским пионерам»^[320]. Но Антонина Дмитриевна даже намека на двусмысленность не могла допустить. Ни у нее, ни у нас, актеров, ни у зрителя никаких подозрений, смущений или улыбок не было и быть не могло. Ни поза, ни прикосновение к Елениным плечам во мне не вызвали ни смущения, ни усиленного сердцебиения. Значит, первая любовь к тому времени точно развеялась.

Само выступление на сцене мне не очень запомнилось. Видимо, не было ни фурора, ни провала, ни эмоционального подъема, ни больших разочарований. Зато очень запомнилась первая репетиция. Текстом я овладел легко. Но моим поведением в сценическом образе Антонина Дмитриевна осталась недовольна. Не вдаваясь в теорию, она просто показала мне, что я должен делать, как интонировать текст, как ходить, как жестикулировать. Мне ее образец показался искусственным: неестественно громкая речь, картинные жесты, преувеличенные эмоции — полный набор инструментов канонической советской театральности. Спорить с ней я не стал. Мне осталось только как можно точнее подражать. Это не составило мне никакого труда. И не доставило ни малейшего удовольствия.

Так учила ли партия народ танцевать?

Этими фразами завершалась статья руководящих работников двух авторитетных столичных клубных учреждений — Московского Дома культуры им. В. И. Ленина и народного театра «Красная Пресня». Статья опубликована в рубрике «Заочный семинар клубного работника» главного специализированного журнала о массовом художественном любительстве «Клуб и художественная самодеятельность». Статья в форме беседы посвящена практическим проблемам управления клуба, в ней большое внимание уделялось структурам самоуправления клубом — клубному правлению, бюро коллектива. А венчали статью, как положено, слова о заботе партии о воспитании трудящихся, о создании необходимых условий, о поднятии культуры. Зачем было в конце статьи апеллировать к партии, читатель узнает чуть позже. А пока подведем некоторые итоги.

Так учила ли партия народ танцевать? Конечно, нет. Образ партии, обучающей народ искусству танца, вызывает смеховой эффект, поскольку кажется нелепым. Трудно представить себе большевиков с их миссионерскими амбициями и грандиозными планами в образе мелочного в своей профессиональной строгости и дотошности танцмейстера или в обличии хитрого цыгана, который водит танцующего медведя по ярмаркам. (Для того чтобы представить себе современного российского политика, танцующего перед публикой «Калинку», после выступления официального представителя Министерства иностранных дел Российской Федерации М. Захаровой в мае 2016 года, напротив, не нужно напрягать воображения^[322].) Приступая к проекту, я исходил из гипотезы о прямом руководящем участии коммунистической партии в создании и развитии художественной самодеятельности в СССР. Однако никаких документов, подтверждающих эту гипотезу, не нашел. Читателя может насторожить и тот факт, что сюжеты о профессиональной и любительской хореографии занимают в первой трети книги не более пятой части. Можно ли говорить о соответствии содержания названию? Не сигнализирует ли это о фиаско исследования? Не будем спешить с приговором. Попробуем ответить на другие вопросы: возможно ли большевистскую культурную политику в отношении танцевальной самодеятельности описать как учебный процесс и может ли использование концепта учебного процесса помочь нам лучше понять феномен этой культурной политики, очертить круг ее участников и проникнуть в их мотивы и намерения?^[323]

Как известно, всякий учебный процесс должен иметь учителя, жаждущего поделиться знанием, ученика, добровольно или вынужденно готового его воспринимать, и сам учебный материал, который учащий передает учащемуся. И мы знаем, что в случае трудностей с усвоением материала проводится работа над ошибками. Работа над ошибками — безошибочный признак учебного процесса.

Выше было показано, что некоторые большевистские вожди имели о танцевальном искусстве собственное мнение и не скрывали его. Более того, желали, чтобы оно было услышано, дабы исправить ошибки в области танца — будь то сценический вариант народного танца, против превращения которого в акробатику ратовал И. В. Сталин, будь то «буржуазные танцульки», растлевающие молодежь и потому подлежавшие запрету, будь то «кукольное», в духе хореографической классики XIX века, изображение советских колхозников, являющееся пасквилем на советскую действительность и достойное безоговорочного осуждения. Другими словами, негативная программа танцевального обучения — ясное определение ошибочного хореографического поведения — была в СССР налицо.

