НИКТО НЕ ЗНАЕТ ДНЯ И ЧАСА

Ярко блестела пыльная дорога в утренних лучах весеннего солнца, извиваясь вдоль могучей реки. На юге, окутанный туманом и скрытый под облаками пыли, сотрясал окрестности гудящий город-колосс.

Зеленый автомобиль мчался вперед через селения, мимо вилл и садов. Пыхтя и содрогаясь, он остановился перед огромным парком. На шум прибежал привратник в ливрее. Тяжелые ворота раскрылись. Автомобиль двинулся по аллее, усаженной прекрасным старым орешником, миновал обширную поляну, на которой высился греческий храм, и направился к сверкавшему между деревьев мраморному дворцу, построенному итальянским архитектором для автомобильного фабриканта-миллионера.

Мюриэль Брайс вышла из автомобиля и последовала за служителем по широкой лестнице в рабочий кабинет фабриканта. Ее стройная фигура в светлых одеждах резко выделялась на темном фоне мрачной комнаты. Она вынула шпильки из большой белой шляпы и положила их на дубовый стол, поправила свои светлые,

завитые волосы, достала из висевшей на руке маленькой золотой сумочки зеркальце и стала себя осматривать. С довольной улыбкой она встретила глядевшее оттуда красивое розовое личико. Крупные изумрудные серьги мягко оттеняли светлый блеск спускавшихся на лоб и уши кудрей и глубоко сидящие, большие серые глаза. Она слегка попудрила щеки и поспешно захлопнула сумочку, так как послышались шаги. Большая дубовая дверь отворилась; вошел Генри Уорд.

Высокого роста, широкоплечий, с властным ртом, хищным подбородком и густыми, поседевшими бровями, фабрикант казался олицетворением неограниченной силы. Видно было, что для этого человека не существует препятствий, что для него нет невозможного, что эта сила непобедима.

«— Я вас ждал еще вчера», — сказал он сухо.

— Я не могла приехать.

— Дело спешное… Оно должно быть закончено до завтра. Если вы не можете исполнить мои требования немедленно… Может быть, было бы лучше, если вы совсем отказались…

Неумолимо испытующим взглядом он впился в красивое лицо молодой женщины.

Мюриэль Брайс вздрогнула, но выдержала его взгляд. В ее серых глазах вспыхнул злой огонек, красивое лицо перекосилось, все мускулы стройной фигуры сразу напряглись. В ее голосе зазвучала та же резкость, что слышалась в словах фабриканта.

— Вы не имеете права так говорить со мной. Свои задания я всегда выполняла. Вы прекрасно знаете, что вся моя жизнь, все мое существование принадлежит нашему делу… Вы также знаете, что я его ненавижу, этого…

— К чему столько слов? — прервал он ее. — Хорошо. Пойдем, поговорим о подробностях.

Он подошел к большому шкафу красного дерева и нажал кнопку. Дверцы шкафа распахнулись, открыв вход в небольшую комнату без окон, ярко освещенную электричеством.

Мюриэль Брайс вошла туда; фабрикант последовал за ней. Дверцы бесшумно закрылись за ними.

Полчаса спустя оба вернулись в рабочий кабинет. Щеки молодой женщины пылали огнем, а серые глаза лихорадочно блестели. Желтовато-серое лицо Генри Уорда, наоборот, было таким же бесстрастным, как прежде, лишь в жестоких глазах его светилось еле заметное довольство.

«— Вы можете положиться на меня», — произнесла женщина. Ее голос звучал не совсем уверенно.

— Зачем вы это говорите? Если бы я этого не знал, я не стал бы связываться с вами. — Он сухо засмеялся. — Человек, который осмелился бы меня обмануть, еще не родился.

Немного помолчав, он прибавил:

— Когда… будет покончено, не вздумайте сообщать мне об этом. Не надо и приходить ко мне. Когда вы мне опять понадобитесь, вы об этом будете извещены. А теперь можете идти.

Не подавая ей руки, он некоторое время пристально смотрел на нее.

«— Жаль, что вы так фанатичны», — сказал он наконец, — как женщина, вы могли бы одной только красотой своей принести нам гораздо больше пользы. Но вы не умеете притворяться, ненависть у вас прорывается наружу как раз в те минуты, когда ее необходимо скрыть. Жаль.

Минуту спустя автомобиль жужжал по дороге, по направлению к дымной завесе, за которой скрывался Нью-Йорк.

Весенний день клонился к вечеру. Мягкие фиолетовые тени легли на ателье небольшой красивой виллы в одном из аристократических кварталов города. Грэйс Мэтерс отложила кисть в сторону и обратилась к Джону Роулею, который, сидя на мягком турецком диване, курил сигаретку, лениво пуская голубые клубы дыма.

— Будет, — сказала она. — Подойди, посмотри — нравишься ли ты себе.

Молодой человек поднялся, приблизился к художнице и через ее плечо начал разглядывать портрет.

— Я совсем не знал, что выгляжу так солидно, — пошутил он. — Ты меня идеализируешь. Под портрет напрашивается подпись: «Государственный муж».

Молодая женщина прильнула к нему.

— Я тебя вижу таким, Джон, и не я одна, а и многие другие. Разве ты не знаешь, для скольких беспомощных, эксплуатируемых, порабощенных людей ты являешься единственной надеждой? А теперь, когда ты избран в Конгресс, ты можешь осуществить эту надежду.

Он печально улыбнулся.

— Один против целого мира! Ты не должна ожидать слишком многого, дорогая. Не забывай, что я выступаю против того, что является самым дорогим для среднего американского обывателя: против его прибыли. Вся страна одержима бесом наживы, всякое чувство человечности поглощается охватившей всех безумной жадностью. К тому же искусственное возбуждение патриотизма, бессмысленная травля иностранцев, евреев, всех радикальных элементов… Но, — в его голосе сразу зазвучала твердость и радость надежды, — я буду бороться всеми силами, на каждом повороте их преступного пути они встретятся со мной, при каждом их злодеянии я буду стоять на их дороге. Америка не должна терять своих старых идеалов; страна, имевшая своим президентом Авраама Линкольна, не может надолго остаться под властью кучки миллионеров.

Женщина положила ему на плечо свою светлую, гладко причесанную, маленькую головку; ее серые глаза, светившиеся в минуты возбуждения глубокой синевой, нежно смотрели на него. Бледное лицо ее еще более побледнело.

— Иногда мной овладевает страшное беспокойство. У тебя ведь так много врагов.

Он рассмеялся.

— До убийства еще не доходили, дорогая. Не будь ребенком.

— Ты вот завтра утром опять уезжаешь в Вашингтон, и я так долго не увижу тебя. — Ее глаза наполнились слезами. — Ты не знаешь, как одиноко я себя чувствую без тебя.

— Тебе следовало бы побольше бывать среди людей, Грэйс; неблагоразумно с твоей стороны так отчуждаться.

— Я никого, кроме тебя, знать не хочу, — отвечала она страстно. — Кроме тебя и своей работы. К тому же, — она слегка провела рукой по своему черному платью, — я ведь еще в трауре.

Он вздохнул.

— Твоя любовь к одиночеству меня по временам беспокоит, ты должна ее превозмочь. Кстати, — продолжал он другим тоном, — я отыскал для тебя хорошего натурщика. Он тебе будет служить поддержкой во время моего отсутствия.

— В самом деле? Кто такой?

— Один старый польский еврей. Никогда еще я не видел лица, на котором бы так сильно отражалось человеческое горе и страдания целой расы. Я сразу подумал о тебе, когда его увидел. Он обещал мне зайти к тебе в ближайшие дни.

— Где ты его встретил?

— Это целая история. Он разносчик, а тебе ведь известно, как наша полиция обходится с разносчиками. Всегда у них что-нибудь не в порядке: то разрешение просрочено, то еще что-нибудь в этом роде. Если такой бедняга в состоянии сунуть полицейскому в руку пару долларов, все, разумеется, сразу улаживается; если же он этого сделать не может, у него отбирают весь товар, и он должен радоваться, если не попадет в тюрьму. Такая история случилась и с моим другом, Самуилом Каценштейном; я как раз проходил в то время, когда его отводили в полицию, заступился за него и уладил дело. Это полнейший бедняк, у него больная дочь, которую он, по-видимому, любит больше всего на свете; он живет с ней в крайней нищете. Ты могла бы немного позаботиться о девушке, пока я буду в Вашингтоне.

Грэйс кивнула и спросила:

— Принадлежит ли весь сегодняшний вечер мне, или у тебя есть еще какие-нибудь дела?

— Я хотел тебе предложить совершить небольшую прогулку. Ты выглядишь усталой; свежий воздух на тебя хорошо подействует. Ко мне еще должен зайти Бен-Товер, негр-агитатор, о котором я тебе как-то рассказывал. Теперь шесть часов. Если ты приедешь ко мне в восемь, мы поужинаем вместе; служителя я отошлю, так что никто нам не будет мешать. Нравится это тебе?

Она ответила согласием, как всегда соглашалась на все его желания, и проводила Роулея до его квартиры. Там он вышел из автомобиля и пошел к себе. Грэйс поехала дальше на Саунд.

Оставшиеся в распоряжении Роулея полтора часа были целиком заполнены. Служитель впустил двух посетителей, с которыми у молодого депутата был разговор. Казалось даже, что минутами дело доходило до крупных споров между ними, так как до служителя доносились громкие, возбужденные голоса. Роулей сказал ему, что в половине восьмого он может уйти, что он и сделал, радуясь неожиданно выпавшему свободному вечеру. Роулей, очевидно, сам проводил посетителей, так как не звонил служителю.

Ровно в восемь приехала Грэйс; она отворила дверь в квартиру имевшимся у нее ключом. Она казалась усталой и расстроенной, мысль о разлуке ее сильно угнетала, и даже нежность Роулея не могла ее развеселить.

— Еще несколько месяцев, дорогая, — утешал он ее, лаская ее нежные волосы. — Как только ты получишь развод, мы никогда больше не будем разлучаться.

— Какой ужасный человек! — воскликнула она гневно. — Неужели он недостаточно мучил меня во время нашего супружества? А теперь все эти препятствия, которые он ставит мне.

Роулей посмотрел на нее с глубоким сочувствием. Он хорошо знал печальную историю ее неудачного брака с одним актером, который мучил ее всеми возможными способами. Уже через год после свадьбы они разошлись; однако, актер ни за что не хотел согласиться на развод со своей богатой женой. А в это время Грэйс встретила Джона Роулея, и спустя короткое время они оба поняли, что не могут жить друг без друга. Два месяца тому назад Грэйс, наконец, удалось добиться у мужа согласия на развод.

— Прости, что я такая скучная сегодня, — обратилась она к Роулею, подойдя к столу, за которым он сидел, и обвив его шею руками. — Сегодня я слишком долго писала, смертельно устала, и голова у меня трещит от боли.

«— Бедняжка моя», — сказал он нежно, — приляг. Попытайся вздремнуть немного.

Он взял ее на руки, отнес на кушетку и положил ей под голову подушки. Затем он потушил все лампы, оставив только одну, которая распространяла мягкий свет из-под темного шелкового абажура. Подойдя к окну, он опустил тяжелые бархатные шторы.

— Сядь ко мне, — попросила она. — Я хочу, чтобы ты был близко возле меня, хочу пользоваться каждой минутой, оставшейся у нас.

Она протянула к нему руку. Он склонился над ней, и их губы встретились в продолжительном поцелуе.

* * *

Прекрасную весеннюю погоду сменил холодный, серый, дождливый день. Резкий ветер, не переставая стучал дождевыми каплями в окно.

Грэйс Мэтерс села в кровати и взглянула на бесконечно льющий дождь. Голова ее болела; во всем теле она чувствовала свинцовую тяжесть.

«Он, верно, сидит теперь в вагоне, — подумала она с тяжелым чувством. — Проехал уже четвертую часть пути. Сегодня к вечеру я должна получить от него телеграмму, а завтра днем письмо… С каждым разом мне становится все тяжелее его отпускать».

Она позвонила горничной и потребовала завтрак.

Когда горничная вошла с подносом, Грэйс бросилась в глаза бледность девушки и ее заплаканные глаза.

— Вы больны, Мэри? — спросила она. — Вы так плохо выглядите.

— Нет, сударыня, — отвечала девушка сдавленным голосом, стараясь не заплакать.

— Принесите, пожалуйста, газету.

При этих словах девушка побледнела еще сильнее.

— Г-жа Мэтерс… прошу вас… не надо газеты… не надо читать… — Мэри запнулась и залилась слезами.

Грэйс вскочила с кровати.

— Что случилось? Что вы хотите от меня скрыть? Почему я не должна читать газету?

Страшная, непонятная тревога сдавила ей горло, но тотчас же у нее блеснула какая-то мысль, и она засмеялась с облегчением.

— Вероятно, новое покушение на г-на Роулея. Не будьте же такой глупой, Мэри, к этому мы успели уже привыкнуть. Скорее несите газету.

— Г-жа Мэтерс… умоляю вас… повремените немного…

Грэйс овладело нетерпение.

— Принесите газету. Я вам приказываю, слышите?

С отчаянным усилием Мэри вышла из комнаты и тотчас же возвратилась с газетой.

Грэйс вырвала ее из рук девушки и впилась в первую страницу, которая привлекла ее внимание огромными буквами. Она читала, перечитывала, но не могла постигнуть смысла слов и чувствовала только, как леденящий холод проникает в ее сердце. Откуда-то издалека до нее доносился испуганный голос Мэри:

— Г-жа Мэтерс… дорогая г-жа Мэтерс…

Грэйс стиснула зубы, сжала руки в кулаки и прочла громко, беззвучным голосом:

«Сегодня утром на своей квартире, Пятое авеню № 36, найден мертвым член Конгресса Джон Роулей… По-видимому, произошло убийство. Джон Роулей сидел в кресле за письменным столом. В груди у него торчал небольшой персидский кинжал, который, по показанию его лакея, служил убитому для разрезания бумаг. По мнению полицейского врача, убийство произошло около одиннадцати часов вечера. Полиции еще не удалось напасть на след убийцы».

Постепенно эти страшные слова начали приобретать для Грэйс значение, острыми иглами вонзаясь в ее сознание. Однако, всей ужасной правды она еще не могла охватить целиком. Как в столбняке, она с минуту бессмысленно глядела перед собой, затем обратилась к девушке:

— Мэри, это правда? Это может быть правдой?.. Он мертв… Но нет… этого быть не может… Вчера вечером он жил еще… мы были вместе… он держал меня в своих объятиях… Мэри, — воскликнула она, — это правда?

Вечностью показалось ей мгновение. Наконец она услышала тихий ответ:

— Да, это правда.

Все, что было до сих пор неуловимым, вся ужасная действительность сразу обрушилась на нее как морская волна, поглотив ее в своей пучине. Внезапно все кругом потемнело, перед ее глазами закружились миллионы искр, и в ушах загудел звон бесчисленных колоколов.

С криком она бессильно грохнулась на пол.

САМУИЛ КАЦЕНШТЕЙН

Дети возились возле уличных водостоков; оборванные, грязные женщины визгливо верещали у своих порогов; еврейские, польские, русские и немецкие слова, перемешанные с американскими, носились в воздухе; над всем стоял запах гниющей воды и специфический запах кухни. Единственный фонарь бледно освещал безнадежно тоскливый сумрак этой беднейшей части нью- йоркского гетто.

— Боже праведный, чего это так бежит Самуил Каценштейн? — обратилась г-жа Розенбаум к своей соседке, указывая на невысокого седого человека, пробежавшего мимо нее с лотком на голове. — Ведь вечер на дворе; куда еще несет этого старого дурака так поздно?

Соседка покачала головой, — она тоже не могла понять. Случай был интересный, так как всем им было известно, что Самуил Каценштейн всегда спешил поскорее вернуться домой к своей дочери, и что после трудового дня он не выходил за порог своего дома.

— Мириам, дитя мое, — закричала г-жа Розенбаум по направлению к одному из окон четвертого этажа, — Мириам, дитя мое, что случилось с твоим отцом? Куда он побежал так стремительно?

В окне показалось худое бледное лицо, окаймленное черными как смоль волосами; мягкий девичий голос отозвался:

— Он узнал скверную новость. Один из его друзей умер.

— Кто-нибудь из родственников?

— Нет.

— Ну, тогда это не так уж худо, — успокоилась г-жа Розенбаум и повернулась опять к своей соседке.

А Самуил Каценштейн бежал, бежал, как если бы за ним гнались сотни полицейских с дубинками.

Домой он вернулся в хорошем настроении, после удачного дня. Расположившись в кресле, он развернул еврейскую газету и начал не спеша читать… На последней странице он прочел сообщение об убийстве Джона Роулея, и дикое бешенство овладело им.

— Ни одного справедливого человека они не терпят в свой среде, — обратился он к своей дочери Мириам. — Справедливый человек должен умереть, чтобы не мешать их преступлениям.

Глаза Мириам наполнились слезами.

— Бедная невеста его, художница, о которой он тебе говорил, — тихо сказала она.

Самуил Каценштейн продолжал не отрываясь смотреть на газету. Он автоматически повторил последние слова сообщения:

«Полиции еще не удалось напасть на след убийцы».

— Она вовсе и не желает найти его, — заявил он. — Она постарается дать ему возможность скрыться. Но я этому помешаю. Я найду убийцу, и отомщу за единственного справедливого человека, которого я встретил в этой проклятой стране.

— Может быть, его невеста поможет тебе в этом, — заметила Мириам.

Старик вскочил со своего места.

— Умное ты дитя, золотое ты у меня дитя. Я к ней пойду, и сейчас же.

С этими словами он поспешил из комнаты.

Адрес Грэйс ему дал еще Джон Роулей, и он скоро отыскал ее маленькую виллу. Но тут он наткнулся на непредвиденное препятствие. Служитель не хотел впускать его:

— Г-жа Мэтерс никого не желает видеть.

— Я должен говорить с ней, — настаивал Самуил Каценштейн. — У меня очень важное дело к ней.

— Мне приказано никого не впускать.

В эту минуту в дверях появилась Мэри. Старый разносчик инстинктивно почувствовал в ней союзника. Он обратился к ней:

— Я должен видеть г-жу Мэтерс. По делу… об убийстве.

Подумав, Мэри сказала:

— Я посмотрю, может быть, мне удастся уговорить г-жу Мэтерс принять вас. Было бы очень хорошо, если бы удалось хоть немного рассеять эту бедную женщину. С самого утра она лежит неподвижно в темной комнате и за весь день не проронила ни одного слова. Я боюсь за ее рассудок.

Она повернулась к двери.

— Передайте ей, что я тот разносчик, за которого Роулей однажды заступился, и что…

Но Мэри уже скрылась.

Через некоторое время она вернулась.

— Войдите, г-жа Мэтерс хочет вас видеть. Я проведу вас в ателье. Она сейчас выйдет.

Проводив его по лестнице наверх, она отворила дверь, жестом пригласив его в комнату. Самуил Каценштейн вошел, но тотчас же испуганно попятился назад: перед ним на полотне стоял во весь рост убитый. Старый разносчик робко подошел и стал всматриваться в энергичные, милые черты знакомого лица, с сожалением покачивая головой.

Дверь тихо отворилась, и бесшумно, как тень, в ателье проскользнула молодая женщина.

Самуил Каценштейн повернулся к ней. На ее бледном лице и на всей ее сгорбленной фигуре лежала печать такой беспомощности и растерянности, что старый разносчик, забыв всякую робость и недоверие, которое он всегда испытывал к незнакомым, приблизился к ней с протянутой рукой и, обращаясь к ней, как к дочери, произнес сочувственным голосом:

— Бедное дитя мое!

Грейс потянулась к этой чужой руке и ухватилась за нее, как утопающий. Этот маленький, некрасивый седой человек знал его, любил его, питает к нему чувство благодарности. Она внезапно почувствовала что-то близкое к этому человеку, которого она видит впервые. И когда она посмотрела в изможденное страданиями лицо старика, она смогла заплакать, смогла, наконец, излить свою боль в слезах. С рыданием она упала на диван.

Самуил Каценштейн стоял некоторое время молча; он вновь подошел к портрету, устремив свой взгляд на хорошо знакомые черты покойного. Затем он приблизился к дивану, положил руку на плечо плачущей и сказал мягко:

— Плакать бесполезно, дитя мое. У нас теперь одна цель: мы должны отомстить за него.

Она подняла на него глаза. Ее нежное лицо сразу приняло выражение твердой решимости.

— Да, мы должны отомстить за него. О, если бы убийца попался в мои руки…

Она замолчала.

— Мы найдем его. Но нам не следует забывать, что от полиции в этом деле большой помощи ожидать не приходится. У Роулея были очень могущественные враги, располагающие деньгами и властью… Мы должны разыскать убийцу, надеясь только на себя.

— Вы мне поможете в этом? — обратилась к нему Грэйс просящим голосом.

— Я не успокоюсь до тех пор, пока он не будет отомщен.

Грэйс вскочила с дивана и начала в волнении ходить по комнате.

— Я потеряла целый день. За это время убийца мог скрыться. Мы должны немедленно начать действовать. — Она замолчала и остановилась перед стариком. — Но с чего начать?

Он усадил ее на диван.

— Не волнуйтесь. Попробуйте спокойно отвечать на мои вопросы. Вы были вчера вместе с г. Роулеем?

— Да.

— Где?

— Здесь, в ателье, и потом на его квартире.

— В какое время вы видели его в последний раз? Выражение растерянности появилось на ее лице.

— Я этого точно не знаю. Я приехала к нему в восемь часов, мы поужинали вместе, затем беседовали еще некоторое время… Я чувствовала себя очень усталой и была расстроена предстоящей разлукой. Потом я прилегла на короткое время… и хорошо не знаю, когда и как я приехала домой…

— Кто открыл вам, когда вы приехали домой?

— Никто. У меня есть свой ключ: я не люблю, чтобы прислуга меня дожидалась.

— Попробуйте вспомнить, в котором часу приблизительно вы видели г. Роулея в последний раз.

Серые глаза молодой женщины как бы заволокло туманом; они глядели куда-то вдаль. На ее бледном лице опять появилось выражение беспомощности. Руки у нее опустились.

— Я не знаю, не знаю…

Он посмотрел на нее в раздумье и спросил:

— Не знаете ли вы случайно, имел г. Роулей вчера вечером свидание с кем-нибудь?

Она старалась припомнить.

— Да, он хотел повидаться с одним знакомым, каким-то негром, по имени Бен-Товер. Но тот должен был прийти к нему до восьми часов. Впрочем, я не знаю достоверно, был он у него на самом деле или нет; мы с ним об этом не говорили.

— Бен-Товер, да ведь это негритянский агитатор. Насколько мне известно, он на нашей стороне. Но… никогда нельзя быть уверенным… Никому нельзя доверять…

Самуил Каценштейн сидел некоторое время молча, погруженный в свои мысли, затем вскочил со стула и сразу как бы преобразился. Внезапный прилив энергии выпрямил его сгорбленную фигуру.

— Одевайтесь! — обратился он к Грэйс. — Мы должны сейчас же отправиться на квартиру г. Роулея и расспросить его служителя.

Грэйс повиновалась. Она вышла из ателье, чтобы взять шляпу и пальто.

Когда она вернулась одетая, у ворот уже стоял наготове автомобиль. Всю дорогу они молчали. Разносчик напряженно думал; на его лице можно было прочесть, что его мозг лихорадочно работает. Грэйс забилась в угол; ею овладел неизъяснимый страх. Убийца… Кто мог быть убийцей?

Служитель Роулея, Гобс, не слишком обрадовался, когда узнал, что за полицейским допросом последует еще один — частный. Но десять долларов сразу вывели его из полусонного состояния, и он охотно стал отвечать на все вопросы разносчика.

— Да, я впустил г. Товера и проводил его в рабочий кабинет г. Роулея. Еще во время пребывания г. Товера пришла какая-то дама. Она не хотела встречаться с г. Товером, и я проводил ее в маленькую комнату рядом с кабинетом. Нет, я никого из них не видал, когда они уходили. Г. Роулей сказал мне, чтобы я в половине восьмого ушел из дому. Насколько мне известно, оба посетителя еще находились у него, когда я ушел. Возвратился я домой после двенадцати. В шесть часов я должен был разбудить г. Роулея, так как поезд отходил в семь тридцать восемь. Не найдя его в спальне, я вошел в кабинет и… — Голос его оборвался.

— Г-жа Мэтерс, когда вы пришли, вы застали г. Роулея одного?

— Да.

— Гобс, вы знали приходившую даму?

— Нет, я видел ее в первый раз.

— Я бы хотел зайти в кабинет г. Роулея.

Грэйс вздрогнула и прерывисто прошептала:

— Не требуйте от меня, чтобы я пошла вместе с вами, я не могу видеть комнаты, в которой это страшное…

Рыдания заглушили ее слова.

Старик вошел в кабинет убитого один.

Он зажег все лампы и начал осматривать предметы, находившиеся в комнате. Полиция распорядилась, чтобы все оставалось в том виде, в каком служитель застал комнату утром, при открытии убийства. Небольшая лисья шкура под письменным столом оказалась немного загнутой; Самуил Каценштейн нагнулся, чтобы ее поправить. Он ее немного приподнял и нашел под нею завядший цветок, который издавал еще довольно сильный приторный запах. Он поднес его к свету и внимательно осмотрел: это была тубероза.

Он сунул ее в карман. Дальнейшие его розыски не дали ничего существенного. Он вернулся в переднюю.

«— Я бы вас попросил, г-жа Мэтерс, возвратиться одной», — сказал он. — Я хочу навести кое-какие справки у соседей.

— Нельзя ли и мне отправиться с вами?

— Нет, лучше, если я один это сделаю. А то покажется подозрительным.

— Вы ничего не нашли?

— Ничего существенного. Завтра утром я буду у вас.

Грэйс простилась с ним, и разносчик направился в находящийся поблизости небольшой ресторан, где завязал с хозяином беседу. Вначале они говорили о разных пустяках, но как только Самуил Каценштейн произнес слово «негр», его собеседник разразился гомерическим хохотом.

— Вы уже третий по счету, который справляется о негре. Первые двое были тайные полицейские агенты. Наверно и вас тоже интересует убийство Роулея. Разумеется, преступление совершил этот негр. Следовало бы всех их повесить, этих проклятых чернокожих. Я сам родом с юга и хорошо знаю этих бандитов. Я и полиции поэтому охотно пришел на помощь. Вчера вечером, около одиннадцати часов, сюда зашел негр. Я как раз в это время стоял в дверях и видел, что он направлялся из дома № 36. Он был хорошо одет и выглядел настоящим джентльменом. Он заказал чаю, заявив, что сильно продрог.

В эту минуту в ресторан вбежал какой-то подросток, еще от дверей крича хозяину:

— Негр арестован на своей квартире. Это он совершил убийство! Фред Крэмптон узнал это от своего двоюродного брата, полицейского инспектора. Он теперь под замком, эта черная собака. Его видели вчера вечером без четверти одиннадцать перед дверью квартиры Роулея; он, по-видимому, только что вышел оттуда.

— Вот видите, — обратился хозяин к Самуилу Каценштейну. — Я был прав. Линчевать его надо, этого черного злодея.

Самуил Каценштейн подошел к телефону.

— Алло, могу я поговорить с г-жей Мэтерс? У телефона Самуил Каценштейн.

— Да, она только что приехала.

Вскоре в телефоне послышался голос Грэйс.

— Я хочу вас кое о чем спросить, г-жа Мэтерс. Носил ли г. Роулей туберозы в петлице?

— Нет.

— А вы сами, носите вы их когда-нибудь?

— Никогда, я не переношу их запаха, у меня от него голова болит. Но почему?..

— Я вам это завтра объясню. Еще одно: этот негр уже арестован.

Возвращаясь медленно домой, он всю дорогу был занят одной мыслью, все вновь и вновь спрашивая себя: «Где я за последние дни видел женщину, у которой на муфте красовались туберозы?..»

* * *

Перед следователем Бен-Товер упорно отрицал свою вину. Его умное лицо выражало чрезвычайное возмущение, он был резок, груб, даже приходил в ярость, но все время не переставая твердил:

— Я невиновен.

— Служитель Гобс показывает, что у вас, по-видимому, был большой спор с убитым.

— Верно. Мы никак не могли сойтись по одному организационному вопросу и оба были раздражены.

— Часто ли происходили между вами подобные столкновения?

— Нет. Это был первый спор, возникший между нами.

— Как давно знали вы г. Роулея?

— Четыре года. Я познакомился с ним во время большой забастовки докеров в Нью-Йорке.

— Вы были дружны между собой?

— Он был моим лучшим другом.

— Вы продолжаете утверждать, что ушли от него без двадцати восемь?

— Да, Роулей был того мнения, что мы все равно не разрешим спорного пункта, и попросил меня оставить его, так как ему еще надо было работать.

— Г. Роулей сам выпустил вас?

— Да.

— Куда вы направились после того, как вышли от него?

— Я был крайне возбужден нашим спором и бесцельно бродил по улицам.

— Признаетесь вы в том, что без четверти одиннадцать стояли перед домом, в котором жил Роулей?

— Да.

— Почему вы вернулись, раз ваша квартира находится в противоположной части города?

— Во время моего блуждания по улицам я еще раз обдумал наш спор и пришел к заключению, что Роулей был прав. Я решил зайти к нему на несколько минут, чтобы извиниться за свою резкость и сказать ему, что я передумал и буду поддерживать его точку зрения. Как я уже объяснил вам, Роулей был моим лучшим другом, и мысль о том, что мы с ним расстались поссорившись, была для меня невыносима.

— Вы, следовательно, признаете, что в тот вечер еще раз зашли к Роулею?

— Нет. Я посмотрел на окна и, увидев, что свет уже погашен, решил, что Роулей лег спать. Зная, что он должен был на следующий день рано утром уехать, я не хотел его больше беспокоить.

Следователь иронически усмехнулся

— Вы сами должны признать, что вся эта история звучит совершенно неправдоподобно.

— Я рассказал всю правду.

Больше от Бен-Товера ничего нельзя было добиться.

Он был отведен обратно в камеру.

На следующий день начальник тайной полиции получил анонимное письмо:

«Я посоветовал бы полиции поинтересоваться девицей Этель Линдсей, Бродвей, № 18. Эта молодая дама вечером 30 апреля, т. е. в день убийства Роу лея, десять минут восьмого входила в дом, в котором жил Роулей. Никто не видел, когда она вышла оттуда. Для полиции будет так же небезынтересно узнать, что два года тому назад Роулей был помолвлен с девицей Этель Линдсей.

Друг правосудия».

Грэйс Мэтерс не пошла на похороны своего жениха; она не могла совладать со своим горем и боялась, что у открытой могилы не выдержит.

Огромная процессия следовала за гробом. Правда, высшая аристократия отсутствовала, избранные десять тысяч Нью-Йорка не были представлены, зато из подвалов, из мансард, из фабричных казарм, из грязных лачуг, где ютилась нищета, люди пришли тысячами отдать последний долг тому, кто для них жил и боролся, кто был их другом и защитником. Родителей Джона Роулея давно уже не было в живых, а со своей родней он разошелся; никто из родственников не пришел проводить его к месту последнего успокоения.

В непосредственной близости от гроба шел Самуил Каценштейн с низко опущенной седой головой. Несмотря на его искреннюю скорбь, глаза старого разносчика не переставали всматриваться в окружающих; он даже здесь искал следы преступника. Он не верил в виновность негра и был уверен, что власти были бы очень рады взвалить преступление на чернокожего. То был излюбленный прием господствующего класса: возбудить ненависть к неграм и тем самым отвлечь внимание населения от настоящего врага.

Взгляд разносчика упал на катафалк и остановился на сгрудившихся на нем венках. То были большей частью убогие маленькие венки — дар тех, кому пришлось оторвать цент от своего тощего капитала, чтобы отдать последнюю дань умершему другу; преобладали полевые цветы, венки из ели; было также несколько венков из искусственных цветов, украшенных стеклянными бусами. Один венок из красных роз ярко выделялся среди остальных, — от Грэйс, разносчик это знал, — а рядом с ним… Самуил Каценштейн ускорил шаг, подошел вплотную к катафалку и широко раскрытыми глазами уставился на украшенный лентой венок из тубероз.

Он вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть ярко- фиолетовую шелковую ленту. Золотыми буквами на ней было написана:

«На веки Э.Л.»

Острые глаза разносчика продолжали поиски. Где- нибудь должна же быть обозначена фирма цветочного магазина, где этот венок был заказан. И действительно, на одном конце ее он нашел: «Бетналь и Грин». Ему была знакома эта фирма. Это был один из крупнейших цветочных магазинов Нью-Йорка.

Тотчас же после похорон Самуил Каценштейн отправился к «Бетналь и Грин» и справился о том, кто была та дама, что вчера или позавчера заказала венок из тубероз. Одна из продавщиц охотно ответила ему:

— Этель Линдсей, Бродвей, № 18.

Завядшая, растоптанная тубероза под письменным столом убитого, венок из тубероз на катафалке… Не есть ли это след, ведущий к преступнику или, может быть, к преступнице?

Самуил Каценштейн направился к начальнику тайной полиции, положил перед ним найденный цветок и рассказал о венке на катафалке.

Начальник слушал его сообщение с некоторым нетерпением и только после того, как Самуил Каценштейн объяснил, что Э. Л. означает Этель Линдсей, он насторожился. Это имя упоминалось в анонимном письме.

— Хорошо, — сказал он, — я установлю слежку за ней. Но, смотрите, не говорите никому об этом. Если вы еще что-нибудь узнаете, вы, конечно, должны об этом сообщить мне. До свидания.

Самуил Каценштейн решил установить наблюдение за Этель Линдсей независимо от полиции и собрать о ней более подробные сведения. Однако ему пришлось отложить исполнение этого на неопределенный срок. Дома он нашел Мириам с высокой температурой и в заботах о дочери забыл обо всем остальном.

НА БЕРЕГАХ ГУДЗОНА

На берегу Гудзона, в прекрасном парке был расположен санаторий известного врача Луи Брэсфорда. Со всех штатов Америки сюда стекались больные в поисках спасения.

Во врачебном мире о методах лечения Брэсфорда рассказывали удивительные вещи. Безнадежно больные, окончательно отчаявшиеся в своем исцелении, выходили из большого красного кирпичного здания здоровыми и окрепшими, унося в душе глубокую благодарность к самоотверженному человеку, целиком отдавшему себя своему делу, не имевшему никаких интересов, кроме своих больных.

Один корпус огромного здания был целиком предназначен для неимущих больных, которые принимались совершенно бесплатно на полный пансион. Особый интерес Брэсфорд обнаруживал к иностранцам; никогда не случалось, чтобы неимущему больному-иностранцу было отказано в приеме в санаторий. Брэсфорд скорее готов был отказать какому-нибудь богатому пациенту, который может везде устроиться, чем бедняку, для которого этот санаторий — единственная надежда.

В трущобах Нью-Йорка имя Брэсфорда произносилось с любовью и уважением, старые жители рассказывали о нем вновь прибывшим.

Когда Самуил Каценштейн стал жаловаться, что Мириам долго не выздоравливает, г-жа Розенбаум посоветовала ему обратиться к доктору Брэсфорду и попросить принять ее в санаторий.

— Врач из больничной кассы говорит, что это только бронхит, и ничего опасного нет, — сказал разносчик. — Но она так слаба, ничего не хочет есть и все худеет.

— Санаторий находится за городом. Чистый воздух ей будет очень полезен. К тому же хорошее питание, которое там получают, и заботливый уход…

— И, в самом деле, все бесплатно?

— Вам это ни одного цента не будет стоить.

Самуил Каценштейн отнесся к этому утверждению недоверчиво.

— Почему он делает все это бесплатно?

Филантропы казались разносчику подозрительным сортом людей, по крайней мере, до тех пор, пока он не убеждался в причинах их человеколюбия.

Г-жа Розенбаум начала терять терпение.

— Потому, что он хороший человек. Ведь есть же на свете и хорошие люди. Не будьте глупым. Скоро наступят жаркие дни, и бедный ребенок из-за вас будет чахнуть в этом вонючем воздухе, как цветок без воды. Если у вас нет денег на трамвай, я вам одолжу. Не могу видеть, как это бедное дитя с каждым днем тает — и только из-за вашего глупого упрямства.

Другие соседи тоже уговаривали старика, в особенности один шотландец, сын которого был спасен доктором Брэсфордом посредством трудной операции.

Самуил Каценштейн дал себя наконец уговорить и однажды утром отправился в санаторий. Доехав на трамвае до последней остановки, он оттуда продолжал путь пешком и через полчаса, уставший и весь в пыли, достиг большого красного здания.

Старик привык к тому, чтобы его везде встречали крайне недружелюбно и даже с бранью, и поэтому очень удивился, когда привратник тотчас же впустил его и проводил в хорошо обставленную приемную.

Через несколько минут к нему вышел знаменитый врач.

Как только Самуил Каценштейн взглянул на Брэс- форда, у него сразу исчезло все недоверие. Лицо доктора было полно доброты, а в голубых глазах было что-то детское.

— Господин доктор, — начал он, — мне сказали, что вы принимаете больных, и я хотел просить вас…

Глаза врача смотрели на него пытливо.

— Вы больны? — прервал он разносчика.

— Нет, не я, господин доктор, а мой ребенок, моя единственная дочь. Она заболела бронхитом и долго не выздоравливает. С каждым днем ей все хуже и хуже.

— Вы еврей? — спросил врач как бы между прочим.

«Ага, — подумал Каценштейн. — Вот оно. Если я теперь скажу «да», на это, несомненно, последует ответ: очень жалею, но у меня нет места, и я не могу принять вашу дочь».

С упавшим сердцем он ответил:

— Да, господин доктор.

И тут же повернулся, чтобы уйти. Однако случилось не так, как он ожидал. Врач улыбнулся и сказал:

— Хорошо. К счастью, у нас есть свободная койка. Приведите свою дочь завтра в 12 часов 10 минут на последнюю трамвайную остановку. Я пришлю туда автомобиль.

Самуил Каценштейн пытался пробормотать что-то в благодарность, но врач с улыбкой остановил его:

— Пожалуйста, не надо. Значит, до завтра, — сказал он дружелюбно и вышел из комнаты.

На следующий день Брэсфорд подверг Мириам основательному исследованию, после чего имел продолжительный разговор с ее отцом в приемной.

— Я не стану скрывать от вас, г. Каценштейн, что ваша дочь тяжело и опасно больна. Оба легкие у нее поражены, и это как раз такой возраст…

— Но ведь наш участковый врач говорит, что это легкий бронхит, — вставил разносчик с испугом.

— Может быть, он только хотел вас успокоить, а может — и действительно не сумел разобраться в ее болезни. Ох, уж эти врачи больничных касс…

Брэсфорд иронически улыбнулся и продолжал:

— Но, само собой разумеется, мы сделаем все возможное. Еще есть надежда.

Глубоко подавленный и терзаемый всевозможными опасениями, разносчик вернулся в свою опустевшую каморку, которая теперь, без дочери, выглядела еще безотраднее.

На следующий день он зашел к Грэй Мэтерс, но та не могла ему сообщить ничего нового. Бен-Товер продолжал отрицать свою причастность к убийству; дальнейших улик не оказалось. Когда разносчик опять выразил сомнение в виновности негра, Грэйс нахмурилась.

— Это он сделал, непременно он! — воскликнула она с горячностью. — Кто другой мог совершить это преступление? Ничего ведь не было украдено, — стало быть, мы тут имеем дело не с грабителями. И чуть ли не все газеты утверждают, что виновность Товера почти установлена.

Самуил Каценштейн покачал головой.

— Это еще ничего не доказывает. В скором времени предстоят выборы, и некоторым кругам выгодно взвалить все это дело на чернокожего.

Когда старик собрался уходить, Грэйс обратилась к нему, немного смущенная:

— Джон оставил меня своей единственной наследницей, и я хочу вам отдать кое-что из его одежды. Может быть, она вам пригодится. Я не могу равнодушно видеть этих вещей.

Она быстро ушла и через некоторое время вернулась с объемистым узлом.

— Вы его любили, господин Каценштейн, и это вам будет на память от него, — сказала она подавленным голосом.

Придя домой, разносчик развязал узел. Среди других вещей он увидел костюм, в котором Джон Роулей был в день своей смерти. Совершенно бессознательно, как бы машинально Самуил Каценштейн осмотрел карманы. Подкладка одного из них была порвана. Он запустил руку в отверстие и нащупал что-то твердое. Это оказалось письмом, написанным на небольшом листке лиловой бумаги, которое он прочел со все возрастающим волнением:

«Несколько дней тому назад я вернулась из Европы, и мне все известно. Мне известно, что другая женщина вошла в твою жизнь и вытеснила меня. Я тебя все время не забывала и страдаю из-за ужасного недоразумения, которое явилось причиной нашей разлуки. Почему ты не хотел мне поверить тогда?

Я должна тебя увидеть еще раз, только один единственный раз. Хочу из твоих собственных уст услышать, что я должна отказаться от всякой надежды на счастье. Не доводи меня до отчаяния; я не знаю, что сделаю, если ты отвергнешь мою просьбу. Я приду к тебе завтра вечером.

Э. Нью-Йорк, 29 апреля 19…».

Глаза разносчика широко раскрылись… Э… Этель… Этель Линдсей.

Письмо было помечено 29-м апреля, а 30-го Роулей был убит.

Женщина с туберозами… — молнией пронеслось у него в мозгу, — конечно, не негр совершил убийство, а Этель Линдсей — женщина, которая написала: «Не доводи меня до отчаяния; я не знаю, что сделаю, если ты отвергнешь мою просьбу…»

Он отнес письмо к начальнику тайной полиции, который вложил его в папку с красной надписью: «Этель Линдсей».

* * *

Мириам Каценштейн находилась в санатории уже десять дней; однако, по ее письмам видно было, что она все еще не поправляется. Она писала, что с каждым днем чувствует себя все слабее и принуждена оставаться в постели.

Старый разносчик терял голову, боясь за свою дочь. Он опасался самого худшего. И его как громом поразило, когда, возвратясь однажды поздно вечером домой, он нашел телеграмму, в которой прочел страшные слова:

«Приезжайте немедленно, дочь при смерти. Брэс- форд».

Как помешанный, бросился старик к трамвайной станции, где он к ужасу своему узнал, что последний трамвай ушел за пять минут до его прихода, а следующий пойдет в пять сорок утра.

Он пустился в длинный путь пешком, всю дорогу терзаемый мыслью, что может прийти слишком поздно.

Страх гнал его вперед; с блуждающими глазами, еле дыша и бормоча про себя отрывистые слова, он бежал не останавливаясь.

После бесконечно долгого и мучительного путешествия он наконец достиг парка и увидел огромную каменную массу, мрачно выступающую в ночной темноте.

Он позвонил у ворот. Открывшему ему ночному сторожу он едва был в силах задать вопрос.

Ночной сторож ничего не знал. Он повел разносчика через огромную залу, постучал в одну дверь и позвал:

— Том, Том Барнэби!

Из-за двери отозвался заспанный голос:

— Сейчас.

Через несколько минут вышел пожилой толстый человек. Ночной сторож объяснил ему:

— Этот старик справляется об одной пациентке, его дочери. Как звать ее? — обратился он к разносчику.

— Мириам… Мириам Каценштейн…

Том Барнэби произнес тоном смиренного благочестия:

— Милосердный боже убрал ее к себе на небо.

И деловито прибавил:

— В три часа пятьдесят минут. Она в покойницкой. Я вас провожу туда.

Самуил Каценштейн был оглушен. Умерла, и он ее больше не увидит… Мертва, единственное счастье его безрадостной жизни, его молодая, ненаглядная дочь… мертва…

В немом оцепенении, еле держась на ногах, следовал он за Томом Барнэби через огромный парк. В отдаленном конце его, — там, где волны Гудзона разбиваются о каменную ограду парка, — возвышалась скрытая среди высокого кустарника небольшая белая часовня, как призрак выступающая из глубокого мрака ночи.

Том Барнэби вытащил ключ из кармана, открыл дверь и, войдя в сводчатое помещение, снял покрывало с одних носилок.

С белым, как мрамор, лицом, обрамленным распущенными черными волосами, со сложенными на груди восковыми руками, лежала Мириам перед своим отцом. С глухим рыданием упал он на колени и спрятал лицо у нее на груди.

— Дитя мое, дитя мое!

Том Барнэби терпеливо выждал некоторое время, затем зевнул и сказал:

— Мне надо вернуться. У меня с утра много работы. Господь бог снял сегодня обильную жатву. Вот лежат еще двое, с которыми мне придется завтра возиться: Мозес Зильберблят и Рахиль Кон.

Том Барнэби указал рукой на другие носилки под белыми покрывалами.

Каценштейн ничего не соображал; он не понял смысла слышанного, но, в связи с этой ужасной ночью, в память его врезались имена: «Мозес Зильберблят» и «Рахиль Кон».

— Позвольте мне остаться здесь еще немного, — взмолился он, увидев, что Том Барнэби направляетя к двери.

Тот остановился в нерешительности.

Самуил Каценштейн полез в карман, достал оттуда доллар и передал ему. Том Барнэби посмотрел на монету, потом перевел взгляд на разносчика и, подумав немного, сказал:

— Хорошо! Через два часа я приду за вами.

Он ушел. Самуил Каценштейн слышал, как повернулся ключ в замке. В покойницкой было совершенно темно, лишь в одном углу мерцал слабый огонек висевшей на стене керосиновой лампы. Крутом царила глубокая тишина, и старику казалось, что он слышит биение своего сердца. Каценштейн остался один. Ничто не мешало ему в его страшном горе. Он опустился возле дочери.

На дворе занималось утро. Сквозь решетчатые цветные окна проникли первые лучи света и упали на юное мертвое лицо, заиграв на белоснежных щеках розовым румянцем. Где-то высоко на верхушке ели запел дрозд.

МЕСТЬ

Вильям О’Флахерти был одним из самых ловких агентов нью-йоркской тайной полиции. Возможно, что немаловажную роль при этом играло его красивое лицо и неотразимая ирландская любезность, в особенности, когда дело касалось женщины, у которой надо было добыть важные сведения. Его соотечественники ненавидели его и остерегались, зная, что этот молодой человек, уроженец Ульстера и ярый протестант, не имеет никакой жалости к ирландцам-католикам.

В течение четырнадцати дней Вильям О’Флахерти следил за квартирой Этель Линдсей. За это время он успел близко подружиться с ее горничной и выпытать у нее важные сведения. Все, что ему удалось узнать, он рапортом сообщил начальнику тайной полиции.

Последний прочел на мелко исписанном листе следующее:

«Девица Этель Линдсей является единственной дочерью известного фабриканта резины Герберта Р. Линдсей. Ее отец выехал в 1886 году из графства Корк, в Ирландии, в Америку; там он приобрел значительное состояние ив 1891 году женился на ирландке Норе О'Каллахан. От этого брака и родился единственный ребенок — девочка Этель. Семнадцати лет Этель Линдсей лишилась своих родителей, погибших при железнодорожной катастрофе, и с тех пор живет с компаньонкой. Многие добивались руки этой богатой наследницы, но она слыла в обществе за бессердечную кокетку и только играла своими ухаживателями. Около двух лет тому назад она познакомилась с покойным Джоном Роулеем и вскоре была помолвлена с ним. Однако союз этот, по-видимому, оказался не из удачных. Кроме огорчений, эта избалованная, легкомысленная и бессердечная особа ничего не принесла Джону Роулею, который был ослеплен ее красотой. Ничего общего между ней и серьезным молодым политиком, каким был Джон Роулей, не было и не могло быть. Тем не менее она, очевидно, его страстно любила. Спустя три месяца после их помолвки Роулей собрал достаточно доказательств ее неверности и порвал с ней.

По словам горничной, Этель Линдсей в своем отчаянии была близка к помешательству. Вначале она пыталась добиться свидания с Роулеем, а когда ей это не удалось, стала запираться на целые дни у себя в комнате, где она не переставая плакала, бесновалась и говорила о самоубийстве.

Наконец, она дала себя уговорить знакомым и уехала в Европу, в Италию. В начале марта этого года она получила письмо (горничная тайно прочла его), в котором ее уведомляли, что Роулей всюду бывает с одной дамой, с которой он, по-видимому, собирается обвенчаться.

С первым же пароходом мисс Линдсей выехала обратно в Америку.

30 апреля Этель Линдсей казалась еще более возбужденной, чем всегда. В два часа пополудни она одна ушла из дому и возвратилась лишь около одиннадцати часов вечера. Когда горничная ее раздевала, она внезапно упала в обморок. Ночью горничная, занимающая смежную с нею комнату, слышала, как Линдсей горько рыдала.

Сообщение об убийстве Роулея она приняла удивительно спокойно; горничная слышала, как она заметила своей компаньонке: «По крайней мере, он и той не достанется».

Больше мне пока ничего не удалось узнать.

Вильям О’Флахерти».

Начальник тайной полиции попросил к себе Вильяма О’Флахерти.

— Каково ваше собственное мнение, О’Флахерти? Ирландец пожал плечами.

— Про женщину можно всему поверить. А та, о ком идет речь, судя по словам горничной, настоящий дьявол.

Начальник тайной полиции подумал с минуту, затем еще раз перечитал рапорт и взял телефонную трубку:

— Алло, Рональд, говорит Моррисон. Пошлите сейчас же двух агентов на Бродвей, № 18 — арестовать девицу Этель Линдсей.

* * *

Этель Линдсей стояла пред следователем. С испугом устремив на него свои красивые черные глаза, она сбивчиво отвечала на его безжалостные вопросы.

— В котором часу вы вошли в квартиру г. Роулея?

— Я точно не помню — должно быть, в три четверти восьмого.

— А когда вы ушли оттуда?

— Без пяти минут восемь.

— Удивительно короткое свидание. Женщина, пришедшая упрекать своего бывшего возлюбленного, обычно не довольствуется таким коротким сроком.

Этель Линдсей густо покраснела.

— Что произошло между вами и г. Роулеем?

Девушка молчала. Следователь повторил вопрос более резким тоном.

Она умоляюще взглянула на него и сжала еще крепче свои тонкие, красные губы.

— Хорошо, если Синг-Синг и электрический стул вам милее… — равнодушно заметил следователь.

В ужасе она простерла к нему руки.

— Нет, нет. Я вам все скажу, хотя… бывает такое унижение, которого невозможно требовать ни от одной женщины…

— Вы здесь не женщина, а обвиняемая, — сухо прервал ее следователь. — Почему вы пробыли у г. Роулея так мало времени?

— Он… Когда я вошла к нему в кабинет и начала говорить, он посмотрел на меня и сказал: «Уходи, ты мертва для меня, нам нечего больше говорить друг другу».

— И этого было достаточно, чтоб вы ушли?

— Нет, не только его слова подействовали на меня, но и его взгляд… он посмотрел на меня как на совершенно чужого человека. Я хорошо знала все, что должна была ему сказать, каждое слово, каждую фразу… — Ее голос оборвался. — Я вышла оттуда, как побитая собака, — прибавила она еле слышно.

— Служитель показывает, что у вас там произошел спор.

— Это неправда.

— Он слышал, как вы кричали.

— Я только один раз воскликнула: «Джон, будь снисходителен и выслушай меня».

— Что вы делали после того, как ушли оттуда?

— Я как помешанная осталась стоять на улице, имея лишь одно желание: прочь отсюда, как можно дальше от этого дома.

— Говорили ли вы с кем-нибудь по выходе от г. Роулея? Этим вы доказали бы свое алиби.

Этель Линдсей подумала.

— Да, с одним мороженщиком на Саунде, на улице X. В горле у меня пересохло, и я съела мороженого, чтобы освежиться.

— Улица X находится на противоположном конце города. Как вы туда попали?

— Я взяла такси.

— Когда это было?

— Точно не могу сказать.

— Но прежде чем сесть в автомобиль, вы ни с кем не говорили?

Этель Линдсей помолчала с минуту, затем поспешно сказала:

— Да, был какой-то человек, с которым я говорила в восемь часов: один старик, позвавший для меня такси.

— Что это был за человек?

— Разносчик.

— Не можете ли вы описать его подробно?

— Это был еврей.

— Разносчики большей частью евреи.

— У него была борода.

— Это тоже не является отличительным признаком, так как большинство правоверных евреев носят бороду.

Этель Линдсей гневно топнула ногой.

— Не можете же вы от меня требовать, чтобы я тут же точно вспомнила, как этот человек выглядел.

— Успокойтесь, мисс Линдсей, я этого вовсе не требую, тем более, что этот человек, более чем вероятно, существует только в вашем воображении.

Иронический тон, каким были произнесены эти слова, окончательно смутил женщину. Она начала плакать.

— Клянусь вам, — всхлипывала она.

Следователь сразу принял отечески-мягкий вид. Он успокаивающе положил ей руку на плечо и сказал ласково:

— Не плачьте. Успокойтесь. Доверьтесь мне… Я вам желаю только добра… Вы, верно, очень любили г. Роулея?

— Да.

— А он обращался с вами грубо и бессердечно, не правда ли?

— Да.

Черные глаза ее гневно блеснули, тонкие губы задрожали. Следователь поднял руку ко рту, чтобы скрыть невольную улыбку. Как легко, однако, иметь дело с женщинами. Вот он ее настроил на тот лад, какой был ему нужен.

— Бедное дитя, вы, наверно, очень сильно страдали от такого бессердечного отношения?

— Да, ужасно! По временам мне казалось, что я с ума схожу, в особенности… — она замялась.

— Когда он вас оставил ради другой женщины? — ласково договорил за нее следователь.

— Ради замужней женщины… Она даже не красива и, кроме того, старше меня… — Этель Линдсей совершенно забыла, где она находится.

— И вы еще могли любить такого человека?

— Иногда я так страшно злилась на него, как будто моя любовь…

Слезы мешали ей говорить.

— Превратилась в ненависть, не правда ли?

— Да, по временам я ненавидела его…

— Вы, стало быть, признаете, что ненавидели его?

Г. Клинтон опять стал следователем. Голос его звучал холодно, резко.

Этель Линдсей вся съежилась.

— Я… нет… я ничего не признаю, я только говорю…

— Вы в этом уже признались. Ну, на сегодня хватит.

Следователь приказал увести арестованную. Он посмеивался, видимо, оставшись очень довольным результатом дня. Взглянув на часы, он почувствовал, что проголодался.

СМЕРТЬ В НОЧИ

Генри Уорд сидел в рабочем кабинете своей городской квартиры и читал письмо, которое только что принес ему посыльный. В письме было несколько слов:

«Завтра в десять часов вечера его перевозят в С. С,».

Подписи никакой.

Несмотря на кажущуюся незначительность содержания, письмо, по-видимому, произвело на миллионера известное впечатление. После некоторого раздумья он взял телефонную трубку и попросил соединить его с заводом.

— Алло!.. Да, говорит Уорд… Это вы, Дэвис? Пошлите мне немедленно Браса… и Гарриса… Поняли? Сейчас же… Хорошо. — Он положил трубку.

Приблизительно через три четверти часа служитель доложил о приходе Джима Браса.

— Проводите его сюда. Если Гаррис явится, пусть подождет. Только не в передней. Для всех других меня нет дома.

Вошел Джим Брас — здоровенный, рослый малый с красным лицом и хитрыми глазами.

— Каково настроение? — спросил фабрикант, не удостоив его ответом на приветствие.

— Не из лучших, г. Уорд.

— Значит, вы плохо работали, — напал на него Уорд.

— Нет, г. Уорд, я делал все, что в моих силах. Но мне не удалось пересилить влияние Бенсона. Он использовал этот случай, чтобы усилить свою агитацию за сближение и братство всех рас и народов, рабочие же…

— Не болтайте так много. Я очень недоволен вами. Это уже второй раз, как вы не оправдываете своего назначения. Не думаете ли вы, что я вам плачу только для того, чтобы вы могли вести легкую жизнь?

— Я приложу все старания, г. Уорд.

Голос Браса звучал неуверенно. Он предчувствовал недоброе. Что ему останется делать, если благословенный дождь долларов прекратится, и ему придется вновь приняться за честный труд?

— Я сделаю все, что в моих силах, г. Уорд, — повторил он.

— Завтра в десять часов вечера его перевозят. До того времени…

— Да, г. Уорд, но я опасаюсь…

Угрожающий взгляд фабриканта привел Браса в трепет.

— Некоторые из них на нашей стороне, — сказал он поспешно.

— Сколько?

Брас смутился.

— Приблизительно… около…

Он замялся.

— Сколько? — не отставал от него жесткий голос.

— Около ста пятидесяти, — с усилием вымолвил Брас.

Уорд засмеялся резко, зло.

— Сто пятьдесят из двадцати тысяч! Недурной процент, в самом деле!..

— Это не моя вина, г. Уорд. Рабочие не дают себя больше обрабатывать, как прежде, а эти проклятые воббли^[1].

— Это меня не касается. Я вам даю задание, и вы должны его выполнить. Поняли? Завтра утром в десять часов вы мне представите отчет.

Уорд повернулся к Брасу спиной, и тот выскользнул из комнаты, радуясь, что еще так удачно отделался.

Беседа с Томасом Гаррисом была несколько дружелюбнее. Уорд пригласил этого обанкротившегося провинциального адвоката с лисьим лицом сесть и даже придвинул к нему коробку сигар; он умел ценить услуги этого человека. Показав ему полученное утром письмо, он спросил:

— Что же?

— Дела обстоят очень хорошо. Мои люди страшно тяготятся своим бездельем и рады всякой сенсации. Нет ничего легче, чем подогреть этих мещан. Достаточно несколько метких, хорошо составленных, священных для них лозунгов.

— Следовательно, мы можем рассчитывать на то, что… — он не докончил фразы.

Гаррис кивнул; он понял без слов.

— Вы можете быть совершенно спокойны. Но было бы недурно раздать еще немного денег. Я…

— Сколько вам нужно?

— Две тысячи долларов.

Генри Уорд усмехнулся:

— Вы не дешевеете, Гаррис.

Бывший адвокат покорно выслушал эту колкость.

— Плохие времена, г. Уорд.

Фабрикант открыл ящик письменного стола и достал две тысячи долларов.

— Завтра в шесть часов вечера я уезжаю к себе на дачу. Приезжает мой сын, я хочу встретить его там. Телефонируйте мне в восемь, но смотрите, будьте осторожны у телефона.

— Хорошо, г. Уорд.

Томас Гаррис оставил дворец фабриканта и направился в менее аристократическую часть города.

* * *

Из дома в дом шмыгала худощавая фигура Томаса Гарриса, он просовывал во все двери свое лицо, нашептывал всякие небылицы и разжигал зверские инстинкты, рассказывая страшные вещи и подкрепляя то здесь, то там свои подстрекательства деньгами. Он и ночью не дал себе покоя, а собрав где-то в дальней комнате избранных друзей, всю ночь до зари угощал их запретным алкоголем.

На следующее утро часть буржуазной прессы напечатала жирным шрифтом:

«Новые доказательства виновности Бен-Товера».

В тексте рассеивались все сомнения в том, что убийство Роулея совершено именно этим негром. Для большей убедительности некоторые газеты привели поговорку о том, что леопарду никогда не удастся смыть свои пятна, и перечисляли заодно все преступления, совершенные неграми со времен отмены рабства. С самым глубоким убеждением они восклицали:

«Граждане Америки!

Доколе еще вы будете терпеть черный террор, доколе над вашими женами и дочерьми будет висеть опасность быть изнасилованными этими черными скотами?

С каждым днем очевидней, что черная раса ниже белой. Еще недавно член нашего Конгресса пал жертвой африканского зверства чернокожих.

Если это преступление не вызовет самого сурового возмездия, вскоре никто более не будет спокоен за свою жизнь!»

За прилавком, в конторе и на кухне эти строки жадно проглатывались мещанством. Не один кулак сжимался при чтении этих строк, не одно лицо было перекошено острой ненавистью:

— Проклятый негр!

Работа Томаса Гарриса была легкой.

* * *

Генри Уорд сидел на обширной веранде своей загородной виллы и время от времени нетерпеливо посматривал на часы. Он дожидался приезда сына, прибывшего на пароходе несколько часов тому назад.

К великому огорчению отца, молодой Уорд не решался вступить в отцовское предприятие. Он изучал медицину и, сдав дипломный экзамен, отправился в Вену, где работал у профессора Фрейда над изучением психоанализа. После двухлетнего отсутствия он возвращался теперь из Европы.

Генри Уорд был человек черствый; однако, единственного своего сына он любил больше всего на свете и ни в чем ему не отказывал. Долгая разлука с Гарвеем была для него очень тяжела, и теперь он как ребенок радовался встрече с ним.

Наконец послышался рожок автомобиля, и старик, с забившимся сердцем, поспешил навстречу высокому, светловолосому молодому человеку, который быстро выскочил из автомобиля и сердечно обнял отца.

Весь вечер они просидели вдвоем, рассказывая друг другу о своем житье-бытье. Только раз во время обеда Генри Уорд был вызван к телефону, от которого он вернулся с сияющим лицом.

Радость встречи была на минуту омрачена, когда Гарвей Уорд заговорил об убитом Джоне Роулее, который был его лучшим другом.

— Весть о его смерти явилась для меня страшным ударом, — сказал Гарвей. — Я много ожидал от Роулея, я так хорошо знал его способности и его прекрасный характер.

— По-видимому, это убийство действительно совершил негр Товер.

— Я этому не верю, отец, — возразил Гарвей горячо. — Я знаю Товера, знаю, что он не способен на такое преступление.

Генри Уорд пожал плечами и заметил с иронической усмешкой:

— После двухлетнего изучения психоанализа ты можешь еще утверждать, что существуют такие вещи, на которые человек не был бы способен в известную минуту?

— Конечно. Я знаю, например, вполне определенно, что ты, отец, никогда не был бы способен на низкий поступок.

— Что ты называешь низким поступком? — спросил фабрикант холодно.

— Поступок, идущий вразрез с твоими лучшими убеждениями.

Мрачное лицо Генри Уорда прояснилось.

— Ты прав, Гарвей, я никогда не пойду против своих убеждений.

Тяжелые грозовые тучи нависли над Нью-Йорком. Время от времени раздавались глухие раскаты грома, и бледные молнии прорезали сумрак быстро опускавшегося вечера.

Массивные ворота следственной тюрьмы раскрылись; в сопровождении двух полицейских оттуда вышел Бен-Товер.

На мгновение он остановился на верхней ступеньке широкой каменной лестницы, жадно вдыхая свежий воздух и с выражением тоски глядя в темную даль.

Его лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели, походка была медленная, усталая, как у старика. Однако, не тюрьма сломила его силы, а страшное подозрение, павшее на него. Ему представлялось чудовищным, чтобы кто-нибудь мог поверить, что он убил своего лучшего друга, бывшего для него идеалом и руководителем.

«Если бы я был белым, — думал он в долгие часы заключения, — многие, хорошо знающие меня, пришли бы и показали правду. А теперь… достаточно иметь черную кожу, чтобы на тебя взвалили всякие преступления».

Когда он спускался с лестницы, начали падать первые крупные капли дождя. Садясь в тюремную карету, Бен-Товер съежился от холода.

Карета тронулась. Сперва она следовала по оживленным улицам, потом свернула в узкий, длинный и темный переулок. Однообразное покачивание убаюкало Товера, он уселся в угол и задремал.

Сильный шум разбудил его. Задержанная огромной толпой, карета остановилась. В решетчатое окно врывались дикие крики:

— Выдайте его, собаку!

— Прикончить его!

— Где убийца?

— Дайте его сюда, проклятого чернокожего!

Рев толпы, к которому примешивались пронзительные свистки, становился все сильнее; карета закачалась.

Огромный мясник стащил кучера с козел; двое других схватили испуганных лошадей под уздцы. Один из полицейских подскочил к дверцам кареты, рванул ее и выстрелил в толпу наугад. Второй пытался взобраться на козлы, чтобы завладеть вожжами. Все теснее напирала разъяренная толпа, все более угрожающе звучали голоса; дикие страсти вырвались наружу, низкие инстинкты справляли свою оргию.

Не трогаясь с места, Бен-Товер выжидал в углу кареты. Между ним и страшной смертью была лишь одна преграда — рыжеволосый ирландец-полицейский с револьвером в руке. Массивная фигура его заполнила собой всю дверь. Блеснула молния, ярко осветив происходящее. Товер заметил, что бледное лицо полицейского искажено, и зубы крепко стиснуты.

— Конечно, ирландец защищает чернокожего! — взвизгнул женский голос. — Это одна шайка.

Черная волна подалась еще ближе. Казалось, в карету врывается горячее дыхание многочисленной толпы.

Снова блеснула молния, и вот Бен-Товер увидел, что дверь пуста. Разъяренная толпа стащила и смяла полицейского.

Бен-Товер знал: теперь дело в секундах, — к нему протянутся грубые, жестокие руки, будут разрывать его тело на части, изуродуют, растопчут… Суд Линча — в продолжение десятилетий страшное слово для всех, кто случайно родился в черной коже.

Дикая злоба охватила Бен-Товера. Он сжал кулаки, твердо решив дорого отдать свою жизнь. Но тут же сразу почувствовал сильнейший упадок духа, — к чему обороняться одному против тысячи? А если тот или иной почувствует тяжесть его кулака, так ведь это не те, не главные виновники, ведь это только обманутые глупцы, которые по тупости своей безудержно стремятся ко всякому возбуждению, бессознательно набрасываются на всякую сенсацию…

Грубые руки схватили его и вытащили из кареты.

Дикий вой встретил его.

Побуждаемый инстинктом, он все-таки оборонялся.

На него посыпались удары кулаков и палок.

— Убить его, собаку, убийцу!

Еще раз, в отчаянии, рванулся он к карете.

Кто-то ударил его в висок.

Он закачался, упал и исчез под темной человеческой волной…

Когда полиция, вызванная кучером, через десять минут очистила улицу, у порога одного из домов лежало то истерзанное, изуродованное и окровавленное, что когда-то называлось человеком.

ГАРВЕЙ УОРД

— Теперь мы никогда не узнаем правды, — жаловалась Грэйс Мэтерс, обращаясь к разносчику, пришедшему к ней в первый раз после трехнедельного перерыва.

— Я убежден, что Бен-Товер был невиновен, и твердо верю в виновность этой девушки, Этель Линдсей.

Грэйс покачала головой.

— Ведь вы знаете, что было написано в письме, — сказал разносчик.

— Да, но Джон никогда не мог себя вести с женщиной так, чтобы она имела основания его ненавидеть. Я знаю историю их помолвки, Джон мне ее рассказал. Мисс Линдсей была настолько неправа, что она сама должна была это признать.

— Так или иначе, на следующей неделе начнется процесс.

— Я знаю, Этель Линдсей невиновна. Мы должны продолжать поиски, но…

Она остановилась на мгновение и сочувственно посмотрела на старика, который за последнее время еще более осунулся и поседел.

— Я не смею теперь просить вашей помощи, я очень хорошо знаю…

— Ничего на свете не может возвратить мне моего ребенка, — сказал Самуил Каценштейн глухо. — Теперь, когда Мириам больше нет, жизнь потеряла для меня всякий смысл; те недолгие дни, которые мне осталось жить, будут принадлежать вам и делу мести за убитого. Если Этель Линдсей сумеет доказать свою невиновность, мы будем продолжать поиски, пока не найдем убийцу.

В комнату вошел служитель и доложил о приходе Гарвея Уорда.

Подумав, Грэйс сказала.

— Проводите его сюда. Я не знаю Уорда, — объяснила она разносчику, — но он был лучшим другом Джона; может быть, он нам сумеет помочь. Вы не уходите, — прибавила она, видя, что Самуил Каценштейн поднялся, — мы сообща потолкуем.

Вошел Гарвей Уорд. В первые минуты Грэйс была слишком потрясена, чтобы говорить. Джон Роулей ей часто рассказывал о своем друге, и теперь, при виде его, она вспомнила те счастливые часы, когда она слышала имя «Гарвей» из уст Роулея.

Молодой человек был тоже сильно тронут. С глубоким сочувствием смотрел он на хрупкую, бледную женщину, которую постигло такое ужасное несчастье.

Самуил Каценштейн внес некоторое оживление в это подавленное настроение, обратившись к вновь прибывшему:

— Вы поможете нам найти убийцу, г. Уорд?

— Я глубоко убеждена, что этот несчастный негр был убийцей, — заметила Грэйс.

— Нет, г-жа Мэтерс, это невозможно. Бен-Товер был вполне порядочный человек, — фанатик, если хотите, но чистый идеалист.

— Однако все доказательства говорят за то, что он…

— Как часто подобные доказательства оказываются неосновательными! Нет, Бен-Товер был невиновен.

— Я тоже так думаю, — сказал разносчик. — Я скорее склонен поверить, что это убийство совершила Этель Линдсей?

— Этель Линдсей? — воскликнул молодой человек пораженный. — Ведь это… ведь она…

Он остановился в смущении.

— Бывшая невеста Джона, — докончила Грэйс. — Я знала о его помолвке, г. Уорд, вы можете спокойно говорить об этом. Вы знали эту девушку?

— Нет. Я был в Европе, когда он обручился с ней. Но он мне писал тогда и рассказывал в своих письмах о мисс Линдсей; я не могу поверить, чтобы она была способна на это.

Самуил Каценштейн пожал плечами.

— Увидим. Лично мне мисс Линдсей кажется крайне подозрительной.

— Я думала и о политических врагах его, — заметила Грэйс нерешительно.

— Это ни в коем случае невозможно, — возразил Гарвей Уорд. — Не говоря уже о том, что у Джона вообще не было политических врагов, у нас в стране политические партии борются между собой не при помощи предательских убийств.

— Скоро мы и этого дождемся, — заметил разносчик.

Гарвей Уорд не обратил внимания на его слова и продолжал, обращаясь к Грэйс:

— Когда я получил эту ужасную весть, мне в голову пришла еще одна мысль, но я затрудняюсь высказать ее здесь. Я боюсь причинить вам боль, г-жа Мэтерс.

Грэйс с удивлением посмотрела на него.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Джон рассказал мне, как своему лучшему другу, вашу историю, и я полагал…

Он остановился в нерешительности.

— Говорите же!

— Не знаете ли вы, был ваш муж в то время в Нью-Йорке?

Выражение недоумения появилось на лице молодой женщины.

— Мой муж? Почему… Не допускаете же вы?..

— Простите, г-жа Мэтерс, если я вам задам несколько нескромных вопросов. Готовы ли вы ответить на них?

Грэйс кивнула.

— Ваш муж был ревнив? — спросил Гарвей Уорд.

Грэйс тихо ответила:

— Да, в начале нашего супружества он был очень ревнив.

— Он отказывался дать вам развод, не правда ли?

— Да, но это не столько из ревности, сколько… по другим причинам.

— Не можете ли вы сказать, был г. Мэтерс в Нью- Йорке в тот день, когда Джон был убит?

— Этого я не знаю.

— Если его имя — Раймонд Мэтерс, и он актер, то 30 апреля он находился в Нью-Йорке, — сказал разносчик.

— Откуда вы знаете? — спросил Гарвей Уорд.

— Сын моей соседки по квартире занимается расклейкой объявлений; этот парень питает настоящую страсть к театральным афишам и собирает их целую коллекцию. 30 апреля он принес домой афишу какого-то театра на Бродвее, и на этой афише значилось имя Раймонда Мэтерса.

— Вы в этом уверены?

— Да, я даже сказал тогда своей Мириам: смотри, это то же самое имя, что носит невеста г. Роулея, которая хочет писать с меня портрет.

— Не припомните ли вы название пьесы?

Старый разносчик задумался. Грэйс в лихорадочном волнении наблюдала за ним. Сердце ее сильно билось, руки стали холодны как лед. Как бы это было ужасно, если бы Гарвей Уорд оказался прав! Тогда ведь она сама была невольной причиной преступления.

— Название пьесы я не могу вспомнить, — произнес, наконец, Самуил Каценштейн. — Но, кажется, это была оперетта.

Гарвей Уорд подумал.

— Я справлюсь по телефону в редакции какой- нибудь театральной газеты, — сказал он, — там наверное знают. У вас ведь есть телефон в квартире, г-жа Мэтерс?

— Да, в спальне.

Она позвонила и приказала служителю проводить Уорда к телефону.

— Не забудьте спросить, в котором часу окончился спектакль, — крикнул ему вслед старый разносчик.

Гарвей Уорд вернулся с ответом, что Раймонд Мэтерс действительно выступал 30 апреля в качестве гастролера в одном театре на Бродвее;’, он играл во второй одноактной пьесе, которая начиналась в девять часов, представление окончилось к десяти часам. Жил он в гостинице «Ричмонд».

— Вы мне говорили, г-жа Мэтерс, что вечер 30 апреля вы провели с Джоном в его квартире. Возможно, что Мэтерс видел, как вы вошли в дом, и, зная, что там живет Роулей…

— Не говорите, — умоляюще произнесла Грэйс. — Одна мысль об этом приводит меня в содрогание!

— И все-таки мы должны смотреть действительности прямо в глаза. Считаете ли вы, чтобы Мэтерс в минуту внезапной вспышки ревности был способен на такой поступок?

— Раймонд Мэтерс совершенно несдержанный человек, весь во власти своих страстей, — и можно полагать, что он…

Она замолчала, содрогнувшись всем телом.

— Г. Каценштейн, пойдите, пожалуйста, к телефону и позвоните в «Отель Ричмонд»; спросите, когда г. Мэтерс уехал из Нью-Йорка.

Разносчик вышел. Гарвей Уорд подошел к молодой женщине, в изнеможении откинувшейся на спинку кресла.

— Мне очень больно, г-жа Мэтерс, что я вынужден причинять вам столько мучений. Но ведь вы знаете, что я это делаю исключительно ради Джона. Простите меня.

Она протянула ему свою маленькую руку.

— Я знаю, что вы были лучшим другом Джона.

— И я желал бы, чтобы вы тоже смотрели на меня как на друга и разрешили мне помочь вам.

Самуил Каценштейн вернулся и сообщил:

— Г. Мэтерс действительно жил в «Отеле Ричмонд». Вечером 30 апреля, около половины двенадцатого он вернулся к себе в номер, за несколько минут до отхода омнибуса из отеля на вокзал. Он тотчас же расплатился и в 12 часов 9 минут уехал в Сан-Франциско.

— В девять часов он играл, — сказал Гарвей, — следовательно, в восемь он мог вас видеть, когда вы входили в квартиру Роулея. В десять часов спектакль окончился, а домой он вернулся около половины двенадцатого. Таким образом, он имел достаточно времени в своем распоряжении… Очень жаль, г-жа Мэтерс, что вы не можете припомнить, в котором часу вы ушли от Джона в тот вечер.

— Да, я часто думала об этом. Но когда меня одолевают мои мучительные головные боли, из памяти моей все исчезает. Полагаю все-таки, что я могла уйти между половиной одиннадцатого и без четверти одиннадцать, как я это большей частью делала, когда бывала вечером у Джона.

— В таком случае вы должны были видеть Бен- Товера, который, по собственному его показанию, около без четверти одиннадцать стоял перед домом.

— Я была так расстроена нашей разлукой, что, вероятно, не заметила его.

— Так или иначе, но я постараюсь установить связь с каким-нибудь частным сыщиком в Сан-Франциско, чтобы получить необходимые сведения о г. Мэтерсе, — сказал Гарвей Уорд. — А теперь я вас больше не буду утруждать. Если позволите, я скоро опять наведаюсь.

Грэйс с чувством пожала его руку.

— Да, да, приходите скорей.

ВИНОВНА ИЛИ НЕВИНОВНА?

В огромном, безотрадно пустом, сером зале суда перед присяжными стояла Этель Линдсей.

Мертвенно бледная, с глазами, в которых был ужас, она дрожала всем телом, и своим несчастным видом вызывала жалость.

Несколько мягкосердечных заседателей, действительно, отнеслись к ней сочувственно, сомневаясь в виновности молодой девушки; такая нервная особа, правда, может быть способна совершить убийство, но ни в коем случае не с такой осмотрительностью, чтобы все следы были так искусно скрыты, как в этом преступлении.

Для других же, наоборот, это подавленное состояние девушки являлось доказательством ее виновности.

Показания свидетелей не пролили много света на это дело. Одни показывали, что мисс Линдсей отличается добрым сердцем и не способна на какой бы то ни было жестокий поступок; другие, в особенности прислуга, наоборот, подчеркивали вспыльчивость и раздражительность избалованной девушки, выходившей из себя всякий раз, когда что-нибудь было ей не по вкусу; эти свидетели определенно намекали, что они весьма склонны заподозрить именно ее в убийстве. Все, однако, сходились в одном, что Этель Линдсей никогда не отчаивалась в своей надежде помириться с Джоном Роулеем и стать в конце концов его женой.

Защитнику обвиняемой, Фрэнсису Кэну, удалось разыскать мороженщика с Саунда. Он был вызван в суд.

Но этот главный свидетель защиты хотя и признал, что дама, покупавшая у него мороженое 30 апреля, между четвертью и половиной десятого вечера, по внешности своей была похожа на подсудимую, но под присягой подтвердить свое показание отказался, ввиду того, что покупательница была в вуали, а на улице было уже темно.

После допроса нескольких свидетелей заседание было прервано до утра.

Фрэнсис Кун, которому разрешили свидание с подзащитной, с озабоченным видом ходил взад и вперед по камере.

Провал единственного важного свидетеля защиты мог решить исход процесса, тем более, что на предварительном следствии Этель Линдсей держалась очень неопределенно.

— Если бы мы только могли разыскать этого старика-разносчика, который видел вас в восемь часов на улице, — бормотал адвокат. — Я ежедневно вызываю его через все нью-йоркские газеты, не исключая еврейских.

— Может быть, он не умеет читать, — простонала Этель Линдсей. Фрэнсис Кэн покраснел; об этом он не подумал.

— Но это весьма неправдоподобно, — заметил он с досадой. — Если это действительно еврей, он наверное читает по-еврейски.

Этель Линдсей заплакала.

— Если этот человек не будет разыскан в течение ближайших дней, я погибла.

Она вскочила и схватила адвоката за руку.

— Спасите меня, спасите!

— Я делаю все, что в моих силах, мисс Линдсей. Но вы сами должны признать, что все говорит против вас: цветок, найденный под письменным столом, — под тем письменным столом, за которым, сидел убитый, — это несчастное письмо, затем показания вашей прислуги.

— Я их всех уволю, — вскипела Этель Линдсей. — Как смеют эти люди показывать против меня!

Она совершенно забыла об опасности, и только гнев владел ею в эту минуту.

Кэн посмотрел на нее странным взглядом. Он с горечью подумал, что про эту девушку можно действительно всему поверить.

Этель Линдсей, видимо, угадала его мысли: ее покрасневшее лицо внезапно стало мертвенно-бледным, она упала на стул, воскликнув в отчаянии:

— Вы тоже считаете меня виновной!

И вновь залилась слезами.

Со времени смерти своей дочери Самуил Каценштейн совершенно изменился. С соседями он не говорил ни слова, а по вечерам забивался в своей каморке и неподвижно просиживал часами, тупо глядя перед собой. Единственное, что его еще интересовало, это — розыски убийцы Джона Роулея; только когда дело касалось этого, он вновь оживал.

В продолжение нескольких недель он не прочел ни одной газеты. И только теперь, когда начался процесс Этель Линдсей, он купил еврейскую газету и стал ее внимательно читать.

Внимание его привлекло напечатанное огромными буквами объявление:

— Разносчик, позвавший 30 апреля, около восьми часов вечера, такси для молодой дамы возле дома № 36 по Пятому авеню, приглашается прийти немедленно в бюро адвоката Фрэнсиса Кэна, Двадцать вторая улица, 13. Будет выдано крупное вознаграждение».

Сначала Самуил Каценштейн обратил внимание только на дату: вечер рокового 30 апреля.

И вдруг он понял, что это объявление касается его. Он вспомнил, что в тот вечер, на Пятом авеню, какая-то молодая девушка просила его позвать ей такси. Впоследствии он совершенно забыл об этом случае, но теперь ясно представил себе эту девушку, хорошо одетую, с собольим палантином на плечах, собольей муфтой в руках, — и будто завеса спала с глаз его: на собольей муфте были прикреплены туберозы.

Туберозы! Этель Линдсей!

Но если Этель Линдсей и та молодая девушка одно и то же лицо, то Этель Линдсей невиновна. Ведь он сам помог девушке сесть в автомобиль, слышал, как она приказала шоферу: «На Саунд», и видел, как автомобиль уехал.

Он даже знает шофера, так как сделал тогда небольшой крюк, чтобы дать заработать именно ему, своему знакомому.

Если шофер подтвердит, что эта молодая дама поехала тогда на Саунд и вернулась домой в одиннадцать часов, то Этель Линдсей действительно неповинна в убийстве.

Кто же убийца в таком случае?

Неужели прав Гарвей Уорд, подозревая Раймонда Мэтерса?

Сведения, полученные от сыщика Сан-Франциско, говорили лишь о том, что Мэтерс выступил несколько раз в этом городе, после чего уехал в Лос-Анжелос.

Самуил Каценштейн взял газету и записал адрес адвоката.

* * *

На следующем судебном заседании защитник выставил новых свидетелей: Самуила Каценштейна и шофера такси № 7957.

Самуил Каценштейн, обладавший лучшей памятью, чем Даниэль Браун, и хорошей наблюдательностью, сразу узнал молодую девушку и показал под присягой, что это та дама, для которой он позвал такси вечером 30 апреля.

Шофер со своей стороны тоже показал, что молодая дама села в автомобиль в десять минут девятого, что они поехали на Саунд на улицу X и затем, в без пяти минут одиннадцать, он доставил ее домой, Бродвей, 18. В этот промежуток времени она ни на минуту не покидала автомобиля.

Благодаря этому, обвинение отпало само собой, и в тот же день Этель Линдсей была освобождена.

СОН

Для Гарвея Уорда наступили беспокойные дни и бессонные ночи. Все его мысли были заняты одним: как бы найти убийцу Джона Роулея. В невиновности Бен- Товера он был убежден; Этель Линдсей удалось снять с себя всякое подозрение. В конце концов, кто же преступник?

Гарвей не мог отделаться от мысли, что преступление совершено Раймондом Мэтерсом. Чем чаще молодой человек встречался с Грэйс Мэтерс, тем яснее становилось для него, что из ревности к этой женщине человек может пойти на убийство.

С каждым днем Гарвей все больше восхищался Грэйс. Он навещал ее почти каждый день. Вначале они говорили только о Джоне Роулее, о розыске его убийцы, но постепенно их разговоры начали переходить на другие темы, и часто Гарвею казалось, будто он беседует со своим покойным другом, — настолько молодая женщина сумела проникнуть в круг мыслей Роулея и усвоить его принципы и взгляды.

Постепенно Грэйс Мэтерс начала приходить в себя от постигшего ее страшного удара. Она вновь начала интересоваться всем, в особенности своим искусством. Однако, на ее душу легла какая-то тень; за всеми ее интересами скрывалось воспоминание о том, что она потеряла.

Самуил Каценштейн тоже наведывался очень часто, но и ему не удалось узнать что-либо существенное, что могло бы навести на след преступника. Старик говорил почти исключительно о своей дочери и, по-видимому, не вполне еще понимал, что потерял ее навеки.

Беседа, которую он имел с врачом больничной кассы, доктором Смитом, его сильно расстроила; доктор ему высказал свое глубокое недоумение по поводу того, что Мириам, хотя и слабая здоровьем, но отличавшаяся крепким организмом, умерла от бронхита, и к тому же при таких благоприятных условиях лечения.

Старый разносчик не мог простить себе того, что он доверил своего ребенка чужим людям, уверяя себя, что если бы Мириам оставалась дома, она теперь была бы в живых.

Санаторий начал оказывать на его омраченную горем душу какое-то притягательное влияние. Целые дни он проводил около ворот большого парка, и не один с трудом заработанный им доллар перешел в карман богобоязненного Тома Барнэби, который позволял за это Самуилу Каценштейну заходить в покойницкую.

Напрасно Грэйс Мэтерс и молодой Уорд пытались удерживать разносчика подальше от этих страшных мест. Он утверждал, что там он себя чувствует ближе к своему ребенку, и кроме того…

— И кроме того? — спросил Гарвей Уорд. — Почему вы не договариваете?

Лицо старика изменилось; неподвижное и жесткое, с остановившимся взглядом, оно внезапно стало похоже на маску.

— Я этого не могу сказать сейчас… может быть, позже, — ответил он уклончиво, и больше не стал говорить об этом.

— Старик страдает какой-то манией, — сказал Гарвей, когда Самуил Каценштейн ушел. — Я боюсь за его рассудок. Вы заметили выражение его лица?

— Да, но я думаю, что горе о дочери так действует на него, — возразила молодая женщина.

Когда Гарвей Уорд прощался с ней, она сказала ему:

— Несколько дней мы не будем видеться с вами. Жена моего покойного брата приезжает на неделю в Бостон. Она просила меня повидаться с ней. Я не могла отказать ей в этой просьбе и завтра утром уезжаю.

— Когда вы вернетесь, сообщите мне тотчас же, — попросил молодой человек.

— Разумеется. Может быть, к тому времени мы нападем на какой-нибудь след. Мысль о том, что убийца может скрыться, угнетает меня.

Гарвей Уорд провел неприятную неделю. Он больше не мог скрывать от себя, что любит Грэйс, но в то же время знал, что его любовь безнадежна, что никогда молодая женщина не забудет Джона Роулея. Кроме того, его чувство казалось ему чуть ли не кощунством по отношению к покойному другу.

В Нью-Йорке усилилась жара. Гарвей, несколько ночей подряд не смыкавший глаз, чувствовал себя разбитым, и его потянуло на свежий воздух. Он решил поехать на загородную виллу своего отца, куда Генри Уорд переехал уже неделю тому назад.

Никого не предупредив, он приехал туда к вечеру.

— Ты мог ведь телефонировать мне, Гарвей, — заметил его отец с еле заметной досадой в голосе.

— Прости, но я совершенно не подумал об этом. Разве я чем-нибудь помешал тебе? — Гарвей был смущен: впервые отец встретил его без особой радости.

— Как можешь ты так говорить? Ты знаешь, как я всегда рад тебя видеть. Но я почувствовал необходимость побыть в полном покое и отпустил всю прислугу, не исключая старого Джемса, и я боюсь, что это причинит тебе массу неудобств.

— Ничего, я ведь не требователен. Кроме того, я намерен провести здесь только ночь и, самое большее, завтрашний день. Я чувствую себя усталым и разбитым и не прочь бы проспать часов двенадцать без перерыва.

— Ты в самом деле выглядишь плохо. Тебе следовало бы пораньше лечь спать.

Вечером Гарвей вспомнил беспокойство отца по поводу отсутствия прислуги и улыбнулся, тронутый его нежной заботой о нем.

Старый Уорд настоял на том, чтобы в девять часов сын принял снотворный порошок, проводил его в половине десятого в его комнату и собственноручно опустил тяжелые шторы на окнах.

— Ты должен хорошенько выспаться, Гарвей, — заметил он. — Тебе это необходимо. Я закрою ставни, чтобы завтра утром солнце не разбудило тебя слишком рано.

Генри Уорд подождал, пока Гарвей улегся в постель, затем сердечно пожал ему на прощанье руку:

— Спи спокойно, мой мальчик.

«Добрый старик, — подумал Гарвей, растроганный, — как он обо мне заботится! Я, действительно, никогда не чувствовал отсутствия матери. Он был для меня отцом и матерью вместе… Но если бы он не запер ставней, было бы гораздо лучше, а то я задыхаюсь… Встану и открою их!»

Однако, действие порошка оказалось довольно сильным: через пять минут Гарвей Уорд уже спал.

Когда он проснулся, солнце стояло высоко в небе, и лучи его проникали в комнату через одно из окон, ставни которого были широко раскрыты.

«Странно, — подумал молодой человек, — вчера вечером они были закрыты».

Не освободившаяся еще от сна мысль с трудом искала объяснения.

Вдруг Гарвей вспомнил сон, виденный им этой ночью.

После нескольких часов глубокого сна он проснулся: спертый воздух в комнате мешал ему свободно дышать. Выскочив из кровати, он, не зажигая огня, ощупью добрался до окна, распахнул ставни и высунулся, жадно вдыхая свежий ночной воздух.

Внезапно он отпрянул назад и впился глазами в мягкую темноту летней ночи: по большой поляне, на одном конце которой возвышался небольшой павильон в виде греческого храма, расхаживали группами и в одиночку какие-то фантастически одетые белые фигуры. Они напоминали братьев какого-то монашеского ордена, носили капюшоны, оставлявшие открытыми только глаза, и длинные, до пят, скрывавшие всю фигуру плащи. Один за другим, числом до тридцати, они скрылись в храме.

В то время как Гарвей восстанавливал в памяти свой сон, им внезапно овладела странная мысль, что все это вовсе не было сном… Что он действительно вставал ночью — на это указывали открытые ставни.

Однако, он мог открыть их и во сне. Но это казалось ему неправдоподобным, ибо ставни открывались туго, и нужен был сильный толчок, чтобы раскрыть их, а такое усилие несомненно разбудило бы его.

Но если это был не сон, то кто же эти странные фигуры, и что понадобилось им в этот ночной час здесь, в парке?

Нет, предположение, что он действительно кого-то видел, пустое ребячество. Просто нервы у него пошаливают, и это было не что иное, как галлюцинация. Таково единственно возможное объяснение.

Правда, он ночью вставал, открыл ставню, но это произошло в полусонном состоянии, и как только он это сделал, вновь начало сказываться действие порошка; в сонном состоянии он смотрел в освещенный луной сад, в сонном же состоянии увидел эти таинственные белые фигуры, и так как явь и сон разделены лишь секундами пробуждения, сегодня утром он не мог провести границу между ними. Это часто случается при употреблении снотворного, в особенности, когда оно принимается при сильном нервном переутомлении.

Несмотря на то, что Гарвей Уорд убедил себя в нереальности виденного им ночью, он после завтрака побрел по направлению к греческому храму.

Все здание было обвито длинными гирляндами роз, которые спускались по косяку дверей, достигая мраморных ступеней лестницы.

Гарвей остановился на верхней ступени, любуясь ярко-красными, сильно пахнувшими розами.

Вдруг лицо его вытянулось. Он наклонился к одной ветке, — на шине висел клок белой материи: кто-то, одетый в белое, при входе в храм зацепился своей одеждой за ветку роз.

СРЕДИ МЕРТВЫХ

Том Барнэби был богобоязнен, и у него была только одна большая слабость: он любил вылить. А доктор Брэсфорд — ярый противник алкоголя и принимал на службу исключительно непьющих.

Бедному Барнэби приходилось первое время в санатории очень туго: он нигде не мог найти укромный уголок, где бы ему никто не мешал предаваться его страсти.

Но однажды ему пришла в голову блестящая мысль: где может добропорядочный человек жить без помехи, в каком месте можно чувствовать себя спокойно от всякого постороннего, непрошеного глаза? Он ударил себя по лбу. Как глуп он был до сих пор! Ведь стоит же, в конце концов, в парке небольшое здание, ключи от которого хранятся у него одного — покойницкая!

Кто из других, не столь богобоязненных, как он, и не обладающих поэтому такой чистой совестью, решится заглянуть в ночную пору в эту жуткую часть парка, — туда, где начинается царство мертвых!

С этих пор Барнэби просиживал ночи в покойницкой и пил, — безразлично, находились там покойники или нет. Том Барнэби не боялся покойников, он поднимал свой стакан и пил за их здоровье.

Однако, со временем, его безмолвные собутыльники наскучили ему, и он решил залучить к себе в компанию кого-нибудь, от кого он мог бы время от времени услышать живое слово. Поэтому он сильно обрадовался, когда увидел, что какая-то непреодолимая сила все чаще и чаще тянет Самуила Каценштейна к покойницкой.

Встречая старого разносчика возле парка, Барнэби приглашал его на вечер, и когда тот приходил, пропускал его через боковую калитку и увлекал в свое странное убежище.

Сегодня они тоже сидели там вдвоем. Черные грозовые тучи заволокли небо, и в помещении царил глубокий мрак. У стены лежали три покойника, покрытые белыми простынями.

— Сегодня ты можешь чувствовать себя среди своих, — лепетал пьяный Барнэби, держа бутылку в руках.

— Почему?

— Ты находишься в обществе своих единоверцев, — пояснил он, — все трое — евреи.

Самуила Каценштейна передернуло; он вновь переживал ту ужасную ночь, которую провел здесь однажды. Ему показалось, что на черной стене огненными буквами светятся два имени: «Мозес Зильберблят» и «Рахиль Кон».

— Много евреев умирает, — продолжал Том Барнэби с жутким злорадством. — И этих идолопоклонников-ирландцев тоже. Господь наказывает их за грехи. Евреев он умерщвляет за то, что они распяли нашего спасителя Иисуса Христа; ирландцев же за то, что они чтят папу и вавилонскую блудницу. А истинных христиан он спасает от гибели, вырывая их руками нашего доктора из цепких лап смерти, во славу господа и нашей свободной Америки.

— Я тоже еврей, — произнес Самуил Каценштейн.

— Поэтому господь тебя наказал и отобрал у тебя дочь. Но я ничего не имею против тебя, — ты разумный человек и не боишься мертвецов. Они хорошие собутыльники, эти мертвецы, они не возмущаются из-за какой-нибудь пары — другой жалких стаканов водки. Я вовсе не хочу этим сказать, что осуждаю моего хозяина. Он тоже прав, — алкоголь губит народ; но когда такой честный и богобоязненный человек, как Том Барнэби, пропустит иной раз стаканчик, это совсем другое дело.

— Какой характер у вашего хозяина? — спросил старый разносчик, у которого внезапно блеснуло какое- то подозрение.

— Наш доктор? Это ангел, а не человек, это самое лучшее создание, когда-либо бывшее на земле. Он все отдает беднякам и до смерти изнуряет себя ради них. Истинный христианин, благочестивый и добрый. На этой неделе он четыре ночи подряд глаз не смыкал, неотлучно просиживая у постели одного американского матроса, сорвавшегося с мачты. Все врачи сказали, что он безнадежен и непременно должен умереть, но наш доктор его отходил; он умеет побороть даже смерть.

— Несмотря на это, он все-таки допустил, что моя, Мириам умерла, — заметил Самуил Каценштейн с горечью.

— Это не его вина. Ведь она была еврейкой, и господь пожелал ее смерти. К черту! Бутылка пуста, пора спать. Приходи скорей опять, шини^[2], мы с тобой еще поболтаем.

Он поднялся и, качаясь, проводил разносчика до боковой калитки.

Самуил Каценштейн стоял на берегу Гудзона. Дул порывистый ветер. Могучие волны огромной реки с ревом ударялись о гранитный берег. Буря рвала и разгоняла тучи, которые беспрестанно вновь набегали, заслоняя бледный свет луны.

Старик устало опустился на камень и закрыл лицо руками.

Страшное подозрение начало закрадываться к нему, — настолько страшное, что он боялся думать о нем… Но нет, он зол и неблагодарен… Он смеет осуждать человека, чью доброту и благородство все возносят до небес. Его подозрение не более как безумие. И все же…

Долгое время он просидел раздумывая и борясь с собой, пока, наконец, не увидел, что не может оставаться один с терзающими его сомнениями. Он должен поделиться ими с кем-нибудь, должен убедиться, не находится ли он в самом деле на грани безумия, если ему в голову приходят такие мысли.

Из всех людей, которых он знал, был только один, кому он мог довериться — Гарвей Уорд. Самуил Каценштейн питал к этому человеку неограниченное доверие и высоко ценил его ум и благородство. Кроме того, Гарвей — врач, он сумеет разобраться в этом.

Каценштейн пришел к молодому человеку на городскую квартиру Уордов, и был тотчас же принят им в кабинете.

Торопясь и сбиваясь, старый разносчик рассказал о своем приключении прошедшей ночью, о своих прежних наблюдениях, о таинственных словах Тома Барнэби и, наконец, — с большим усилием и пугаясь собственных слов, — об ужасном подозрении, закравшемся в его Душу-

Гарвей Уорд вскочил:

— Вы с ума сошли, Каценштейн! Горе лишило вас рассудка. Человек, которого вы осмеливаетесь подозревать в подобном злодеянии, известен во всей Америке как филантроп, как один из лучших и гуманнейших людей. Кроме того… это было бы чудовищно… И какой в этом смысл? Нет, нет, выкиньте эту мысль из головы, мой друг.

— Вы знаете доктора Брэсфорда лично?

— Нет, но то, что я вам только что сказал, могут подтвердить тысячи других достойных доверия людей. Доктор Брэсфорд живет исключительно для своих пациентов, он очень многим спас жизнь… Ваши подозрения построены на одних случайностях.

— А моя Мириам?

— Ее болезнь, наверное, была много опаснее, чем вы думаете; она поступила в санаторий слишком поздно!

Самуил Каценштейн разочарованно покачал головой; от Гарвея он ожидал большего.

— Я хочу кое о чем спросить вас, г. Уорд. Для меня было бы большим облегчением, если бы вы поговорили с врачом нашей больничной кассы Смитом; он пользовал Мириам до ее поступления в санаторий.

— Хорошо, я это охотно сделаю; когда он принимает?

— От трех до шести.

— Я зайду к нему. Вам же, мой друг, не следует предаваться подобным мыслям. Большое горе может повлиять роковым образом на нервы — я это знаю.

Доктор Смит был польщен, когда к нему пришел молодой психиатр Гарвей Уорд, который успел уже завоевать в медицинском мире известное положение. Осведомленный Каценштейном, он охотно отвечал на вопросы молодого человека.

— Да, я был сильно поражен, когда услышал о смерти Мириам Каценштейн. Свой бронхит она осилила, а слабость и истощение были лишь результатом скверных условий жизни. Я искренно был рад, когда узнал, что доктор Брэсфорд принял девушку в свой санаторий, будучи вполне уверен, что три — четыре недели пребывания на чистом воздухе, соответствующее питание и уход совершенно восстановят ее здоровье.

— А вы уверены, что легкие не были поражены?

— Я могу в этом поклясться.

Гарвей Уорд вернулся домой в глубоком раздумье и несколько удрученный. К словам врача больничной кассы нельзя относиться легко. Но тем не менее подозрение разносчика остается все-таки неосновательным. Тут дело, по-видимому, идет о недосмотре со стороны сиделок, и это обстоятельство должно быть установлено и выяснено. Случается ведь, что к неимущим пациентам, пользующимся бесплатным лечением, сиделки относятся поверхностно; однако, в санатории д-ра Брэсфорда исключена всякая возможность подобного явления.

Служитель, принесший почту, нарушил ход мыслей молодого Уорда. Среди других писем одно было от Грэйс Мэтерс. Она писала:

«Дорогой друг!

Я дала себя уговорить своей невестке остаться здесь еще две недели. Прошу вас, не прекращайте поисков. Сознание, что убийцу не постигла должная кара, мучит меня.

Вчера я получила от своего адвоката сообщение, что мой развод оформлен. Можете представить себе, какое горестное чувство это вызвало во мне! Если бы развод состоялся на несколько месяцев раньше, Джон наверно находился бы теперь в живых, или я была бы убита вместе с ним, и мне не пришлось бы влачить эту постылую, безрадостную жизнь. Жду вашего письма.

Сердечный привет. Ваша Грэйс Мэтерс».

Гарвей вздохнул. Эта женщина никогда не забудет умершего; как может он надеяться когда-либо завоевать ее любовь! Как бесконечно долго тянулось время без нее. И еще две недели он ее не увидит! Каким безотрадным представлялось ему это долгое время. Эти розыски!.. Ему казалось, что они никогда не приведут ни к какому результату. Раймонд Мэтерс, на которого пало его подозрение, тяжело заболел воспалением легких в Лос-Анжелесе и не может быть допрошен. До его выздоровления ничего нельзя предпринять.

Чем заполнить эти четырнадцать дней?

Его мысль остановилась на Самуиле Каценштейне. Прискорбный случай. Старик начинает заговариваться и находится накануне сумасшествия. Он, Гарвей, должен приняться за него и во что бы то ни стало вылечить бедного старика от его мании.

Вдруг его осенила смелая мысль. Что, если он сам отправится в санаторий, чтобы собственными глазами увидеть, что там происходит? Этим путем ему удастся убедить разносчика в неосновательности его подозрений. Блестящая идея, которая одновременно поможет легче перенести эти дни в отсутствии Грэйс.

Но под именем врача он не может туда явиться. Врачи всегда являются нежелательными пациентами; он должен прийти туда под каким-нибудь другим именем.

Гарвей рассмеялся; будет очень забавно некоторое время разыгрывать из себя детектива, хотя он заранее уверен, что ничего особенного ему раскрыть не удастся, за исключением разве факта небрежного отношения со стороны какой-нибудь сиделки, на увольнении которой ему придется настаивать. Как хорошо, однако, что, к великому огорчению отца, он всегда отказывался от помещения своей фотографии в иллюстрированных журналах, и что д-р Брэсфорд не знает его лично.

Он сел за стол и написал два письма: одно отцу, в котором сообщал, что уезжает на съезд врачей в Балтимору, а другое Самуилу Каценштейну, с сообщением, что он хочет лично произвести наблюдение в санатории. В случае, если бы Каценштейну понадобилось повидать его, он должен спросить там г. Абеля Гарди из Ст. — Луи.

Вечером того же дня в санаторий явился г. Абель Гарди из Ст. — Луи и занял просторную, красиво меблированную угловую комнату в восточном корпусе здания.

Благодаря тому, что у Гарвея на самом деле было нервное переутомление, ему очень легко удалось убедить д-ра Брэсфорда, что он страдает от последствий пережитого им нервного потрясения, и что, прежде чем вернуться к своим делам, он желает отдохнуть здесь несколько недель.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ

Санаторий был переполнен; г. Абель Гарди из Ст. — Луи занял последнюю свободную комнату.

Был прекрасный летний день. Обширный парк наполнен ароматом свежескошенного сена. На длинной веранде, в удобных креслах, лежали легко больные; одни читали, другие глядели вдаль; из женщин некоторые были заняты рукоделием. Д-р Брэсфорд любил, чтобы его пациенты возможно больше находились на воздухе.

Гарвей Уорд лежал на одном конце веранды, лениво глядя в парк. Его соседом был парень из Бостона, которой отдыхал теперь после трудных экзаменов. Он, по- видимому, очень тяготился вынужденным бездельем и старался завязать разговор со своим молчаливым собеседником.

— Видите вон ту женщину с розовым зонтиком на конце веранды? — спросил молодой Гендерсон топотом.

— Да.

— Знаете, кто она такая?

— Нет; кроме вас, я здесь никого еще не знаю.

— Это мисс Этель Линдсей — та самая особа, которая была замешана в деле об убийстве Джона Роулея. История эта, очевидно, сильно подействовала на нее; она поступила сюда пять дней тому назад.

Гарвей разглядывал молодую девушку с нескрываемым любопытством. Вот она, эта знаменитая Этель Линдсей, кого общественное мнение долгое время считало убийцей Роулея. Он видел перед собой тонкое, бледное лицо с блестящими черными глазами и маленьким упрямым ртом; темно-каштановые волосы ниспадали на немного низкий, белый лоб.

— Она очень интересна, не правда ли? — продолжал молодой Гендерсон.

— Да.

— К сожалению, она держится обособленно и ни с кем не заводит знакомства. Но вам повезло: ваши комнаты рядом, и вы легко можете познакомиться с ней. Тогда непременно представьте меня.

Гарвей обещал сделать это и взялся за книгу, чтобы прекратить болтовню молодого человека.

В первый день Гарвею не представилось возможности проникнуть в корпус для неимущих больных. Зато он познакомился с Томом Барнэби и при помощи ассигнации в пять долларов завоевал симпатии этого богобоязненного человека.

Гарвей взял себе за правило вкратце записывать все свои впечатления в санатории. Этим он хотел составить себе ясное понятие об учреждении; кроме того, он полагал, что, при помощи зафиксированного на бумаге, ему будет легче убедить Самуила Каценштейна в неосновательности его подозрений. В первый вечер он записал в тетради:

«Доктор Брэсфорд мне не нравится, сам не знаю почему; возможно, что я инстинктивно подпал под влияние Самуила Каценштейна. Он обладает превосходными манерами, он любезен и внимателен и, по-видимому, в самом деле очень опытный врач; и все-таки он мне несимпатичен. Я должен побороть это предубеждение, вызванное во мне другим лицом.