Имелась и положительная программа: простой русский танец; классика, черпающая из «несметных сокровищниц» народного искусства; жизнерадостный современный танец, отражающий оптимизм и счастье жить в стране Советов. В форсированном поощрении развития массового танцевального искусства в СССР видится программа «правильных танцев», которые были частью масштабного культурного проекта. Чтобы описать его, я воспользуюсь представлением социологии знания об «интеллектуалах» в версии Б. Гизена. Интеллектуалы, согласно его концепции, представляют собой дискурсивные сообщества, претендующие на миссию конструирования коллективного прошлого, настоящего и будущего, то есть производства коллективных идентичностей — национальных, классовых, гендерных и проч.^[324] Их основным оружием является создание классификаций, типизаций и иерархий с помощью приписывания культурных свойств отдельным социальным группам и явлениям. Для интеллектуалов характерно восприятие себя носителями «сакрального» знания, нуждающегося в ревностной защите от критики и профанации и одновременно — в распространении. Их собственная идентичность порождает и закрытость общности, и миссионерский пыл, допускающий, в крайнем своем воплощении, агрессивные практики насаждения «священного» знания. В растущем и усложняющемся сообществе приписывание культурных свойств

Б. Гизен применяет эти и ряд других — менее существенных для нас — характеристик для описания немецких интеллектуалов XIX века. Мне представляется возможным расширить границы интеллектуальных сообществ за пределы политической оппозиции XIX века и применить этот концепт для описания советской партийно-государственной элиты. Для XX века такая операция видится оправданной благодаря происхождению коммунистической элиты первых поколений (1870 — 1890-х годов рождения, но отнюдь не «класса 1938 года»^[326]) из радикальной политической оппозиции, принесшей в официальную советскую политику первой половины XX века цивилизаторский пыл («культурная революция»), габитус самоизоляции (образ осажденной крепости) и ряд иных черт, свойственных классическим интеллектуалам в гизеновской интерпретации.

Но искусство историка — искусство различать. У советских коммунистов была своя специфика. Исходным пунктом в обосновании своей исторической миссии для них служил образ русской отсталости.

Историческая плоть контроверзы «отсталость — прогресс» была найдена в противопоставлении «Россия — Европа». Эта черта принципиально отличает российских интеллектуалов от их европейских (например, немецких) коллег, которые, напротив, исходили из тезиса о конструируемой ими нации как «культурной». Свою основную миссию советские коммунисты, как и российские интеллектуалы XIX века, усматривали в преодолении «отсталости» и распространении «культурности» как главного инструмента развития личности в России.

Заново изобретенный и инсталлированный на городской сцене «народный танец» в условиях ликвидации традиционной деревни, а вместе с ней и сельских культурных традиций, как нельзя лучше подходил для проекта жизнерадостной советской идентичности.

В развитии советской танцевальной самодеятельности в «правильном русле» партии не нужно было выполнять иной работы, кроме руководящей. Ей достаточно было закрепить за собой, так сказать, «директорские» полномочия, распределив исполнительские обязанности за отдельными «учителями», «воспитателями», «классными руководителями» и «примерными учениками». У большевиков было множество исполнителей культурной политики: министерства и методические центры, цензурные инстанции и заводские администрации, профсоюзы и комсомол, средства массовой информации и клубный персонал.

При знакомстве с культурной политикой в области массового зрелищного любительства обнаруживается ограниченный, но очень устойчивый круг канонических задач руководства массовым самодеятельным художественным творчеством, которые постоянно звучали с высоких трибун и в печати начиная с 1930-х годов: обеспечение репертуаром, специалистами, методикой, шефами-профессионалами. Все эти задачи и проблемы напрямую связаны с формированием и поддержанием самодеятельности — в том числе танцевальной — как перманентного учебного процесса. Культурная политика была нацелена на обеспечение успешного процесса обучения с помощью необходимых «наглядных пособий» — образцов для подражания в виде государственных ансамблей народного танца; опытных учителей — руководителей самодеятельных танцевальных коллективов; системы поощрения поездками и символическими наградами по результатам успешных выступлений на смотрах народного творчества.

Подведем итог. Так учила ли партия народ танцевать? Учила — постольку, поскольку создавала образовательный ландшафт и обеспечивала «учеников» «учебными пособиями». И конечно же, умело инструментализировала в своих целях бесчисленное количество грамотных и лояльных хореографов для создания «правильного репертуара» и руководства танцевальной самодеятельностью.

Авторы статьи об организации самодеятельности, заканчивающейся строками о партийной заботе о самодеятельности, апеллировали к партии, чтобы защититься от равнодушия заводской администрации, забывающей о своих обязательствах в отношении заводского самодеятельного художественного творчества:

В то время как партия использовала профессиональных «танцмейстеров» в своих интересах, те, в свою очередь, прикрывались, как щитом, партийными документами для решения собственных «производственных» задач. Но это — уже совсем другая история, которая будет рассказана в следующей части книги.

«Шефство над художественной самодеятельностью»

Это письмо опубликовано в первом номере журнала ВЦСПС «Художественная самодеятельность», начавшего выходить в июле 1957 года. Под открытым письмом, озаглавленным обращением «Привет вам, народные таланты!», подписались двенадцать деятелей искусств: ведущая актриса Малого театра и бессменный председатель Всероссийского театрального общества А. А. Яблочкина, легендарные балерины Большого театра Г. С. Уланова и О. В. Лепешинская, актриса театра (МХАТ) и кино К. Н. Еланская, умерший незадолго до публикации крупнейший тенор Большого театра Г. М. Нэлепп, актер МХАТа и популярный киноактер А. Н. Грибов, главный режиссер Театра им. Моссовета Ю. А. Завадский, драматический тенор Большого театра Н. С. Ханаев, артист Малого театра, режиссер, популярнейший киноактер и чтец И. В. Ильинский, актер театра (МХАТ) и кино В. Я. Станицын, дирижер балета Большого театра Ю. Ф. Файер, актер театра (Малый театр) и кино М. И. Жаров, известный пейзажист и театральный художник К. Ф. Юон. Все они к моменту публикации письма были обласканы вниманием государства и удостоены высших наград СССР: помимо значившихся в письме регалий — званий народного артиста и народного художника СССР, они были орденоносцами и, как правило, многократными лауреатами Сталинской премии. Их лояльность режиму закреплялась членством в партии. Большинство из них пользовалось зрительской любовью, будучи театральными «иконами» и кинозвездами, некоторые — с дореволюционных или раннесоветских времен. Все они принадлежали к советскому канону и были живыми легендами. Их принимали на высших государственных торжествах, их узнавали на улице. Наличие среди подписавших двух хореографов свидетельствует о высоком статусе танцевального искусства в СССР эпохи «оттепели».

Авторы письма объясняли его появление двумя поводами. Во-первых, предстоящим юбилеем советской власти, требующим подвести итоги и мобилизовать все силы искусства для будущих успехов. Во-вторых, учреждением нового журнала, призванного сплотить профессиональное и самодеятельное искусство, обеспечить их продуктивное взаимовлияние и стимулировать дальнейший рост самодеятельного творчества за счет равнения на профессиональное искусство и учебы у признанных советских мастеров.

Текст письма содержит все необходимые компоненты сталинского дискурса о советском (самодеятельном) искусстве: констатацию его грандиозных успехов благодаря заботе партии и правительства; противопоставление свободы творчества в СССР преследованию инакомыслия на Западе; прославление социалистического реализма как гарантии «подлинности» искусства; требование осторожного и ответственного отношения со стороны деятелей культуры к искусству и к советскому зрителю, выросшему в идейном и художественном отношении, а также усиления шефской помощи любителям со стороны профессионалов.