Моя соседка, по-видимому, действительно очень нервная особа; весь вечер она беспрестанно ходит взад и вперед по своей комнате и вполголоса разговаривает сама с собой. Но, по счастью, самое тяжелое эта бедняжка уже оставила позади; не трудно понять ее теперешнее подавленное состояние».

* * *

На следующий вечер Гарвей записал:

«Сегодня мне удалось побывать в палате бесплатных больных, и у меня рассеялись всякие сомнения по отношению к д-ру Брэсфорду. Все там отличается безупречной чистотой и удобством. Там столько же сиделок, сколько и в нашем корпусе, и д-р Брэсфорд, как видно, проводит гораздо больше времени у бедных пациентов, нежели у богатых. Одна из сиделок мне рассказала, что очень часто он сам остается на ночное дежурство. Около бедной Мириам Каценштейн он тоже просидел целую ночь. Это обстоятельство я должен сообщить ее отцу, — может быть, это благотворно подействует на него.

Сегодня Этель Линдсей не появлялась на веранде; молодой Гендерсон, осведомленный, очевидно, обо всем, что происходит в санатории, сообщил мне, что она лежит в постели. Я видел, как д-р Брэсфорд несколько раз заходил в ее комнату. Молодая девушка вызывает во мне жалость, хотя в то же время она мне не очень симпатична».

* * *

Следующая запись Гарвея гласила:

«Я начинаю думать, что мое поступление сюда является ребяческой выходкой; здесь нет ничего тайного или преступного, и я мог бы со спокойной совестью завтра же выписаться из санатория. Но, боюсь, это обратит на себя внимание; я должен переносить невыносимую скуку по крайней мере еще неделю.

Сегодня д-р Брэсфорд имел, по-видимому, крупный разговор с моей соседкой. Установленный порядок требует, чтобы все не «лежачие» больные непременно находились на веранде от двух до трех после обеда. В два часа я пришел туда и расположился на своем месте, но молодой Гендерсон не оставлял меня в покое, и я принужден был спастись от его назойливости у себя в комнате. Рядом раздавались возбужденные голоса. Я слышал, как мисс Линдсей громко говорила: — Нет, нет, я этого не желаю. Ни в коем случае. Я боюсь. Кроме того, я вам не верю, мой врач… — Дальше я не разобрал. Послышался спокойный ответ доктора: — По долгу врача я обязан сказать вам всю правду. Это ваше единственное спасение. — Вслед за этим я услышал плач мисс Линдсей. До сих пор оттуда доносятся время от времени тихий плач и стоны».

* * *

На третий день своего пребывания в санатории Гарвей писал:

«Я так привык к ежедневному записыванию, что сейчас же по возвращении вечером в свою комнату машинально сажусь за письменный стол. К тому же вечера тянутся бесконечно долго, ибо больные должны уже в девять часов расходиться по своим комнатам.

После обеда я встретился в коридоре с мисс Линдсей и испугался резкой перемены, происшедшей в ней за последние два дня. Она выглядела как тяжелобольная. Бесшумно проскользнула она мимо меня, крадучись вдоль стены, как бы не желая быть замеченной. В руках она держала письмо. На лестнице она наткнулась на д-ра Брэсфорда. Я заметил, как молодая девушка съежилась от страха. Доктор ласково заговорил с ней и отвел ее обратно в ее комнату. Никогда я еще не видел такого беспомощного и несчастного лица, какое было у молодой девушки, когда она с доктором проходила мимо меня».

* * *

Последняя запись Гарвея гласила:

«Сегодня я совершил большую бестактность по отношению к моему коллеге Брэсфорду, нарушив врачебную этику. Я и сам не знаю, как это случилось. Моя соседка опять проплакала всю ночь напролет, беспрерывно расхаживая взад и вперед по комнате. Утром я ее встретил в коридоре. Она была в утреннем халате и, очевидно, направлялась в ванную. Ее несчастный вид глубоко тронул меня; повинуясь какому-то внезапному побуждению, я подошел к ней и сказал:

— Простите меня за бесцеремонность, мисс Линдсей. Но я ваш сосед по комнате и знаю, что вас что-то мучит. Если вы нуждаетесь в помощи, можете рассчитывать на меня.

Легкая краска показалась на ее бледных щеках, в потухших глазах появился блеск. Она пожала мне руку и пробормотала:

— Благодарю вас, благодарю. Да, я воспользуюсь вашей любезностью. Может быть, вы сумеете помочь мне.

С этими словами она поспешно удалилась, оставив меня в смущении и с некоторым чувством досады на свою горячность».

* * *

В одиннадцать часов в санатории тушились все огни. К этому времени все огромное здание погружалось во мрак, и только в тех комнатах, где лежали тяжелобольные, был слабый свет.

Гарвей Уорд, еще одетый, сидел на окне и смотрел в сад. Вдруг ему послышался какой-то шорох со стороны дверей. Он повернулся и в изумлении заметил, что дверь бесшумно и медленно отворяется.

Быстрым движением он повернул выключатель настольной лампы и увидел у двери Этель Линдсей, которая уже успела войти в комнату. Он вскочил и поспешил навстречу молодой девушке, которая, видимо, боролась с овладевшим ею сильным смущением.

— Погасите свет, — прошептала она дрожащим голосом. — И заприте дверь.

Он исполнил ее желание и подошел к креслу, в которое она опустилась.

— Я не знаю, что вы можете подумать обо мне, — сказала она, сильно волнуясь. — Я являюсь ночью к совершенно незнакомому мужчине… Но я совсем потеряла голову, не знаю, что делать… а вы мне сегодня утром обещали свою помощь… может быть, вы в силах спасти меня…

Он успокоил ее несколькими ласковыми словами и, когда она овладела собой, спросил:

— Что вас так пугает? Кого вы боитесь?

— Этот доктор… он хочет меня подвергнуть операции… он находит у меня рак желудка… а я знаю, что я совершенно здорова… я не желаю операции… я умру от одного страха.

Вот оно что! Гарвей думал, что девушка страдает только расстройством нервов, а оказывается, кроме того, что у нее еще другая, более тяжкая болезнь. Он отвечал мягко:

— Правда, операция всегда вещь серьезная, но ведь вы знаете опытность д-ра Брэсфорда. Вы можете без всякой боязни довериться ему.

— Но у меня нет рака, — простонала Этель Линдсей.

— Этого вы сами не можете установить.

— Мой врач, д-р Грахам, осмотрел меня перед тем, как я отправилась в санаторий, и нашел, что у меня только нервы расшатаны. Он сказал еще, что у меня слабое сердце. Если бы у меня действительно был рак, он бы мне сказал об этом.

Гарвей задумался. Д-р Грахам был известный врач; невозможно допустить, чтобы он мог ошибиться.

— Д-р Брэсфорд не может насильно подвергнуть вас операции, — сказал он успокаивающе. — Потребуйте консилиума с д-ром Грахамом.

— Он и слышать не хочет о консилиуме, — воскликнула Этель Линдсей. — А когда я отказалась от операции, он заявил, что я невменяема, и что раз тут дело идет о моем спасении, нужно меня принудить силой. Я хотела написать своему адвокату, но д-р Брэсфорд захватил меня в тот момент, когда я собиралась опустить письмо в ящик, и отнял письмо, сказав, что больные в таком ненормальном состоянии, как я, должны быть отрезаны от внешнего мира.

Гарвей Уорд молча слушал ее. Вся эта история представлялась ему совершенно непонятной. Ни д-р Грахам, ни д-р Брэсфорд не могли ведь настолько ошибиться в своих диагнозах. И все-таки один из них безусловно ошибся. Кому верить?

— Помогите мне, помогите, — разрыдалась Этель Линдсей, падая вдруг перед Гарвеем на колени.

Гарвей размышлял: что может он предпринять?

— Мисс Линдсей, — сказал он, — я хочу попытаться помочь вам, но для того, чтобы я мог это сделать вы должны вполне довериться мне.

— Да, да, — отвечала она поспешно. — Люди с такими глазами, как у вас, не могут обманывать.

— Хорошо. Но прежде всего я должен сделать вам одно признание: я не торговец Абель Гарди из Ст. — Луи, а врач, и мое имя Гарвей Уорд.

— Гарвей Уорд? — переспросила она с радостным волнением. — В таком случае я очень много знаю о вас. Джон, г. Роулей…

Она замялась.

— Да, Джон Роулей был моим другом, и уже ради него я готов помочь вам.

— А вы ведь тоже врач, вы…

— Да, мне кажется, вы угадали мое намерение, — я хочу вас исследовать, чтобы определить, кто из обоих врачей прав. Но теперь это, конечно, невыполнимо, — мне нужно инструменты… Как вы полагаете, удастся нам в течение завтрашнего дня улучить минуту как- нибудь незаметно?..

— Да, да, — сказала она. — Завтра д-р Брэсфорд уезжает на целый день и вернется только к вечеру. Он сказал, что хочет дать мне время подумать. Послезавтра я должна дать ему окончательный ответ. Иначе говоря, он принудит меня ответить согласием на все, чего бы он ни пожелал, и тогда…

— Этого не будет, — заявил Гарвей с решимостью. — Завтра после обеда, от двух до четырех, я вас осмотрю. Подождите еще одну минуту.

Он зажег спичку. Прикрыв ее рукой, чтобы в окне не видно было света, он подошел к противоположной стене и начал шарить за шкафом.

— Да, я так и думал. Шкаф этот закрывает собой дверь, и нам повезло: ключ находится в замке. Что стоит у вас в комнате за этой дверью?

— Кушетка.

— Прекрасно. Завтра после двух пройдите ко мне через эту дверь. А теперь ступайте, мисс Линдсей, и попробуйте заснуть.

Она с благодарностью пожала ему руку.

— Да, сегодня я засну в первый раз за последнее время. Я так рада, так счастлива, что не знаю, как вас благодарить.

Она незаметно выскользнула из комнаты и бесшумно прошла к себе.

Перед сном Гарвей написал письмо своему служителю, в котором просил его завтра же уложить в чемодан все необходимые для осмотра больной инструменты, прикрыть их сверху одеждой и немедленно доставить на автомобиле в санаторий.

Намерению Гарвея ничто не помешало. Гарвей исследовал молодую девушку и твердо установил: ни малейшего симптома рака, зато довольно сильная болезнь сердца, которая при операции должна неминуемо привести к смерти.

Само собой разумеется, что об этом последнем открытии он Этель Линдсей ничего не сообщил, но зато сказал ей, что она ни в коем случае не должна соглашаться на операцию; пусть она немедленно даст знать ему, если д-р Брэсфорд будет опять настаивать на своем.

После ухода девушки Гарвей был в полном недоумении. Что это должно значить? Возможно ли, чтобы такой опытный врач, как Брэсфорд, сделал промах, которого нельзя ожидать от самого неумелого новичка в медицине? А может быть, сам Брэсфорд болен, рассудок ему перестал повиноваться? Гарвей представил себе врача; он вспомнил гладко выбритое, слегка загоревшее лицо, детски ясные глаза, спокойные, ровные движения, услышал его бесстрастный грудной голос… Нет, этот человек не болен, он вполне нормален.

Чем больше Гарвей думал об этом случае, тем больше он запутывался в противоречиях. Какое-то неясное чувство твердило ему, что надо быть ко всему готовым. Он написал спешное письмо Самуилу Каценштейну, в котором просил его держаться в течение ближайших нескольких дней поблизости от санатория и каждый час наведываться к маленькой боковой калитке возле покойницкой. Возможно, что понадобится его помощь.

* * *

Следующее утро прошло совершенно спокойно. Гарвей видел, как д-р Брэсфорд зашел в комнату Этель Линдсей, но говорили они так тихо, что он не мог расслышать ни одного слова. Только раз он услышал, как девушка вскрикнула.

После обеда он отговорился головною болью, чтобы не идти на веранду, и отправился к себе в комнату.

Он поспешил к скрытой шкафом двери и заметил под ней записку. Быстро схватив ее, он прочел следующие слова, написанные дрожащей рукой:

«Он хочет меня завтра оперировать. Для виду я согласилась. Спасите меня!»

Лицо Гарвея нахмурилось. Д-р Брэсфорд должен знать, что операция для пациентки с такой болезнью сердца означает неминуемую смерть. Здесь речь идет не более и не менее как о предотвращении намеренного или ненамеренного убийства.

Гарвей быстро принял решение. Он взглянул на часы: было без пяти два. В два часа Самуил Кацен- штейн будет его дожидаться у боковой калитки. Молодой человек поспешил в сад и, выйдя на боковую аллею, где никто его не мог видеть, пустился бегом по направлению к калитке; там он нашел старого разносчика, терпеливо сидящего на камне.

Гарвей объяснил ему свой план: Самуил Каценштейн должен сейчас же поехать в город, разыскать служителя Гарвея и приказать ему приготовить маленькую моторную лодку; с наступлением темноты служитель должен держаться наготове поблизости от парка. Сам же Каценштейн должен с восьми часов дожидаться у калитки.

Затем Гарвей написал еще несколько слов одному из своих друзей, на которого он вполне мог рассчитывать:

«Дорогой Лоукин, не можешь ли ты предоставить мне на несколько дней твою маленькую виллу на Гудзоне Б.? Речь идет об очень серьезном деле, о котором я тебе после расскажу. Ответ устно. Сердечный привет.

Гарвей Уорд».

— Это письмо отнесите г. Лоукину, Пятое авеню, 87. Если он ответит согласием, вы можете до восьми вечера сюда не приходить. В случае же отказа, телеграфируйте мне немедленно: «Сделка не состоялась», и скорее приходите к калитке. Еще одно: калитка запирается на ночь?

— Да.

— У кого находится ключ?

— У Тома Барнэби.

— Хорошо! Захватите для этого субъекта две бутылки виски: он должен прийти в такое состояние, чтобы не чувствовать, когда к нему полезут в карман. Вы меня поняли, Каценштейн?

— Да, г. Уорд.

— Я вам теперь не могу дать никаких объяснений, но тут дело идет о предупреждении преступления. Этим вы должны пока удовольствоваться.

— Хорошо.

— А если окажется необходимым, вам придется дожидаться здесь всю ночь.

— Хорошо, г. Уорд.

Каценштейн быстро удалился, а Гарвей с непринужденным видом побрел обратно через парк. Своим острым взглядом он заметил вдали фигуру д-ра Брэсфорда. Он быстро свернул на небольшую поляну, лег на траву и начал лениво потягиваться, как бы только что проснувшись от послеобеденного сна.

Д-р Брэсфорд подошел к нему.

— Это хорошо, г. Гарди, — сказал он дружески. — Чем больше на свежем воздухе, тем лучше.

— Я, собственно, хотел остаться у себя в комнате, — отвечал молодой человек, которого вдруг осенила какая-то мысль. — но моя соседка до того беспокойна, что мне просто невмоготу стало.

Его заспанные глаза глядели сквозь полузакрытые веки на врача, наблюдая за выражением его лица. Ни один мускул не дрогнул на этом лице. Брэсфорд кивнул и сказал очень серьезно, тоном сожаления:

— Да, бедная девушка, она тяжело больна и не совсем нормальна, она страдает манией преследования.

В свою очередь, глаза врача испытующе впились в лицо Гарвея.

— Нет ничего удивительного, если подумать, что должна была пережить Этель Линдсей за прошедший месяц, — равнодушно заметил молодой человек.

— Вы знакомы с этой особой? — Впервые лицо Брэсфорда немного изменилось, слегка нахмурившись и приняв угрожающий вид, — но только на один миг.

— Нет, — отвечал Гарвей, — но я читал в газетах об ее процессе. — Он слегка поморщился. — Я бы и не желал знакомиться с ней, я питаю прямо болезненную антипатию к истеричным женщинам.

Д-р Брэсфорд улыбнулся. Померещилось это Гарвею, или на самом деле лицо врача прояснилось?

— Вы несправедливы, г. Гарди, как и все мужчины. Эти бедные истеричные создания заслуживают не осуждения, а сожаления. Однако я заболтался; не стану больше мешать вам.

* * *

На следующее утро, в восемь часов, Гарвея позвали к Брэсфорду в кабинет. Доктор был очень бледен, лицо его нервно подергивалось, даже голос его звучал не так, как всегда. На приветствие Гарвея он едва кивнул и тотчас же спросил возбужденно:

— Вы слышали сегодня ночью какой-нибудь шум в смежной с вами комнате?

Гарвей с удивлением взглянул на него и ответил:

— Нет. Как раз этой ночью я спал так хорошо, как никогда. От одиннадцати до семи, не просыпаясь.

Д-р Брэсфорд посмотрел на него с недоверием:

— Стало быть, до одиннадцати вы бодрствовали?

— Да.

— И вы ничего не слышали, абсолютно ничего?

— Ничего особенного. Моя соседка, как всегда, довольно долго ходила взад и вперед по комнате. Один раз мне послышалось, как будто что-то упало. Это было в три четверти одиннадцатого. Я это хорошо помню, потому что как раз в это время я зажег свет, чтобы посмотреть, который час.

— Значит до одиннадцати… — сказал доктор как бы про себя.

— Могу я спросить, не случилось ли что-нибудь с этой молодой дамой, г. доктор? — поинтересовался Гарвей.

— Нет! — вдруг вскричал доктор с неожиданной резкостью. — Нет, что могло с ней случиться особенного? Но ведь я вам еще вчера сказал, что мисс Линдсей находится в состоянии невменяемости, поэтому… но это наше частное дело, — оборвал он.

— Я вовсе не хотел быть нескромным.

— Почему вы на меня так смотрите? — вскричал Брэсфорд. — Почему вы вмешиваетесь в частные дела моего санатория? — Доктор дрожал от бешенства.

Гарвей принял недоумевающий вид.

— Я вас не понимаю, г. доктор. Ведь вы сами меня позвали и стали расспрашивать…

— Да, да, вы правы. Я сегодня нервничаю, у меня несколько трудных операций. Вы меня поймите, г. Гарди, и, надеюсь, извините за мою резкость.

— О, конечно!

Когда больные собрались в большой столовой к обеду, д-р Брэсфорд, обращаясь к прислуге, сказал громко, даже слишком громко, как показалось Гарвею:

— Отнесите, пожалуйста, обед мисс Линдсей к ней в комнату. И сейчас же. Она мне только что жаловалась, что ей всегда подают слишком поздно.

Доктор Брэсфорд разослал в этот день много телеграмм, в том числе одну на имя мисс Мюриэль Брайс.

ПОДОЗРЕНИЕ

Гарвей Уорд в эту ночь не мог сомкнуть глаз. Все вновь и вновь задавал он себе вопрос: как это возможно, чтобы врач принуждал свою пациентку к операции, которая не только не нужна, но которая, он обязан знать это, должна привести к смертельному исходу?

Ему вспомнились намеки, которые делал Самуил Каценштейн; на этот раз они показались ему более основательными, более значительными. Но из каких побуждений может такой человек, как Брэсфорд… Нет, нет, это совершенно невозможная вещь. Тут, наверное, какая-то ошибка.

На следующее утро он заявил доктору, что ему необходимо на несколько часов съездить в город. Брэс- форду> по-видимому, это сообщение пришлось не по вкусу; он нахмурил брови и сказал:

— Обычно я не разрешаю моим пансионерам прерывать курс лечения.

— Мне абсолютно необходимо повидать одного из моих компаньонов, который сегодня уезжает в Европу.

— Хорошо, но вернитесь обязательно к обеду.

В городе Гарвей разыскал д-ра Грахама и в беседе с ним получил полное подтверждение поставленному им диагнозу, а именно, что, за исключением болезни сердца, Этель Линдсей ничем не больна, и что какая бы то ни была операция, в ее теперешнем состоянии, привела бы к неминуемой смерти.

Теряясь в догадках и терзаемый противоречиями, Гарвей возвратился в санаторий.

Этому состоянию его, очевидно, следует приписать то обстоятельство, что он на некоторое время забыл о необходимой осторожности.

Он занял свое место на веранде возле молодого Гендерсона, который, по обыкновению, начал неумолчно болтать о всевозможных предметах. Постепенно он перевел разговор на медицину и высказал какую-то бессмыслицу в этой области. Гарвей не выдержал и, нагнувшись к нему, заметил, что случаев, подобных тому, о котором он только что упомянул, вообще не бывает, и что симптомы, о которых он говорит, следует отнести на счет болезни спинного мозга.

— Как видно, вы очень много интересовались медицинскими науками, г. Гарди, — раздалось внезапно ядовитое восклицание, и Гарвей увидел, что за ним стоит д-р Брэсфорд.

В первое мгновение Гарвей опешил. Неужели он себя выдал? Однако он быстро овладел собой и ответил непринужденно:

— Брат мой — врач, и я, естественно, многое от него узнал.

— Для непосвященного человека ваши замечания довольно тонки, — сухо заметил Брэсфорд.

На этом разговор прекратился; однако, Гарвей с неприятным чувством заметил, как за ужином д-р Брэсфорд часто бросал взгляд в его сторону.

С вечерней почтой Гарвей получил письмо от Грэйс Мэтерс. Молодая женщина писала, что она на следующий день возвращается из Бостона и надеется скоро увидеть его. Сердечный тон письма заставил Гарвея забыть о всяких беспокойствах; он чувствовал себя счастливым.

Кроме того, д-р Брэсфорд, очевидно, раскаялся в своей резкости к Гарвею и решил загладить свою вину перед ним. После ужина он пригласил его к себе в кабинет на чашку чая и был с ним так предупредителен и любезен, что вскоре у Гарвея рассеялось всякое чувство недоверия к нему.

* * *

Луна стояла высоко на небе; издали, с колокольни деревенской церкви, глухо доносился бой часов, пробивших час ночи.

Самуил Каценштейн вынырнул из тени огромного старого орешника и, приблизившись к маленькой боковой калитке в стене парка, беспокойно стал вглядываться в темноту сада. Гарвей Уорд просил его быть у калитки к одиннадцати часам, чтобы узнать от него, благополучно ли доехала Этель Линдсей до виллы Лоу- кина, и вот прошло уже два часа, а Гарвея все нет.

Почему он не идет? Неужели заснул? Или, может быть, с ним что-нибудь случилось в этом проклятом санатории? Сильно обеспокоенный, ходил старый разносчик взад и вперед, напряженно прислушиваясь к малейшему шороху.

Когда на востоке стала заниматься бледная заря наступающего дня, Самуил Каценштейн бросил послед- ний взгляд на парк и, в предчувствии недоброго, весь дрожа от холода, побрел домой.

Гарвей Уорд не пришел. Что бы это могло означать?

Утром старый разносчик явился в санаторий и попросил позвать г. Гарди.

Швейцар ответил ему, что г. Гарви вчера вечером уехал.

Как пораженный громом, поплелся Самуил Каценштейн обратно. Ему казалось невозможным, чтобы Гарвей Уорд уехал, не дав ему об этом знать.

Вернувшись в город, он отправился на городскую квартиру Уордов — Гарвея там не было. Прислуга не могла сообщить, где он находится.

Грэйс Мэтерс, которую разносчик посетил после обеда, тоже ничего не знала о нем.

* * *

Гарвей Уорд проснулся, протянул руку, нащупывая лампу, чтобы зажечь ее, но испуганно отвел руку назад: он прикоснулся к холодному, влажному полу. Крутом царила глубокая тьма; воздух был сырой и затхлый.

«Это сон, — подумал он. — Сейчас я, наверно, проснусь».

Он встал — и ударился головой о потолок.

Это убедило его, что он не спит. Осторожно он начал продвигаться дальше, всюду нащупывая рукой низкий потолок. Он находился в подвале.

Бессильное бешенство охватило его; он тут заперт, не зная даже, где находится, он может тут умереть с голоду, и никто об этом не узнает. Жуткий страх овладел им при этой мысли.

Но кто же тот враг, что так зло пошутил над ним?

Доктор Брэсфорд? Но ведь вчера еще ему удалось заглянуть в самую глубину души этого человека; не ребенок же он, в самом деле, чтобы дать себя так одурачить; во всяком случае, он в состоянии разгадать человека, играющего комедию, прикрывающегося только маской честности. Кроме того, Брэсфорд не имеет решительно никаких оснований питать к нему вражду, он для него такой же пациент, как и все остальные, — безобидный Абель Гарди из Ст. — Луи.

Кто же посягает на его жизнь?

Единственный человек, которому хотелось бы убрать его с дороги, единственный человек, для которого он, Гарвей Уорд, представляет опасность — это убийца Джона Роулея.

Этот вывод привел его к другой мысли, к страшной мысли, от которой у него кровь застыла в жилах: раз его жизни грозит опасность из-за того, что он разыскивает убийцу Роулея, то ведь эта опасность грозит и жизни Грэйс. О бедном Самуиле Каценштейне, который так ревностно разыскивал убийцу, он совсем не подумал.

Гарвей вскочил, начал шарить по гладким стенам и с отчаянием принялся разрывать пол под ногами. Продолжая дальнейшие розыски, он, наконец, нащупал на потолке люк. Изо всех сил он налег на него, но напрасно — дверца не поддавалась.

В полном изнеможении опустившись на пол, он вдруг вспомнил о старом разносчике. Он хотел ведь встретиться с Каценштейном в одиннадцать часов у боковой калитки парка. Как это случилось, что он туда не пошел? Он попытался восстановить в памяти события прошедшей ночи. Приблизительно до десяти часов он беседовал с д-ром Брэсфордом, затем отправился в свою комнату. Почувствовав усталость, он прилег на кровать, чтобы немного отдохнуть до одиннадцати часов, и… проснулся здесь…

Маленькая искорка надежды осветила его сознание: Самуил Каценштейн наверно дожидался его в назначенном месте; обеспокоенный его отсутствием, он начнет наводить справки.

Гарвей питал большое доверие к уму и находчивости старого разносчика, он знал его настойчивую выдержку, — и уверенность в том, что Самуил Каценштейн пустит в ход все средства, чтобы найти его, была для него большим утешением. Однако, помощь пришла ему с другой стороны.

С наступлением вечера, у санатория остановился закрытый автомобиль. Из него вышел человек, которого служитель провел в кабинет д-ра Брэсфорда. Через несколько минут вошел доктор и, видимо, обрадованный появлением гостя, приветствовал его с особой сердечностью.

— Что случилось? — спросил гость. — Твое письмо было неясно и испугало меня.

— К нам пробрался шпион, и я боюсь…

— Что ты сделал с этим человеком? Где он?

— В настоящую минуту он обезврежен. Но я нахожусь в крайне неудобном положении.

Вновь прибывший пожал плечами.

— Я всегда опасался твоей неосторожности и предупреждал тебя.

— Как мог я предполагать, — воскликнул д-р Брэсфорд взволнованно, — что какой-то торговец…

— У тебя есть какие-нибудь доказательства против него?

— Определенного ничего.

— Как имя этого человека?

— Абель Гарди; по его словам, он приехал из Ст. — Луи.

— Я знаю в Ст. — Луи крупного промышленника с таким именем; у него два взрослых сына. Если речь идет об одном из этих молодых людей, то ты ошибаешься, все их семейство…

Он сделал многозначительный жест.

— Один из них врач? — спросил Брэсфорд, насторожившись.

— Нет, они оба работают в деле отца.

— В таком случае, этот Абель Гарди налгал!

— Что он, собственно, сделал? Ты об этом ничего не пишешь.

— Я уверен, что этот Гарди — если он в самом деле Гарди — причастен к исчезновению Этель Линдсей.

Гость засмеялся с облегчением.

— Стало быть, обыкновенная любовная история?

— Не думаю.

Доктор некоторое время еще доказывал собеседнику правильность своего подозрения. Наконец, тот сказал:

— Я бы хотел увидеть этого молодого человека, чтобы убедиться, в действительности ли он сын старика Дика Гарди.

— Это можно сделать. Но тебе придется подождать с час времени, пока мои пансионеры сядут ужинать.

Брэсфорд помолчал немного, затем вновь обратился к своему гостю:

— Не знаешь ли ты, где находится теперь Мюриэль Брайс? Мне нужна ее помощь, чтобы разыскать Этель Линдсей, потому что я не хотел бы обращаться в полицию. Эта девица может стать очень опасной, всякий врач…

— Да, Этель Линдсей непременно должна быть найдена, и как можно скорее. С самого начала я был против этой затеи: тут дело обстоит несколько иначе, чем с неимущими пациентами. Ты, стало быть, обратился уже к Мюриэль Брайс?

— Да, я телеграфировал ей, писал ей, но никакого ответа.

— Эта молодая дама умеет хорошо скрываться. Впрочем, не приходится ставить ей это в упрек. Пошли объявление в «Геральд», как всегда, это будет самое лучшее.

* * *

Гарвей Уорд поспешно встал; ему показалось, что над головой раздались шаги. Кто приближался — друг или враг, спасение или гибель? Он не знал, как долго он уже находится в погребе; часы, проведенные в темноте, казались ему вечностью. Сильная жажда мучила его, в горле пересохло. Да, он не ошибся: в самом деле шаги. Вдруг яркий свет залил весь подвал. Гарвей увидел под потолком электрическую лампу, которую какая-то невидимая рука зажгла, по-видимому, снаружи. В то же самое время сверху ворвалась свежая струя воздуха. Инстинктивно он поднял голову. Раздался сдавленный крик, в котором слышался одновременно гнев и испуг. Свет погас, и до Гарвея донеслась отрывистая речь:

— Немедленно… Ни минуты больше… Ужасная ошибка…

Послышался звук падения доски и шум быстро удаляющихся шагов.

Голос показался Гарвею знакомым, однако он никак не мог вспомнить, где он его слышал, но слышал он его как будто не раз.

Приблизительно полчаса спустя электричество вновь зажглось, и одновременно наверху открылся люк, через который на веревке был спущен кувшин. Люк тотчас же опять закрылся.

Гарвей бросился к кувшину, сорвал крышку и понюхал. Черный кофе. На минуту он остановился, не решаясь пить: а вдруг туда примешан яд, и враги его хотят избавиться от него этим путем; возможно ведь, что слова «немедленно» и «ни минуты больше» относились к его смерти.

Однако, мучительная жажда взяла верх над всеми его опасениями, и он с жадностью осушил весь кувшин.

* * *

Когда Гарвей Уорд вновь проснулся, он лежал в удобной кровати; солнце ярко светило в окно, и к своему несказанному удивлению он увидел, что находится в своей комнате в санатории.

Голова у него сильно болела, но в общем он чувствовал себя хорошо.

Неужели же погреб, слышанный им крик и спущенный через люк кувшин были только дурным сном? Он уже почти был склонен поверить в это предположение, как вдруг взгляд его упал на его лежавшие на одеяле руки. Руки были чистые, но ногти грязные, как если бы он ими рыл землю.

Тут он вспомнил, что действительно пытался разрыть пол в погребе. Значит, это все-таки не сон? Но каким образом он попал сюда опять?

Пока он искал объяснения этой загадке, отворилась дверь, и в комнату вошел д-р Брэсфорд.

С радостной улыбкой он поспешил к кровати молодого человека и воскликнул:

— А, наконец-то вам стало лучше! Вы мне причинили немало хлопот.

— Разве я был болен? — спросил Гарвей в изумлении.

— Вчера утром, войдя в столовую, — объяснил врач, — вы внезапно упали в обморок и почти целый час оставались без сознания. Когда вы пришли в себя, вы начали бредить, не узнавали меня, и все твердили, что вы заперты в каком-то подвале. Вначале я боялся, что у вас воспаление мозга, но затем пришел к заключению, что это только результат чрезвычайного нервного переутомления. Я дал вам снотворное средство, и вы проспали восемнадцать часов без перерыва.

Гарвей молча слушал слова доктора; подобный случай вполне возможен; но если все это было не больше чем галлюцинация, то где же он так загрязнил себе ногти?

Он невольно взглянул на свои руки. Брэсфорд это заметил и нахмурил брови, но сейчас же улыбнулся и сказал извиняющимся тоном:

— Во время галлюцинации вы были до того возбуждены, что когда я подошел к вам, вы соскочили с кровати, забрались под нее и, крича, что вам необходимо найти выход из подвала, пробовали рыть ногтями пол. При этом я сделал неприятное открытие, что даже в моем санатории прислуга не подметает чисто под кроватями.

«Он врет, — подумал Гарвей. — Грязь под ногтями у меня не пылъ, а земля».

Однако он сказал только:

— Как странно!

— Пока вы спали, — рассказывал доктор дальше, — какой-то старый еврей приходил справляться о вас. Я через швейцара передал ему, что вы уехали, полагая, что для вас было бы в высшей степени неприятно распустить слух о вашей внезапной болезни. Это могло бы сильно повредить вашим делам.

Ему показалось, что при этих словах губы доктора скривились в злорадную усмешку.

— Благодарю вас, — коротко ответил Гарвей.

— А как вы себя чувствуете, г. Гарди?

— Очень хорошо, вот только голова немного болит. Брэсфорд посмотрел на него испытующе и сказал:

— Я боюсь, г. Гарди, что ваша болезнь гораздо серьезнее, чем вы думаете. Воздух- здесь слишком мягок для вас. Вам следовало бы отправиться в горы, в Роки- Маунтэн или в Аллеганы. Это было бы самое лучшее для вашего теперешнего состояния.

— Да, вы правы. Если вы ничего не имеете против, я сегодня же уеду из санатория. Мне крайне неприятно, что я оказался таким тяжелым пациентом и доставил вам столько хлопот.

— Это мне надо извиняться, а не вам. Я слишком легко отнесся к вам и недостаточно следил за вами. Мне кажется, что я уже начинаю стареть; подобного недосмотра и ошибки у меня еще никогда не случалось.

Они расстались, по внешности, вполне дружелюбно.

* * *

Гарвей вернулся в город. Неожиданно встретивший его отец радостно приветствовал его.

— Хорошо, что ты сегодня приехал, мой мальчик, — сказал он, — и я вижу тебя перед моим отъездом. Я сегодня уезжаю в Канзас-Сити, а оттуда в Денвер, так что пробуду в отъезде недель шесть, а то и больше. Береги себя, мой мальчик, ты выглядишь ужасно плохо. Тебе не следует оставаться в городе. Поезжай на несколько недель в наш охотничий домик и отдохни там хорошенько.

— Я сам об этом думал, — отвечал Гарвей.

— Чтобы тебе не было скучно, пригласи с собой друзей.

Гарвей улыбнулся; ему хотелось, чтобы с ним был только один человек — любимая им женщина. Вдруг он в порыве сердечности обратился к отцу:

— Что бы ты сказал, папа, если бы я женился?

— Ого! Вот как дела твои обстоят! Я только порадовался бы, мой мальчик, от всего сердца был бы рад. Кто твоя избранница?

Какое-то неопределенное чувство помешало Гарвею назвать отцу имя Грэйс. Он ответил уклончиво:

— Это еще не скоро. Я люблю ее, но боюсь…

— Глупости, такой красивый малый, как ты, и не нищий вдобавок, — рассмеялся старый Уорд. Новость эта, видимо, сильно понравилась ему. Гарвей был тронут:

«Добрый старик! Как близко он принимает к сердцу все, что касается меня».

Ему стало стыдно, что он скрывает от отца имя Грэйс и не рассказывает о ней более подробно. Он уже собрался сделать это, но старый Уорд предупредил его:

— Я не хочу быть нескромным, Гарвей, но от всего сердца желаю тебе счастья.

Гарвей хотел рассказать отцу о своих странных приключениях в санатории, чтобы попросить у него совета, но Генри Уорд, против обыкновения, не мог сегодня уделить сыну и минуту времени, так что до его отъезда Гарвею так и не удалось заговорить на эту тему.

Вернувшись с вокзала, куда он ездил провожать отца, Гарвей встретил у своего дома Самуила Каценштейна. Старый разносчик был так обрадован тем, что он вновь видит Гарвея здоровым и невредимым, что чуть не кинулся ему на шею.

Гарвей во всех подробностях рассказал ему о своих приключениях, и они, беседуя, просидели вдвоем до поздней ночи.

ГРЭЙС

Для Гарвея Уорда наступили счастливые дни. Почти каждый день он все послеобеденное время проводил в ателье Грэйс Мэтерс, беседуя с ней и наблюдая, как она работает. Молодая женщина, видимо, принимала его очень охотно, и если он иногда пропускал день и не приходил, упрекала его, жалуясь на свое одиночество в его отсутствии.

Они часто говорили о Джоне Роулее, но Гарвей стал замечать, что первое острое горе об убитом постепенно уступает место тихой скорби, и медленно, незаметно — хотя он не смел еще вполне поверить в это — ему, Гарвею, удается занять место умершего в сердце Грэйс.

Поисков убийцы Роулея они, разумеется, не прекратили, хотя со времени прошло уже четыре месяца. Раймонду Мэтерсу удалось доказать свое алиби. И другие следы, найденные Гарвеем, Самуилом Каценштейном и взятым для этой цели частным сыщиком, не привели к цели.

— Теперь, когда прошло так много времени, утешал старый разносчик молодую женщину, — убийца будет себя чувствовать в безопасности и сделает какую- нибудь неосторожность, благодаря которой мы сумеем его накрыть.

Гарвей согласился с ним, и Грэйс присоединилась к мнению обоих мужчин, что нет никакого смысла требовать от полиции более быстрых и энергичных действий. После крупного разговора с начальником уголовного розыска, у Гарвея создалось такое впечатление, что как полиция, так и власти склонны предоставить это дело его естественному ходу. Пресса писала по поводу ужасной смерти Бен-Товера, что народ сам покарал негра за его преступление, и этого было вполне достаточно для удовлетворения американского обывателя.

Однажды Гарвей получил от Джэка Бенсона, рабочего с одного из заводов Уорда, письмо, в котором тот просил Гарвея принять его, так как он имеет сообщить ему важные сведения, касающиеся убийства Роулея.

В ближайшее воскресенье Гарвей встретился с ним в квартире Грэйс.

— Я убежден, что Роулей пал жертвой своих политических убеждений, — заявил Бенсон, — и полагаю, что это убийство совершено женщиной по имени Мюриэль Брайс, или, по меньшей мере, оно ею подготовлено.

— Объясните подробней.

— На следующий день после убийства я слышал, как один из надсмотрщиков на нашем заводе, Брас, которого все знают как шпиона, сказал своему товарищу: «Не является ли это делом рук красивой Мюриэль?» — причем собеседник его переспросил: «Мюриэль Брайс?»

— Как могло случиться, что он был так неосторожен в разговоре? — заметил Гарвей.

— Он был пьян и, кроме того, думал, что они одни в помещении.

— Только на одном этом основывается ваше подозрение? — спросила Грэйс разочарованно.

— Я знаю, что эти слова сами по себе ничего не означают, но они показывают, что существует женщина, которой можно приписать такое преступление. С тех пор я разыскиваю по всему Нью-Йорку женщину с этим именем, но безрезультатно. Правда, одну женщину с таким именем я нашел, но это слепая семидесятилетняя старуха, жена одного мелкого лавочника. Само собой разумеется, что моя работа не дает мне возможности уделять много времени розыскам, и я поэтому обращаюсь к вам, г. Уорд.

— Я вам очень благодарен, — сказал Гарвей и записал имя женщины. — Скажите, в каком цехе вы работаете, чтобы я мог, в случае надобности, разыскать вас.

Джэк Бенсон слегка смутился и неохотно заметил:

— В настоящее время это не совсем удобно, г. Уорд.

— Почему?

Молодой рабочий с удивлением посмотрел на Гарвея.

— Неужели вам неизвестно, что рабочие на заводе вашего отца потребовали повышения платы и что г. Уорд отверг это требование?

— Нет; должен сознаться, что я никогда не интересовался делами отца.

— В ближайшие дни должна начаться забастовка. И как для вас, так и для меня было бы нежелательно…

— Понимаю. Но, быть может, вы мне сообщите ваши требования, и я попытаюсь уговорить отца.

Побеседовав еще немного с Бенсоном на эту тему, Гарвей заявил:

— Я должен признать справедливость ваших требований и сегодня же напишу об этом отцу. А если мне не удастся убедить его…

— Тогда мы забастуем.

— Тогда я желаю успеха вашей забастовке.

Молодой рабочий рассмеялся.

— Если бы ваш отец слышал вас, г. Уорд!

— Когда вам понадобится что-нибудь сообщить нам, приходите пожалуйста к г-же Мэтерс, — надеюсь, это вы можете?

— Да.

Джэк Бенсон простился.

— Все это довольно фантастично, — заметил Гарвей. — Кроме того, Бенсон слышал слова сомнительного человека, шпиона… Как бы то ни было, я направлю свои розыски по этим следам.

— Какой вы добрый. Ведь я знаю, вы не верите в эту новую версию, и все-таки готовы все сделать только для того, чтобы меня успокоить.

— Ради вас я готов на все.

Она улыбнулась ему.

— Вы, действительно, преданный друг, Гарвей.

— Только друг, Грэйс? Неужели я никогда не сумею стать для вас больше, чем другом? Ведь вы хорошо знаете, что я люблю вас.

Грэйс отстранилась от него.

— Гарвей… нет… вы…

— Вы думаете о Джоне. Я знаю, что он будет всегда занимать в вашем сердце первое место. Но разве вы не можете и мне уделить частицу вашей любви? Мне достаточно будет находиться возле вас, служить вам, иметь право вас защищать. Это нисколько не оскорбит памяти Джона. Память о нем одинаково дорога нам обоим, и мы вместе…

— Вы мучите меня.

— Дорогая, простите. Но я вас так люблю, я так глубоко страдаю.

Она посмотрела на него с грустью и тихо сказала:

— Я питаю к вам только дружбу.

— Грэйс, дорогая, не гоните меня от себя. Я не могу жить без вас.

Его страсть и выражение страдания на лице тронули молодую женщину. Нерешительно и с дрожью в голосе она сказала:

— Если вам действительно достаточно моей дружбы…

— Да, да, дорогая моя.

Он привлек ее к себе, но, заметив, что она побледнела и отпрянула, овладел собой и только нежно поцеловал маленькую белую руку.

* * *

Гарвею удалось убедить Грэйс, что нет никакого смысла откладывать свадьбу. Когда они обвенчаются, им гораздо легче будет сообща продолжать розыски убийцы Роулея.

Молодая женщина готова была согласиться с ним. Она была в каком-то странном душевном состоянии. Иногда ей казалось, что она поступает нехорошо по отношению к убитому; перед ее глазами стоял Джон Роулей, чуть ли не более живой, чем Гарвей, и гораздо более близкий ее сердцу. В такие минуты она садилась за стол с намерением написать молодому Уорду, чтобы он простил ее: она не может стать его женой. Однако, ей никогда не удавалось послать такое письмо: живой человек своей великой любовью заслонял образ мертвого. В присутствии Гарвея пропадало ужасное чувство одиночества, от которого Грэйс так безгранично страдала; он приносил с собой свет и радость в однообразие ее существования, и она вынуждена была признаться, что больше не может обходиться без него. Так проходили для нее дни в сомнениях и раздвоенности чувств.

Гарвей держался по отношению к молодой женщине чрезвычайно умно; не напрасно занимался он годами изучением психоанализа. Он вполне понял ее чувства, изучил малейшие движения их, угадывал все перемены ее настроения и умел приспособиться к ним. Страсть свою он держал в полном повиновении своей воле и оставался для Грэйс не более как другом, никогда не давая ей повода вспомнить, что он имеет на нее права, что она теперь принадлежит ему. В то же время он окружил ее нежной заботливостью и лаской, думая только о том, как бы сделать ей приятное, так что постепенно она все более и более стала привыкать к его заботам о ней. Он не избегал говорить о Джоне Роулее, — наоборот, он всегда первый заговаривал о нем, тогда как Грэйс начала понемногу избегать эту тему и старалась реже упо минать имя Джона.

Накануне дня венчания, когда Гарвей при прощании поцеловал ей руку, она совершенно неожиданно бросилась в его объятия, прижалась к нему и воскликнула плача:

— Обними меня крепче, Гарвей, я боюсь, мне так страшно!

Гарвей почувствовал, как она дрожит всем телом. Он ласково начал гладить ее голову, лежавшую у него на груди, и нежно спросил:

— Чего ты боишься, дорогая?

— Не знаю, но какой-то неизъяснимый страх сжимает мне сердце и сдавливает горло. Не уходи, не оставляй меня одну!

Он вернулся с ней в комнату и остался возле нее, пока она не успокоилась.

На следующее утро они обвенчались в районном нотариате и тотчас же уехали в охотничий домик, где решили провести медовый месяц. Грэйс никого из своей прислуги не взяла с собой.

— Я не хочу, чтобы мне что-либо напоминало о прежней жизни, я хочу стать совершенно новым человеком, — заявила она.

Охотничий домик представлял собой небольшую деревянную дачу, в швейцарском стиле, стоявшую посреди большого леса, в полуторачасовом расстоянии от города.

По приезде туда они провели спокойный день, бродя по лесу и устраиваясь в новом жилище. Гарвей едва мог поверить, что это не сон, что прелестная женщина, сидящая рядом с ним на траве, действительно его жена. Грэйс была тиха и задумчива, лицо ее было бледно, и она жаловалась на головную боль.

После ужина на маленькой веранде, Гарвей, видя, как она страдает, посоветовал ей лечь.

— Но приходи сейчас же, я боюсь быть одна. Здесь так неуютно.

— Ведь ты сама, дорогая, хотела поехать в такое уединенное место.

— Да, правда. Но эта немая тишина вокруг наводит на меня жуткий страх. Мне кажется, будто весь мир вокруг меня вымер, и остались одни безмолвные мертвецы.

Он заметил, как она вздрогнула всем телом, и почувствовал, что она теперь думает о Джоне Роулее.

— Не нужно предаваться таким мрачным думам, Грэйс, — сказал он ласково.

— Ты прав, это очень дурно с моей стороны. Но, знаешь, Гарвей, иногда я сама себе кажусь мертвой и чувствую, словно мне нет места среди живых. По временам мной овладевает какое-то странное ощущение пустоты, и мне кажется, будто только тело мое живет и двигается, в то время как душа витает где-то далеко отсюда…

— Это нервы, дорогая, и я надеюсь, что мне удастся излечить тебя. А теперь тебе пора спать. Иди. Я сейчас приду.

Он хотел оставить ее одну, чтобы дать ей время успокоиться. Она исчезла в дверях, провожаемая его озабоченным взглядом.

Показалась луна, осветив ярким, холодным светом вершины чернеющего леса. Свежий ветерок тронул ветви. Днем было жарко, и теперь Гарвея охватила наступившая вечерняя свежесть. Он спустился с веранды в сад и начал ходить взад и вперед, чтобы немного согреться.

Из освещеного окна спальни в темноту ночи струился уютный розовый свет.

Гарвей поглядел на окно. Грэйс — его жена — так близко от него, она находится в этом доме! Его неудержимо потянуло к ней.

Он быстро направился к дому и взбежал по ступенькам.

Перед дверью спальни он остановился и с затаенным дыханием стал прислушиваться. Все было тихо. Неужели Грэйс уже спит?

Бесшумно, чтобы не разбудить ее, он нажал ручку двери и на цыпочках вошел в комнату.

Грэйс лежала на кровати. Она спала. На ней был белый шелковый халат и маленькие серебряные туфли. Распущенные светлые волосы рассыпались по плечам. Стройную шею обвила тонкая золотая цепь, на которой висело какое-то странное украшение из яшмы; зеленый цвет камня резко выделялся на белой коже. Даже в розовом свете лампы под абажуром лицо Грэйс было неестественно бледно.

Гарвей тихо подошел к кровати.

Какое-то дурное видение, по-видимому, преследовало спящую, грудь ее прерывисто вздымалась, из уст вырвался еле слышный стон.

Гарвей быстро нагнулся, чтобы разбудить Грэйс от давившего ее кошмара, и прикоснулся губами к ее губам.

По всему телу женщины пробежала дрожь, и серые глаза ее медленно раскрылись. Гарвей опустился на колени и протянул к ней руки.

В ее глазах появился смертельный испуг, она быстро вскочила с кровати и отпрянула от него, защищаясь руками и глядя на него чуждым, враждебным взглядом.

— Грэйс! — воскликнул Гарвей в испуге.

Она бросилась от него к двери и закричала дрожащим голосом:

— Кто вы? Что вам здесь надо? Не трогайте меня!

Гарвею показалось, что он сходит с ума. Женщина, стоящая у двери, его собственная жена, не узнает его.

Он не осмелился тронуться с места, опасаясь усилить ее страх своим приближением.

Страшное подозрение охватило его: Грэйс лишилась рассудка, он женился на сумасшедшей. В глазах у него потемнело, и он со стоном закрыл лицо руками; на некоторое время он почти лишился сознания.

Когда он вновь пришел в себя и отнял руки от лица, в комнате было темно. Зачем Грэйс потушила свет? Чтобы спрятаться от него, или чтобы в темноте было легче, улучив минуту, броситься на него со всей силой безумного бешенства и вцепиться ногтями ему в горло?

Осторожно шаря вокруг себя, он нащупал выключатель и повернул его. Яркий свет залил комнату. Она была пуста.

Он начал искать в большом шкафу, под диваном, везде, где можно спрятаться, — никого! Он бросился в коридор и обыскал поочередно все комнаты, — безрезультатно!

Под разными предлогами, чтобы не возбудить подозрения прислуги, он заглянул в комнату кухарки, горничной и служанки, но и здесь Грэйс не оказалось.

Он побежал в лес, громко окликая ее по имени, но никто не отзывался.

Вернувшись в спальню, он заметил, что в комнате нет ее пальто и шляпы. Значит, ее сознание работало, если она помнила о шляпе и пальто?

Его разум отказывался понять происшедшее. Безнадежное отчаяние овладело им. Что ему делать? С чего начать? Где ему теперь искать Грэйс среди глубокой ночи?

Он подошел к окну; луна скрылась; безнадежным мраком глядел на Гарвея черный лес, такой же таинственный, как эта загадка, внезапно обрушившаяся на него всей своей страшной тяжестью.

МУЧИТЕЛЬНЫЕ ЧАСЫ

Только забрезжило утро, Гарвей сел в автомобиль и поехал в город. Служителю он оставил записку о том, что уехал с г-жей Уорд и к вечеру вернется.

Во все продолжение бессонной ночи его терзали бесконечно мучительные мысли; несмотря на все усилия, он не мог найти никакого объяснения событиям вечера.

Возможно ли, чтобы Грэйс так внезапно лишилась рассудка? И вообще — сумасшествие ли привело ее к такому образу действий?

Если бы только одно внезапное воспоминание о Джоне Роулее побудило ее оттолкнуть его от себя, то в глазах ее не было бы такого выражения, когда она смотрела на него; он ясно помнит ее взгляд; она на самом деле не узнала его. Напрасно бился он над разрешением этой загадки; он знал лишь одно: его постигло ужасное несчастье.

Около половины шестого он достиг города.

Если бы отец не находился в отъезде, он тотчас же поспешил бы к нему; чтобы поделиться с ним своим горем. Он чувствовал, что ему необходимо кому-нибудь рассказать о пережитом, чтобы не сойти с ума.

Благодаря своему продолжительному пребыванию на чужбине и дружбе с Джоном Роулеем, Гарвей Уорд совершенно отдалился от своих прежних знакомых. Единственный из его бывших товарищей по школе, Лоукин, к которому он питал доверие, находился теперь в Адирондаксе. Гарвей внезапно загрустил: во всем огромном городе у него нет ни одного друга! Он подумал было об Этель Линдсей; но чем могла ему помочь эта нервная, беспомощная девушка? Кроме того, небольшое местечко Б., где она все еще продолжала скрываться, лежало в двух часах езды от Нью-Йорка, а ему нельзя было терять ни минуты. К кому же все-таки обратиться?

Тут он вспомнил о Самуиле Каценштейне, — ну, конечно, к этому старику; как мог он забыть о нем?

Самуил Каценштейн, ошеломленный рассказом Гарвея, подал совет справиться на квартире Грэйс и на городской квартире Уордов. Ни там, ни здесь Грэйс не оказалось.

Гарвей был близок к отчаянию; каким путем мог он, без малейшего следа, найти в этом громадном городе свою жену?

— Нам остается только дать знать полиции, — прошептал он беззвучно.

— Телефонируйте сперва в охотничий домик, — посоветовал Самуил Каценштейн. — Может быть, за это время там произошло что-нибудь такое, что могло бы навести нас на след.

Они зашли в ресторан.

— Я не в состоянии говорить по телефону, — сказал Гарвей, бессильно опускаясь на стул. — Я весь дрожу, и боюсь, что упаду в обморок.

Старый разносчик вошел в телефонную будку.

Через несколько минут он вышел оттуда с сияющим лицом.

— Ну? — еле слышно промолвил Гарвей.

— Она там!

— Правда?

— Да. Я просил вызвать вас, и мне ответили, что вы рано утром уехали в город, и что дома одна г-жа Уорд. Чтобы быть вполне уверенным, я попросил позвать вашу жену к телефону.

— И она подошла? Вы действительно слышали голос Грейс?

— Да. Она спросила, не знаю ли я чего-нибудь о вас, так как для нее совершенно непонятно, зачем вам понадобилось так рано поехать в город. Я ответил, что не позднее чем через два часа вы будете дома.

Гарвей не был в состоянии промолвить ни слова; он схватил руку старого разносчика и стиснул ее так крепко, что тот чуть не вскрикнул от боли. Затем он быстро вскочил со стула и бросился к автомобилю. Самуил Каценштейн хотел проститься с ним, но Гарвей, ни слова не говоря, повел его с собой в автомобиль.

В передней Грейс вышла к ним навстречу. При виде Гарвея, на ее бледном лице появилась яркая краска, и, быстро подбежав к нему, Грэйс обвила его шею руками:

— Гарвей! Гарвей!

Самуил Каценштейн с удовлетворением покачал головой: порядок был как будто восстановлен.

Некоторое время спустя все трое, сидя в уютном салоне, обсуждали происшествия прошедшей ночи.

— Я ничего не понимаю, — говорила Грэйс испуганным голосом, взяв руку Гарвея и не выпуская ее. — Сегодня утром я проснулась в лесу, на расстоянии, приблизительно, часа ходьбы отсюда. Как я там очутилась, что произошло до этого, я ничего не знаю. Я себя чувствовала смертельно усталой. С трудом мне удалось найти дорогу сюда, и когда я, наконец, добралась до дома, тебя здесь не оказалось.

Кратко и осторожно Гарвей рассказал ей о происшедшем ночью и о том, как он искал ее в городе.

— Ты ничего не можешь припомнить, дорогая? — спросил он.

— Ничего решительно.

Гарвей смотрел на нее испытующе: она выглядела очень бледной и изнеможенной, однако глаза ее смотрели спокойно и ясно.

— Не говорите много об этом случае, — заметил старый разносчик. — Это вас только волнует. Теперь ведь все опять в порядке.

— Нет, — воскликнула Грэйс. — Мы должны разобраться в случившемся. Гарвей, — продолжала она с внезапным страхом в голосе, — ведь я не помешанная?

— Нет, нет, дорогая, — успокоил он ее.

— Но как может нормальный человек поступать так, как я, и потом не помнить об этом?

— Помнишь ли ты момент, когда вошла в спальню?

— Да.

— А можешь ли вспомнить, о чем ты тогда думала? Молодая женщина, помедлив, сказала:

— Когда я оставила тебя, мною овладело то самое чувство жуткого страха, которое я испытывала в предыдущий вечер. Я старалась отогнать от себя это чувство, пыталась думать о тебе и о нашей будущей жизни. Это чувство неизъяснимого страха мне не ново, оно связано у меня с каждым сильным приступом головной боли. Когда я начала раздеваться, на меня напала такая усталость, что я еле успела расстегнуть платье и одеть ночной халат, и в таком виде бросилась на кровать. Я, по-видимому, тотчас же заснула.

— Попробуй еще вспомнить, дорогая, о чем ты думала непосредственно перед тем, как уснула.

С минуту она молчала, затем ее глаза в испуге широко раскрылись, и она сильнее сжала руку Гарвея.

— Да, — сказала она беззвучно, — я это знаю. Я думала о Джоне! Да, о Джоне…

Ее голос стал сразу резким, постепенно переходя в истерический крик.

— Джон, Джон… я его видела перед собой. Но не как всегда, добрым, любящим, а… он казался мне врагом, чудовищем… Мне показалось, что я ненавижу и боюсь его. И теперь я знаю, что произошло сегодня ночью: тень умершего стояла между нами, тень умершего оттолкнула тебя, тень умершего погнала меня в ночную тьму.

Со стоном она закрыла лицо руками.

С глубокой жалостью глядел на нее Гарвей. Что, если она права? Что, если ее фантазия вызвала образ умершего — страшное привидение, помутившее на время ее рассудок?

Она подняла на Гарвея умоляющие глаза.

— Помоги мне, Гарвей, прогони привидение, стоящее между нами. Сегодня я опять вижу Джона таким, как всегда, и знаю, что он мне желает счастья. Но вчера ночью… — она содрогнулась. — Если бы ты только видел его… я его так ненавидела… я, кажется, совсем обезумела… Ведь ты врач, ты должен уметь объяснить такие явления, как мания преследования, или как они там называются. Ты должен знать, как это излечить. Вылечи меня гипнозом или другим средством… делай, что хочешь, только спаси меня от этого ужаса. — Она опустилась перед ним на пол, спрятала лицо в его коленях и горько заплакала.

Он поднял ее и крепко обнял.

— Мы все это спокойно обсудим, дорогая. Может быть, мне в самом деле удастся излечить тебя гипнозом. А пока давай говорить о других вещах, твои напряженные нервы нуждаются в покое. Пойдем в лес, небольшая прогулка очень хорошо на тебя подействует.

В этот день Грэйс ни на минуту не отходила от мужа, только возле него она чувствовала себя в безопасности.

ИНДИЙСКОЕ БОЖЕСТВО

Эти дни запечатлелись надолго в памяти Гарвея; его наполняла какая-то неуверенная трепетная радость и тайный страх за свое счастье.

Он смотрел на Грэйс не только глазами влюбленного, но и глазами врача. Мысль о том, что внезапная, непостижимая перемена, происшедшая с молодой женщиной в ту знаменательную ночь, может повториться, — никогда не оставляла его, даже в самые счастливые минуты, когда все поведение Грэйс убеждало его в том, что ее дружба к нему постепенно превращается в любовь.

Он не решался оставлять свою молодую жену ни на один час. Он хорошо сознавал, что ему следовало бы продолжать доискиваться истинных причин странного приключения с ним в санатории д-ра Брэсфорда и узнать правду о случае с Этель Линдсей. Но как мог он решиться оставить Грэйс хоть на один день одну? Кроме того, каждый раз, как он думал о тайне санатория, на него нападал какой-то страх: какое-то предчувствие твердило ему, что в случае, если ему удастся разрешить эту загадку, в его жизнь ворвется что-то страшное, что-то роковое, — и не только для него, но и для Грэйс.

Часто он спрашивал себя, продолжает ли еще д-р Брэсфорд разыскивать свою таинственно исчезнувшую пациентку. Ибо мысль о том, что его роковая ошибка — если это в самом деле была ошибка — может обнаружиться и повредить его имени, должна быть ужасной для врача.

Гарвей думал было доверить свою тайну д-ру Грахаму, но не мог решиться на это.

Дни проходили быстро. Каждый раз, когда Гарвей заговаривал о переезде в город, Грэйс просила его остаться еще на некоторое время в уединении, и он охотно исполнял ее просьбу, в радостной надежде, что ему в конце концов может посчастливиться целиком завоевать любовь своей молодой жены.

Между тем дела покойного Джона Роулея были приведены в порядок, и Грэйс поручила Самуилу Каценштейну часть мебели, которую она оставила для себя, перевезти к ней на городскую квартиру. Она старательно избегала говорить о Роулее и просила мужа взять на себя ликвидацию обстановки убитого, оставив часть для себя.

Когда Самуил Каценштейн явился в охотничий домик, чтобы сообщить об исполненном им поручении, он быстро увлек Гарвея в его кабинет, бросив предостерегающий взгляд в сторону Грэйс.

Старый разносчик был в сильном возбуждении и, насилу выждав, пока за ним закрылась дверь, произнес:

— Я открыл очень важную вещь!

— Тише, — попросил Гарвей. — Мне не хочется, чтобы жена…

— Да, да, лучше, если она пока не будет знать об этом. Смотрите!

С этими словами он вынул из кармана небольшой пакет из шелковой бумаги, развернул его и положил какой-то предмет на стол перед Гарвеем.

Тот взял его в руки и начал разглядывать. Это была маленькая голова с гримасничающим лицом, как у индийского божка. В том месте, где была шея, талисман — ибо это было не что иное как талисман — был сломан. На гладкой поверхности виднелись выцветшие коричневые пятна.

— Что это такое? — спросил Гарвей. — Откуда это у вас?

— Я нашел эту вещь в кресле перед письменным столом г. Роулея. Она запала между спинкой и сиденьем. При отправке мебели я сам упаковывал вещи из кабинета, и когда я стал надевать чехол на кожаное кресло, я нашел этот предмет.

— И вы полагаете, что это имеет какое-нибудь значение? — спросил Гарвей с недоверием. — Роулей собирал всякие редкости, и очень возможно, что этот талисман из его коллекции.

— Осмотрите внимательнее эту вещицу. Видите эти пятна?

— Да, но…

— Это кровь, — сказал Каценштейн многозначительно. — Когда в г. Роулея вонзили нож, на этот талисман брызнула кровь. Преступник, очевидно, обронил его во время борьбы. Вы ведь видите, что это головка отломана. Если бы нам удалось найти недостающую часть, мы бы тем самым нашли убийцу.

Гарвея передернуло; он почувствовал, что какая-то холодная рука потянулась к его сердцу. Убийство и преступление, — слова эти звучали так чуждо здесь, среди солнечного света, в счастливом уединении.

— Мы должны пойти по этому следу, — настаивал Каценштейн.

Гарвей встрепенулся. Он увидел, что глаза разносчика смотрят на него с упреком, и угадал его мысли:

«Теперь, когда ты счастлив, тебя уже больше не беспокоит твой неотомщенный друг».

Он покраснел: старик прав, он не имеет права ставить свои личные чувства выше всего, он должен их отодвинуть на задний план.

— Да, да… — ответил он поспешно и вновь взял в руки талисман. Это был предмет тонкой восточной работы; крошечное лицо было искусно вырезано из самоцветного камня и отличалось редкой выразительностью.

— Приходилось вам видеть когда-нибудь такую вещь? — спросил Самуил Каценштейн.

— Нет.

— Если бы мы только знали, чего тут недостает, — всего ли тела или только бюста, нам было бы легче искать.

— Мне помнится, я где-то видел изображения индийских богов, — произнес Гарвей в раздумье. — Мне кажется, они часто изображаются о двух головах.

— Стало быть, недостает одной головы?

— Я этого не знаю наверняка, я могу и ошибаться.

— Может быть, вы знаете кого-нибудь, кто имеет коллекцию таких вещей? Можно было бы сравнить.

Гарвей задумался.

— Да, у сенатора Бонхэда знаменитая коллекция индийских редкостей.

— А вы знакомы с этим сенатором?

— Да.

— В таком случае задача очень проста. Зайдите к нему и осмотрите коллекцию.

Гарвей поморщился.

— Он живет на краю света, где-то на озере Эри, и там у него коллекция на даче.

— В двадцать четыре часа вы можете съездить туда и обратно, — заметил старый разносчик.

— Еще скорее, если я возьму гоночную машину. Но, быть может, вы бы могли… если я вам дам письмо к нему?..

— Неужели вы в самом деле думаете, г. Уорд, — спросил Каценштейн с иронией, — что этот сенатор покажет свою коллекцию какому-то незнакомому старому еврею? Меня вообще не пустят к нему в дом. А если, сверх того, мне и удалось бы туда проникнуть, то я ничего не смыслю в подобных вещах. Нет, нет, г. Уорд, вам придется ехать самому.

Тяжело вздохнув, Гарвей подчинился своей участи.

— Хорошо, я поеду, но только, если жена ничего не будет иметь против.

Грейс слегка побледнела, когда Гарвей сказал ей, что он должен уехать на целые сутки; она бросила вопросительный взгляд на Каценштейна.

— Это… это связано с…

Она остановилась, не желая назвать имя.

Гарвей кивнул, и Грэйс быстро заговорила о другом.

Весь вечер она была очень тиха и подавлена; щеки ее, на которых в последние дни появилась краска, вновь побледнели, и под глазами легли глубокие тени. Она жаловалась на головную боль, впервые после той ужасной ночи. Гарвей наблюдал с тревогой; но когда он предложил, если она себя плохо чувствует и не желает оставаться одна, отложить на несколько дней поездку, она поспешно возразила:

— Нет, нет, я предпочитаю, чтобы ты отделался от этого как можно скорее. Я даже думаю, что мне полезно будет остаться на день одной.

Гарвей долго еще сидел за своим письменным столом, разглядывая талисман. Когда он сказал разносчику, что никогда еще не видел такой вещи, он говорил правду. Теперь, однако, ему стало казаться, что он уже где-то видел подобное украшение, маленькое индийское божество. Но где? Когда? Он ломал себе голову над этим вопросом. Он ясно представлял себе это украшение. Но видел ли он его на живом человеке? На шее у женщины, или на часовой цепочке у мужчины? Или, может быть, в окне ювелирного магазина? Он никак не мог вспомнить. Возможно и то, что он видел только изображение этой или подобной вещи в какой-нибудь книге. Но странное дело: каждый раз, когда он вызывал в памяти представление о виденном украшении, оно появлялось перед ним в движении. Это, несомненно, не что иное как самовнушение. Но какие странные бывают иногда мысли! В сущности, это легко объяснимо. С тех пор, как он возвратился из Европы, его все время окружают какие-то тайны: убийство Джона Роулея, бесследное исчезновение убийцы, приключения в санатории, непостижимое поведение Грэйс в ту ночь.

Перед сном он тщательно завернул талисман в шелковую бумагу и положил к себе в бумажник.

* * *

Чуть забрезжило утро, Гарвей отправился в путь; день выдался прекрасный, дорога была хорошая, и ничто не мешало ему развить самую большую скорость. Автомобиль мчался, оставляя позади деревни, реки, озера и города.

Сенатор принял его очень приветливо и тотчас же повел в большую залу, где была его коллекция.

После долгих поисков и сравнений, Гарвей нашел индийский талисман, похожий на тот, от которого разносчик принес отломанную часть. Это был индийский божок о двух головах, красиво вырезанный из слоновой кости.

«Каценштейн будет рад, — думал Гарвей, беглыми штрихами набрасывая рисунок талисмана. — Хотя я не знаю, почему он придает ему такое большое значение. Талисман мог принадлежать Джону Роулею так же, как и его убийце, и мог быть сорван во время борьбы с часовой цепочки Джона. Хотя, в таком случае, если только Джон не разбил его раньше, должна была бы отыскаться и недостающая часть».

Несмотря на настояния сенатора, Гарвей не остался ни минуты лишней. Его потянуло домой, он соскучился по Грэйс, и, кроме того, какое-то чувство тревоги влекло его обратно.

Спустилась темная летняя ночь. Он рассчитывал вернуться домой к пяти часам утра, но повреждение автомобиля задержало его в дороге, и он приехал в охотничий домик только в одиннадцатом часу.

Грэйс еще спала. Он тихо вошел к ней в комнату. В утреннем свете ее нежное лицо было покрыто легкой бледностью. Он наклонился над ней; она заметалась на кровати: видимо, ей что-то снилось. Ее губы шевелились. Затаив дыхание, Гарвей прислушался и разобрал слова:

— Да, письмо для Мюриэль Брайс.

Глубоко вздохнув, она замолчала.

Мюриэль Брайс — женщина, которая, по словам Джэка Бенсона, убила Роулея!

Глубокая жалость охватила Гарвея. Бедная Грэйс! Она избегает говорить о Джоне и убийстве, боится наверно, что ему разговор об этом неприятен, но во сне кошмар преследует ее. Это доказывает, насколько она втайне страдает.

Гарвей бесшумно удалился к себе в кабинет. Отсюда он позвонил и велел приготовить ванну.

— Здесь получены для вас телеграммы, г. Уорд, — сказал служитель. — Они лежат на письменном столе.

Гарвей подошел к столу и увидел на подносе четыре телеграммы. Он вскрыл их; на всех одна и та же подпись: «Этель».

Он прочел их по порядку:

«Приезжайте немедленно, случилось неожиданное. Этель».

«Приезжайте немедленно, не могу здесь дольше оставаться. Этель».

«Почему не приезжаете? Торопитесь. Этель».

«Меня выдали. Приезжайте. Этель».

Гарвеем овладела сильная досада. Что этой девице нужно от него? Она хорошо устроена на вилле Лоукина и не имеет никаких оснований досаждать ему своими истерическими страхами. Он телеграфирует ей, чтобы она успокоилась и не тревожила его, или пошлет к ней Каценштейна, — это будет еще лучше.

Он стал раздеваться. Как только он направился в ванную, на письменном столе задребезжал звонок телефона. Быстро он схватил трубку и, узнав голос Этель Линдсей, покраснел от гнева.

Однако, она, по-видимому, сообщила ему действительно что-то важное, потому что постепенно его лицо приняло серьезное выражение, и, наконец, он ответил:

— Да, я приеду. Буду у вас приблизительно через два часа.

Поспешно приняв ванну, он опять зашел в комнату Грэйс. Она все еще спала.

— Когда г-жа Уорд проснется, — приказал он горничной, — скажите ей, что я вернусь около двух часов пополудни.

И, не позавтракав даже, он поехал немедленно в Б.

Этель Линдсей встретила его в саду и рассказала, что накануне к ней приехала какая-то молодая дама, назвавшаяся племянницей д-ра Грахама. Когда они сидели в салоне и беседовали, гостья выхватила револьвер и выстрелила в нее, но промахнулась. Этель при виде наведенного на нее револьвера упала в обморок, а, когда очнулась, служитель рассказал ей, что, прибежав на шум выстрела, он столкнулся в передней с неизвестной, которая ему впопыхах объяснила:

«Мисс Линдсей пыталась застрелиться, я привезла ей печальную весть; прежде чем я успела помешать ей, она спустила курок. Я сейчас же еду за врачом».

— Само собой разумеется, он дал ей уехать, — закончила Этель свой рассказ.

— Как выглядела эта женщина?

— Она стройная, розовая, с вьющимися светлыми волосами и большими серыми глазами. Она была в светло-голубом платье.

Гарвей невольно вздрогнул: этот образ показался ему знакомым.

Этель Линдсей передала ему конверт, выпавший из золотой сумочки незнакомки и найденный служителем после ее ухода.

На конверте было написано только имя: Мюриэль Брайс.

* * *

В продолжение всего обратного пути Гарвею казалось, будто мотор беспрестанно выстукивает слова: «Мюриэль Брайс, Мюриэль Брайс».

Кто эта таинственная особа, которую в течение такого долгого времени безрезультатно разыскивают он сам, Каценштейн и приглашенный сыщик?

И что общего имеет эта женщина, в которой Джэк Бенсон подозревает убийцу Джона Роулея, с Этель Линдсей? Кто послал ее убить эту девушку?

Он решил по дороге заехать на завод своего отца, чтобы поговорить с Бенсоном. Без посторонней помощи они с Каценштейном не могут справиться с этим делом. Подъехав к заводу, он увидел, что, несмотря на то, что обеденное время еще не наступило, работы приостановлены. Несколько рабочих расхаживали перед фабрикой взад и вперед как бы на часах.

Вдруг он вспомнил слова Бенсона. Ну, конечно: забастовка! Письмо его к отцу оказалось безрезультатным, и рабочие решились на выступление.

Эти люди поставлены здесь на дежурство от бастующих.

Гарвей подошел к одному из рабочих и спросил о Бенсоне. Тот недоверчиво оглядел его и полюбопытствовал:

— Зачем вам понадобился Бенсон?

— Мне надо поговорить с ним.

Рабочий изумился:

— Разве вам неизвестно? Вот уже два дня, как Бенсон исчез.

Гарвей схватился за голову. Не сошел ли он с ума? Где он находится? Что творится вокруг него?

— Что вы сказали? — переспросил он в замешательстве.

Рабочий повторил:

— Бенсон исчез два дня тому назад.

Ни слова ни говоря, Гарвей повернулся и пошел к автомобилю. С болезненным напряжением пытался он собрать свои мысли, внести какую-нибудь ясность в дикий хаос, царивший в его голове, но имена и события безнадежно перемешались и безудержно носились перед ним: Джон Роулей, Брэсфорд, Этель Линдсей, Джэк Бенсон и все вновь и вновь — Мюриэль Брайс.

«11, 21–11, 12, 21, 24–11, 12, 1, 14»

Грэйс встретила мужа с нескрываемой радостью; она была весела, и Гарвей почувствовал большое облегчение, застав ее в таком настроении.

Он ничего не стал ей рассказывать о происшедшем. Он чувствовал, что ему нельзя теперь об этом больше думать, что он должен отдохнуть от всех этих треволнений, дать своему мозгу покой. Завтра он вызовет Каценштейна, поговорит с ним обо всем и обсудит дальнейшие шаги, ибо откладывать больше нельзя, пришло время действовать.

После обеда разыгралась буря. Стало холодно. Грэйс велела затопить в маленьком салоне камин, перед которым они уселись, беседуя. Закрытая абажуром лампа разливала розовый свет по комнате, придавая ей уютный вид.

Внезапно молодая женщина сказала:

— Здесь в лесу так хорошо, так спокойно и тихо. Мне страшно при мысли о возвращении в город. Мне хотелось бы остаться здесь не только до конца лета, но и на осень и даже на всю зиму.

— И ты не стала бы скучать?

— Нет, если ты будешь со мной. — Она покраснела и смущенно прошептала: — Я должна это тебе все-таки сказать, Гарвей. Знаешь, я ошибалась, когда думала, что могу питать к тебе только дружбу. Я… — Она запнулась.

Он подошел к ней и заключил ее в свои объятия.

Потом она спросила его:

— Ведь ты можешь так же хорошо работать и здесь, не правда ли?

— Конечно. Я доставлю сюда свои книги и все, что мне необходимо.

На следующий день пришел Самуил Каценштейн, вызванный в охотничий домик по телефону, и мужчины заперлись в кабинете Гарвея.

Молодой человек рассказал разносчику о случившемся. Тот выслушал его внимательно.

— Очень хорошо, что нам попал этот конверт, — заметил Каценштейн, когда Гарвей замолчал. — Он наведет нас на след.

— Но ведь на нем ничего не значится, никакого адреса, только слова: «Мюриэль Брайс». Конверт этот, очевидно, находился в другом конверте, так как он остался совершенно чистым.

Самуил Каценштейн взял конверт в руки и посмотрел на свет.

— Странные водяные знаки, — пробормотал он. — Они состоят из каких-то цифр. У вас зрение получше, посмотрите-ка вы.

— Да, это цифры, — сказал Гарвей, внимательно вглядевшись. — 11, 21, затем следует черта, 11, 12, 21, 24, опять черта, и, наконец, последний ряд цифр: 11, 12, 1, 14.

— Подобных водяных знаков мне ни разу еще не приходилось видеть, — заметил старый разносчик.

— Мне тоже. Большей частью водяные знаки представляют собой какой-нибудь рисунок или начальные буквы названия бумажной фабрики. Отметьте, пожалуйста, эти цифры, пусть сыщик разузнает, существует ли в стране бумажная фабрика, которая имеет такой водяной знак. Приметы убийцы слишком общи, чтобы они могли принести нам какую-нибудь пользу. Стройные женщины, блондинки с серыми глазами, насчитываются в Нью-Йорке тысячами.

— Что вы думаете теперь делать с этой несчастной Этель Линдсей? Раз ее местопребывание стало известно ее врагам, она там уже не в безопасности.

— Она хочет уехать в Европу, заявляя, что умрет от одного страха, если ей придется еще оставаться в Америке. Я посоветовал ей под чужим именем сесть на отходящий завтра пароход «Авраам Линкольн».

— Это было бы самое разумное.

— Но, с другой стороны, мне хотелось бы, чтобы она была где-нибудь поблизости. Она может понадобиться в качестве свидетельницы.

— В качестве свидетельницы? Против кого? Мы ведь не нашли убийцу.

— В качестве свидетельницы, — возразил Гарвей сурово, отчеканивая каждое слово, — против доктора Брэсфорда.

Самуил Каценштейн вскочил со своего места, в его глазах внезапно вспыхнул какой-то странный огонек.

— Значит правда! — произнес он задыхающимся голосом, — значит все-таки правда!

Гарвей пожал плечами.

— Я еще ничего определенного не знаю, нам надо действовать крайне осторожно. Возможно все-таки, что это дело имеет совсем другое объяснение, и что я подозреваю совершенно невинного человека.

Но старый разносчик не слушал его.

— Я это знал, — простонал он. — Я все время знал это. Мое дитя, Мириам, тоже пала его жертвой…

Он закрыл лицо руками; старое тело его конвульсивно вздрагивало от душивших его рыданий.

Гарвей попробовал успокоить его; он упрекал себя, чувствуя, что ему не следовало говорить этого перед стариком, пока он не убедится вполне в своем подозрении. Когда Каценштейн опустил руки, выражение его старческого, изможденного лица сильно испугало Гарвея.

— Прошу вас, — сказал он ему поспешно, — забудьте мои слова, у меня нет еще достаточных доказательств… Кроме того, весьма возможно, что случай с Этель Линдсей ничего общего не имеет с вашим подозрением; и это даже более чем вероятно…

— Есть, — твердо промолвил Самуил Каценштейн. — Том Барнэби сказал: «Господь наказывает ирландцев и евреев».

— Не следует принимать всерьез слова какого-то пьяницы, — возразил Гарвей и, чтобы отвлечь старика от его мыслей, быстро добавил: — Узнали вы что- нибудь о Джэке Бенсоне?

— Да, я был у его жены. Она, заливаясь слезами, рассказала мне, что вот уже три дня, как муж ее бесследно исчез. Он ушел вечером на какое-то собрание и больше не возвращался.

— А полиции она дала знать об этом?

— Да.

— И что же?

— Полиция, видимо, не особенно интересуется этим случаем; да оно и понятно…

— To-есть, как?

— Бенсон принадлежит к воббли, а власти не очень- то долюбливают эту партию.

— А вы что думаете об этом случае?

— Я думаю, что Бенсон был неудобен некоторым лицам: он стоит во главе забастовочного комитета и…

— О каких лицах говорите вы? — быстро спросил Гарвей.

Самуил Каценштейн молчал.

— Не имеете ли вы в виду моего отца?

— У него нет никаких оснований любить Джэка Бенсона.

— Вы ошибаетесь; мой отец неспособен на такой поступок. Он консерватор, если хотите, даже реакционер, но он насквозь порядочный человек.

Старый разносчик, беседовавший долгое время с женой Бенсона и узнавший ее мнение насчет старого Уорда, сжал губы и ничего не сказал.

— Кроме того, мой отец в настоящее время не в Нью-Йорке, — с раздражением продолжал Гарвей. — Он в Деневре.

— Странно. Я готов поклясться, что видел его сегодня в автомобиле на Бродвее.

— Это совершенно невозможно. Я сегодня получил от него письмо, в котором он сообщает, что вернется в Нью-Йорк только в конце недели.

— Значит, я ошибся, — заметил старый разносчик. Однако голос его звучал неуверенно.

— Мы передадим дело Бенсона сыщику, — сказал Гарвей. — Ведь вы его сегодня увидите?

— Да.

— Затем я попросил бы вас отправиться в санаторий, чтобы установить там наблюдение; ваш старый приятель Том Барнэби пропустит вас, если вы туда явитесь с бутылкой спирта.

— Хорошо. А мне завтра прийти сюда?

— Не надо, я буду в городе послезавтра. Мне необходимо отправить сюда кое-что из мебели моей жены. Приходите к десяти часам на квартиру Грэйс, я вас там буду дожидаться. А теперь захватите, пожалуйста, письмо для моего служителя, он на квартире жены, так как наша пустует. Пусть он отправит все книги из моего кабинета в охотничий домик, а также картины, развешанные на стенах.

Каценштейн распрощался, и Гарвей вздохнул с облегчением. Он хотел на несколько часов забыть о всех тайнах и загадках и целиком отдаться счастью, которое сулила ему пробуждающаяся любовь Грэйс.

* * *

На следующий день прибыли ящики с книгами. Грэйс помогала при их разборке. Она их раскрывала, морщила лоб при виде латинских и греческих названий, рассматривала рисунки.

Гарвей достал небольшой портрет, написанный масляными красками, и протянул его Грэйс.

— Это мой отец, — сказал он. — Работа Сарджента.

Он опять наклонился над ящиком. Грэйс безмолвствовала. Удивленный, он обернулся к ней.

Молодая женщина стояла посреди комнаты и, держа перед собой портрет обеими руками, неподвижно смотрела на него. Она была бледна как полотно и дрожала всем телом; Гарвей слышал, как зубы ее стучали. На лице ее было выражение смертельного ужаса.

Испуганный, он подбежал к ней:

— Грэйс, ради бога, что с тобой? Тебе дурно?

Она, казалось, не слышала его слов и продолжала глядеть на портрет не отрываясь. Затем она выпустила его из рук и с легким криком бессильно упала на руки Гарвея.

Он отнес ее на кушетку, достал уксус и начал растирать ей лоб. Потом влил ей в рот немного коньяку. Через несколько минут она пришла в себя и открыла глаза. Гарвей с беспокойством ждал ее первых слов. Она посмотрела на него растерянно.

— Гарвей, что случилось?

— Ты упала в обморок, дорогая.

— Как странно! Ведь сегодня утром я себя чувствовала так хорошо.

— Ты переутомилась при распаковке книг.

Она увидела осколки стекла на полу.

— Что это? — спросила она.

— Портрет, который ты уронила.

— О, Гарвей, прости!

Она встала и подняла портрет с пола.

— Кто это?

Гарвей посмотрел на нее с изумлением.

— Мой отец, — ответил он.

Она взглянула на портрет и сказала:

— Коварное лицо. Вы совсем не похожи друг на друга. Собственно говоря, мне портреты Сарджента не особенно нравятся, они слишком зализаны и лишены выразительности.

Он смотрел на нее пытливо. Нет, по-видимому, не портрет так сильно ее взволновал. Что ж в таком случае? В продолжение нескольких секунд, непосредственно предшествовавших обмороку, она производила впечатление насмерть перепуганного, не владеющего собой и беспомощного человека. Но что именно могло вызвать этот внезапный, беспричинный ужас? Осторожно, стараясь не волновать ее, он начал допытываться.

— Ты знаешь моего отца? — спросил он.

Она секунду подумала и отвечала:

— Нет, это лицо мне совершенно незнакомо.

— Оно тебе никого не напоминает?

Она помолчала, припоминая, затем сказала совершенно равнодушно:

— Мюриэль Брайс.

Гарвей остолбенел.

— Как пришло тебе в голову это имя?

Она растерялась.

— Я сама не знаю. Когда я рассматривала этот портрет, в моей голове вдруг прозвучало имя: «Мюриэль Брайс».

— Не думай больше об этом, дорогая. Пойдем, пройдемся по лесу, оставь книги.

— Да, да! Не знаю почему, но мне становится тяжело на сердце, когда я рассматриваю такие ученые книги. Они мне представляются страшными загадками; кто знает, — она слегка вздрогнула, — что они скрывают в себе.

* * *

Том Барнэби казался крайне обрадованным, когда увидел Самуила Каценштейна.

— Слава богу, что ты пришел, — сказал он. — Мне было так жутко одному.

— Почему?

— Внизу, в подвале под покойницкой, что-то неладно. — Он потянулся за бутылкой и отхлебнул. — Вот уже несколько дней, как оттуда слышится стон и плач, — туда забрался нечистый дух.

— Глупости!

— Послушай сам.

Действительно, из глубины подземелья доносились протяжные стоны и завывания.

— Там, верно, кошка заперта, — заметил старый разносчик. — Дайте мне ключ, я выпущу оттуда бедное животное.

— Это не кошка, это проклятый дух, не находящий себе покоя.

— Дайте мне ключ, — повторил разносчик, которому это завывание действовало на нервы.

Том Барнэби рассмеялся.

— Ключ находится у доктора, он его здесь не оставляет, хотя я не знаю, что у него там ценного.

Самуил Каценштейн насторожился.

— Где вход в подвал? — спросил он.

— Здесь есть дверцы. Но ключ находится у доктора. А на что вам подвал? Что вам там понадобилось? Кто увидит привидение, непременно умрет.

Он пропустил для подкрепления еще глоток и, окончательно опьянев, стал бормотать:

— А как они умирают, эти несчастные! Мне становится жутко. На этой неделе их было пятнадцать: евреи, ирландцы, негры и эти проклятые красные. Господня десница тяжело опускается на головы этих грешников. И кто из нас знает, устоит ли он пред его гневом!

Еле держась на ногах, он доплелся до разносчика и ухватился за его руку.

— Не оставляй меня, шини, оставайся здесь, один я боюсь. Привидения бродят крутом. А грешники умирают. Я тоже грешник, старик.

Жутко блестели глаза Самуила Каценштейна, в темноте он впился взглядом в лицо своего собеседника. Неподвижно сидел он, затаив дыхание, боясь прервать его пьяный бред.

Том Барнэби упал на колени и стал бить себя кулаком в грудь, причитая заплетающимся языком:

— Тебе известно, что я грешен, о господи… они ведь тоже были людьми, из плоти и крови, как и мы все… Мне все мерещатся их глаза… они глядят на меня… Разве ты их не видишь, шини? Вот они катаются, эти глаза, по полу, как стекляшки… Господи, смилуйся надо мной, ты знаешь ведь, что я был только верным слугой… Чтите ваших начальников, сказал господь, и повинуйтесь им… я только повиновался. А теперь их глаза все ополчились на меня; если они дотронутся до меня, я умру и попаду прямо в ад… Но ведь здесь нет моей вины, господи, это его вина, его!

— Чья вина? — прохрипел Самуил Каценштейн.

Том Барнэби спохватился и сразу переменил тон:

— Чего ты уставился на меня, проклятый жид? Что ты у меня выпытываешь? Шпионить вздумал? Это тебе не удастся. Том Барнэби знает, что говорит. Том Барнэби — умница и честный человек, господь бог помилует его. Что ты делаешь? — вскричал он, увидев, что Каценштейн поднялся. — Куда ты идешь? Не дотрагивайся до покойников, один из них красный, а красные не умирают. Не ходи туда, он встанет и задушит тебя… Слышишь, как привидение стонет? Так оно воет каждый вечер внизу.

Еще некоторое время слышалось его бормотанье, затем он тяжело повалился в угол и захрапел.

Самуил Каценштейн лег на пол и, приложив ухо к дверцам подвала, начал прислушиваться. Ему почудилось, что оттуда доносится не визжание животного, а человеческий вопль. Если там внизу действительно томится человек, ему необходимо помочь. Но как добраться до несчастного?

Стучать кулаками в дверцы, чтобы привлечь внимание узника, он не решался, боясь разбудить Тома Барнэби. Что же делать?

Вдруг он вспомнил о лотке с товарами, который находился при нем. Он быстро открыл его и, достав оттуда бурав, принялся осторожно буравить отверстие в дверцах, стараясь не производить шума. Когда отверстие было готово, он прижал к нему свои губы и позвал вполголоса:

— Алло!

Стон прекратился.

Самуил Каценштейн повторил свой оклик:

— Алло! Откликнитесь!

В ответ донесся слабый, глухой голос:

— Кто там?

— Доброжелатель.

Голос зазвучал смелее и показался Каценштейну странно знакомым.

— Если вы действительно пришли с добрым намерением, освободите меня. Я заперт в этой проклятой дыре и обречен на голодную смерть.

— Кто вы?

— Джэк Бенсон.

Самуил Каценштейн съежился, как если бы ему нанесли сильный удар по голове. Он вновь приник к отверстию.

— Бенсон, мы вас разыскиваем уже несколько дней. Это я, Каценштейн.

Из глубины раздалось радостное восклицание.

— Потерпите еще несколько часов, — сказал разносчик. — Я немедленно разыщу Уорда; скоро мы вас освободим.

— Хорошо, но торопитесь!

Не говоря больше ни слова, старый разносчик кинулся из покойницкой и помчался на дачу Гарвея.

Гарвей Уорд предоставил в его распоряжение свой форд с шофером; Каценштейн приказал последнему везти его в город; через короткое время он нашел Гарвея в квартире его жены и в кратких словах рассказал ему о случившемся.

Гарвей тотчас же отправился в полицейский участок. Там ему сперва не хотели верить, но когда он стал угрожать скандалом, и начальник полиции убедился по выражению его лица, что он не шутит и готов на все, в санаторий было командировано четыре агента, которые отправились туда в сопровождении Самуила Каценштейна.

— Вы сейчас же доставите Бенсона на квартиру моего отца, — сказал Гарвей старому разносчику. — Там будет безопаснее, чем здесь. Я его там буду ожидать, чтобы отвезти к себе домой.

— Но ваш отец?..

— Мой отец еще находится в Денвере. В квартире никого нет. По счастью, я имею при себе ключ от ворот.

Гарвей заехал на почтамт, чтобы телеграфировать Грэйс, что он вернется домой поздно, и что необходимо приготовить свободную комнату. Входя на телеграф, он заметил, как оттуда вышел какой-то человек, в котором он узнал д-ра Брэсфорда. «Врача, стало быть, не будет дома, когда полицейские туда прибудут, — подумал Гарвей. — Тем лучше». Отправив телеграмму, он поужинал в ресторане и отправился на квартиру своего отца.

Окна мрачного и одинокого дома были закрыты тяжелыми ставнями. Городской шум давно уже затих в этой части города. Шаги Гарвея гулко раздавались на тихой улице.

Он открыл дверь в квартиру и зажег свет в передней.

Как неприветливо выглядит необитаемый дом!

Чем ему заняться до прихода Каценштейна и Бенсона? Прежде всего выпить чего-нибудь; ужин в ресторане был очень острый, и теперь Гарвей чувствовал сильную жажду. Кроме того, он очень устал. Немного виски с содовой будет весьма кстати. В буфете, наверно, найдется бутылка. Он направился в столовую. Но, переступив порог комнаты, он остановился, как вкопанный. Рука его, потянувшаяся к выключателю повисла в воздухе, а глаза впились в тяжелые плюшевые портьеры, отделявшие столовую от большой залы: из-под портьеры был виден свет.

Смежная комната освещена! Что бы это могло означать?

Взломщики обычно не зажигают ламп, орудуя в чужой квартире; очевидно, тут что-то другое.

До слуха Гарвея донеслись голоса, — некоторые ему показались знакомыми; он сказал бы даже, что среди других различает голос отца. Он хотел было уже двинуться туда, чтобы приветствовать отца, но какое-то неясное чувство его удержало; что-то подсказывало ему, что тут необходимо соблюдать осторожность. На цыпочках он тихо подкрался к портьере и сквозь щель заглянул в зал…

Глаза его широко раскрылись, и первое мгновение ему казалось, что вся комната закружилась вместе с ним. Собрав всю свою силу воли, он заглянул еще раз в зал.

Виденные им когда-то во сне белые фигуры в плащах с капюшонами сидели вокруг длинного стола, покрытого зеленым сукном.

ЧТО СКРЫВАЛА НОЧЬ

Шатаясь, Гарвей побрел назад, стараясь за что- нибудь ухватиться, чтобы не упасть. Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, в висках стучало.

Словно яркая молния осветила его сознание; он сразу понял значение того, что он видел в ту ночь в парке и теперь: белые фигуры, таинственно собирающиеся под покровом ночи, бог знает для каких целей.

Неясно, как в тумане, перед его глазами предстала картина: южная местность; маленькие негритянские избушки, чернеющие в ярком свете луны; вдоль шоссе растянулись замаскированные белые фигуры. Они вооружены и двигаются на лошадях и пешком, все время крича и улюлюкая. Несущий в негритянские селения страх и ужас — Ку-Клукс-Клан — объединение враждебных неграм элементов, угрозами и застращиваниями удерживающее негров от голосования на выборах.

И здесь, в этом зале, перед глазами, заседает тоже Ку-Клукс-Клан.

Гарвей, правда, слышал, что с некоторых пор это тайное общество вновь усилило свою деятельность, направленную против радикальных элементов страны, а также против негров, евреев, католиков и иностранцев. Но он не придавал этому обстоятельству никакого значения, считая все это пустой болтовней.

И вдруг он застает этот Ку-Клукс-Клан здесь, в доме своего отца. Страх овладел им и вместе с тем страшное отвращение. Что понадобилось этим людям здесь? Каким образом удалось им проникнуть в дом?

Он сделал решительный шаг вперед, чтобы войти в зал и потребовать от собравшихся объяснения. Он уже протянул руку к портьере, чтобы ее раздвинуть, но тут в зале раздался голос, — знакомый голос, слишком знакомый. Сердце Гарвея остановилось, — теперь у него больше не было никакого сомнения: он узнал голос отца.

Генри Уорд, по-видимому, приветствовал нескольких вновь вступивших в сообщество членов, он говорил о целях Ку-Клукс-Клана, и Гарвей не верил собственным ушам.

Неужели этот человек, который говорит сейчас с такой жгучей ненавистью и суровой неумолимостью — его добряк-отец, готовый всегда на любую жертву ради своего сына, с раннего детства окружавший его любовью и нежностью, всегда бывший для Гарвея образцом доброты и справедливости?

Гарвей содрогнулся, глубоко потрясенный; он готов был заткнуть себе уши, чтобы не слышать этого голоса, но что-то помимо воли заставляло его прислушиваться к каждой фразе, к каждому звуку. Каждое слово было для него ударом по лицу. Старый американский идеал свободы, равенства и гостеприимства втаптывается в грязь на его глазах. «Америка для американцев» — как часто Гарвей слышал эти слова, остававшиеся для него до сих пор пустым звуком. Теперь он постиг все их ужасное значение: «Америка для американцев» — это означало: прекрасная страна, указавшая около ста лет тому назад дорогу к свободе, отвоевавшая в борьбе сецессионистов^[3] право свободы для самых несчастных, самых угнетенных — для рабов, — выдана с головой трестам, крупным лабазникам, промышленным тузам, биржевым акулам. Кто становится у них на дороге, кто мешает их планам, тот немилосердно отметается прочь, без разделения на американцев и иностранцев, — тут эти господа становятся интернациональны. Они имеют в своем распоряжении собственную армию — американский легион, который исполняет для них роль палача, устраняя неугодных им лиц. И с каждым днем к Ку- Клукс-Клану присоединяются новые члены; они нисколько не боятся мнимых запрещений правительства, — которое, испугавшись все нарастающей грозной силы этого сообщества, объявило принадлежность к нему противозаконной, — ибо главари имеют к своим услугам все средства пропаганды: прессу, церковь, школу и неиссякаемые миллионы денег.

— Америка для американцев! — Гарвей услышал теперь явственно эти знакомые слова. — Самые худшие элементы других стран, враги порядка, которые нетерпимы у себя дома, наводняют Соединенные Штаты. Они бунтуют сами и подстрекают к бунту других, а наши рабочие прислушиваются к их речам и волнуются. Их вредные идеи распространяются подобно огню в прериях, они разрушают порядок, подкапываются под право собственности. Ирландский католический поп проповедует с амвона язычество и восстание; еврей своим отравляющим сарказмом подрывает в душе народа святость высших идеалов, борется против патриотизма. Высокой задачей Ку-Клукс-Клана является истребление в нашей стране евреев, ирландцев, католиков и негров, а также внутренних красных.

«Ирландцев и евреев, — пронеслось в голове Гарвея. — Это говорил и Самуил Каценштейн».

Гарвей почувствовал какую-то связь между событиями в санатории и тем, что здесь происходило.

«Но ведь это невозможно, — цеплялся он за последнюю надежду. — Это люди ограниченные, ослепленные, одержимые неимоверным чувством эгоизма, но они не преступники».

Не отрываясь, он продолжал глядеть в залу и видел, как большая часть белых фигур распрощалась с председателем собрания и исчезла в двери, ведущей в коридор.

В зале осталось сидеть человек десять.

Один за другим они подходили к председателю и давали отчет в своей работе. С ужасом в сердце Гарвей слушал страшные слова, свидетельствовавшие о похищениях, заточениях и убийствах. С содроганием он ждал, когда зазвучит голос его отца, — и вот он его услышал. Голова у Гарвея закружилась, в ушах зазвенело, и некоторое время он ничего не был в состоянии разобрать; затем его ухо уловило имя: «Джек Бенсон».

— Этот нам больше не будет мешать, — произнес Генри Уорд с злорадным смехом.

— Хорошо. А где находится Мюриэль Брайс?

Мюриэль Брайс! Опять это имя.

Стиснув зубы, сжав кулаки, Гарвей пересилил свое волнение, чтобы не проронить ни одного слова.

— Она опять бесследно исчезла, — гласил ответ. — Со времени неудавшегося покушения на Этель Линдсей, я больше ее не видел.

— Дайте объявление в «Геральд»; она мне нужна.

— Хорошо, это будет сделано.

— Да, еще вот что. Раз зашла речь об Этель Линдсей, я должен вам сделать строжайший выговор. Вы это дело затеяли крайне неуклюже, оно могло погубить нас.

Белый капуцин, сидевший рядом с говорившим, поднялся и пробормотал:

— Это не моя вина. Несчастный случай.

Гарвей узнал голос доктора Брэсфорда.

— Подобные случаи не должны иметь места. Согласно нашему уставу, вас бы следовало исключить и строжайше покарать…

— Вы на это не имеете никакого права, — гневно вскричал Брэсфорд. — Укажите мне хоть одного человека, который принес столько пользы, как я. На одной этой неделе пятнадцать человек: восемь ирландцев, из них четверо воббли, три еврея и четыре негра. А кто вас избавил от Джима Редби, которого вы все так боялись?

Гарвей содрогнулся всем телом. Джим Редби был известный синдикалистский деятель, умерший от операции в санатории д-ра Брэсфорда. Тогда газеты подчеркивали похвальную самоотверженность врача, который, несмотря на свои консервативные убеждения, с трогательной заботливостью сам ухаживал за этим «бунтовщиком».

— Хорошо, — послышалось в ответ. — Но впредь будьте осторожнее. И смотрите, в течение ближайших недель не играйте больше со смертью; пятнадцать человек в одну неделю — это слишком много: это может стать подозрительным.

Гарвей был не в состоянии слушать больше; им овладело дикое бешенство и отчаяние. Его отец принадлежит к этим ужасным людям, к этим преступникам, к этим убийцам!.. А Брэсфорд — этот филантроп, этот великодушный, добросердечный человек… Его Гарвей ненавидел больше всех.

Он не мог дольше оставаться здесь! Не мог сдерживать себя! Он готов был ринуться в залу и крикнуть этим людям в лицо:

«Я знаю все, все! и вы не уйдете безнаказанно!..»

Однако, его что-то удерживало, имя Мюриэль Брайс навело его на мысль: что, если убийство Джона Роулея тоже совершено Ку-Клуск-Кланом? Возможность этого никак не исключена и даже весьма вероятна. Нет, действовать еще нельзя, он должен выждать, раскинуть сеть, в которую эти преступники сами попадут. Эти преступники! Он подавил готовый вырваться стон: ведь к этим преступникам принадлежит его собственный отец!

Бесшумно Гарвей прошел через столовую и незаметно вышел на улицу.

Какая-то фигура расхаживала взад и вперед возле дома. Гарвей узнал Самуила Каценштейна. Он поспешил к нему:

— Где Бенсон?

— Он будет здесь через десять минут. Он зашел домой, чтобы успокоить жену.

Они стояли под уличным фонарем; старому разносчику бросилась в глаза чрезвычайная бледность молодого человека и его подавленное состояние.

— Что с вам, г. Уорд?

— Ничего, — быстро ответил Гарвей сдавленным голосом.

Самуил Каценштейн опустил руку в карман.

— У меня здесь револьвер Бенсона, я должен его передать вам, г. Уорд.

Держа револьвер в руке, Каценштейн рассеянно посмотрел на молодого человека, который вдруг закрыл лицо руками. Испуганный, он положил револьвер обратно в карман и дотронулся до руки Гарвея.

— Вы больны? Что с вами?

Самообладание покинуло Гарвея. Голосом, полным отчаяния, он сказал:

— Каценштейн, вы были правы… тогда в санатории… он убийца… проклятый убийца…

— Моя Мириам? — задыхаясь, выговорил старый разносчик.

— Очевидно, и она стала одной из его жертв.

— Откуда вы это знаете?

— Он там, наверху. Я слышал все из его собственных уст.

— Мою Мириам тоже… — повторил старый разносчик. — Он убил мою Мириам!

Гарвей испугался, — зачем он все это рассказал сейчас?

— Каценштейн, — сказал он поспешно, — мы должны выждать, не надо слишком спешить. Вы меня понимаете?

Лицо старика вдруг окаменело: всякие признаки жизни на нем исчезли, только впавшие глаза блестели жутким огнем; Гарвею показалось, что он уже видел его таким однажды.

— Вы понимаете, Каценштейн? — повторил он выразительно.

— Я понимаю. Но теперь позвольте мне уйти, г. Уорд. Мне нужно остаться одному, собраться с мыслями.

— Хорошо! До свидания! Приходите завтра утром в охотничий домик.

Старик задержался на мгновение, затем протянул Гарвею руку.

— Будьте счастливы, г. Уорд. — Его сгорбленная фигура быстро исчезла в темноте.

Через несколько минут появился Джэк Бенсон.

— Вы хотели говорить со мной, г. Уорд?

— Да, вы должны поехать со мной в мой охотничий домик. Здесь ваша жизнь в опасности.

— Это для меня не ново, — заметил Бенсон угрюмо.

— Но вы не должны рисковать своей жизнью. Мне нужна ваша помощь, я только что узнал такое…

Гарвей оборвал и быстро отвел Бенсона в тень.

— Тише, — шепнул он ему.

Входная дверь в доме Уорда отворилась, и оттуда вышел человек. Когда он поровнялся с фонарем, Гарвей узнал в нем д-ра Брэсфорда.

Гарвей посмотрел ему вслед. Но тотчас же его охватило дикое бешенство. Он забыл всякую осторожность и чувствуя лишь одно неудержимое желание — догнать этого человека и потребовать его к ответу, — пустился за ним.

Джэк Бенсон, в недоумении, — надвинул шляпу на глаза, поднял воротник и последовал за Гарвеем.

Д-р Брэсфорд сразу заметил, что его преследуют. Он ускорил шаг, а затем пустился бежать. Свернул на темную улицу. Но Гарвей не отставал от него; еще несколько шагов, и он его настигнет.

Но вдруг следовавший за ним по пятам Бенсон с такой силой рванул его назад, что он ударился о стену дома. В то же мгновение раздался выстрел. Брэсфорд вскрикнул и упал.

— Удачный выстрел, — лаконически заметил Бенсон и нагнулся над лежащей фигурой. — Он мертв.

Гарвей посмотрел в ту сторону, откуда раздался выстрел, и увидел быстро удаляющуюся сгорбленную фигуру старого разносчика.

Гарвей побрел назад, близкий к потере сознания: слишком много обрушилось на него в эту ужасную ночь. Все его прежние убеждения рухнули как подгнившие стропила старого храма. Яркий свет сразу озарил все его прошлое, которое он прожил как слепой, и он теперь с ужасом увидел открывшуюся перед ним пропасть.

Сильная рука подхватила его, и над ним раздался спокойный голос Бенсона:

— Пойдем! Нам нельзя здесь оставаться, иначе на нас падет подозрение… — Он увлек его за собой и, дойдя до ближайшей автомобильной стоянки, усадил в автомобиль.

— Куда?

— В охотничий домик, — беззвучно ответил Гарвей. — Это недалеко от деревни В.

Когда автомобиль тронулся, Гарвей спросил:

— Вы заметили, кто стрелял?

— Да. Каценштейн.

— Это не убийство, — шептал Гарвей в лихорадке. — Он казнил преступника.

— Значит все-таки…

— Что вы хотите этим сказать?

— У нас давно уже пало подозрение на санаторий у Гудзона, — отвечал Джэк Бенсон. — То, что там происходило, нам не особенно нравилось. Со времени смерти Джима Редби подозрение усилилось.

— Бенсон, — вскричал Гарвей, не владея больше собой, — знаете ли вы, что мы окружены преступниками, что сеть их организаций разбросана по всей стране? Что люди, всегда стоявшие вне всяких подозрений…

Его голос оборвался.

Молодой человек бросил на него взгляд, полный сочувствия. Он отчасти догадывался о причинах, так глубоко потрясших его спутника. Но вдруг выражение его лица стало твердым и весь он насторожился: как будет теперь поступать этот человек, зная, что ему придется действовать против родного отца?

— Что вы думаете делать? — спросил он коротко.

— Начать решительную и беспощадную борьбу против этих преступников.

— Даже против… — Бенсон остановился.

— Значит, вы уже знаете об этом? — простонал Гарвей.

— Мы уже давно его подозреваем.

Гарвей помолчал и затем произнес твердо:

— Да, даже против моего отца.

— Мне вас жаль, Гарвей, — сказал Бенсон с внезапно появившейся товарищеской теплотой в голосе. — Но рано или поздно вы должны были это узнать. Мы давно уже догадывались, что ваш отец тоже принадлежит к 11,21.

— 11,21?

Гарвей встрепенулся; он сразу вспомнил водяные знаки на конверте. До сих пор сыщику не удалось еще найти фабрику, которая имела бы такие водяные знаки.

— 11,21, — повторил он. — Вы знаете, что это означает?

— Конечно. Это очень просто. Вспомните, как расположены буквы алфавита. Одиннадцатая буква — это К, а двадцать первая — У; таким образом 11,21 означает Ку, а остальные цифры — Клукс-Клан.

— Боже, как это просто!

— Именно потому они и избрали эти цифры; никто не подумает, что тайное общество решится выбрать такой легкий шифр.

— И вы давно уже знаете о том, какую опасность Ку-Клукс-Клан представляет для страны? — спросил Гарвей после небольшой паузы.

— Да, мы всегда указывали на нее в своей прессе, наши представители в Конгрессе обращали на это всеобщее внимание. Джон Роулей был одним из непримиримейших противников этого общества. Но все было напрасно. Теперь, когда правительство делает вид, что собирается принять меры, Ку-Клукс-Клан настолько вырос и окреп, что потребуется жестокая борьба, чтобы справиться с ним. Задача еще осложняется тем, что члены этого общества не знают друг друга; лишь ограниченное число посвященных находится в курсе всех дел, и я думаю, что в Нью-Йорке к последним принадлежит также…

Он оборвал речь.

— Мой отец, — вздохнул Гарвей.

Оба замолчали, поглощенный каждый своими мыслями. В это время они были уже за городом. Кругом царила глубокая тишина, и этот чарующий покой летней ночи острой болью отзывался в сердце Гарвея. Как все обманчиво! Эта богатая и прекрасная страна, завоеванная когда-то пионерами свободы, скрывает в себе гнойный нарыв, приносящий болезнь и смерть.

По приезде, Гарвей позаботился, чтобы его гость был хорошо устроен, и тотчас же поспешил к Грэйс. Она была уже в постели, но еще не спала, и приветствовала мужа с нескрываемой радостью.

— Я начала уже беспокоиться о тебе, милый. Где ты был так долго?

Гарвей подумал с минуту; он собирался ей все рассказать, в надежде найти у нее помощь и утешение в своем горе. Но, увидев ее такой розовой и свежей, радостной, спокойной и нежной, он не решился тревожить ее. Пусть она проспит эту ночь спокойно, ей и без того понадобится вся ее сила, чтобы помогать ему в предстоящей борьбе.

— Ты так бледен, Гарвей. Тебе нездоровится?

Как хорошо подействовала на него эта заботливая нежность. У него на глазах появились слезы.

— Говори же, — настаивала она, обеспокоенная его молчанием. — Что случилось?

— Ничего, дорогая, ничего, — пробормотал он сдавленным голосом. — Я чувствую себя очень утомленным и разбитым. Завтра ты обо всем узнаешь, а сегодня не расспрашивай меня ни о чем.

Внезапно охваченный отчаянием, он упал на колени и простер к ней руки.

— Будь добра ко мне, Грэйс, мне нужна твоя любовь!

Она наклонилась к нему с выражением бесконечной нежности. Ее кружевная рубашка соскользнула с плеч. Внезапно глаза Гарвея расширились, уставившись на белую грудь, которая мерно вздымалась. Луч от лампы упал на украшение из яшмы, висевшее на золотой цепи, и камень заиграл ядовито-зеленым блеском.

По маленькому, тонко вырезанному, сморщенному лицу фигурки Гарвей узнал в ней идола, которому принадлежит голова, принесенная Каценштейном.

Вспомнив при этом виденное им в коллекции сенатора Бонхэда индийское божество, Гарвей ясно понял, что на украшении Грэйс недостает одной головы.

Он все еще продолжал смотреть на талисман; ему казалось, что зеленая голова становится все больше и больше, подмигивает ему, злорадно скривив рот в дьявольскую усмешку. Вот она совершенно закрыла собой испуганное лицо Грэйс. Гарвею почудилось, что по ехидно гримасничающей роже, казавшейся ему олицетворением торжествующего зла, течет кровь — кровь Джона Роулея.

Словно откуда-то издалека до него доносился испуганный голос Грэйс:

— Гарвей, что с тобой? Ты болен?

Неимоверным напряжением последних сил он овладел собой Закрыв голову одеялом, чтобы не видеть злобной рожи индийского божка, он беззвучно прошептал:

— Да, я чувствую себя больным… Прости, дорогая, но я пойду к себе в комнату, мне надо отдохнуть. Нет, нет, не ходи за мной, — прибавил он поспешно, видя, что Грэйс хочет встать с кровати… — Ничего серьезного нет, мне необходим только сон. Завтра все опять будет хорошо. — Он поцеловал ее и шатаясь вышел из комнаты.

Однако, и у себя в комнате он не нашел покоя. Страшные призраки преследовали его, душили своими костлявыми пальцами… Один за другим перед его глазами носились в дикой пляске виденные им сегодня ночью образы: белые фигуры, Брэсфорд, лежащий мертвым на улице, убегающий Каценштейн, индийский божок, нежное лицо Грэйс, страшно изменившееся на его глазах.

Он застонал и прижал обе руки к разгоряченной голове. Ему казалось, что он сходит с ума. Глубокая тишина, царившая во всем доме, давила его; ему казалось, что она притаилась, скрывая в себе что-то враждебное, угрожающее, непоправимое»

У ВРАТ ТАЙНЫ

Гарвей проснулся поздно и, наскоро одевшись, поспешил к Грэйс, которая гуляла с Джэком Бенсоном в саду. Он боялся, как бы Бенсон не рассказал ей о событиях вчерашнего вечера, но взгляд, брошенный ему последним, успокоил его. Лицо Грэйс было тоже спокойно и радостно. Она шутила, даже пожурила Гарвея за то, что он поздно встал — значит, она ничего не знает.

Гарвей вздохнул с облегчением; он решил пока не сообщать молодой женщине о своих ужасных переживаниях, боясь, что это на нее сильно повлияет.

После обеда двое мужчин заперлись в кабинете Гарвея, и последний подробно рассказал Бенсону о пережитом им в прошлую ночь, ничего не скрывая о своем отце.

Я полагаю, что и убийство Роулея было подготовлено этими людьми, — закончил он.

— Мы все время были в этом уверены, но, к сожалению, не могли доказать.

— А эта Мюриэль Брайс была орудием в руках преступников, — сказал Гарвей убежденно.

— Однако, вполне уверенно этого сказать нельзя.

— Ведь вы сами назвали мне это имя.

— Да, но с тех пор я переменил свое мнение. Каким образом удалось бы этой женщине проникнуть к Роулею как раз в тот вечер, когда там была ваша жена?

— Моя жена хорошо не помнит, когда она ушла оттуда.

— Но во всяком случае это было около одиннадцати, не так ли?

Гарвей кивнул.

— Роулею показалось бы подозрительным, если бы к нему в такой поздний час пришла незнакомая женщина; ведь все мы хорошо знаем, что должны быть всегда готовы к неожиданному нападению.

— Конечно!

— Кроме того, эту женщину нельзя найти. Вашему сыщику тоже не удалось напасть на ее след. И, помимо всего, я не думаю, чтобы эти люди решились в такой короткий срок дважды прибегнуть к помощи одного и того же лица, — а покушение на Этель Линдсей, несомненно, дело рук Мюриэль Брайс. Нет, я все больше и больше прихожу к заключению, что мы тут имеем дело просто с мистификацией.

— Сперва я тоже был такого мнения. Но теперь я ясно чувствую: Мюриэль Брайс является убийцей Джона Роулея. И я во чтобы то ни стало должен ее найти, чтобы отомстить за моего друга.

— Скажите, Гарвей, — спросил Бенсон через некоторое время. — Сколько времени прошло с тех пор, как отец ваш уехал из Нью-Йорка?

— Недель шесть или семь. Он уехал приблизительно за две недели до моей свадьбы.

— Вы в этом уверены?

— Вполне. А что?

— Ив продолжение всего этого времени ваша городская квартира стояла совершенно пустая?

— Да. Вся прислуга находится на даче. Только один служитель, оставшийся в городе, жил в квартире Грэйс.

— Чем же объяснить, что каждый вечер в одной из комнат, по-видимому на кухне, горел огонь? В то время я почти каждую ночь проходил мимо вашего дома и всегда видел дым из трубы. А когда я исчез, моя жена в поисках за мной проходила однажды ночью мимо этого дома и заметила то же самое.

— Вы, стало быть, полагаете, что отец мой все это время находился в городе? — спросил Гарвей,

— Да.

— Но если бы и так, какое это имеет значение для нас?

— Я полагаю, — объяснил Джэк Бенсон, — что именно ваш отец и состоит в сношениях с Мюриэль Брайс, и что от него она получает свои инструкции. Через вашего отца мы можем напасть на след этой женщины: поэтому мы должны быть очень осторожны, — ваш отец не должен ничего подозревать.

Гарвея передернуло. Его собеседник говорил спокойно и равнодушно о факте, который приводил его в отчаяние и ужас.

— Если ваше предположение правильно, Джэк, — сказал он с трудом, — тогда… я не знаю, в какой степени это нам полезно… Может быть, вы считаете, что мне следует сперва установить наблюдение за отцом, а потом, когда у меня будет достаточно доказательств, объясниться с ним и заставить сказать, кто эта Мюриэль Брайс, где она находится и какую роль она играла в убийстве Джона Роулея?

— А вы думаете, что вам удастся вынудить его сказать правду? Члены Ку-Клукс-Клана связаны клятвой всегда хранить молчание.

Принудить? Гарвей представил себе решительное лицо своего отца, его упрямый рот и пронизывающие глаза, представил его впервые не как своего отца, а как чужого человека, своего противника. Нет, этого человека он не в состоянии принудить к чему-нибудь. А перехитрить его — разве это возможно? Нет, и это напрасная надежда. Ведь он, Гарвей, всегда знавший одну только науку, гораздо менее опытен, практичен, сведущ, чем этот крупный делец, имеющий за собой долгую жизнь, полную изощрений, хитрости и ловкости в борьбе с своими конкурентами.

Он безнадежно пожал плечами.

— И все-таки нить проходит через вашего отца, — сказал Джэк Бенсон твердо. — Или, может быть, вам не хватает решимости; может быть, вам сердце не позволяет выступить против собственного отца? Это вполне понятно, — прибавил он несколько мягче, с сочувствием взглянув на бледное, взволнованное лицо Гарвея.

— Мне это очень тяжело, — сознался Гарвей. — Вы не можете себе представить, Джэк, кем был этот человек для меня. Я любил его и слепо верил ему, он был ко мне так добр…

Гарвей замолчал на мгновение, глядя вперед, затем продолжал другим голосом, полным твердости:

— Но я должен найти эту Мюриэль Брайс, я должен привлечь к ответу эту преступницу, убившую Джона Роулея. Никогда еще в своей жизни я никого так не презирал и не ненавидел, как эту Мюриэль Брайс.

Пока он говорил, незаметно отворилась дверь, и на пороге появилась Грэйс, чрезвычайно бледная, с устремленными на мужа широко-раскрытыми глазами.

— Мюриэль Брайс! — воскликнула она в возбуждении. — Опять это страшное имя! Ведь вы о ней говорили? Вы нашли ее? Вы знаете, кто она?

Гарвей испуганно посмотрел на жену. Какая поразительная перемена произошла в ней с сегодняшнего утра! Ее щеки страшно побледнели, и под впавшими, беспокойными глазами легли глубокие тени.

— Нет, г-жа Уорд, мы еще не нашли Мюриэль Брайс, но напали на след, который непременно должен привести нас к ней.

Она едва выслушала ответ и, быстро обернувшись к мужу, спросила с дрожью в голосе:

— Почему ты так ненавидишь Мюриэль Брайс?

— Потому что я знаю, что она убийца Джона Роулея, — ответил он, нахмурившись.

— Джон Роулей, — простонала Грэйс. — Всегда этот Джон Роулей! Всегда он стоит на пути нашего благополучия, всегда он мешает нашему счастью… Этот… этот враг…

С недоумением смотрели они на молодую женщину, которая стояла перед ними, дрожа от гнева.

— Грэйс, — сказал Гарвей ласково, — что с тобой? Как можешь ты так говорить?

Она разразилась слезами:

— Мы были так счастливы. Я постепенно начала забывать, и вдруг опять…

— Успокойся, дорогая. Иди сюда, садись с нами. Мы тебе все объясним.

— Нет, нет, не надо, я хочу остаться одна, я себя нехорошо чувствую и погуляю в лесу.

И, бросив робкий взгляд на Гарвея, она вышла из комнаты.

Мужчины сидели некоторое время молча. Джэк Бенсон в раздумье дымил своей короткой трубкой. Наконец, он сказал:

— Гарвей, последние несколько дней были для вас чертовски тяжелыми, и я не знаю, в состоянии ли вы перенести еще что-нибудь. Собственно говоря, я должен это вам сказать… но у меня не хватает духу…

— Говорите, говорите все. Что можете вы сказать мне более ужасного, чем то, что я узнал вчера вечером?

— Гарвей, — Джэк Бенсон говорил медленно, с видимой неохотой, — Гарвей, у меня создалось впечатление, что ваша жена что-то знает про Мюриэль Брайс.

Гарвей вскочил как ужаленный и схватил собеседника за руку.

— Моя жена? Это невозможно! Что вам взбрело на ум, Джэк?

— Разве вы не видели лица г-жи Уорд в то время, как вы говорили о Мюриэль Брайс?

— Да, видел. Но здесь другая причина. Грэйс кажется, что между нами стоит тень Джона Роулея, она даже боится произносить его имя, в суеверии своем полагая, что покойник противится нашей любви и нашему счастью. Имя Мюриэль Брайс тотчас же вызывает в ней воспоминание о Джоне Роулее.

— Может быть, вы и правы, — ответил Джэк Бенсон неуверенно. — Но на меня поведение вашей жены произвело другое впечатление.

— Вы ошибаетесь. Но давайте говорить о более важном, чем галлюцинации и фантазии, порождаемые больным воображением нервного человека: нам надо что-нибудь сделать для Каценштейна.

— Да, об этом я тоже думал.

— Ему нельзя оставаться в Нью-Йорке. Он должен немедленно уехать.

— Я поеду в город. Ему надо отвезти немного денег, чтобы он мог выехать на пароходе.

— Вам не безопасно показываться теперь в городе, Джэк. Я бы сам охотно съездил, но…

— Вам нельзя оставлять жену одну. Кроме того, я лучше знаю трущобы Нью-Йорка и скорее найду его. Я выеду, когда стемнеет.

— Вы почти одного роста со мной. Наденьте мой костюм и мою шляпу; тогда вас будет не так легко узнать. Но до девяти часов я вас не отпущу. Как только вы разыщете Каценштейна и устроите его в безопасном месте, возвращайтесь немедленно.

— Хорошо; но вам не следует беспокоиться обо мне. Мы, воббли, привыкли постоянно находиться среди врагов и подчас смотреть смерти в глаза.

К ужину Грэйс не вышла; она извинилась, отговорившись сильной головной болью.

В девять часов Джэк Бенсон уехал на автомобиле Гарвея, а тот, не желая тревожить Грэйс, пошел к себе в кабинет.

Небо покрылось тяжелыми тучами, и вскоре разразилась сильная буря, сопровождаемая проливным дождем, — первые признаки приближающейся осени.

Гарвей сел за письменный стол и опустил усталую голову на руки. Слишком много свалилось на него за последние двадцать четыре часа, слишком ужасные переживания пришлось ему изведать за это короткое время. Его неудержимо потянуло к покою. Заснуть на несколько часов, забыть обо всем, а главное — не думать больше о том, что он должен действовать против собственного отца. Вся его сыновняя любовь, вся благодарность, все, чем он обязан этому человеку, встало перед ним… И все же это должно произойти, он должен начать борьбу против людей, которые не останавливаются ни перед какими преступлениями.

Гарвей вздрогнул; нет, сегодня он больше не может думать ни о чем, он должен во что бы то ни стало дать покой своему усталому мозгу.

Он решил принять сильное снотворное средство и направился к шкафчику с лекарствами, стоявшему у стены.

В эту минуту открылась дверь, и в комнате очутилась Грэйс. Она скорее вбежала, чем вошла. Приблизившись к Гарвею, она порывисто бросилась в его объятия.

— Гарвей, — начала она задыхающимся голосом, — опять это ужасное чувство, жуткий страх… и невыносимая головная боль… как в ту страшную ночь… Теперь я могу еще обращаться к тебе, искать у тебя помощи… но может быть, я опять тебя оттолкну, опять убегу от тебя… Гарвей, я так боюсь, я чувствую, что сердце у меня готово разорваться!

Грэйс теснее прижалась к нему.

— Гарвей, спаси меня, не дай мне вновь очутиться в этом ужасном состоянии!

Она дрожала всем телом и умоляюще смотрела на него своими насмерть испуганными глазами.

Гарвей усадил ее рядом с собой на диван и попробовал успокоить. Однако, он видел, что страх ее усиливается.

— Словами ты мне не поможешь, — простонала она. — Мысли, ужасные мысли терзают мой мозг. Я сойду с ума, если не избавлюсь от них. Гарвей, не будь таким жестоким, неужели ты не в силах помочь мне? Ты ведь можешь изгнать эти мысли посредством гипноза.

Об этом он сам уже думал, но какая-то неизъяснимая боязнь удерживала его. Однако ему все же придется пойти на это, ибо в ее возбужденном состоянии снотворное средство не окажет никакого действия.

Гипноз казался Грэйс избавлением, верным спасением. С простертыми руками она молила мужа:

— Загипнотизируй меня, Гарвей, загипнотизируй! И когда я усну, попытайся узнать, откуда у меня этот страх, этот ужасный страх, который меня убивает.

Он все еще не решался.

— Я сам изнеможен, Грэйс, я переутомлен и не знаю, удастся ли мне это в моем теперешнем состоянии.

Она не обратила внимания на его возражение и, вскочив с кушетки, начала бегать взад и вперед по комнате, как дикий зверь в клетке, в отчаянии повторяя:

— Я схожу с ума! Я схожу с ума! — Лицо ее было перекошено, глаза выступили из орбит, а голос звучал резко и визгливо.

Он не мог больше видеть ее страдания. Он должен попытаться помочь ей.

— Подойди сюда, Грэйс. Успокойся, я исполню твое желание и загипнотизирую тебя. Садись вот здесь и заставь себя немного успокоиться, чтобы облегчить мне задачу.

— Благодарю, милый, благодарю!

Она бросилась в его объятия, прижалась головой к его груди и подняла к нему лицо.

Гарвей наклонился к ней. В то время, как он ее поцеловал, у него появилась странная мысль: он теперь прощается с Грэйс, прощается навеки.

Грэйс опустилась на кушетку, с силой сжала руки, стараясь успокоиться, и в ожидании вскинула на него глаза.

Он потушил большую люстру и оставил только лампу на письменном столе, свет которой падал прямо на лицо Грэйс. После этого он сел против нее и сделал над собой усилие, чтобы сконцентрировать всю силу своей воли.

ВРАТА РАСКРЫВАЮТСЯ

Через несколько минут глаза Грэйс стали неподвижными и безжизненными, затем они сомкнулись. Ее тело мягко, без сопротивления откинулось на подушки, грудь начала медленно и мерно подниматься и опускаться; она уснула.

— Ты спишь? — спросил Гарвей.

Странно-чужой голос ответил:

— Я сплю.

Он всмотрелся в ее лицо. Теперь выражение страха исчезло, она избавлена от своих страданий. Следует ли ему, не ограничиваясь этим, проникнуть в скрытые тайны подсознательного, разгадать которые можно только во время гипнотического сна?

Она сама требовала этого от него, и он должен попытаться вылечить ее. Зачем же он медлит? Что означает этот жуткий страх, сдавивший ему горло?

Пересилив свое нежелание, он спросил:

— Где ты находишься?

— В какой-то комнате.

— Опиши эту комнату.

Она послушалась. От ее описания у него мороз пошел по коже: он узнал рабочий кабинет Джона Роулея.

— Все огни потушены, горит только небольшая лампа, и в комнате почти темно, — продолжал монотонный голос.

— Комната эта пуста?

— Нет, в ней находятся два человека.

— Кто эти два человека?

— Джон Роулей и Мюриэль Брайс,

Мюриэль Брайс, Сердце Гарвея сильно забилось. Возможно ли, чтобы он именно этим путем узнал что- нибудь про эту таинственную женщину?

— Что происходит? — спросил он глухим голосом.

— На столе лежит маленький кинжал… на нем играет луч света… он сверкает…

Тихий голос становится громче, вырастая до рыдающего вопля.

— Кровь… кровь… револьвером ведь было бы гораздо лучше…

И сразу в голосе послышалась торжествующая нотка, когда она воскликнула:

— Он мертв!

Руки Гарвея задрожали. Однако он овладел собой. Грэйс так часто представляла себе эту сцену, что даже в трансе она не может отделаться от нее! Машинально он спросил:

— Кто убил Джона Роулея?

— Мюриэль Брайс.

— А кто такое Мюриэль Брайс?

— Мюриэль Брайс — это я.

С нечеловеческим усилием Гарвей подавил вырвавшийся из его груди крик, судорожно стиснув пальцами спинку стула, и, не отрывая глаз от лица молодой женщины, повторил, задыхаясь:

— Ты — Мюриэль Брайс?

— Да, я — Мюриэль Брайс.

Щеки Гарвея горели, зубы громко стучали, он был в лихорадке. Но ему снова удалось овладеть собой. Теперь он должен все разузнать!

— Почему ты убила Джона Роулея?

— Потому что я его ненавидела.

— Ты ненавидела Джона Роулея??

— Да, он был нашим врагом.

— Чьим врагом?

— Врагом Америки.

— Кто дал тебе поручение убить его?

— ОН.

— Кто это ОН?

Никакого ответа.

— Кто — ОН? — повторил Гарвей с затаенным страхом. Услышит ли он, наконец, это ужасное имя?

— ОН — тот, чье имя нам нельзя знать.

— Ты знала хорошо Джона Роулея?

— Нет, — до той ночи я его видела только один единственный раз,

— Ты его видела только один раз?

— Да, ОН показал мне его.

Теперь Гарвей вынужден был задать вопрос, который чуть не застрял у него в горле:

— Ты принадлежишь к Ку-Клукс-Клану?

— Да.

— С каких пор?

— Со времени автомобильной катастрофы.

Автомобильной катастрофы?! Гарвей был поражен. Грэйс никогда не говорила ему, что она пережила автомобильную катастрофу. Падение, сильное сотрясение… Он начал о чем-то догадываться. Дрожащим голосом он быстро спросил:

— Что за катастрофу ты пережила?

— Мой автомобиль столкнулся на полном ходу с другим. Шофер был убит на месте, я это видела, — она вздрогнула, — это было ужасно!

— Ас тобой ничего не случилось?

— Я была выброшена из автомобиля и потеряла сознание.

— А потом?

— Окружившие нас люди перенесли меня в большой зал… там я очнулась от обморока…

— Дальше, — приказал Гарвей, когда она замолчала на некоторое время. Сердце у него лихорадочно стучало. Он был полон одним желанием — узнать все, все, раскрыть эту ужасную тайну и убедиться в правильности своего предположения. Женщина, лежавшая перед ним в гипнозе, не была теперь для него любимой женой, Грэйс. Перед ним была Мюриэль Брайс — убийца, член преступного сообщества, враг народа.

— В зале было много людей… многолюдное собрание… один говорил речь… — продолжал монотонный голос.

— Кто был говоривший?

— ОН

Опять эта тайна, которая не поддается силе гипноза.

— О чем говорил ОН?

— О нашей стране, о нашей прекрасной Америке, об ужасных опасностях, которые ей угрожают.

— А ты? Что чувствовала ты, когда слушала эту речь?

Голос оживился.

— Мое сердце воспламенилось, оно запылало любовью к нашей стране и дикой ненавистью к тем, кто ей угрожает.

— Кто угрожает ей?

— Иностранцы, которые пробираются к нам, ирландцы, евреи, а также негры и красные.

— О чем ОН говорил еще?

— ОН сказал, что долг каждого истинного патриота, долг каждого истого американца — бороться против этих людей, бороться против них всеми средствами.

— И что же ты?

— После собрания я пошла к НЕМУ и предложила ЕМУ свои услуги.

— А ОН?

— ОН принял мое предложение.

— Часто ты с НИМ встречалась?

— Да.

— О чем вы говорили при ваших встречах?

— ОН направлял мою ненависть на правильный путь.

— Говорил ОН о Джоне Роулее?

— Да.

— Когда это было?

— ОН приказал мне это несколько раз.

— Почему ты не сразу исполнила ЕГО приказ?

Выражение неуверенности появилось на лице Грэйс.

— Я… я не знаю.

— Каким образом тебе удалось незаметно пробраться в комнату Роулея?

Я не знаю… я только припоминаю, что проснулась на кушетке; он сидел у письменного стола… взгляд мой упал на кинжал…

— Что ты делала после убийства?

— Я ушла.

— Ты вышла сразу на улицу?

— Нет, перед домом стоял какой-то человек, негр, который смотрел на окна комнаты Роулея.

«Бен-Товер», — пронеслось в голове Гарвея. Он спросил:

— Он тебя не видал?

— Я выждала, пока он удалился. Я чувствовала себя усталой, разбитой, направилась в парк и уснула там на скамейке. Больше я ничего не знаю…

Да, этот сон, за которым следует полное забвение, тоже подтверждает его предположение. Теперь у него нет никаких сомнений.

— Знаешь ли ты Этель Линдсей?

— Да.

В ее голосе не слышалось той ненависти, как при упоминании имени Джона Роулея. Она говорила теперь совершенно равнодушно.

— Ты должна была ее убить?

— Да. — В голосе послышалось сожаление. — Но я потерпела неудачу.

— ОН приказал тебе совершить это убийство?

— Нет.

— Кто-то другой, которого я не знаю; я его встретила у НЕГО.

— Как выглядел этот другой?

Грэйс, видимо, старалась припомнить.

— Я хорошо не помню; у него были голубые, детские, ясные глаза…

«Д-р Брэсфорд», подумал Гарвей и продолжал:

— Известно ли тебе, что Этель Линдсей была обвинена в убийстве Джона Роулея?

— Нет.

— Где ты скрывалась?

И опять выражение неуверенности на лице и нерешительный ответ:

— Я… этого… не знаю…

— Каким путем ты сносилась с главарями вашего общества?

— Через «Геральда»; там они печатали объявления, а в редакции я получала письма и телеграммы.

— Как ты жила и что делала в промежуток времени между убийством Джона Роулея и покушением на Этель Линдсей?

— Я… этого… не знаю…

— Знаешь ли ты Самуила Каценштейна?

— Нет.

— И Джэка Бенсона ты не знаешь?

— Нет.

— Ты замужем?

— Нет.

— Знаешь ли ты, кто такой Гарвей Уорд?

Она молчала с выражением недоумения на лице. Он повторил вопрос.

— Я его не знаю.

— Значит, ты Гарвея Уорда не знаешь? — еще раз переспросил он.

— Нет.

— И ты его никогда не видела?

— Нет.

— Фамилия Уорд тебе вообще незнакома?

Затаив дыхание, с бьющимся сердцем он ждал ответа.

Может быть, они с Джэком Бенсоном ошиблись, и его отец менее виновен, чем они думают.

— Нет.

— Где ты встречалась с НИМ?

— В разных местах.

— Была ты у НЕГО на дому?

— Только раз.

— Ты, стало быть, знаешь, где ОН живет?

— Нет.

— Как это может быть?

— Его автомобиль всегда дожидался меня у «Геральда», и в тот раз машина доставила меня к НЕМУ.

— На какой улице находится дом?

— Он стоит за городом.

— Как он выглядит?

Опишет ли она теперь загородный дом его отца? Гарвей с трудом дождался ее ответа:

— Это белый дом в огромном парке.

Такое описание подходит к очень многим загородным виллам. Гарвей спросил задыхающимся голосом:

— Не можешь ли ты описать его более подробно?

— Нет.

Гарвей молчал некоторое время. Перед ним встала новая загадка: как это возможно, чтобы в Грэй никто не узнал Мюриэль Брайс?

— Как ты одевалась? — спросил он. Он вспомнил, что одежда может сделать женщину неузнаваемой.

— Я люблю только светлые платья и ношу всегда белое или голубое.

А Грэйс, находившаяся в трауре по своему брату, одевалась всегда в черное и даже в день свадьбы не хотела надеть светлое платье. В белой одежде он видел ее только раз, именно — в свадебную ночь; однако, он не мог теперь припомнить, чтобы это ее сильно изменило.

Он вспомнил также показание Этель Линдсей, что женщина, стрелявшая в нее, выглядела розовой и свежей. Грэйс же, напротив, всегда бледна.

— Ты красишься?

Она смутилась, как всякая женщина, которой задали бы такой вопрос, но все же ответила:

— Да.

Гарвей подумал: что еще особенно бросается в глаза в женщине? Костюм, цвет лица, фигура — последняя, разумеется, всегда одна и та же, — прическа? Он взглянул на гладко причесанные волосы Грэйс и спросил:

— Как ты причесываешься?

— Я завиваюсь, так как не переношу гладкой прически, а лоб закрываю локонами.

Он выглянул на высокий, открытый лоб Грэйс, затем осторожно собрал ее волосы и прикрыл ими лоб. Да, это сильно изменяет, а если еще прибавить к этому розовые щеки, светлое платье… тогда очень возможно, что в Грэйс не узнали Мюриэль Брайс.

Он тяжело опустился в кресло, неподвижно глядя перед собой. В его воспаленном мозгу мысли бешено мчались одна другой быстрее. Ему, наконец, удалось разрешить загадку, и только одного он еще не знает: кто тот, кто приказал убить Джона Роулея.

В одном нет сомнения: Грейс убила своего жениха, но она это сделала бессознательно, в состоянии раздвоения личности.

Все, что он только что узнал, указывает на раздвоение личности: внешняя причина — автомобильная катастрофа; причиненное ей потрясение вызвало в первый раз это состояние, которое с тех пор повторялось несколько раз, через определенные промежутки времени, вызываемое каждый раз каким-либо душевным потрясением. И в ночь после свадьбы пробудилась не Грэйс, не жена его, Гарвея, а Мюриэль Брайс, которая его не знала, была испугана присутствием чужого мужчины и убежала из чуждой для нее обстановки.

Теперь для него все ясно: тихая и кроткая женщина, которую он любит, в состоянии раздвоения личности превращается в дикую фанатичку, руководимую отъявленными преступниками, которые делают из нее свое послушное орудие.

Теперь он понял и ее слова, сказанные о Джоне Роулее, когда она объяснила свое поведение в ту знаменательную ночь: «Он (Роулей) казался мне чудовищем, врагом., мне казалось, будто я ненавижу его, боюсь его…»

Возможно, что в ту минуту подсознательное взяло верх над сознательным, вызвав такие странные чувства еще в бодрствующем состоянии.

Гарвей посмотрел на спящую, и тут только на него обрушилось всей тяжестью ужасное сознание того, что все это означает для него. Его жена — убийца Джона Роулея, его лучшего друга! Правда, преступление совершила не она, не та Грэйс, которую он знает и любит, а другая, таинственная часть ее Я, именуемая Мюриэль Брайс. По кто может поручиться, что это второе Я не будет опять вызвано к жизни и, быть может, целиком вытеснит, в конце концов, первое Я — его Грэйс?

Он вспомнил случай с девицей Бошан, которая совмещала в себе одновременно четыре различных Я, вспомнил тяжелую борьбу, которую пришлось выдержать известному невропатологу д-ру Мортону Прэнс, прежде чем ему удалось, наконец, выявить в ней и утвердить ее подлинное Я.

Когда он, посмотрев на Грэйс, увидел в ней Мюриэль Брайс, убийцу, он отшатнулся с ужасом. Ее близость приводила его в содрогание, и он готов был бежать от нее как можно дальше, чтобы больше ее не видеть. Одно мгновение он действительно думал уйти от всего этого ужаса, так безжалостно обрушившегося на него. Как сможет он переносить такую жизнь, отягченную еще страшной тайной Грэйс? У него не хватит сил для этого.

Он открыл запертый ящик письменного стола и достал оттуда браунинг. Как легко и просто, однако, найти выход, навеки обо всем позабыть…

Но тут его взгляд опять упал на спящую женщину, и он устыдился своего малодушия. Как, он готов покинуть это несчастное, беспомощное создание? Выдать ее с головой ее ужасному недугу? Ее, которую он любил, которую он, несмотря ни на что, все еще любит!

Он бросил револьвер обратно в ящик. При этом он заметил отломанную голову индийского божества, которую он хранил в запертом ящике. Он вынул ее, подошел к Грэйс, вытянул золотую цепь, висевшую у нее на шее, и стал осматривать талисман, который она постоянно носила под платьем. Да, отломанная голова принадлежит ему.

Гарвей положил талисман на стол и попробовал собрать свои мысли. Напрасно: перед его глазами в бешеной пляске вертелись огненные круги, в ушах стоял дикий, страшный звон. Как невыносимо жутко это безмолвие! Только ветер за стеной завывает и стонет, как бы желая облегчить его горе, помочь ему оплакивать несчастную судьбу.

Ему вдруг стало страшно от присутствия безмолвной и неподвижной фигуры на кушетке. Он должен услышать человеческий голос, он больше не в состоянии переносить эту тишину. Он должен разбудить Грэйс.

В своем внезапном страхе, он совершенно упустил из виду приказать спящей женщине, чтобы она забыла все, что говорила и слышала в трансе.

Он приблизился к Грэйс и разбудил ее.

ЗАГАДКА ЛИЧНОСТИ

Грэйс лениво потянулась, как после долгого освежающего сна, и открыла глаза. Мягко и спокойно зазвучал ее голос в ушах Гарвея.

— Мне кажется, я заснула, Гарвей. О чем мы говорили?

— Ни о чем особенном, — отвечал он, делая над собой отчаянное усилие, чтобы казаться спокойным.

Она встала, подошла к нему и обвила его шею руками.

Он стиснул зубы и напряг всю свою силу воли, чтобы не отшатнуться от ее прикосновения.

— Как ты устало выглядишь, мой бедный мальчик, — сказала она нежно. — Пойдем, пора спать!

Она нагнулась над ним, гладя его по волосам. Вдруг ее глаза испуганно раскрылись, уставившись на лежавший на письменном столе предмет: зеленую голову индийского божества.

— Это ведь часть моего талисмана, — промолвила она, пораженная. — Та часть, которую я, — она перешла на резкий крик, — потеряла в тот вечер, когда убила Джона Роулея.

Только теперь Гарвей заметил свою ужасную оплошность.

Дрожа всем телом, он беспомощно ждал ее дальнейших слов.

— Что это я только что сказала? — воскликнула она и с ужасом тотчас добавила: — Я сказала правду: я убила Джона Роулея… но нет… это была не я… это была Мюриэль Брайс… но ведь Мюриэль Брайс — это я… и… и также… Грэйс… Уорд… Боже мой, боже мой, что все это значит?

С воплем она бросилась на колени перед Гарвеем и схватила его за руки.

— Гарвей, спаси меня, помоги! Что все это значит? Скажи, скажи, что я брежу. Но нет, я ведь не сплю… я убила Джона Роулея… Но ведь я его любила, — Грэйс Мэтерс его любила… Гарвей, говори же… скажи что- нибудь… я сошла с ума! Ради всего святого, скажи мне, кто я! Грэйс Уорд или Мюриэль Брайс?

Теперь она сидела на полу и дергалась как в судорогах.

Гарвей знал, что никакая ложь больше не поможет: он должен сказать ей всю правду. Но в состоянии ли она перенести это, в состоянии ли ее нервы, ее мозг выдержать это нечеловеческое испытание? Не опустится ли над ней черная ночь безумия? Он медлил.

— Гарвей! — стонала она. — Говори же, отвечай, кто я: Грэйс Уорд — твоя жена, или же Мюриэль Брайс — убийца?

Он осторожно поднял ее с пола и отнес на кушетку.

— Говори же! — повторила она в исступлении. — Мюриэль Брайс — преступница, она убила Джона Роулея, она хотела убить Этель Линдсей. Но кто же я? Ведь это тоже я сделала. Я — Мюриэль Брайс, или Грэйс Уорд?

— Ты — та и другая вместе, — произнес он, с трудом выговаривая каждое слово.

— Та и другая? Гарвей, как может один человек быть одновременно двоими?

— Врачи это называют раздвоением личности.

— Я этого не понимаю. Объясни мне!

— Бывает, что человек совершенно бессознательно ведет двойную или даже тройную жизнь, — это значит, что его различные Я проявляют себя самостоятельно, совершенно независимо друг от друга. Такое явление мы называем раздвоением личности. Наука еще точно не установила, чем оно вызывается; одни полагают, что это явление следует приписать влиянию подсознательного, другие же считают его одним из видов сумасшествия. Как бы то ни было, наука знает много подобных случаев, когда одно Я человека действует в полном противоречии с его другим Я, и в то же время ни одно из этих различных Я не знает о существовании другого.

— Значит, я…

— Да, в твоем лице соединились одновременно Грэйс Мэтерс и Мюриэль Брайс. В определенное время ты просыпалась от сна как Мюриэль Брайс и действовала как Мюриэль Брайс, без того, чтобы Грэйс Мэтерс об этом что-нибудь знала.

— Ив таком виде я совершила убийство! — вскричала она.

— Да. Грэйс Мэтерс была неповинна в убийстве, ты сама, дорогая, твое настоящее Я неповинно в убийстве.

— И все-таки я убийца! — зарыдала она в отчаянии. — Я убила человека, которого любила больше всех.

— Ты была бессознательным орудием в чужих руках, — сказал он мягко.

— Да, ОН приказал мне убить, и я должна была послушаться — я клялась исполнять всякий приказ. А Мюриэль Брайс ненавидела Джона Роулея.

Она замолчала, напряженно о чем-то думая, затем спросила:

— И это состояние, это раздвоение личности, может наступить каждую минуту? Я от этого не гарантирована? Боже мой, если бы ОН мне велел убить тебя, — ведь я бы и это сделала! Гарвей, я больше не могу так жить, дай мне яду, убей меня, прежде чем я успею совершить новое преступление, быть может, даже против тебя!

— Не говори так, дорогая, — просил он. — Теперь, когда нам известно твое состояние, мы знаем, что нам надо делать. Я тебя ни на минуту не буду оставлять и всю свою жизнь посвящу твоему излечению.

— Гарвей, как можешь ты еще любить меня теперь, когда ты знаешь, что я убила Джона?

— Я ведь уже сказал тебе, что твое настоящее Я неповинно в этом преступлении.

Оба некоторое время молчали. Молодая женщина всхлипывала, зарывшись головой в подушки. Гарвей ласково гладил ее по волосам.

Немного успокоив ее, Гарвей сказал:

— Грэйс, после сегодняшней ночи мы никогда больше не будем об этом говорить. Но об одном я еще должен тебя спросить: кто ОН, кто тот человек, что послал тебя на убийство, и чье имя ты не назвала?

Ее красивые влажные глаза смотрели на него растерянно.

— Я этого не знаю, Гарвей, — в самом деле не знаю. Он никогда не называл своего имени.

Гарвей вздохнул: итак, эта последняя тайна осталась неразгаданной.

В окно упали первые лучи восходящего солнца, а Гарвей и Грэйс все еще сидели вдвоем в кабинете. Ему приходилось все вновь и вновь объяснять ей явление раздвоения личности, убеждать ее, что она, Грэйс, неповинна в преступлении, совершенном Мюриэль Брайс. Еще и еще раз он должен был обещать ей, что он ее не оставит ни на минуту, что он будет за ней тщательно следить и применять к ней все известные медицине методы лечения.

В конце концов она немного успокоилась и дала себя уговорить принять снотворное средство и лечь в постель.

Долго еще сидел Гарвей у ее постели, озабоченно глядя на ее худое, бледное лицо. Глубокая печаль и тайный страх за будущее наполняли все его существо. Что ждет их впереди?

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАГАДКА

Первые два дня Грэйс как тень бродила по дому, нигде не находя себе места; по временам она впадала в страшное возбуждение, крича, что вновь превращается в Мюриэль Брайс — убийцу. В такие минуты она убегала от Гарвея. По временам, наоборот, она становилась очень тихой и умоляла его не покидать ее.

Когда Джэк Бенсон вернулся из города, она отказалась его видеть.

— Я не могу подать ему руки, — простонала она. — Если бы он узнал, что на этой руке кровь Джона Ро- улея, он должен был бы убить меня.

Тяжесть этих ужасных переживаний почти окончательно сломила Гарвея Уорда. Он был вынужден хранить про себя эту чудовищную тайну, ни единому человеку он не мог ее доверить. Часто его мучила мысль, чуть не сводившая его с ума: что если сыщик и Джэк Бенсон, которые все еще разыскивают убийцу Роулея, заподозрят кого-нибудь, соберут против него улики… Ведь такая возможность ни в коем случае не исключена, и он Гарвей, чтобы спасти невинного, вынужден будет заявить о виновности своей собственной жены! Но ведь это было бы неправдой: убийство совершила Мюриэль Брайс, а Мюриэль Брайс в настоящую минуту не существует, и если его заботы и уход окажутся успешными, она никогда более не пробудится к жизни.

Бенсон не обратил особого внимания на расстроенный вид друга, он это приписывал его печали по поводу сделанного в ту ночь, на собрании Ку-Клукс-Клана, открытия, и считал вполне понятным, чтобы сын, всю свою жизнь любивший и почитавший отца, был глубоко потрясен, вдруг узнав, что этот отец — злодей и преступник.

— Вы нашли Каценштейна? — спросил Гарвей, как только они остались вдвоем с Бенсоном в кабинете.

— Да, он теперь в безопасности. Я его усадил в вагон и отправил с ним моего младшего брата, который доставит его в Канаду. Но старик мне не нравится.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я думаю, что он помешался. Я нашел его дома. Он ни от кого и не думал скрываться. Он долго не мог сообразить, чего я хочу от него, все время твердя: «Теперь, когда этот человек мертв, моя Мириам должна ведь опять прийти. Он держал ее запертой в подвале. Почему же моя Мириам не приходит?» Когда мне, наконец, удалось втолковать ему, что он должен уехать, он стал энергично протестовать, повторяя: «Моя Мириам будет меня искать здесь, она придет домой и не будет знать, где я нахожусь. Нет, нет, я не уеду!» Я не знал, что делать: заставить его силой пойти со мной я боялся, — это могло вызвать подозрение.

— Как же вам удалось уговорить его?

— Моя жена, которую я привел с собой, нашла удачный выход. Женщины вообще более находчивы в таких случаях. Она сказала старику, что Мириам находится в Канаде и дожидается его приезда. Услышав это, он сам не захотел и часу оставаться в Нью-Йорке.

— А когда он приедет в Канаду, что тогда? — спросил Гарвей, потрясенный.

Джэк Бенсон пожал плечами.

— Он навсегда останется сумасшедшим, — это одна из бесчисленных жертв этих злодеев.

Гарвей сжал кулаки. Он подумал о Грэйс, — она ведь тоже жертва этой преступной шайки.

— Необходимо вырвать зло с корнем! — воскликнул он, дрожа от душившего его гнева.

Бенсон бросил на него быстрый взгляд.

— Вы присутствовали на их собрании, Гарвей, только вы можете выступить против этих господ. Ведь мы даже не знаем, кто к ним принадлежит, нам только известно, что Брэсфорд состоял их членом — ас ним уже покончено…

— А мой отец? — произнес Гарвей беззвучно.

Джэк Бенсон кивнул.

— Поверьте мне, Джэк, — я не уклоняюсь от своего долга. Я вас только прошу дать мне еще несколько дней сроку: это не единственное несчастье, которое на меня обрушилось. Мне необходимо несколько дней, чтобы собраться с силами. И тогда — я вам это сообщу — я совершенно забуду о том, что он когда-то был моим отцом.

— Но прежде необходимо найти Мюриэль Брайс!

Гарвей почувствовал, что кровь застывает в его жилах. Что ему ответить Бенсону? Если тот будет продолжать свои розыски Мюриэль Брайс, — разве не может случиться, что он нападет на правильный след?

— Джэк! — сказал он медленно. — Прошу вас, имейте ко мне доверие, хотя я сейчас потребую от вас нечто очень странное: откажитесь от дальнейших розысков Мюриэль Брайс!

Его собеседник посмотрел на него с изумлением.

— В самом деле, очень странное желание, — заметил он сухо.

Гарвей чувствовал, что он должен все рассказать Джэку Бенсону. Но только не сегодня; он пока еще не может решиться отдать судьбу своей жены в руки Бенсона.

— Через три дня, Джэк, вы все узнаете, — сказал он устало. — Потерпите еще только этот небольшой промежуток времени.

— Хорошо!

Грэйс позвала Гарвея из соседней комнаты, и он поспешил к ней.

В эту ночь Грэйс впервые спала без наркотика. Она проснулась более свежей и спокойной, чем всегда.

— Я хочу взять себя в руки, Гарвей, — говорила она. — Я хочу хоть немного облегчить твою задачу. Ты прав, я — то Я, которое теперь живет во мне — неповинна в убийстве, поэтому мне надо жить и попытаться добрыми делами, любовью к людям и непрестанной борьбой с несправедливостью искупить бессознательно совершенное мной преступление. Ты мне поможешь в этом, Гарвей?

Он заключил ее в свои объятия.

— Я счастлив слышать от тебя эти слова, дорогая. Мы вместе будем бороться против зла!

Ему удалось уговорить ее пойти с ним в лес погулять. Было прекрасное солнечное утро; крутом стояла глубокая тишина; прозрачный осенний воздух был наполнен запахом сухих листьев; то здесь, то там в воздухе лениво кружился падающий с дерева пожелтевший лист. Тесно обнявшись, они шли по мшистой дорожке. Они говорили мало, но оба чувствовали, что в их душе зарождается новая надежда. Может быть, все еще будет хорошо, думала про себя молодая женщина. А Гарвей закрыл глаза при мысли об ожидающих его впереди тяжелых днях, заставляя себя пользоваться настоящей минутой мучительно-сладостного счастья.

Когда они возвращались домой, до их слуха издали донеслось гудение мотора, и, выйдя из леса, они увидели, как перед охотничьим домиком остановился автомобиль.

Грэйс стала, как вкопанная, широко раскрытыми глазами уставившись на человека, только что выскочившего из автомобиля и ставшего к ним профилем, отдавая какое-то приказание шоферу.

Гарвей узнал отца и нахмурил брови. В то же мгновение Грэйс шепнула ему дрожащим голосом:

— Что здесь нужно этому человеку? Это ОН, ОН, приказавший мне убить Джона Роулея. Это ОН, ОН… Прогони ЕГО, Гарвей, сейчас же прогони!

Нечеловеческим усилием воли Гарвей овладел собой.

— Мне необходимо поговорить с ним, Грэйс. Пройди через заднюю дверь в дам. Подожди меня в кабинете; я сейчас же приду к тебе.

Грэйс побежала; он видел, как ее стройная фигура скрылась за домом.

Ошеломленный, не помня себя от волнения, Гарвей направился к дому и подошел к отцу, который только что собирался войти в дом.

Зубы его были крепко стиснуты, на лбу выступил холодный пот. Он не должен выдавать себя, он не имеет права своим поведением вызвать какое-нибудь подозрение у отца. Но сумеет ли он скрыть свои чувства? Где взять силы для этого?

Он подошел к отцу; тот только теперь его заметил.

— Мой дорогой мальчик, — воскликнул он, обрадованный. — Ты, оказывается, здесь. Я очень рад тебя видеть. Я так жалел, что не мог приехать на твою свадьбу. Но в Денвере я был очень занят. Ты ведь знаешь, дела…

— Пойдем в дом.

— Конечно, конечно; мы так быстро ехали, что я продрог. Я не откажусь от чашки чая.

Гарвей проводил Генри Уорда в маленький салон, рядом с кабинетом. Он едва был в силах отвечать на вопросы отца.

— А где же твоя молодая жена? — спросил старый Уорд с довольной улыбкой. — Я уже успел соскучиться по ней, хотя и не знаю ее еще. Мне хочется скорее увидеть ее.

— Она… она не совсем здорова, — пробормотал Гарвей.

Старый Уорд посмотрел на него испытующе.

— Ты тоже плохо выглядишь, мой мальчик. Я думал застать тебя в более радостном настроении.

Искренняя озабоченность появилась на его лице.

— Гарвей, дорогой мой мальчик, что с тобой? Разве ты не счастлив?

Гарвей желчно рассмеялся: счастлив! И это спрашивает человек, разрушивший все его счастье, человек, виновный в том, что жена его всю свою жизнь должна будет мучиться раскаянием за преступление, совершенное ею не по ее вине!

— Что с тобой, Гарвей, ты такой странный сегодня? — спросил старый Уорд в испуге.

— Ничего, ничего.

— Вы, наверно, поспорили между собой?

Старый Уорд нашел объяснение, которое его вполне удовлетворило.

— Да, да, — сказал Гарвей с отчаянием. — Мы поспорили.

Отец рассмеялся.

— Вот оно в чем заключается все несчастье! Первая размолвка между двумя влюбленными. И, наверно, твоя молодая жена сидит теперь в своей комнате, с покрасневшими глазами, заливаясь слезами, и не желает показаться перед старым отцом? Это не так уж страшно. Поди к ней, крепко ее поцелуй, и все будет опять хорошо. Я хочу познакомиться со свой невесткой.

Гарвей все еще стоял без движения.

— Иди же, Гарвей, не будь таким упрямым.

Гарвей не обратил внимания на слова отца, он прислушивался к происходящему в соседней комнате. Оттуда донесся шум выдвигаемого ящика. Что делает там Грэйс? Необходимо посмотреть.

— Ты прав, — сказал он отцу и сделал шаг по направлению к двери.

В это мгновение дверь открылась. На пороге появилась Грэйс, мертвенно-бледная, с жутким блеском в глазах.

Казалось, Гарвея она вовсе не видела; взгляд ее был устремлен на Генри Уорда.

Она подняла руку. Раздался выстрел; комната наполнилась дымом. Генри Уорд упал, как подкошенный. Гарвей застыл на месте, не в силах пошевелиться. Он был не в состоянии сделать это даже, когда Грейс приставила револьвер к своей груди и спустила курок.

Лишь после того, как она грохнулась на пол, он бросился к ней.

Она была еще жива. Подняв на него свои красивые, полные любви глаза, она шептала прерывающимся голосом:

— Так лучше, дорогой мой, милый, — лучше для тебя и для меня тоже.

Голова ее безжизненно откинулась назад.

Гарвей в отчаянии бросился на бездыханное тело, обхватил его руками и стал осыпать поцелуями бледное мертвое лицо и светлые волосы.

Раздавшийся позади него крик заставил его повернуть голову: в дверях стоял Джэк Бенсон, растерянно глядя на лежащие на полу трупы.

— Вы, Гарвей?.. — пробормотал он.

— Нет… Грэйс!..

— Ваша жена?

— Да.

Гарвей медленно поднялся, шатаясь доплелся до кушетки и бессильно опустился на нее.

— Идите сюда, Джэк. Я хотел через три дня сообщить вам причину, почему вы должны были отказаться от дальнейших розысков Мюриэль Брайс; теперь я могу вам это сказать сейчас же.

Срывающимся голосом он в кратких словах рассказал Бенсону трагическую историю Грэйс. Окончив рассказ, он закрыл лицо руками, судорожно вздрагивая от душивших его рыданий.

Бенсон молчал некоторое время, затем положил ему руку на плечо.

— Ваша жена тоже жертва Ку-Клукс-Клана, Гарвей, — она жертва, несмотря на то, что она убила Роулея. Но слушайте, что я вам говорю, Гарвей: она будет последней жертвой. Об этом мы позаботимся.

Гарвей молча схватил мозолистую руку своего друга и крепко пожал. Бенсон продолжал:

— Эти люди пожнут то, что посеяли. Все это проклятое сообщество мы беспощадно выметем из страны. Похороните своих покойников, и идите к нам. Великое дело ждет нас. Нам нужны люди…

Гарвей поднял поникшую голову. В его искаженном от страдания лице появилось выражение твердой решимости.

— Да, Джэк, я пойду к вам. Мысль о бесчисленных жертвах этих негодяев будет служить мне поддержкой, даст мне силы продолжать борьбу, когда боль отчаяния овладеет мной. Перед лицом дорогих для меня покойников, клянусь употребить все свои силы и способности на борьбу с белым террором, свирепствующим в нашей стране.

Он умолк. Глубокая тишина царила в комнате. Внезапно налетевший порыв ветра ударил в окно. Незаметно небо потемнело. Тяжело нависли свинцовые тучи. С ожесточением ветер рвал их в клочья, разгоняя по горизонту.

Джэк Бенсон указал рукой на окно и промолвил, отчеканивая слова:

— Начинается буря.

ГЛАВА I Обед в Бриар-Маноре

— Какая ужасная ночь! — сказал мистер Кардиф, поворачиваясь спиной к большому окну и придвигая к камину кресло для леди Уэргем, единственной женщины среди находящихся в салоне гостей.

Декабрьская вьюга с воем проносилась по саду. Большой каменный дом содрогался под яростными порывами ветра.

Из-за ужасной непогоды уютный салон в Бриар- Маноре казался еще уютнее и привлекательнее.

Кардиф и его гости только что закончили обед.

На толстом одутловатом лице стареющего фабриканта появилась любезная улыбка, когда он, склоняясь над креслом леди Уэргем, прислушивался к пустой, но все же занимательной болтовне этой очаровательной женщины.

Все, что делала Марион Уэргем, было всегда рассчитано, и она, — по крайней мере так утверждали ее враги, — никогда ничего не делала бескорыстно, не отказываясь ни от денег, ни от драгоценностей. Она владела небольшим состоянием и считалась одной из самых интересных дам лондонского общества. После смерти мужа, известного парламентского деятеля, скоропостижно скончавшегося три года тому назад, у Марион осталось, кроме влиятельных знакомств в парламентских кругах, пять тысяч фунтов стерлингов, которых, при ее любви к роскоши, ей, конечно, не хватало.

С некоторых пор очаровательная вдова задумывалась над тем, чтобы женить на себе Кардифа, и теперь, когда она улыбалась хозяину, ее занимала как раз эта мысль. Не следовало отказываться от громадных предприятий Кардифа, великолепного дома, восхитительной виллы в Ницце, если даже ради этого приходилось стать женой этого пятидесятилетнего, добродушного и любезного человека. Добродушного, любезного?

По виду Винифред, его единственной дочери, нельзя было сказать, что жизнь в этом доме протекала счастливо. Леди Уэргем заметила за обедом, что у девушки заплаканные глаза, и решила, что головная боль, на которую Винифред сослалась, была только благовидным предлогом для того, чтобы удалиться сейчас же после обеда.

Кардиф в семейном кругу был, вероятно, в достаточной мере неприятен; Марион украдкой рассматривала его лицо. Четырехугольный подбородок, резко очерченный, жестокий рот. Это впечатление усилилось еще улыбкой, появившейся на лице Кардифа, когда доктор Торнтон обратился к нему с вопросом:

— Где наш молодой друг, инженер Креган? Я надеялся встретить его здесь сегодня вечером.

— Я не могу ответить на ваш вопрос, доктор. Мистер Креган имеет обыкновение исчезать самым таинственным образом. Никогда не знаешь, где он находится. Так же, как и не знаешь, откуда он появляется, — прибавил он.

— Какой таинственный молодой человек, — сказала, улыбаясь, мистрисс Уэргем. — Вы, по-видимому, недолюбливаете его.

— Я не выношу его. Но этот молодец приносит столько пользы, что я не могу считаться с тем, что он одновременно приносит большой вред производству. С тех пор, как я пригласил Крегана к себе на завод, рабочие стали невозможными. Каждый день происходят несчастные случаи. Я думаю, что он — социалист. Нужно было бы уволить его, но договор принуждает меня оставить его еще на год. Завтра состоится собрание рабочих и этот молодой дьявол будет выступать на нем. Это значит, что готовится забастовка. Я о нем могу сказать, как некогда король — не помню который — выразился об епископе Кентерберийском: «Неужели никто не избавит меня от этого попа».

Показалось ли это мистрисс Уэргем или Кардиф действительно как-то странно взглянул на высокого человека, прислонившегося к камину?

Этот человек, полицейский комиссар Лок, сделал нетерпеливое движение и заставил себя улыбнуться; потом он внезапно поднял голову и посмотрел прямо в лицо хозяину.

Кардиф улыбнулся.

Подали кофе, и разговор сделался общим. Госпожа Уэргем протянула свою прекрасную белую руку за сахарницей, как вдруг погасло электричество и вся комната погрузилась во мрак. Затем тьму прорезал бледный голубой луч, становившийся все ярче.

Госпожа Уэргем, подавляя крик, вскочила со своего кресла. Кардиф быстро нажал кнопку электрического звонка. Через минуту голубой свет исчез, электрические лампы зажглись снова, и присутствующие удивленно взглянули друг на друга.

— Гроза, — сказал д-р Торнтон успокаивающе Марион Уэргем, которая смертельно побледнела и задрожала.

— Ерунда, мой друг.

Кардиф подошел к окну и открыл его.

В комнату залетело несколько больших снежных хлопьев.

— На электрической станции, очевидно, что-то испортилось, — заметил Лок.

— Быть может. Во всяком случае, теперь все снова в порядке. Оставляю на ваше попечение леди Уэргем, доктор; мне нужно поговорить по делу с Локом.

Торнтон подошел к камину, Лок неохотно поднялся и пошел за Кардифом в библиотеку.

Библиотека с одной стороны примыкала к спальне Кардифа, с другой — к маленькому будуару, от которого ее отделяла тяжелая бархатная портьера. Кардиф сел у письменного стола, указал своему гостю на стул, пододвинул к нему коробку с сигарами и сказал:

— Вы уже давно пристаете ко мне с просьбой устроить вас на службу, и я вам каждый раз говорил, что это невозможно. Теперь я передумал: вы можете уже завтра получить службу, если вы действительно хотите работать для блага предприятия, если… — он остановил свой пронизывающий взгляд на собеседнике.

— …Если вы освободите меня от этого проклятого Крегана, о котором я только что говорил.

— Если он угрожает общественной безопасности, то это мой долг, — с видом воплощенной добродетели, мягко, ответил Лок.

— Да, он угрожает общественной безопасности. Он — красный и призывает рабочих к безумию. Угроза забастовки распространяется по всей стране.

— Я подумаю об этом деле и…

— Нет времени для рассуждений, — перебил его резко Кардиф. — С завтрашнего утра нужно начать действовать, иначе все будет потеряно. Арестуйте этого молодца и посадите его в тюрьму. Вам, полицейским, не трудно найти для этого повод.

— Завтра утром он будет арестован.

— Я не сомневаюсь в том, что вы будете благоразумны.

— Я обязан исполнять свой долг.

— Да, все знают, как вы относитесь к исполнению своих обязанностей. Значит, мы договорились.

Его собеседник утвердительно кивнул головой.

— В таком случае, вернемся к гостям.

Когда они вошли, мистрисс Уэргем оживленно беседовала с доктором.

— Мы только что говорили о Джоне Гэй, — сказала очаровательная вдова. — Я утверждаю, что Гэй гениален, а доктор не хочет с этим согласиться. А вы как думаете?

— Он очень способный химик, но не гений. Всем этим ирландцам не хватает выдержки.

— Как, разве он ирландец?

— Да.

Странная улыбка появилась на лице Кардифа.

— Однако, ему, по-видимому, нравится играть роль англичанина. У него, вероятно, для этого имеются основания.

— Не хотите ли сыграть партию в бридж, мистрисс Уэргем?

— Да, с удовольствием.

Они уселись за ломберный стол и принялись за карты.

— Бубны, — сказал врач.

* * *

Винифред Кардиф стояла в передней и о чем-то серьезно разговаривала с лакеем. Лицо ее было бледно, руки дрожали.

— Я знаю, что погода ужасная, — говорила она, — и не просила бы вас пойти, если бы дело было не таким важным. Скажите мистеру Крегану, чтобы он сейчас же пришел; пусть подождет меня в саду.

— Хорошо, мисс.

Молодому человеку стоило героических усилий подавить улыбку. Свидание в этот час, в саду, при такой непогоде.

— И скажите ему, что дело чрезвычайно важное, Джемс. И еще… еще… не говорите моему отцу о том, что я вас посылала к мистеру Крегану.

— Хорошо, мисс.

Лакей бесшумно прикрыл за собой дверь и скрылся в темноте.

Через полчаса после этого разговора Винифред незаметно прокралась в сад. На ней было меховое пальто, на голову она набросила черный шарф.

Она провела в саду около четверти часа и затем, никем незамеченная, вернулась домой.

Около одиннадцати часов гости разошлись. Остался только доктор Торнтон. Несколько минут он возбужденно говорил о чем-то с мистером Кардифом, глаза которого пылали гневом. Кардиф ударил кулаком по столу:

— Для чего вам, черт возьми, столько денег, Торнтон? Я не понимаю, на что вы их тратите.

— Спросите лучше об этом проклятого старика, — сердито возразил врач. — Пиявки — ничто по сравнению с ним. Не хотите ли прочесть его последнее письмо? С каждым днем он становится все наглее и нахальнее. — Торнтон вытащил из кармана измятый лист бумаги.

— Не стоит, тут ничего не поделаешь. Достаточно сотни?

— Лучше двести.

Кардиф достал бумажник.

— Вот возьмите.

Торнтон спрятал деньги.

— А расписка? — спросил Кардиф.

— Почему вы постоянно требуете эти чертовские расписки? Если они попадутся кому-нибудь на глаза, мы оба окажемся в неприятнейшем положении.

Он все же написал несколько слов на клочке бумаги и передал расписку Кардифу. Затем поднялся.

— Ну, мне пора идти. Всего хорошего.

— Где то, о чем я вас просил?

— Я не принес с собой порошков; это слишком опасно; я не могу дать вам их.

Дьявольская усмешка исказила лицо Кардифа.

— Не разыгрывайте из себя дурака, Торнтон. Я прекрасно понимаю, что вы не станете носить их в кармане, но вы никогда не посмеете отказать мне.

— Не посмею?

Торнтон неприязненно засмеялся.

— Какое странное выражение, мой милый Кардиф.

— Старые истории могут выплыть на свет.

Смуглое лицо врача покрылось бледностью, в его глазах появилось выражение испуга, и голос его зазвучал совсем иначе, когда он произнес:

— Я ведь не сказал, что не дам вам порошков, а просто хотел узнать, для чего они вам нужны.

— В первый раз вы тоже спрашивали об этом?

Не отвечая на этот вопрос, Торнтон достал из кармана три маленьких белых конверта,

— Только, ради бога, спрячьте их получше.

Кардиф взял эти три маленьких белых конверта, подошел к своему библиотечному шкафу и положил их в толстый словарь. Торнтон следил за каждым его движением. Кардиф обернулся, улыбка его снова стала любезной.

— Я, к сожалению, должен с вами проститься, мне нужно еще поработать сегодня вечером. Покойной ночи.

— Жду вас завтра к завтраку.

Торнтон не торопясь спустился по широкой лестнице. Лакей закрыл за ним двери.

Кардиф направился в библиотеку и с удивлением заметил, что его дочь сидит еще в кресле у камина.

Он раздражительно сказал:

— Что ты здесь делаешь, Винифред? Я думал, что ты давным-давно улеглась.

— Мне нужно поговорить с тобой, отец.

— Не могла ли бы ты подождать до завтрашнего утра?

— Нет.

Голос дочери звучал так же твердо, как и голос отца. По ее бледному лицу было видно, что она очень взволнована.

— Отец, я находилась в будуаре, когда ты говорил с Локом, и слышала каждое слово. Как ты можешь так поступать с Креганом? Как ты можешь быть заодно с этим мерзавцем Локом, который готов продать свою душу за деньги? О, я знаю ему цену, знаю также и тебя. Меня возмущает твое отношение к этому несчастному Джону Гэй. Я не знаю, что дает тебе над ним власть, но ты обращаешься с ним, как со своим рабом. Все его открытия приносят пользу только тебе, все…

— Замолчи, иначе ты пожалеешь. Бороться со мной опасно, дитя мое. Я…

— Ты можешь сделать со мной то же, что с моей несчастной матерью, можешь замучить меня до смерти. Быть может, в один прекрасный день меня тоже найдут мертвой в кровати, как ее…

— Как ты смеешь!..

Кардиф поднял руку, как будто хотел ударить девушку. Винифред отскочила в сторону и при этом задела маленький столик, на котором стояло виски с содой. Столик опрокинулся. Гнев Кардифа становился все сильнее.

— Неужели ты не можешь быть более осторожной, неповоротливая идиотка! — крикнул он. Потом открыл дверь и позвал:

— Френч, Френч!

Появился лакей.

— Принесите мне еще одну бутылку виски с содой.

— Хорошо, мистер Кардиф.

— Наверху творится черт знает что, — сказал Френч другому лакею. — Старик совершенно побагровел от гнева, а мисс Винифред бела, как стена. Меня не удивило бы, если бы дело дошло до драки; они уже опрокинули столик. Куда же, черт возьми, я засунул ключ от погреба?

Он в продолжение нескольких минут искал ключ. Потом вошел в библиотеку, ожидая выговора за опоздание но, к его радости, в комнате никого не оказалось.

Кардиф, по-видимому, удалился в свою спальню, дверь в которую была открыта. Лакей поставил бутылку на стол и ушел

Через короткое время он вернулся, чтобы спросить мистера Кардифа, не прикажет ли он еще что-нибудь.

Он вошел в библиотеку, чтобы извиниться за то, что не так быстро исполнил приказание, но слова застряли у него в глотке.

Кардиф лежал на полу подле письменного стола.

Френч поспешно подошел и нагнулся над ним. На пепельно-сером лице лежала печать смерти, суровые глаза были устремлены в потолок.

Генри Кардиф, миллионер, владелец всемирно известных заводов, был мертв.

ГЛАВА II Джонсон из Скотланд-Ярда

Бриан О’Киффе, известный репортер газеты «Звезда Свободы», сидел в редакции, углубившись в работу. Доносившиеся снизу шум и грохот мощной ротационной машины были милее сердцу О’Киффе, чем самая прекрасная музыка. Он любил свою профессию, любил рев грандиозной машины, запах типографской краски, прикосновение к еще влажной бумаге. Этот рослый, сероватый молодой ирландец был одним из самых видных лондонских журналистов и яростно боролся со всякой несправедливостью. Его статьи возбуждали публику: они как молот обрушивались на «праздную буржуазию» и создавали ему много врагов.

И теперь его перо скользнуло по бумаге; он и сегодня, как всегда, был переутомлен и должен был до самого утра оставаться в редакции. И утром ему тоже не удастся отдохнуть: он обещал своему другу Крегану присутствовать на митинге, поэтому нужно будет…

Телефонный звонок прервал его мысли. Он схватил трубку.

— Алло! Это ты, Боб? Да, О’Киффе. Что? Убийство? Кто убит? Кардиф? Не может быть! Это, вероятно, ошибка. Труп? Полчаса назад? Следователь уже там? Хорошо, сейчас приеду.

Он быстро надел шубу и вышел из редакции.

Когда он прибыл в Бриар-Манор, то нашел там полицейского инспектора, двух полицейских, врача и Джонсона, известного сыщика из Скотланд-Ярда. О’Киффе был знаком с доктором Лордом, который и сообщил ему все подробности.

— Конечно, это похоже на убийство, — сказал доктор. — Здоровый, сильный пятидесятилетний человек не умирает без всякой причины. На трупе не обнаружено никаких следов насилия, кожа покрыта голубыми пятнами, и я думаю, что они — следствие отравления. Пойдем в другую комнату, там допрашивают прислугу.

Они отправились в столовую, где в это время шел допрос лакея.

— В котором часу уехали гости?

— Около одиннадцати. Доктор Торнтон оставался немного позднее других. Я точно не помню, в котором часу он ушел.

— Доктор Торнтон здесь, его вызвали по телефону, — заметил Джонсон. — Мы можем его допросить после.

— Что произошло после того, как ушли гости?

— Мистер Кардиф отправился в библиотеку. Я слышал, как он говорил с мисс Винифред. Оба были чрезвычайно возбуждены. Мистер Кардиф приказал мне принести виски и соду. Когда я выходил, он оставался в библиотеке с мисс Винифред, и мне показалось, что они только что ссорились. Я не мог найти ключей от погреба и искал их минут десять. Когда я принес виски, мисс уже ушла, и через открытую дверь я увидел, что мистер Кардиф был у себя в спальне. Я поставил на стол напитки и ушел. Через семь минут я возвратился, чтобы спросить мистера Кардифа, не нужно ли ему чего- нибудь, и нашел его мертвым на полу.

— Откуда вы знаете, что вернулись ровно через семь минут?

— Я случайно посмотрел на часы.

— Я хотел бы задать несколько вопросов, — сказал Джонсон.

Начальник полиции утвердительно кивнул головой.

— Сколько времени вы служите в этом доме, Френч?

— Почти два года.

— Не бросалось ли вам в глаза, что мистер Кардиф и его дочь не ладили друг с другом?

— Вначале нет. Мистрисс Кардиф только что умерла, когда я поступил, и мисс была всегда очень печальна и молчалива. Казалось, что она боится мистера Кардифа. Но около года тому назад, с тех пор, как мистер Креган начал работать на заводе, мистер Кардиф и его дочь, по-видимому, стали часто ссориться, и я должен сказать, что мистер Кардиф не особенно хорошо обращался с дочерью.

— Они вчера тоже ссорились?

— Я не знаю. Я только заметил, что мисс Винифред за обедом ничего не ела и сейчас же после окончания его ушла.

— Достаточно, благодарю вас.

Стали допрашивать второго лакея. После того, как ему были заданы обычные вопросы, инспектор полиции спросил:

— Не заметили ли вы сегодня вечером здесь чего- нибудь особенного?

— Нет.

— Кто-нибудь посторонний приходил в дом?

— Нет, господин инспектор, не в дом, а только в сад.

— Кто?

— Господин Креган. Вскоре после обеда меня позвала мисс Винифред и приказала позвать мистера Кре- гана. Я должен был передать ему, что мисс просит его прийти по чрезвычайно важному делу. Мистер Креган пришел со мной и встретился с мисс Винифред в саду.

— Долго они оставались в саду?

— Не знаю. Я не слышал, когда мисс вернулась.

— Мистер Креган часто бывал в этом доме?

— Нет. Раньше он приходил довольно часто, но в последнее время совсем не показывался.

— Где живет мистер Креган?

Слуга сказал адрес, и инспектор полиции зашептал что-то одному из полицейских, который после этого вышел из комнаты.

— Нам придется допросить также и мисс Кардиф, — заметил полицейский инспектор. — Мне ее очень жаль, но это необходимо. Попросите ее, пожалуйста.

Винифред вошла; она была очень бледна, ее глаза покраснели, веки припухли. Она дрожала всем телом, но все же старалась сохранить самообладание.

— Я очень сожалею о том, что, не взирая на ваше горе, должен обеспокоить вас, — дружелюбным тоном сказал инспектор.

— Мы не будем вас долго мучить, а ограничимся только несколькими отдельными моментами.

— Хорошо, — беззвучно ответила девушка, с усилием подавляя рыдание.

— Не страдал ли мистер Кардиф сердечной болезнью?

— Нет, мой отец был совершенно здоров.

— Он в последнее время не жаловался на боли, на скверное самочувствие?

— Нет. Как раз вчера он говорил что уже давно не чувствовал себя так хорошо, как теперь.

— Когда вы расстались с ним вчера, вы не заметили в нем ничего необычного?

— Нет, он был немного взволнован, вот и все.

Джонсон переглянулся с полицейским инспектором и обратился к Винифред.

— Зачем вы посылали за мистером Креганом?

На лице Винифред выступила краска, руки стали дрожать. Казалось, она была не в состоянии говорить. Наконец, она заставила себя сказать:

— Мне… мне… нужно было с ним поговорить.

— А он пришел, когда вы за ним послали?

Винифред колебалась; по тону Джонсона она догадалась, что Крегану грозит опасность.

— Нет.

Ее голос звучал глухо.

Сыщик и полицейский инспектор обменялись быстрым взглядом.

— У мистера Кардифа были хорошие отношения с мистером Креганом?

Девушка волновалась все больше и больше. Она судорожно сжала пальцы.

— Да, то есть нет. У них часто бывали разногласия.

— И, несмотря на это, ваш отец не увольнял его?

— Мистер Креган — чрезвычайно способный инженер. Мой отец постоянно говорил, что не может без него обойтись.

— Не знаете ли вы, на какой почве у них происходили разногласия?

— Нет. Я думаю, что тут частично сказывалась разница в политических взглядах. Но я в этом не вполне уверена.

— А вы сами, мисс, простите за нескромный вопрос, были дружны с Креганом?

Винифред покраснела, затем гордо откинула голову назад и сказала:

— Мы помолвлены.

— А ваш отец был согласен на этот брак?

— Нет.

— Не была ли ваша помолвка причиной вашей сегодняшней ссоры с отцом?

— Не совсем.

— Зачем вы вызывали мистера Крегана?

— Мне не хотелось бы ответить вам на этот вопрос.

Джонсон и полицейский инспектор разговаривали о чем-то вполголоса; можно было расслышать слова: «очная ставка».

— Одну минутку, мисс Кардиф.

В комнату вошел лакей.

Полицейский инспектор обратился к нему:

— Вы показали, что мистер Креган пошел с вами, когда вы возвращались домой.

— Да.

Полицейский взглянул на Винифред.

— Что вы на это скажете, мисс?

— Он… он… да, он пришел, но оставался всего 10 минут, не вошел в дом и ушел задолго до того, как разошлись гости.

Полицейский инспектор обратился к лакею:

— Видели ли вы после этого мистера Крегана?

— Да, — ответил лакей. — В три четверти одиннадцатого я пошел опустить письмо и тогда увидел, что мистер Креган входит в садовую калитку.

— А когда вы вернулись?

— Я его больше не видел, однако, следует принять во внимание, что было очень темно. Я с трудом нашел дорогу домой.

— Считаете ли вы возможным, что мистер Креган прятался в саду?

— Да, это возможно.

Лицо Винифред внезапно покрылось смертельной бледностью. Она протянула руку, чтобы за что-нибудь ухватиться. У нее мелькнула ужасная мысль, до такой степени ужасная, что она не смела додумать ее до конца.

Последним допрашивали мистера Торнтона. Он объяснял, что, по его мнению, смерть мистера Кардифа наступила вследствие разрыва сердца и что совершенно нелепо подозревать, что это — убийство, и требовать вскрытия.

— Мы еще раз осмотрим библиотеку, — решил Джонсон. — Было бы хорошо, если бы нас сопровождала мисс Кардиф.

Кроме того, что труп был покрыт простыней, в комнате все оставалось по-прежнему. Полицейский инспектор подошел к письменному столу и обыскал ящики. О’Киффе, до сих пор как будто безучастно следившему за происходящим, бросилось в глаза, что Торнтон, беспокойно шагавший по комнате, подошел к книжному шкафу, достал словарь и начал перелистывать его. «Крепкие нервы», — подумал репортер. — «Только что убили его друга, а он ищет какое-то слово». Он внимательно следил за врачом и увидел, как тот что-то вынул из книги и положил в карман. Но Торнтон все еще, казалось, не был удовлетворен, так как продолжал перелистывать книгу.

— Пожалуйста, поближе, доктор, — сказал полицейский инспектор. — Мы нашли здесь кое-что и просили бы вас объяснить нам…

Торнтон поспешно поставил книгу на место и не заметил, что из нее выпал какой-то белый листок.

До этого момента Винифред неподвижно стояла у стола, теперь же она села. По-видимому, силы оставили ее, и она, шатаясь, направилась к шезлонгу, который стоял подле библиотечного шкафа.

Она уронила носовой платок, который упал на выпавшую из книги белую бумажку.

Полицейский инспектор подал Торнтону листок бумаги, исписанный какими-то странными знаками, и обратился к Винифред:

— Не можете ли вы мне сказать, что это такое, мисс Кардиф?

Винифред поднялась и медленно подошла к столу. О’Киффе быстрым движением нагнулся и поднял обшитый кружевом платок и лежащий под ним маленький белый конверт, по-видимому, содержащий порошок. «Для чего мисс Кардиф пыталась спрятать этот конверт?» — подумал он.

Между тем, вернулся второй полицейский и доложил, что он не застал мистера Крегана дома и что вместо него привел его квартирную хозяйку, мистрисс Смит, на случай, если окажется нужным допросить ее.

Полицейский инспектор вернулся в столовую и приказал ввести туда мистрисс Смит.

— С каких пор живет у вас мистер Креган?

— Около восьми месяцев.

— Что вы мне можете о нем сказать?

— Он трудолюбивый, милый, тихий молодой человек, но чрезвычайно вспыльчивый.

— В котором часу он пришел домой сегодня ночью?

— Около 12-ти. Как раз пробили церковные часы.

— Не можете ли вы сказать, что он делал по приходе домой?

— Я слышала, как он ходил по своей комнате, а затем вышел в коридор. Я приоткрыла дверь и увидела, что на нем шуба и что в руках он держит чемодан. Мистер Креган был чрезвычайно взволнован, попробовал было закурить папиросу, но его руки так дрожали, что он не мог зажечь спичку.

— Известно ли вам что-нибудь о его родственниках?

— Нет.

— Он получал много писем?

— Да, но он их всегда запирал.

— Хорошо, этого достаточно, благодарю вас. Когда мистрисс Смит вышла, все переглянулись.

— Я утверждаю, что мистер Кардиф умер от разрыва сердца, — нетерпеливым тоном сказал Торнтон.

— А я вам говорю, что это — убийство! — резко возразил Джонсон. — Более того, я вам могу назвать убийцу.

— Кого вы подозреваете? — спросил полицейский инспектор.

— Инженера Крегана.

О’Киффе вскочил.

— Вы с ума сошли! Креган — мой друг, он прекрасный человек и неспособен на низкий поступок. А потом, для чего ему нужно было убивать мистера Кардифа?

Джонсон насупился.

— Это вполне понятно. Молодой человек хочет жениться на дочери Кардифа. От его миллионов Креган, вероятно, тоже не отказался бы. Кардиф противится этому браку. Креган чрезвычайно вспыльчив, вы слышали, как о нем отзывается его квартирная хозяйка. Когда мисс Кардиф рассказала ему, что отец с ней плохо обращается, Креган пришел в ярость и в припадке гнева убил старика. Если ему нечего скрывать, то как вы тогда объясните его внезапный отъезд? Не сможете ли вы мне разъяснить это, мистер О’Киффе?

— У него могли быть причины личного характера.

— Не должен ли он был завтра выступить на собрании?

— Да.

— Относился ли он серьезно к своим общественным обязанностям?

— Да.

— И, несмотря на это, он уехал. Поверьте мне, Креган — убийца, и я это докажу.

— А я докажу, что он невиновен.

Оба собеседника окинули друг друга гневным взглядом. Тогда в разговор вмешался Торнтон.

— Вы не сумеете найти убийцу, мистер Джонсон, по той простой причине, что это — не убийство.

— Быть может, это убийство совершили не одно, а два лица.

Торнтон испуганно взглянул на сыщика. Холодный ужас объял О’Киффе.

— Что вы хотите этим сказать? — взволнованно спросил он.

— Почему мисс Кардиф солгала относительно прихода Крегана? Почему она не хотела сказать, о чем с ним говорила? Думайте, что хотите, во всяком случае, это походит на…

— Вы с ума сошли, — прервал его О’Киффе. Однако, ему в это время вспомнился маленький эпизод с носовым платком. Понятно, Креган был невиновен, в этом не было сомнения; но девушка… Не может быть! Ему вспомнилось милое лицо Винифред, ее мягкие манеры и непритворная скорбь по поводу смерти отца.

— До вскрытия ничего нельзя с уверенностью сказать, — низкий, тихий голос Торнтона прервал размышления О’Киффе.

— Правильно. Пойдем, господа. Я оставлю здесь полицейского.

Полчаса спустя Бриар-Манор погрузился во мрак. Только две комнаты были освещены. В одной из них лежал покойник. В другой — молодая девушка старалась побороть ужасное подозрение, от которого кровь застывала в жилах и болезненно сжималось сердце.

ГЛАВА III О’Киффе — репортер «Звезды Свободы»

Внезапная, таинственная смерть мистера Кардифа была истым благодеянием для газет. В данный момент на политическом горизонте не было ничего интересного,

и кроме того большинству читателей порядком надоели политические новости. Не было также ни одного скандального бракоразводного процесса. «Не везет мне», — говорил приятель сыщика Джонсона, Мак Кравен, редактор «Бритона». Отчаявшиеся журналисты мчались во все концы Англии в поисках за какими-либо происшествиями и неизменно возвращались с пустыми руками. И в тот момент, когда в газеты начали уже проникать приторно-сентиментальные рождественские рассказы, 12-е декабря принесло целый поток сенсационных известий.

В «Братстве» — органе христианских социалистов — писали о «наказующей деснице господней», так как всем известно, что Генри Кардиф нажил свое состояние благодаря тому, что разорил несколько десятков человек и что он немилосердно эксплуатировал своих рабочих. Капиталистические газеты оплакивали «внезапную кончину одного из самых талантливых и дальновидных коммерсантов», приписывая эту смерть разрыву сердца. «Звезда Свободы» тоже писала о разрыве сердца, но добавляла, что случай этот не так прост, как кажется с первого взгляда, и заслуживает внимательного расследования. Это дело покрыто дымкой таинственности… У Кардифа много врагов… Никто не может с уверенностью сказать, имеем ли мы дело с естественной смертью или с убийством.

«Бритон» был единственной газетой, высказывавшей определенное предположение об убийстве. В ней красовался набранный крупным шрифтом заголовок: «Убийство известного коммерсанта». Газета сообщала о том, что знаменитый сыщик Джонсон уже напал на след убийцы. Имена подозреваемых еще не могут быть названы, но мы уверены, что они вызовут всеобщее изумление и послужат новым доказательством, что действительность превосходит все вымыслы писателей.

О’Киффе потерял аппетит и сон. Креган не возвращался и не подавал никаких признаков жизни. Что же, черт возьми, побудило его скрыться и как раз теперь? Да, Джонсон прав, это действительно подозрительно. О’Киффе был уверен в невиновности своего друга, но как объяснить поведение мисс Кардиф? Да, она себя держала странно, чрезвычайно странно… Он вспомнил об эпизоде с носовым платком… О’Киффе дал сделать анализ найденного им порошка, и оказалось, что это — сильнодействующий, неизвестный в Англии, индийский яд.

У репортера внезапно мелькнула догадка — Торнтон. Что он искал в том томе словаря, из которого выпал пакетик с ядом? Но, с другой стороны, ведь, доктор Торнтон был другом покойного и смерть Кардифа не могла принести ему никакой пользы.

О’Киффе начал просматривать бульварную газетку «Прожектор» и углубился в чтение описания подробностей «самого загадочного из всех происшествий этого года».

Он не нашел ничего кроме того, что уже повторялось много раз. О’Киффе уже собирался отложить газету в сторону, когда следующие строки обратили на себя его внимание: «Семью эту преследует трагическая судьба. Два года тому назад внезапно скончалась мистрисс Кардиф. Теперь такая же участь постигла ее мужа».

О’Киффе нахмурился; была ли какая-либо связь между внезапной смертью мужа и жены? Возможно ли это?..

Рассыльный просунул в дверь свою всклокоченную голову и доложил о приходе посетительницы. В комнату вошла Марион Уэргем, цветущая и очаровательная, с букетиком фиалок, приколотым к собольему жакету.

— Я проходила мимо, — сказала она, — и мне захотелось посмотреть, что вы делаете.

— Это очень мило с вашей стороны. Я не видел вас уже целую вечность. Как вы поживаете? Вы, кажется, не особенно потрясены случившимся.

— Потрясена? Чем потрясена? — Прекрасные глаза с удивлением взглянули на О’Киффе.

— Как женщины бессердечны! Один из ваших друзей умирает тотчас же после того, как вы провели вместе с ним вечер, а вы…

— Ах, вы говорите о бедном Кардифе, — ответила она небрежно. — Да, это очень печально. Но мне хотелось бы поговорить с вами о другом. Вы просили меня раздобыть для вас подробные сведения об этом крупном хищнике Гаруэре. Я добилась того, что он пригласил меня к себе.

— Вы действительно гениальны, мне даже ни разу не удалось видеть его вблизи. «Звезда» никогда не забудет того, чем она обязана вам.

Она сообщила ему кое-какие сведения, которые он записал в книжку. Затем она стала жаловаться на погоду. Англия зимой невыносима. Следовало бы поехать на юг, но расходы…

Вдруг, поддаваясь какому-то внезапному чувству, О’Киффе прервал ее:

— Вы дружны с Торнтоном?

Марион густо покраснела, ее голубые глаза опустились под его взглядом, маленькие затянутые в перчатки руки стали нервно теребить золотую цепочку.

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— Может быть, из ревности. Этот пожилой врач с властными глазами, от взгляда которых делается жутко, очень привлекателен. Вы были с ним знакомы еще до того, как он поселился в Лондоне, не правда ли?

— Нет.

Голос ее звучал глухо, щеки покрылись бледностью…

— Я… я познакомилась с ним у Кардифов.

Затем, стараясь переменить тему разговора, она продолжала:

— Бедный Кардиф! «Бритон» утверждает, что он убит. Во всяком случае, это очень странная история.

— Чепуха, я совершенно согласен с Торнтоном, что Кардиф умер от разрыва сердца. Эта история мне уже порядком надоела, не будем лучше говорить о ней.

Она поднялась.

— К сожалению, мне пора идти. Не зайдете ли вы как-нибудь ко мне? В последнее время вас совсем не видно.

О’Киффе показалось, что она ушла как-то особенно поспешно. По-видимому, ей хотелось избегнуть дальнейших расспросов. И почему она покраснела при упоминании имени Торнтона? Можно ли допустить, что она что-нибудь знает о причине смерти Кардифа?

Он засмеялся:

— Убийство Кардифа, если это только убийство, положительно сводит меня с ума. Кого только я не заподозрил! Все же я сегодня для очистки совести зайду к Торнтону.

* * *

О’Киффе не застал Торнтона дома, но лакей сообщил ему, что доктор вернется через полчаса. Он впустил репортера в кабинет Торнтона и закрыл дверь.

О’Киффе с любопытством разглядывал комнату, вид которой говорил о том, что ее обладатель любит свою профессию. В углу стоял скелет, на полках и столах лежали медицинские журналы. В старинном итальянском шкафу со стеклянной дверцей находилось бесчисленное множество склянок и бутылок, на некоторых была надпись «Яд».

О’Киффе подошел к шкафу. На верхней полке он увидел банку, в которой лежали порошки. Ему показалось, что они имели такой же вид, как тот, что он нашел в библиотеке Кардифа. «Это мне, вероятно, показалось, — подумал репортер, — все порошки обычно с виду одинаковы. Все же мне бы очень хотелось рассмотреть их поближе. Если б мне удалось украсть хоть один из них». Он попробовал открыть шкаф, но дверца не поддавалась. В коридоре послышались шаги. О’Киффе поспешно подошел к камину, сел и взял в руки один из журналов. Вошел Торнтон.

— Мне очень жаль, что я вас заставил ждать. Почему вы не сообщили по телефону о том, что придете?

— Я не был уверен, что у меня найдется время навестить вас. Как раз теперь я чрезвычайно занят. Вы, ведь, были домашним врачом Кардифа, мистер Торнтон, не можете ли вы дать мне кое-какие сведения? «Звезда» чрезвычайно интересуется этим происшествием.

— Я буду очень рад, если сумею быть вам полезным. Что вам собственно угодно знать?

— Во-первых, ваше мнение об этом происшествии. Убийство это или внезапная смерть?

Доктор зажег папиросу.

— Вскрытие не дало никаких результатов. Понятно, это мог быть разрыв сердца, но все же я начинаю склоняться к мысли, что Джонсон прав.

О’Киффе покраснел от гнева.

— Вы подозреваете Крегана?

— Мой дорогой О’Киффе, я очень мало знаю Крегана, но мое подозрение основано на том, что он — единственный человек, которому смерть Кардифа могла принести пользу.

— Мисс Кардиф совершеннолетняя и могла бы выйти замуж и без согласия отца.

— Да, но он лишил бы ее наследства. Я не утверждаю, что Креган виноват, но могу сказать лишь одно: здесь кроется какая-то тайна.

— Но, ведь, на трупе не оказалось никаких следов насилия.

— Правильно, но имеется одно странное обстоятельство: все тело Кардифа было покрыто голубыми пятнами, величиной с булавочную головку.

— Вы, ведь, изучали действие ядов, Торнтон. Скажите мне, существуют ли яды, отравление которыми не оставляет никаких следов?

Огонек папиросы доктора на мгновение задрожал. Торнтон поднялся.

— Я зажгу свет, уже совсем стемнело. О чем мы говорили только что? Ах, да, о ядах, которые не оставляют никаких следов. В прежнее время такие яды были известны в Италии и Франции. Я полагаю, что в Индии они имеются и теперь.

— Могут ли эти голубые пятна быть следствием отравления?

— Мне никогда об этом не приходилось слышать, но я все же допускаю существование подобного неизвестного нам яда.

Когда полчаса спустя О’Киффе вышел от Торнтона, ему трудно было собраться с мыслями. Доктору, по- видимому, хотелось бросить тень на Крегана. Почему? Из ревности? Нет, он не влюблен в Винифред Кардиф. Кроме того, он, ведь, был знаком с ней задолго до того, как она познакомилась с Креганом и мог бы раньше просить ее руки.

Голубые пятна, крохотные голубые пятна, не более булавочной головки… О’Киффе пришел домой, налил себе виски с содой и продолжал думать.

* ♦ ♦

Джонсон провел очень тяжелый день. Утром он отправился в квартиру Крегана и произвел там обыск. Он нашел на письменном столе несколько писем, большая часть которых была отправлена из одного небольшого города в Эссэксе. В этих письмах в скрытых выражениях говорилось о «нашем деле». Последнее из этих писем было от 7 декабря, и содержание его было следующее: «Я полагаю, что теперь все дело совершенно ясно. Вы должны быть крайне осторожны. Об обстоятельствах смерти несчастной женщины здесь уже почти забыли, но мне удалось разыскать старого лакея, которому должно быть кое-что известно».

Джонсон чрезвычайно обрадовался словам «смерть несчастной женщины» и «вы должны быть крайне осторожны». Очевидно, Креган — закоренелый преступник и мистер Кардиф его вторая жертва. В этом не может быть никакого сомнения. Но куда он исчез? Джонсон зашел к мистрисс Смит.

— Не заметили ли вы случайно, уехал ли ваш квартирант или ушел пешком?

— Я не могу сказать вам ничего определенного; мне показалось, что проехали дрожки, но я в этом не вполне уверена. Здесь по близости находится извозчичья биржа.

Джонсон вышел из дома. На углу стоял только один извозчик. Джонсон узнал у него номера отсутствующих извозчиков. В полдень все они были вызваны в полицейский участок.

Девять человек из них уехали с биржи еще до половины одиннадцатого. Десятый же показал, что около двенадцати часов он отвез одного седока на вокзал.

— Да, сударь, он вышел из дома номер четыре. В руках у него был саквояж. Он, по-видимому, был очень взволнован и то и дело говорил мне: «Поезжайте быстрее, я должен поспеть к поезду, идущему в Эссэкс».

— Удалось ли ему попасть на поезд?

— Да, мы приехали на вокзал как раз вовремя.

Джонсон взглянул в окно. Шел снег, снежные хлопья ударялись о стекла. Сыщик вздохнул: как хорошо было бы сидеть дома у камина, но это, к сожалению, невозможно, следующим поездом придется поехать в Эссэкс.

♦ ♦ ♦

Около девяти часов он прибыл в маленький городок и немедленно отправился в полицейский участок.

— Я приехал из Скотланд-Ярда, — сказал он полицейскому чиновнику, предъявляя свои бумаги.

— Вы, вероятно, приехали сюда для расследования происшествия на кладбище?

— Происшествия на кладбище? А что там случилось?

— Вчера была разрыта могила, труп извлекли из гроба и снова положили обратно. Это чрезвычайно таинственная история.

— Нет, меня не это интересует. Мне нужно узнать, не приезжал ли сюда 13-го числа утром молодой человек по имени Креган. Быть может, он был здесь под чужой фамилией. Это молодой человек высокого роста, с каштановыми волосами, серыми глазами, прямым носом. Он, по всей вероятности, был одет в синий костюм и серое меховое пальто.

Полицейский, которого послали навести справки в местных гостиницах, вернулся с известием, что мистер Аллан Креган провел в гостинице «Красный Лев» сутки с 13 по 14 и уехал с ранним поездом. Швейцар говорил, что он сел на поезд, идущий в Саутгэмптон.

— Черт возьми! — проворчал Джонсон. — Вероятно, он уже в открытом море. Когда отходит следующий поезд в Лондон?

— Через час. Не хотите ли вы пойти на кладбище посмотреть разрытую могилу?

— Хорошо, это избавит меня от томительного ожидания. Чья это могила?

— Жены Генри Кардифа. У Кардифа была вблизи города вилла, которую он продал после смерти жены.

* * *

На следующий день О’Киффе был поражен неожиданным известием. В то время, как он сидел за работой в своем кабинете, к нему вошел главный редактор и спросил его:

— Вы, кажется, говорили, что ваш друг Креган уехал из Лондона?

— Да.

— Он вернулся. Я только что встретил его и хотел заговорить с ним, но он ускользнул от меня и перешел на другую сторону. Вам, ведь, известно, что говорят о Крегане. Я не верю этому, так как знаю его слишком хорошо, но все же мне показалось странным, что он избегает меня. Телефонируйте ему, О’Киффе, интересно, что он скажет.

О’Киффе позвонил Крегану; через мгновение раздался резкий голос мистрисс Смит.

— Мистер Креган дома?

— Нет, он еще не вернулся.

— Его не было дома с 12-го числа?

— Нет, мистер Креган с ночи от 12 на 13-е число домой не возвращался.

ГЛАВА IV Встреча с таинственным лучом

На следующий день О’Киффе снова ожидал неприятный сюрприз. Том Кеннеди телефонировал из полицейского бюро, что прошлой ночью арестовали Крегана. Проклиная все на свете и, главным образом, глупость Крегана, О’Киффе поспешно отправился в полицейское бюро в надежде, что ему удастся поговорить со своим другом.

У входа в кабинет инспектора он встретился с Джонсоном. Сыщик казался олицетворением торжествующей хитрости.

— Ну-с, О’Киффе, — сказал он усмехаясь, — кто был прав? — И, заметив, что репортер нахмурился, он умиротворяюще добавил: — Мне вас очень жаль, но вы, ведь, сами должны согласиться с тем, что ваш друг один из самых наглых негодяев. Нет никакого сомнения в том, что именно он убил Кардифа, но это еще не все: по-видимому, на его совести есть еще другие преступления. У меня есть чрезвычайно веские доказательства, которых достаточно для того, чтобы обвинить святого.

— Подождем, — сухо возразил О’Киффе. — Мне можно будет повидаться с Креганом?

— Я думаю, что в данный момент это совершенно невозможно.

— Вы как будто забываете, что по английским законам обвиняемый не считается виновным до того…

— Я это знаю, дорогой мой, но этот человек на самом деле виноват.

Вошел инспектор, у него был хмурый и расстроенный вид.

— Очень печально, мистер О’Киффе. Такой способный молодой человек. К сожалению, нет сомнений в том, что он виноват. Нет, как это мне ни неприятно, но я не могу разрешить вам свидания. Быть может, через несколько дней.

— Вы неправы! — возмущенно заявил О’Киффе.

— Вы арестовали невиновного; я вам это докажу.

— Я буду очень рад, если вам это удастся, мистер О’Киффе.

Полицейский инспектор дружески кивнул репортеру.

— Мистер Креган мне внушает симпатию. Я был бы очень рад, если бы можно было доказать, что он не виновен. Однако, все улики против него.

О’Киффе вернулся в редакцию грустный и озабоченный. Истинный убийца должен быть разыскан. О’Киффе казалось, что он все еще видит насмешливый взгляд глубоких глаз Торнтона, дрожащие руки Винифред, теряющей носовой платок. Потом перед ним выросло прелестное личико мистрисс Уэргем с выражением испуга в чудесных голубых глазах.

На своем письменном столе О’Киффе нашел письмо, написанное незнакомым почерком. Он поспешно вскрыл и взглянул на подпись: «Винифред Кардиф».

Письмо гласило:

«Дорогой мистер О’ Киффе!

Приходите ко мне как можно скорее. У меня случилось большое несчастье. Вы, вероятно, слышали, что Аллан арестован. Все это основано на недоразумении. Аллан неспособен на убийство. Однако, все утверждают, что именно он совершил это преступление. Всему этому виною я. Приходите, пожалуйста, немедленно.

Винифред Кардиф».

«Бедная девушка, — подумал О’Киффе: — неудивительно, что она сходит с ума — отец умер, жених арестован».

Он надел пальто и отправился в Бриар-Манор.

О’Киффе был поражен ужасным видом Винифред. Ее бледное лицо стало почти прозрачным, темные тени обозначились вокруг глаз, голос звучал тихо и глухо.

— Как любезно с вашей стороны, что вы пришли так скоро, — сказала она, стараясь казаться спокойной.

— Милая мисс Кардиф, в этом нет ничего удивительного, вы ведь знаете, что я ваш друг и друг Аллана.

Она зарыдала.

— Мистер О’Киффе, Аллан… Не ужасно ли это! Все уверены в том, что он виновен. Скажите мне, что по крайней мере вы не верите этому.

— Я уверен в нем, что он невиновен.

— Но зачем же он вернулся в тот вечер обратно в сад? Что он там делал? Он ведь знал, что я больше не выйду. Это… это так подозрительно.

О’Киффе был возмущен. Неужели она подозревает Крегана? Она, которая должна была бы знать его лучше, чем кто-либо другой.

Винифред продолжала дрожащим голосом:

— Я знаю, что он невиновен, ко все же тут кроется какая-то тайна, ужасная тайна, о которой мне ничего неизвестно. Почему мой отец так ненавидел Аллана? Иногда мне казалось даже, что отец боялся его. Какое- то проклятие преследует нашу семью. Два года тому назад умерла моя мать, а теперь отец, а Аллан…

Она закрыла лицо руками.

По тому, как она произнесла последние слова, О’Киффе заключил, что она была не очень привязана к своему отцу, но Крегана она, по-видимому, любит.

Винифред вытерла глаза. Вид маленького кружевного платка навел О’Киффе на размышления. Действительно ли девушка совершенно непричастна к этому преступлению? Он взглянул на нее. Нет, это невозможно, такое выражение лица не может быть у преступницы. Он протянул руку Винифред.

— Не теряйте мужества, мисс Кардиф. Мы докажем невиновность Аллана. Я сделаю все от меня зависящее.

Вошел слуга и доложил о приходе Джонсона. Винифред испугалась.

— Опять он. Не уходите, не оставляйте меня с ним с глазу на глаз. Он будет меня снова допрашивать.

О’Киффе кивнул и сел подле окна.

Джонсон вошел и вежливо поклонился.

— Мне очень жаль, что приходится снова вас беспокоить, мисс Кардиф.

Он сразу заметил, что девушка расстроена, что у нее заплаканные глаза и что она мнет в руках мокрый носовой платок.

— Я вижу, что вы уже знаете об аресте мистера Крегана.

— Да.

— Вы его считаете виновным?

Винифред отпрянула, как будто он дал ей пощечину.

— Нет, конечно, нет!

— Вы никогда, даже на мгновение не подозревали его?

Испытующие глаза Джонсона безжалостно впились в бледное лицо девушки.

— Я… да… нет… конечно, нет.

Сыщик странно улыбнулся…

— Да и нет выражают понятия противоречащие друг другу, мисс Кардиф. Я бы попросил вас ответить более определенно.

Она помолчала одно мгновение, затем решительно заглянула в его суровые глаза и сказала:

— Мистер Креган невиновен.

— И вы ни минуты не сомневались в этом?

— Он… я… я не знала, почему он вернулся в тот вечер.

— Вы не знали этого, а известно ли вам это теперь? Мисс Кардиф замялась, но затем твердо ответила: — Да.

О’Киффе знал, что она лжет.

— Виделись ли вы с мистером Креганом 12-го числа?

— Нет.

— Писал ли он вам?

— Нет.

— Каким же образом вам это стало известно?

Винифред оперлась на спинку стула. Она дрожала всем телом.

— Помните ли вы, мисс, что, стараясь лживыми показаниями выгородить Аллана, вы бросаете тень на себя?

— На себя?

Она изумленно взглянула на него.

— Да, на себя. Насколько нам известно, только вы и Креган могли желать смерти вашего отца.

Он замолчал и испытующе взглянул на Винифред.

— Вы хотите сказать, что я… что я убила своего отца… или что я сообщница убийцы?

— Сообщница, да, это правильно. Почему вы сказали сообщница, мисс Кардиф? Вы, следовательно, знали, что некто, — не будем называть его по имени, — имел намерение убить мистера Кардифа и что этот человек нуждался в вашей помощи?

— Как вы смеете так говорить!.. Я попрошу вас уйти. Я не могу допустить, чтобы меня оскорбляли в моем собственном доме.

Винифред вскочила и направилась к электрическому звонку.

Сыщик загородил ей дорогу.

— Ваше возмущение чрезвычайно хорошо разыграно, мисс Кардиф. Но вы упустили из виду, что в пылу этого деланного возмущения вы сознались в своей собственной вине — в том, что знали о подготовлявшемся убийстве.

Винифред умоляющим жестом повернулась к О’Киффе.

— Мистер О’Киффе, это неправда! Я ничего подобного не говорила. О, как все это ужасно! Креган невиновен. Я знаю это, уверена в этом.

— В таком случае, назовите нам того, кого вы считаете убийцей своего отца, — сурово произнес сыщик. — Назовите еще кого-нибудь, кто был бы заинтересован в смерти мистера Кардифа, и я готов буду признать, что ошибаюсь.

Девушка не произнесла ни слова.

— Я жду вашего ответа, мисс Кардиф.

Опять молчание. О’Киффе чувствовал, что нервы его не в состоянии выдержать этого напряжения.

— Своими словами, также как и своим молчанием, вы убеждаете, мисс Кардиф, в том, что я с полным правом могу считать Крегана убийцей вашего отца.

Девушка вскочила; в ее темных глазах появилось выражение безумия. Пошатываясь, она направилась к выходу, но силы оставили ее и она, рыдая, упала на кушетку.

— Нет, нет, мистер Креган невиновен! — вырвалось у нее. — Вы всех можете подозревать в убийстве отца, наших слуг, гостей, которые у нас обедали в тот вечер… меня… Только не его, только не его.

«Она невиновна, — думал О’Киффе, исполненный сожаления к Винифред, тело которой содрогалось от рыданий, — она невиновна, иначе она никогда не посмела бы произнести эти слова».

В комнате прозвучал резкий голос Джонсона:

— Не будете ли вы так любезны, мисс Кардиф, повторить ваши последние слова. Я, значит, должен подозревать вас.

— Да, меня или кого бы то ни было, всех, не все ли мне равно. Арестуйте меня, казните меня, делайте, что хотите. Но знайте, что Аллан невиновен. Скажите, что я совершила преступление, скажите, что…

О’Киффе не в состоянии был больше сдерживать себя; сердце его разрывалось от жалости к Винифред, которая не понимала, что своим поведением вредила как себе, так и своему жениху.

Репортер прервал ее, обращаясь к Джонсону:

— Разве вы не видите, что мисс Кардиф наполовину помешалась от страха? Вы, ведь, не хотите принять всерьез эти истерические выкрики.