О программном характере открытого письма свидетельствует, помимо статуса подписантов и канонического содержания, его расположение сразу после редакционной статьи, наметившей цели журнала и уделившей значительное место проблеме содружества профессионального и любительского искусства в СССР. Ее исходный пункт и теоретическое обоснование состояло в том, что художественная самодеятельность является органической частью целостного советского искусства, связанного с профессиональным искусством общими просветительскими и воспитательными целями, и отличается от него лишь степенью подготовленности к их выполнению, вследствие чего руководители и участники художественной самодеятельности «очень нуждаются в постоянной помощи со стороны старших собратьев по искусству». Из этого положения и вытекал тезис о долге профессионалов всячески опекать любителей: «Помимо постоянной связи с коллективом, опытный мастер может оказать неоценимую помощь самодеятельности, если выступит в печати с советами и рекомендациями в адрес руководителей и участников художественной самодеятельности, поделится с ними опытом творческой деятельности». Кроме того, шефство должно было решить самую больную проблему — репертуарную: «…проблема репертуара может быть успешно решена в журнале лишь при активном участии писательской и композиторской общественности»^[331].

В письме, помимо прочего, упоминалось, что шефство театральных деятелей над самодеятельностью началось еще до войны. Небольшой документ, положивший ему официальное начало, был опубликован на последней странице «Правды» в октябре 1938 года. Его название вынесено в заглавие этой зарисовки — и потому закавычено.

Шефство над художественной самодеятельностью было одной из составляющих советской любительской хореографии. Оно использовалось партийно-государственным аппаратом в качестве инструмента воспитательного процесса в отношении советской любительской хореографии. Ему и посвящена эта часть книги.

Лики «отеческой заботы»

Именно с этого открытого письма, скромно приютившегося в рубрике «Письмо в редакцию» на последней странице главной газеты советских коммунистов, начинается официальная история шефства «советских мастеров искусства» над художественной самодеятельностью. Его авторы, как и их преемники из 1957 года, были баловнями режима, любимцами публики и «небожителями» формировавшегося в те годы советского культурного канона.

В словесном антураже парадной советской трескотни, с заверениями в любви и преданности партии и Сталину, с прославлением культурных достижений и расцвета народных талантов, открытое письмо приглашало деятелей профессионального искусства к конкретной помощи самодеятельности и определяло ее формы.

Строго говоря, эти предложения не были столь новаторскими, как может показаться на первый взгляд. Призывы к сотрудничеству между профессионалами и любителями в сфере искусства звучали со страниц специальной прессы уже несколько лет. Имелась и практика такого сотрудничества.

Причем скептическое отношение к учебе любителей у мастеров политизировалось в духе эпохи — как вредный для советского искусства пережиток Пролеткульта. Вот как отреагировал, например, на прошедшую в Москве в 1935 году олимпиаду музыки и танца журнал «Клуб»:

Упрек в адрес балетных артистов по поводу их отставания в деле помощи самодеятельным танцорам был, однако, не вполне справедлив. В Центральном доме художественной самодеятельности московских профсоюзов в середине 1930-х годов в качестве педагогов-постановщиков трудились бывшие или действующие танцовщики и балетмейстеры Большого театра, в том числе К. Я. Голейзовский, Р. В. Захаров, И. А. Моисеев^[334].

В конце 1936 года «Клуб» предлагал конкретную форму практической учебы любителей у «мастеров»:

Итак, шефство профессионалов над любителями имело место и до письма старейшего актера МХАТа и его будущего директора И. М. Москвина и оперной солистки Большого театра В. В. Барсовой. Но после письма оно было институционализировано. Через год после публикации письма была созвана Первая Всесоюзная конференция по шефству над художественной самодеятельностью, свидетельствовавшая о размахе шефского движения. Позднее в практике сотрудничества с самодеятельностью инструментализировались такие институции, как постоянно действовавшие при театрах любительские «спутники», профсоюзные краевые, областные и республиканские комиссии по культурному шефству над селом, работавших в некоторых областях РСФСР, Украины и прибалтийских республик; учет помощи любителям при оценке социалистического соревнования профессиональных коллективов и художественных организаций, использование знака ВЦСПС «За достижения в самодеятельном искусстве» для награждения за шефскую работу^[336].