— Я знаю, что мне нужно делать, мистер О’Киффе, — холодно отвечал сыщик. Затем, обращаясь к мисс Кардиф: — С этого момента вы находитесь под надзором полиции. Вам не разрешается выходить за ограду сада. Я поручу полицейскому агенту следить за вами.

Он поднялся и вышел.

О’Киффе подошел к находившейся в полуобморочном состоянии Винифред, стараясь успокоить ее.

— Не обращайте внимания на слова этого грубияна. Мы оба знаем, что Аллан невиновен, что же касается вас, то я так же уверен в вашей невиновности, как в своей.

Он умолк; был ли он в действительности так твердо убежден в невиновности мисс Кардиф? Он снова вспомнил сцену, разыгравшуюся в библиотеке; ему показалось, что он снова видит, как платок падает из рук девушки и закрывает конверт, конверт, содержащий неизвестный, сильно действующий яд…

Во что бы то ни стало нужно избавиться от этих сомнений, иначе он не в состоянии будет ничего сделать для Аллана и мисс Кардиф. Но как уничтожить эти сомнения? Винифред помогла ему в этом. Она села, откинула с разгоряченного лица выбившиеся пряди волос и при этом уронила мокрый от слез носовой платок. О’Киффе нагнулся и поднял его. Она улыбнулась.

— Благодарю вас, я постоянно что-нибудь теряю. Это одна из моих скверных привычек.

— Это мне напомнило об ужасных минутах, пережитых в библиотеке.

— В библиотеке?

Глаза Винифред с удивлением посмотрели на него.

— Да, тогда вы тоже уронили свой носовой платок.

Она опять улыбнулась и без тени смущения взглянула ему в глаза.

— Какая у вас прекрасная память. Я совершенно не помню…

Неожиданная мысль пришла в голову О’Киффе. Он достал из кармана маленький кружевной платок и протянул его Винифред.

— Вот, я тогда поднял его.

Он не спускал с лица Винифред испытующего взора.

— В том состоянии, в котором она сейчас находится, она, несомненно, выдаст себя.

Выражение лица Винифред совершенно не изменилось, рука, которую она протянула за платком, не дрогнула. Чувство стыда овладело О’Киффе. Как он глуп, как мог он сомневаться в виновности Винифред. Пожимая ей руку, он сказал:

— Не теряйте надежды, мисс Кардиф, все устроится, как нельзя лучше. Но, если вы хотите, чтобы я вам помог, вы не должны ничего скрывать от меня. Я слышал, что после смерти вашего отца в библиотеке были найдены какие-то бумаги. Взяла ли их полиция?

— Нет, документы эти были мне возвращены, они находятся в письменном столе моего отца.

— Мне бы хотелось их просмотреть, пойдемте в библиотеку.

Она вздрогнула.

— Нет. Мне бы никогда не хотелось переступать порог этой ужасной комнаты. Вот вам ключ. Пожалуйста, вернитесь снова сюда, когда просмотрите эти документы. К тому времени я немного успокоюсь и мы потолкуем о том, что можно сделать, чтобы спасти Аллана.

О’Киффе вошел в библиотеку. Какое-то необычайное чувство страха охватило его. Здесь лежало тело Кардифа. В этой комнате было совершено преступление в высшей степени таинственное. Неудивительно, что мисс Кардиф не хотелось входить в эту комнату.

Репортер окинул взором комнату. Ничто не изменилось со дня смерти Кардифа. О’Киффе подошел к библиотечному шкафу и достал из него тот том словаря, который видел в руках доктора Торнтона. Он открыл книгу: самый обыкновенный словарь. Репортер перелистал и встряхнул книгу. Из нее ничего не выпало. Нет, эти страницы не скрывали больше ничего. О’Киффе обыскал всю комнату, но не нашел ничего, что могло бы пролить свет на ужасную тайну. Становилось темно.

Он присел к письменному столу, зажег настольную лампу и открыл ящики. В одном из них он нашел бумаги, но ему не удалось разгадать их смысл. Одни из них были шифрованы, другие напоминали географические карты. Он спрятал их в карман, решив, что рассмотрит их подробнее дома. Затем начал рыться в ящике и достал из него большой конверт, в котором нащупал что-то твердое. Из него выпала фотографическая карточка, изображающая прелестную молодую девушку. На карточке была надпись: «Шейла». Шейлой звали мистрисс Кардиф; фотография, по-видимому, снята много лет тому назад. Какое восхитительное лицо. Кого оно ему напоминает? Не Винифред Кардиф. Сколько в этом лице решительности, молодой радости и живости. И все-таки это лицо ему знакомо; у кого же он видел эти серые глаза, прямой тонкий нос и энергичный подбородок? Он уверен, что видел все эти черты, только менее нежные, менее женственные. И внезапно, как молния, его озарило воспоминание. Да, конечно…

Он положил карточку в карман и, погруженный в размышления, посмотрел в окно. По садовой дорожке скользила какая-то тень, в которой О’Киффе тотчас же узнал Винифред. Он поспешно погасил свет и подошел к окну.

Куда она спешит? Вдруг ему пришло в голову, что в противоположном конце сада находится глубокий пруд, и мурашки поползли по его спине. Возможно ли, что Винифред, доведенная до отчаяния, хочет искать успокоения в холодных водах этого пруда? Нет, она возвращается и медленно идет по направлению к дому.

Разве кто-то вошел в комнату? Почему вдруг стало так светло? На противоположной стене мерцает слабый голубой луч, становящийся все ярче и наполняющий комнату голубым светом.

Глаза О’Киффе напряженно следили за лучом, скользящим по комнате и побеждающим мрак. Он снова повернулся к окну: на него глядела темная, безутешная, холодная декабрьская ночь. О’Киффе посмотрел на стены: нет нигде ни малейшего отверстия, через которое бы мог проникнуть свет. Лучи проникали сквозь толстую оштукатуренную стену, как будто они были из стекла. Какой-то смутный инстинкт удерживал О’Киффе в неосвещенной части комнаты. Когда свет усилился, О’Киффе почувствовал, что какая-то необычайная свежесть охватывает его тело: казалось, что кровь быстрее течет в его жилах, кожа горела, как это бывает при быстрой ходьбе в морозный солнечный день.

Его мозг работал быстрее и отчетливее, чем обычно. О’Киффе вспомнил, что такие же ощущения он однажды испытывал после того, как вспрыснул себе морфий. Такая же ясность мысли, такое же ощущение силы, такое же чудесное чувство легкости, невесомости. Он принялся наблюдать за игрой лучей на стене. Сам того не замечая, он вытянул правую руку и на нее упал голубой луч. В то же мгновение свет исчез; в комнате снова стало темно.

О’Киффе протянул руку для того, чтобы зажечь электрическую лампу, при этом с ужасом заметил, что не может шевельнуть пальцами. Он с трудом зажег свет левой рукой. Его правая рука была совершенно парализована и бела как мел. Он прикоснулся к пальцам; рука была холодна, как лед, но кровь тотчас начала снова циркулировать. Пальцы приняли обычный вид, и он получил способность двигать рукой.

О’Киффе тяжело опустился в кресло подле письменного стола. Не сошел ли он с ума? Не приснилось ли это ему? В нем заговорила ирландская кровь — быть может, существуют действительно какие-то таинственные силы, злые духи, которые преследуют людей.

Шум проехавшего автомобиля вернул его к действительности. Он быстро поднялся и отправился в комнату к Винифред.

— Вы мне разрешите курить? — спросил он. — Я немного взволнован. По всей вероятности, на меня повлияли воспоминания, связанные с этой комнатой.

Он зажег папиросу и, к стыду своему, заметил, что руки его дрожат.

— Теперь, мисс Кардиф, я хотел бы вас попросить чистосердечно ответить мне на несколько вопросов. Хорошо?

Прекрасные карие глаза открыто взглянули на него.

— Само собой разумеется. Ведь, вы — наш единственный друг.

— Скажите, не замечали ли вы в этом доме чего- нибудь необычайного, не слыхали вы необъяснимых шумов?

Слабая улыбка появилась на ее лице.

— Вы спрашиваете так, как будто этот, построенный по последнему слову техники, дом — старинный ирландский замок, в котором обитают привидения.

— Я не шучу, — возразил он серьезно. — Припомните, пожалуйста.

Мисс Кардиф на минутку задумалась и затем ответила:

— Нет. Почему вы спрашиваете?

Не обращая внимания на ее вопрос, О’Киффе продолжал:

— Вы никогда не видели таинственных фигур, не были свидетельницей необычайных явлений? Никогда? — Он делал ударения на каждом слове. — Не видели таинственного света, цветных лучей?

Она взглянула на него так, как будто усомнилась в его умственных способностях.

— Нет, никогда. Но почему, собственно, вы задаете такие странные вопросы?

— Просто так; репортер, ведь, всегда задает вопросы.

Он ласково посмотрел на Винифред; она была такой хрупкой. Казалось, что она без посторонней помощи не сумеет перенести горе, выпавшее ей на долю.

— Нет ли у вас каких-нибудь родственников, которые могли бы погостить у вас некоторое время? Вам не следует оставаться одной.

Она покачала головой.

— Мой отец был единственным сыном, и у моей матери тоже как будто не было родных. Она никогда ничего не рассказывала о своей семье, и я даже не знаю, жив ли кто-нибудь из ее родственников.

— Кто стоит во главе ваших заводов?

— Джон Гей, наш химик. Вы с ним знакомы?

— Да, я встречался с ним несколько раз. Он производит приятное впечатление, но он страшно необщителен.

— Нет, он очень милый. Я его мало знаю, но он мне понравился с первого взгляда. Я надеюсь, что и в дальнейшем он останется во главе наших заводов. Я просила его зайти ко мне для того, чтобы обсудить положение вещей. Я, ведь, совершенно неопытна в делах.

— Я должен идти. Попытайтесь выспаться этой ночью; вам необходим покой. Если ничто не помешает, я навещу вас завтра.

О’Киффе в каком-то странном состоянии вышел на улицу. Как будто что-то удерживало, не давало уйти. Что должен был означать виденный им таинственный голубой свет; — свет, проникающий сквозь стены? Он обошел вокруг дома, внимательно осмотрел каменные стены и убедился в том, что они сложены из самого обыкновенного красного кирпича. И он медленно пустился в обратный путь.

* * *

Придя домой, он нетерпеливо просмотрел почту, надеясь, несмотря ни на что, получить письмо от Крегана, но не нашел ничего, кроме нескольких газет и счета от портного.

Он заглянул в объявления, напечатанные в его враге «Бритон», и прочел следующее:

«Нужен химик. Предложения адресовать на заводы Кардифа».

Повинуясь внезапному импульсу, О’Киффе вызвал по телефону своего друга, известного химика Крэйна.

— Вы, Крэйн? Скажите, не согласитесь ли вы оказать мне услугу? На Кардифских заводах нужен химик. Попытайтесь получить это место. Хорошо? Я вам все объясню. Приходите ко мне сегодня вечером, я буду дома.

* * *

В течение целых часов О’Киффе, шагая взад и вперед по комнате, пытался привести в порядок свои мысли и найти какую-нибудь нить, которая бы помогла ему выпутаться из этого лабиринта. Единственной непреложной истиной, на которой зиждилась его теория, была безусловная невиновность Аллана. И эта истина служила ему исходным пунктом. После двух часов размышлений к этой единственной истине прибавилась еще одна: «Винифред Кардиф также невиновна». Но кто же виновен?

Единственное более или менее обоснованное подозрение касалось доктора Торнтона. Но можно ли подозревать врача только потому, что в его аптечке имеются сильно действующие яды? Какая глупость! С таким же успехом можно назвать убийцей торговца оружием потому, что в его лавке имеются револьверы. В памяти О’Киффе еще раз встал плрхо освещенный кабинет врача, колеблющийся огонек папиросы, указывающий на то, что рука мистера Торнтона дрожала. Потом ему показалось, что он снова видит голубые лучи.

Ерунда, это, вероятно, был оптический обман. Но его рука! Ведь, он в течение нескольких минут не мог шевельнуть правой рукой. Однако, это тоже можно приписать обману чувств, вызванному нервным переутомлением. Но почему была парализована правая рука, как раз та, на которую упал голубой луч?

Под утро О’Киффе заснул в кресле, положив голову на стол. Ему снилось прелестное девичье лицо, улыбавшееся ему своими веселыми серыми глазами, но внезапно в то время, как, совершенно очарованный, он любовался этими чудесными чертами, в прекрасных серых глазах появилось выражение смертельного испуга, из алых губ вырвался крик ужаса, и вдруг репортер увидел, что это лицо не молодой девушки, а бледное изможденное и измученное лицо его друга, Аллана Крегана.

ГЛАВА V Пропавшие бумаги

Несколько дней спустя Джон Гэй явился в Бриар- Манор для того, чтобы переговорить с Винифред. По его просьбе, она приняла его в библиотеке.

Гэй присел к письменному столу и принялся просматривать бумаги. Через некоторое время он спросил:

— Здесь как будто не хватает некоторых важных документов. У вас больше нет никаких деловых бумаг?

— Нет. Это все. А чего здесь не хватает?

— Я не могу вам этого объяснить, мисс Кардиф. Эти бумаги содержат деловые тайны.

Он нахмурился.

— Быть может, документы эти находятся в банке?

— Это мало вероятно: мистер Кардиф имел обыкновение хранить их здесь.

И он снова безрезультатно обыскал ящики письменного стола.

— Я очень рада, что вы согласились стать во главе нашего завода, мистер Гэй, — сказала Винифред. — Мысль об этом внушает мне спокойствие и уверенность в том, что все будет в порядке. Я ведь ничего не смыслю в делах.

— Я надеюсь, что вы научитесь в них разбираться, — ответил он. — Вы не должны забывать, что, являясь собственницей заводов, вы несете ответственность за каждого из семисот занятых на них рабочих.

Она удивленно взглянула на него.

— Я знаю. Аллан… мистер Креган часто говорил со мной об этом. Не находите ли вы, что нужно внести какие-нибудь изменения в наши порядки?

Он печально улыбнулся:

— Какое-нибудь. Милое дитя, — простите меня, что я вас так назвал, мисс Кардиф, — в сущности следовало бы изменить все без исключения. Продолжительность рабочего дня, заработную плату и все остальное. Однако, я захожу слишком далеко. Но одно вы действительно могли бы провести в жизнь: не применять детского труда.

Она изумленно взглянула на него.

— Но, ведь, мы его не применяем.

— Нет. Это не совсем так. Правда, родители заявляют, что их дети уже старше пятнадцатилетнего возраста и только кажутся моложе своих лет. В действительности же у вас работает около двадцати детей в возрасте до 12 лет.

— Неужели родители могут быть так жестоки?

Он как-то странно взглянул на нее.

— Знаете ли вы, что такое голод, не тот голод, который вы чувствуете перед обедом, но тот мучительный голод, который испытывают несчастные, не имеющие куска хлеба? Знаете ли вы, что значит дрожать от холода в нетопленой комнате, потому что ее нечем отопить? Вы говорите о жестокости родителей, мисс Кардиф. Но что же им делать? Войдите в квартиры этих людей, присмотритесь к нищете, к ужасной нищете, в которой живет пролетариат. И когда вы там побываете, вы вряд ли сможете говорить о жестокости. И вы поймете, кого или, правильнее говоря, что следует назвать жестоким.

Бледное лицо Гэя с резко очерченным ртом и мечтательными нежными глазами покрылось краской. Его низкий голос и мягкое ирландское произношение производили на Винифред потрясающее впечатление. Она взглянула на него блестящими глазами.

— Разве ничем нельзя помочь? — спросила она.

— Все изменится со временем, — мягко сказал он. — Мы еще будем свидетелями того, как наступит век справедливости и всеобщего счастья.

Некоторое время они еще беседовали о делах, а затем Винифред нерешительно спросила:

— Не хотите ли вы отдохнуть до того, как вы возьмете на себя управление нашими заводами? Ведь, вы ирландец, а вам, вероятно, хочется повидать свою родину перед тем, как окончательно обосноваться здесь.

Выражение глубокой печали появилось на его лице. — Нет, благодарю вас, мисс Кардиф.

— Это совершенно невероятно, — ирландец, который не любит своей родины.

Голубые глаза Гея загорелись.

— Я не люблю своей родины? Ах, если бы вы знали, как я люблю эту несчастную, истерзанную страну, эту страну мучеников, Ирландию, которая могла бы весь свет научить тому, что такое в действительности свобода и братство, эту страну, которая закована в цепи, угнетена и истекает кровью.

Разве не стоит у меня постоянно перед глазами ее великолепная природа и нежная красота, которая превосходит красоту всех женщин? Разве я не привязан к своей родине душой и телом? Разве я не отдал этому острову страданий всего, что я имел, — моей души, моего ума, всей моей жизни?

Не живу ли я исключительно для своей родины, для того, чтобы помогать ее друзьям и бороться с ее врагами?

Гэй, по-видимому, совершенно забыл о том, где он находится, и о том, что его слушает Винифред Кардиф. Казалось, его глаза видят, как содрогается под кулаками угнетателей его прекрасная родина. Вдруг выражение печали сменилось на его лице выражением радости, и он тихо произнес:

— Ирландия, исстрадавшаяся Ирландия, ты будешь освобождена!

И снова лицо его стало печальным. Он повернулся к Винифред:

— Простите, пожалуйста, мисс Кардиф; когда дело касается Ирландии, каждый ирландец забывает обо всем на свете. Все же, могу вас уверить, что на ваших заводах я не буду ни мечтателем, ни фантазером.

* * *

Когда на следующее утро О’Киффе пришел к Винифред, она рассказала ему о визите мистера Гэя.

— Он был очень взволнован, так как не мог найти каких-то бумаг, касающихся деловых тайн. Куда бы могли исчезнуть эти бумаги?

О’Киффе почувствовал угрызения совести, вспомнив о бумагах, взятых им домой. Он хотел было сознаться ей в своем поступке, но что-то удержало его.

— Они где-нибудь найдутся, — сказал он равнодушно. — Скажите, а что собственно за человек этот мистер Гэй?

— Я думаю, что он очень хороший человек и убежденный патриот. Тон, которым он говорил об Ирландии, поразил меня до глубины души.

— Мне бы хотелось увидеться с ним; он был дружен с Алланом?

— Я знаю только, что Аллан постоянно изумлялся его способностям, но мистер Гэй — человек чрезвычайно необщительный, и у него нет друзей, несмотря на то, что все рабочие прекрасно относятся к нему.

— Произвело ли на него исчезновение бумаг сильное впечатление? — спросил, мучимый угрызениями совести, О’Киффе.

— Он ничего не сказал, но я заметила, что исчезновение этих бумаг очень огорчило его. Вам еще не разрешили свидания с Алланом, мистер О’Киффе?

— Нет, еще нет, но я надеюсь в ближайшее время получить разрешение.

— И вы еще не имеете никаких доказательств его невиновности?

— Пока еще нет.

Возвращаясь по темным улицам к себе домой, О’Киффе думал лишь об одном:

«Нужно показать эти бумаги какому-нибудь опытному специалисту. Я почти уверен, что они не содержат деловых секретов».

Вечером он открыл несгораемую кассу и убедился в том, что бумаги целы. Когда он снова запер кассу, ему бросилось в глаза, что железная дверь начинает расплавляться: большая металлическая капля, похожая на слезу, повисла неподалеку от замка.

ГЛАВА VI Библиотека, которую посещают призраки

Газеты не переставали приводить подробности ставшего знаменитым «дела Кардифа»: «Бритон», писавший все, что было угодно Джонсону, усердствовал больше всех и утверждал, что убийца — Креган. Во время допроса Креган не привел почти ничего в свое оправдание, и то немногое, что он сказал, не было особенно убедительно.

Да, мисс Кардиф вечером 12-го декабря посылала за ним, он встретился с ней в парке Бриар-Манор. Когда его спросили, о чем с ним говорила мисс Кардиф, он не пожелал ответить. Он показал, что в течение десяти минут они пробыли в парке, затем мисс Кардиф пошла домой, а он ушел из сада. Неподалеку от своего дома он встретил телеграфиста, передавшего ему телеграмму. Полученное им известие заставило его снова вернуться в Бриар-Манор для того, чтобы поговорить с мистером Кардифом. Когда следователь предложил ему показать телеграмму, он заявил, что порвал ее, и отказался сообщить содержание. Далее он сказал, что незаметно для прислуги вошел в дом, прошел в библиотеку, где находился в то время мистер Кардиф, и разговаривал с ним в течение пяти минут. Он опять отказался сообщить содержание своего разговора с Кардифом, так как дело касалось их личных отношений. Мистер Кардиф был взбешен, и Креган, тоже рассерженный, ушел, снова не встретив никого ни в коридоре, ни на лестнице.

Почему он в эту же ночь уехал из Лондона?

Он объяснил это личными делами. На вопрос о том, какие дела, — он отказался ответить.

Из дальнейших вопросов выяснилось, что он родился в Америке, что его родители — ирландцы и что он только около двух лет тому назад первый раз приехал в Европу. Да, он тайно обручен с мисс Кардиф. Мистер Кардиф был против этого брака, но они надеялись со временем получить его согласие.

Описав все это, «Бритон» негодующим тоном восклицал:

«Один из достойнейших людей Англии пал от руки гнусного убийцы. Преступление совершил не простолюдин, а человек нашего круга, работавший на предприятиях Кардифа в течение целого года, человек, который был связан с мистером Кардифом как деловыми, так и личными отношениями. Человек, который говорит, что любит дочь, но не остановился перед тем, чтобы убить отца. Пусть преступник не рассчитывает на снисхождение. Павший от руки убийцы Кардиф взывает об отмщении. Справедливость восторжествует».

«Бритон» не упоминал только об одном — каким образом было совершено преступление. Следствие установило, что Генри Кардиф не был отравлен, на теле не было найдено ни ран, ни других следов насилия. Убитый был здоровый человек и, по словам лакея, прекрасно чувствовал себя за двадцать минут до смерти. Это было самым загадочным происшествием в Лондоне за последние десять лет.

Правосудие, устами «Бритон’а», говорило: «Наш знаменитый, известный всем сыщик мистер Джонсон напал на след преступника, арестовал его, и нужно надеяться, что ему удастся восстановить точную картину убийства».

Джонсон сидел у себя в комнате и писал. Великий человек, — никогда еще он не сознавал в такой степени своего величия, — он был полон самых лучших чувств ко всему миру, к Крегану, потому что он не удрал, к Кардифу, потому что он позволил себя убить и, таким образом, дал возможность Джонсону показать свой необычайный ум. Но, главным образом, он был доволен собой, Джонсоном, королем сыщиков, источником мудрости.

Слуга принес вечернюю почту; Джонсон получил два письма. Одно, от доктора Торнтона, очень обрадовало его. Он бережно спрятал это письмо в ящик, в котором находились документы, относящиеся к делу Кардифа, и вскрыл второе. Письмо было написано на пишущей машинке и без подписи. Джонсон прочел его раз, другой, громко засмеялся, взял в третий раз в руки и прочел вслух:

«Господину С. Джонсону, Скотланд-Ярд», Милостивый государь.

Вы губите невиновного. Аллан Креган невиновен. Когда он 12-го декабря покинул Бриар-Манор, мистер Кардиф был совершенно здоров. Не бросилось ли вам в глаза, что на теле убитого нет ни следов отравления, ни ран? Генри Кардиф погиб не от человеческой руки, а от неведомой силы, силы, не имеющей себе равной на земле. Я могу доказать правильность своих слов. Отправьтесь завтра после полудня в Бриар-Манор, обыщите библиотеку и убедитесь в том, что никто там не спрятан. Заприте в комнате собаку. Следите за тем, чтобы никто не входил. Затем через полчаса снова войдите в комнату. Вы найдете собаку мертвой — на ее теле не будет никаких ран. Но никто не должен входить в комнату, пока пройдет полчаса. Не думайте, что вы можете обмануть силу, повелевающую жизнью и смертью. Я могу доказать правоту своих слов только в том случае, если собака будет одна в комнате. Завтра, 23-го декабря, между пятью и шестью часами я вам докажу, что Аллан Креган невиновен. Не забывайте: никто не должен входить в комнату, прежде чем не пройдет полчаса».

Джонсон усмехнулся.

— Какая наглость! Кто бы мог быть автором этого глупого письма? Быть может, мисс Кардиф, желая спасти своего жениха? Неужели она действительно думает, что Джонсон позволит ввести себя в заблуждение подобной бессмыслицей?

Он снова зажег трубку и задумчиво взглянул на письмо.

«Может быть, пойти туда завтра? — подумал он. — Хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что все это сплошной вымысел. Какая-то неведомая сила. Почему не рука провидения, не злой дух? Если я туда пойду, то я буду смешон; если же я не пойду туда, то у меня всегда будет чувство, что я что-либо упустил, и я всю жизнь буду упрекать себя. Да, я пойду для того, чтобы вывести их на чистую воду.»

На следующий день, в сопровождении большого дога, он вошел в библиотеку Бриар-Манора. Он тщательно обыскал всю комнату, убедился, что в ней никто не спрятан и что нет никакой потайной двери. Затем посмотрел на часы. Было без пяти минут пять. Джонсон усмехнулся.

— Посмотрим, что теперь произойдет.

Он решил не считаться с запрещением автора письма и остаться в библиотеке.

Он подошел к двери и сказал полицейским:

— Максвелл, Стронг, оставайтесь на своих постах. Я скоро вернусь.

Затем он потушил электричество, бесшумно прошел в глубину комнаты и сел в кресло. Он вынул револьвер и стал вглядываться в темноту.

Царила глубокая тишина. Дог спокойно лежал у камина и ровно дышал.

«Как странно, — думал Джонсон, — вот я опять сижу в той самой комнате, в которой погиб Кардиф».

В комнате стало светлее. В окно проник бледный голубой луч, скользнул по письменному столу и осветил собаку.

Джонсон ждал. Тишина. Не было слышно ни звука. Сыщик насмешливо улыбнулся. Какой он дурак, что пришел сюда; разумеется, ничего не произойдет. Это, ведь, можно было предвидеть. Вдруг слабый шум привлек его внимание. Собака вскочила и стала бегать по комнате и обнюхивать углы. При свете голубого луча Джонсон заметил, что у собаки поджат хвост и что она сильно дрожит. Собака завыла. Потом стала дико метаться по комнате, точно погоняемая смертельным страхом.

Нервы Джонсона были напряжены до крайности. Неужели нельзя положить конец этому отвратительному визгу? Он по полу подполз к собаке, стал гладить ее и шептать ей успокоительные слова. Собака хотела его укусить, потом подняла голову и посмотрела остановившимися от ужаса глазами на противоположную стену. Джонсон посмотрел по направлению ее взгляда. Ничего. А собака продолжала визжать. Джонсон почувствовал, что руки его леденеют. Неужели этот пес никогда не замолчит? Вдруг собака вскочила, не переставая глядеть на стену, и начала лаять и выть. Джонсон бросился к двери и зажег свет.

В комнате стало светло, и сыщик направился к стене, на которую смотрела собака. Ничего. Он вторично обыскал комнату. Ничего. Он подозвал собаку. Виляя хвостом, она подошла к нему и, по-видимому, совершенно успокоилась.

Джонсон выругался. Он дал себя обмануть, как последний дурак. Он, знаменитый сыщик Скотланд-Ярда.

— Черт возьми эту проклятую девчонку! — громко сказал он и посмотрел на часы. Было без десяти шесть. Он сел за письменный стол и стал рассматривать расставленные на нем вещи. Его взгляд остановился на фотографии Винифред, весело улыбавшейся ему из белой рамки.

— Продолжайте улыбаться, моя милая, — проговорил он сердито. — Дайте на себя поглядеть. Благодаря этой невинной улыбке, вы скрываете всю свою хитрость и изворотливость.

Он взял карточку в руки и стал рассматривать ее. Когда он хотел поставить ее на место, то заметил между стеклом и рамкой что-то белое. Он стал трясти карточку и из нее выпал маленький пакетик.

— Черт возьми! Ведь это, вероятно, тот самый яд, который мы напрасно ищем.

Эта мысль прорезала его мозг, как молния.

— Хорошо спрятано; кто бы стал его тут искать!

Он, не отрываясь, глядел на пакетик, который считал залогом своей победы и — надо отдать справедливость Джонсону — залогом торжества справедливости и закона.

В дверь постучали, — вошел полицейский.

— Пять минут седьмого, мистер Джонсон. Мы начали беспокоиться за вас.

— Все в порядке, Стронг, можете оба идти домой. Но прежде отведите эту собаку ко мне.

«Нужно дать сделать анализ этого порошка, — подумал Джонсон, уходя из Бриар-Манора. — Я зайду на заводы Кардифа, посмотрю нет ли там Гэя».

Джон Гэй только что ушел из лаборатории. Его новый ассистент был еще там. Джонсона провели к нему. Перед ним был молодой блондин с задумчивым, немного болезненным выражением лица. Он, согнувшись, стоял у стола.

— Извиняюсь за беспокойство, — сказал сыщик, — я рассчитывал, что застану еще мистера Гэя. Я хотел просить его сделать анализ одного порошка.

— Мистер Гэй только что ушел, но если вам угодно, я могу сделать этот анализ.

— Благодарю. Вы чрезвычайно любезны.

— Анализ будет готов не раньше завтрашнего утра. Разрешите прислать его вам?

— Нет, спасибо, я сам приду за ним.

Сыщик передал молодому человеку порошок и вышел из лаборатории.

Крэйн приступил к анализу порошка. На его бледном, задумчивом лице появилось выражение величайшего изумления.

ГЛАВА VII Разбитое окно

Наконец, О’Киффе удалось получить разрешение посетить Крегана. Его впустили в большую комнату, куда через несколько минут привели арестованного.

О’Киффе был очень разочарован тем, что надзиратель сел рядом с его другом и, таким образом, пришлось отбросить мысль об откровенном разговоре.

Он взял Крегана за руку и попытался рукопожатием показать ему, насколько он ему верит.

У Крегана был болезненный вид. Его лицо осунулось, большие глаза лихорадочно блестели.

— Ты знаешь, в чем меня обвиняют? — хрипло спросил он.

— Мне очень жаль, но об этом не разрешается говорить, — вмешался в разговор надзиратель.

Креган безнадежно пожал плечами и выражение глубокой скорби появилось на его лице. Затем он быстро и лихорадочно начал рассказывать.

— Я болен… я страшно болен… не могу спать… Мои глаза ужасно воспалены… Вероятно, они совсем красные и опухшие, посмотри…

Что-то в тоне Крегана поразило О’Киффе. Он взглянул на его глаза, и в то время, как Креган продолжал говорить, О’Киффе заметил, что длинные темные ресницы Крегана подымались и опускались через равные промежутки времени. И он сразу понял. Как-то раз в шутку он с Креганом попробовал говорить друг с другом таким образом, применяя систему Морзе — длинный удар ресниц или короткий, в зависимости от буквы, которую нужно было передать. И теперь Креган, по- видимому, хочет говорить с ним этим способом.

Пристально следя за движением его век, О’Киффе стал рассказывать о своей газете, едва понимая, что он говорит.

О’Киффе напряг все свое внимание до такой степени, что у него разболелась голова. Он очень боялся: сумеет ли он настолько владеть своим лицом, чтобы надзиратель ничего не заметил. Пот выступил на его лбу, руки сделались холодными и влажными. В короткий промежуток времени, когда ресницы Крегана не двигались, у него вырвалось: «Господи», — что не имело никакой связи с только что произнесенными Креганом словами: «Надеюсь, мисс Кардиф здорова». Но надзиратель, как видно, ничего не заметил. Он следил только за тем, чтобы разговор не касался обстоятельств дела Кардифа.

Оба друга продолжали разговор при помощи системы Морзе.

Обещав Крегану вскоре снова прийти, О’Киффе попрощался с ним; он поспешил в редакцию и попросил у главного редактора отпуск.

— Вы мне как раз сейчас нужны, так как процесс об убийстве будет слушаться с участием присяжных, — сказал главный редактор, морща лоб.

— Я приеду как раз вовремя. Но теперь мне необходимо иметь два дня отпуска.

— Если это так необходимо… Только смотрите, не подведите меня.

Когда вечером Винифред Кардиф телефонировала О’Киффе, его квартирная хозяйка ответила ей, что он уехал на несколько дней и не оставил своего адреса. Крэйну, зашедшему навестить своего друга, сказали то же самое, но когда он пришел на следующий день, О’Киффе вернулся из своего таинственного путешествия.

— Присаживайся к столу, пока я буду есть, — сказал О’Киффе, — я умираю от голода. Что нового?

— Произошло нечто чрезвычайно странное, хотя возможно, что это — случайное совпадение.

О’Киффе начал есть.

— Ты помнишь о том яде, анализ которого я производил для тебя?

— Да, у меня есть все основания помнить об этом.

— Несколько дней тому назад меня попросили сделать анализ порошка, который оказался таким же ядом, как тот, что ты давал мне. Если подумать, как редко встречается этот яд в Англии, — ты ведь знаешь, что речь идет об индийском яде и что химический состав…

— Меня совсем не интересует его химический состав. Кто тебе принес яд?

— Сыщик Джонсон.

О’Киффе чуть не опрокинул стакан.

— Он сказал тебе, откуда его взял?

— Нет.

— Удивительная история. Есть еще что-нибудь?

— Ничего.

— Ничего. Обстоятельства складываются очень скверно для Крегана.

— Какие идиоты эти сыщики и полицейские!

— А разве ты не думаешь, что Кардиф был убит?

— Я уверен в этом, но непонятно, что его убило. Мне кажется, что причина его смерти — какая-то таинственная сила.

— Ты бредишь, Бриан, ложись в постель и успокойся. Ты переутомился, занимаясь все время делом Крегана.

— Да, мне не мешало бы посоветоваться с врачем, — ответил со странной усмешкой О’Киффе, отодвинул тарелку и закурил папиросу.

* * *

На следующее утро д-р Торнтон сидел в своем кабинете, когда вошел слуга и доложил, что приехал мистер Бриан О’Киффе.

О’Киффе вошел и устало опустился в кресло. Они стали говорить о погоде и о последних дебатах в парламенте.

О’Киффе усталым жестом прикоснулся к голове.

— Вы плохо выглядите, О’Киффе, вы больны?

— Да, я пришел собственно за тем, чтобы посоветоваться с вами. Я ненавижу врачей и никогда не обращаюсь к ним, но вас я знаю и потому мне это легче сделать. Я попросил бы вас выслушать меня. У меня тупая боль в затылке, головокружения, и я часто бываю близок к обмороку. Я не знаю, что со мной.

— Вы, вероятно, переутомились.

О’Киффе поднялся и, стоя спиной к старинному итальянскому шкафу, на который он обратил внимание при своем первом посещении Торнтона, продолжал:

— Скажите это нашему главному редактору. Он постоянно забывает, что я — человек, а не машина. Проклятие, снова эта невыносимая боль!

Он пошатнулся, как бы ища опоры, вытянул руку и при этом разбил стекло шкафа. Осколки со звоном упали на пол. Через несколько минут О’Киффе лежал на диване и доктор Торнтон вливал ему в рот коньяк.

— Мне очень неприятно, доктор, что я доставил вам столько хлопот. Ваш прекрасный старинный шкаф…

— Пустяки. Не волнуйтесь. Я бы посоветовал вам хорошенько отдохнуть. Я пошлю за извозчиком. Поезжайте прямо домой. Так. Вот рецепт. И не волнуйтесь больше по поводу Крегана. Поверьте мне, он не стоит этого.

— Быть может, вы правы. Ну, я пойду. Не беспокойтесь об извозчике, меня ждет автомобиль. Я сейчас пришлю вам стекольщика. Мне очень неприятно, что я причинил вам беспокойство.

— Я сам пошлю за стекольщиком.

— Нет. нет. Вы должны разрешить мне…

— Не стоит, дело не спешное.

— Нет, нет. Всего хорошего. Еще раз извиняюсь.

И прежде, чем Торнтон успел что-либо сказать, О’Киффе вышел из комнаты.

Доктор все еще сидел за письменным столом, когда вошел посланный О’Киффе стекольщик. Это был старик с всклокоченной седой бородой.

Вынув разбитое стекло из рамы, он нерешительно сказал:

— Извините, мистер, я забыл захватить замазку. Нельзя ли послать вашего лакея. Здесь, по близости от вас, можно, вероятно, достать замазку. Я старик, мне трудно взбираться по лестнице.

— Хорошо.

Доктор Торнтон позвонил своему лакею и старик обстоятельно объяснил ему, какая нужна замазка.

Через несколько минут раздался звонок. Доктор вспомнил, что отослал лакея, и сам пошел открывать дверь. Стекольщик как раз соскабливал с рамы засохшую замазку.

Доктор Торнтон вернулся, держа в руках письмо, сел к письменному столу и стал читать. Стекольщик незаметно наблюдал за выражением лица доктора.

Письмо, по-видимому, было неприятное. Не успел доктор прочесть первые строки, как лицо покрылось смертельной бледностью, его глаза с ужасом уставились на бумагу. Письмо было коротким. Торнтон все снова перечитывал его, пока слова начали плясать перед его глазами. Друзья доктора часто удивлялись тому, как он молодо выглядит, но если бы они посмотрели на него в этот момент, они увидели бы разбитого старика, который безуспешно старался скрыть свое волнение. Он испуганно смотрел на злосчастное письмо. Через некоторое время Торнтон поспешно поднялся, подавляя стон, и тогда только заметил, что старый стекольщик пристально смотрит на него.

— Почему вы так уставились на меня? — злобно воскликнул он: — чего вы хотите?

Стекольщик не испугался полубезумного взгляда доктора.

— Я думал, что вы заболели. Не принести ли вам чего-нибудь? Вы, вероятно, получили дурное известие.

В глазах стекольщика промелькнуло выражение острого любопытства. Доктор испуганно отвел глаза.

— Идите, я хочу остаться один. Уходите, — прошептал он дрожащим голосом.

— Как же шкаф? Ведь нужно вставить стекло.

— Черт с ним, со шкафом! Уходите, вам будет уплачено.

Дрожащими руками Торнтон достал кошелек.

— Получайте, уходите.

Старик медленно пошел к двери, еще раз оглянулся и бросил на доктора загадочный взгляд. Глаза стекольщика как будто проникали в самые сокровенные уголки души доктора, который задрожал под этим взглядом, точно его охватил порыв холодного ветра.

Стекольщик поклонился и ушел. Оставшись один, Торнтон стал метаться по кабинету, как дикий, запертый в клетку зверь.

* * *

Крэйн лег в постель, укрылся одеялом и намеревался уже потушить свет, когда у входной двери раздался резкий звонок. Он накинул халат и отпер дверь. Перед ним стоял О’Киффе.

— Ты, очевидно, совсем с ума сошел, Бриан, — недовольно сказал Крэйн, — уже ночь, и я уже собирался спать.

— Пожалуйста, перестань. Мне нужно поговорить с тобой. Пойдем в твою комнату.

Крэйн покорно вздохнул и, полуодевшись, последовал за своим другом. Лицо О’Киффе пылало, по его виду можно было сказать, что он очень взволнован.

— Ты говорил, что яд, анализ которого ты производил, редко встречается в Англии. Вот третий порошок, который я могу присоединить к твоей коллекции. — И он бросил маленький пакетик на стол.

Крэйн удивленно взглянул на него:

— Откуда ты знаешь, что это — тот же яд?

— Я знаю. Сделай завтра анализ и ты увидишь, что я прав.

— Откуда ты его взял?

— Заработал честным трудом. Ты даже не подозреваешь, какой я хороший стекольщик, — смеясь, сказал О’Киффе.

— Хочешь виски, Бриан? Скажи, зачем ты пришел ко мне в такой поздний час?

— Ты должен будешь пожертвовать своим сном, старина, тебе ничто не поможет. Я должен, наконец, выяснить, кто убил Кардифа. Я тебе расскажу, как я представляю себе это дело. Слушай внимательно и останови меня, если я начну заговариваться.

Тяжело вздыхая, Крэйн уселся на диван, и О’Киффе, шагая из угла в угол, начал:

— Я буду говорить о деле Кардифа, как будто ты о нем ничего не знаешь. Итак, слушай: перед нами человек еще не старый, здоровый, крепкий. За двадцать минут до смерти его видели совершенно здоровым. При вскрытии не было ничего обнаружено. Врачи уверяют, что смерть наступила вследствие разрыва сердца, но для этого нет никаких доказательств. Не было обнаружено также и следов отравления. Самоубийство исключается. Кардиф был богатым человеком и у него не было никаких оснований кончать жизнь самоубийством. И кроме того, если бы он хотел покончить с собой, он бы не написал на блокноте:

«13-го в 10 ч. утра: разговор с юрисконсультом. 4 ч. дня: телефонировать Гею».

Таким образом, предположение о самоубийстве отпадает. Теперь, представь себе комнату: большая библиотека, письменный стол у окна, посередине комнаты большой круглый стол, по стенам книжные шкафы. Налево — дверь в спальню Кардифа, направо — вторая дверь, ведущая в маленький будуар, третья дверь выходит в коридор.

Кардиф сидит за столом. Кто-то входит. Кто это? К обеду было несколько человек гостей и доктор Торнтон задержался дольше других; он ушел за восемь минут до того, как Кардиф позвал лакея.

У Кардифа есть дочь. Она в плохих отношениях с отцом, потому что он противится ее браку с Креганом. Но она совершеннолетняя и может выйти замуж и без разрешения отца. Кроме того, достаточно один раз взглянуть на нее, чтобы понять, что она неспособна на преступление. Кардиф был сильным человеком, а его дочь — хрупкая, слабая девушка. Так что мисс Кардиф подозревать нельзя.

Крэйн утвердительно кивнул головой:

— Я вполне присоединяюсь к твоему мнению.

— Остается еще одно предположение, что убийца — Креган. Он говорит, что был в библиотеке после того, как ушли гости, но он точно не помнит когда. Он утверждает, что ушел, не встретив никого. Сколько времени он провел в доме? Без четверти двенадцать Кардиф позвал лакея, который вошел в библиотеку и застал там своего хозяина и Винифред. Через десять минут лакей принес виски. Библиотека была пуста, дверь, ведущая в спальню Кардифа, открыта. Мисс Винифред, вероятно, оставалась там около двух минут после того, как лакей в первый раз ушел из библиотеки. От письменного стола до двери — двадцать шагов, от двери до лестницы — тридцать пять. По всей вероятности, девушке понадобилось две минуты, чтобы дойти до лестницы. Две минуты она пробыла в библиотеке, две минуты ей понадобилось, чтобы дойти до лестницы, итого — четыре минуты. Подымаясь по лестнице, она в течение двух минут видела весь коридор. Значит, в течение восьми минут никто не мог войти в библиотеку, не будучи замеченным Винифред или лакеем. Таким образом, в распоряжении убийцы было только две минуты для того, чтобы проникнуть в библиотеку, убить Кардифа и скрыться. Ты видишь, как это нелепо? Повторяю: лакей, когда принес виски, нашел комнату пустой. Через семь минут он вернулся, чтобы спросить, можно ли тушить свет, и увидел около стола труп Кардифа. Если ты вспомнишь, какое расстояние отделяет комнату от лестницы, то ты убедишься, что за такое короткое время нельзя войти в комнату, совершить убийство и бежать. Лакей, подымаясь по лестнице, тоже видел коридор в течение двух минут.

— А окно? — спросил Крэйн.

— Библиотека находится на втором этаже и через окно в нее нельзя проникнуть без лестницы.

— Откуда ты знаешь, что лакей вернулся ровно через семь минут?

— Он показал на допросе, что большие часы в библиотеке пробили полночь, когда он выходил из комнаты.

— Но, ведь, это доказывает, что он в полночь ушел из библиотеки, но неизвестно, когда он вернулся.

О’Киффе улыбнулся.

— Часы остановились как раз на семи минутах первого. Так они стоят и до сих пор. Я думаю, что доказал тебе, что ни Торнтон, ни мисс Кардиф, ни Креган не могли совершить этого убийства. Но кто же убийца? Кто в состоянии убить человека таким образом, чтобы на теле не осталось никаких следов?

Но ведь существуют яды, отравление которыми не оставляет никаких следов.

— Я знаю, но их не легко достать. Если бы убийца даже достал этот яд, то как ему удалось всыпать его в виски Кардифа? Конечно, не исключена возможность существования человека, которого Кардиф боялся, от которого он хотел скрыть кое-что.

О’Киффе замолк и погрузился в размышления. Через минуту он воскликнул:

— Нет, это не мог быть Торнтон, лакей видел, как он ушел. По нашим расчетам, он не мог незаметно вернуться и совершить убийство. Таким образом, мы возвращаемся к прежнему вопросу, как и кем был убит Кардиф.

— Не знаю, — Крэйн пожал плечами.

— Мне кажется, Бриан, что ты построил какую-то теорию.

— Собственно говоря, этого нельзя назвать теорией. Это просто догадка. Произошло нечто загадочное, нечто — не смейся надо мной — нечто сверхъестественное.

— Сверхъестественное? Это убийство сведет тебя с ума. Я охотно соглашаюсь с тем, что никто из трех подозреваемых тобой лиц непричастен к этому преступлению. Но сверхъестественные силы…

— Пусть будет по-твоему. Во время своего рассказа я сам себе доказал правильность своих выводов. А теперь ложись спать, ты вполне заслужил отдых.

ГЛАВА VIII Кто прав

В этот день сыщик Джонсон из Скотланд-Ярда был чрезвычайно занят. Настроение его все улучшалось. Материалы, касающиеся дела Кардифа, образовали на его письменном столе целую гору.

Когда часы на церковной башне пробили час, Джонсон с чувством удовлетворения потянулся и встал.

Все было готово: завтра он передаст весь материал судебному следователю, через неделю или две начнется процесс, и мир снова узнает, какой проницательный человек сыщик Джонсон из Скотланд-Ярда.

Разговор, который на следующий день происходил между Джонсоном и Креганом, привел последнего в состояние полнейшей безнадежности. Даже О’Киффе, пришедшему спустя несколько часов в тюрьму, несмотря на всю свою уверенность в благоприятном исходе дела, не удалось успокоить его.

О’Киффе было разрешено только десятиминутное свидание. Репортер горячо пожал руку своего друга и сказал:

— Погода улучшается, солнечные лучи проникают сквозь тучи, — а веки его между тем протелеграфировали вопрос:

«Можно ли уже открыть нашу тайну?»

«Нет», — ответил тем же способом Креган, — «нет», «нет».

Глазами О’Киффе невольно сказал: «глупое великодушие», а губами прошептал:

— Хорошо, не забудь, что кто-то думает о тебе день и ночь.

На бледном лице арестованного появилась улыбка, он прошептал: «Я счастлив», и никак не мог скрыть чувство, которое глубоко потрясло его душу. Уходя, О’Киффе встретил в коридоре Джонсона, который только что вышел от полицейского комиссара. Джонсон торжествовал. Полицейский комиссар, не скрывавший до сих пор своей неприязни к сыщику, — Джонсон объяснял это завистью, — был с ним чрезвычайно любезен и мил. Джонсон, тщеславие которого было удовлетворено, подошел к О’Киффе и спросил его вызывающим тоном:

— Итак, вы все еще не согласны с моим мнением? Все еще не убедились в том, что я прав?

— Я не только думаю, что вы неправы, но я это знаю, — холодно возразил О’Киффе.

— Зайдите ко мне в кабинет и я вам докажу, что ваша вера в невиновность Крегана не имеет оснований.

О’Киффе последовал за сыщиком в его кабинет и опустился на кожаный диван. Джонсон с гордо поднятой головой подошел к О’Киффе и сказал:

— Креган — убийца.

О’Киффе ядовито усмехнулся:

— Не будете ли вы так добры сообщить мне, когда он совершил убийство?

— В его распоряжении было десять минут.

О’Киффе покачал головой и повторил Джонсону соображение, которое он раньше высказал Крэйну.

Джонсон выслушал с недоверием, потом сказал:

— В распоряжении Крегана было 7 минут. Нет, не перебивайте меня. Помните ли вы, что двери библиотеки завешаны тяжелыми портьерами? Креган, никем не замеченный, спрятался за этими портьерами. Он видел, как мисс Кардиф вышла из библиотеки. По-видимому, она плакала; во всяком случае, она была сильно возбуждена. Он был уверен, что после ссоры с отцом она уже не вернется в библиотеку, и знал также, что лакей не может возвратиться раньше определенного времени. Итак, он входит в библиотеку, говорит с Кардифом, они ссорятся. Креган уходит из библиотеки и снова прячется за портьерой. Лакей, который входит в комнату, оставляет дверь открытой, и Креган видит, что комната пуста, всыпает яд в виски и снова прячется за портьерой. При этом он ничем не рисковал, так как Кардиф находился в соседней комнате, и если бы он даже вернулся, то Креган мог бы объяснить свое присутствие тем, что хотел спокойно потолковать с ним, сказать ему, что он раскаивается в своей горячности и просит прощенья. Так как Креган был хорошо знаком с расположением комнат, то ему не трудно было убежать, пока лакей оставался в буфетной.

— Откуда вы знаете, что Креган прятался за портьерами? — спросил О’Киффе.

— Я нашел следы от мокрых сапог. Вы, вероятно, помните, что в ночь убийства шел сильный снег.

— А почему вы думаете, что Кардиф выходил в другую комнату?

— Потому, что лакей, вернувшись в библиотеку, никого в ней не застал и заметил, что дверь в спальню была открыта. Кардиф, вероятно, пошел за снотворным. На его ночном столике нашли открытую коробочку с порошками. Затем Кардиф возвратился в библиотеку, выпил отравленное виски и замертво упал на пол…

— А что же стало с бокалом?

— Да, вы, по-видимому, основательно изучили это дело, вы даже знаете, что покойный постоянно пил свое виски из серебряного бокала. Бокал исчез. И его исчезновение не трудно объяснить. Вероятно, Креган, которому хорошо было известно, сколько пройдет времени, пока начнет действовать яд, вернулся и унес с собой бокал.

Джонсон на мгновение умолк, затем, обращаясь к О’Киффе, резко спросил:

— Итак?

О’Киффе снова усмехнулся; опять эта несносная, презрительная усмешка.

Джонсон подошел к письменному столу, открыл один из ящиков, достал из него письмо и протянул его О’Киффе.

— Это почерк Крегана, не правда ли? Вы узнаете? Репортер взял письмо и внимательно осмотрел его. — Да, это почерк Крегана.

— Будьте любезны прочесть это письмо. О’Киффе принялся читать:

«Лондон 12 дек. 19.. г. Моя любимая.

Не теряй надежды, я не перенесу сознания, что ты несчастна. Сегодня будут устранены все препятствия, которые мешают нашему счастью. Положись на меня, дорогая, и не огорчайся-

Твой Аллан».

— Обратите внимание на слова: «Сегодня будут устранены все препятствия, которые мешают нашему счастью». Письмо написано 12 декабря, следовательно, «сегодня» именно и есть 12 декабря, — резко сказал Джонсон.

— Эти слова могут означать что угодно, — сказал О’Киффе и, следуя какой-то неожиданно пришедшей ему в голову мысли, продолжал:

— Это письмо вам передал доктор Торнтон.

Джонсон с удивлением взглянул на него.

— Почему вы думаете?

— Это письмо вам передал доктор Торнтон, — с упорством повторил О’Киффе.

— А что из того, что он мне передал это письмо, какое это может иметь значение? Этого письма достаточно для того, чтобы погубить Крегана.

О’Киффе добродушно усмехнулся и достал из кармана какой-то блестящий предмет, имеющий некоторое сходство со слитком серебра. Он осмотрел этот предмет, снова усмехнулся и спрятал его обратно в карман.

— Итак, — спросил Джонсон, — вы, наконец, убедились в том, что я прав?

— Да, мистер Джонсон, вы меня убедили, — медленно сказал О’Киффе, и когда в глазах его собеседника вспыхнул победный огонек, он не спеша прибавил:

— Да, вы меня убедили в том, что вы совершенно неправы.

ГЛАВА IX Башня на заводе Кардифа

Ужасный ураган бушевал на улицах. Подгоняемые ветром снежные хлопья ударялись о стены домов. Густой желтый туман кое-где прорезал тусклый свет фонарей. От земли подымались тяжелые испарения.

Подняв воротник пальто, О’Киффе быстро шагал по направлению к заводам Кардифа. Он хотел еще раз поговорить с Гэем, который с некоторых пор жил в левом крыле фабричного здания, неподалеку от конторы.

Он, не останавливаясь, прошел мимо Бриар-Манора, одиноко и мрачно возвышавшегося среди голых деревьев парка, сгибавшихся под порывами ветра, и подошел к заводу.

Перед ним подымалась темная громада строений; над левым крылом здания возвышалась, уходя в покрытое грозовыми тучами небо, массивная башня. Она производила жуткое впечатление и вызывала страх перед неотвратимой судьбой.

Несмотря на то, что здание завода было построено в новом стиле, в эту бурную зимнюю ночь башня вызывала представление о средневековье, о посещаемых привидениями замках и о башнях, обитатели которых — волшебники и ведьмы — наводили ужас на все окрестное население.

О’Киффе не был особенно впечатлителен, но все же он остановился, как вкопанный, перед этой темной громадой, которая как будто с угрозой взирала на весь мир.

«Таинственные силы обитают в этой башне, — думал репортер, — волшебников и ведьм прежних времен заменила электрическая энергия, та загадочная сила, благодаря которой человечество преодолело расстояние, победило ночную тьму, сила — приносящая исцеление и смерть».

О’Киффе позвонил, горничная Гэя сказала ему, что хозяин ее еще работает, и ввела его в лабораторию.

Очутившись в этом, построенном по последнему слову техники, помещении, О’Киффе стал воскрешать образы средневековья. Лаборатория эта могла бы принадлежать алхимику. По углам стояли таинственные машины, на полках необыкновенные реторты, бутыли, наполненные жидкостью синего, зеленого и красного цветов, сверкающей при ярком свете электрической лампы подобно драгоценным камням, а Гэй, сидевший у письменного стола, с его высоким лбом, печальными глазами и тонким профилем, низко склонившись над бумагами, мог вполне сойти за доброго волшебника.

Он, по-видимому, был очень удивлен посещением О’Киффе. Его удивление было вполне естественно, в виду того, что было уже очень поздно. Однако, он принял своего гостя очень любезно, придвинул кресло к письменному столу и спросил:

— Чем я могу быть вам полезен, мистер О’Киффе?

— Простите, что я беспокою вас в такой поздний час, но дело в том, что я был в Бриар-Маноре, и мисс Кардиф сообщила мне, что исчезли документы, содержащие важные деловые секреты.

Гэй, немного смущенный, утвердительно кивнул головой.

— Да, действительно, не хватает нескольких бумаг. Это крайне неприятно. Нам необходимо получить их обратно, так как, если они попали в руки наших конкурентов, это может вредно отразиться на наших заводах. Не хотите ли выпить чего-нибудь?

О’Киффе, продрогший и усталый, согласился. Гэй поднялся и направился к двери.

Самым большим недостатком О’Киффе было ненасытное любопытство. Даже угроза смерти не остановила бы его от того, чтобы взглянуть на лежавшие на письменное столе бумаги. Бумаги эти были покрыты странными, совершенно непонятными знаками. У О’Киффе промелькнула мысль:

«Я уже где-то видел такие же знаки. Но где и когда?».

Гэй подошел к письменному столу. Горничная принесла напитки, и, как только она вышла из комнаты, О’Киффе сказал:

— Не считайте меня нескромным, но, ведь, вам известно, что Креган — мой лучший друг, и вы поймете поэтому, что я бы хотел, поскольку это будет возможно, помочь мисс Кардиф.

— Разумеется. Бедная девушка, она переживает очень тяжелый момент, и я очень рад, если у нее есть такой друг, как вы.

— Скажите, мистер Гэй, — репортер немного наклонился вперед. — Думаете ли вы, что исчезновение бумаг находится в какой-нибудь связи с совершенным убийством?

Гэй покачал головой:

— Я вообще не верю в то, что тут имело место убийство. А что касается связи между пропажей документов и смертью Кардифа, то кто же мог знать о существовании этих бумаг? И даже если кто и знал, то как можно было догадаться, что они находятся у него в столе?

— Быть может, они еще найдутся?

— Будем надеяться.

Они говорили еще некоторое время на разные темы. Гэй был приятным собеседником. Он был очень начитан, знал хорошо жизнь и интересовался всем.

О’Киффе медленно возвращался по опустевшим улицам домой. Он напряженно думал; почему-то ему казалось, что он знал теперь больше, чем прежде. У него было такое состояние, как у человека, который стоит перед стеной и знает, что за этой массой из камня находится все то, к чему он стремится. Но он не может перелезть через эту стену, так как она слишком высока, не может обойти ее, так как длина ее бесконечна и не проломит ее, так как у него под рукой нет никаких инструментов. Если бы ему удалось найти хоть один неплотно вделанный в стену камень, который можно было выломать из стены руками, то он достиг бы своей цели. Но до этих пор ему не удалось найти ни одного плохо вделанного камня.

Когда О’Киффе подошел к своему дому, то с удивлением увидел бледную полоску света, проникавшую сквозь ставни его комнаты. Он отлично помнил, что потушил свет перед уходом.

У лакея был как раз выходной вечер, и вряд ли он уже вернулся. Репортер вздрогнул, он вспомнил о таинственных голубых лучах в библиотеке Бриар-Манор. Но этот свет скорее походил на обыкновенный желтоватый свет электрической лампы.

Осторожно, на цыпочках он поднялся по лестнице наверх, слегка приотворил дверь, и держа револьвер на готове, раздвинул портьеры и заглянул в комнату.

В ней находилась какая-то женщина. Он видел только ее спину. Но О’Киффе показалась знакомой эта стройная, гибкая фигура. Он наблюдал за ее странными движениями. Женщина подходила к шкафам, открывала их, вытягивала ящики и рассматривала их содержимое, очевидно, стараясь что-то разыскать. Потом она присела к письменному столу, открыла ящики и стала перебирать бумаги. Наконец, она достала несколько бумаг и поспешно спрятала их в маленькую золотую сумку, которая висела у нее на руке. Тогда О’Киффе с криком: «Что вам здесь нужно?» бросился в комнату.

Женщина обернулась, и репортер увидел ее лицо: это была Марион Уэргем.

Большие голубые глаза как будто не видели его. Выражение глубокого спокойствия на ее лице производило впечатление, будто мистрисс Уэргем спит.

Когда к нему вернулся дар речи, О’Киффе прошептал:

— Она находится в состоянии гипноза или же великолепно притворяется.

Он подошел к ней вплотную и схватил ее за руки. Она смотрела на него, все еще ничего не понимая. Тогда он громко и сердито позвал ее по имени один, два, три раза. Она задрожала всем телом, вытянула руки и пошатнулась. О’Киффе подхватил ее. Она лишилась сознания.

Он перенес ее на софу, смочил виски холодной водой и влил в рот немного коньяку. Наконец, его старания увенчались успехом. Ее смертельно бледное лицо немного порозовело, дыхание стало более равномерным, она открыла глаза и взглянула на О’Киффе, как будто пробуждаясь от сна.

— Что случилось? Где я нахожусь?

— Успокойтесь, вы в безопасности.

Теперь только она узнала его.

— Это вы, О’Киффе? Каким же образом я здесь очутилась?

— Я как раз собирался вас об этом спросить.

— Не знаю. Я в десять часов легла спать, так как чувствовала ужасную усталость, и просыпаюсь. Скажите, что случилось?

Силы изменили ей, и она разрыдалась.

Он рассказал ей, что она здесь делала.

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Бумаги, какие бумаги? Я не имею представления ни о каких бумагах.

— Откройте вашу сумочку, — приказал он.

Она послушно исполнила это приказание и увидела, что действительно в сумочке лежат бумаги. Совершенно уничтоженная, обливаясь слезами, она бросила их на письменный стол. Потом, в ужасе, взглянула на О’Киффе.

— Не думаете ли вы, что я схожу с ума? — спросила она неуверенно.

Он начал успокаивать ее.

Она все еще сидела на софе и в отчаянии ломала руки.

— Я чувствую себя такой утомленной, такой больной! — жаловалась она. — Мне хочется домой.

Гнев О’Киффе исчез, ее отчаянье тронуло его. Когда она несколько успокоилась, он пошел за извозчиком и отвез ее домой. Он возвратился к себе озабоченный и расстроенный. Зачем приходила мистрисс Уэргем? Она была действительно загипнотизирована. В этом не могло быть сомнений. Но кто ее усыпил? И для какой цели? Какие бумаги она искала? И кому нужны эти бумаги?

О’Киффе закурил папиросу и лег в постель. Но ему так и не удалось уснуть.

* * *

Джонсон отдыхал на лаврах. Все документы, касающиеся дела об убийстве Кардифа, были переданы следователю, который поздравил сыщика с блестяще выполненным расследованием. Но все же «великий человек» из Скотланд-Ярда был не вполне удовлетворен. Ему не давало покоя то письмо, которое заставило его поехать в Бриар-Манор, в библиотеку, где был убит Кардиф. Напрасно старался он себя уверить, что письмо это было наивной попыткой со стороны мисс Кардиф, стремящейся спасти своего жениха; напрасно он вспоминал о том, что в библиотеке ровно ничего не произошло. Он не мог избавиться от какого-то страха, что он все же упустил из виду нечто очень важное в этом таинственном деле.

Он все снова и снова перечитывал это письмо, рассматривал его со всех сторон. Это было заказное письмо. Штемпель был от 23 декабря, 10 часов 20 минут утра. Отослано из почтового отделения, находящегося недалеко от заводов Кардифа. Джонсон одел пальто и поехал в это почтовое отделение. Ему повезло. Он застал здесь служащую, принимавшую 23 числа заказную корреспонденцию. Джонсон назвал себя и спросил:

— Много ли здесь бывает публики?

— Да, большей частью служащие Кардифовских заводов.

— Не можете ли вы случайно вспомнить, кто подходил к вашему окошечку 23 числа от 10 до 11 часов утра?

— Нет.

— Не было ли здесь в то утро кого-либо из служащих завода?

— Контора завода обычно отправляет первую почту в 10 час. 20 минут. По всей вероятности, и 23-го кто- нибудь принес оттуда почту.

Джонсон вышел и направился к Бриар-Манору. Совершенно ясно: мисс Кардиф написала это письмо и отправила его вместе с деловыми письмами. Он задавал себе вопрос, есть ли в Бриар-Маноре пишущая машинка. Войдя в дом, он сказал лакею:

— Мне не хочется тревожить мисс Кардиф. Когда я проходил мимо, я вспомнил, что должен написать письмо. У вас имеется пишущая машинка?

— Нет, мистер Джонсон. Мистер Кардиф не выносит шума, производимого при писании на машинке.

— Спасибо, в таком случае я пойду. До свидания.

Джонсон пошел на завод и вошел в контору. Там он застал молодого секретаря, склонившегося над какими- то бумагами.

— Я бы не хотел отрывать вас от работы, — сказал сыщик. — Разрешите только задать вам несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Кто у вас отправляет почту?

— Мисс Барон, одна из служащих канцелярии. Все письма мы складываем в корзину, которая стоит в первой комнате, и мисс Барон вынимает их оттуда четыре раза в день.

— Мисс Кардиф часто приходит на завод?

— Довольно часто. Она большей частью приходит для того, чтобы повидаться с мистером Гэем.

— Не помните ли вы, когда она была здесь в последний раз?

Секретарь на мгновение задумался:

— Она была здесь 22 числа вечером. Мистера Гэя как раз не было, и она ожидала его в конторе.

— Мистер Гэй теперь здесь?

— Нет, мистер Джонсон, он ушел приблизительно полчаса тому назад.

— Мне необходимо написать важное письмо. Как вы думаете, можно мне будет сделать это в кабинете мистера Гэя.

— Конечно. Пройдите, пожалуйста. Первая дверь направо.

Джонсон написал на пишущей машинке полстраницы и затем отправился домой. Придя к себе, он достал из ящичка пресловутое письмо и сравнил оба документа.

Да, он не ошибся, письмо было написано на той же машинке, на которой он только что писал. Он заметил, что буква «м» на машинке была повреждена и что на обоих листках буква «м» плохо отпечатана: не хватает средней линии.

Следовательно, он оказался снова прав: мисс Кардиф написала это письмо на машинке Гэя и затем положила его в корзину, в которой складывалась деловая корреспонденция.

В 12 часов Джонсон получил еще одно анонимное письмо, которое, по-видимому, было написано на той же машинке.

Оно гласило:

«Почему вы не исполнили того, что вам было предложено? Отвезите в какой угодно день на этой неделе собаку в Бриар-Манор и заприте ее одну в библиотеке от 5 до 6 часов вечера и вы убедитесь, что подозреваете невиновного».

Джонсон рассмеялся:

— И чего только, черт возьми, добивается эта девушка. Вторично я уже не дам себя одурачить. Только одно мне еще непонятно: чем можно объяснить странное поведение собаки.

ГЛАВА X Заклинание духов

Бледные лучи солнца падали на стол, за которым завтракал доктор Торнтон, играли на серебряном чайнике, золотили китайский чай, налитый в чашечку из тонкого севрского фарфора. Яичница с ветчиной возбуждала аппетит, поджаренные гренки были горячи; однако, Торнтон ничего не ел, только пил одну чашку чая за другой. Его тяжелые веки и утомленные глаза свидетельствовали о том, что он провел бессонную ночь, его руки дрожали. Со времени получения анонимного письма он никак не мог успокоиться. Когда он открыл свою аптечку, его ожидал новый удар: исчез один из порошков, содержащий редкий индийский яд.

У него было 15 таких порошков. Три из них он отдал Кардифу в этот знаменательный вечер 12 декабря, один из них он затем нашел в библиотечном шкафу, следовательно, должно было быть тринадцать, а между тем, несмотря на тщательные поиски, он нашел только двенадцать порошков.

Он вспомнил старого стекольщика, жуткие глаза которого пронизывающе глядели на него. Отправляясь к одному пациенту, он зашел в ближайший стекольный магазин. К нему подошел молодой человек.

— Где старик, который у вас работает? — спросил Торнтон.

Стекольщик удивленно взглянул на него.

— У нас нет ни одного старика, — ответил он. — Нас здесь только трое: я, мой брат и наш помощник.

— Не посылали ли вы неделю тому назад рабочего к доктору Торнтону?

— Нет, мистер.

Пискливый голос послышался из одного угла.

— Неделю тому назад один господин купил здесь все, что требуется стекольщику. Я это хорошо запомнил, так как мы очень смеялись над тем, что он забыл купить замазку.

— Как он выглядел? — спросил врач хриплым голосом.

— Молодой человек, высокого роста, с выразительным лицом, говорит он с резким ирландским акцентом.

— А он сказал, как его зовут?

— Нет, сударь.

— Благодарю вас.

Выразительное лицо, ирландский акцент. Это — О’Киффе.

Конечно, это был О’Киффе. Но для чего ему понадобилась эта комедия? Что знал этот человек? И что он хотел узнать?

Необходимо выяснить это. После зрелого обсуждения он составил определенный план действий и теперь, сидя за завтраком» ждал результатов предпринятых им шагов.

Он развернул «Звезду Свободы». Бегло просмотрев политические новости, он обратил внимание на небольшую заметку:

«На следующий день после загадочного убийства в Бриар-Маноре, жители небольшого городка в Эссэксе были потрясены известием, что на кладбище была обнаружена разрытая могила. Это была могила мистрисс Шейлы Кардиф, погребенной два года тому назад на этом кладбище. Большинству жителей городка было известно, что покойную, согласно ее желанию, похоронили, не сняв с нее ее любимого жемчужного ожерелья, представлявшего большую ценность, и поэтому предполагали, что могила была разрыта с целью ограбления. Однако, выяснилось, что жемчуг остался нетронутым, хотя труп был, по-видимому, извлечен из гроба и снова положен на место. Одно время казалось, что это загадочное происшествие навсегда останется необъяснимым, но теперь есть данные, что в этом замешан известный врач, имени которого мы пока не можем сообщить»…

Газета выпала из дрожащих рук Торнтона. Он побледнел. Глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.

Некоторое время он безуспешно старался побороть охвативший его леденящий страх.

Старые французские часы, стоявшие на камине, пробили десять.

Торнтон поднялся и посмотрел на свои карманные часы. Да, часы шли правильно. Почему же, черт возьми, она не приходит? Она должна была быть здесь в три четверти десятого. Он прождал еще полчаса, нервно шагая взад и вперед и вздрагивая при малейшем шорохе.

Затем он вышел из дома, сел на извозчика и поехал к мистрисс Уэргем.

Он застал ее в постели. Она была бледна и выглядела утомленной и измученной.

— Я очень рада, что вы пришли, — сказала она. — Я только что хотела послать за вами. Я страшно изнервничалась и так утомлена, как после продолжительной ходьбы.

Он пощупал ее пульс, который был чрезвычайно слабым.

— С каких пор вы чувствуете себя так плохо?

— Со вчерашнего вечера.

Она сделала попытку приподняться, но бессильно упала на подушки. Ее глаза наполнились слезами и она разрыдалась.

— Послушайте, Марион, — сказал он резко, — не следует так распускаться. Вы, ведь, не страдаете истерией. Возьмите себя в руки и расскажите мне, что привело вас в такое состояние?

Ее холодные, как лед, пальцы впились в его руку.

— Я не знаю, — простонала она в отчаянии. — Мне кажется, что я схожу с ума. Скажите мне, Лауренс, нет ли такой силы, которая все знает и наказывает за наши скверные поступки?

— Ерунда!

Он поднялся, налил в стакан воды несколько капель из маленького пузырька и подал ей. Она выпила и постепенно стала успокаиваться.

— Все это для меня абсолютно непонятно. Вчера вечером я рано легла, так как чувствовала сильную усталость, и тотчас же уснула. Проснулась я не в своей спальне, а в комнате О’Киффе. Он держал меня за руки и называл меня по имени.

Он посмотрел на нее помрачившимся взглядом.

— Что вы делали в его комнате?

— Вот в этом-то и весь ужас. Я рылась во всех ящиках и в конце концов выкрала какие-то бумаги. Не думаете ли вы, Лауренс, что я схожу с ума?

Он не обратил внимания на ее вопрос.

— Что вы сделали с этими бумагами?

— Я, конечно, вернула их О’Киффе. Он был очень любезен и, по-видимому, понял, что здесь скрыта какая-то тайна и что я находилась у него против своей воли.

— Что вы ему сказали? — резко спросил врач.

— Я уже вам говорила об этом.

— А что произошло потом?

— Он отвез меня домой на извозчике. С тех пор я себя чувствую так, как будто сейчас умру.

— Я вам пропишу снотворное. Завтра ваше недомогание пройдет, и вы снова будете совершенно здоровы.

Она хотела еще что-то сказать, но он перебил ее:

— Нет… Не задавайте мне вопросов. У меня нет времени для того, чтобы вам отвечать. У вас нервное расстройство; вы недостаточно много спите и слишком много курите — вот и все.

Придя домой, Торнтон заперся в своем кабинете.

— Будь он проклят! — шептал он. — Этот молодец, очевидно, не глуп и догадался в чем дело.

Он закрыл лицо руками и громко закричал:

— Конечно, конечно! Я погиб.

* * *

О’Киффе грозила опасность лишиться славы лучшего лондонского репортера. Все его мысли были направлены на дело Кардифа, и чем больше он о нем размышлял, тем становился озабоченнее и нервнее.

Скоро должен состояться суд, и так как теория Джонсона вполне соответствует логике и совершенно неуязвима, судьи и присяжные заседатели должны будут признать Крегана виновным. Нельзя терять времени. Он, О’Киффе, должен бросить вызов таинственной силе, которая, по его мнению, повинна в смерти Кардифа, он должен узнать, что она из себя представляет, хотя бы ценой еще одного убийства, если это необходимо.

Совершенно ясно, что эта сила имеет какое-то отношение к исчезнувшим бумагам. О’Киффе припоминал об ужасных минутах, пережитых им в библиотеке Бри- ар-Манора, он снова пережил необычайное чувство, вызванное проникшими в комнату голубыми лучами. Это произошло непосредственно за тем, как он положил бумаги в карман. Потом он спрятал их в свою несгораемую кассу и через короткое время заметил у самого замка расплавленную каплю металла. Бокал, из которого пил покойный Кардиф, тоже оказался расплавленным. Все это не могло быть случайностью. И внезапно он вспомнил о бумагах, виденных им на столе Джона Гэя, о бумагах, исписанных такими же знаками, как и документы, которые он спрятал в свою железную кассу.

Он подумал, не следует ли об этом поговорить с Гэем. Мистер Гэй умный, преданный Винифред человек, он, быть может, сумеет в этом разобраться. Но что ему сказать? Что он подозревает какую-то скрытую таинственную силу? Нет, он не может никому довериться. Даже Крейну.

Он закурил папиросу. Мозг его напряженно работал. Вдруг он вскрикнул:

— Что бы из себя ни представляла эта таинственная сила, я заставлю ее подать мне какой-нибудь знак!

Он достал из кассы бумаги и положил их в карман.

Затем он накинул пальто, надел шляпу и отправился в Бриар-Манор.

Винифред сидела у окна и смотрела в сад. Она очень обрадовалась его приходу, но нетрудно было заметить, что последние дни лишили ее всякой надежды.

— Все считают Аллана виновным, — с усилием произнесла она. — Я ни на что больше не надеюсь. Скажите мне, О’Киффе, что они с ним сделают?

— Дело обстоит не так уж плохо, — сказал он и добавил еще несколько утешительных слов. Затем он спросил.

— Кто был последним в библиотеке?

— Джонсон. Он привел с собой большую черную собаку. У дверей он поставил двух полицейских.

О’Киффе усмехнулся.

— Библиотека открыта?

— Да.

О’Киффе вошел в библиотеку, обыскал всю комнату, закрыл ставни, запечатал двери в спальню и будуар. Затем он запер третью дверь и снова обыскал комнату, вынул из своего кармана бумаги и положил их в средний ящик письменного стола. Покончив с этим, он вышел из комнаты и запечатал дверь.

Винифред ожидала его в коридоре.

— Вы, ведь, не думаете, что я следила за вами, — сказала она робко. — Дело в том, что мне становится страшно, когда кто-нибудь входит в библиотеку.

Он передал ей ключ.

— Послушайте, мисс Кардиф. Никто не должен входить в библиотеку в продолжение двадцати четырех часов. Обещаете мне это?

— Хорошо, никто не войдет туда, — сказала она и потом добавила: — У меня нет слов, чтобы выразить вам свою благодарность за все, что вы делаете для Аллана.

Он пожал ей руку.

— Поверьте мне, нам удастся его спасти. Но не забывайте: никто не должен входить в библиотеку.

О’Киффе попрощался и медленно направился домой. Его мучило беспокойство. Он обнадежил Винифред больше, чем следовало, и сердце его заныло, когда он подумал о бедной девушке.

Прошлой ночью выпал снег. На этом белом фоне репортер заметил что-то темное. Он нагнулся и увидел, что это мертвый черный дрозд. «Бедняга, — подумал он. — Эта ночь была для тебя чересчур холодна». Не успел он сделать несколько шагов, как увидел на земле еще одну мертвую птицу. Он поднял ее, нежно провел рукой по мягким перышкам и тихо сказал: «Бедняга». Но, по мере того, как он, с устремленными вниз глазами подвигался вперед, он находил еще мертвых птиц. Он поднял одну из них, раздвинул перышки и стал разглядывать маленькое окоченевшее тельце.

Внезапно из его груди вырвался возглас изумления. Затем он поспешно повернул обратно, поднял несколько птиц и положил их в карман. Вместо того, чтобы идти по направлению к городу, он повернул к заводам и положительно ворвался в лабораторию, где работал Крэйн.

Крэйн тотчас же заметил, что его друг очень взволнован.

— Что случилось Бриан?

— Мало ли что! Я ничего не могу тебе сказать. Подожди немного, узнаешь сам.

Он поспешно направился к двери и вышел. Крэйн закричал ему вслед:

— Ты положительно сошел с ума!

На следующее утро Гэй появился в Бриар-Маноре и попросил у Винифред разрешения зайти в библиотеку, где он оставил в прошлый раз некоторые бумаги, которые ему теперь нужны.

— Мне очень жаль, — ответила Винифред, — но я не могу разрешить вам этого, так как никто не должен входить в библиотеку.

Гэй изумленно взглянул на нее.

— Почему?

Винифред рассказала ему о посещении О’Киффе и о том, что дверь запечатана.

— Я крайне сожалею. Вам очень нужны эти бумаги?

— Ничего, я завтра снова зайду за ними.

Днем Винифред доложили о приходе полицейского комиссара Лока. Она приняла его в большом зале. Мистер Лок очень любезно справился о ее здоровье, говорили некоторое время о разных вещах и, наконец, сказал:

— Вы плохо выглядите, мисс Кардиф. И неудивительно. Я тоже никак не могу примириться со смертью моего друга, когда вспоминаю, что видел его почти перед самой смертью. Я не успокоюсь до тех пор, пока убийца не попадет в руки правосудия. Вам, ведь, известно, что Джонсон уверен в том, что его предположение правильно, но я продолжаю сомневаться в этом.

Бледное лицо Винифред оживилось. Этот человек, которого она терпеть не могла, показался ей теперь симпатичным.

— Вы, следовательно, не думаете, что мистер Креган…

— Нет, я знаю Крегана. Он прекрасный человек. Он неспособен на такой поступок. Кроме того, — он добродушно усмехнулся, — именно ваш отец должен был быть ему особенно дорог. Нет, у меня свое собственное мнение на этот счет, и я думаю, что мне удастся доказать, что Креган невиновен.

Винифред доверчиво протянула ему руки.

— Я так счастлива, мистер Лок, ваши слова меня очень обрадовали.

— Я бы хотел обыскать библиотеку. Надеюсь, что найду там то, чего ищу. Можно мне теперь пройти туда?

— Мне очень жаль, но это невозможно.

— Невозможно? Я должен сделать обыск в библиотеке.

Винифред объяснила ему, что библиотека заперта; он выслушал ее, нахмурившись, и возбужденно спросил:

— Не унес ли О’Киффе с собой каких-либо бумаг?

— Я не знаю. Знаю только, что он запечатал двери и взял с меня слово никого не впускать в библиотеку.

Лок принужденно рассмеялся.

— Этот молодой человек любит во все совать свой, нос, и не из каких-либо скверных побуждений, нет, он просто типичнейший репортер и считает себя самым умным и значительным из всех людей. Не обращайте внимания на его причуды, моя дорогая. Я должен пройти в библиотеку: это может оказаться полезным и вам, и мистеру Крегану.

Он говорил это с добродушной улыбкой на устах, но в душе он проклинал во все вмешивающегося дурака О’Киффе.

«Черт бы побрал этого молодца, если он нашел мои обязательства. Я окажусь в хорошеньком положении!».

— Я вызову мистера О’Киффе по телефону, — сказала Винифред и поднялась.

— Хорошо.

Но О’Киффе не было ни в его квартире, ни в редакции.

Улыбка исчезла с лица Лока, когда он услышал, что девушка и теперь отказывается позволить ему взломать печать.

— Моя милая, — произнес он сурово, — вы забываете, что я не только друг вашей семьи, но и представитель закона. Я должен проникнуть в библиотеку, а поэтому принужден сломать печати.

Напрасно Винифред упрашивала его отказаться от этого намерения. Он сердито вышел, поднялся на второй этаж, взломал красную печать и вошел в библиотеку. Через короткий промежуток времени он нашел свои обязательства. Одновременно с этим его взгляд упал на какую-то бумажку, исписанную странными знаками. Он развернул этот листок, разложил его на коленях и принялся разбирать. Внезапно его охватило странное чувство: кровь его с необычайной быстротой начала циркулировать в жилах, мозг заработал точнее и скорее, чем когда бы то ни было…

Винифред возбужденно шагала взад и вперед по своей маленькой комнате. О’Киффе будет на нее сердиться, а между тем О’Киффе единственный верный друг, оставшийся у нее и Аллана. Но что же она могла сделать? Она, ведь, не могла воспрепятствовать полицейскому комиссару проникнуть в библиотеку. Она подошла к телефону и снова позвонила О’Киффе. Она застала его в редакции. Винифред поспешила сообщить ему о том, что произошло после его ухода, и просила его придти. Он обещал, что будет через час; раньше ему нельзя уйти из редакции.

Винифред взглянула на часы. Прошло уже полчаса с тех пор, как Лок ушел в библиотеку. Девушка взяла книжку и принялась читать. Однако, ей не удавалось сосредоточить своего внимания. Мысли ее были далеко, в камере Крегана. Что он теперь делает? Знает ли он, что его друзья напрягают все усилия для того, чтобы его спасти?

Где-то пробили часы. Вот уже три четверти часа, как Лок находится в библиотеке. Что он там делает так долго? Библиотека казалась Винифред опасным и губительным местом. Почему Лок не возвращается? Почему не идет О’Киффе? Ее охватил страх. Стараясь овладеть собой, она сжала кулаки и присела на софу. Снова пробили часы. Уже прошел час с тех пор, как Лок отправился в библиотеку. Винифред больше не могла выносить этого нервного напряжения. Даже если Лок будет сердиться на нее, она поднимется наверх. Ей необходимо знать, что там происходит.

Она подошла к двери и позвонила. Вошел лакей.

— Постучитесь, пожалуйста, в библиотечную дверь и скажите мистеру Локу, что мне нужно с ним поговорить.

— Слушаюсь, мисс.

Лакей постучал один раз, второй, третий, потом еще в четвертый раз. Ответа не было. Дверь оказалась запертой изнутри. Он вернулся к Винифред:

— Никто не отвечает на мой стук, мисс.

— Вы должны войти в комнату, — дрожа от страха произнесла девушка.

— Дверь заперта.

— Позовите полицию. Полицейский, вероятно, где- нибудь поблизости. Затем позовите второго лакея и взломайте дверь.

Лакей повиновался. Винифред поднялась наверх и осталась ждать в коридоре.

Полицейский постучал несколько раз в дверь и окликнул Лока, но и он ответа не получил.

— Взломайте дверь! — задыхаясь крикнула Винифред.

Взломали дверо, Винифред вошла в комнату и с криком ужаса выбежала обратно.

Полицейский комиссар лежал распростертым на полу у письменного стола.

ГЛАВА XI Объявление войны

В то время, как полицейский звонил по телефону в участок, приехал О’Киффе. Винифред еще не пришла в себя от ужаса. Она производила впечатление совершенно отчаявшегося человека, и ей стоило больших усилий объяснить репортеру, что произошло. О’Киффе безуспешно старался успокоить дрожащую девушку. Он побледнел, и в его глазах вспыхивали гневные огоньки.

— Дурак, — выругался он, — и зачем только он вмешался в это дело. Почему он бросил вызов неизвестной силе?

Внезапная мысль заставила его содрогнуться: «удар предназначался мне, и вместо меня погиб другой».

В это время прибыли полицейский инспектор и судебный врач, а также Джонсон и Гэй, которого вызвал по телефону лакей. Приступили к осмотру трупа. Врач сказал:

— Насколько я могу судить, смерть наступила от разрыва сердца. Только странно, что все тело покрыто такими же голубыми пятнами, какими было покрыто тело покойного Кардифа.

Джонсон обыскал комнату и обратил внимание на то, что обе двери запечатаны и что печати не тронуты. О’Киффе тщательно осмотрел письменный стол и обнаружил небольшой металлический слиток. Странное выражение появилось на лице репортера; он быстро схватил и спрятал слиток в карман.

Полицейский инспектор, сняв допрос, уехал. Джонсон приказал полицейскому остаться в коридоре и направился в сопровождении О’Киффе в библиотеку. Сыщик, видимо, был чрезвычайно взволнован, он большими шагами ходил по комнате и что-то бормотал.

О’Киффе, в изнеможении, опустился на диван, и только один Гэй был совершенно спокоен.

Остановившись перед О’Киффе, Джонсон в течение некоторого времени, молча смотрел на него и потом воскликнул:

— Что вы на это скажете? Эта комната — настоящая мертвецкая: два покойника на протяжении одного месяца!

О’Киффе утвердительно кивнул головой.

— Что вы об этом думаете?

— Убийство. Это несомненно.

— Но кто мог убить Л ока?

— Тот, кто убил Кардифа.

О’Киффе слегка улыбнулся:

— А я полагал, что убийца Кардифа сидит в тюрьме. Джонсон побагровел от гнева.

— Я всегда говорил, что Креган имеет сообщника. Теперь я в этом уверен, и этот сообщник убил Лока.

Сердце О’Киффе сжалось, холодный пот выступил у него на лбу. Стараясь овладеть собой, он спросил сдавленным голосом:

— Вы думаете?

— Да, только мисс Кардиф могла совершить это преступление.

Гэй сделал беспокойное движение и дрожащими пальцами стал зажигать папиросу.

— Как она могла это сделать? — нетерпеливо воскликнул О’Киффе. — Обе двери были запечатаны, третья — заперта. Не смогла же она проникнуть сквозь стену?

Странное выражение появилось в глазах сыщика, когда он медленно, подчеркивая каждое слово, спросил:

— Кто запечатал двери?

— Я.

«Боже мой, — подумал репортер, — он будет подозревать меня. Я должен навести его на другой след».

— Зачем вы это сделали?

Слова падали тяжело, как удары молота.

Гэй медленно подошел и опустился на софу рядом с О’Киффе.

Репортер ответил:

— Это моя тайна.

С достоинством, как это подобает представителю закона, Джонсон сказал:

— Вы обязаны отвечать на все вопросы, задаваемые полицейскими властями.

«Теперь или никогда, — подумал О’Киффе, — нужно рискнуть; быть может, меня спасет тщеславие этого человека».

— Тайна, о которой я говорю, стоит в связи с моей теорией, — ответил он хладнокровно, — я бы вам давно изложил ее, но вы были так убеждены в своей правоте, что я считал это бесполезным. Быть может, теперь ваша уверенность несколько поколебалась. Я согласен изложить вам свою теорию. Вы меня выслушаете?

Джонсон выпрямился.

— Я очень занятый человек, мистер О’Киффе, и не могу напрасно тратить времени, я не хочу слушать ваших объяснений. Я убежден в том, что мисс Кардиф причастна к этому убийству, я еще не могу сказать как это произошло, но я убежден в ее виновности. Все указывает на это. Ее явное возбуждение и нетерпение, с каким она ждала, чтобы были выломаны двери…

Он обратился к Гэю:

— А как вы думаете, мистер Гэй?

— Все это совершенно непонятно для меня.

— Посмотрите, Джонсон, на письменном столе лежат какие-то бумаги, — воскликнул О’Киффе, поднявшись со своего места. — Взгляните на них.

Джонсон подошел к письменному столу и взял в руки бумаги. Он нахмурил лоб, когда увидел обязательства с подписью Лока.

«Вот так история. Это обстоятельство следует скрыть», — подумал сыщик.

— Ничего важного, — сухо заметил он. — Я их захвачу с собой.

— Послушайте, — сказал О’Киффе, — я допускаю, что мы имеем дело с убийством, но не можете ли вы сказать, зачем сюда приходил Лок?

— Причину его прихода не трудно будет установить.

— Посмотрим эти бумаги, быть может, мы найдем в них объяснение?

— Нет, бумаги эти совершенно не относятся к делу.

— Несмотря на то, что на них имеется подпись Лока?

Джонсон был чрезвычайно смущен.

— Хорошо, — сказал О’Киффе, — я прекрасно понимаю, что вы хотите это замять, так как в противном случае могли бы выплыть очень некрасивые истории. Но какая потеря для газеты!

Он помолчал мгновение, наслаждаясь видимым волнением своего собеседника, и продолжал:

— Будьте спокойны, это не попадет в газеты.

Джонсон посмотрел на О’Киффе благодарным вгля- дом, и О’Киффе почувствовал, что на этот раз одержал верх над своим противником.

Гэй, слушавший их разговор без особенного интереса, подошел к столу, бросил взгляд на бумаги и спокойно сказал:

— Это деловые бумаги, которых я никак не мог найти. Вероятно, они попали в ворох других бумаг. Я их унесу с собой.

Он хотел их взять, но О’Киффе быстрым движением положил на бумаги свою руку:

— Вам необходимо сегодня взять с собой бумаги?

— Нет, — голос Гэя выдавал легкое волнение. — Я бы их охотно унес с собой, но это не так важно.

— Оставьте их мне на несколько дней, — попросил О’Киффе, — я прошу вас об этом в интересах мисс Кардиф.

Во взгляде Гэя промелькнуло подозрение, однако, он совершенно спокойно заметил:

— Вы думаете, что эти бумаги помогут вам найти убийцу?

— Да, я в этом уверен.

Гэй на минуту призадумался.

— Вы знаете, что я вам очень доверяю, О’Киффе. Эти бумаги представляют большую ценность для наших заводов. Я доверяю их вам, но просил бы вас никому их не показывать. Они содержат тайны, деловые тайны. Никто, кроме вас, не должен к ним прикасаться. Можете вы мне это обещать?

— Разумеется. Никто не увидит этих бумаг, никто не притронется к ним. Благодарю вас, — и он спрятал бумаги в портфель.

— Когда я получу их? — спросил Гэй.

О’Киффе вынул часы, посмотрел на них и сказал:

— Теперь четырнадцать минут восьмого. Через неделю в это же время я принесу вам бумаги.

И прибавил:

— В этот же час будет сорвана тайна с загадочного преступления и убийца будет обнаружен.

ГЛАВА XII Борьба разгорается

Газеты, разумеется, подняли шум вокруг нового таинственного убийства в Бриар-Маноре. Публика зачитывалась описаниями убийства и старалась узнать мельчайшие подробности этого дела.

Все газеты, за исключением «Звезды Свободы», утверждали, что это преступление является делом рук сообщника убийцы Кардифа. Лока мог убить только человек, живущий в Бриар-Маноре, потому что, по словам охраняющего дом и сад полицейского, никто за это время не входил в дом и не выходил из него. Все указывало на виновность Винифред, и несколько газет возмущались тем, что мисс Кардиф еще на свободе. Если убийство совершено не ею, то она несомненно знает и может указать преступника.

Врачи считали, что причиной смерти Лока, как и смерти Кардифа, был разрыв сердца, но они все еще не могли установить, чем объясняется то, что на обоих трупах были найдены голубые пятна.

Джонсон сидел у себя в кабинете. Его мозг лихорадочно работал, нервы его были чрезвычайно напряжены. Он не мог отогнать от себя ужасной картины: он вспомнил темную библиотеку, и в ней на полу труп Лока; себя самого, сидящего в ожидании в библиотеке, и собаку, собаку…

Он соскочил со стула и ударил кулаком по столу. Почему собака так странно вела себя? Он никак не мог забыть выражение смертельного страха в глазах собаки.

И вдруг у него в уме мелькнула мысль: в этой ужасной комнате скрывается тайна, недоступная человеческому взору, тайна, которую не может постичь человеческий разум. На одно мгновение он усомнился в правильности своей теории; неужели возможно, что он ошибся? Он засмеялся при этой мысли. Какое ребячество! Не существует никаких таинственных сил, и нужно смотреть на дело с точки зрения трезвой действительности. Разумеется, Винифред виновна: он про себя повторил все доказательства, собранные им против нее. Прислуга показала на допросе, что мисс Кардиф была чрезвычайно возбуждена и настаивала на том, чтобы взломали двери до прихода полицейских. Почему? Если человек отправляется в комнату и остается там час, то это не служит основанием для того, чтобы бояться за него. Но как она, черт возьми, могла совершить убийство? Две двери были запечатаны, печати нетронуты, а третья дверь была заперта изнутри. Никто не мог войти в комнату в то время, как там находился Лок. Отравление было невозможно. Локк и не пил и не ел ничего в Бриар-Маноре. Электричество? Это неправдоподобно, но все же это единственное возможное объяснение. Можно утверждать только одно: Винифред Кардиф виновна. Если она будет оставлена на свободе, то она может помешать его розыскам и стать ему поперек дороги, для этого она достаточно умна, и может оказаться серьезным противником. Да, ее необходимо арестовать. Если ему удастся избавиться от нее, то можно будет спокойно идти по найденным следам.

Он направился в кабинет начальника сыскной полиции и изложил ему все обстоятельства дела. Начальник живо интересовался отдельными подробностями и, по- видимому, был уверен в виновности мисс Кардиф.

— Все же я не представляю себе, как у такой хрупкой девушки могло хватить ловкости и сил совершить такое ужасное преступление, — задумчиво сказал он. — Во всяком случае, это убийство чрезвычайно загадочно…

— Я сегодня же отдам распоряжение об аресте мисс Кардиф, — решительно сказал Джонсон. Он устал и не интересовался мнением начальника.

— Невозможно, мой дорогой. У вас нет достаточных улик против этой девушки; по крайней мере, их нет у вас теперь. Подумайте, какой будет скандал. Дочь Генри Кардифа! Что будут писать социалистические газеты? Я уже вижу заглавия: «Дочь известного эксплуататора и палача арестована по подозрению в убийстве». И это будет ударом для капиталистической прессы. Нет, нет, дорогой Джонсон, охраняйте мисс Кардиф, поставьте сколько угодно полицейских в Бриар-Маноре, но не арестовывайте ее.

— Вы, очевидно, не подозреваете, до чего чертовски хитра эта девушка! — яростно воскликнул Джонсон. — Если мы ее не арестуем, она может разрушить все мои планы. Я не могу работать, пока она на свободе.

— Однако, дорогой мой Джонсон…

Джонсон начинал совершенно терять терпение.

— Если вы не разрешите мне арестовать эту девушку, я должен буду отказаться от расследования убийства Лока, я ужасно переутомлен и не хочу браться за дело, которое считаю безнадежным.

Начальник сыскной полиции был принужден сдаться. Джонсон был единственным человеком, которому можно было поручить расследование этого дела, и начальник слишком хорошо знал упорство сыщика для того, чтобы тратить время на пустые разговоры. Было решено арестовать Винифред Кардиф в течение ближайших дней.

* * *

Крегана перевели в другую тюрьму, и О’Киффе снова получил разрешение посетить его. Он тотчас же отправился к своему другу. Когда репортер вышел на улицу, он заметил неподалеку от своего дома высокого, стройного человека с длинной черной бородой. Когда О’Киффе остановился на углу, чтобы закурить, он заметил, что этот человек следит за ним. Он стал рассматривать его и заметил, что у него смуглое лицо, пронизывающие черные глаза, шелковистая черная борода. В руках он держал странную приковывающую внимание палку. Можно было сразу сказать, что он не европеец; вероятнее всего — индус. Но что индус может от него хотеть? Это, очевидно, случайность, этот человек, видимо, случайно шел с ним в одном направлении. Когда О’Киффе дошел до ворот тюрьмы, он снова увидел индуса. Репортер свистнул и подумал про себя, что начинается нечто загадочное. Но когда он взглянул на безнадежное лицо Крегана и на его печальные глаза, то забыл обо всем.

Глаза О’Киффе молили:

— Аллан, ты должен разрешить мне открыть твою тайну. Это необходимо для тебя и Винифред.

— Нет, — ответили темные ресницы.

— Дело идет о жизни и смерти. Нельзя больше скрывать.

— Мне необходимо поговорить об этом с Винифред. — Губы Крегана были плотно сжаты.

— Это невозможно.

— Хорошо, тогда тайна останется тайной.

О’Киффе выругался про себя и сказал вслух, без видимой связи с предыдущим:

— Ты осел, Аллан!

Креган мрачно улыбнулся.

— Время истекло, господа, — прервал их полицейский.

О’Киффе заговорил глазами.

— Я попытаюсь прислать к тебе Винифред. Еще сегодня.

Вслух же он сказал:

— Возможно, что я сегодня еще раз приду к тебе. До свидания, старина.

О’Киффе сел в автомобиль. Он ломал себе голову над тем, каким образом можно устроить встречу Крегана с Винифред. Это необходимо устроить, но как, каким образом? Взглянув в окно, он заметил, что за ним на некотором отдалении следует другой автомобиль.

«Не мой ли это индус?» — подумал он.

Он поехал домой, вошел в свою комнату и, заперев за собой дверь, достал из шкафа брюки, пиджак и пальто, и надел все это поверх платья. Затем вложил в карман воротник, завернул в бумагу пару сапог, накинул на себя шубу и вышел из дому, кликнул такси и поехал в Бриар-Манор.

Лакей проводил его к Винифред, которая беспокойно шагала взад и вперед по зимнему саду. О’Киффе усадил ее рядом с собой на софу, огляделся по сторонам, чтобы удостовериться в том, что никто их не подслушивает, и прошептал:

— Я знаю, что вы очень мужественны, мисс Кардиф. Сегодня ваша храбрость должна подвергнуться испытанию. Вы должны поехать к Аллану.

Она вскочила, сияя от счастья.

— Я смогу видеть Аллана? Как хорошо, как я счастлива!

Но радость внезапно исчезла с ее лица, в глазах появилось печальное выражение.

— Но ведь это невозможно. Вы ведь знаете, что мне не дозволено выходить из дому, что мне не разрешают видеться с Алланом.

Репортер достал из кармана пропуск и написал на нем свое имя. Она смотрела на бумажку, как зачарованная, потом взяла ее с такими предосторожностями, словно в ней заключалось нечто необычайно драгоценное.

— Любимый, — прошептала она. — Неужели я снова увижу тебя?

Вдруг лицо ее стало снова печальным, и с безнадежностью в голосе, она обратилась к О’Киффе:

— Каким образом, мне удастся выйти из дома?

Он растроганно глядел на нее. Бедняжка, как она любит Крегана. Я должен спасти его, хотя бы ради нее одной.

Он весело улыбнулся и спросил ее:

— Можно мне пройти в вашу спальню, мисс?

— Разумеется, можно. Пойдемте.

Она пошла вперед, заперла дверь и выжидательно посмотрела на него.

— У вас, несомненно, есть какой-то план, мистер О’Киффе, не мучьте меня больше. Скажите, каким образом я смогу выйти из дома?

Вместо ответа О’Киффе снял с себя шубу, пиджак и жилет. Она с удивлением смотрела на него, и когда он стал расстегивать брюки, она вскочила.

— Что вы делаете? — воскликнула она.

Он рассмеялся и продолжал раздеваться.

— Вы с ума сошли, мистер О’Киффе! — она была страшно испугана. — Что вы делаете?

— Я показываю вам, каким образом вы выйдете из дома, — ответил он спокойно и подал ей одежду.

Она расхохоталась.

— Вы замечательный человек!

Потом, схватив платье, она побежала в спальню одеваться. Когда она вернулась обратно. О’Киффе помог ей надеть шубу.

— Надвиньте на лоб шапку и подымите воротник. Так хорошо! Автомобиль ждет. Садитесь немедленно и не оставайтесь ни одной минутой больше, чем необходимо. Подождите, вы должны надеть мои перчатки. Ваши маленькие руки выдадут вас.

— Вы будете здесь ждать меня?

— Да, всего хорошего.

Фигура, одетая в шубу О’Киффе, вышла из дома и, ответив на поклон стоящего на посту полицейского, села в автомобиль.

Через некоторое время та же самая фигура вошла в тюрьму, и ее немедленно впустили в комнату для свиданий.

Непосредственно после этого у ворот тюрьмы остановился второй автомобиль. Из него вышел человек с черной бородой, вошел в тюрьму; через минуту он вернулся, подошел к автомобилю О’Киффе и сказал шо- феру:

— Меня просили вам передать, что вы можете ехать. Он заплатил шоферу, который сейчас же уехал. Автомобиль незнакомца подъехал ближе и стал ждать.

Винифред, глубоко потрясенная, сбежала с лестницы. У нее кружилась голова, она с трудом сдерживала слезы и дрожащими руками держалась за перила. Она хотела поскорее остаться одна. Спрятаться от любопытных взоров. Она с удовольствием села в автомобиль. Она не заметила, что рядом с шофером сел хорошо одетый человек с черной бородой.

Автомобиль тронулся.

* * *

О’Киффе становилось скучно. Он не решался выйти из комнаты Винифред, опасаясь, что его увидят; он открыл несколько книг, но они не заинтересовали его, курить он боялся. В результате, он бросился на диван и крепко заснул.

Когда он проснулся, было совсем темно; разве уже так поздно? Он зажег свет и посмотрел на часы. Десять минут шестого. Винифред могла бы уже вернуться; с тех пор, как она уехала, прошел целый час. В коридоре послышался громкий голос, по-видимому, чем-то перепуганного лакея. И тотчас же О’Киффе услышал тяжелые шаги.

Дверь открылась и Джонсон в сопровождении двух полицейских вошел в комнату. Не отвечая на поклон О’Киффе, Джонсон воскликнул:

— Где мисс Кардиф? Я должен арестовать ее.

— Я тоже искал ее, — ответил О’Киффе. — Я не знаю, где она.

— Позовите лакея, — приказал Джонсон одному из своих людей.

Вошел лакей. На его старческом, бледном лице отражался испуг.

— Где мисс Кардиф? — повторил свой вопрос Джонсон.

— Я не знаю, сударь, — ответил лакей. Потом, заметив О’Киффе, воскликнул:

— Мистер О’Киффе, как я рад, что вы вернулись. Они пришли арестовать мисс Кардиф.

— Разыщите мисс Кардиф, — приказал Джонсон.

Лакей вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что мисс Кардиф нигде нельзя найти.

— Позовите полицейского, стоящего на посту перед домом, — приказал Джонсон. Вошел полицейский.

— Не выходила ли из дому мисс Кардиф? — спросил Джонсон.

— Нет, сударь.

— Никто не выходил из дому?

— Да, мистер Джонсон; мистер О’Киффе около часу тому назад вышел из дому.

— Вы видели, как он вернулся?

— Нет, он не возвращался.

— Каким же образом он очутился здесь? — воскликнул разъяренный Джонсон, указывая на репортера.

Полицейский изумленно взглянул на О’Киффе.

— Я ни на минуту не уходил с поста, сударь, — виновато пробормотал он.

— Я выясню, в чем тут дело, — сказал Джонсон. — Можете идти.

— Теперь, покажите мне все комнаты, — сказал он лакею. — Я сам поищу мисс Кардиф. А вы, мистер О’Киффе, будьте любезны остаться здесь до моего возвращения. Мне нужно поговорить с вами.

Он вышел из комнаты, приказав обоим полицейским стоять у дверей и никого не впускать и не выпускать.

О’Киффе очень волновала судьба Винифред. Она может вернуться кажду минуту и попадет как раз в руки полиции. Если бы можно было ее предупредить. Он приоткрыл дверь и очутился перед двумя полицейскими. Бедная Винифред, что ее здесь ждет. Черт возьми этого дурака Джонсона! Как он смеет без достаточных оснований арестовывать ее!

Джонсон вернулся и негодующе взглянул на О’Киффе. Он заговорил тоном учителя, распекающего непослушного ребенка, и раздражался все больше и больше.

— Итак, вы не довольствуетесь тем, чтобы мешать моей работе и, где только возможно, ставить мне палки в колеса и высмеивать меня в своей негодной газете. Нет, вы еще противодействуете закону. До сих пор я щадил вас, зная, что вы очень дружны с Креганом. Но теперь мой долг положить конец вашим интригам. Я не хочу вас больше щадить.

Взглянув на лицо сыщика, О’Киффе убедился, что теперь ему остается только одно: сказать всю правду.

— Я должен вам кое-что сообщить, мистер Джонсон, — серьезно сказал он.

Джонсон торжествовал; наконец-то, он одержал верх над этим наглым мальчишкой.

— Вы понимаете, что человек идет на все, когда дело касается того, чтобы подтвердить правильность своих теорий. Сегодня утром я навестил Крегана и пришел к заключению, что разговор между ним и мисс Кардиф совершенно необходим. Участь моей теории зависит от этого разговора. Я считаю, что они оба невиновны. Мисс Кардиф переоделась в мое платье и поехала в тюрьму и должна вернуться с минуты на минуту.

Джонсон рассмеялся.

— Вы действительно чрезвычайно хитры, мистер О’Киффе, и могли бы провести всякого, кроме меня. К сожалению, должен вам сказать, что я не верю ни одному слову из того, что вы мне рассказали. В вашем распоряжении, вероятно, имеются шпионы, сообщающие все, что происходит в полиции. Мисс Кардиф должна была быть сегодня арестована, и вы, узнав об этом, помогли ей бежать. Я должен сознаться, что все это блестяще проведено.

— Неужели вы действительно думаете, что я до такой степени глуп, что оставался бы в ожидании прихода полиции?

Этот вопрос озадачил сыщика. Все же он вызывающе посмотрел на О’Киффе, как будто хотел сказать: «У вас, вероятно, есть на это свои основания молодой человек».

— Возвращение мисс Кардиф убедит вас в том, что я говорю правду, — сказал О’Киффе и посмотрел на часы.

— Четверть седьмого. Она будет здесь через пять минут, но не позже, во всяком случае, чем через четверть часа.

— Увидим, — сухо сказал Джонсон, закуривая папиросу.

ГЛАВА XIII Роковые часы

В комнате было очень тихо. Джонсон и О’Киффе курили, не произнося ни одного слова; слышалось только тиканье часов. Взгляд О’Киффе был прикован к часовым стрелкам: они двигались, двигались…

Какое-то странное спокойствие царило во всем доме… О’Киффе, нервы которого были натянуты до крайности, казалось, что во всей вселенной существует только эта комната, в которой они с Джонсоном молчаливые, погруженные в свои мысли, сидят и курят и где старинные часы беспощадно показывают, что минуты уходят и уходят.

Тишину прорезал серебристый звук. Часы пробили половину. Джонсон высокомерно рассмеялся и, не говоря ни слова, указал на часы. Затем он снова закурил папиросу.

О’Киффе почувствовал, что его руки холодеют. Что случилось с Винифред? Двадцать минут езды до тюрьмы, двадцать обратно, свидание с Креганом не могло продолжаться больше четверти часа, и если даже прибавить еще 5 минут на то, чтобы войти и выйти из автомобиля, ее отсутствие все же не должно было длиться больше часа. Винифред уехала из дома в четверть пятого и, следовательно, должна была вернуться не позднее четверти шестого. Он еще раз украдкой взглянул на часы, стрелка безжалостно подвигалась к трем четвертям. О’Киффе вскочил со своего стула и подошел к окну.

— Нельзя ли вас попросить не подходить к окну, мистер О’Киффе. Мне совершенно нежелательно, чтобы вы подавали сигналы.

О’Киффе выругался про себя. Снова серебристый звук: часы пробили три четверти.

О’Киффе в отчаянии опустился на шезлонг. Мысли путались в его голове.

Перед его глазами проносились различные картины: Креган со впалыми щеками и безнадежным выражением в глазах, Винифред бледная и дрожащая от страха; мертвое лицо Кардифа с глазами, уставившимися в потолок; и еще одна картина: нечеловеческий, чудовищный лик апокалиптического зверя, с искаженными человеческими чертами, мечущего голубые лучи из огромной пасти и горящих глаз. И почему только этот Джонсон все время молчит? Ожидание было бы все же не таким тяжелым.

О’Киффе хотел заговорить, но его язык прилип к гортани, во рту пересохло и он не в состоянии был произнести ни слова.

Снова серебристый звон — часы пробили шесть.

Джонсон вынул свои карманные часы и посмотрел на них, затем, не говоря ни слова, положил их в карман.

— Мистер Джонсон, — голос О’Киффе звучал хрипло и глухо.

— Я подожду еще четверть часа, — спокойно сказал сыщик.

— Мистер Джонсон, — произнес репортер голосом полным отчаяния, — с мисс Кардиф, по-видимому, что- то случилось. Мне вся эта история совершенно непонятна.

— А мне понятна, — нелюбезно возразил Джонсон. — Трудно предположить, чтобы человек вернулся домой, если он знает, что его там ждет полиция.

— Но мисс Кардиф этого не знает.

— Она это знает.

Снова наступило молчание. Наконец, О’Киффе стало невтерпеж.

— Нужно что-нибудь предпринять, мистер Джонсон. Быть может, произошло несчастье с автомобилем… Нельзя больше ждать.

Сыщик испытующе взглянул на своего противника. Казалось, что выражение лица О’Киффе произвело на него впечатление.

Он подошел к двери и позвал:

— Меримэн! — Вошел полицейский. — Возьмите автомобиль и сейчас же поезжайте в тюрьму. Наведите там справку о том, навещал ли кто-нибудь сегодня после обеда мистера Аллана Крегана, когда ушел посетитель и сколько времени продолжалось свидание; попытайтесь также узнать, в каком направлении уехал автомобиль этого посетителя.

— Слушаюсь, мистер Джонсон.

Джонсон с удивлением взглянул на него.

— Либо вы самый лучший актер из всех, которых мне пришлось видеть, либо в вашем рассказе все же имеется доля правды, — сказал он задумчиво. — Я знаю, что репортеры на все способны, а если репортер к тому же ирландец, то он и самого черта перехитрит, но все же ему не удастся перехитрить Джонсона из Скотланд-Ярда, мой молодой друг.

Оба собеседника снова замолчали и стали напряженно наблюдать за движением часовой стрелки.

Через некоторое время Меримэн вернулся и сообщил, что около половины пятого в тюрьму явился молодой человек, предъявивший пропуск на имя мистера Бриана О’Киффе, репортера «Звезды Свободы». Его ввели в комнату для посетителей. Десять минут спустя этот молодой человек, по-видимому, очень взволнованный, вышел из тюрьмы и сел в автомобиль. Его секретарь сел рядом с шофером и автомобиль уехал, но никто не смог сказать в каком направлении. Часовой, от которого об этом узнал Меримэн, сообщил, что автомобиль уехал без десяти минут пять. При последних словах полицейского часы пробили семь.

Джонсон громко рассмеялся.

— Убежала? Что вы скажете теперь, мистер О’Киффе?

О’Киффе взволнованно посмотрел на сыщика. Он себя чувствовал так, как будто попал в тупик; он не видел никакого выхода.

— Уверяю вас, мистер Джонсон…

Сыщик резко оборвал его:

— Довольно лгать! Теперь вы должны во всем сознаться.

— Нечто совершенно невероятное, непонятное, — пробормотал О’Киффе, который окончательно потерял самообладание. — Поверьте мне…

— Я вам не верю. Дело совершенно ясное. Вы помогли мисс Кардиф бежать. Я имею все основания, вернее^ даже обязан арестовать вас.

Он замолчал на мгновение, посмотрел на репортера и продолжал:

— Но я думаю, что будет лучше оставить вас на свободе. Но вы будете находиться под моим надзором, мистер О’Киффе. Я считаю, что это так же верно, как если бы вы сидели в тюрьме.

О’Киффе, казалось, не вполне понял смысл этих слов.

— Мы должны поехать в тюрьму, — воскликнул он.

— Хорошо. Но я буду сопровождать вас. Не забывайте, что вы находитесь под моим надзором.

Они поехали в сопровождении полицейского, сидевшего на козлах.

Креган, вызванный в комнату для посетителей, сообщил, что Винифред была здесь, но не пробыла и четверти часа; она сказала, что торопится домой, так как дома ее ждет мистер О’Киффе.

Джонсон язвительно усмехнулся.

— Мисс Кардиф хотела проститься со своим женихом. Это нельзя назвать глупым, но даже самый умный человек может ошибиться. Пойдем, мистер О’Киффе, я хочу поговорить с привратником.

Из слов привратника выяснилось одно чрезвычайно странное обстоятельство. Господин, которого привратник принял за репортера, приехал в автомобиле и приказал шоферу подождать его. Вслед за тем подъехал другой автомобиль, из которого вышел человек, которого он принял за секретаря, и спросил привратника, поднялся ли уже приехавший до него господин наверх. Получив утвердительный ответ, он подошел к шоферу первого автомобиля, уплатил ему и отпустил его. Второй автомобиль стал на место первого. Человек, приехавший в первом автомобиле, вышел чрезвычайно взволнованным из тюрьмы и сел в автомобиль; его секретарь поместился рядом с шофером, и они уехали.

— Опишите наружность секретаря, — сказал О’Киффе, задыхаясь.

— Смуглое, не английского типа лицо, с черной бородой и черными бровями. В руке он держал странную черную палку с ручкой, изображавшей львиную голову с блестящими красными глазами.

О’Киффе побледнел. Перед ним промелькнуло лицо человека, весь день следовавшего за ним по пятам. Да, по-видимому, удар, поразивший Винифред, предназначался О’Киффе.

Джонсон с изумлением наблюдал за ним.

— Вы прозевали свою карьеру, мистер О’Киффе. Мир потерял в вас великого актера, — сухо сказал он. — Вы гениально играете свою роль.

— Вы должны мне поверить, Джонсон. — Голос О’Киффе дрогнул. — Ведь возможно, что мисс Кардиф угрожает опасность. Я еще раз повторяю: я сказал вам правду, только правду. Они расставили сети для меня, а мисс Кардиф случайно попала в них.

Волнение О’Киффе, его бледность, его дрожащие руки произвели некоторое впечатление на Джонсона. Но все же он насмешливо спросил:

— Они? Кого вы подразумеваете под этим таинственным «они»?

О’Киффе подобно молнии промелькнула мысль о ночном посещении мистрисс Уэргем. Кто-то хочет убрать его с пути: он кому-то мешает. И он подумал о той таинственной силе, которой бросил вызов.

— Мне нужно пойти домой! — воскликнул он. Ему пришло в голову, что теперь в его квартире хозяйничают его враги, так как предполагают, что он не может туда вернуться.

— Ничего не имею против, — ответил сыщик. — Я готов оказать вам услугу. Вы можете отправиться домой, а я буду вас сопровождать.

Они поехали к О’Киффе. На лестнице их встретил какой-то заспанный уличный мальчишка.

— Вы О’Киффе? — спросил он, подходя к репортеру.

— Да, а что тебе нужно?

— Вот что я нашел. Если вы О’Киффе, я должен вам это передать. — И он протянул ему маленькую кожаную сумочку.

— Что такое? Да, ведь, это сумочка мисс Кардиф, — воскликнул репортер. Он поспешно открыл сумочку и вытянул из нее сложенный вчетверо листок бумаги. На нем было написано: «Умоляю того, кто найдет сумочку, доставить ее с этим письмом мистеру О’Киффе, улица Генриэтты, 2, в Ковент Гардене. Кошелек он может оставить себе».

— Где вы нашли сумочку? — спросил мальчика О’Киффе.

— Очень далеко отсюда на самой окраине города. Она лежала на земле.

О’Киффе пробежал записку, написанную крайне неразборчиво, по-видимому, наспех:

«Происходит нечто ужасное. Автомобиль едет куда-то за город. Я пыталась спросить шофера, но он не отвечает. Рядом с ним сидит какой-то незнакомый мужчина с большой черной бородой. Машина все ускоряет ход. Я умираю от страха. Спасите меня, О'Киффе. Ради бога, спасите меня.

Винифред Кардиф»

Глубокое отчаяние овладело О’Киффе. Несчастная находится в руках гнусных негодяев. Как ее найти? Он со стоном передал записку Джонсону и, закрыв лицо руками, присел на ступеньку.

Джонсон прочел записку. Хотя он несколько сомневался в ее подлинности, но все же не мог не согласиться с тем, что произошло нечто серьезное.

Отчаяние О’Киффе было неподдельно. Положив руку на плечо репортера, Джонсон сказал совершенно изменившимся тоном:

— Послушайте, О’Киффе. Мне трудно поверить этому нелепому письму, но я вижу, что вы чем-то ужасно расстроены. Я возвращаю вам свободу, но предупреждаю, что за вами будут следить.

О’Киффе пожал своему противнику руку.

— Спасибо, Джонсон, вам не придется пожалеть об этом.

О’Киффе провел бессонную ночь. Шагая из угла в угол, он курил одну папиросу за другой и тщетно ломал себе голову над тем, кто и куда увез Винифред.

Бывали моменты, когда ему казалось, что следует сейчас же бежать разыскивать ее; но он прекрасно понимал, что это ни к чему не приведет. Его взгляд случайно упал на большой пакет, лежащий на письменном столе. Он развернул его. В нем оказались книги, книги по химии, купленные им несколько дней тому назад. О’Киффе нетерпеливо отложил их в сторону. Все его мысли были направлены на сегодняшнее загадочное происшествие. В конце концов, когда начало светать, смертельно усталый, он прилег на софу и уснул.

* * *

Марион Уэргем в легком пеньюаре сидела у камина. Она только что позавтракала и теперь курила. Очаровательное личико было бледно, голубые глаза, окруженные синевой и усталые движения указывали на то, что она провела бессонную ночь. Она взяла книгу и стала ее перелистывать, время от времени устремляя свой взгляд на пылающий в камине огонь.

В комнату вошла ее камеристка и принесла колоссальных размеров завернутый в бумагу пакет.

— Что это такое?

— Только что прислали из цветочного магазина. От мистера О’Киффе, — сказала девушка и принялась развертывать бумагу. Показалась резная подставка черного дерева, к которой были приделаны часы с чудесно разрисованным циферблатом; на подставке стоял вазон роскошной цветущей сирени. Марион покраснела от удовольствия. Она любила красивые вещи. Письмо О’Киффе также обрадовало ее. Он писал, что подставку эту случайно увидел у антиквара и подумал, что она очень подойдет к обстановке ее гостиной. Он очень сожалеет, что она все еще больна, и просит ее не утомлять свою хорошенькую головку излишними размышлениями и постараться, как можно скорее выздороветь. Он подписался: «Ваш искренний друг Бриан О’Киффе».

Марион усмехнулась и вздохнула: интересный ирландец мог бы быть ей больше, чем другом, если бы… Ее лицо приняло страдальческое выражение, она чуть ли не с чувством отвращения окинула взглядом свою роскошно меблированную комнату. Красивые вещи, красивые наряды, много денег, блестящее положение в обществе, все это, конечно, было очень приятно, но не упустила Ли она из-за этого того, что является самым большим счастьем в нашей жизни?

Она еще продолжала об этом думать, когда вошла горничная и доложила о приходе доктора Торнтона.

Торнтон выглядел совершенно больным. Марион бросила на него взгляд, полный ненависти и страха. Затем она сказала:

— Я рада, что вы пришли, Лауренс.

— Вы все еще притворяетесь больной, — произнес он сурово и сел в кресло против нее.

— Я не притворяюсь, — сердито ответила она. — Мои нервы так истрепались, что я положительно схожу с ума; я потеряла сон и чувствую себя ужасно скверно. Уверяю вас, что эта ужасная тайна доведет меня до сумасшествия. В конце концов, я совершу какой-нибудь отчаянный поступок.

Он зло усмехнулся.

— Никто вас к этому не принуждал. Не следовало приниматься за дело, если вы чувствовали, что у вас не хватит сил довести его до конца.

— Я была безвольным инструментом в ваших ужасных, не знающих сострадания руках.

— Не притворяйтесь угнетенной невинностью. Вы хотели чего-то добиться и были готовы пустить в ход все средства для того, чтобы достичь своей цели. Хотите знать правду: вы виновны не менее, чем я.

Она приподнялась, дрожа всем телом:

— Как вы смеете говорить это! Кто разработал весь этот план? Кто его выполнил? А теперь вы обвиняете меня. Негодяй!

Она зарыдала, он спокойно смотрел на нее.

— Было бы лучше, если бы вы говорили потише. Право, совсем нет необходимости, чтобы прислуга слышала ваши излияния.

— Это мне совершенно безразлично! — воскликнула она. — Дальше так продолжаться не может. Я не могу выносить этих постоянных терзаний, не могу продолжать оставаться вашим орудием. Я положу этому конец; если это окажется необходимым, то прибегну к помощи полиции, — на ее лице появилось выражение безграничной ненависти. — Я отомщу. Я повсюду буду трубить о том, что всеми уважаемый доктор Торнтон ничем не отличается от обыкновенного каторжника, ничуть не лучше любого убийцы…

Сильной рукой он зажал ей рот, схватил ее за талию и, несмотря на все ее старания, не давал ей вырваться. Ее кружевной пеньюар порвался. Торнтон принудил ее сесть в кресло и, все еще не выпуская ее рук, уселся против нее.

Его мозг лихорадочно работал. Мистрисс Уэргем находится, действительно, на грани безумия; она в самом деле способна донести… Он ужаснулся. Этому во что бы то ни стало следует помешать.

Марион откинулась на спинку кресла; вся ее фигура выражала беспомощность и отчаяние.

Не говоря ни слова, он остановил на ней свой взгляд.

Вдруг она закричала:

— Не смотрите на меня так! Не смейте! Не смотрите на меня своими ужасными глазами, Лауренс… — Ее голос сорвался. — Сжальтесь…

Она все еще чувствовала на своем лице взгляд этих беспощадных глаз. Они, казалось, пронизывали ее, проникали до самых глубин ее души. Она сопротивлялась, пыталась не поддаваться ему. Но нет, взгляду этих темных с расширившимися зрачками глаз нельзя было противостоять. Если бы можно было узнать, что скрывается за этим ничего не выражающим взглядом, какой дьявольский план таится в этом мозгу и что ей хочет внушить этот ужасный человек!

— Лауренс! — Марион умоляюще подняла обе руки кверху.

Но его безжалостный взгляд все еще был прикован к ее лицу и, подобно взгляду змеи, подчинял ее своей власти.

Марион стало клонить ко сну. Веки ее опустились. Она еще раз открыла глаза и заглянула в его расширенные зрачки, скрывающие тайну человеческой души.

Потом голова ее опустилась; она заснула.

ГЛАВА XIV Человек со странной палкой

О’Киффе принесли письмо. Маленький мальчик передал его лакею и убежал, не сказав ни слова. О’Киффе внимательно прочел написанное на машинке письмо:

«Господину Бриану О’Киффе, репортеру «Звезды Свободы». Улица Генриетты, 2. Ковен-Гарден, Лондон.

Милостивый государь!

Я прочел в газете о загадочном убийстве мистера Кардиф, и так как вы, по-видимому, интересуетесь этим делом, могу вам сообщить нечто, могущее помочь вам раскрыть тайну этого убийства и, как говорят у меня на родине, «рассеять мрак и найти потерянное». Если вы хотите получить чрезвычайно важные сведения по этому поводу, то приходите сегодня в девять часов вечера в трактир «Красный Вепрь», в Ловлэйн.

С уважением Серан Рай-Лоре»

О’Киффе вторично прочел письмо. Одно предложение привлекло его внимание. «Найти потерянное». Не означало ли это — найти Винифред? Ерунда! Все это — просто уловка!

Кто-то ставит ему западню, хочет убрать его с пути. Он посмотрел на подпись: «Серан-Рай-Лоре». Индусское имя, вероятно, принадлежащее тому человеку, который вчера преследовал его. Случилось так, что вместо него, О’Киффе, человек увез Винифред Кардиф. Другой раз индус не даст ввести себя в заблуждение. Пойти ли ему? Ловлэйн — очень глухое место. А «Красный Вепрь»? Он смутно вспомнил, что слышал это название в связи с какой-то скандальной историей. Это был не обыкновенный трактир, а притон, где курили опиум. Пойти туда, это значит пойти прямо в пасть льва. Но, быть может, таким образом, удастся узнать что-либо относительно Винифред? Да, он пойдет туда. Но не один. Кого взять с собой? Крэйна? Нет, Крэйн чудесный человек, чрезвычайно талантливый химик, но он не всегда умеет сохранять присутствие духа. Тома Бартон? Да, именно его, этого молодого репортера, преданного ему душой и телом, любителя приключений, который будет в восторге от такого предложения.

О’Киффе отправился в редакцию, чтобы уговориться с Бартоном. При виде О’Киффе главный редактор покачал головой.

— Дорогой мой, вы изводите себя. Вы ужасно исхудали и выглядите так, как будто не спали в течение целого месяца. Что с вами, О’Киффе? Вы все еще возитесь с этим делом об убийстве Кардифа? Перестаньте разыгрывать роль сыщика и возвращайтесь к работе. Ваше отсутствие вредно отражается на «Звезде Свободы».

— Прошу вас дать мне отпуск еще на неделю или десять дней, мистер Гарди. Бартон здесь?

— Да, в своей комнате.

Тому Бартону очень понравилось предложение О’Киффе, и он обещал прийти к половине восьмого.

О’Киффе провел весь день в бесцельных блужданиях по городу, все еще надеясь каким-нибудь образом найти след исчезнувшей девушки. Он очень беспокоился о ней. Почему люди, увезшие Винифред, не освободили ее, когда заметили свою ошибку? Что могло с ней произойти? Возможно, что ее напугали и что с ней плохо обращаются. О’Киффе стиснул зубы и сжал кулаки. Он отомстит этим негодяям и, быть может, еще сегодня вечером для этого представится случай.

В половине восьмого пришел Бартон, страшно возбужденный. О’Киффе повел его в свою комнату и предложил ему переодеться в костюм кучера. Когда они подошли к кэбу, кучер, с которым О’Киффе договорился заранее, слез с козел и Бартон занял его место. Было без пяти минут девять, когда они подъехали к «Красному Вепрю».

О’Киффе вышел из кэба и увидел, что к трактиру подъехал хорошо одетый, солидный старик. О’Киффе вошел в трактир; старик последовал за ним. А через несколько минут вошел Бартон.

О’Киффе огляделся. Комната была темная, грязная и неуютная. Хозяин производил подозрительное впечатление. Когда открылась дверь в соседнюю комнату, О’Киффе заметил, что в ней вместо столов и стульев — матрацы и подушки; он почувствовал приторный, сладковатый запах.

О’Киффе занял один из столиков, кучер сел за соседний и старик также устроился неподалеку.

Репортер закурил папиросу и стал ждать. Стройный блондин вышел из двери, ведущей из коридора, и подошел к столику О’Киффе.

— Мистер О’Киффе, если не ошибаюсь?

— Да.

Репортер взглянул на незнакомца. Он ожидал увидеть другое лицо. У незнакомца было бритое лицо, светлые волосы и брови. «Какие густые брови, — подумал О’Киффе, — у блондинов не бывает таких густых бровей. Такие брови должны быть черными — я готов поклясться, что они были черными и, очевидно перекрашены».

— Я вижу, что вы получили мое письмо, мистер О’Киффе, — начал незнакомец приятным, мягким голосом.

— Да, я бы очень хотел знать, что вы мне можете сообщить. Но не заказать ли нам чего-нибудь сначала?

Хозяин принес виски и соду. Том Бартон также заказал виски и соду, старик — чаю.

— Дело Кардифа меня очень заинтересовало, — сказал незнакомец. — Я убежден, что Кардиф был отравлен и считаю себя вправе утверждать, что здесь мы имеем дело с индийским ядом, который неизвестен в Англии.

— Серьезно? Это чрезвычайно интересно.

— Не можете ли вы мне сказать, не были ли найдены на теле убитого голубые пятна приблизительно с булавочную головку величиной?

— Да.

О’Киффе был поражен. Неужели он ошибся и этот незнакомец не тот человек, который преследовал его?

— Вы должны знать, — продолжал незнакомец, — что индусам известно, большее количество ядов, чем кому бы то ни было. Итальянцы времен Ренессанса, конечно, тоже были знакомы с ядами, отравление которыми нельзя было доказать. Но современные европейцы, по сравнению с индусами, в этом отношении дети.

Говоря это, он взял бутылку виски и налил в оба стакана. Над одним из стаканов его рука задержалась на мгновение.

— Выпьем, — сказал он, — здесь очень душно и мне хочется пить.

Взгляд О’Киффе был прикован к лицу незнакомца и он не наблюдал за движением его рук. Он взял стакан и собирался уже поднести его ко рту, когда к столу подскочил Бартон.

— Долго ли вы думаете оставаться здесь, сэр? — вежливо спросил он. — Я должен вернуться в десять часов.

О’Киффе заметил, что молодое лицо Бартона было покрыто смертельной бледностью и его глаза как-то странно смотрели на стакан. Молодой человек шевелил губами, и О’Киффе скорее угадал, чем услышал: «Не пейте».

— Я поеду приблизительно через полчаса, — ответил и поставил стакан.

— Благодарю вас, сэр, — и кучер сел обратно за свой столик.

— Как вы думаете, европеец мог бы достать себе индийский яд, о котором вы говорили? — спросил О’Киффе.

— Это было бы трудно, но при…

Подошел хозяин:

— Мистера Серан-Рай-Лоре просят к телефону. Незнакомец поднялся.

— Вы меня простите, — и он вышел из комнаты.

Том Бартон, как молния, подскочил к столику О’Киффе, заменил его стакан виски своим и вернулся к своему столику. Когда незнакомец вернулся, О’Киффе спокойно пил свое виски. Они продолжали разговаривать о различных индийских ядах.

— Если вы завтра снова придете сюда, — сказал незнакомец, — я смогу показать вам некоторые яды, которые приведут вас в изумление.

— Хорошо, это очень любезно с вашей стороны. Какое здесь отвратительное виски, у меня кружится голова, как будто я очень много выпил.

— Выпейте стакан воды.

— Нет, я лучше выйду на воздух. Дайте мне, пожалуйста, на несколько минут свою палку, чтобы опереться, у меня ноги подкашиваются.

О’Киффе поднялся, держась за стол, чтобы не упасть.

Незнакомец подошел к вешалке и принес свою палку. О’Киффе чуть не вскрикнул: это была черная палка с серебряным набалдашником в виде головы льва с рубиновыми глазами. Репортер опустился на свой стул и провел рукой по лбу.

— Смешно… один единственный стакан виски… и, кроме того, я, ведь, ирландец…

Он попросил стакан воды и залпом выпил его.

— Благодарю вас, ваша палка мне больше не нужна, я не пьян от одного несчастного стакана виски. Пойду пешком домой и надеюсь, что прогулка по свежему воздуху освежит меня. Итак, мы снова встретимся завтра здесь, в то же самое время.

— Да. Мне очень жаль, что вы себя так плохо чувствуете. Я не могу быть вам полезным?

— Нет, благодарю вас. Что здесь, черт возьми, примешивают к виски? Я себя чувствую так, словно я выпил жидкий огонь.

О’Киффе подошел к соседнему столику, вынул из кармана дрожащей рукой кошелек и заплатил кучеру. Неловким движением руки он сбросил на пол стоящий перед Бартоном стакан. Стакан разбился вдребезги. Незнакомец снова пошел в телефонную будку, и когда он вернулся, то увидел, как О’Киффе, шатаясь, уходил из трактира.

Через несколько минут ушел приехавший одновременно с О’Киффе старик.

Затем кучер вышел и стал возиться около своей лошади. Через несколько минут к нему подошел незнакомец, постоял несколько минут, глядя вслед удаляющемуся О’Киффе. Потом обратился к кучеру:

— Вы можете отвезти меня домой?

— Хорошо, сэр, садитесь.

О’Киффе заметил, что за ним следом идет старик, вошедший одновременно с ним в трактир. «Еще один», — подумал он и нащупал лежащий в кармане револьвер, так как улица была совершенно пустынна. Он вошел в переулок для того, чтобы скрыться от своего преследователя, но старик не отставал. Репортер попытался ускорить шаги, но это ни к чему не привело, так как старик, несмотря на свой возраст, шел с О’Киффе в ногу.

Подойдя к фонарю, О’Киффе внезапно остановился и старик, не сумевший соразмерить своих шагов, попал как раз в полосу света.

— Можно у вас попросить спичку? — спросил О’Киффе, вынимая портсигар.

Старик пошарил в кармане и О’Киффе внимательно посмотрел на него.

«Где я, черт возьми, видел уже этот безвкусный галстук?». Вдруг его осенила мысль, он обратился к старику.

— Не будете ли вы любезны сказать мне, который час?

Старик вынул часы.

— Ровно десять часов.

— Благодарю. Какие у вас великолепные старинные часы, не разрешите ли вы взглянуть на них поближе? Я — коллекционер и питаю пристрастие к старинным вещам.

Старик протянул ему часы, и О’Киффе с восхищением стал их рассматривать.

— Ценная старинная вещь.

— Это мне осталось от моей бабушки, — ответил старик.

— Вы идете со мной в одном направлении, сэр? — спросил О’Киффе. — Я живу на улице Генриетты.

— Я живу поблизости. Если вам угодно, мы можем пойти вместе.

О’Киффе, по-видимому, был в очень хорошем настроении, он любезно разговаривал со стариком, который показался приятным, занимательным собеседником.

Они дошли до квартиры О’Киффе. Репортер остановился.

— Вот я и пришел, — сказал он, — доброй ночи. Очень любезно с вашей стороны, что вы меня проводили, мистер Джонсон.

Старик с удивлением отшатнулся.

— Почему вы меня так называете?

О’Киффе добродушно рассмеялся.

— Вы чудесно загримированы, Джонсон. Но не нужно было надевать тот же галстук, который вы носите всегда. И почему вы, черт возьми, носите с собой часы — действительно прекрасную старинную вещь, благодаря которой каждому не трудно вас узнать? Не упускайте из виду, что на них выгравированы ваши инициалы.

Я вижу, вы держите слово и следите за мной. Мне очень жаль, что вы принуждены были прогуляться так далеко. Вы, вероятно, устали и хотите пить; зайдите ко мне и выпьем чего-нибудь.

ГЛАВА XV Встреча Торнтона с голубым лучом

В то время, как О’Киффе сидел в трактире «Красный Вепрь», доктор Торнтон у себя в комнате занимался укладыванием вещей в маленький кожаный саквояж. Покончив с этим, он запер его, позвонил лакею и сказал:

— Я на несколько дней уезжаю из Лондона. Полагаю, что вернусь послезавтра. — Затем он взял чемодан и вышел из дома.

По дороге он зашел в ближайшую телефонную будку, позвонил в гостиницу «Красный Вепрь» и попросил позвать к телефону мистера Серан-Рай-Лоре. Минуту спустя он услыхал голос своего друга.

— Он пришел? — спросил Торнтон.

— Да, все в порядке.

Торнтон облегченно вздохнул и повесил трубку. Сделав большой крюк, он вышел на улицу Генриетты и остановился перед дверью дома, в котором жил О’Киффе. Торнтон посмотрел на часы. Половина десятого. Он поднялся по лестнице, и при помощи отмычки открыл дверь, и вошел в квартиру О’Киффе. Там он на один момент включил свет, вынул из кармана свечу, зажег ее и потушил электричество. Затем он сел за письменный стол и начал рыться в ящиках.

Он становился все беспокойнее, вынимал документы и бумаги, рассматривал их и с разочарованным видом клал на место. После безрезультатных поисков он нетерпеливо поднялся, подошел к железной кассе, достал из своего саквояжа различные инструменты и принялся ломать кассу. Звонил телефон. Торнтон снял трубку и спросил:

— Кто у телефона?

— Серан. Все обошлось хорошо. У нас нет больше никаких оснований волноваться.

Торнтон повесил трубку, злобное торжество отразилось на его лице. Он снова подошел к кассе. Неловким движением руки он опрокинул свечу, которая потухла. К его удивлению в комнате не стало темнее. Торнтон увидел, что сквозь стену против кассы проникал какой- то странный свет, становился все ярче, пока, наконец, блестящие голубые лучи не упали на кассу.

С криком ужаса Торнтон бросился в сторону. Его мозг напряженно работал, сердце билось с неимоверной быстротой. Голубой луч! Он уже где-то видел его. Внезапно он вспомнил, как в роковой вечер 12-го декабря, за несколько часов до того, как Кардиф был найден мертвым, гостиную в Бриар-Маноре осветили такие же голубые лучи…

Суеверный страх овладел Торнтоном. Не было ли это плохим предзнаменованием? Именно теперь, когда все, как будто, шло хорошо? Он присел на корточки, но неумолимые голубые лучи приближались все ближе и ближе. Он поспешно поднялся, выбежал в соседнюю комнату и запер за собой дверь. Тяжело дыша, он опустился в кресло и стал ждать, затем с криком вскочил, так как заметил, что голубые лучи проникли через стены и наполнили темную столовую странным голубым светом.

Он чувствовал, что не в состоянии справиться со своими нервами. Единственная мысль овладела им: спрятаться, убежать от этого ужасного света. Он побежал в спальню О’Киффе; голубые лучи последовали за ним. Натыкаясь в темноте на стол и стулья, он убежал в кухню. Но не успел он войти туда, как сквозь стену проникли в комнату голубые лучи.

Гонимый безумным страхом, он бросился в коридор, стремительно открыл входную дверь и, как пораженный молнией, остановился. Перед ним выросли две фигуры. В одной из них он узнал О’Киффе и с криком бросился обратно в комнату.

* * *

Джонсон и О’Киффе последовали за ним и зажгли свет. Торнтон снова устремился к двери, но Джонсон одним прыжком очутился перед ним, между тем как О’Киффе схватил его сзади. Он отбивался, как дикий зверь, и кричал, как сумасшедший. Глаза его готовы были выскочить из орбит, на губах показалась пена, он царапался и кусался. Черты его лица были перекошены от ярости, он потерял человеческий облик; в глазах отражался смертельный страх. Он чувствовал, что близок к сумасшествию, и напрягал все усилия, чтобы овладеть собой. Затем ему показалось, что все предметы поплыли перед его глазами, освещенные страшными голубыми лучами. Он окончательно потерял человеческий облик и превратился в царапающегося, ревущего дикого зверя.

Наконец О’Киффе и Джонсону удалось справиться с ним. Он лишился чувств, и им без труда удалось связать его и уложить на диван.

Джонсон вытер выступивший на лбу пот и, тяжело дыша, опустился в кресло.

— Послушайте, О’Киффе, вы больше не имеете права держать меня в неизвестности; что здесь происходит? Вы отправляетесь в какой-то ужасный кабачок, встречаетесь там с каким-то крайне подозрительным субъектом. Мы возвращаемся к вам домой и застаем тут в ночной час доктора Торнтона, обезумевшего от страха. Что он здесь делал? Что он вообще собой представляет?

— Он преступник, убийца, — ответил О’Киффе серьезно. — Неумолимая рука правосудия, наконец, настигла его и наказала.

— Не говорите загадками, — сказал нетерпеливо сыщик.

— Хорошо, я расскажу вам все.

Репортер подошел к дивану и взглянул на Торнтона, который был, по-видимому, погружен в глубокий сон. Его члены изредка судорожно подергивались, рот был приоткрыт и видны были крепкие белые зубы.

— Это длинная история, — начал О’Киффе, устало опускаясь в кресло против Джонсона. — Для того, чтобы вы все хорошо поняли, нам нужно будет оглянуться на много лет назад. Придется начать рассказ с того времени, когда Генри Кардиф был еще молодым человеком…

— Генри Кардиф, — перебил его Джонсон, — вы, ведь, собирались рассказать о Торнтоне?

— Все это тесно связано друг с другом. Пожалуйста, не прерывайте меня, Джонсон, я и без того так устал, что мне трудно точно и ясно выражать свои мысли.

— Генри Кардиф родился в Ульстере и работал в молодости в качестве инженера на заводе Мак Намара в Коркском графстве; Старик Мак Намара был очень богат. Он полюбил красивого умного молодого Кардифа и обращался с ним, как с родным сыном. У Мак Намара были две дочери; старшая из них, Айлен, убежала с одним молодым ирландцем, и о ней ничего не было известно. Таким образом, вторая дочь, Шейла, стала единственной наследницей старика Намара. Девушка, по-видимому, питала антипатию к Кардифу. Но, несмотря на это, отцу, который хотел сделать молодого человека своим наследником, удалось уговорить, а может быть, принудить дочь выйти замуж за этого человека.

Как и следовало ожидать, брак оказался очень неудачным. Кардиф чрезвычайно грубо обращался со своей женой, а после рождения их единственной дочери Винифред, он совершенно перестал с ней считаться. Он не жалел денег на любовниц и, в конце концов, начал буквально ненавидеть свою болезненную и грустную жену. По всей вероятности, старик Мак Намара пожалел о том, что принудил свою дочь согласиться на этот брак и, желая загладить свою вину, завещал все свое состояние Шейле. Тем временем заводы Мак Намара были проданы, и Кардиф основал уже свои собственные заводы.

После смерти своего отца мистрисс Кардиф с удвоенной силой почувствовала свое одиночество. Она не переставала думать о своей сестре, которая покинула родительский дом, когда Шейле минуло 16 лет, и которую она очень любила. Она спрашивала себя, жива ли Айлен, счастлива ли и имеет ли детей. Мистрисс Кардиф просила своего мужа попытаться об этом разузнать, но почему-то его старания не увенчались успехом.

Тем временем, финансовое положение Кардифа пошатнулась, он неудачно спекулировал, при этом потерял очень много денег и ему грозило банкротство. Он просил жену помочь ему, но Шейла в то время уже, вероятно, ненавидела его, да и, кроме того, боялась, что он промотает и ее состояние и оставит ее и Винифред нищими.

В конце концов, ему все же удалось ее убедить: был подписан контракт, по которому он получил половину ее состояния при условии, что обязуется вернуть деньги в том случае, если будут разысканы сестра или племянник его жены. Если же мистрисс Кардиф умрет, не разыскав сестры, то деньги останутся в предприятии до того времени, пока не появится кто-нибудь из этих родственников.

Приблизительно в это время мистрисс Кардиф узнала о том, что ее муж только обещал ей заняться розысками ее сестры, на самом же деле не предпринимал никаких шагов в этом направлении. Тогда она решила заняться сама этими розысками. Через некоторое время она получила известие о том, что ее сестра живет со своим сыном в Нью-Йорке и что ее муж умер.

— И этот сын… — спросил, задыхаясь от волнения, Джонсон.

— Ах, я вижу, вы угадали. Да, этот сын — Аллан Креган.

— Но, в таком случае, вся эта история становится еще более непонятной, — в раздумье проговорил сыщик.

— Напротив, послушайте дальше.

Джонсон уселся поудобнее и закурил папиросу.

— Мистрисс Кардиф, по-видимому, не сообщила своему мужу о своем открытии; я думаю, что она боялась это сделать.

В это время Кардифы очень редко виделись. Мать Винифред большую часть года проводила в недавно купленной вилле, расположенной в окрестностях Л. В то время мистрисс Кардиф была болезненной, несчастной, озлобленной женщиной, и ее единственной отрадой была Винифред. Известие о том, что ее сестра жива, подействовало на нее, как целебное средство: она стала выносливее, жизнерадостнее, помолодела и вся отдалась мысли о свидании с любимой сестрой. В то время Винифред жила в Мюнхене, где училась в консерватории.

Все было бы хорошо, если бы одно из писем Айлен не попало в руки Кардифа. Он понял, что у него отберут вложенные в дело деньги и ему придется начинать все сызнова. Нужно было, не теряя времени, подготовиться к тому, чтобы суметь отразить этот удар.

Кардиф подружился с одной дамой из общества и, казалось, был безумно влюблен в эту молодую женщину. Он посвятил ее в свои неприятности, и она посоветовала ему обратиться к одному врачу, который имел в Л. небольшой домик и обычно проводил там лето.

Кардиф внезапно стал чрезвычайно нежен и заботлив по отношению к своей жене. Он уверял ее, что беспокоится о ее здоровье, доказывал, что у нее болезненный вид, и умолял ее, чтобы она обратилась к врачу. Он посоветовал ей пригласить одного врача, недавно приехавшего на лето в Л. Мистрисс Кардиф, тронутая необычной нежностью и заботливостью своего мужа, последовала его совету и пригласила этого врача.

Месяц спустя она умерла…

Джонсон вскочил.

— Вы хотите сказать, что…

— Не перебивайте меня, пожалуйста, мистер Джонсон. Через десять дней после похорон мистрисс Кардиф, в Л. Прибыл Аллан Креган. Известие о смерти тетки как громом поразило его. Еще в своем последнем письме она писала о том, как хорошо себя чувствует, и что в ближайшее время приедет в Америку для того, чтобы повидаться с сестрой.

Кардиф с дочерью находились в Лондоне, и во всей вилле Кардифов не осталось никого, кроме привезенного Шейлой из Англии лакея, который был чрезвычайно предан своей покойной госпоже.

Креган рассказал этому лакею, что он племянник мистрисс Кардиф, а лакей, в свою очередь, сообщил ему печальное известие. Креган поехал в Лондон. Кардиф принял его очень любезно, устроил его на своем заводе, но потребовал от молодого человека, чтобы он не рассказывал Винифред об их родстве. Эта просьба и внезапная смерть тетки зародили в молодом человеке некоторое подозрение. Он стал наводить справки, и ему удалось найти доказательства того, что мистрисс Кардиф умерла неестественной смертью.

Аллан и Винифред полюбили друг друга, но Кардиф был против этого брака, так как боялся, что ему придется выплатить деньги покойной жены, если Креган женится на Винифред. Помните ли вы письмо, написанное Креганом 12 декабря, которое вы считали самым явным доказательством его виновности?

Сыщик утвердительно кивнул головой.

— Креган решил заявить Кардифу о том, что откажется от денег, если получит согласие на брак. Вот смысл этого письма. В этот же вечер Кардиф добился от Лока обещания арестовать Крегана. Винифред слышала этот разговор и хотела предупредить своего жениха. Креган в этот же вечер идет к Кардифу, они ссорятся, и Креган уходит разгневанный. По дороге домой он встречает разносчика телеграмм, который передает ему телеграмму, вызывающую его в Л., так как старый лакей при смерти. Старик думал, — не знаю был ли он прав или нет, — что врач, который отравил его хозяйку, — говорил ли я вам, что лакей помогал доктору и Кардифу? — отравил также и его. Перед смертью старый лакей сознался в ужасном преступлении. Когда молодой человек вернулся в Лондон, он узнал об убийстве Кардифа. Ошеломленный этим известием, он блуждал по городу, не желая никого видеть, до тех пор, пока не был арестован.

О’Киффе помолчал и снова заговорил убедительным тоном:

— Поверьте мне, Джонсон, Креган невиновен.

— Я бы охотно поверил вам, но сумеете ли вы доказать все то, что вы только что сообщили мне?

— Да.

О’Киффе подошел к железной кассе, вынул оттуда лист бумаги и передал его Джонсону:

— Вот показание лакея, подписанное мной и пастором из Л. Старик умер через два дня после этого. Обратите внимание на фамилию врача, — вот она.

— Почему же Креган скрывал это?

— Из жалости к мисс Кардиф. Подумайте только, как могло подействовать на девушку сообщение о том, что отец убил ее мать.

Джонсон неподвижным взором смотрел на О’Киффе. — И все же Креган мог совершить это убийство. О’Киффе пожал плечами.

— Через четыре дня я докажу вам не только невиновность Крегана, но укажу вам убийцу Кардифа.

В это время Торнтон проснулся и стал метаться в бреду; он беспрестанно кричал и пытался освободиться.

Джонсон вынул из кармана свисток, подошел к окну, открыл его и свистнул. Прибежали два полицейских.

— Идите наверх, — позвал их Джонсон. Когда полицейские вошли, он сказал им:

— Доставьте этого человека в участок. Я приду туда через полчаса.

Он повернулся к О’Киффе.

— Теперь я должен действительно идти. Уже ночь.

— Еще одну минуту.

Джонсон рассмеялся.

— Вы ужасный человек! Неужели вы никогда не спите? — и, развалившись в кресле, он попросил стакан виски.

ГЛАВА XVI Фонограф говорит

О’Киффе беспокойно шагал по комнате; Джонсон опустил голову на руки и погрузился в размышления. Первый раз со времени убийства Кардифа Джонсон начал сомневаться в правильности своей теории. Этот молодой репортер действительно чертовски умен и проницателен, и очень может быть, что он прав. И все же, анализируя свою собственную теорию, Джонсон не находил в ней ни малейшей логической ошибки. Он всецело находился под действием слов О’Киффе и, несмотря на охватившую его усталость, чувствовал, что ему не удастся уснуть. Кардиф — убийца! Кто же его сообщница? Почему О’Киффе не назвал ее имени? Не спросить ли его об этом? Нет, не стоит, мне и без того удастся это узнать.

Джонсон подумал о кончине несчастной мистрисс Кардиф и о ее трагической судьбе, об Аллане Крегане, приехавшем через неделю после смерти своей тетки. Неудивительно, что молодой человек ненавидел Кардифа. А если он действительно ненавидит Кардифа, то есть доля вероятности в том, что он — его убийца. Джонсон дошел снова до этого пункта.

Вдруг О’Киффе остановился перед ним и прервал его размышления.

— Вы хотите знать, почему я сегодня вечером пошел в этот притон? Хорошо, я вам расскажу и это. Вы знаете о том, что от меня хотели избавиться; вероятнее всего, доктор Торнтон и его сообщники сделали попытку меня увезти, но вместо меня захватили мисс Кардиф. Посмотрите, что за письмо я получил сегодня утром.

Он протянул Джонсону письмо, которое тот стал внимательно читать.

— Я встретился с автором этого письма в «Красном Вепре» и, только благодаря наблюдательности и присутствию друга Бартона, я еще жив. Незнакомцу удалось незаметно всыпать яд в мое виски. К счастью, Бартон во время предупредил меня об этом.

— Ах, вот почему вы едва держались на ногах! — воскликнул Джонсон. — А я думал, что вы пьяны? Вы хотели показать, что яд уже начал действовать?

— Да. А теперь, мистер Джонсон, у меня к вам просьба: пошлите, пожалуйста, в газету извещение о том, что меня нашли мертвым на улице.

— Хорошо, я сейчас напишу, — ответил Джонсон, и он поспешно нацарапал на бумаге несколько слов.

— Послушайте, Джонсон, до сих пор мы были противниками, но поверьте мне, что я так же стремлюсь открыть истину, как и вы. Согласны ли вы помочь мне, даже в том случае, если я не раскрою всех своих карт.

— Да, я согласен вам помочь. За сегодняшний вечер я стал вашим другом. Трюк с часами был действительно великолепен; им мог бы гордиться любой сыщик-профессионал. А теперь я должен пойти взглянуть, что там с Торнтоном, а затем пойду спать. И вам тоже следует отдохнуть О’Киффе. У вас ужасно утомленный вид.

После его ухода репортер подсел к письменному столу, закурил папиросу и стал обдумывать свои дальнейшие шаги. Через несколько минут он взял телефонную трубку и позвонил доктору Торнтону. Через короткое время его спросили со станции:

— Вам не отвечают?

— Позвоните, пожалуйста, еще раз. Мне необходимо вызвать доктора к тяжелобольному.

Прошло еще несколько минут. Потом О’Киффе услышал заспанный голос:

— В чем дело?

— Кто у телефона?

— Лакей доктора Торнтона.

— Попросите доктора немедленно приехать Ганс- Плац, № 4. Моя жена тяжело заболела. Моя фамилия — Гросби.

— Доктора нет дома.

— Когда он вернется?

— Он уехал из города и вернется через день или Два.

— Благодарю вас. Спокойной ночи.

Каминные часы пробили час.

— Что, черт возьми, случилось с Томом? — спрашивал себя обеспокоенный О’Киффе. — Он уже давным давно должен был быть здесь.

Он еще раз подошел к телефону и вызвал полицию.

— Алло! Джонсон здесь? Попросите его к телефону.

Через несколько минут он услышал голос Джонсона:

— Да, у телефона Джонсон. Это вы, О’Киффе? Что у вас опять случилось?

— Я очень рад, что вы еще не спите. Что с Торнтоном?

— Он, как видно, совершенно сошел с ума, мне пришлось послать за смирительной рубашкой. Завтра утром его отвезут в сумасшедший дом. Ужасная история.

— Обыщите, пожалуйста, его карманы, и все бумаги, которые найдете, немедленно пришлите ко мне. Как можно скорее. Вы меня понимаете?

— Да, через полчаса они будут у вас.

— Благодарю вас.

О’Киффе почувствовал, что его одолевает сон. Так как ему необходимо было еще поработать, он направился в столовую, достал из шкафа спиртовку и сварил себе крепкое кофе. Потом он сел в кресло, взял книгу по химии и стал читать. Резкий звонок заставил его вскочить. Он выбежал в коридор и облегченно вздохнул, когда увидел Тома Бартона.

— Наконец! Где ты пропадал так долго, Том?

— Я думаю, что ты можешь быть мною доволен сегодня, — проворчал Том и опустился на диван.

— Ну же, рассказывай.

— Наш любезный друг, знаток ядов, принял меня за настоящего извозчика и заставил отвезти себя домой. Теперь у нас есть его адрес.

— Хорошо. Где он живет?

— Очень далеко, Бич-Лэйн, № 87 — небольшой кирпичный домик с садом.

— Милый мой, ты действительно молодец. Я обязан тебе жизнью.

— Черт возьми, когда я увидел, что ты подносишь к губам стакан виски, мне чуть не стало дурно от страха.

— Во всяком случае, у тебя много выдержки, Том. Из тебя безусловно выйдет прекрасный репортер. А теперь ложись спать. Завтра мы поговорим о дальнейшем. Спокойной ночи, старина.

Через четверть часа полицейский принес пакет от Джонсона. О’Киффе сорвал печать и стал просматривать каждую бумажку в отдельности.

Наконец, он нашел то, что искал: он узнал почерк доктора.

О’Киффе уселся за письменный стол и стал выводить буквы, подражая почерку доктора, до тех пор, пока буквы не стали походить на написанные рукой Торнтона. Это было трудно, так как у Торнтона был характерный почерк.

Уже стало светать, а О’Киффе все еще сидел у письменного стола и слипающимися глазами смотрел на лежащие перед ним бумаги.

* * *

Было чудесное зимнее утро, небо было голубое, как летом, ярко светило солнце. В маленьком саду дома на Бич-Лэйн, № 87, чирикали воробьи. Бедно одетый молодой человек со светлыми усами стоял у калитки сада дома № 87 и внимательно разглядывал дом. Через некоторое время он позвонил. В дверях появилась старуха.

— Что вам нужно? — ворча спросила она.

— Мне нужно видеть хозяина. Он дома?

— Вы хотите видеть господина Сара-Бар-Гуэд?

— Да.

— Зачем он вам нужен?

— Я от доктора Торнтона.

— Подождите. Я узнаю.

И она захлопнула дверь перед самым носом молодого человека.

«По-видимому, здесь не очень рады гостям, — подумал О’Киффе, оглядываясь по сторонам. — Настоящее имя этого человека, если у него вообще есть какое- нибудь имя, — Сара-Бар-Гуэд; счастье, что я не спросил о Серан-Рай-Лоре и, таким образом, не выдал себя».

Старуха вернулась, впустила репортера и ввела его в большую комнату, находящуюся в другом конце коридора. Комната была обставлена в восточном стиле, стены были обиты тяжелым шелком, великолепные ковры заглушали шаги. На камине стояли индийские вазы, вдоль стен были расставлены низкие, покрытые подушками диваны. Над письменным столом висела картина, изображающая Бенарес.

Сара-Бар-Гуэд бесшумно вошел в комнату, и О’Киффе немедленно узнал человека, с которым встретился в «Красном Вепре».

— Что вы хотите передать мне? — спросил индус.

— Меня зовут Франк Кларк. Быть может, доктор вам говорил обо мне.

Индус отрицательно покачал головой.

— Не помню. Что вам угодно?

— Доктор Торнтон должен был совершенно неожиданно уехать из Лондона. У него не было времени зайти к вам и он просил передать вам это письмо.

— Он мог бы позвонить по телефону, — сказал ворчливо индус.

— Он был очень занят. Вот письмо.

Индус взял письмо и недоверчиво посмотрел на него. О’Киффе не спускал глаз с его лица. Индус вскрыл письмо и прочел:

«Дорогой друг!

Я должен неожиданно уехать и не могу зайти к вам. Человека, через которого я посылаю вам это письмо, Франка Кларка, я знаю уже давно: на него можно положиться. За нами следят, и поэтому необходимо некоторое время оставаться в тени. Посылаю вам на расходы 20 фунтов стерлингов. Кларк со своим знакомым заедет за вами сегодня вечером на автомобиле; возьмите с собой нашу пленницу. Автомобиль доставит вас туда, где мы обычно встречаемся, там я буду вас ждать. Когда мы увидимся, я вам все объясню.

Торнтон».

Индус взглянул на О’Киффе.

— Вы знаете содержание письма?

— Да.

— Не знаете ли вы, где находится Торнтон?

— Нет, он только назвал место, где мы с ним встретимся сегодня вечером. Я и мой товарищ заедем за вами в десять часов.

— Хорошо, я буду готов.

Оба собеседника пожали друг другу руки, и молодой человек вышел.

* * *

В это утро газеты разошлись в неимоверном количестве экземпляров, так как одновременно появилось три сенсационных известия:

«Загадочное исчезновение мисс Кардиф, дочери покойного Генри Кардифа, его единственной наследницы».

В толпе рождалось бесконечное множество догадок. Что могло случиться с девушкой? Похитили ее? Убежала ли она? Одна ли она убежала? На эти вопросы никто не мог ответить.

Второе известие было еще более ошеломляющим, так как человека, о котором шла речь, знал весь Лондон. Социалистическая пресса оплакивала кончину одного из своих лучших журналистов.

«Мистер Бриан О’Киффе, один из самых талантливых репортеров Лондона, был найдет мертвым на улице около своей квартиры. Мы потеряли в лице О’Киффе стойкого борца за справедливость и счастливое будущее человечества».

Одна синдикалистская газета намекала, что убийцы О’Киффе, очевидно, люди, занимающие высокое положение, низость которых он разоблачал в своей газете. Капиталистическая пресса сдержанно приняла известие о гибели талантливого молодого журналиста и приписала его смерть разрыву сердца.

Третье известие вызвало еще большее изумление и участие.

«Мистрисс Марион Уэргем, одна из наиболее интересных дам высшего общества, покончила самоубийством, выбросившись из окна своей спальни. Мистрисс Уэргем была вдовой известного члена парламента».

О’Киффе, растянувшись на диване, зло усмехаясь, читал первые два известия. Но когда он дошел до третьего, он вскочил, подавляя крик. Он побледнел, его охватила нервная дрожь.

— Бедняжка, — прошептал он и возмущенно добавил: — Вот негодяй! Из-за сумасшествия, его даже нельзя привлечь к ответственности.

Он быстро схватил шляпу, побежал к двери, но вдруг остановился.

— Черт возьми, я совершенно забыл, что я умер. Мне нельзя выходить на улицу, я не могу сойти за свой призрак, для этого я недостаточно прозрачен.

Он подошел к шкафу, достал костюм, которого ни разу не надевал, потом собрал целую кучу бутылочек, баночек и с полдюжины париков.

Спустя полчаса он с удовлетворением увидел в зеркале пожилого человека, с красным лицом, лысого, со светлыми бровями и ресницами. У него было изрядное брюшко, и он казался несколько ниже ростом, чем был в действительности. Большие очки дополняли его костюм.

Он только собирался выйти, как вошел Джонсон. Сыщик поклонился и сказал:

— Я ищу мистера О’Киффе.

Лысый человек ответил хрипло:

— Идем со мной.

— Нет, мне нужно поговорить с мистером О’Киффе.

— Я только-что читал в газете, что он умер, — возразил лысый.

Джонсон покраснел и резко, чтобы скрыть свое смущение, обратился к незнакомцу:

— Кто вы, и что вам здесь нужно?

О’Киффе расхохотался и заговорил обыкновенным голосом:

— Я думаю, что вы не можете запретить мне находиться в собственной комнате.

Джонсон с удивлением посмотрел на него и тоже рассмеялся.

— Вы сам черт, О’Киффе! Я бы вас никогда не узнал. Вы читали газету?

— Да.

— Я схожу с ума. Вы правы, за всем этим скрывается какая-то ужасная тайна. Я вспоминаю обед в Бри- ар-Маноре; из тех, кто там присутствовал, двое умерли, один сошел с ума, одна исчезла, а милая красивая мистрис Уэргем покончила самоубийством. Все это словно дурной сон. Я видел труп, он обезображен до неузнаваемости.

Он вздрогнул и закрыл лицо руками.

— Что могло довести ее до самоубийства? Она была богата и, поскольку мне известно, у нее не было никаких оснований, чтобы искать смерти…

— Мистрисс Уэргем убита, — сказал О’Киффе.

Сыщик с удивлением взглянул на него.

— В своем ли вы уме? Мистрисс Уэргем покончила с собой; ее камеристка видела, как она подбежала к окну, но не успела удержать ее.

— Да, она покончила с собой, но все же это убийство, а не самоубийство. Быть может, я мог бы помешать этому, но нет — так, пожалуй, для нее лучше.

— Вы доведете меня до безумия своей таинственностью.

— Пойдем со мной в квартиру мистрисс Уэргем; если я не ошибаюсь, вы там узнаете всю правду.

Судебный врач уже приезжал, и труп увезли. В коридоре стоял полицейский. Вспыхивающая горничная открыла дверь О’Киффе и Джонсону. Джонсон окинул взглядом комнату. О’Киффе, который принес с собой большой пакет, подошел к подставке из черного дерева, стоящей в углу у окна. Он вынул из кармана перочинный ножик и принялся за работу. Джонсон с изумлением взглянул на него. Неужели от всего случившегося у репортера помрачился ум?

О’Киффе вырезал небольшой квадрат из подставки, просунул руку в отверстие и вынул оттуда восковой ролик.

— Что это? — спросил сыщик.

— Фонограф, сейчас вы услышите нечто интересное.

— Каким образом он очутился здесь?

О’Киффе устало улыбнулся.

— Мы репортеры, должны думать обо всем. Садитесь, приготовьтесь, вы услышите нечто необычайное.

Он вставил ролик в принесенный с собой аппарат и завел его. Послышался хрип, потом вдруг раздался мягкий звучный голос.

— Я очень рада, что вы пришли, Лауренс.

Джонсон, смертельно бледный, вскочил и стал озираться. Даже О’Киффе, знавший, что должно произойти, вздрогнул, услышав голос покойницы.

Мужской голос отвечал.

— Торнтон, — прошептал Джонсон.

Затаив дыхание, они прислушивались к разговору покойной мистрисс Уэргем и человека, который в это утро был помещен в сумасшедший дом.

У Джонсона вырвался крик, но О’Киффе жестом сделал ему знак замолчать; голос врача как раз спрашивал:

— Вы спите?

Слабым, дрожащим голосом мистрисс Уэргем ответила:

— Я сплю.

— Слушаете меня?

— Да, я слушаю.

— Взгляните на календарь. Сегодня 28 декабря.

— 28 декабря.

— Посмотрите на часы. Теперь одиннадцать часов.

— Да, одиннадцать.

— Через двадцать четыре часа, завтра, 29-го декабря, в одиннадцать часов утра, вы встанете и подойдете к окну вашей спальни. Вы откроете окно и выглянете из него. Вы почувствуете влекущее очарование бездны, которая вас манит, зовет. И вы послушаетесь этого зова. Вы броситесь вниз, в пропасть.

О’Киффе и Джонсон слушали, затаив дыхание.

Послышались стоны и бессвязные слова. Инстинкт Марион Уэргем, казалось, боролся против приказания.

Заглушенное «нет, нет» пронеслось по комнате. Голос Торнтона звучал беспощадно, и его слова заглушали стоны несчастной жертвы.

— Я вам приказываю.

И в ответ на это послышался полный смертельного страха голос.

— Я сделаю это.

Потом в комнате раздались тяжелые шаги, стоны и рыдания.

— Ради бога, примите этот ужасный аппарат, — воскликнул сыщик, — я больше не могу выдержать.

О’Киффе поднялся и остановил аппарат, потом обратился к сыщику.

Большие капли пота выступили на лбу Джонсона. Он весь дрожал.

— Вы понимаете теперь, почему я сказал, что этот исход, быть может, лучший для этой несчастной? — спросил репортер.

— Этот негодяй, этот дьявол! — воскликнул Джонсон. — И подумать только, что эта очаровательная женщина была убийцей. Я должен признаться, О’Киффе, что ваша теория оказалась правильной до этого пункта; то, что я только что услышал, подтверждает показания старика-лакея.

Он оглядел комнату, где разыгралась ужасная драма.

— Пойдем, О’Киффе, я никогда не переживал ничего более ужасного.

Безмолвно, погруженные в тягостные мысли, они вышли из дома.

ГЛАВА XVII Мертвые птицы

Сквозь облака пробивался лунный свет, заливая землю своим холодным бледным сиянием.

У дома № 87 по Бич-Лэйн остановился закрытый автомобиль. Из него вышло двое мужчин. Один из них был тот самый, который утром принес письмо от Торнтона. Сара-Бар-Гуэд сам открыл дверь.

— Вы пунктуальны, это хорошо. Все готово. Входите.

Он повел их в маленькую комнату. На софе лежала мисс Кардиф, связанная по рукам и ногам. Индус распустил немного связывающие ее ноги веревки, и несчастная упала на колени, моля о пощаде. Новоприбывшие грубо оттолкнули молодую девушку. Индус засунул ей в рот кляп и с помощью Кларка понес ее в автомобиль. Заливаясь слезами, она должна была покориться.

Автомобиль тронулся. Индус вопросительно взглянул на Кларка.

— Ведь мы едем не в том направлении.

— Я знаю, нам придется сделать крюк. Это распоряжение Торнтона.

Наступило молчание. Кларк достал свой портсигар и предложил индусу закурить.

— Я не могу предложить вам спичку, вам придется самому ее зажечь, так как у меня нет с собой спичек.

Индус достал из кармана коробку спичек. Его второй спутник, не произнесший еще ни слова и все время неподвижно сидевший рядом с ним, нагнулся. Что-то зазвенело. Индус закричал от ярости, что руки его скованы. Он хотел подняться, но сильная рука Джонсона заставила его снова сесть.

— Не пытайтесь бежать, мой друг. Полиция будет очень рада с вами познакомиться. У нас в Англии не принято увозить молодых девушек, хотя на вашей родине это, может быть, и практикуется.

Индус метнул из-под своих светлых ресниц злобный взгляд. Затем прислонился к спинке сидения и замолчал. Джонсон одной рукой обхватил его за талию, тогда как в другой держал наготове револьвер. Между тем, Кларк развязал Винифред. Она взглянула на него расширенными глазами, полными ужаса. Тогда только он сообразил, что она его не узнает и сорвал светлые усы и парик.

— Мистер О’Киффе, вы? — воскликнула молодая девушка.

— Да, моя милая, — ответил он успокоительным тоном.

— Вы в безопасности, все в порядке.

Винифред все еще не могла понять, что тут произошло; когда ее взгляд остановился на свирепом лице индуса, она вскрикнула и лишилась чувств.

О’Киффе достал из кармана фляжку с коньяком и влил несколько капель в рот девушки. Через некоторое время Винифред пришла в себя и с благодарностью взглянула на репортера.

Автомобиль остановился у Бриар-Манора. О’Киффе помог Винифред выйти, а Джонсон остался в автомобиле с индусом. Вся прислуга была в восторге, когда увидела Винифред.

О’Киффе приказал горничной уложить мисс Кардиф в кровать и не оставлять ее в комнате одну. Обещав, что приедет завтра, он попрощался и уехал с Джонсоном и индусом в ближайший полицейский участок.

Индуса поместили в камеру, а Джонсон и О’Киффе поехали домой.

На следующий день, около 10 часов утра, О’Киффе позвонил у входной двери Бриар-Манора. Лакей с удивлением смотрел на маленького лысого человечка, желавшего видеть мисс Кардиф, и сказал, что барышня не может его принять, так как еще не вставала с постели. Репортер улыбнулся и заметил, что у него есть очень важное поручение от мистера О’Киффе.

Его ввели в комнату Винифред.

У мисс Кардиф был чрезвычайно утомленный вид. Заметив, что в комнату вошел незнакомый мужчина, она вскрикнула от испуга. Когда горничная вышла, О’Киффе подошел к кровати и поздоровался с ней. Она с опаской взглянула на него и неуверенно протянула ему руку.

— Мистер О’Киффе?

— Да, это я. Как вы себя чувствуете после вчерашнего приключения?

— Хорошо, я только еще немного устала. Ах, мистер О’Киффе, как мне вас благодарить? Вы мне спасли жизнь. Кто знает, что бы со мной сделали эти ужасные люди.

— Не будем больше говорить об этом, — сказал он, стараясь ее успокоить. — Теперь все будет хорошо.

— А Аллан? — спросила она.

— Я надеюсь, что в ближайшие дни мне удастся доказать его непричастность к преступлению. Вы должны отдохнуть и поправиться, чтобы хорошо выглядеть, когда его выпустят из тюрьмы.

Глаза ее наполнились слезами.

— Вы самый лучший из людей, О’Киффе! Чем я заслужила, что вы так добры ко мне?

Он как-то странно посмотрел на нее и печальная улыбка появилась на его лице:

— Моя милая, маленькая девочка, никак нельзя быть злым по отношению к вам. Однако, мне пора уходить; у меня еще много дела. Сегодня вам советую полежать в кровати и хорошенько отдохнуть.

По пути домой, О’Киффе, после долгих размышлений, пришел к следующему заключению:

— Мне пора воскреснуть из мертвых, довольно расхаживать переодетым.

Придя к себе, он снял парик, смыл с лица грим, переодел костюм. Затем он направился в редакцию. Коллеги встретили его так, точно он был призраком.

— Мы думали, что вы умерли, О’Киффе.

— Разве я похож на человека, ни за что, ни про что умирающего на улице? — возразил он возмущенным тоном.

Главный редактор рассмеялся, но вскоре лицо его стало серьезным.

— Послушайте-ка, О’Киффе, вы должны согласиться, что я чрезвычайно снисходителен, ведь вы в последнее время совершенно не работаете в газете; однако, теперь пора взяться за дело: мы больше не можем обходиться без вас.

— А что бы было если я бы действительно умер?

Редактор пожал плечами:

— С вами ничего не поделаешь.

— Я не отрицаю того, что вы действительно очень добры ко мне; имейте терпение еще несколько дней, и я ручаюсь, что в «Звезде Свободы» будут напечатаны такие сенсационные известия, что тираж газеты достигнет миллиона экземпляров.

Возвратившись домой, О’Киффе написал записку Крэйну. Отправив ее на завод, он придвинул кресло к камину, уселся поудобнее и погрузился в чтение книг по химии.

Спустя некоторое время пришел Крэйн; он был счастлив, что его друг был цел и невредим.

— В каком положении твои розыски? Ты еще не разгадал загадки? Ничего нового за это время?

— Да, Кое-что есть.

— Я тебя слушаю, рассказывай.

О’Киффе как будто пропустил его слова мимо ушей.

— Какое у нас сегодня число? — спросил он. Крэйн рассмеялся.

— Даже этого ты не знаешь: 31 декабря, канун нового года.

На лбу О’Киффе вырисовались глубокие морщины.

— 31 декабря. Канун нового года. Загадка должна быть разгадана не позже, чем через три дня. Крэйн, теперь ты мне должен кое-что разъяснить. Присаживайся.

Репортер вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся, держа в руках несколько мертвых птичек.

Крэйн вышел из себя.

— Бриан, ты действительно сошел с ума. Вдруг ты начинаешь забавляться мертвыми птичками, к чему это? А я думал, что ты хочешь серьезно поговорить со мной.

— Я еще никогда не говорил так серьезно, как сейчас.

О’Киффе принялся выщипывать у одной из птичек перья. Затем он протянул ее своему другу. Крэйн подавил свое отвращение и взял в руки эту мертвую птичку.

— Ты видишь голубые пятна?

— Да. Отчего бы они могли появиться?

— Вот это ты должен мне сказать. Недалеко от вашего завода я нашел множество мертвых птичек, и они покрыты маленькими голубыми пятнами. Отчего они погибли?

Крэйн внимательно осмотрел птичку.

— Быть может, от холода?

— Не думаю; было, ведь, не очеь холодно. Да и кроме того, если бы они замерзли, на них бы не было этих пятнышек.

Крэйн задумался.

— Можно предположить, что они убиты электрическим током; это случается. Однако, и это предположение не объясняет происхождения пятен. Я впервые вижу такие пятна.

— Не сможешь ли ты мне уделить несколько часов сегодня вечером? Я хотел бы, чтобы ты мне помог.

— С удовольствием, после обеда я свободен.

— Хорошо.

— Ты хочешь, чтобы я пришел сюда?

— Нет, я зайду к тебе в лабораторию.

— Чудесно! Значит, я тебя буду ждать в половине девятого.

Крэйн был искренно озабочен состоянием здоровья своего друга. Не свели ли его с ума все эти тайны и загадки? Какой у него болезненный, переутомленный вид.

Крэйн попрощался и ушел.

Немного спустя вышел и О’Киффе, он зашел в лавку и купил длинную линейку и угломер. Затем он снова отправился к редактору своей газеты.

— Ага, вы снова здесь! Значит, вы раскаялись и хотите приняться за работу.

О’Киффе улыбнулся.

— Через два дня. Даю вам слово. А теперь мне необходимо отдохнуть. Я совершенно измучен. Отпустите меня на два дня.

Взглянув на бледное, изможденное лицо О’Киффе, главный редактор согласился:

— Вам действительно необходимо поправиться. Поезжайте в Брайтон: морской воздух хорошо на вас подействует.

— Да, я уже сам об этом подумывал. Не хотите ли вы оказать мне услугу? Поместите в завтрашнем номере две строчки о том, что я уехал на отдых в Брайтон.

Редактор рассмеялся.

— Великий человек хочет всех поставить в известность о том, что Лондон на несколько дней лишается его присутствия. А что же вы теперь задумали, О’Киффе?

— Я пока не могу вам этого сказать. Вы исполните мою просьбу.

— Хорошо. Но не забывайте, что через три дня вы должны вернуться. Это последний срок.

Вечером О’Киффе пошел к Джонсону. С того часа, который они провели вместе в комнате мистрисс Уэр- гем, Джонсон очень подружил с О’Киффе. Сыщик даже готов был согласиться с тем, что, быть может, О’Киффе в деле Кардифа идет по правильному пути. Но все же он еще не мог признать себя побежденным. Он все снова и снова перебирал в уме все факты, имевшие отношение к этой истории, и каждый раз убеждался в непогрешимости своей теории.

— Послушайте, О’Киффе, — заговорил он, предлагая своему гостю папиросу, — я иначе не могу, я еще верю в правильность моей теории, но мне бы хотелось узнать о ваших гипотезах.

— Я не могу вам сказать пока ничего определенного, скажу только одно: я борюсь с таинственной силой. Эта борьба чрезвычайно опасна, и я не знаю, выйду ли я из нее победителем. Исход этой борьбы должен решиться в ближайшие дни. Я должен победить, потому что дело идет о жизни и смерти.

Джонсон покачал головой.

— Вы говорите так, как будто это какая-то адская, сверхчеловеческая сила.

— Сверхчеловеческих сил не существует, потому что не существует ничего, что было бы недоступно наделенному пытливым умом человеку. В особенности, если ему благоприятствуют обстоятельства. Но до тех пор, пока эта сила, неведомая людям, остается в руках одного человека, мы должны считать ее сверхчеловеческой. Да, пожалуй, и адской, если считать ад измышлением человеческого ума. Но довольно об этом. Скажите, нельзя ли мне переночевать у вас сегодня?

— Конечно, дорогой О’Киффе. Я очень рад, если могу вам быть полезным, несмотря на то, что вы меня мучаете, не желая удовлетворить моего любопытства. Когда вы, наконец, откроете ваши карты?

О’Киффе на мгновение задумался и затем сказал:

— 2-го января, в 9 часов вечера, я должен быть в лаборатории мистера Гэя, приходите и вы туда, и я обещаю открыть вам все.

ГЛАВА XVIII Человек, ограбивший свою собственную кассу

В половине девятого О’Киффе пришел в лабораторию Крэйна и принес с собой большую связку книг и чемодан.

— Ты опять уезжаешь? — спросил Крэйн.

— Быть может.

— Что это у тебя за книги?

— Это книги, необходимые мне для изучения химии и физики.

Крэйн добродушно рассмеялся.

— Твое сумасбродство не имеет границ.

О’Киффе подошел к двери, запер ее на ключ, потом открыл чемодан, вынул оттуда две пары разорванных сапог и два пыльных грязных костюма и бросил все это на пол.

— Для Чего тебе понадобились эти лохмотья? — воскликнул Крэйн.

— Увидишь.

Он достал из чемодана несколько маленьких скляночек и баночек и кожаную сумку.

— Что это у тебя?

О’Киффе открыл сумку и показал полный набор инструментов для взлома.

Крэйн вздохнул.

— Час от часу не легче. Что ты еще придумал, Бриан?

О’Киффе ничего не ответил и устало опустился на софу.

— Как я устал! Мне, действительно, необходимо отдохнуть.

Крэйн молча наблюдал за О’Киффе. Состояние его друга волновало его все больше и больше. Через некоторое время О’Киффе вскочил, вынул из кармана большой лист бумаги и разложил его на столе.

— Посмотри.

— Что это?

— Посмотри!

Крэйн наклонился над бумагой. Она было покрыта непонятными знаками, написанными китайской тушью.

— Не скажешь ли ты, что означают эти значки? — спросил О’Киффе.

— Неужели мы займемся сейчас разгадыванием загадок? — спросил немного нетерпеливо Крэйн.

— Ты значит, не понимаешь того, что здесь написано?

— Нет, абсолютно не понимаю.

— Как, по-твоему, не могут ли здесь заключаться деловые тайны?

— Чепуха, мне приходилось видеть различные деловые бумаги, у нас на заводе они тоже имеются, но такие знаки я вижу в первый раз.

— Ты думаешь, что это шифр?

— Да.

— Не химические ли это формулы?

Крэйн вторично взял в руки лист бумаги и внимательно стал изучать его.

— Нет.

Потом сказал:

— Бриан, не валяй дурака! Сегодня утром ты показал мне мертвых птиц, а теперь ты приносишь эти бумаги. Чего собственно ты добиваешься?

— Подожди, я тебе еще кое-что покажу.

Репортер вытащил из кармана два металлических слитка и бросил их на стол.

— Что это?

Крэйн с раздражением взглянул на него.

— Это металлический слиток. Это тебе скажет даже ребенок: металлы при очень высокой температуре плавятся.

Одну минуту оба друга молчали, потом О’Киффе спросил медленно, отчеканивая каждое слово:

— Скажи, пожалуйста, можно ли посылать на большое расстояние электрический ток, и возможно ли, чтобы ток проникал сквозь каменные стены?

Крэйн взглянул на него с недоумением:

— Нет, разумеется, это немыслимо.

— Возможно ли посылать электрический ток за сотни миль без помощи проводов?

— Да, ведь, существует беспроволочный телеграф.

— Может ли электрическая энергия собираться в определенном месте без аккумуляторов?

— Нет.

— Следовательно, по-твоему, невозможно сконцентрировать в одном месте без аккумуляторов количество электрической энергии, достаточное для того, чтобы убить человека?

— Да, это невозможно.

Крэйн задумался.

— Ты затронул проблему, над разрешением которой ученые работают уже много лет: концентрация электрической энергии без аккумулятора. Теоретически это вполне возможно, но на практике это никому не удавалось сделать.

О’Киффе усмехнулся.

— А я тебе говорю, что эта проблема уже разрешена.

— Нет, такая концентрация энергии была бы возможна, если бы отрицательное электричество…

— Это уже достигнуто, — перебил О’Киффе своего друга. — Ну, благодарю тебя за помощь, теперь я знаю все, что мне нужно было.

— Но, дорогой Бриан, ведь я ничего не сказал тебе. И что, черт возьми, означают твои слова: это уже достигнуто.

— Оставим это до другого раза. Гэй пришел домой?

— Нет, он работает у себя в башне.

— Не угостишь ли ты меня чаем?

Крэйн приказал слуге принести чай, и оба друга уселись пить чай и стали болтать. Крэйн уклонился от разговоров о деле Кардифа и не касался больше вопроса об электричестве. Он решил, что О’Киффе необходим отдых, и говорил поэтому о новых опереттах, о новом произведении известного писателя, который, к удивлению своих друзей и изумлению публики, после длящейся целые годы антимилитаристской пропаганды сделался шовинистом.

О’Киффе посмотрел на часы.

— Пора собираться, — сказал он.

Крэйн удивленно взглянул на него:

— Что еще? Я думаю, мы достаточно поработали сегодня.

— Ты должен помочь мне, Крэйн. Переоденься, вот костюм для тебя.

— Но, Бриан, не хочешь же ты, чтобы я нарядился в эти отвратительные лохмотья?

— Это как раз то, чего я хочу. Не делай глупостей. Все это чрезвычайно серьезно. Я борюсь за жизнь Кре- гана и ты должен мне помочь.

Оба друга молча переоделись, потом О’Киффе открыл принесенные им пузырьки, загримировался сам, а затем загримировал и своего друга. Крэйн взглянул в зеркало и захохотал.

— Мы похожи на взломщиков.

О’Киффе поднял с полу маленькую кожаную сумку и сухо сказал:

— Пойдем, придется стать взломщиками.

— Что?

— Увидишь.

— Ты доведешь нас обоих до тюрьмы.

— Нет! Идем. Обещаю тебе, что мы не нарушим закона.

Они направились переулками к квартире О’Киффе и, стараясь не производить шума, поднялись по лестнице. Когда они поднялись наверх, О’Киффе вынул свои воровские инструменты и начал взламывать дверь.

— Ты потерял ключ? — спросил Крэйн. — Быть может, мой подойдет.

О’Киффе вынул из кармана ключ и показал его Крэйну.

— Что ты делаешь, черт возьми!

— Молчи!

Наконец, ему удалось взломать замок, и они бесшумно вошли в комнату. О’Киффе зажег потайной фонарь, подошел к кассе и начал взламывать замок. Крэйн в недоумении глядел на него. Он уже совсем потерял надежду понять своего друга.

Замок подался, касса была открыта. О’Киффе вынул из нее все деньги, выбросил лежащие в одном из отделений бумаги на пол, потом подошел к телефону и позвонил Джонсону.

— Алло, Джонсон! Вы не забыли, что я сегодня ночую у вас?

— Я вас жду. Когда вы приедете? — спросил Джонсон.

— Через полчаса. До свидания.

О’Киффе обратился к Крэйну.

— К вам на заводы доставляются газеты?

— Да, я получаю «Звезду Свободы», «Бритон» и «Таймс».

— В котором часу вы получаете утренний выпуск «Таймса»?

— Около половины десятого.

— Гей читает газеты?

— Да, он каждое утро приходит в мою комнату и просматривает газеты. Он очень интересуется политикой.

О’Киффе надел шапку.

— Вот мы и кончили. Теперь можешь идти домой. Положи, пожалуйста, мои вещи в саквояж и пошли сейчас же к Джонсону. И вот что, Крэйн, — О’Киффе сделался серьезным, — наблюдай завтра за всем, что будет происходить на заводе. Отмечай все, что случится, до мельчайших подробностей. Спокойной ночи, благодарю.

Через полчаса О’Киффе звонил у дверей Джонсона. Старая служанка открыла дверь и испуганно отшатнулась при виде странного посетителя.

— Что вам нужно? Уходите! — испуганно вскрикнула она.

На шум вышел Джонсон и, бросив взгляд на незнакомца, расхохотался.

— Пойдем! — Потом обратился к служанке: — Все в порядке, Мэри, идите спать.

Он повел О’Киффе в комнату и спросил:

— Зачем вы так вырядились? У вас вид настоящего взломщика.

— Я на самом деле взломщик, — сказал О’Киффе. — Я только что взломал собственную кассу. Телефонируйте, пожалуйста, в полицию и сообщите, что в квартире мистера О’Киффе совершена кража со взломом.

— Что это, черт возьми! — начал Джонсон, но О’Киффе прервал его:

— Телефонируйте, пожалуйста, в полицию. Я хотел бы, чтобы в Скотланд-Ярде как можно скорее узнали об этом происшествии.

Джонсон исполнил просьбу О’Киффе, потом пододвинул два удобных кресла к камину.

— Мы, вероятно, сегодня не ляжем спать. Давайте устроимся поудобнее и выпьем чего-нибудь.

ГЛАВА XIX Голубой луч повинуется

Шум огромного города постепенно затихал; в уютной комнате стало совсем тихо.

— Я люблю это время, — произнес Джонсон. — Мой ум как будто просыпается, все становится более понятным; все, что расплывается при резком дневном свете, теперь приобретает отчетливые очертания.

О’Киффе потянулся.

— Как жаль, что я так чертовски устал! Голова моя работает хорошо, но ноги отяжелели, как свинец. Однако, перейдем к более серьезному вопросу. Мне бы хотелось многое объяснить вам. Но прежде всего мне бы хотелось доказать вам невиновность мисс Кардиф.

— Я должен сознаться, что события последних дней убедили меня в этом, несмотря на то, что все улики, как будто, доказывают ее вину.

— Вспомните комнату, где был убит Лок, — продолжал О’Киффе. — В ней три двери: две из них запечатаны снаружи, а третья заперта изнутри. Никто не мог проникнуть в комнату через окно, не будучи замеченным находившимся в саду полицейским. Лок входит в библиотеку и запирает дверь изнутри — не забудьте, что остальные двери были запечатаны. Следовательно, никто не мог ни войти, ни выйти.

— Но возможно, что кто-нибудь там был спрятан.

— Его бы увидели, когда взломали дверь, и вошли в комнату.

— Это правильно.

— Теперь дальше. Человек, вошедший в библиотеку, довольно долго не выходил оттуда и, когда были взломаны двери, его нашли мертвым. Но кто виноват в его смерти? Это, действительно, крайне загадочно, и я принужден сознаться, что в данном случае я совершенно не могу что-либо придумать. Следовательно, должен существовать человек, который может посылать смерть на расстоянии, должна существовать сила, которая, повинуясь своему господину, проникает сквозь стены и убивает.

— Мой дорогой О’Киффе, вы не забывайте, что теперь не средние века. Серьезно ли вы говорите о возможности существования такой силы?

— Вполне серьезно. И я даже могу вам сказать, что я напал на ее след.

Джонсон был оглушен. Он с изумлением взглянул на молодого человека, так спокойно говорившего о факте, который — если он только подтвердится, — произведет полную революцию в науке.

Джонсон инстинктивно почувствовал, что О’Киффе не ошибается. За последнее время он понял, как ценен и как умен этот сотрудник «Звезды Свободы», и был готов поверить ему на слово даже и теперь, когда тот высказал такое фантастическое предположение.

— Послушайте, — сказал он. — Оба эти убийства, — потому что убийца Кардифа является прямым или косвенным убийцей Лока, — так загадочны, что я согласен принять всякое объяснение, каким бы оно ни было невероятным. Но я хочу вас просить рассказать мне об этом подробнее.

— Хорошо. Представьте себе электрический ток, посылаемый без проводов, который так силен, что может убить человека. Электрический ток, который убивает, не оставляя на теле убитого никаких следов, кроме голубых, величиной с булавочную головку, пятен.

Джонсон был разочарован, он ожидал совсем иного. Покачивая головой, он сказал:

— Это было бы чудом, а времена чудес давно прошли.

О’Киффе рассмеялся.

— Не хотите ли стать свидетелем этого чуда? Вы неверующий?

— Очень хочу, но сомневаюсь, что вам, несмотря на всю вашу мудрость, удастся показать его мне.

— Вы его увидите, но я должен вас предупредить, что встреча с ним не сулит ничего приятного. Сила, против которой я борюсь, таит в себе нечто опасное, внушает ужас.

— Если бы я боялся опасности, я бы не стал сыщиком, мой дорогой. Правда, что до сего времени мне не приходилось бороться против какой-то сверхъестественной силы; что же, это будет приятным развлечением.

Некоторое время оба собеседника курили, не произнося ни слова. Джонсон умирал от любопытства, но не хотел дать заметить это своему недавнему противнику. О’Киффе размышлял о возможном исходе борьбы.

Наконец, Джонсон заговорил: — Скоро час. Не лечь ли нам спать?

— Нет, мне еще кое-что нужно сделать. Вы как-то говорили, что у вас хранятся все иллюстрированные приложения «Бритона» за последние пять лет. Не можете ли вы дать апрельский и мартовский №№ 19.. года?

Джонсон лениво поднялся, подошел к этажерке, взял два переплетенных экземпляра и положил их на стол.

О’Киффе присел к столу и начал рассматривать иллюстрации. Вдруг он остановился и со вниманием взглянул на какой-то портрет.

— Какое чудесное лицо у Джона Мак Кеннана, — сказал он.

— Мак Кеннан, у Джона Мак Кеннана, — повторил Джонсон, зевая, — кто это такой? Ах, да, вспоминаю — ирландский революционер. Послушайте-ка, если вы хотите провести всю ночь, рассматривая иллюстрированные приложения «Бритона», я вас покину и лягу спать.

— Я уже нашел то, что мне нужно. Ну, и мерзкий листок этот орган консерваторов. Вам бы следовало выписывать какую-нибудь более приличную газету, Джонсон.

Сыщик улыбнулся.

— Приличная газета — это, конечно, «Звезда Свободы». Ну, что же, если вы действительно покажете обещанное чудо, я до самой смерти буду выписывать «Звезду Свободы».

— Вы завтра получите первый номер.

* * *

Часы только что пробили восемь, когда О’Киффе окончил одеваться. Черная длинная борода скрывала его смеющийся рот, волосы стали седыми. О’Киффе наспех позавтракал, вошел в комнату Джонсона, схватил спящего сыщика за шиворот и принялся его трясти.

— Проснитесь, нам пора взяться за дело.

Джонсон, зевая, открыл глаза.

— Что это вам взбрело на ум, О’Киффе? Ведь еще ночь. Ну, уж ладно, через полчаса я буду готов.

Они поехали на квартиру О’Киффе и вошли в его кабинет. В комнате было темно, так как ставни были еще закрыты. Джонсон хотел их открыть, но О’Киффе просил его этого не делать. В комнате царил беспорядок: дверца кассы была открыта настежь, на полу валялись разные документы.

О’Киффе посмотрел на часы.

— Девять часов, сейчас начнется, — сказал он, обращаясь к Джонсону: — мне придется вас попросить залезть под диван; хотя вам там будет и не совсем удобно, но иначе нельзя.

Он полез первым и Джонсон последовал за ним, ворча:

— Не пришли же мы сюда для того, чтобы играть в прятки! Для чего это…

— Пожалуйста, замолчите и потушите папиросу.

О’Киффе достал из кармана часы, положил их перед собой и устремил взгляд на стрелки.

Наступила напряженная тишина. Джонсон, тело которого ныло от неудобного положения, попробовал что- то сказать, но О’Киффе жестом приказал ему замолчать.

Стрелка перешла уже за половину и теперь показывала тридцать пять минут девятого.

— Внимание, — шепнул О’Киффе.

Джонсон напряг свое зрение, но ничего не видел. Им овладело какое-то странное ощущение, его пульс бился с чрезвычайной быстротой, мозг работал с каждой минутой все отчетливее; он чувствовал себя так, как будто достиг вершины высокой горы и вдыхает живительный горный воздух.

Сорок минут девятого.

В комнате вдруг становится светлее. Джонсон не может оторвать глаз от стены, которая находится напротив железной кассы. Сквозь нее как будто просачивается бледный голубой луч. Свет становится все ярче и, наконец, блестящие голубые лучи собираются на поверхности несгораемого шкафа, наполняют своей игрой всю комнату. Это продолжается минут десять. На одно мгновение лучи останавливаются над софой. Затем бледнеют и исчезают.

Джонсон и О’Киффе еще в продолжение некоторого времени не решаются вылезть из-под софы. Наконец, О’Киффе вылезает и делает знак сыщику, чтобы тот последовал его примеру.

Потягиваясь, репортер спрашивает:

— Ну?

Джонсон, дрожащий от волнения, не мог сразу найти нужных слов. Наконец, он заговорил:

— Теперь я понимаю, почему эта проклятая собака так страшно вела себя. И тогда у меня было такое же странное чувство, правда, гораздо менее сильное, чем в этот раз. Ради всего святого, О’Киффе, объясните мне, что все это означает.

— Немного терпения, мой милый, и вы это узнаете.

Джонсон бросился к стене, через которую только что проникал свет, и принялся ее ощупывать и осматривать; он при этом не переставал бормотать, как в лихорадке:

— Все же возможно, что это какой-то трюк. Нет, я не подозреваю вас, О’Киффе, но вас ведь тоже могли провести. Трюк с фонарем…

О’Киффе насмешливо улыбнулся:

— Возможно ли, чтобы свет фонаря проникал сквозь камень и штукатурку? Вы ведь сами видели, что лучи проходили сквозь стену.

Джонсон принужден был согласиться.

— Это уже не первый визит, который делает мне голубой луч, — продолжал репортер. — Ия был бы не прав, если бы сказал, что я очень рад видеть его у себя. Но теперь я получил над ним власть: я смогу заставить его пройти куда и когда хочу. Я стал его господином, и он должен мне повиноваться.

Джонсон недоверчиво посмотрел на него.

— А смогли ли бы вы заставить луч проникнуть в мою комнату?

— Неужели вы снова хотите его увидеть?

— Конечно.

— А когда?

— Хотя бы сегодня вечером.

— Хорошо. Ваше желание будет исполнено. Однако, теперь мне нужно с вами распрощаться, я хочу еще до обеда навестить мисс Кардиф.

О’Киффе достал из ящика письменного стола какой-то сверток и передал его Джонсону со словами:

— Пожалуйста, захватите этот пакет с собой, он нам может пригодиться сегодня вечером.

— В нем, вероятно, находится оружие для борьбы с голубым лучом?

— Да, — серьезно ответил О’Киффе. — Оружие для того, чтобы с ним бороться и победить его.

Они вышли, и уже на улице репортер спросил:

— В котором часу выходит вечерний выпуск «Бритона»?

— Около семи.

— Я вас попрошу послать в редакцию этой газеты заметку о том, что знаменитому сыщику Джонсону удалось найти грабителя, взломавшего прошлой ночью несгораемую кассу мистера О’Киффе. Преступник арестован. У него отобраны выкраденные им деньги и кое- какие важные бумаги, которые теперь хранятся у мистера Джонсона.

— Вас, вероятно, не стоит спрашивать, чего ради я должен стать лгуном?

— Конечно, не стоит, да и это, собственно говоря, совсем не ложь. Вам, ведь, известно, кто меня ограбил, а так как бумаги находятся у меня в кармане, они будут в вашей квартире с того момента, как я к вам приду, т.-е. около семи часов вечера. Пока всего хорошего, до свидания.

И О’Киффе направился к Винифред.

Молодая девушка уже встала с постели, но все же имела утомленный и печальный вид. Она была очень рада приходу О’Киффе и поспешила ему сообщить, что она получила от Джонсона письмо, в котором он ей возвращает полную свободу и сообщает, что полиция за ней больше не следит.

«Он все же джентльмен, — подумал репортер, — и достаточно умен для того, чтобы признать свою ошибку».

Она печально улыбнулась.

— Трудно предположить, что этот год будет для меня счастливым; Аллан все еще в тюрьме.

— Не теряйте мужества, еще несколько дней, и он будет на свободе.

Она судорожно сжала свои маленькие руки.

— У меня такое чувство, что я никогда не испытаю ничего хорошего. Весь свет полон горя и подлости. Скажите, мистер О’Киффе, — она запнулась, — скажите, вы знаете тайну Аллана?

— Да.

— Я все еще не могу прийти в себя от этого открытия. Моя несчастная мать! И подумать, что она бы еще жила, если бы… И почему я как раз в то время была вдали от нее, в Германии? Если бы я была дома, ничего бы не случилось. А мой отец… могу ли я еще называть его отцом… свою собственную жену… нет… это слишком ужасно!

Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

О’Киффе поднялся. Ему не сразу удалось подавить желание заключить эту рыдающую девушку в свои объятия и поцелуями осушить ее слезы. Наконец, он овладел собой, назвал себя дураком и начал успокаивающе гладить ее прелестную головку.

— Винифред, моя бедная маленькая девочка, не плачьте так. Попытайтесь забыть всю эту страшную историю. Ваш отец заплатил за свое преступление жизнью. Не думайте больше об этом, думайте лучше о том времени, когда Аллан будет снова свободен, думайте о счастье с ним увидеться и об ожидающих вас счастливых днях.

Она подняла голову и вытерла глаза.

— Вы правы, мистер О’Киффе. Простите мою несдержанность. Я знаю, как вы преданы Аллану.

«О, да. Это верно, — подумал О’Киффе, — но ты никогда не узнаешь, до какой степени я ему предан и как мне чертовски тяжело быть таким преданным другом».

Вслух он сказал:

— Я пожелал вам к новому году много счастья, надеюсь, что мое пожелание исполнится, но теперь я вам должен сообщить одно неприятное известие.

Она побледнела.

— Что случилось?

— Не пугайтесь, дело касается заводов. Мистер Гэй доверил мне несколько важных деловых бумаг. Вчера ночью грабители проникли в мою квартиру, взломали железную кассу, в которой лежали эти бумаги, и унесли их с собой. Я очень огорчен. Мне это крайне неприятно.

— И это все? — Винифред облегченно вздохнула.

— Этого достаточно. Это чрезвычайно важные бумаги. Я должен был сообщить об этом Гэю; но, во- первых, у меня положительно нет ни одной свободной минуты, во-вторых, я знаю, что он не любит, когда его отрывают от работы, а затем, по правде говоря, у меня не хватает мужества рассказать ему об этом. Послушайте, мне бы хотелось, чтобы вы послали за Гэем в половине восьмого не раньше — и просили его прийти сюда. Затем, когда он придет, не сообщая о том, что я вернулся в Лондон, расскажите ему об исчезновении бумаг. Угостите его чаем и постарайтесь во что бы то ни стало удержать его до десяти часов.

Винифред улыбнулась.

— Несмотря на то, что ваши приказания чрезвычайно таинственны, я постараюсь точно выполнить их; ровно в половине восьмого я пошлю за мистером Гэем и не отпущу его раньше десяти часов.

— Прекрасно, вы поистине исключительная женщина. Всякая другая на вашем месте забросала бы меня вопросами: для чего, как, где, когда, почему? Право, можно позавидовать Аллану.

Распрощавшись с Винифред, О’Киффе отправился на завод, в лабораторию Крэйна.

— Не случилось ли чего-нибудь нового, товарищ взломщик?

— Ничего, — ответил, улыбаясь, Крэйн. — Я прочел в газете сообщение о взломе твоей кассы. Эта заметка произвела потрясающее впечатление на Гэя.

— В котором часу он читал газету?

— Около половины десятого.

— Что он делал после этого?

— Он вышел из комнаты.

— Куда он направился?

— Он вышел в коридор и направился в башню.

— Разве он и днем работает в башне?

— Нет. Он на этот раз оставался там недолго: в пять минут одиннадцатого он вернулся обратно. Как видишь, не произошло ничего особенного. Мне очень жаль, что я не могу тебе сообщить ничего интересного.

— Ты уже сообщил мне все, что меня интересовало.

Крэйн с удивлением взглянул на своего друга.

— Ты странный человек, Бриан, тебя совершенно невозможно понять.

— Не говори никому, что я в Лондоне, Крэйн. Я попрошу тебя не выходить до тех пор, пока мисс Кардиф не пришлет за Гэем, т. е., приблизительно, до половины восьмого. Я бы попросил тебя последить за Гэем и точно записывать время, когда он отправится в башню. Можешь ли ты это взять на себя?

— Да, лестница на башню проходит около моей комнаты, и я слышу, когда по ней кто-нибудь поднимается.

— Хорошо. Итак, ты отметишь точно время, когда он пройдет в башню. Когда придет лакей мисс Кардиф, ты позовешь Гэя. Если Гэй будет наверху, отметь себе минуту, когда ты отправишься в башню, минуту, когда ты постучишь в дверь, и минуту, когда он выйдет из комнаты. Затем сообщишь ему, что мисс Кардиф послала за ним. Но ни в коем случае не уходи от двери башни, прежде чем Гэй выйдет. Ты меня понял?

— Да, я понимаю, чего ты от меня хочешь, но я не могу понять, почему ты требуешь, чтобы я проделывал такие странные вещи, я, право, не знаю.

— Этого и не требуется. Сверим наши часы. Да, твои часы на три минуты вперед, пожалуйста, поставь их по моим. А теперь снова повтори, что ты должен делать.

С покорным вздохом Крэйн дословно повторил распоряжения О’Киффе.

— Хорошо. Как только Гэй отправится в Бриар- Манор, возьми извозчика и приезжай на квартиру Джонсона.

Крэйн еще раз обещал точно выполнить все то, о чем просил его О’Киффе, и репортер поспешно отправился в город.

ГЛАВА XX Хозяин над жизнью и смертью

Громадная типография «Бритона» открыла свою пасть и выбросила бесконечное множество газет. Их расхватала толпа мальчуганов-газетчиков. Повсюду раздавались звонкие голоса: «Вечерний выпуск «Бритона». Грязные маленькие руки навязывали прохожим свежеотпечатанные листки.

О’Киффе остановился и купил у рыжего мальчишки номер «Бритона». Быстро просмотрев газету, он нашел в ней то, что искал.

«Бритон», как обычно, не упустил случая бросить камень в огород своего заклятого врага:

«Звезда Свободы» прекрасно знает, как привлечь к себе внимание публики. Мы уже не реагируем на трогательные сказки о голодающих детях и эксплуатируемых рабочих и, читая их, только улыбаемся, так как прекрасно знаем, что это невозможно в нашей благословленной Англии.

Но что придумала «Звезда Свободы» для того, чтобы повысить свой тираж?

«Звезда Свободы» самым хладнокровным образом убивает одного из своих сотрудников.

Целый день социалистическая пресса оплакивала внезапную смерть мистера Бриана О'Киффе. А на следующий день можно было видеть, как мистер О'Киффе разгуливал по «Штранду».

Сегодня вокруг имени этого столь даровитого репортера снова поднимается шумиха. Грабитель, взломавший несгораемый шкаф О'Киффе, пойман знаменитым сыщиком из Скотланд-Ярда, мистером Джонсон, и арестован. Мистер О'Киффе, по-видимому, оправдывает пословицу, которая говорит: «ирландцам всегда везет». Похищенные деньги и бумаги чрезвычайной важности отобраны и хранятся у мистера Джонсона».

О’Киффе усмехнулся с довольным видом и пошел по направлению к квартире Джонсона.

Войдя в комнату, он воскликнул:

— Джонсон, пожалейте меня, я умираю от голода и жажды, напоите и накормите меня.

— Хорошо, пойдем в столовую.

— Где находится ваш несгораемый шкаф?

— Там, в углу.

— Откройте его, пожалуйста.

О’Киффе достал из кармана бумаги и передал их Джонсону, который положил их в шкаф. Потом обратился к сыщику:

— Не могли ли бы мы кушать здесь. Мне не хотелось бы уходить из комнаты, где стоит шкаф.

— Как хотите.

Джонсон позвал старую Мэри, и через несколько минут был подан ужин. Сыщик почти не притрагивался к еде, а голод О’Киффе был не так уж велик, как он говорил. Оба были заметно возбуждены. О’Киффе отодвинул тарелку и спросил:

— Как вы думаете, вечерний выпуск «Бритона» может попасть в половине восьмого в Бриар-Манор и на заводы?

— Нет, ведь, это очень далеко.

Некоторое время они молчали, потом Джонсон сказал:

— Сознайтесь, О’Киффе, вы, ведь, шутили, когда утверждали, что голубой луч посетит меня сегодня вечером?

— Нет, я отнюдь не шутил. Мы должны приготовиться к его появлению. Где пакет, который я вам дал утром?

— Вот он.

О’Киффе развернул пакет, и удивленному взору Джонсона представились длинная линейка и угломер.

— Не найдутся ли у вас красные чернила?

— Есть, конечно.

О’Киффе открыл пузырек, поставил его на стол и положил рядом линейку и угломер. Потом придвинул стул к стене против шкафа. Джонсон, ничего не понимая, наблюдал за ним.

О’Киффе посмотрел на часы.

— Еще пять минут до половины восьмого.

Он поднялся и вышел из комнаты. Вдруг погасло электричество, О’Киффе вернулся и ощупью приблизился к Джонсону.

Сыщик вскочил со своего места.

— Что случилось?

— Ничего особенного. Не найдется ли у вас свечи?

— Да, слева на столе. Можно зажечь спичку?

Они зажгли свечу, поставили ее на стол и стали ждать.

В комнате было очень темно. Слабый свет свечи отбрасывал призрачные тени на стены. Пробило половина восьмого. Джонсон сказал сдавленным голосом:

— Ну, где же ваше чудо? На этот раз вы, кажется, ошиблись.

— Подождите.

Приблизительно через две минуты сыщик схватил О’Киффе за руку.

— Опять это страшное ощущение.

О’Киффе поднес часы к свече. Его рука дрожала. На стене против кассы появился тусклый свет.

— Тридцать семь минут восьмого, — сказал О’Киффе, и Джонсон, как автомат, повторил, сам того не замечая: «тридцать семь минут восьмого».

Свет усиливался и вскоре в комнате стало совсем светло. Дрожащий сноп голубых лучей упал на несгораемый шкаф. О’Киффе схватил линейку и угломер и попросил Джонсона сделать отметку красными чернилами. Джонсон немедленно исполнил просьбу: сделал отметку красными чернилами на стене, затем подбежал к противоположной стене и провел черту.

Луч играл на стенах, скользил по полу, по столу, у которого уселись О’Киффе и Джонсон.

О’Киффе не отрывал взгляда от часовой стрелки. Свет становился слабее, и, когда последний луч исчез, репортер сказал:

— Сорок шесть минут восьмого.

Он поднялся и зажег электричество. Когда он вернулся, то Джонсон, лицо которого было покрыто смертельной бледностью, наливал себе дрожащими руками виски.

— Вы думаете, что он вернется? — спросил сыщик. — Я не трус, О’Киффе, но на сегодня довольно. Не уйти ли нам лучше?

О’Киффе усмехнулся.

— Нет, не беспокойтесь, он не появится больше. До десяти часов мы в полной безопасности.

Он подошел к стене, у которой стоял несгораемый шкаф, посмотрел на сделанную отметку, подошел к противоположной стене и посмотрел на второй знак.

— Я боюсь, что испортил вам обои, — сказал он. — Но я не мог поступить иначе. Приготовьте еще один стакан, я пригласил сюда своего знакомого.

Лицо Джонсона омрачилось.

— Я должен вам признаться, О’Киффе, что я не в восторге от тех гостей, которых вы вводите в мой дом. Кого или что вы теперь ожидаете? Снова какой-нибудь луч или, быть может, самого черта?

— На этот раз вы не угадали, — рассмеялся О’Киффе, — придет человек из плоти и крови. Я пригласил сюда мистера Крэйна. Надеюсь, вы ничего не будете иметь против.

— Нет, нет, я очень рад.

Через четверть часа пришел Крэйн. Все удобно расположились в креслах, и О’Киффе, закуривая папиросу, попросил своего друга:

— Рассказывай.

— О чем?

— Не прикидывайся дураком, Крэйн, — нетерпеливо воскликнул О’Киффе. — Рассказывай, что произошло на заводе сегодня вечером.

Джонсон удивленно взглянул: какое отношение имеют заводы к убийству Кардифа и Лока? Он был поражен тем, что О’Киффе с таким волнением ожидает ответа.

— Странный человек, этот молодой ирландец, он никак не может успокоиться.

Хотя Джонсон не был в состоянии понять психологию О’Киффе, он все же очень внимательно прислушивался к словам Крэйна.

— Гэй работал внизу приблизительно до семи часов. Потом стал приводить в порядок свой письменный стол. Он чрезвычайно педантичный человек. Ты бы посмотрел на его письменный стол, Бриан: все имеет свое место, чернильница стоит посередине, карандаш…

— Оставь меня в покое с карандашом! Дальше.

— Итак, как я тебе сказал, он работал приблизительно до семи часов. Около двадцати минут восьмого он пришел в мою комнату и попросил дать ему сегодняшнюю газету. Я ему ответил, что газеты еще не принесли, а принесли их, подожди, я тебе сейчас скажу точно, когда.

Крэйн заглянул в свою записную книжку.

— В тридцать две минуты восьмого Гэй просмотрел газету. По-видимому, он искал чего-то. Дольше других газет он просматривал «Бритон». В… (Крэйн заглянул в свою записную книжку) тридцать четыре минуты восьмого Гэй вышел из моей комнаты и направился в башню. В сорок две минуты пришел слуга из Бриар-Мано- ра. Без четверти восемь я пошел за Гэем в башню, постучал в дверь, но не получил никакого ответа. Я постучал снова. В сорок шесть минут восьмого Гэй ответил: «Хорошо, я иду». Сорок семь минут восьмого он открыл дверь. Он был очень бледен и произнес: «Что там опять? Неужели меня не могут оставить в покое?»

— Я никогда еще не видел его таким раздраженным. «Мисс Кардиф прислала за вами, — сказал я. — Она просит вас прийти сейчас же в Бриар-Манор». «Это все? Извините мою резкость, Крэйн. Вы сами знаете, как неприятно, когда отрывают от работы». Он тотчас же пошел в Бриар-Манор, затем я сел в автомобиль и поехал сюда. Надеюсь, ты доволен мною, Бриан?