В 1959 году бывший балетмейстер Большого театра, профессор Московского государственного института театрального искусства имени А. В. Луначарского Р. В. Захаров представил читающей публике развернутый перечень форм сотрудничества профессионалов с любителями в области хореографии, предварив их ритуальным реверансом в сторону мудрого партийно-государственного руководства:

В развернутом выступлении одного из столпов советской хореографии, авторитет и карьера которого неожиданно оказались под сомнением в связи с разоблачениями сталинского режима и уходом из Большого театра в 1956 году^[338], стоит обратить внимание на четыре момента. Во-первых, каталог форм шефской помощи профессионалов самодеятельности не содержит ни одного новшества по сравнению с предложениями «мастеров сцены» 1938 и 1957 годов. Следовательно, во-вторых, выступление Захарова имело «второе дно», которое, скорее всего, было тактического свойства: в нем не названо ни одно имя — ни классического хореографа, ни балетмейстера Большого театра, который, будучи «бастионом» русской и советской танцевальной традиции, кстати, тоже не упоминается. Зато перечислены имена профессиональных и самодеятельных руководителей народного танца, а также полностью приведено официальное название ГИТИСа, в котором трудился Захаров и который, по его мнению, мог бы стать одной из главных площадок института шефства. В-третьих, задачи шефства понимались по-старому: обучение и воспитание кадров клубных руководителей и обогащение репертуара — две вечные проблемы со времен становления советской сценической самодеятельности — составляли ее основу. Обратим, в-четвертых, внимание, что среди наиболее успешных самодеятельных балетмейстеров на втором месте названа Н. Н. Карташова из Челябинска. Запомним этот факт, к которому нам предстоит вернуться в третьей части книги.

Однако многое говорит о том, что за получением официального статуса не последовало триумфального шествия шефства по стране. Подобно тому, как И. М. Москвин и В. В. Барсова в коротком тексте неоднократно и в различных выражениях настаивали на неформальном, дружеском, деловом характере шефства, авторы письма 1957 года упоминали неизжитые «элементы формального отношения к делу» и «барственную инертность»^[339]. А народная артистка СССР А. И. Степанова в 1961 году — в момент наивысшего расцвета канонической советской самодеятельности — сетовала:

Устойчивость дискурса о шефстве над самодеятельностью говорила, скорее всего, и о целесообразности идеи, и о проблемах ее реализации. О (частичном) успехе этой идеи свидетельствует тот факт, что советские хореографы оказались «шефами» танцевальной самодеятельности в странах народной демократии.

«Шефство» СССР над хореографическим любительством ГДР

Приведенный выше текст представляет собой выдержку из брошюры «Танец в самодеятельном искусстве», изданную в 1952 году в Лейпциге Центральным домом самодеятельного творчества ГДР. Он принадлежит перу Энне Гольдшмидт — хореографа, теоретика народного танца и швейцарской коммунистки, переехавшей в 1949 году вместе с мужем, музыковедом Харальдом Гольдшмидтом, в советскую оккупационную зону Германии в поисках новой, коммунистической родины^[344]. Гольдшмидт по праву можно было бы назвать восточногерманской Т. А. Устиновой, трансформировавшейся в восточногерманского И. А. Моисеева. Она с начала 1951 года, подобно Устиновой в хоре им. М. Е. Пятницкого, возглавляла танцевальную группу Государственного ансамбля песни и пляски ГДР, вскоре переименованного в Государственный ансамбль народного искусства ГДР. Постепенно, благодаря успешной балетмейстерской, педагогической и исследовательской работе, ее авторитет в области народного и самодеятельного танца стал непререкаем. В 1962 году, вскоре после ее стажировки в Москве, ансамбль народного искусства был перепрофилирован и переименован в Государственный ансамбль танца ГДР, став восточногерманским двойником моисеевского Государственного ансамбля танца СССР.