— Да, благодарю, ты оказал мне большую услугу.

Джонсон напряженно думал. Он начал понимать, чего добивался О’Киффе, но при чем тут Гэй и заводы?

Рассказав Крэйну о том, что здесь произошло за это время, О’Киффе продолжал:

— Ты должен мне еще помочь, Крэйн. Ты видишь два красных знака на стенах?

— Да. Что это такое?

— Если мы соединим оба эти знака, то мы получим угол. Я бы хотел, чтобы ты измерил этот угол.

— Для этого мне нужен угломер.

— Вот, пожалуйста.

Крэйн принялся измерять угол. Джонсон, наблюдая за ним, старался понять, чего добивался О’Киффе. В заключение, Крэйн сказал:

— Угол небольшой, приблизительно, 0°, 17°, 12°. Следовательно, расстояние, пройденное лучем, должно быть очень значительным.

— Не можете ли вы вычислить это расстояние? — спросил Джонсон, который постепенно начинал понимать, в чем дело.

— Да, если бы я знал высоту, с которой падает луч.

— Высота равна ста футам, — заметил О’Киффе.

— Тогда расчет очень прост, это несложная тригонометрическая задача, которую может решить всякий гимназист.

Он набросал чертеж и через короткое время сообщил результат:

— Расстояние равняется 4 милям.

— Да, — сухо заметил О’Киффе. — Расстояние вычислено правильно.

— Но как нам найти точку, из которой исходит луч? — спросил Джонсон.

О’Киффе усмехнулся.

— Это очень просто.

Он взял план Лондона и положил его на стол.

— Подождите, вот собор ст. Павла, вот ст. Джемс Терраче, мы приблизительно находимся здесь, — он указал карандашом на карту. — Мы знаем направление, луч движется на запад. Допустим, что расстояние вычислено правильно. Крэйн, будь любезен измерить, откуда исходит луч.

Крэйн наклонился над планом, стал вычислять, затем внезапно изумленно воскликнул:

— По этим вычислениям, точка отправления луча — заводы Кардифа, Бриан.

— Этого не может быть! — и Джонсон вскочил. — Не может быть! Вы, вероятно, ошиблись в своих вычислениях, О’Киффе. Это совершенно невозможно!

— Не существует ничего невозможного, — спокойно ответил О’Киффе. Его глаза лихорадочно блестели, лицо покрылось смертельной бледностью, но он спокойно продолжал: — Таким образом, мы знаем, что луч прошел расстояние, равное расстоянию от заводов Кардифа до вашей квартиры, Джонсон. Мы знаем также высоту, откуда посылается луч: она равняется ста футам.

— Это как раз высота нашей башни, — воскликнул Крэйн.

На одно мгновение в комнате воцарилась полнейшая тишина. Джонсон чувствовал, что пульс его учащенно бьется. Крэйн имел вид человека, пробудившегося от глубокого сна.

Через некоторое время в комнате раздался голос О’Киффе, жесткий и решительный, с легким оттенком грусти:

— Да, это как раз высота вашей башни.

Он помолчал одну минуту и затем торжественно продолжал:

— Луч исходит из вашей башни; великая сила, имеющая таинственную власть над жизнью и смертью, исходит из вашей башни.

ГЛАВА XXI В башне на заводе Кардифа

Бледное зимнее солнце поднималось над спящим Лондоном. Было второе января. Большие часы на башне св. Павла уже пробили двенадцать, а О’Киффе все еще спал в уютной комнате в квартире Джонсона. Сыщик несколько раз пытался его разбудить, но в ответ не получал ничего, кроме полусонного: «Оставьте меня в покое». Наконец, Джонсон больше не мог сдерживать своего любопытства. Он принес завтрак, поставил на маленький столик у кровати и принялся трясти О’Киффе, пока тот не проснулся.

О’Киффе лениво потянулся и зевнул.

— Почему вы мешаете мне спать? Право, я заслужил отдых.

И он принялся за свой завтрак, наслаждаясь явным нетерпением своего собеседника.

— Какая прекрасная погода! — сказал он с лукавым злорадством. — Для меня не может быть ничего лучше такого солнечного зимнего дня.

— Ну, его к черту, ваш зимний день! — проворчал сыщик. — Меня ни капельки не интересуют ваши рассуждения о красотах природы. Разъясните мне лучше, что означает все случившееся вчера. Я не мог закрыть глаз до самого утра. Что общего между башней на заводе Кардифа и голубыми лучами? Отвечайте.

О’Киффе пил чай и улыбался.

— Не будьте нетерпеливы, Джонсон. Все в свое время. Приходите сегодня вечером в 8 часов в башню к Джону Гэю. Там вы все узнаете. Но приходите туда один и никому не рассказывайте об этом.

— Послушайте, О’Киффе… — начал сыщик.

Но репортер перебил его:

— Вы ничего не узнаете от меня, Джонсон, даже в том случае, если будете спрашивать до второго пришествия. А теперь мне пора вставать.

Через час О’Киффе направился на «Штранд».

Репортер был в очень странном настроении. Он должен был бы торжествовать и гордиться тем, что его теория оказалась правильной, а между тем он не мог отогнать от себя чувства глубокой грусти.

Он пошел к главному редактору.

— Завтра я приступаю к работе. Мне надоело быть сыщиком.

В голубых глазах редактора вспыхнул злорадный огонек.

— Вы потерпели неудачу? — спросил редактор.

— Нет, напротив, но, пожалуй, было бы лучше, если бы я потерпел неудачу. Да, жизнь — сложная штука.

— Неужели вам это в первый раз приходит в голову? А, ведь, вы репортер. Я очень рад, что вы взялись за ум. Мы теперь будем завалены работой. Нужно повести кампанию против дурного обращения с заключенными.

О’Киффе казалось, что время тянется томительно долго; он бесцельно бродил по улицам, затем, возвратясь домой, взял книгу, но читать не мог, не переставая курил и ежеминутно посматривал на часы.

Около семи часов он подошел к заводу Кардифа. Было совершенно темно, началась оттепель, моросил дождь.

О’Киффе обошел башню. На одной стороне он заметил пожарную лестницу. Он огляделся по сторонам, никого не было видно. Тяжело вздохнув, он начал взбираться по лестнице. Очутившись на высоте большого окна, он вынул алмаз, вырезал стекло и влез в комнату. В комнате было совершенно темно. О’Киффе зажег карманный фонарик и стал осторожно осматривать комнату. В одном углу вырисовывался силуэт громадной машины, вдоль стен стояли различные машины и аппараты странной формы. О’Киффе подошел к письменному столу.

— Я ничем не рискую, — стараясь успокоиться, шептал он. — Ведь, Гэй ждет меня внизу.

Он вынул из кармана несколько бумаг и положил их в средний ящик письменного стола. Потом осмотрелся. Сразу было видно, что здесь работал гениальный человек. Он вздрогнул, когда заметил, что думает о Гэе, как будто его уже не существует. И для чего только он занялся этим делом? Кто дал ему право судить других людей? Разве ему известны побуждения, заставляющие действовать так, а не иначе, людей, отдающих всю жизнь одной идее? Им овладело чувство глубокой печали. Потом он взял себя в руки и сердито проворчал: «Иначе я не мог поступить». Он вылез в окно и стал спускаться по лестнице. Холодный дождь хлестал ему в лицо. В половине восьмого он вошел в комнату Гэя. Гэй сидел около письменного стола и, видимо, ждал его. У него был утомленный и взволнованный вид, глаза лихорадочно блестели. Он поздоровался с О’Киффе и придвинул ему кресло.

— Простите, что я немного опоздал, — сказал репортер. — Но я все же сдержал свое обещание.

Гэй протянул свою руку.

— Нет, здесь у меня нет бумаг. Они находятся в том месте, откуда их похитили.

— Где?

— В среднем ящике вашего письменного стола.

Гэй удивленно взглянул на него и поспешно открыл ящик.

— Не в этом столе, а в том, который находится в башне.

Гэй побледнел и спросил хриплым голосом:

— Откуда вы знаете, что бумаги похищены именно оттуда? И каким образом вам удалось положить их обратно? Ведь, только у меня имеется ключ от башни.

— Я вам объясню это позднее. Мне нужно с вами серьезно поговорить. Пойдем в башню.

— Мне очень жаль, но это невозможно, — ответил Гэй.

О’Киффе поднялся и сказал, подчеркивая каждое слово:

— Мистер Гэй, разрешите мне приветствовать в вас величайшего изобретателя нашего времени, сумевшего разрешить задачу посылки электрического тока без проводов сквозь каменные стены.

Гэй вскочил и со стоном опустился в кресло. Взглянув затуманенными глазами на репортера, он сказал изменившимся голосом:

— Вам удалось расшифровать мои бумаги?

— Нет. Однако, я принужден вас вторично просить пойти со мной на башню.

Слова О’Киффе звучали, как приказание. Он не спускал глаз с Гэя. Гэй посмотрел на него полным отчаяния взглядом, затем поднялся и безмолвно пошел вперед. Когда они пришли в башню, Гэй подошел к письменному столу, открыл средний ящик и достал оттуда бумаги. Он просмотрел их, медленно поднялся и вопросительно взглянул на О’Киффе.

Репортер тоже посмотрел на него и спокойно сказал:

— Мистер Джон Мак Кеннан…

Гэй с криком ярости вскочил и сжал кулаки. Потом он внезапно остановился, его руки опустились и он беззвучно спросил:

— Вам известно также и это?

— Да, я знаю все. Садитесь пожалуйста, мистер Мак Кеннан. Я знаю, что это для вас — ужасный час, в который старые, давно забытые призраки подымаются из своих могил. Не смотрите на меня, как на врага. Судьба сделала меня вашим противником, но не забывайте, что я тоже ирландец.

— Что вы знаете еще? — хрипло спросил Мак- Кеннан.

— Я знаю, что вы послали те голубые лучи, которые убили Кардифа и Лока.

ГЛАВА XXII Что представляет собой голубой луч

Мак Кеннан предстал теперь перед О’Киффе в своем настоящем виде. Это был уже не тот озабоченный, нервный человек, который несколько мгновений тому назад сидел у письменного стола. Нет, перед О’Киффе стоял теперь человек с огромной силой воли, способный увлечь за собой народные массы, вождь, человек, прекрасно понимающий, что означает нести ответственность, и не отказывающийся ее нести. Его добрые серые глаза не опустились перед взглядом О’Киффе; низкий, приятный голос звучал спокойно, когда Мак Кеннан заговорил:

— Да, я убил этих людей, я этого не отрицаю, но поверьте мне, О’Киффе, это было не убийство, а акт правосудия. Оба они были изменниками в истинном смысле этого слова, предателями. А один из них, Кардиф, был еще предателем своей родины, той страны, которая также является и моей и вашей родиной.

— Да, я убил их обоих и не раскаиваюсь. Я знаю, что ваше человеческое правосудие назовет меня убий- цей. Истинное правосудие, правосудие грядущего, оправдает меня.

О’Киффе, пораженный происшедшей в Гэе переменой, не спускал с него глаз.

Понизив голос, он спросил:

— Почему вы это сделали?

— Это длинная и довольно некрасивая история, мистер О’Киффе. Стоит ли ее рассказывать?

— Да, я хочу узнать, почему человек, которого я уважаю и которым восхищаюсь, совершил нечто такое, что большинство людей считает преступлением.

Мак Кеннан присел к письменному столу. Он достал из кармана трубку и закурил. О’Киффе, взволнованный до глубины души, был поражен его спокойствием.

Спустя несколько минут, Мак Кеннан начал свой рассказ:

— Вы, вероятно, знаете, что Кардиф был ирландцем.

О’Киффе утвердительно кивнул головой.

— Но вряд ли вам известно, что он в былое время был горячим патриотом, синфайнером.

— Кардиф?

— Да, он принадлежал к числу самых видных членов нашей партии и входил в состав нашего центрального комитета. Вы, как ирландец, поймете, что это значит.

О’Киффе молчал, не находя слов от изумления.

— Для Ирландии наступили ужасные годы. — Бледное лицо Мак Кеннана покраснело, глаза его загорелись пламенем, жаждой борьбы и мести. — Английский народ, английские массы не знают, что там творилось. С ирландцами обращались, как с дикими зверьми. Жестокость наших угнетателей не имела границ: самые лучшие из нас пали жертвой это бессмысленной тирании. Отчаяние черным покровом окутало наш остров. Я еще не могу спокойно об этом говорить, все это еще слишком живо во мне. Мы решили взорвать Дублин-Кэстль. Это должно было быть местью за наших убитых и вместе с тем должно было послужить предупреждением нашим палачам. Я набросал план действий, и мне было поручено его выполнить.

И вот, в одну темную весеннюю ночь ко мне прибежал один из моих друзей и сообщил, что на нас донесли. Но кто донес? Нам не удалось этого установить с достоверностью. Хотя долгое время говорили о том, что это было делом рук Кардифа.

К счастью, властям сообщили только мое имя. Мне удалось бежать этой же ночью на рыбачьей лодке. Я поехал в Лондон и поселился здесь, под чужим именем, понятно. Так как я считал Кардифа одним из наших, — я только впоследствии узнал о том, что ему приписывала молва, — я разыскал его. Он мне предложил место на своих заводах и обещал хранить мою тайну. Он знал о том, что я способный инженер, и надеялся разбогатеть, благодаря моим изобретениям. Что мне оставалось делать? Я почти лишился рассудка вследствие неудачи, постигшей наше дело, да и, кроме того, у меня не было друзей, не было средств к существованию. Кардиф заставил меня подписать условие, по которому все мои изобретения должны были принадлежать ему. Я подписал это условие. Я совершенно не жалел тех своих открытий, которые могли быть применены на заводе.

День и ночь меня преследовала одна мысль: найти такую силу, с помощью которой я мог бы освободить свою родину и содействовать освобождению не только моей страны, но и всех других стран. Сила, которую я стремился открыть, казалась мне чем-то сверхъестественным, оружием, которое будет мне дано для того, чтобы помочь всем обездоленным и эксплуатируемым. Как много ночей провел я в этой комнате, занимаясь изысканиями, вычислениями, экспериментами! Я не знал усталости, что-то подгоняло меня. И в мечтах я видел новый, счастливый мир, созданный благодаря этой еще неведомой силе.

И вот, однажды ночью, — как хорошо я помню эту чудесную летнюю ночь! — я нашел то, что искал. Мой последний опыт подтвердил правильность моих расчетов.

— Голубой луч.

Мак Кеннан горько усмехнулся.

— Да, голубой луч.

— А что представляет собой голубой луч?

— Я постараюсь объяснить вам это в нескольких словах, хотя это будет нелегко. О'Киффе, я открываю вам тайну, в которую, кроме вас, был посвящен еще только один человек и который уже не может говорить потому, что он мертв. Я открываю вам тайну не потому, что вы одержали верх надо мной, а потому, что я вас всегда уважал и любил даже в то время, когда мы были противниками.

Повинуясь внезапному импульсу, репортер пожал холодную сильную руку своего собеседника.

— Спасибо, Мак Кеннан.

— Вы знаете, О’Киффе, — продолжал Мак Кеннан, — наука в прежнее время утверждала, что материю можно разложить на молекулы и атомы. Благодаря действию катодных лучей удалось получить более мелкие частицы, были открыты ионы; вы, вероятно, знакомы с теорией ионов, с учением об электротоках. Моя задача заключалась в том, чтобы освободить скрытые в материи электроны. Это был твердый орех, однако, мне удалось его раскусить. Менее сложной задачей было устройство аппарата, который, концентрируя эти электроны, создавал бы колоссальную силу и передавал ее на большие расстояния.

Мак Кеннан указал рукой на лежавшие на столе бумаги.

— Мои вычисления записаны на этих бумагах. Удивляет ли вас еще, что я так стремился получить их обратно? Но не будем уклоняться в сторону. Голубые лучи — это электроны, которые при помощи химического процесса освобождены из материи. Будучи сконцентрированы этим аппаратом, они образуют необычайную силу; их кинетическая энергия превосходит все, что нам до сих пор известно. Электрический ток, который я могу получить при помощи этих освобожденных электронов, не знает никаких препятствий, он проникает сквозь железо и камень.

Он остановился и снова набил свою потухшую трубку.

— Сделавшись обладателем такой силы, — продолжал Мак Кеннан, — я был как бы вездесущим. Для меня не было ничего скрытого. Но это еще было не то, к чему я стремился. Я установил, что полученные мною электрические лучи, концентрируясь в одном каком- нибудь пункте, обладают способностью разрушать органическую жизнь и расплавлять металлы. Вам это ясно?

— Не совсем, — скромно сознался О’Киффе.

— Представьте себе зажигательное зеркало. Солнечные лучи концентрируются в нем, как в фокусе. Так вот, мой аппарат есть не что иное, как огромное зажигательное зеркало, с той только разницей, что в нем концентрируются не солнечные лучи, а освобожденные из материи электроны.

— Я начинаю понимать, — бормотал О’Киффе, мысли которого все еще не совсем прояснились. У него разболелась голова и ему казалось, что он вот-вот задохнется. Он вскочил со своего места, подошел к окну, открыл его и с наслаждением вдохнул свежий морозный воздух.

Мак Кеннан с улыбкой следил за ним.

— Вы ошеломлены, не правда ли? Можете себе представить, что означало для меня мое открытие, — Мак Кеннан остановился. Затем, задумчиво, как будто обращаясь к самому себе, он продолжал:

— Мне теперь 38 лет. Но еще в то время, когда я был юношей, еще тогда я лелеял одну единственную мечту: быть полезным человечеству, защищать угнетенных, слабых, беспомощных, всех тех, кого эксплуатируют и кто не имеет силы бороться за свои права. Я никогда не мог забыть те ужасы, свидетелем которых мне пришлось быть в детстве. Всю свою жизнь я посвятил Ирландии и человечеству.

И вот, я сделал это открытие. Невероятная сила оказалась в моих руках. Вы не можете себе представить, до чего я был счастлив. Я витал в небесах и совершенно позабыл о всех низостях, несправедливостях и уродствах нашего общественного строя. Мне представлялось, что люди свободны и счастливы и что теперь уже настал век справедливости и всеобщего равенства, наступлению которого значительно помогло мое открытие. Я преклонялся перед наукой и человеческой мыслью. Но счастье длилось недолго. Мировая война послужила мне ужасным предостережением, разрушила все мои надежды. Я видел, как все изобретения, все открытия, все что было создано человеческим гением, стало служить для преступной цели: для массового убийства.

Вы помните, как мы ликовали, когда первый аэроплан отделился от земли и человек, победив воздушную стихию, преодолел силу притяжения. А теперь с этих самых аэропланов сбрасывают бомбы, убивающие тысячи беззащитных женщин и детей. Я следил за ходом военных действий и должен был сознаться, что все так называемые цивилизованные народы — не что иное, как варвары, которым убийство не внушает отвращения, а наоборот, доставляет удовольствие.

Вы не забыли, что сказал Бернард Шоу: «Бедные в наше время живут в таких же условиях, в каких жили первобытные люди десять тысяч лет тому назад. Все открытия кем-то прокляты, они превращаются в орудия

убийства и разрушения. Если провести параллель между нами и нашими предками, мы научились лишь одному: убивать лучше и в большем масштабе».

Леденящий страх проник в мою душу: не ожидает ли и мое открытие такая же участь? Не станет ли сила, которую я открыл и которая предназначалась мною для того, чтобы стать спасительницей всего человечества, — злым демоном и убийцей невинных, если попадет в руки жестоких, алчных людей? И я поклялся, что скорее похороню свое открытие, чем допущу, чтобы оно послужило для низких и корыстных целей.

Он остановился и устало провел рукой по лбу. О’Киффе смотрел на него с искренним восхищением, к которому примешивалась жалость. Мак Кеннан не спускал глаз с лица репортера, но тот прекрасно понимал, что его взгляд устремлен вдаль и что он видит наступление счастливых времен, осуществление своей мечты.

О’Киффе не осмеливался его потревожить. В продолжение некоторого времени оба молчали. Затем Мак Кеннан продолжал:

— Я дал себе слово держать свое изобретение в тайне. Однако, влекомый каким-то странным очарованием, я не мог отказаться от того, чтобы производить опыты, от того, чтобы доказать самому себе, что я не брежу, что я действительно господин над жизнью и смертью. Я совершенно отмежевался от человеческого общества, так как боялся, что мои глаза, голос и движения выдадут тайну, которую я старался скрыть. Я производил опыты в этой башне. Когда я сюда входил, я всегда запирал на ключ двери, это ни у кого не вызывало удивления, так как при химических опытах необходима точность, и для полной неудачи опыта достаточно, чтобы внимание экспериментатора было хотя бы на минуту отвлечено приходом какого-нибудь посетителя. В тот злосчастный вечер, однако, меня задержали на заводе, и я, сгорая от нетерпения заняться своим настоящим делом, забыл повернуть в замке ключ, как отворилась дверь и кто-то вошел. Мое внимание привлек какой-то шорох, и я взглянул на дверь. В дверях стоял мистер Кардиф; жадный взгляд его почти вылезших на лоб глаз был обращен на мой аппарат.

И он, по-видимому, находился здесь уже некоторое время.

Разумеется, он не мог ничего понять из того, что видел, но, увидев изготовленный мною аппарат, он догадался, что я сделал какое-то чрезвычайно важное открытие.

И тут-то мистер Кардиф выказал свою истинную сущность: свою низкую страсть к наживе и свой неимоверный эгоизм. Он достал из кармана подписанное мною условие и заявил, что я его обманул, не сообщив ему о своем новом открытии; что все, что бы я ни изобрел и ни открыл, принадлежит ему, что этот аппарат — тоже его собственность, что все это он купил ценой молчания и, наконец, что он сможет найти пути и средства для того, чтобы вырвать у меня мою тайну. Напрасно я объяснял ему, что это открытие не может быть ни в каком отношении пригодно для завода, — он не хотел мне верить и ушел в самом разгаре нашего спора. Представьте себе мой ужас, когда два дня спустя я обнаружил исчезновение этих бумаг из ящика моего письменного стола. Разумеется, я заподозрил Кардифа. Весь день я наблюдал за ним при помощи голубых лучей и вечером увидел, как он, запершись в библиотеке, разложил на письменном столе мои бумаги и принялся их изучать.

На следующий день он прислал за мной. Не скрывая, что украл бумаги, он развязно сообщил мне, что они у него, и потребовал, чтобы я их расшифровал. Конечно, я не согласился на это. Когда он увидел, что меня невозможно переубедить, он стал угрожать, что выдаст меня полиции, но это еще не все. Он намекнул мне, что ему известны имена лиц, принимавших участие в Дублин-Кэстльском заговоре, и заявил мне, что он выдаст также и их. Я очутился в ужасном положении. Я знал, что Кардифу никогда не удастся разгадать мой шифр и что, следовательно, моя тайна не станет его достоянием. Но что будет, если он приведет в исполнение свою угрозу?

Я думал о своих товарищах, находящихся в Ирландии. Я еще продолжал вести с ними переписку. Я знал, что они продолжают свою работу для блага человечества, борются против безумия войны и вербуют солдат для единственной справедливой войны: за свободу. Мне нисколько не улыбалась мысль быть заключенным в тюрьму, я считал, что мое открытие все же должно принести пользу человечеству. Оно могло дать необычайную экономию угля, воды, рабочей силы, и я не мог допустить, чтобы оно окончательно погибло. Так прошла неделя. Это были ужасные дни: с часу на час я ждал, что меня арестуют, однако, ничего не произошло. В конце недели Кардиф снова послал за мной. Он был чрезвычайно любезен, говорил, что прекрасно понимает и оправдывает мое поведение. Я был поражен, не мог понять происшедшей в нем перемены. Вы ирландец, О’Киффе, и несмотря на то, что большую часть своей жизни провели в Англии, вам не чужда любовь, которую все ирландцы питают к своей несчастной родине.

О’Киффе утвердительно кивнул головой:

— Да, и мне знакомо это чувство.

— У меня эта любовь превратилась в страсть. Ирландия заменяла мне мать, сестру, любимую женщину. Ирландия, угнетенная и униженная отчаявшаяся, была госпожой моего сердца, моей души, тела и мозга. Когда я проходил по многолюдным улицам Лондона, я представлял себе свежую зелень моей родной страны и чувствовал, как мое лицо ласкает приятный ветерок. Я тосковал по Ирландии, как человек тоскует по своей возлюбленной. Кардифу это было известно и именно на этом чувстве он строил свои планы.

Послышался стук в дверь; Мак Кеннан, казалось, не обратил на это внимания. О’Киффе вынул из кармана часы. Было девять часов. Репортер тихо сказал:

— Войдите.

Дверь открылась, и появился Джонсон.

О’Киффе жестом попросил его сесть. Мак Кеннан заметил его. Странное выражение появилось в его серых глазах.

О’Киффе почувствовал, как кровь отлила от его лица. Мак Кеннан усмехнулся странной усмешкой, как человек, который сознает, что конец его настал, его жизненный инстинкт еще противился, но утомленная душа жаждала покоя.

Одно мгновение у О’Киффе появилось желание крикнуть Джонсону:

— Уходите, я ошибся, уходите.

Ему хотелось вытолкнуть сыщика из комнаты и сказать Мак Кеннану: «Я не слышал ни одного слова из того, что вы говорили, я ничего не знаю. Бегите. Вы должны жить и создать для человечества лучшую, более счастливую жизнь». Между тем, как эти мысли в диком беспорядке проносились в мозгу О’Киффе, он услышал, как в комнате прозвучал глубокий, спокойный голос Мак Кеннана, и понял, что он бессилен: судьба этого человека, вошла в комнату вместе с Джонсоном. Мак Кеннан сказал:

— Вы пришли как раз во-время, чтобы услышать мое признание, мистер Джонсон. Аллан Креган невиновен: я убил Кардифа и Лока.

Джонсон, который стоял все еще в дверях, как оглушенный опустился в кресло. Его лицо выражало смущение и недоверие. В первый раз за всю свою жизнь он не знал, что сказать.

Но Мак Кеннан обратился к О’Киффе. Поняв по его побледневшему лицу, что репортер не может овладеть собой, он ободряюще положил ему руку на плечо.

О’Киффе схватил его сильную руку, задержал ее в своей и крепко жал.

— Начало этой истории я уже рассказал мистеру О’Киффе и теперь буду продолжать свой рассказ с того места, на котором остановился.

Джонсон согласился.

— Я говорил уже вам, что Кардиф знал о моей страстной любви к родине и что он решил извлечь из этого для себя пользу. Он постарался уверить меня, что его оклеветали, что все обвинения, приводимые против него, — ложь, что он никогда не забывал о том, что он ирландец, и что он по-прежнему любит нашу родину; что мучения, переносимые Ирландией, заставляют его ужасно страдать и все его стремления направлены к тому, чтобы помочь этой несчастной стране. Угрозы, высказанные им в пылу ссоры, не что иное, как вспышки его скверного характера, их совершенно не следует принимать всерьез. Будь это иначе, он бы не дал пройти целой неделе, не приняв никаких мер, и не дал бы мне возможности предупредить своих единомышленников и скрыться самому. Если я соглашусь поделиться с ним своей тайной, он дает мне слово, что употребит мое открытие исключительно для того, чтобы помочь Ирландии, для этой цели и он согласен пожертвовать половиной своего состояния.

Он хорошо сыграл свою роль, и я, глупец, поверил ему. Я не мог себе представить, чтобы кто-нибудь воспользовался самыми святыми чувствами — любовью к родине и человечеству — для своих корыстных целей.

Я рассказал ему все. Он узнал от меня о таинственных свойствах голубого луча, проникающего сквозь камень и сталь, которым можно убивать все живое и разрушать неорганическую материю. И как вы думаете, что сделал этот патриот?

Через несколько дней я узнал, что Генри Кардиф предложил правительству купить мое изобретение. Итак, силе, которая должна была служить для освобождения человечества, чудесной силе, которую я открыл, пришлось бы теперь служить там, на фронте, орудием убийства тысяч ни в чем неповинных людей. Худшие из моих опасений оправдались. Я, всю свою жизнь стремившийся к освобождению человечества от гнета, стремившийся воздвигнуть новый прекрасный мир, стану убийцей миллионов несчастных, я своими руками принесу горе и нужду их семьям! Нет, этого нельзя было допустить! Нужно было действовать. Я потребовал от Кардифа, чтобы он возвратил мне бумаги с моими вычислениями, он расхохотался мне в лицо. Я предостерегал его, и он пригрозил мне донести на меня полиции. Наше последнее бурное свидание произошло 11 декабря. Напрасно я пытался на следующий день переговорить с ним: мне так и не удалось его поймать. Я узнал, что 12-го предполагается устроить обед в честь мистрисс Уэргем. Мистрисс Уэргем — агент правительства. Ее появление здесь в этот день могло означать только одно.

Весь день я с помощью голубого луча наблюдал за тем, что происходило в Бриар-Маноре. Я видел, как собрались гости, как они направились в столовую. Между гостями я увидел и Лока. Не знаю, помните ли вы, что 12-го декабря бушевала вьюга. Из-за сильного порыва ветра на мгновение погас электрический свет и все присутствующие увидели голубые лучи. Все их видели, но только Генри Кардиф понял, что означает этот голубой свет: он послужил ему предостережением. Появление в его доме голубого луча было равносильно объявлению войны. Я знал своего врага, знал, что он будет беспощаден, знал, что меня каждую минуту могут арестовать. Немного позже я увидел, что Кардиф о чем-то наедине беседует с Локом. И это также подтвердило мои опасения. Я знал, кто такой Лок; еще в Ирландии я видел, на что он способен; я думаю, что не стоит терять времени на описание его деятельности. Я скажу лишь одно: самый закоренелый преступник по сравнению с ним — невинный младенец. Беседа Лока с Кардифом была равнозначуща моему смертному приговору, да и не только моему, а всех наших товарищей. Теперь мне оставалось только одно. Я должен был во что бы то ни стало помешать Кардифу продать мое изобретение правительству. А для этого существовало одно единственное средство, и после зрелого обсуждения я пришел к убеждению, что я имею право убить одного человека для того, чтобы спасти жизнь миллионам. Я избрал это средство. Я должен был убить Кардифа — и я его убил.

ГЛАВА XXIII Пламя

Мак Кеннан кончил. Воцарилось тяжелое молчание. У О’Киффе и Джонсона не хватало духа прервать молчание. Мак Кеннан сидел спокойно у письменного стола; взгляд его был устремлен вдаль. О’Киффе закрыл лицо руками. Джонсон был потрясен. Он почувствовал сострадание к Мак Кеннану, сидящему перед ним, но так как он был только человеком, то его главным образом волновала мысль о том, что его теория оказалась неправильной. Это была его первая ошибка с тех пор, как он стал сыщиком, и из-за ошибки пострадал невиновный. Завтра же нужно освободить Крегана. Сыщик украдкой взглянул на О’Киффе, боясь встретить его насмешливый взгляд, но молодой репортер продолжал сидеть, закрыв лицо руками.

Наконец, Джонсону стало слишком тяжело молчать, и он спросил:

— Не будете ли вы любезны объяснить мне, каким образом вы совершили это преступление?

— Когда гости ушли, — ответил Мак Кеннан, — в Бриар-Маноре остался один доктор Торнтон. До тех пор, пока он оставался в комнате, я ничего не мог делать. Когда он ушел, Кардиф вошел в библиотеку, где его ждала дочь. Девушка была чрезвычайно взволнована и, мне кажется, они ссорились друг с другом. Кардиф открыл дверь и, по-видимому, позвал кого-то. Вошел слуга, но вскоре вышел. Через минуту вышла и мисс Кардиф. Как только она вышла из библиотеки, в комнату вошел Креган. Кардиф был, вероятно, в чрезвычайно плохом настроении, так как через некоторое время стал ссориться с Креганом. Приблизительно через пять минут мистер Креган вышел.

— Вы видели, как он ушел из дому? — спросил Джонсон.

— Да. Он немедленно ушел из дому. Кардиф направился в спальню. Между тем, в библиотеку вошел слуга, поставил на стол виски и соду и вышел из комнаты. Кардиф вернулся, сел за письменный стол, открыл ящик и вынул оттуда бумаги. Я узнал свои бумаги. Я вам уже сказал, что решил его убить. Быть может, я бы все же не сделал этого, если бы не увидел выражения его лица. Этот человек захлебывался при мысли о деньгах, которые он заработает, использовав мое изобретение для массовых убийств. Открытие, предназначавшееся для блага человечества, попало в руки предателя; голубой луч послужит для угнетения слабых и бедных и вместо мира справедливости и счастья, который я себе представлял, я увидел мир нужды, страданья и торжествующей тирании. Я бросился к своему аппарату, нажал рычаг и направил на предателя голубые лучи. Кардиф отодвинул бумаги, налил себе виски и поднес бокал к губам. Я привел в движение аппарат, луч, как молния, прорезал стену библиотеки, и Кардиф замертво упал на пол. Тогда я приостановил действие аппарата.

О’Киффе поднял голову.

— Я не понимаю одного, мистер Мак Кеннан. Вы знали, что в убийстве подозревают Крегана. Как вы могли допустить, чтобы из-за вас пострадал другой человек?

Мак Кеннан бросил сыщику взгляд, полный упрека.

— Я пытался доказать невиновность Крегана, мистер Джонсон…

— Да, да — поспешно ответил Джонсон, — вы сделали все возможное. Виноват только я один.

И тихо прибавил:

— Теперь я понял, почему собака вела себя так странно.

— Какая собака? — раздраженно спросил О’Киффе. — Вы упоминаете о какой-то собаке уже второй раз. Вы ничего мне не рассказывали об этом.

— В другой раз, — ответил сыщик, несколько пристыженный. — Продолжайте, пожалуйста, — обратился он к Мак Кеннану.

— После смерти Кардифа мне необходимо было получить бумаги. Они могли снова стать орудием смерти и разрушения. Мне было известно, что О’Киффе принимает деятельное участие в розысках преступника. Я знал, — он дружелюбно взглянул на репортера, — как он умен, знал, что он, если ему поможет случай, сможет разгадать мою тайну. Я спрашивал себя, зачем он взял с собой бумаги. Не мог же он подозревать, что существует связь между ними и смертью Кардифа? Между тем, арестовали Крегана, все улики были против него. Я был близок к отчаянию — собирался признаться во всем и покончить с собой. Одно только удерживало меня. С самых ранних лет я считал, что моя жизнь принадлежит не мне, а человечеству, я считал, что я признан свершить великое дело. Если бы Креган был осужден, то я, конечно, сознался бы во всем. Все это время я стремился получить свои бумаги. Однажды я чуть было не получил их обратно. Увидев, как О’Киффе положил их в ящик стола в библиотеке Бриар- Манора, я немедленно поехал к мисс Кардиф, которая отказалась впустить меня туда, так как О’Киффе запечатал двери библиотеки. Я был поражен и понял, что О’Киффе борется против голубого луча. Вернувшись в башню, я увидел, как в комнату вошел Лок. Он сел у письменного стола, достал из ящика различные бумаги, среди которых я узнал и свои. Я не боялся того, что Лок раскроет мою тайну, но я полагал, что Кардиф назвал ему имена людей, которые были причастны к заговору в Дублине, и что Лок только ожидает удобного случая, чтобы использовать это сообщение. Я вспомнил о его пребывании в Ирландии и о зверском обращении с политическими заключенными во время его управления. Убить этого человека было не преступлением, а актом справедливости. Если бы я рассказал вам о его безумной жестокости по отношению к женщинам и детям — женам и детям так называемых преступников, — то даже мистер Джонсон, стоящий на страже закона, сказал бы, что этот человек был достоин смерти. В этот момент, когда он вынимал из портсигара папиросу, я направил на него лучи и убил его. Я немедленно поехал в Бриар-Манор в надежде, что, наконец, получу свои бумаги. Мисс Кардиф думала, что я пришел потому, что меня вызвали по телефону, но лакей уже не застал меня на заводе.

Вы помните, как мы втроем остались в библиотеке? По поведению О’Киффе я догадался, что он что-то знает. Я понял, что моя судьба решена, но я еще не сдавался. Я считал, что не имею права не использовать той силы, которая была в моих руках.

Он обратился к О’Киффе:

— Я знал уже, что в вашем лице имею серьезного противника и что борьба идет не на жизнь, а на смерть. Когда вы сказали, что возьмете бумаги с собой, я не решался протестовать, боясь навлечь на себя подозрение.

Припомните последнее посещение голубого луча в вашу комнату, О’Киффе, после того, как в газетах появилось сообщение о том, что ваша касса взломана и из нее похищены документы.

О’Киффе утвердительно кивнул головой.

— Вы и Джонсон спрятались под диваном. Согласитесь, О’Киффе, что вы поступили по-ребячески. Неужели вы могли допустить, что диван послужит препятствием лучу, проникающему сквозь толстые стены? Увидев вас обоих, я понял, что мне нужно сделать выбор: либо убить вас обоих, либо погибнуть самому. Одно мгновение я чуть было не поддался искушению. Инстинкт жизни здорового человека чрезвычайно силен и во мне, кроме того, я верил в свою миссию. Я верил в то, что все, преграждающее мне путь к осуществлению этой миссии, должно быть уничтожено. Какое значение могли иметь две человеческих жизни по сравнению с счастьем миллионов людей! Да, в то время, когда лучи скользили над диваном, вам обоим грозила смертельная опасность.

О’Киффе посмотрел Мак Кеннану в глаза и сказал:

— Я знал это.

— Моя рука лежала на рычаге, я был в экстазе, я чувствовал себя господином над жизнью и смертью — одно движение моей руки — и… Тогда у меня промелькнула мысль, мысль, заставившая остановиться кровь в жилах, и я с ужасом отдернул руку. Я, который стремился всю свою жизнь к самосовершенствованию, я, носивший в своем сердце высокие идеалы, устремлявшиеся ко всему высокому, я мог, хотя бы на минуту, подумать о том, чтобы использовать открытую мной силу для того, чтобы спасти свою жизнь. Чем же в таком случае станет голубой луч в руках других людей, людей без всяких идеалов, бессердечных и жестоких? И я пришел к заключению, что мое изобретение не принесет человечеству ничего, кроме страданий.

В голосе Мак Кеннана звучала глубокая скорбь. Его энергичное лицо было бледно.

— Так как я лишился веры в то, что сумею принести пользу человечеству, жизнь потеряла для меня всякую цену. Перед вами человек, который готов был пожертвовать всем для общего блага. Когда я убедился, что мое открытие не принесет ничего, кроме вреда все было кончено. Во мне нет больше веры. Даже, если бы не открылось, что я убил Кардифа, я не мог бы продолжать жить, потому что человек, потерявший веру в будущее,

совершенно бесполезный член общества.

Снова наступила гнетущая тишина. Джонсон вопросительно взглянул на О’Киффе, но тот не отрываясь смотрел на Мак Кеннана. Сыщик медленно поднялся и дрожащим голосом произнес:

— Я должен исполнить свой долг. Именем закона, вы арестованы.

Тяжелая рука легла на плечо сыщика и заставила его снова опуститься в кресло. Перед ним стоял О’Киффе. Бледный, потрясенный, он умоляюще смотрел на него.

— Не спешите, Джонсон, не спешите! Есть нечто высшее, чем долг.

Мак Кеннан печально улыбнулся.

— Благодарю, О’Киффе. Я всегда знал, что вы великодушный противник. Я понял с первого момента, что значит ваше сегодняшнее посещение. Нельзя идти наперекор судьбе. У меня есть еще одно желание: я хотел бы привести в порядок мои бумаги и аппарат. А затем делайте со мной все, что хотите.

Он опустил голову.

— Вы согласны, Джонсон? — сказал репортер. — Сойдем вниз; я ручаюсь за него: он не убежит.

Сыщик на мгновение задумался: исповедь Мак Кеннана произвела на него потрясающее впечатление.

— Хорошо, — резко ответил он, стараясь скрыть волнение. — Идем…

Мак Кеннан пожал О’Киффе руку.

— Благодарю вас.

О’Киффе и Джонсон вышли и стали ждать. Ни у одного из них не было желания говорить. О’Киффе не мог подавить нервной дрожи.

Вдруг раздался сильный взрыв. Джонсон вскочил,

хотел подняться наверх, но О’Киффе удержал его. На минуту сыщик остановился, но тотчас же в нем проснулось чувство долга, и он, взбежав по лестнице, ворвался в башню. О’Киффе последовал за ним.

Густые клубы голубоватого дыма наполняли комнату.

Не говоря ни слова, О’Киффе дрожащей рукой указал на гигантский аппарат, стоящий в углу. На нем лежал труп Мак Кеннана. Его покрытое смертельной бледностью лицо было обращено вверх, на губах застыла печальная улыбка.

— Свершилось! — торжественно сказал О’Киффе.

В открытую дверь ворвался ветер, раздувая пламя, распространявшееся по полу, по стенам и доходившее уже до самой двери.

— Скорее! — воскликнул Джонсон, схватив О’Киффе за руку. — Нельзя терять ни минуты!

Они бросились бежать, преследуемые грозной стихией. Джонсон забежал в контору и вызвал по телефону пожарную команду. Затем он стал догонять О’Киффе. Вся башня была в огне. Красные и фиолетовые языки пламени подымались ввысь, окружая огненной диадемой шпиль башни.

Эпилог

Газеты подняли неимоверный шум вокруг имени Джона Гэя. Для публики он так и остался Гэем. Его превозносили до небес, и совершенные им убийства казались чем-то незначительным по сравнению с его открытием; кроме того, своим трагическим концом Мак Кеннан как бы искупил свои преступления.

Пламя поглотило всю башню; оно пощадило только железный остов огромного аппарата для получения голубых лучей.

Расхваливали также и Джонсона.

«Всякий другой на его месте», — писали газеты, — «при наличии таких тяжких улик против мистера Аллана Крегана успокоился бы на своих лаврах и считал бы его вину доказанной. Однако, наш знаменитый сыщик никогда не считает законченным дело, по поводу которого у него возникает хотя бы самое незначительное сомнение. Мистер Джонсон не переставал изучать все обстоятельства дела Кардифа и с помощью своего друга, известного журналиста, сотрудника «Звезды Свободы», мистер Джонсон пошел по другому следу и в конце концов получил доказательства полной невиновности мистера Крегана».

Молодой инженер 3-го января был освобожден из тюрьмы. Он теперь станет во главе Кардифовских заводов и после того, как окончится траур, состоится его свадьба с мисс Винифред Кардиф.

В столовой Бриар-Манор собралось небольшое общество. О’Киффе и Джонсон были приглашены для того, чтобы отпраздновать официальную помолвку Винифред и Аллана Крегана.

Мисс Кардиф была очаровательна. На ее щеках снова появился румянец. Глаза светились счастьем. У Крегана тоже был счастливый вид, и он взирал на все и всех с нескрываемым удовольствием. Один лишь О’Киффе был грустен. При взгляде на Винифред и Крегана он испытывал острую боль.

Нет, ему положительно не следовало так часто видеться с этой прелестной девушкой, принимая во внимание, что она — невеста его друга. Он пытался развлечься и подавить мучившую его боль, называл себя дураком, но безрезультатно. Он радовался счастью Аллана, но вместе с тем не мог изгнать из своих мыслей образ Мак Кеннана, благородного человека с сильным духом, который был сломлен жизнью.

После обеда О’Киффе, не желавший, чтобы его скверное настроение было замечено, направился в зимний сад. Через короткое время его там разыскал Джонсон и подошел к нему с протянутой рукой.

— Я вас должен поблагодарить за то, что вы не дали мне совершить ужасной несправедливости. Простите, что я сомневался. Вы были дальновиднее меня, мистер О’Киффе. Я был бы счастлив, если бы вы разрешили мне быть вашим другом.

О’Киффе сердечно пожал ему руку.

— Охотно, Джонсон. Никто кроме вас не простил бы мне того, что я был прав.

— Мне бы очень хотелось знать, что именно направило ваши розыски по верному пути. Не расскажете ли вы мне об этом?

О’Киффе устало вздохнул.

— Охотнее я забыл бы обо всем этом; в связи с обстоятельствами этого дела у меня возникают очень грустные воспоминания.

— Вы говорите о трагическом конце этого несчастного Гэя?

— О его трагической смерти и о его трагической жизни. Представьте себе, что должен был выстрадать человек, сделавший величайшее открытие нашего века и принужденный признать, что это открытие не принесет человечеству ничего, кроме вреда!

О’Киффе умолк и устремил угрюмый взгляд вдаль.

— Да, я знаю, — сказал Джонсон. — И мне тоже становится грустно при воспоминании об этом из ряда вон выходящем человеке.

Наступило короткое молчание. Затем Джонсон снова обратился к О’Киффе:

— Мне бы не хотелось показаться навязчивым, О’Киффе, но в виду того, что я очень хочу узнать, как вы построили свою теорию, я еще раз прошу вас рассказать об этом.

О’Киффе улыбнулся.

— Пусть будет так, я ведь все равно вижу, что вы не оставите меня в покое.

Он сел, закурил папиросу и начал:

— Сначала вся моя теория была построена на одном лишь — на моей уверенности в том, что Креган невиновен. Я был с ним близко знаком и считал его неспособным на убийство. Итак, мне были известны два факта: что Кардиф был убит и что убийца его не Креган. Судя по всему, убийство могли совершить два человека: Торнтон и мисс Кардиф. Показания лакея о том, что он видел Кардифа живым после того, как доктор ушел, убедили меня в невиновности Торнтона, и признаюсь, что некоторое время я был уверен, что убийца — мисс Кардиф. Все говорило против нее: плохие отношения между нею и отцом, их ссора в тот вечер и несогласие Кардифа на ее брак с Креганом.

Джонсон облегченно вздохнул.

— Значит, и вы также заблуждались. Теперь мне легче.

— Да, но я очень скоро убедился в том, что мисс Кардиф невиновна, — продолжал О’Киффе. — Я думаю, что вы помните мои заключения по этому поводу и мне не нужно их повторять.

Джонсон утвердительно кивнул головой.

— Да, ваши доводы заставили меня призадуматься.

— Итак, я продолжал оставаться у своей исходной точки: Кардиф был убит и убил не Креган. Невозможно было определить, от чего наступила смерть. Конечно, я подумывал об отравлении. Правда, трудно было предположить, чтобы кто-нибудь мог незамеченным войти в библиотеку и всыпать яд в виски, но если бы это даже и удалось, то куда мог исчезнуть бокал? Во время обыска в библиотеке я нашел на письменном столе кусок расплавленного металла. Я знал, что Кардиф всегда пил виски из серебряного бокала. Бокал исчез, а на письменном столе я нашел кусок металла. Вот что навело меня на след. Серебро плавится только при очень высокой температуре. Как могла быть в библиотеке достигнута такая температура? Что ее могло вызвать? Электричество? Я уцепился за эту мысль, единственную, заключавшую в себе долю правдоподобности. И все же это казалось мне смешным. Я осмотрел в комнате всю электрическую проводку, но ничего не нашел. Абсолютно ничего.

Между тем, арестовали Крегана. Вы считали его виновным; я должен был его спасти. Но каким образом? Случай помог мне.

Однажды мне вздумалось пойти осмотреть библиотеку. И в то время, как я там находился, произошло нечто необычайное. Я увидел своими собственными глазами нечто…

— Голубой луч! — воскликнул Джонсон.

— Да! Но я не только увидел его, я почувствовал его прикосновение. На мою руку упал луч, и после этого в течение четырех минут моя рука была как бы парализована. Тогда я понял, что имею дело с какой-то неведомой силой, которая может не только проникать сквозь стены, но и разрушить органическую жизнь материи или, по крайней мере, парализовать ее. Быть может, Кардиф был убит этой же самой силой. Но откуда взялся этот луч, кто послал его? Все взятое подействовало на меня, как приступ лихорадочного бреда, как дурной сон. Когда я возвращался домой, мне казалось, что я схожу с ума. Ведь, невозможно, чтобы электрический ток проникал сквозь стены. По всей вероятности, это был оптический обман. Однако, с другой стороны, я в продолжение нескольких минут не мог двинуть рукой, на которую упал голубой луч. Через несколько дней, благодаря одному случаю у меня в комнате, я убедился в том, что не фантазирую. У меня стоит несгораемый шкаф, на дверце которого поблизости от замка я заметил каплю расплавленного металла, похожую на большую серую слезу. Я прекрасно помнил, что ее там раньше не было. Разумеется, я сейчас же подумал о таинственном голубом луче, который видел в библиотеке. Но каким образом он проник в мою комнату? Тогда, как молния, у меня блеснула догадка: в этот шкаф я запер бумаги, найденные в библиотеке, те бумаги, которые, как вы думали, содержат деловые тайны и не имеют никакого отношения к делу об убийстве Кардифа. Повинуясь какому-то смутному чувству, я взял с собой эти бумаги и решил, что ознакомлюсь с ними дома. Теперь я был убежден, что между ними и голубым лучом есть какая-то связь. И я решил, что мне необходимо еще раз увидеть голубой луч. Для того, чтобы разобраться во всем этом, я выработал план действий, принес бумаги в Бриар-Манор, спрятал их в письменный стол в библиотеке, запечатал двери и просил мисс Кардиф никого не впускать в библиотеку. От того человека, в распоряжении которого имеется голубой луч, думал я, по-видимому, ничего нельзя скрыть.

— Вы тогда уже подозревали Мак Кеннана?

— Нет, ни капельки. Это мне совершенно не приходило в голову, несмотря на то, что я видел у него на письменном столе такие же бумаги. У меня была только одна мысль снова увидеть голубой луч. После того, как я ушел, приехал Лок и принудил мисс Кардиф впустить его в библиотеку. Он заперся там, и, когда через час взломали дверь, его нашли там мертвым. Для меня было ясно, что его убила та же рука, которая убила Кардифа.

Тогда я заметил нечто такое, что в первый раз заставило меня заподозрить Мак Кеннана. Мы все были потрясены убийством Лока, только на него одного оно не произвело особенного впечатления. Меня еще поразило то, что он пришел через две минуты после того, как его вызвали. От завода до Бриар-Манора было не менее семи минут ходьбы, а по запыленным ботинкам Мак Кеннана видно было, что он пришел пешком. Отсюда я заключил, что он ушел с завода до того, как ему телефонировали.

Потом разыгрался небольшой эпизод с бумагами. Вы припоминаете?

— Плохо. Меня тогда занимали другие мысли.

— Я попросил Мак Кеннана дать мне на несколько дней бумаги, но был уверен, что он откажет мне в этом. К моему удивлению, он согласился, сказав, что бумаги не очень важны, но я великолепно знал, что бумаги очень важные. Для чего солгал Мак Кеннан?

Это облегчило мою задачу, и с тех пор я решил следить за Мак Кеннаном. Благодаря тому, что Крэйн работал на заводе Кардифа, это оказалось нетрудным. Через него я узнал, что Мак Кеннан имеет обыкновение запираться в башне. Крэйн был в восторге от Мак Кеннана. Он считал его гениальным. Мне пришла в голову мысль: не может ли быть, чтобы Гэй сделал открытие, которое совершит переворот в науке? Но все же у меня против Мак Кеннана не было ни одной улики. Когда я шел домой из Бриар-Манора, я нашел на земле много мертвых птиц. Я поднял их и, разлядывая, увидел, что они были покрыты точно такими голубыми пятнами, какие были найдены на трупах Кардифа и Лока. Это обстоятельство тоже послужило уликой. Я стал ломать себе голову над вопросом, какое отношение имеет Мак Кеннан к голубому лучу и к бумагам. Тогда я решил инсценировать ограбление собственной квартиры. Вы вспоминаете о двух заметках, которые мы поместили в газетах? Я подумал, что, если газета попадет в руки к тому, кто владеет голубым лучом, он направит луч в вашу и мою квартиру. Через Крэйна мне удалось узнать, в котором часу доставляются газеты на заводы Кардифа. Результаты вам известны.

Еще прежде, чем Крэйн в тот вечер закончил свои вычисления, я уже знал результат и знал, что луч исходит из башни завода Кардифа. Еще одно — следы, оставленные на полу за драпировкой в библиотеке Бри- ар-Манор, были оставлены не Креганом, а лакеем. Когда я это установил, лакей сознался, что он подслушивал за дверью.

Вот, кажется, все. Конечно, если бы я случайно не увидел голубого луча в библиотеке, я бы, вероятно, и сейчас не знал, кто убийца Кардифа.

— У вас действительно все данные для того, чтобы стать знаменитым сыщиком, О’Киффе, — заметил Джонсон. — Разрешите мне прибегнуть к вашей помощи, когда мне нужно будет расследовать какое-нибудь запутанное дело.

— Не делайте этого: заниматься сыском мне изрядно надоело.

Джонсон рассмеялся:

— Подождите до следующего раза. Это, как с пьянством: кто раз начал пить, тот уже не может перестать.

Во время их разговора в зимний сад незаметно вошли Аллан и Винифред.

— Вот вы где, — сказала Винифред. — Мы уже недоумевали, куда вы скрылись. Что с вами, мистер О’Киффе? Я никогда еще не видела вас таким печальным.

Она со счастливой улыбкой взглянула на Крегана и продолжала:

— Я так счастлива сегодня и хотела бы, чтобы все мои друзья были счастливы.

О’Киффе помолчал одно мгновение; он подумал о человеке, жизнью которого пришлось пожертвовать для того, чтобы спасти Крегана, и он снова ощутил острую боль. Взглянув на Винифред, он подумал: «Нет, сегодня нельзя омрачать ее счастья». Он заставил себя улыбнуться и сказал:

— Ваши друзья счастливы, неправда ли, Джонсон? Джонсон кивнул головой и направился вместе с другими в зал.

ГЛАВА ПЕРВАЯ Возвращение

Истрепанное бурей, пыхтя и отдуваясь, судно «Напролом», с видом больного затравленного зверя, бросило якорь в гавани Нью-Йорка. Берег был усеян огромными толпами народа; громко неслись над водой приветственные крики. Население восторженно встречало команду, которая шесть лет пропадала без вести в ледяных пустынях Северного Ледовитого океана, с риском для жизни стремясь достичь полюса, и ныне возвращалась, сдавшись перед неумолимыми силами природы.

Родственники отважных исследователей выехали навстречу судну; на палубе обнимались мужчины и женщины; дети с робостью и любопытством вглядывались в ставших им чужими отцов. Кое-кто из женщин плакал, не находя на судне своих мужей и сыновей, оставшихся навсегда почивать под вечным снеговым покровом.

Фрэд Маннистер, молодой судовой врач, стоя на верхней палубе, сосредоточенно разглядывал многочисленные лодки, которые, покачиваясь, подъезжали к судну. Тщетно искал Фрэд тонкое, резко очерченное лицо с добрыми глазами, которое он надеялся увидеть. Среди всех этих радостно взволнованных людей он не мог отыскать своего отца. «Должно быть болен, — подумал Фрэд: иначе он был бы здесь». Его стала мучить тревога; он с нетерпением ждал высадки.

Репортеры осаждали вернувшихся на родину. Фрэд Маннистер, отделывавшийся от них односложными ответами, вдруг встрепенулся; на его серьезном, несколько печальном лице заиграла улыбка. Расталкивая окружающих, он стал протискиваться вперед.

— О’Кийф!

Высокий сероглазый человек оглянулся.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Каким образом ты попал в Америку? — с удивлением спросил Фрэд Маннистер.

— Меня прислала «Звезда Свободы». Я с докладом о выборной кампании. Дай-ка взглянуть на тебя, мы ведь не видались семь лет.

Фрэд Маннистер кивнул.

— Я ищу отца. Не понимаю, почему его нет.

— Может быть нездоров или побоялся давки. Ты где живешь?

— В отеле «Савой». А ты?

— У знакомых, — уклончиво ответил О’Кийф. — Я сегодня вечером зайду к тебе. А пока попытаюсь проинтервьюировать вашего капитана.

И на своих длинных ногах он с необычайной быстротой устремился туда, где толпа была всего гуще и где капитан тщетно отбивался от осаждавших его репортеров.

Фрэд Маннистер призадумался. Затем он решил прежде всего навестить своего дядю Генри Брайта; последний наверное сумеет дать ему сведения об отце. Он подозвал автомобиль.

Одетый в ливрею швейцар, открывший дверь брайтовского особняка, с нескрываемым презрением взглянул на бедно и небрежно одетого молодого человека, который возымел желание видеть мистера Брайта.

— Если это по делу, — снисходительно сказал швейцар, — то вам надо отправиться в Сити, в контору мистера Брайта. Миссис Брайт не любит, когда…

Маннистер нетерпеливо рассмеялся.

— Томас, старый осел, вы не узнаете меня?

Старик внимательно посмотрел на него и смутился. Наконец он неуверенно пробормотал:

— Мистер Фрэд?

— То-то же! — Маннистер протянул старику руку. — Как поживаете, старина? С каких это пор вы стали таким важным?

Старик смущенно улыбнулся.

— Да, мистер Фрэд, это… с тех пор, как мистер Брайт так страшно разбогател. Барыня вращается теперь в самом изысканном обществе, видите ли… и строго следит за этикетом и… — Он запнулся.

Маннистер поморщился и иронически улыбнулся.

— Америка — демократическая страна, где все равны! Все, значит, осталось по-старому?

— Еще хуже сейчас, — проворчал Томас. — Но пойдемте, мистер Фрэд, я доложу миссис Брайт.

Он провел Маннистера в роскошно обставленную залу и исчез.

Маннистер с любопытством стал озираться вокруг. Чего только этим людям не требуется! Шелковая мебель, мягкие, как бархат, ковры, картины по стенам. Он вспомнил жалкую хижину в вечных снегах, служившую убежищем ему и его товарищам, тяжелую трудовую жизнь, полную лишений, и почувствовал отвращение при мысли об этих людях, знавших только роскошь и удовольствие.

Возле двери раздались легки шаги. Маннистер оглянулся. Вошла стройная молодая женщина и протянула ему обе руки:

— Мой милый Фрэд!

Маннистер взглянул на прекрасное молодое лицо и через секунду, смеясь, воскликнул:

— Этель! Я тебя не узнал. Ты ведь была совсем девочкой, когда я уезжал!

Красавица улыбнулась.

— Но, милый Фрэд, я вовсе не Этель. Неужели ты не узнаешь своей тети Делии?

Маннистер недоумевая смотрел на нее. Тетя Делия, жена дяди Брайта? Той ведь по меньшей мере пятьдесят лет, а перед ним стояла восемнадцатилетняя девушка.

— Тетя Делия… — растерянно пробормотал он.

— Да, да, это я.

Теперь, внимательно вглядевшись, Фрэд узнал и холодные синие глаза, которых он так боялся в детстве, и тонкий, всегда выражавший высокомерие, рот.

Улыбка сошла с лица миссис Брайт. Она приняла серьезный вид и вздохнула:

— Мой бедный мальчик! К сожалению, я должна сообщить тебе печальную весь.

Маннистер вздрогнул, неясно чувствуя, что он ждал этого.

— Мой отец?..

Он остановился, не решаясь докончить фразу.

Миссис Брайт достала кружевной платочек и приложила к глазам.

— Будь мужественным, Фрэд, приготовься к худшему.

Она усадила племянника на диван рядом с собой.

«— Он болен?

Миссис Брайт в ответ глубоко вздохнула.

— Умер?

— Да, мой бедный мальчик. Твой дорогой отец умер.

Маннистер, стараясь владеть собой, ничего не сказал. Он так радовался предстоявшей встрече. Отец всегда был его самым близким, самым чутким другом. Мать красивая и равнодушная женщина, которая не любила его и к которой он не чувствовал никакой привязанности, умерла, когда ему было пятнадцать лет. С тех пор он был неразлучен с отцом до того дня, когда он, получив докторский диплом, решил принять участие в экспедиции, отправившейся для исследования северного полюса.

— Когда он умер? — глухо спросил наконец Маннистер.

— Уже скоро полгода…

— Где?

— В Таллахасси. Он долго болел. Дядя поместил его в клинику. Но, несмотря на самый тщательный уход, болезнь привела к роковому концу.

— Дай мне адрес врача, который лечил его, — сказал Маннистер. — Я поеду в Таллахасси, там узнаю…

— Милый Фрэд, даже этого утешения я не могу дать тебе, — вздохнула миссис Брайт. — Доктор Броун три месяца тому назад утонул, катаясь на лодке.

— Где похоронен мой отец?

— Он покоится в семейном склепе, рядом с твоей матерью.

— Он не оставил мне письма? записочки? ни слова?

— Он лишился рассудка за несколько месяцев до смерти.

— Мой отец!? Этот спокойный уравновешенный человек! — воскликнул недоверчиво Маннистер.

— Он переутомил свои мозги. Так что если бы тебе и удалось найти дома какое-нибудь письмо от него, ты можешь быть заранее уверен, что ничего, кроме безумного бреда, в нем не окажется.

Ее холодные глаза испытующе смотрели на молодого человека. Так как он упорно молчал, она после короткой паузы заговорила снова:

— Я понимаю, какой это жестокий удар для тебя. Мы все так любили твоего отца.

Фрэд Маннистер украдкой бросил на нее гневный взгляд. Он ясно представил себе старого ученого, смущенного, растерянного, в кругу этой семьи, с которой его связывало только то, что, будучи молодым человеком, он решился жениться на сестре Генри Брайта. Капризная молодая девушка влюбилась в красивого химика, который и тогда уже был чудаковат и беспомощен, как только отрывался от научных занятий.

— Я пойду, — сказал Фрэд Маннистер, внезапно почувствовавший сильную усталость. — Я приду потом повидаться с дядей.

Он встал. В то же мгновение маленькая ручка откинула портьеру и из смежной комнаты вошла Этель Брайт.

Фрэд Маннистер был изумлен, увидав кузину. Он оставил ее задорной и здоровой двенадцатилетней девочкой, а теперь перед ним стояло бледное, худенькое, нежное существо с беспокойно горящими глазами. Дочь казалась гораздо старше матери.

— Фрэд! — Этель протянула ему руку. Ее глаза наполнились слезами.

— Какое грустное возвращение. Милый дядя…

Фрэд удержал ее руку в своей. Он почувствовал в ее тоне искреннее участие, и ему стало легче.

— Все так грустно, — как бы про себя сказала девушка. — Да, грустно и ужасно.

Большие темные глаза стали еще больше. Этель вздрогнула.

— Этель!! — резко крикнула миссис Брайт.

— Неожиданная встреча с тобой взволновала ее, прибавила она, обращаясь к Фрэду. — Наша бедная Этель чрезвычайно нервна.

Девушка уселась в углу и не произнесла больше ни слова. Маннистер простился и уехал к себе в гостиницу.

Вечером к нему пришел О’Кийф. Друзьям было о чем порассказать друг другу. Фрэд Маннистер не скрывал своей скорби по поводу смерти отца.

— Не знаю, — задумчиво сказал он, — но что-то в рассказе тети звучало фальшиво. У меня все время было странное чувство, точно она боится чего-то. Я подозреваю, что они скверно обращались с бедным стариком.

— Ты, пожалуй, можешь разузнать что-нибудь в Таллахасси. Я на твоем месте съездил бы все-таки туда, — сказал О’Кийф.

Фрэд Маннистер кивнул.

— Я собираюсь.

Было уже поздно, когда О’Кийф собрался уходить. Фрэд Маннистер пошел провожать его. От бешеной суеты и движения на улицах у него кружилась голова. Мимо мчались автобусы; на крышах всеми цветами радуги переливались все одни и те же буквы: «ЭМС». Те же огненные буквы «ЭМС» смотрели и с высоты небоскреба. Пробежал с пачкой листков под мышкой бледный и тщедушный мальчик, лет десяти. Он сунул Фрэду Маннистеру листок, на котором по пунцовому полю выведено было золотом «ЭМС».

— Новое рекламное помешательство, — заметил Фрэд Маннистер. — Нью-Йорк остался все тем же.

— Помешательство, которое приносит изобретателю миллионные доходы, — мрачно ответил О’Кийф.

— Что означают эти буквы?

Это сокращенное название одного косметического средства: «Эликсир молодости и совершенства».

Фрэд Маннистер улыбнулся.

— Средства для красоты — это очень старая вещь. С тех пор, как существуют на свете женщины, существуют и средства для красоты. Однако, ни одно из них не защищает от старости.

— «Эмс», однако, как будто действительно обладает этим свойством, — возразил О’Кийф. — Присмотрись завтра к дамам из верхних десяти тысяч^[4]. Женщины, у которых есть две взрослых внучки, похожи на восемнадцатилетних. Богатые женщины освобождены от последней заботы, которая у них еще была. Они могут, разумеется за высокую цену, приобрести вечную молодость. А для того, чтобы наслаждение было полно, — с горькой улыбкой добавил он, — они имеют возможность сравнивать себя с бедными труженицами, которые быстро стареют от нужды и горя.

— Теперь я понимаю, почему я не сразу узнал свою тетушку и принял было ее за дочку. А кто изобрел это средство?

— Неизвестно. Вероятно, какой-нибудь бедный неудачник, который получил за это ломаный грош, а фабрикант загребает на этом деле миллионы.

— Кто же этот счастливый фабрикант? — спросил Фрэд Маннистер.

— Твой дядюшка, мистер Генри Брайт.

ГЛАВА ВТОРАЯ Первый день в Нью-Йорке

Фрэд Маннистер бесцельно бродил по улицам. Он не мог освоиться с окружавшей его прежде обстановкой. Эта стремительность и беготня, дикий рев автомобилей, вой сирен, стук, грохот, гул, упирающиеся в облака постройки — неужели это тот самый город, который он покинул шесть лет тому назад? Здесь жизнь бьет ключом, кипит работа, а там, откуда он пришел, в жутком безмолвии стелятся сверкающие ледяные пустыни, безжизненные, мертвые. И это почти рядом, на одной и той же планете.

Он неторопливо шагал по аристократическим улицам, разглядывая богатые особняки. Богатейший в мире город. Внимание Фрэда задержалось на великолепном школьном здании. У подъезда, дожидаясь, стояла целая шеренга автомобилей. Маннистер улыбнулся: «Теперешней молодежи живется хорошо, ей даны все возможности для развития».

Он пошел дальше и добрался до оживленных улиц Сити. На одном из перекрестков гудела огромная толпа. Фрэд Маннистер протолкался вперед и обратился к рядом стоявшему человеку:

— Что случилось?

— Какой-то мальчишка из магазина попал под автобус, — равнодушно ответил тот.

— Этих несчастных мальчуганов гоняют по городу, пока они не валятся с ног от усталости, — отозвалась просто одетая женщина, с изможденным лицом, — вот они и пропадают.

— Черт бы побрал эту красную пропаганду, — огрызнулся мужчина.

Фрэд Маннистер, не отвечая ему, обратился к женщине:

— Ну, и что с ним?

— Да что? Умер! Хотя теперь-то уже пяток трепать не будет. — Женщина громко всхлипнула. — Вот для чего мы детей рожаем.

Красивый, краснощекий парень сунул Фрэду Ман- нистеру листок; на пунцовом фоне отливало золотом модное слово: «ЭМС»; под ним черными буквами было напечатано: «Хотите иметь эликсир вечной молодости и красоты… Покупайте «ЭМС»!! Спрашивайте в любом аптекарском магазине. Цена флакона 75 долларов».

Толпа расступилась, пропуская двух мужчин с носилками, на которых лежало истерзанное, искрошенное тело. С носилок свесилась маленькая, грязная, точно просившая о помощи рука — жалкая, худенькая детская рука.

Фрэд Маннистер вздрогнул. Во время своего путешествия он неоднократно видел, как умирали товарищи, но то были люди, которые сознательно шли навстречу опасностям и смерти, которые из неутомимой жажды знания добровольно брали на себя тяжелую задачу. А этот ребенок… в нем вспыхнул неукротимый гнев. Такая преступная неосторожность шофера… Такая халатность.

Словно угадав его мысли, стоявшая рядом женщина сказала:

— Шофер тут ни при чем; ему приходится десять часов подряд вести свой автобус, десять часов подряд напрягать внимание. Вот и получается понятно…

— Понятно… — Гнев Фрэда Маннистера не улегся. Он искал лишь другого объекта — Как это понятно, что детей загоняют до смерти, а шоферов так перегружают работой, что они не видят, куда они едут? Почему это?

Женщина медленно обернулась и взглянула на Маннистера. Затем она улыбнулась. Фрэду Маннистеру стало страшно от этой улыбки. Но женщина не сказала ни слова.

Зато перед Фрэдом вырос какой-то хорошо одетый коренастый господин и положил ему руку на плечо.

— Я посоветовал бы вам не заниматься тут агитацией, молодой человек.

— Оставьте, пожалуйста! Вы с ума сошли!

— Здесь вам не большевистская Россия, молодой человек. Предъявите документы!

Женщина, уходя, еще раз обернулась и едва слышно прошептала:

— Острожно, шпик!

А затем поспешно удалилась.

— Ну, живей, — торопил незнакомец, — ваши документы? — И, бросив взгляд на темные волосы Фрэда Маннистера, он насмешливо прибавил:

— Здесь вам и не Иерусалим!

— Но зато Америка, где каждый гражданин имеет право высказывать свои взгляды! — сказал Фрэд Маннистер, ударив незнакомца кулаком под подбородок.

Тайный агент отскочил. В то же мгновение толпа расступилась, и чья-то сильная рука, схватив Фрэда, увлекла его за собой и, не отпуская, заставила стремительно пробежать несколько кварталов. Маннистер был так огорошен, что не мог произнести ни слова и молча следовал за незнакомцем. У последнего был вид рабочего, и Маннистер как-то чувствовал, что он желает ему добра.

Незнакомец затащил Маннистера в какой-то подъезд, здесь остановился, взглянул на него и рассмеялся.

— Вы, молодой человек, очевидно недавно живете в Америке?

— Почему? — ничего не понимая спросил Маннистер.

— Потому, что в противном случае вы не стали бы один лезть в драку с тайным агентом. Вы знаете, что ваш поступок мог стоить вам жизни?

Маннистер все еще растерянно глядел на собеседника.

— Но… — пробормотал он, — ведь я ничего не сделал…

— Ему показалось, что вы намерены сказать что-то против наших священных капиталистических порядков.

Маннистер снова почувствовал в себе растущий гнев.

— Хороши порядки, когда…

— Но очевидно вы действительно недавно в Америке, иначе вы были бы сдержаннее.

— Но чего ради мне сдерживать себя с вами, ведь вы спасли меня?

— А откуда вы знаете, что я не провокатор?

— Провокатор? — Маннистер схватился руками за голову. — Я не знаю, кто из нас сумасшедший! С какой стати шпик, да еще провокатор, станет интересоваться мной!

Собеседник ответил на вопрос вопросом:

— А разве вы не пытались критиковать нашу систему?

— Ну и что же?

— Разве вы не знаете, что в Америке за подобные вещи сажают в тюрьму? что вас арестуют, если вы вздумаете где-нибудь прочитать вслух конституцию?

— В Америке?

— Чудак, да где же вы провели последние годы? — Теперь рабочий в свою очередь с недоумением смотрел на Маннистера.

— В Ледовитом океане.

— То есть как?

— Я участвовал в экспедиции к северному полюсу.

Рабочий улыбнулся:

— Вот как! Вы верно были на судне «Напролом», которое вчера бросило якорь в гавани?

Маннистер кивнул. — Я сопровождал экспедицию в качестве врача.

— И не открыли северного полюса?

— Нет, — с некоторой горечью ответил Маннистер. — Открытие я сделал в Нью-Йорке.

— Какое открытие?

— Что мир ни на волос не стал лучше, чем был шесть лет тому назад. Наоборот…

— Но чего же вы ожидали?

— Мы ведь все надеялись… после войны…

— Жалкие безумцы!

Сверху посыпался на них дождь листков; на пунцовом фоне сияло золотое слово «Эмс».

Рабочий поднял один листок.

— Это величайшее открытие современной Америки; эликсир молодости и совершенства для богачей.

— Где же изготовляется это снадобье? — спросил Маннистер, рассеянно комкая один из пунцовых листков.

Рабочий наморщил лоб.

— Этого никто не знает.

— Странно.

— Тут что-то нечисто.

Маннистер взглянул на часы.

— Скажите, мистер… — он запнулся…

— Бенсон, Джек Бенсон, — закончил за него фразу рабочий.

— Мистер Бенсон, как мне удобнее всего добраться отсюда до Боуери? Я должен в два часа быть там у приятеля. — И он назвал точный адрес. Бенсон с удивлением взглянул на него.

— Вы разве знаете Тостера?

— Нет, но у него живет мой приятель Брайан О’Кийф.

— О’Кийфа я тоже знаю. — Бенсон хотел было еще что-то сказать, но, по-видимому, раздумал и только разъяснил Маннистеру, как скорее всего добраться до названной им улицы.

Когда они прощались, Маннистеру казалось, что он теряет друга.

— Мне очень хотелось бы встретиться с вами еще раз, мистер Бенсон. Дайте мне, пожалуйста, ваш адрес.

Бенсон помедлил минутку, затем ответил с улыбкой:

— У меня, собственно говоря, нет адреса.

— Вы… У вас?

— Я люблю разнообразие и редко ночую дважды в том же доме. — Он заметил недоумение Маннистера и прибавил:

— Я не сумасшедший, не думайте, а дело в том, что в нашей стране свободы бывают разные обстоятельства… Попросите О’Кийфа, он вам расскажет об этом. И дайте мне ваш адрес. Если мне удастся, я приеду к вам.

Маннистер назвал свою гостиницу.

— Но я пробуду здесь не больше недели, — добавил он, — а затем я поеду домой, на ферму в Южной Дакоте.

— В Южной Дакоте! Я в конце месяца буду неподалеку оттуда, в Миннесоте. Может быть мы встретимся там. До свидания.

Маннистер не предчувствовал, при каких странных обстоятельствах должна была осуществиться эта встреча.

Он сел в поезд, шедший по направлению к Боуэри.

Проходя по жалким улицам рабочих кварталов, он вспомнил о своем недавнем впечатлении от аристократических лиц. Нью-Йорк — богатейший в мире город! Теперь же, глядя на эти узкие, грязные переулки, на неряшливых женщин и грязных детей, вдыхая тяжелую уличную вонь, он подумал: Нью-Йорк — самый жалкий, самый бедный в мире город.

Он смутно сознавал, что этот Нью-Йорк непременно должен быть таким для того, чтобы мог существовать тот, другой Нью-Йорк, залитый светом и золотом. Он подумал об эликсире молодости и совершенства и вспомнил, что в элегантном квартале он не встретил ни одной старухи. Проезжавшие в автомобилях и шедшие пешком ему навстречу дамы производили впечатление молоденьких девушек. Зато здесь! Женщины с младенцами на руках казались плохо сохранившимися сорока и пятидесятилетними старухами, с ввалившимися щеками, грустными глазами, почти беззубыми. Не было юношеской свежести даже на лицах молодых девушек. Маннистер шел в глубоком раздумье. Его охватило смутное сознание своей виновности. «Я не имел никакого права на целых шесть лет уйти от мира и его задач, — думал он: — Конечно, я был еще молод и неопытен, когда отправился в путешествие, но я уже понимал всю несправедливость нашего общественного строя». Он вспомнил об университете, о профессоре, который был уволен за слишком «радикальные» взгляды. Тогда Маннистер был единственным, протестовавшим против этого постановления. Он обошел всех членов совета и, несомненно, был бы исключен, если бы за него не вступился его дядя Генри Брайт, который имел некоторое влияние в совете. Затем он увлекся предстоявшей экспедицией и приключениями и, несмотря на все страдания, лишения и неудачи, провел шесть счастливых лет.

Последнее время, однако, его все больше и больше тянуло домой к отцу, в Америку. И вот, наконец, он вернулся — отца нет в живых, Америка… Да, он поступил нехорошо, он не вложил своей доли труда в дело раскрепощения человечества. Какой смысл имеет открытие северного полюса, если в мире есть такие улицы, как Боуэри. Он вспомнил вдруг свое столкновение с сыщиком и улыбнулся. Как тот обалдел, когда кулак Маннистера пришел в соприкосновение с его подбородком. Фрэд Маннистер радостно ощутил в себе физическую силу. Он предвидел, что она пригодится ему в предстоящей борьбе с Америкой богачей и шпиков.

О’Кийфа он не застал, но в оставленной записке О’Кийф просил Маннистера ждать его к четырем часам у себя в гостинице.

Маннистер, усталый и раздосадованный, поехал домой.

По дороге он встретил отряд Армии Спасения; впереди шли две молодые девушки с тамбуринами, певшие хорал. Никто не замечал их. Остановился на минуту только один Маннистер. Тогда к нему подошла одна из девушек и сладким голосом спросила его:

— Хотите спасти свою душу, брат мой? Идите к Иисусу: Иисус протягивает вам руки с креста.

Затем она сунула ему в руку какой-то листок. На одной стороне переливалась золотыми буквами надпись: «Приди к Иисусу», а на другой: «Иисус любит тебя. Любит тебя так, что хочет дать тебе счастье не только за гробом, но и в этом мире. Но что такое счастье? — Молодость и красота. Хочешь быть вечно молодым и красивым? — Покупай «Эмс». Требуй в любом аптекарском магазине. Флакон — 75 долларов!»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Остров смерти и безумия

Глубокой синевой сияет и переливается под сверкающим небом Караибское море. Теплый ветер подхватывает ароматы на бесчисленных больших и малых островах и разносит их далеко кругом. Пестрые цветы наряжают острова в яркие краски, пряные растения струят тяжелые благоухания; очарование, восхитительная многокрасочность, буйная жизнь царят в этом земном раю.

Два маленьких островка лежат в стороне от морского пути; ни один из совершающих регулярные рейсы пароходов не заходит в их гавань. И если, время от времени, в бухте показываются грузовые пароходы, то развевающийся на них незнакомый флаг говорит о том, что это частновладельческие суда. Они стоят там некоторое время на якоре, потом снова уходят. Ни одно встречное судно не знает, откуда и куда они идут.

Когда-то оба острова были связаны узким перешейком, однако последний был срыт, и теперь острова соединяет широкий подъемный мост. Последний обыкновенно поднят, тем не менее с обеих сторон всегда стоит вооруженная охрана, и всякий желающий перейти мост должен предъявлять пропуск.

На большем из этих островов высится огромное здание, напоминающее внешним видом современную фабрику: большие залы с широкими окнами, через которые доносится гул машин, высокие, вздымающиеся к нему трубы. Фабрика тоже окружена охраной: здоровенными молодцами зверского вида с револьверами и резиновыми нагайками за поясом.

Восточная часть острова представляет собою маленький, обсаженный великолепными деревьями, холмик. Здесь посреди большого парка стоит снежно-белая, вся увитая розами, вилла. Ее тоже охраняют два караульных.

Весь остальной остров усеян разного размера хижинами и производит впечатление маленького поселка. Магазинов, однако, здесь нет. Один единственный большой товарный склад по-видимому удовлетворяет все потребности населения. На улицах почти не видно женщин, и, что особенно странно, — на всем острове не встретишь ни одного ребенка.

Измученные люди, с каким-то серо-белым цветом лица и с безнадежно устремленными в пространство взорами, едва передвигают ноги. Рабочее время на большой фабрике ограничено пятью часами в день, однако возвращаются домой рабочие с таким изможденным видом, словно они работали десять часов или еще больше. Они вваливаются в дом, торопливо и без аппетита проглатывают свой обед и бросаются на постель, чтобы в тяжелом свинцовом сне пролежать до следующего утра.

Этот остров не упоминается ни в одном учебнике географии. Несколько лет тому назад один приезжий назвал его Адским островом, и это прозвище осталось за ним в устах обитателей.

На меньшем острове стоит одно единственное каменное здание. Вдоль берега тянется огромное кладбище, своеобразное кладбище, на могильных плитах которого нет имен. Безыменные мертвецы покоятся под пальмовыми и перечными деревьями; синие волны тихо плещутся о прибрежные холмы.

Берега этого острова тоже охраняются, но караульных здесь меньше, чем по ту сторону моста.

Здесь тоже живут люди, своеобразные существа, которые бродят как тени, с пустыми, устремленными вдаль взорами. Вот двое встречаются. Один смотрит на другого и хриплым голосом произносит:

— Я ведь знаю тебя! Кто ты такой?

Другой беспомощно поднимает глаза:

— Кто я?

Он хватается обеими руками за голову, сжимает виски, словно это помогает ему думать, затем безнадежно качает головой и повторяет жалобным тоном обиженного ребенка:

— Кто я — я не знаю!

Обе тени вздрагивают и, словно в надежде на помощь, одна тень хватает другую за руку. Рука в руке идут они дальше, тащатся на кладбище, где лежат безыменные мертвецы.

Ночь. Черная, ароматная, душная тропическая ночь. Гремят цепи. Мост между адскими островами опускается.

Горят фонари.

На большом острове, возле моста, стоят человек тридцать мужчин; они жмутся друг к другу как стадо баранов. За ними караульные с револьверами в руках.

Караульные покрикивают на людей, бьют их нагайками, когда те замедляют шаг.

Человеческое стадо не оказывает ни малейшего сопротивления; никто не произносит ни слова. Люди покорно переносят пинки и удары и быстро идут вперед, устремив пустые взоры в пространство.

Когда они проходят мост, их окружает новый караул и загоняет в большое каменное здание.

В ярко освещенной комнате стоит человек. Он тщательно осматривает каждого из прибывших, оттягивает веки, смотрит зрачок. Лицо его передергивается, он беспрестанно кусает губы, судорожно сжимает руки. Его большие лихорадочно горящие глаза пылают жестокой ненавистью.

— Идемте, доктор, — тормошит его один из вооруженных револьверами людей. — Сейчас подымут мост.

Врач идет за ним; как только он сходит с моста на большой Адский остров, мост подымается снова. Врач скрывается во мраке. Неслышно, крадучись, следует за ним стража.

Врач направляется не к своей хижине; он идет мимо большого фабричного здания, подымается на холмик и звонит у дверей белой виллы.

Несмотря на поздний час, гостиная, ярко освещена. Два хорошо одетых, упитанных господина играют в карты.

Врач входит.

— Мне нужно поговорить с вами, мистер Лэй.

Старший из двух бросает на него изумленный взгляд:

— Вы, Соммервиль? Так поздно? Неужели вы не можете подождать до утра?

— Нет, я не могу ждать ни одного часа, ни одной минуты. Я больше не вынесу этого. Я должен уехать.

— Вы подписали пожизненный договор, — холодно возражает Лэй.

— Я больше не вынесу этого, я схожу с ума. Отпустите меня.

— Вы подписали договор.

— Я не знал в чем дело. Меня обманули. Вы не имеете права задерживать меня. Через десять дней снова прибудет пароход; я знаю, ведь нам нужен новый материал. — Соммервиль мрачно улыбнулся. — Старый износился. Сегодня опять вывозили мусор. С этим пароходом я уеду.

— Вы не уедете.

— И когда я вернусь домой, — закричал молодой врач вне себя от волнения, — я выведу вас на чистую воду! В Америке было немало скандалов, но такого она еще не знала. — Он глубоко вздохнул. И с каким удовольствием я прочитаю в газете, что…

— Что доктор Герберт Соммервиль приговорен к двадцати годам тюремного заключения, — с саркастической улыбкой перебил его Лэй.

Соммервиль смертельно побледнел. Глаза у него полезли на лоб.

— Негодяй, подлая собака!! — кричал он вне себя от гнева. — Преступление, за которое грозит мне тюрьма, благороднее каждого вашего поступка.

— Закон придерживается другого взгляда, — усмехнулся Лэй.

— Закон!! Если бы у меня был роскошный особняк, если бы я был знаменитым врачом, если бы ко мне ходили ваши надушенные и наштукатуренные жены и дочери, если бы я, «помогая» им, ограждал от позора «благородные» семьи, тогда правосудию не было бы никакого дела до меня. Но я был маленьким, незаметным врачом на Боуэри, и явилась ко мне несчастная женщина, которая не знала, как прокормить своих пятерых детей и которой угрожал появлением шестой…

— Закон приравнивает ваше преступление к убийству, — равнодушно перебил его снова Лэй.

— Допустим, назовем это убийством. Но кто убийца? Женщина, для которой величайшее счастье обращается в проклятье из-за того, что вы обрекаете на голод и ее и не рожденного еще ребенка? Врач, который хочет избавить человека от голода и нужды, который хочет спасти отчаявшуюся женщину от рук какой-нибудь бабы, которая искалечит ее навсегда? Или вы, строители этих порядков, при которых плодородие становится проклятием, вы — защитники этой системы, вы…

— Не волнуйтесь, мой юный друг. Какой смысл! Вы живете на Адском острове, — он насмешливо подчеркнул это название, — и проживете здесь до конца своих дней. Я советую вам не смотреть на вещи так трагично. Вы действительно можете помешаться, а жаль было бы.

— Да и ваши упреки лишены всякого основания, Соммервиль, — вмешался в разговор второй господин, до сих пор молчавший. — Вы здесь очень хорошо устроились, живете в отличном домике, хорошо питаетесь, работы у вас немного; всякий другой на вашем месте был бы чрезвычайно доволен.

— Но я человек, а не дикий зверь. Я не могу видеть, как…

— К тому же вас никто не заставлял подписать договор, — заметил Лэй.

— Вы приставили мне револьвер к виску. Что мне оставалось делать? Я был молод, я только начал практиковать. Вся жизнь была впереди. Я был помолвлен, я собирался через два месяца жениться. Тут вы явились. И какой черт выдал вам мою тайну? И вы, Лэй, положили на стол проклятый договор и предоставили мне на выбор: подписать договор или сесть на скамью подсудимых. Двадцать лет тюремного заключения! Вы весьма ярко описали мне тогда эту перспективу. С другой стороны, очень невинно звучавшее предложение: поселиться в качестве врача на этом острове в вашем «имении», — он горько улыбнулся. — Мне было двадцать пять лет, и в молодом оптимизме я не мог поверить, что я должен будут всю жизнь провести на острове. Я подписал договор, — он сжал кулаки и продолжал сдавленным голосом: — и приехал сюда на Адский остров.

— И останетесь здесь, мой друг, — улыбнулся Лэй. — Не делайте никаких глупостей, ведь вы знаете, что берег отлично охраняется, так что о побеге не приходится думать.

Соммервиль сидел неподвижно, опустив голову и тяжело переводя дыхание.

— Я отлично понимаю, что даже здесь, в этом земном раю, — попадаются вещи, которые могут больно задеть вашу впечатлительную душу. Я поэтому не в претензии на вас за вашу выходку. Тем не менее я должен напомнить вам, — голос Лэя стал жестким, что хозяином здесь являюсь я и что на нашем прекрасном острове имеется тюрьма. А теперь идите домой, молодой человек, и успокойте ваш гнев несколькими часами сна, а мы закончим партию.

Соммервиль пристально посмотрел на него и молча вышел. Лэй нажал кнопку электрического звонка; через несколько секунд вошел какой-то худощавый человек.

— Томсон, — распорядился Лэй, — ступайте за доктором и доложите мне сегодня же ночью обо всем, что он будет делать. Поняли?

Томсон кивнул:

— Да, мистер Лэй.

Он быстро вышел из комнаты и крадучись последовал за Соммервилем, который медленными усталыми шагами спускался с холма.

— Мы должны быть очень осторожны, Беннет. Нельзя допустить более ни одного побега, — сказал Лэй своему партнеру.

Беннет кивнул:

— Да, это была неприятная история. Где этот старый дурак теперь шатается!

— Бог знает! — Лэй снова взялся за карты. — Я открываю, ставлю пять долларов.

Через полтора часа вернулся Томас и доложил:

— Мистер Соммервиль медленно пошел через поселок и остановился возле зеленого домика. Увидав, что там еще светло, он постучался. Старая бабушка Кэти открыла ему. М-р Соммервиль однако не вошел в дверь и о чем-то попросил старушку. Та вошла обратно и вскоре снова показалась у дверей в сопровождении какой-то девушки. Мистер Соммервиль взял девушку под руку и пошел с нею по направлению к своему дому. Я — за ними. Когда они проходили мимо фонаря, я увидал, что это была Марипоза.

Лэй громко расхохотался.

— Так вот чем закончилось его возмущение! Марипоза! Вкусная девочка! У этого молодого человека губа не дура; теперь мы можем спокойно ложиться спать. Марипоза благотворно подействует на его нервы. Эту ночь, Томсон, незачем следить за мистером Соммервилем.

Марипоза сидела, откинувшись на спинку кресла и высоко приподняв юбки над своими стройными ногами. Ее черные большие глаза вызывающе смеялись.

— Наконец-то и ты, доктор, нашел дорогу к нам, — сказала она, протягивая Соммервилю свою тонкую белую руку. — Я нравлюсь тебе?

Соммервиль, нахмурив брови, сидел против нее и не произносил ни слова.

Это молчание стало тяготить Марипозу.

— Скажи же что-нибудь, — настаивала она: — тут поминки, что ли?

— Марипоза! — необычным голосом обратился к ней молодой врач: — вы — человек?

Девушка с недоумением посмотрела на него, потом яркая краска стала медленно заливать ее щеки.

— Я была когда-то человеком.

— Этого достаточно. Я хочу вам довериться. Скажите, кто из здешних мужчин обладает мужеством и решимостью?

— Никто, — смеясь ответила Марипоза. — Эти несчастные все точно из ваты. А зачем это вам?

— Этого я не могу вам объяснить. Но неужели нет ни одного?

— Есть, но для чего это вам нужно знать?

— Я не желаю причинить этому человеку зло, Марипоза, — как раз наоборот. Вы можете спокойно назвать мне его.

Марипоза испытующе посмотрела на бледное лицо молодого человека, затем сказала:

— Один есть — Ларри.

— Ларри?

— Да, Лауренс Смит.

— Когда он прибыл сюда?

— В прошлом году.

— И он еще не стал таким, как остальные? Вы понимаете меня?

— Понимаю. Нет, Ларри крепкий, здоровый человек.

— Мне надо поговорить с ним.

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что он сидит.

— В тюрьме?

— Да, уже целый месяц.

— За что?

— Он повздорил с надзирателем.

— А ему еще долго сидеть?

— Два месяца.

Соммервиль вздохнул.

— Столько ждать я не могу. Скажите, Марипоза, если бы человек на своем смертном одре попросил вас о чем-нибудь, вы исполнили бы его просьбу?

— Да, мистер Соммервиль, — серьезно ответила девушка.

— Вы любите Ларри?

Марипоза кивнула.

— Он один относится ко мне как к человеку.

— Хорошо. Я вас попрошу передать ему, когда его освободят, поручение от меня.

— Но ведь вы сможете тогда сами поговорить с ним, мистер Соммервиль.

— Я ведь сказал, дитя мое, что к вам обращается с просьбой человек на смертном одре.

Девушка в недоумении и испуге взглянула на него.

— Мистер Соммервиль…

Но Соммервиль не слушал ее. Он встал, подошел к письменному столу, открыл ящик и вынул оттуда коробочку. Затем он приподнял крышку и показал Мари- позе.

— Вы видите белый порошок?

Она кивнула.

Затем Соммервиль подал ей маленький шприц, похожий на тот, который употребляют для впрыскивания морфия.

— Этот порошок, Марипоза, растворяется в кипятке: ложка на стакан воды. Пусть Ларри ежедневно впрыскивает себе этот раствор. Я не знаю, — продолжал он больше про себя, чем обращаясь к девушке, надолго ли это действует, но на год во всяком случае. А через год многое может случиться. Вы передадите это Ларри?

— Да, — обещала девушка.

— Это только на одного человека, — сокрушенно прибавил врач. — Больше я не мог приготовить, у меня отобрали все материалы.

Он замолчал, молчала и девушка.

— Скажите Ларри, пусть он внимательно следит за всем, что делается. У меня все было обстоятельно описано, но во время последнего обыска мои рукописи нашли и уничтожили. Еще одно — пусть Ларри старается каждые два-три месяца попадать в тюрьму.

Марипоза невольно улыбнулась.

— В тюрьму? — недоумевая, повторила она.

— Да, — многозначительно произнес Соммервиль. Тюрьма может оказаться его спасением.

Он снова умолк. Марипоза сунула коробочку в карман и вопросительно взглянула на врача. Потом она робко сказала:

— А теперь мне можно уйти, мистер Соммервиль?

— Да, Марипоза, спасибо.

Девушка поднялась.

Но Соммервиль остановил ее неожиданным вопросом:

— Вы видели когда-нибудь покойников, Марипоза?

— Да, а что?

— Вы не боитесь мертвых?

— Я ничего на свете не боюсь, — резко ответила Марипоза.

— Так я попрошу вас еще об одной услуге. Меня передергивает при мысли, что эти караульные, или чего доброго еще Лэй и Беннет, прикоснутся ко мне. Вернитесь сюда через полчаса, Марипоза, и закройте мне глаза.

Девушка вскрикнула.

— Тише, — строго сказал Соммервиль. — У меня больше нет сил. Только этот последний исход и остался. Вы придете?

— Да.

Соммервиль крепко пожал руку девушки.

— Спасибо.

Марипоза, вся дрожа, выбежала из хижины.

На рассвете она снова пришла. Соммервиль неподвижно лежал на диване. Возле дивана валялась маленькая пустая скляночка. Мертвые глаза пристально смотрели в потолок. На устах застыла складка глубокой ненависти.

Маленькая проститутка закрыла усопшему глаза. Затем она тихо вышла навстречу сверкающему утру. Золотое солнце разливало благодатный свет над Адским островом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Северный полюс в Нью-Йорке

Миссис Делия Брайт, лежа на кушетке в своей спальне, отдыхала перед грандиозным обедом, который господа Брайт давали в этот вечер в честь своего племянника.

Красивая женщина лежала не шевелясь и закрыв глаза.

Причиной этому был не утомительно проведенный день, а всего только совет модного врача проводить ежедневно один час лежа без движения, не читая и стараясь даже не думать. Это давало, по его словам, необходимый покой мышцам лица. Доктор Свинней рекомендовал своим пациенткам проводить эти часы в возможно более красивой и стильной обстановке; последнее обстоятельство благотворно влияет на нервы.

Делия Брайт добросовестно исполняла предписание врача. Все, что в течение веков создавали человеческое искусство и вкус, украшало просторную комнату, которую смело можно было назвать залом. На обтянутых бледно-розовым шелком стенах висели прекрасные картины, повествовавшие лишь об отрадных сторонах жизни, тщательно избегая какой бы то ни было дисгармонии.

Широкая кровать, стоявшая в нише, равным образом как и вся остальная мебель, была из розового дерева. На большом туалетном столе, с высоким хрустальным зеркалом, стояли золотые коробочки и флакончики; на маленьком мраморном пьедестале, приставленном к столу, сиял большой золотой, усыпанный алмазами, флакон.

Откинутый шелковый занавес давал возможность заглянуть в ванную комнату. Это была настоящая роща. Ванна из розового мрамора была вделана в пол и обставлена деревьями и цветущими кустами; огромные вазоны были замаскированы мхом и травами, так что создавалось впечатление подлинной рощи. А для того, чтобы эта иллюзия была более полной, за деревьями и кустами была поставлена большая птичья клетка, в которой распевало бесчисленное количество дроздов. Деревья и кусты приходилось менять каждые два-три дня; на них плохо действовала душная, пропитанная запахами духов, атмосфера ванной комнаты. Но это никого не смущало: для чего же существуют на свете садоводы?

На этот раз Делия Брайт выполняла предписания врача менее добросовестно, чем всегда. С полузакрытыми еще глазами она протянула руку к маленькому столику, стоявшему возле кушетки и достала образец пригласительной карточки на сегодняшний обед. Довольная улыбка скользнула по ее губам: «Обед на Северном Полюсе». Мысль была оригинальна, блестяща. Весь Нью-Йорк будет говорить об этом, во всех газетах будут снимки со столовой. Эскиз столовой сделал первоклассный художник, и он отлично удался ему.

Большая зала была превращена в парусное судно; столы стояли на палубе. Стены были расписаны унылыми снежными и ледяными ландшафтами; пол был устлан шкурами бурых и белых медведей. Но гвоздем вечера была смежная комната. Пол был разобран, и в подвале нагромождены были огромные глыбы льда, поднимавшиеся наподобие остроконечных ледяных гор. В глубине находилась клетка с двумя большими белыми медведями из зоологического сада. Прутья клетки были прикрыты сосновыми ветками, так что звери производили впечатление находящихся на свободе.

Довольна была миссис Брайт и своим вечерним туалетом: «Внизу пустячок, а наверху — совсем ничего», — с цинической улыбкой высказал свое мнение мистер Брайт. — «Удивительно только, что этот пустячок стоит совсем не пустяковых денег». На это миссис Брайт заметила супругу, что этот пустячок сделан из горностая, а ледяные сосульки, как кружево окаймляющие коротенькую юбку, — из алмазов. Подобные же сосульки украшали и большую люстру в зале; но здесь миссис Брайт проявила некоторую «экономию» и удовольствовалась камнями не столь высокого качества.

Лакеи, которые должны были обслуживать гостей, были частью в матросских, частью в эскимосских костюмах. Последнее оказалось, впрочем, не так легко сделать: граждане свободной Америки неохотно соглашались изображать представителей «низшей расы». Однако в конце концов все-таки удалось набрать необходимое количество эскимосов.

Музыканты, прельщенные высокой оплатой, также согласились изображать эскимосов и разместиться среди ледяных гор.

Сильно раздосадовал Делию Брайт только капельмейстер; этот наглец заявил, что он примет участие в этой комедии только при том условии, если ему будет сшит костюм из настоящих соболей и он получит разрешение унести его с собой.

— В конце концов, это ведь доброе дело, — вздохнула миссис Брайт, передавая этот эпизод одной из своих приятельниц; последняя, ввиду почтенного возраста, перешла уже на увлечение религией, поэтому она возвела очи горе и сказала:

— Да ведь и в евангелии сказано: я был наг, и вы одели меня.

Обед обещал быть очень удачным, однако этому удовольствию, как уже не раз случалось у бедной миссис Брайт, должна была явиться помеха — и этой помехой была Этель.

С тех пор, как Этель стала взрослой, она доставляла матери беспрерывные огорчения. Казалось бы, дочь богатейшего человека богатейшего в мире города должна быть довольна своей судьбой, а не бродить по свету с видом побитой собаки с большими испуганными глазами и с не то печальной, не то иронической складкой на губах. К тому же она должна следить за своей красотой, уделять необходимое внимание туалетам, но ни в коем случае не одеваться как попало. Можно было примириться с тем, что Этель охотно читала и отваживалась браться даже за «серьезные» книги; ведь во многих хороших семьях (а к таковым миссис Брайт причисляла тех, у кого было не менее трех миллионов долларов) девушки увлекались разными предметами — историей, искусством, музыкой, в последнее время даже психоанализом. Но какое дело молодой девушке до политической экономии, до социальных вопросов — предметов, которые могут занимать только красных агитаторов! Да и последним, по-видимому, не следовало бы заниматься такими вопросами: тогда отечески оберегающее их правительство не сажало бы их так часто в тюрьму. С тех пор, как Этель читала подобные книги и брошюрки, с ней не было никакого сладу.

Все это было бы еще понятно и даже простительно, будь Этель безобразна или уродлива. Но Этель была красива, она могла бы быть обворожительной девушкой, если бы только следила за собой. Делия Брайт глубоко вздохнула: она вспомнила о молодом Даниеле Холдемане. Почему Этель не хочет выйти за него замуж? Он красив, у него большая автомобильная фабрика, он член «Федерации Лучшей Америки»^[5]. На последнее достоинство бедная миссис Брайт в простоте душевной обращала внимание лишь потому, что этим надеялась вызвать в Этель симпатию к претенденту на ее руку.

— Мистер Холдеман тоже интересуется социальными вопросами. Он состоит в организации, которая стремится разрешить все социальные недоразумения.

— В какой организации? — спросила Этель.

— В Федерации Лучшей Америки.

Девушка расхохоталась.

— В этой шайке разбойников? В своре убийц, которая подавляет профессиональное движение?

— Этель, как ты смеешь так говорить! Ты ведь отлично знаешь, что все организованные рабочие — злодеи, которые хотят ограбить нас. Ведь отец не раз говорил тебе, что только производство с неорганизованными рабочими может спасти и Америку и весь мир.

Миссис Брайт неохотно вспоминала, чем ответила дочь на эти слова. Единственным ее утешением оставалась уверенность в том, что в конце концов все же она одержит верх над дочерью. Выведенная из себя ответом дочери, она бросила ей:

— Если ты такая «красная», так чего ты живешь с нами? Иди к своим друзьям, к оборванцам, которые едят с ножа и подвязывают себе салфетки.

Этель, опустив голову, глухо ответила:

— Ты права, мама. Тот, кто так думает, не должен был бы ни одного дня оставаться в этом доме. Но у меня не хватает сил.

Она разрыдалась и выбежала из комнаты.

Миссис Брайт присела. Бросив взгляд в большое стенное зеркало, она с ужасом заметила, что под влиянием этих мыслей она наморщила лоб. Боже сохрани, этого нельзя делать, от этого делаются морщины! Она начала старательно разглаживать лоб тонкими белыми пальцами. Затем она снова опустилась на кушетку, чтобы полежать еще полчаса. «Покой, гармония, красота — они так же необходимы для жизни, как телесная пища, — подумала миссис Брайт, — нельзя никому никогда позволять нарушать их».

Но бедной женщине не суждено было на это раз отдохнуть как следует. Дверь стремительно открылась, и в комнату влетела Этель, смертельно бледная, с расширившимися от ужаса глазами.

— Мама!

— Что тебе нужно? — вспыхнув спросила миссис Брайт. — Неужели ты не знаешь, что когда я отдыхаю никому нельзя заходить ко мне.

Только теперь она заметила, что Этель дрожит всем телом и что у нее зуб на зуб не попадает.

— Что с тобой? Ты больна?

— Мама, я его опять видела.

Розовые щеки миссис Брайт стали бледнее, но ее синие глаза строго посмотрели на Этель.

— Кого?

— Его, мама, ты знаешь.

— Кого? — подчеркнуто холодно, повторила миссис Брайт.

— Дядю Джона.

— Этель, ты с ума сошла!

— Может быть! — в отчаянии крикнула девушка. — Но ведь я уже раз видела его, в Таллахассе, два месяца тому назад.

— Ты видела какого-то старика, похожего на дядю Джона. Припомни-ка: мы мчались в автомобиле, и ты не имела никакой возможности хорошо разглядеть старика.

— Тогда — может быть, но сегодня я видела совершенно отчетливо, он сидел на скамейке в парке.

— Ты говорила с ним? — Голос миссис Брайт вдруг стал хриплым.

— Да.

— Ну и что же? — выражала свое нетерпение миссис Брайт: — Ну и что же, рассказывай же!

— Я подбежала к нему и крикнула: дядя Джон!

— А он?

— Он с удивлением взглянул на меня, потом улыбнулся… Мама, это была добрая, чуть-чуть печальная улыбка дяди Джона.

— Ну и дальше? — понукала миссис Брайт. — Что он ответил?

— Он покачал головой и сказал: я вас не знаю.

— Значит, незнакомый! — Голос миссис Брайт снова зазвучал звонко и отчетливо. — Видишь, Этель, какие ты глупости делаешь! Ты отлично ведь знаешь, что дядя Джон умер шесть месяцев тому назад! Мы ведь вместе хоронили его.

— Да, мама, но в том-то и ужас, это и необъяснимо! Дядя Джон умер, а я его дважды с тех пор видала!

Этель бросилась на колени, протягивая руки к миссис Брайт и словно умоляя о помощи.

— Держи меня крепче, мама, мне страшно, страшно! Разве мертвые встают из гроба? Разве мы чем- нибудь обидели дядю Джона, что он преследует нас из гроба?

— Не будь дурочкой, Этель; мертвые не встают из гроба. — Обняв девушку, она усадила ее рядом с собой на кушетку. — Успокойся и не думай больше об этом.

— Но, мама, я стояла рядом с ним; я видела его так, как вижу теперь тебя. И это был дядя Джон. Одно из двух, мама: или мертвые воскресают, или я мало-помалу схожу с ума.

Этель содрогаясь закрыла лицо руками.

— У тебя нервы расшатаны, дитя мое. Придется отправить тебя в деревню, там ты поправишься. Не думай больше об этих глупостях.

Маленькие часы ампир, стоявшие на камине, пробили половину седьмого. Миссис Брайт поспешно встала.

— Приляг немного, Этель. Тебе это будет полезно. А я должна еще натереться.

— Она скинула крепдешиновый капот — подошла к мраморной подставке и протянула руку к золотой, усыпанной алмазами банке. Она любовно сняла крышку, опустила палец в нежную, благоухающую массу и стала натирать ею лицо, шею, грудь.

Большие темные глаза девушки со странным вниманием следили за ней.

— Мама, — с горечью заговорила Этель. — Ты ни во что не веришь, а все-таки ежедневно совершаешь богослужение. Ты зажгла бы лампадку перед этой мраморной подставкой. Для вас всех этот «эмс» единственное божество, которому вы поклоняетесь.

Миссис Брайт бросила взгляд в зеркало и улыбнулась:

— Разве то, что дарует нам вечную молодость и совершенство, не досточной поклонения, Этель?

— А ты знаешь, чего стоит твоя вечная молодость и совершенство, мама?

— Конечно, — с удивлением ответила миссис Брайт, — семьдесят пять долларов…

— И чьей-то жизни, и чьего-то счастья, и… — Этель остановилась, — не стоит впрочем говорить с тобой об этом.

— Конечно. Ты лучше иди теперь, переоденься, Этель.

Девушка встала. У дверей она остановилась:

— Быть может, это безумие, мама, но я должна поделиться этим с Фрэдом, рассказать ему, что я видела его покойного отца.

Не дожидаясь ответа, Этель закрыла за собой дверь. Лицо миссис Брайт приняло решительное выражение.

— Это тебе, моя милая, не удастся, — про себя сказала она и торопливо позвонила.

Вошла Лизетта, хорошенькая маленькая француженка — камеристка.

— Живее, Лизетта, надо все скоренько сделать. Я хочу сойти вниз раньше барышни, — бедняжка плохо чувствует себя, — чтобы ей не пришлось одной принимать гостей.

Когда Этель вышла в просторную гостиную, мать встретила ее с улыбкой:

— Тебе лучше, дитя мое?

* * *

За шесть дней пребывания в Нью-Йорке Фрэду Маннистеру не удалось повидаться с дядей. Он тщетно заезжал к нему и в контору и на дом; каждый раз ему заявляли, что мистер Брайт либо еще не приехал, либо только что уехал. Поэтому Маннистер принял приглашение на обед: это был самый первый способ поймать, наконец, Генри Брайта. Он хотел сговориться с ним относительно имущественных дел. Многого, вероятно, отец не оставил ему: старый ученый не умел зарабатывать денег. Единственным наследием должна быть, по- видимому, маленькая ферма в Дакоте, построенная еще дедом Фрэда. Отец его, ничего не смысливший в сельском хозяйстве, сдал ферму своему другу детства Джо- натату Смиту и оставил в своем распоряжении только две комнаты, в которых ежегодно проводил четыре летних месяца. Фрэд Маннистер собирался навестить старика Джонатана, надеясь разузнать от него подробности болезни и смерти отца. Вспомнил Маннистер и трех детей Смита, товарищей его детских игр. Лауренс, который был приблизительно одного возраста с Фрэдом, уехал в город лет семь тому назад. Франк и Дэзи должно быть оставались на ферме. Фрэд Маннистер, которому становилось все больше не по себе в Нью- Йорке, с радостью думал о встрече со старыми друзьями. Там, на маленькой ферме, где все полно воспоминаний об отце, от почувствует себя опять дома.

Желая поговорить с Генри Брайтом наедине, он позвонил незадолго до назначенного часа. Старый Томас радушно встретил его:

— Ну и бал же сегодня будет, мистер Фрэд, — с гордостью объявил он. — И все в вашу честь.

— Бал? — с удивлением повторил Маннистер. — Миссис Брайт писала мне, что я встречусь с несколькими старыми друзьями.

— К обеду приглашено пятьдесят человек, мистер Фрэд, а на приеме будет еще около ста.

— Черт возьми!

— Я покажу вам столовую, мистер Фрэд. Она так роскошно сделана!

Старик провел Маннистера прямо в столовую Северного Полюса.

Маннистер вспыхнул от негодования. Несколько смельчаков, может быть безумцев — отважно рискуя жизнью, предприняли путешествие, чтобы ценою страданий и лишений принести пользу науке, человечеству, а свора позолоченных бездельников, героев банков и трестов, обращают все это в детскую игру, досужую забаву, в комедию, которая позволит им лишний раз щегольнуть своим богатством.

— Настоящий лед, мистер Фрэд, — важно заявил старый Томас.

Маннистер кусал себе губы. Затем, несмотря на свое негодование, улыбнулся.

— Дайте мне листок бумаги и карандаш, — попросил он, большими шагами направляясь в вестибюль.

Старый Томас поспешил исполнить просьбу. Маннистер торопливо написал несколько слов миссис Брайт: он выражает искреннее сожаление, что не может присутствовать на обеде, по предпочел бы вернуться в настоящие снега полярных стран, чем провести этот вечер в обществе, среди которого наиболее приятны ему белые медведи. Затем, схватив пальто и шляпу, он попросил Томаса передать записку миссис Брайт и поспешно вышел, не замечая первых гостей, уже входивших в вестибюль.

Так случилось, что обед на Северном Полюсе, устроенный в честь вернувшегося героя, состоялся в отсутствии последнего.

ГЛАВА ПЯТАЯ Мертвецы оживают

Из чувства ли пережитого накануне возмущения или из тоски по единственному человеку, в чьей дружбе он не сомневался, но Фрэд Маннистер не мог больше оставаться в Нью-Йорке. На следующее же утро, уложив чемодан, он с первым поездом уехал в Олив, небольшой городок в Южной Дакоте. Перед отъездом он попытался было поговорить по телефону с Брайаном О’Кийфом, но на все его вопросы испуганный детский голосок твердил: «Я ничего не знаю».

Часов в десять утра в гостиницу «Савой» явился О’Кийф и узнал, что его приятель уехал. Пока он, стоя в вестибюле, записывал адрес Маннистера, к гостинице подкатил автомобиль. В вестибюль вошла стройная молодая девушка и нетвердым голосом спросила — дома ли мистер Маннистер?

— Мистер Маннистер уехал с утренним поездом, — заявил швейцар.

— Уехал?! — взволнованно повторила девушка, — уехал!

Большие темные глаза умоляюще взглянули на швейцара.

— Это ужасно!

О’Кийф внимательно взглянул на тонкое бледное лицо девушки, затем, под влиянием внезапного побуждения, подошел, поклонился и сказал ей::

— Я тоже надеялся повидать моего друга Маннистера. Если вы имеете что-либо сообщить ему, то у портье есть его адрес.

— Его адрес? — растерянно повторила девушка. — Но мне необходимо поговорить с ним, кое-что показать ему…

Ее растерянность поразила О’Кийфа. Неужели отъезд Маннистера мог быть большим несчастьем! Однако девушку ему было жаль. Мальчишки, обсуживающие лифт и прислушивавшиеся к разговору, стали украдкой хихикать, и О’Кийф догадывался, какие мысли приходят в голову этим детям столицы.

— Может быть я могу вам чем-нибудь помочь, — сказал он. — Я — Брайан О’Кийф, сотрудник «Звезды Свободы» и близкий друг Фрэда Маннистера.

Она пристально посмотрела на него.

О’Кийф — это имя я слышала… в связи с какой-то необычайной историей… Что это такое было?

— Может быть история с «Синим Лучом». Американские газеты в свое время уделяли этому немало внимания.

— Ах, да, да! И вы тот самый мистер О’Кийф, который раскрыл тогда тайну?

— Да.

Девушка на мгновение задумалась, как бы колеблясь.

— Вы можете довериться мне, — сказал О’Кийф.

— Да, мне придется, я должна с кем-нибудь поговорить об этом… И если вы друг Фрэда…

Только теперь она, казалось, сообразила, где она находится, заметила внимательные взгляды портье, хи- хивающих мальчишек и снова смутилась.

— Где мы могли бы спокойно поговорить?

— Пойдемте в зимний сад, там в эти часы никого не бывает, — ответил О’Кийф.

Она, не возражая, последовала за ним.

Портье встал и направился к рядом находившейся телефонной будке.

— Алло! 1957! Говорит номер 68… Да, да! 68… Какой- то мистер О’Кийф спрашивал мистера Маннистера… Нет, не американец, англичанин… Журналист… Что? Газета? «Звезда Свободы»… Дэв наверное знает… Затем пришла молоденькая барышня и тоже спрашивала мистера Маннистера… Нет, не знаю кто… Худая, бледная, хорошо, но просто одетая. Да… автомобиль стоит у подъезда… Сейчас…

Швейцар подозвал одного из мальчиков и что-то сказал ему. Мальчик куда-то сбегал и тотчас же вернулся. Швейцар снова подошел к телефону.

— Номер автомобиля 16057… Хорошо… Я распоряжусь.

Повесив трубку, швейцар ушел к себе в комнату.

В зимнем саду действительно никого не было. О’Кийф и молодая девушка уселись в углу под огромной пальмой, и О’Кийф ждал, чтобы она заговорила.

Но она молчала, нервно перебирая пальцы и словно потеряв прежнюю решимость. Глаза ее испытующе глядели на репортера.

— Вы, вероятно, думаете: могу ли я действительно довериться этому человеку? Не правда ли? — улыбаясь спросил О’Кийф.

Девушка кивнула.

— Не сердитесь на меня, мистер О’Кийф, но… Она остановилась, беспомощно глядя на него.

«Так мы весь день просидим без толку, — подумал О’Кийф. — Надо заставить ее решиться».

— Простите, — сказал он вслух, — но у меня время рассчитано. Если вы не решаетесь мне доверить…

Он встал.

Девушка схватила его за руку.

— Нет, нет!.. Пожалуйста не уходите, я хочу, я…

Она прикусила губы и глубоко вздохнула. О’Кийф снова сел рядом с ней. Помолчав еще немного, девушка вдруг торопливо, точно сама подгоняя себя, просто сказала:

— Я двоюродная сестра Фрэда, Этель Брайт.

О’Кийф кивнул:

— Я так и думал.

— Как это вы догадались?

— Фрэд мне рассказывал о вас; к тому же я заметил на вашей сумочке монограмму Э.Б.

Этель улыбнулась, затем серьезным тоном продолжала:

— Мне крайне трудно сказать вам, что мне хочется. Всякий другой высмеял бы меня или счел сумасшедшей… — Она снова запнулась. О’Кийф с трудом подавил вздох нетерпения.

Этель заметила это и, боясь, что О’Кийф уйдет и она не успеет переговорить с ним, поборола свою робость.

— Говорил ли вам когда-нибудь Фрэд о дяде Джоне, об отце?

— Да, смерть отца была тяжелым ударом для Фрэда.

— Дядя Джон не умер.

— Но, дорогая мисс Брайт, ведь ваша мать сама рассказала Фрэду о смерти его отца. Да и Фрэд видел на кладбище могильную плиту с именем Джона Брайта.

— Дядя Джон жив, — продолжала твердить Этель. — Кто там похоронен, я не знаю, но только не дядя Джон.

— Но откуда у вас такие мысли, мисс Брайт?

— Я видела дядю Джона, дважды видела, — ответила Этель.

О’Кийф вскочил.

— Но ведь это невозможно; вы, вероятно, ошиблись, сходство…

— Я два раза видела его, — перебила Этель, — и однажды даже говорила с ним.

— Когда это было?

— В первый раз это было месяца два тому назад в Таллахасси.

— Ведь там же он и умер, насколько я знаю.

— Да. Мы ездили за город кататься. Я его видела в одном из предместий.

— Вы остановили автомобиль?

— Нет, я так испугалась, что потеряла сознание.

— А второй раз?

— Это было вчера, в Центральном Парке.

— Вы с ним говорили? Вы обратились к нему по имени?

— Да.

— А он?

— Он сказал, что не знает меня.

— Значит, вас ввело в заблуждение сходство.

— Как! Два раза? И в Таллахасси и здесь?

— Это кажется неправдоподобным, но все же это более вероятно, чем то, что мертвецы встают из гроба.

— Нет, он не умер. Не смотрите так на меня. Я еще не сошла с ума.

— Вы хотели сообщить Фрэду, что вы видели его отца?

— Да. И просить его сходить со мной в Центральный Парк.

— Может быть старик и сегодня там сидит. Однако Фрэд уехал, и я не знаю…

— Вы говорили об этом вашим родителям?

— Да. Но они высмеяли меня и сказали, что это истерия.

Этель внезапно зарыдала, задрожав всем телом.

— Я так боюсь, мистер О’Кийф. Нет, не за себя, а за него, за дядю Джона; я его очень любила. Он всегда был так ласков со мною и относился ко мне не так, как другие. Я чувствую, что ему грозит опасность.

О’Кийф молчал и сосредоточенно думал. Истерия это или она действительно видела Джона Маннистера? Все это было крайне странно, необходимо было попытаться разузнать, в чем тут дело.

— В котором часу вы вчера видели старика?

— Около пяти.

— Сегодня к пяти я буду в Центральном Парке. Вы можете прийти в это время?

— Конечно.

Этель облегченно вздохнула.

— Я так рада, что вы готовы помочь мне, мистер О’Кийф. Я так беспомощна, я тотчас же теряю голову. Спасибо.

— Благодарить меня вы будете тогда, когда эта загадка разрешится, мисс Брайт. Я думаю, благоразумнее будет до поры до времени ничего не сообщать Маннистеру. Подождем, пока нам удастся выяснить, кто такой этот старик.

Этель согласилась. На этом они расстались.

Когда О’Кийф вышел из гостиницы, из боковой двери высунулся какой-то худощавый молодой человек и, направившись за репортером, не выпускал его из виду, пока тот не добрался до квартиры своих друзей. О’Кийф вошел в дом, а худощавый господин открыл дверь ресторана, находившегося на противоположной стороне улицы, занял столик у окна и заказал чашку чаю.

* * *

Около пяти часов Этель Брайт и Брайан О’Кийф встретились у главного входа в Центральный Парк. Девушка была очень бледна и заметно взволнована. О’Кийф, наоборот, казался особенно спокойным; только напряженное выражение его лица выдавало некоторую обманчивость этого спокойствия.

Они пошли по широким усыпанным песком дорожкам парка. Когда они подходили к маленькому пруду, по которому величественно плавали белые лебеди, Этель схватила своего спутника за руку.

— Вот он!

На скамейке у пруда сидел старик, с ребяческим любопытством следивший за лебедями.

— Подойдите, — предложил О’Кийф девушке, — и назовите его по имени.

Этель сделала это.

— Дядя Джон! Милый дядя Джон!

Старик поднял голову, приветливо улыбнулся и сказал:

— Я вас не знаю.

О’Кийф подошел ближе.

— Разрешите присесть.

Старик кивнул:

— Пожалуйста.

— Чудный вечер, — заметил О’Кийф, внимательно наблюдая за стариком.

— Да. Я очень люблю здесь сидеть. Эти милые животные забавляют меня.

— Какие животные? — сухо спросил О’Кийф.

Старик испуганно взглянул на него.

— Как называются животные? Не знаю.

— Иногда забываешь самые простые слова, — заметил репортер, — со мною тоже случается. А как вас зовут?

Снова испуганный, беспомощный взгляд старых глаз.

— Как меня зовут? Не знаю.

— Вы не местный уроженец, судя по вашему произношению. Откуда вы родом?

Зоркие глаза О’Кийфа ни на мгновение не отрывались от лица старика.

— Откуда я? Не знаю.

— Вы не помните, как выглядела ваша родная местность?

Старик отрицательно покачал головой.

О’Кийф стал молча размышлять. Потом он снова обратился к старику.

— У вас ослабела память, мой старый друг. Есть одно очень хорошее упражнение для укрепления памяти: я произношу слово, а вы отвечаете первое, что придет в голову. Это вроде веселой игры. Хотите попробовать?

Старик весело кивнул.

— Да, да. Давайте играть.

О’Кийф задумался. Какие бы подобрать слова, чтобы разрешить эту необычайную загадку? Он искал глазами. Под скамьей лежал красный листок с золотой надписью: «ЭМС». Почти механически О’Кийф произнес:

— Молодость.

— Безумие, — не задумываясь ни на мгновение, ответил старик.

— Красота, — продолжал О’Кийф.

— Смерть, — последовал странный ответ.

О’Кийф растерянно взглянул на сверкающий зеленый пруд и произнес:

— Вода.

— Синяя.

Этель начала понимать, чего хотел добиться репортер. Она наклонилась и произнесла.

— Северный полюс.

Старик с улыбкой взглянул на нее и покачал головой.

— Судно, — продолжал О’Кийф в том же направлении и немедленно получил ответ:

— Стража.

— Сын, — попыталась Этель.

Старик, вновь улыбаясь, покачал головой.

— Домой.

Старик напряженно думал и наконец, колеблясь, произнес: «вода» и затем «земля».

— День, — сказал О’Кийф.

— Работа.

— Ночь.

— Тюрьма.

О’Кийф, убедившись в безнадежности этого приема, решился сделать последнюю попытку. Растягивая и делая отчетливое ударение на каждом слоге и не спуская глаз со сторика, он произнес:

— Джон Маннистер.

Ни одна черта в лице старика не дрогнула; он приветливо улыбнулся и покачал головой.

Этель украдкой утирала глаза.

О’Кийф вынул из своего бумажника фотографию Фрэда Маннистера и положил ее старику на колени.

— Кто это?

Старик долго смотрел на фотографию, так долго, что Этель вновь начала надеяться. Наконец он отвел глаза и покачал головой:

— Не знаю.

Что же делать? — упав духом, прошептала Этель. — И все-таки я могу поклясться, что это дядя Джон, но…

— Боюсь, что вы введены в заблуждение совершенно невероятным сходством, мисс Брайт. Этот человек никогда не был ученым, это просто рабочий. Посмотрите на его огрубелые руки.

— Неужели больше ничего нельзя сделать? — в отчаянии спросила Этель.

— У меня есть приятель, Джек Бенсон, близкий друг известного психиатра Гарвэя Уорда. Надо будет устроить, чтобы последний исследовал старика. В этих вопросах я ведь ничего в сущности не смыслю; быть может Уорду удастся выпытать у старика что-нибудь о его прошлом. Ответы его я записал.

О’Кийф снова обратился к старику.

— Где вы живете?

— Не знаю.

— А как же вы возвращаетесь домой?

— Она приходит за мной.

— Кто она?

— Добрая женщина.

О’Кийф пожал плечами.

— Вы каждый день приходите сюда?

— Да, к этим животным.

— Я попытаюсь завтра привести сюда Уорда, — сказал О’Кийф девушке. — А пока идемте. Мне очень хотелось бы дождаться этой женщины, но у меня в шесть часов важное совещание, а я и так уже опоздал.

Они пожали старику руку и собрались уходить.

В этот момент к пруду подбежала большая коричневая собака. Она остановилась и стала лаять на лебедей. Самец яростно зашипел, готовый ударить собаку своим длинным клювом. Старик вдруг испуганно крикнул:

— Джингль! Джингль! Назад! Он тебя ударит.

Но тут подошел хозяин собаки, свистнул ей, и она покорно поплелась за ним.

— Что с вами? — спросил О’Кийф, с удивлением глядя на Этель: она стояла смертельно бледная, ухватившись за спинку скамейки и, казалось, близка была к обмороку.

— Мистер О’Кийф, — голос не повиновался ей, — вы слышали как старик окликнул собаку?

— Да, Джингль.

— У дяди Джона была собака, которую он безмерно любил, и ее звали Джингль.

* * *

Когда они оба ушли, из-за большого куста жасмина вылез худощавый молодой человек и поспешно сунул в карман пиджака маленький фотографический аппарат. Он подсел к старику и попытался завязать с ним разговор. Но старик по-видимому устал и ничего не отвечал на его вопросы.

Худощавый человек, ничего не добившись, пожевывая встал и удалился. На повороте, откуда скамья еще была видна, он обернулся назад.

С противоположной стороны шла молодая женщина в черном платье. Она направилась к скамейке. Старик, заметно обрадованный приходом женщины, поднялся. Они обменялись несколькими словами и вместе ушли.

Худощавый господин произнес сквозь зубы:

— Черт возьми. Как пить дать — Анни Броутон. Проклятье!

ГЛАВА ШЕСТАЯ Худощавый господин

Худощавого господина звали Майкель Кримсон. Несмотря на свои двадцать восемь лет, ему пришлось уже немало пережить. С десяти лет от торговал газетами, помогая своей больной матери и двум сестренкам. Озлобленный, вечно голодный мальчик шагал по улицам города с одним желанием: досыта поесть и выспаться. Он ненавидел попадавшихся ему навстречу хорошо одетых мальчиков, ненавидел женщин, от которых пахло духами, ненавидел и своих конкурентов, других мальчишек-газетчиков. Он и мать свою ненавидел за то, что она его родила и обрекла на эту нищенскую жизнь; не любил он и сестренок; не будь их, ему жилось бы лучше. Когда обе девочки погибли по время пожара в школе, он испытал некоторое облегчение, но было уже поздно; ему исполнилось тринадцать лет, и не время было поступать в школу и начинать все сначала.

В шестнадцать лет он начал работать на большой автомобильной фабрике Генри Брайта. Вскоре после этого умерла его мать, и не осталось ни одного человека в мире, к которому Майкель Кримсон не питал бы бешеной ненависти. Спустя некоторое время, однако, он познакомился с Анни Броутон. Она была дочерью одного врача, лечившего бедных. Она училась в университете и бала преподавательницей женской школы. Три раза в неделю она читала лекции на вечерних курсах бедного квартала, где проживал ее отец, и Майкель Кримсон, не пивший и, по своему необщительному характеру, избегавший товарищей, стал посещать курсы.

Его всегда сосредоточенное внимание и умные вопросы заинтересовали молодую учительницу. Она занялась им, и тут произошло нечто странное. Майкель Кримсон полюбил человека. Не то, чтобы он влюбился в Анни Броутон, — она была немного старше его и, благодаря своей тихой, солидной манере держаться, казалась еще старше своих лет, — но в нем в первый раз в жизни зародилось сознание, что вот есть человек, который желает ему добра, который не только ничего не требует, но, наоборот, готов уделить ему что-то от себя.

Позже, уже давно перестав посещать курсы, он время от времени появлялся в скромной квартирке врача и проводил свой досуг, беседуя с Анни Броутон. Девушка стала еще тише, еще сосредоточеннее; на лице у нее появились грустные складки, но Майкеля Кримсона она всегда встречала с прежней сердечностью. Время шло, и события сменялись событиями.

Вот уже полтора года, как Майкель Кримсон не видел Анни… С того рокового дня, когда его уличили в краже на фабрике. Дело было пустяковое, и его приговорили только к шести месяцам тюрьмы. Однако для Майкеля Кримсона эти месяцы казались проведенными в аду.

Когда его освободили, он нигде не мог найти работы и еще сильнее возненавидел всех и вся. И вот, однажды вечером, когда он, едва держась на ногах от голода, прислонился к двери ресторана, он попал в руки Дэва Симпкинса. Дело было несложное: Майкель мог иметь заработок, хороший заработок, а так как он к тому же был преисполнен ненавистью решительно ко всем, то у него не было никаких оснований не предавать одних другим. Так он стал «агентом» одного частного сыскного общества. Своей работой он был очень доволен, ему доставляло удовольствие напрягать все свои силы для того, чтобы перехитрить кого-либо другого. Не находил он в этом ничего зазорного — надо же как-нибудь зарабатывать свой кусок хлеба. Он нисколько не стыдился своей новой профессии; однако с тех пор, как он занялся ею, он перестал заходить к Анни Броутон.

Он оправдывал себя тем, что эта девушка — глупая идеалистка, которая слишком хорошо думает о людях; она не поймет его и только огорчится; а зачем огорчать единственного человека, который всегда хорошо относился к нему!

Майкель Кримсон оказался ловким шпиком; его шеф Дэв Симпкинс был очень доволен и платил ему приличное жалованье. Майкель Кримсон по-своему наслаждался жизнью, сумрачно и злобно. Теперь он имел возможность хорошо есть и пить, а после каждого удачного дела — и выспаться всласть. Вплоть до вчерашнего вечера служба доставляла ему много приятных минут и никаких огорчений.

Ему было поручено наблюдение за О’Кийфом и выяснение мест, где тот бывает. Задачу эту он добросовестно выполнял и попутно обратил внимание на интерес репортера к старику на скамейке. На пластинку его аппарата попали и старик и девушка.

О’Кийф и девушка мало занимали Майкеля Кримсона; но когда он увидел, что Анни Броутон пришла за стариком и, дружески взяв его под руку, увела, он разразился неистовой руганью. Ведь кто знает, может быть «его компания» наметила и этого старика себе в жертву. А этот обиженный богом идиот, по-видимому, друг, а может быть и родственник Анни Броутон.

В первый раз за последние годы Майкель Кримсон провел бессонную ночь. Вечером он отдал пластинки — проявление их взял на себя Дэв Симпкинс. Теперь к семи часам утра он ждал дальнейших распоряжений. Стоя у окна, он смотрел на серое утро. День был воскресный; со всех сторон несся колокольный звон. Злая усмешка искривила губы Майкеля Кримсона. «Старый» тоже пойдет в церковь. «Старый», который содержит его и Дэва Симпкинса и еще целую свору «агентов». «Старый», который выжимает пот из дураков, работающих у него на фабрике, «Старый», который мошенничает, надувает и обирает, как ни один грабитель в мире. Но вот идет уже этот проклятый мальчишка Джэк, который приносит ему ежедневно запечатанный конверт с распоряжениями. Смешно, что они запечатывают конверт» честные жулики верят друг другу, а эти никому не доверяют.

Майкель Кримсон вручил маленькому Джеку расписку и, как только тот вышел, вскрыл конверт. У него еще была маленькая надежда. Злополучный старик не может быть так важен, как репортер, который производит впечатление дельного, умного человека. Полоумного старика всякий молокосос выследит, если это нужно будет; а ему, Майкелю Кримсону, конечно, будет поручен репортер.

Он прочитал краткое распоряжение и снова разразился потоком ругательств. Его бледное лицо побагровело от бешенства.

«О’Кийфа оставить. Д.берет его на себя. Старика не упускать из виду. Разузнать его местожительство. Расходы не играют роли. Д.С.».

В любом другом случае Майкель Кримсон от души порадовался бы магическим словам: «Расходы не играют роли». Это всегда сулило хороший барыш; однако на этот раз он едва удостоил их вниманием.

Не переставая ругаться, он оделся и вышел на улицу под теплый дождик.

— Сам не знаю, куда идти, — бормотал он, идя все дальше и дальше, пока не добрался до хорошо знакомого ему дома на улице Боуэри. Он машинально открыл дверь, поднялся на лифте до пятого этажа и позвонил. Старый врач сам открыл ему.

— Можно видеть мисс Анни? — спросил шпик, не обращая внимания на сердечное приветствие Самуэля Броутона.

— Она в кухне. Вы помните еще, как пройти туда? — ответил врач.

Анни Броутон выбежала ему навстречу, протягивая обе руки.

— Дорогой Майк, я уже думала, что вы нас совсем забыли. У вас хороший вид. Садитесь, рассказывайте, что вы делали все это время, как вам живется?

Майкель Кримсон невнятно пробормотал что-то, сел на табурет и внимательно взглянул на Анни.

«Черт возьми! — подумал он. — Она ведь совсем поседела. Вчера я и не заметил этого. Она была в шляпе. Бедняжке, вероятно, немало пришлось пережить». — И он с ожесточением продолжал думать: — «У жены «Старого» ни одного седого волоска, она похожа на молодую девушку. Я верить не хотел, что это она, когда Дэв на днях показал мне ее на улице».

Анни не удивляло угрюмое молчание Майкеля Кримсона. Она знала его манеру.

— Подождите, Майк, я сейчас угощу вас чаем; вода уже кипит.

Она подошла к плите и обернулась к нему спиной.

— Мисс Анни, — быстро заговорил Майкель Кримсон. — У вас есть какой-то старик… Я не знаю, кто он, и мне это неважно. Я только хочу вас предупредить: если этот старик вам дорог, то позаботьтесь, чтобы он немедленно исчез. Лучше всего было бы перевезти его в другой город. Понимаете?

Девушка с изумлением обернулась.

— Но, Майк…

— Я не могу больше ничего сказать. Не спрашивайте меня. Послушайтесь моего совета.

— Вы знаете, Майк, что я вам вполне доверяю, безгранично доверяю… Вы хороший человек…

Майкель улыбнулся, но затем серьезно сказал:

— По отношению к вам я хороший человек, мисс Анни. Не расспрашивайте меня, но уберите куда-нибудь старика. — Он встал. — Теперь я пойду. Сегодня воскресенье, и работать нельзя, а я так же набожен и богобоязнен, как мой хозяин: я по воскресеньям не работаю. Но в понедельник я снова примусь за работу, понимаете, мисс Анни?

Он взялся за ручку двери. Девушка бросилась за ним.

— Майк, я вас не понимаю; вы должны сказать…

Но шпик, захлопнув за собою дверь, уже бежал вниз по лестнице так стремительно, словно за ним гналась сотня чертей.

* * *

В течение трех дней О’Кийф напрасно ходил в Центральный парк; старик не показывался. Это обстоятельство внушило ему подозрение, что тут действительно кроется какая-то тайна, а может быть и преступление. Он высказал свое предположение Джэку Бенсону и Гарвэю Уорду, с которым он успел в эти дни познакомиться.

Бенсон покачал головой.

— В нашей стране свободы, — сказал он, — происходят иногда весьма странные вещи. Мы оба отлично знаем это, не правда ли, Гарвэй?

— Да, — с сосредоточенной серьезностью ответил известный психиатр.

О’Кийф участливо взглянул на него. Джэк Бенсон рассказал ему о трагической судьбе этого человека и о том, как этот сын крупного богача порвал со своим кругом и примкнул к рабочему классу. Порою О’Кийфу казалось даже, что Гарвэй Уорд в некоторых отношениях не вполне нормален. Ему никогда не приходилось видеть, чтобы чье-либо лицо загоралось такой дикой ненавистью, какая появлялась на лице Уорда, когда заходила речь о Ку-Клукс-Клане или о «Федерации Лучшей Америки».

Они сидели втроем в рабочем кабинете Гарвэя Уорда. Обстановка комнаты тоже говорила по меньшей мере о странном вкусе хозяина. Стены были увешаны картинами, изображавшими ненависть и ужас. А под единственной светлой картиной, портретом красивой молодой женщины, был прикреплен маленький револьвер, ниже которого на красном фоне ярко выделялась черная надпись: «Око за око, зуб за зуб».

— Дайте вашу записную книжку, О’Кийф, — попросил Уорд — я попытаюсь еще раз разобраться в ответах этого старика. Быть может, мне все-таки удастся уловить в них какой-нибудь смысл.

О’Кийф протянул ему книжку, и Уорд прочел:

«Молодость» — «Безумие». Тут связь совершенно непонятна, — сказал психиатр. Точно также и в следующих словах: «Красота» — «Смерть» — он читал дальше: «Вода» — «Синяя».

— Имейте в виду, что старик, давая этот ответ, смотрел на пруд совершенно определенно зеленого цвета, — заметил О’Кийф.

— Да. Этот ответ указывает на то, что старик жил где-то на юге, где море имеет ярко-синий цвет. Это надо во всяком случае учитывать. На следующий вопрос он ответа не дает.

Гарвэй продолжал читать дальше, сосредоточенно нахмурив брови. Остальные двое молчали, стараясь вникать в его замечания.

Наконец психиатр заявил:

— Да, в дальнейших ответах я нахожу известный смысл, но правилен ли он? Обрати внимание, Джэк: на слово «судно» старик не отвечает, как следовало бы ожидать «вода», «парус» или «матрос», а «стража», на «день» — «работа», что вполне естественно. Однако в ответ на слово «ночь» он не говорит, как можно было бы предположить, «сон», или «темно», или «постель», а «тюрьма». Из этих отступающих от нормы ответов можно, пожалуй, сделать вывод, что старик был приговорен к тюремному заключению или к принудительным работам. Как ты думаешь, Джэк?

— Очень вероятно, — вдумчиво заметил Бенсон.

— Дальше: на слово «домой» он отвечает «вода» и «суша». Свяжите это со словами «судно» и «стража»', по-моему, можно предположить, что старик отправлялся с транспортом ссыльных на какой-нибудь остров в Южном море.

Гарвэй Уорд умолк и закурил папиросу.

— Ваши выводы чрезвычайно остроумны, — заметил О’Кийф. — Но, к сожалению, они ни на шаг не подвинули нас вперед.

— Вам необходимо поддерживать отношения с Этель Брайт, — сказал Джэк Бенсон. — Она, несомненно, может быть полезна при разрешении загадки.

— Она продолжает настаивать на том, что это ее дядя Джон.

Бенсон пожал плечами.

— Но к чему вообще все это, раз старик исчез? — проворчал он.

— Если он в Нью-Йорке, то я разыщу его, — решительно заявил Гарвэй Уорд.

Бенсон улыбнулся.

— В такой деревушке, как Нью-Йорк, чрезвычайно легко разыскать человека.

Гарвэй Уорд с улыбкой заметил:

— Ты забываешь о Томми.

— О Томми? — с иронией в тоне повторил Бенсон, — восьмое чудо свете! Величайший гений нашего времени.

— Кто такой Томми? — осведомился О’Кийф.

— Единственная слабость Уорда — бывший карманный воришка, которого Уорд приручил, поймав однажды руку озорника в своем кармане. Томми, правда, прекрасный парень, умный, сообразительный, ловкий, готовый идти за Уорда в огонь и в воду. Но и ему вряд ли удастся найти иголку в такой груде сена.

— Посмотрим, — сказал Уорд. — Держу пари за Томми.

* * *

На следующее утро О’Кийф решил повидаться с Этель Брайт, чтобы рассказать ей о предположениях Гарвэя Уорда, и поехал к ней.

Когда он осведомился у старого Томаса, дома ли мисс Брайт, тот ответил:

— Мисс Брайт вчера уехала. Она не вполне здорова, и врач прописал ей немедленную перемену климата.

О’Кийф тихонько свистнул.

— А вы знаете, куда мисс Брайт уехала? — спросил он.

— Нет. Мистер Брайт сам отвез ее к поезду, даже шофера не взяли с собой.

О’Кийф задумчиво побрел дальше. Если в этой загадочной истории они действительно наткнулись на противников, то те уже сделали первый ход и взяли пешку.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ В стране пшеницы

Фрэд Маннистер сидел в своем купе и, не отрываясь, смотрел в окно. Поля, поля, поля, насколько видно было глазу — бесконечные поля! Пшеница отливала золотом в ярких лучах закатного солнца; казалось, что находишься в стране обетованной, в царстве плодородия и изобилия.

Однако Маннистер видел не только то, что дарила человеку щедрая земля; за окном один за другим мелькали элеваторы, и каждый раз Маннистеру казалось, что под ясным небом, среди благодатной природы, он видит призрак. Путешествуя по Европе, Маннистеру приходилось видеть развалины древних замков, в которых некогда проживали феодалы-разбойники, державшие в стране и трепете всю округу. И теперь ему невольно приходили на ум эти могучие каменные глыбы, потому что среди необозримых полей, элеватор является таким же разбойничьим замком капитализма. Владелец элеватора, разумеется, не носит ни панциря, ни шлема, но количество его вассалов — огромно. Это все мелкие фермеры, вынужденные свозить свое зерно к нему на мельницу и покорно смотреть, как их обмеривают и обкрадывают. И точно так же, как некогда существовавшие феодалы-разбойники, владелец является данником королей и князей страны; то, что он делает в малом масштабе, те продолжают в гораздо большем. Господин и слуга преследуют одну и ту же цель: повышение цены на хлеб и выкачивание соков как из деревни, так и из города.

В течение многих лет Дакота была раем для подобных хищных владельцев элеваторов; в их руках концентрировалось денежное могущество, и поэтому власти смотрели на них сквозь пальцы. Но затем, с развитием «беспартийной лиги»^[6] рыцарям наживы пришлось взяться за оружие. Они призвали на помощь все силы эгоизма и классовой несознательности. С основания «беспартийной лиги» началась ожесточенная борьба; однако фермеры постепенно стали сознавать, что эта «лига» не в состоянии привести их к победе. Им стало ясно, что нужна более сильная, более радикальная организация.

Уже темнело, когда Фрэд Маннистер вышел из вагона на маленькой станции. Кое-кто из слонявшихся по платформе людей, с любопытством оглядел его; появление нового человека здесь было событием. Молодой человек с энергичным лицом подошел к нему.

— Вы приезжий, не могу ли я вам помочь чем- нибудь?

— Нет, благодарю вас, за мной приедут.

Однако молодой человек продолжал стоять перед Маннистером, словно чего-то ожидая. Он несколько раз раскрывал рот, но закрывал его, не произнося ни слова.

Маннистера охватило неприятное чувство. Он вспомнил о шпике в Нью-Йорке. Неужели они водятся даже в этой жалкой дыре? Но если и так, с какой стати им обращать на него внимание! Он повернулся, собираясь уходить.

— До свидания.

Молодой человек помялся еще несколько секунд, затем торопливо спросил:

— Что полагается к хлебу с солью?

Маннистер в недоумении пожал плечами и отступил на несколько шагов. Очевидно это был сумасшедший, хотя он имел внешность совершенно нормального человека. Впрочем, Маннистеру не пришлось чего бы то ни было опасаться; как только молодой человек заметил его недоумение, он быстро повернулся и стремительно исчез.

Маннистер вышел из маленького вокзала. В тот же момент к вокзалу подъехала двуколка, и Маннистер узнал в кучере своего старого друга Джонатана Смита. Они тепло поздоровались, и Маннистер влез в маленький экипаж. Спускалась уже ночь, когда они ехали вдоль улиц и полей под однообразный стук копыт. Над огромными пшеничными полями всходил красноватый месяц, похожий на огромную жуткую маску. Колеблемые легким ветерком, таинственно шелестели и шептались деревья и кусты. Повсюду был разлит запах спелого зерна, весь воздух был пропитан тяжелым, многообещающим ароматом плодородия.

Старый Джонатан молча сидел рядом с Маннистером, который не переставал удивляться тому, что фермер так сильно постарел за эти семь лет. Когда-то Джонатана постоянно дразнили, что он навсегда останется молодым человеком; но теперь от былой силы и свежести не осталось и следа.

На повороте перед ними вырисовалась какая-то темная фигура.

— Эй, Джонатан, это вы?

— Да?

— Передайте Франку и Дэзи — пусть завтра непременно приедут в Олив.

— Ладно, Джереми, передам.

Они подъехали к ферме.

Даже при слабом свете луны Маннистер заметил, что и жилой дом и хозяйственные постройки — все имело запущенный вид и нуждалось в ремонте. Это поразило его, потому что Джонатан всегда был известен, как образцовый сельский хозяин. Они вошли в дом. Франк вышел навстречу. Отношение последнего к нему однако сильно разочаровало Фрэда; не было и следа прежней сердечности, некогда соединявшей его с этой семьей. Правда, настоящим другом его был старший брат, Лауренс, но и с двумя остальными он был в самых лучших приятельских отношениях, и маленькая двенадцатилетняя Дэзи горько плакала, прощаясь с ним перед его отъездом.

Франк повел гостя в комнаты, в которых живал его отец, и Маннистер умилился, когда увидел, что здесь все осталось в том же порядке, в каком было семь лет тому назад при его отъезде. Здесь он ощущал себя ближе к дорогому покойнику и в первый раз после возвращения в Америку почувствовал себя дома.

Стол был накрыт в чисто прибранной просторной кухне. Высокая, красивая молодая девушка, со свежим цветом лица и каштановыми волосами, хлопотала у плиты.

— Дэзи! — воскликнул пораженный Маннистер, входя в кухню. Он с трудом узнал девушку.

— Здравствуйте, мистер Маннистер.

— Эх, Дэзи, очевидно я действительно слишком долго был в отсутствии, если старые друзья начинают называть меня «мистер Маннистер».

Дэзи улыбнулась, и ее несколько строгое, молодое лицо стало мягче:

— Садись, Фрэд, ты верно проголодался.

Они сели за стол, и Маннистер с удивлением заметил, что он накрыт только на четырех. Прежде за столом всегда бывало еще несколько работников.

— А работников разве у вас нет? — спросил он.

— Нет, — коротко ответил Джонатан.

— Из каких же средств платить им? — брюзгливым тоном прибавил Франк.

— А разве у вас дела плохи? — с недоумением спросил Маннистер.

Дэзи рассмеялась холодным, горьким смехом.

— Видно, что ты долго здесь не был, иначе ты не стал бы удивляться тому, что у мелкого фермера дела плохи.

— Да, но…

— Цена, которую нам дают за пшеницу, со времени войны упала до половины себестоимости, — пояснил Джонатан. — В Северной Дакоте есть целые районы, где почти все фермеры вынуждены были продать свои фермы, чтобы уплатить налоги.

— А «Беспартийная лига» что…

— У нее нет денег, об этом позаботились банкиры, — торопливо вставила Дэзи. — Банки берут до 60 процентов.

— Но это скоро кончится! — воскликнул Франк.

Сестра сердито посмотрела на него.

— Не болтай!

«Она чувствует недоверие ко мне, — с болью подумал Маннистер, однако сделал вид, что ничего не заметил. Потом зашла речь о Джоне Маннистере, и брат с сестрой растрогались, обнаруживая каждым словом, какую искреннюю любовь питали они к старому ученому.

— Я храню его два последние письма, — сказал Джонатан. — Я их охотно отдам тебе.

После долгого тяжелого трудового дня вся семья нуждалась в отдыхе. В десять часов Джонатан поднялся, заявив, что идет спать, так как завтра опять предстоит много работы.

— Завтра и я помогу, — с улыбкой сказал Маннистер.

Дэзи насмешливо взглянула на него.

— Это не про тебя писано.

— Почему?

— Ты ведь доктор, интеллигент, ты ничего не понимаешь в чест… — Она проглотила конец слова и поправилась: — в физической работе.

— Посмотришь завтра; ты, очевидно, думаешь, что экспедиция к Северному полюсу — это нечто в роде пикника. И откуда у тебя взялась такая ненависть к интеллигенции! Мне помнится, было время, когда маленькую Дэзи нельзя было оторвать от книги.

Дэзи густо покраснела.

— Я, право, не хотела тебя обижать, Фрэд; но я побывала в высшей земледельческой школе и хорошо изучила этих людей. Как вспомню только своих учителей! А если попадаются исключения — какой-нибудь порядочный, прогрессивно настроенный человек, так его выгоняли к черту.

Она встала и, точно испугавшись, что наговорила лишнего, торопливо сказала:

— Спокойной ночи, Фрэд, — и выбежала из кухни.

Джонатан принес из своей комнаты два письма и дал их Маннистеру; последний остался наедине с Франком, который читал газету, курил трубку и, по-видимому, не был склонен вступать в разговор.

Маннистер спросил, в котором часу они начинают работу, и попросил вовремя разбудить его. Затем он ушел в свою комнату.

Он сел в старое кресло, стоявшее у открытого окна, и взялся за письма. Каким родным показался ему ясный, тонкий почерк. Оба письма были написаны пять лет тому назад — одно в начале, другое в конце года. Маннистер стал читать первое.

«Мой дорогой, старый друг.

«Сегодня я имею сообщить тебе радостную весть: мои опыты увенчались наконец успехом. Мое открытие, я надеюсь, будет способствовать счастью и красоте мира. Но пока в деле еще существует загвоздка: производство препарата крайне вредно, так как в процессе работы развиваются ядовитые пары, особенно пагубно действующие на мозг и, странное дело, также и на половые органы. Пока это обстоятельство не устранено, я буду держать свое изобретение втайне, так как немало нашлось бы людей, которые стали бы преступно извлекать из него пользу, нисколько не заботясь о благополучии рабочих, занятых в производстве, тем более, что выработка продукта обходится крайне дешево и доходы от его изготовления могут быть весьма значительны Эта весьма умеренная стоимость производства меня особенно радует, потому что благодаря этому мое изобретение станет доступно всем». — Далее следовали расспросы относительно здоровья семьи.

«Кстати, вчера был у меня наш милый Ларри. Я каждый раз с радостью смотрю, как он растет и крепнет. В настоящее время он интересуется только политикой и притом самой радикальной. Я, как ты знаешь, ничего в этом не смыслю, я полагаю только, что наш мир до такой степени несправедлив, что порядочный человек не имеет права пренебрегать ничем, что может способствовать изменению системы, которая держится на нужде и страдании миллионов людей. Поэтому я сочувствую партии Ларри и не терплю дрессированных реформистов, которые хотят одолеть бегемота при помощи булавочных уколов…»

«Меня начинает сильно тревожить участь моего мальчика. Случается, конечно, иногда, что о положении экспедиции нет сведений в течение нескольких лет, но все же эта полная неизвестность пугает меня. Это заставляет меня воздержаться от приезда к вам на это лето. Здесь, в Нью-Йорке, все известия получаются гораздо скорее…»

Второе письмо было от декабря. Первые две страницы были целиком посвящены без вести пропавшей экспедиции.

«…Теперь уже большая часть моих друзей разделяет мои опасения, что наши исследователи не вернутся. Даже мой зять и его семья не сомневаются в этом. Между прочим, я на прошлой неделе переехал к ним. Они с некоторых пор стали крайне любезны со мной и проявляют искреннее участие и трогательную заботливость о моем здоровьи. Неужели я целые годы ошибался в оценке этих людей? Генри Брайт даже устроил в своем доме лабораторию для меня. Он знает о моем открытии, однако никаких подробностей я ему еще не сообщил ввиду того, что мне все еще не удалось обезвредить производство.

«Заботы о Фрэде и упорная работа так сильно расшатали мое здоровье, что я уступил настойчивым убеждениям моих родственников и проведу эту зиму у них в имении во Флориде. Пиши мне следовательно в «Голден Хилл» через Таллахасси. Генри Брайт тоже собирается быть здесь к Рождеству, и мы предполагаем совершить совместно небольшое морское путешествие на его яхте…»

Фрэд в раздумье положил письма: «Бедный отец, — подумал он. — Мне не следовало пускаться в плавание с экспедицией и заставлять его тревожиться и горевать». Теперь слова миссис Брайт показались ему вполне правдоподобными: слишком тяжелая умственная работа и мучительная тревога о сыне могли, разумеется, повлиять на рассудок старика. Маннистер упрекнул себя за свое подозрительное и неделикатное отношение к семье Брайт. Эти люди как будто действительно хорошо и даже тепло относились к его отцу. Он решил написать миссис Брайт и просить у нее извинения за свое неучтивое поведение.

На следующее утро, едва только забрезжил свет, Франк разбудил Маннистера. Это были дни самой напряженной полевой работы.

К удивлению Дэзи, доктор оказался очень хорошим помощником, готовым на любую работу. Брат и сестра постепенно стали отказываться от своей сдержанности с ним, особенно Франк. Однако Дэзи была оживлена и разговорчива только пока дело касалось либо работы, либо каких-нибудь пустяков, но она не обмолвилась ни одним словом о причине ее частых отлучек из дому. Почти каждую субботу вечером Франк запрягал караковую лошадь в одноколку и уезжал вместе с сестрой. Маннистер заметил, что в эти вечера Джонатан имел более озабоченный вид, чем обычно, однако ничего не говорил об отсутствии детей. Нередко бывало, что только на рассвете стук колес возвещал о возвращении брата и сестры.

Однажды вечером на ферму явился тот самый молодой человек, который предложил Маннистеру столь странный вопрос на вокзале. Его звали Абе Линкольн, и, как Маннистер мог теперь убедиться, он был вполне нормален. Гость увлек Дэзи и Франка в угол комнаты, и они втроем повели оживленную беседу вполголоса. До Маннистера долетали только отдельные слова: «Ст. Пауль», «Фашисты». Потом ему показалось, что он уловил знакомое имя: «Джэк Бенсон». Но в Америке есть столько Бенсонов и столько Джэков, что этому совпадению не стоило придавать какого-либо значения.

Так проходило время. Хлеб был убран. Вечера становились длиннее. Уже упали первые ночные заморозки на листву деревьев; голые сжатые поля уныло расстилались под серым осенним небом. Но Фрэд Маннистер все никак не мог решиться ехать обратно в Нью-Йорк, чтобы возобновить свою практику.

— Яс радостью отказался бы от звания врача, — сказал он однажды вечером Дэзи, — и стал бы фермером, делал бы «честную» работу, — прибавил он, поддразнивая ее.

— Разве тебя так привлекает деревенская жизнь? — спросила девушка.

— Да, ничего лучшего я не представляю себе, — ответил Маннистер.

Этот ответ был, разумеется, не совсем искренним, так как его воодушевление вызывала любовь не столько к ферме, к полям и к званию сельского хозяина, сколько к красивому юному созданию, сидевшему рядом с ним на кухонной скамье, — к Дэзи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Томми на фронте

— Томми, — сказал Гарвэй Уорд своему юному другу» — докажи свой ум. Я держал пари, что ты сумеешь отыскать иголку в стоге сена.

Рот Томми растянулся в улыбку.

— Я и сумею, только скажи, кто иголка и где сено.

— Иголка — это старик, а стог — Нью-Йорк, — ответил Уорд.

Томми тихонько свистнул сквозь зубы.

— Пожалуй, не так-то уж это просто. Как зовут старика?

— Даже и этим мы тебе не поможем. О’Кийф, опишите Томми старика по возможности точнее.

О’Кийф стал описывать, и парень слушал его с напряженным вниманием.

— А зачем мне искать этого старого идиота? — осведомился он потом и передвинул кусок резиновой жвачки, которую он жевал во время рассказа О’Кийфа, с правой стороны в левую.

— Дело в том, что мы подозреваем здесь преступление, — ответил О’Кийф.

— Они тут замешаны? — спросил Томми, обращаясь к Гарвэю Уорду.

— Очень возможно, — мрачно промолвил последний. — Они непосредственно или косвенно замешаны почти во всех преступлениях.

Томми пришел в азарт. Слово они для восприимчивого ученика Гарвэя Уорда являлось совокупностью всех зол. Это был Ку-Клукс-Клан, торговые палаты, Федерация Лучшей Америки, Американский легион, фашисты — одним словом, все те, кто, благодаря богатству или капиталам финансирующих их плутократов, имели возможность совершать всяческие преступления, начиная с грабежа на бирже и кончая похищениями и убийствами.

— Против кого мне придется действовать? — нахмурив брови спросил бывший воришка.

— И этого мы не знаем точно, — ответил Уорд.

— Весьма возможно, что против Генри Брайта, — вставил О’Кийф.

Томми пронзительно свистнул.

— Вот это достойный противник, самый богатый человек в Нью-Йорке. Придется напрячь свой ум.

И Томми «поднапряг свой ум»; и не только ум, но и ноги. Прежний воришка неутомимо рыскал по всем ему знакомым притонам и укрывателям, часами поджидал в подозрительных темных переулках товарищей по прежней своей жизни, проникал благодаря своей, граничившей с гениальностью, дерзости в те дома, которые по закону не имели права на существование, но тем не менее благополучно процветали под отеческим надзором подкупленной полиции. Бойкого, жизнерадостного парня всюду хорошо принимали, потому что Томми считался раньше очень «приличным» воришкой; он по- братски делился своей добычей с менее удачливыми товарищами и никогда не выдавал друга. Прежние коллеги охотно обещали ему помощь, и в течение двух недель около шестидесяти «подземных» людей разыскивали старика, который не знал ни своего имени, ни улицы, ни дома, где он живет.

Однако все это было напрасно.

— Откажись, Томми, — сказал Уорд. — От этой вечной беготни ты стал как щепка; даже ночью это не дает тебе покою. Я слышу сквозь стену, как ты всю ночь бормочешь что-то во сне. Весьма вероятно, что старика уже нет в Нью-Йорке. Откажись.

Томми упрямо откинул назад кудрявую голову, и его серые глаза гневно засверкали.

— Я еще никогда в жизни ни от чего не отказывался, — самодовольно возразил он. — Я разыщу этого старого идиота, если он не исчез с лица земли.

В тот же вечер Томми встретился с другом прежних дней, известным взломщиком. Сим тоже изъявил готовность помочь Томми, но все его старания были также безрезультатны. Они стали сопоставлять следы, по которым каждый из них шел в последние дни. Вдруг Сим сказал:

— А ты слыхал, что дедушка вернулся?

— Откуда ты знаешь?

— Нелли сегодня говорила.

Томми испустил вздох облегчения.

— Теперь я найду старого идиота. Дедушка даст совет. Он живет там же?

— Да.

Томми распростился с товарищем и направился к ближайшей телефонной будке. Он предупредил Уорда, что, по всей вероятности, не придет сегодня ночевать. Затем, широко шагая, он пошел к дому, где жил дедушка.

Последний был спасителем для всех разыскиваемых полицией, а его дом — пристанищем для преследуемых политических и уголовных преступников, для беглых каторжан. Обращавшимся к нему за помощью старик ставил только два вопроса: «Ты враг общества? Ты борешься с ним?»

Если данное лицо отвечало «да», дедушка его принимал к себе и заботился о нем, как о родном сыне.

Дедушка всегда сидел в кресле на колесах, потому что еще будучи молодым человеком он упал с лесов и с тех пор не владел ногами. От постоянного сиденья в комнате лицо его поблекло и казалось выточенным из слоновой кости. На фоне этой желтоватой белизны из- под мохнатых бровей ярко горели фанатические черные глаза. Длинные белые волосы придавали ему вид пророка. Последним обстоятельством он широко пользовался, когда ему нужно было поддерживать свою почтенность. Тот же отпечаток благообразия имела и комната, в которой он проводил день. На стенах висели картины религиозного содержания: «Авраам, приносящий в жертву своего сына», «Ревекка у колодца», «Распятие»; на круглом столике, покрытом красной плюшевой скатертью, лежала большая библия. Пастор церкви Св. Марка время от времени навещал дедушку и испытывал неизменное наслаждение от назидательных речей старика. Однажды он даже упомянул о нем в проповеди, приводя его в пример, как образец добродетельного, истинного христианина, который, подобно Иову, со смирением несет свой тяжелый крест. Если бы почтенный Хиснам Силли открыл огромную дверь стоявшего у стены шкафа (дверь, которая вела отнюдь не в шкаф, а в другую комнату), он пережил бы горькое разочарование. В этой комнате хранилось все добытое ворами и грабителями до тех пор, пока не удавалось без риска переправлять это по назначению: здесь лежали груды запрещенных политических листовок и брошюр организации I.W.W.^[7] и всех нелегальных революционных партий; здесь многие из тех, чьи приметы красовались на стенах и витринах для объявлений, проводили целые недели и даже месяцы, дожидаясь удобного момента для бегства. Сам дедушка не принадлежал ни к какой партии; в ранней молодости, работая в Чикаго, он примкнул к анархистам, встречался с Людвигом Лингом. Он и теперь еще был настроен анархистски; он не верил в массовое движение, для него существовал один единственный способ — вредить нынешнему обществу всеми возможными способами, подкапываться под него, взрывать его.

Большую часть дня дедушка проводил в одиночестве; обслуживала его племянница, она же поддерживала порядок в маленькой квартирке. Летом старик сидел у окна и смотрел вниз на крыши и тротуары, на зиму он придвигал свое кресло к большой изразцовой печке и с утра до вечера читал газеты. Он знал все, что делалось на всем свете, и мог в любую минуту стать премьером или министром иностранных дел и выполнять их обязанности разумнее и талантливее, чем те, которые занимают эти посты. От дяди, разбогатевшего на золотых приисках на Аляске, дедушка унаследовал небольшое состояние, которое при его более чем скромных потребностях обеспечивало ему беззаботную жизнь. Иногда и опекаемые им после удачного дела приносили ему подарки. Дедушка принимал их из педагогических соображений, как он уверял, ибо «для человека полезно подумать и о других».

Время от времени дедушка при посредстве какого- нибудь благотворительного комитета отправлялся в деревню. Он оплачивал комитету связанные с этим расходы, чтобы снять с своей совести то, что из-за него лишился отдыха какой-нибудь другой несчастный. Пастор и заведующая приютом отдыха всегда приходили в умиление от набожного благообразного старика и просили его приехать к ним и в будущем году, потому что его присутствие благотворно влияет на остальных.

* * *

У входных дверей Томми дал хорошо известный условный сигнал — два коротких звонка, два долгих и еще один короткий. Мэри Эльд, племянница старика, открыла дверь и провела его в комнату.

— Давненько я тебя не видал, мальчуган. Как живешь?

— Хорошо, — ответил Томми и сел на низенькую скамейку возле кресла.

— Як тебе за помощью, дедушка.

— В чем?

Томми рассказал ему о своей задаче и обо всех неудачах.

— Как зовут англичанина, который ищет старика?

— Брайан О’Кийф. Он сотрудник «Звезды Свободы». Старик удовлетворенно кивнул.

— И кто еще, кроме доктора Уорда, интересуется им?

— Джэк Бенсон.

— И этот надежный.

Дедушка подумал, почесал затылок и запыхтел своей короткой трубкой. Томми молчал, томясь ожиданием.

— Что бы ты сделал, Томми, если бы я тебе сказал: открой дверь шкафа, войди в тайник, там ты увидишь своего старика?

Томми подскочил, как на пружинах.

— Дедушка!..

Старик испытующе смотрел на мальчика.

— Ты всегда был честным малым, на которого можно было положиться. Но я боюсь, что жизнь среди уважающих законы лицемеров испортила тебя.

— Ты ведь знаешь Гарвэя Уорда, — возразил Томми.

— Да. Он тоже порядочный человек. Враг общества. Зато оно и сыграло с ним хорошую шутку. — Черные глаза дедушки загорелись гневом. — Только бы мне еще дожить до гибели этого общества. Задумывался ли ты, Томми, когда-нибудь над тем, из кого оно состоит? Из нескольких крупных разбойников и убийц, которым служат все подлые и низкие элементы, и из миллионов эксплуатируемых, бесправных рабов. Ты знаешь, что такое пирамида, Томми?

Томми не вполне ясно представлял себе, что это такое, но буркнул сквозь зубы:

— Да мне хотелось бы услышать что-либо о старом идиоте, а не о какой-то проклятой пирамиде, что бы она ни представляла собою.

— Видишь ли, Томми, нижняя часть пирамиды широка, и нужно бесчетное количество камней, чтобы устлать площадь, на которой она сооружена. Наша система и похожа на пирамиду; по какому праву…

— Дедушка, — прервал его Томми, не в силах дольше сдержать свое нетерпение, — что ты знаешь о моем старике?

— Открой шкаф и посмотри в окошечко.

Дедушка достал из кармана ключ от шкафа и подал Томми.

С сильно бьющимся сердцем Томми отпер шкаф, влез в него и отодвинул занавеску, за которой было окошечко.

В просторной комнате в кресле сидел старик, внешность которого в точности совпадала с описаниями О’Кийфа. Томми отодвинул стенку шкафа и вошел в комнату. Старик, перелистывавший книгу с картинками, поднял глаза и приветливо улыбнулся.

— Как вас зовут? — задыхаясь произнес Томми.

Старик покачал головой.

— Не знаю.

Томми, вне себя от радости, оставил старика и бросился в первую комнату.

— Это он, дедушка. Это, конечно, он! — возбужденно кричал Томми.

— И я так думаю.

— Кто его привел к тебе? — спросил Томми.

— Это тебя не касается, сын мой, — услышал он в ответ.

Томми смутился; он сообразил, что грубо нарушил установленный здесь порядок, главное правило которого гласило: «Не задавай вопросов».

— А — Гарвэю Уорду можно?.. — начал он заикаясь.

— Да. Это было бы очень хорошо. Мне комната нужна для одного приятеля. Пусть Уорд и О’Кийф придут посмотреть, тот ли это старик, которого они ищут. Если так, то пусть Уорд поселит его у себя для наблюдений.

Мэри Эльд открыла дверь, и в комнату вошел закутанный в длинный плащ человек.

— Здравствуй, дедушка.

Он бросил недоверчивый взгляд на Томми и нерешительно остановился у двери.

— Заходи, заходи, — успокоил его дедушка. — Это наш паренек. Можешь смело говорить при нем.

Человек подошел ближе, откинул плащ и вынул две толстые пачки летучек.

— Спрячь, дедушка, — сказал он, — я заберу их на будущей неделе.

Старик кивнул и позвал Мэри. Девушка вошла, безмолвно подобрала пачки и унесла их.

— Я побегу, — сказал Томми, сгоравший от нетерпения сообщить Гарвэю Уорду о своей удаче. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Ты будь потише в следующем этаже; там недавно поселился какой-то молодец, который мне очень не нравится. Он как-то раз заходил ко мне за топором: говорит, что сломал свой. Не знаю почему, но он мне кажется подозрительным.

— Как его зовут? — спросил Томми.

— Майкель Кримсон.

На следующий же день Гарвэй Уорд и О’Кийф вместе с Томми, отправились к дедушке. О’Кийфу не стоило большого труда убедиться в том, что это тот самый старик, с которым он и Этель Брайт беседовали в Центральном парке.

Гарвэй Уорд провел полчаса наедине со стариком. Тем временем О’Кийф и дедушка вели дружескую беседу, словно старые знакомые.

Наконец Уорд вылез из шкафа.

— Здесь приходится констатировать, по-видимому, внезапно наступившее помрачение рассудка, — сказал он. — Некоторая связь представлений еще существует у него. Об этом говорит тот факт, что старик давал мне те же ответы, что и вам, О’Кийф. Однако мне придется взять его на некоторое время к себе для систематических наблюдений, чтобы установить, как он реагирует на окружающую обстановку. Его появление у меня не привлекло бы ничьего внимания; я часто беру к себе на дом неимущих пациентов.

— Необходимо только соблюсти величайшую осторожность при перевозке старика, — сказал дедушка. — Женщина, которая доверила его мне, утверждает, что старика кто-то преследует. Кто именно — она, по-видимому, и сама не знает, но говорит, что ее сведения исходят от вполне надежного и достоверного человека.

— А что, если посадить его в большой ящик и перевезти в мебельном фургоне? — сразу нашелся Томми, — на это никто не обратил бы внимания.

— Отличная мысль, — одобрил О’Кийф.

— Мебельный фургон и носильщиков доставлю я, — прибавил дедушка.

В дальнейшей мирной беседе дедушка еще раз упомянул о своей особенной антипатии к Майкелю Кримсону.

Когда они все втроем выходили из дома, Томми, шедший последним, столкнулся в дверях с худощавым человеком.

Довольный своим успехом, бывший воришка чувствовал себя более уверенно, чем обычно. Поддавшись внезапному приступу шаловливости, он схватил худощавого человека за фалды сюртука и с серьезным видом спросил:

— Вы мистер Майкель Кримсон?

— Да, я.

— Я иду от вас, я хотел предупредить вас. — Голос Томми стал торжественным. — Будьте осторожны, мистер Кримсон: за вами следят.

Кримсон обалдел от неожиданности. Не дожидаясь ответа, Томми бросился догонять друзей.

На следующий день Майкель Кримсон сообщил об этом происшествии Дэву Симпкинсу. Последний нахмурился и сказал с досадой:

— Вы очевидно сделали какую-нибудь неосторожность, Кримсон. Лучше всего будет вам исчезнуть на некоторое время с горизонта. Мы найдем для вас работу в провинции. Да и вообще я весьма недоволен вами. Эта неудача с проклятым стариком… у вас был целый месяц времени на то, чтобы его разыскать…

— Мистер Симпкинс, — с искренним сожалением ответил шпик, — я сделал все, что мог, обшарил весь Нью-Йорк, пустил в ход все свои связи. Но все напрасно. Старик как в воду канул.

Три дня спустя, мистер Гарвэй Уорд прислал мебельщиков за старинными дедовскими часами, которые он приобрел у мистера Эльда. Драгоценная вещь была снесена в фургон в полной сохранности. Майкель Кримсон, оказавшийся как раз дома, проявил совершенно неожиданную любезность, что Мэри Эльд не без основания, быть может, приписала чарам своих прекрасных глаз и улыбки; мистер Кримсон помог носильщикам снести дорогую ношу с лестницы, держа ее все время крышкою вверх.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Два письма из Флориды

Гарвэй Уорд держал старика под постоянным наблюдением, применяя к нему всевозможные методы исследования, но никак не мог добиться от пациента каких бы то ни было сведений о его прошлом. Старик не мог вспомнить ничего, что относилось к его прежней жизни. Он был приветлив, хорошо настроен, с первого слова, как ребенок, слушался врача, никогда не выражал никаких желаний. Он мог целыми часами сидеть и смотреть в окно или перелистывать книгу с картинками. Последнее обстоятельство дало Гарвею Уорду возможность подметить в старике одну странность, которая, впрочем, ничего не объясняла ему: старик не выносил красивых женщин. Если ему попадалось в каком-нибудь журнале изображение красивой женщины, он выдергивал страницу и разрывал ее в клочки. Точно также, когда он замечал в приемной Гарвэя Уорда красивую пациентку, он разглядывал ее с нескрываемой враждебностью, начинал сердиться, волноваться и бормотать бессвязные слова.

Однажды вышел такой случай: Уорд, в его присутствии, дал одной пациентке баночку с какой-то белой массой, и тут произошло нечто неожиданное: старик набросился на женщину, вырвал у нее из рук банку, швырнул ее на пол, растоптал и закричал пронзительным старческим голосом:

— Убийца! Убийца!

С большим трудом психиатру удалось увести разбушевавшегося старика в соседнюю комнату и успокоить его. Весь день старик был мрачен и расстроен. Похоже было на то, что он напрягает свой бедный больной мозг, хочет что-то сказать Уорду, но не находит слов. К вечеру, когда он несколько успокоился, Уорд вынул из шкафчика такую же белую баночку и поставил ее перед пациентом. Старик некоторое время с ужасом смотрел на нее, затем, закрыв руками лицо, разрыдался. Гарвэй пытался задавать ему самые различные вопросы, но старик, заглушая рыдания, твердил только: «убийца», «убийство», «преступление». Однако, потом старик схватил банку и закричал:

— Это — мое! У меня украли! Никто не имеет права распоряжаться этим.

Он открыл банку и понюхал содержимое. В банке было сильно пахнувшее скипидаром средство от невралгии. Искаженные черты лица старика вдруг разгладились; он спокойно улыбнулся и подал банку Уорду.

— Это ты можешь оставить себе. Тут нет ничего дурного.

Однажды вечером к психиатру пришли О’Кийф и Джэк Бенсон.

— Обнаружился новый след, — сказал журналист. — Куда он приведет, я не знаю, но думаю, что некоторого внимания он заслуживает.

Он вынул из кармана написанное карандашом письмо и бросил его на стол.

— Читайте, Уорд.

Врач подсел ближе к лампе и начал читать:

«Голден-Хилл возле Таллахасси. «30 сент. 19…

«Милый мистер О’Кийф.

«Я не уверен в том, что это письмо попадет Вам в руки, но мне необходимо все же попытаться дать Вам знать о себе. Со мной делается что-то непонятное, жуткое, и, мне кажется что виною всему старик, которого я все продолжаю с уверенностью считать дядей Джоном.

«Кто-то, очевидно, выследил нас в гостинице или в Центральном парке. На следующий же день отец вызвал меня к себе в кабинет, где уже была и моя мать. Родители были сильно взволнованы и рассержены. Отец закричал на меня:

«— Я всегда предоставлял тебе полную свободу, Этель, но мне и в голову не приходило, что ты будешь так злоупотреблять ею!

«Я была совершенно огорошена и задала вопрос, что же я сделала дурного?

«— Молодая девушка из хорошей семьи, как кухарка, назначает свидание в общественном парке совершенно недостойному ее субъекту! — кричала мама. — И ты еще смеешь спрашивать, что ты сделала!

«— Твое поведение Этель, — поддержал ее отец, — низко и позорно. Ты назначаешь свидание человеку, которому я не позволил бы перешагнуть порог моего дома, репортеру подлой агитационной газеты, ты — молодая девушка из общества, дочь Генри Брайта!

«Теперь я уже знала, о чем идет речь.

«— Я не намерен быть посмешищем, я не позволю запятнать наше честное имя, — продолжал отец. — Так как я не могу тебе впредь доверять, я решил отправить тебя в Голден-Хилл. Там ты сможешь спокойно поразмыслить о своем флирте с этим прохвостом.

«Простите, мистер О’Кийф, что я повторяю все эти обидные выражения, но я совершенно определенно чувствую, что подобное отношение отца вызвано чем- то другим, что не за это меня сослали, но за что именно — я никак не могу понять».

Гарвей Уорд поднял голову.

— Конечно, все дело в старике — сказал он.

— Да, и мне так кажется, — подтвердил Джэк; — читай дальше.

Гарвэй продолжал:

«В те дни, которые я после этого провела еще в Нью-Йорке, со мной обращались как с аренстанткой. Выходить мне разрешалось только в сопровождении матери; я не имела права написать письмо; письма, получавшиеся на мое имя, распечатывались родителями. Я лишена была какой-либо возможности уведомить вас. Здесь в Голден-Хилл со мной обращаются точно также. Я живу с компаньонкой, которая не отпускает меня ни на шаг. У выходов из парка постоянно стоят садовники, по-видимому для того, чтобы не выпускать меня за его пределы.

«Простите, что я пишу так неразборчиво, но пишу я ночью, при бледном свете луны. Я не решаюсь зажечь свет, так как это может разбудить мисс Джонс: она спит в соседней комнате, дверь в которую открыта.

«К счастью, я нашла в кармане пальто завалявшуюся марку (кошелек у меня отняли и я не располагаю ни одним центом); так как по парку мне разрешается ходить одной, я привяжу письмо к камню и попытаюсь бросить через ограду. Может быть найдется услужливый человек, который подымет письмо и опустит его в ящик.

«Не пытайтесь писать мне — это было бы бесцельно, так как почту принимает мисс Джонс и предварительно читает все мои письма.

«Я не могу понять, какую цель преследуют мои родители подобным отношением ко мне; быть может вам удастся разрешить эту загадку. Сделайте попытку спасти меня, милый мистер О’Кийф: мне кажется, что я сойду с ума в этом тягостном одиночестве.

«Ваша отчаивающаяся Этель Брайт».

— Черт возьми, несчастная девочка, — сказал Томми внимательно слушавший. — Надо спасти ее!

— Я во всяком случае еду во Флориду, — заявил О’Кийф.

— Но вам не удастся проникнуть в Голден-Хилл, — заметил Джэк Бенсон.

— Это я знаю» но…

— Что-нибудь необходимо предпринять, — сказал Гарвэй Уорд, — несчастная девушка действительно может дойти в таких условиях до сумасшествия. Я знаю мисс Брайт. Она впечатлительная и в высшей степени нервная женщина и вряд ли способна будет долго выносить подобную пытку.

Томми с остервенением жевал свою неразлучную резиновую жвачку, почесывал затылок, что-то ворчал про себя и наконец спросил:

— Вы сумели бы, мистер О’Кийф, подделать почерк?

Журналист вопросительно взглянул на него.

— Да, Томми, это моя специальность, которой я особенно горжусь. Я мог бы мастерски подделывать векселя. Но к чему это нам сейчас?

Томми бросил на него пренебрежительный взгляд, яснее слов говоривший: «Ты, батюшка, глуп!» — О’Кийф, поняв этот безмолвный упрек, расхохотался.

— Да, Томми, до вашей американской проницательности мне далеко. Сжальтесь же над моей глупостью и откройте мне ваш план.

Томми смутился:

— Я ведь не сказал…

— Ваши глаза сказали, а теперь заговорите и языком.

— Я думал… — начал Томми, — если бы вы, например, приехали в Голден-Хилл с письмом от Генри Брайта, адресованным мисс Джонс… Хотя бы в качестве врача, чтобы осмотреть мисс Этель. Вас пустили бы ведь, не правда ли?

— Замечательная идея, Томми! Но где мне взять письмо?

— Да, разумеется, вы сами должны сфабриковать.

— Но я даже не знаю, голубчик, почерка мистера Брайта.

— Я наверное сумею раздобыть вам образец, — заявил Томми со снисходительным высокомерием всемогущего гения, для которого нет ничего невозможного.

— Не хвастайся, Томми! — осадил его Уорд. — Ты, конечно, делаешь чудеса, но этого, пожалуй, и тебе не удастся.

— Умеете вы молчать? — спросил Томми торжественно, оглядываясь кругом. — Вы обещаете не передавать ни одному человеку того, что я вам сейчас скажу?

Все трое дали требуемое обещание.

— Ну, так слушайте: мистеру Джону Брайту предстоят весьма значительные убытки в ближайшие дни. Нашелся охотник до золотых и серебряных вещей в его доме. Один из моих приятелей уже три месяца живет там вторым лакеем и подготавливает почву. Налет будет совершен в один из ближайших дней. Я вот и хочу попросить своего приятеля раздобыть мне заодно несколько образцов почерка мистера Брайта.

— Великолепно, Томми, — в восторге воскликнул О’Кийф. — Как хорошо все-таки иметь таких друзей!

Гарвэй нахмурился.

— Томми, ведь ты мне обещал?

— Я не участвую, Гарвэй, право же нет! — уверял Томми.

— Отлично! Как только мы смастерим письмо, я еду, — сказал О’Кийф. — А как, собственно, добраться до Голден-Хилл?

— Через Таллахисси, — ответил Бенсон.

— Если вы поедете через Таллахасси, О’Кийф, — сказал психиатр, — то я буду просить вас навестить там одного моего знакомого, с которым тоже случилась странная история. Я как раз вчера получил письмо. — Он встал и подошел к письменному столу.

— Еще одна история! — воскликнул журналист. — Право, в Америку стоит приезжать! Здесь за три месяца переживешь больше, чем у нас в Англии за три года.

— Впрочем, весьма возможно, что здесь мы имеем дело с простой мистификацией, — заметил Уорд. — Я прочитаю вам письмо.

«Дорогой Уорд,

«Я хочу спросить у тебя совета в одном весьма необыкновенном деле. Мне в последнее время жилось в материальном отношении весьма скверно. Мне приходилось несколько раз выступать на пролетарских собраниях, и этим я навлек на себя немилость нашей всемогущей Торговой Палаты, а также и союза торговцев и промышленников (кстати сказать, я в своем выступлении говорил только об антисанитарных условиях труда в местности к востоку от Таллахасси). Меня, по-видимому, решили бойкотировать; во всяком случае уже в течение нескольких месяцев все состоятельные пациенты меня избегают, и ко мне обращаются только те, кого, по бедности, я лечу бесплатно. Для меня не имело бы смысла перебраться в другой город, так как мое имя наверное внесено в черный список. Как бы то ни было, я сейчас остался без всяких средств и буквально не имею возможности внести квартирную плату за следующий месяц. Решительно не знаю, откуда ждать помощи!

«Вчера часов в десять вечера ко мне позвонили. Открыв дверь, я с радостью увидел хорошо одетого мужчину, которому я в душе пожелал всевозможных сложных болезней, так как для меня это было бы истинным спасением. Однако очень скоро я убедился в том, что незнакомец, назвавшийся Гаррисом, хотя и явился не в качестве пациента, тем не менее мог принести мне счастие. Он сказал несколько лестных слов о моей врачебной репутации, а затем спросил, не соглашусь ли я взять службу в одном фабричном поселке? Мне будет назначено определенное жалованье, кроме того будет еще возможность прирабатывать. Поселок расположен на острове, и меня доставят туда на яхте.

«Я обратил внимание на то, что Гаррис не упомянул ни названия острова, ни местоположения его: еще подозрительнее мне показалось то, что основным условием службы должен был быть пожизненный контракт.

«Я выпросил две недели на размышление и хочу использовать это время, чтобы посоветоваться с тобой: принять это предложение или нет. Если я его приму, то сразу избавлюсь от всех своих мытарств; меня сильно смущает только последнее условие договора.

«Жду твоего подробного ответа. Твой Давид Блэк».

— Я немедленно перевел Блэку по телеграфу сто долларов, — прибавил Уорд — и всячески советовал ему не принимать должности. Мне очень хотелось бы, О’Кийф, чтобы вы по дороге навестили его и постарались разузнать, в чем тут дело. Блэк — идеалист, человек в высшей степени непрактичный, и его всякий надует.

О’Кийф обещал побывать у врача и записал его адрес.

Через три дня в газетах появилось сообщение о том, что у Джона Брайта была совершена крупная кража со взломом. Грабителям удалось унести все находившееся в столовой серебро и золото.

«Между прочим, был взломан и письменный стол мистера Брайта, — сообщало «Нью-Йоркское Время», — однако ничего ценного там не оказалось, так как все ценные бумаги мистер Брайт хранит в несгораемой кассе. По-видимому, случайно налетчики захватили записную книжку мистера Брайта, не представляющую никакого интереса, и дешевенькую печать.

«Подозревается в ограблении Абрам Дэйе, второй лакей, который скрылся. Полиции, однако, удалось уже напасть на след».

На следующий день О’Кийф распростился со своими друзьями и выехал во Флориду.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Темной октябрьской ночью

Бешеный ветер качал голые сучья деревьев, срывая с них последний засохший лист, и бил холодным дождем в окна маленькой фермы. Грозные тучи быстро неслись по черному ночному небу, напоминая в своем стремительном беге странных чудовищ. Все было окутано густой пеленой тумана.

Джонатан Смит и Фрэд Маннистер сидели перед очагом, в котором потрескивали дрова. Брат и сестра еще с обеда уехали.

В чистенькой кухне, освещенной мягким желтым светом керосиновой лампы, было тепло и уютно. На старого фермера действовала эта обстановка, и он беседовал со своим гостем менее сдержанно, чем обычно. Он описывал ему жестокую борьбу с нуждой и обнищанием, которую им втроем приходится вести.

— Не могу понять, почему Ларри не дает знать о себе, — сказал Маннистер.

— Бог знает, куда девался мой бедный мальчик, — вздохнул Джонатан. — Последние три года его преследовали как бешеную собаку. Он примкнул к рабочей организации I.W.W.; его имя внесли в черный список: он нигде не мог достать работы, переезжал из штата в штат. О, эти господа умеют отравить человеку жизнь!

— Ты когда имел последние сведения от него?

— Да уже года полтора тому назад! Он собирался тогда переезжать во Флориду, надеясь найти там работу.

— Ас тех пор?

— Ни слова, ни признака жизни! Может быть он давно умер, — мрачно ответил фермер. — Да, с детьми забот не оберешься!

— Франк и Дэзи ведь хорошие помощники, — укоризненно вставил Маннистер; он не выносил упреков по адресу Дэзи.

— Да, они трудолюбивы, они крепко привязаны ко мне, — согласился Джонатан. — Но когда они вот так вдвоем уезжают, я никогда не знаю, увижу ли я их вновь живыми.

— Что ты хочешь этим сказать, Джонатан? — вскричал ошеломленный Маннистер.

Старый фермер почесал за ухом, подбросил в огонь огромное полено и уставился в пылающие языки пламени.

— Джонатан, — настаивал Маннистер, — почему ты не отвечаешь? Неужели ты не доверяешь мне?

— Да что ты, мой мальчик? Видишь ли, мне, старому человеку, довольно «Беспартийной лиги» нашего старого Ла-Фолетта. А молодые не хотят больше ждать, торопятся… — Он вздохнул и умолк.

— Они правы, — сказал Маннистер. — Если мы еще немного подождем, то революцию придется делать нашим трупам.

— Я ничего и не имею против молодых, — защищался фермер, — я предоставляю, как ты видишь, моим детям полную свободу. Они принадлежат к крестьянской трудовой партии, они агитируют, вербуют новых членов… Но ведь, в конце концов, Дэзи еще совсем девочка, хотя она и сильнее иного парня… Как легко с ней может случиться что-нибудь!

— Что же может случиться?

— Уже не раз бывали столкновения с американским легионом и фашистами. И как раз сегодня… они ждут агитаторов из города… В Оливе должен состояться массовый митинг…

Он остановился: кто-то постучался в окно. Джонатан выбежал и тотчас же вернулся, ведя за собой насквозь промокшего, сильно хромавшего молодого человека.

— Что случилось, Джимми? — спросил фермер, усаживая молодого человека на кухонную скамейку.

— Франк и Дэзи уехали? — едва выговорил тот, задыхаясь от усталости и откидывая мокрые волосы со лба.

— Давно уже; они отобедали и уехали в Олив.

— Черт возьми!

— А что такое?

Все еще не отдышавшись, Джимми сообщил:

— Фашисты из В. собираются произвести нападение на собрание! Меня предупредили об этом только два часа тому назад. Я тотчас же сел на велосипед и помчался сюда. В тумане я налетел на дерево и упал. По странной случайности велосипед уцелел, но я кажется вывихнул ногу. Во всяком случае ехать дальше я не могу. А необходимо предупредить!

Он с досадой взглянул на сильно распухшую ногу, с которой Джонатан с трудом стаскивал сапог, и начал ворчать.

— Если велосипед цел, я могу поехать в Олив, — предложил Маннистер.

Джимми бросил на него недоверчивый взгляд.

— Гм… если вы не здешний, вам не найти дороги. Туман такой, что собственной руки не видишь.

Пока Джонатан убеждал юношу в надежности Маннистера, последний успел сбегать в верхний этаж за дождевиком.

— У вас револьвер есть? — уже приветливее спросил Джимми.

— Нет!

— Берите мой! И слушайте внимательно! Вы поедете прямо по главной улице до баптистской часовни. Там возьмете налево, поняли?

Маннистер кивнул.

— В конце переулочка вы увидите дом, на флюгарке которого сидит обезьяна. Это наша штаб-квартира. Повторите мои указания!

Маннистер повторил.

— А теперь вперед! — скомандовал Джимми. — Летите, как дьявол!

Маннистер уже держался за ручку двери.

— Послушайте! — заревел Джимми. — Стойте! Вы не знаете пароля. Если кто-нибудь спросит, что полагается к хлебу с солью, скажите…

Но Маннистер уже не слыхал его слов: он уже сидел на велосипеде и летел с холмика, отделявшего ферму от проезжей дороги.

Ехать было почти немыслимо. Порывы ветра останавливали колеса. Холодный дождь точно кнутом хлестал Маннистера по лицу. Он буквально не видал своей руки, лежавшей на руле. Он натыкался на камни, наезжал на ограды, два раза падал; какая-то ветка до крови расцарапала ему лицо. Стиснув зубы, задыхаясь, с неистово бьющимся сердцем, он все же летел вперед, проклиная скверные дороги, погоду и больше всего фашистов.

Наконец, дойдя уже почти до полного изнеможения, он увидел огни Олива. Только теперь ему пришло в голову, что он позабыл спросить у Джимми, как пробраться в штаб-квартиру. Какой это вопрос задал ему на вокзале Абэ-Линкольн? Да, вспомнил… «Что полагается к хлебу с солью». Что может полагаться к хлебу с солью? Ноги Маннистера неустанно нажимали на педали, а ум лихорадочно бился над вопросом: что же, черт возьми, полагается к хлебу и соли? Это несомненно пароль! Колеса вертелись со скрипом, дождь шумел, и весь этот стон, плеск и вой звучали в ушах Маннистера каким-то хором, неустанно повторявшим: «Что полагается к хлебу с солью? Что полагается к хлебу с солью?»

Он проехал баптистскую часовенку, свернул в переулок и очутился у дома, на флюгарке которого красовалась золотая обезьяна. Дом не был освещен и производил впечатление нежилого. Дверь была заперта. Ман- нистер начал барабанить в дверь. Из окна верхнего этажа тотчас вынырнула голова молодого человека.

— Что вам?

— Мне надо видеть Франка и Дэзи, — пыхтя проговорил Маннистер.

— Не знаю, — коротко ответил молодой человек.

— Послушайте! — заревел Маннистер, стараясь перекричать шум ветра, — впустите меня, я должен их предупредить, меня прислали сюда.

— Кто? — холодно спросил молодой человек.

Вся кровь бросилась Маннистеру в лицо; старый фермер называл парня только по имени. Как же его звали, чтоб ему провалиться. Да, верно?..

— Джимми! — прокричал он наверх.

— Много шляется разных Джимми, ответил молодой человек, собираясь закрыть окно.

— Подождите же, идиот! — вне себя от бешенства заревел Маннистер.

Молодой человек торопливо зажег карманный фонарик и осветил им лицо Маннистера; последнее, по- видимому, внушило ему доверие, потому что он еще больше высунулся в окно и спросил:

— Вы может быть скажете мне, что полагается к хлебу с солью?

Маннистер рассвирепел. Неужели эта его почти сверхчеловеческая поездка пропадет даром? Не отдавая себе отчета в том, что он говорит, он яростно крикнул:

— То, что вам здорово наперчит похлебку, если вы меня не впустите!

— Что же вы сразу не сказали? — с внезапной мягкостью сказал молодой человек. Толкните дверь.

Маннистер послушался, и, к большому его удивлению, дверь поддалась. Неужели магическое слово, открывавшее врата, было «перец»?

Он стал ощупью подниматься по плохо освещенной лестнице, но молодого человека уже не было. Из второго этажа раздавались голоса; Маннистер постучался в дверь, сквозь щель которой проникал свет. Какая-то женщина просунула голову, и Маннистер вторично услышал тот же вопрос:

Что полагается к хлебу с солью?

— Перец, — неуверенно отвечал он, и дверь растворилась.

Маннистер окинул быстрым взглядом большую, выходившую на задний двор залу. Среди множества людей, плотной массой теснившихся вокруг пустой ораторской трибуны, он не видел знакомых лиц. Приложив руку ко рту, он крикнул:

— Дэзи! Дэзи Смит!!

Толпа расступилась, и молодая девушка подбежала к нему.

— Фрэд, откуда ты? Что тебе? — в недоумении вскрикнула она.

Все еще с трудом переводя дыхание, он рассказал ей о том, что случилось. Дэзи подбежала к трибуне, вскочила на нее.

— Товарищи! — на весь зал раздался ее звонкий голос. — Товарищи!

Наступила тишина; некоторые с удивлением смотрели на Маннистера, последовавшего за девушкой.

— Фашисты из В. подготовили нападение на наше собрание!

Раздались нестройные возгласы. Резкий голос прокричал:

За винтовки!

И теперь Маннистер увидел, что в зале не было ни одного невооруженного мужчины; были револьверы даже у многих женщин.

— Мне не совсем понятно, — обратился он к Дэзи, — ведь ваша партия легальна.

— Да, и остальные тоже легальны, но в Америке существуют различные степени легальности; те стоят выше. Если они на нас нападут, полиция не шелохнет пальцем. Если бы мы на них напали, дело было бы совсем иное. Но…

Она не докончила фразы: дверь распахнулась, в комнату влетела маленькая промокшая, задыхавшаяся фигурка мальчика и крикнула пронзительным голосом:

— Идите сейчас же на вокзал! Они хотят напасть на Бенсона и увезти его! На вокзале стоят пять автомобилей. Скорее, через десять минут прибывает поезд!

— Браво, Бенджи! — раздалось в толпе. Кто-то похлопал малыша по плечу.

Человек семьдесят, схватив винтовки, отправились в путь; Маннистер присоединился к ним.

На маленьком вокзале царило необычайное возбуждение. Молодые люди в коротких, военного покроя, кожаных куртках расхаживали взад и вперед по перрону, стараясь держаться ближе к рельсам. Один из них деловито разговаривал с начальником станции, который почтительно, почти подобострастно, отвечал на его вопросы.

Члены объединенной Трудовой Крестьянской Партии также теснились у рельс.

Раздался предупредительный звонок. В тумане, словно сверкающие гневом глаза, загорелись красные огни с пыхтением подходившего поезда. Поезд остановился.

В одно мгновение он оказался окруженным парнями в кожаных куртках; они обступили его плотным кольцом, как непроницаемой стеной.

Франку, Маннистеру и Абэ-Линкольну удалось однако прорваться сквозь эту стену.

Дверь одного из купе третьего класса открылась настежь, и в ней показался человек, готовый сойти; однако он отпрянул, увидев молодых людей в кожаных куртках и очевидно решил оставаться в вагоне.

— Вот он! — крикнул Франк, отбрасывая одного из врагов в сторону. — Осторожно, Бенсон!

Но бесчисленные руки уже схватили агитатора и вытащили его из поезда.

— Стреляйте! — гаркнул Абэ-Линкольн.

Маннистер заметил, что один из врагов, рослый здоровенный парень старался силой увлечь с собою Бенсона. Он выхватил револьвер и рукояткой ударил изо всех сил по голове противника; тот упал.

Теперь фермеры разбили ряды врагов, окружили агитатора и двинулись к выходу.

Раздался выстрел. Абэ-Линкольн громко выругался — его левая рука повисла обессиленная; однако, правой рукой, судорожно сжимавшей винтовку, он продолжал размахивать вокруг себя.

Возле вокзала разыгралось настоящее сражение. Враги превосходили численностью. Маннистер, все еще не отходивший от агитатора, был ранен пулей в ногу. Он покачнулся и упал бы, если бы агитатор не поддержал его.

Вся толпа подошла к автомобилю. Из одного из них раздался голос:

— Джэк, Фрэд, садитесь!

Дэзи сидела у руля.

— Живо, Джэк! Тебе нельзя быть арестованным. Вон идет полиция! Живо!

Агитатор подсадил Маннистера, затем и сам вскочил в автомобиль.

Среди воя и ветра, шума, дождя, криков сражающихся раздался пронзительный звук автомобильной сирены. Свалка прекратилась, друзья и враги отскочили в сторону, чтоб не попасть под колеса.

На другом конце площади показалась конная полиция.

Автомобиль с бешеной скоростью летел по проселочной дороге. Агитатор достал портсигар и закурил папиросу. Только теперь мужчины внимательно взглянули друг на друга.

— Маннистер!

— Джэк Бенсон!

— Я ведь говорил, что мы еще встретимся, — улыбаясь сказал агитатор. Затем он обратился к Дэзи:

— Теперь уж они едва ли догонят нас!

— Будьте спокойны, — засмеялась девушка. — Они даже и попытки не сделают.

— Почему? — спросил Маннистер.

— Потому что пока вы стояли на перроне, я позаботилась о том, чтобы ни один автомобиль кроме этого не мог быть приведен в движение.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Исчезнувший репортер

В Нью-Йорке, в поезд, шедший на юг, сел хорошо одетый, высокого роста человек с серыми глазами. Не успел он занять свое место, как в вагон вошел седовласый почтенный священник, учтиво поклонился и уселся напротив.

Когда поезд тронулся, они разговорились; человек высокого роста сообщил своему спутнику, что он едет в

Ричмонд и спросил, не знает ли тот случайно хорошей гостиницы там.

Священник посоветовал ему заехать в гостиницу «Белый Дом», и прибавил, что и он едет в Ричмонд и намерен остановиться там же.

Собеседник, видимо, обрадовался этому.

— Это очень приятно, мистер… он запнулся.

— Миллер, Самюэль Миллер!

— Мистер Миллер, я никого не знаю в Ричмонде и очень рад, что сделал первое столь приятное знакомство. Меня зовут Брайан О’Кийф, я сотрудник лондонской «Звезды Свободы».

— Очень рад познакомиться, — приветливо ответил почтенный священник.

Когда поезд подошел к вокзалу в Ричмонде, О’Кийф помог старику выйти из вагона и направился с ним вместе к автомобилю и бросил в него два больших чемодана с белыми буквами: «Б.О’К.».

— Не будете ли вы так любезны — попросил он, — обождать меня одну минуту? Я должен послать телеграмму, я сейчас вернусь. Присмотрите, пожалуйста, особенно за этим чемоданом, — он указал на меньший из двух. — В нем важные документы!

Он быстро направился в сторону телеграфной станции.

Почтенный священник подождал минут пять, потом стал беспокоиться. Однако вид двух чемоданов с большими монограммами несколько успокаивал его. Человек оставил весь свой багаж, значит он не может не вернуться.

Прошло еще десять минут, пятнадцать, двадцать — теперь и шофера охватило нетерпение, а почтенный священник совершенно растерялся. Он начал в таких выражениях изливать свое недовольство, что шофер поглядел на него с изумлением; ему никогда еще не приходилось слышать подобных слов из уст служителя божия.

Наконец окончательно рассвирепевший священник решил ехать в гостиницу.

Едва он остался один в своей комнате, он вскрыл оба чемодана, в одном оказалось одно тряпье, в другом кипа номером «Нью-Йорк Геральд». Наверху лежала маленькая записка: «Сердечный привет господину шпику. Я еду дальше во Флориду и надеюсь иметь удовольствие встретиться там еще раз с моим любезным спутником».

Шпик бросился к швейцару.

— Скажите, пожалуйста, какие поезда ушли отсюда в течение последних тридцати-сорока минут?

Швейцар достал справочник.

— Один в Вашингтон, один в Таллахасси, а один в… Нет, этот только по понедельникам, средам и пятницам.

Шпик задумался.

В Таллахасси, в Вашингтон… Этот негодяй пишет, что едет дальше… В Таллахасси… Очевидно, он уехал в ином направлении, значит в Вашингтон. Да, так оно и есть, верно!!

Он снова обратился к швейцару:

— А когда следующий поезд на Вашингтон?

— Через три часа — четыре двадцать.

— Хорошо. Я уеду с этим поездом; если будут спрашивать по телефону Майке ля Кримсона, скажите, чтоб звонили в Центральную гостиницу в Вашингтоне.

В том же вагоне, в котором ехали О’Кийф и почтенный священник и который продолжал свой путь на юг, лежал теперь на плюшевых подушках полный человек с рыжими волосами, рыжей бородой и множеством веснушек на лице. В сетке над его головой лежал маленький чемодан с монограммой «Д.Б.».

Поздно вечером в квартире доктора Давида Блэка раздался звонок. Врач, только что вернувшийся от тяжелобольного каменщика, сам открыл дверь. Перед ним стоял рыжеволосый, рыжебородый человек, с лицом, усеянным веснушками.

— Могу я поговорить с вами наедине? — спросил незнакомец.

Давид Блэк недоверчиво взглянул на гостя, но затем все же повел его в свою рабочую комнату. Последний начал:

— Меня направил к вам ваш друг, Гарвэй Уорд; я Брайан О’Кийф из «Звезды Свободы».

Совершенно неожиданно для О’Кийфа молодой врач выхватил из кармана револьвер и щелкнул замком.

— Да что вы? Вы что затеваете?

— Руки вверх! — скомандовал Давид Блэк.

Парень рехнулся, подумал О’Кийф, но послушно поднял обе руки.

— Ну, теперь давайте потолкуем — сказал врач. — Итак, во-первых, вы не Брайан О’Кийф; я видал его портрет в каком-то журнале, у него совсем другой вид. Во-вторых, передайте тем, кто вас послал, что такого рода ночные нападения не запугают меня и не помешают мне разоблачать неприятные кое-кому факты. Я не так давно доказал это вам! А теперь говорите, что вам нужно!

«Ну и страна», — подумал репортер, вслух же сказал:

— Вы ошибаетесь, мистер Блэк. Я действительно Брайан О’Кийф. А почему у меня такой необычный вид, я вам разъясню, как только вы уберете этот проклятый револьвер! Но прежде всего: у меня есть письмо к вам от Гарвэя Уорда. Если разрешите… — он опустил одну руку, чтобы достать письмо из жилетного кармана.

— Руки вверх!

О’Кийф снова со вздохом поднял руку.

— В таком случае будьте любезны сами вынуть письмо из моего кармана.

Направив одной рукой револьвер на О’Кийфа, врач сунул другую ему в карман и крайне удивился, когда там действительно оказалось письмо, в котором он узнал почерк Уорда. Положив письмо на стол, он начал читать его, не опуская револьвера, направленного на О’Кийфа.

У последнего заболели руки.

— Послушайте, молодой человек, — сказал он — нельзя ли поскорее убедиться в моей идентичности? Нескольких движений будет достаточно, чтобы стянуть у меня с головы парик и содрать бороду. Если и это вас не удовлетворит, то можете обмыть мне лицо спиртом, тогда исчезнут и веснушки, и я предстану перед вами во всем своем былом великолепии и красоте. Если затем вы еще произведете надо мной операцию удаления брюшка, что вам удастся сделать без малейшего труда, то этим вы доставите мне большое удовольствие, так как у вас слишком жаркий климат.

Давид Блэк, все еще держа револьвер в руке, подошел к О’Кийфу, содрал с него парик и бороду и затем отошел и стал всматриваться в репортера. Он опустил револьвер, одновременно опустились и руки О’Кийфа. Последний спросил с легкой иронией.

— Разрешите теперь закурить?

Врач стал смущенно извиняться.

— Вы меня простите, мистер О’Кийф, но когда твоими врагами оказываются самые могущественные силы города, союз торговцев и промышленников и торговые палаты, то поневоле становишься осторожным.

Журналист улыбнулся.

— Представляю себе! А теперь я расскажу вам, что заставило меня приехать сюда, да еще в таком наряде. — Врач придвинул свое кресло поближе к О’Кийфу, и последний посвятил его во все, что знал о старике, об Этель Брайт, о подозрениях Уорда и Бенсона. Давид Блэк слушал с напряженным вниманием, а когда О’Кийф закончил свой рассказ, сказал:

— Да, в городе ходят уже разные слухи про мисс Брайт. Одни говорят, что она собиралась сбежать с каким-то шофером, другие намекают на дела еще похуже. Существует предположение, что она лишилась рассудка. Доподлинно известно только то, что с приездом молодой девушки Голден-Хилл стал крепостью, куда нет доступа ни для кого.

— К счастью, я привез с собой ключ, который откроет мне врата крепости, — и репортер показал Давиду Блэку письмо Генри Брайта к компаньонке его дочери. — А теперь давайте поговорим о ваших делах, — сказал репортер. — Являлся ли к вам еще раз этот Гаррис?

— Да, эти люди, кто бы они ни были, наметили меня жертвой. Гаррис вчера заходил вторично и уговаривал меня немедленно принять предлагаемую должность. Я все же остался тверд и заявил, что дам ответ только через неделю. Однако его посещение привело к неожиданным результатам.

— К каким? — полюбопытствовал журналист.

— Мне очень хотелось узнать, откуда этот Гаррис приехал, но я никак не мог добиться ни слова об этом, Шляпу свою он оставил в передней и мне вдруг пришло в голову, что на ней должно быть клеймо магазина, где он приобрел ее. Фантазия ребяческая, но она преследовала меня до тех пор, пока я наконец не поднялся и не вышел под каким-то предлогом в переднюю. Шляпа не дала мне никаких нужных указаний, но когда я ее ощупал, — она была мягкая серая, — то под кожаной подкладкой я обнаружил какую-то белую полоску. Я не стал рассуждать и вытащил ее. Это была узенькая мелко исписанная бумажная полоска.

Врач порылся в бумажнике и подал О’Кийфу узкую полоску бумаги.

— Читайте.

Репортер прочел:

«Если эта бумажка попадет в руки порядочного человека, то мы умоляем спасти нас. Мы гибнем, нас убивают на этом Адском острове. Спасите нас от безумия и смерти!

Марипоза».

О’Кийф с недоумением глядел на клочок бумаги.

— Где находится Адский остров? Кто такая Марипоза?

— Не имею понятия! — ответил Давид Блэк.

— Очевидно, доктор, и вам предстояло поселиться на этом Адском острове. Кто знает, какие там совершаются преступления? Жаль, что Гаррис знает уже вас в лицо, иначе я принял бы вашу должность и поехал на Адский остров.

О’Кийф еще раз прочел бумажку.

— Безумие и смерть! «спасите нас от безумия и смерти»! Это крик заключенных. Возможно, что речь идет об острове, на котором томятся увезенные туда политические. Но к чему тогда врач? Эти господа ведь не станут думать о продлении жизни своих пленников! Непонятно!

Он продолжал рассуждать, находил объяснения, потом отвергал их, заменяя их новыми и все жалел о том, что не может занять место Блэка.

Последний слушал и первое время, из вежливости, старался скрывать зевоту. Наконец он не выдержал.

— Вы никогда не ложитесь спать, О’Кийф?

Последний с удивлением взглянул на него.

— Почему вы думаете?

— Потому что уже четыре часа!

Репортер улыбнулся.

— Все друзья ставят мне это в вину. Вы, лентяи, проводите в постели полжизни. Еще один вопрос, и я ухожу. Найдется ли у вас надежное убежище для Этель Брайт, если бы мне удалось освободить ее из золотой клетки?

— Да, я могу поместить ее у друга, у одного сапожника, в предместьи.

— Отлично, теперь еще один вопрос…

Но Давид Блэк ничего не хотел больше слушать.

— Завтра, О’Кийф, завтра! Спокойной ночи!

Несговорчивый врач поднялся, взял гостя за плечи и бережно, но решительно выпроводил за дверь.

* * *

Голден-Хилл был сущим раем. Маленький из белого мрамора замок стоял в огромном парке, разукрашенном яркими тропическими цветами, бананами, пальмами; темные группы апельсинных деревьев, покрытых белыми цветами, распространяли одуряющий аромат.

На следующий день, в обеденное время, к большим бронзовым воротам парка подкатил автомобиль. Толстый господин с рыжими волосами и рыжей бородой предъявил визитную карточку, на которой красовалось имя доктора «Иеремия Бекль» и, спросил, может ли он повидать мисс Джонс?

Его впустили.

Мисс Джонс не была ни красива, ни молода; она уже целых двадцать пять лет исполняла трудные и убийственно-однообразные обязанности компаньонки. Мечтой ее жизни было выйти замуж и зажить своим домом. Она одинаково ненавидела как женщин, уже нашедших себе мужа, так и красивых молодых девушек. По отношению к последним можно было безусловно рассчитывать на ее строгость.

Мистер, или вернее доктор, Иеремия Бекль передал мисс Джонс письмо от мистера Брайта и с бьющимся сердцем ждал, когда она кончит читать его. Когда она отложила его в сторону и вопросительно взглянула на врача, последний с облегчением вздохнул и сказал:

— Мистер Брайт очень озабочен и, пожалуй, не без основания, здоровьем своей дочери. То, что он рассказал мне о нервности и галлюцинациях барышни, дает основание предполагать, что здесь мы имеем случай начинающейся душевной болезни, «dementia ргаесох», — добавил он с достоинством.

Мисс Джонс, родившаяся в пору, когда молодые девушки не изучали латыни, отнеслась с полным доверием к этому ученому термину.

— Мистер Брайт вероятно сообщает вам, уважаемая мисс Джонс, что мне придется пробыть здесь несколько дней, чтобы понаблюдать за больной. Надеюсь, что это не причинит вам особенных беспокойств?

— Конечно, нет; комнаты для гостей у нас всегда готовы. Мы никогда не знаем, когда кто-либо из семьи пожелает навестить нас.

— Боже милостивый, — подумал мистер Иеремия Бекль, — не хватает только, чтобы этот старый мошенник Брайт или его супруга прибыли сюда, пока я здесь:

— Могу я повидать больную? — спросил он.

— Я сейчас позову ее!

— Я только должен попросить вас, уважаемая мисс Джонс, оставить меня наедине с больной; в присутствии третьего лица она не сможет сосредоточиться.

— Само собою разумеется, доктор!

Этель пришла, смертельно бледная, с испуганными глазами. Что еще предстоит ей? Зачем родители прислали к ней врача? Уж, не собираются ли они запереть ее в дом для умалишенных! В вынужденном уединении в девушке все более крепла уверенность в том, что по какой-то непонятной причине родители стали ее самыми заклятыми врагами. Она боялась их и имела твердое намерение бежать от них.

— Сядьте, дитя мое, — отеческим тоном обратился он к ней! — Так! Теперь смотрите на меня, внимательно смотрите! Возьмите себя в руки, вы вся дрожите! Овладейте своими мышцами, своим голосом! Так!

Этель в ужасе не сводила с него глаз.

— Перечислите медленно и громко все буквы алфавита.

Этель повиновалась дрожа.

Мистер Иеремия Бекль низко наклонился над ней:

— Так, так. К.Л. — Затем прошептал: эта старая шлюха не имеет обыкновения подслушивать у дверей?

Этель вскочила со своего места.

— Вы… Вы!..

— Дальше, дитя мое… М. Н. Да, М. Да! Да, я — О’Кийф и хочу вас спасти! Мужайтесь! Дальше, дитя мое. Н.О.П…

Этель была близка к обмороку. Пока она, напрягая все силы, продолжала называть буквы, журналист шепнул ей несколько успокаивающих слов.

— Я пробуду здесь несколько дней! У нас есть время спокойно выработать план!

Этель разразилась безудержными рыданиями.

В то же мгновение мисс Джонс с любопытством просунула голову в дверь.

— Мне послышалось, что мисс Этель плачет, — сказала она извиняясь, — и я подумала, не нужна ли вам моя помощь.