Пространная цитата демонстрирует, насколько, по мнению Э. Гольдшмидт, интенсивно и многослойно — на жаргоне советских коммунистов «всесторонне» — было влияние «советских мастеров танца» на восточногерманскую хореографическую самодеятельность. Советские хореографы демонстрировали образцы народного танца на Всемирных фестивалях молодежи и студентов, во время гастролей советских танцевальных ансамблей, оценивали, порицали или одобряли состояние и тенденции развития профессионального и любительского танцевального искусства в «братских» странах, а также обучали коллег из «социалистического лагеря» в советских вузах. Их оценки подкреплялись партийной политикой в области культуры. А культурная политика в Восточной Германии эпохи позднего сталинизма принципиально не отличалась от советской «ждановщины» с ее борьбой против формализма в литературе и искусстве.

Требование и готовность «учиться у мастеров» составляли стержень института «шефства», неизбежно вертикального и иерархизированного, сколь бы его ни пытались закамуфлировать или искренне превратить в горизонтальное «сотрудничество». В ГДР эта, продиктованная наибольшей по сравнению с другими странами Восточного блока лояльностью к СССР, готовность следовать советским (читай: сталинистским) образцам создала идеологически наиболее открытые тексты — тщательно додуманные, доведенные до логического конца, выводящие на поверхность все, что читатель в СССР зачастую должен был искать между строк. Кроме того, этот феномен позволяет рассматривать отношения между советскими и восточногерманскими балетмейстерами как отношения «учитель — ученик», что за пределами школьной системы в Советском Союзе и именовалось «шефством».

В другом месте той же брошюры Э. Гольдшмидт описывает необходимость перенимать опыт СССР в области народной хореографии именно в категориях учебного процесса, настаивая не на механической репродукции знаний, а на модифицированном усвоении, что и составляет суть учебного процесса:

В упоминавшейся в первой части книги брошюре о художественной самодеятельности в ГДР, которая была опубликована в ФРГ в 1953 году среди аналитических «Боннских докладов», сравнивалось отношение к народному наследию в нацистской Германии и в ГДР. Много отличий обнаружить не удалось. И главное отличие ГДР от Третьего рейха, в формулировке боннского аналитика, состояло «в рабском следовании за Советским Союзом народного творчества советской зоны. Все выглядит так, будто Советский Союз — отец немецкого народного искусства»^[346].

Муки любви и бальное фиаско

Я не могу точно сказать, к какому времени относятся эти школьные воспоминания. Кажется, в восьмом или девятом классе нас стали пускать на школьные танцевальные вечера. Для школьников и школьниц это были грандиозные события. Позднее, работая школьным секретарем комсомола, я мог наблюдать радостно возбужденные лица учеников восьмых-десятых классов, готовых на любые жертвы и ухищрения, лишь бы попасть на школьный вечер. Я же в этом возрасте посетил, наверное, всего один или два.

Причин было две. Во-первых, я не умел танцевать. То есть слегка раскачиваться в обнимку с партнершей в медленном парном танце, в такт шаркая ногами, для меня, как я выяснил еще в седьмом классе на дне рождения одноклассницы, труда не составляло. Однако такие танцы в репертуаре советского школьного вечера, ради охранения плотской и моральной невинности подростков, были в ничтожном меньшинстве. Но существовали и другие танцы — одиночные, энергичные, исполняемые порознь, в одиночку или объединившись в круг. О таких танцах я знал с детства. Откуда? Из советских фильмов, комедий и детективов, где «не наш образ жизни» демонстрировался, помимо прочего, в ресторанных или клубных массовых сценах, на которых толпа дергалась, крючилась, скакала в экстазе под оглушительную музыку с грохочущей ударной группой. Дома у нас такую музыку не держали, многочисленные и частые гости из балетной среды в нашем доме так не танцевали, по крайней мере до конца 1970-х годов. Во всяком случае, я такого не припомню.