Мистер Иеремия Бекль с самой любезной улыбкой поспешил ей навстречу.

— Очень хорошо, что вы пришли, уважаемая мисс Джонс, мне хотелось бы кое о чем переговорить с вами. А нашей больной лучше всего на некоторое время остаться одной. Не согласитесь ли вы пройтись со мной по этому очаровательному саду?

Он со старомодной галантностью предложил мисс Джонс руку и повел ее в парк.

Для мисс Джонс наступили счастливые дни. Ей уже казалось, что вот-вот осуществляется мечта ее жизни — муж, собственный очаг. О’Кийф, стиснув зубы, ухаживал за ней, водил ее в лунные ночи в самые поэтические уголки сада к зеленому глубокому окаймленному пальмами пруду. О своей пациентке он, видимо, совсем забывал и уделял ей не больше одного часа в день, занимаясь психоаналитическими наблюдениями.

О’Кийф глубоко страдал, но необходимость заставляла его прежде всего заботиться о хорошем настроении мисс Джонс. С этой целью, на пятый день своего приезда, он сделал ей предложение (на следующий день он собирался уехать обратно в Таллахасси).

Меланхолия Этель совершенно исчезла — вероятно, благодаря уходу и правильному лечению. Она расцеловала счастливую невесту и, чтобы сделать ее еще более счастливой, сняла с шеи дорогую нитку жемчуга и подарила ей.

Обед по случаю помолвки был устроен шикарный; подано было шампанское, и пожилой мистер Иеремия Бекль, как влюбленный юноша, настоял на том, чтобы невеста обменялась с ним бокалом.

Неожиданное счастье и радостное возбуждение по- видимому утомили мисс Джонс. Уже в десять часов она в сопровождении Этель удалилась на покой, и уже через полчаса девушка услышала из соседней комнаты равномерный громкий храп.

* * *

На следующий день О’Кийф снова прибыл в Таллахасси. У Давида Блэка он сменил свой рыжий парик на темно-русый, а рыжую бороду — на маленькие усики; храбрый репортер ничего на свете до сих пор не боявшийся, дрожал как маленький ребенок при мысли, что мисс Джонс пойдет по его следам и разыщет его.

— Представьте себе, О’Кийф, — встретил его Давид Блэк, — мой Гаррис умер!

— Как? Что?

— Вы наверное слыхали в Голден-Хилл о трамвайной катастрофе, случившейся четыре дня тому назад?

О’Кийф кивнул.

— Среди убитых был некто по имени Гаррис. Я и не подумал было, что это именно тот самый. Однако сегодня утром я получил письмо, в котором мне пишут, что смерть мистера Гарриса не должна ничего изменить в нашем деле и что пятнадцатого, значит послезавтра, ко мне заедет за ответом некий мистер Бенет.

О’Кийф ударил его с такой силой по плечу, что Блэк чуть не свалился.

— Великолепно! Превосходно!

— Вы с ума сошли, О’Кийф?

— Неужели вы не понимаете: ведь этот Бенет знает только ваш адрес, но никогда не видал вас в лицо!

— Ну и что же?

— Что же? Вы совершенный идиот, голубчик доктор! Давид Блэк подпишет договор и поедет на Адский остров.

— Но я вовсе не хочу подписывать договора, запротестовал врач.

— Вам и не придется делать этого, и все-таки доктор Блэк примет должность.

* * *

Два сенсационных события волновали нью-йоркскую прессу. Огромными буквами возвещали миру газеты:

СЕНСАЦИОННОЕ САМОУБИЙСТВО

БОГАТЕЙШЕЙ НАСЛЕДНИЦЫ НЬЮ-ЙОРКА

«Одна из самых выдающихся в высших кругах общества семья достопочтенного Генри Брайта понесла тяжелую утрату. Единственная в семье дочь, мисс Этель Брайт, прекраснейший цветок нашего сада, в состоянии умственного помрачения лишила себя жизни в имении своего отца Голден-Хилл, во Флориде. Молодая девушка давно уже страдала болезненной нервностью и припадками острой меланхолии. В один из таких моментов она по-видимому бросилась в глубокий пруд, находящийся в парке Голден-Хилл. Утром на поверхности его нашли ее шляпу и легкий вуаль. Труп до сих пор еще не найден».

Второе сообщение гласило так:

«ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

КОРРЕСПОНДЕНТА ЛОНДОНСКОЙ «ЗВЕЗДЫ СВО-

БОДЫ».

«Десять дней тому назад американский корреспондент лондонской газеты «Звезда Свободы», мистер Брайан О’Кийф, бесследно исчез. Мистера О’Кийфа в последний раз видели десять дней тому назад, около часу дня, на вокзале в Ричмонде. С того времени он исчез бесследно.

«Так как мистер О’Кийф был членом какой-то революционной партии и вследствие этого общался в самых подозрительных местах с весьма сомнительными личностями, само собой напрашивается подозрение, что английский журналист был ограблен и убит кем-либо из так называемых «товарищей».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Противники берут туру

— Гарвэй, — сказал однажды за ужином Томми, — вот уже пять дней, как у нашего дома слоняются два подозрительных субъекта. Я вижу их каждый раз, как выхожу из дому. Мне кажется, за нами следят!

— Ерунда, Томми! Это опять одна из твоих фантазий! Бенсон разъезжает где-то и агитирует, О’Кийф во Флориде, с какой же стати кто-либо станет наблюдать за домом?

— Может быть из-за старика?

— Он ведь ни разу не вышел! Никто, кроме меня с тобой, не видал его.

Томми встал, подошел к окну, раздвинул занавески и сделал знак Уорду.

— Скорее, Гарвэй!

Психиатр подошел и стал рядом с Томми.

— Видишь, вон там парень с корзиной зеленщика — это один из них. Вот он идет как раз мимо фонаря, можешь отчетливо рассмотреть его.

— Особенного доверия он, конечно, не внушает, — заметил Уорд.

— Будь осторожней, Гарвэй, — повторил Томми. — Ты ведь знаешь, что с той самой истории с Ку-Клукс- Кланом ты стал у них бельмом в глазу. Меня иногда страх берет за тебя.

Психиатр грустно улыбнулся.

— Дорогой мой мальчик, тому, кто ценит свою жизнь так мало, как я, она, по иронии судьбы, дается обыкновенно надолго. — Взгляд его омрачился. — Когда я вспоминаю о трагической смерти бедной молоденькой Этель Брайт, у которой впереди была еще жизнь, полная самых светлых возможностей, я постигаю всю жестокость судьбы.

— Я вовсе не верю, что Этель Брайт умерла, — решительно заявил Томми. — Это О’Кийф выкинул там какую-то штуку, чтобы спасти ее.

— Он дал бы нам знать об этом; я вообще не понимаю, почему он не дает никаких вестей; его упорное молчание начинает меня беспокоить.

— А меня нет, — рассмеялся Томми — он отовсюду выскочит, он умеет, он хитрый ловкий человек.

Они еще долго беседовали об О’Кийфе и о странных событиях в его жизни, которые в свое время вызвали там много толков.

На следующий день во время приема слуга подал Гарвэю визитную карточку на которой психиатр с изумлением прочел: «Миссис Делия Брайт».

Он велел немедленно просить миссис Брайт. Она была закутана в тяжелый черный вуаль, но ее прекрасное лицо казалось нисколько не изменившимся. Гарвэй Уорд, который неоднократно встречал ее в те годы, когда он вращался еще в кругу своего отца, смущенно пробормотал несколько слов соболезнования. Он не знал хорошенько, что сказать, потому что миссис Брайт в своей ослепительной красоте вовсе не производила впечатления убитой страданием матери, трагически потерявшей несколько дней тому назад единственную дочь.

Делия Брайт опустилась в кресло, достала маленький платочек, и, прижимая его к глазам, заговорила глухим голосом:

— Так как вам известно, какое ужасное горе постигло нас, то вас не должен удивить мой приход. Этот удар меня совершенно сразил. Я не могу ни есть ни спать, мне слышатся какие-то голоса, я вижу то, чего нет на самом деле…

— Это вполне понятно, миссис Брайт.

— Да, но я боюсь, что если это состояние продлится, я потеряю рассудок, как моя несчастная дочь!

Что-то в ее словах неприятно поразило Уорда.

— Разве мисс Брайт действительно… — он запнулся.

— Да, моя бедная девочка. Вам я могу об этом сказать, доктор… Мы это скрывали, никто ничего не подозревал… но наша бедная Этель уже около пяти месяцев была психически расстроена…

«Она лжет, она лжет, — мелькнуло в голове Гарвэя Уорда. — О’Кийф ведь совсем недавно разговаривал с Этель Брайт и неоднократно уверял, что она крайне нервна, но во всяком случае вполне нормальна».

Он бессознательно перевел взгляд на Делию Брайт и заметил, что она внимательно наблюдает за ним из-за платка.

— В чем проявлялась болезнь мисс Брайт? — довольно резко спросил он.

Холодные синие глаза не отрываясь глядели на него.

— Ей мерещилось, что она видит покойников.

— Покойников?

— Да, она везде видела людей, которые давно умерли, деда, дядю Джона Маннистера…

Гарвэй Уорд выдержал ее пронизывающий взгляд, ни один мускул в его лице не дрогнул.

— Вы знали Джона Маннистера, ученого? — спросила миссис Брайт.

— Понаслышке.

Показалось ли Гарвэю Уорду, или миссис Брайт действительно подавила вздох облегчения.

— Так вот, скажите мне, милый доктор, что мне делать? Мне нельзя терять сил, я должна поддерживать несчастного мужа, которого смерть Этель глубоко потрясла.

Уорд обдумывал ответ, но в этот момент в соседней комнате раздались громкие голоса, и он испуганно нахмурил лоб.

Пусти меня, дай мне выйти! Мне пришло в голову одно слово, я должен сейчас же сказать ему, иначе я забуду.

Это был голос старика.

Делия Брайт вздрогнула, и ее розовые щеки побледнели…

— Кто, кто это там? — пробормотала она.

— Это один из моих пациентов, миссис Брайт; он совершенно безобиден, не беспокойтесь.

— Сиди тут, старый идиот, не ходи к двери! — это был голос Томми.

— Но я должен! Он велел сейчас же сказать ему, если я вспомню новое слово.

— Скажи мне и не кричи так, иди сюда!

— Пусти меня, пусти меня, — кричал старик, — мне надо идти к нему! Пусти!

Раздался стук упавшего на пол стула, дверь растворилась, старик влетел в комнату и схватил Гарвэя Уорда за руку.

— Скорей, скорей, дай мне сказать, теперь я знаю откуда я, знаю имя.

Уорд с силой схватил его за руку, увлек обратно в другую комнату. Старик с недоумением и испугом смотрел на него.

— Ну, — спросил Уорд, — назови имя?

Однако перенесенное волнении было слишком сильно для старика; он смотрел на психиатра, несколько раз раскрывал рот, затем залился горькими слезами как ребенок.

— Я опять забыл!

Когда Уорд вернулся в приемную, Делия Брайт без чувств лежала на полу.

В тот же вечер Гарвэй Уорд и Томми, сидя в кабинете, обсуждали события дня.

— Она приходила сюда как шпионка, — категорически заявил Томми.

— Я тоже так думаю. Как это вышло неудачно, что она увидала старика… если, разумеется, наши подозрения основательны.

— Если, если, — с насмешкой повторил Томми! — Само собою разумеется — они основательны. Даю голову на отсечение, что старый идиот — Джон Маннистер и что Брайты совершили над ним чудовищное преступление.

— Жаль, что он разволновался и забыл свое слово, задумчиво сказал Уорд. — Мне кажется, что благодаря моему уходу он все-таки несколько поправился.

— Да, — согласился мальчуган. — Он, например, уже соображает, что меня зовут Томми.

— Может быть нам со временем и удастся получить от него какие-нибудь сведения.

— Однако после сегодняшнего приключения я перевел бы его куда-нибудь в другое место, — посоветовал после краткого молчания бывший воришка.

— Да я уже думал об этом! Но куда?

Я схожу завтра утром к дедушке за советом.

Уорд молча курил некоторое время, затем сказал:

— Посмотри-ка, Томми, спит ли старик. Если нет, я еще раз поговорю с ним. Может быть он вспомнит свое слово. Я бы сам сходил, да я устал смертельно.

Томми пошел.

Через минуту он прибежал бледный, взволнованный;

— Гарвэй, старик пропал!

— Вздор!

Гарвэй, забыв об усталости, вскочил со своего места.

— Нет, нет, — упорствовал Томми, — я его искал повсюду.

Уорд выбежал и тотчас же возвратился обратно.

— Его действительно нет!

— Проклятье! — крикнул Томми в бешенстве.

— Надо найти его.

— Собаку!!!

Уорд свистнул. И в комнату вбежала красивая большая полицейская собака. Уорд дал ей понюхать одежду старика:

— Ищи, Сниф, ищи, пропал.

Собака обнюхала след по коридору, выбежала в переднюю и стала царапаться в дверь.

Уорд отворил дверь и бросился бегом за собакой вниз по лестнице.

— Гарвэй, — заорал сверху Томми. — Подожди меня, у тебя нет револьвера?

— Принеси!

Томми вынул из ящика письменного стола револьвер и помчался вслед за Уордом.

На улице собака напала на след.

— Они не смогли увезти его в автомобиле, — задыхаясь сказал Томми. — Настоящее счастье, что старый идиот так боится автомобилей. Его рев привлек бы внимание всей улицы.

Гарвэй Уорд молча кивнул в ответ. Он, стиснув зубы, мчался за Снифом. Сердце билось у него под самой глоткой; он дрожал, несмотря на быстрый бег. Что будет с несчастным стариком? Он слишком хорошо знал людей, с которыми ему приходилось бороться, и применяемые ими методы борьбы. Ведь и счастье его собственной жизни было загублено ими; только дружба Джэка Бенсона и стремление во что бы то ни стало продолжать борьбу с этими хищниками, придали ему тогда необходимые силы.

Сниф свернул в переулок, поднял голову и залаял.

Впереди быстрыми шагами шли трое мужчин; Гарвей тотчас же узнал старика, которого тащили вперед два рослых здоровенных молодца.

Гарвэй бросился к ним, крикнув собаке:

— Бери!

Сниф наскочил сзади на одного из мужчин и схватил его зубами за толстый затылок. Человек выпустил старика. Второй оглянулся, увидел Гарвэя и набросился на него. Завязалась борьба.

Старик узнал Томми, побежал к нему и уцепился за него.

— Уведи его, Томми! — крикнул Гарвэй Уорд. — Обо мне не заботься!

По неосторожности, говоря это, он отвернулся от противника. Тот воспользовался этим моментом и сунул руку в карман. Раздался выстрел. Гарвэй Уорд упал.

Второй из молодцов продолжал еще бороться со Снифом; теперь товарищ поспешил к нему на помощь и принялся хлестать собаку резиновой палкой. Под ударами с двух сторон она выпустила свою добычу. Увидя, что хозяин неподвижно лежит на земле, она бросилась к нему и, грозно рыча, оскалила зубы, когда мужчины подошли ближе.

— Этот уже не встанет, — сказал один!

— Уйдем, чего доброго кто-нибудь слышал выстрел, — предостерег другой.

Они попытались найти старика с мальчиком, однако их не было видно. Они оба исчезли. Отчаявшись, они удалились, а Сниф жалобно повизгивая, наклонил мохнатую голову над телом хозяина и стал облизывать своим теплым языком холодное мертвое лицо.

Через несколько минут на панели поднялась решетка, прикрывавшая вход в люк, и из-под нее показался старик и за ним выполз и Томми.

В ужасе наклонился он над Гарвэем Уордом, приложил ухо к его груди… Напрасно! Сердце перестало биться.

У бывшего воришки полились слезы из глаз; осыпая бранью старика и убийц, он поклялся отомстить; однако, прежде всего надо было выполнить последнее желание Гарвэя Уорда и укрыть в надежном месте проклятого старика.

Бросив последний грустный взгляд на мертвого друга, он потрепал Снифа и сказал сдавленным голосом:

— Останься с ним, Сниф, не оставляй его одного!

Затем он схватил старика за руку и увлек его за собой.

Собака, не понимая, почему хозяин не отвечает на ее ласки, откинула голову назад и громко и жалобно завыла в тишине ночи.

По уединенным боковым улицам и пустым темным переулкам Томми почти бегом тащил за собой старика, едва поспевавшего за ним.

Мозг мальчугана лихорадочно работал. Эту ночь старик пробудет у дедушка, и затем необходимо будет как-нибудь увезти его из города.

Был бы здесь Джэк Бенсон или О’Кийф, они нашли бы, куда его девать, но О’Кийф действительно как в воду канул, а про Джэка Бенсона никто никогда не знал, где он находится.

Старик устал и, окончательно растерявшись, не хотел идти дальше.

Томми просил, ругался, но все напрасно. Старик жалобно плакал, но продолжал стоять на месте, словно его ноги приросли к земле.

В припадке тоски по другу и злобы к старику Томми утратил обычное самообладание, поднял руку и дал ему звонкую пощечину. Старик громко закричал, но не двинулся с места.

В этот момент из-за угла внезапно вынырнул и остановился перед ним полицейский, коренастый высокий ирландец. У Томми замерло сердце.

Увидав старика, который только что кричал и возбужденного мальчугана, он сердито обратился к Томми:

— За что вы бьете старика?

Томми недаром провел два года своей молодости совершено один в ожесточенной борьбе с обществом, его полицейскими и судьями; эта борьба прекрасно развила в нем находчивость.

Он испустил вздох облегчения.

— Слава богу, что вы подошли, сударь! Я уже не знал, что мне поделать! Дедушка напился до беспамятства, и я никак не могу довести его до дому.

Полицейский участливо покачал головой.

— Мы живем за городом, продолжал Томми. — Приехали мы на свадьбу сестры в город. Все было очень хорошо. За столом даже не было крепких напитков. Черт знает, как его угораздило напиться?

Полицейский, нос которого имел красноватый оттенок, утвердительно кивнул головой.

— Это бывает! Вы где живете?

— Мы хотели переночевать здесь, у приятеля.

Он изловчился и незаметно ущипнул старика; ему необходимо было выиграть время, чтобы обдумать положение. Его хитрость удалась. Старик заревел, а полицейский принялся успокаивать его. Тем временем у Томми созрел смелый план; иначе нельзя было поступить, надо было рискнуть.

— Мы ночуем вот тут рядом, на улице В, у мистера Майкеля Кримсона.

Томми, затаив дыхание, посмотрел на спокойное глуповатое лицо полицейского.

Последний лишь кивнул.

— Так, так.

Томми расхрабрился и позволил себе новую дерзость.

— Может быть вы, сударь, поможете мне довести дедушку до дому? Мне одному с ним не справиться!

— Пожалуй!

Полицейский подхватил старика под одну руку, Томми под другую и вместе потащили его.

Добравшись до ворот, Томми распростился с полицейским, сердечно поблагодарив его, и немилосердно погнал старика вверх по лестнице. Они, разумеется, и не подумали стучаться к мистеру Майкелю Кримсону, а поднялись этажом выше, где дедушка приютил их на ночь.

Убийство известного психиатра в течение нескольких дней составляло предмет оживленных разговоров в самых разнообразных кругах Нью-Йорка. По общему мнению, которое разделяла и полиция, виновником убийства был Томми Броун, воришка, которого приютил Гарвэй Уорд и который исчез в эту самую ночь.

Это лишний раз доказывало, что не следует якшаться с подобным подозрительным элементом; сентиментальность по отношению к преступникам, столь часто проявляемая в наше время, особенно в интеллигентных кругах, является опасной и вредной; она ведет только к подрыву общественной безопасности.

Портрет Томми с указанием его примет был расклеен на всех афишных столбах города.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Марипоза

Доктор Давид Блэк подписал договор и в одно октябрьское утро отплыл из Тампы на стройной белоснежной яхте.

Это было путешествие в неизвестность, навстречу приключениям. Приветливый человек, принесший ему договор для подписи, не говорил о месте их назначения даже и тогда, когда они были уже в открытом море.

Все ярче сверкала синева, все ослепительнее сияло небо. Давид Блэк, праздно растянувшись в кресле на палубе, глубоко вдыхал мягкий пропитанный ароматами воздух и наслаждался окружавшей его красотой.

Мелькали маленькие и большие острова. Яхта скользила вдоль райских берегов. В своей каюте Давид Блэк разглядывал географическую карту, повторяя про себя:

— Да, Карибское море, да…

С приветливым господином он встречался только за обедом, причем тот проявлял самый живой интерес к личности врача и подробно спрашивал о его жизни и взглядах.

Давид Блэк откровенно рассказал собеседнику, каким образом он испортил себе карьеру в Таллахасси.

— Я был форменным ослом, — с улыбкой говорил он. — Теперь я не стал бы повторять этих глупостей! Какое мне, собственно говоря, дело до этого сброда из Ист-Энда[8].

Приветливый господин, мистер Беннет, бросил пристальный и недоверчивый взгляд на врача; но Давид Блэк простодушно улыбнулся и в свою очередь весело взглянул на собеседника.

— Вы не верите, мистер Беннет? Попробуйте когда- нибудь стать лицом к лицу с голодом! Когда желудок корчится от голода, то быстро приходишь в себя! Помимо того, я сильно разочарован человеческой неблагодарностью! Ты приносишь себя в жертву людям, работаешь для них как вьючное животное, а они потом бросают тебя, им никакого дела нет до того, что тебя ждет.

Беннет удовлетворенно покачал головой.

— Яс удовольствием слышу от вас подобные слова. Всегда обидно бывает, когда одаренный молодой человек, увлеченный глупым фанатизмом, становится на сторону этих негодяев, именующих себя революционерами. Чего они собственно добиваются? Ведь только наших денег, чтобы иметь возможность жить за счет других, ничего не делая.

И как бы награждая себя за столь правильные воззрения, Беннет вылил себе в глотку рюмку водки.

Давид Блэк, любивший хорошее вино, с радостью заметил, что яхта отнюдь не была «сухим штатом»^[8]. Он выразил желание и впредь не быть лишенным этого удовольствия.

— Скажите, мистер Беннет, а остров не «сухой»?

Тот рассмеялся.

— Этого только недоставало! Нет, молодой человек, остров для нас — рай свободы! И в остальном нет недостатка, — с циничной усмешкой добавил он.

— Хорошенькие женщины?

Беннет кивнул.

— Я думаю! Неужели вы воображаете, что мы живем в монастыре? Вы поразитесь, когда увидите Марипозу.

«Марипоза, Марипоза», — звучало у Давида Блэка в ушах. Он вспомнил об узенькой полоске бумаги, лежавшей у него в кармане. «Спасите нас от безумия и смерти. Марипоза!»

— Упрямая и капризная женщина, — продолжал тот, не замечая рассеянности врача. — Но удивительно красива! И мы справляемся с ней!!

— Вы все говорите «мы», мистер Беннет. Можно знать, кого вы еще имеет в виду?

— Себя и Лэя, — директора фабрики. Мы живем с ним вместе и в добром согласии. Если вы будете благоразумны, доктор, то сможете стать третьим в нашем союзе.

— Почему бы мне не быть благоразумным?

— Да вот, ваш предшественник наделал нам немало хлопот. Этот дурак с чувствительной душой не мог выносить некоторых вещей!.. — Беннет умолк, и врач вопросительно взглянул на него.

— Как мне вас понимать? — спросил он, наконец.

Опять острый, испытующий взгляд скользнул по его лицу.

— Видите ли, — колеблясь ответил Беннет. — На нашем острове есть кое-что… Люди там не доживают до старости… климат, понимаете ли… Климат оказывает на человеческий мозг странное влияние! Люди со временем совершенно теряют память! Да, а затем дети не рождаются на нашем острове.

Давид Блэк с удивлением смотрел на него.

— Ну, а как вы сами, мистер Беннет? Вы, по- видимому, умеете противостоять климату.

Беннет улыбнулся.

— Для нас, то есть для Лэя и для меня, климат нисколько не вреден. Да и с вами ничего не случится, если вы будете достаточно благоразумны, вам нечего беспокоиться. — Вдруг лицо его стало суровым и жестким. — Но если бы вы отказались подчиняться и стали бы защищать ложные идеи и неприемлемые взгляды, тогда… — он тихонько свистнул.

— Тогда? — холодно спросил Давид Блэк.

— Тогда вы через два года лишитесь либо рассудка, либо жизни, — прозвучал утешительный ответ.

Давид Блэк потянулся в кресле и улыбнулся.

— В таком случае у меня вообще не будет никаких воззрений, тем паче я не стану защищать их. Но для чего же вам врач, если никакой помощи оказать все равно никому нельзя?

— Что же, Лэю и мне, по-вашему, следовало бы обходиться без врача? — вспылил Беннет — Да и кроме того, ведь кто-нибудь из здоровых может захворать какой-нибудь случайной болезнью.

— Это верно! — Давид Блэк опять наполнил стакан Беннета. Через некоторое время он спросил:

— Скажите, мистер Беннет, что вырабатывается на вашей фабрике?

— Тот усмехнулся.

— Это, молодой человек, вы узнаете в свое время. Не будьте так любопытны!

Непроглядная тропическая ночь окутывала море своей мягкой темнотой, когда яхта вошла в маленькую гавань.

Беннет пригласил Давида Блэка пойти с ним вместе в белую виллу на холме; но врач заявил, что он сильно устал и предпочел бы прежде всего отправиться в предназначенный для него дом.

Лэй вышел на берег встречать приехавших; Давид Блэк слышал, как он раздраженным тоном разговаривал с Беннетом. Подслушивание вообще считается скверной привычкой; однако надо сказать, что Давид Блэк незаметно, но без всякого зазрения совести, ловил каждое слово, которым обменивались Лэй и Беннет. Первый однако говорил так невнятно, что удавалось разобрать только отдельные слова или фразы.

— Эта новая партия ни к черту не годится. Нахальные, дерзкие драчуны… Среди них есть даже несколько прежних членов рабочих организаций… Хозяин, по-видимому, думает, что можно присылать нам всех, кто имеет пару здоровых рук… Попробовал бы он справиться с этим сбродом…

Он умолк и украдкой взглянул на Давида Блэка.

— А новый?

— Славный малый! Он будет за нас, — успокоил его Беннет.

Затем все трое сели в поджидавший их автомобиль, и шофер довез Давида Блэка до его хижины.

Врач с удовольствием обошел красивый маленький домик. Комнаты были убраны просто, но со вкусом, а предшественник его оставил в наследство довольно большую медицинскую библиотеку. Доктор Блэк подошел к полке с книгами, с радостью оглядел их и сделал странное для врача замечание:

«Вот и отлично, тут я найду нужное указание, в случае если бы кто-нибудь из этих негодяев схватил насморк. Одного семестра на медицинском факультете оказалось бы, пожалуй, недостаточно».

Молодой улыбающийся негр Моисей, по-видимому, заведовал хозяйством.

Пока он готовил ужин, Давид Блэк разглядывал его. «На нем здешний климат, по-видимому, не отзывается дурно, — подумал он. — У него крепкий, здоровый вид и, насколько можно судить, он вполне нормален умственно.

Он разговорился с Моисеем и узнал, что этот молодец уже четыре года живет на острове.

— Вы и на фабрике работаете? — спросил врач.

Негр испуганно выпучил круглые блестящие глаза.

— Боже избави! — в ужасе воскликнул он. — Я всегда служил у доктора и не хочу на фабрику. Ни за что на свете не пойду! Охота мне разве потерять рассудок, что ли?

Давид Блэк призадумался. Моисей подробно рассказал ему о его предшественнике. Со слезами на глазах вспоминал негр о смерти молодого врача.

— Рано утром он меня отпустил, — говорил он. — «У тебя», сказал он, «свободный день, Мосси, можешь не приходить до утра». А когда я пришел, он был мертв — отравился.

Давид Блэк вздрогнул. Об этом Беннет умолчал.

— А ты не знаешь, почему он покончил с собой? — спросил он.

— Те, в белой вилле, говорят, что он с ума сошел, — сердито продолжал Моисей, — но это неправда. Он был хороший человек, доктор-то, он не мог выносить всех ужасов, которые ему приходилось видеть. Каждый раз, когда он отправлялся на другой остров, где живут сумасшедшие, он возвращался оттуда бледный как смерть, и не мог проглотить ни куска хлеба. Ни один добрый человек не может спокойно смотреть на эти страдания; с бедным старым профессором было то же самое.

— Со старым профессором? А это кто такой?

— Мы так никогда и не знали его имени. Мы всегда называли его старым профессором.

— Он тоже умер?

— Нет!

— Он здесь еще?

— Нет!

Моисей вдруг стал молчаливым. Давид Блэк взглянул на него. Негр испуганно опустил глаза.

— Что же было с профессором, Моисей?

— Я думаю, доктор, — пробормотал негр, — что вы также добрый человек. Но… не спрашивайте меня… Может быть потом, когда я лучше узнаю вас.

Давид Блэк подумал и затем серьезным тоном сказал:

— Моисей, вы можете вполне доверять мне! Я, разумеется, пока никак не могу доказать вам, что я не принадлежу к мошенникам с белой виллы, но знайте и вы, и все, кого это интересует, что я враг этих людей, даже если с виду и вхожу в дружеские отношения с ними. Понимаете?

Моисей растерянно посмотрел на него и ничего не ответил.

Не желая сразу запугивать негра слишком обстоятельными расспросами, врач кончил свой ужин и отправился в спальню, расположенную на уровне земли.

Было уже поздно, и Давид Блэк стал раздеваться. Электрическая лампа освещала приветливую комнату: окна, выходившие в сад, были настежь открыты.

Вдруг врачу почудилось, будто кто-то движется по дорожке сада. Он быстро бросился на постель, положил револьвер и карманный фонарь рядом с собой и погасил свет.

Затем, неподвижно лежа, он стал глубоко дышать, словно спящий, и чутко прислушиваться.

Спустя некоторое время, ему показалось, что кто-то крадется к окну.

Он не шевельнулся.

Что-то зашелестело, и теперь врачу почудилось, что в окне показалась какая-то черная фигура.

Он неслышно схватился за карманный фонарь. Сверкнул яркий свет.

На одну секунду Давиду Блэку мелькнуло в окне прекрасное женское лицо. Затем оно исчезло, и в саду раздался топот бегущих ног.

Странным образом это неожиданное ночное посещение ни в малейшей степени не испугало врача. Наоборот, он радостно улыбнулся и пробормотал вполголоса:

— Негодяй был прав, — она действительно прекрасна!

На следующее утро Давид Блэк обошел небольшой остров, с интересом и любопытством обозревая все и всех. Ему бросилось в глаза то, что бледные, с тупыми лицами, люди не обращали на него никакого внимания, хотя, казалось бы, что появление нового человека здесь должно было ощущаться как событие.

Странным показалось ему еще и различие, которое он замечал в попадавшихся ему людях. Часть походила на лунатиков с бледными лицами и устремленными в пространство глазами; они едва волочили ноги. Другие же, хотя тоже бледные и усталые, производили все же впечатление вполне нормальных людей, переутомленных тяжелой работой.

Когда он в обеденное время остановился перед фабрикой, разглядывая выходивших толпою рабочих, мимо него прошел рослый загорелый детина, который показался ему знакомым. Рядом с ним шел какой-то высокий молодой человек; его лицо не имело той бело-серой окраски, которою отличались лица большинства.

Давид Блэк в прежние времена, до того, как стать врачом, проглатывавший ежедневно до семидесяти газет и тщательно просматривавший также все иллюстрированные приложения, ломал себе голову над тем. откуда он знает этого рослого парня. Вдруг он услышал, как спутник назвал его: «Билль».

Теперь он все вспомнил, и его охватило чувство радостного успокоения. Он не мог и мечтать о лучшем союзнике, чем этот лидер самых левых представителей рабочей партии, недавно бежавший из тюрьмы и тщетно разыскиваемый теперь полицией.

Он быстро пошел вслед за двумя товарищами и, коснувшись руки того, кого назвали «Билль», прошептал:

— Билль Сно!

Рослый парень оглядел его с головы до ног, улыбнулся и возразил:

— Вы ошибаетесь, сударь, я правда Билль, но не Сно, а Уотер!

Сказав это, он оставил врача и пошел дальше.

Вечер Давид Блэк провел на белой вилле. Когда Лэй узнал, что новый врач ревностный поклонник поккера, он сразу растаял. Давид Блэк из кожи лез вон, чтобы завоевать доверие обоих мужчин, а последние, порядком уже друг другу надоевшие, казалось, обрадовались возможности поговорить со свежим человеком.

Уходя, Давид Блэк спросил Беннета:

— Скажите, вы на яхте рассказывали мне о какой- то Марипозе: как бы мне познакомиться с этой особой?

Двое остальных громко рассмеялись.

— Так скоро! — гоготал Беннет: — вы, очевидно, не привыкли терять времени.

— Марипоза живет в «зеленом доме», — сказал Лэй. — Но будет лучше, если вы велите позвать ее к себе. Дело в том, что нам ведь необходимо сохранять известный декорум перед этими людьми.

В ближайший же вечер Давид Блэк послал негра за Марипозой. Получив это распоряжение, слуга выразил некоторое разочарование однако немедленно отправился исполнять поручение.

Врач принял Марипозу в своей рабочей комнате; девушка содрогнулась, переступив ее порог. Когда она была здесь в последний раз, на диване лежал мертвец.

— Вы Марипоза? — спросил Давид Блэк.

— Да!

— Садитесь, Марипоза; вы недавно написали мне письмо.

Девушка в недоумении смотрела на него.

— Я? Я писала вам письмо? Да ведь я вас в первый раз вижу!

— И все-таки вы писали мне, и я приехал сюда, чтобы лично дать вам ответ!

— Ответ? — бормотала Марипоза.

— Да, ответ! Надеюсь, что мне удастся принести то спасение, о котором вы молили в вашем письме.

Ее глаза осветились понимающим взглядом.

Давид Блэк вынул из бумажника и протянул девушке узкую полоску бумаги с ее подписью.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Молодая девушка везет свою бабушку в деревню

Джэк Бенсон провел несколько дней на ферме Джонатана Смита. Собрание состоялось негласно в лесу, причем туда явилось значительное количество новых членов. Когда Бенсон рассказывал об этом на ферме, Фрэд Маннистер, лежавший с перевязанной ногой на диване, сказал:

— Вы можете выдать и мне членскую карточку, Бенсон.

— Вы, верно, рехнулись?

— Нет, у меня самое серьезное намерение стать фермером!

Джэк Бенсон улыбнулся и, бросив взгляд на Дэзи, сказал:

— Вы думаете, что это необходимое условие?

— Почему это пришло тебе в голову, Фрэд? — спросила его вечером Дэзи.

Все улеглись уже спать, а Маннистер, которому боль в ноге не давала покоя, любил засиживаться подольше, и Дэзи обыкновенно коротала с ним вечер.

— Что тебе вдруг вздумалось, скажи на милость, с какой стати ты захотел стать фермером?

— А потому, что ты, Дэзи, не признаешь моей профессии за честный труд, — был неожиданный ответ.

Девушка покраснела.

— Я никогда не говорила этого!

— Ты намекала.

— Вздор! Ты доказал, Фрэд, свое умение так же хорошо работать и бороться, как мы.

Ее голос звучал мягко, и ее лицо озарилось нежностью.

— Затем, — несколько смущенно добавила она после краткого молчания, — ведь не станешь же ты в самом деле так считаться с моим мнением?

— Больше, чем с мнением всех остальных вместе, Дэзи.

— Я не понимаю, почему.

— Потому, что я люблю тебя, Дэзи, потому что мое самое заветное желание — жениться на тебе, работать с тобой вместе над созданием нового строя, воспитать наших детей гражданами социалистического государства-

Дэзи звонко рассмеялась.

— Фрэд, ты право же слишком стремительно забегаешь вперед! Я еще не успела сказать «да», а ты уже говоришь о детях.

— Но ты ведь скажешь «да»? Не правда ли, милая?

Я совершенно одинок, Дэзи, я нуждаюсь в тебе! Ты для меня всё.!

Она посмотрела ему в глаза.

— Да, Фрэд, я люблю тебя и хочу быть твоей женой!

Она склонилась к нему и поцеловала его.

Два дня спустя, к расположенной на холмике ферме с шумом подкатил закрытый автомобиль. Шофер соскочил со своего сидения и помог выйти из экипажа женщине, закутанной в густую вуаль. Затем он быстро вошел в дом и встретил там Маннистера, который ковылял по кухне, опираясь на две палки. Незнакомец подошел к нему.

— Я — Давид Блэк; я хотел бы видеть мистера Маннистера.

— Я — Фрэд Маннистер.

Незнакомец крикнул на улицу.

— Войдите сюда!

Закутанная фигура торопливо вошла в переднюю. Маннистер с удивлением смотрел на двух незнакомых людей.

— Скажите пожалуйста…

Слова замерли у него на губах: женщина откинула вуаль и протянула ему обе руки:

— Фрэд!

Маннистер попятился назад, уронил обе палки и ухватился, чтобы не упасть, за дверь.

— Этель! — Затем он несколько наивно прибавил: — Но ведь ты же умерла!

Этель нервно рассмеялась.

— Да, Фрэд! Я умерла, но только для моих родителей, для общества, а не для друзей! Мистер О’Кийф спас меня из Голден-Хилл, а доктор Давид Блэк приютил меня на несколько дней в Таллахасси и затем привез в автомобиле сюда. Как ты думаешь, твои друзья согласятся приютить меня?

— Разумеется, — воскликнул Маннистер, пришедший тем временем в себя. Он позвал Дэзи из кухни, и она повела Этель в свою комнату.

Вечером Этель рассказала о своих приключениях. Маннистер нахмурил лоб, когда она заговорила о старике, в котором она узнала Джона Маннистера. Он как будто хотел что-то сказать, но промолчал.

Этель точно угадала его мысли.

— Говори смело, Фрэд. Я знаю, о чем ты думаешь. Мои родители, или во всяком случае мой отец, совершили преступление против дяди Джона и боялись, что это может обнаружиться через меня.

Маннистер кивнул.

— Но что заставило его совершить преступление против доброго безобидного человека?

— Этого и я не понимаю, — сказала Этель.

— Мисс Брайт, — без обиняков спросила Дэзи: — ведь ваш отец разбогател на этом средстве для красоты, на «Эмс», не так ли?

— Да! — Этель вопросительно смотрела на девушку.

— Не помните ли вы, когда это средство появилось в продаже? — продолжала расспрашивать Дэзи.

— Кажется, лет пять тому назад.

Маннистер упорно глядел на Дэзи.

— Ты думаешь, Дэзи? Ты предполагаешь?

— Вспомни, Фрэд, об открытии, которое сделал твой отец и которого он не хотел обнародовать, потому что процесс изготовления препарата пагубно влиял на здоровье рабочих. Помнишь, он писал моему отцу: «немало найдется людей, которые стали бы преступно извлекать барыши из моего открытия, нисколько не заботясь о благе рабочих, занятых в производстве». Не может ли быть, что это открытие и есть этот самый «Эмс», и мистер Брайт… — она умолкла, взглянув на Этель.

— Не думаю, — возразил Франк, — ведь если допустить даже, что твое предположение правильно, то каким образом можно было довести Джона Маннистера до того состояния, в котором он сейчас находится, по словам мисс Брайт.

К дому подъехал в своей маленькой одноколке Джонатан Смит. Он ездил на вокзал за почтой.

— Дай-ка газету, отец, — сказала Дэзи! — Мы уже три дня не ездили за ней. Бог знает, что могло произойти за это время!

Она развернула газету и погрузилась в чтение. Вдруг она испуганно крикнула.

— Франк, Гарвэй Уорд умер… убили.

— Не может быть! Это невозможно!!

Она подала ему газету:

— Вот на, читай! Его нашли мертвым на улице. Подозрение падает на юношу, которого он приютил у себя.

— Кто такой Гарвэй Уорд? — спросил Маннистер, удивляясь волнению сестры и брата.

— Друг Блэка Бенсона! Они однажды провели у нас два дня вместе.

— Да, когда-то произошел огромный скандал, — вставил Давид Блэк. — Жена Уорда застрелила его отца. Я в точности не помню всех обстоятельств дела, но все это было как-то связано с Ку-Клукс-Кланом.

— В таком случае этот юноша, о котором здесь говорится, очевидно был агентом Клана, — высказал свое мнение фермер — Ку-Клукс-Клан рано или поздно рассчитывается со своими врагами.

* * *

Хорошо одетая миловидная молоденькая девушка с золотистой головкой и в белой вуали, натянутой на дерзкий носик, помогала старой даме сесть в поезд на одном из вокзалов Нью-Йорка.

— Осторожней, бабушка, — сладким голоском сказала она. Затем с необычайной для девушки ловкостью она вскочила в поезд сама, усадила старую даму в плюшевые подушки и не отошла от окна, пока поезд не тронулся.

Пожилой господин, стоявший в коридоре, с любопытством смотрел на хорошенькую молодую барышню и с умилением следил за тем, с какой трогательной заботливостью она ухаживала за старой дамой.

«Совсем не то, что нынешняя молодежь, — подумал он: — вот бы моей Флоре показать это!» — Он не мог в восхищении не улыбнуться девушке, когда та достала подушку и одеяла и стала нежно приговаривать:

— Ложись, милая бабушка, ты очень устала, ты сегодня встала так рано! Я и дверь затворю, дует!!

Пожилой господин испытал бы, вероятно, горькое разочарование, если бы услышал дальнейшие слова, которые нашептывала своей бабушке образцовая девушка.

— Закрой глаза, старый идиот! Если ты только пикнешь, я убью тебя!

Угроза, по-видимому, возымела действие, потому что старая дама немедленно закрыла глаза и не шевельнулась больше.

Барышня, скучая, смотрела в окно, перелистывала книгу, даже слегка кокетничала с молодым человеком, расхаживавшим взад и вперед по коридору. Однако, когда тот выразил попытку войти в купэ, она бросила на него взгляд, исполненный такого возмущения, что он поспешно удалился и не показывался больше.

Одна толстая дама, менее щепетильная, без спроса ввалилась в купэ со множеством чемоданом и пакетов. Молодая девушка быстро подсела к своей бабушке, просунула руку под дорожное одеяло, угрожающе ущипнула ее за руку и что-то прошептала. Потом, с мольбой устремив свои глаза на спутницу, она сказала:

— Разрешите вас попросить: будьте добры не заговаривать с моей бабушкой! Я везу ее из лечебницы для нервных больных, и вид новых людей страшно волнует ее.

Толстая дама сочувственно посмотрела на молодую девушку и участливо сказала:

— Ах, бедное дитя! Какая страшная ответственность лежит на вас! Неужели у вас в семье нет мужчин, которые могли бы снять с вас такие обязанности?

— Увы, нет! — барышня глубоко вздохнула. — Я совершенно одинока, у меня нет никого, кроме бабушки. — Она бросила на собеседницу беглый взгляд: — Надеюсь, вы долго будете ехать с нами? Ваша участливость так радует меня!

— К сожалению, нет, мое бедное дитя! Я выхожу на следующей станции.

Барышня снова вздохнула, по почему-то это был скорее вздох облегчения, чем огорчения.

Поезд с грохотом несся дальше. Природа постепенно принимала другой вид. Показались огромные поля Дакоты. Медленно спускалась ночь.

Барышня, казалось, повеселела; она стала вполголоса насвистывать уличные мотивы, пригладила волосы перед зеркалом и натянула на лицо вуаль. В Оливе она вместе со спутницей сошла с поезда. Была уже ночь Падал холодный неприятный дождь. Ноябрьский ветер гулял по равнинам.

Барышня обратилась к начальнику станции.

— Мне необходимо отправиться сегодня же ночью на ферму Джонатана Смита, — заявила она. — Можно раздобыть автомобиль в этом проклятом гнезде?

— Само собой разумеется, — обиделся начальник станции. — Однако, я советовал бы вам переночевать в гостинице Вашингтон, недалеко от вокзала. Дороги от дождей попортились, и лучше ехать днем. К тому же ночная поездка обойдется довольно дорого.

— Это все равно, — нетерпеливо воскликнула барышня. — Я заплачу сколько угодно, но нам необходимо во что бы то ни стало сегодня же ночью добраться до фермы.

Начальник станции поклонился; он был свободный американский гражданин и умел почтительно относиться к богатству. На следующий день в городке стали поговаривать о том, что Джонатан Смит дождался большой радости — наследница Карнеджи, Рокфеллера или Мак-Кормика почтила посещением его ферму.

Пока начальник станции вызывал по телефону автомобиль, наследница Карнеджи, Рокфеллера или МакКормика наклонилась к бабушке и прошептала над самым ухом:

— Если ты без всяких разговоров не сядешь в автомобиль, я убью тебя! Понял, старый идиот?

Бедная старушка тихонько заплакала, однако, поверив угрозам жестокой внучки, она покорно, хотя и дрожа всем телом, села в автомобиль.

В автомобиле барышня, по-видимому, совершенно забыла о хороших манерах. Протянула ноги на противоположное сиденье, вынула из сумки небольшую трубку и закурила.

На маленькой ферме было тихо и темно. Несмотря на это барышня тотчас же отпустила автомобиль и стала терпеливо дожидаться под проливным дождем, пока в доме не услышали ее звонков и стука.

Франк, недовольный, показался в дверях. Увидев двух дам, он испуганно отскочил.

— Виноват, сейчас!

Он бросился обратно в дом, чтобы надеть хотя бы брюки.

Барышня яростно заревела ему вслед:

— Куда же вы убежали, чудак! Вы не видите, что ли, что мы стоим под дождем?

Через минуту Франк явился и впустил обеих.

Тем временем большая часть обитателей фермы, разбуженных и встревоженных шумом, собралась в передней.

Барышня переводила взор с одного на другого.

— Кто здесь Дэзи? — спросила она, наконец.

Девушка подалась вперед.

— Я!

— Я — приятель Джэка Бенсона.

— Приятель? — недоумевая произнесла Дэзи.

— Ах да! — Барышня сорвала шляпу и вместе с нею и золотые кудри. Показалось бледное лицо мальчика.

— У меня под юбками есть и брюки, — заявил он. — А кто из вас Фрэд Маннистер?

Фрэд Маннистер, хромая, выдвинулся вперед.

Тут произошло нечто совершенно неожиданное. Старая дама, до сих пор безучастно стоявшая возле своей молодой спутницы, бросилась к Фрэду, обняла его, воскликнув:

— Фрэд, Фрэд!

Маннистер, ничего не понимая, отступил на шаг назад. Но барышня одним движением сорвала с головы старой дамы белый парик.

Маннистер побледнел как смерть, и все Смиты одновременно воскликнули:

— Джон Маннистер!

— Дядя Джон! — раздался из глубины комнаты голос Этель.

Томми испустил вздох облегчения.

— Слава богу! Это дело сделано!

— Кто вы? — спросил Франк.

— Я — Томми, — ответил юноша.

— Томми, — крикнула Дэзи, так… так… вы убили Гарвэя Уорда?

Томми обернулся к ней бледный как полотно.

— Я убил Гарвэя Уорда, убил человека, которого я любил больше всего на свете?! Его убили за то, что он хотел спасти этого старика, а я вот исполнил его последнее желание и доставил помешанного старика в надежное место. А вы осмеливаетесь заявлять, что я убил Гарвэя! Я сто раз согласился бы сам умереть, чтобы…

Томми потерял самообладание, и слезы прервали его слова; он упрямо стиснул забы и повернулся спиной ко всем присутствующим.

Дэзи, глубоко потрясенная, быстро подошла к нему.

— Простите меня, Томми!

— Ладно уж, — проворчал мальчик. — Вы верите всему, что печатают изолгавшиеся мерзкие газеты. Однако прежде всего уложите старика в постель. Он наверное здорово устал.

Джон Маннистер все еще сжимал руку Фрэда и, захлебываясь от счастья, бормотал:

— Мой милый Фрэд, сын мой!

Других он, по-видимому, не узнавал. Не ответил он и на предложенные вопросы.

— Фрэд, вы его не мучьте, — учил Томми. — Бедный старик утерял память. Гарвэй надеялся со временем частично излечить его. Его нельзя переутомлять расспросами. Дайте ему поесть и уложите в постель.

Они последовали его совету; затем все снова собрались в кухне, чтобы выслушать рассказ Томми. Юноша передал им все, что произошло с того дня, как Этель должна была покинуть Нью-Йорк.

— Как мне благодарить вас, Томми! — сказал потрясенный Фрэд, когда Томми кончил. — Вы спасли жизнь моему отцу; я не сомневаюсь, что враги убили бы его!

— Я сделал это из любви к Гарвэю, — просто ответил Томми.

Теперь надо было разрешить вопрос, как быть с Томми. Он и тут не был в безопасности, потому что его приметы были расклеены и в Оливе.

— Где Бенсон? — спросил наконец Томми.

— Где он сейчас — неизвестно. Но он собирался через несколько дней съездить на недельку в Сан- Пауль, в Миннесоте…

— Отлично, тогда и я отправлюсь в Сан-Пауль — заявил Томми и прибавил: — А где пропадает О’Кийф?

— На Адском острове, — ответил Давид Блэк.

— Что? Как? Это где?

— Я не знаю? — сказал врач.

— На Адском острове, — повторил Томми в раздумии. Он настолько громко произнес эти слова, что они долетели до слуха Джона Маннистера, постель которому была постлана в соседней комнате. Все обернулись на внезапное восклицание Этель.

В дверях стоял старик, бледный и дрожащий, и испуганным голосом кричал:

— Адский остров, не ездите на Адский остров! О, не ездите на Адский остров! Там вас ожидает безумие и смерть!

Фрэд Маннистер бросился к нему и подхватил на руки упавшего без чувств старика.

Спустя несколько дней молодая элегантная барышня, наследница Рокфеллера, Карнеджи или Мак-Кор- мика, подкатила в автомобиле к вокзалу в Оливе. Ее сопровождал молодой человек; они оба сели в поезд, шедший в штат Миннесоту.

В Оливе ходили возбужденные толки о том, что одна из богатейших наследниц Америки сбежала с каким-то молодым человеком, потому что родители не разрешили ей вступить с ним в брак, так как он стоял ниже ее по общественному положению. Обыватели городка удивлялись тому, что этот сенсационный факт не попал в печать. Впрочем, Рокфеллеры, Карнеджи или Мак-Кормики были, разумеется, достаточны сильны, чтобы заткнуть рот печати.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Господа Лэй и Беннет прогоняют своего повара к черту

На большом заводе на Адском острове царило необычайное возбуждение. Что-то взбудоражило этих тупых, безнадежно равнодушных людей. В их потухших глазах горел сдержанный гнев, в их голосе звучало недовольство, их, обычно усердные, руки вяло обслуживали машины. Раздраженные и озабоченные надзиратели все чаще видели, как в перерывах рабочие собираются небольшими группами. Группировались рабочие по преимуществу вокруг Билля Уотера и Ларри Смита.

Было еще одно странное обстоятельство: люди, приехавшие с последней партией, постоянно хворали, так что в приемные часы у доктора Давида Блэка всегда бывало много народу. Это было тем более непонятно, что доктор, по-видимому, обращался с пациентами крайне грубо, проявляя по отношению к ним исключительное высокомерие. Так по крайней мере докладывали по начальству шпики господ Лэя и Беннета. Жаловался всем и негр Моисей на грубое и оскорбительное отношение нового хозяина.

Однажды вечером Блэк сидел с Лэем и Беннетом в белой вилле. Лэй праздновал день своего рождения. Изысканные вина и водки не преминули оказать соответствующее действие на Беннета; полчаса уже он лежал как бревно на диване и храпел. Лэй тоже был совершенно пьян, но у него это проявлялось иначе: молчаливый, сумрачный человек стал разговорчивым и доверчиво общительным. Трезвым оставался только Давид Блэк; он с напряженным вниманием прислушивался к словам Лэя.

— Ав конце концов это собачья жизнь! — сказал последний, залпом выпивая только что налитый ему Блэком стакан.

— Почему же, — возразил Блэк — я нахожу, что на этом острове недурно живется.

— Вы здесь только месяц, а я вкушаю это удовольствие уже целых пять лет. Вы думаете, что очень весело постоянно жить среди полусумасшедших?

— Странное воздействие климата, — задумчиво заметил Давид Блэк.

— Климата? — Лэй грубо засмеялся. — Неужели вы верите этой чепухе, Блэк?

Последний изобразил на лице удивление.

— Беннет мне говорил…

— Беннет? Да мы называем это климатом. — Он снова засмеялся. — Замечательно только, что климат этот оказывает воздействие исключительно в стенах фабрики.

Блэк молчал, ожидая дальнейших излияний пьяного.

— И когда я подумаю о «старике», который каждое воскресенье ходит в церковь, открывает детские приюты… вы имеете представление, сколько человеческих жизней у него на совести? Два года выдерживают здесь люди, самое большее два года. Потом они либо умирают, либо попадают на другой остров…Я не потому говорю, что жалею этих людей, — я ненавижу пролетариев, — но я впадаю в бешенство, когда думаю о старике… Он ведет роскошную и спокойную жизнь, а я… но в конечном итоге на моей совести нет убийства…

— Но? — неопределенно спросил Блэк.

— Я был секретарем у старика, а Беннет его уполномоченным, — сказал Лэй. Потом он словно внезапно очнулся и раздраженно крикнул:

— Это вас нисколько не касается, Блэк! Как вы смеете задавать подобные нескромные вопросы?

— По рассеянности, — в оправдание сказал Блэк.

Но пьяный Лэй уже забыл о своей вспышке.

— Да, Беннет был уполномоченным. Мы с ним играли на бирже… Ах, эта проклятая Уолл-Стритт^[9]. Однажды мы спекульнули на понижение… Да… А надо было играть на повышение… И вот… бывает иногда… мы попались старику в лапы… Мы оба были готовы на что угодно, лишь бы избежать тюрьмы.

Лэй потянулся за бутылкой и еще раз наполнил свой стакан.

— Старик… — снова начал он, — иногда мне кажется, что он и не человек вовсе… Ему недоступны никакие чувства, он холоден как лед, крепок, как сталь… Ему нужны только деньги, деньги, деньги… Кстати, скоро вы будете иметь удовольствие лично познакомиться с ним… Он приедет сюда вместе со следующим транспортом, недели через три примерно…

— Вот как, — равнодушно заметил Блэк, и затем, как бы небрежно, добавил:

— Я не могу понять, как это вам удается находить все новых и новых рабочих.

Лэй улыбнулся.

— В Америке миллионы безработных. Люди готовы идти за дьяволом в ад, лишь бы найти работу… Впрочем, они ничего не знают. Мы заключаем с ними договор на три года… жалованье приличное… а уж раз они попали сюда к нам…

— Понимаю…

Лэй усмехнулся, невнятно напевая что-то.

Через некоторое время Блэк снова задал вопрос:

— А что за старый профессор, о котором все здесь толкуют?

Лэй пристально посмотрел на него.

— Вы откуда знаете о нем?

— Мой негр Моисей как-то говорил о нем.

Лэй нахмурил лоб.

— Это очень характерная для старика история. — Он запнулся.

Блэк почувствовал, что у него холодеют от волнения руки. Будет он продолжать? Надо его подзадорить.

— Мне кажется, Лэй, что вы несправедливы к старику: вы вспоминаете о нем с ненавистью и потому…

— Заткните свою глотку, проклятый молокосос. Я отлично знаю, что говорю. Профессора замучили насмерть. Да. Вам это кажется невероятным? Это был честный старик, этот Джон Маннистер… Что такое, отчего вы так вздрогнули?

— Я обжег себе палец папиросой.

— Мне кажется, вы не вполне трезвы, молодой человек! Неважно!.. Что я говорил?.. Да, этот Джон Маннистер… Были слухи, что он спасся бегством, но я думаю, что он утопился; он не мог вынести этой жизни, и у него хватило еще разума, чтобы лишить себя жизни. Между прочим этот старик оставил тут записки…

— Да? Для психолога это очень любопытный материал! Нельзя ли будет мне как-нибудь взглянуть на них?

— Нет, какое вам дело! Я должен передать записки старику. Почему вы забираете бутылку, доктор?

Лэй пил стакан за стаканом. Его лепет стал совершенно бессвязным. Его могучее тело раскачивалось из стороны в сторону, и наконец, откинувшись к спинке кресла, он заснул.

Давид Блэк подождал некоторое время, затем подошел к спящему и стал осторожно обшаривать его карманы. Наконец он нашел и вытащил маленькую связку ключей. Тихонько ступая, он подошел к письменному столу, отомкнул его, и, не спуская глаз по спящих, стал рыться в ящиках. Он тотчас же наткнулся на связку бумаг, похожих на рукопись. Он, не глядя, сунул ее в карман, запер ящик и сунул ключи обратно в карман Лэя. Затем он стал трясти его за плечи и, растолкав, пробормотал заплетающимся языком.

— Эй, Лэй. Я-я-я… иду до…о-мой… Я со…вер…шенно пьян…

Он стоял качаясь и судорожно цеплялся за спинку кресла.

Лэй открыл глаза и грубо засмеялся:

— И вы тоже? Спокойной ночи!

Давид Блэк, спотыкаясь, вышел на веранду, ведущую в сад. Добравшись до улицы, он потянулся и ровным твердым шагом поспешил к своей хижине.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Он, не отрываясь, читал до самого рассвета записки несчастного человека. Лицо его становилось все бледнее и жестче, глаза загорались гневом, руки сжимались в кулак. Если бы его враги увидели его в этот момент, им стало бы не по себе.

Все утро Давид Блэк провел за изучением медицинских книг, оставленных его предшественником. После обеда он позвал к себе Моисея.

— Моисей, — строго сказал он, — я знаю, почему ты не хотел рассказывать мне о старом профессоре: ты помог ему бежать.

Лицо негра посерело, руки затряслись; он хотел что-то сказать, но не мог произнести ни слова.

— Ты помог бы лучше здоровому, нормальному человеку, Моисей. Однако случай помог и этому несчастному старику раскрыть все преступления. Скоро свершится суд над этими хищниками.

— Вы не выдадите меня, мистер Блэк? — в ужасе спросил негр.

— Разумеется, нет! Но дело не в этом: у меня к тебе другой вопрос. Ты знаешь молодца, который служит поваром на белой вилле?

— Вениамина? Конечно: он приходится мне двоюродным братом. Мы вместе приехали сюда.

— Можно ли положиться на Вениамина?

— Вполне!

— Хорошо! После обеда я дам тебе порошок; пусть Вениамин подсыпет немного в пищу.

— Яд? — испытующе спросил негр, и его большие круглые глаза засветились.

— Нет! — резко ответил Блэк. — Я не пускаю в ход таких средств! Ты можешь убедить Вениамина сделать это?

Негр молчал; видно было, что он боится.

— Ну, а если они не умрут, ведь Вениамину плохо будет! — пробормотал он.

— Слушай, Моисей, мы хотим освободить всех томящихся здесь, хотим привлечь к ответственности преступников, которые пять лет подряд безнаказанно совершают убийство. Для этого необходимо, чтобы те двое на белой вилле, по меньшей мере, в течение двадцати четырех часов не были в состоянии шевельнуться. Понимаешь? Вениамина, вероятно, пошлют в наказание на фабрику…

— О, о! — застонал в ужасе Моисей. — Бедный Вениамин, нет, нет, это невозможно!

— Обещаю и тебе и ему, — с некоторой торжественностью сказал Давид Блэк, — что он проработает на фабрике не больше трех недель. Молодому, здоровому человеку от этого ничего не будет. Скажи ему, что от его согласия зависит жизнь тысяч людей и, что и он сам покинет остров, если исполнит мою просьбу.

— И я тоже? — торопливо спросил Моисей.

— Да и ты, и все, которые здесь работают.

— А те, что на другом острове?

Блэк нахмурился.

— Тем уже ничем не помочь, Моисей. Эти несчастные обречены на гибель. Но, — поднимая голос сказал он, — за них отомстят.

Моисей наконец выразил свое согласие и несколько часов спустя сообщил врачу, что Вениамин выполнит поручение.

Ночью Давида Блэка разбудили; его просили немедленно явиться в белую виллу, так как господа Лэй и Беннет серьезно заболели. Врач не торопясь оделся и медленно, в полном душевном спокойствии, стал взбираться на холм.

Пациенты представляли собою весьма жалкое зрелище: оба были смертельно бледны; глаза у них выкатились на лоб.

Они вздыхали и стонали.

— У меня такое чувство, словно у меня внутренности в огне — простонал Беннет.

— Нас отравили! Без всякого сомнения отравили! — возмущенно кричал Лэй.

Лицо Давида Блэка стало сосредоточенно важно.

— У вас обоих очень серьезная болезнь, вызванная тропическим климатом, — сказал он. — Тем не менее я надеюсь выходить вас! Прежде всего нужен абсолютный покой! Всякое движение опасно для жизни.

— У меня ведь нет вовсе жара, — запротестовал Беннет.

Врач сострадательно взглянул на него.

— У вас «холодная лихорадка», мой бедный друг; это симптом morbus infern alis». Я сейчас приготовлю вам лекарство. Он вышел в соседнюю комнату, и больные со страхом прислушивались к звону стаканов.

Давид Блэк вернулся и поднес каждому из них по маленькому стаканчику, наполненному бесцветной жидкостью.

— Послушайте, да ведь это же вода! — подозрительно проворчал Лэй.

— Мой бедный Лэй! — испуганно воскликнул врач, — неужели вы так скверно чувствуете себя, что потеряли чувство вкуса?

Лэй в страхе умолк.

— Я останусь здесь на всю ночь, чтобы непрерывно следить за вами, — сказал, готовый на самопожертвование, врач. — Но ради бога, не шевелитесь! Всякое резкое движение грозит смертью.

Оба пациента с неподвижностью бревен лежали каждый в своей постели и едва осмеливались дышать.

Давид Блэк тем временем стремительно взобрался на плоскую крышу, где в закрытой кабинке находился аппарат беспроволочного телеграфа. Врач был не менее бледен, чем его пациенты. Все, все зависело от успеха этой попытки: жизнь и рассудок несчастных обитателей острова, их спасение, а также и его собственная жизнь.

Этот человек, изучавший очевидно решительно все науки и ремесла, умел обращаться и с беспроволочным телеграфом.

В темную тропическую ночь понесся зов о помощи, по морю, по суше, все дальше и дальше. Мучительные сомнения терзали человека, сидевшего у аппарата: что если Бенсона там нет? Если он не услышит его зова? Что тогда? Кто знает, когда еще раз представится такой благоприятный случай!.. И снова таинственная сила природы, — покорное человеку электричество — понесла в пространство зов о помощи.

Врач каждый час заходил к больным, сидел над ними с нахмуренным и озабоченным лицом, приносил лекарства и убеждал ни в коем случае не шевелиться. Затем он снова стремительно бежал на крышу.

Настал сияющий золотистый день. Под ярким светом солнца сверкали цветы разнообразнейшей окраски, порхали пестрые бабочки, напоминая своим видом крылатые цветы. Однако бледный человек на крыше не замечал этого очарования. Со стиснутыми зубами и искаженным лицом он прирос, казалось, к аппарату, который молчал, все молчал.

Оба пациента заснули свинцовым сном.

Наступил знойный полдень. Безжалостно пекло тропическое солнце. На крыше царила невыносимая жара. У Давида Блэка темнело в глазах, но аппарат все еще молчал, упорно, невозмутимо молчал.

С моря повеяло вечерней прохладой; разлитые во всей природе ароматы стали крепче. Начинало темнеть. Давид Блэк, скорчившись, сидел у аппарата; каждый нерв его был напряжен до последней степени. Перед глазами, кружась, носились красные звезды, в ушах стоял такой шум, словно море выступило из берегов и билось о стены белой виллы. И все еще ничего. Ничего! Ничего!

Врач бросился вниз к пациентам; они продолжали спать глубоким сном. Но через пять — шесть часов они проснутся здоровыми, способными встать, передвигаться. Он снова понесся на крышу. Было уже совсем темно; его смертельно бледное лицо едва виднелось во мраке ночи. И вдруг… это галлюцинация или прекрасная действительность?

Кровь бросилась ему в лицо, сила вернулась. Да, это действительность… Издалека, через сушу и моря, прилетела весть, сулившая спасение и освобождение.

Давид Блэк в бессилии замер и на миг закрыл лицо руками. Затем он пошатываясь спустился по лестнице и как пьяный вышел из виллы. Однако, он не пошел еще домой. Его понесло к «зеленому дому»; там он позвал хриплым голосом:

— Марипоза!

Старуха-мать улыбнулась: подобной страсти она никогда еще не видала. Новый врач и двух дней не мог прожить без Марипозы. Девушка вышла. Давид Блэк обнял ее и увлек с собой.

— Ну? — спросила Марипоза, затаив дыхание.

— Удалось, — ответил Блэк.

Они прошли еще несколько шагов и остановились.

— Теперь самое подходящее время, — сказала девушка.

— Отлично; тогда скажи им, что завтра ночью в каменоломне.

— Завтра ночью, — повторила Марипоза!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ В каменоломне

Северная часть острова была еще совершенно в первобытном состоянии. Густой лес тянулся до самого моря, огибая небольшую каменоломню. В последней шли важные работы в то время, когда на острове основались первые его обитатели, но с тех пор ее забросили, так как вывозить камень через густой лес оказалось слишком трудным. К тому же негры отказывались работать там, заявляя, что в лесу водятся нечистые духи и они боятся ходить туда.

На этот раз — негры как будто не совсем заблуждались. Безлунной ночью по густому лесу, опутанному лианами, словно привидения, передвигались темные тени, направлявшиеся к каменоломням. Бледные, изможденные люди, многие с полубезумными глазами наощупь брели сквозь лесную глушь.

В каменоломне горел факел, освещавший жутким красноватым светом широкую белоснежную каменную глыбу, вздымавшуюся наподобие трибуны.

Тени подходили и подходили. К тихому шуму волн примешивался шепот многочисленных голосов. Темные фигуры толпились вокруг белой глыбы, сидели на земле, стояли прислонившись к камням.

Наступила глубокая тишина.

Давид Блэк одним прыжком вскочил на каменную глыбу и высоко поднял факел.

— Все ли здесь, Ларри?

— Да!

Давид Блэк передал факел Биллю Сно, стоявшему рядом с ним, тот погасил его. Стало абсолютно темно. Только фигура врача темной тенью выделялась над толпой.

— Друзья! — громко заговорил Блэк. — Ларри и Билль уже сообщили вам, конечно, кто я и что привело меня сюда. Вы знаете, что вы можете вполне доверять мне.

Он остановился. Тихий шепот пробежал по невидимой толпе, и один мужской голос глухо крикнул:

— Да здравствует О’Кийф.

— Друзья, — продолжал оратор, — я ехал сюда навстречу неожиданности и предугадывая какое-то преступление. Но я и не подозревал, какое выходящее из ряда вон преступление изо дня в день совершается на этом прекрасном острове; я не знал, несмотря на свой многолетний опыт журналиста-революционера и агитатора, что на свете есть люди, способные на подобное преступление. Я думаю, что большинство из вас не знает даже, отчего вы страдаете здесь, на Адском острове. Там, в мире бездельников, жены богачей ликуют, потому что найдено средство, защищающее их от старости, сохраняющее им красоту. Им мало было того, что нежность их кожи, свежий цвет лица, гибкость тела создавались тем, что другие за них работали, гнули спины под тяжестью труда, раньше времени наживая морщины и старея. Нет, у этих женщин был еще один страшный враг — старость. И вот один ученый открыл средство фактически устраняющее старость. И у жен богачей исчезла последняя забота.

Оратор остановился и протянул над головами толпы руку, в которой слабо вырисовывалась в темноте белая банка

Резким голосом он продолжал:

— «Эмс» — это значит «эликсир молодости и совершенства» для тех — для других. До сих пор они не торопясь высасывали у вас здоровье, жизнь и счастье; теперь они научились в два года лишать вас рассудка и жизни. Если вы заглянете в богатые кварталы, если прогуляетесь по их курортам, вы увидите только молодых, красивых женщин. А знаете вы, какой ценой они приобретают свою красоту? Ценою вашего рассудка, вашей жизни. Их розовые щеки окращены вашей кровью, их тела сохраняют свежесть молодости, потому что они питаются мозгом ваших костей. Сохраняя блеск их глаз, ваши становятся тусклыми и безжизненными; чтобы дать им возможность вполне насладиться жизнью, вы вынуждены жертвовать вашим творческим, мыслящим мозгом, вашим рассудком. Во имя их проклятой красоты и молодости у вас отнимают не только настоящее, но и будущее. Все принимающие участие в выработке этого снадобья мужчины и женщины обречены на бесплодие, никогда не увидят потомства. Вы, творящие вечную молодость и красоту, вычеркнуты из книги жизни. Друзья, — пламенная ненависть зазвучала в словах оратора, — в течение целых тысячелетий над рабочими, над трудящимися, над созидателями жизни совершаются бесконечные преступления. Все достижения цивилизации, направленные на облегчение и украшение жизни богатых, ложатся на вас проклятием. Ваша судьба в этот период «прогресса» и так называемой «культуры» нисколько не лучше, чем в века рабства; она даже хуже, потому что раб не умирал с голода, а вам сплошь и рядом приходится умирать с голоду, когда закрывается предприятие, на котором вы работали. Во всем этом виноват капиталистический строй, не только обрекающий вас на рабство, но и превращающий тех, кто владеет средствами производства, безразлично хотят ли они этого или нет, в диких зверей, жадных, безжалостных хищников, неистовствующих в борьбе с конкурентами. Наш «Эмс» является самым лучшим доказательством правильности моих утверждений: из-за жажды наживы, одолевающей фабриканта, из-за каприза, из-за пустого тщеславия праздных женщин они убивают духовно и телесно тысячи людей. Вспомните о том другом острове, о живых мертвецах, прозябающих там и переставших быть людьми! Ядовитые испарения, выделяющиеся при производстве «Эмса», истерзали их нервы и мозг. И все снова и снова в гавань Адского острова прибывают суда и высаживают здоровых, сильных людей, которые в течение двух лет превращаются в безжизненные тени. Не думайте, друзья, что человек, ставший благодаря вашим страданиям архимиллионером, находится в блаженном неведении относительно губительного действия этих паров. Некоторые из вас, вероятно, помнят еще старика, которого на острове звали старым профессором…

— Да! Да! — отозвалось несколько голосов.

— Но вы быть может не знаете, кто он был. Этот старик, работавший вместе с вами на производстве, был известный ученый, зять Генри Брайта и изобретатель «Эмса».

— Будь он проклят! — раздался голос из толпы.

— Нет, друзья, нет, товарищи! — воскликнул оратор, — не проклинайте человека, которого можно считать самым несчастным из несчастных; сердце его было полно любовью к вам, к тем, которые гибли по его же вине; он был убийцей вопреки собственной воли. Если хотите, я вкратце изложу вам историю «Эмса» и его несчастного изобретателя.

— Говори! Говори! — раздалось из мрака ночи. Голос Билли Сно произнес:

— Поторопись, Брайан, нам нельзя здесь засиживаться, надо вовремя и незаметно разойтись по домам.

— Джон Маннистер, — начал оратор, — открыл этот «Эмс» около пяти лет назад. Для него это открытие было большой радостью, потому что он надеялся обогатить мир красотою и счастьем. Выработка средства обходилась очень дешево, так что даже самая простая работница, которая пожелала бы остаться для своего мужа прекрасной молодой женщиной, какой он полюбил ее, имела бы возможность приобрести эту волшебную банку. Вы станете, пожалуй, утверждать, что в нашем варварском мире борьбы и угнетения такого рода изобретение ни к чему не привело бы? Согласен! Но в новом мире, который мы создадим, братья, где не будет ни эксплуатации, ни духовно и телесно разлагающей капиталистической барщины, в свободном и справедливом мире трудящихся найдется свое место и красоте. Джон Маннистер опередил свое время и создал ценный дар для еще не народившегося мира. Зная однако, что изготовление этого средства крайне вредно для здоровья, он предполагал молчать о нем до тех пор, когда ему удастся найти другой, безвредный способ производства. Около этого времени зять Маннистера Генри Брайт пустился в разные неудачные спекуляции на бирже и в результате, хотя он тщательно умел скрывать это, ему грозило полное разорение. Старый ученый был доверчив как дитя, и Генри Брайт узнал, что ему посчастливилось сделать важное открытие; нос капиталиста почуял деньги. Старик однако отказался открыть подробности своего изобретения. Тогда Генри Брайт заманил его под предллогом небольшого путешествия на свою яхту и увез его на Адский остров. Здесь у старика насильно отобрали все формулы и записи, навербовали по городам рабочих и открыли фабрику. Дьявольская работа началась. Джона Маннистера держали здесь силой, чтобы он не выдал секрета. Шпики стерегли его, чтобы он не мог вступать в общение с рабочими. Он претерпевал истинные мучения; непонятно даже, как он от отчаяния не лишился рассудка. Он видел, как подходили суда со здоровыми людьми, знал ожидавшую из неумолимую участь. Он не был империалистическим генералом, который хладнокровно смотрит на тех людей, что по его приказу на утро будут лежать трупами на поле битвы или отправлены калеками на родину. Это был добрый, справедливый, честный человек.

— Несчастный! — произнес кто-то.

— Да, несчастный!! В конце концов он совершенно потерял голову. Между ним и Лэем дело дошло до такого серьезного столкновения, что бедный старик бросился с ножом в руках на директора фабрики. Лэй телеграфировал Брайту и получил приказ заставить Джона Маннистера работать на фабрике. Это было равносильно смертному приговору.

При помощи револьвера старика отправили на фабрику. Он должен был работать отдельно от других, чтобы не раскрыть им всего, что он знал. Продолжительная духовная пытка истощила его организм, он был стар, у него не было сил сопротивляться. По истечении одного года на нем уже стало сказываться влияние вредоносных паров. В мозгу ученого угасла память, способность связывать мысли. Весь остаток его духовных сил сосредоточился в одном стремлении: бежать, вернуться в мир, поведать о неисчислимых преступлениях, совершающихся здесь.

— Да, да! — воскликнул Ларри Смит: — я помню, как бедный старик, за которым в последнее время уже не следили, подходил ко всем по очереди и умолял: — «Помоги мне уйти, помоги мне уйти!»

В конце концов кому-то удалось стащить одну лодку и обеспечить старика провиантом. В темную ночь Джон Маннистер поплыл наугад, в неведомую даль, скорее всего навстречу смерти. Ведь только счастливый случай мог направить его лодку к какому-нибудь судну. И такой именно случай помог. Что произошло дальше, каким образом старик спасся, я вам сказать не могу. — Так или иначе он попал в Таллахасси, откуда перебрался в Нью-Йорк. Но самое трагическое во всем этом то, что за это время он окончательно потерял память и не мог уже выполнить своего намерения. Поэтому-то вы остались здесь, в руках палачей, отрезанные от остального мира.

— А как ты сюда попал? — спросил кто-то.

— Об этом после расскажут вам Билль и Ларри: сейчас на это нет времени. Одно только я еще должен сказать — тем, что я здесь нахожусь, тем, что мы можем надеяться на спасение, мы обязаны Марипозе.

— Да здравствует Марипоза! — раздалось в толпе. — Да здравствует Марипоза!

— Еще одно друзья! Через две — три недели сюда приедет новый транспорт, его будет сопровождать белая яхта, которая привезет к нам Генри Брайта собственной персоной.

Оратор ничего не мог видеть в темноте, но он словно ощущал, какой дикой злобой исказились лица, какой безумный гнев загорелся в бессчетных парах глаз, как сжались в кулаки руки.

— Товарищи, — голос оратора слегка дрожал, — я надеюсь, я уверен, что это судно привезет нам помощь и спасение. И об этом все подробности расскажут вам Билль и Ларри.

Толпа глухо забушевала, неясные возгласы смешивались с шумом волн. Можно было разобрать только отдельные слова: «Генри Брайт»! Судно! И еще одно слово, которое, сгущаясь во мраке леса, словно облекалось в плоть и кровь и потрясало невидимыми грозными кулаками: «Месть! Месть!»

Утомленный от напряжения оратор, уже собиравшийся спуститься с каменной трибуны, еще раз обратился к толпе:

— Не месть, друзья, а справедливость! Мы учиним суд над убийцами и вынесем приговор. И знайте: это только начало, — его голос звучал грозно, заглушая шум волн, подгоняемых предрассветным ветром. — Не только этот роскошный клочок земли, созданный точно на радость и наслаждение людям, превращен в адский остров благодаря жадности и преступному эгоизму одного человека. Нет, весь мир, со всей его красотой и возможностью всеобщего счастья, благодаря капиталистическому строю и его поборникам и прихвостням, стал адским миром для эксплуатируемых масс. И там их мозг и способность рассуждать разрушались ядовитыми парами, которые зовутся — религией, школой, прессой. Но утренний ветер, дующий с востока, постепенно развеет эти ядовитые пары, омертвевший мозг проснется к новой жизни; безжизненные глаза научатся смотреть, согбенные спины выпрямятся, ослабевшие руки, схватятся за оружие! Было время, когда пролетарии жили словно на уединенных островах, отрезанные друг от друга, беспомощные и обреченные на бессилие. Но ныне судно, с развевающимся на мачте красным знаменем, несет весть от одних к другим, весть о победной борьбе, весть о поражениях, которые нужно загладить. Пролетарский мир — един в своем стремлении, в своей цели; стоит только захотеть, и пролетарии разобьют врагов и, идя сплоченными рядами к намеченной цели, хотя и с несказанными усилиями, но создадут из адского мира свободный, справедливый и прекрасный мир трудящихся!

Оратор соскочил и исчез в толпе.

По темному лесу торопливо замелькали подобные привидениям тени.

Тихо и одиноко было на каменоломне. Все сильнее дул утренний ветер.

В небе погасли звезды. И внезапно, без перехода, ночь уступила место своему врагу — свету. Ярким пламенем горел восток. Запели птицы. Начался день.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Два судна снимаются с якоря

В редакции газеты «Союз адвокатов Миннесоты» в Сан-Пауле поздним вечером шел горячий спор. Томми сидел на письменном столе седовласого редактора, который, улыбаясь, стоял у окна и орал как шальной. Джэк Бенсон нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате. Наконец он остановился и строго обратился к Томми:

— Ты не поедешь! Мы можем послать только сто человек боевой гвардии, и приходится считаться с каждым в отдельности. О’Кийф настаивал на том, чтобы прислать только сильных людей.

— Прежде всего, я не слабый, — упорствовал Томми, — и затем я имею право на то, чтобы ехать.

— Право? — с улыбкой спросил седой редактор.

— Да, товарищ. — Томми быстро обернулся к нему; пожалуй на этого человека с добрыми синими глазами легче подействовать просьбой. — Ведь О’Кийф телеграфировал, что Генри Брайт будет сопровождать транспорт на своей яхте и… — он запнулся.

— И? — спросил Джэк Бенсон.

— Генри Брайт убил Гарвэя, — сухо закончил Томми.

Джэк Бенсон покачал головой; его голос прозвучал мягче, когда он сказал:

— Я не могу допустить, Томми, чтобы ты делал глупости! Я отлично понимаю тебя!

— Не забудь, сын мой, что, помимо всего прочего, твои приметы несомненно расклеены и в Таллахассе и в Тампе, — вставил редактор. — Тебя немедленно схватят там!

Томми настаивал на своей просьбе, но Джэк Бенсон остался непреклонен.

— Нет, Томми, право же нельзя! Ты останешься здесь, пока мы приведем в порядок твое дело, а затем ты поедешь с О’Кийфом в Англию, понимаешь?

Томми скорчил сердитую физиономию и ничего не ответил.

— Мы должны были сразу отправить тебя вместе с Этель и Давидом Блэком, — прибавил Джэк Бенсон, нахмурив брови.

— Спасибо, у меня нет ни малейшего желания проводить с ними медовый месяц в роли третьего лица. К тому же мне не нравятся такие женщины, как Этель Брайт, т. е. Блэк. Я люблю только энергичных женщин, как Дэзи Смит, — возразил Томми.

— А сколько наших уже навербовано? — осведомился редактор.

— Пятьдесят шесть, — ответил Джэк Бенсон, заглянув в шифрованное письмо.

— Не навлекут ли они на себя подозрения?

— Не думаю! Безработица все растет, и на Таллахассу и Тампу приходится значительный процент безработных. Ты куда, Томми?

— К Бенито. Я слишком зол на тебя, Джэк, чтобы оставаться в одной комнате с тобой…

Когда Бенсон после полуночи выходил из редакции, он заметил, что в типографии еще горит свет: он заглянул туда и увидел, что Томми и Бенито оживленно беседуют о чем-то.

— Что этот дьяволенок опять затевает? — вздохнул агитатор. Он, однако, не стал им мешать; он сильно устал, к тому же опасался, что бывший воришка снова начнет одолевать его просьбами и доводами. На следующее утро Томми бесследно исчез.

* * *

Безобразный толстопузый бурый пароход стоял в гавани Тампы на якоре. Он с виду похож был на грузовое судно, однако на нем были пассажиры. Люди, с сундучками и узлами на спине, взбирались по сходням, предъявляли хорошо одетому господину документы и поднимались на борт. Хорошо одетый господин самодовольно ухмылялся, — двести штук и все почти, как на подбор, молодые, необычайно здоровые парни.

— Хозяин будет доволен, — заметил он позднее капитану.

Тот согласился.

— Может быть у вас есть еще какие-нибудь дела на берегу, Саундерсон? Через час мы отплываем.

Недалеко от безобразного толстопузого парохода, покачиваясь на водах залива, стояла белоснежная, стройная яхта. В трюме и в кочегарке пересыпали лопатами уголь. Один из кочегаров, худой, болезненного вида человек, сошел с мостика и исчез среди толпы, заполнявшей гавань. Юноша с темными кудрями, топтавшийся здесь с раннего утра, пошел следом за ним.

— Вы готовы? — спросил он.

Кочегар кивнул.

— Где деньги?

Юноша потащил кочегара за собой, затащил его в ближайший двор и передал ему несколько кредитных билетов.

— Получай и смойся!

Из труб белой яхты валил уже тонкий синеватый дым: она была готова к отплытию.

Юноша с темными кудрями взбежал на мостик. Один из матросов остановил его:

— Вам чего?

— Мне надо видеть капитана! — сказал он с сильным итальянским акцентом.

Матрос повел его к капитану.

— Господин капитан, ваш кочегар Даниэль Клок попал часа два тому назад под экипаж и лежит в больнице. Он прислал меня, чтобы заместить его.

Капитан досадливо наморщил лоб.

— Документы есть?

Темноволосый юноша достал из потрепанного бумажника бумагу, в которой было сказано, что предъявитель сего, Бенито Глориа, двадцати лет, гражданин Соединенных Штатов, уроженец города Канзаса, работал на пароходе «Миссурия» в качестве кочегара.

— Я нечаянно залил водой то место, где указано число, — заметил юноша, но разобрать все же можно: июль 19…

Капитану некогда было терять время; владелец судна должен был вот-вот явиться. Второй кочегар был совершенно необходим, а этот парень предъявил документы, да и производил хорошее впечатление.

Кочегар был принят.

К пристани подкатил автомобиль, из него вышел худощавый, высокого роста человек с проседью и резкими чертами лица и стал подыматься на белую яхту.

Капитан отвесил ему почтительный поклон. Острые проницательные глаза хозяина скользнули по судну; ничто, казалось, не ускользнет от его внимания.

— Все в порядке? — сухо спросил он.

— Да, мистер Брайт.

— Там тоже? — он рукой указал на толстопузый пароход, который стоял невдалеке и из труб которого валил густой серый дым.

— Донесение Саундерсона у вас в каюте, мистер Брайт.

— Хорошо.

Острые недоверчивые глаза еще раз оглядели судно. Вдруг самый богатый человек самого богатого города вздрогнул.

— Что с вами, мистер Брайт? — озабоченно спросил капитан.

— Ничего, — он засмеялся резким неприятным смехом. — Смерть соскучилась по мне!

Внизу в кочегарке, темноволосый, почерневший от угольной пыли, обнаженный до пояса парень, сгребая уголь, процедил сквозь зубы:

— Вот он и на борту, черт бы его побрал.

Рослый мулат, стоявший рядом, услыхал его.

— Кого это ты так, земляк?

— Капиталиста.

У мулата расплылась улыбка по всему лицу.

— Тогда и я готов присоединиться: черт бы его побрал!

Толстопузый пароход вышел в море. Фыркая и пыхтя, неуклюжий как бегемот, он медленно двигался вперед. За ним следовала на некотором расстоянии стройная и грациозная белая яхта.

Генри Брайт растянулся в кресле на палубе и смотрел на синюю гладь воды. Новые планы, новые возможности еще больше умножить свое богатство роились в его голове. Он с самодовольной улыбкой вспомнил об одном несчастном изголодавшемся изобретателе, у которого он недавно купил секрет новейшего ядовитого газа. На этом можно было нажить деньгу. Если бы только дело дошло до войны с Японией… пора бы уже снова начаться войне!.. Он улыбнулся. Его пресса уже постаралась бы, его правительство, его власти сумели бы заткнуть рот всем, кто посмел бы бороться против его политики. Ничего, в тюрьмах Соединенных Штатов еще довольно свободно! Как хорошо, однако, чувствовать себя владыкой полумира! Горе тому, кто дерзнет восставать против его власти!

Прекрасной синевой сверкало море. Ослепительный блеск солнца золотил пену волн, подымавших свои белые руки к стройной яхте.

Генри Брайт не замечал окружавшей его красоты. В его мозгу толпились ряды цифр, миллионы и снова миллионы…

А внизу, обливаясь потом, в удушливой жаре работали черные от сажи кочегары.

Даниэль Клок был честный парень; он добросовестно исполнил поручение темноволосого юноши, которому он уступил свою должность кочегара.

Вечером Джэк Бенсон получил телеграмму. Он прочел ее и не то с улыбкой, не то с досадой бросил ее на стол седого редактора.

— Ну, и дьяволенок же!

Телеграмма гласила:

«Не беспокойся обо мне. Предпринял маленькую прогулку на яхте в Карибское море. Привет. Томми».

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Партия в покер

Два судна, нагруженные людьми, плывут в темноте ночи, подходят все ближе и ближе. В их бока ударяются волны и рассыпаются пеной. Волны поют, и люди на судах слушают их. Каждый, однако, слышит особенные слова.

Миллионер, в просторную каюту которого, установленную на палубе, проникает свет звезд, покоится на мягком ложе. Для него в песнях волн явственно звучит: «Деньги! Могущество! Деньги! Могущество! Деньги! Могущество!»

Капитан на мостике слышит, как волны поют: «Будь внимателен, — богатейший человек богатейшей страны едет на твоем судне. Напряги глаз и разум, чтобы с ним не случилось чего-либо».

Измученные кочегары, задыхаясь от жары и обливаясь потом, едва передвигаются по раскаленной клетке, и для них в песне волн звучит иное: «Прохлада! Чудная прохлада! Отдых!»

Не спит и сотня здоровых смелых людей во чреве бурого парохода. Они глядят в темную морскую даль, в надежде различить землю. И сердца их поют вместе с шаловливыми волнами: «Мы — борцы, мы несем спасение! Мы судьи, мы вынесем приговор! Мы рабы, мы несем братьям свободу!»

Во мраке ночи плывут суда, унося в синее море преступление, жажду наживы, хищнический эгоизм, раболепство, бешеную ненависть и светлое освобождение.

Давид Блэк проводил бессонные ночи. Как только воцарялась над островом тишина и гасли в хижинах огни, он, не зная покоя, начинал бродить по поселку, просиживая по несколько часов то в одной, то в другой хижине. Часто добирался он и до каменоломни. Тут шла опасная работа. Билль Сно, старый член рабочей партии, возился в одной из пещер с тиглями и горшками, а Моисей доставлял сюда старые банки из-под консервов.

Почти все вечера, за очень редкими исключениями, Давид Блэк проводил на белой вилле. Лэй и Беннет полюбили его с тех пор, как он спас их от смертельной болезни; с другой стороны, ни одна бесприданница- невеста не прилагала стольких стараний, чтобы покорить сердце молодого миллионера, сколько Давид Блэк — чтобы расположить к себе этих двух людей.

— Завтра приезжает старик, — объявил Лэй однажды вечером, когда они втроем сидели за карточным столом, — и транспорт в двести человек. На этот раз агент выловил славную добычу.

— Что с вами доктор, — спросил Беннет, — как вы побледнели? Неужели у вас такая скверная карта?

Блэк улыбнулся:

— Лучше, чем у вас!

Он бросил карты на стол и спрятал деньги в карман.

— Вы отличный игрок, — заметил Лэй. — Самый опытный глаз не заметил бы, что у вас четыре короля.

— Да, я знаю, что я хороший игрок, — ответил Давид Блэк. — Я не раз уже слыхал это!

Он засмеялся, и серые глаза его с каким-то странным выражением взглянули на собеседника.

Лихорадочное волнение не оставляло всю эту ночь и весь следующий день обитателей острова. Суда должны прибыть вечером; будут ли на борту друзья? Настал ли день освобождения и мести?

Блэк снова вздрогнул, взглянув на лица сидевших с ним рядом людей.

— Они заплатят своей кровью, — подумал он, и вдруг ему стало жаль всей этой красоты, роскошной тишины этого острова. Он уже видел, как разыграется здесь бешеный бой: раны, кровь, огонь пожаров! Чтобы закалить себя и отделаться от нерешительности, он направился после обеда на другой остров и долго смотрел на человеческие тени с серыми лицами и безжизненными глазами, призраками бродившими там. Когда он, возвращаясь, проходил через подъемный мост, лицо его было твердо, как камень, и серые глаза горели решимостью.

«Они должны заплатить за это кровью, — думал он теперь. — Такие преступления не должны повторяться».

Когда он пришел домой и вошел в свою рабочую комнату, с дивана поднялся отдыхавший на нем Билль Сно.

— Брайан?

— Да!

— Все готово! Теперь нельзя терять времени. Ларри говорит, что обыкновенно уже на следующее утро судно уходит. Ты должен во что бы то ни стало удержать на вилле Лэя, Беннета и Брайта. От Ларри я узнал, что старика охраняет значительный отряд вооруженных людей; с остальными мы легко справимся.

— Разве он не высаживает своих людей с яхты?

— Нет! На берег никто не смеет сходить, даже капитан. Ты, значит, берешь на себя эту задачу, Брайан?..

Блэк состроил гримасу:

— Билли, ведь я хочу тоже принимать участие в бою!

— То, что ты хочешь, меня ни в малейшей степени не интересует, — заявил старый дисциплинированный член рабочей партии. — Ты останешься на белой вилле и будешь караулить этих трех человек.

— А не могла бы Марипоза взять на себя эту задачу? — спросил Блэк.

Билль Сно рассмеялся.

— Ты, очевидно, плохо знаешь старика Брайта. Официально он ничего не знает о «зеленом доме». Он слывет добродетельным человеком. Непримиримый враг проституции. Помимо того, весьма возможно, что тебе придется держать всех трех в повиновении при помощи револьвера, а этого нам нельзя требовать от Марипозы.

Блэк вздохнул.

— Сколько же времени мне придется разыгрывать эту жалкую роль?

— До тех пор, пока мы не дадим тебе сигнала. Кто- нибудь просвистит под окном белой виллы Интернационал. Тогда ты можешь выходить.

— А что же будет с этой троицей?

Билль Сно пожал плечами.

— Это видно будет, — равнодушно сказал он.

* * *

Оба судна вошли в гавань с наступлением ночи. Первой белая яхта, стройным лебедем покачивавшаяся на темных водах. За нею, пыхтя и фыркая, толстопузый пароход.

Владетель острова высадился на берег и был с подобающим почтением встречен Лэем и Беннетом.

Он уселся в поданный к пристани автомобиль и стал наблюдать, как высаживали людей с бурого парохода.

Выстроившись в ряды, люди стройной колонной прошли мимо него; здоровые рослые ребята. Спереди и сзади шел вооруженный караул.

Владетель острова окинул благожелательным взглядом своих новых рабов и снизошел даже до того, что ответил на их приветствие.

— «Morituri te salutant»^[10]— с цинической улыбкой произнес он.

Лэй и Беннет подобострастно засмеялись; Давид Блэк сжал руку в кулак.

Тайная забота терзала врача. А что если Генри Брайт когда-либо видел его портрет в каком-либо иллюстрированном журнале? И узнает ли его, если видел? Он, правда, выкрасил себе волосы, отпустил усы, носил пенснэ, но обмануть эти рысьи глаза было нелегко.

Пока, во всяком случае, у владетеля острова не было по-видимому никаких подозрений; он пригласил врача провести вечер в белой вилле и за ужином долго беседовал с ним.

— Вы говорите как англичанин, — сказал он только раз вскользь, — не как американец.

— Моя мать была англичанка, — объяснил врач.

— Вот как! Странно, а мне как-то приходилось слышать, будто миссис Блэк была испанка. Впрочем, люди ведь охотно болтают всякий вздор.

Когда после ужина они сидели в просторной гостиной и черный слуга зажег свечи на карточном столе, Генри Брайт неожиданно спросил:

— У вас в Англии все еще также много играют в бридж?

Врач с недоумением посмотрел на него.

— Откуда я могу это знать, мистер Брайт, я никогда не был в Агнлии.

— Ах да, как я рассеян! Простите, доктор… гм… Блэк…

Этот дьявол что-то уже пронюхал, подумал Блэк. Вечер обещает стать занимательным.

Они сели за карточный стол, вытащили по карте, чтобы решить, кому сдавать; Блэк вытянул короля, Генри Брайт — туза.

— Видите, доктор… гм… Блэк, — со странной улыбкой сказал миллионер, — пока что моя карта лучше.

— Игра только начинается, — тоже с улыбкой ответил врач.

Миллионер обратился к Лэю.

— Сколько людей вы поставили в саду?

— Тридцать, мистер Брайт, как вы распорядились.

— Хорошо! Да, что я говорил сейчас, доктор Блэк? Да, пока что моя карта лучше.

Игра началась.

В тихой воде залива что-то плескалось, поднимало волны, пыхтело, отдувалось. Затем на берег вылезла мокрая фигура, отряхнулась словно большой пес и стала напряженно вглядываться в темноту.

— Черт возьми, что же мне теперь делать? — ворчал Томми. — К кому мне обратиться? Если бы я хоть знал, как здесь именуют этого проклятого О’Кийфа!

Он неуверенно пошел вперед, не осмеливаясь постучаться в дверь какой-нибудь хижины.

В темноте ему навстречу шла человеческая фигура, которая остановилась, заметив его. Томми подошел ближе:

— Мне надо… я хочу…

— Кто вы? — вскрикнул испуганно женский голос.

— Где разместили новый транспорт рабочих?

— А что вам нужно там?

— Там есть один парень, Сам Бекер, мне надо его видеть. Немедленно.

Женщина остановилась в нерешительности, потом сказала:

— Подождите здесь, — и скрылась.

Минут пять спустя она вернулась в сопровождении двух мужчин. Один вплотную подошел к Томми и осветил его карманным фонарем.

— Кто… черт!.. Томми!..

— Да, Томми, собственной персоной, — радостно ответил парень.

— Бенсон ведь не хотел, чтобы ты ехал! Как, скажи на милость, ты попал сюда?

— Старик Брайт был так любезен, что предложил мне место на своей яхте, правда, в кочегарке, — засмеялся Томми.

Другой хлопнул его по плечу.

— Ты, однако, чертовский молодчина!

— Кто же здесь старший, так сказать? — спросил Томми, — человек, которому передают донесения?

Билль Сно выступил вперед.

— Я! Тебе что!

— Доношу, что белая яхта в вашем распоряжении. Капитан и два матроса, отказавшиеся примкнуть к нам, заперты в кочегарке. С ними и капитан второго парохода. Мы дали ему сигнал, чтобы он приехал ужинать. Когда он вошел в капитанскую каюту, два молодца накинулись на него и потащили к другим в кочегарку.

— Браво, Томми! — похвалил Билли Сно и прибавил. — У тебя револьвер есть?

— Нет, я оставил его на всякий случай мулату!

— Пусть он берет мой, — сказала Марипоза, — у меня есть нож, с которым мне и обходиться легче.

— А двадцать человек готовы? — спросил Сам Бекер.

— Лодка уже отчалила! Через десять минут мы будем знать, выступят ли матросы с парохода против нас или нет?

— Дайте же и мне какую — нибудь работу, — сказал Томми.

— Не будь так нетерпелив, малый! Сегодня ночью хватит работы для всех. Идем с нами!

И все четверо исчезли во мраке.

* * *

В белой вилле четверо мужчин все еще сидели за картами. Играли, собственно, врач и Генри Брайт, один против другого. Беннет и Лэй, напуганные высокими ставками, то и дело складывали свои карты. Блэк играл со стиснутыми зубами, сгорая от волнения. Ему казалось, что он сидит тут уже целую вечность. Мучительные вопросы проносились в его голове. Удалось ли обмануть бдительность стражи? Захватили ли оружие? И что тогда будет? Когда же, наконец, раздастся сигнал? У него мутилось в глазах, он едва различал карты, играл плохо. Проиграл.

— Вы рассеяны доктор… Блэк, — насмешливо заметил Генри Брайт. — О чем вы все думаете, если осмелюсь спросить?

Блэк взял себя в руки.

Беннет сдавал. Миллионер, получивший карты, первым поставил десять долларов, Блэк, сидевший напротив, поставил двадцать; ни один из них не потребовал прикупки.

— Сто, — сказал миллионер.

Беннет сложил карты.

— Двести, — ответил Блэк.

Лэй также отложил свои карты. Играли только двое, соперничая один на один.

— Триста!

— Четыреста! — крикнул врач.

— Тысяча! — продолжал генри Брайт.

— Две!

— Перестаньте же, — шепнул врачу Лэй.

— Четыре, — раздался голос Генри Брайта.

Бдэк на мгновение заколебался.

Из темноты тихо донесся свист, ясно слышались первые такты:

— Вставай проклятьем!

— Десять тысяч! — крикнул доктор.

— Хорошо! Поднимаю.

Миллионер бросил свои карты на стол.

— Что вы скажете на четыре туза, мистер О’Кийф?

— Что вы скажете на царскую коронку^[11], мистер Брайт?

Миллионер улыбнулся.

— В картах вы меня победили, мистер О’Кийф. В остальном я надеюсь победить вас. «Звезде Свободы» придется оплакивать своего самого талантливого сотрудника.

О’Кийф вынул из кармана револьвер, но Лэй незаметно подкравшийся сзади, выбил у него из рук оружие. Беннет тоже бросился на журналиста.

— Вы проявили очень большой интерес к Адскому острову, мистер О’Кийф, — с насмешкой проговорил Генри Брайт. — Вам предстоит ознакомиться с ним подробнее.

И вдруг во внезапном порыве бешенства он накинулся на Беннета и Лэя:

— Идиоты, вы сами привезли сюда шпика, проклятого красного. Вяжите его! Я еще подумаю, как быть с ним. На фабрику его нельзя послать. Лучше всего, пожалуй, сразу отвести его на другой остров. Пусть произносит там агитационные речи сумасшедшим.

О’Кийф сопротивлялся изо всех сил, но двое мужчин были сильнее его. Миллионер смотрел на эту борьбу с иронической улыбкой. Вдруг он обернулся головой к окну. Раздался пронзительный свист, затем прервался, и молодой звонкий голос запел…

— Это будет последний…

— Томми, — крикнул О’Кийф.

В тот же миг раздалось за окном несколько выстрелов… Поднялись нестройные крики. Лэй и Беннет отпустили журналиста и бросились к окну. Миллионер не тронулся с места: он уставил свой холодный, пронизывающий взгляд в О’Кийфа, правой рукой поднял револьвер и направил в грудь журналисту.

В это мгновение кто-то влетел в комнату через окно, опрокинул Лэя и Беннета, бросился сзади на миллионера и одним движением поднял его с кресла. Это был Томми. Он заорал:

— Товарищи, сюда! Вот преступник, убийца, человек, который лишил вас всего! Вот хозяин острова, Генри Брайт!

В саду перед белой виллой толпа неистовствовала. В своем бешенстве она волнами билась о стены дома. Томми вышвырнул миллионера через окно в бушующее море людей. Из тысячи глоток раздался возглас:

— Генри Брайт!

Гнев, ненависть, месть, правосудие бросали в темноту ночи это имя, имя убийцы Генри Брайт.

Лэй оправился от своего оцепенения. Он выхватил револьвер и поднял руку. Но Марипоза, очутившаяся в комнате вместе с Томми, бросилась вперед и вонзила ему нож в сердце. Беннет залез под диван.

Раздался страшный взрыв, от которого задрожала земля, затем еще один и еще один.

На том месте, где стояла фабрика, взвились к небу гигантские столбы пламени.

* * *

Была жуткая ночь. Бой со стражей продолжался до самого утра. Душевно больные с соседнего острова испугались быстро распространявшегося пожара, кричали и визжали как издыхающие животные.

Когда забрезжило утро, оказалось, что рабочие победили. Фабрика представляла собой дымящуюся груду развалин. В саду белой виллы лежало нечто безжизненное, истерзанное, что когда-то было самым богатым человеком самой богатой страны.

Томми мрачно смотрел на эту бесформенную массу.

— Если бы это случилось немного раньше, Гарвэй остался бы жив!! Надо было все-таки мне самому убить его!

— Нет, Томми, — возразил О’Кийф. — Так лучше! Он был казнен, а не убит! Его убила не единичная рука; справедливый священный гнев массы произнес над ним приговор и привел его в исполнение.

Томми подошел к цветочной клумбе, на которой неподвижно лежала стройная женщина, одетая в белое. Бывший воришка украдкой утер себе глаза.

— Бедная маленькая Марипоза! — сказал он. — Ведь я говорил ей, что нельзя идти с одним ножом против винтовок. Она была пацифистка…

Несмотря на серьезность момента, О’Кийф не мог удержаться от улыбки. Затем он снова заговорил серьезно.

— Томми, — начал он, — среди наших людей есть два рулевых, так что управлять судами мы сможем. К счастью, большая часть матросов перешла на нашу сторону. Мы поедем на Барбадос. Там мы будем находиться на Британской территории. Я со следующим пароходом уеду в Англию. Хочешь отправиться со мною, Томми? — Голос О’Кийфа стал мягче, когда он продолжал: — Гарвэя я тебе, разумеется, не заменю, но буду тебе хорошим другом, и мы поработаем вместе над очисткой Адских островов всего мира. Ты согласен, Томми?

Бывший воришка утвердительно кивнул головой.

— Да, Брайан! Я не буду тебе в тягость, я могу работать, — он улыбнулся, — и приобрел опыт во всех специальностях. Если тебе нужен будет когда-нибудь человек, умеющий добираться до тайных правительственных документов… Я могу себя рекомендовать и для таких дел.

Тихо и безжизненно стало на Адском острове. Пожар по всему острову распространился и уничтожил большую часть хижин. Подъемный мост, ведший на другой остров, был спущен. Несчастные обитатели этого ужасного адского района могли свободно передвигаться по своему желанию. Джэк Бенсон вместе с сотней борцов прислал и врача; последний согласился ухаживать за душевнобольными до отправки их на родину. Несколько женщин из «зеленого дома» предложили свои услуги в помощь ему; они решили остаться для этого на острове.

Из Барбадоса О’Кийф собирался разослать свои разоблачения относительно Адского острова, «Эмса» и его производства по всему свету. Первые сведения должна была получить «Звезда Свободы» в возмещение за недостаточно аккуратные донесения своего корреспондента о президентских выборах.

На Барбадосе они также должны были встретиться с Фрэдом Маннистером и его молодой женой; Маннистер не хотел отпускать О’Кийфа, не простившись с ним, а Дэзи стремилась повидать брата.

После обеда оба судна снялись с якоря. Первой вышла из гавани белая яхта; за ней пыхтя следовал толстопузый бурый пароход. Море сверкало прекрасной синевой. О’Кийф, Бенсон, Билль Сно и Томми стояли на палубе.

Заходящее солнце окутывало Адский остров кроваво-красным блеском, и Томми, под впечатлением всего пережитого за последние дни, вздрогнул.

— Море крови, — прошептал он.

О’Кийф кивнул.

— Да, страшное море крови и слез!

Он замолчал. Солнце закатилось; спускался вечер. Журналист снова заговорил:

— Кровавое море, в котором Адский остров тонет и омывается от совершившихся на нем преступлений.

Все пятеро, стоя на палубе, глядели вдаль. На горизонте темное море сливалось с темным небом.

Адский остров исчез.