Во-вторых, я был влюблен, и предмет моих воздыханий не мог принять участие в челябинских школьных вечерах. Девочку звали Инга, жила она в Абхазии, куда мы впервые приехали с мамой в 1973 году, и была двумя годами моложе меня. Ей было двенадцать, когда я по уши втрескался в нее, но в ней уже тогда виделась будущая красавица. Каштановая грива, огромные светлые глаза, пухлые губки, идеальная фигурка, длинные точеные ноги с чуть широковатыми щиколотками, плавная, плывущая походка, легкий кавказский акцент, сильный, независимый характер и невозможность остаться и поговорить с ней наедине — все это сводило меня с ума. Августы 1973, 1974 и 1975 годов я провел на «черноморском побережье Кавказа», как называли этот регион в советских прогнозах погоды, но так и не смог объясниться с ней, хотя все вокруг по моему поведению прекрасно понимали, в чем дело, и при каждом удобном случае незло подтрунивали над моими «страданиями». Я признался ей письменно осенью 1976 года, по окончании школы, и в ответ получил письмо всего в одну фразу: «Больше никогда не пиши». Я сильно переживал и еще довольно долго своими успехами, о которых она от меня так и не узнала, мысленно пытался доказать ей свою состоятельность. Другими словами, в подростковом возрасте в Челябинске у меня не было подружек.

И вот я попал на школьный вечер, не умея танцевать и намереваясь нерушимо блюсти верность Инге. Кажется, я пошел туда с Вадимом, одним из моих школьных друзей. Деталей я не помню. В памяти остались огромное пространство столового зала, освобожденное от обеденных столов, приглушенное освещение и моя растерянность по двум поводам. Во-первых, как мне тогда казалось, все, кроме меня, лихо отплясывали под школьный самодеятельный ВИА (как я недавно узнал, технически прекрасно укомплектованный, поскольку в нем играл сын директора школы), в то время как я одиноко сидел у стены. Во-вторых, ни одна девчонка не пригласила меня на «белый» танец. Сам пригласить кого-нибудь я не отважился бы, да и считал неуместным.

Наверняка именно в связи с моей фрустрацией по поводу неумения танцевать в нашем классе — или в параллели — возник кружок бальных танцев, которым сначала руководила моя мама, а затем — кто-то из ее студенток из института культуры. Было нас немного, не более дюжины, занимались мы в обычной классной комнате, сдвинув парты, под аккомпанемент проигрывателя или магнитофона — точно не помню. Вербовка участников легла на мои плечи, и я был рад, что мне удалось заполучить в их число моих ближайших друзей, Игоря и Вадима^[347]. Занимались мы один или два раза в неделю после школьных уроков.

Об этом кружке я помню очень смутно. Даже не знаю, на какой возраст пришлось его существование: было мне 14, 15, 16, 17? Работал он год, два? Из бальных танцев — это точно — мы учили вальс. Много было совершенно бесполезных танцев — в том смысле, что на школьных вечерах их не танцевали. Это советские танцы, изобретенные в 1960 — 1970-е годы в качестве противовеса западным; просуществовали они недолго, сгинув, не выйдя за пределы советских самодеятельных групп и самодеятельной сцены брежневской эпохи. Это танцы, в которых пытались комбинировать «современные ритмы» с псевдофольклором народов СССР и соцдемократий^[348]. Из этого репертуара мы вроде бы учили «Сударушку», «Разрешите пригласить», «Пингвины» и что-то еще.

На занятиях могло быть интересно и даже весело. Однако ярко запомнились мне лишь два момента, которые и сейчас встают перед глазами. Оба они связаны с Игорем. Первый: нам показывают основные хореографические позиции, в том числе третью (к середине внутренней стороны левой стопы приставляется пятка правой, ступни образуют не менее 90º носками наружу). Мой друг, в отличие от других участников кружка, перекрещивает ноги, приставляя к наружной стороне левой ступни пятку правой. Более косолапую позу трудно придумать. Все смеются. Второй случай: мы танцуем танец «Пингвины». На негнущихся ногах и с растопыренными руками, подражая пингвиньим движениям, нужно выполнить быстрый переход и повернуться в противоположную сторону. Проделав нехитрые па, мы оборачиваемся и видим: Игорь все еще медленно идет по-пингвиньи, сосредоточенно глядя себе под ноги, с негнущимися ногами и руками, как учащийся ходить паралитик.

Как бы то ни было, но практический эффект от этих занятий был весьма скромен. На выпускном балу я мог кружиться в вальсе, но не более того. Возник ли этот кружок в результате неудачного посещения школьного танцевального вечера или, напротив, школьный вечер показал малую пользу от разучивания советских бальных танцев, я не знаю.

Долг деятелей искусств перед партией и народом

Автор статьи «Репертуар и воспитание личности», опубликованной в 1983 году в «Художественной самодеятельности», скромно ограничила свои регалии ученой степенью кандидата философских наук. Между тем Л. Я. Алексеева на протяжении 1950 — 1970-х годов работала в секторе культуры ЦК ВЛКСМ, была директором Центрального дома народного творчества им. Н. К. Крупской и секретарем ЦК профсоюзов работников культуры. Ее долгая успешная карьера на поприще советской культурно-просветительной работы свидетельствует о благополучном усвоении содержания, риторических и ритуальных форм советского дискурса о культуре. Л. Я. Алексеева обладала — не могла не обладать — чутьем в отношении того, как следует обсуждать проблемы взаимодействия профессионалов и любителей искусства. В этом вопросе мы можем на нее полностью положиться и рассматривать этот и другие ее тексты в качестве образцовых представлений деятелей культуры об ожиданиях и запросах, направленных и предъявляемых им «сверху» и «снизу», со стороны партийно-государственного аппарата и «простых» потребителей советской культуры: участников самодеятельности и публики.

В тексте 1983 года автор поочередно апеллировала к возмущенному пассажиру теплохода, оскорбленному в своих патриотических чувствах, и к Генеральному секретарю ЦК КПСС Ю. В. Андропову, цитируя его «мудрые» высказывания о долге литературы и искусства создавала образы положительных героев и творчески относиться к фольклорным традициям^[350]. Ведь советские «мастера искусств», согласно сложившемуся в 1930-е годы культурному канону, должны были прислушиваться и к партии, и к народу, чтобы не сбиться с верного пути. В свою очередь, искусство было облечено высокой ответственностью идейного и эстетического воспитания советских граждан. Гарантиями выполнения этой миссии — за два года до начала перестройки! — Алексеева называет узаконенные в 1930-е годы противоречащие друг другу принципы социалистического реализма — партийность и народность, гуманизм и классовое чутье, патриотизм и интернационализм, между которыми советские деятели искусств в течение полувека учились умело лавировать.

Десятью годами ранее Л. Я. Алексеева — секретарь ЦК профсоюзов работников культуры — столь же уверенно ссылалась на Программу КПСС и выступления ее Генерального секретаря, заверяла партию и правительство в готовности деятелей культуры и далее выполнять задачи по распространению культуры вширь и повышению ее идейного и художественного уровня^[351].

Продолжим ретроспективное движение. Отмотаем еще полтора десятка лет назад. В 1957 году только что учрежденный журнал «Художественная самодеятельность» на первой же странице своего первого номера — того самого, в котором опубликовано обращение двенадцати известных деятелей искусства к участникам художественной самодеятельности, — четко обозначил официальную позицию по поводу статуса, задач и взаимоотношений профессионалов и любителей в СССР:

Как и в цитированных текстах 1970 — 1980-х годов, советское искусство и в годы «оттепели» интерпретировалось как монолит; отрицалось «вредное» противопоставление профессионалов любителям. Вместе с тем, в тексте 1957 года упоминался инструмент, якобы гарантирующий успешное движение вперед, исчезнувший из позднесоветского дискурса о культуре, — критика и самокритика^[353]. Между тем они входили в арсенал главных разящих орудий эпохи сталинизма, наводивших ужас — а значит, в логике Сталина и коммунистов сталинской чеканки, устанавливающих порядок — в цехе деятелей литературы и искусства. Вот как, например, очерчивались ситуация в искусстве и «боевые задачи» деятелей культурно-просветительного «фронта» в 1947 году, в эпоху «ждановщины»: