Книга: Третий экипаж. Сборник



Третий экипаж. Сборник

Геннадий Прашкевич

Алексей Гребенников

Третий экипаж

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

(о фантастической литературе)

Во время строительного бума двухлетней давности Андрей С., друг и деловой партнер одного из авторов этой книги, сказал: «Смотри, камень у нас уже весь расписан. Ты занимаешься землей, ищи новую землю».

Что можно представить, услышав такое?

Конечно, огромную скалу, сверху донизу расписанную всем этим, сами знаете: «Вася был здесь!», «Пахом и Лось – ДМБ-2008!», «Бердск рулит!» и всё такое прочее. По словам Андрея С. выходило, что свободных мест на указанной скале совсем не осталось, пора расписывать землю, а еще предпочтительнее – просто продавать места под росписи.

Правда, как вскоре выяснилось, Андрей С. имел в виду всего лишь камень со своего карьера в Тогучинском районе, а еще точнее, щебень марки альбутафир. Звучит красиво и жизненно. Как, скажем, римские пуццолановые смеси из «Полярной саги». Так что пришлось заняться активной скупкой земельных участков, предположительно содержащих новые месторождения щебня. На вопрос о предварительной геологоразведке Андрей С. знающе ответил: «Камень тут везде!» – и широко обвел рукой кривую линию горизонта.

Земли купили много. Больше тысячи га. Не везде, конечно, камень оказался «тот», а самая лучшая сопка вообще оказалась заселенной уникальным видом каких-то сибирских бабочек. «Насекомых перевезем в другое, более удобное для них место!» – решил Андрей С., но тут ударил кризис. И как-то оказалось, что запасов щебня на уже существующем карьере хватит лет на пятьдесят, а то и побольше. Появилась даже идея устроить на купленной земле небольшое свободное государство и чеканить золотую монету с классическим профилем второго соавтора.

«Да хоть космодром стройте!»

Андрей С. пошутил, но нас его слова зацепили.

Нелегко писать, зная, что читатель уже приучен к определенным правилам.

И нет ничего хуже, чем подчиняться чужим, кем-то уже выработанным правилам. Что ни говори, а это значит – влиться в унылую толпу посредственностей, романы и повести которых похожи друг на друга как кедровые орешки, только без чудесного вкуса и аромата. А ведь именно сегодня как никогда фантастический роман или повесть должен стать умным посредником между самыми разными слоями общества. Так какой же смысл в тысячный раз писать о героях, со всех сторон одинаковых? Какой смысл изображать всего лишь жалкое подобие любви, верности, героизма, только и вмещающихся в издательские «форматы»?

Тогучин – типичный российский поселок городского типа.

Фраза: «Ты что, из Тогучина?» всегда звучала как: «Ты что, из деревни?»

Нам это кажется обидным. В отличие от жителей других малых городов, выросших, к примеру, вокруг некоего крупного завода, выпускающего самые толстые электроды в мире или самый белый в мире цемент (ах, «римские пуццолановые смеси»!), тогучинцы вынуждены сами крутиться, обеспечивая свое будущее. В разных других местах за двадцать лет непрерывных реформ у многих в России душа покрылась седыми лишайниками от интриг в борьбе за рабочее место. А тогучинцы ничего! Открыли пивные заводики, мясо– и рыбокоптильни. Наверное, экономика и жизнь Тогучина – это еще не блеск и драйв столичного центра, живущего на нефтяных деньгах, но это уже и не депрессивный умирающий (умерший) городок-призрак.

Менталитет бывших первопроходцев сказался.

В Сибири люди так устроены: неагрессивны и любопытны.

Так почему же не построить космодром в Тогучине? Земля есть. Камень есть. Литература – не наскальная. И наша провинциальная стеснительность ничуть не мешает нам объявлять энергетической столицей мира, скажем, Чемальскую ГЭС, давать дельные советы и без того опытному сказочному старичку чюлэни-полуту, наконец, заниматься скупкой земель и строительством космодромов.

Отсюда и стартуем!

На радость читателям.


Авторы


Третий экипаж. Сборник

ЮРЬЕВ ДЕНЬ

И во дни грешников годы будут укорочены, и их посев будет запаздывать в их странах и на их пастбищах (полях), и все вещи на земле изменятся и не будут являться в свое время; дождь будет задержан, и небо удержит его.

И в те времена плоды земли будут запаздывать, и не будут вырастать в свое время; и плоды деревьев будут задержаны от созревания в свое время.

И луна изменит свой порядок, и не будет являться в свое время.

Книга Еноха

«ДАРЬИН САД»

Вообще-то мы хотели в Париж.

Но на выезде из Новосибирска Алексу позвонили.

– Разве аэропорт Толмачево теперь уже не западнее?

– Какая разница, если мир спятил? – ответил Алекс и развернул машину.

Может, и нет разницы.

Дождь над Сибирью моросил всё лето.

Низкие облака, плоское небо, сводку новостей подбирают дебилы.

А сегодня с утра активно обсуждалась ситуация в небе – поменяла Луна орбиту или нет? Удачливые наблюдатели из Австралии и Южной Америки не дремали: клялись, что визуально Луна выглядит несколько меньше, чем раньше. Серьезные ученые, впрочем, помалкивали, а у сумчатых и наследников апартеида свои взгляды на мир…

Сообщалось, что приливы и отливы меняют налаженный тысячелетний ритм, приливные энергостанции одна за другой выходят из строя, магнитное поле Земли прыгает, суда сбиваются с курса…

В «Российской газете» появилась заметка о дельфинах, якобы пытавшихся что-то сообщить людям. Короткая заметка, без комментариев. Зато «Комсомольская правда» разразилась длинной чудесной басней об Атлантиде, посланцами которой выступают вышеназванные дельфины…

В Новосибирске любители-астрономы устроили пожар в Академгородке, выжидая на площадке перед университетом долгожданного появления луны…

В Чебоксарах госпитализировали подростков, устроивших ночную рыбалку на Волге. «Так и не дождались появления небесного тела». Искитимские дрозды, по сообщениям орнитологов, зимовали нынче не в Индии, а в дельте Нила. Там же оказались заблудившиеся гуси из Беломорья…

Одна за другой наваливались на материки новые модификации свиного и птичьего гриппа, Сахалин и Камчатку трясли землетрясения, Венеция, как всегда (только еще быстрее), уходила под воду, ураганы крушили поселки Австрии и Словакии. (Полный список катастроф см. в открытой печати.)

В конце апреля в США полностью отменили паспортную систему. А уже в мае примеру американцев последовала Европа. На улицах городов появились поблескивающие никелем автоматы-ксероксы. «Вы в шоке от перемен? Жизнь кажется вам пресной? Жить без документов, удостоверяющих ваш пол, личность и знания, не можете? Запускайте нашу программу! За небольшие деньги наш автомат в считаные минуты выдаст вам любой, какой захотите, документ. Правда, он вам нигде и никогда больше не пригодится…»

Кстати, в Ленинском районе Новосибирска объявилась столетняя (так она сама утверждала) бабка, обещающая каждому нагадать такое будущее, какое он лично заслуживает. Но очереди к бабке не наблюдалось.

Облака, облака, облака. Серые, низкие. На подъезде к плотине Новосибирской ГЭС вырубились вдруг придорожные фонари. Стало темнее, пошел дождь. На этот раз уверенный. Отправиться в Париж еще месяц назад предложил Алекс, но он же теперь в очередной раз разрушил идею, повернув на юг. А нам требовалось уединение. Мы собирались написать веселую книжку о полярных богах, которые по-братски делят своих олешков с соседями и занимаются любовью даже при минус двухстах градусах по Цельсию!

Нужны поводы для веселья?

Албанцы ссорятся с ЮАР (к счастью, не из-за Косово).

Гаагский суд распущен, судей выдали тем странам, которые больше других пострадали от правосудия. Канадский лосось, закольцованный ихтиологами, идет нереститься на Курильские острова (видимо, российские условия кажутся им комфортнее). Правда, в Греции и Калифорнии горят леса, в дельте Меконга выпал снег, на Кубани тучные урожаи привели к столь резкому увеличению численности грызунов, что пришлось составами ввозить на Кубань веселых неприхотливых сибирских лис. Даже добродушные мальгаши ни с того ни с сего прогнали с президентского поста своего симпатичного, похожего на лемура лидера. А в селе Покровка мы с Алексом увидели тучного (как кубанский урожай) батюшку в рясе и с бородой. Он стоял на обочине, его обдавало мокрой дорожной пылью; злыми синими губами батюшка кастовал какое-то затейливое проклятие.

Теперь Алекс, наконец, сообщил причину резкого поворота.

Попросил Алекса поменять маршрут его старый приятель майор Мухин, следователь. Жила в его вещдоках некая снайперская винтовка – опытная, со стажем, с хорошей оптикой, но приговоренная комиссией к списанию. Чудесно пахла ружейным маслом, благородной гарью, в специальном чехольчике лежал кусочек замши, всё как у людей. Готовясь к списанию, неделю назад, объяснил Алекс, майор Мухин, косоротый, кривой, веселый, пригласил близких друзей на старый танковый полигон – отдать винтовке последние почести. Пили самогон домашнего изготовления («гребёнку»), стреляли по пластиковым бутылкам с водой, развешанным в листве огромного тополя. Развешивал бутылки юркий лейтенантик с двойной фамилией – то ли Смирнов, то ли Суконин, а может, всё вместе. Прыгал по веткам, как белка, разносил слухи, травил старые анекдоты, давал добрые советы, – странно, что Алекс промахнулся, а майор вообще не попал в парня. Понятно, бывший полигон выглядел сиротливо. Когда-то по нему гоняли танки, теперь мощные колеи заросли травой, в них стояла мутная, желтоватая от цветочной пыльцы вода. «Вольво» Алекса и «калдина» майора стояли метрах в двадцати от мангала, сквозь непрекращающуюся морось несло дымком; прохожих на полигоне в принципе не предполагалось. Тем не менее на другой день тугой на голову майор не обнаружил винтовки, запертой в багажнике.

Вот жила себе в вещдоках и вдруг ушла в другое место.

– Она же списанная!

– Но висит пока на майоре.

– Он что, взял ее без разрешения?

– Улавливаешь мысль, – одобрил мою прозорливость Алекс. – И не дай бог, она теперь где-нибудь выстрелит.

– А ушла с чьей помощью?

– Вот это майор и выясняет. Пять часов на полигоне, двадцать минут – во дворе Управления, потом еще два часа возле мухинского дома… При этом в машине неотлучно находился водила, багажник на замке, а надо же – исчезла!.. Водила стопроцентно не при чем, а Смирнов-Суконин и булку не украдет…

Алекс пустил одну из своих замечательных многообещающих улыбок и предупредил следующий вопрос. Нет, нет, ему самому такое мощное оружие ни к чему. Он бы и за деньги не взял снайперскую винтовку. А майор начальству пока не сообщил, ждет, когда включится на винтовке им же до того временно выключенный радиомаячок.

– Догадываюсь. Маячок включился!

– Точно! – кивнул Алекс. – И винтовка эта движется сейчас в сторону Алтая.

– Если известно, куда и с какой скоростью она движется, почему ее не перехватят?

– Да как-то хитро движется. Сперва отлеживалась в Новосибирске, потом выбралась на федеральную трассу М 52. На какое-то время задержалась в Усть-Семе, может, перевозчик раздумывал, не перебраться ли ему через Катунь? Нет, не стал перебираться, поехал через Чепош, там снова задержка. После Чепоша двинулся в сторону Унзеня, и дальше через Элекмонар – на Чемал. Вот майор и попросил меня помочь. Быть неподалеку… Ну, если что…


Так мы попали в «Дарьин сад».

Анар, хозяин гостиницы, понял нас с полуслова.

Ну да, собирались в Париж, выехали в аэропорт, а оказались у него на Чемале.

Ясный пень, это судьба. Да и где еще по-настоящему отдохнешь? До самой Ташанты, до монгольской границы не найдете такого места, чтобы и тихо, и река, и все удобства. Только в «Дарьином саду». Ну а дождь моросит, так его и в Париже не меньше.

На узбека Анар не походил. В трехкомнатном номере (всё же – хозяин) царил сиреневый полумрак от нежного китайского фарфора, вывезенного из Золотого треугольника. Чудесный круглый стол из черного дерева, неподъемные стулья, в узком простенке – портрет принцессы Укока. Копия портрета – внизу, на стене бара. Недоуменно склоненная женская головка, зачесанные назад волосы, три косы, одна спускается между голых лопаток. На плече, смуглом, как у Анара, стилизованные олешки, что-то вроде узора на счастье; нос с горбинкой. В Москве и в Питере Анар сдавал в аренду несколько собственных квартир, одну даже на Малой Дмитровке – греческому послу (для неофициальных встреч), но сам жить предпочитал на Алтае. Выписывал из Бийска и Барнаула обученных работников, а случалось, пользовался гастарбайтерами. Бывший военный – любил дисциплину, никаких этих «комбат-батяня»; он, собственно, из Москвы уехал из-за чудовищной необязательности москвичей. Назначишь встречу на три часа, а приезжают к пяти, так нельзя, пунктуального Анара это сводило с ума.

Черная футболка, защитного цвета шорты, сандалии на босу ногу.

Два трехэтажных коттеджа, бревенчатая банька по-черному для любителей, деревянные телеграфные столбы с матовыми фонарями над вымощенной камнями набережной. Большая часть фонарей не подключена, но это никому не мешает, особенно бронзовой женщине на бронзовой скамье, поставленной у парапета, под которым вода свирепо ввинчивается под каменные завалы, кипит, шипит в воронках, как в чайнике.

– Катерина Калинина, – представил Анар бронзовую женщину. – Бывшая жена. Всесоюзного старосты.

Бывшие жены самого Анара жили тут же.

Они занимали первый этаж западного коттеджа.

С одной Анар говорил только по-китайски (обсуждал проблемы других), а с русскими наоборот – обсуждал проблемы китаянки. По набережной и по диким берегам Чемала, как туманом укрытым желтой куриной слепотой, носились веселые выпестыши Анара – Венька, Якунька, Кланька и Чан. Вода в реке пронизана яростью зелени, кристальной беспощадной зелени – только у отмелей она желтела, становилась прозрачной, билась о складки камня, облизанные, поджатые, как губы, выплескивалась на россыпи кварцитов, таких снежных, что взгляд обжигало холодом. Выпестыши гоняли по камням мяч, ругались на всех языках, кроме алтайского. На языке принцессы Укока Анар ругаться детям запрещал. Причины? А местный шаман накамлал ему личную встречу с принцессой Укока. Удивляетесь? Принцесса давно умерла? Да какая разница для высокого человеческого духа? Главное, не гневить принцессу.

Выпестыши, кстати, занимались исключительно восточными языками.

– А французский? Немецкий? Английский?

– Эти без надобности, – заверил Анар, приглашая нас в бар. – Европа расползается. Ее скоро дождями смоет. Над нею уже луны не видно.

И одобрил:

– Вы правильно сделали, завернув ко мне на Чемал. Лучше болтать с моими бывшими женами, чем торговаться с лягушатниками из-за паштета. Там у них всё пропахло бензином и лекарствами, а у меня – трава, цветы. Весь край – как эдельвейс. – Он не стал пояснять приведенный образ. – У меня, – он обвел рукой круг такой широкий, что в него точно попали не только Алтай, но и часть Монголии с Казахстаном, – у меня тут людям не тесно. До ледникового периода на Алтае вообще жилось просторно, а после ледникового периода живется еще просторнее. – Анар прищурился, вглядываясь во мглу времен. – Древние римляне в домах только ночевали, греки тоже не знали, что такое настоящий дом, в Европе до сих пор каждый клочок земли кровью пахнет, а у меня – вечность, тишина. Приехали археологи, разок копнули, и вот вам, пожалуйста, принцесса в ледяном саркофаге! Если ее, правда, вернут из Новосибирска на родину предков, я сам устрою пышные, как тысячи лет назад, похороны. Приглашу Колю Чепокова, пусть напишет новый портрет принцессы. Образования у Коли никакого, а пишет посильнее французов. Таракай, так себя зовет. Дескать, он – нищий, бродяга. Еще ребенком его подбросили в лукошке к детскому дому. «коля чепоков кумандинец помогите родился в январе». Что еще сказать о хорошем человеке?


Номера нам с Алексом достались необычные. Чуть не треть каждого занимали скальные выступы, на которые, собственно, было посажено здание. Это же Алтай, не Европа, где экономят каждую пядь. В холле, кстати, висела еще одна, третья, копия ископаемой принцессы. «Такой край, – покачал головой Анар. – Шаман мне так и накамлал, вот умру на руках принцессы».

Мне показалось, Анар говорил именно о принцессе Укока.

То, что она умерла много столетий назад, его ничуть не смущало. Он не находил данную информацию противоречивой.

Вот я и думал ночью.

Два хороших человека собираются написать веселую книгу.

Они берут ноутбуки, едут в аэропорт и вдруг оказываются на Чемале.

А другой хороший человек Анар, благородно поддерживая всех своих бывших жен, мечтает о принцессе (покойной), на руках которой умрет.

Река шумела за окном. От скалы несло мягким холодком, лепешки белых лишайников светились в сумерках, как пролитая сметана. Сон, наконец, пришел ровный, тихий, но утром – тук, тук – очнулся мобильник. Женский голос, незнакомый, невообразимо далекий, спросил: «У тебя жарко?»



Я ответил: «Да нет».

«Она уже здесь?»

Я спросил: «Винтовка?»

Связь сразу прервалась. Номер не определился, это меня окончательно разбудило.

Накинув халат, я вышел на деревянный балкон. Вряд ли меня спрашивали о винтовке, случайное соединение, так часто бывает. Я потянулся. Небо на востоке розовело. Таким я его не видел с весны. Каменноугольная ночь на глазах рассеивалась, обгладывала внизу камни вода – изумрудно-черная в тени, хищно поблескивала под фонарями. Над горами громоздились первые облака. Они не затягивали небо, как над Новосибирском; белоснежные, медленно плыли на запад. Из окна соседнего номера (номер Алекса) сквозняком выдуло занавеску.

«Хотите добрый совет?»

Я обернулся и увидел на мансарде молодого человека лет двадцати пяти.

Костюмчик в плохо различимую елочку, глаза синие, такие ничем не пригасишь.

«Включите телевизор!» – «А кто там?» – «Буковский!»

Я послушно вернулся в номер.

Оказывается, зловредные ученые из NASA давно намереваются изменить орбиту Земли, теперь это всем известно, – так комментировал последние происшествия известный журналюга Буковский. Этих не в меру ученых ребят из NASA беспокоит глобальное потепление. Нас, россиян, например, глобальное потепление тоже беспокоит, но мы ребята ушлые, мы у тех же америкашек купим дешевые кондиционеры и установим в своих уютных землянках, а вот америкашкам неймется – намереваются чуть ли не изменить орбиту Земли. Сперва довели всех до мирового финансового кризиса, а теперь решили тряхнуть Землю. Мало им Луны. Похоже, денежек не хватает на бонусы ворюгам-банкирам.

ТРИ КОЛОНКИ НЕКРОЛОГОВ

Лучшими у Буковского получились первые три некролога.

«…удачливый характер не помешал Игорю Леонидовичу оказаться на борту европейского парома «Сантор», затонувшего в Ла-Манше. Снимки водолазов показали, что судно легло на дно левым бортом и погрузилось в почти пятиметровый слой ила. Когда в борту вырезали дыру, с огромным пузырем воздуха выбросило на поверхность тело Игоря Леонидовича…»

«…госпожа Бабурина баллотировалась в депутаты от «лиги тихих», и даже ее помощники не ожидали, что она возглавит стихийную демонстрацию в защиту сексуальных меньшинств Калининского района. Творческий диапазон госпожи Бабуриной слишком быстро заполнил реальную нишу ее нравственного влияния, можно сказать, госпожа Бабурина не знала ни сна, ни отдыха. Отсюда ее преждевременная смерть от дизентерии – на почве общего истощения организма, надорванного нервным стрессом и тяжелой, на износ работой…»

«…холодная логика, острый ум, деловое чутье позволили Ивану Георгиевичу почти три года продержаться в условиях почти полного политического вакуума. Даже потеряв работу, он не упал духом – красил заводские заборы, чинил сапоги, собирал листья в ботсаду на окраине Новосибирска…»

Номер «Ежедневника» с колонками некрологов вышел в воскресенье.

А утром в понедельник Буковский сидел в кабинете главного редактора.

– А вы не преувеличили достоинств Игоря Леонидовича? – Голос главного звучал чуть хрипловато, наверное, от скрываемого волнения. – На европейском пароме Игорь Леонидович спасался от российских налоговиков. Не будем закрывать глаза, в России Игоря Леонидовича вспоминают с неприязнью.

– Об усопших только хорошее.

– Ладно. Пусть так. Но с чего вы взяли, что «творческий диапазон госпожи Бабуриной слишком быстро заполнил реальную нишу ее нравственного влияния»? – Голос главного понемногу накалялся. – Откуда вы почерпнули характер ее профзаболеваний? Откуда такое знание холодной логики, острого ума и делового чутья Ивана Георгиевича? Кто мог позволить столь известному человеку чинить сапоги и заниматься сбором листьев в ботсаду на окраине Новосибирска?

Левое веко главного нервно задергалось:

– Кто подписывал номер в печать?

– Я сам и подписывал.

– Как? – Главный осекся.

– Обычное дело. Мое ночное дежурство.

Буковский помедлил и вкрадчиво поинтересовался:

– Надеюсь, вы не собираетесь и дальше растрачивать мое время так…

– …бездарно?

Буковский кивнул.

– Наш «Ежедневник» – серьезный орган, – главный пока справлялся с волнением. – У нас тридцать тысяч читателей. Мы удостоены двух правительственных наград и пяти профессиональных премий. Да, Буковский, вынужден признать, с вашим приходом мы существенно подняли тираж «Ежедневника», но за счет чего? Вот вы написали о финансовом кризисе, доходчиво написали, тираж мгновенно подскочил, но нам пришлось выплачивать штрафы за неверно истолкованную информацию. А вот вы взяли интервью у министра энергетики, тираж опять подскочил, и опять у нас неприятности, и телевидение отказывается с нами работать. А что это за скандальная история с докторской диссертацией господина Николаева? Да, да, мы с уважением относимся к известному бизнесмену, он зарекомендовал себя талантливым и деятельным человеком, город немалым ему обязан, его благотворительность не знает границ, возможно, он и впрямь заслуживает ученой степени, но почему археологии, Буковский? Почему археологии, а не экономики, не философии, в конце концов!

– В школе я посещал археологический кружок.

– И этого хватило, чтобы написать ученый труд?

– Каннибализм в годы кризиса, тема беспроигрышная, – удовлетворенно кивнул Буковский. – К тому же господин Николаев не жалеет денег, когда речь идет о будущем…

– Пожалуйста, не путайте будущее господина Николаева с будущим «Ежедневника» и всей России! – еще негромко, но уже яростно возразил главный. – Да, нашу газету расхватывают как модный детектив, колонки некрологов, написанных вами, вырезают и наклеивают в памятные альбомы. Но чем вызван такой успех?

– Правильным соотношением характера избранных нами героев и их жизненными успехами, – незамедлительно ответил Буковский. – Я всегда стараюсь подчеркивать сильные стороны героев и немного затушевываю сложности. Немного косметики никому не повредит, особенно покойникам, правда? – Он посмотрел на главного, но подтверждения своей правоты не дождался. – Конечно, я признаю, что Игорю Леонидовичу, скорее всего, грозила на родине тюрьма, но не погибни Игорь Леонидович на пароме, его не сопровождали бы на кладбище вполне официальные уважаемые люди…

– А чем еще вы объясняете успех ваших некрологов?

– Исключительной доходчивостью поданного материала.

– Допустим… Ладно, пусть так… Перечислите мне весь мартиролог…

– Игорь Леонидович Мартьянов, крупный бизнес, – хищно, как орел, кивнул Буковский. – Госпожа Бабурина, кандидат в депутаты. Иван Георгиевич Сушков, бывший депутат, лидер левых. Неистовый, скажу вам, человек, во всех, кстати, проявлениях – и в сауне, и на трибуне. Госпожа Кондакова, средний бизнес. Яркий темперамент, классический профиль, умеренная тяга к истине. Господин Дугин-Садов, второй зам главного прокурора, застрелен в Москве, он наш земляк, кому как не нам отдать погибшему последние почести? Господин Трешкин. Извините, что перечисляю не в алфавитном порядке. Чем неожиданней материал, тем он привлекательней, правда? Это азы журналистики. Братья Билялетдиновы – производство сельхозмашин. Следить за качеством этих машин, в конце концов, обязаны соответствующие органы. Дарья Ивановна Баканова – учительница средних классов, лучшая по профессии. Некий неизвестный, своего имени не помнит, подобран на улице Александра Донского. В самом деле, почему бы в «Ежедневнике», органе свободном, демократичном, не появиться некрологу, посвященному простому российскому бомжу? Ну да, последнюю ночь своей жизни он провел в морге, такие ошибки бывают, но умер-то он все-таки в реанимации. И охранники Душко и Душко вовсе не евреи, как писали в этом поганом желтом «Бизнесе», а всего лишь однофамильцы. И алкоголик Иванов, сбежавший из психушки, заслуживает человеческого внимания. Даже серьезные ученые подозревают, что у асоциальных элементов наблюдаются зачатки души…

Не дождавшись одобрения, Буковский закончил:

– Хотелось, чтобы наши горожане запомнили всех. И депутатов, и бизнесменов, и маленьких людей из предместья. Я имею в виду гражданку Королькову и гражданина Чурбанова. Они сгорели вовсе не потому, что любой брошенный под ноги окурок рано или поздно вызывает пожар, а сгорели потому, что из-за тесноты, из-за бедности, из-за социального неравенства украденный бензин хранили прямо под кухонным столом. А покойный господин Фторов был литератором. То, что он сел за руль в пьяном виде, не умаляет его достижений в искусстве. И господин Дубов не всегда был вором. В пятом классе посещал изостудию «Горизонт», я сам разговаривал с его родителями. – Буковский внимательно смотрел на главного. – При нынешней популярности «Ежедневника» сажать на мое место можно любого. Правильный курс задан.

– А вы чем намерены заниматься?

Этой минуты Буковский ждал давно, может, всю жизнь.

Написать докторскую диссертацию по каннибализму – это легко! И выдать в свет фотографию закрытия весенней сессии, подловив редкий момент, когда депутаты самозабвенно, все как один, рукоплещут с закрытыми глазами – тоже не велик труд! Но истинный талант нуждается в росте. О смерти охранников Душко и Душко, признался Буковский, он узнал чуть ли не за час до их преждевременной смерти. А в интервью с министром энергетики допустил лишь некоторые преувеличения, в тяжелый кризисный год такое допустимо. Люди в панике, люди ждут ответов на многочисленные вопросы. Я спрашиваю людей: вас страшит будущее? Они отвечают: очень страшит. Я спрашиваю: вы, наверное, не понимаете антикризисных мер, ведь чиновники говорят на языке, для вас непонятном? Они отвечают: да, не понимаем. Ничего не понимаем – ни кризисных мер, ни чиновников. Я их успокаиваю: я вам помогу. Я вам объясню слова и дела чиновников. И слова министра, кстати, я объяснил вполне адекватно. «Резервные фонды? Забудьте! Резервных фондов хватит только на бонусы госчиновникам. Поддержка национальных банков? Забудьте. Большинство банков ориентировано на запад. В этом плане приятно, конечно, отметить работу господина Плешкова, на Диком Западе он даже объявлен в розыск, но семь миллиардов государственной помощи господин Плешков немедленно слил в сторону Китая. Пенсии? Выходные пособия? Забудьте! Разводите кроликов, выращивайте морковь. Приемлемо всё, что быстро растет и быстро размножается». Так что теперь, – посмотрел Буковский на главного, – я, пожалуй, займусь частным расследованием.

– Каким еще расследованием?!

– Джон Парцер… Обри Клейстон… Курт Хеллер… Александр Валькович… Доктор Ким…

– Какой Ким? Тот, что стучит на барабанах в «Галатее»?

– Нет, нет, Ким из Кимхэ! Доктор наук, физик.

– Они что, все эти физики, вдруг взяли и разом умерли?

– Ну, что вы! К счастью, Валькович жив, – успокоил Буковский главного. – Видимо, жив и кореец. Почти жив немец Курт Хеллер. Коренной берлинец, он недавно попал в автокатастрофу. А вот Парцеру и Клейстону не повезло. Это верно. Слышали, конечно, об информационных утечках в Церне?

– В Церне?

– Ну да, в Швейцарии.

– Даже не надейтесь! События в Церне нас не касаются!

– Вы сейчас говорите как обыватель, – Буковский хищно повел орлиным клювом, простите, носом. – Речь идет о миллиардах евро, не забывайте, мы живем в кризисную эпоху. В опыты физиков в Церне вколачивают миллиарды евро. Вы только вдумайтесь – миллиарды! Мы обязаны знать, правильно ли все эти ученые крысы распоряжаются деньгами налогоплательщиков. Вот вы, – спросил Буковский. – Что вы лично думаете о перечисленных мною господах?

Главный ничего о них не думал.

О некоторых, похоже, даже не слыхал.

Буковского невежество главного не удивило.

Все пятеро, объяснил он, являются крупными учеными. У каждого – имя. Все – доктора наук, авторы глубоких исследований, а Александр Валькович член-корреспондент Российской академии. В Церн они все наезжают как бы вахтенным способом. Работают на большом адронном коллайдере. Это ускоритель заряженных частиц на встречных пучках. Построен для разгона протонов, чтобы обнаружить как предсказуемые, так и непредсказуемые продукты их соударений. То, что Церн далеко от Новосибирска, не делает для нас проблему малозначимой. Свиной грипп появился тоже не в Коченево, правда? И СПИД поймали не на наших обезьянах! Вспомните видеоролик, который уже полтора месяца крутят все ведущие мировые телеканалы.

Терпение главного лопнуло. Он сжал кулаки.

– Вы про тот ролик, где непонятное крошечное устройство крутит сразу несколько подключенных к нему авиационных турбин? Буковский! Вы с катушек слетели? Вы с ума спрыгнули! Безымянный сайт, с которого скачали упомянутый ролик, надежен не более чем ваши некрологи! Какое, к черту, частное расследование, какой Церн? Нам бы с вашими некрологами разобраться! Вы сгребли со стола моей секретарши первые попавшие под руку характеристики, а господин Дугин-Садов, к счастью, жив, и он по-прежнему зам прокурора! Жива и уважаемая Дарья Баканова, она действительно получила почетное звание Учителя года! Живы даже честные охранники Душко и Душко, жив господин Трешкин! Вы не считаете, Буковский, – заорал главный, – что такой процент брака даже для вашего пера неоправданно высок? Человек или жив или мертв! Попробуйте с трех раз угадать разницу. Убирайтесь с моих глаз! «На почве общего истощения организма»! – злобно выкрикнул главный. – С сегодняшнего дня вы в бессрочном неоплачиваемом отпуске!

ЕКАТЕРИНА ТРЕТЬЯ

– У вас гости? – спросил я Анара.

– Пара на «тойоте», а еще один прикатил на велике.

– Вы про того, что на мансарде? Он, кажется, еще не ложился.

– Нет, я про того, который в шортах. Утверждает, что добрался до Чемала на велике. Из Новосибирска! Наверное, на попутных, я не стал уточнять. Но деньги у него есть. А вот у того жильца, которого вы видели на мансарде, денег нет.

Спустился сверху Алекс, отозвал меня в сторону.

Шепнул таинственно: «Она здесь».

Я спросил: «Винтовка?»

«Откуда ты знаешь?»

«Меня уже спрашивали».

«Кто?» – изумился Алекс.

«Какая-то женщина, ошиблась номером».

Алекс недовольно покрутил пальцем у виска.

Он вообще с утра выглядел недовольным. Интересно, спросил он, кто пополняет мини-бары в номерах? Откуда в чудесном «Дарьином саду» такое адское бухло? Финский портвейн, китайские вина, тунисская водка…

– Ты что, попятил весь этот алкохардкор?

– До сих пор голова кружится, – признался Алекс. – Уснуть не мог, и ящик в номере почему-то не выключается. Зато знаю, что над всей территорией от Хабаровска до Калининграда по-прежнему моросит дождь. И с луной что-то случилось, – добавил он, когда мы подсели за хозяйский столик. – Слышь, Анар. Что-то там с луной случилось, ты не слышал? – Похоже, адское бухло из мини-бара продолжало действовать на Алекса. – Я встретил на лестнице какого-то человека в армейской рубашке цвета прогорающего пожара, знаешь такой цвет? Лицо круглое, зачем ты таких тут селишь?..


Над горами медленно поднялось солнце.

Каменная набережная, кипящая река, желтые цветы, зеленая трава, даже телеграфные столбы изменились, просветлели, мир лишился тревожности ночных телепередач. Анар, довольный этими превращениями, подтвердил: на Алтае всегда так. Вот недавно в Чемале выскочил он из машины за сигаретами, а с неба вдруг хлынуло. Солнце сияло, ни облачка в небе, и вдруг хлынуло. До ларька Анар не добежал, укрылся под каким-то навесом, а там мужичок в напряге – уставился в кювет, смотрит, как в черной жиже жирная рыбища бьет хвостом. Анар смотрит, и мужик смотрит. «Я почти познал дзен». Но тут – цоп, цоп, цоп – подбежала какая-то конопатая бабка и выхватила рыбу из канавы. «Так что едем на Чемальскую ГЭС, – закончил Анар. – Такого вы нигде не увидите».


«Молоко козье – на берегу второй дом».

Такой указатель встретил нас на въезде в село.

Конечно, Анар не предполагал, что везет нас на ГЭС не совсем по своей воле.

Это уж Алекс постарался, – помнил о просьбе майора Мухина. Промелькнули в тумане серые дома. Серые не от пыли, не от недавно пролившегося дождя, а от неумолимого времени.

Алекс с наслаждением узнавал окрестности.

Он был здесь год назад, но, конечно, всё помнил.

Кое-где берега размыло, выпали к воде языки свежих осыпей.

«Чую сердцем, винтовка здесь», – шепнул мне Алекс. Это не означало, конечно, что мы ищем винтовку. Просто любовались пейзажем. Вот, раскачиваясь, припрыгивая, ударяя ладошкой в ладошку вышла на дорогу компания низкорослых существ в футболках с элементами индийской экзотики. «Харе Кришна… Кришна рама… Рама харе… Харе Кришна…» Еще одно такое же существо, только голое по пояс, подыгрывало на баяне.

«Чую, винтовка здесь, – шепнул мне Алекс. – Всем сердцем чую. И майор Мухин считает, что винтовка или на ГЭС или в ее окрестностях».



Под крутым поворотом внизу увидели мы деревянную избу с битой камнями крышей. Анар удачно перехватил мой взгляд. «Это Алтай», – блаженно протянул он. Небо над нами стремительно раскрывалось, как грандиозный голубой парашют. «Это Алтай», – с наслаждением повторил Анар. Солнце заливало деревья и берега нежным сусальным золотом. «Харе Кришна…» И пояснил: хозяин битой избы торгует автозапчастями. Раньше сажал картошку, был, как все, собирал мед, держал толстую корову, борова и гусей, а теперь торгует запчастями. Поворот дороги над его избой оказался очень непростым, да вы сами видите. Не каждая машина впишется в такой поворот, особенно большая иномарка. В прошлом году черная «мазда» убила при падении борова, потом прилетел в огород синий «опель», покалечил корову. Гуси погоготали и ушли сами. «Харе Кришна…» Мужик поселился в бане, разбирает на запчасти падающие в огород машины.


Слив Чемальской ГЭС открылся внезапно – как маленький стеклянный ледник, окутанный влажной пылью. В тридцатые годы прошлого века это чудо воздвигла беглая жена Всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина. Благое дело, уж точно. Но вот острую бородку и круглые очки Всесоюзного старосты помнят до сих пор, а про его жену все забыли.

«Кроме меня», – заметил Анар.

И добавил: «На Алтае удивительные женщины».

Наверное, имел в виду принцессу Укока, смерть на руках которой предсказал ему шаман. Что же касается Катерины Калининой, то впервые увидела она Алтай из вагона поезда «Октябрьская революция». Прибыла сюда с мужем. Агитационные выступления, политические речи, партийные беседы с крестьянами ее нисколько не привлекали, зато край ужасно понравился. «Чтобы дети наши не росли худосочными и в будущем чтобы не превращались в дурачков, мы должны им дать хорошее питание». Кто с этим спорит? Кстати, сам Всесоюзный староста тоже побывал на Чемале – в коммуне «Красный Октябрь». Жили там в отдельных домах, но питались сообща, и единственную шубу носили по очереди. Вернувшись в Москву, Михаил Иванович попытался воссоздать такую добрую атмосферу и в Кремле, но Сталин почему-то не захотел носить шинель Троцкого, да и Троцкий делить свою одежду с членами ЦК отказался. Всесоюзному старосте даже намекнули: «Коллективное развитие крестьянских хозяйств должно идти в основном в области производства, а не в коммунизации быта и жизни».

Белые облака в голубеющем небе. Невообразимая тишина, ничем не нарушаемая.

«Ну, механики иногда подерутся, – негромко, каким-то особенным голосом заметил Анар. – Так это ничего. У них хороший помощник. Лёха звать. Парень молодой, таскает масленки, следит за шкивами. Водит изящных городских туристок в машинный зал. Примеряет на их ножки литые калошики, на ручки – перчатки резиновые. Пугает девушек высоким напряжением. И сам как под напряжением. Часто добивается своего».

Серый галечник, глыбы бетона.

Столбы карабкаются на лиственничный хребет.

«Я своей бывшей третьей жене, – признался Анар, – купил в Москве маленькую турфирму, чтобы не бегала по супермаркетам и салонам. А она дело завалила и тоже явилась к нам. Как Катерина Калинина. У Катерины в Кремле осталось пятеро детей, а она – на Чемале. Своему Всесоюзному старосте отписывала коротко: дескать, не жди, не вернусь, не хочу, не зови. У тебя там в Кремле, как в пустыне. Я в твоем Кремле – фальшивая фигура. Не жди!


С плотины открылся узкий плоский берег, а над ним, всё выше и выше – страшные отвесные склоны. Серый мамонт, обросший мхом, стоял при въезде на ГЭС – с вывернутыми назад мощными бивнями, видимо, корни умельцам не удалось устроить как-то иначе.

И доска:

«В соответствии

с правилами охраны жизни людей

запрещается: подплывать к плотине,

прыгать в воду с технических сооружений,

распивать спиртные напитки (мелом приписано: «с Лёхой»),

стирать белье и купать животных (опять мелом: «диких»),

допускать в воде шалости, связанные с нырянием,

подавать крики ложной тревоги».

Анар помахал рукой Лёхе, поскольку никем другим появившийся на плотине плотный веселый парень быть не мог.

Голова выбрита, замасленная майка, голые плечи в татуировках. «Давайте вниз!» – блеснул он зубами, и мы дружно полезли по лесенке в горячее чрево ГЭС. Механикам, оставшимся на плотине, в голову не могло прийти, что Лёха по пьяни мог прятать в машинном зале исчезнувший вещдок майора Мухина. Впрочем, это и самому Лёхе в голову не приходило. Только нам могло прийти – на секунду. А он только скалился и звал нас. Там внизу влажно и сумеречно подтекала под ноги вода. Хватаясь за металлические поручни, я вспомнил о резиновых перчатках и литых калошах, которыми снабжал изящных городских туристок Лёха. Да они были тут же: калоши – даже на вид плотные, литые, и перчатки – изящной девушке по локоть. Мощно вращающийся шкив, серебристые барабаны, чудовищная станина, переплетение цветных искрящих проводов, облупившаяся краска панелей, сладко пахло мазутом, и глаза Лёхи блестели – изящные туристки от всего этого, наверное, балдели.

«Т-2». Белый рубильник опущен.

«Г-2». Красная кнопка, рубильник поднят.

«Опасное электрическое поле. Без средств защиты проход воспрещен».

Лёха смотрел на нас как бы издалека, туманно. Скалился, звал. Нет, ничего не запрещал, но за каждым следил. Мы с Алексом присматривались. Слишком влажно, чтобы хранить здесь точную технику. Да и не Лёхе ее хранить. Такому привычнее городскую девушку приобнять, ласково колоть ей щеки щетиной, показывать, что теперь она вне опасности. Не походил Лёха на человека, которому слили опасное засвеченное оружие. Такая же нелепость, как луна, сошедшая с орбиты. Проволочные решетки, генератор с выпущенными, как щупальца, черными проводами – мощное, ревущее десятилетиями чугунное чудовище. На берегу мамонт с деревянными корнями-бивнями, а в машинном зале – станина. Тусклый фикус в кадушке. Сталин строго глядит с заплывшего пылью портрета, Серго Орджоникидзе открыто улыбается, как только он мог. И Михаил Иванович Калинин выискивает взглядом… Кого? Катерину?..

Тогда зачем отдал ее чекистам в далеком тридцать восьмом?..

ЭНЕРГИИ, ЭНЕРГИИ, ЭНЕРГИИ!

Генерал Седов, как Юлий Цезарь, занимался сразу несколькими делами.

Слушал дочь («Ой, папа, я нашла в твоем книжном шкафу свой школьный дневник за седьмой класс»), следил за экраном включенного ноутбука (крутящийся куб с нужными файлами) и, наконец, держал в поле зрения соседа-велосипедиста.

Сосед неутомимо нарезал круги вокруг коттеджа.

В отсутствие доктора Вальковича (а это он гонял на велосипеде) опытные специалисты не раз осматривали велосипед, простукивали стены и полы в кабинете и в спальне физика, просматривали его бумаги и книги, в том числе все сорок восемь томов фундаментальной немецкой «Der Physics». Дом запущен. Электронная почта забита спамом и письмами. «…в новостях показали луну над Фейеттвиллем, – писал доктору Вальковичу американский астрофизик Джон Парцер. – Такие же необычные фотографии я получил из обсерватории Ла-Платы. А вчера сам наблюдал восход луны на севере Канады, где воздух не так забит облаками, как у нас. Могу подтвердить, Александр, что луна выглядела маленькой. Действительно маленькой. Понятно, я имею в виду чисто визуальное впечатление…»

Генерал любил пить чай с доктором Вальковичем.

И, конечно, физик видел ролик с безымянного сайта.

Реакция, впрочем, самая простая: «Вы интересуетесь вечными двигателями?»

«Аналитики утверждают, что этому видеоролику можно верить?»

Доктор Валькович поаплодировал генералу. Устройство, едва ли со спичечный коробок объемом, крутит сразу пять авиационных турбин? Похвально, похвально! Чудесное нужное изобретение. Но где тот человек, который выложил на безымянный сайт такое чудо? Где этот гениальный изобретатель? Почему он не выходит на связь с правительствами, промышленниками, банкирами?

Энергии, энергии, энергии!

Нефть на исходе, уголь неэкономичен.

Меняются океанские течения, приливные электростанции одна за другой выходят из строя. Во Франции при перегрузке топлива на работающем реакторе АЭС «Сант-Лаурен» по ошибке оператора в топливный канал загружена не тепловыделяющая сборка, а устройство для регулирования расхода газов. Расплавленное топливо спровоцировало выброс радиации, реактор остановлен на неопределенное время. Приостановлена работа самой мощной гидроэлектростанции в мире – Итайпу, в двадцати километрах к северу от города Фосс-ду-Игуасу на границе Бразилии и Парагвая. Сколько энергии ни вырабатывай, ее всегда мало!

Ученый сосед поднимал на генерала задумчивые глаза.

Если появилось устройство, похожее на чудо, то почему изобретатель прячется?

Доктор Валькович считал историю с неизвестным мощным устройством совершеннейшей глупостью. А глупость вечна как протон. Чтобы растащить протон на кварки, пояснял он генералу, нужна невообразимая энергия, может, равная той, что наблюдалась в первые миллионные доли секунды Большого Взрыва, но чтобы побороть глупость…

Доктору Вальковичу нравились фотообои генеральского кабинета.

Северную стену покрывала смутная глубина доисторического моря. Мускулистая торпеда – ихтиозавр, сгусток первобытной энергии, летящая дуга защитного цвета. Трудно оторвать взгляд, но привлекали и вырезки, торчащие из многочисленных альбомов, как листья гербария. На стеллажах стояли «Труды палеонтологического института», прекрасно переплетенные Бюллетени МОИП, «Палеонтологического журнала», «Палеомира». Увлечение генерала палеонтологией не разделялось его дочерью. Карине не нравились пыльные стеллажи, не нравились стеклянные витрины в гостиной. В них красовались ужасно скучные окаменелости – спиральные белые раковины аммонитов, чудесные чашечки морских лилий, плоские грифельные плиты с отчетливыми силуэтами рыб и трилобитов.

«Все мы – пепел звезд». – «И динозавры? И человек?»

Доктор Валькович мысленно аплодировал генералу.

«Окажись вы на берегу силурийского моря, что бы вы там делали?» – «На берегу моря? Я актуалист. Размышлял бы о принципе неопределенности».

«Понимаю, – мысленно аплодировал доктор Валькович. – Мироздание кишит появляющимися и исчезающими вселенными. – Это как пузыри в кипящем супе. Каждый пузырь – отдельная вселенная. Мироздание кипит, оно вечно в движении. Угасает звезда, начинает сжиматься, впадает в гравитационный коллапс. Звезду уже ничто не распирает изнутри, напротив, ее вещество сжимается всё сильнее, пока, наконец, не возникает объект диаметром в пару километров, состоящий из одних нейтронов. Они вообще-то нестабильны, но в такой сжавшейся звезде распасться не могут. Наконец, звезда коллапсирует, возникает черная дыра. А потом и черная дыра схлопывается в сингулярность, взрываясь в другом пространстве».

«Скажите, у физиков бывают враги?» – «Хороший вопрос».

Но отвечать доктор Валькович не собирался.

Он ведь уже говорил про глупость и протон. Сколько можно указывать на одно и то же. Ему нравилось, что на столе генерала в последнее время появились лапласовское «Изложение системы мира» и «Физика Луны» с многочисленными загадочными ссылками на какие-то веб-ресурсы. «Справочное руководство по небесной механике и астродинамике», «Введение в физику Луны», «Астрофизические величины», «Физическая энциклопедия» Прохорова, куда без нее? А еще «Элементарная астрономия» Джона Парцера. И «Новый взгляд на природу приливообразующих сил».

Генерал тоже знал о докторе Вальковиче много.

Например, про далекое детство, проведенное в дацане под Улан-Удэ.

И про восхищение, которое будущий доктор Валькович испытывал, глядя на звездное небо. И про университет в Новосибирске, практику в Фермилабе, работу в Церне. Знал про странности физика. Например, он никогда не пользовался мобильными телефонами, зато обожал велосипед. Собственно, генерал обеспечивал защиту физика. Правда, триасовые ихтиозавры тоже пользовались, ну, скажем, защитным цветом, а помогло им это? Где сейчас Парцер, где Обри Клейстон? Американец выпал с тридцать первого этажа небоскреба на Манхэттене, англичанин утонул в бассейне. Писали, что у физика Клейстона отказало сердце, но лучше бы он реже прикладывался к бутылке. В этом смысле кореец доктор Ким вел жизнь более умеренную, что, впрочем, не уберегло его от домашнего ареста, под который, по слухам, он угодил у себя в Кимхэ. Кстати, в Церне корейца помнили как человека очень неразговорчивого. Йэ и анийо. Да и нет. Этого Киму хватало на все случаи жизни. Ну, еще чаособуди. Пожалуйста. Ну, еще иероглиф на туалете – саёнчжун (занято). Правда, в ноутбуке генерала хранился файл с гораздо более пространной беседой Кима. Файл был получен в апреле – с таможни аэропорта Инчон в Сеуле. Ряд колючих корейских иероглифов, переведенных и прокомментированных специалистами.

Произносится: чонбу ильсан сочжипум-имнида.

Переводится: это мои личные вещи.

Произносится: чингу-эге чуль сонмуль имнида.

Переводится: это подарок для моего друга.

Произносится: мончжо поадо твэмника?

Переводится: можно посмотреть?

И тут же ответ доктора Кима: игот-гва катхын госыро сэккари тарын госи иссумника.

Переводится: вообще-то у моего друга уже есть такое, но другого цвета.

Что мог вывезти корейский физик из Церна? Что такое было уже у его друга, только другого цвета? Кто был этот друг, не Валькович случайно? У этих физиков всё не так, вплоть до традиции каждые пятнадцать миллиардов лет собираться вместе и строить большой адронный коллайдер…


Следя за нарезающим круги велосипедистом, генерал одновременно видел экран.

«Плиз, подскажите, как замутить собственный VPN-сервак, с целью последующей продажи VPN-доступа. Где искать выделенный сервак, под какой ОС мутить? Только Google не суйте. Хочу вживую послушать…»

«…Эшвил (Asheville), Северная Каролина. 2 июля. Сегодня Луна кажется более далекой…»

«…Эшвил (Asheville), Северная Каролина. 11 июля. Сегодня Луна кажется еще более далекой…»

«…Конфиденциальные данные из обсерватории Аресибо (Пуэрто-Рико). 18 июля. Сегодня Луна взошла позже обычного. Формой походит на мяч для американского футбола. Южная часть кажется несимметрично деформированной…»

«…Крым. 3 августа. Свидетельство пилота С.: Луна над облаками в таком неправильном месте, что инстинктивно пугаешься…»

Еще одну грань крутящегося в пространстве куба занимал постоянно обновляющийся перечень проблем, чрезвычайно волнующих мировое сообщество:

энергетические потери…

продолжающийся спад производства…

изменение ритма мировых приливов-отливов…

изменение формы и цвета Луны, возможно, сильные пылевые бури…

активизация дельфинов, изменение привычных путей миграции птиц и рыб…

резко участившиеся грозы, ураганы, землетрясения, извержения вулканов…

межправительственные дискуссии о возможном закрытии границ…

растущая безработица…

«…В чем преимущество? – не унимался неизвестный хакер. Прижало, видно, его. – Трафик криптуется с помощью RSA-ключей со стойким алгоритмом, не светит реальный IP, не ведет логии…»

Нынче каждый мальчик, усмехнулся про себя генерал, умеет прятаться.

«…Зацени, при таких условиях никто никогда твой персональник не вычислит, даже если накроют сервак нехорошие дяди…»

Что верно, то верно. Накрыть подобный сервак проблема. Обычно им управляют через сторонний VPN-доступ + SOCKS, а он может находиться где-нибудь очень далеко – в Штатах, в Аргентине, в Азии, даже у антиподов…


– Нет, папа, ты послушай, что писали преподы в моем дневнике! – возмутилась Карина. – «Ув. родители! Ваша дочь не умеет себя контролировать. На уроке биологии брала в руки кактус и неприлично смеялась». Что уж такого неприличного в кактусе?

– А может, неприличное было в смехе?

– Ну, не знаю! Вот еще не лучше. «На уроке приставала к учителю математики с вопросом, как правильно называется размножение человека».

Генерал улыбнулся. Он знал о дочери всё. Так ему казалось.

Нет, конечно, он понимал, что всё знать невозможно, но всё же существуют некоторые допуски… Скажем, он знал о дружеских отношениях Карины с генералом Черновым… Знал о ее увлечениях, спорах, разговорах. О ее телефонных звонках, в которых представлены были все интересы: от «сходить на футбол» до «слетать вместе на Кипр». Она часто уезжала, любила путешествия, иногда уезжала и не одна, – отчеты специалистов регулярно появлялись на столе генерала.

Когда Карина была в отъезде, генерал плохо спал.

Вдруг ночью срабатывала охранная система, над глухим трехметровым забором в свете прожекторов нежно, будто в инее, вспыхивала колючка, ихтиозавр на стене ночной гостиной оживал.

Следя за тенями, генерал вспоминал пустыню.

Серебристая джида над голыми песками. Выстрелы со стороны рудника.

Приказ был ясный: опоздать! Чумазый водитель БТРа возился в перегретом моторе, иногда поднимал затравленные глаза на полковника Седова (тогда еще полковника): труднее всего чинить исправный мотор. Странно, но трупы, найденные во дворе, в коридорах и в кабинетах Управления того азиатского рудника, генералу никогда не снились…


– Папа, а как теперь быть без паспорта?

– Что тебя смущает? – пожал он плечами.

– А что я буду показывать таможенникам?

Генерал Седов опять улыбнулся. Он знал характер дочери.

Вряд ли ее смутит излишнее внимание таможенников. «Я купила себе черное скромное платье с очень глубоким декольте, – прочел он однажды в ее электронной почте. – Теперь сижу в кабинете и стесняюсь».

Ну да, стеснялась она умело.

«Сегодня я девушка шестидесятых. Лодочки на невысокой шпильке, укороченные черные брючки, открывающие бледную с тонкими венками кожу щиколоток. Кофточка-тельняшка с большим вырезом, мне это идёт. Бежевый плащ в духе героинь Хичкока и платок Hermes на шее».

Карина умела подать себя. Она дружила с недалекой Аней, не сумевшей окончить курсы программистов, но дружила и с весьма известными людьми. Книжка о жене Всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина вывела Карину в мир большой журналистики.

Тук, тук, тук!

Карина вынула трубку.

Громкую связь демонстративно не отключила.

«Это Буковский». – Отец имеет право знать, с кем она говорит, находясь дома. А журналист явно хотел произвести впечатление. – «Вчера посмотрел одну штуку под «Зеркала». Не часто наши пендосы снимают такое кино. С закосом под Хичкока, мяса не так уж и много, но страшно».

«А я вчера смотрела порнушку, – в тон Буковскому ответила Карина. – С закосом под Private, но смешно. Особенно концовка – в стиле миссионерской».

«Это Аня посоветовала вам позвонить». – «Интересуетесь будущим?» – «Даже очень». – «Ну, приезжайте». – «К сожалению, сейчас не могу».

Это был неправильный ответ.

Карина положила трубку.

– Папа! Хочу в Кимхэ.

– Зачем тебе Южная Корея?

– Очень соскучилась по подружке.

Соскучилась? По подружке? Ну-ну.

Генерал хорошо помнил маленькую кореянку.

Имя короткое – Су. Так и хочется продолжить. Резкий голос, косые глазки вразлет, отвечают стилю. Год назад на Красном проспекте Карина въехала в зад тормознувшей перед нею зеленой «мазды». – «Росия марыль анын сарами иссымника? – истошно завопила маленькая кореянка, выкатываясь из помятой машины. – Ой, как так! Здесь кто-нибудь говорит по-русски?» – И завопила в мобильник, приседая от нетерпения: «Алло, алло! ДПС, ну, где вы? Мне это въехали! Ну, как у вас называется? Морыгессымнида! – Кореянка судорожно вспоминала трудные русские слова. И вспомнила: – В жопу!» Глаза ее округлились от восторга. Как близкой подруге, она закричала провинившейся Карине: «Ой! Это что? Они говорят, звони в полицию нравов!»

– Папа, что тебе привезти?

– А что можно привезти из Кореи?

– Да всё, что угодно. Ты только скажи.

– Ну, если всё, тогда… вези сразу две штуки!

– И одну мы загоним соседу! – кивнула Карина, зачарованно следя за неутомимым велосипедистом (пятьдесят шестой круг).

СВЕТЯЩАЯСЯ ВОДА

– Советую отсесть от окна.

Я успел заметить стриженую голову советчика.

Еще в зеркале мелькнула оранжевая майка, вскинутая рука.

Впрочем, советчик тут же исчез. И загадочная принцесса Укока смотрела на нас со стены, чуть приподняв татуированное плечо, будто отгораживалась.

Шумно налетала на «Дарьин сад» гроза. Открытую веранду захлестывало струями, река хлестала по камням. Изображение в настенном телевизоре дергалось, дикторы перемалывали одно и то же.

Понятно, главная сенсация: отмена паспортов. Их отменили сразу во многих странах и, в общем, на пользу демографии: теперь незаконные иммигранты тоже получили гражданские права…

Вторая сенсация: в Лиссабоне и в Париже площади заполнены митингующими домохозяйками. Они требуют объяснений: когда закончатся бесконечные дожди над Евразией и когда люди смогут увидеть луну, чтобы убедиться, что с нею ничего не случилось? Ходили слухи, что кто-то видел луну с самолета, и она этому человеку показалась совсем маленькой. – «Насколько маленькой?» – «А это пусть ученые чиновники измеряют, долой кабинет министров!»

Еще домохозяйки требовали закрыть большой адронный коллайдер.

«Это же конец света! Скоро черная дыра поглотит всю нашу планету».

Какая-то овца, возвращаясь из Алжира во Францию, якобы рассмотрела, как ужасная черная дыра уже поглощает один большой город.

«Европейский город?» – «Ну да». – «А как вы это увидели?» – «Ну, как! Вот как вас вижу!» – «Расскажите подробнее. Это всем интересно!»

Овца воровато оглядывалась: «Ну, как… Страшно, конечно… Целый город, а над ним будто тьма… Чё попало!.. Как бы звезда, только с тонкими извилистыми лучами…» – «А размеры звезды?» – «Ну, не знаю, они ж меняются…» – «А размеры города тоже менялись?»

«Я же говорю, – блеяла электроовца. – Над ним как черный туман…»


– Уйдите оттуда! – крикнул Анар.

Теперь советчик бежал по набережной.

Мокрый, суетливый. Футболка под дождем потеряла цвет, острый носик задран, глаза синие, чистые, такие любят показывать в патриотических лентах: Иван-Царевич, невинный отрок, всегда что-то в высшей степени позитивное. Даже ноги у советчика казались кривыми, но это, наверное, из-за облепивших их брюк.

– Не волнуйтесь! – крикнул советчик. – Опасность молний часто преувеличивают.

И, вбежав в бар, попросил чаю. Пирожное ему не надо, добавил он торопливо, а сахару положите сколько можно. «Всем советую полистать книжку академика Верещагина, – показал нам мелкие, как чеснок, зубки. – Сами увидите. У академика Верещагина описаны тысячи случаев необычного воздействия прямого удара молнии. – Младший лейтенант Смирнов-Суконин (это Алекс подсказал нам его имя) слова выговаривал как-то хитро. – В своей книжке академик Верещагин утверждает, что прямые удары молнии могут приносить очень неожиданные результаты. Например, один человек, мужчина, после прямого удара молнии в голову стал считать в уме большие цифры. Вот разбуди его ночью, – убежденно заявил Смирнов (вторую фамилию Смирнова-Суконина мы как-то сразу стали упускать), – спроси у него корень из трех миллионов семидесяти трех тысяч двадцати одного, он никогда не перепутает, о каких корнях идет речь. Руки обожжены, скрючены, ушей почти нет, сам как сухой древесный корешок, а в уме считает. А другой человек, тоже мужчина, после прямого удара молнии бросил курить. Так его вдова рассказывала. А третий стал знать сразу шесть иностранных языков».

Похоже, вещдок майора Мухина действительно находился где-то поблизости, если на Чемале появился человек майора.

– Ладно заливать, – сказал Алекс.

И посмотрел на портрет принцессы Укока.

– Люди любят мечтать, – продолжил он недавно начатый Анаром разговор. – У принцессы Укока тоже была мечта, только мы сейчас не знаем, какая. Мечтают все. О разном. Кто о машине, кто о квартире, кто о более легком способе дышать. Банкиры, например, мечтают о том, что кредит, взятый строителями, рано или поздно превратится в красивые и удобные жилища, а сами жилища будут активно и успешно продаваться, а значит, кредиты будут возвращены вовремя. Но мы поражены кризисом. Это системный кризис. Это не просто финансовый и энергетический кризис, это, прежде всего, кризис доверия, Анар! У большинства правительств всего-то влияния осталось на один указ – о самороспуске. Я это к чему веду? – Алекс пустил одну из своих многозначительных улыбок. – Пора объявить всемирный Юрьев день. Когда-то в Юрьев день любой крепостной мог поменять своего хозяина, уйти в другое село, найти другие условия. Я бы, например, хотел пожить на самом юге Африки, среди черных, занимаясь только тем, чем занимался бы. Я настаиваю на Юрьевом дне! – Он поднял фужер и посмотрел вино на свет. – Не просто отменить паспорта, а открыть раз и навсегда все государственные границы, пусть каждый выбирает себе место обитания. Живите, где хотите, живите, как хотите. Не для благоденствия какой-то Австрии или Швеции, а для самих себя.

Алекс поднял голову и посмотрел на темнеющую, быстро несущуюся воду. В ее пляшущих гребешках отражались вспышки электросварки. Где-то неподалеку продолжались сварочные работы, и фонари еле-еле просвечивали сквозь туман.

– Инновации! – наконец нашел нужное слово Алекс.

– Только инновации изменят мир! – пояснил он убежденно. – Не бесплодные дискуссии о Луне, сошедшей с орбиты, не отмена казенных бумажек, и не устройства с каких-то подозрительных сайтов, а инновации! Как было когда-то с появлением железных дорог. Как было когда-то с появлением автомобилей, электричества, компьютеров.

– Ты о войне? – спросил Анар.

За Алекса ответил человек в шортах:

– А ядерные арсеналы? А отсутствие внятной идеологии?

В этот момент в баре появился человек в шортах и в армейской рубашке. Появился он неожиданно. Смирнов-Суконин в углу сразу низко опустил голову и засопел, будто ему помешали. Алекс тоже поглядел на гостя с интересом, но тот вдруг… исчез.

Появился и сразу исчез.

Впрочем, это не остановило Алекса.

Рынок труда и Юрьев день – вот в чем он видел выход! Мир, вы же сами это видите, разваливается на глазах. Реальное стимулирование экономики возможно только через рынок труда или через создание новой резервной валюты. Да хоть песо, ответил Алекс на повисший над террасой немой вопрос, какая разница? Главное, снять накипь хищничества, избавиться от избыточного потенциала. Может, правда, объявить мировой Юрьев день, открыть все границы? Пусть тысячи азиатов двинутся в Сибирь, пусть миллионы желтых преобразуют Европу, а белые осваивают богатые африканские территории. Это же ясно, стоимость труда в реальном секторе моментально упадет. Миллионы рабочих рук, как мощная река, начнут перетекать из Китая в Россию, из России в Афганистан, в Иран, в Турцию, из Мексики в Штаты, из Аргентины в Южную Африку и так далее. Гедонистам, не желающим работать, дадут, наконец, под зад…

– …и придут идейные аскеты с их вечным распределением одного килограмма риса на сотню человек!

– Нет, не придут, – возразил Алекс. – Не придут потому, что мы уже никогда не будем жить, как до кризиса. – Он оглядел стол, куски прекрасной копченой косули, темное вино в бокалах, салат, телячьи языки, серебряные приборы, обернулся к бару, где на полках переливался хрусталь. – Но я понимаю тебя, Анар. Новый стиль жизни должен, в первую голову, пугать таких, как ты.

Мы услышали аплодисменты.

Аплодировал человек в армейской рубашке.

– Извините, я всё слышал. Хотите небольшую цитату?

Поскольку никто человеку не ответил, он принял это за разрешение.

– Нравственное помешательство, – произнес он, будто боясь, что снова внезапно исчезнет, – это психическая болезнь, при которой моральные представления теряют свою силу и перестают быть мотивом поведения. Доходит? При нравственном помешательстве человек становится безразличным к добру и злу, не утрачивая, однако, способности теоретического, формального между ними различения. Вы это имели в виду?

– В общем, да, – кивнул Алекс.

– Не ново, но интересно, – поаплодировал человек в армейской рубашке. – Мысль о нравственном помешательстве высказана господином издателем Павленковым еще в одна тысяча девятьсот пятом году, но до сих пор остается верной. – Знаток Павленкова, как и Анар, не спускал внимательных глаз с таинственно мерцающей реки. – А то все хотят жить, как жили дриопитеки. Спрыгнул с дерева, нажрался ягод и грибов, поймал ископаемого кролика. Но с набитым животом по веткам не попрыгаешь. Дриопитек-гедонист, как вы правильно выразились, – поаплодировал незнакомец Алексу, – обратно на дерево не полезет. Так что дело, конечно, в инновациях. Это замечено верно. Спустившись с дерева, дриопитек должен получить защиту от случайностей, а то все привыкли повторять: прогресс, прогресс, а какой же это прогресс, если даже этапов его никто не помнит!

– Что вы имеете в виду? – заинтересовался я.

– Компьютер, прежде всего. Вот изобретение, коренным образом изменившее мир. Это оно подвело нас к отмене паспортов. Налицо настоящий качественный скачок. Но что дальше? Появляются всё новые и новые модели компьютера, но ведь это уже только очередные модели. Они работают, они выдают прекрасные результаты, но далеко на этом уже не уедешь, нам нужна другая парадигма, – кивнул человек в шортах вконец польщенному Алексу. – Хватит разговорчиков про умные кнопки турбо, гибкие дискеты и прочие каменные топоры. Давайте перечислим как можно больше компьютерных реликтов сразу, чтобы не возникало соблазнов к ним вернуться, а? Вот кто помнит монохромные мониторы? Или матричные принтеры, в которые вставляли копировальную бумагу, когда кончалась краска? Или спектрумовские игрушки, которые грузились с кассет по полчаса и далеко не всегда с первого раза?

– Перфоленты… – напомнил Алекс.

– Ну, это совсем каменный век. Скорее уж неоткрывающиеся мыши. Ими макали в стакан со спиртом, чтобы очистить шарик, постоянно забивающийся грязью. – Человек в армейской рубашке поаплодировал сам себе. Он не отводил зачарованного взгляда от грозовой реки. – Или файлы config.sys и autoexec.bat. Пиратские диски-многоигровки по пятьсот игр на каждом. Горизонтальный настольный корпус для системного блока, подключения по диалапу на скорости четыре тысячи восемьсот бод. Помните этот характерный звук? – пощелкал языком гость. – Игры, в качестве защиты от пиратства требующие цитат из мануала. Выгрузка драйвера мыши и кейруса для освобождения памяти, которой всегда не хватало…

Послышались низкие раскаты грома. Анар не выдержал и вынул мобильник:

– Кто там еще работает со сваркой? Гоните всех отдыхать.

И озадаченно переспросил:

– Как это, на стройке никого нет?

– Может, там водолаз? – засмеялся я и сам полез в карман за ожившим мобильником.

Номер опять не определился, как ночью. Наверное, это одна из тех португальских домохозяек, усмехнулся я. Летит в самолете, видит маленькую Луну или поглощаемый черной дырой город и удивляется, почему это мы с Алексом еще не в Париже?

«Она, правда, появилась?»

Я переспросил: «Луна?»

Связь оборвалась.

ЧЕРНЫЙ АСЕЧНИК

Государственную границу закрыли 22 июня.

В аэропорту Толмачево (международном) погасли электронные табло.

По пустым лестницам и переходам бродило неясное эхо, залы показались Буковскому непривычно просторными. В буфете сидели два местных алкаша из обслуги, громко радовались. «Ты олень, бля! А я в пятнадцатилетнем возрасте в математике шарил, на C++ писал». Разыскав дежурного, Буковский внимательно просмотрел официальную распечатку последних ушедших из Толмачево рейсов.

Бодрум…

Ганновер…

Пекин…

Прага…

Сеул…

Был еще чартер на Таиланд, но его задержали.

– А как быть тем, кто уже улетел?

– Никаких комментариев.

– Думаете, это надолго?

– Без комментариев.

Пустые ячейки табло навевали неприятные мысли. Никуда не улетишь… Неужели теперь, правда, никуда не улетишь?.. Неужели снова возвращаемся к родным коммуналкам? Сперва отменили паспорта, теперь закрыли границы. Правда, Карине Седовой повезло – рейс на Сеул ушел. На телевизионных экранах в зале ожидания опять и опять крутили осточертевший ролик: загадочное устройство объемом со спичечный коробок вырабатывает энергию, клинически несоразмерную его объему. Может, лениво решил Буковский, государственную границу закрыли, чтобы поймать неизвестного изобретателя?

Он вынул мобильник. Хотел предупредить Аню, что появится только к обеду, но по рассеянности набрал собственный домашний номер. И, вот странно, незнакомый голос произнес:

«Слушаю».

Он не растерялся:

«Можно Буковского?»

«А кто его спрашивает?»

«Неважно». После такой неожиданности не стоило, наверное, звонить Ане.

Но Буковский позвонил. Был уверен, что по голосу Ани поймет – есть ли и у нее нежеланные гости. «Прожив короткую и, в сущности, никчемную жизнь, она так и не разочаровалась ни в одном из своих друзей» – так написал бы Буковский в некрологе, посвященном Ане. Да и что еще написать о девушке, которая на первом свидании сказала: «Буковский! Ты меня проводишь до дому? А то я так оделась, что одна идти боюсь».

«Похоже, Карина свалила».

«Она и собиралась свалить».

Ну да, он сам виноват, не отправился к Карине в тот же вечер.

А ведь только Карина могла напрямую вывести его на Вальковича. Известный ученый, доктор наук, член-кор Российской Академии. За ним – Церн, большой адронный коллайдер. Можно наскрести сенсационный материал. А теперь жди Карину… И в собственной квартире сидят неизвестные люди… Что-то тут не срасталось.

– А могу я заказать билет в Прагу?

– Никаких проблем. Воспользуйтесь Сетью.

– А билет в Сеул или в Ганновер?

– Через Сеть – без проблем.

– Но ведь граница закрыта.

– Совершенно верно.

Такого количества идиотов, как сегодня, дежурный, наверное, никогда в аэропорту не видел. Заказывать можно всё, пояснил он. Заказывать билеты на любой рейс – ваше священное право. «До конца своих дней дежурный из аэропорта Толмачево оставался убежденным сторонником идеи здорового мира», – прикинул Буковский первые строки нового некролога.

– А можно увидеть список пассажиров, улетевших последними рейсами?

– Какую службу вы представляете?

– Общественную.

– Обратитесь к общественности.


Низкие тучи ползли над аэропортовскими зданиями, накрапывал серый, всем надоевший дождь. Прикрыв голову купленной в киоске газетой («Кто столкнул Луну с орбиты?..», «Течение Эль-Ниньо теряет энергию…», «Статистика школьных самоубийств…», «Монголы протестуют против закрытия границы…»), Буковский перебежал площадь.

В здании внутренних перевозок ничего не изменилось. Тут спокойно ожидали очередных рейсов.

«Не хочу ехать поездом».

Говорившая стояла спиной к Буковскому.

«Недавно ехала поездом из Варшавы в Минск. Ну, знаешь, все эти дурацкие разговоры с соседями по купе. Познакомилась с французом. Говорит, у него в Минске жена и две девушки. Вот, думаю, сукин кот, неплохо устроился. А он выдает: одной пять, другой – два с половиной…»

Внутренние рейсы прибывали и убывали.

Те, кто не улетел в Измир или в Пекин, пытали счастья в России.

В пивном баре на втором этаже Буковский нашел место за боковым столиком и раскрыл ноутбук. Сосед слева бубнил: «Не гулять нам больше по Пекину… По Пекину нам больше не гулять…» Второй жаловался: «А я китайский выучил…» – «Не пользоваться нам больше китайским… Никогда больше не пользоваться…» – «Да я и не собирался им пользоваться. Просто купил программу для iPhone, а apple store под рукой не оказалось. Залез в Сеть. Ну, ты зацени, программа на английском, а сайт на китайском. Сижу на Google translate, перевожу оплату. Ввел номер карты, всё такое. Оплата произведена, осталось ввести электронный адрес и снять капчу с рисуночка. А капча-то на китайском! Нашел сервис рисования иероглифов от руки. Три часа, не вру, перерисовывал долбанные искаженные иероглифы, копировал подходящий юникод, а когда осилил все шесть символов, мне сказали: извини, парень, таймаут! Пришлось садиться по новой…» – «Не гулять нам больше по Пекину… По Пекину нам больше не гулять…»

Буковский открыл почту.

Спам, обязательные рассылки.

О корейском физике вообще ничего, пропал в своей Южной Корее, как в пустыне. Правда, из Швейцарии сразу три письма. Одно полно намеков на утечки из Цернского научного центра. А что за утечки? Информационные? Технические? Финансовые? Никаких подробностей. Что можно спереть из трубы, по которой несутся встречные пучки протонов? Еще одно письмо касалось судьбы американского астрофизика Джона Парцера – несчастный случай. И физик Курт Хеллер проявился: сообщалось, что немецкий физик пришел в себя…

Соседям по столику надоело обсуждать свои китайские проблемы. Задрав головы, они дружно уставились на плазменный экран. Седьмой канал повторял скандальное интервью Буковского с министром экономики.

«…оборудование «Ксерокс-Z», – отбивался министр, – установлено везде. Вот вам терапия от шока. Паспорта больше никому не нужны, но если по старой привычке вам хочется иметь бумажные доказательства своего существования, пожалуйста, печатайте, что хотите – хоть со сложными голограммами, хоть с вшитыми в ткань металлическими нитями».

«Но что предопределило столь резкую отмену паспортов?»

«А что предопределило столь резкое исчезновение динозавров? – изо всех сил отбивался министр. – Климатические изменения, плохой баланс, в сущности, тоже кризис, да? Системный. Должны понимать. Генеральная Ассамблея ООН еще пять лет назад вынесла решение об антигуманной сущности всех существующих в мире документов. – Министр был полон неприязни к Буковскому. – Важные политические решения такого масштаба не рождаются спонтанно».

«Как к отмене паспортов отнеслись в Соединенных Штатах?»

«Паспорта американцев всегда в большой степени являлись формальностью».

«А экономический кризис? Финансовый? Как быть с массовыми перемещениями людей через границы? Где брать дешевые рабочие руки?»

Лоб министра покрыла испарина ненависти. «У нас в России достаточно сильных рабочих рук!» Он сжал маленькие холеные кулачки, показывая, как много у нас в России сильных рабочих рук. Буковский язвительно усмехнулся. Как вы собираетесь объяснить это нежелающим работать люмпенам? Что собираетесь делать с теми, кто и раньше не работал, и сейчас не собирается занимать себя хлебопашеством или строительством дорог? Те же проститутки. Им что, ставить счетчик входящих?

«Аня, – снова набрал Буковский номер подружки. – Мне приехать?»

«Приехать! – обрадовалась Аня. – Только у меня сегодня гороскоп плохой. Нам, Девам, нельзя хитрить. Я уже три чашки разбила, и кофе у меня кончился».


Дверь Буковский открыл своим ключом.

Неприятная мысль мелькнула, но он ее тут же выдавил из мозга: его дверь тоже кто-то открыл своим ключом. Хорошо, трусливая Аня этого не знала. На тонких фарфоровых блюдечках, расставленных по кухонному столу, чернели загадочные кофейные размывы. Тут же валялась закапанная слезами распечатка из Интернета.

«Качественный и анонимный взлом почтовых ящиков на заказ. Предоставляются услуги взлома на mail.ru (inbox.ru, bk.ru, list.ru), rambler.ru, yandex.ru (narod.ru, ya.ru), gmail.com (googlemail.com), yahoo.com, hotmail.com (live.com)».

Конечно, Анна не могла не клюнуть на такую чудесную новинку.

«Хотите читать переписку своего конкурента? Хотите знать секреты своего любовника?»

– Ну и как? Успела взломать мою почту?

– Видишь, Буковский, ты даже не отпираешься!

– А от чего я должен отпираться? От деловой переписки?

– С этого всё и начинается, – Аня явно готовилась заплакать.

– Грех, грех. Уныние – это грех, Анька. Любая тварь божья обязана радоваться миру.

– Ты меня тварью назвал, да?

– Нет, привел цитату.

Он обнял Аню за плечи:

– Успокойся, дружок. Это всё черный асечник.

– Какой еще асечник? Что за асечник? – закричала Аня.

– Успокойся, – погладил он ее по нежной теплой щеке. – Самый обыкновенный асечник, из твоей же собственной аськи. Ты много нервничаешь. Это потому, что много времени проводишь в Интернете. А это нехорошо. Вот тебе факт. Жил-был паренёк, нормальный такой, импульсивный, обижался на всех с полуоборота. Но был продвинутым чуваком, и завелась у него подруга. Встречались, миловались, а потом подругу достало, что чувак всё время в компе, и она послала его. А он стал страдать. По этой теме. Ну и повесился, – с наслаждением выдал Буковский. – Потом прошло какое-то время. В компании эта девка сидит, все бухают, гуляют, всё такое прочее, а комп включен. Он у нее всегда был включен. И вдруг аська сказала: «ооу!» Понятно, девка кинулась к экрану, а на нем никаких сообщений. Время позднее, в ночь гуляли, но, наконец, разошлись. Девка опять в аську, а там: «ооу!» И опять ни фига на экране. Ну, подруга решила – типа бухать нужно меньше. Пошла в ванную, приняла душ, возвращается, а на мониторе сообщение от убившегося парня: «Из-за тебя всё это». Конечно, девка описалась тут же у компа. Так что, ты, Аня, учти. Чёрный асечник беспощадно преследует неверных любовниц.

– Буковский, ты меня пугаешь.

– А ты не грузи меня глупостями.

Уютно бормотал мигающий телевизор.

Австрию заливают дожди…

В Мезенском заливе сгорела приливная станция…

Домохозяйки Парижа требуют закрыть большой адронный коллайдер…

Из-за меняющихся ветров ветряные мельницы Голландии сбавляют выработку…

Буковский вздрогнул.

– Это телефон, – засмеялась Аня.

– Ты ждешь звонка? Почему в это время?

– Да мне Колесников в это время звонит.

– Какой еще Колесников? Это кто такой?

– Я с ним в школе училась.

– Откуда он взялся?

– Нашел меня в «Одноклассниках».

– И что ему надо? – Почему-то Буковский подумал о человеке, устроившемся в его квартире.

– Меня.

– И всё?

– Буковский!

– Ладно, прости.

– Мы с Колесниковым учились в школе. Потом он пропал, говорит, учился в школе милиции, а его выгнали. Не знаю, кажется, машины перегонял. И вот опять появился.

– Почему именно теперь?

– Сказал, что проездом в городе.

– И сразу начал тебе названивать?

– Он соскучился, – обрадовалась Аня. Она любила, когда ее ревнуют.

Буковский, конечно, не ревновал, зато умел притворяться.

– А еще чем он занимается?

– Не знаю. Он обещал рассказать. Но я ему честно сказала, что это ничего не значит, я дружу с тобой. – Аня украдкой покосилась на Буковского. – Я сказала ему, что дружу с очень знаменитым журналистом и у нас серьезные отношения.

– А он?

– Не скажу.

– Ну, не сердись.

Буковский обнял Аню.

Выбора нет. Или обнять, или уйти. Границы закрыты, ни в Пекин, ни в Ригу не попадешь. В закрытой на ключ квартире сидит незнакомый человек, может, этот самый Анин одноклассник, как знать? Лучше всего вообще, пожалуй, убраться из Новосибирска.

– Помнишь, я говорил тебе про одно местечко?

– На Алтае? – мгновенно догадалась Аня.

– Ну да.

– Ой, мы уедем?

– Не оставлять же тебя однокласснику.

– Глупый Буковский! Зачем ты так? Колесников – хороший. Он только поужинать со мной хотел. Я ему сейчас позвоню.

– Не надо.

– Тогда отключу холодильник.

– И на холодильник плюнь. Что с ним сделается?


До самого Бердска они молчали. Аня из опасения, что Буковский внезапно передумает ехать, а он из простого желания понять хоть что-нибудь. Этот вчерашний звонок к Карине… Карина хорошо знает физика Вальковича, а физик Валькович работал в Церне… Значит, пересекался там с теми убившимися мужиками…

– Хочешь кофе?

Аня счастливо кивнула.

– Ты у меня настоящая красавица, – похвалил он.

– Я знаю, – кивнула она. И начала прихорашиваться.

– Странно все-таки. Зачем твоей подружке в Сеул? Что там у нее?

– Ой, ты бы видел! Подружка. Су называется.

– Боевой самолет, что ли?

Аня разговорилась.

Карина и раньше много ездила.

У нее везде друзья. Из Берлина, например, вернулась с синяком.

А с этой корейской дурочкой, ревниво объяснила Аня, Карина познакомилась на улице. Долбанула ей машину.

«Давай, Буковский, остановимся в этом кафе…»

Кофе им понравился, но кормили, как на броненосце «Потемкин».

– Подогрейте сливки, – попросил Буковский. Он внимательно слушал Аню.

– Эта корейская дурочка даже докторскую диссертацию защитила. Нет, не по камасутре, ты что, это же Индия! А у них там, в Корее, секса нет. Им нечего там защищать, кроме идей чучхе.

– А эта Су, она из Северной Кореи?

– Ой, Буковский, а разве Кореи две?

И вдруг испугалась:

– Буковский, а ты пить на Алтае не будешь?

Это Аня вспомнила, как Буковский недавно нажрался.

Она тогда всю ночь не спала, допытывалась, с какого это он горя? «Ну, зачем ты водку пьешь?» – «Да лимонад уже не вставляет». «Может, ты заболел? – пугалась Аня. – Может, разлюбил меня?» Он отмалчивался. «Может, правду от меня скрываешь?» А он ничего такого не скрывал. Не показывать же эсэмэску от одной дуры: «Поздравляю, Буковский, ты и на этот раз не станешь папой…»

* * *

В Бийске в маленьком кафе у торгового центра они заказали блинчики.

«Нет, вы только посмотрите, – разорялся у стойки человек в аккуратном строгом «Адидасе». Лицо плоское, растерянное, злое. – У меня покрышку на велосипеде разрезали».

«Не вы первый», – кивал бармен.

Красиво покачивая бедрами, Аня отправилась в туалетную комнату.

«Нет, это прямо маньяк! – разорялся человек в аккуратном строгом «Адидасе». – Почему таких милиция не ловит? Я велосипед на стоянке оставил буквально на минуту, а он мне новую покрышку располосовал».

«Не вы первый», – понимающе кивал бармен.

Надоело, подумал Буковский. Окружающее начало его злить. Спрячемся с Аней в отеле, никуда выходить не будем. Нового велосипеда у нас нет, а на старую «тойоту» маньяк не позарится. Ане – массаж, фиточай, пантовые ванны, акупунктура, медовая бочка, а я буду надираться и думать.

За окном кафе тянулась тихая провинциальная улица.

Среди припаркованных машин выделялась зеленая «вольво».

Завидовать не стоит, всё равно на такую у него денег нет. Пока нет. Хозяин зеленой красавицы торгует, наверное, алтайским лесом, сейчас лиственница в моде. Когда из торгового центра вышла девушка, Буковский невольно напрягся. Вот чему стоит завидовать! Шаг уверенный, ноги длинные, в руке брелок, зеленая «вольво» ласково откликнулась. В универе Буковскому нравилась одна такая вот длинноногая девушка, но тогда он был еще беднее.

Вернулась Аня, тронула блинчики пальцем:

«Почему они такие холодные? Сдохли, что ли?»

Официант промолчал неприязненно, а Буковский ухмыльнулся:

«Ты, Анька, разрежь блинчик поперек и посчитай годовые кольца».

Аня отодвинула тарелку и счастливо рассмеялась: «Давай с тобой в отеле не будем трое суток не вылезать из номера?» Женщины умеют угадывать то, что им хочется угадать.

ДОРОГА НА ТАШАНТУ

С Чемальской ГЭС мы вернулись вечером.

Над озером светило солнце, над рекой полз туман.

Нежный, влажный, он не холодил, не ложился на воду, но и не рассеивался, делая небо (и его отражение) невесомым и призрачным. После долгих дней новосибирской мороси дышалось легко; в баре нестройно пели под караоке – гости съезжались.

Увидев нас, Анар кивнул удовлетворенно: «Даже люкс забронировали».

Как облачко мошкары, пролетели по набережной юркие выпестыши. А сам Анар, оказывается, только что вернулся из Бийска. В бар пока не заглядывал, да и нужды не было: из распахнутого окна, как из чудесной рамы, оборачивалась белокурая девушка. На обнаженном плече – стилизованные олешки, правда, косы не было. Но сходство с принцессой Укока просто пугало.

Возник рядом Смирнов-Суконин:

– Хотите добрый совет?

Мы промолчали.

– Выпейте красного!

– А ты ел сегодня? – покосился на советчика Анар.

– А то! Я в село ходил. Бабка на рынке завернула мне пирожок. Отзывчивая бабка. У нее бумажная лента, как для кассовых аппаратов. А на ленте написано чернильным карандашом: «Тася, мы с Иваном ушли на кладбище».

– Иди, поешь в баре.

– Я уже ел в кредит. Два салата.

– Мяса съешь. Пусть запишут на мой счет.

Анар знал о системном кризисе Смирнова-Суконина.

Оказывается, до «Дарьиного сада» младший лейтенант Смирнов-Суконин действительно добирался автостопом. Хотел позвонить невесте, не смог: на счету мобильника пусто. А раз пусто, значит, он даже и генералу не позвонил. А ведь именно генерал Седов отправил Смирнова в погоню за покойником.

Так Смирнов объяснил Анару.

«Ты мульку не гони. Покойники в «Дарьин сад» не ездят». – «А этот поехал. Его током убило, а он сел на велосипед».

«Ради чего?» – не верил Анар. «Любит ездить». – «На велосипеде?» – «У него покрышки классные». – «Всё равно ведь только велосипед…»

Смирнов и сам удивлялся. У него невеста, откровенно рассказал Анару, работает над дипломом. В отсутствие любимого помогают невесте два спортивных лба с курса, до дурного не додумаются. Всё вроде схвачено, а домой хочется, и есть хочется. В Сростках Смирнов почти договорился с хозяином продуктовой лавки о небольшом денежном кредите (бросить на телефон), но увидел на прилавке упаковку яиц с устаревшей пасхальной надпечаткой: «Христос Воскресе!» (2 категория) и не удержался:

«Хотите добрый совет?»

Хозяин простодушно кивнул.

А выслушав советчика, вышиб его за дверь.

Это еще ничего. Мир и без того торчит – кризис, нервы. По-настоящему Смирнова били только под Бийском. Там он одного частника уговорил ехать как можно быстрее. «Хотите добрый совет?» – «Бесплатный?» – «А то!» Частник гордо откидывался в водительском кресле, прозрачно намекал: «Хорошо заплатишь, еще быстрее поедем». Хвастался: «Я в армии сержанта в страхе держал!»

Так, хвастаясь, вылетел на машину ДПС.

«Нас трое», – понимающе покивал старший патруля.

Смирнов догадался: «Наверное, по паре сотен на каждого?»

Старший согласно кивнул: «По три».

И частник согласился, указав на Смирнова: «Он банкует».

«А то! – согласился Смирнов. – Только у меня купюры мелкие».

Подошли еще двое. Все вместе, трое гаишников и частник, молча смотрели, как Смирнов охотно и откровенно выворачивает карманы. Мелочи (его золотой резерв) набралось до тридцати рублей, купюрами, правда, меньше. Пока частник злобно расплачивался, Смирнов укрылся в кустах, – советы у него кончились.

Через полчаса, счастливый, выбрался на дорогу.

Путь один: на Ташанту, семьсот пятьдесят восемь километров. Но и частник был не дурак, дождался Смирнова за поворотом.

«Мобила есть?» – «Не работает».

Тогда частник сорвал с руки Смирнова часы.

Так страстно срывали эполеты с декабристов царские псы.

А на вопрос, как Смирнову теперь определяться во времени, частник коротко ответил: «По солнцу».


В кратком изложении Анара история Смирнова-Суконина выглядела так.

Вызвали младшего лейтенанта в штаб округа. По широким ступеням поднялся он в тень исполинских колонн. Чувствовал себя бойцом несуществующей империи, да и настроение было неплохое. До конца службы сто пятьдесят дней, уже даже сто сорок девять, а время не стоит на месте, его не остановит даже главнокомандующий, так хитро природа позаботилась о срочниках. Опять же, невеста заканчивает диплом, впереди много хорошего. И сейчас Смирнов ночует дома, а не в казарме. Считай, почти альтернативная служба. И еще такая забавная деталь: предыдущий президент вроде как очистил российскую армию от всяких там толстяков, а первым, кого Смирнов встретил в служебном кабинете, оказался полковник совершенно непомерной ширины.

«Вы в каком виде, товарищ младший лейтенант? Не видите, перед вами целый полковник сидит! – Видно, что старым толстым генералам идет надежная смена. – В армии у нас каждая минута на учете, работаем по двадцать пять часов в сутки».

«Разрешите уточнить?» – «Разрешаю». – «Разве в сутках не двадцать четыре часа?» – «Это на гражданке. А в армии встают на час раньше».

Приказ оказался простым: доставить в Академгородок (адрес устно) трехлитровую бутыль с черной этикеткой «NIVI». Без крестов и черепов, но строгая этикетка. Передать лично в руки генералу Седову (адрес устно). Что скрывается под загадочной этикеткой, младшему лейтенанту на складе не объяснили, но, в отличие от полковника, дежурный (капитан, не старшина какой-нибудь) похвалил: «Сам догадался, что сегодня лучше не в форме?» Видимо, имело значение. Ответил: «Разрешите доложить. Сам!» А какая форма? Форму только обещали: погоны, как у летчика, покрой, как у моряка. Был Смирнов в своем единственном костюме – синенький, в елочку, аккуратно выглажен, не выглядит с чужого плеча. Правда, в продуктовых ларьках на просьбу Смирнова дать ему маленькую шоколадку «Алёнка» продавщицы, глянув на его скромный костюм, намекали: «В маленькой фольги нет».

«На чем повезешь бутыль, младший лейтенант?» – «На машине, товарищ капитан!» – «Знаешь, что такое NIVI?» – «Никогда не слышал, товарищ капитан!» «Тогда, – сплюнул капитан, – вези осторожнее». – «Разрешите обратиться, товарищ капитан!» – «Разрешаю». – «Хотите добрый совет?» – «Выкладывай». – «Вы, товарищ капитан, плевок сапогом растираете по полу. А лучше плевок сразу дезактивировать химией. А то ведь, как ни растирай, бактерию сапогом не раздавишь».


Специальной корзины для перевозок бутылей со строгой этикеткой «NIVI» в хозяйстве штаба не оказалось. Не беда. При Смирнове всегда находилась матерчатая сумка – Online educa Barselona. Что за educa такая, он не знал, но ведь и про «NIVI» никто ничего не знает. Свободной машины в штабе тоже не оказалось. Стояли во дворе штук пять легковых, но в них штабные водилы отдыхали, мало ли что. А первый же таксист, увидев сумку с «educa» и «NIVI», честно предупредил: «По Красному проспекту пробка от Совнархоза до Коммунального».

Пришлось спускаться в метро.

В вагоне Смирнова прижали к девушке.

Он сопел, отворачивался, потом не выдержал:

«Хотите добрый совет?»

Девушка заплакала:

«Я уже беременная».

В Академгородке, куда Смирнов добрался на переполненной маршрутке, генерал Седов, увидев бутыль, прижатой к груди младшего лейтенанта, попятился:

– Вы где, младший лейтенант, спецмашину оставили?

– А я, товарищ генерал, своим ходом.

Генерал не поверил:

– Вы знаете, что везли?

– Никак нет, товарищ генерал!

Было видно, что обычные слова у генерала кончились.

– Так вас и так! Несите на веранду. Осторожнее, так вас и так!

Гуськом – осторожный Смирнов-Суконин и генерал в штатском – поднялись на открытую веранду. Там сидел в плетеном кресле человек с открытым взглядом, в армейской рубашке и в защитного цвета шортах. Но был он не военный, это точно, потому что поаплодировал смелости и упорству Смирнова-Суконина. Видимо, понравился ему младший лейтенант своими сияющими глазами и то, как он нес бутыль с черной этикеткой, нежно прижимая ее к груди. У самого, кстати, глаза были темные, мерцающие, наверное, всё обо всём знал, а на полу валялись крутые велосипедные покрышки – Schwalbe, немецкие. Сам велосипед, прислоненный к перилам крылечка, был, впрочем, веломировский, отечественный; у таких только раму варят на Тайване.

– Разрешите обратиться?

– Разрешаю, так вас и так!

– Покрышки с выставочного байка?

Человек в армейской рубашке поаплодировал.

– Это зря. Там покрышки, считай, по году валяются.

Человек в армейской рубашке снова поаплодировал, правда, сдержаннее, потом спросил:

– Ты Аксенова любишь? Или так просто – имя симпатичное?

Младший лейтенант решил не врать: «Я вообще-то мало читаю».

Человек в армейской рубашке посмотрел на генерала, а тот слегка развел руками: извини, мол, других солдатиков, доктор Валькович, у меня для вас нет. Непонятно, чем они занимались до появления Смирнова. Трава у веранды и у крылечка мокрая, низкое небо, как везде, слегка моросит, у глухих ворот по внутренней связи давал кому-то отбой немолодой сержант. Ну, понятно, смородина, малина. А еще толстый серый кабель, так и тянется к трансформаторной будке. Конец красиво оголен, торчат медные блестящие нити.

– Хотите добрый совет?

На предложение никто не откликнулся.

Тогда младший лейтенант Смирнов-Суконин носком мокрого ботинка ловко поддел кабель и отбросил в сторону. Кабель спружинил, плюхнулся на металлическую растяжку, голыми медными нитями чиркнул по прислоненному к стене отечественному велосипеду. Красиво чиркнул, плотно: над черной с золотом рамой (сваренной на Тайване) вспыхнуло фиолетовое сияние, будто всех втянуло в нежную радугу. Лицо Смирнова жарко опалило, толкнуло в грудь. Но никакого взрыва, ничего такого, даже бутыль с черной этикеткой «NIVI» не пострадала, только сыпались и сыпались с неба лепестки серого скучного пепла, и колючая малина скукожилась. Всё будто замерло. Невидимая оса звенела в смутном воздухе, но не назойливо, просто звенела, и всё. Кабель-то под напряжением, запоздало догадался Смирнов. Потом черная пелена начала светлеть. Как на выгорающем экране проявилась кирпичная опаленная стена коттеджа. Смирнов ждал аплодисментов, но человек в армейской рубашке лежал скрюченный на каменных ступенях, а генерал взглядом проверял положение кабеля.

Потом наклонился, проверил у лежащего пульс:

– А что, младший лейтенант, у тебя, наверное, невеста есть?

Почему-то решил перейти на ты. Поразился находчивости, наверное.

– Так точно, товарищ генерал, есть!

– Когда обещал невесте вернуться со службы?

– У меня точные цифры! Через сто сорок девять дней.

– Дней? Ты не путаешь?

Задав такой необычный вопрос, генерал Седов вынул из кармана плоский, какой-то необычный мобильник и бросил отрывисто: «Дежурный, у меня труп».

Ужасное слово резнуло слух младшего лейтенанта.

А генерал спрятал необычный мобильник и добавил:

– Из военной тюрьмы быстро не выходят.

– Как из тюрьмы? – не поверил Смирнов. И заторопился: – Товарищ генерал, это же удар током! Земля мокрая, ваш товарищ даже не мучился.

– Что хочешь попросить перед увольнением из армии?

– Повышения по службе, товарищ генерал!

До генерала Седова дошло, наконец, что младший лейтенант в шоке. Он втолкнул его с веранды в прихожую, снял с полки бутылку: «Хлебни!» А на веранде уже топали, кто-то крикнул: «Товарищ генерал, где труп?»

– Как это где?

Генерал и Смирнов с бутылкой в руках вышли на крылечко.

А трупа, правда, не было. Были тучи, – как всегда, низко. Смирнов поставил бутылку на столик и с надеждой выглянул из-за спины генерала: «Я же говорил». Всё, в общем, было на месте, даже бутыль «NIVI» стояла там, где стояла.

– Кто на воротах?

– Сержант Капторенко.

Ну, сержанта Капторенко пугать тюрьмой не имело смысла.

Глаза блестящие, выпуклые, форма подогнана, носится аккуратно:

– Разрешите доложить, товарищ генерал! Уехал он, этот ваш покойник!

Генерал напряженно думал:

– В каком направлении?

– Да на юг. Так и сказал – на юг.

– Что еще он сказал?

– Уточнил, в какой стороне лежит ближайшая государственная граница.

– Вы уточнили, конечно?

– Нам врать не разрешается.


До Монголии на велосипеде быстро не доберешься, но Смирнов покойника явно недооценил. Покойник умел крутить педали. Только в Бийске у торгового центра Смирнов увидел знакомый велосипед с хвалеными немецкими покрышками. На всякий случай перочинным ножом ткнул в тугую резину: побегаешь, мол, от меня! – и тут же получил по голове деревянным ящичком. Хозяйка велосипеда, немолодая дачница, рассады на хулигана не пожалела.

Зато в Сростках, куда младший лейтенант добрался на попутке (приказ генерала был прост – догнать и задержать бежавшего), Смирнова-Суконина ждала удача: отечественной постройки велосипед (только рама сварена на Тайване) с прекрасными немецкими покрышками, стоял около кафе «Улыбка». Пыльный велосипед, усталый. Можно не сомневаться – отмахали на нем не одну сотню верст. Вот ведь гусь, посмеялся про себя Смирнов. Считается покойником, а лихачит.

И счастливо ткнул ножом в неподатливую резину.

Длинноногая девушка, садившаяся в зеленую «вольво», засмеялась: «Вы это зачем сделали? Это ваш велосипед?»

Смирнов обрадовался: «Хотите добрый совет?»

«Нет уж, не надо», – ответила девушка и укатила.

А на Смирнова набросился психованный тип. Вроде как странствующий бард, они у нас все психованные…


В бокале вина Смирнов себе не отказал.

Губы залоснились, голубые глаза смотрели влажно.

Неподалеку вскрикнула кукушка. Тоже, наверное, радовалась.

Смирнов хихикнул: «Кукушка, кукушка! Сколько мне жить осталось?»

Знал, что кукушка пророчит годами, а не сутками. В смысле предсказывает будущую жизнь в годах. Такая у нее единица измерения.

«Один год… Два… Три…» – повторял Смирнов вслух, чтобы все знали, что речь идет не о сутках. Всё равно на Смирнова смотрели с сожалением: вот просишь, когда не надо, откукует тебе птица пять-семь лет, мучайся…

Но лесную дуру заклинило.

«Двадцать два… Двадцать три… Двадцать четыре…»

Так и куковала всю ночь. Спать никому не дала. Жила себе потихоньку, а Смирнов ее разбудил, суку. Ворочаясь в постели, я время от времени вспоминал: надо же как эта девица в окне бара напоминала принцессу Укока…

КРУТЫЕ ПРИХОДЫ

Веселую книгу написать не просто, особенно, когда моросит дождь и выпестыши за окном пытаются перекричать кукушку.

Калифорния горела…

Францию и Германию заливало…

В Чехии не хватало рабочих рук, Латвия экономила на русских школах…

Отечественный минздрав пугал граждан иноземными гриппами, советовал мыть овощи, сидеть по домам, видимо, в министерстве еще не знали про закрытые напрочь границы…

В веселой книге, которую мы с Алексом задумали еще в Новосибирске, речь шла о настоящем профессоре и практикующем доценте. Из Парижа они попадали за Полярный круг и лично видели сказочного старичка (по-северному – чюлэни-полута), который сидел у озера и никак не мог поймать третью рыбу.

Две уже поймал, а третья не шла.

А как сядет на крючок, так конец миру!

Как отогнать голодных рыб? Может, напустить злых духов?

Эти гамулы, злые духи (по наущению настоящего профессора и практикующего доцента), вдруг обрисовались в воздухе, как смутное, бесформенное облако, потом раскрутились гибким вибрирующим веретеном.

«Превед, падонак! – пищали и вопили они. – Твой вид рождает в наших душах скандальные противоречия».

«А это почему?» – удивился сказочный старичок.

«А это потому, что у тебя проблемы с вышестоящим сервисом».

Самый наглый гамул, байтов на тысячу, чувствуя недопонимание, подлетел совсем близко: «Чмок тя! Бросай удочку! Или дать по заднице?» – «А зачем?» – «А затем, что задница у нас есть универсальный интерфейс! Через задницу всё сделать можно!»

Универсальный интерфейс! Мне показалось, что это прозвучало вслух.

А вот и чмок тя! Вроде телевизор выключен и радиоточки в номере не наблюдается.

«…хотелось сесть напротив Айи, – записывал я в блокнот, поглядывая на дверь, когда, наконец, появится практикующий доцент. – Как сидел когда-то в темном подземном складе, загадочном от прыгающих отсветов кочегарки. Там фотожаба на ящиках подмигивает. Там бегущая строка разрывает тьму. «Превед кросавчег! ты папал на наш сайтец! для души падонга тут найдетсо фсо картинки всякие и прикольные и эротические бугагага…»

Я готов был поклясться, что не говорил этого вслух.

Но со стороны мини-бара вновь донеслось: «…теперь ясно, что американский погодный спутник резко поменял орбиту на более высокую, хотя НАСА не подтверждает факта корректировки…»

Ну, ладно, ночные звонки. Ну, ладно, кукушка орет, мозг у нее некрупный. Но вещающий вслух мини-бар! Ты же не за Полярным кругом! Я даже приоткрыл дверцу – бутылочки расставлены, звуки смолкли. Достал банку пива, захлопнул дверцу и невидимый диктор тотчас с упоением продолжил: «…испанское правительство окончательно закрыло границы со своими непосредственными соседями…»

Я открыл дверцу – всё смолкло. Закрыл и вновь услышал: «…физики девяти стран отправили протестные письма в Совет безопасности ООН, призывая оставить воздушный коридор до Церна открытым…»


Ковер в коридоре гасил шаги.

Узкая арка, деревянная лестница.

Я толкнул дверь номера, в котором жил Алекс, и увидел практикующего доцента чуть ли не в обнимку с Буковским. Они хорошо пошерстили мини-бар, кажется, он у них даже не разговаривал. Орлиный нос Буковского побагровел, на губах Алекса играла многозначительная улыбка.

– Есть новости?

Не было новостей.

Только по серой скале, выпирающей посреди номера, среди седых лепешек сухого лишайника деловито бегали рыжие муравьи.

– Я тут толкую Буковскому про шамана, – сказал Алекс. – Рассказываю, как вчера нас в Чемале доставал шаман. Слышь, Буковский? Он нам визитку оставил. Номер телефона и два слова: «Позвони Линде».

В дверь негромко постучали.

Буковский прохрипел: «Какого хрена?»

Наверное, решил, что находится в своем номере, а ему и без того не дали выспаться. Не Анька, к сожалению, не Анька. У нее по гороскопу – опасность внезапного зачатия. Зато всю ночь в соседнем номере кто-то злился: «Надоело, блин, секс, секс!» Слова до Буковского доносились совершенно отчетливо. «А чего ты хочешь?» – дивился женский голос. – «Уважительных и серьезных отношений». – «Ну давай, я во время секса буду обращаться к тебе на вы». – «Замолчи!» – «Да ладно тебе! Раз уж речь зашла об уважительном отношении, расскажи, как люди научились считать?» – «Ну как, как? Начинали с таких вот красивых пальчиков». – «Как у меня?» – «Ну да. Пальчик к пальчику. Так появились целые числа». – «Даже страшно подумать о том, как появились дроби…»

В дверь снова постучали.

Буковский нетвердо выпрямился.

Как орангутанг подошел к двери и распахнул ее.

И ошеломленно отступил, потому что красная юбка на Карине полыхала, как флаг.

Понятно, в тот момент мы еще не знали, что девушку, возникшую в дверях, зовут Карина. Узнали чуть позже, но юбка, правда, полыхала на ней как флаг. Такую ткань, жадно подумал я, нужно делать прозрачной. Карина стояла в дверях чуть боком, отставив левую ногу, и Буковский сразу вспомнил парковку у торгового центра в Бийске. Там у торгового центра стояла зеленая «вольво», и именно эта вот невероятная девушка подняла руку с брелоком…

– Меня кукушка достала…

Буковский смотрел на девушку, как лунатик.

– Зато я Аньку встретила, – объяснила девушка без улыбки. – Она уже спит, а меня кукушка совсем задолбала…

Мы с практикующим доцентом с наслаждением наблюдали разыгрывающуюся перед нами сцену. Оказывается, перед самым моим появлением Буковский говорил о любимой девушке. Об Аньке, конечно. Представил ее как раскривульку года, такое у него настроение было. – «А где твоя любимая девушка?» – якобы спросил Алекс. – «Это ты про раскривульку года?» – якобы спросил Буковский. Но сейчас на раскривульку года больше смахивал он сам. Карина буквально таяла в его взгляде – пьяном, выцветающем, медленно превращающемся в рассвет. Что-то в номере Алекса происходило невероятное…

– Анька мне и сказала, что ее дружок ушел на мальчишник. Это ведь вы ее дружок, да, Буковский? Анька так и рвалась за вами, но я ей говорю: ты лучше поспи, они же там на мальчишнике. А она говорит, у них на этих мальчишниках всегда куча блядей. Я говорю: ты что, Анька? какие бляди? это же мальчишник, туда девок не берут. А она говорит: ага, думаешь, я никогда на мальчишниках не бывала?

Буковский ничего не понимал. Он мысленно всё еще видел втягивающуюся в «вольво» длинную красивую ногу. И поняв, что Буковский приручен, Карина вошла, наконец, и притворила за собой дверь. От скалы, составлявшей немалую часть номера, несло прохладой. Карина с интересом ощупала выступы гнейсов. Потом подошла к окну, выходящему на реку, и на фоне неба мы отчетливо увидели каждый изгиб ее тела. Конечно, красная ткань могла быть и прозрачней, но и эта была очень хороша. Отсвечивала вода, солнечные лучи страстно преломлялись, ничего, в общем, странного – просто красивая девушка в алой юбке на фоне открытого окна; но Карина стояла не просто так, она стояла в облаке особенного света, и в очистившемся небе над ней, как корона, росли в окне белые облака.

– Идемте, Буковский, тут нечем дышать…


И они свалили.

И провели вместе день.

Когда я увидел их вечером, Буковский был трезв, глаза ввалились, а топик на Карине в трех местах испачкан малиной. «Я как гламурная сучка, – доверительно пожаловалась она. – Гардероб ломится от шмоток, а вот не знаю, что надеть». Буковский смотрел на Карину жадными трезвыми глазами. Он еще не привык к мысли, что его жизнь изменилась.

«Если кукушка выкрикивает даже всего одно ку-ку в минуту, – спросил он меня, – то сколько же она напророчила этому придурку?»

Он имел в виду Смирнова-Суконина.

А сами они с Кариной попали на остров.

Сперва бродили по западному берегу водохранилища Чемальской ГЭС, уходили от крика охрипшей кукушки, поднимались по узким тропкам, разыскивали всякие уютные уголки. Дорогу указывала, конечно, Карина. Она казалась Буковскому волшебной следопытшей. Она тут не раз бывала, выяснил он, когда писала свою книжку про Катерину Калинину. Потом они сидели под лиственницами, прятались под черными ветвями от моросящего дождя, а когда снова появилось солнце, вернулись к реке, перешли ее вброд и оказались на острове. Анар собирался ставить там еще один корпус «Дарьиного сада». «Когда нынешний железный занавес окончательно опустят, – сказал Буковский Карине, – к Анару поедут все. В самое чудесное место мира, где можно слышать вечную, заведенную Смирновым кукушку».

А пока – поляна в валунах.

Негде лечь, да и сесть негде – нога проваливается.

Пни в хвое, лишайники цвета магния. Мхи желтенькие, прокисшие от влажности, как птенцы в снегу. Гриб в складочках неприличных – в такой зеленой траве, что челюсти сводило. Они с Кариной излазали все поляны, потом вскрыли дверь запертого склада. На секунду Буковский вспомнил о том, что в его квартире в Новосибирске сидит какой-то Колесников и отвечает на телефонные звонки, а Анька вообще неизвестно где, но эта мысль тут же исчезла. Позже Буковский признался, что надеялся найти на складе ортопедические матрасы, да мало ли что, хоть панцирную сетку, но на складе стояли только бильярдные столы и кии в специальных подставках. «У этого вашего Анара плохо с головой. Каждый стол – тридцать тысяч баксов, настоящие пафосные столы, а кии – по пятерке штука». На стене склада кто-то губной помадой вывел: «Я для мужа – в командировке». Карина романтично посмотрела на Буковского: «Я не замужем». А ниже тянулись другие слова: «Я девочка, никакого образования, блондинка, люблю готику и блэк-металл, не обижайте меня, пожалуйста, бородатые дяденьки, а то вены вскрою».

«А меня в школе учительница биологии не любила, – призналась Карина, облизнув пересохшие губы. – Она считала мой смех непристойным». – «Разве что-нибудь изменилось?» – «Ты находишь?»

Буковский пожал плечами.

Он всё время врал. Он боялся упустить хоть слово.

«А еще я хотела знать, как правильно называется процесс размножения человека». – «А об этом ты кого спрашивала?» – «Учителя математики». – «Хочешь, я тебе расскажу?» – «А я уже знаю». – «Тогда почему ты не улетела в Сеул?» – «А с чего ты взял, что я туда не улетела?» – «Ты же вот! Я ездил в аэропорт!» – «Ну и что с того?» – «Рейс на Сеул ушел». – «Разве я говорила тебе, куда лечу?» – «Мне Аня подсказала. Но я и сам догадался».

Он не успел задать вопрос, а Карина уже ответила:

«В Кимхэ у меня подружка».

И спросила:

«Хочешь договориться?»

Он еще не знал, о чем идет речь, но ответил не раздумывая: «Хочу».

Просто чувствовал смутно, как щемящую боль, что врать больше нельзя. Что-то действительно изменилось. Даже темный склад изнутри светился и далекая кукушка стучала, как вечный двигатель.

«Ладно, подружка. А что ты делала в Берлине?»

Карина не удивилась. Ну да, в Берлине она попала в ДТП. Как раз в Берлине. Буковский окончательно протрезвел. Немецкий физик Курт Хеллер тоже попал в Берлине в аварию. В тот же самый день, кстати. Неопределенная опасность была растворена в воздухе. «Качественный и анонимный взлом почтовых ящиков на заказ». Романтичность Буковского сильно подтаяла. Это как описаться в хорошем обществе. Все делают вид, что ничего особенного, но штаны мокрые. А еще трахнутая кукушка.

«Зачем тебе эти физики, Буковский?»

«Чо-нын росия-сарам-имнида», – ухмыльнулся он.

«Ну да, я из России, – передразнила Карина. – А ты-то с каких пор стал патриотом?»

От Карины перло феромонами. Буковский с ума сходил. Он прямо сгорал в ответных сигналах. Даже не думал об ошибочности запросов, просто сходил с ума. Хемосигналы, управляющие его нейроэндокринными поведенческими реакциями, коробили плоть, как аварийное переключение персоналки. Всё, о чем он раньше писал исключительно для обывателя, теперь обрушилось на него.

«Зачем ты всё время врешь?»

Он не знал. Чисто профессиональное.

Зато губы у Карины оказались бархатные.

«Скоро ты станешь знаменитым, Буковский, – шепот и кукование теперь сливались в один долгий звук, в один стон. – Так всегда происходит с теми, кто знает, чего хочет. Ты, Буковский, умнее, чем думаешь. У тебя даже некрологи заводят. Плюнь на кино с закосом под Хичкока, я помогу тебе выбрать будущее…»

ИЛЛЮМИНАЦИЯ ДЛЯ ПРИНЦЕССЫ

Кукушку не спугнул даже вертолет, зависший утром над набережной.

Солнце вставало. Толкнулся в дверь Алекс. «Никаких новостей. И майор молчит. Может, повинился перед начальством».

Поднял палец, и мы услышали голоса.

Под балконом. Строители, наверное.

Я даже подумал: утренняя планерка, но строителей интересовали более общие вопросы. Наслушались по ящику о массовых самоубийствах китов у южных берегов Австралии. Теперь кто-то по-русски, но с южным акцентом, спрашивал, есть ли у кита, ну, эта штука… сами догадываетесь… Женский, неуловимо знакомый голос утверждал, что она точно не знает, как у китов, а вот у дельфинов эта штука точно есть. Потому и лезут дельфины к людям, особенно к молодым девушкам.

«Почему только у дельфинов-то?» – «Потому что они млекопитающие».

«Да ну, – возразил третий. – Они в воде живут, значит, рыбы. А зачем рыбам архитектурные излишества?» – «Да затем, что дельфины – единственные твари, кроме человека, которые занимаются любовью для удовольствия. А про китов я такого не слышала. Хотя они тоже не рыбы». – «А кто?» – «Млекопитающие». – «Странно это, Анна. Ты вот тоже млекопитающая, а разве у тебя эта штука есть?»

Они там приглушенно засмеялись. «Девушки недостойны звания млекопитающего».

Оказывается, с рабочими Анара спорила Аня. Скромница, умница, и гороскоп у нее с утра лег удачно. Никаких внезапных зачатий. Настоящая принцесса. Не боялась опускаться до народа. Пожаловалась, что по телику всё время говорят про луну, а она луну уже три месяца не видела. «Мне ночью Колесников звонил, – сообщила она кому-то там, без особой связи с луной и с млекопитающими. Наверное, Анар стоял рядом, а она, конечно, уже обратила внимание на его взгляды. – Один мой бывший… Одноклассник… Сказал, скучает…»

«Как млекопитающее», – уточнил кто-то.

Анна засмеялась вместе со всеми: дразнила Анара.

Неважно, что ее только что лишили звания млекопитающего, разговаривала она с людьми смело. Например, сама предположила, что гастарбайтеры тоже… ну, в какой-то степени… не млекопитающие… Им же ведь не разрешается то, что разрешается дельфинам…

«А монголы – млекопитающие?» – «Откуда такие недостойные сомнения?» – «А я только что из Монголии». – «Граница же закрыта». – «Да ну». – «Что да ну?»

«Да я вчера только из Монголии. Возил рис по договору. Когда уезжал, мне сказали, что граница закрыта и очередь будто бы стоит от самого Кош-Агача. А мне что? Прокачусь. Рис в сухом воздухе не портится. А в степи пусто. Везде пусто. И на пропускном пункте никаких очередей. Разогнали, думаю, всех по домам, надо и мне возвращаться. А погранец в зеленой форме кричит: «Проезжай!» Я газ выжал, но стою, сцепление не отпускаю. Мы ученые, знаем, когда дергаться. А погранец кричит: «Проезжай!» Вот задачка: не двинусь с места, накажет, а двинусь, накажет вдвойне. Что-то, думаю, не то. Погранец разоряется: «Проезжай!» – и монголы с той стороны машут, рису хотят. Ноги у них короткие, кривые, уверенные. Ну, я довез рис до склада, разгрузился. Эх, Монголия… Кругом камни да песок… Правда, табун лошадей видел… В сторону России движется…»


Мы с Алексом вышли на балкон.

Веяло чудесной прохладой, чистотой, уверенностью прозрачного воздуха.

Сосны и лиственницы взбегали по склонам, волшебно отсвечивала река – черной гладью и серебром. Бормотала про луну, которую никто уже несколько месяцев не видел. Только в таком месте и можно найти сбежавший вещдок или подброшенного ребенка. «коля чепоков кумандинец помогите родился в январе». Бывшие жены Анара негромко перекликались в комнатах первого этажа, – птичий базар. А на западной террасе вели жаркий спор выпестыши Венька, Якунька, Кланька и Чан.

«Подохнет ведь», – жалела Кланька кукушку.

«Да почему подохнет?» – не верил Якунька.

«Кукует, а жрать надо», – сурово сказал Чан.

«Ну, покукует себе и снова полетит червяков искать». – «Нет, теперь не полетит. Теперь никуда больше не полетит». – «Да почему это так?» – «Она чокнулась».

Дети перешли на китайский.

А внизу, невидимые, разогнав гастарбайтеров, Аня и Анар – уже вдвоем – обсуждали то, что случилось в мире за ночь.

Закрыли границы ЮАР, Бельгия, Япония…

Вокруг России границы вообще везде замкнулись. Шофер, возивший рис в Монголию, или пьян был, или не разбирался в границах…

Не летали самолеты…

У таможенных пунктов скопились тысячи машин…

В мировых столицах кипели демонстрации, пока, к счастью, без насилия…

«А в буфете, – добавил к сказанному Анар, – микроволновка заговорила…»

«Ты чё? – испугалась Аня. – Человеческим голосом?»

«А других у микроволновок быть не может. Их же делают люди».

«Ага», – согласилась Аня. Чувствовалось, что она немного испугана. Зато я успокоился. Раз уж в буфете микроволновка заговорила, значит, и мой мини-бар мог излучать новости.

«Теперь вести можно слушать, не включая телевизора», – сказал внизу Анар.

«Вот здорово. Ты теперь сэкономишь на электроэнергии!» – обрадовалась Аня.

«Но ты особенного значения этому не придавай, – предупредил Анар. – Тут у нас всегда так. Алтай – место чудес. Я так скажу, это для тебя место, Аня. Я как увидел тебя в окне, так всё понял. В пазырыкское время тут тоже всякое бывало. Видела на портрете принцессы Укока тату – волшебных олешков? Они красивые… Как на твоем плече… Мне шаман говорил…»

«Ой, что шаман говорил?» – «Да ничего такого…» – «Нет, ты скажи!» – «Да что его слушать?» – «Нет, Анар, ты скажи, скажи!» – «Ну, нес всякое… Говорил, что я однажды принцессу Укока встречу…»

«Ты что, Анар! – испугалась Аня. – Она же селькупка?»

«Ты только алтайцам такого не скажи».

«Ой, – испугалась Аня. И, снимая испуг, забормотала в сторону далекой, уже давно охрипшей кукушки: – Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, а с Якова на всякого…»

Я с наслаждением потянулся.

В небе плыли нежные облака, медленные долгие караваны.

«Мне в детстве хотелось прыгать по таким облакам», – донесся снизу голос Анара.

«А я всегда люблю смотреть на облака с самолета, – тут же отозвалась Аня. Она всё-всё понимала, и голос у нее был медовый. – Они как снежные».

«А помнишь сахарную вату?»

«Нет, Анар, облака не сахарные».

«Ну, ладно, пусть снежные. – К моему изумлению, Анар не проявлял свойственную ему твердость. – Ты, Аня, – оказывается, они уже перешли на ты, – могла всё это видеть в пазырыкское время…»

Я обалдел. Неужели Аня и это понимает?

«Мне почему-то кажется, что никто теперь уже никогда не умрет, Анар, – произнесла она счастливым голосом. – Вот Буковский говорит, что все умрут, что долго ни один долгожитель не протянет, только мучиться будут. Он всех реднеками называет, красношеими. По-английски это что-то вроде крестьян. Буковский говорит, что все вообще умрут, он всем напишет веселые некрологи, даже твоим бывшим женам, – зачем-то вставила Аня, видимо, чтобы Анар не забывался. – А ты как считаешь?»

«Хочешь, я прямо сегодня выгоню Буковского из гостиницы?»

«Ты чё? Куда ему идти, Анар? У него же никого нет!»

И спросила: «А зачем люди умирают, Анар?»

«Ну, это просто, – ответил бывший командир, явно довольный, что разговор перешел на тему, в которой он был силен. – Один шел по железнодорожной линии, случайно попал под поезд. Другой гнал машину, вылетел на обочину. Третьего на сплаве засосало в воронку. Да мало ли…»

«А те, кого не засосало?» – «У тех свои причины. Болезни, голод, зависть, всякое такое. У каждого найдутся уважительные причины. А еще специалисты говорят, что в определенном возрасте в каждом живом организме включается особая программа и существо начинает медленно усыхать». – «Как принцесса Укока?»

«Нет, – мягко возразил Анар. – У принцесс иначе. Мы с тобой сейчас говорим про обычных людей. Шлаки, клеточный мусор, закупорка сосудов, желез, мозгов. Принцессы тут не при чем. Они – особая стать. Вообще, Аня, в мире много такого, о чем думать интересно».

«Ты про птиц, про облака, про озера с реками? – умно спросила Аня. – А чего это пишут, что в морях рыбы свихнулись, плывут, куда не надо? И с птицами, пишут, не лучше. У Буковского в голове гуси, даже они вырвались на свободу. Он ругается часто. Я когда в личной анкете в графе «не заполнять» написала «ладно», Буковский очень ругался».

«Ну, разреши, я его выгоню!»


Солнце высветило видимую длину реки, вода нежно дымилась.

Алекс вернулся к себе в номер, но влюбленные млекопитающие под моим балконом никак не умолкали. Узкий лучик проник в окно, пронизал фужер с недопитым красным вином, на блюдце тревожно заплясало алое лазерное пятнышко.

«Нет, ты скажи, почему человек живет так недолго?»

Вместо ответа наплыла с юга туча, какая-то неправдоподобно низкая, широкая, рваная, как грязное и мокрое верблюжье одеяло. Свет в комнате и на террасе погас, стало совсем темно. На соседний балкон вышел Алекс в спортивном халате, почесался с наслаждением: «Вечно у Анара темно». Лохматую тучу, оставляющую на соснах влажные клочья, изнутри распирало бесшумными синеватыми вспышками. Она плыла, расширялась, садилась ниже, еще ниже, совсем близко к кипящей, как в чайнике, воде. Окончательно погас свет. То есть теперь везде погас. И в селе, и на набережной, и вдали над Чемальской ГЭС. Суматошно взревел в подвале резервный генератор, в баре и на кухне «Дарьиного сада» желтовато вспыхнули аварийные лампы и тут же погасли, будто поперхнулись. Обреченно взревел второй генератор, сиплый и низкий, но тоже ненадолго…

«Слышишь?» – «Это чё? Гром?» – «Да нет же, нет!» Анар слушал кукушку.

Так долго, как предсказывала кукушка, люди всё равно не живут, даже в пазырыкское время так долго не жили, но, кто знает, может, теперь Смирнову-Суконину повезет? Тем более что снова вспыхнули электрические огни. И там, где до того горели, и там, где до того были выключены. На столбах, в коридорах, в пустых и в занятых номерах, в пустой бане (я видел, как осветилось ее окошечко). Я щелкнул выключателем, но свет в номере не погас, даже настольная лампа с проводом, выдернутым из розетки, радостно светилась.

– Анар! – крикнул я. – Ты сколько платишь за такую иллюминацию?

Хозяин «Дарьиного сада» поднялся на нижнюю веранду:

– Не знаю. Счетчики не крутятся.

– Может, они сломались?

– Сразу все?

Анар чего-то не понимал.

– Вы посмотрите, свету сколько, – обвел он рукой окружающее: три коттеджа, баню, телеграфные столбы, сидящую на скамье бронзовую Катерину Калинину. На нее свет, кстати, падал сверху – от неподключенного к линии фонаря, и Катерина почти не отбрасывала тени. Вблизи и вдали сквозь влажную влагу нежного тумана сияли, слезились, лучились искусственные солнца. Самые потрясающие, кстати, на веранде – там горкой лежали принесенные монтером лампочки. Целая пирамида светляков. Они сияли в полную мощь, хотя не были даже распакованы. А за поворотом реки во влажную темную мглу били лучи света, узкие, как зенитные прожектора.

– Это ГЭС заработала?

– Она работает с прошлого века.

– Ну, мало ли. Может, вода поднялась в Чемале?

Да нет. Какая вода? Просто тучу несло уже совсем низко над рекой, лохматило, рвало на клочья. Кипела, пузырилась вода. Мы почти не видели сосен и лиственниц, они исчезли, как во влажном дыму, серебряно крутились воронки, и вдали, над ГЭС, бесшумно метались узкие лучи прожекторов.

«Я потому и живу здесь, – сказал Анар, – что не могу привыкнуть».

А еще вышла на нижнюю террасу Карина. Она сияла как елка под рождество, а всего-то был на ней голубенький халатик на узком пояске. Но она вся светилась. Она вышла на террасу в собственном облаке света, как отдельное мировое светило, и остановилась у перил, с любопытством рассматривая бурную реку. Катерина Калинина на бронзовой скамье тоже светилась. Я знал, что Карина написала о Катерине Калининой целую книгу, но я ее не читал, говорят, интересная книга. Кипела бешеная река. Халатик ничего не скрывал. Карина выглядела почти голой, да и на Катерине бронзовое платье ничего не скрывало. Вот и задумаешься. Зачем таким красивым женщинам мужья, они любую тварь приручат.

– Анар! – крикнул Алекс.

– Чего тебе? – отозвался Анар.

Алекс явно хотел привлечь внимание Карины, но генеральская дочка смотрела на темную, рыхлую, на глазах разваливающуюся тучу, сотканную из влажной и грязной туманной шерсти. Она всё так же бесшумно и бесконечно спускалась и спускалась низко над рекой вниз к водохранилищу Чемальской ГЭС. Округлое нежное лицо Карины омывал лунный свет. Конечно, никакой луны в небе не было, просто она вся была в электрическом коконе.

Прикоснись, убьет.

СБЕЖАВШИЙ МЕРТВЕЦ

В первый раз доктор Валькович умер в Церне.

В пультовой. Под экранами, блоками включенными в сеть.

В пультовой стоял круглый стол, перед ним несколько крутящихся кресел. Доктор Валькович проводил перед экранами много времени. Обычно компанию ему составлял немец Хеллер. А вот Джон Парцер не любил засиживаться, шагал вдоль свободной от экранов стены, спорил с корейцем Кимом. Но именно американец в день отъезда заметил случайно выхваченного камерой слежения человека в рыжей робе. Неизвестный влез в рабочий отсек из аварийного колодца, прихватил чей-то плеер и нырнул обратно в колодец.

«Вызовите охрану, – сказал доктор Ким. – Ыйса пулло чусэйо».

«Никаких пулло, никаких чусэйо, – цинично ответил американец. – Мы следим не за ворами, а за аппаратурой».

Ким спорить не стал. Вносить происшествие в «Рабочий журнал» тоже не стали.

«У нас и так приборы обнуливает вторую ночь подряд, – пожаловался Парцер доктору Вальковичу. – Вот Ким и нервничает».

Доктор Валькович кивнул. Информация с датчиков, в несколько слоев покрывающих детектор ускорителя, в последнее время поступала на экраны непрерывно. Интересная информация. И споры шли интересные. Когда в последнее общее дежурство доктор Валькович полез в настенный шкафчик за медом, доктор Ким вдруг произнес: «Чонбу ильсан сочжипум-имнида».

Вроде как возражал.

Но доктор Валькович вынул из шкафчика баночку из-под алтайского меда.

Кто-то ради смеха оклеил ее свинцовой фольгой и выдавил на фольге звезду с извивающимися лучами. Это значило: «Чыльгоун ёхэныль. Счастливого пути».


И они улетели.

Ким улетел, американец улетел.

И немец покинул Церн. И англичанин.

«То маннапсида!» – «В следующем году увидимся!»

Доктор Валькович остался в пультовой один. Его манило удобное кресло.

Но, когда он заваривал чай, свет внезапно мигнул. Может, из-за внеплановых работ: техники монтировали магниты на нижней галерее коллайдера. Валькович сунул оклеенную фольгой баночку в сумку (через несколько часов он тоже уезжал в аэропорт) и открыл «Рабочий журнал». Он помнил, что несколько часов назад американец делал записи и ворчал на непонятные иероглифы корейца.

Но записей в журнале доктор Валькович не нашел.

Он даже перегнул «Рабочий журнал». Точно! Один лист был выдран, торчали неровные обрывки. Странно… Странно… Доктора Вальковича охватила непонятная сумеречность, голова отяжелела. Он даже задохнулся на секунду, зачастило сердце, пошли перебои. Кажется, он упал на кафельный пол. В сущности, ничего особенного не произошло, ну, короткий обморок, со всяким может случиться, но каким-то образом доктор Валькович понял, что знакомый мир кончается.

Всё кончается.

Абсолютно всё.

Деньги, мёд, время экспериментов.

Вечером в самолете он попытался сосредоточиться и понять, что же с ним произошло в пультовой, но разумного объяснения не нашел. Усталость… Неслышно подошла улыбчивая стюардесса: «Простите, месье, у вас в сумке фонарь не выключен». Доктор Валькович удивился: какой фонарь? Нет у него фонаря! Но стюардесса не отставала: «Позвольте, мсье, я помещу вашу сумку в камеру хранения?»


В Париже доктор Валькович провел день.

Не было у него в Париже никаких специальных дел.

Ну, посидеть часов пять в Национальной библиотеке или посетить серую заизвесткованную громаду Сакре-Кёр, возвышающуюся над городом. Эти места возвращали доктора Вальковича в молодость, в те годы, когда он еще ничего не знал ни о корейцах-физиках, ни тем более об адронных коллайдерах. Ах, Сакре-Кёр, базилика Святого Сердца! Ты стоишь на вершине Монмартра, и я, наверное, уже никогда, никогда, никогда не поднимусь к твоим цветным витражам!

Так доктор Валькович подумал.

Он никак не мог понять, что изменилось в мире.

Ну да, если прислушаться к бормотанию телевизоров, то многое.

Например, много говорили про Луну, якобы изменившую орбиту, но подобными слухами мир полнится… Говорили про плавающее магнитное поле, но что в этом удивительного, если полюса время от времени меняются местами… Но вот почему город, погруженный в сиреневую дымку, город, который он всегда любил, неожиданно показался ему чужим? Каждый камень, каждое стекло, каждый балкон над бульварами, которые раньше он ощущал как собственное продолжение, отдавало холодом, шептало: нас нет… нет… и ты, доктор Валькович, умер… И птички на каштанах умерли, нет их… И задохнувшаяся шарманка…

Кто и зачем выдрал лист из «Рабочего журнала»?

Доктор Валькович отчетливо помнил ряд цифр, вклеенную цветную схему, аккуратные иероглифы и коротенькую приписку, сделанную рукой Джона Парцера. До американца из Парижа он не сумел дозвониться, и Ким был уже далеко. Зато в Москве доктору Вальковичу удалось попасть на лекцию астрофизика Сюняева. «Наше место во Вселенной с точки зрения астрофизики и космологии». Доктор Валькович с удовольствием поаплодировал своему старому другу, но, в общем, ничего принципиально нового не услышал. Черные дыры, темная материя, звуковые волны Большого Взрыва… Встречные пучки протонов. Силы взаимодействия – слабые и сильные… Протон сталкивается с протоном, рождается новая частица. Давайте назовем ее – эквидистон. Здорово звучит! Hello, World! Что-то должно, наконец, заполнить зияющий интервал между известными силами физических взаимодействий…

Эквидистон.

Равноудаленный.

Звучало здорово, но Сюняев всё испортил.

Он взял и прокрутил под занавес тот скандальный видеоролик.

Ну да, тот самый, снятый с безымянного сайта. Энергии, энергии, энергии!

Ничего удивительного. В Новосибирске на вопрос генерала Седова, можно ли верить этому ролику? – доктор Валькович раздраженно ответил: «Вечными двигателями не занимаюсь».


А лето выдалось дождливое, тусклое.

Странное ощущение, пережитое в Церне, постепенно забывалось.

Но вдруг пришло сообщение из Берлина: физик Курт Хеллер попал в тяжелую автомобильную аварию. Столкновение по дороге в аэропорт. То ли с ремонтным грузовиком, то ли с пустым автобусом. Жертв нет, только пострадавшие, – так сказал диктор. У них ведь свои оценки…

А еще через неделю доктор Валькович узнал о смерти Джона Парцера…

А еще через неделю генерал Седов сообщил ему о гибели Обри Клейстона…

Вообще-то с генералом Седовым доктор Валькович редко говорил о физике и физиках. Предпочитал обсуждать боевую раскраску ихтиозавров или, на крайний случай, всякие смешные истории. «Вот выхожу из вагона на станции «Октябрьская», а на скамье спит темнокожий…»

«А как вам такой русский хайтек? – понимающе усмехался генерал. – У нас как-то в секретном отделе установили навороченный замок со сканером лица. Как-то вижу, стоит перед входом сотрудница, напряженно пялится в сканер, а он ее признавать не хочет. И так она повернется, и так головку наклонит, и улыбку пустит, и прядку на виске подберет, а всё без толку. Наконец, постучала в дверь и ей открыли…»

А мир точно сошел с ума.

Изменился ритм приливов-отливов…

В Южной Атлантике обнаружились мели, не значившиеся на картах…

Границы закрыла даже Андорра, даже Люксембург выкинул тот же фокус…

Луна продолжала уменьшаться…

Бушевали наводнения…

Горели леса…

А на террасе генерала Седова появился младший лейтенант Смирнов-Суконин.

Он припёр генералу стеклянную банку с загадочной этикеткой «NIVI». Своим ходом припёр, дурак! Даже в метро спускался. Доктору Вальковичу, появившемуся на террасе, младший лейтенант, конечно, дал добрый совет по поводу немецких покрышек, а потом откинул ногой оставленный ремонтниками кабель. А тот находился под напряжением. И удачно свалился на металлическую растяжку. И над крылечком открытой, закапанной унылым дождичком веранды внезапно расцвело томное сияние, будто всех втянуло в погасающую радугу.

Очнувшись, доктор Валькович услышал:

«У тебя, наверное, невеста есть?» – «Так точно, товарищ генерал!» – «Когда обещал невесте вернуться со службы?» – «Ровно через сто сорок девять дней, товарищ генерал!»

Прислушиваться дальше доктор Валькович не стал. У него всё еще плыла перед глазами томная пелена, пронизывали тьму лиловые силовые линии. Понятно, доктор Валькович не знал, как чувствуют магнитное поле электрические скаты или некоторые виды птиц, но почему-то решил, что перед его глазами плывут именно силовые линии. Трахнуло его по полной, потому что только через минуту сквозь плывущую пелену проявилась закопченная стена коттеджа. Любимый велосипед стоял у стены, даже краска с него не слезла. В кожаном кармане под рамой хранился талисман – баночка из-под алтайского меда, оклеенная свинцовой фольгой.

Раздумывать было некогда…


Всю дорогу до Чемала доктор Валькович умирал.

Что-то мешало ему чувствовать себя обыкновенным человеком.

Руки-ноги двигались, глаза видели, но в ушах шумело и немецкие покрышки невыносимо грелись. Он это чувствовал. На него жаром несло. Но мысленно доктор Валькович не уставал аплодировать себе. Вот надо же, он умер! Он еще в Церне умер! – а летит на велосипеде, не останавливается.

Конечно, посты, рьяные гаишники…

«В роте семь разгильдяев, а ты волосы на пробор носишь».

Ясно, что гаишники уже подняли тревогу и генералу Седову доложили, что сбежавший покойник мчит по Бердскому шоссе. Они и раньше-то не могли за мной уследить, мысленно поаплодировал себе доктор Валькович. Профессиональные помощники любителя палеонтологии тайно рылись в вещах, просматривали компьютерные файлы. Думают, я не видел, не замечал…

До Ташанты от Новосибирска примерно тысяча километров.

На хорошей скорости доктор Валькович миновал Вшивую горку, гаишники на выезде из Академгородка свистками проводили одинокого велосипедиста. В их руках появились рации. «Да, в шортах… Да, армейская рубашка… Да, мчит как угорелый…» Мелькнул указатель, перечеркнутый жирным крестом, по правую руку проглянуло плоское Обское море с зелеными островами – сквозь пелену облачного дня, как сквозь пелену затмения…

«Живые раки».

«Уголь для мангалов, веники».

Мир изменился. Он здорово изменился.

Вот человек умер, а катит на любимом велосипеде.

Вот генерал Седов посчитал его покойником, а он катит по трассе М 52.

И дорога, в общем, неплохая, только разметка необычная. На спусках – одна полоса и две встречных, а на подъемах наоборот. За безликим селом Безменово начались участки холодного асфальта – смесь мелкой щебенки и гудрона. Проходящие машины стрелялись камешками, перли на север огромные фуры с фруктами из южных республик, военные тягачи. Доктору Вальковичу ничто не мешало, он крутил педали, не чувствуя никакой усталости. Он не понимал, как это у него получается, но дважды умудрился на подъемах обойти мощную иномарку. Такое впечатление, что дорога всё время шла вниз.

Позже доктор Валькович так и сказал нам.

Алекс не поверил: «Всё время вниз?» – «Ну да. Я так чувствовал». – «Даже там, где дорога шла в гору?» – «И там, где шла в гору. Без разницы».

Была и неприятная сторона: покрышки грелись.

Мелькали речки, обрывистые скалы прижимали суживающуюся дорогу к реке, иногда капал дождь, а покрышки грелись. Получалось, что в среднем доктор Валькович делал на велосипеде не менее ста километров в час. Где-то за Манжероком обошел кавалькаду байкеров. Пять рычащих машин на хорошей скорости шли в подъем, но самый обыкновенный велосипедист в защитной армейской рубашке пролетел мимо них так, будто они стояли. Напружив руки, пригнувшись к рулям, байкеры звенели на скорости, как осы. Злобные глазища, лиловые тату на голых плечах. «Искалечат», – мысленно поаплодировал Валькович. У них настоящие байки, они могут развивать запредельную скорость, а он их обошел! И оторвался километров на двадцать! Думал уже – совсем, но на каком-то подъеме воздух странно сгустился. Множество необычных звуков с какой-то особенной силой окружило доктора Вальковича.

Тут его и достали байкеры.

Один вышел вперед, двое пристроились по бокам.

Еще двое замкнули процессию. И так в рёве, в грохоте, в молчаливом восторге байкеры вывели странный велосипед доктора Вальковича на полянку под отвесной известняковой скалой, круто исписанной именами неизвестных счастливчиков.

Юля и Гоша…

Егор, Натка и Пелемень…

А об Иришке было сказано, что она из Тюмени…

Счастливые, свободные люди. Они по собственной воле когда-то ползали тут по скалам. Их нисколько не пугали отвесные зеркала скольжения и рыхлые кружевные языки осыпей…

«Крутишь педали?» – поинтересовался байкер в кожаном жилете без рукавов, руки по плечи в страшных сизых наколках. Остальные смотрели молча, только единственная девушка всё время дергалась: «Чего ты с ним разговариваешь?»

Но вожак выдержал стиль, попинал горячую резину:

«Немецкая?» – «Исключительно». – «На таких скоростях не выдержит».

И спросил:

«К какому клубу приписан?»

Доктор Валькович не сразу понял:

«Какой еще клуб? Я просто катаюсь».

«Ладно, – всё еще сдерживаясь, кивнул байкер. – Просто катаешься. Почему нет?»

И посмотрел в глаза доктору Вальковичу:

«Только раньше нас на великах не обходили».

И тяжелой рукой полез в подвесной карман под рамой велосипеда:

«А ну-ка, ну-ка! А это что тут у нас?»

«А это что тут у нас?» – тянулась, переспрашивала девушка.

«А это тут у нас остатки меда, – вежливо понюхал вожак. – Чего это ты баночку фольгой обернул? Какая-то звезда. И мед, наверное, в Сростках брал?»

Доктор Валькович согласно кивнул.

«Ну ты и дурак! Какой мед в Сростках?»

Байкер запустил баночку в кусты под отвесной скалой.

И добавил с неопределенной угрозой: «Ты мед бери в Манжероке, не будь гусем».

Доктор Валькович так и не понял, почему он гусь, если берет мед в Сростках.

Понять это было трудно еще и потому, что он опять умирал. Уже в третий раз в этом году. Всё как всегда, ни облачка на небе, тишина, запахи трав, а солнце потускнело, потянуло сухим туманом, всё вокруг казалось странным, как на цветных срезах. Так, наверное, выглядят модели кристаллов – вроде тетюхинских кальцитов. Мир щетинился, грани отблескивали, пускали цветных зайчиков. И сквозь тяжелые вспышки медленно остывающего железа летела и летела в воздухе пустая стеклянная баночка, обернутая свинцовой фольгой. «Муо?.. Что?..» – спросил бы кореец Ким. И ответил бы: «Борёссымнида… Потерял…»

И пока баночка так летела – сквозь сухой туман, сквозь сгущающуюся солнечную тьму, сгущающиеся нежные запахи, вожак байкеров свистнул. Ревущие машины одна за другой пронеслись мимо доктора Вальковича, а баночка всё падала и падала, стреляла цветными мальтийскими крестами. Hello, World! Единственная девушка, проносясь мимо, торжествующе подняла руку. Топик узкий, доктор Валькович с восторгом увидел грудь, нежное загорелое всхолмие. Но в глазах девушки пылало густое презрение.

«Олень плюшевый!»

Это ничего, что я олень, подумал доктор Валькович.

И что плюшевый – это тоже ничего, ведь баночка не разбилась.

Такие интеллигентные, поаплодировал доктор Валькович байкерам и аккуратно упрятал подобранную баночку в сумку. С одного уголка свинцовая фольга отклеилась. В необозримых пепельных глубинах баночки пылал ужас горячей вселенной, может, начало какого-то другого мира.

Но разглядывать было некогда.

Доктора Вальковича снова несло по силовым линиям.

Минут через пять он нагнал несущуюся по шоссе кавалькаду.

Байкеры шли под сто пятьдесят, волосы девушки стояли горизонтально, она знала, что они не олени плюшевые. Доктор Валькович на отечественном велосипеде (ну, правда, рама сварена на Тайване и покрышки немецкие) лихо подрезал вожака. Покрышки плавились, доктору Вальковичу что-то кричали, но разве услышишь что-нибудь на такой адской скорости? Догадывался: байкеры хотели бы его убить. За армейскую рубашку цвета прогорающего неба, за шорты, за мысленные аплодисменты, за то, что слишком небрежно откидывается в позорном велосипедном седле. А девушка даже завизжала, как коза, и доктор Валькович испугался, что она прямо в седле описается.

Теперь он опять всё время катился вниз.

Реальный рельеф местности не имел значения.

Он катился и катился – вниз, вниз. Вдруг открывалось впереди старое алтайское село – серый шифер крыш между сосен и лиственниц. Седые лишайники на голых придорожных скалах смотрелись, как пролитая простокваша. Козы, как дуры, спали на деревянном крылечке. Рядом сочная молодая трава, а они разлеглись на грубых щелястых досках. Несколько раз Валькович попадал в стадо переходящих шоссе коров. Рябой бык тяжело дышал, пускал стеклянную слюну, рассматривал физика красным глазом. Около придорожного сарайчика – «Шиномонтаж» – доктор Валькович остановился, наконец, полил покрышки водой из колонки. Хозяин, рябой, как давешний бык, сплюнул:

«Давно торопишься?» – «Да почти с утра». – «Ну, если так…»


В «Дарьином саду» доктор Валькович нашел хозяина.

На вопрос Анара: «А деньги есть?» – показал пучок долларов.

Сговорились на тихую мансарду. «Только велосипед с собой не тащи».

Никогда раньше доктор Валькович не спал так крепко. Снизу доносилась какая-то музыка, совсем не из его номера, но всё равно утром до него достучались. Злобный, почти нечеловеческий голос проорал: «Если ты, сука, не выключишь свой сраный рэп, я притащу пятисотваттную стереосистему и буду тебе до утра транслировать мультик про Келе».

Доктор Валькович все понял правильно.

Вынул стеклянную, обклеенную фольгой баночку из мини-бара (сперва это место казалось ему чрезвычайно надежным), и спустился на пустую набережную. Солнце вставало. По карнизу третьего этажа крался серый кот, намыливался разорить одинокое птичье гнездо. Баночка удобно лежала в ладони доктора Вальковича. Он остановился у кедрового щита.

«В этом месте вы можете снять напряжение, очистить свое сознание…

Встаньте лицом к реке, положите руки, смоченные водой, на резные столбики…

Медленно покрутите по часовой стрелке шар-мандалу…

Ощутите ауру горной реки…»

Мысленно поаплодировав, доктор Валькович поднял голову.

Крадущийся по карнизу третьего этажа серый кот как никогда был близок к птичьему гнезду. Но какой-то придурок гаркнул с мансарды: «Брысь!» Кот, конечно, остался на месте, зато сорвалась со скамьи какая-то тихая ранняя бабка, каркнула ворона… такая тоска, блин… снова весь мир пришел в неявное движение…

Доктор Валькович уронил баночку в реку…

ПРИНЦЕССА УКОКА

Алекс запаздывал.

Я смотрел на портрет в простенке.

Несколько лет назад на алтайском плато Укок археологи нашли захоронение эпохи матриархата, а в нем мумию женщины. Мумия на удивление хорошо сохранилась, даже татуировка на коже. Понятно, алтайцы отнесли находку к разряду священных, тем более что скоро после того как принцессу вывезли в Новосибирск, местные горы встряхнуло мощным землетрясением. По глазам Анара, молча колдовавшего за стойкой, можно было понять, что принцесса вернется на родину.

А я ждал Алекса и набрасывал в блокноте диалоги северных богов для нашей веселой повести.

«Мама Ильхум, зачем принесла глиняный горшочек?» – «Это я давёжное вино принесла. Кутха проснется, спросит, а горшочек рядом». – Укорила (героя): «Ты рецепт от Билюкая ему не принес. Кутха сильно расстроится. Кутха совсем старый стал. У него теперь на уме только одно: пить вино и смотреть на красивое».

Так говорили полярные боги: Кутха, Билюкай, Ильхум. Так складывалась их жизнь.

Мама Ильхум покачала головой, сказала: «Стыд, стыд. Раньше звери жили без греха, любили тишину, жили с удовольствием. Потом пришли Дети мертвецов. Стали драться, воровать, подглядывать из-за угла, а зверям интересно, они живые, врать стали. Появится красивая, уткнется лицом в ладони, попа кругло отставлена, даже старый дурак, – я невольно посмотрел в сторону Анара, хотя мама Ильхум подразумевала Кутху, – даже мой старый дурак кричит: такую иметь буду!»

Заглянул в дверь Смирнов-Суконин.

Исчез, ничего не посоветовав, но тут же вернулся.

Сказал мне: «Пересядьте к дверям. У стойки вас музыка замучает».

И опять исчез. Многочисленные арки и деревянные колонны позволяли посетителям исчезать и появляться неожиданно.

«А раньше Кутха и Билюкай, – занес я в блокнот, – вместе работали. Упадет много снегу, Билюкай ездит верхом на куропатке, а Кутха лыжи придумал. Раньше считалось так: чужому не завидуй, со следа никого не сбивай, запаса не забирай даже у белки – как ей зиму бедовать? Зверя Келилгу без дела тоже не бей по мягким ушам. А еще такое. Самец найдет корень сараны вкусный и длинный, а другой корень маленький, сморщенный, и тот, который вкусный и длинный, обязательно несет жене – так раньше было. А теперь жене несет маленький, сморщенный, а самый вкусный отдает чужой самке. Ждет от нее поступков, каких раньше не было».


На фоне фальшивого окна, заложенного оранжевым кирпичом и отделанного по наличнику грубым камнем, портрет принцессы Укока смотрелся необыкновенно. Коса через плечо. Горбоносая, ресницы опущены.

У окна – полка. На ней – пудовая чугунная ступа с пестом.

Я хотел сказать это Алексу, спустившемуся в бар, но практикующий доцент думал о своем. «Винтовка точно поблизости, – шепнул он. – Она или на Чемальской ГЭС, или в окрестностях…»

Я кивнул. Я прикидывал.

Кто появился в «Дарьином саду»?

Ну, доктор Валькович… Этот ходит в шортах, в армейской рубашке и рассуждает о мировой экономике. Приехал на велосипеде, Анар им доволен, говорит – большой человек. Такой не повезет винтовку на раме велосипеда и не станет прятать ее в горах… Может, младший лейтенант Смирнов-Суконин знает что-то особенное?.. Или принцесса Анна?..

Дверь открылась.

Лицо Буковского было злым.

– Тебе «Дарьин сад» не нравится?

– Мне вообще всё не нравится, – ответил мне Буковский. И объяснил свое настроение: – Опять не спал всю ночь. Какая-то баба достала.

Мы с Алексом переглянулись:

– Неужели Линда? Шаман подослал?

– Никакая не Линда. Никакой не шаман. Я мерзну под одеялом… Один… – Он злобно глянул в сторону не замечающего его Анара. – А эта баба плетёт по мобильнику какие-то страсти. Видите ли, жара, пески, как я себя чувствую, кто рядом? Я говорю: козлы сплошные со мной. Говорю, всё в мире сместилось, вот-вот наступит конец света, а мессия запаздывает… Границы закрыты, пандемия накрыла материки…

– Подожди ты с границами, – попросил я. – Эта чокнутая чего хочет?

– А ты сам её спроси. Сообщи ей метеосводку.

Буковский встал и отошел к караоке.

Что-то его томило, может, отсутствие Карины.

Ударил по клавишам: «Я люблю бродить одна по аллеям, полным звездного огня…»

Честно говоря, я не думал, что кто-то даже на Алтае помнит такие песни. А ведь звучат… Мы с Алексом так прикинули. Неизвестная женщина звонит мне, звонит Алексу, Буковскому… Расспрашивает о климатических условиях… Это Анар так выразился: климатические условия… Неизвестная и ему звонила. И звонила младшему лейтенанту. Обладая живым и добрым характером, Смирнов-Суконин дал ей пару советов. Первый: хорошенько думайте при наборе цифр. И второй (тоже бесплатный): не скрывайте свое имя, это настораживает.

– А может, звонит принцесса Укока?

Неясно, что хотел ответить Анар. Не успел.

Зато под аркой появилась Карина, и Буковский мгновенно оживился.

– «Я своих забот полна. Вы, влюбленные, не прячьтесь от меня…»

Но Карина только издали посмотрела на Буковского.

Впрочем, и в строгости своей она была как выброс дофамина.

– «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю, ничего никому не скажу…»

Разочарованный Буковский демонстративно пересел к нам. Карина вышла, даже не кивнув ему, и он теперь не хотел говорить о Карине. В Чили землетрясение… Северные корейцы сплоховали с ракетой… Ахмадинежад ни с кем уже не торгуется…

– Хотите добрый совет?

– Даже не вздумай!

– Да вы не сердитесь, – посоветовал Смирнов-Суконин. – Вы просто улыбайтесь чаще. Сами подумайте, почему неизвестная женщина интересуется нашими климатическими условиями? – На всякий случай он выглянул в окно. – Звонит одному, звонит другому. А свой номер скрывает…

Буковский (опять демонстративно) пересел к караоке.

– «Вдруг ударила гроза, и от счастья закружилась голова…»

– Хотите добрый совет?

– Убью, блядь! Уйди!

Анар недовольно сдвинул брови, но тут донесся звонок.

– Куда это он так ринулся? – проводил я взглядом младшего лейтенанта.

– В люкс, конечно, куда еще? Там, наверное, его начальство, он по пять раз туда поднимается.

Анар покивал и заговорил о принцессе Укока.

Буковский ждал Карину, а Анар ждал Аню. У каждого своё.

Мумия принцессы, рассказал Анар, лежала на боку. Так ее и нашли, бедную, – совсем одну, в ледяной глыбе. Шелковая рубашка, шерстяная юбка да войлочные носки – вот и весь выходной набор.

Мы с Алексом понимающе переглянулись.

Если у Анара всё серьезно, придется Ане привыкать к шерстяным юбкам, к войлочным носкам, к бывшим женам Анара, к выпестышам. А если Анар решит увезти Аню с Алтая, следует ждать ураганов, землетрясений, затопленных городов…

Вот в этот момент Аня и возникла в арке.

– Буковский! – вскрикнула она. – Там опять черный асечник!

Оказывается, и ей звонила неизвестная. Спросила, как да что, с кем она, пожаловалась на жару. Буковский, услышав это, с необыкновенным, даже каким-то злобным энтузиазмом ударил по клавишам:

– «А самой мне всё равно…»

Аня растерянно улыбнулась.

Она посмотрела на Анара, потом на портрет принцессы.

Они, правда, походили как две сестры, только волосы алтайской принцессы больше отливали медью. И только встретив ответный взгляд Анара, Аня вновь налилась женственностью и уверенностью.

А вот голос Буковского наоборот упал:

– «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю…»

Но никто его слов не слушал. Все вдруг разом заговорили.

«Ну, почему эта женщина всем звонит?»

«Может, правда, выдать ей прогноз на всю неделю?»

А Анар добавил: «Какая у тебя, Аня, кожа красивая…»

– Анар, хотите добрый совет? – спрашивал Смирнов, вернувшийся из люкса.

Анар промолчал, но младшего лейтенанта это не остановило:

– Купите Ане такие же серьги, как в ушах покойницы.

Аня с испугом посмотрела на Анара, а Буковский ухмыльнулся:

– Указанные артефакты купить нельзя.

– Я куплю.

– Не купишь, – зло рассмеялся Буковский. – Такие серьги можно только украсть. Они – собственность государства.

Тук-тук.

Мы переглянулись.

Но это снова вызывали Смирнова.

– Кто там остановился в этом люксе?

Анар объяснил. Начальство, наверное. По документам – вроде бы настоящий генерал. По фамилии Седов, – не какая-нибудь лошадиная фамилия. И вызывал он к себе младшего лейтенанта по серьезной причине (это мы с Алексом узнали чуть позже от самого Смирнова-Суконина). Такой вот странный разговор состоялся у генерала с тучным полковником Шеповаловым.

«Как там у вас характеризуется младший лейтенант Смирнов?» – «Да неплохо характеризуется, товарищ генерал». – «Какое задание он получил в штабе?!» – «Разбирает архив, товарищ генерал». – «Архив? Какой архив?» – «Штабной, товарищ генерал». – «Где разбирает?» – «В штабе».

А как же бутыль с черной этикеткой «NIVI»? А как же история с кабелем? Как может младший лейтенант Смирнов-Суконин разбирать штабной архив, если стоит передо мною?

«Позвать младшего лейтенанта к телефону, товарищ генерал?»

«Не надо. Но глаз с него не спускайте».

С этого момента полковник Шеповалов действительно не спускал глаз с младшего лейтенанта Смирнова, а генерал соответственно не спускал глаз со своего младшего лейтенанта. «В туалет пойдете, не когда вам захочется, а когда захочет командир отделения!» Генерал Седов внимательно ознакомился с данными обоих лейтенантов-однофамильцев. Бывает же такое! Совпадали даже даты рождения, и на службу их призвали в одно время. «Нас, Смирновых, вообще-то много. Мы скоро Кузнецовых попятим». Вызвав к себе младшего лейтенанта, генерал долго смотрел на него.

Наконец, приказал: «Докладывайте!» «Объект гуляет, товарищ генерал!» – «Но набережная пустая». – «А он по бережку. Близко к ГЭС». – «С чего это доктора Вальковича потянуло к ГЭС?» – «Так он же, товарищ генерал, трахнутый!»

ЖЕЛТЫЙ БРАСЛЕТ

Бизнес не раз сводил Алекса с силовиками.

Не в противостоянии, конечно. Просто появлялись друзья.

Но с генералом Седовым Алекс не встречался. Слышал о нем, само собой, но слухи слухами; пока не увидишь человека, не услышишь живой голос, трудно понять, что он представляет собой на самом деле. В «Дарьином саду» генерал Седов практически не выходил из номера. Окна задернуты, телефон отключен, на экране ноутбука список проблем, стоивших внимания. Почему американский спутник Sirius вдруг поменял назначенную ему орбиту и оказался почти на тысячу метров выше? Почему Гольфстрим, Куросио и Южное экваториальное течение без каких-то явных причин резко меняют скорость и направление? Почему в Берлине доктор Курт Хеллер, придя в себя, пригласил в палату сотрудников Интерпола? Почему так интенсивно распространяются по всему миру слухи из Церна о некоем выдранном из «Рабочего журнала» листке? Почему в «Анналах физики» не появилась ранее анонсированная статья астрофизика Джона Парцера, посвященная обработке данных, аккуратно поставляемых на Землю научным спутником WMAP? Ну да, Вселенная на семьдесят три процента наполнена непонятной по своей природе «темной энергией», об этом писали и раньше… не новость и то, что «темная энергия» может являться силой, противоположной гравитации… что нового добавил к этому Парцер?

Наконец, пресловутый видеоролик.

Или мы гибнем, или мы на пути к спасению.

Обнуляются самые надежные планы, паспортная система рухнула, границы закрыты, обыкновенный человек, вовсе не спортсмен, на обыкновенном велосипеде за четыре часа преодолевает путь от Новосибирска до Чемала. За доктором Вальковичем давно присматривают разные ведомства, даже местные секьюрити, раздолбаны, за небольшие деньги зябнут на берегах водохранилища.

«Может, обшмонать придурка?» – «А что вы хотите на нем найти?» – «А что увидим, то и найдем».

Ребятам даже в голову не приходит, что мансарда доктора Вальковича в «Дарьином саду», его велосипед и все его личные вещи много раз изучались и изучаются самыми опытными специалистами.

Разумеется, в отсутствие хозяина.

Допрошены даже байкеры, нагнавшие доктора Вальковича на трассе М 52.

Ничего особенного: «Мы даже в рыло ему не дали».

И этот их диалог: «К какому клубу приписан?»

Кроме байкеров, нашлись и другие свидетели триумфального велопробега. Водилы иномарок, которых обгонял по дороге доктор Валькович. Средних лет пастух-алтаец из Онгудая. Пьющий, но в означенный день был, как стеклышко. Но что-то такое ему все-таки померещилось, говорит, даже коровы сбились теснее. А что померещилось? Да он не знает. Ну, вроде как воздух сгустился. И трава сгустилась, и коровы, мялся пастух.

«Даже коровы?» – «Даже они». – «А как коровы могут сгуститься?» – «Вот и говорю, что не знаю».

А еще аудиофайлы, полученные генералом по спецканалу с таможенного пункта аэропорта Инчон в Сеуле. Отрывистая чужая речь, тщательно обработанная специалистами.

Произносится: «Чонбу ильсан сочжипум-имнида».

Переводится: «Это мои личные вещи».

Произносится: Чингу-эге чуль сонмуль имнида».

Переводится: «Это подарок для моего друга».

Произносится: «Мончжо поадо твэмника»?

Переводится: «Можно посмотреть?»

И загадочный ответ: «Игот-гва катхын госыро сэккари тарын госи иссумника».

Переводится: «Вообще-то у моего друга такое уже есть, только другого цвета».

Что мог вывезти корейский физик Ким из Научного центра в Церне? Что уже есть у его друга, только другого цвета?

Пультовая большого адронного коллайдера.

Чайные чашки. Стеклянная баночка из-под алтайского меда.

Кстати, баночку, выброшенную байкером под Манжероком, так и не нашли.

Видел кто-нибудь такую в «Дарьином саду»? Анар утверждал, что не видел. Буфетчица утверждала то же самое. В баре «Дарьиного сада» всегда можно спросить чай с медом, неважно, что Анар, как байкеры, предпочитал не сросткинский, и даже не манжерокский мед, а свой, чемальский. Буковский на как бы случайные вопросы младшего лейтенанта Смирнова-Суконина отвечал односложно, Анечка вообще ничего не поняла. Спрашивали Карину, спрашивали всех бывших жен Анара, причем с китаянкой Анар разговаривал сам. Позже хорошие переводчики по аудиозаписи подтвердили, что Анар правильно спрашивал. Китаянка в ответ заявила, что стеклянную баночку, обклеенную фольгой, никогда в «Дарьином саду» не видела, но всё равно не верит таким людям, как доктор Валькович. Он неправильный человек, сказала китаянка. От таких людей, сказала она, всегда зависит несоразмерно много. Объяснять свои слова китаянка не сочла нужным. Она два раза видела доктора Вальковича на берегу реки. Ей ясно. Так не гуляют люди, у которых на душе мир.

«У него что, ноги кривые?» – не выдержал Анар.

Китаянка на этот вопрос не ответила. Тогда Анар взялся за выпестышей.

И Венька, и Якунька, и Кланька, и Чан – все четверо отвечали по-русски, отвечать на других языках Анар запретил. Удалось выяснить, что в то утро, когда над Чемалом разразилась гроза, выпестыши видели доктора Вальковича на набережной.

«Подохнет ведь», – жалела орущую кукушку Кланька.

«Да почему подохнет?» – не верил Якунька.

«Она кукует, а ей жрать надо».

«Покукует и полетит червяков искать».

«Нет, теперь не полетит», – жалела кукушку Кланька.

«Да почему не полетит?»

«Она чокнулась».

Когда выпестыши дошли до этого трагического момента, кто-то на набережной дико заорал на кота, охотившегося на птичек. Кот, конечно, затаился, а человек… ну, про которого спрашивают… он в шортах был и в рубашке защитного цвета… стоял на пустой набережной, рассматривал баночку…

«Из-под меда?»

«Мы не знаем».

Чан вообще утверждал, что баночка была пластмассовая.

Но Чан легко мог перепутать, ведь по матери он был китаец.

Когда на кота крикнули, этот человек… ну, который в шортах… он уронил баночку в реку… А там камни, течение… Там вода холодная… Баночку могло унести вниз по течению… Чемальская ГЭС выдает ровно столько энергии, сколько могут дать такие вот старенькие турбины, но смотрите: засветились даже неподключенные к сети лампочки, и струи в реке играли как северное сияние.

А еще поразительно то, что вещдок (снайперская винтовка), утерянный майором Мухиным (о чем генералу еще неделю назад доложили во всех подробностях), несколько дней пролежал в Новосибирске – в Анечкиной квартире…


Охотник лося убил, записывал я в своем блокноте. Чомон-гул – «большое мясо».

Жена охотника в лес пошла. На ней грудное солнце – женское украшение. Младшая дочь сказала: «С тобой пойду».

«Тебе еще нельзя. Не ходи».

Но дочь к лосю тайно ушла. «О, Чомон-гул! О!» – Сухой веткой смела снег с мертвой головы лося. – «О, Чомон-гул! О!» – Мохнатое лицо лося открыв, смотреть стала, в мертвых глаз черноту смотреть стала. «О, Чомон-гул! О! Когда охотник тебя догнал, в твоем сердце худо сделалось. В твоем сердце боль встала».

Вернувшись, сказала матери:

«Теперь никогда не будем убивать и есть зверя».

Отцу и братьям так сказала, всех соседей обошла:

«Теперь никогда убивать зверя не будем».

Послушались. Стали голодать. Многие люди, обессилев, совсем слегли. Мох сосали, плакали. Шамана позвали: «Зачем такое? Зачем нам терпеть?»

Шаман ответил: «Упомянутая девушка течение миров нарушила. Упомянутая девушка в смутную черноту глаз убитого лося смотрела. Вслух сказала: «О, Чомон-гул! О!» Духи ее услышали».

Спросили:

«Мы с этим что сделаем?»

Шаман птичьи кости над огнем качал, ответил:

«Упомянутую девушку убейте».

«Почему ее убить? Это будет худо».

«Если один умрет – худо. А если все – совсем худо».

Немедленно убили. «Пусть теперь охотник пойдет. За мясом пойдет. У кого сохранились силы, тот пойдет».

Еще полдень не наступил, а уже убили первого лося.

С тех пор снова стали убивать. С тех пор поправились.

Вот такую веселую сочиняли книжку мы с практикующим доцентом.

А еще сошедшая с орбиты луна…

Сбесившиеся рыбы в океане… Меняющиеся течения…

Непогода над Азией… Напрочь закрытый повсюду мир…

«Если один умрет – худо. А если все – совсем худо»…


…Над Чемальским водохранилищем генерал Седов увидел белое пирамидальное облако. Оно стояло над горами абсолютно неподвижно, солнце никак на него не действовало.

«Цель определена».

Спрятанный в ухе приемник ожил час назад.

Генерал слышал всё, что ему передавали наблюдательные и аналитические службы.

Рынок… Баночки с медом… Самодельные бубны… «Западный берег водохранилища». Не один десяток специалистов был задействован для того, чтобы вывести генерала Седова на обнаруженный тайник с оружием. Скорее всего, это и была винтовка майора Мухина, точнее, его пропавший вещдок. Оставалось выйти на берег, что генерал и сделал. Неторопливо, но и не переигрывая, шел по камням, прихотливо изглоданным водой.

«Сосняк по правую руку».

Генерал уже шел мимо сосен, взбегающих по крутым склонам.

Кое-где сосны буквально лепились к отвесным стенам, но держались, цепко держались, даже ветры их не побили.

«Тропинка».

Сразу и не заметишь.

Непонятно, кто лазал тут по скалам.

«Третья площадка снизу».

Генерал присел на сухую известняковую глыбу и минут пять вглядывался в спокойную темную воду. Доклады поступали оптимистичные: поблизости никого… возможно, указанное место – резервное… Убедившись, что поблизости действительно никого, нырнул в сосняк, почти на ощупь нашел тропинку. Стараясь не примять веток, поднялся на площадку, надежно скрытую в деревьях, присел, прислушиваясь к хорошо придуманному, почти случайному писку в приемнике.

«Соблюдать радиомолчание».

В просвет ветвей просматривалась каменистая береговая полоса.

За ней – серая невысокая плотина Чемальской ГЭС с надстройками.

«Кукушка, кукушка, сколько доктору Вальковичу осталось жить?»

Далекая кукушка с удовольствием начала отсчет, наверное, у нее были свои виды на физика. «Товарищ лейтенант, у меня на танке оторван левый каток, не работает радиостанция, экипаж полностью израсходован!» – лез в голову старый армейский анекдот. Глядя на белое пирамидальное облако, генерал вспомнил недавнее чаепитие с доктором Вальковичем на своей домашней веранде.

«Где ваша жена?» – спросил доктор Валькович.

Генерал ответил: «Предполагаю, погибла».

И в свою очередь спросил: «А ваша?»

«Предполагаю, счастлива».

Ладно.

Достаточно.

«Все мы – пепел звезд».

Главное в том, что где-то здесь, сейчас, может, даже на этой самой площадке, укрыта снайперская винтовка. А целью может быть только физик. Аналитики и наблюдатели пришли к такому выводу. Все научные сотрудники, бывавшие в Церне (буквально по пальцам), находились под наблюдением. Дело не в досужих вымыслах, не в черной дыре, не в конце света, дело – в энергии, которой так не хватает людям. Ролику, снятому с безымянного сайта, можно не верить, но вырванная страница в «Рабочей тетради», странные смерти физиков, работавших с доктором Вальковичем, не менее странное исчезновение корейца Кима (домашний арест?), слухи, распространяющиеся на всех уровнях…

Энергии, энергии, энергии!

Доктор Валькович знает что-то необычное.

Если убрали Парцера (кто?), если убрали англичанина (кто?), если немец сотрудничает с Интерполом (какие показания он им дает?), а доктор Ким исчез в своей Корее, значит, всё указывает на доктора Вальковича, как на последнего носителя какой-то необычной информации. Можно отнести к случайностям стеклянную баночку из-под алтайского меда (зачем он прихватил ее в Церне? зачем сунул в сумку пустую-то? зачем разгуливал с нею по чемальской набережной?), но немыслимый велопробег Новосибирск-Чемал ничем объяснить невозможно. Немецкая резина оплавилась… Монгольская граница недалека… И где-то здесь объявился исчезнувший вещдок майора Мухина…

Кто поднимет снайперскую винтовку?

Может, младший лейтенант Смирнов-Суконин?

Слабо верится, но ни один вариант нельзя исключить.

Анар? Буковский? Они не из тех, кто тоскует по старым сидишкам с прошивкой для мобилы с 1.3 мегапикселя…

А вот и доктор Валькович!

Генерал решил сменить место, но внизу раздался шорох.

Камешек покатился. Кто-то поднимался по тропинке – легко, упруго.

Младший лейтенант сопел бы, самому себе давал добрые бесплатные советы, и у Буковского бы не получилось ступать так легко, разве что Анар…

Чтобы увидеть стрелка, надо было наклониться.

Генерал не стал этого делать. И поступил правильно.

На уровне его ног из-за камней поднялся и исчез ствол винтовки.

Затем ствол наклонился, бесшумно лег на сгиб толстой сосновой ветви. Скорее всего, стрелок заранее облюбовал позицию. Берег отсюда просматривался до самой плотины. Доктор Валькович неторопливо шел по плоскому берегу, наклонялся, что-то подбирал, рассеянно рассматривал. Имел ли он хоть какое-то отношение к слухам о луне, к тонущим в дождях городам Европы, к загадочному видеоролику, снятому с безымянного сайта? Смертельная песчинка он в великом шарикоподшипнике мира или его волшебная смазка?

В поле зрения генерала появилась рука, нежно погладившая винтовочный ствол.

Тонкая рука. Женская. На запястье – чудный, в виде змейки, янтарь.

ПОСЕЛОК В ПУСТЫНЕ

Ни запах, ни шорох не должны были донестись до стрелка.

Генерал замер. И стрелок замер. Это так и должно быть, подумал Седов.

Это мы сейчас так раскачиваем коромысло мира. Добро и зло раздельно не существуют, не могут существовать. Он задумался об этом еще много лет назад в жаркой пустыне под крошечным среднеазиатским поселком. Утечка обогащенного урана. Он тогда работал над этим. Утечка обогащенного урана, в котором катастрофически нуждалась одна из ближневосточных стран, строившая собственные стратегические планы. О нелегально вывозимом из России сырье знали только два чиновника – из тех самых крупных, которые никогда ни в чем не замешаны. Если вывезти сырье не удастся, кто-то умрёт, но, конечно, не указанные чиновники; они, дававшие устное разрешение на вывоз, останутся, как всегда, неуязвимыми.

Полковник Седов (тогда еще полковник) не задумывался над тем, надо ли позволять вывозить стратегическое сырье за пределы страны. У него был приказ: скрытно подойти к поселку и дождаться выстрелов. Ему не объясняли, кто будет стрелять и в кого будут стрелять. Ему четко и ясно приказали: скрытно подойти к поселку и задержать свои бронетранспортеры до той минуты, когда в поселке смолкнет последний выстрел. В поселке среди специалистов находилась жена полковника, но считалось, что гражданские специалисты не пострадают. Ну, конечно, там снимут охрану, с этим ничего не поделаешь, но гражданские специалисты не пострадают ни в коем случае. Полковник тоже был уверен в этом. И в итоге потерял жену. Правда, не дал коромыслу мира качнуться слишком сильно: обогащенный уран остался в стране, а заказчики были сбиты с толку. Миллиарды долларов для России не пропали, они работали, хотя и тайные переговоры не были, к сожалению, прерваны. Резню в далеком среднеазиатском поселке одна сторона объяснила разборками в криминальном мире, другая – заказчики – вынуждена была принять такое объяснение. А полковник Седов молчал, хотя знал о некоей третьей силе: некие чужие вертолеты (без опознавательных знаков) были засечены его людьми еще на подходе к поселку.

Мир нуждается в энергии.

Это объясняет всё.


Задача перед Седовым была поставлена простая: войти в поселок, когда перестрелка там окончательно стихнет и добить всех, кто не был убит (не трогая, понятно, гражданских специалистов).

У полковника было двадцать два человека. Он считал, что этого хватит.

Раскаленные бронетранспортеры пофыркивали, распускали за собой песчаные хвосты, ломились сквозь сизый зной, и когда люди полковника Седова вошли в поселок, выяснилось, что добивать там некого. Считалось, что убиты будут только те, кто имел отношение к охране поселка, но убили всех. Вообще всех.

Полковник тщательно осмотрел каждый труп.

Узнал технолога, которого знал по встречам в Москве.

Узнал спецназовца – на пенсии. Работал в охранном бюро.

Но своей жены среди мертвых он не нашел. Даже изуродованную, он узнал бы её по желтому янтарному браслету-змейке, подаренному незадолго до событий.

Значит, она жива?

Может, она и сейчас жива?

«О, Чомон-гул! О!» Генерал Седов молча изучал женскую руку, нежно погладившую внизу ствол винтовки…

Браслет в виде змейки.

К этому он не был готов.


Когда полковнику (там, в пустыне) доложили, что под стеной пустой автобазы найден живой человек, он нисколько не удивился.

Да, действительно.

Рыжий, коротко остриженный.

Форма одежды гражданская, то есть потная окровавленная футболка и шорты.

«Ты кто?»

Человек ответил.

С трудом, но ответил.

Чужая речь прозвучала странно.

«Ты кто?» – терпеливо повторил полковник.

Рыжий ответил более внятно. Он отвечал на идиш.

Он даже нашел силы приподняться на локте. Как раз в этот момент над барханами на малой высоте появился вертолет без опознавательных знаков. Заходя на посадку, он поднял тучу тонкой оранжевой пыли. Лопасти с грохотом вертелись. Полковник знал, что вертолет вернулся за умирающим. Но еще полковник знал, что возвращение вертолета отнимало у него последнюю возможность когда-нибудь увидеть жену. Если ее нет среди живых и нет среди мертвых, значит, она – у чужих вертолетчиков.

И, возможно, не против своей воли.

Энергии, энергии, энергии!

Сколько энергии ни вырабатывай, миру ее всё равно не хватает.

Глаза умирающего заметно тускнели. Но медики иногда справляются со сложнейшими ситуациями, они ведь спасают не душу, а тело. Бывало, что самых безнадежных вытаскивали из состояния клинической смерти.

Два потных человека с «узи» под мышками выскочили из вертолета.

Наверное, на умирающем был маячок, в запарке парня просто прошляпили.

Спрыгнувшие на песок люди (серые панамы, футболки, шорты) не демонстрировали никаких агрессивных намерений (видимо, знали о приказе, отданном полковнику). Не поднимал оружия и полковник. Просто стоял с пистолетом в руке. Спрашивать было не о чем, ему бы всё равно не ответили. Крупнокалиберные пулеметы бронетранспортеров развернулись в сторону вертолета, но и это была не угроза, просто каждый страховал себя по-своему.

Всё шло, как должно идти, но полковник чувствовал, что начинает проигрывать.

Он чувствовал, что эти двое с «узи» под мышками будут всю жизнь презирать его, русского полковника, когда заберут своего раненого. Жена полковника, конечно, уже была с ними. А теперь они заберут своего человека…

Мировые весы колебались.

Их равновесие было нарушено.

Полковник Седов стремительно проигрывал.

Он знал, что уже никогда не увидит свою жену, ни при каких условиях.

Если это было ее собственное решение, значит, будущего нет. Ни общего, никакого другого. Поэтому, когда парни приблизились, он просто сделал два контрольных выстрела в голову раненого.

Разумеется, это не вернуло ему жену, зато вернуло уважение команды.

Полковник выполнил отданный ему приказ: добить всех, кого они найдут в поселке.

Парни с вертолета остановились в двух шагах от мертвеца. Один негромко по-русски сказал: «Мы вернулись за ним». И указал на мертвого.

Полковник ответил:

«Забирайте».

И они улетели.

А он выиграл ту войну.

Но зато сейчас проигрывал.

Катастрофически, безнадежно проигрывал, потому что снайперскую винтовку сжимала в руках его дочь.

ВЫБОР

Генерал кашлянул.

Карина не изменила позу.

Он не видел ее, но чувствовал – она не изменила позу.

Кашель – не угроза. Кашель – всего лишь знак. Тем более что доктор Валькович на берегу всё еще не вошел в пристрелянную зону. Да и не будет Карина менять позу: ствол винтовки запутается в ветвях, а секундная задержка – это провал.

Карина вела себя в высшей степени профессионально.

Множество мелких фактов, ранее только тревоживших, слились для генерала, наконец, в одну мозаику.

Судьба физиков, работавших в Церне…

Внезапные поездки дочери в Сеул и в Берлин…

Смерть американца Парцера и смерть Обри Клейстона…

Курт Хеллер, попавший в аварию… Домашний арест доктора Кима…

«Чингу-эге чуль сонмуль имнида… Это подарок для моего друга».

И полуобъяснение, полуоправдание: «Вообще-то у моего друга такое уже есть, но другого цвета…»

Может, правда, речь идет о некоем необычном устройстве? Или о формуле, меняющей энергетическую картину мира? Что мог вывезти корейский физик из Церна? И этот друг – не доктор Валькович ли? «Вообще-то у моего друга такое уже есть, но другого цвета…»

Карина собиралась в Сеул.

А перед этим летала в Германию.

Перед отлетом Карины в Берлин генерал Чернов – старый друг, надежный друг – попросил Карину (через отца, конечно) передать сверток своим немецким друзьям.

«Что будет в свертке?» – спросил Седов.

Коллеги всегда прекрасно понимали друг друга.

«Два шелковых платка, вот, пожалуйста, можешь взглянуть».

«Шелковые платки? Давно это в Германии кончился такой шелк?»

«Да ты взгляни, – засмеялся Чернов. – Это не просто шелковые платки, это настоящая реликвия, раритеты, память о нашем деде. Видишь фамилию в уголке? Chernoff. В некотором смысле – история рода».

«В каком же это таком смысле?»

«Мой дед прошел через гитлеровские лагеря. Ты прекрасно знаешь. А потом остался на Западе, это ты тоже знаешь. В Берлине живет моя племянница».

Всего лишь шелковые платки…

Не те времена, чтобы отказывать в такой малости.

Все-таки позже генерал тщательно изучил путь Карины в международный аэропорт Темпельхоф с путем следования машины физика Курта Хеллера. Сравнил просто так, для подстраховки, по профессиональной привычке. Особых подозрений Карина никогда у него не вызывала. Отцовское раздражение – это да. Но он умел сдерживаться. Он знал, что Карина интересуется секретной службой, но старался не вмешиваться. Это был её выбор, генерал на нее не давил. Может, подражала отцу, может, хотела что-то доказывать. Генерал не вмешивался. Как он и ожидал, берлинские пути немецкого физика и Карины не совпали. Аэропорт Темпельхоф доживал последние дни, такси из центра – шестнадцать евро, а можно было воспользоваться поездом с Фридрихштрассе. Карина, конечно, воспользовалась поездом. Ее самолет был в воздухе, когда машина физика Курта Хеллера вылетела на встречную полосу…

А шелковые платки племяннице Чернова она действительно передала…

Еще какие-то мелочи всплывали в голове генерала. Но никогда, это точно, Карина не выказывала никакого интереса к доктору Вальковичу. Сосед, как сосед. Она его почти не замечала. Фрик. Её не интересовали фрики. Вот Буковский – другое дело. Как ни странно, на подобных интеллектуальных горилл она посматривала. Конечно, в нужных случаях. Исключительно в нужных (для нее) случаях. «Папа, помнишь Лёвку Антонова из моей группы? У него, оказывается, редкая группа крови. Как у меня. Понимаешь? Он в меня влюблен, на всякий случай я держу его на длинном поводке. – Она засмеялась. – Имей в виду, если что…»


Браслет-змейка…

Чуть отставленная нога…

Красивая женская нога сама по себе оружие…

У жены полковника Седова были такие же красивые ноги…

Через несколько лет после событий, развернувшихся вокруг нелегального вывоза из России стратегического сырья, генерал довольно тесно общался с офицерами Моссада, хорошо знавшими Среднюю Азию. В кабинете генерала на видном месте стоял подарок: менора – копия золотого семисвечника, предписание об изготовлении которого отдал Моисею сам Господь. Еще там, на горе Синай.

«И сделай светильник из золота чистого;

чеканный да сделан будет светильник;

бедро его и стебель его, чашечки его, завязи и цветы должны быть из него;

и шесть ветвей должны выходить из боков его:

три ветви светильника из одного бока,

и три ветви из другого…»

Однажды в Тель-Авиве в маленьком кафе на бульваре царя Шауля генерал Седов разговорился с одним из офицеров, с которыми активно общался. Наступали новые времена, российские президенты менялись с неслыханной быстротой, разговоры становились всё осторожнее, но их сблизили не профессиональные интересы, хотя кто знает, как профессиональные интересы могут проявляться?

Сказано же: «С обдуманностью веди войну твою…»

«Конечно, – сказал тогда генерал, – русскую разведку можно упрекать в чем угодно, но не в беспомощности. В самые жесткие времена сотрудники русской разведки честно выполняли свой долг».

«Это так», – ответил Мохаим.

Под таким именем его знал генерал.

А может, это был псевдоним, неважно.

Главное, Мохаим, несомненно, слышал от своих коллег о контрольном выстреле, которым когда-то молодой русский полковник дал согласие (других толкований этого события просто не существовало) увезти из России свою жену.

Не имело значения, что жена полковника сделала выбор сама.

«Время – условность, – ответил генералу Мохаим. (Всё же это был его псевдоним.) – Времени не существует, существуют события. И дело не в том, выполняем ли мы свой долг до конца. Это подразумевается. И дело даже не в том, что мы всегда стараемся спасти своих людей, – подчеркнул он. – Дело в том, кто всё-таки нами управляет».

«Вы, наверное, о демократии?»

«Я похож на человека, размышляющего о демократии?»

Нет, Мохаим не походил на такого человека. Он был румян. Он был энергичен.

«Если быть откровенным, – сказал он, – я сейчас говорю об аскетах и гедонистах. Старый, в общем, спор. Очень старый. Можно делить людей и по другим признакам, но мне нравится такое разделение».

Генерал недоуменно поднял брови.

Впрочем, говорили они об одном и том же.

Просто никто не хотел выдать себя раньше времени, оба чувствовали, что знают или догадываются о происходящих в мире больших событиях больше, чем знает или догадывается другой. А сверх этого каждый знал еще и то, что другому знать ни в коем случае не полагалось. И оба были настроены благожелательно, даже выпили по стаканчику коньяка, почему-то коньяк в том баре подавали в стаканчиках.

Непонятная публика, непонятный говор.

Посетители в основном спрашивали «кровавую Мэри».

«Аскеты и гедонисты? – переспросил Седов. – В России мы это проходили. С некоторым допущением можно утверждать, что до конца пятидесятых у нас властвовали именно аскеты. Только при них можно было построить колхозы, метро, атомную бомбу…»

«…и очень хорошую науку».

«И очень хорошую науку», – вежливо подтвердил генерал.

Он чувствовал, что Мохаим его понимает. Если этот офицер сам был в том среднеазиатском поселке посреди пустыни (а он, видимо, был там), он должен был знать, почему полковник Седов вернул им труп.

Именно труп, а не живого человека.

Не потому, конечно, что моссадовцев послали именно за трупом.

«Я понимаю… Это был сильный ход… – ответил Мохаим на размышления генерала. – Но потом вы проиграли… Лично вы тоже… Потому что к власти в России пришли гедонисты… Понимаете, о чем я? Гедонисты стареют долго и тщательно. Они стареют так долго, что привыкают к собственным морщинистым лицам, к дряблым мышцам, к тянучке решений, к неопределенности… Они начинают всерьез рассуждать о социализме, как у вас писали, с человеческим лицом».

По внимательным глазам Мохаима было видно, что если его еще раз пошлют за трупом, он еще раз вернется с трупом.

Приказы выполняют или стреляются.

К счастью, в те дни их никуда не посылали.

Они сидели в маленьком кафе на бульваре царя Шауля и разговаривали об аскетах и гедонистах. Если бы мы оказались слабее тогда, думал про себя генерал, обогащенный уран ушел бы в страну, где его до сих пор катастрофически не хватает.

Энергии, энергии, энергии!

И мы не сидели бы в этом баре.

И тело моей жены покоилось бы под тем поселком.

Но уран не ушел, и неважно, где сейчас моя жена: попивает чай на собственной ферме где-нибудь в северной Оклахоме или лечится целебной соленой водой из вечного Мертвого моря…


Когда не знаешь, что делать, лучше ничего не делать.

Генерал прокручивал в голове упущенные моменты.

Например, университет… Специалисты с Лубянки всегда ценили университетское образование… Дочь подолгу оставалась вне его контроля (служба, ничего не поделаешь), а друзья не всегда надежны… Генерал Чернов был для Седова больше, чем друг, но известно: самые большие искусители – именно близкие люди. Отдел Чернова славился проникновенным подходом к людям…

Но не могли же Карину купить!

Мир для нее открыт, и ума хватает!

Если надо, она найдет хоть аскета, хоть гедониста.

А понадобится – свистнет очередного Буковского; такие костьми лягут за возможность покрасоваться рядом. Какие идеи, черт побери, могли так увлечь Карину, что она без рассуждений готова отправить человека на тот свет только потому, что он каким-то боком причастен к бумажному листу, выдранному из «Рабочего журнала» в Церне?..


Сосновый ствол, обезображенный овальными дуплами, – страшный, как выбросившийся на камни ихтиозавр. По голому камню маленький муравей тащил огромного дохлого паука. Хочешь мяса – сделай зверя. Впрочем, какое на пауке мясо?

Карина видела вдалеке силуэт доктора Вальковича.

«У него нет этой вещи…»

Она не повернулась на голос отца.

Но спросила: «О чем вообще идет речь?»

Генерал промолчал. Не читать же ей лекцию, в самом деле.

В мощном ускорителе протон сталкивается с протоном, рождается новая частица – эквидистон… Это и есть силы среднего взаимодействия… Те, что могут столкнуть Луну с орбиты, но не затронут Солнца. Энергии, энергии, энергии! Как забросить провод на энергетическую сеть Вселенной и снять энергии столько, сколько нужно для бурно размножающегося человечества?

Генерал увидел маленькую полевую мышь, выскользнувшую из-под кривого пня.

Такие живут на всей территории от Западной Европы до Тихого океана, но редко селятся в человеческих постройках, предпочитают найти или построить собственную нору. Рыжевато-коричневые бока, в середине спины от затылка до хвоста – черная полоса. На Алтае этих мышей называют чичканами. Есть даже сказка такая – про человека, сорвавшегося в пропасть…

Доктор Валькович тоже бредет над пропастью…

Правда, он не догадывается о том, как близок край…

А тот человек в последний момент ухватился за ветки дерева, повис в воздухе. Задрав голову, увидел, что корень дерева, за ветви которого он ухватился, грызут два веселых чичкана, а на дне пропасти ждет змей с распахнутой влажной пастью. Никакого выхода, никто не протянет руку, и по ветке, делая ее скользкой, золотистыми каплями стекает мед…

Падение неизбежно…

Но человек, даже преследуемый смертью, как-то устраивается… хотя бы хватается за ветку дерева, растущего над пропастью… Конечно, его положение непрочно: день и ночь (белый и черный чичканы) грызут корни… Сколько дерево еще продержится… Слизнуть каплю мёда? Почему нет? Придурки, вроде Буковского, легко идут на такую поклевку…

«Откуда у тебя браслет?» – «У Аньки взяла. Он мне нравится». – «А откуда такой браслет у Аньки?» – «А ей подарил Анар». – «А у него?»

Карина не ответила.

Собственно, она не знала истории желтого браслета, она не знала притчу о падающем в пропасть человеке, не видела смешную, вставшую на задние лапки мышь. Она слышала отца, но и он не мог помешать. «Эта падла, – сказала она, прислушавшись к далекому кукованию, – кричит вторые сутки, свихнулась. Папа, ну почему так? Почему кругом одни реднеки и фрики или такие вот спяченые кукушки? Наверное, когда границы откроют, все кинутся подальше отсюда…»

Аня… Анар… Браслет-змейка…

Генерал смотрел на пирамидальное облако.

С Мохаимом однажды они заговорили о Боге.

Не из чувства вины и не из чувства причастности к темным тайнам.

Они заговорили о Нем только потому, что всем профессионалам, наверное, снятся сны, величественные, как это пирамидальное, поднимающееся над водохранилищем облако. С облаками вообще так – плывут, меняются, расплывчатые их очертания сгущаются в непрозрачные туманности, из туманностей формируются еще более причудливые силуэты. Возможно, доктор Валькович действительно знает что-то такое, что может спасти или погубить мир. Но от него уже ничто не зависит. Как и от уже умерших Джона Парцера и Обри Клейстона. Как и от еще живого доктора Кима, попавшего под домашний арест, и от доктора Курта Хеллера, вызвавшего в свою палату сотрудников Интерпола. «А если бы я тогда не задержал свои бронетранспортеры? – хотел спросить генерал Мохаима в маленьком тель-авивском баре на бульваре царя Шауля. – Если бы я не дал вашим людям войти в поселок?»

Но не спросил, потому что знал ответ:

«Динозавры бы снова вымерли».


А браслет-змейку генерал привез из Камбоджи.

Он помнил на желтом браслете каждую деталь, каждую чешуйку, но жена змейку-браслет не полюбила: слишком запоминается.

Зато Карина таких вещей не боится.

Сейчас никто не боится того, что запоминается.

«Папа, он у меня на прицеле».

Генерал не ответил. Он не собирался ей помогать.

Он смотрел на маленькую мышку, на вытягивающуюся, вынюхивающую что-то в воздухе. Можно сбросить чичкана вниз. Можно раздавить его. Можно просто не замечать. А ты, подумал он о дочери, взяла на себя ответственность. А раз так, делай выбор. Коромысло миров постоянно колеблется.

Вслух он сказал:

«Потом ты напишешь книгу».

«Книгу? – удивилась Карина. – О чем?»

«О выборе. Всем интересно, что легче: убить физика, который спасал мир, или не выполнить приказ, от которого зависит судьба мира?»

«А этот физик спасает?» – одними губами спросила Карина. «Не знаю». Генерал смотрел на белую пирамиду облака.

Он, правда, не знал.

Возможно, пуля сейчас разнесет мир в осколки.

А возможно, он сбросит сейчас чичкана на Карину.

«Подними глаза».

Тень облака упала, наконец, на них.

Тень покрыла водохранилище и человека, бредущего по плоскому берегу. Сразу чудесно и странно высветилась вода – плотная, с искорками в глубине.

«Подними глаза», – повторил генерал, глядя на маленького чичкана.

И добавил: «Всё будет правильно. На этом стоит мир».

ЮРЬЕВ ДЕНЬ

– Да не дрожи ты, Лёха, – сказал Алекс. – Глотни коньячка.

– Нет, он коньяк не будет, – заглядывали в открытое окошко механики.

Спуститься по железной лесенке в машинный зал они боялись, да и Лёха натянул на руки резиновые перчатки. Механики водили большими опытными носами, прислушивались к волнующим запахам, но в машинный зал не спускались. Смотрели, как вблизи плотины толпятся туристы, – их голоса перекрывались только ровным шумом падающей воды. Три мужика небольшого роста, в спортивных синих трико, негромко и убежденно говорили о чем-то туристам, тыча пальцами в стоявшие у стены водолазные костюмы. Вообще-то водолазные костюмы сами по себе стоять не могут, резина все-таки, но эти стояли, будто их пропитали особым составом. Ни руку, ни ногу в таких не согнешь, хорошо, что всех водолазов успели поднять со дна водохранилища. Чувствовали они себя не очень уверенно, но госпитализироваться не захотели, были уверены, что просто отравились зайчатиной.

«Да не водятся тут зайцы», – оспаривал их слова вовремя подъехавший участковый.

Водолазы качали головами: «Тут не водятся, а в кафе водятся. Мы питаемся серьезно, нам иначе нельзя».

На самом деле они, конечно, ничем не отравились. Просто во время работ на дне водохранилища их резиновые костюмы вдруг начали затвердевать, пришлось срочно поднимать ребят на плот. Теперь водолазы убеждали в чем-то туристов. Неясно как-то убеждали. Вот, мол, сперва при спуске было темно, муть такая, что фонарь глохнет, а потом сумерки расступились и… ну, как вам это объяснить… ну, знаете, как самолет вырывается из тумана… серые лохмотья несет за иллюминатором и вдруг сразу открывается земля…

Среди туристов оказался журналист местной газетенки.

Он догадался: «Давайте я сам буду задавать вопросы».

Все согласились, и он задал первый вопрос:

«Что вы увидели, когда муть рассеялась?»

Водолазы вздыхали, мялись, смотрели кругло: «Это всё нам простится, наверное, только думать надо…»

«А вы точно опустились на самое дно?»

«Я – точно», – сказал один, глаза у него были особенно рыбьи, тусклые.

«Вы ведь совсем не пьете?» – на всякий случай осторожно спросил журналист.

Водолазы неуверенно кивнули. «Это всё нам простится, наверное». Окна машинного зала были распахнуты. Мы с Алексом успокаивали Лёху, а одновременно слышали весь разговор снаружи.

«Там на дне ил?» – «Ну да. Я по шею погрузился». «Но мы так и рассчитывали», – добавил другой. «Много ила, значит, вода мутная. Что там можно увидеть?» – «Сперва ничего и не видели. А потом просветлело. Стало оранжевым». – «Вот прямо оранжевый ил? Это как?» – «Да нет, я про освещение». – «А что на дне может светиться?»

«Ну, я не знаю… Может, вода… Я ведь ниже всех опустился, – указал водолаз на соратников. – По плечи погрузился в ил, а они висели надо мной, будто в сиянии. Я даже подумал…»

«Что вы подумали?» – «Да нет, это я так… Может, нам всё простится…» – «Нет уж, давайте правду. О чем вы все-таки подумали?» – «Ну, я не знаю… Они надо мной будто в ореолах висели… Ну, в таких, как на иконах рисуют…» – «А что вы всё-таки увидели на дне?»

«Я ничего не увидел», – сказал один.

«Я тоже ничего», – подтвердил другой.

«А я свет увидел, – сказал третий. – Говорю же вам – свет».

Водолаз облизнул губы и поводил рыбьими глазами. Было видно, что он настроен на откровенность, готов рассказать всё, ничего не скрывая, и толпа туристов сразу придвинулась ближе, особенно девушки. Их всегда тянет на ГЭС, они так и высматривают, где тут знаменитый Лёха, о котором ходят такие интересные слухи? Но Лёха сейчас, сунув руки в резиновые перчатки, дрожал в душном машинном зале; вместо него выступали испуганные водолазы. Тоже интересно. Туристы рассчитывали на необычные новости. Может, хотели услышать про русалку. А что? В озере Лох-Несс водится неведомое чудовище, в Амазонке тоже всяких чудовищ видели, даже в северном якутском улусе в озере Лабынкыр видели водоплавающего динозавра, а уж у нас на Алтае! Нет динозавров, пусть будет русалка. Принцесса Укока уже есть, пусть будет еще русалка. Не зря по обочине гравийной дороги со стороны Чемала опять шли низкорослые существа в футболках с элементами индийской экзотики.

«Харе Кришна… Харе рама… Рама харе… Харе Кришна…»

Один, голый по пояс, подыгрывал на баяне. Неясно, чего хотели.

Кришнаитов даже побить не успели: с воем подкатили милицейские машины и две грузовые фуры. Негнущиеся водолазные костюмы побросали в кузов, водолазов-неудачников, а с ними и кришнаитов загнали в фуру, и вся процессия под завывание автомобильных сирен снова понеслась в сторону села.

«Харе Кришна…»

Вечер уже спускался.


– Мы Лёху в психу ни за что не отдадим, даже за водку не отдадим, – сказал один из механиков. Они все-таки спустились в машинный зал. – Теперь Лёха у нас светлый. Видно, что причастен к высшему.

– А вы что о высшем знаете? – с большим уважением спросил Алекс.

Механики посопели и отвечать на вопрос не стали. В машинном зале было влажно, душно, слабо лучилась лампочка Ильича – в углу, сама по себе, под ноги подтекала темная вода. Лёха сидел один на деревянном стуле. На бедрах – плавки с кудрявыми завязочками (подарок нечаянной девушки), голова выбрита, плечи в лиловых татуировках.

Лёха мелко дрожал.

– Давно это с ним?

– Да уже часа два, не меньше.

– Скорую вызывали?

– Ему этого не надо.

– Почему?

– А если его посадят?

– Как это посадят? В тюрьму?

– А куда еще?

– Да за что посадят-то?

– Да за просветление… Оно ведь тут как… – мялись механики. – Мы Лёхе всегда доверяем. Когда приходят туристы, позволяем ему водить девушек-одиночек в машинный зал… Конечно, это не приветствуется, но мы Лёхе верим… Да и шумно тут, хоть как кричи… – зачем-то добавил старший механик и отвел глаза в сторону.

Мы с Алексом переглянулись.

Черный шкив, серебристые барабаны.

Чугунная литая станина, цветные провода, рев падающей воды, облупившиеся рамы, сладкий запах мазута. «Г-2 включен». В такой обстановке от небритых щек Лёхи туристки должны балдеть. «Т-2». Красная кнопка, белый рубильник поднят. «Опасное электрическое поле. Без средств защиты проход воспрещен». Под взглядами трех вождей – Иосифа Сталина, Серго Орджоникидзе и Михаила Калинина – девушки должны были чувствовать себя совсем беззащитными, особенно в литых калошах и резиновых перчатках. К тому же это могло действовать как противозачаточное.

– К Лёхе и сегодня туристка сюда спускалась, – деликатно намекнул один из механиков. – А чай мы потом вместе пьем.

Получалось, что Лёха, как всегда, предложил туристке резиновые перчатки и калошики. Сами понимаете, высокое напряжение, мало ли. Техника безопасности в машинном зале на высоте, вот только кукушка орет в лесу третьи сутки, не остановится никак, и водолазы с чего-то чокнулись. Девушка в машинный зал спустилась гордая, округлая, вся в страсти, бедра и всё такое. Пушистые волосы откинула за красивые плечи, в калошики маленькими ножками вступила, сучка, а вот от перчаток отказалась. Чудесный маникюр, пальчики длинные, сказала, ей неудобно в перчатках при маникюре. И всем голым животом прижалась к металлическим поручням, так приятнее. А тут металл, тут воду выбивает, вон как она растекается по всему полу, обескураженно кивали механики. Ну, пробило… Ну, эпителий влажный… Мы туристку больше не видели, объяснил старший механик. И Лёха ее не видел, она только вскрикнула, как раненая птица. Мы, значит, вскрик услышали, прижались к стеклу снаружи, а Лёха уже двумя руками хватается за одно место… сами понимаете… И в голове было у него так темно, что он подумал – лампочка перегорела… Но сознания не терял, всё время спрашивал: «А девушка где?» Имя её забыл, потому и выговаривал – девушка.

А где она? Да выпрыгнула из калош!

– Ударило Лёху, что ли?

– Еще как! Запомнит теперь.

– А нам один человек говорил, что после сильного удара током некоторые люди научаются быстро и очень точно считать.

– Эй, Лёха! – обрадовался старший. – Мы тебя кассиром устроим.

Продолжая дрожать, Лёха кивнул согласно.

– Сколько будет дважды два?

– Не знаю, – пошевелил Лёха перчатками.

– Ну вот, – огорчились механики. – А вы говорите.

– Надо подождать. Может, другие таланты проявятся.

Оба механика посмотрели на плотно сжатые ноги Лёхи:

– Был у него талант, а других у него не знаем.

И указали на груду битых бутылок в углу:

– Видите?

– А что это?

– Это я преобразился, – произнес Лёха.

То ли приходил в себя, то ли ему совсем плохо стало.

– А в том ящике, – указал Лёха, – лифчики. Их надо вернуть людям.

– Ну, поехал, «людям»… – осуждающе произнес старший механик, открывая деревянный облупившийся ящик. – Тут этих лифчиков – весь десяток. Ты это как мыслишь? Повесить объявление на щите? «Девки, забирайте своё!» А если мужья к нам приедут, а, Лёха? Чего дрожишь? Напортачил, отвечай.

И с сожалением посмотрел на груду стекла:

– Ты, правда, все бутылки разбил?

– Правда.

– А чего вы все-таки скорую не вызовете?

– Нам тут лишних людей сейчас не надо. У нас на ГЭС энергии теперь на всё хватит.

– Энергии? У вас? На вашей-то Чемальской ГЭС? – не поверил практикующий доцент. – Вот придумали!

– Мы ничего не придумывали. Нам спяченый так сказал. Ну, тот, который гулял по берегу в шортах. Может, теперь Лёха тоже таким станет. Спяченый с нами чай пил, спрашивал, где мы мед покупаем – в Манжероке или в Сростках? Мы говорим, мудак ты, если там покупаешь, лучший мед только у нас в Чемале. А спяченый своё. Будто теперь к нашей ГЭС подключат все регионы. Не тубдиспансер, как сейчас, а все российские регионы! Я спрашиваю: «Сростки, что ли? Белокуриху? Бийск?» А спяченый: «И Сростки. И Белокуриху. И Бийск. И Красноярск. И Омск». Даже Тюмень, – подумав, добавил от себя механик. – В Тюмени у Лёхи родственники. Я спяченому говорю, ты, добрый человек, что-то путаешь. У нас тут совсем маленькая ГЭС, мы только туберкулезному диспансеру даем энергию, где же хватит на всю Россию? А он говорит: вы что, не видели ролик по телику? Там штуковина меньше спичечного коробка крутит пять мощных авиационных турбин, во как! Я раньше думал, объяснил нам спяченый, что это просто вечный двигатель, а теперь сомневаюсь. И радуется, хлопает в ладошки. Дескать, можно, говорит нам, в специальной трубе сталкивать очень мелкие частицы и получать большую энергию, слыхали о таком? Я говорю, да ну, куда нам! А Лёху вообще выперли из восьмого класса. А спяченый всему радуется. Ну, говорит, раз выперли из восьмого, значит, физику проходил. Разгоняете, объяснил, два пучка очень мелких частиц, как два паровоза нос в нос, своими словами передал механик слова доктора Вальковича. От мощного встречного удара частицы, даже самые маленькие, разваливаются в пыль, превращаются в совсем мелкие. Так что есть сила, которая даст нам энергию. – Механик умно посмотрел на нас. – У нас воздух и вода напитаны энергией. Теперь наша ГЭС обслужит все страны мира! – Механик немножко отвел глаза, видимо, в этом месте себе не совсем верил. – У спяченого особенная баночка была, он даже сам не знает, что в ней такого, уронил ее в воду. Лёха, эй! – крикнул механик. – Как спяченый называл эту новую частицу? Ну, которую сам открыл!

– Эквидистон.

– Во, блин, память! Только вот пить Лёхе уже не придется.

– Это почему? Какая проблема? Пусть пьет, если энергии будет много.

– Так энергия же будет бесплатная, – убежденно заявил механик. – Зачем пить, если ее много и она бесплатная? Вот увидите, скоро все границы опять откроют, теперь уже насовсем. А правительства побоку! Насосались нашей с Лёхой кровью. Больше не надо будет жечь нефть и уголь. Даешь эквидистон! И атомную бомбу на Чемальскую ГЭС не бросишь, нельзя. Спяченый так и сказал: бросишь бомбу, мессия вообще не придет. Не знаю, что хотел сказать. Напомнил только, что лежит на дне нашего водохранилища одна стеклянная баночка. К ней не подступишься, а она мир меняет. Секунда за секундой, всё время. Раньше он не знал, что с баночкой делать, но природа сама всем распорядилась. Алтай всегда был сердцем мира, а теперь таким сердцем станет Чемальская ГЭС. Лёха, дурачок, раньше девок сюда водил, – механик заботливо обвел взглядом машинный зал, – но теперь всё! Теперь забудь, Лёха, мало тебя там опалило? Про этот эквидистон толком даже спяченый ничего не знает. Одно известно: это сила такая, что Луну можно спихнуть с орбиты, может, ее уже и спихнули, только нам не говорят. Так что будем скоро питать энергией Индию, Америку, Китай, кто больше даст. А туберкулезную больницу мы уже давно питаем. Осталось с другими странами договориться, открыть границы. Спяченый так и говорил, что границы уже завтра откроют. Помните, про Юрьев день? В школе учили? Помещики разрешали крепостным в специальный день раз в году переходить к другому хозяину. Каждый надеялся, что уйдут от него лентяи. А так не всегда бывает, потому и говорят: вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Увидите, – убежденно закончил механик, – не завтра, так послезавтра откроют границы. Пусть уходят все, кто работать не хочет. Мы с Лёхой останемся.

И второй механик сказал:

– Откроют границы.

– Да почему откроют-то?

– А всё к тому идет, всё к тому движется, – уклончиво пояснил механик. – Видели, в Чемале под крутым поворотом стоит деревянная изба без крыши? Там старик Супоков ловит падающие с дороги машины. Раньше хозяйство держал, коровенку, борова, но не пошло, застопорило, торгует автозапчастями. В поворот там не все вписываются, а жизнь с каждым днем краше. Раньше мелочевка валила с неба: «копейки», «семерки», а в последнюю неделю «хаммер» свалился. Чуете?

– А что мы должны чуять?

– Обстоятельный народ попер на Алтай.

– А этот? Ну, доктор Валькович. Который спяченый. Он где сейчас?

– За ним сюда генерал приехал. Почти час разговаривали. Генерал так и говорил: «Убьют вас». А спяченый ему: «Но вы же не убили». С тем генералом девка была. Даже Лёха потом сказал, что такую красивую в резиновые калошики ни за какие конфеты не поставить. Так что увез генерал спяченого. Сказал: этот человек всему народу нужен. Сказал: у народа всё отняли, так хоть спяченого ему вернем. Я говорю, а чего это вы начали с него, зачем такой нашему народу? А генерал говорит: этот человек много чего знает. И про ход рыб и про магнитные поля. Всё, чего народ не знает, всё он знает. Потому, дескать, и возвращаем.

Мерно падала в сливы вода.

Звездная ночь расцветила небо.

– Лёха, а ты сейчас правда о Боге думаешь?

– О Нем не думают, – сказал Лёха. – С Ним живут.

Мы с Алексом обалдели, а механик неуверенно пояснил:

– Зарницы над горами – это к гостям.

– К каким еще гостям?

– Ну, может, монголы.

– Думаете, придут?

– Лёха, – вместо ответа спросил механик. – Ты-то как думаешь?

– Придут, придут монголы, – ответил Лёха, дрожа.

– Ты их, что ли, боишься?

– Я не боюсь, – дрожал Лёха. И вдруг признался: – Я девушку пойду искать.

– Это он про ту, которая выпрыгнула из калош, – пояснил нам старший механик.

И спросил:

– Ты где хочешь ее искать?

– Наверное, в Катуни. Ее, наверное, в Катунь унесло.

– Тогда молчи, а то мы тебя к чугунной станине прикуем.

А другой механик вдруг растревожился, негромко спросил:

– Нас тут, случаем, на академиков не заменят? А то мы тут прижились. И Лёха прозрел. И водолазы просветились. А у Супокова в селе кот со вчерашнего дня плачет. Настоящими слезами. Супоков говорит, что если границы откроют, он поедет по чужим странам показывать плачущего кота.

– Про кота не надо, – сказал другой механик. – И так проблем выше головы.

– Нет, вы посмотрите, как оно в мире-то развивается, – не унимался старший. – Жили спокойно. К нам туристки ездили, – посмотрел на Лёху. – Потом пошли дожди, про луну всякое начали говорить. Паспорта отменили, границы закрыли, теперь грозят устроить Юрьев день. А это как? А если правда попрут? Как их остановишь?

– Ты это сейчас про кого?

– Да про монголов, конечно.

– А они уже прут, – подтвердил Лёха.

– Зачем ты так говоришь?

– Слышу я…

– Что слышишь?

– Топот конских копыт…

– Монгольские орды? – засмеялся Алекс.

И в этот момент облака разнесло, и впервые за несколько месяцев мы увидели в ночном небе луну. Она висела над плечом горы несоразмерно маленькая, как монетка. Не серебряная, а желтая. Не зря писали о пылевых бурях. Лунная рябь серебрилась на воде, на берегах мерцали беспокойные костры. Далеко-далеко в лесу кричала кукушка.

– Я монголов приму как братьев, – дрожал Лёха.

И посмотрел на нас с нежностью:

– В мире больше нет чужих.

– А при чем тут монголы?

– Они нам тоже теперь родня.

– Чего так сразу-то? – спросил старший.

– Они нам давно родня. И монголы, и китайцы, и корейцы.

– Еще скажи, что татарин из Усть-Семы нам родня, – обиделся старший механик. И объяснил мне и Алексу: – Живет у нас тут один в Усть-Семе. Настоящий татарин. Спер у меня деревянный туалет. Я нынче новенький туалет купил в Сростках, привез, поставил на огороде, а ночью, луны совсем не было, и попер татарин с автокраном. Зачем мне такой родственник?

– Привыкнешь.

– И Че Гевара теперь родственник?

– Ну да, только он покойный родственник.

– И греки, которые каждый год горят, порядка не знают? И все твои девки? У Лёхи тут раз была испанская туристка, – с некоторым осуждением пояснил старший. – Сильно вскрикивала, такие у них национальные традиции. Зачем мне в родню вскрикивающая? Нет, Лёха, – протянул механик, – не будет здесь больше туристок.

– А что будет?

– Центр земной цивилизации, – догадался второй механик.

– И не будет никаких больше айзеров и нигеров. Чеченцев не будет, и ингушей, и белые колготки к нам не поедут. Ламбаду танцевать будем. А кому не нравится, уезжай в Париж, все границы открыты. Всё равно дальше только луна.

Мы задрали голову.

– А смотреть не туда надо…

И правда, по восточному берегу водохранилища, освещенному пусть маленькой, но всё еще яркой луной, медленно двигался отряд конных монголов в войлочных шляпах, с кнутами в откинутых руках. Лошади Пржевальского дружно помахивали мохнатыми шеями, постукивали копытами.

– Да это ж правда монголы!

– Тогда нам пора, – сказал Алекс.

Он встал, оперся рукой о черную станину.

На пол со станины упал мятый листок бумаги.

– Это спяченый оставил, – кивнул старший механик.

Я подобрал лист. Ничего особенного, так, карандашная схема.

Под схемой два слова – Dark Energy. А под ними крошечный, как нынешняя луна, иероглиф. Позже мы с Алексом узнали точный перевод этого иероглифа. «Я потерял». По-корейски звучит: «Муо иро-борёссымнида». Может, доктор Валькович пытался в машинном зале по памяти восстановить записи, сделанные кем-то на листе, позже вырванном из «Рабочего журнала».

На всякий случай я сунул мятую бумагу в карман.

Механики этого не заметили, а Лёха вообще ничего не видел.

Он сидел и трясся. Может, думал, не податься ли ему в Венесуэлу? Там Уго Чавес, красный герой, к нему визы не надо.

– Ты, Лёха, не трясись, – сказал старший ласково. – В психу мы тебя всё равно не сдадим. – И, закинув голову, посмотрел на маленькую луну.

Энергии, энергии, энергии!

В новом мире всё утрясется, всем будет счастье.

Главное, вовремя объявить Юрьев день. Механики как никогда были убеждены в этом. Спяченый же сказал: теперь энергии хватит на всех. Да и как может ее не хватить, если семьдесят три процента Вселенной состоят из этой… ну, как ее… темной энергии… Нет уж, хватит портить нефть, сжигать всякие доисторические леса! Мессия, поняли мы, может, потому пока и не пришел, что наступает не конец света, а его начало.


Третий экипаж. Сборник

ПОЛЯРНАЯ САГА

Часть первая

КНИГА СОВЕСТИ

I

Гулко лопнула лиственница у озера.

В такую лунную ночь пить из проруби – отморозишь губы.

Кукушка Хат протрубила зарю. Из полярной сумеречности возникли неясные тени – много нарт, злые голоса, лязг железа, лаяли собаки. Дети мертвецов, как обычно, шли к Столбу. В небе, как от испуга, распускались нежные сполохи – зеленые, красные. Киш плохо спал в такие ночи, видел сны: страшный зверь Келилгу дышал в спину, земля дрожала под его поступью; далекая женщина смеялась, манила смехом. Кашляя, Киш выходил из норы, дышал стеклянным холодом, пытался провидеть будущее.

Но как провидеть будущее, если не знаешь прошлого?

Возвращался в пустую залу, упражнялся в беге по кругу, в метании копья, в стрельбе из лука, в ношении тяжестей. Легкий, быстрый, от упражнений стал как двухгодовалый бык. За долгую зиму научился прыгать на высоту птичьего полета, только проверить это пока не мог, мешали низкие своды. Мышонок Икики, требовавший называть себя Илулу – по имени мудрой бабушки, учившей его законам, которые он постоянно нарушал, беспокоился: «Тот, кто не помнит, он что делает?» Тайком приводил в залу Учителя – посмотреть на Киша. Нетерпеливо крутил хвостом – в легких чешуйках, и на каждую приходился один волосок. Старался понравиться дочери Учителя, – она подглядывала в узкую щель. Лазал по прислоненным к стенам сухим деревьям, правда, Киш всё равно прыгал выше. Зато Киш не умел висеть на хвосте, он просто размахивал своим тяжелым копьем, как куском сырой шкуры. «Это ужас, что он делает! – клялся Икики. – Это ужас, как такое опасно для нас!» Проводив Учителя, прятался за входом, дразнил Киша: стучал в дверь, злобно шептал голосом, не похожим на мышиный: «Вот Дети мертвецов совсем повалят Столб! Вот повалят Столб – исчезнет всё прошлое».

Киш дивился.

Он многого не помнил.

Выходил под сполохи, смотрел на цветные сугробы.

Думал: какая страна! Больше годится для жизни теней. Они быстротечны, промчатся, как ветерок, по застругам – и нет их. Летом не боятся гнуса, в болоте не тонут, не горят в костре, от вспыхивающего света только распространяются.

Но это понятно.

А вот зачем идут в сторону Столба Дети мертвецов?

Говорят, вокруг Столба всегда пусто и снежно. Там, как мошкара, вьются злые духи – гамулы. Там много серых костей – маленькие гамулы питаются большими китами. Принесут кита всем колхозом и ядят. Только лисы гамул не боятся, у них нет понятия о грехе.

Всех, кто не относился к великому мышиному народу Аху, издревле занимающему Большую нору, Учитель называл хамшарен – рожденные собакой.

Сумеречные ламуты – хамшарен.

Дети мертвецов – хамшарен.

Может, и Киш такой.

Мышонок Икики на всякий случай следил: вот зачем Киш так часто выходит наружу, студит уютную нору? На что там в тундре смотреть? Снега… Редкие лиственницы… Живя у моря, можно слушать шум морского прибоя, глядеть на разнообразных морских животных, изучать их нрав, взаимную вражду и дружбу, а тут? Ни ужасных болезней, ни опасности поражения молнией, даже гром доносится как бы издали.

Да и в громе нет ничего особенного.

«Кутха баты тускеред». Верховный бог Кутха сердится.

Перетаскивает свои лодки с одной реки на другую и сердится.

«Киш!» – «Чего тебе?» – «Иди скорее! Зовут».

На этот раз мышонок не прятался.

Длинная мордочка злобно скалилась, хотел казаться сердитым.

Киш в последний раз бросил копье. Так стремительно, что мышонок не успел вздрогнуть. Могло показаться – смелый, но просто не успел отскочить, острие копья вонзилось в стену норы в одном укусе от длинной мордочки. Серые усики взволнованно встопорщились. Икики выскочил в узкий проход, сшибая горбатой спинкой фонарики светлячков. «Ты даже не знаешь, кто ты!» – обиженно кричал на ходу.

Киш не слушал.

II

В Южной кладовой Киша ждал бригадный комиссар Иччи.

Полное имя Иччи было намного длиннее, но бригадного комиссара не звали полным именем, это запрещалось. Это был секрет. Просто Иччи. Бригада по сбору сараны, которой бригадный комиссар руководил летом, насчитывала всего семь десятков мышиных душ – не так уж много для большого народа, но Иччи руководил умело.

Рядом с Иччи стояли два его помощника – суровые бойцы из клана наусчич. Длинные морды, короткие хвосты, красноватая замша. Никто не скажет, что не следят за своим внешним видом.

«Вот вам Киш!» – крикнул Икики.

Получалось, что это он привел Киша.

Суровые помощники кивнули, а бригадный комиссар отдул упругие усы и спросил, не здороваясь: «Когда, Киш, ты в последний раз видел хранителя Аппу?»

«В середине зимы. В месяц – от мороза топорища ломаются». – «Хорошо, что ты помнишь хотя бы это. Но говорить надо правду». – «Это правда. Я ходил за вялеными кореньями. И видел хранителя». – «Это Аппу был?» – «Стопудово». – «Почему ты уверен?» – «У него запах особый».

«Да, запах у него особый, – неохотно согласился бригадный комиссар. – А где ты сам провел детство?»

Киш не любил такие вопросы. Он сердился, когда спрашивали о том, чего он не помнил. Иччи это знал. «Ладно, не отвечай, – сказал, и суровые помощники удовлетворенно переглянулись. – Но все в Большой норе знают, что ты не любил хранителя».

«Не я один. Аппу вкусное даже от родственников прятал». – «А разве там, где ты родился, запасы раздают всем желающим?»

Киш промолчал. Зато помощники бригадного комиссара оживились:

«Твое право, Киш, не отвечать на вопросы. Всё равно мы знаем, что это сделал ты!»

Киш опять промолчал. Он не знал, в чем его обвиняют, но живое существо, не помнящее собственного прошлого, легко обвинить в чем угодно.

«Войди в хранилище».

Он вошел.

Иччи вошел.

Все вошли.

Хранилище было пустым, слабо освещенным светлячками, натыканными под потолком. Пол затоптан, а там, где обычно горками лежит чищеная сарана, сухие ягоды, вяленые грибы и всякие полезные коренья, теперь ничего не было. Нельзя же считать запасами раскрошенные листья лопухов.

И это было странно и непонятно.

Всё лето народ Аху носил в хранилище ягоды и коренья.

Усатый, толстомордый Аппу никому не верил, каждого подозрительно похлопывал по голому животу костлявой холодной лапкой. Киша такое сердило. Даже сейчас, когда хранитель неподвижно висел под потолком в развилке сухого корня, Киш не сразу пожалел хранителя. Но подумал: это четанаусчу. В хранилище явно побывали четанаусчу. Они ленивые мыши. Они злые мыши. Их поэтому называют четанами. Они как трутни у пчел. Всё лето играют, потом всю зиму воруют. Наверное, пришли по своей воле и без разрешения, а хранитель их застал. А четаны наглые, они легко пугаются. Испугавшись, сунули подозрительного Аппу тонкой шеей в развилку сухого корня, и на его глазах устроили пир.

Пока пировали, глаза хранителя навсегда закрылись.

Но четаны, конечно, разговаривали с ним, у них такая привычка – не могут есть молча. «Смотри, как много можно съесть вкусных ягод, старик!» Так, наверное, вслух говорили. «Попробуй теперь отнять у нас сладкую ягоду, старик!»

И съели много. Очень много.

Так и лежали на голом полу у стены – вздувшиеся животы, серые потрепанные мундирчики. Могли бы догадаться, что опытный и сердитый хранитель на всякий случай пересыпает запасы специальными толчеными корешками.

«У нас для тебя, Киш, есть две новости», – сказал бригадный комиссар.

«Одна, наверное, хорошая, а другая плохая», – догадался Киш.

«Нет, Киш. Обе плохие. Какую хочешь услышать первой?»

«Наверное, совсем плохую».

«Имеешь право, – понимающе кивнул бригадный комиссар. – Все знают, что ты часто ссорился с Аппу. Теперь мои помощники думают, что хранителя убил ты. По сговору с четанами».

Помощники дружно закивали.

Им нравилась проницательность бригадного комиссара.

Им нравилось, что Киш как бы уже сотрудничает с выборными лицами, какими они являлись. Киш летом не раз приносил старику красивые коренья, значит, мог принести и ядовитых чуть больше, чем полагается для законной защиты, и уж тем более мог помочь четанам сунуть старика-хранителя шеей в развилку.

«Ты часто ссорился с хранителем?»

«Только когда он хватал меня холодными лапками за голый живот».

Помощники удовлетворенно кивнули. Им нравился тонкий подход бригадного комиссара к делу. Если Киш ссорился не очень часто, значит, копил в себе злобу.

Выполняя последнюю формальность, Иччи спросил:

«У тебя есть что добавить к сказанному?»

Конечно, у Киша было что добавить. Например, он мог добавить, что всю зиму провел в жилых камерах Большой норы. И часто сиживал с самим бригадным комиссаром в зале для игры в пу-пу, а мышонок Икики при этом ругался, завидовал, таскал у игроков сухие горошины. Киша видели все, кто бывал в то время в жилых камерах, и с хранителем Аппу он в последний раз там же разговаривал. Холодной костлявой лапкой хранитель, как обычно, похлопал Киша по голому потному животу. «Пусть твои лапки отсохнут», – сказал Киш простодушно. Даже не таскал старого за усы. Вот и весь разговор.

Но Киш ничего не добавил к уже сказанному.

«Откуда ты родом, Киш? Почему тебе так не нравятся холодные лапки? – не отставал бригадный комиссар. – У многих существ народа Аху лапки холодные и костлявые, что в этом особенного? Почему ты не делишься с нами воспоминаниями о своем детстве, о характере друзей? У народа Аху много воспоминаний. В юности меня, например, чуть не съел налим Донгу. Правда, промахнулся, съел родителей. Не так вкусно, думаю. А ты ничего не рассказываешь о своих родителях. И никогда не ходишь к Учителю толковать сны. Зато ночью, многие говорят, выстуживаешь общие коридоры, открывая входную дверь под северное сияние. С какими намерениями ты выходишь ночью из Большой норы?»

Киш бы ответил, но не знал ответов.

Бригадный комиссар раздраженно ударил себя хвостом по ногам.

Этот жест тут же повторили оба помощника Иччи. В принципе можно было обойтись только одной плохой новостью, но закон есть закон. Поэтому Иччи не стал тянуть:

«Учитель обвиняет тебя в воровстве, Киш».

III

Старый Учитель Анну правда был растерян.

В библиотеке, куда приходили толковать сны, пусто.

Раньше знали: нехорошо во сне ссориться над кислой рыбой, или снимать снег с сапог с помощью ножа, или варить разные травы в одной посуде; теперь получалось – нехорошо не видеть снов. Учитель стоял в пустой библиотеке растерянный. На полках совсем ничего, даже мятных корешков, снимающих запах плесени, пол запорошен бумажными обрывками, на голове – сухой лопух, выцветшие глаза затянуты мутным туманом. Увидев Киша, пожаловался: «Ко мне старость п-п-пришла. Как уп-п-павшее дерево свалила, будто п-п-пень обгорелый стал».

Причину заикания Учителя знали все. Об этом часто рассказывали серые сарафанчики – подружки дочери Учителя. Так рассказывали. Будто бы особенный дух, глава другого мира Билюкай, по-иному Пиллячуча или даже Гаеча, был встречен Учителем зимой. Случайно встречен – Учитель редко отходил от Большой норы. Все знают, что по снежным полям Билюкай обычно ездит на куропатках. Так вот, кто такое увидит, тот всю жизнь будет счастливым на любом промысле или всю жизнь будет заикаться.

С Учителем случилось второе.

Киш поискал глазами книгу, над которой всю жизнь трудился Учитель, но полки были пусты. Зато на полу, как серый снежок, раскиданы обрывки белой бумаги и горошек мышиного помёта.

«Ты что об этом д-д-думаешь?»

Киш пожал плечами: «Ничего не думаю».

Выцветшие глаза Учителя сверкнули. Особенное беспокойство пронизало его с ног до головы. Седые усы дернулись. Он придвинулся ближе и прижал лапки к груди. Но Киш понимал, что здесь его хватать холодными лапками за голый горячий живот не будут, потому стоял спокойно.

«Киш, – проникновенно сказал Учитель. – На земле много зла. Есть т-т-такое, что всех птиц, рыб, зверей сразу убить может. Как д-д-думаешь, можно сразу всех птиц, рыб, зверей убить?»

И нечаянно выдал себя:

«…а с ними хранителя Аппу?»

«Не знаю, – ответил Киш. – Ничего такого не думаю».

«Киш, – еще проникновеннее сказал Учитель и поправил на голове шапочку из сухого лопуха. Чуть приоткрыв дверь, подглядывала из темноты теплая любопытная дочь Учителя. – П-п-полезно убивать жирных птиц. П-п-полезно ловить вкусных рыб и зверей. Полезно их костями выкладывать полы в норах».

И опять выдал себя: «…а чем п-п-полезны нам кости Аппу?»

«Не знаю. Ничего такого не думаю».

«Киш, – совсем уже проникновенно спросил Учитель. В голосе его дрожала плохо скрываемая надежда. – Как думаешь, на земле живых людей б-б-больше или мертвых? Смерть одного хранителя может изменить это соотношение?»

«Этого тоже не знаю. И не думаю ничего».

Учитель разочарованно сжал лапки: «Кто мало знает, тот много страдает, Киш».

И не выдержал, всплеснул лапками, обводя ими библиотеку: «Всё п-п-погибло! Всё п-п-погибло, Киш! Теперь вижу, что мертвых больше, чем живых. Даже одно тело, даже одно действие могут изменить правильное соотношение. Ты видишь, – горестно указал он на устлавшие пол обрывки бумаги. – Т-т-труд всей моей жизни! Труд долгой жизни! – Он потряс листками, явно изгрызенными чьими-то острыми зубами. – Это всё, что осталось от моей «Книги совести». Много лет создавал ее. Вся история страны Аху, история рыб и птиц. История всех, кто дышит и спит, а потом просыпается, как Красный червь. Трудно понять живое, но я старался вникать даже в мысли морских коров. Ты что думаешь об этом, Киш?»

«Думаю, что у вас тоже, наверное, есть новости для меня».

Учитель согласно кивнул. Горестно и согласно кивнул:

«Какую хочешь узнать п-п-первой?»

«Лучше хорошую».

«Тогда с нее и начну. – Учитель горестно покачал головой. – Съевший книгу должен п-п-преисполниться мудрости». – «Учитель, вы знаете, я не могу питаться бумагой!» – «Весной можно питаться всем, что п-п-попадет на зуб. К тому же это хоть и серая, но рисовая бумага». – «Я и рисовой не могу. У меня желудок другой». – «А что ты еще о себе знаешь?» – «Совсем ничего особенного». – «Тогда кто сделал такое?» – «Может, враги?» – «У меня нет врагов». – «Может, завистники? – «У меня нет завистников».

«Тогда не знаю, – признался Киш. – Может, вам повторить сочинение?

«О, Киш! Разве можно п-п-повторить историю всего мира? – Учитель Анну ошеломленно уставился на Киша, седые усы шевелились. – Ты не можешь вспомнить историю только одной своей собственной жизни, как же я повторю историю всего нашего мира? – Он застонал. – Т-т-такая работа делается веками. Еще три-четыре века, и народ Аху имел бы книгу, по которой можно учиться. Совесть неизменна, Киш. Существа убивают и спасают, разрушают и строят, а совесть подсказывает им, что делается правильно, а что делается неправильно. – Он прикрыл мутные глаза. – Я сделал б-б-большую ошибку, Киш: не надо было писать на сладкой рисовой бумаге. У совести свои законы. Я выслушивал каждого, кто приходил ко мне. Горе и радость, обман и дружеские советы. Ни один серый сарафанчик не миновал моей библиотеки, все новости сходились на мне. И ты часто сидел рядом. И т-т-ты впитывал мою мудрость. Когда-то мышь по имени Маллуха, потерявшая своих детей, выкормила тебя. Ты сам говорил, что тебе снится только тучная грудь Маллухи, больше ничего. А почему тебе другое не снится? – Он сурово уставился на Киша. – Мы выкормили тебя, мы внушили тебе, что мир обязательно должен быть низким и сумеречным, что подземных камер и переходов в Большой норе должно быть неисчислимо много, а ягоды и грибы бесконечно вкусные. Что тебе еще снится, Киш?» – «Зверь Келилгу снится». – «Это твои страхи, Киш». – «Еще звездное небо снится». – «А это твои надежды, Киш».

Учитель Анну безнадежно опустил голову. В темноте за полуприкрытой дверью тихонько ахнула его дочь – может, укололась об острую соломинку, может, страшно стало. Учитель стоял перед Кишем, в руках – обрывки изгрызенной книги.

«Я проверю каждого, Киш. Сам п-п-осмотри на эти обрывки. Возьми, возьми их в руки, не бойся. Пусть твоя рука не дрожит, – он уставился на руку Киша, но она не дрожала. – Теперь всем жителям страны Аху, Киш, я буду задавать хитрые вопросы. Если кто-то начнет увиливать от правильных ответов о небесной механике или о корнях любви к ближнему, такого схватят. Если увижу в глазах понимание того, о чем я писал в своей «Книге совести», такого тоже схватят. Тот, кто съел мою книгу, должен понимать многое. Ты как думаешь?»

«Я никак не думаю».

«Значит, готов к плохой новости?»

Киш подумал и кивнул. Такой день: новости, в основном, плохие.

«Так вот, Киш. На время проверки ты изгоняешься из Большой норы. Может, последствия от съеденной «Книги совести» проявляются в живом существе не сразу, так что, мы не хотим кормить возможного преступника. Через полгода тебя найдут и приведут сюда. И если в твоих глазах я увижу понимание сложных превращений одного вещества в другое или понимание причины, по которой стоит сунуть невинного старого хранителя в развилку сухого корня, тебя схватят. Может, к тому времени окажется, что все невиновны, а только ты начал многое понимать про всё живое и неживое, невообразимо много стал понимать, Киш, тогда тебя схватят. Так не бывает, чтобы кто-то совсем ничего не помнил, что с ним происходило год или десять лет назад. Старому Аппу было много лет, больше, чем мне. Он понимал мир больше на ощупь. Но даже старый Аппу любил рассказывать о том, как в пору его юности приходили с юга большие звери и вытаптывали тундру. А с запада появлялись Дети мертвецов и съедали даже тех, кто считал такие поступки правильными. А с севера приплывали сумеречные ламуты. Всякое бывало. Так что уходи, Киш». – «А куда мне идти, Учитель?» – «Тебя нашли недалеко от Столба. Видишь, как я много помню. Мышь Маллуха выкормила тебя как своего ребенка. Мы могли стать тебе братьями и отцами по материнскому молоку, но ты не рассказываешь нам снов». – «Зачем к Столбу? Там сейчас холодно». – «Тебя нашли у Столба. И тоже не летом». – «Но к Столбу, говорят, движутся сейчас Дети мертвецов». – «Ну и что? Они всегда движутся. Иди, Киш. П-п-роверь себя. Если это ты съел «Книгу совести», может, спасешься. А если ты не ел книгу, мы не убьем тебя».

И горестно кивнул:

«Уходи».

IV

Киш вышел из Большой норы.

Было сумеречно и снежно, но его узнали.

Бабы-мыши оставили каменные сечки, которыми на пороге рубили сырую березовую кору. Одна подняла голову, крикнула весело: «Киш, оставь моему мужу ремень!» Считала, наверное, что Киш не убивал Аппу и не съедал «Книгу совести», значит, умрет, не вернется. Теплая дочь Учителя выбежала на порог, сконфуженно отвернулась, сомневалась – ждать Киша обратно или он уже никогда не вернется? Мышата в замшевых футболках с изображением Учителя на груди оторвались от учебной мышеловки, в которой валялась подделка под вкусный сыр; это помощник Учителя проводил урок по бесплатным приманкам.

Слухи о неожиданных бедах, свалившихся на Большую нору, многих вывели наружу.

«Оттаяли», – подумал Киш.

Он никого не боялся, нежный запах снега, чистых пространств звал куда-то. Вдохнул вкусный воздух. Ледяной снежок, пущенный кем-то из детей, попал Кишу в голову, но он только улыбнулся.

Оставляя неровную цепочку следов, двинулся в сторону теплого озера.

Зимняя ночь еще не растаяла. Полярный день как начался, так и кончился.

Под зелеными и красными лентами северного сияния бесконечный снег красиво вспыхивал. И слева, и справа. И впереди. Чудесные огоньки рождали в груди Киша сладкое беспокойство. Бархатное бедро… Нет, нет, не теплая дочь Учителя… С молоком доброй мыши Маллухи Киш впитал страсть к огромному снежному спокойствию страны Аху.

Тундра бесконечна. По тундре можно кочевать месяцами.

Когда вдали возникли какие-то темные очертания, Киш перешел на бег.

Тренированные ноги легко несли сильное, стосковавшееся по движению тело.

Киш ничего такого не думал, но неопределенные очертания скоро определились: посреди тундры стояла ураса. Жерди черным веером красиво торчали над дымовым отверстием, ровдужные стены выбелил иней. Подумал: молодая, красивая в урасе живет. Сладкое беспокойство поднялось до сердца. По-новому увидел в небе звезды – зеленые и алые переливы. Почти вспомнил давно забытое. Боясь испугать молодую, красивую, ловко влез на урасу. Сердце колотилось. Мучительно сдерживал дыхание. Прильнул к дымовому отверстию.

Вспоминал…

Было когда-то…

Круглое, прозрачное, как лед…

Без сажи по краям… Но где?.. Как лапка ягеля…

Сдул сажу. Из колеблющейся тьмы понесло мягким теплом.

Скоро весна. Скоро капель зазвенит. Грудное солнце блеснуло в черной колеблющейся глубине… Наверное, вздохнул громко – внизу тревожно вскрикнули. Едкий запах жильных ниток, брошенных молодой, красивой в очаг, жарко выбросило в дымовое отверстие. На короткий миг, на какое-то ничтожное мгновение Киш словно очутился среди звезд. Там туманности клубились, как дым… Там из черных провалов смотрели прекрасные глаза, полные нетерпения…

Вскрикнул, спрыгнул с урасы.

Бежал долго. Путал след. Шептал:

«Ничего такого не думаю».

Алые сугробы, кровь.

Почему кровь?

Не сразу понял, что окликают его.

«Что видел? Что слышал?»

V

Чюлэни-полут зовут.

Сказочным старичком зовут.

Совсем как человек, только крупного роста.

Голова круглая, как кочка, спутанные волосы, брови заиндевели. Убитого лося носит привязанным к тонкому ремешку кафтана, встреченного человека ест с аппетитом. Переспросил, играя большими руками:

«Что видел? Что слышал?»

«Ничего такого особенного».

Чюлэни-полут не поверил. Взмахнул большой рукой, хотел легко поймать вкусное, но Киш уже стоял за его спиной.

«Быстрый, – одобрительно покивал головой сказочный старичок. – Такое есть буду».

И снова переспросил:

«Что слышал? Что видел?»

Киш повторил: «Ничего такого особенного».

Чюлэни-полут опять взмахнул рукой, но даже такое быстрое движение нисколько не испугало Киша. Он многому научился в просторных камерах Большой норы. Врасплох не попал. Кто поймает птицу, если птица не хочет этого?

Чюлэни-полут удивился: «Всегда такое ем».

И опять взмахнул рукой.

И опять промахнулся.

Так повторилось много раз.

Когда чюлэни-полут совсем запыхался и перестал спрашивать, Киш подпрыгнул и сел ему на большое плечо. Сказочный старичок медленно повернул круглую голову. Всё еще не понимал: как такое вкусное может ему не поддаться?

Киш подсказал: «Лося ешь. Чомон-гула поймай».

«О, Чомон-гул! О!» – вспомнил с удовольствием.

Киш пожалел сказочного старичка, смахнул иней с его мохнатых бровей.

Сверкнули черные глубокие глаза из огромного сказочного пространства.

«Ты Киш, – догадался чюлэни-полут. – Ты стрелу обгоняешь».

«Это птица кароконодо разнесла такое по тундре?»

Чюлэни-полут кивнул. Засмеялся:

«Две новости для тебя имею».

«Плохую и хорошую?»

Чюлэни-полут кивнул:

«Сразу с новости начинать?»

«А ты хочешь предложить что-то другое?»

«Вкусное кушать хочу предложить».

Стыдливо потупился.

«Меня?»

Старичок кивнул.

«Этого не надо», – укорил Киш.

«Тогда первую новость скажу: один долго не будешь».

«Зачем мне такая новость? Я один хочу быть».

«Вот вторая: разгадаешь много загадок».

«А зачем?»

Киш, правда, не понимал. Даже сунул руку в левый карман теплой мышиного цвета кукашки, пошуршал обрывками листков, подобранных с пола библиотеки.

Приказал сказочному старичку:

«Неси меня к озеру».

VI

Кромка льда окружала озеро.

Киш постоял на берегу, обдумывая новости, услышанные от чюлэни-полута.

«Один долго не будешь… Разгадаешь много загадок…» Посмотрел на скалу. Чюлэни-полут сверху согласно кивал, пускал слюну: «Такое есть буду». Почему один долго не буду, если изгнали из Большой норы? Какие такие загадки разгадаю?

Киш бросил ледышкой в птицу кароконодо, трещавшую над водой.

Было страшно: а вдруг прямо сейчас разгадаю много загадок?

«Эй! – запустил ледышкой в озеро. – Кто дома?»

Никто не откликнулся. Только круги разбежались по тяжелой темной воде.

Киш подождал, но в полярной ночи было пусто. Он уже собрался подняться на скалу, помолчать рядом со сказочным старичком, но вода всё же дрогнула; высунулась из расходящихся красиво кругов плоская голова старого налима. Он был длиннее Киша и весил раза в три больше.

Давно живет, много знает.

«Опять эти твои смешные проблемы?»

Герой третьей степени налим Донгу потерю памяти проблемой не считал.

Он закрепился на отмели, а протез анального плавника удобно выложил на тонкий зеркальный лед. Было видно, что горло и брюхо у налима серые, как подводный ил, а спина в зеленоватых пятнах. Пошевелил спинными плавниками, как элеронами, подергал усиком под подбородком:

«Что видел?» – «Всякое видел». – «Что слышал?» – «И слышал всякое».

Донгу пососал ноздрями холодный воздух.

Такому не надо книг, такой сразу рождается с большими знаниями.

Голова приплюснута, верхняя челюсть выдвинута вперед, и зубы густые, как щетка. Герой третьей степени! Других не бывает – запрещено физическими законами. Не может Кутха создать такого героя, который оказался бы сильней самого Кутхи. Не может появиться такой немыслимый герой, чтобы раз и навсегда отразить и Детей мертвецов, и бесчисленный народ Аху. Анальный плавник Донгу потерял как раз в сражении с многочисленным народом Аху. Отразив нападающих, израненный лежал на илистой отмели – умирал. Птица кароконодо позвала бога Кутху: «Вот герой! Сколько врагов убил!»

«А сколько?» – спросил Кутха.

«Так много, что число это определяется словами – предел знания». – «Как же мне такое представить?» – «Ты должен. Ты – бог». – «Ладно, могу». – «Тогда помоги герою».

«А это как сделать?» – снова спросил Кутха.

«Ты бог. Прирасти хотя бы крылышко», – подсказала птица кароконодо.

«Ладно. Подойди ко мне, – кивнул Кутха. – Свое крыло отдашь?»

Птица кароконодо рассердилась, затрещала: «У тебя что, другой птицы нет? Я вестница! У вороны возьми, у совы возьми. У любой птицы возьми, только не у меня. Как с одним крылом буду приносить вести?»

Кутха покачал головой, поймал старенькую ненужную птичку, которая почти слепая была. Помог ей умереть, правое крыло прирастил налиму. Тот поплыл криво, рассердился:

«Надо мной смеяться будут!»

«Пусть смеются, – сказал Кутха. – Зато ты герой! Это лучше, чем быть калекой».

Навсегда подружился с Донгу, признался ему наедине, что мыши из страны Аху даже его, бога Кутху, достали. От больших чувств наделил налима правом бессрочных переговоров с народом Аху. Правда, Донгу после многих сражений слегка ослабел умом: принимая парламентеров, часто поедал их. В конце концов, переговоры зашли в тупик. Тогда между Учителем Анну и героем Донгу завязалась переписка. Учитель так и пугал: «Вот саблезубую мышь выведем!»

«Ты Киш!» – сразу угадал налим. «Я знаю, что ты все знаешь, Донгу». – «Одного пока не знаю: куда ты идешь?» – «К Столбу иду». – «Зачем?»

Налим свободно лежал в холодной воде, протез на камне – отдыхал.

«Говорят, меня нашли под Столбом когда-то. Мышь Маллуха меня вскормила, народ Аху вырастил».

Налим презрительно сплюнул:

«Тогда, значит, это для тебя…»

«Две новости?»

«Ну да, – сплюнул Донгу. – Одна хорошая, другая плохая».

Спросил:

«Какую хочешь?» – «А можно выбрать только одну?» – «Одну нельзя. Две можно». – «А если не хочу обе услышать?» – «Тогда обмен могу предложить».

Налим шлепнул по воде хвостом, наверное, от удовольствия. Анальный плавник, пусть и протез, держался крепко. Так сказал:

«Тебя, Киш, всё равно съедят. Чюлэни-полут съест. Или Дети мертвецов съедят. Или звери, они ведь не знают греха. А плохая новость у меня очень плохая. И хорошая новость тоже по-своему хороша. Давай баш на баш, – с удовольствием шлепнул он хвостом по темной холодной воде. – Я тебе отдам одну вещь. Она такая, что память сразу тебе вернет и к Столбу не надо ходить. Зачем ходить, мять ягель? У меня одна хорошая вещь лежит под водой, светится. В полярную ночь светится и при свете солнца светится. Зимой и летом светится. Читать могу при ней. Только неграмотен. Увидишь ее, многое вспомнишь».

Налим сильно потянул носом воздух:

«Или загадку разгадай». – «Легкая загадка?» – «Для кого как». – «Про что загадка?» – «Про разные шарики». – «Про шарики разгадаю». – «Какой шарик подпрыгнет выше других, если свободно упадёт на твёрдую поверхность? Деревянный, резиновый, стальной или стеклянный?»

Птица кароконодо на камне замерла, чюлэни-полут тоже перестал сопеть на скале.

Киш сказал: «Тут будут иметь место затухающие колебания. Интересна первая итерация. Плюс нужно учитывать действие силы упругости. Впрочем, для первых трех ею можно пренебречь, а стеклянный шарик может разбиться. Если точнее, то уравнения нужно вспоминать, а у меня трудно с памятью».

Налим растерялся: «Всем говоришь такое?»

«Не знаю. У меня трудно с памятью».

«Тогда помогу тебе, – ласково сказал налим. – Нравишься ты мне. Получишь вещь, которая лежит на дне озера и светится. Увидишь ее, – вспомнишь жизнь, которую раньше прожил».

«А условие?» – «Совсем простое». – «Тогда говори, Донгу». – «Сунь руку в правый карман. Что найдешь – отдашь мне». – «Пусто в моем кармане». – «А ты проверь».

Киш сунул руку в карман и тут же отдернул.

В кармане как вихрь поселился. Что-то металось, попискивало. Послышался писк: «Старое полено! Убийца духа! Подводный гад! Не верь ему, Киш! Никогда не верь героям!»

Киш остолбенел.

«Кинь в налима ледышкой! Оторви ему протез!»

Голос из кармана перешел на злобный писк: «Этот герой всё лето спит под корягой, совсем не любит тепла, а зимой ищет, кого бы заманить в омут. Не отдавай меня налиму, Киш. У него загадки дурацкие! Сказочный старичок часто врет, но он врет от простодушия, он больших лосей ловит. А налим даже не врет! Он живет не по правде, Киш. Не отдавай меня! Укажу короткую дорогу к Столбу!»

«Хочешь плохую новость?» – весело спросил налим.

«Не слушай его!» – Из кармана высунулась острая мордочка.

«Ты кто?» – спросил Киш, дивясь на мышонка и на происходящее.

«Совсем потерял память? Я Икики. Я тебя к бригадному комиссару водил! Я свидетель всего, что нужно».

«Сказать тебе новость, Киш!» – не отставал налим.

«Не слушай его! Давай уйдем! Не стой у берега! У Столба найдешь много интересного, а этот Донгу даже не чистит зубы», – мышонок выглянул из кармана и содрогнулся.

«Ну да, я не чищу зубы», – сказал налим.

«Посмотри, как он зеленой слизью сочится, Киш!»

«Циклоидная чешуя», – с гордостью согласился налим.

«Он не знает дороги к Столбу! Он утаскивает всех в омут!»

«Помолчи, – попросил мышонка Киш. Он видел, с каким любопытством распустила крылья птица кароконодо, поблескивала хитрым глазом, а чюлэни-полут даже пересел к самому краю скалы. – Как ты оказался в моём кармане?»

«Он сбежал», – сообщил налим.

«Это ты съел ”Книгу совести”»? – догадался Киш.

«Зачем тебе знать такое? Ты всё равно забудешь, – нагло заявил Икики. – У тебя никакой памяти нет, собственных снов не помнишь. А у меня живот до сих пор болит. Ох эта хваленая рисовая бумага! Давай уйдем! Я знаю дорогу к Столбу. Я «Книгу совести» съел, всё знаю. У меня только хорошие новости! Ты никого больше не слушай, Киш, и отойди от берега».

«Пинай мышонка в омут, Киш, – предложил налим. – Это из-за него тебя выгнали из Большой норы».

«Да его всё равно бы выгнали, – пищал мышонок. – А я свой паек проиграл в карты. Ну, подумаешь, немного помог мышам-четанам. Им многие помогают. Даже сам Аппу им помогал, пока не стал дряхлым».

«Баш на баш, – хлопнул хвостом налим. – Я тебе – светящуюся вещь, ты мне мышонка».

Чюлэни-полут на скале вздохнул: «Такое есть буду».

И вдруг слабым ветерком пахнуло из тундры.

Птица кароконодо насторожилась.

«Уходи, Киш!»

Киш не знал, что ему делать.

«Уходи, чего стоишь? Пошли!»

«Я еще не завтракал сегодня», – признался налим.

«Не слушай его. Донгу – мышиная гибель. Он съел треть нашего народа! Он твою мать Маллуху съел!»

«Кутха знает, кто кому в корм пойдет».

«Ты подумай, Киш! Лучшие сыны страны Аху сгинули в желудке этого тупого подводного полена. Спроси, где мой дядя по матери, где сестры отца, где племянники второго дяди? Спроси, где дедушка нашего бригадного комиссара, где старшая дочь Учителя? Вот настоящая загадка, Киш. Про шарики ему любой дурак ответит, а вот пусть скажет, где сейчас красивая мышка Ду, которая ушла гулять с названными сестрицами и не вернулась?»

«Зря они украшали себя венками из сухих листьев, во рту горчит…»

«Слышишь, Киш? Учитель чему учил? Слабому помоги, сильному дай по морде. Вот правильный выбор, Киш. Вот единственно правильный выбор. Знаешь, как свести налима с ума?»

Киш покачал головой.

Даже сам Донгу заинтересовался.

«Сыпь сладкую пудру в омут! Он будет дивиться, куда она исчезает? Так делай долго, и голова героя не выдержит…»

VII

«Ну и куда идти?»

Мышонок обозлился:

«Ты особый след видел?» – «Чтобы совсем не видеть – такого нет». – «Это же след деда сендушного. Он рассердится, нам головы разобьет». – «Давай, Икики, колись. Ты говорил, дорогу знаешь. Говорил, короткую знаешь».

«В тундре все дороги короткие. Держи вон на ту звезду, – мышонок высовывался из кармана, ежился от холода. – Не теряй ее из виду».

Киш старался не терять.

Снежное безмолвие озарялось сиянием.

Немые цветные сполохи. Волны запахов, как страдание.

Поблескивало льдом там, где ветром выдуло снег над маленькими озерцами.

Почему не могу вспомнить? Кто я? Откуда? Почему маленький Икики не мучается такими вопросами? Почему Учитель ищет меру вещей и помнит всё, что с ним было? Чюлэни-полут, даже и тот знает, зачем он, откуда. «Такое есть буду». За ним вкус и традиции. А я просто иду на неизвестную звезду, указанную наглым мышонком.

«Иди, иди, – высовывался Икики из кармана. – Мимо Столба не промахнешься».

Нагло советовал обходить торчавшие из снегов камни. Говорил: «Ты легкий, крепкий, Киш!» Спрашивал: «Голые, покрытые инеем камни зачем посреди тундры торчат?» Сам отвечал: «Наверное, Кутха сильно устал, когда создавал мир, всё лишнее бросил под ногами. Считал, всё равно в тундре полгода – ночь, а мышь выскочит на мороз, споткнется – это можно не считать. «Так и иди, – указывал. – За сутки пути до Столба справа покажутся белые горы. Туда не пойдем. Там из ледяных трещин валит пар, под землей кипяток клокочет. Это Билюкай держит градусы в подземном мире».

Подумав, добавлял: «Налево тоже не пойдем. Там лиственницы, а в них ходит Утахчу – брат Билюкая и Кутхи. Этот совсем тупой».

Ждал, что Киш скажет.

А Киш молчал.

И тундра молчала.

Ну, посмеется во тьме какой-то зверь.

«Один долго не будешь». Выходит, не врал Кишу чюлэни-полут.

А мышонок совсем обжил правый карман кукашки. Смело выглядывал наружу, козырьком приставлял лапку ко лбу, командовал: «Забирай правее!» Ругался: «Идти надо быстрее!» Уверял, что после его ухода в Большей норе остались одни дураки.

Иногда видели следы чужих нарт.

Тоскливо тянуло войной и смертью.

Икики боязливо прятался в карман:

«Это Дети мертвецов шли».

«Может, повернем в другую сторону?»

«А как тогда попадем к Столбу?»

«Съедят нас, вообще не попадем».

«Меня не съедят, – хвастался Икики. – Я убегу».

«Так быстро бегаешь? – удивлялся Киш. – А со мной что будет?»

Икики туманно намекал: «Хороший друг желает другу только хорошее».

VIII

Однажды услышали шум.

По снежному полю бежал человек.

В меховой кукашке, руками махал. Лицо круглое, потное.

Кричал бессмысленное, наверное, боялся. Да и как не бояться?

Переступая толстыми ногами, отблескивал под сполохами черной, влажной, голой, как базальт, кожей зверь Келилгу. Когти позвякивали, как сабельки. Массивный, большой, как гора. Даже не гнался за человеком, а просто переступал толстыми, как столбы, ногами. Один раз переступит – сразу приблизится. Еще раз переступит – еще больше приблизится.

«Спорим, догонит!» – крикнул мышонок.

Зверь Келилгу выглядел довольным, не торопился.

Он переступал толстыми ногами, позвякивали когти, мерзлая тундра вздрагивала. Глаза огромные, не моргают. Уверенный.

«Такое есть будет», – удовлетворенно шепнул мышонок, глядя на убегающего.

Киш крикнул: «Эй, Келилгу!»

Пожалел убегающего. Крикнул второй раз: «Эй, Келилгу!»

Зверь остановился. Мышонок Икики от ужаса юркнул в карман.

«Эй, Келилгу, смейся! Эй, Келилгу, будешь доволен! – громко прокричал Киш. – Я жирный, ты меня скоро съешь! И он жирный, – указал на убегающего, – ты его тоже скоро съешь!»

«Ха-ха-ха!»

Келилгу довольно засмеялся.

Пасть зверя так широко раскрылась, что верхняя челюсть коснулась черной голой спины, а нижняя упала на черную, тоже голую грудь. Но Киш не боялся страшного зверя. Мог даже вскочить на страшный запрокинутый нос Келилгу, такой быстрый в движениях. И вскочил бы, но мышонок Икики дергался в кармане, сучил лапками, клялся: «Промахнешься!»

Когда Келилгу отсмеялся, Киш и убегающий были далеко.

Убегающий оказался плосколицым, смотрел робко, на вопросы прямо не отвечал:

«Я к отцу бегу».

«А звать как?»

«Я к отцу бегу».

«Отстань от него, – сердито крикнул из кармана Икики. – Может, это его имя. Может, он просто вкусная пища зверя Келилгу».

Зверь тоже рассердился, сделал шаг, сразу приблизился к беглецам.

«Где отец?» – оглядываясь, спросил Киш.

«Видишь, темное впереди? Видишь, темное, островерхое?»

«Вижу. Камни, наверное. С них снег обмело ветром».

«Нет, ураса это. В ней отец».

Мышонок крикнул: «Не добежите!»

«Эй, Келилгу, смейся! – крикнул Киш, останавливаясь. – Эй, Келилгу, будь доволен! Я жирный, ты скоро меня съешь! Мой друг мокрый от пота – его тоже скоро съешь. – Пощелкал языком: – Вкусно! Сразу двоих съешь».

Подумал, похлопал по карману: «Даже троих!»

«Ха-ха-ха! Кто третий?» – «Звать Икики. А можно – Илулу». – «Ха-ха, вкусная закуска. Илулу буду звать».

«Я убегу! Я от всех убегу», – пищал мышонок.

«Брось своего Илулу! – на ходу крикнул робкий беглец. Он потел и задыхался от бега. – Даже если он Икики – брось. Не знаю таких. Пусть Келилгу съест твою закуску, а мы убежим».

«Совсем убежите?» – обеспокоился Келилгу.

«Нет, Келилгу, – заверил Киш. – Ты всех съешь».

Келилгу опять засмеялся. Верхняя челюсть так откинулась, что коснулась черной голой спины. Прямо трясся от довольного смеха. А пока трясся и хохотал, Киш и плосколицый добежали до урасы. Она была как гора, тень на половину мира бросала. Откинув закрышку, вышел навстречу старичок. Насупленный, морщинистый, кукашка мятая. Почесал там, где обычно растет бородка, спросил беглеца:

«Ты пришел?»

«Ну, я пришел».

«Что видел?» – спросил старичок. «Ну, Келилгу видел». – «Что слышал?» – «Ну, Детей мертвецов слышал».

Пока так отвечал, Келилгу приблизился.

Нависал над беглецами, как черная базальтовая гора, не торопился, да и старичок будто не видел страшного зверя. Правда, и убегавший больше не торопился. Зверь Келилгу выкатил блестящие, как у рыбы, глаза, вскинулся на задние ноги, прикидывал, наверное, кого первым забросить в жаркую пасть.

«Кого с собой привел, Мымскалин?»

Плосколицый в последний раз вытер мокрый лоб, ответил уклончиво:

«Ну, разных привел. Ну, вместе бежали».

И недовольно потянул носом:

«Пахнет народом Аху».

Старичок засмеялся:

«Отдыхать будем».

IX

Так жил бог Кутха.

Черная ураса крыта ровдужными шкурами. Очаг дымит, везде сажа. Кукашка заштопана в пяти местах. Пока разбирались с именами, пришла Ильхум – жена Кутхи. Эта как луна круглая. Всплеснула материнскими руками, повела Мымскалина – малого сынка, кровь родную, к незамерзающему озеру, из-под земли нагретому Билюкаем.

Крикнула уходя: «Кутха, прими гостей, не пугай их».

Сердито покосилась на карман Киша: «Народом Аху пахнет. Противно пахнет. Всё равно не пугай».

Ушла. Тогда Киш обернулся.

Исполинская челюсть Келилгу поднималась над ним.

Киш вскрикнул: «Ильхум сказала, не пугать гостей!»

Кутха недовольно повел рукой, и зверь Келилгу застыл.

Одна нога поднята, чтобы шагнуть вперед, когти звонко обвисли.

Неустойчиво стоял, но не падал. И пасть открыта – как вход в другой мир.

«Хочешь посмотреть на Келилгу изнутри?» – без слов спросил Кутха.

Киш робко, так же, без слов, ответил: «Нет, не хочу».

«Может, этот твой хочет?» – взглядом указал Кутха на карман.

«Киш, скажи ему: я не хочу», – пропищал мышонок.

Киш так и сказал: «Нет, он не хочет».

«Тогда стой на месте!» – приказал Кутха зверю, и Келилгу послушно застыл, как каменное изваяние с выкаченными от удовольствия глазами. Так близко застыл, что Киш чувствовал огромную массу всей большой, вспотевшей от ожидания спиной. Подумал: вот Кутхе надоест не пугать нас, зверь на нас и обрушится.

Стало даже интересно, а как, правда, Келилгу изнутри устроен? Может, там как в Большой норе? Много ходов, укромных местечек?

Хотел спросить об этом, но Кутха сел на заиндевелый камень и Киша пригласил:

«Что видел?» – «Налима Донгу видел». – «И анальный плавник видел?» – «И такое видел».

Кутха прикрыл глаза. Вслух ничего не сказал, но видно: доволен.

«Если бы Келилгу откусил руку, я бы и тебе сделал новую».

«Нет, не надо», – поблагодарил Киш.

«Что слышал?» – «О Детях мертвецов слышал». – «Близко они? Где ходят?» – «В сторону Столба идут!»

«Заколебали!» – Кутха сердито ударил кулачком по огромному валуну, лежавшему перед урасой. Кулачок худенький, маленький, а валун враз раскрошился, иней растаял от выделившейся энергии. Киш отчетливо слышал, как бьется в кармане маленькое сердце мышонка Икики.

«Все идут к Столбу! – сердился Кутха. – Дети мертвецов идут. Народ Аху идет. Ты идешь. Все от рук отбились. Дети мертвецов хотят огонь зажечь, спалить Столб. Народ Аху снизу Столб подгрызает. Смолой смазываю, ядовитыми отварами поливаю, а мыши придумали механическую насадку для зубов, опять грызут. Рвами Столб окапываю, а Дети мертвецов мосты ставят. Вот напущу соленый океан, а Билюкай его подогреет. Узнаете! А в океан запущу жить героя Донгу».

«Он один всех не съест».

«Хотя бы надкусит», – сказал Кутха.

Подумал, покосился на карман Киша: «Вот спрошу кое-кого. Не буду имя называть, просто спрошу…»

Сердце мышонка Икики заколотилось, как бубен шамана.

«Вот народ Аху идет к Столбу. А Красный червь спит. Съест первую волну мышей и снова спит. А другие мыши заполняют ров, ставят лестницы, идут с механическими зубными насадками, смывают горячей мочой ядовитые отвары. Если подгрызут – Столб рухнет. Если Столб рухнет – рухнет мир».

Взволнованно посмотрел на Киша:

«Что тогда останется Мымскалину?»

Киш опустил глаза. Понимал – немного останется.

А Кутха глаза прищурил: «Ты, Киш, зачем идешь к Столбу?»

«Я по делу. Ты знаешь. Память ищу. Совсем потерял память».

«Знаю, знаю, – близоруко присмотрелся Кутха. – У кого голова не работает, тот всегда идет к Столбу. А у кого работает, тот своей волей не понесет живую мышь в то место, где таких массами едят».

Пожаловался: «Когда создавал мир, тонких материалов не хватало. Совести, например, хватило только на одну Ильхум. Теперь всех жалеет, от этого в мире шум. Детей мертвецов, и тех жалеет, – пожаловался Кутха, разводя руками. – Красный червь обожрется мышами, пукает, раскачивает занавесы северного сияния, Ильхум жалеет, ему полезный отвар несет. Глупых мышей кипятком шпарит, чтобы не мучились».

Без всякого перехода спросил: «Ну как? Дописал Учитель свою книгу?»

Киш удивился. Хотел спросить, откуда Кутха знает про «Книгу совести», потом вспомнил, что это же Кутха создал мир, значит, знает всё, что делали, делают и будут делать его обитатели. Всё в мире вершится по велению великого Кутхи. Даже как-то странно получается. И народ Аху, и неугомонные Дети мертвецов, они, созданные Кутхой, идут валить Столб, поставленный Кутхой?

Вздохнул: «Недописал книгу Учитель».

«Сдох, наверное?»

Кутха подумал и поправил себя:

«Ильхум сказала бы – умер. А я просто говорю – сдох».

«Нет, нет, жив Учитель».

«А книга сгорела?»

«Не совсем сгорела».

«А-а-а, – вспомнил Кутха. – Рисовая бумага!»

«Вот не знаю даже, – поднял старенькие тусклые глаза на Киша. – Я когда ем олешка, непременно спрашиваю себя: вкусный или не вкусный? Чаще отвечаю себе: вкусный. А с рисовой бумагой даже не знаю, как ответить».

Посмотрел на карман, и мышонка в кармане вырвало.

«Ильхум сказала не пугать нас, – напомнил Киш. – А то у меня нет другой кукашки». «Да тебе и эта скоро не сильно понадобится». – «Почему так? Сдохну?» – «Ильхум сказала бы: умрешь». – «А почему умру, скажи, Кутха?» – «Я, Киш, бессмертных не делаю».

Мышонок в кармане шевельнулся: «Дурак, потому что».

Шепнул совсем тихо, про себя, но Кутха услышал; ответил беззлобно, без слов:

«Этот в деревянном ящике сидеть будет».

Так беззлобно и просто ответил, что ни Киш, ни Икики не стали переспрашивать, почему в ящике? В общем, ясно: Кутха бессмертных не делает. Ничего Кутха не делает в этом мире такого, что когда-нибудь бы не кончалось. Кочуют по тундре Дети мертвецов, кочуют олешки, лоси, волки, одулы. Кутха запустил всю эту интересную механику и смотрит. Чтобы никто не скучал – распахивает северное сияние. А то пошлет белого медведя или стаю волков, и смотрит: вот человек убежит от них или нет?

Мышонок совсем притих в кармане. Думал, боясь: вырастить бы такую крапиву, чтобы большую веревку сплести. Привязать Кутху, пусть бегает на веревке от выгребной ямы до стола с тухлой рыбой и изобретает чудесные миры.

Кутха, конечно, эти мысли услышал.

Закивал радостно: «Есть одно верное средство укрепить Столб».

Произнес – Столб, а прозвучало как мир. Киш даже растерялся. С одной стороны зверь Келилгу навис, как черная гора, – пасть раскрыта, с другой, в кармане, отчаянно колотится сердчишко маленького мышонка, обреченного почему-то сидеть в деревянном ящике, а с третьей – Кутха ворчит. Как такое понять? И каким таким средством можно укрепить Столб?

Кутха понял правильно: «Ильхум сказала бы – дружбой. Но у Ильхум совести много, а ума совсем нет. Тонкого материала только на совесть хватило. И дружбы в тундре совсем мало. А если рухнет мир, станет в тундре темно, как под землей, везде закопошатся мыши. Число их тогда будет – предел знания. С таким количеством мышей ни зверь Келилгу, ни Донгу, ни Красный червь не справятся».

«А про какое средство ты говоришь, Кутха?»

Кутха откинулся спиной на заиндевелый камень.

«Когда я создавал мир, – сказал, – некуда было смотреть. Полярных сияний не было, звезд не было, снегов не было. Ничего не было, просто – пусто и темно. А теперь часто смотрю в небо. – Недовольно потянул носом: – Правда, раньше воздух был чист. – Нахмурился. – А теперь везде пахнет народом Аху. – Икики в кармане кукашки замолк, затаился. – Испытываю горечь».

«Отчего, Кутха?»

«Мир создать легко, изменить трудно».

И вдруг приподнялся на локте: «Слыхал про цемент?»

«Это что, Кутха? Только не обижай гостей. Ильхум просила».

«Цемент – это битый камень, – благожелательно ответил Кутха. – Такой специальный камень. При затвердевании приобретает особую прочность. А на вид – совсем как снег, только серый, тяжелый. Если такой снег пойдет, все подохнут. – Хохотнул: – Ильхум, сам знаешь, как сказала бы. И брат Билюкай спрыгнул бы с ума: как это все вдруг умерли и к нему сразу всей толпой! Стал бы сердито спрашивать: зачем сразу все пришли? У него под землей места мало».

Мечтательно откинулся на скалу:

«Народ Аху первым бы передох».

Спросил быстро:

«Слыхал про гипс?»

«Никогда, Кутха».

«А про известь?»

«Тоже похожа на снег?»

Кутха довольно рассмеялся, и тундра от его смеха всколыхнулась.

«Чтобы изготовить цемент, – благожелательно покивал, – надо добыть известняк и глину. – Доверительно наклонился к Кишу, почесал старческий подбородок, загадочно подмигнул: – Видел белые скалы в тундре? Это и есть известняк. А глина, она везде. По особенному рецепту измельчаешь известняк, мешаешь с глиной… – Он перехватил недоверчивый взгляд Киша и рассердился: – Мне не веришь, у инженера спроси!»

«Где есть такое?» – «Скоро увидишь!» – «Где такое увижу?» – «У Билюкая увидишь». – «Значит, я подо… Значит, умру?»

«Там увидим, – уклончиво заметил Кутха. – Никто живым не останется. Увидишь инженера, спроси про модули. Запомнил слово? Модуль – известковый, кремнистый, глиноземистый. Объяснять не буду. Сам спросишь». – Слова Кутхи звучали непонятно, но Киш не спорил. Подумал: действительно спрошу у инженера, раз от встречи не уклониться.

На всякий случай напомнил:

«Ильхум просила не обижать».

Кутха отмахнулся. Увлекся, всплеснул руками:

«Глина и известняк! По особенному рецепту! Бросаешь такое в огонь! Это очень горячо, Киш. Ты над таким огнем никогда не грел руки, а то бы пришлось тебе протез ставить, как герою Донгу. Когда в огне всё спечется, получим клинкер. – Кутха мечтательно улыбнулся. – А клинкер измельчим с небольшой добавкой гипса».

«Золу не подсыпаете?»

Киш сам не знал, почему спросил такое.

Кутха вздрогнул и внимательно посмотрел на него:

«Вот ты какой? Может, ел книгу Учителя? Всё знаешь?»

«Молчи, – шипел из кармана мышонок. – Молчи, Киш, не дразни Кутху».

«Нет, не знаю. Просто так спросил. Я потерянную память ищу. Ты бог. Поможешь?»

«Легко! – сплюнул Кутха. И сам спросил: – А мне кто поможет?»

«Может, я? Что надо сделать, Кутха?»

«Да так. За рецептом сходить».

X

Проговорили всю ночь.

Мышонок Икики просыпался, вновь засыпал.

Ильхум заглядывала в сумеречную урасу. Неодобрительно качала головой: совсем старый Кутха спятил. Цемент да цемент. Какие-то особенные рецепты. В старые времена с мышами справлялись своими силами.

Пожалела застывшего в неподвижности зверя Келилгу, пригнала десяток олешков.

С олешками случайно попал какой-то глупый человек, метался, не хотел отдавать олешков. Ильхум сказала: «Глотай его скорее, Келилгу, а то уже уши болят от его крика».

Келилгу проглотил.

А Кутха жаловался: «Мыши, мыши!»

«У меня семья, – жаловался, – а помочь некому. Один брат под землей, другой в лесах. Я один с Ильхум Мымскалина воспитываю. Вот какой пример мальчику подает Келилгу? Ну ладно, зверь, он дикий. Мымскалин понимает, он держит Келилгу за слабоумного. А герой Донгу? Ладно, у Ильхум совесть есть, она отворачивается, когда Донгу жрет мышей тысячами. Встает к нему спиной и по-доброму советует, как хвост повернуть, чтобы анальный плавник лишний раз не потревожить. Утром проснешься, – жаловался Кутха, – штаны надеваешь, оттуда мышата вываливаются. Кастрюлей встряхнешь, они в кастрюле пищат. Летом идешь по тундре, нога в норы проваливается. Везде народ Аху. Куда ни ступи, везде. А серые сарафанчики нелепые слухи разносят. Дескать, было уже раз в истории: народ Аху добился, подгрыз Столб. Он упал, ударил по голове древнюю черепаху, на которой мир стоит, уронил с неба северное сияние. Черепаха проснулась, поползла, у Билюкая все вулканы враз задымили – выскочил в копоти, в саже, ругается, над ним, как туча, духи нехорошие – гамулы. Некоторые мыши от ужаса стали летучими».

В летучих мышей Киш не поверил.

Так же не мог поверить в особенный рецепт.

Как так? Это где найти такое вещество, которое не разгрызут острые зубы народа Аху? Да еще с механическими насадками. Кутха времени создал много. Можно грызть и грызть, пока не упадет Столб. Даже Герой третьей степени не надолго помог Кутхе, а других Героев быть не может, запрещено физическими законами. Ну, не может Кутха создать такого героя, чтобы он оказался сильней самого Кутхи.

«А Красный червь?»

«Он ленивый, – жаловался Кутха. – Мыши его мухомором кормят. Сами научились, я не учил. Красный червь и не ел бы таких грибов, но появились мыши-смертники. Они заглатывают много сушеного мухомора и целыми стаями бросаются в пасть Красному червю. Он наестся, потом катается по земле, удивительное видит. А то нарисует полоску на камне и пытается проползти под ней. Иногда удается».

«Да почему так, Кутха? Почему ссорятся все?»

«Потому что мир молод, Киш. Я старею, а мир всё еще молод. В нем пока нет одной правды, есть только много разных. Всех поровну накормить тоже никак пока не получается. Чем больше равенства, тем меньше свободы. Ты как думаешь? Вот Дети мертвецов едят олешка – он обижается. Вот Келилгу ест тебя – ты обижаешься. Вот герой Донгу ест мышей, народ Аху обижается. И всё такое прочее. Я специально так придумал, чтобы каждый кого-то кормил собой, а они обижаются».

Огорченно посмотрел на Киша: «Чего в первую голову нельзя делать?»

«Убивать живое, – ответил Киш. – Ты создал живое, зачем его убивать?»

«А как тогда жить? – заглянула в урасу добрая Ильхум. – Если олешка есть, не убив, он страдать будет».

«Видишь, – сказал Кутха, – у Ильхум – совесть, у меня ум».

Спросил довольно: «Еще чего делать нельзя?»

«Чужое брать. Так думаю».

«А у одной мыши сыр кончился, – заглянула в урасу добрая Ильхум. – А у другой мыши сыру много, он портится, а она не дает никому. С таким что сделаешь?»

«Пойду попрошу: дай».

«Мышь скажет: уходи, глупый!»

Не дожидаясь ответа, улыбнулась Кишу:

«У тебя же дети. А им есть нечего. Ты обязательно побьешь мышь, заберешь ее запасы».

«А еще чего нельзя делать?» – с любопытством спросил Кутха.

Киш вспомнил бархатное бедро одного серого сарафанчика… Не само бедро, конечно, а ощущение… Это как северное сияние над тобой раскрывается…

«Нет, опять невпопад скажу».

«Всё равно скажи. Легче станет».

«Пусть все плодятся от того, кого выбирают сами…»

«А если тебе откажут? Тогда как? – удивился Кутха. – Я Билюкая под землю загнал, чтобы не лез к мудрой Ильхум. Я брата Утахчи прогнал в леса, чтобы за ней не гонялся. Пока рядом были, они смотрели на Ильхум только как на добрую самку, не понимали, что у нее совесть».

Спросил, лукаво прищурясь:

«Если самки будут у всех, а у тебя не будет, что сделаешь?»

«Наверное, страданием преисполнюсь».

«Ну, это сперва», – согласился Кутха.

«А потом? Разве можно еще что-то сделать?»

«Можно. Страдание ожесточает. Спустишься с холма, отдерёшь всех самок».

Кутха довольно откинулся на теплые шкуры, подстеленные под него доброй Ильхум. Теперь, когда Кутха окончательно доказал преимущество ума над совестью, Кишу нечего было сказать. И Кутха расслабился, морщинки трепетали на темном лице. Бормотал с нескрываемым наслаждением, будто имена любимых самок повторял: «Диоксид кремния… Гидросиликаты… Римские пуццолановые смеси…»

Звучало так красиво, что Киш покраснел.

«Римские пуццолановые смеси…»

Северное сияние обливало мир нежным светом, сугробы становились алыми, потом зелеными. Сладко закричал олешек за урасой, маленький олешек в руках доброй Ильхум. Кутха прав: один всегда должен питать другого. Шипело горячее мясо, горка сквашенных трав украшала деревянное блюдо.

«Дети мертвецов жрут мухоморы, – жаловался Кутха, – и всей толпой прут к Столбу. А мне поговорить не с кем».

Задыхаясь, повторял, как стихи: «Гидросиликаты…»

Так сладко повторял, что Киш решился: ладно, принесу Кутхе рецепт.

Ведь что получается: Герой третьей степени Донгу готов показать вещь, которая светится под водой, но только если отдам ему мышонка Икики. А здесь всё по-доброму.

«Ладно, я помогу».

«Я знаю», – просто ответил Кутха.

Бог всё знает наперед. Кишу стало печально.

Вот всё Кутха знает наперед, мог бы просто память вернуть.

Знает ведь, не совру. Да если и совру. Оторвет что-нибудь. Ну, как оторвал анальный плавник Донгу. И мышонку зачем-то пообещал деревянный ящик. Зачем говорить такое вслух? Вон как красиво пылает северное сияние, снег вспыхивает, разбрызгивает алые и фиолетовые искры. Зачем видеть такое красивое, если не помнишь, кто ты? Сзади черный зверь Келилгу нависает ужасной тенью. Зачем бояться такого, если всё равно не знаешь, кто ты сам?

Ладно, решил, схожу за особенным рецептом, пусть укрепляет мир.

Память вернется, стану совестливым, как Ильхум, умным, как Кутха.

«И ленивым, как Мымскалин», – злобно подсказал из кармана мышонок.

XI

«Ты всё вспомнишь», – обещал Кутха. «Я знаю. Ты не врешь. Скажи, куда идти?» – «Это тут недалеко. Надо только вход знать». – «Это один вход? Один только? В укромном месте?» – «Именно так. Один вход, один. Но он везде». – «Как везде? И у подножья гор? И у берегов океана?» – «И у подножья. И у берегов. Просто выбери, где войти хочешь. Можешь прямо прыгнуть в пасть Келилгу, тоже выйдешь к Билюкаю. Можешь нырнуть в озеро, где живет Герой, тоже вынырнешь к Билюкаю…»

Заглянула в урасу добрая Ильхум, покачала головой:

«Скажи Кишу, чтобы знал: рецепт хранится у Билюкая, а к Билюкаю в подземный мир войти можно только мертвым. Значит, место входа не имеет значения».

Мышонок в кармане застонал: «Бежим, Киш! Бежим отсюда!»

Ильхум повторила: «Только мертвый может войти в подземный мир».

«Да, тут особых хитростей нет, – с удовольствием подтвердил Кутха. – Ты сумеешь, Киш! Ты не просто войдешь в подземный мир, ты совершишь подвиг. Пусть будет всё красиво, я так люблю. Нет, нет! – поднял он руку, отталкивая Киша от ненужных и вредных мыслей. – Не думай про анальный плавник Донгу. Ты красивый подвиг совершишь, станешь настоящим героем».

«Второй степени?» – «Этого не скажу». – «А какой подвиг совершу?» – «Выйдешь против Детей мертвецов». – «Но их много. Их число – предел знания». – «Настоящим героем станешь. Донгу будет завидовать».

Киш ужаснулся: «Ты что, Кутха? Как победить столь многих?»

«Тебе не победа нужна, – с наслаждением объяснил Кутха. – Тебе только умереть нужно. Иначе не войдешь в царство мертвых. – Повторил, для убедительности взмахнув рукой: – Живой к Билюкаю не войдешь, а мертвого даже сам Билюкай не остановит. А как ты к Билюкаю войдешь, это всё равно. Способов много. Земное тяготение, злые гамулы, зверь Келилгу, моровая чума, оперенные стрелы. Главное, войти. Билюкай удивится, спросит: «Что видел?» Отвечай: «Многое видел». Билюкай удивится еще сильнее: «Что слышал?» Отвечай так же прямо и простодушно, Билюкай поймет. А инженера найдешь у печей».

«А нельзя так, чтобы не умирать?»

Мышонок в кармане застонал, наверное, вспомнил про деревянный ящик.

«Нельзя, Киш, – ласково объяснил Кутха. – К мертвым войти может только мертвый. Даже Ильхум так говорит. Ты слышал? Принесешь рецепт – спасешь мир, всё про себя вспомнишь. – Прищурился: – Много про себя интересного вспомнишь. – Прищурился еще сильней, будто вглядывался в вечную смену времен. – Довольный останешься, только принеси рецепт. Залью цементом основание Столба, пусть народ Аху ломает зубы. Цемент не горит. Дети мертвецов сожгут всё свое грязное топливо и уйдут. – Прошептал с наслаждением: – Диоксид кремния. Ты ведь хочешь вспомнить себя, Киш? Ты был… Ты хотел… Правда, интересно такое узнать? А смола, – выдохнул с пониманием, – Смола – это вчерашний день. И ядовитые отвары – тоже. Будущее за гидросиликатами! Только за ними! – С любовью перечислил лучшие марки цемента. Причмокнул, доедая олешка, недавно кричавшего в руках доброй Ильхум. – Пусть народ Аху сломает зубы». – «А может, всё же не умирать?» – «А как войдешь, не совершив подвига?» – «Ну, если нельзя… Это другое дело…»

Спохватился: «Это сколько же Детей мертвецов надо убить, чтобы стать героем?»

Кутха с наслаждением прошептал: «Римские пуццолановые смеси».

А вслух сказал: «Много». – «А я смогу столько?» – «Зачем тебе такое знать?» – «Чувствую, Кутха, у тебя для меня тоже есть две новости».

«Да, целых две, – согласился Кутха. – Одна плохая, другая хорошая».

Никаких слов Кутха больше не произнес. Просто опустил голову, будто видел далекое. Это и была хорошая новость. Красиво в ночи смешались морозная пыль и звездная. Полетели копья и стрелы. Киш ловко прыгал, пропуская десятки стрел, уворачиваясь от многих копий. Северное сияние пылало в полную мощь, чтобы битву видели все. На Детях мертвецов торбаса из белой тюленьей кожи, подъемы из белой лайки. Красиво. У Киша голенища сапог из замши, перчатки без пальцев. Прыгал быстро, потом еще быстрей. Стрелы Детей мертвецов пропитаны ядовитыми растворами. От таких стрел убитый опухает даже на сильном морозе. Может, и не умер бы, да куда жить такому пухлому?

«Тебя быстро убьют, – успокоил Кутха. – Ты боли не почувствуешь».

«Ну, ладно, ладно, Кутха, – испугался Киш. – А плохая новость?» – «Если многих убьешь, они с тобой пойдут к Билюкаю». – «Зачем?» – «Этого не скажу».

«Киш, не убивай много! – пищал из кармана мышонок Икики. – Никого не убивай. Это же Дети мертвецов! Зачем нам такая компания?» – «А как вернусь, если буду мертвый?» – «Билюкай подскажет». – «А если не захочет?» – «Уговори». – «А если не найду рецепт?» – «Тогда тебе и возвращаться не надо».

Киш посмотрел на нависающую над ним черную тень распахнувшего пасть зверя Келилгу, горестно произнес: «Думаю, Кутха, плох твой мир».

«Это ты так думаешь потому, что своего мира не помнишь».

Часть вторая

КНИГА СТРАХА

I

Во рту было кисло и одновременно сухо. Ноги босые, так на севере не ходят. Под ребрами боль – острая, но терпимая. Левый глаз заплыл, можно даже и не открывать. Да и не хотелось. Открою, подумал, а вдруг вокруг Дети мертвецов. Наверное, я многих убил, многих ранил. Толпой пойдут к Билюкаю, указывая на меня. А я хитрый. Я подмигну Билюкаю: «Меня Кутха послал».

Киш открыл глаза.

Серая пыль скрипела на зубах.

«Гидросиликаты… Диоксид кремния…»

Кутха такие слова произносил любовно, а Киша от «римских пуццолановых смесей» тошнило. Видно, далеко ушел, если вокруг так страшно и серо. И мышонка совсем не слышно. Испугался, видно, выпрыгнул из кармана в разгар боя, теперь прячется под круглой кочкой.

Далеко-далеко тьму пронизывал игольчатый свет, будто звездочка.

А слева и справа, особенно позади, тьма была густой, как в ночном омуте.

Киш поежился, шевельнул лопатками. Не сразу понял, что спина истыкана стрелами.

Стрелы торчали в спине густо, пучками. Можно, конечно, попробовать выдернуть, но лучше явиться к Билюкаю таким вот, крылатым, чтобы подземный бог изумился.

Спросит: «Что видел?»

Скажу: «Большую битву видел».

Спросит: «Что слышал?»

Скажу: «Полет стрел слышал».

А сам повернусь боком. Билюкай стрелы увидит, кивнет.

Налетят тучей гамулы – злые духи; как перо, обберут стрелы.

Со стоном встал, отряхнулся. Утер обсохшую кровь в уголках губ. Раз уж мертвец, надо к Билюкаю идти. Так и пошел – на дальний иглистый свет. Спотыкался. Казалось, правда, звезда светит – одинокая. Но потом звезда разделилась – на две, на три, даже на четыре. Потом звезд стало еще больше, они уходили в самое сердце тьмы – как слабая путеводная ниточка. Появились мрачные ворота из угольного профилированного железа. Никаких стен – ни слева, ни справа, а ворота стоят. Огромные, мрачные. А под ними – стражи в форменных кухлянках, в темных очках, в темных касках, как сталевары.

Выставили копья: «Стой!»

Ответил: «Стою».

Подошли двое. Краем глаза видел: смутно скользят в стороне от ворот пугливые тени. Им, этим теням, разрешено, наверное, идти мимо ворот. «Может, Дети мертвецов? – подумал. – Может, те, кого я побил?»

Подумал с гордостью: «Вот скольких привел к Билюкаю».

Стражи, глядя на Киша, принюхались: «У тебя живое. Нельзя с живым».

«Я не живое, – возразил Киш. – Я пришел. Меня сейчас к Билюкаю ведите».

«Нельзя с живым», – скрестили копья.

Киш хотел пойти на них, чего мертвецу бояться? Ну, убьют еще раз, чего такого?

А если не убьют? – подумал. А если с пустыми руками вернусь к Кутхе? Большой позор будет. Налим Донгу смеяться будет. Мыши в серых сарафанчиках разнесут по всей тундре: Киша выгнали даже из того мира. Хотел уже рассердиться, но услышал писк:

«Не слушай стражей, Киш, я и так почти неживой от страха!»

«Это ты, Икики?» – незаметно погладил рукой карман.

«Называй меня Илулу», – от страха серые усики Икики, наверное, топорщились.

«Почему не выскочил из кармана, когда я Детей мертвецов убивать стал?»

«Я карман изнутри зашил».

«Видите, – сказал Киш стражам, – он почти неживой от страха».

«Всё равно нельзя!» – скрестили стражи копья.

Бесшумно выступил из темноты офицер в совсем новой темной форменной кукашке. Как знак отличия синел на бритой щеке шрам. Если судить по ширине шрама – знак отличия первой степени. Выправку держал, но глаза были без зрачков, пустые – вываренные, как у рыбы. Перехватив взгляд Киша, сказал:

«С живым нельзя». – «А с каким можно?» – «С неживым можно».

«Киш, не делай этого!» – заверещал мышонок.

«Оставить на хранение можно, у нас много лис, беречь будут».

«Не оставляй меня, Киш, лисам!» – видимо, начала сказываться съеденная мышонком «Книга совести».

«А если отпустить?»

«Куда же он побежит? Лисы увидят».

«Он по звездам хорошо ориентируется».

«У нас тут звезд нет», – терпеливо объяснил офицер.

«Не слушай их, Киш, выпусти меня. Просто выпусти, и я убегу!»

«Сам зашился, вот и не мешай», – рассердился Киш.

И спросил с надеждой: «А приказы есть? Тайные приказы имеются?»

«Тайные приказы имеются. – Офицер закинул круглую голову, повел вываренными пустыми глазами. Сразу стало видно: нездоров. – Приказ у нас один: с живым нельзя! Всё живое сдается на вечное хранение».

«Как это на вечное? – пищал мышонок. – Я столько не проживу!»

Офицер добавил: «Или закрывается в деревянном ящике печатью Билюкая».

Мышонок в кармане задергался. Вспомнил, наверное, беззлобные слова Кутхи: «Этот в ящике сидеть будет».

Офицер терпеливо подтвердил:

«А на печати черная ящерица».

«А не задохнется в коробке?»

«Бережно дышать будет, не задохнется».

«Не слушай его, Киш! У меня кашель. Не разрешай им такого».

Но уже набежали молчаливые стражи, вскрыли карман, вытащили визжащего отбивающегося мышонка Икики, плюнули на него и мокрого сунули в деревянную коробку с надписью: «Спiчки».

Красиво было написано, без ошибок.

Такую коробку легко найти, где бы ни уронил.

Крышку плотно закрыли. Мышонок такое кричал из коробки, что Киш старался не прислушиваться. Надеялся, что офицер тоже не прислушивается. Прилетели гамулы – злые, похожие на ощипанных воронят, закрутились веретеном, наложили пломбу из вонючего горячего сургуча. Поиграли со стрелами, торчащими из спины.

«Ударь их копьем, Киш! – орал из коробки оскорбленный мышонок. – Они слепые, а ты прыгаешь, как молодой бык. Видишь, они меня в ящик сунули».

«Так Кутха предсказывал».

«Я ему штаны прогрызу!»

«Мы, слепые, хорошо слышим», – со значением произнес офицер.

«А мне стрелы мешают», – пожаловался Киш.

«Со стрелами не к нам. Это других спросишь».

Чугунные ворота медленно распахнулись.

«Теперь иди!»

А куда идти? Стрелы торчали за спиной Киша, как разлохмаченный течениями анальный плавник налима Донгу. Если вернуться таким, даже Кутха, пожалуй, не поможет. Всем в тундре известно, что в детстве бог Кутха укололся об оперенную боевую стрелу и дал зарок никогда не прикасаться к острому.

«Убей их, Киш!» – орал мышонок.

«Мы еще не отошли от ворот», – неопределенно ответил Киш.

Он не хотел ссориться с мышонком, получалось, что, в отличие от него, мышонок всё еще остается живой, только сидит в коробке, замкнутой печатью Билюкая.

Босые ноги кололо. Мрачная ночь освещалась только редкими фонарями, подвешенными на кривых деревянных столбах.

«Молчи», – на всякий случай сказал мышонку.

«Не буду молчать, – бился о стенки мышонок. – Задыхаюсь!»

«А окошечко у тебя есть в коробке?» – спросил Киш.

«Только для воздуха, – злобно согласился Икики. – И для пищи».

Киш огляделся. Чувствовал: тревожным тянет, серым тянет… Потянул носом: нет, не серым, а серой… Остро и страшно пахнет… Постепенно высветились впереди многие новые тропинки – прихотливо вились между черными терриконами, ныряли во тьму. А по тем тропинкам густыми вереницами тянулись тени – может, из внешнего мира. Безмолвно, но целеустремленно тянулись.

«Жив, Икики?»

Мышонок не ответил.

«Ну и молчи!»

Так же целеустремленно, как другие, Киш двинулся в сторону далеких труб, выбрасывающих в ночь клубы вонючего красного огня напополам с жидким белесым дымом…

II

«Это кто в перьях?»

«Это я – Киш. Стрелы из меня торчат».

Безлюдный проспект. Белёсые ровные фонари.

Голос как послышался, так и растаял. Всё вокруг запорошило цементным порошком. Тяжелый, он не продавливался под ногами, а может, это Киш совсем не имел веса. Смутно помнил, что в битве с Детьми мертвецов было много острого и сверкающего: стрелы, лед, искры из-под полозьев, траурные лиственницы – остриями к невидимому Столбу. Дети мертвецов приподнимались с летящих нарт, чтобы удобнее было с ходу пустить в Киша очередную стрелу. Помнил долгий звон, помнил, как уворачивался, прыгал – легко, как двухгодовалый бык. За долгую зиму в Большой норе научился прыгать высоко – почти на высоту птичьего полета, но стрел было много, они, как лунный свет, распространялись во все стороны. Падая с высоты, обрастал стрелами, как диковинным оперением.

А упряжки неслись и неслись мимо, лизнуло снегом лицо.

Очнулся босой. Во рту кисло и сухо.

Раньше – северное сияние, разбрызгивающиеся искры, а теперь серая пыль на зубах.

Думал, сразу увидит серую урасу Билюкая, может, еще один старичок живет – уединенно и просто. Думал, увидит тундру плоскую: с одной стороны – вода, с другой – горы. И Красный червь – охраняет сложные подходы к Столбу. А на самом деле – тянулись во тьме панельные пустые девятиэтажки с выбитыми окнами, выставленными косяками, светились пыльные лампочки под мертвыми козырьками подъездов.

«Римские пуццолановые смеси».

Звучит красиво, а где такое найдешь?

Раскуроченная будка таксофона, невнятная мозаика на грязном торце ближайшего дома, по-разному, всегда плохо застекленные лоджии.

Мышонок Икики начал подавать признаки жизни.

«Меня нельзя убить, – неуверенно шептал из деревянной коробки. – Я теперь за печатью самого Билюкая».

Советовал: «Ты, Киш, осторожней ходи, ноги ставь ровно. Тебе меня в Большую нору нести».

Киш остановился.

Из дома напротив донесся шум.

«Не ходи!» – сразу закричал Икики.

«А как тогда про рецепт для Кутхи узнаю?»

III

Толкнул дверь.

Охраны не было.

И второй двери не было.

Зато открылся огромный зал – пыльный и скучный.

Много волнующихся теней, как туман на берегу холодного моря.

Мыши, люди, звери. Не поймешь, где кто. Не поймешь, чего ждали, зачем пришли? Кто в сером мундирчике, кто в зимней кукашке, кто просто шерстью оброс.

Нежно мелькнуло лицо.

Как в тумане. Сразу затомило сердце.

Не знал, почему. Иногда во сне вот так же, как в тумане, проявляются нежные лица. А иногда звезды складываются в нежное лицо, будто указание, которое всё равно не поймешь, но которое заполняет тебя так, что сам плывешь со многими звездами.

«Что видишь?» – спросил мышонок из кармана.

«Тени вижу. Много теней». – «Что такие делают?» – «Ждут, думаю». – «Дураки, чего ждут?»

Кажется, мышонка услышали, но решили – это Киш говорит.

Сдвинулись. Дышали осторожно, не похоже на людей, не похоже на мышей.

Прислушался. Слов не угадать, накладываются друг на друга. Но, наверное, хорошее говорили, хотели угодить Билюкаю. «Пошел купить что-то этакое вкусное в хлебном киоске». – «И что?» – «Начал просматривать ассортимент и уткнулся в нечто, напоминающее по форме тройную мертвую петлю Мёбиуса. Долго думал, как сделали этот изврат». – «И что?» – «Не допёр, стал искать название». – «И что?» – «Да никакого названия, только ярлычок». – «Какой?» – «ХЗ № 9». – «И что?»

Многих слов Киш даже не понимал.

Как у моря сидишь, слышишь шум волн.

Присматривался. Дети мертвецов где? Наверное, многих убил, наверное, их отдельно к Билюкаю ведут. Но постепенно начали доноситься внятные слова. О кривизне пространства, о звездных дырах. Киш потихоньку отодвинулся, чтобы не отнесли к сторонникам таких чудных идей. Сквозь толпу пробился к неясному свету, где не так сильно толкались. Увидел мышь в сером передничке. Это она у Большой норы весело крикнула, чтобы Киш мужу ремень оставил. Думала, Киш долго жить не будет, а сама уже здесь. Наверное, ей лисы помогли переместиться в мир Билюкая.

Икики крикнул из коробки: «Что видишь?»

«Большую залу вижу». – «Как Большая нора?» – «Гораздо больше». – «Таких не бывает». – «А я такую вижу». – «Что слышишь?» – «Много теней слышу, волнуются». – «Засранцы! Не слушай никого!» – «Нет, это просто тени». – «Всё равно засранцы!» – «У них идеи интересные».

«Про идеи совсем ничего не говори! – с большим опасением запищал мышонок. – Сам знаешь! Хранитель Аппу тоже высказывал интересные идеи. А где он сейчас?»

Вдруг заявил: «С этого часа я нейтральный. Под печатью Билюкая живу».

Добавил чванливо: «Вкусное увидишь, вкусное мне давай».

Киш не ответил, а толпа неожиданно раздалась.

По грязному цементному полу, как краб, быстро и ловко перебирая угловатыми руками и ногами, полз шаман в драной кухлянке с оранжевым ромбиком на рукаве: «МЧС», с бубном. Время от времени вставал на колени, вскидывал руки, громко бил в бубен. Толпа взволновалась. Здесь были чюхчи, бросившие свои оленные упряжки, мыши рода наусчич, которые не любят света, одулы с тощими сердитыми собаками, шоромбойские мужики, замерзшие на кромке вечных льдов, серые мыши челагачич, шарящиеся даже в урасе Кутхи, худые ительмены с грязными косичками, ламуты, которые, утонув, не бросили весел. Все шептались, давая проход:

«Шаман ползет! Сильный шаман ползет!»

А шаман в бубен бил. Шаман птиц-зверей призывал.

«Мой праотец! – призывал. – Дерева корни, мои предки, звери, – громко бил в бубен, – все-все становитесь, чтобы помочь, на моей стороне встаньте!»

Тени сдвинулись.

«Что видишь?» – волновался мышонок.

«Плохое вижу».

Лучше объяснить не мог.

Тени колебались, их пошатывало ледяным сквозняком.

«Что слышишь?»

«Совсем плохое слышу».

Стоял в кольце смутных теней.

Они смотрели слепо, как римские статуи.

«Чего такой сильный шаман хочет?»

Киш спросил:

«Чего хочешь?»

«У нас, – ответил Кишу шаман, – человек в болезни, как в чёпке, тонет».

«Пришел спросить, – ответил. – Пришел спросить Билюкая. Трудно пришел. Полз в царство теней между кочками на брюхе. Кричал по-птичьи, выл как зверь. Мохнатый, кривой, сам себя боялся. По дороге сказочную старушку встретил. Собаки залаяли, старушка сумеречные глаза открыла: «Навсегда пришел?» «Моя прабабушка, – с уважением ответил, – на время пришел». – «Ну, говори свое». – «У нас человек в болезни, как в чёпке, тонет. Узнать хочу, кто человека мучит?» – «Такое узнать, дальше иди».

Шаман бил в бубен.

Тени, колеблясь, слушали.

«Что видишь? Что слышишь?» – волновался мышонок.

«Шаман к Билюкаю пришел. Сейчас вдохнет нужную тень и взлетит обратно».

«Может, нас вдохнет?» – волновался мышонок, стучал по стенкам коробки хвостом.

«Нас не вдохнет. Нас нельзя».

Шаман в это время упал на грязные затоптанные половицы, пополз.

«Мои солнечные лучи, меня отсюда тяните! Мои помощники, меня к людям тяните!» – «Теперь что видишь?» – «Улетел шаман».

IV

Не знал, сколько времени ходил между пустыми домами.

Шуршали за спиной стрелы – привык. Пространство наполнилось пылью вместо времени. Под провисшей черной стрехой увидел стайку гамул. Злые духи гирляндами висели вниз головами, как летучие мыши.

«Хотишь перагов?» – «А как это?» – «Учи албанский!»

Икики из кармана пискнул: «Они говорят, Киш, что ограниченность твоей речи не позволяет им продолжить общение на должном уровне».

Киш спросил:

«Как Билюкая увидеть?»

«Это надо глазами делать», – ответили.

«Это я понимаю. Направление укажите, куда глазами глядеть?»

«Разгони их палкой, Киш! – заорал из коробки Икики. – Смеются над тобой».

«Там живое?» – заинтересовались гамулы. Окружили Киша, он шевельнуться от тесноты не мог. Извлекли деревянную коробку «Спiчки».

«Я под печатью Билюкая!» – изнутри вопил мышонок.

Гамулы распахнули окошечко в коробке, маленькие, стали вовнутрь смотреть.

«Кушать принесли?» – опасливо предположил Икики.

«Аха, принесли».

«Какое принесли?»

«Вкусное», – выложили перед Икики косточки недавно съеденной мыши.

«Зачем мне такое?» – испугался Икики.

«Ты сильно кушать хотел».

«Такое не хочу».

«Не станешь такое грызть, другое к тебе запустим».

«Нет, не надо другое, косточками обойдусь. Я – Илулу, так меня зовите».

«Будем звать тебя Икики. Ты – ничтожество, – решили гамулы. – А будешь кричать, хуже сделаем».

Подождали, пока спросит, как это хуже, не дождались, сами сказали:

«Хвост отрубим и тебе же скормим».

«Я под печатью Билюкая».

«Модератор смеяться будет. Модератор запах мышей не любит».

Спросили, знает ли он, ничтожный Икики, что надо делать, чтобы нигде мышами не пахло? И, не дождавшись ответа, решили, что не знает. Попукали в коробку и окошечко закрыли. Довольные, взлетели под стреху: «Иди, Киш!» – «А куда?» – «В баню».

V

«Что видишь?» – «Переулок пустой». – «Не ходи, там гамулы затаились».

Киш ничего такого не видел, но сворачивал.

«А теперь что слышишь?» – «Теперь шум слышу. Не знаю, что такое». – «Не ходи, там опять гамулы».

Мышонок сопел, прыгал в коробке:

«Теперь что слышишь?»

«Дальние удары слышу». – «Это таран. Дети мертвецов, убитые тобой, пробивают стену, чтобы уйти в тундру». – «Никогда о таком не слыхал». – «Дурак потому что».

После долгих блужданий Киш вернулся к КПП.

На этот раз к воротам из угольного железа его не подпустили.

Дежурный офицер в форменной кукашке, слепо блестя вываренными глазами, коротко потребовал: «Пропуск!»

«У меня нету».

«Сам уйдешь или гамул позвать?»

«Сам уйди! – негромко закричал из коробки Икики. – Не надо гамул. Они очень кислой рыбой питаются».

Дождался, когда Киш отошел от ворот, крикнул:

«Как провидеть будущее, если не знаешь прошлого, а? У тебя совсем голова пустая, Киш. Ты всю зиму упражнялся в беге по кругу, в метании копья, в стрельбе из лука, в ношении тяжестей, был легкий, быстрый, как двухгодовалый бык, а про мозги забыл. Научился прыгать на высоту птичьего полета, а боишься всех».

«Ты в коробке, а я в стрелах, как в пере, – возразил Киш. – Мне ходить трудно, а меня Кутха за рецептом послал. И я, правда, боюсь тех, кого убил в сражении. Наверное, большое число убил, они отомстить хотят. Не хочу встретить их в переулке, здесь темно, не протиснусь».

«Ха-ха!» – «Почему ха-ха?» – «Никого не убил». – «Нельзя завидовать, Икики». – «Называй меня Илулу, трус. Ты только и успел высоко подпрыгнуть. Так высоко, что, падая, разбился бы, но столько стрел пронзило тебя враз, что падал, как на крыльях. Никого ты даже не успел ранить, Киш. Меня сейчас вырвет, какой ты».

На голос Икики снова прилетели гамулы – числом пять.

Маленькие, летали вокруг Киша, звенели, как комары, пытались залезть в карман.

Киш сказал: «Не надо в карман, Икики раскаивается».

«А ты чего хочешь?» – заинтересовались.

«Билюкая увидеть. Дело к нему».

«Хотеть только он может».

«А как узнает, что я тут?»

Гамулы засмеялись, как злые птички: «Модератор всё знает».

«А почему не зовет?»

«Это только он знает».

«Раз всё знает, почему не зовет? Я ему весточку принес от брата».

«Жди», – сказали.

А один потребовал:

«Покажи, кто в деревянной коробке?»

«Она запечатана! Не показывай меня, Киш! – кричал Икики. – Мы не в цирке».

Гамулы засмеялись, бережно вынули из кармана коробку, заглянули в окошечко.

«Поганым народом Аху пахнет. Невкусно пахнет».

Мышонок догадался, опять стал биться о стенки:

«Киш, пускай они закроют окошечко. Я знаю путь к Столбу».

Но гамулы оказались проворнее – сделали всё, что хотели, и захлопнули окошечко.

Посоветовали: «Называй его доктором Ику, Киш».

«Вы, наверное, еще прилетите?»

«Наверное».

VI

В доме, где собирались тени, опять увидел лицо.

На душе сразу стало смутно. Как сухой куст, шуршал стрелами.

Когда думаешь о звездном небе – вот так на душе смутно, а мыслей мало, почти нет. Лицо было – как сон из будущего. Шел по узкой грязной улочке среди мятых мусорных баков, дивился, зачем так неопрятно живут? Навстречу – параллельно, и в другие стороны тянулись тени, знали, куда идти. Опять увидел то самое лицо – совсем близко. Бледная тонкая девушка с голубой папкой в руке. На папке написано: «Накладные». Бережно прижимала папку, будто так и надо, глаза прятала под темными очками. Гамулы, обсев плечо Киша, довольно смеялись:

«Смотри, Киш, такая красивая!»

«У такой красивой имя есть?»

«Айя ее зовут. А мы зовем – сестра Утилита».

Бледная, тоненькая. Черная коса в узелках, как веточка лиственницы.

Киш попросил: «Гамулы, вы такой красивой ничего плохого не делайте».

Гамулы засмеялись:

«Ей не делаем».

С соседних тропинок потянулись новые тени.

Доносились голоса, больше похожие на шепот.

«Римские пуццолановые смеси… Предварительное дробление…»

Айя кому-то кивала, кому-то отвечала. «Размол сырьевых компонентов… – отвечала. – Тонкодисперсный порошок…»

«Гамулы, ей плохого не делайте», – повторил Киш.

Гамулы засмеялись, завертелись в воздухе черным веретеном. Мышонок из кармана крикнул:

«Что видишь?»

«Тебе лучше не смотреть!»

«Санитарные условия… Объем печных газов…»

Киш незаметно приблизился к девушке. Тени замерли, отовсюду смотрели на Киша бессмысленными вываренными глазами.

«Диоксид кремния… Гидросиликаты…»

Девушка тревожно всмотрелась в Киша.

«Что видишь?» – надрывался Икики.

Гамулы восторженно зашумели:

«Схвати ее за крутой бок, Киш! Схвати красивую за крутой бок!»

Даже пригрозили: «Схвати за крутой бок, а то газами мышонка отравим!»

Киш повиновался, но медленно. Старший гамул нетерпеливо выкрикнул: «У кого понос? Подходи к окошечку».

Пожалев мышонка, Киш схватил девушку за крутой бок.

Всего ожидал. Самого разного ожидал – плохого и хорошего.

Молодые мышихи, например, сердились, когда вот так распускали лапки, но странная девушка только посмотрела. Звездно посмотрела. А рука Киша прошла сквозь нее, как через пустоту.

Гамулы засмеялись:

«Это у Кутхи схватил бы».

Деловито добавили: «Кутха – романтик. У него всё, что существует, потрогать можно. А у Билюкая не так. У нашего Гаечи ничего грязными кривыми руками не схватишь».

А девушка наклонилась, выдохнула:

«Понимаешь разницу, Влад?»

Он покачал головой:

«Не понимаю».

«Зачем ты здесь?»

«Я многих врагов убил».

«Он врет!» – заорал мышонок.

«Ой, – испугалась девушка. – Это что пахнет?»

«Не бойся. Это Икики пахнет. Он в коробке под печатью Билюкая, не выскочит».

«Пусть не выскочит, я всё равно боюсь. Я мышей боюсь, – девушка присматривалась к Кишу. Тревожно присматривалась: – Влад, ты зачем здесь?»

Звучало непонятно.

Киш отозвался:

«Меня Кутха послал».

«Просто послал или за чем-то?»

Киш подумал и пояснил: «За чем-то».

«Значит, ты вернешься? Назад, к Кутхе, вернешься?»

Ответил: «Обязательно. Получу то, что надо, – вернусь».

«А у кого надо получить?»

«У Билюкая».

Девушка поманила Киша рукой.

«Не ходи с ней, Киш! – пищал мышонок. – Обманет!»

Киш не слышал. Вдвоем шли по бесконечному коридору, под ногами шуршали обрывки какой-то серой липкой ленты, как для мух или малых гамул, потом открылось огромное сумеречное пространство, заваленное горами черного каменного угля. Едко пахло горящей серой, отработанными газами. В темноте страшно змеились извилистые огни, нисколько не разгоняя тьму. А перед огненным отверстием в каменной стене, может, это была печь таких необъятных размеров, что не охватишь взглядом, сидели за деревянным столиком два кудлатых оборванца.

Киш молча озирался. Может, в снах из будущего видел такое?

Огненная печь и бледная девушка с черной косой, заплетенной хитрыми узелками.

Сестра Утилита, а может, Айя, а может, просто инженер, стояла теперь близко, смотрела на Киша, но темных очков не снимала. Киш тоже прикрыл глаза от жара рукой. Всё равно видел, как ближний из кудлатых оборванцев – чюхча с квадратной головой, поднял банку с темной жидкостью. Второй, может, ламут (весло рядом стояло), положил на стол соленый морской огурчик.

Чюхча сказал: «Такое вкусное пить буду» и сделал большой глоток.

Посидел минут пять, стал шарить рукой по столику. «Ослеп», – печально вздохнула девушка. Но ламут подложил под руку чюхче морской огурчик, чюхча его надкусил, передвинул банку ламуту.

«Такое вкусное пить буду».

Ламут выпил, тоже стал шарить рукой по столу.

«Ослеп, – печально вздохнула девушка. – Правда, они и так слепые».

«А умереть не могут?»

«Куда же они умрут?»

И спросила: «Ты сам что ищешь?»

«Рецепт ищу», – всматривался Киш в девушку.

Внимательно всматривался. Вспоминал сны в Большой норе.

В некоторых снились волшебные звезды – наверное, из будущего. Звезды сливались в единое зарево – мягкое, переливающееся. Может, Киш такую искал, а вовсе не рецепт? Как вспомнить?

«Да и не вспомнишь! – орал из кармана мышонок. – Брось эту технокрысу! Ты ей не нужен. Она с другим от тебя уйдет!»

«К Столбу?» – спросил машинально.

«Ага, к Столбу! – обиделся Икики. – Не верь ей, Киш!»

Девушка улыбнулась: «Какой рецепт ищешь? Рецепт тортика?»

Он пошуршал перьями: «Цемента».

«Обманет!» – орал мышонок.

«Если не знаешь, что такое цемент, – объяснил Киш, – так это битый камень. Это особенный камень. – Плохо помнил объяснения Кутхи, но очень хотел, чтобы девушка поняла. – При затвердевании приобретает особую прочность. А на вид – как снег, только серый, тяжелый».

И спросил быстро:

«Слыхала про гипс?»

«Тоже Кутха сказал?»

«Не верь ей, Киш! Это технокрыса. Все знают, что ты глупый, но ты упрись рогами, ты ей не верь, – разорялся в коробке Икики. – Она выманит у тебя все особенные секреты, и сама с рецептом явится к Кутхе. Он ей награду даст, оживит дуру, а ты навсегда останешься под землей. А если она не убежит, а останется с тобой, это будет еще хуже. Принесет тебе большой помёт, будешь всю жизнь кормить выводок этой самки. Зачем тебе чужой помёт?»

Девушка не слушала Икики. Спросила:

«А если найдешь рецепт, как вернешься к Кутхе?»

Говоря так, одними глазами поманила Киша. Они молча прошли еще один коридор – еще более длинный, темный, неприятный, замусоренный, заставленный грязными бочками, и вышли в огромный склад. Ну, вроде склад. Под самый потолок – деревянные коробки, у стены – большой бак. Дальше во тьме – отсветы печи всё той же печи, невидимой полностью из-за ее огромности. Показала рукой: «Сядем».

Потом молча показала глазами: «Поставь коробку».

Киш услышал гневный писк изнутри: «Не верь ей!», но, повинуясь девушке, затолкал коробку с мышонком подальше – под фотожабу, слабо мерцающую в отсветах, вырывающихся из печи, терпеливо подкармливаемой всё теми же ламутом и чюхчей. Высветилась бегущая строка: «…превед кросавчег! ты папал на наш сайтец! для души падонга тут найдетсо фсо картинки всякие и прикольные и эротические бугагага ну и канечна жа дарагой падонаг ты туд найдешь смешные анекдоты научишсо гаварить па албански скачаешь самые свежие видеоприколы и каначно жа всё самое прикольное бесплатно…»

Девушка взяла Киша за руку.

«Почему так? – спросил он. – Брал тебя за крутой бок, а рука прошла, как сквозь туман. А когда теперь ты касаешься, я чувствую».

«Потому что при живом многое меняется, – девушка недобро глянула в сторону коробки. – Идет искривление правильного пространства, постоянно попадаешь не туда. А сейчас мы в правильном пространстве».

Губы девушки нежно шевелились. Они в темноте были совсем близко.

«Над бездонным провалом в вечность, задыхаясь, летит рысак». Киш не понял слов, прошептанных Айей, но явственно представил цветные полотнища северного сияния, представил, как сладко лететь на нартах над бездонным провалом в вечность, слышать скрип полозьев. Конечно, мышонок добавил бы к этому свое собственное понимание действительности, но они мышонка не слышали.

Доверчиво сказал: «Билюкай мне рецепт даст».

«А дальше как поступишь? – спросила. – Как в тундру выйдешь?»

«Билюкай гамул позовет, они стрелы из моей спины вырвут. Видишь, стрелы за моей спиной – как крылья, – он даже не удивился, что девушку нисколько не пугали такие страшные крылья. Мышонок ее пугал, а кровавые стрелы – нисколько. – Как вырвут стрелы, так оживу. Меня Кутха ждет».

«А почему он сам стрелы не вырвет?»

«У него зарок – не касаться ничего острого».

«А если я вырву?» – Голос девушки дрогнул.

Не ответил. Не знал, как ответить. Только подумал: как такой красивой жить в темноте? – никто не видит её.

Засмеялась:

«Боишься, помет принесу?»

Щеки Киша залила краска. Опять не ответил.

«Ну, передашь рецепт Кутхе, потом что сделаешь?»

«В тундру пойду, – так ответил. – Она плоская. С одной стороны – большая вода, с другой – большие горы, а среди нежных мхов – Столб. Опилки и щепки валяются, так резво мыши грызут. Ждут, повалится Столб – другие времена наступят. Образуется масса красивых и удобных ходов и лабиринтов, копать ничего не придется. Даже время изменится. Боги перестанут творить».

Айя покачала головой:

«Тебе такое зачем?»

«Я память себе верну».

«Как?» – заинтересовалась.

«Не помню себя. Ничего не помню».

«Совсем ничего не помнишь, Влад? – Айя улыбнулась и положила руку Киша на свое бедро. Икики был прав: холодно, но обожгло, как ударило током. Грязная рука оставила след на светлой кукашке. – Даже меня не помнишь?»

Киш удивился: «Так бригадный комиссар говорил».

Она покачала головой: «А выйдешь к Столбу – почему вспомнишь?»

«Так Кутха сказал: принесешь рецепт – отправлю к Столбу. Когда придешь к Столбу, сказал, увидишь такое, что сразу вспомнишь. Сказал, там вокруг много такого, что валяется в снегу. У старого Донгу тоже что-то такое есть. Лежит на дне озера». – «Тогда почему этим не воспользуешься?» – «Он моего Икики хочет взамен». – «Ну и отдай. Мышь грязная». – «Не отдам. Он – друг».

С сомнением посмотрела:

«Ты совсем ничего не помнишь?»

Медленно провела его рукой по своему бедру:

«Неужели совсем ничего не помнишь?»

Резко отбросила руку:

«Подумай».

«О чем?»

Айя вздохнула.

Опять, будто прощая, провела рукой по своему бедру.

Может, хотела особенное сказать, подать знак, но прилетели гамулы.

Стали смеяться. Девушка весело отмахивалась от них. «А тебя, Киш, – жужжали гамулы, – к колоде привяжем, как медведя. Рассердишься, побежишь к обрыву, бросишь колоду вниз. Пока летишь с обрыва – всё вспомнишь».

Принюхивались, мышонка не чувствовали.

Или глупые, или молодые – улетели обратно.

VII

Через некоторое время расстались.

Девушка ушла. Голубая папка в руке, ушла, оглядываясь.

Только тогда вспомнил – Икики! Гамулы могут найти мышонка или кочегары по ошибке бросят коробку в огонь. Кому известно, как в огне действует печать Билюкая?

Было темно. В такой угол забрался, что теперь выбирался на ощупь, вытянув перед собой невидимые руки. Чуть не упал в кипящее озерцо. Оно светилось изнутри, со дна быстро выбрасывались светло-зеленые пузырьки. Может, это тут живет белая рыбка – поймать нельзя? Она в кипятке живет. Кутха пьяный, в драных штанах, иногда жалуется, но лезет в кипяток – ловит. С братом у него споров нет – пришел к озерцу, половил, вернулся в тундру, никаких проблем, на КПП Кутху не остановят. Но когда Кутха ловит, никто не подглядывает, все боятся. Даже Герой третьей степени старый налим Донгу боится. Все знают: вот поймает Кутха белую рыбку – мир кончится.

«Икики!»

Долго искал склад.

Нашел. Увидел большой бак.

Валялись под ногами обрывки накладных, будто и тут изгрызли неведомую книгу.

В слабых отсветах из печи прошел мимо кочегаров – чюхчи и ламута. Они уже допили всю банку.

«Что слышали?»

Они ничего не слышали.

«Что видели?»

Они ничего не видели.

Зато маленький гамул, байтов на сто, не больше, бойко пискнул: «Что ищешь?»

«Гуляю», – ответил неопределенно. – «А у меня для тебя две новости». – «Наверное, хорошая и плохая?» – «Нет, на этот раз обе плохие». – «Тогда не говори».

«Ладно», – сказал гамул и улетел.

Штабеля деревянных коробок тянулись в полутьме ровными бесконечными рядами, какие-то полки, перекладины, обветшалые, в пыли, лесенки. Но Билюкай, в общем, любил порядок. Я тоже, с гордостью подумал Киш. Моя коробка надписана. На ней редкое слово: «Спiчки».

Шел, как казалось, правильно.

Ну да, вот она знакомая коробка.

И лежит там, где оставил, – под бегущей строкой.

Мышонок спал, наверное, переволновался, из коробки не доносилось ни звука.

Киш ласково погладил коробку, мельком глянул на бегущую строку. «…ну что дарагой падонаг ты прасматрел фсу страницу и ни знаешь чем сибя занять дальше? не тупи, а то твой серый моск сажрет Пиллячуча или разгневаный медвед атдавит тебе йайца! быстрее шолкай па разделам тибя там ждут и картинки прикольные и эротические. А если ты дарагой падонаг заглянеж в раздел анекдоты будишь ржать аки конь а када скажешь хде видеоприколы смею тя обрадовать они лежат и дажидаются тибя в своем разделе, так шо захади, имхо прикольного много…»

Позвал:

«Икики!»

Мышонок не ответил, наверное, испугался больше, чем думал.

Взял коробку, вдруг стало холодно: печати нет!

«Икики!»

Открыл, а коробка набита спичками.

Много одинаковых спичек с желтыми серными головками.

Много спичек. Очень много. Такого быть не могло. Киш растерянно чиркнул, осветил пространство, увидел множество других совершенно одинаковых коробок. На ближней прочитал: «Спiчки». И на другой: «Спiчки». И на третьей, и на четвертой, и на десятой – везде «Спiчки».

Озирался.

Как же так?

Место знакомое.

Вот пыльный бак, вот бегущая строка.

Шурша стрелами, снова осветил некоторое пространство. С печалью увидел – тут тысячи таких коробок, и все одинаковые. Если лежит среди них одна под печатью Билюкая, то не хватит никакого времени перебрать все. А может, гамулы унесли мышонка. Пукают сейчас в коробку, спрашивают, как себя чувствует? Икики из врожденной вежливости отвечает: хорошо себя чувствую. Брызгают в окошечко кислоту из сернистого источника: «Будешь пить такое вкусное?» Икики из вежливости отвечает: «Буду, только живот болит». Или, может, поставили коробку над газовой горелкой, Икики весело прыгает сразу на всех четырех лапках, гамулы радуются: «Это какой танец танцуешь?» «Это танцую танец радости», – вежливо отвечает Икики. Спрашивают: «Как долго танцевать такое хочешь?» «Пока лапки не подведут».

Стало горько.

Выкрикивая «Икики!» – пошел на свет.

Увидел вывеску «Баня-лука». Тут все слова, наверное, писали с ошибками.

Такой мир: в темноте всему не научишься, а научишься – так неправильному.

Прилетели гамулы, сердито на Киша набросились:

«Почему не идешь? Сколько ждать?»

«А зачем меня ждете?» – «Это не мы». – «А кто?» – «Билюкай ждет».

VIII

Бани оказались ювенильные.

Вместо котлов – ванны. Огромный бассейн.

Бортики из столбчатого базальта, сиденья диабазовые.

Гамулы над бассейном клубились, как облако мошкары, иногда завивались в долгое серое гибкое веретено. Сразу от дверей увидел в кипящей булькающей воде огромное косматое существо. Как гора, только везде косматое, не похожее на доброго Кутху, и лоб сильно скошен, глаза от того упрямые. Вокруг головы бандана от вьющихся гамул. И ноги округлены, как колеса. И обкуренный, конечно, как вулкан, – так и пышет плавленой серой. Фыркнул:

«Почему тебя не знаю?»

«Я Киш. От Кутхи пришел».

Гамулы засмеялись, заплясали в воздухе.

«Это Киш, – засмеялись. – Он большой дурак».

Пояснили Кишу со смехом: «Сюда все приходят от Кутхи».

«Ну, ладно, не всем быть умными, – засмеялся и Билюкай. Ему понравилось, что Киш держится просто. Плеснул на гамул кипятком, засмеялся: – Зови меня Гаеча, я тоже простой. Дружить будем».

Киш кивнул согласно.

«Что видел?» – «Разное видел».

Билюкай снова засмеялся.

«Что слышал?» – «Разное».

Вода в кипящей ванне сильней забулькала, встали облака пара, сгустились.

«Хорошо сегодня палые Дети мертвецов дежурят», – похвалил Билюкай. Гамулы в восторге от его слов замельтешили в воздухе, закричали Кишу:

«Прыгай в ванну – с Билюкаем купаться!»

«Мне жарко будет».

«Мы льда принесем».

Вода кипела белым ключом – как в огромном котле, и с таким шумом, что разговор стал неслышен. Билюкай повернул что-то за спиной, пар немного рассеялся, и Киш увидел во весь горизонт огромное панно – по черной базальтовой стене, уходящей в неизвестность, в клубящиеся горячие облака. У него сразу затомило сердце, так хорошо запомнился изгиб девичьего бедра, которого недавно касалась его ладонь. Изображение знакомой девушки уходило в облака, только часть голого живота и бедро Айи виднелись отчетливо, и черная коса – в узелках, как ветка лиственницы.

Билюкай довольно рассмеялся:

«Такого у меня много».

Приказал:

«Говори».

Сам не слушал, плескался, как мохнатое дитя, в кипятке. Наверное, проверял – правду скажет Киш или будет шуршать своим богатым оперением? Ждал: попросит Киш невозможного или скромно смирится с действительностью? На то Билюкай и бог. Видит самые мелкие мысли и мыслишки, самые мельчайшие, самые запрятанные в закоулках беспамятства. Киш даже подумал: а кто всё-таки съел «Книгу совести»? Конечно, Билюкай на эту мысль не ответил. Знал, кто, но не ответил. Когда-то помогал брату Кутхе создавать мир: для всего живого придумал мозги. Одним – маленькие, с маленькой памятью, другим – большие, с большой. Даже особенные мозги придумал – для дураков. Поэтому и радовался любому проявлению умственной деятельности.

«Меня Кутха послал. Кутхе рецепт нужен, Гаеча».

Хорошо, что назвал Гаечей. Билюкай от удовольствия расплескал кипяток, жгучие, как кислота, капли попали на руку Киша. Не отдернул руку, не вскрикнул. Подумал: мышонку Икики сейчас хуже, если он среди гамул…

Пар снова затянул всё пространство огромной бани.

И воздух колебался, как зыбучее, затянутое паром болото.

От ожогов на коже остались пятна, как китайская тушь, наверное, не отмоешь – особенный знак, знак Билюкая. Гамулы подлетали, смотрели на Киша с уважением. Когда пар ненадолго сносило, видел далекую сторону бассейна: обрывистые базальты, кое-где перемежающиеся лентами разноцветных пород, пластами желто-зеленой серы. Изображение Айи, как свет над подземным миром, правда, от кипящей воды несло тухлыми яйцами.

«Я не всегда тут жил», – ласково сказал Билюкай.

И посмотрел на Киша ласково: «С братом договорились, кто первый умрет, тот заселит подземный мир».

«Ты умер первый», – догадался Киш.

Билюкай с восхищением ударил кулаком по кипящей воде.

«Крепкий, очень крепкий ум! – одобрил. – Мне под землей понравилось. Две дочери меня услышали – тоже сюда переселились. Красивые как… – обернулся на исполинское изображение девушки. – Так примерно…»

Добавил, подумав: «Иногда поднимаюсь к брату, катаюсь по снежной тундре на куропатках. Если видят меня – одному везет в охоте, другой начинает заикаться. Кому как. Я не спорю. У меня большое паровое хозяйство… – обвел рукой чудовищную баню. Во влажной горячей тьме угадывались вулканические котлы, гудящий огонь, свистящие фумаролы, просто растекающееся подземное тепло. – Когда от Кутхи всякие приезжают в богатых кухлянках и на хороших собаках, я у таких всё отбираю. Пусть у меня ходят в грязном тряпье, пока до костей не отмоются. А когда приезжают на скверных собаках и в грязной кухлянке, таким тоже ничего не даю. Раз не могли заработать у доброго Кутхи, зачем ко мне идут?»

Гамулы висели под сводом как летучие мыши, весело прислушивались.

Вдруг распахивалось бесконечное пространство. Видел снежную тундру, слышал лязг железа, голоса. Дети мертвецов разговаривали на странном, но почему-то понятном языке. «Вчера с братом и его девушкой вышли погулять, настроение на нуле, ничего неохота делать. Тут меня осенила мысль купить «монополию» или типа того. Зашли в «Мир детства», купили «менеджер», взяли пивка. Пришли домой, разложили, начали играть. – Краем глаза Киш видел, что Билюкаю весело такое слышать. – Мало того что всё чуть не переругались, но после фразы жены: «муж ты мне или нет? продай мне газовую компанию, а то я тебя кормить не буду!» – ну, прям не знаю!»

Билюкай засмеялся. Дрогнули горы, кипящая вода всколебалась.

Гамулы весело сорвались с кровли – как летучие мыши стригли перепонками клубы густого влажного пара. Билюкай, как занавеску, раздернул горячий туман, и Киш опять увидел чудесное панно – по всей базальтовой стене, уходящей в неизвестность, в клубящиеся горячие облака. Изображение девушки таяло, смещалось, только часть голого живота и бедро отчетливо виднелись, да черная коса – в узелках, как веточка лиственницы.

Билюкай довольно рассмеялся:

«Видишь, какая?»

«Вижу».

IX

Теперь гамулы совсем зауважали Киша.

Личный знак Билюкая на руке – это много. Мало ли что обжегся. Зато теперь любое существо сразу узнает, что это Киш, что он не простой. Он многое видел. Он слышал многое. Гамулы бесшумно стригли воздух над головой, пытались заинтересовать Киша. Подсказывали: вулканы – это души умерших, так пытались заинтересовать. Вулканы сейчас ушли далеко к морю, а раньше стояли в тундре. Ушли, не выдержали беспокойства от вечно грызущих склоны евражек.

Гамулы тучами вились над Кишем, уважительно смотрели: интересно ему или нет?

Поясняли: теперь во тьму вулканов, в жар и огонь, к Билюкаю спускаются с земли души чюхчей, одулов, ламутов, олюторцев, шоромбойцев – всякие люди и звери спускаются под землю непрерывным потоком. Так много бывших людей стремится к Билюкаю, что пропускают их мимо КПП, чтобы не задерживать. Было время, Билюкай сам пыль с порогов сметал, на стражу выходил в три смены, вынести горшок некому, а теперь рабочих рук много. Никаких кризисов.

И нас – как ягоды в хорошую осень, хвалились гамулы.

После встречи с Билюкаем Киш много где побывал. Выходил то на одну глухую тропку, то переступал на другую. Шел то с одной группой молчаливых душ, то с другой. У всех спрашивал: «У кого есть имя?»

Души не отвечали.

Может, забыли. А может, опасались, не знали, что у Билюкая хорошо, а что плохо. Иметь имя – вдруг плохо?

Киш заглядывал в смутные глаза, но они уже побелели, зрачков не видно.

Одного строго спросил: «Кто ты?»

Другого спросил: «Откуда ты?»

Третьего: «Куда ты?»

Спрашиваемые не отвечали, только мелко тряслись.

Нет, это точно не я съел «Книгу совести», думал Киш огорченно.

Учитель Анну собирался всем жителям страны Аху задать в будущем хитрые вопросы.

А вот какие?

Киш многих спрашивал.

В общем, ни одна тень не отмахивалась от вопросов о небесной механике или о корнях любви к ближнему, но ни одна и не отвечала.

«Кто видел коробку, подписанную так: «спички»?

Тоже никто не отвечал. Только старая полярная сова, хлопая крыльями, однажды села перед Кишем.

Он содрогнулся: «Ты видела коробку, надписанную «спiчки»?

«Много таких видела», – ответила сова недовольно.

Наклонила голову набок, недовольно распушила перо: «В складе много таких».

Киш неустанно искал. «Икики! Икики!» Бродил по бесконечному складу, чиркал спичками. На серный запах мгновенно прилетали гамулы, сердито спрашивали, что он тут ищет? Киш не отвечал, подражая теням.

Поиграв в вонючем сернистом огне зажигаемых Кишем спичек, гамулы исчезали.

Сюда бы бригадного комиссара Иччи, он бы нашел. У него хорошие помощники из клана наусчич. Длинные морды, короткие хвосты, красноватая замша. Никто не скажет, что не следят за своим внешним видом.

Но лягушки не ждут аистов.

«Икики! Икики!»

Предел знания – столько коробок лежало на складе.

«А ты подожги, – весело подсказывали гамулы. – Жарко станет, сам выскочит».

Неясные отсветы гуляли в темных душных переходах, темные цепочки теней медленно и слаженно двигались в направлении, только им известном. У Билюкая всё рассчитано, кто куда.

Подошел прораб в кожаной робе, спросил Киша: «Зачем играешь с огнем?»

«Друга ищу».

«Что за друг?»

«Совсем живой».

«Тогда ищи там, вверху», – ткнул пальцем.

«Нет, он здесь. В коробке, запечатанной Билюкаем».

«Если так, долго жить будет».

Добавил, подумав: «Если гамулы газами не замучают».

Потом спросил: «Сам зачем здесь?»

«За рецептом пришел».

«О, рецепт! Настоящий рецепт! – Прораб страшно обрадовался. На рукаве у него болтался полуоторванный непонятный ромбик: «ГАЗПРОМ». – Слушай сюда! И запоминай. Сперва делаешь приголовок. Это совсем просто. Сладкую траву клади в теплую воду, заквась в небольшом сосуде с ягодами жимолости или голубики. Сосуд, крепко завязав, поставь в теплое место. Не ставь под ноги, а если окажется под ногами – осторожней через него ступай. Давление в сосуде такое, что, разорвавшись, запросто яйца может отбить. Держи в тепле, пока приголовок не перестанет шуметь. Он, пока киснет, издает много разных звуков, от них мир дрожит. Потом попробуешь, не устоишь на ногах!»

«Я не такой рецепт ищу».

«И правильно! Рецепты всякие есть. И интереснее есть, – появился рядом с прорабом его помощник в красной каске и в потертом костюме от фабрики «Северянка». – Вот хорошо запоминай. Травяное вино! Только травяное давёжное вино! От него дуреешь, зато думать не надо. Закинул несколько кружек и всю ночь – сны. Много снов. Хозяин снов не жалеет».

X

Однажды ночью сидел на коробках в складе.

К Билюкаю не звали, вернуться к Кутхе без рецепта нельзя, девушка Айя непонятно куда исчезла. На руке след ожога – несколько черных пятен.

«Будь Икики со мной, – произнес вслух, – он бы всякое подсказал».

«А ты слушай, слушай!»

«Это кто говорит?»

Прислушался:

«Кто со мной говорит из тьмы?»

«Это я говорю с тобой из тьмы. Зови Илулу меня».

Голос звучал, как из страшной бездны.

Киш испугался: «Кто тут?» – «Это я – Икики». – «Где был долго?» – «Коробками завалило».

«Не ушибся?» – радовался Киш.

«Душевно страдаю, – жаловался голос мышонка. – Твоя технокрыса обрушила много коробок. «Спiчки». Специально обрушила. Я теперь в самом низу, даже гамулы не могут добраться. А скреблись, всякое рассказывали, как хорошо будет, когда доберутся до меня. Хвастались: отдадут меня твоей технокрысе, она меня в огонь бросит».

Мышонок соскучился по общению, кричал из-под завала, но Киш не сердился.

Слушая Икики, с любовью вспоминал Большую нору. Там вообще все кричат.

Даже не удивился, увидев девушку Айю. Она на их радостные голоса подошла. Бывают дни, когда всё теряешь, подумал Киш, а бывают дни, когда всё находишь. Усадил Айю на груду коробок «Спiчки», а ту, что с мышонком, спрятал в карман.

Поделился: «Радость у меня. Нашел друга».

«Мышонок?» – Девушка отодвинулась.

«Не бойся».

Стал рассказывать.

Улыбался, рассказывая.

Народ Аху – добрый народ, рассказывал, только никто у них не знает, в какую сторону правильно думать. Одни думают – в сторону тундры, другие думают – в сторону Столба. А это на самом на берегу моря. Говорят, там летом трава растет. Пушистая, как овес, щемит сердце…

«Как овес? Значит, помнишь, Влад?»

Он не помнил. Но еще рассказал: там на каменистом берегу валяются раковины, похожие на ухо – их называют мышиными байдарами. Во время отлива на расстоянии нескольких верст от берега ходят волны с беляками и крупной зыбью. В тех местах Столб виден отовсюду. По желтовато-синим глинам сбегают к морю немногие речки. С заката к берегу подплывают кых-курилы – люди с островов. Они плотные, коренастые, волосы на них прямые, длинные, носят, распустив по плечам…

«Видишь, Влад, ты многое помнишь…»

А он не помнил. Просто рассказывал. Носы у кых-курилов приплюснуты, никаких бород нет. Рубахи с рукавами ниже колена, штаны красиво выкрашены ольхой. Страсть как любопытны. Увидев незнакомого, подгребают к берегу и говорят длинную речь.

«Совсем как ты, Влад. – Девушка засмеялась. – Вот весь перемазался угольной пылью».

«Я вкус мягкого вкусного сыра забыл», – хныкал в деревянной коробке мышонок.

«Выбрось мерзкую тварь, Влад».

«Не могу».

Сели рядом.

Объяснил: «Икики – друг».

Сидели так тихо, что слышали мысли теней.

Тени шли по тропинкам – гуськом, наступая на пятки друг другу.

«Становится тепло, идем по реке…» – вспоминала одна смутная тень.

«В одной чёпке рыба есть, в другой чёпке рыбы нет…» – вспоминала другая.

«В белую сеть крупный хариус идет, а в красноватую – мелкий…» – помнила третья.

«Нынче дыры в сетях мелкие. Нынче всё мельчает…» Мысли идущих смешивались. «А на берегу сухие стволы – как реки длинные…»

XI

Полюбил лежать на горе теплого угля.

Было так темно, что ламут и чюхча снова пили такое, от чего и слепой слепнет.

Вдруг налетали гамулы, вертелись во тьме серым, почти не светящимся веретеном.

«Из-за тебя, Киш, – сердились, – вовремя не добрались до Икики».

Улетали, когда появлялась Айя.

Видно было, что улетают с неудовольствием, может, на то приказ Билюкая был.

Волны пыльного тепла мягко, как от дыхания, распространялись в невидимом пространстве. Киш шуршал оперением стрел, вытягивался сладко, как в Большой норе; только там часто умывался, а тут забыл, как такое делать. Тихонько лежал, дышал в темноту.

«Как всё понять?» – спрашивал девушку.

Айя требовала: «Выброси серую тварь, скажу».

Икики привычно кричал из своей коробки: «Технокрыса!»

Печать Билюкая разъединяла их. Киш страдал от непонимания.

Чувствовал – мир велик и до Столба далеко.

Пошевелил ногой. Было тепло, было странно.

Как так? Билюкай и Кутха создали мир, а живет в нем Киш. Они специально так делали, что плохо живет? Прошлого не помнит, рецепт найти не может. Решил: если найду рецепт, поговорю с Донгу.

«К налиму не ходи!» – чувствовал поворот мысли Икики.

«У Донгу в омуте что-то светится», – проверял Киш твердость своих убеждений.

«Лучше к Столбу иди, я короткую дорогу знаю. Только по дороге уже никого не спасай. Ни Мымскалина, ни Келилгу».

Киш медленно потянулся.

Он чувствовал себя всем миром.

Одна нога будто уходила в заснеженную тундру и к морю, другой шевельнул на складе, недалеко. Гамулы появились, постригли воздух, крикнули:

«Киш!»

Он не ответил.

Зачем отвечать?

Гамулы – часть мира.

«Ты технокрысу свою оставь, ее гамулы боятся», – шепнул мышонок.

Киш и на это отвечать не стал. Что отвечать? Он даже не знает, кто он.

Вдруг посыпался уголь, темнота всколебалась. Голос прозвучал:

«Ты здесь, который зовется Кишем?»

«Здесь», – откликнулся.

Сперва ничего больше не происходило, потом в южной стороне склада распространилось нежное сияние, там начали сновать темные тени, опускалась сверху огромная железная труба. «Малиновые лыжи… Шестисотый олень с откидными копытами…» Грубые голоса, лязг железа.

«Где взять мне нужный рецепт, Гаеча?»

Чувствовал: Билюкаю домашнее обращение нравится.

«О, Гаеча, – добавил. – Разные рецепты дают, да всё не те. Если принесу такие, Кутха рассердится. А если Кутха не рассердится, то Ильхум рассердится, скажет, у меня совести нет».

«А зачем тебе совесть?»

«Может, чтобы сильнее мучиться».

«Разве ты мало мучаешься? – напомнил Билюкай. – И рецепта у тебя нет, и спина заросла стрелами, и не помнишь ничего».

Почему-то Киш вдруг испугался, что Билюкай заговорит о девушке Айе и о мышонке Икики. Сам не знал, почему испугался. Ильхум сказала бы: стыд один. А Билюкай по-своему сказал. Заглянул в будущее и захохотал так, что всё вокруг затряслось. Может, увидел смешное.

«Всех скоро сделаете рогатыми».

Что хотел сказать этим?

А Билюкай снова:

«Любишь сны?»

«Не знаю». «Хочешь, сделаю так: ты сны будешь сортировать?» – «Здесь? Под землей? Чьи сны?» – «В тундре. Под солнцем». – «А как это – сортировать?» – «Одному страх, другому надежду». – «А если приснится только предчувствие?» – «Тогда предчувствия будешь сортировать». – «Разве я бог? Я так не умею». – «Я научу». – «Зачем, Гаеча?» – «Научишься правильно сортировать сны, я сам выйду под солнце. Всех живых научу, как правильно жить. Я тут о многом думаю. Всех научу, как благоустроить тундру. Пусть знают все, даже комары и оводы, что всё можно изменить». – «Как звучит страшно».

Билюкай весело засмеялся.

С угольных гор потекли невидимые струйки, запахло сернистым газом.

Сразу прилетела стая встревоженных гамул, раскрутилась в черном воздухе серым, почти невидимым веретеном.

«Загляните в Киша, – приказал Билюкай. – Что в нем?»

Тьма сразу сгустилась. Ни единого огонька, будто всё заполнилось черным.

«Внимательно смотрите. Я так чувствую, что темной материи в мире всегда больше».

Голову Киша пронизывали резкие вспышки, мелкие, как бы точечные. Конечно, Билюкай и так знал обо всём, чего хочет и не хочет Киш, какие мысли в нем прячутся, даже в самых тайных местах, но тестировал, скорее, не столько Киша, сколько своих гамул.

«Что видите?» – «Разные предчувствия». – «Серьезные предчувствия?» – «Очень серьезные». – «Так я и знал».

Билюкай зевнул, потом предложил:

«Поговори со мной. Если не обижусь, отпущу».

«А как быть с рецептом? Кутха ведь не примет меня без рецепта. Неужели вечно теперь буду ходить по темным складам, где слепые вредное пьют?»

«Поговори со мной, – повторил Билюкай, зевая. – Если не обижусь, отпущу с рецептом. А обижусь – так и будешь ходить по складам, разносить накладные, спорить с кладовщиками. Будешь с кочегарами пить вредное, глаза выварятся, зачем тебе глаза? Немного совести дам, чтобы мучился».

Почувствовал, что Киш готов.

Засмеялся: «Мне скажи: живое убивать можно?»

Киш напрягся. Понимал, ответить надо так, чтобы не обидеть Билюкая. И врать нельзя – Билюкай ведь всё видит. Не зная, как правильно ответить, стал рассуждать:

«Охотник убивает зверя, а зверь убивает охотника. Келилгу убивает чюлэни-полута, если тот разбалуется, а чюлэни-полут убивает Красного червя, если сможет…»

«Пищевая цепочка!» – умно пискнул из кармана мышонок.

Киш понял подсказку. «Кутха так сделал, что все друг другу в пищу идут».

Подумал и дальше объяснил:

«Но тебя, Гаеча, убить не могут».

Даже сам удивился, как объяснил:

«И Кутху убить не могут. Вы и есть мир. А как убить мир? Вырвет при одной мысли о таком. Ты и Кутха можете убивать, но сами лично никого не убиваете. Насылаете гамул, мор, трясение земли, огромные волны, много сильных морозов, но сами никого не убиваете. Видишь, Гаеча, разницу? Я не могу убивать потому, что боюсь, а ты и Кутха не убиваете потому, что не хотите. Видишь большую разницу? Не знаю никого, кого бы лично убили боги. Однажды было, видел пораженного молнией. Но это, говорят, гамулы баловались».

Стеснительно пошуршал оперением.

Билюкай растроганно рассмеялся: «Теперь скажи, к чему стремится убивающий?»

Как ответить, чтобы Билюкай не обиделся? Стал думать. Мышонок из кармана хитро подсказывал: «Может, убить технокрысу? Или разогнать гамул? Или повалить в траву Столб?» Такое отвечу, подумал Киш, точно буду ругаться с кладовщиками. Не боялся так думать. Знал, что Билюкай видит каждую его мысль, а то, чего не увидит, подскажут верные гамулы. Про себя так размышлял: к чему стремится убивающий? Чужую жизнь отнять. Я не убиваю, может, это неправильно? Я Детей мертвецов мог убивать, а не смог. Лося жалел.

Сказал, помолчав:

«Каждый стремится к каждому».

Прозвучало неясно, попытался пояснить:

«Каждый стремится к каждому, Гаеча. Ильхум страдает, когда один зверь не любит другого зверя, а когда один зверь любит другого, Ильхум улыбается. Правда, она хочет, чтобы любили только те звери, кого она сама к этому предназначила. Когда ей нравится, тогда много солнечных дней в году, появляется красивый помет у животных и у людей. Ну да, я знаю, Гаеча, приходят Дети мертвецов – убивают котят у рыси, рысь прыгает в урасу, давит чужое дитя, Герой третьей степени Донгу поедает тысячи и тысячи умных и глупых представителей великого народа Аху. И всё такое прочее. Но смотри, Гаеча, как сладко двигаться навстречу самке…»

«Забудь про технокрысу!» – подсказал Икики.

«Кутха нам глаза дал. А ты, Гаеча, нам мозги дал. Все видим северное сияние, Гаеча, от красивого света чувствуем новое. Тревожимся, радуемся. Когда в бане видел изображение девушки на стене, оно было для меня как северное сияние. А потом видел саму…»

«…суку и технокрысу…» – вкрадчиво подсказал мышонок.

«…девушку… близко видел… разговаривал… Если отпустишь меня, Гаеча, отпусти вместе с Айей. Такую красоту нельзя держать в темноте среди слепых, тут ее никто не увидит. Если отпустишь, у тебя останется чудесное изображение. Сам говорил, много такого имеешь. К чему стремится убивающий, спрашиваешь. Теперь думаю так, Гаеча: может, даже убивающий стремится к снам надежды…»

Билюкай одобрительно засмеялся, но сказал:

«Ты рецепт не донесешь, забудешь».

Было видно, жалеет.

«Могу передать с сестрой Утилитой».

«Это хорошо, Гаеча! Я помогу ей в пути».

Билюкай засмеялся:

«Глупый Киш».

В темноте зароились, звучно вспыхивали гамулы – как чудесные огоньки перемигивались, глумились над глупым Кишем.

«Выпустить отсюда могу только одного. Кутха послал одного, вот одного и верну. Или тебя, или сестру Утилиту. Кого верну, тот унесет рецепт».

«Я, наверное, не донесу…»

«Тогда сестра Утилита пойдет».

Грубо заключил:

«А ты останешься».

«Киш! – заорал мышонок. – Пусть научит меня, я запомню!»

«Мышонок может запомнить, – сказал Киш. – Только где взять рецепт?»

«У сестры Утилиты, – засмеялся Гаеча. – Это она и разрабатывает рецепты. А мышонок – живой. С ним не имею дела».

«Гаеча прав!» – попискивал в кармане Икики.

«Но почему двоим нельзя? Ты же всё можешь, Гаеча?»

«Потому, что закон есть. Что ушло в землю, может вернуться только как растение или взрыв огня. Если мышонок запомнит рецепт – уходите. Не сможет запомнить – пойдет сестра Утилита».

«Благодари его, Киш!» – пищал мышонок.

«О, Гаеча! – без пояснений сказал Киш. – Отпусти Айю».

«Дурак! – пищал мышонок. – Скотина! Зачем обидел Билюкая, зачем?»

Тотчас тучей налетели гамулы, вкрадчиво скреблись в горах угля.

Билюкай некоторое время молчал. Может, правда, обиделся.

«Гаеча, – быстро заговорил Киш. – Часто говорят, что ты плохой. Но это потому, что ты заведуешь тем, чем другие не заведуют. Отпусти девушку со мной. У тебя останется ее изображение. Огромное, во всю гору. Всё равно ты всем владеешь. Ты настоящим владеешь. А настоящего не бывает числом два. Всё настоящее на свете всегда в единственном числе, даже спички, Гаеча. Отпусти сестру Утилиту. Тебе чудесное изображение останется и предел знания – столько подруг, которые помогают тебе купаться в горячей ванне».

Наступила тишина.

Наверное, Билюкай удивился.

Сквозь тьму проступил медальный профиль.

Бороды почти нет, плоское лицо, прищуренные глаза. Вокруг головы бандана из крутящихся гамул. Поскреб голую грудь, ноги колесом, подложены под задницу. Пукнул от удовольствия, гамулы обрадовались – добрый, не сердится! Один глаз не видит, потому что другой видит много такого, чего лучше бы не видеть.

Сказал:

«Отпущу».

«Велик Билюкай, велик!»

Гамулы метались так быстро, что сама тьма начала светиться.

«Ладно, отпущу… Сестру Утилиту… А коробку оставишь… На складе».

«Почему так, Гаеча?»

Билюкай засмеялся:

«Тебе выбирать, Киш. Тебе и запоминать не придется. Выйдешь в тундру, встретишь Татарина, скажешь: «Кутхе два грузовика цемента». Вот и всё».

«Где такого страшного встречу?» – «Неважно. Встретишь». – «А Айя?»

«А я?» – пискнул мышонок.

«Выбор за тобой, Киш. Это только думают, что выбирают боги». – «Нет, Гаеча. Я так не смогу». – «Чего ты не сможешь, Киш?» – «Не могу уйти без Икики».

«Молодец!» – ужаснулся мышонок.

«И без сестры Утилиты не уйду».

«Вот нам и конец, Киш!» – пискнул мышонок.

И подсказал: «Откажись от технокрысы, Киш. Выбери два грузовика цемента. Я правда знаю самую короткую дорогу к Татарину. У самого Столба его найдем. Там вернешь себе память, встретишь другую самку». – «Нет, я так не смогу». – «Чего ты не сможешь, Киш?» – «Не смогу уйти без девушки и без друга».

Мир замер. Наступила такая тишина, что Билюкай перестал зевать, заинтересовался:

«О чем ты сейчас думаешь?»

«Сейчас думаю, Гаеча, что плох, наверное, твой мир».

Билюкай с наслаждением зевнул: «Это ты говоришь так потому, что своего не помнишь».

Часть третья

КНИГА ЛЮБВИ

I

Перед глазами торчали белые лапки ягеля. Недавно прошел дождь, поблескивали нежные капельки. Широкая радуга цветной дугой выгнулась над тундрой – это Ильхум вывесила просушить кухлянки Мымскалина и Кутхи. Спину сводило, но оперенных стрел, похожих на крылья, больше не чувствовал.

«Вставай и беги, Киш». – «Это кто говорит?» – «Это доктор Ики говорит».

Даже не поднимая головы, Киш видел плоскую тундру: седые поляны мхов, красные мухоморы. Совсем недалеко, шагах в ста от Киша на берегу небольшого озерца под черной скалой, обляпанной лепешками лишайников, сидел, сгорбившись, сказочный старичок. Тяжело, как скала, сидел. Одной рукой ловил зазевавшихся гамул, другой – насаживал на крючок, с любопытством ждал, кто на такое клюнет?

Мышонок заглянул в глаза Кишу:

«Что об этом думаешь?»

«Ничего не думаю».

Мышонок пискнул: «И зря не думаешь. Вставай и беги. Когда ты спал, чюлэни-полут всяко тебя ощупывал, шумно дышал. Слюну пускал: такое ем с аппетитом. Говорил: рыбу наловлю, сложное блюдо сделаю. Видишь, одну поймал».

Киш поднял голову: «А где…»

Мышонок догадался: «Вставай и беги. Нет твоей самки».

«Тогда зачем бежать?» – спросил Киш горестно.

«Ты Кутхе обещал. Беги, пока чюлэни-полут не поймал вторую рыбу».

«Зачем бежать? – горестно повторил Киш. – Айи нет, и рецепта нет. Или ты запомнил слова?» «Нет, я не запоминал, Киш». – «Тогда почему я здесь?» – «Мне спасибо скажи». – «Спасибо, Икики. Только за что?» – «Я вывел тебя. Теперь я герой. Это я тебя вывел». – «Как такое получилось? Ты маленький был, в коробке».

«Коробка сама собой развалилась. Когда вышли на свет, она сама собой развалилась, будто ее и не было. Ты как во сне был. Я тебе дорогу указывал из коробки, потом напрямую. Я большие силы накопил, многое знаю, еще больше предчувствую, – не удержался от хвастовства мышонок. – Учителем буду».

«Найти особенную гору… – пытался вспомнить Киш. – Снести ее выступающую часть… – От усилий болела голова, покалывало в подреберье. – Откроется слой желтовато-зеленого известняка…»

«Бежим в сторону доброго Кутхи, там остальное вспомнишь».

«Зачем торопиться, если ничего чудесного не случилось?»

«Здесь тебя чюлэни-полут съест», – обернулся Икики в сторону сказочного старичка.

«Нам надо особенную гору найти…»

«Беги, Киш!»

«Измельчить породу… Обжечь…»

«Ну да, – пискнул Икики. – Потом получить клинкер. Потом минеральные добавки, гипсовый камень. Потом вспомнишь! Беги».

«Приду без рецепта, Кутха рассердится…»

«А здесь чюлэни-полут съест…»

Икики выглянул из кармана, с негодованием уставился на пару четанов.

В тени сказочного старичка мыши – отец и сын – тоже пытались ловить рыбу.

У них не клевало. Сын крутил остроносой головой:

«Папа, а почему у чюлэни-полута ловится?»

«Ну, везет», – нервно дергал усами папа.

«А почему у нас не ловится?»

«Ну, не везет».

«А давай отнимем у него», – предложил сынок.

«Молчи! Услышит!»

«Беги к Кутхе! – пищал Икики. – Или прямо к Столбу!»

«Карбонатный компонент… Конверторный шлам…»

«Пиритные огарки…» – обреченно пискнул Икики.

«А что еще помнишь?»

Мышонок промолчал.

«Тяжелым себя чувствую, – пожаловался Киш. – Будто камнями меня кормили».

«Тебя Кутха ждет», – напомнил мышонок.

«Как приду без упомянутого рецепта?»

«Упомянешь про смеси. Упомянешь про добавки. Я тоже упомяну – про пиритные огарки. Не знаю, что это такое, но упомяну. Кутха всё сам на свете придумал. Он и цемент придумал, только не помнит, так много сделал всего. Мы ему намекнем, остальное он сам вспомнит. Только с уважением надо намекнуть. Ой, Киш, – оглянулся Икики, – чюлэни-полут вторую рыбу поймал!»

«Не налима Донгу поймал?»

«Этого нет. Этого быть не может».

И обрадовался: «У меня для тебя две новости, Киш».

«Я знаю. Одна, наверное, хорошая, а другая, как всегда, плохая?»

«Нет, Киш. Одна хорошая, а другая еще лучше. – Мышонок опасливо глянул в сторону сказочного старичка, насадившего на крючок очередного гамула. – Первая новость такая: великий Герой третьей степени налим Донгу никогда уже не будет требовать у тебя доктора Ики».

«Почему так? Аппетит потерял?»

«Совсем потерял! – воскликнул Икики. – А вторая новость такая. Чюлэни-полут вкусное с рыбой ест. Сильно полюбил рыбу. Начал с Героя третьей степени…»

«Неужели съел Донгу?»

Мышонок удовлетворенно щелкнул хвостиком, и Киш увидел за красными мухоморами белый скелет огромной рыбы. Сквозь ребра проросла тонкая травка, анальный плавник отсутствовал, головой скелет лежал к северу.

«Точно. В сторону Столба, – подтвердил Икики. – Налим Донгу не всегда приносил живым существам пользу. Чаще вред приносил, спроси у представителей народа Аху. У меня спроси. У рыбаков-четанаусчу спроси. Вон они сидят, ничего поймать не могут. А теперь, сам видишь, герой Донгу пользу приносит: указывает направление к Столбу. В таком виде ничему плохому не научит, – несколько лицемерно произнес Икики. И не удержался, похвастался: – Видишь, как много удач выпало мне? Это значительные удачи, Киш. Я тебя к свету вывел, рецепт помню. Учитель меня простит, я новую книгу для него напишу, а подпишусь под нею своим именем. Бригадный комиссар представит меня к награде. Дочь Учителя бросится на шею, скажет: здравствуй, доктор Ики! Стану Героем. Может, второй степени! А ты при мне будешь помощником. Радуйся, Киш, я всех обвел! Билюкая обвел, меня под его печатью только травили. Гамул обвел, они меня не съели. Много хорошего могу рассказать про себя. Теперь только доктором Ики зови. Даже чюлэни-полут меня хвалил: привел к нему Киша не худого, привел упитанного, вот будет что жевать. Я даже Кутху обвел, – совсем осмелел мышонок. – Не скажем ему рецепт. Не будет у него цемента. Еще чего, ломать зубы! Я, Киш, лично подниму народ Аху, поведу большую армию к Столбу».

Мышонок довольно подергал усиками:

«Называй меня доктором Ики».

«Тогда зачем ты…»

«…доктор Ики».

«…тогда зачем ты, доктор Ики, вывел меня в тундру?»

«Ты же нес меня. Ты теперь мой носильщик, помощник. Несешь меня по тундре, а я рассуждаю всяко. Захочу остановиться, прикажу – ты останавливаешься. Когда порушим Столб, мир превратится в одну уютную Большую нору, придумаем тебе особенную память. Гамулы говорят, что память может существовать отдельно от существа. Вставил память существу – оно думает. Существо отдельно, память отдельно. Имея такую специальную память, многое будешь помнить. Может, бригадным комиссаром сделаю».

«Получается, я зря спускался в мир Билюкая?»

«А ты сам посуди, – доверительно перечислил мышонок. – Мог и не спускаться. Ведь рецепт не принес. И самку потерял. И доверие Кутхи утратил. Теперь лежишь в белом ягеле тяжелый, ленивый. Сердцем обмираешь. Сказочный старичок кушает такое с аппе-титом».

«Но как пришел сюда?»

«…доктор Ики».

«…доктор Ики…»

Мышонок сердечно объяснил: это я тебя вывел, Киш. Приложил много к тому усилий. И спорил, и убеждал. Билюкай сердился. Вызвал технокрысу, кричал на нее: зачем она вслух рецепты тебе читала? Задернул горячим плотным туманом изображение Айи на горе, а технокрысу отправил в дальнюю кочегарку измерять концентрацию газов. Потом позвал гамул, самых больших, самых памятливых, сказал: выбросьте Киша в тундру, пусть брат Кутха во всем разбирается. «Такое редко бывает, – веселился мышонок. – Такого, может, никогда в тундре не было! Тебя, Киш, подхватили под руки, как кита, понесли, хотели свысока бросить на землю, я крикнул: осторожнее! Меня испугались. Я крикнул: «А ну, где Модератор?» Гамулы стали плакать, я их пожалел, спас тебя».

«Но Билюкай обещал двоих выпустить».

«Молчи, Киш. Не говори, что сделан неверный выбор!»

«Я не говорю, – горестно кивнул Киш. – Но неужели боги лгут, Икики?»

«…доктор Ики».

«…неужели боги лгут, доктор Ики?»

«Может, и так. Почему так смело думаешь?»

«А ты сам посуди. Они всё с самого начала знают, а посылают узнать то, о чем они всё с самого начала знают».

«Да, они так делают. Не бери в голову. У народа Аху одно, у богов другое. Так всегда было. Лучше вставай и иди, а то тебя сказочный старичок съест. Или тоска загрызет по отсутствующей самке».

Вдруг предложил: «Хочешь, позову гамул – вычистить из тебя заразу? Станешь совсем таким, каким был в Большой норе. Доберемся до норы, народ Аху будет судить тебя за бесчисленные преступления перед нравственностью. Или Кутха привяжет к твоей ноге бревно и так пустит гулять по тундре, чтобы лишнего не думал. Вставай! У сказочного старичка клюет!»

II

Впрочем, поймать третью рыбу сказочный старичок не успел.

Налетели гамулы. Сперва обрисовались в воздухе, как смутное, бесформенное облако, потом раскрутили чудесное и ужасное веретено – от земли до низкого неба.

«Превед, падонак!» – «Что говорят такое?» – «Твой вид рождает в их душах скандальные противоречия».

«Зачем такой красавчег лежит?» – подтвердили, жужжа, гамулы.

«У него картинки не грузятся!»

«А это что значит, Икики?» – дивился Киш.

«У тебя проблемы с вышестоящим сервисом», – пояснил мышонок.

Похоже, правда, не боялся гамул. Один из них, не очень крупный, подлетел совсем близко: «Чмок тя!»

Всё веретено на секунду сделалось розовым, но гамул не отставал:

«Может, дать лежащему по заднице?»

«А это они о чем, доктор Ики?»

«Это они о твоей заднице. Она есть универсальный интерфейс, – еще охотнее объяснил мышонок. Видно было, что многому научился в царстве Билюкая. – Через задницу можно делать всё».

«Очень даже молодец!» – радовались гамулы.

А самый маленький, байтов на сто, не больше, спросил:

«Эй, Киш! Где тебя можно увидеть с журнальчиком «Terra-комп» в ручонках?»

Мышонок Икики важно ответил: «Киш не знает. Пока это секрет, причем даже для меня».

Жужжание гамул стало невыносимым.

Киш попытался подняться. Тело плохо повиновалось, но он поднялся.

Упрямо шагнул. Еще шагнул. «Киш, поддай!» – выкрикнул мышонок из кармана. Высунувшись, увидел, как гамулы всей массой бросились на сказочного старичка, подняли его в воздух. Гамулам не понравилась наживка, которой пользовался чюлэни-полут. Подняли высоко, как кита. Потом бросили на камни.

«Сердитые», – сообщил Кишу мышонок.

И уточнил: «Чюлэни-полут трех гамул насадил на крючок».

Загадочно добавил: «Аффтар передал души метанья». И, не меняя голоса, рассказал, что гамулы будут готовить себе на завтрак. Ну, сказочного старичка приготовят. Чюлэни – полут долго готовится. Ну, будет лежать еще один рыбий скелет головой к Столбу. А сейчас они за сараной полетят. Это лилия. Вкусно и красиво. Высота у нее до полуфута, стебель толщиной с лебединое крыло – снизу обязательно красноватый, чтобы красиво, а сверху зеленый. Листья в два ряда, цветы темно-вишневые. Цветы, сообщил Икики, можно не есть. На них гамулы только смотрят, когда с аппетитом кушают.

«Видишь, – показал лапкой, – цветов сараны много. Значит, Киш, сейчас половина июля, только в это время цветет сарана». – «Это сколько же дней нас в тундре не было?»– «Я так думаю, что с самой зимы не было».

Так шли. Подолгу разговаривали.

«Кислого в дороге нельзя есть», – напоминал Икики.

«Наверное, это так твоя бабка думала?» – «Можешь звать меня Илулу». – «Нет уж. Пусть бабка тебя так зовет». – «А еще, Киш, чужих самок нельзя тревожить». – «Это такое тоже твоя бабка придумала?» – «Главное, не останавливайся, Киш».

Так вышли к знакомому озеру.

Даже птица кароконодо увидела, удивилась.

«Эй! – запустил Киш камешком в воду. – Кто дома?»

Знал, никто не откликнется, но птица кароконодо так злобно трещала, будто потеряла к ним всякое доверие. Даже мышонок выглянул из кармана.

«Я доктор Ики, – строго сказал. – Не останавливайся, Киш».

Авторитетно пояснил: «Здесь теперь не живут».

В этот момент вода всплеснула, пошла темными кругами и высунулась из расширяющихся кругов знакомая плоская голова налима. Он был длиннее Киша и весил раза в три больше. А может, в четыре, так вырос.

«Опять эти твои смешные проблемы?»

Налим Донгу потерю памяти проблемой не считал.

С любопытством закрепился на отмели, протез анального плавника удобно выложил на холодный, полускрытый водой камень. Горло и брюхо – серые, спина в зеленоватых пятнах и полосах.

Потрясенный Икики спрятался.

«Что видел?» – «Скелет видел». – «Чей скелет видел?» – «Не знаю, как и сказать».

«Говори правду, – поощрил Донгу. – Ничего, кроме правды».

«Твой скелет видел, Донгу. Он направленье к Столбу показывает».

«Неправильно говоришь, а пахнет вкусным, – недоверчиво пососал воздух Донгу. – Много врать в тундре стали».

«Теперь мне поможешь?»

«Баш на баш», – напомнил налим.

«Баш на баш не могу. Доктор Ики мне жизнь спас».

«Раньше говорил: он друг тебе. Теперь говоришь – жизнь спас. Ну, такое бывает, – согласился налим, помотал плоской головой. – Только Икики врет. Такое время, Киш, что все врут. Кризис».

И не дал возразить: «Народ Аху давно живет по лжи. Да и раньше жили не по правде. – Пояснил: – Скелет в тундре не мой. Это скелет моего брата. Если вернешься – («Не делай этого!» – пискнул в кармане мышонок), – увидишь теперь рядом со скелетом моего брата свежий скелет сказочного старичка, мне птица кароконодо сказала. Оба скелета очень верно указывают направление к Столбу…»

Напомнил: «Этот у тебя в кармане, разное говорит, наверное».

Пососал воздух: «Говорил, наверное, что гамулы его любят?»

Киш согласно кивнул.

«Говорил, что вывел тебя из подземных лабиринтов?»

Киш опять согласно кивнул.

«Говорил, что ты сам выбрал между ним и самкой?»

Киш чувствовал, как мышонок затаился в кармане, но врать не стал: «И такое говорил».

Донгу с наслаждением пососал воздух:

«Врет».

Плюнул струйкой воды:

«Кризис доверия».

Посмотрел на Киша, добавил:

«Пинай жирного мышонка в омут, а сам поспи. У тебя, Киш, вид усталый. Проснешься, поговорим. Может, пущу тебя в озеро. Будешь жить на дне. Там на дне такое лежит, что совсем потеряешь память».

Киш неопределенно покачал головой.

Вот как верить? Вот кому верить? Как жить?

Раньше верил матери Маллухе, Учителю верил, бригадному комиссару Иччи, некоторым чеканам, сказочным старичкам, а сейчас чувствовал себя тяжелым и тряслась ушибленная где-то рука. И не хватало девушки Айи. Раньше тоже не хватало, но встречались на складе, у кочегарки, в темных коридорах. А сейчас…

Задохнулся от невозможности.

Не знал, что и думать о словах Донгу.

Неужели мышонок врет? А Билюкай? Если не врал, то почему не отпустил Айю? Разве не должно быть у бога всё правильным?

Вспомнил, как гамулы ловят китов, а охотники – лосей, вздохнул, молча, с тоской, смотрел, как налим, всегда не любивший тепла, погрузился в темную воду – животом в темный ледяной ил. Смотрел, как грозно и низко жужжало в воздухе крутящееся веретено гамул…

III

Был вечер.

Стало утро.

На берегу раздался крик:

«Мымскалин! Мымскалин!»

Киш приподнялся, сел. Совсем задиковал, подумал.

Попытался вспомнить. Ну да, минеральные добавки… конверторный шлам… «Пиритные огарки», – пискнул из кармана Икики. Смущенно пискнул, в присутствии Героя третьей степени почему-то не требовал называть себя доктором. А налим Донгу сразу высунулся из воды по пояс. Анальный плавник откинут, в водянистых выпуклых глазах изумление:

«Что видел?»

«Сны видел».

Пытался вспомнить.


«Что за самодеятельность, Влад?»


Такое слышал во сне. А как это понять?

Неясный сон казался сейчас совсем загадочным, как особенная трава.

«Мымскалин! Мымскалин!»


«Зачем отключать автопилот в тумане?»


Стебель особенной травы красноватого цвета с короткими белыми волосками. Листья посажены на толстых мохнатых черешках, сплошь испещренных красными крапинками.

«Мымскалин!»


«Да здесь тундра голая, как стол».


«Письмо тебе», – изумленным голосом произнес Донгу.

«Он врет! – пискнул мышонок. – Не ходи к берегу!»

«Письмо?» – удивился Киш.

«Настоящее», – подтвердил налим.

«Не ходи!» – с ужасом пискнул мышонок, но Киш поднялся, спустился к заиленной кромке берега. На ходу разминал отекшие руки. Чувствовал себя сильным.

Синяя глина, камни, вода.

Немного серого нежного ила.

Хороший берег. Валяются крупные камни.

Даже Герой третьей степени не рискнет броситься на такой берег, схватить неосторожно приблизившееся существо.

Письмо оказалось коротким.


…где…


И всё.

Ни начала, ни конца.

Даже вопросительного знака нет, если был.

Обломок камня, которым сделали надпись, рядом валялся.

Никаких других знаков не было или их затерли тем же камнем.

Налим Донгу снова по плечи высунулся из воды, растянул плоский рот: «А я больше видел! Я много слов видел!» И, похоже, не он один. Когда Киш оглянулся, за гряду ближних скал смущенно спрятались три сказочных старичка, массивных, как скалы. И бросились врассыпную зайцы-ушканы.

«Чего это они? Вкусное есть хотят?»

Донгу ответил: «Хотят видеть интересное».

Как вчера, изгибалось в воздухе дымное черное веретено гамул, рыжая лисица шахалэ хитро прошмыгнула за камни, тотчас выглянула. За наклонными мухоморами помаргивали, затаясь, мыши четаны – в выходных мундирчиках.

«Наверное, узнали, что я пришел», – догадался Киш.

«Не совсем так, – уклончиво ответил Донгу. Было видно, что Герой привык к прямоте и уклончивость ему не нравится. – Отдай мне Икики, – сладко потянул воздух носом, – всю правду скажу». – «А в чем правда?» – «Ты же прочел письмо?» – «Ну да. Только ничего не понял». – «И никогда ничего такого не поймешь». – «Почему так? Почему никогда не пойму ничего такого?» – «Потому что мышонок с тобой. Жирный. Тебе не верит, а мы ему не верим. Кризис доверия, Киш. Пока мышонок с тобой, знать правду не будешь. Пинай жирного в омут. Это он стер слова. Даже вопросительный знак стер». – «Икики…»

«…доктор Ики», – донеслось из кармана.

«Хочешь, отдам?» – спросил Киш, ни к кому не обращаясь.

Но тот, кому надо, сразу всё понял и взволновался, ответил из кармана:

«Нельзя закрытую информацию делать всеобщей. Иначе будут большие волнения, Киш. Ты сам начнешь волноваться. Ты устал, совершил большое путешествие. Ты сейчас не можешь правильно понимать события. Даже Кутха и Билюкай не дают живому сразу всю информацию. Например, не говорят, когда кто умрет».

«А я знаю, – сладко пососал воздух Донгу. – Сегодня многие умрут».

«Страшное говоришь, – взволновался Икики. – Неужели из народа Аху?»

«Из народа Аху особенно».

Словам Героя третьей степени одобрительно внимали, кивая рогатыми, мохнатыми, круглыми и носатыми головами старые опытные сказочные старички, вертящееся веретено гамул, сытые оленные быки с туманными глазами, рыжие лисы, даже невысокая лиственница, ондуша, похожая на траурный праздник – черная, одноногая, вся в узелках, как коса Айи.

«Почему нехорошо смотрят?»

«У меня для тебя две новости, Киш».

«Все-таки есть? Хорошая и плохая, наверное?»

«Это ты сам решишь», – Донгу длинно зевнул и окунулся в воду.

«Икики, – сердито спросил Киш, – письмо мне, а слова стер ты. Почему?»

«А почему ночь? Почему долгие сны? Почему печаль, слезы, пересуды кумушек, дымка в вечернем небе? – философски произнес мышонок. – Почему облака, киты, гамулы и всё такое прочее? Почему ветер и звезды?»

Задумался: «Почему всё

«Не отвлекайся…»

«…доктор Ики».

«…не отвлекайся, Икики. Отдам!»

«Почему отдашь? Зачем отдашь? Без контроля нигде нельзя, – как бы обиделся мышонок. А может, правда, обиделся. Заговорил со страстью: – В тундре давно идет война. Все врут. Все недоговаривают. Много столетий великий народ Аху пытается отстоять свободу. Ходили к Столбу с ножами и стрелами, грызли Столб механическими насадками, теперь против народа Аху отовсюду развязывают грязную информационную войну. Много тысячелетий старый Кутха пытается навязать свободолюбивому народу Аху глупую разнузданную демократию. – Мышонок забился в истерике: – Долой невежество! Я, доктор Ики, объявляю высшую степень свободы! Долой дураков! Долой старых ублюдков! Защитим великий народ Аху от пораженческих настроений и растлевающих идей! Гамулы испорчены тем, что видят под землей, Донгу испорчен безответственностью своей славы, сказочные старички развращены бесконтрольностью. Я беру на себя ответственность, насмерть перешаманю любого, кто возразит. Я, доктор Ики, уберегу живое!»

«Что было в письме, Икики?»

«…доктор Ики!»

«Донгу!» – позвал Киш.

«Пинай его мне!» – откликнулся Донгу.

Вся тундра замерла.

«Мымскалин! Мымскалин!»

Похоже, Ильхум снова искала непослушного сына.

Мышонок из кармана пискнул: «Не слушай налима, Киш. Наклонись. Шепну».

И, правда, шепнул на ухо: «Влад! Где ты?»

И добавил: «Подпись я тоже стер».

«А подпись была – Айя

Тундра молчала, как перед грозой.

Жужжало веретено гамул, за темными камнями переглядывались сказочные старички, томились, поводя глазами двухгодовалые оленные быки, прыгали зайцы.

«Из-за тебя, Икики, меня выгнали из Большой норы», – напомнил Киш.

«Я почему стер? Совсем безнравственно было подписано».

«Ты уже завтракал, Донгу?» – начинал закипать Киш.

«Да, – признался налим. – Но готов ко второму завтраку».

«Не надо, Киш, не надо! – заторопился Икики. – Ты угадал. Подписано было – Айя».

«Пинай глупого мышонка в озеро, Киш. У меня ещё есть для тебя новости».

«Икики говорит, что некоторую информацию даже Кутха не распространяет».

Налим разочарованно пососал воздух: «Врет!»

И добавил: «Какую новость сказать первой?» – «А это имеет значение?» – «Никакого». – «Тогда начни с самой простой». – «Вот простая новость, Киш: ты – мужчина». – «Разве это новость, Донгу? Это все знают». – «Но вторая новость будет гораздо сложнее». – «Давай не тяни, Донгу. Что там получается?» – «А там такое получается, Киш, что ты – баба!»

IV

Ураса Кутхи стояла на другом берегу озера. Оттуда тянуло нежным дымком. Сказочные старички обеспокоенно вертели большими мясистыми носами, оглядывались, но, в общем, старались глядеть на Киша. Прибежала еще одна лиса, покрутилась, тоже уставилась на Киша. Спина у нее была задымленная, красивая. Наверное, самец.

Киш загрустил.

Если его назвали бабой, значит, знают что-то такое.

«Уходи, Киш!»

Медленно обернулся.

У сказочных старичков и у зверей глаза были одинаково жадные, ждущие, а Герой третьей степени Донгу смотрел так, что Киш незаметно положил руку на карман. Может, пока только черные знаки Билюкая удерживали всех на расстоянии.

«Не стой как дурак, – пискнул Икики. – Уходи в сторону Столба!»

«Да здесь тундра голая, как стол», – почему-то подумал.

Тундра, правда, во все стороны лежала одинаковая.

Плоская, долгая, только за урасой Кутхи торчали узкие скалы, как каменные лодки, поставленные на обсушку. Сказочные старички встали и тоже двинулись параллельно пути Киша и на некотором расстоянии. Он слышал учащенное дыхание, но на пятки не наступали. Примерно через час тундра выгнулась, как чаша, испещренная серебристыми озерцами, и мышонок в кармане удовлетворенно вздохнул. Потянуло чистым воздухом, и всё равно многие животные, зачем-то следившие за Кишем, отставать от него не собирались. Со стороны восхода набежали сильные двухгодовалые оленные быки, с другой стороны весело тявкали лисы. Перебегали от кочки к кочке красноватые четаны, злобно хлопала крыльями птица кароконодо, чувствовалось, каких сил стоило ей молчать. Последними, прихрамывая, двигались сказочные старички.

«Почему считают бабой меня, Икики?»

Мышонок промолчал. Может, знал, почему.

Киш оглянулся. Будто повторялся сон, который уже видел: по продавливающемуся нежному ягелю бежал человек. Ну, вроде как человек. В меховой кукашке, руками махал. Лицо круглое, потное. Один из всех животных и птиц выкрикивал что-то бессмысленное, боялся. Да и как не бояться? Переступая толстыми ногами, как в еще одном прежнем сне, когти позвякивали, как сабельки, отблескивая черной, как мокрый базальт, кожей, шел за убегающим зверь Келилгу.

Он не торопился.

Он даже не гнался.

Просто переступал ногами, толстыми, как столбы.

Затмевал свет, весело облизывался. Один раз переступит – сразу приблизится. Другой раз переступит – еще больше приблизится. «Спорим, догонит!» – пискнул мышонок.

Киш не ответил. Он не чувствовал в себе столько сил, как раньше.

А вот зверь Келилгу выглядел довольным. Под его поступью тундра тяжело вздрагивала, вода в озерцах выплескивалась на плоские берега. Глаза огромные, выпуклые. «Такое есть будет», – удовлетворенно шепнул мышонок, указывая на бегущего.

Киш громко крикнул:

«Келилгу!»

Пожалел убегающего.

Крикнул во второй раз:

«Келилгу!»

Зверь неохотно остановился.

«Эй, Келилгу, смейся! Эй, Келилгу, будешь доволен! – громко прокричал Киш, вспоминая прежний, далекий сон. – Я жирный, ты меня скоро съешь! Он жирный, – указал на убегающего, – его тоже съешь!»

«Не ври зверю, – шепнул мышонок. – В тундре и без того кризис доверия!»

«Ха-ха-ха!» – Келилгу довольно засмеялся. Пасть зверя так широко раскрылась, что верхняя челюсть коснулась черной голой спины, а нижняя упала на черную, тоже голую грудь. Киш не чувствовал в себе полной силы, как прежде, но совсем не боялся страшного зверя. Зато убегающий был в ужасе, волосы торчали во все стороны.

«Это ты, Мымскалин?» – «К отцу бегу». – «Что видел?» – «Келилгу видел». – «Что слышал?» – «Келилгу слышал».

«Отстань от Мымскалина. Он – пища Келилгу!» – сердился в кармане Киша мышонок. Попискивал, топал ножками. Зверь Келилгу тоже рассердился, сделал шаг и сразу приблизился к беглецам.

«Где отец?» – спросил Киш.

«Уже недалеко. Лежит у озера».

Мышонок пискнул: «Не добежите!»

«Эй, Келилгу, смейся! – крикнул Киш, останавливаясь. – Эй, Келилгу, будь доволен! Я жирный, скоро меня съешь! Мой друг мокрый от пота – его тоже съешь. – Пощелкал языком: – Вкусно! Двоих съешь». – Вспомнил, похлопал по карману: «Даже троих!»

«Ха-ха-ха! Кто третий?» – «Маленькая закуска. Звать Икики». – «Ха-ха! Почему эта закуска маленькая?» – «Так вышло. Может, подрастет, пока бегаем».

Келилгу засмеялся от удовольствия. Верхняя челюсть так откинулась, что снова коснулась черной голой спины. Прямо затрясся от довольного смеха. А пока трясся и хохотал, Киш и Мымскалин добежали до урасы.

Она была как серая гора.

Шесты упирались в невидимую луну.

Откинув закрышку, выглянула на свет старая Ильхум.

Лицо морщинистое, доброе. Запричитала: «Совсем загоняли бедного зверя!»

Келилгу остановился и блаженно зевнул. Сразу налетели гамулы, перепихивались, громко восхищались: «Готичненько!»

«Ты пришел?»

Мымскалин оглянулся: «Ну, я пришел».

«Кисакуку!» – весело зашумели гамулы.

«Что видел?» – спросила Ильхум.

«Келилгу видел».

«Во френды!» – зажужжали гамулы.

Ильхум отмахнулась от гамул:

«Что слышал?»

«Детей мертвецов слышал».

Пока Мымскалин отвечал, зверь Келилгу приблизился.

Нависал за плечами беглецов, как черная влажная гора, но не торопился, может, стеснялся доброй старушки Ильхум. Всё же немного выкатил похотливые, блестящие рыбьим жиром глаза и медленно, стараясь устрашить, вскинулся на толстые задние ноги, прикидывал, кого первым забросить в жаркую пасть.

Не успел. Тундра ахнула.

«Классный юзерпик!» – зажужжали гамулы.

Кукашка с Киша опала, как сугроб с дерева. Шурша, легла холмиком на берегу.

Киш исчез, будто всосался в землю или рассеялся в воздухе. Вот был человек, и нет человека. Веретено гамул зажужжало с ужасной силой: «Картинки грузятся!» И вместо Киша, медленно и красиво, испуганно прижав руки к груди, возникла над белым разливом ягеля испуганная обнаженная девушка. Как луна, такая красивая. Матушка Ильхум от неожиданности всплеснула руками, замахала на выпучившего глаза Мымскалина: «Уйди!» Даже толкнула непослушного в сторону незамерзающего озера.

А туман внезапно снесло.

И смутно проявился вдалеке Столб.

Он торчал в северной стороне прямо, как луч прожектора или как ось Земли, но не сужался и не расширялся – просто торчал как серая ажурная башня, терялся в низком полярном небе. Неотчетливо доносились далекие перекаты – как медленный гром. Наверное, Красный червь, в изобилии кушая мышей, пукал от наслаждения, раскачивал чудесные полотнища северного сияния.

Добрая Ильхум вздохнула:

«Совсем загоняли моих зверей!»

От ее слов Келилгу блаженно замер.

«Как уследить за всеми?» – пожаловалась добрая Ильхум.

С укором посмотрела на Айю: «Теперь еще ты такая молодая, такая красивая гоняешься за моим сыном».

«Не догнала…» – страдал Мымскалин.

«Плакаль! Рыдаль!» – жужжали, смеялись гамулы.

А Ильхум еще строже посмотрела на невинного зверя Келилгу: «Отвернись!»

Налим Донгу тоже обалдел. Смотрел издалека-издалека. То глаза плавником протрет, то протез поправит, а перед ним всё равно – молодая, красивая. Ничего на ней нет, ну, совсем ничего, только черная коса через плечо – это от природы.

Герой уважительно произнес:

«Ты не корова, а очень даже».

Золотой дым понесло над тундрой.

Низкое огромное солнце выглянуло, пустило длинные лучи – от невидимого ледовитого океана до невидимых снежных гор.

«Накинь кухлянку!»

«Я боюсь! Там в кармане мышь!»

Добрая Ильхум совсем растерялась.

Хорошо, Кутха спит. Грустно посмотрела на красивую девушку: сама когда-то такой была! Черная коса в узелках.

Гамулы поняли, восторженно зашумели:

«Слив защитан».

Перевели обалдевшему Герою: дальнейшее обсуждение считаем нецелесообразным.

Девушка в это время села, скрестила ноги, женский стыд прикрыла пяткой, как делают скромные девушки. Из тумана с озера смутно выступили кожаные лодки сумеречных ламутов. Такое красивое раньше только один Билюкай видел, а теперь все могли. «Аффтара! Аффтара» – весело зажужжали гамулы. Самый маленький, байтов на сто, пискнул: «Модератор где?» И шепнул мышонку Икики, укрывающемуся в складках кукашки: «Тебе как другу скажу. Тайное скажу. Один старичок был. С красивой женой был, некоторых дочерей имел. Купаться пошел, пропал. Старуха пошла искать, пропала. Младшая дочь пошла, пропала. И так со всеми, Икики. Может, всех сказочный старичок с аппетитом съел, может, дед сендушный глупый увел в берлогу».

«Раскас жызненный!» – восторженно жужжали гамулы.

V

…………………………………

VI

Киш открыл глаза и увидел покатый склон, полянку, аккуратно выстриженную мышами. Рядом, размазав по траве морошку и большой красный гриб, валялся, раскинув натруженные руки, пьяненький Кутха. Десяток оленных быков, выпучив глаза, восторженно смотрели в сторону Киша.

«Что это с ними?» – «Присматриваются». – «Зачем присматриваются?»

Икики не ответил. Может, не хотел.

Может, Кутха лежал слишком близко.

Правда, вид у Кутхи был самый простой.

Кукашка прожжена в нескольких местах, сзади прогрызена мышами.

Подошла Ильхум. Огорченно спросила: «О, Киш! Что творишь?»

Ответил: «Мама Ильхум, сам не знаю, что творю».

«Всю тундру свел с ума. Издали бегут смотреть».

Недоверчиво, с укором поджала губы: «Опять письмо тебе».

Киш глянул на заиленную кромку берега. Среди мышиных и оленных следов выделялись два слова:


…мне напишешь…


Спросил: «А новости есть?»

«О таком спроси Кутху. Сам спроси».

«Мама Ильхум, зачем принесла глиняный горшочек?»

«Это я давёжное вино принесла. Кутха проснется, спросит, а горшочек рядом».

Укорила: «Ты, наверное, рецепт от Билюкая не принес. Кутха совсем расстроится. Старый стал. На уме одно: пить вино и смотреть на красивое».

Покачала головой: «Стыд, стыд. Раньше звери жили без греха, любили тишину, жили с удовольствием. Потом пришли Дети мертвецов. Стали драться, воровать, подглядывать из-за угла, а зверям интересно, они тоже живые. Врать стали. Появится такая красивая, – странно посмотрела на Киша, – уткнется лицом в ладони, попа кругло отставлена, даже старый дурак, – горестно глянула в сторону Кутхи, – кричит: «Такую иметь буду!»

Возмущенно всплеснула руками: «Раньше все знали: брата кушать нельзя, сестру нельзя, маму. Даже племянника нельзя. Раньше считалось: на свою сестру не смотри. Как лунный свет, так красива, а всё равно – не смотри, отведи нескромный взгляд в сторону».

«Разве изменилось?» – тревожно спросил Киш.

«Раньше Кутха и Билюкай вместе работали. Упадет много снегу, Билюкай ездит верхом на куропатке, а Кутха лыжи придумал. Считалось так: чужому не завидуй, со следа не сбивай, запаса у белки не забирай – как белке зиму бедовать без запаса? Зверя Келилгу без дела не бей по мягким ушам. А еще такое, – сказала, удрученно сложив руки на кругленьком животе. – Вот самец найдет корень сараны вкусный и длинный, а другой корень маленький, сморщенный. Раньше жене нес вкусный и длинный, а теперь несет маленький, сморщенный. А вкусный отдает чужой самке. Ждет от нее поступков, каких раньше не было».

«Разве изменилось?» – еще больше встревожился Киш.

«Когда у народа Аху запасы большие, к ним тайком наведываются мыши четанаусчу, вы четанами их зовете. Не хотят работать. Но ведь это сам Кутха придумал. – Добрая Ильхум скептически поджала тонкие губы. – Ну ладно. Что сделаешь? Ну, пусть возьмут чищеной сараны, сухих ягод, вяленых грибов, кореньев, зачем посыпать общие запасы порошком тертого ядовитого корешка? Один плохой поступок ведет к началу многих других. И Дети мертвецов всех переполошили. Тундру пугают, вытаптывают ягель и морошку, спускают железные трубы в царство Билюкая, требуют тепла, будто в тундре должно быть тепло».

Укорила: «И вы… Зверя Келилгу мучаете…»

VII

Весь день проговорили.

У медленного костра проговорили.

«Народ Аху – слабый, – призналась Кишу добрая Ильхум. – А задумывался как сильный. Сперва так и было: все трудились, строили норы, вместе любовались восходом солнца. Учитель писал «Книгу совести», дочь Учителя вязала носки. Собиратели целебных трав соревновались. А теперь друг у друга тащат, врут, Кутхе штаны прогрызли. Не желают делать запасы, желают заниматься спортом в Большой норе. У некоторых ни внешности, ни ума, да и шерсть с проплешинами, а о себе говорят – доктор».

Мышонок в кармане Киша вздрогнул.

И тут же заворочался, тяжело застонал Кутха.

От собственного стона очнулся, не протирая глаз, выпил половину горшочка, туманно спросил: «Где красивое?»

Не дождавшись ответа, упал в траву.

Добрая Ильхум объяснила: «Пьёт только давёжное вино. Нравится. От такого вина кровь сворачивается и сны такие, что Билюкай беспокоится».

Кутха, правда, спал тревожно. Вздрагивал, отмахивался от невидимых опасностей, вскрикивал: «Мы – творцы нового!» Из тумана похотливо выдвинулся огромный, как гора, зверь Келилгу, любовно лизнул соленое лицо Кутхи. «Во имя нашего завтра – сожжем Рафаэля, музеи разрушим, растопчем искусства цветы». Тут же налетели гамулы, ревниво оттолкнули: «В Бобруйск, жывотное!»

Киш не понял: «О чем это они?»

Мышонок знающе сказал из кармана:

«Считают, что мировоззрение Келилгу выдаёт в нем скрытую ликантропию и склонность к дальним походам».

«Что такое ликантропия, Икики?»

«Не знаю. Подумай. Может, болезнь».

Гамулы обрадовались. Зажужжали, как черное веретено.

Киш так и понял, что ликантропия – болезнь сказочная. Вызывает различные превращения в теле (мама Ильхум смотрела на Киша загадочно); например, больной может перекинуться в волка или в какое другое животное.

А письмо на этот раз оказалось длинным.

…Влад…


Дальше затоптано.


…быть рядом…


Дальше опять затоптано и короткое:


…ой…


А почему ой, неизвестно.

Может, слово так заканчивалось? Или испугалась чего?

Сладко заныло сердце. Понял: ему письмо лично. Пара нескромных диких быков осторожно приблизилась, пытались что-то подсмотреть – глаза налились кровью, только не знали грамоты. «Глаза опустите!» – посоветовал.

Опустили. Но со скалы уставился сказочный старичок.

На ремешке у этого – убитый лось. Подавал непонятные знаки, но Киш письмо собою прикрыл.


…быть рядом…

…ой…


Зайцы-ушканы прыгали, совсем отчаялись.

Приковылял дед сендушный глупый.

«В газенваген!» – вопили гамулы.

«Чего это они?»

Мышонок охотно перевел:

«Участие деда сендушного загрязняет атмосферу дискуссии». – «Какая тут дискуссия? Пусть уйдут». – «Не уйдут. Надеются». – «На что надеются?» – «На красивое».

VIII

Кутха опять уснул.

И добрая Ильхум задремала.

«Ты неинтересный, – заявил Кишу мышонок. – Ты демократию не поддерживаешь».

Киш так понял (может, неправильно), что демократия – это еще один способ читать чужие личные письма. От этого сильно страдал. От мирового несовершенства страдал. Хотелось сесть напротив Айи, как когда-то на подземном складе, загадочном от прыгающих отсветов кочегарки. Там фотожаба на ящиках – подмигивает сладкая Айя. Там бегущая строка разрывает тьму: «…превед кросавчег! ты папал на наш сайтец! для души падонга тут найдетсо фсо картинки всякие и прикольные и эротические бугагага…»

Совсем затосковал, но очнулась Ильхум, бережно осмотрелась.

Погладила морщинистой ладошкой потный лоб спящего Кутхи, взглядом укорила прячущихся в тени зверей. Потом заглянула в тайные мысли Киша, в самую глубину, сплюнула от огорчения, прочитав упомянутое приглашение в сайтец. Сказала вслух:

«Брат Гаеча всех гамул развратил. Теперь у народа Аху – болтливые серые сарафанчики, а у Гаечи – гамулы».

Поставила в траву новый горшочек.

«А это зачем?» – «Кутха проснется». – «Спросит про рецепт, да?» – «А ты не жди, Киш. Тебе уйти надо». – «Почему мне надо уйти, мама Ильхум?»

Покраснела: «Пора тебе знать. В тебе голая поселилась».

Киш тоже покраснел: «Это просто мои мысли, мама Ильхум. У всех бывает такое».

«Как это у всех? – покачала головой добрая старушка. – Где ты видел, чтобы звери скопом бегали за Келилгу? У него тоже бывают страстные мысли, но не такие, чтобы на чужое глаза выпучивать. Дело не в мыслях, Киш. Звери сразу чуют такое, чего всем хочется. Кутха, глупый старик, – сердито замахнулась на спящего. – Он мир построил, теперь больше отдыхает, спит. Думает: в остальном люди и звери сами разберутся. А разбираются не они, а Билюкай. Билюкаю власти под землей мало, он сговаривается с Детьми мертвецов. Томит сладкими снами надежды, пугает страшными снами страха. А Дети мертвецов и рады. Билюкаю помогают, учат гамул глупостям, обещают всем просторный и жаркий мир счастья, в котором Билюкаю будет хорошо, а Кутху глупого старого просто снабдят горшочком с крепким давёжным вином и отправят на ледяной остров. И ты тоже, Киш, – упрекнула, – не видишь и не слышишь! А в тебе голая поселилась». – «Как голая? Как поселилась?» – «Ты теперь мужчина и женщина вместе». – «Мужчина и женщина – всегда вместе, мама Ильхум». – «В мыслях – это да. Но у тебя-то не в мыслях. Голая в тебе растворена – в твоем теле. Билюкай любит такое выдумывать. Вас теперь двое в одном теле, – так Билюкай придумал, чтобы обоим помочь. День – ты в теле, а ночь – голая. Из-за того это, что не оставил мышонка на хранение. Билюкай этому удивился. Он думал, что ты такого друга поганого, маленького бросишь, выйдешь в тундру с девушкой. Сказал гамулам: «Киш – сумасшедший!» А на деле получается, что ты и сердиться ни на кого не можешь, потому что Билюкай даже больше сделал, чем обещал. Сразу троих на свет выпустил! Правда, двоих в одном теле». – «Почему в одном?» – «Чтобы друг друга не видели». – «Если так, почему звери на меня смотрят?»

«Глупый Киш, они не на тебя смотрят. Они ждут, когда ты уснешь, и тогда появится в мире красивая самка. Чудесная, как Билюкай любит. Как луна, такая красивая. Голая, сядет у костра, будет долго беседовать с гамулами. Они ластятся к ней: «Сестра Утилита!» А потом старый Кутха проснется, будет кричать: «Вот каких красивых делаю!» Выпьет полгоршочка вина и снова уснет. Гаеча для брата никаких снов не жалеет».

Посоветовала: «Уходи».

Добавила: «Здесь и без тебя беспокойно».

IX

…от моей юрты до твоей юрты

горностая следы на снегу…

X

…обещала вчера навестить меня ты, —

я дождаться тебя не могу…

XI

А еще приснилось такое.

Будто вырос в Большой норе.

Упражнялся в беге, в метании копья, в стрельбе из лука, в ношении тяжестей. Сделался такой легкий и быстрый, что на высоту птичьего полета прыгал. Народ Аху обеспокоился: «Мышь Маллуха это кого выкормила? Приемыш из вражеского племени, он что делает?» Тайно пришли на поляну. Спрятавшись за кусты, смотрели. Киш так легко размахивал тяжелым копьем, будто лоскутом мокрой оленьей шкуры. Так легко прыгал через широкое озеро, будто птица вспархивала. Так громко вскрикивал, что приседали старые, всё видавшие олешки. Посмотрев, сказали: «Это ужас, что он делает! Это ужас, как опасно для нас!» Пошли к Учителю, сказали: «Ты старый. Ты скоро совсем умрешь, некому будет унять приемыша. Ну, понял нас? Теперь всё сам сделай».

Так сказав, пошли собирать людей, а Учитель позвал Киша.

«Надень чистую одежду. Чистую и сухую надень». – «Зачем чистую? Я эту на себе высушу». – «Как говорю, так делай!»

Киш послушно надел чистую рубаху.

Мех светлый, нежный. Присел на шкуре медведя, прикрыл мохнатым краем колени.

«Вот теперь правильно, – одобрил Учитель. – Ты этого не знаешь. Я ничего раньше не говорил. Ты не родной мне, как думаешь. Ты не существо народа Аху. Мышь Маллуха выкормила чужого».

«А кто я?» – «К Детям мертвецов иди». – «Они ужасны. Они смерть сеют». – «Тебя не убьют. Я тебя в снегу подобрал. Дочь для тебя вырастил. Думал, ты станешь Учителем. Вот вырос сильный. Очень сильный. А на мою дочь не смотришь. Народ Аху считает опасным такое твое положение. Хотят тебя убить. Не сразу ударят в сердце, а мучить будут. Давай лучше сам убью».

Говоря, вложил в тетиву стрелу, согнул колено, как в молодости.

В самое последнее мгновение, когда щелкнула тетива, Киш подпрыгнул.

«Хэ! – довольно сказал Учитель. – Проворный стал. Быстрый стал. На близком расстоянии от стрелы уклоняешься. Всё равно уходи. Вот убить тебя не могу и защитить не в силах. Завтра придет бригадный комиссар Иччи, а с ним помощники из клана наусчич. Они убьют. Это их дело. Поэтому уходи. Доберешься до Столба, может, поймешь, что делать».

Всю ночь дочь Учителя не спала, шила новые одежды и плакала.

Так сильно плакала, что, не видя иглы, в кровь исколола пальцы.

Но Киш не взял ни лука, ни копья, только маленький поясной нож из китового уса.

Ехал, держась направления на Одинокую звезду. Понесло поземку, небо стало низким. Наверное, сбился с пути, увидел вблизи чужого юношу. Лазутчик Детей мертвецов, так подумал. Догнав, ухватил бегущего оленя за рог. Чужой юноша отвернул в другую сторону, а Киш опять догнал и опять ухватил за рог. Юноша остановил оленя, сбросил капюшон с белых волос, заплакал: «Ну, если стал для тебя, как желанная добыча, убей меня».

«Убью, – согласился Киш. – Но сначала скажи, кто ты?»

«Из Детей мертвецов, вот кто. Раньше нас было три брата. Один и сейчас на стойбище, а я – вот». – «А третий?» – «Потерялся». – «Как давно?» – «Я и не помню». – «Потерялся в снегах?» – «Ну, вижу, сам знаешь. Наверное, за другим братом пришел?» – «Такими словами меня не встречай. Другими словами меня встречай».

«Какими другими? – с надеждой спросил юноша. – Почему другими надо встречать?»

«Я – твой потерянный брат. Одежда на мне чужая, но тело рождено нашей матерью».

Юноша обрадовался. Они поздоровались, обнялись и перестали бояться друг друга.

«Где твое стойбище?» – «Вон за тем холмом». – «Там только две урасы?» – «Ну да, две. Но дальше – много».

«Перед этими горами?» – указал Киш.

«Это не горы, – ответил юноша. – Это тоже урасы. Только каменные».

«Не верю в такое, но едем, – сказал Киш. – Если врешь – убью. Если не врешь – обрадуюсь».

XII

Услышав такой сон, добрая Ильхум сильно огорчилась.

Сказала: «Это Билюкай тебя смущает, не отстает. Всех гонит в одну упряжку».

Даже не посмотрела вслед, но Киш чувствовал – старенькая Ильхум остро чувствует и видит его. Не издалека, как видят бредущие в стороне от него звери, а изнутри. Добрая Ильхум сама сейчас была Кишем. Он ею не был, а она им была.

Так затосковал, что в тундре остановился.

Увидел, за кочками опять прячутся разные звери.

Наверное, всем ужасно интересно увидеть чужую самку.

Позвал: «Икики!»

Мышонок откликнулся.

«Почему гамулы к Айе летают?» – ревниво спросил.

Икики ответил: «Умная». И объяснил: «Я теперь много знаю».

И ещё объяснил: он теперь прислушивается ко всему. Он и раньше ко всему прислушивался, а сейчас ещё больше. Даже переспрашивает, если что. В поиске знаний нельзя робким быть. И не гамул он, конечно, переспрашивает – они не ответят, только над тобой надсмеются, – а сестру Утилиту.

Так гамулы зовут Айю.

«Любовно зовут». – «Почему любовно?» – «Это я так сказал». – «Учти, Икики, у Донгу бывает второй завтрак».

«Да знаю я, знаю, – согласно кивал мышонок. – Я теперь много знаю. У сестры Утилиты такая память, что она с целым облаком гамул спорит».

Тут же пояснил на примере.

Недавно он спросил, что такое программирование, о котором беспрестанно жужжат гамулы, так Айя ему ответила уважительно: «Это всё равно, что рассказать о правильном надевании штанов, Икики. Ну, знаешь, – объяснила, – взять надо штаны так, чтобы ширинка была спереди, а задний карман – сзади; а потом красиво нагнуться, опустить руки до уровня коленок, не торопясь, ну и всё такое прочее. Это и есть программирование».

Ему, умному доктору Ики, многое стало понятно, вот только он не знал, как выглядит программирование на языке ассемблера. Тогда сестра Утилита показала красивой рукой: «Ой, Икики, только близко не подходи!» Боялась его – как мышонка, но уважала как доктора. Пояснила уважительно: «Программирование на языке ассемблера, Икики, это как описывать то же самое правильное надевание штанов, только со всеми подробностями, о которых обычно не думают: вот сокращу на ноге такую-то мышцу, вот согну другую ногу в колене, вот сейчас нахмурюсь, вот растяну другую мышцу, ну и так далее». Любая информация, добавил от себя мышонок, принадлежит афторам.

«А если взломать чужую программу?»

Мышонок задумался: «Это как с чужого штаны сорвать?»

Киш покачал головой: «Мама Ильхум сказала бы – нехорошо».

«Ты дурак, Киш. Любую программу можно протестировать. Это, Киш, как заново натянуть штаны. Правда, тут удачу с первого захода обещать трудно. Штаны ведь можно надеть и задом, и вообще на голову. Главное, поймать алгоритм. Понимаешь? Действуя по эффективному алгоритму, надеваешь штаны секунд за двадцать, а в другом случае – до вечера. Если алгоритм эффективен, на любого можно надеть любые штаны».

Доктор Ики помолчал и уважительно добавил: «Правда, штаны могут исчезнуть и в результате твоей же собственной деятельности».

XIII

Ночью высыпали на небо звезды.

Айя грелась у костра, Икики сидел на некотором расстоянии.

Смотрел на перекинутую через плечо косу – черную, в узелках.

Думал удовлетворенно: «Теперь так жить буду. Как Киш, трубку курить. Такое красивое иметь».

Смотрел, как Айя начертала на земле:


…где ты…


Подумав, добавила:


…милый…


Кажется, сама удивилась – зачем такое добавила? Затерла слово милый, начертала – Влад. Наверное, вспомнила, как впервые увидела Киша в зале у Билюкая. Гаеча, конечно, недобрый, но руки сильные. И дыхание – как ветер. Сердце сжималось. Костер ласково дышал, шевелился, отбрасывал тени. В зале Билюкая было в тот вечер пыльно. Там всегда много теней, как осенью на берегу моря. Мыши, люди, звери. Не поймешь, где кто. Не поймешь, чего ждут. Кто в сером мундирчике, кто в кукашке, кто просто шерстью оброс. Киш шел сквозь толпу, никого не узнавая, а потом увидел ее…

«Почему так Икики?»

Мышонок понял, подергал усиками.

«Потому что костер… – Она тоже поняла, тоже покивала. – Потому что дым… У тебя, Айя, сердце большое… Я раньше думал, ты просто красивая самка, теперь другого мнения придерживаюсь… – Ужасно засопел: – Мне Учитель такое рассказывал. Один человек разложил костер. Дым пошел густой, такой плотный, что человек и его жена прямо по дыму начали карабкаться вверх, чтобы последний край земли увидеть, чтобы Столб увидеть: где он начинается и куда уходит? Так высоко поднялись, что на луну залезли. Про таких уже не скажешь, как про самца и самку. Они много видели».

Айя согласно покивала:

«Я боль чувствую».

Икики спросил: «В левом боку?»

«Наверное, да», – прижала руку к нужному месту. – «Это сердце, Айя. Это твое большое сердце». – «Как быть, Икики?» – «Ждать». – «А сколько ждать? Я старой становлюсь».

Мышонок рассмеялся, и Айя всё поняла. «Вот мы с Кишем теперь живем в одном теле, – пожаловалась, – а друг друга не чувствуем. Не видим, не слышим, живем, как в разных мирах. Наверное, брошусь в озеро, – пожаловалась, – пусть Донгу надо мной плачет».

«Нельзя в озеро».

Айя поняла: «Тебя, Икики, на берегу оставлю».

«Всё равно нельзя. Киш в тебе. Вы в одном теле, отвечаете друг за друга». – «Тогда я уйду. Одна уйду». – «Да куда уйдешь?» – «Куда глаза глядят». – «Киш очнется, что скажет?» – «А что хочет, то пусть и говорит». – «Тогда к Столбу иди. Киш увидит Столб – многое вспомнит».

Как бы пообещал:

«Тебя вспомнит».

Айя заплакала:

«Я в озере утоплюсь».

«Разве тебе решать: жить Кишу или умереть?»

Айя капризно выпрямилась. «Хочу сама решать. Не верю пьянице Кутхе».

Вытянула перед собой голую красивую ногу. Много голов – рогатых и круглых, мохнатых и не очень – вглядывались в Айю из темноты, жадно сосали носами воздух. Вот сидит у костра – не старая. Вот сидит у костра – молодая, с черной косой. Каждому хочется подойти, ласково потереться щекой о ногу.

XIV

…от юрты твоей до юрты моей

голубой разостлался дымок…

XV

…тень собаки черна, а на сердце черней,

и на двери железный замок.…

XVI

………………………………………….

XVII

Под утро из тундры донеслись громкие голоса, лязг железа.

Из тумана выступили Дети мертвецов. Шли гуськом, двигались на странных железных машинах, рожи красные, на ногах сапоги, на рукавах коричневые ромбики. От плевков несло перегаром, сырым угольным дымом. За машинами, под сапогами – ломаные грибы, примятые кустики, грязь, белый ягель выдран, всё затоптано, жирные мыши в испуге, ревет Красный червь, в глубокой колее пламенеет тушка задавленной лисы – не увернулась.

«Как убивать стали?»

Доктор Ики на всё знал ответ.

В старину охотники были, так ответил.

Один охотник лося убил. Чомон-гул – «большое мясо».

Жена охотника за мясом пошла. На ней грудное солнце – женское украшение. Младшая дочь сказала: «С тобой тоже пойду мясо брать». Мать ответила: «Ты еще мала. Не ходи». Но когда вернулась, дочь к лосю сама тайно ушла. «О, Чомон-гул! О!» Сухой снег смела веткой с мертвой головы лося. «О, Чомон-гул! О!» Страшно стало. Мохнатое лицо лося открыв, смотреть стала, в мертвых глаз черноту смотреть стала. «О, Чомон-гул! О! Когда охотник тебя догнал, в твоем сердце худо сделалось. В твоем сердце боль встала». Вернувшись, сказала: «Теперь никогда не будем убивать и есть зверя». Отцу и братьям, всем соседям сказала: «Теперь никогда не будем убивать и есть зверя». Послушались. Стали голодать. Многие люди, обессилев, слегли. Мох сосали, плакали. Шамана позвали: «Зачем нам такое? Почему надо терпеть?» Шаман ответил: «Упомянутая девушка течение миров нарушила. Упомянутая девушка в смутную черноту глаз убитого лося смотрела. Сказала: «О, Чомон-гул! О!» Духи ее услышали. Теперь убивать и есть живое нельзя». Спросили: «Мы с этим что сделаем?» Шаман птичьи кости над огнем качал, потом ответил: «Упомянутую девушку убейте». – «Почему ее убить? Это будет худо». – «Если умрет – будет худо, – ответил шаман. – А если все умрем – будет совсем худо». Немедленно убили. «Пусть теперь охотник пойдет. У кого сохранились силы, пусть на охоту пойдет» Еще полдень не наступил, а уже убили лося.

С тех пор снова стали убивать.

С тех пор поправились.

XVIII

За день Киш проходил много.

Иногда засыпал у нового озерца, радовался, как много прошел за день, а утром просыпался совсем в другом месте. Не понимал, как это так? Вроде идет к Столбу, а одновременно, как бы и удаляется.

Жаловался: «Почему?»

Доктор Ики пояснял: «Айя так захотела».

«Почему не говоришь ей, что идем к Столбу?»

«Она устает, Киш. Тебя не видит. Капризничает».

Однажды проснулся – белая тишина застлала мир.

Снег медленный, пушистый падал и падал, наводил волшебную белизну на всё, даже на черные лиственницы. Киш твердо знал: убивать никого нельзя, убивать – худо. Но всё равно убил глупого олешка. Мясо ел, часть оставлял Айе, – для нее из мягких шкур построил новую кукашку. Знал: на снегу голой жить нельзя. Снег пушистый, волшебный, но не надо голой попой сидеть в снегу.

«Передай Айе кукашку, пусть наденет. Мало ли что звери ею любуются».

Иногда являлся Билюкай. От него несло тухлыми яйцами. Смеялся и спрашивал:

«Любишь спать?»

Честно отвечал:

«Не знаю».

«А сладкие сны смотреть?»

Так же честно отвечал:

«Не знаю».

«Хочешь заведовать снами, распределять их, сортировать?»

«Чтобы одному сны темного страха, а другому сны светлых надежд?»

«Правильно понимаешь», – весело кивал Билюкай.

От его улыбки на полнеба раскидывалось северное сияние.

Раскачивалось как резные китовые пластины, раскрашенные цветным огнем.

«Лыжи, лыжи, куда несете меня подобно верховому оленю?» Звезды нежно моргали.

«Лыжи, лыжи, куда несете меня так быстро?» – прислушивался, ждал отклика.

Почему вдвоем, сколько можно? Почему разделены еще сильней, чем когда были в разных телах?

XIX

…не хочу жить с мышом…

XX

……………………………………

XXI

Один раз совсем странный сон привиделся.

Много шестеренок, длинные ременные передачи.

Лязг железа, всё крутится, лучи света страшно, как копья, бьют в глаза.

Гамулы прилетели: «Сестра Утилита, поиграй с нами».

«Не могу. Сердце сосет».

«Иди, поиграй с нами».

«Ой, боюсь мыша. Ой, боюсь шестеренок».

Про мыша пропускали. Про шестеренки отвечали так: «Не бойся, сестра Утилита. Это железное сердце Билюкая. Это сильное сердце Пиллячучи, Гаечи, написавшего тебя на огромной горе, на память всем временам и народам. У доброй Ильхум и у глупого Кутхи вялая кровь струится по изношенным жилам, они дряхлые, будущим не интересуются, просто одобряют то, что всегда было, а у Билюкая железные шестеренки и ременные передачи гонят по жилам живое горючее вещество. Оно черное и жирное. Оно может спалить весь мир. На его жирный запах Дети мертвецов, как мыши, идут».

«Киша люблю», – шептала.

«И так можно, – соглашались с девушкой гамулы. – Киш перед Билюкаем невидим, такой мелкий. Что любишь его, что не любишь – это Пиллячуче всё равно. Он наперед обо всех всё знает. Если ты в теле Киша, значит, Билюкай этого захотел. Так не изменишь ему. Сны, насланные Пиллячучей, покрывают мир. Эти сны как чудесный невесомый туман втягиваются в извилины каждого мозга. Те, у кого извилин нет, Билюкая не интересуют. Красный червь вот сам по себе живет, он – машина, он землю роет, ему никаких снов не надо. Ему горючее надо, и чтобы грохотать погромче. Зверь Келилгу сам по себе ходит, топает толстыми ногами, ему тоже снов не надо. Только пожрать. Но тех, кто пугается и ждет утешения, Билюкай помнит. Странные сны роняет для них в мир. Резные, красивые, чистые, как снежинки. Чудесные сны надежды приносят успокоение, ужасные сны страха заставляют страдать. Ни старый Кутха, ни добрая Ильхум не могут оградить спящих от падающих на них снов. Конечно, Билюкай еще не властвует над всем живым, но любое сонное существо только наполовину живое. Сны – это грань между царствами Кутхи и Билюкая, и Билюкай неустанно размывает указанную грань. Опирается на Детей мертвецов. А они идут и идут к океану…»

XXII

…придерживайся направления на Столб…

XXIII

Сквозь мятущийся снег проступали тени.

Дети мертвецов шли гуськом, ругались, слышался лязг машин.

Свет прожекторов прожигал клубы снега. Кто-то, свесившись с машины, крикнул:

«Смотрите, наш инженер!»

Но снег повалил гуще.

Видения растаяли.

«Икики».

«Что, Киш?»

«Кто такой инженер?»

«Помнишь склад Билюкая? – умно спросил мышонок. – В одном месте стоял бак. Ты там Айю встретил. Строгая, выдавала давёжное вино по накладной, так тоже велел Гаеча, открывала кран, потом закрывала. Вечером остатки вина сливают через тот же кран и гамулы всегда спорят: как незаметно от сестры Утилиты без накладной вынести ведро такого крепкого, такого вкусного? Потом догадались. Утром тайком ставят пустое ведро в бак, Айя не видит. Бак заполняют вином, ведро тоже наполняется. А после того, как вечером все вино сливают, то ведро в баке остается полным. Вот таких умных, Киш, зовут инженерами». – «А почему мне крикнули?» – «Тебя тоже инженером считают».

XXIV

…держи на Столб…

XXV

Опять сквозь ночь двигалась лязгающая колонна.

Пахло серой, будто рядом дымил вулкан, колебались газовые факелы.

Сквозь морозную дымку Киш вдруг видел Кутху. Старый, на оледенелом берегу, горбясь, покашливая, древний бог Кутха вязал сети для подледного лова. Рядом добрая Ильхум, подперев седую голову, жалела захромавшего зверя Келилгу, ругалась на Красного червя, который, нажравшись, спал так крепко, что не слышал, как Дети мертвецов кидают в него камнями. Посреди заснеженной тундры покачивалась на опоре, как коромысло, десятиметровая рельса. На коротком плече висели приваренные и прикрученные проволокой чугунные батареи. Киш одним пальцем коснулся короткого плеча, и неуклюжее сооружение совсем как пушинка бесшумно приподнялось.

Сразу прилетели гамулы. Мышонок рассердился: «Летите прочь!»

Киш остановил мышонка, спросил: «Мои слова Гаече передадите?»

«Ну, слова разные есть, – глумились гамулы. – Смотря, какие слова».

«Хочу видеть Айю, так прямо скажите. Хочу постоянно видеть Айю. Согласен с Гаечей: лучше не просто в сердце носить, лучше руками трогать, гладить ладошкой черную косу. Пусть сестру Утилиту освободит. У Гаечи и без неё всякое».

«Например, фотожаба!» – глумились гамулы.

«И фотожаба», – кивал.

«Мы скажем, мы передадим».

Толкались: «Модератор знает, кому что надо».

Звенели: «Да, Киш. Мы передадим. Пусть даст вам любовь вечную. Вместе будете с Айей, только тела отдельные. На такое согласен?»

XXVI

…Столб…

XXVII

……………………………

XXVIII

Однажды Киш проснулся от близких голосов.

«Слышал, Фарид? – звучало, как из пурги, размывалось, потом гремело. – Американские геологи опять обнаружили над залежами исконной американской нефти какую-то коварную арабскую страну».

Оказывается, уснул на строительной площадке.

Снег истоптан, черные пятна. Отсветы газовых факелов.

Кто-то наклонился с машины, забуксовавшей в сугробе, крикнул:

«Борисов, ты что там делаешь?»

Другой крикнул: «Ты где был?»

Еще кто-то изумился: «Это же Айя! Смотрите, Айя?»

Еще кто-то заорал: «Кончай базарить. Где Татарин? Цемент куда направлять?»

Киш потрогал рукой пространство. Раньше рука рядом ничего не встречала, только снег встречала. А сейчас встретила грудь Айи. Отдернул, как обжегся. Девушка счастливо засмеялась, отмахиваясь от кричавших:

«Здесь, здесь мы!»

«Ты, правда, здесь?»

«Влад, хватит обниматься», – глаза Айи смеялись.

Гремела музыка. Снег перестал идти, в нежном сумраке скрещивались лучи прожекторов, вырывали из белой снежной замяти ажурное решетчатое сооружение.

Киш мучительно соображал. А Айя стонала от нетерпения: «Влад! Ну, вспомнил?»

Сердце разрывалось от родного голоса.

«Не знаю… Наверное…» – «Вездеход вспомнил?» – «На гусеничном ходу?»

«Ох! Значит, вспомнил! – Айя густо покраснела. – Ты тогда сломался в тундре и вызвал грузовой вертолет. Помнишь? Ты кивай, когда помнишь, ладно? Мы прилетели, нашли тебя, попробовали поднять. Вертолет вроде тянет, но тяжело, на пределе. Помнишь, Влад? Пилот еще крикнул: «Влад, ты разуйся! Сними эти чертовы гусеницы, и всё получится». Так и сделали, разули вездеход. Сделали круг над тундрой, зацепили – всё равно тяжело идет. Но поднялись. Полетели. Всего-то там километров сто, а тяжело летели. Наконец, поставили вездеход на точку, пилот говорит: «Ну, хватит сил на еще один рейс?» Ты спрашиваешь: «А зачем?» Пилот говорит: «За гусеницами». А ты говоришь: «Да мы же их с напарником в вездеход положили».

«Кажется, помню…»

Голова болела. В глазах рябило.

Видел расплывчатую решетчатую ферму, праздничную толпу в грязных одеждах.

Несло выхлопами и мазутом.

«Эй, что за ящик?»

Кто-то откинул крышку.

Вырвалось облачко гамул, никто их не увидел, кроме Айи и Киша.

Толпа сгрудилась вокруг ажурной решетчатой вышки; Киш морщился, но головная боль уходила. Айя к нему прижалась: «Это Столб?»

А в стороне кто-то крикнул: «Опять мыши!»

Грохнул карабин.

Потом второй раз.

В свете прожектора мелькнула серая спинка.

Кто-то крикнул: «Влад, а мы тут неподалеку налима в озере засекли, величиной с тебя. Полетишь с нами его глушить?»

И в это время ударил фонтан.

Черной дугой фонтан встал над замершими людьми.

Рассыпающееся облако нефти сразу снесло в сторону, но фонтан тут же распрямился. Жирная девонская нефть била в низкое полярное небо. «Отбейте телеграмму академику Трофимуку!»

«Ой, там опять мыши!»

«Это Икики сбежал», – шепнула Айя.

На мгновение в памяти Киша промелькнула Большая нора. Бригадный комиссар важно приходит в зал для игры в ау-ау, а мышонок Икики ворует у игроков сухие горошины; дочь Учителя вяжет носки, хранитель Аппу пытается похлопать Киша холодной костлявой лапкой по голому потному животу…

«Мы дома, Киш, дома!»

Киш с тоской осмотрелся.

Айя перехватила его взгляд, потянула за руку.

Шли, обнявшись. Оглядывались. Красный червь вздрагивал, зарываясь в землю, ревущий черный выхлоп Красного червя отравлял воздух. Гремела музыка, бил жирный фонтан, переливаясь при свете газовых факелов чудесными спектральными бликами.

Айя попой толкнула заиндевелую тяжелую дверь. Обняла Киша в темноте.

Он нащупал руками широкие нары, на них – спальный мешок, на ощупь грязный.

«Милый». Он ответил на поцелуй. Из-за тонкой перегородки доносилось звяканье стеклянной посуды, голос невидимого соседа. «Лешку как вырезали из балка, помнишь? Железный балок, Лешка пять суток из него не выходил, а мог пить еще трое. Болгаркой срезали замки. Пить пей, но механиков у нас всегда не хватает, механики нам нужны даже пьющие. Режут болгаркой, а Лешка не дурак. С одной стороны режут болгаркой, а он с другой – электросваркой заваривает. Упирался, пока не отключили электроэнергию…»

«Уйдем отсюда».

Сквозь музыку, гам, звон бутылок, хлопки шампанского, колеблющийся свет газовых факелов, сквозь огненные, перекрещивающиеся лучи, вышли в снежную тундру.

«Звери будут подсматривать».

«Я же сейчас одетая».

Засмеялись.

Обнял со стоном.

Руки сами находили то, о чем, казалось, давно забыли.

Упали в мягкий снег, белый, не закопченный. Издали бормотал металлический голос: «…город счастья… природа сокрушена… новый выход в будущее…»

«Киш…»

«Айя…»

Легли вместе.

«Ты теперь не исчезнешь?»

«Нет, Влад. Теперь никогда».

Ледяные звезды. Ночная тундра. Уснули прямо в снегу.

Прилетел гамул – совсем небольшой. Посмотрел на спящих, радостно пискнул: «Аффтора! Аффтора!» Бесшумно распахнулось окно небесного свода. Из северного сияния, как из-за раздвинутых кулис, выглянули настоящий профессор и практикующий доцент. Строго погрозили.

Гамул задергался, заробел.

И тут над миром опять грохнуло.

В свете колеблющихся факелов встал над белыми снегами новый черный Столб – еще выше, еще жирнее прежнего. Донеслись рукоплескания, счастливый визг, праздничные голоса.

Счастливая Айя прижалась к Кишу.

Он на всякий случай спросил: «Ты здесь?»

Такая маленькая, нежная, черная коса в узелках.

Приложила пальчик к губам: «Молчи… Я здесь… Не хочу в город счастья…»


Третий экипаж. Сборник

ТРЕТИЙ ЭКИПАЖ

Красота уравнений важнее, чем их соответствие экспериментальным данным.

Поль Дирак

Часть первая

СВОИ

альфа

Вероника Стрешнева (28 лет, ксенопсихолог)

Бортовое время 11.00


Результаты тестирования:

(файл вырезан)

бета

В черном пространстве контрольного экрана одиноко пылал коричневый карлик – как далекий маяк, указывающий путь «Уззе». Экипаж отдыхал. Только в кают-компании бортовой психолог фрау Ерсэль и капитан Поляков выясняли отношения.

«Стармех Бекович скоро завалит нас мышиными хвостами!» – «Я доволен действиями стармеха, тайтай». – «Но тридцать хвостов за сутки!..»

На Земле учителем фрау Ерсэль был известный психиатр Эжен Сютри. Он так хорошо поставил дело, что скоро оказался единственным пациентом собственной клиники. Зато он был из тех, кому позволялось работать с раскаявшимися террористами.

«Возмущаться несправедливостью, но не впадать в пессимизм!»

Я понимал фрау Ерсэль. И не мог оторваться от контрольного экрана.

Очередные, выброшенные с корабля зонды выдавали на контрольный экран изображение «Уззы»: чуть перекошенный силуэт архаичного утюга с широко раскинутым парусом локатора и выдающейся килевой частью.

Наверное, Чужие любили сложную геометрию.

гамма

Бекович (45 лет, старший механик)

Бортовое время 11.00


Результаты тестирования:


– Часто вспоминаете Землю?

– Со дня старта – ни разу.

– Причины?

– «Живем в счастливые времена», – говорят ублюдки. «Золотой век давно миновал», – говорят еще бóльшие ублюдки.

– Кажется, что-то подобное писал в воззваниях ваш брат.

– Идеи терроризма меня никогда не интересовали.

– Как идет охота на мышей?

– Предоставить официальный отчет?

– Спасибо. Предпочту личные впечатления.

– Тогда отвечу так: охота идет удачно.

– Откуда на «Уззе» появились мыши?

– Будь вы ублюдком, тайтай, вы задали бы именно такой вопрос.

– Ладно. Скажите, сколько хвостов вы добываете за сутки?

– До пяти-семи. Кэп обещает отгул за каждые полсотни.

– Как думаете использовать возможный отгул?

– Активизирую охоту.

– Думаете выловить всех?

– Вряд ли. Мыши на «Уззе» плодятся, как настоящие!

– Настоящие? Что вы имеете в виду?

– Исключительно наш корабль.

– А яснее?

– «Тип корабля – не определен. Тип двигателя – не установлен». Лишившись господина У, мы потеряли возможность подробно узнать нашу «Уззу». Мы не знаем, откуда на корабле мыши. Чтобы их выловить, надо изучить самые удаленные уголки. Все эти сжимающиеся коридоры, запутанные ходы, неработающие лифты, появляющиеся и исчезающие тупики…

– Где вы росли, Бекович?

– Мазендеран, север Ирана.

– Наверное, пустынные места?

– Верно. Там и людей нет, одни ублюдки!

– Вы росли в семье вместе со старшим братом?

– Ну да, первые восемь лет. Потом он убил муллу и его увезли в город.

– Вы никогда не сочувствовали террористам?

– Никогда.

– Осознанно?

– Не знаю, как ответить, тайтай.

– Ответьте, как считаете нужным.

– Господин У любил рассказывать такую притчу. Одному больному ублюдку, тайтай, назначили для лечения корень женьшеня. Он отдал за корень все свои сбережения и решил для надежности выпить настой сразу, чтобы в короткое время победить болезнь. В итоге ублюдка обнесло ужасными нарывами. Пришлось ему продать последнюю курицу и купить редьку для компрессов. Понимаете? И женьшень куплен зря… и на редьку потратился…

– Почему вы суровы к роботам?

– У них нет души, тайтай.

– Даже боюсь спрашивать, кто они…

– Я не совру. Ублюдки!

– Вам хотелось попасть в экипаж «Уззы»?

– Когда мой брат устроил взрыв на верфи, я понял, что обязан участвовать в проекте. Любой попытке разрушения следует противостоять, иначе мы ничего не добьемся.

– Потому и покончили с карьерой пилота «формулы один»?

– Такая связь существует. Но я был лучшим.

– Помните, китайский этап 2032 года?

– Конечно. К этому этапу я уже доказал, что могу ездить быстрее всех. В Сингапуре, тайтай, я выиграл у Дарби целую минуту. То же – в Монако и в Бразилии. И был первым в Абу-Даби.

– Но не в Китае.


Приложение к тестированию.

Выдержки из спортивного репортажа:


«Йонг, Людвиг, Волович, Дэвид… Трассу заволокло желтой пылью… За Дэвидом следует Вебер… Он выходит на обгон, но н-е-е-ет, н-е-е-е-ет… Вебер не вписывается в поворот, его достает Бекович… Он всех достал, этот Бекович. Похоже, он пришел в «формулу» всерьез и надолго, а не просто как платный пилот с пятью миллионами спонсоров… О-о-о-о… Бекович влетает в груду гравия… К нему бегут китайцы. «Толкайте!» Бекович буквально орёт. «Толкайте!» Нет, Бекович, тут вам не будет трактора. Это Китай. «Толкайте, ублюдки!» – кричит Бекович. Китаец-механик толкает заглохший болид… Два китайца… Три китайца, четыре… Да соберите хоть весь Китай… Бекович уже не орёт: «Ублюдки!» – он так думает… Да и Ральф Кимми, похоже, доездился… Ох, Кимми, Кимми, сбрось скорость, о-о-о-о-о-… Болид Ральфа Кимми врезается в болид Бековича… Они горят… Не пить Бековичу шампанского в Китае… Напрасно он твердит, что его место всегда лучшее…

дельта

«Южная оранжерея, кэп!» – «Вижу, Стеклов, теперь вижу». – «Отправить в оранжерею дежурных?! – «Продолжайте наблюдения. Где Бекович?»

«На связи!» – мгновенно отозвался старший механик.

«Выходы из оранжереи перекрыты? Психологи оповещены?»

«Я на связи, – отозвалась фрау Ерсэль. С другого экрана молча кивнула ксенопсихолог Вероника. – В пять сорок семь по бортовому времени вахтенный Стеклов обнаружил движение в южной оранжерее».

По экранам прошла нежная рябь, высветились рябиновые аллеи.

Совсем недавно прошел дождь, искусственное небо в оранжерее потихонечку разъяснялось. Ремонтные роботы Бековича («быстро сориентировались, ублюдки!») волокли по траве пластиковые мешки с чужими клеймами. Другие расставляли складные столики, расставляли в траве стулья, стряхивали с нависающих веток нежных гусениц и охотящихся на них муравьев.

«Ксенопсихолог! Что вы думаете об этом?»

Теперь мы все видели ясные, сложно перемещающиеся тени.

«Ой, на меня падают червячки», – прозвучал незнакомый голос.

И ответил такой же незнакомый: «Они и будут падать. Время любви».

«Это люди? – спросила фрау Ерсэль. – Как они оказались на «Уззе»?»

Все повернулись к Веронике, но ксенопсихолог молчала. Только потом произнесла: «Фантомная память!» Объяснять она ничего не стала, но доктор Голдовски тоже не разделял общей тревоги. Узкие солнечные лучи отвесно падали в оранжерею, трава влажно дымила.

«Подключите роботов!»

Мы вновь увидели оранжерею. На этот раз совершенно отчетливо.

Так бывает, когда неожиданно выходишь из темного помещения на солнце.

Кажется, ты уже навеки забыл про четкие изгибы, тени, линии, но вот они перед тобой! Каждый отдельный листочек, каждая гроздь, каждая тропинка. Ремонтные роботы не успели вывезти палую листву, а их уже переориентировали – заставили таскать и расставлять складные столики.

«Тут как в Гвинее», – раздался мужской, странно знакомый голос.

«Ой, не надо! – ответила женщина. – Там малярия и лихорадка!»

«Зато листва в цвете!»

«А я хотела спросить… Как раз про цвет… Если сканировать яркую картинку, краска сильно тратится?»

«Само собой. Это как красить волосы».

эпсилон

Я узнал отца.

«Фантомная память».

И сразу вспомнил последний сон.

Приснилась ксенопсихолог – жди Чужих.

Только мне часто не везет. Я буду последним, кто увидит Чужих.

Ксенопсихолог Вероника снилась мне и раньше, но всё равно я буду последним, кто столкнется с Чужими. Я и на «Уззу» попал последним, и снится мне обычно то, что уже снилось другим. Пугающий вой сирен (врывающийся извне), грохот башмаков по железным трапам, пламя, как личинок, вылизывающее людей из оплавленного ударом железа. Падают защитные шторки, гаснут иллюминаторы.

И всё это незаметно перерастает в реальную учебную тревогу.

«На шкентеле! – орёт, багровея, капитан Поляков. – Как строй держите?»

Все стараются. Старший техник Цаппи особенно старается. Волосы торчат над круглой римской головой, будто он укладывал их петардой. Программисты, механики, навигаторы, техники, физики, свободные от вахт марсовые косят налитыми кровью глазами на шелковый флаг Земли, а Цаппи и коситься не надо – у него с детства глаза вразлёт. Он – моя единственная удача. В компании с механиком Лавалем за три дня до старта Вито Цаппи попал в руки террористов. Через семь часов их отбили, но Лаваль с огнестрельным ранением угодил в госпиталь. Так я оказался на борту «Уззы».

Чужие мне снились часто. Но ксенопсихолог Вероника оставалась недоступной. Другой вес, другой класс. Она – человек со шканцев, я с бака. Собственно, и Чужие не снились мне. Просто в забортной тьме медленно крутились звездные течения, играя смутными отблесками…

А потом ксенопсихолог Вероника стояла рядом с капитаном Поляковым, опять далеко от меня, как другая галактика. Длинные ноги, зеленый комбинезон, подобранные волосы. Вряд ли она выделяла меня в общем строю. Это на Земле никак нельзя было не заметить мой роскошный «мокрый дуплет».

Ах, любовь на заднем сиденье! Моя девушка не напрасно плакала, провожая нас всех на «Уззу». Она плакала навзрыд, правда, ксенопсихолог об этом не знала. Ее дело – Чужие, ее дело – возможный контакт, возможные модели поведения. Расставания с любимыми не затрагивают ее холодного ума. Я для ксенопсихолога всего лишь один из многих, что-то вроде Черного Ганса – нашего палубного кофейного агрегата. Потому она и не снится мне, а снятся Чужие – клубящаяся за бортом тьма. Мораль, она ведь как линия горизонта – ее можно пересечь только ночью, при выключенном свете. А как увидеть ксенопсихолога при выключенном свете? Это на Земле девушки с радостным визгом прыгали в мой летающий рыдван. Врожденное несовершенство самой ординарной летающей машины легко можно выдать за роскошь богатого «бугатти-ту», ведь желтые брызговики, блестящие китайские зеркала, чехлы из меха чебурашки, руль диаметром с глушитель и глушитель калибром с руль – устанавливал я сам.

«Может, еще наддув вкорячить?»

«Вкорячить можно, – соглашались ремонтники. – Только во что это обойдется?»

Обойтись могло в цену самой машины. Такие кредиты мне не светили. Ну, мелкий ап-грейд, ну, замена сцепления, убитого в любительских драг-заездах, теперь это не важно. Не какие-то особенные качества привели меня в экипаж «Уззы», а всего лишь прихоть судьбы: можно сказать, для меня постарались террористы, ранившие Лаваля. Правда, стармех Бекович сразу меня полюбил: уже на третьем дежурстве я отмывал нижнюю палубу всего четырьмя ведрами мыльной воды. Но, возможно, Бекович считал меня роботом, как знать. Своих многочисленных любимцев он с гордостью и любовью именовал ублюдками. Я бы добавил: гениальными. Самый непрезентабельный робот Бековича ножом и вилкой всего за одну минуту мог съесть стакан семечек.

Ублюдки Бековича и обнаружили аварийный участок.

«Мыши!» – доложил я (дежурный) стармеху.

«Мыши!» – доложил стармех капитану.

«Мыши? На борту «Уззы»? У нас и пылинки не может быть!»

Никто и не спорит. Пылинки у нас и не найдешь. Но на видеозаписях, представленных умелыми роботами Бековича, серые грызуны весело лакомились цветной изоляцией в сумеречных пространствах ходового (недоступного для людей) отсека.

Всё же одну мышь отловили. И обнаружили на задней лапке, как неведомое клеймо, крошечный знак «уззы» – иероглиф, читающийся как «раздвинутая решетка». Корабельный психолог фрау Ерсэль осторожно пыталась навести капитана на мысль о возможном земном происхождении грызунов, но катастрофическое несовпадение взглядов капитана и фрау Ерсэль давно известно. В их споры мог вмешиваться только доктор Лай. Оказывается, на его родном языке указанный иероглиф означает «братья». Это несколько сглаживало тревогу. Но тот же иероглиф по-китайски означал «предел знания». Это настораживало. И тот же самый знак, в зависимости от контекста, мог означать «встречу»…

…«путь терпения»…

…«большой разум»…

«А почему, черт побери, не инвентарный номер?»

Доктор Лай улыбчиво пожимал узкими плечами. Почему бы и нет? Каждый человек однажды в жизни встречает развилку. Но один садится и плачет, а другой выбирает верное направление.

«Вы еще скажите, что этот знак употребляется и как числительное!»

Доктор Лай улыбчиво пожимал узкими плечами. Понимание и объяснение не всегда совпадают. Пусть капитану Полякову не покажется странным, но в определенном контексте иероглиф «узза» в самом деле употребляется китайцами как числительное.

В результате я, марсовый Александр Стеклов, получил три внеочередные вахты, а стармех Бекович – замечание. Вполне законно, между прочим. По корабельному Уставу во всём виноват тот, на чье дежурство приходится незапланированное событие.

«Странно, что мыши начали с изоляции…»

«Почему, Бекович, вы смотрите на меня?» – возмутилась фрау Ерсэль.

Объяснять что-либо «небольшой медведице» (так переводится имя фрау Ерсэль с немецкого, а тайтай – всего лишь уважительная приставка к имени) стармех счел ниже своего достоинства. Приказ, отданный им ублюдкам, гласил: «Ловить и рубить хвосты!»

Мышам, конечно.

В космосе проблемы решаются кардинально.

дзета

«…как в Гвинее».

Сравнить оранжерею «Уззы» с гвинейскими джунглями мог только мой отец.

«Там малярия и лихорадка!» – произнесла женщина, но голос отца почти не изменился. Он возразил: «Там листва в цвете!» Конечно, я узнал отца, хотя последний раз мы виделись очень давно – в клубе Славы, где друг отца Санти Альварес угощал меня бузинным напитком.

Санти Альварес был уверен, что юношам, вроде меня, ничего другого и не нужно, кровь должна кипеть в жилах сама по себе. Он видел, как жадно я осматриваю зал – кубки, портреты, модели знаменитых космических кораблей, уютные столики, за которыми сидели знаменитые и пока не очень знаменитые пилоты, ученые, конструкторы, финансисты.

«Бузинная настойка стоит копейки, а подается вообще бесплатно».

Санти Альварес мне нравился; несмотря на возраст (сорок пять лет), борода у него была белая, как у Саваофа. «Непременно прилетай, мой мальчик, в Мехико. Осенью я набираю новый философский курс. Мы всегда начинаем с самых Начал, понимаешь? Интересны всегда самые Начала. Ты ведь хочешь жить в счастливом мире?»

Я хотел. Очень.

Я собирался в Мехико.

Я тогда не знал, что, оказывается, счастье мира опирается на тайных бойцов Железного Драйдена и Санти Альвареса. Зато знал другое: Санти Альварес – друг моего отца, а мой отец, капитан Стеклов, командует Модулем – к тому времени самым дорогим космическим объектом, построенным землянами.

«Я, наверное, никогда не попаду в космос».

Санти Альварес ответил: «Как знать?»

Смысл его слов дошел до меня позже.

Однажды в «Новостях» я услышал любимую притчу Санти Альвареса – тайного финансового покровителя террористов, к тому времени арестованного властями.

У одного старика пропала лошадь. Соседи старику сочувствовали, но сам он ничуть не переживал: «Как знать? Может, это к удаче».

И правда, пропавшая лошадь скоро вернулась, даже привела с собой неизвестно кому принадлежащего жеребца. Соседи бросились поздравлять внезапно разбогатевшего старика, но тот только качал головой: «Как знать? Может, это к беде».

И правда, на другой день сын упал с жеребца и в двух местах сломал ногу.

Соседи сочувственно жали старику руку, но он твердил: «Как знать?»

И опять оказался прав: началась война, всех молодых людей призвали в армию…

эта

На Земле мы готовились к неизвестному.

Но кто знает, как надо готовиться к неизвестному?

Мы изучали корабль, но бесчисленные переходы и галереи «Уззы» сами по себе постоянно менялись. Мы не знали пункта назначения – но, видимо, нам и не надо было этого знать. Мы строго следили за порядком на борту, но в ходовом отсеке вдруг появились мыши. Более того, в оранжерее «Уззы» бывший экипаж Модуля устроил стихийный пикник. Их там собралось человек двенадцать.

«Они всю траву вытопчут».

Но доктор Голдовски, отключаясь, бросил:

«Полагаю, что силовую защиту оранжереи можно снять».

Стармех изумленно уставился на капитана: «А если они – (он подразумевал под ними гостей) – разбредутся по кораблю? Мало нам мышей?»

«А кстати, что там с мышами?» – выдохнул Поляков.

«Это вовсе не мыши», – ответила фрау Ерсэль.

«Как вас понимать, тайтай?»

«Это одна мышь».

«Клоны?»

Стармех возмутился: «Как это одна? Я ловлю их каждый день. Их много!»

«И всё же, – возразила фрау Ерсэль, – это всего лишь одна особь».

«Но я лично выловил их три десятка!»

Фрау Ерсэль кивнула. Слова стармеха ничего не меняли. Генетический анализ указывал на единственность появившихся на борту мышей.

Я тоже не понимал. Почему доктор Голдовски не заинтересовался экипажем пропавшего Модуля? И что значит – «фантомная память»? Я ведь отчетливо видел отца, слышал его слова. «Ой, мне бы темные очки, – заглядывала в его глаза черноволосая спутница. – Мне бы сейчас волосы собрать в хвостик и балахонку какую-нибудь старую с кедами…» Почему ксенопсихолог Вероника не сочла нужным проявить хоть какой-то интерес к этой, как они выразились, «фантомной памяти»?

«Где пиво?»

Непрошеные гости хотели пива!

«Загляните в морозильник!»

«Вы бы его еще в дефлегматор залили!»

Отец щурился.

Взгляд казался усталым.

А черноволосую спутницу я вспомнил.

Тогда, в клубе Славы, она держалась несколько в стороне, по крайней мере, я не помнил, чтобы она что-нибудь говорила. А звали ее Аннор. Я слышал, как отец в оранжерее объяснял ей: «…оболочка с нейтринной звезды слетает в доли секунды… Да это так… Всё пространство космоса, милый друг, как содранными скальпами, замусорено газовыми оболочками…»

«Какой ужасный фэн-шуй!»

тета

Вито Цаппи (32 года, старший техник)

Бортовое время 21.30


Результаты тестирования:


– Что вы думаете о морали?

– Усложнения ей не на пользу.

– Легко уживаетесь с самим собой?

– Если поступки не противоречат желаниям.

– Скучаете по Земле? Мучают вас воспоминания?

– Скорее, сны, тайтай. Я в них хромаю. Мысленно, конечно. Боюсь, что люди Железного Драйдена решат, что мне досталось меньше, чем следовало.

– Но мы на «Уззе»!

– Это не отменяет снов.

– Вы хорошо знали капитана Стеклова?

– Служил с ним на прогулочном судне «Лебедь». Транспортировка туристов, всего лишь. Капитан «Лебедя» Эжен Дюммель был профессионалом с безупречным послужным списком, но в космосе никто не гарантирован от приступов «синдрома пустоты». Кажется, вы занимались этим синдромом, тайтай? На полпути к Луне капитан Дюммель приказал пассажирам срочно улечься в аварийные криокамеры. Понятно, кое-кто воспротивился. Замечу, что в официальном отчете, тайтай, смерть капитана Дюммеля рассматривалась как самоубийство.

– Но стрелял Стеклов?

– Не буду оспаривать. Он был первым помощником Дюммеля.

– Почему случившееся на «Лебеде» не помешало капитану Стеклову возглавить экипаж Модуля?

– Умение вовремя сделать выбор в космонавтике всегда приветствуется.

– Какие сны вас мучают, Вито?

– Это один и тот же сон. Всегда один и тот же сон. Я проваливаюсь в него, как в пещь огненную.

– И никаких исключений?

– Никаких!

– Что вам снится?

– Скудоумный пейзаж, тайтай. Как на западном берегу Красного моря. Голые оплавленные камни. А я в шортах и босиком. И голова непокрыта.

– Не пытались навернуть рубашку на голову?

– Наверное, я боюсь… Там, в своем сне, я всего боюсь… Говорю же, я там, во сне, даже хромаю. Лучше страдать под палящим солнцем, чем снова оказаться в руках террористов. Я там бреду один под палящим солнцем, и всё вокруг выжжено. Даже возникающие вдали домики кажутся раскаленными. У меня мозг вскипает!

– Вы входите в поселение? Стучитесь в первую попавшуюся дверь?

– О нет, тайтай. Я боюсь. У меня от зноя голова раскалывается.

– Но тайком заглядываете в окно?

– Только тайком.

– И что там видите?

– Никогда не угадаете, тайтай.

– Никакого зноя? Прохлада и ковры?

– Не надо об этом, тайтай!

– И те самые люди?

– Не надо, тайтай.

– Расскажите, что вас мучает, Вито?

– Не знаю… Правда, не знаю… Нас приучили к тому, что истинный Разум не агрессивен, но за семь часов, проведенных с террористами, у меня всё перевернулось в голове… Эти люди только и делали, что рассуждали об истинном Разуме… Они считали себя единственными представителями истинного Разума… И между делом убивали заложников. Одного – в полчаса. Они точно выдерживали время. Нас осталось девять человек. Мы сидели в банкетном зале ресторана за круглым столом. Он был накрыт для какой-то компании, не успевшей к торжеству. Было много фруктов, всё только самое свежее. Там было даже мое любимое вино, тайтай, хотя должен заметить, что насилие и вкус как-то несовместимы. «Выпейте, Цаппи, следующим будете вы». Террористы, как всегда, требовали у правительства выдачи господина У. Я прекрасно знал, что господина У за меня никогда не отдадут, поэтому сказал: «Это убийство». Они огорченно согласились. Я спросил: «Зачем меня убивать, если господина У вам всё равно не выдадут?» Они ответили: «Человеческую Мораль нужно постоянно подпитывать новым смыслом». Именно так. Они всё время рассуждали об истинном Разуме. Они были убеждены, что отказ от проекта «Узза» вернет человеческой истории естественный природный ритм. «Выпейте, Цаппи, следующим будете вы». Вот тогда я и начал мысленно прихрамывать. Я хотел, чтобы меня пожалели. А они явно хотели, чтобы до меня дошло: чем больше на Земле проливается человеческой крови, тем гибче становится Мораль. «Зачем убивать меня? – спросил я. – Зачем уничтожать «Уззу»? Почему вы не хотите проверить, что нас ждет в космосе?» Мне ответили: «Нельзя путешествовать на чужом корабле, не став Чужими». Я спросил: «Для кого чужими?» Они ответили: «Для землян».

– И что вы думаете об этом?

– Ничего, но стараюсь прихрамывать.

– А за тем окном… Что вы там увидели?

– Всё равно не поверите, тайтай.

– Что-нибудь страшное?

– Внешне это был просто домик… Но я тайком заглянул в окно… Я знал, что увижу обыкновенную пыльную комнату, низкую мебель, ковры…

– А увидели?

– Розового фламинго!

– Пожалуйста, объясните.

– Вы скажете, это вздор, тайтай, и я не стану спорить. Конечно, вздор! Как такое может быть? Тайком заглядываешь в небольшое окно небольшого домика, а видишь узкий залив, облака над темной водой и ажурный мостик, на котором стоит розовый фламинго. Да, да, фламинго, тайтай! И с небом там что-то такое происходило. Оно будто проваливалось, вкручивалось в какую-то воронку. Не знаю, как вам объяснить. Но с той минуты, тайтай, я прихрамываю еще сильнее…

йота

Однажды… Не я, конечно… Один мой друг…

Ну так вот, однажды мой друг проснулся в собственной квартире и вдруг – oops: в собственной постели обнаружил неизвестное живое устройство…

Контрольные экраны наводят иногда на очень странные мысли.

Coma Berenices. Никогда на Земле я не поднимал глаз к этому созвездию.

В Волосах Вероники шестьдесят четыре звезды – немало, учитывая, что практически каждую можно видеть невооружённым глазом, но никогда на Земле я не думал о черном пространстве между Волопасом, Девой, Львом и Гончими Псами, об этом черном бездонном пространстве, в котором чудесно разбросаны звездные пряди древней царицы…

Господин У был великий строитель. Он был окружен людьми понимающими. По чертежам, полученным из космоса, господин У построил «Уззу» – корабль поистине пожирающий пространство. Да, тип корабля не определен, тип двигателя не установлен, но расстояния ему нипочем. Шаровые скопления, пекулярные галактики, траурные пылевые облака – ничто не может остановить «Уззу». Отправляясь на войну с сирийцами, царь Эвергет слишком долго не подавал о себе вестей, поэтому Вероника отдала свои волосы в храм Афродиты… А моя девушка, провожая меня, плакала…

Звездные петли, золотые волокна, струйные выбросы…

Кто смотрит на нас из звездных глубин? Что мерцает во тьме, в которой не за что уцепиться взгляду? Зеленоватые струи света как слезы щемили сердце, но на параллельном экране, готовясь к очередной охоте на мышей, стармех Бекович уже строго строил своих ремонтных роботов.

«Там, где я начертил ноль, всегда должна стоять единица!»

Легко подчеркивать превосходство, будучи человеком.

«Чтобы далеко не ходить, пойдём дальше!»

Роботы ничего не понимали, но ослушаться не могли.

И давил, давил на уши процеженный фильтрами рёв кипящего за бортом холода…

каппа

Черный Ганс, как всегда, был окружен вкусными ароматами.

«Кто там шумит в санзоне, Ганс?» – «Старший техник Цаппи». – «Почему он так шумит?» – «Налаживает дружеские контакты».

Черный Ганс умел объяснять. Всего лишь кофейный аппарат, но монтировали его как собеседника – на все случаи жизни. «Горацио считает это всё игрой воображенья и не верит в ваш призрак, дважды виденный подряд…» Трудно принять Вито Цаппи за Горацио, но настырность старшего техника всем известна. Почему-то Вито решил, что в одном из туалетов санзоны заперся стармех, объяснил мне Черный Ганс. Вито утверждает, что время от времени стармех приоткрывает дверь и выпускает на палубу мышей. Возможно, предположил Черный Ганс, стармеху Бековичу некого больше отлавливать и в охоте на мышей он вышел на второй круг…

«Но Бекович в кают-компании!»

Вито Цаппи, конечно, не верил.

Я с трудом убедил его подняться наверх.

И первый, кого мы увидели в кают-компании, был стармех Бекович.

Он уютно устроился в угловом кресле – губастый, наглый, багроволицый. Человек из Мазендерана. Туманные голографические фигуры в длинных развевающихся плащах бодро бряцали перед ним шпагами. Навигаторам Конраду и Леонтьеву живой концерт ничуть не мешал; они потягивали вишневый сок и, как всегда, обсуждали любовь во Вселенной.

Да, именно так.

Любовь во Вселенной.

Голоса навигаторов звучали приглушенно, но чувствовалось, что им хочется, очень хочется быть услышанными доктором Голдовски и его помощником китайцем Лаем, расположившимися за столиком напротив.

Мыши в санзоне… Любовь во Вселенной… Члены когда-то выброшенного в пространство Модуля… Конечно, любопытство – одно из главных свойств истинного Разума, но к старшему технику Цаппи и к навигаторам не прислушивалась даже ксенопсихолог Вероника.

А у меня сердце ноет, когда я вижу ее золотистые, распущенные по плечам волосы.

Coma Berenices… В левой руке – пяльцы с куском зеленого шелка. В правой – игла с цветной нитью… Странные мыши… Пекулярные галактики… Любовь как главный источник космической энергии… Ходили слухи, что в экипаж «Уззы» ксенопсихолога Веронику рекомендовал сам господин У…

Вито Цаппи нервно втиснулся в кресло между навигаторами.

«Подумайте только! Человек входит в туалет и битый час не выходит наружу!» – «О ком ты, Вито?» – «О нашем стармехе». – «Да вон он – сидит в кресле?!» – «Исключительно обман зрения». – «Но этот обман зрения только что съел большую пиццу».

«На самом деле он сидит в туалете санзоны, – упорствовал старший техник, – и время от времени выпускает на вторую палубу мерзких мышей, которых даже Черный Ганс боится».

«Стармех вроде бы должен ловить мышей, – удивился Конрад. И негромко окликнул: – Бекович! – И засмеялся: – Видишь, он помахал рукой…»

И добавил, оглядываясь на ксенопсихолога: «Сам подумай, Вито, как один и тот же человек может одновременно находиться в двух совершенно разных местах? – И быстро поднял руку, отмахиваясь от старшего техника. – Если ты о квантовых эффектах, Вито, то даже не открывай рот! Бекович не похож на шрёдингеровского кота».

Цаппи в бешенстве опустил глаза.

Он же сам видел! Он настаивал! Сам!

На его глазах (Черный Ганс может подтвердить) стармех Бекович заперся в туалете (Черный Ганс это видел) и очень долго оттуда не выходил. Собственно, Бекович и сейчас там находится (спросите Черного Ганса), а иногда приоткрывает дверь и в образовавшуюся щель выпускает мышек.

Волосы на голове Цаппи стояли ежом.

Чувствовалось, что ему хочется немедленно проверить правдивость своих слов.

Так он и сделал. Вышел, злобно не оглядываясь на Бековича, а навигаторы вернулись к своей дискуссии. Рыжий Конрад в очередной раз настаивал на том, что Вселенная – живой организм. Говорят, настаивал Конрад, что мыши, которые завелись в ходовом отсеке «Уззы», на самом деле всего лишь одна мышь, так же и наша Вселенная едина и все галактики ведут в ней себя как живые. А столкновения галактик – это проявления вселенской сексуальной энергии. Разве не секс поднимает силы и настроение? Пламя сшибающихся галактик освещает самые темные уголки. Звучит непривычно только на первый взгляд. Просто нас сбивают с толку масштабы. Человек привык смотреть на Вселенную глазами карлика, а Вселенная создана для гигантов.

Ксенопсихолог все-таки улыбнулась.

От ее ледяной улыбки мурашки бегают по спине.

Если бы не террористы, ранившие Лаваля, где бы я сейчас находился?

«В пространствах Вселенной кипят исполинские страсти…» Я готов был согласиться с Конрадом. «Может, те голоса, Леонтьев, которые ты слышишь в последнее время, принадлежат Чужим…»

«Зачем Чужим знать, еду ли я летом в Грецию?»

«А ты, правда, едешь летом в Грецию?» – удивился Конрад.

Белобрысый Леонтьев обиженно засопел. Он видел, как под тонкими быстрыми пальцами Вероники две чуткие мышки бесконечно раскидывали и раскидывали исполинские звездные хвосты, обсыпанные дымчатыми огнями.

лямбда

Доктор Джон Голдовски (58 лет, научный руководитель «Уззы»)

Бортовое время 21.06

Результаты тестирования:


– Почему 25 января 2027 года вы называете Определяющей датой?

– Потому что именно в этот день локаторы Разума впервые приняли из космоса сигналы искусственного происхождения, так называемое Послание. К такому выводу независимо друг от друга пришли космические службы Бразилии, США и России, а позже к ним присоединились французы и австралийцы.

– Космический корабль?

– Всего только чертежи.

– Но адресовалось ли Послание землянам?

– Мы посчитали – да. Человечество находится как раз на том уровне развития, который позволяет нам получить всё необходимое для постройки упомянутого объекта.

– Но строительство «Уззы» привело к глобальному экономическому кризису.

– Мы заблаговременно предупреждали об этом.

– И активизировало множество темных сил.

– Мы и об этом предупреждали.

– Когда именно вы возглавили Проект?

– После ухода академика Некрасова. Русские самой природой запрограммированы на рискованные проекты, но, к сожалению, после трех подряд покушений академику Некрасову пришлось оставить свой пост. Проект «Узза» перестал быть техническим. Он перешел в область политики. От космического Послания ждали чуда. Большинство людей считали, что Чужие не могли ограничиться только чертежами. Как заметил один остроумный комментатор: «Они не из Тогучина». Какое-то время мы, правда, надеялись, что за Посланием последуют какие-то пояснения, но ничего такого не было. Послание бесконечно повторялось, будто за ним перестали следить. Последовательность приема была вычислена нашими математиками и логиками до последнего знака. Вы прекрасно знаете, тайтай, что приступ эпилепсии можно вызвать определенным повтором световых сигналов, что-то такое можно сказать и о деятельности террористов. Их удары ужесточались после каждой попытки активизировать Проект. Это понятно. Работы слишком много стоили, они требовали неимоверных вложений, неимоверной энергии. Бюджеты самых богатых стран ужаты, уровень жизни упал. А обыватели, они, тайтай, не любят изменений. Они считали и считают, что прожить можно и с каменным топором в вонючей пещере, лишь бы никуда не спешить.

– Вы хорошо знали господина У?

– Достаточно, чтобы наше общение было эффективным.

– Как вы относились к его образу жизни?

– Имеете в виду засекреченность?

– И это тоже.

– Тысячи разных специалистов обеспечивали безопасность Проекта, но всё равно руководителям доставалось больше всех. Судьба академика Некрасова всем известна. Не раз попадал под удары и господин У. В нескольких странах мира у него были кабинеты, абсолютно аутентичные. Одинаковые огромные окна, лестница в тридцать три ступени, кабинет в эркере, ротонда в саду. Господин У везде должен был чувствовать себя как дома. Заходящее солнце бросало лучи в западное окно кабинета, на рабочем столе лежала зеленая ветка. Ее меняли каждый день, хотя сам он вряд ли это замечал. На северной стене везде, во всех кабинетах, висела одна и та же старинная картина: «Ба-цзе принимает зятя». В Китае, в Марокко, в Италии, в Бразилии. Почему-то прием зятя неким Ба-цзе нравился господину У, хотя я не уверен, что он хотя бы замечал картину. А меня прием этого зятя скорее отталкивал. Люди со свиными мордами, невестка на тонких ножках, серенькая, как мышь. Но господин У так долго жил в Китае, что насквозь пропитался его духом. Он, например, никогда не произносил вслух слово «умер». Когда убивали его помощников, он говорил: «дуб повалило молнией». Идеи господина У тоже никогда не повторялись – как знаки в книге «Тысяча иероглифов». Говорят, за день до исчезновения господина У кто-то видел на китайской верфи человека в глубоком трауре: весь в белом, подпоясан веревкой из рисовой соломы, на ногах соломенные сандалии, на шее – связка денег из серебряной бумаги, а на ленточке, украшающей соломенную шляпу, надпись: «Увидишь и обрадуешься».

– Думаете, господина У убили?

– Я не комментирую подобных предположений.

– Но «Узза» стартовала без господина У.

– Никаких комментариев.

– Чего вы ждете от полета «Уззы»?

– Прежде всего, достижения Цели.

– Вы считаете, мы встретим Чужих?

– Мы воспользовались их приглашением.

– А если пригласившая сторона нас разочарует? Они ведь не из Тогучина. Сами говорите. Вдруг они похожи на каких-нибудь грандиозных звездных червей или на облака темной материи?

– Ни черви, ни облака не способны создавать чертежи.

– Как вы оцениваете действия первых двух экипажей «Уззы», доктор Голдовски?

– Неоднозначно, тайтай. На борту Модуля, которым командовал капитан Стеклов, были собраны прекрасные опытные специалисты, но, к сожалению, там произошел какой-то технический сбой, возможно, по вине террористов. Экипаж выбросило в свободное пространство. Связи с ним нет, местоположение не установлено. Правда, нам известно, что капитан Стеклов успел загрузить на борт Модуля всю необходимую аппаратуру. Кто-то уже шутил, что людям Стеклова хватит пищи, воды и воздуха на все сто пятьдесят лет вперед, дай им только небо здоровья.

– А второй экипаж?

– Они отказались от полета.

– Что повлияло на них? Угрозы террористов?

– Я не комментирую подобных предположений. Когда господину У было холодно, он надевал стеганый халат на подкладке и цитировал: «На четыре разных части небо год разделило…» Он любил цитировать старинные стихи. «Украдкой один я грущу осенней порой…»

мю (ми)

«Бекович!»

Стармех оглянулся.

«Почему никто не интересуется этими…»

«…фантомами памяти?» – догадался он.

«Ну да». Я увидел вдруг, как много в оранжерее муравьев. Желтые, черные, коричневые, белые, красные – они копошились везде. Я боялся на них наступить. А в мокрой траве валялась мятая салфетка с неясным отпечатком розовых губ.

«Не наклоняйся, – сказал Бекович. – Всё равно не возьмешь в руки».

«Тоже фантом? Мы что, правда, вошли в зону Чужих?»

«Спроси навигаторов, – усмехнулся стармех. – А можешь и не спрашивать. Ты, наверное, не знаешь, но капитана Стеклова на «Уззе» уже видели. – Он посмотрел на меня: – Не вся информация доходит до марсовых. Феномен пока не объяснен, мы ничего не знаем о природе таких вот странных отражений сознания. Но знаем: люди с Модуля, появившиеся в нашей оранжерее, – чистая иллюзия. Не стоит придавать этому значения. Ты ведь не придаешь значения появлению мышей на корабле, правда? Ну, тревожат они нас, ничего страшного. В течение жизни каждый человек хотя бы раз видит то, до чего не дотянется ни при каких условиях. Мы все – иллюзия, Стеклов. По крайней мере, твой отец считал так же, потому и не планировал возвращения».

«Как это не планировал?» – «Очнись, Стеклов! Мы не в кругосветке!» – «Как можно не планировать возвращения?»

«А ты вспомни, – покачал головой стармех. – О нас говорили на Земле всё, что угодно, только о будущем возвращении никто не упоминал. Колумб плохо представлял себе, куда несет морскими ветрами его ненадежную каравеллу. А «Уззу» несут звездные ветры. И только в одном направлении. Неизвестном, как ты понимаешь. Мы как бы подразумеваем обратный путь, но если его нет, а? Я – старший механик, но не имею доступа к двигателям. А наши навигаторы не могут определить точку прибытия. Колумб шел вокруг круглой Земли, мы лишены даже этого преимущества. Да и кому нужен наш экипаж?»

«Близким», – сказал я, поколебавшись.

Бекович сплюнул: «Не уверен, что моего брата еще не повесили».

Я не хотел развивать тему его брата. Старший Бекович даже среди террористов выделялся жестокостью. Известно, что научные центры после его акций выглядели как руины.

«Истинный Разум, Стеклов, это – Любопытство, – покачал головой стармех. – Так принято думать. Да, мы приняли подарок Чужих, но не имеем никакого представления о том, куда нас это заведет. Железный Драйден, лидер террористов, считал «Уззу» ловушкой. Он считал, что Чужие давно на Земле, совсем незачем искать их в космосе. Они давно рядом. Просто мы не понимаем их, как не можем сейчас понять экипаж Модуля. Железный Драйден считал, что нельзя заниматься Проектом, который не усиливает землян. Он был уверен, что Чужих надо искать на Земле. Возможно, мы миллионы лет сосуществуем с ними, как, скажем, сосуществуем с дельфинами, просто наши приемники работают на разных волнах. Железный Драйден требовал бросить всю энергию, все силы, финансы, интеллект землян на дальнейшую разработку радаров Разума, переориентировав их на поиск в реальных пределах. Он считал, что Чужие не могут быть плохими или хорошими, они просто чужие. Они чужие всем: и Железному Драйдену и господину У. Террористы вели бесконечную войну вовсе не с наукой и не с учеными, а с функционерами, требовавшими одностороннего и безумно дорогого развития в сторону космоса. Только в сторону космоса. А разве нам не всё равно, где мы встретим Чужих – в Волосах Вероники или в созвездии Стрельца, в Гончих Псах или в Деве? А раз так, то лучше уж встретить их прямо на Земле, Стеклов, и по своей собственной инициативе, а не выполняя условия некоего загадочного Послания. Может, «Узза» действительно как доисторический паровоз поставлена на невидимые рельсы? А? Зачем нам терять возможность маневра?»

Честно говоря, я не ожидал от стармеха такой рассудительности.

«Да, послание Чужих оказалось чертежами космического корабля, – Бекович пристально смотрел на меня. – Но с тем же успехом оно может оказаться бомбой замедленного действия. Ты так не думаешь? Ты говоришь: истинный Разум не агрессивен? Но это наше допущение, Стеклов, только наше, ничьё больше. Перевес оказался у тех, кто ждал Послания. Вот и всё. А мы и без того всю жизнь ждем Послания. Или, может, его вовсе не было? А? Может, господин У, академик Некрасов, доктор Голдовски и их приспешники, ученики, коллеги просто посчитали человечество жирным, тупым, застрявшим на перепутье и решили хорошенько встряхнуть его? Лучше Цель, выводящая в Будущее, чем отсутствие Цели. А? Неповоротливое, забывающее о звездах человечество купается в комфорте, обывателю это нравится. Но ты-то знаешь, что Железный Драйден главным террористом считал именно господина У. Отправить лучшие умы в чужой титановой коробке неведомо куда, без всяких намеков на возвращение – разве это не теракт? А? «Чужие рядом!» Железный Драйден всего лишь требовал закрыть Программу, предложенную не нами. Железный Драйден всего лишь требовал уничтожить чужое Послание».

«Террористы всегда чего-то требовали».

«Потому что хотели, чтобы людей оставили в покое! Человечество заслужило праздника. Человечество заслужило эру покоя. Зачем обывателю какая-то подозрительная «Узза»? Конструировали дебилы, управляют ублюдки. Я скажу о себе. Стармех, не имеющий никакого представления о ходовых двигателях своего корабля, – это же нонсенс!»

«Но разве господин Голдовски…»

Стармех прервал меня, подняв руку:

«Знаешь, почему я оказался на «Уззе»?» – «Что тут странного? Вы – классный специалист». – «Спасибо. Рад слышать. Скорее всего, это так и есть». – «И еще, думаю, у вас превосходные рекомендации». – «Для меня это не похвала, но принимается».

Стармех засмеялся: «А ты-то как попал в экипаж?» – «Вы прекрасно знаете. Заменил раненного террористами Лаваля». – «То есть тебя усадили на борт «Уззы» именно террористы?» – «Что за странный взгляд на события, Бекович?» – «А ты старайся видеть скрытую сторону событий. Тот же капитан Стеклов утверждал, что если «Узза» уйдет с Земли, то поведут её террористы». – «По-моему, это утверждал Железный Драйден». – «Я не оговорился». – «Тогда при чем тут мой отец?» – «Боюсь, ты огорчишься. Но Железным Драйденом был твой отец».

ню (ни)

Александр Стеклов (27 лет, марсовый)

Бортовое время 13.00

Результаты тестирования:


– Вы росли рядом с отцом?

– Да. Но виделись редко. А когда это случилось… Я имею в виду несчастное стечение обстоятельств с Модулем… Когда это случилось, мне было уже под двадцать…

– Где вы в последний раз виделись с капитаном Стекловым?

– В клубе Славы.

– Вы были приглашены официально?

– Нет. Меня привел отец. К тому времени он уже провел первые испытания Модуля. Наверное, вы сейчас вспомнили о тех фотографиях, тайтай? Да, они были сделаны на той встрече в клубе Славы. Я там стою по левую руку Санти Альвареса. Кто тогда знал, что этот человек финансирует террористов, активно выступающих против постройки «Уззы»? Тогда многие выступали против Проекта. Плохо, когда догадываешься меньше, чем знаешь. Ну да, известный бизнесмен, много вкладывавшийся в космонавтику… Но я оказался рядом с Альваресом случайно…

– Господин У тоже присутствовал на этой встрече?

– Если и присутствовал, я не мог знать об этом. Отец ничего не рассказывал мне о главном строителе «Уззы». Это было категорически запрещено. Никто не знал господина У в лицо. Сами помните эти ежедневные сообщения. «Господин У принял верфь… Главный строитель «Уззы» недоволен движками Саффиджа… Руководитель технического проекта настаивает на новых расчетах…» Но никто и нигде не видел господина У. А отец рассказывал о нем только анекдоты. Скажем, про то, как господин У знакомил отца с пекинской верфью. Разглядывая огромный город с верхней площадки старинной башни Семи Небес, отец спросил: «А какое в Пекине население?» Господин У ответил: «Мы считаем, около сорока миллионов». Отец помолчал. Потом спросил: «А чем еще вы тут занимаетесь?»

– Господин У бывал у вас дома?

– Не исключено. У отца бывали разные люди.

– Неужели никто из гостей не запомнился вам чем-то необыкновенным?

– А что считать необыкновенным? Китайское лицо? В Китае? Большой рост или карликовый, какие-то физические недостатки? Да и почему господин У должен был выглядеть необыкновенно? Правда, люди Железного Драйдена обещали колоссальные деньги за любой намек на внешность господина У. Заметьте, за любой! Невозможно ведь убить всех, кого считают господином У, верно? Один гость отца, впрочем, занимал меня больше других. Тоже ничего необыкновенного – плотный и болтливый. Он даже Черного Ганса пытался разговорить, когда кофейный агрегат стоял еще в кабинете отца. Болтал он обычно на немецком. Черному Гансу, в общем, всё равно, на каком языке к нему обращаются, но запомнившийся мне человек разговаривал исключительно на немецком. Но не думаю, что это был господин У, ведь обращался он к Черному Гансу как к человеку, а господин У никогда бы так не поступил. Искусственное сознание Черного Ганса формировали люди, и пытаться получить от него ответ на серьезные вопросы – всё равно что разговаривать с самим собой. Тем более что главного строителя «Уззы» всё равно убили. По крайней мере, с нами его нет.

– Вы часто проводили время с отцом?

– Как только представлялась возможность.

– И куда ездили? Были у капитана Стеклова любимые места?

– Конечно. Но не в Париже и не в Москве. И Америку он не любил. Зато много экспериментировал: серфинг, дайвинг, прыжки с парашютом, горные лыжи. Любил покопаться в развалинах Мачу-Пикчу, ему это разрешали. В египетских пирамидах всё давно разрыто, в школах это выдают прямым текстом, чтобы гимназисты не бегали прямо с уроков в Гизу, но мы с отцом заглядывали и в страну фараонов. Но чаще всего – в Мексику.

– По приглашению Санти Альвареса?

– Я убежден, что отношения этого человека с моим отцом сильно преувеличены. Как можно знать, с кем рядом окажешься на банкете…

– Кто рекомендовал вас в экипаж «Уззы»?

– Доктор Блиндер. Мой шеф из программного Бюро. Обычная процедура, ничего занятного. Как принято, подаете заявление-заявку и, получив ответ, находите храм-проект под названием «Узза». Торговец вакансиями в комнатке «отдел кадров» выписывает вам направление. Вы относите направление к главному технику и он долго и скучно рассказывает, чем грозит такому вот неугомонному молодому специалисту многомесячное пребывание в замкнутом пространстве. Вы послушно киваете, затем ищете техотдел, где некий волшебник выдает вам список итемов, которые надо срочно доставить в храм-проект: волшебный свиток из медицинского центра, чудесную трудовую книгу, красный диплом и всё такое прочее. Наконец, находите самую большую очередь. «Я только спросить».

– Как вы решаете щекотливые ситуации?

– Мучаюсь бессонницей. Жду, когда само рассосется.

– А на корабле? Здесь, у нас? Каким образом вы расслабляетесь на «Уззе»?

– Дружу с Черным Гансом. Часто болтаю с ним. Мимо кофейного агрегата на второй палубе не пройдешь, после вахты каждому приятно выпить кофе. Если не хочется говорить, Черный Ганс потихоньку шепчет мантры из «Гамлета». «Одиночество есть жребий всех выдающихся умов».

– Он правда помнит анекдоты еще первого экипажа?

– Конечно. Ведь создавался он для Модуля. Честно говоря, мне нравится болтать с Черным Гансом. Он ничего особенного не знает о Чужих, но, по крайней мере, никого ими не пугает. И мантры из «Гамлета» у него всегда с подтекстом. «Он встал, оделся, отпер дверь, и та, что в дверь вошла, уже не девушкой ушла из этого угла». Это щекотливая ситуация, тайтай, или просто несовпадение хаосов?

– Как Черный Ганс относится к учебным тревогам?

– Никак. Зато мышей недолюбливает. Наверное, кто-то из создателей его программ боялся этих тварей. Никакой изоляции у Черного Ганса нет, грызть ему нечего, тайтай, а он боится. Мы, тайтай, мало знаем о природе своих страхов. Скажем, для Канта вопрос о любом знании, в том числе и о страхе, сводился всего лишь к возможности синтетических суждений априори, а для Фихте – к вопросу о сущности человека, но Черному Гансу на старую немецкую философию наплевать, да и я после собачьих вахт слишком устаю, чтобы копать глубоко, понимаете? Такая у нас служба. В семь ноль-ноль – подъем. В восемь ноль-ноль – завтрак. В девять ноль-ноль – построение, подъем флага, развод, проверка отсеков. Потом проверка скафандров – литиевые патроны, аккумуляторы, система охлаждения. Тестирование систем жизнеобеспечения, уборка отсеков. Драишь по мокрому пролету, а роботы Бековича рвут швабру из рук. Они не слышали о старых немецких философах. Они считают, что физический труд – их прерогатива.

кси

«Как вы решаете щекотливые ситуации?»

Вольно было фрау Ерсэль задавать такие вопросы!

Но, если честно, я не знал, что на это ответить. Рассуждения стармеха Бековича окончательно сбили меня с толку. Я и раньше не всё мог объяснить, просто боялся задуматься, а теперь еще воспоминания. Какие-то фразочки в разговорах с коллегами, какие-то намёки в печати… Почему-то моя девушка не любила встречаться с моим отцом. Она говорила, что не любит знаменитостей, они привлекают к себе много внимания, но, кажется, она скрывала что-то. Однажды она улетала из Рима. Эту историю она рассказала мне гораздо позже. Рейсы задерживали, потому что в те дни Италию посещал господин У, а это вызывало нездоровую шумиху. На информационных экранах каждые пять минут возникали варианты портретов Железного Драйдена.

«Приглядись к соседу!»

Глаза, уши, особые приметы.

«Сотрудничайте с безопасностью!»

Одно вроде бы лицо, но ничего конкретного.

Всё, связанное с Железным Драйденом, строилось на слухах и на догадках. Железный Драйден в те годы был чем-то вроде пресловутых мышей с «Уззы»: ловят одну, а вылавливают многих.

«Я хотела позавтракать в «Pedicabo», в монинг-клубе, – пожаловалась моя девушка подсевшей к ее столику паре. Если честно, моя гламурная кисо ни верила тогда в существование Железного Драйдена. Террористы – это же где-то далеко. Это не для нас. Это как Панамский канал, через который, конечно, можно проплыть, но покажите мне человека, который это только что проделал? Гламурные кисо сильны своей непричастностью к мировым событиям. – Может, в «Pedicabo» подают пассерованный топинамбур с одеколонным муссом, – пожаловалась моя девушка, – зато там не пугают этими ужасными рожами на экранах».

«Я – Беппе», – улыбнулся незнакомец.

Он был среднего роста, глаза серые, смеющиеся, благородный лоб.

Ничего более конкретного гламурное кисо не запомнила, зато спутница его врезалась ей в память. С молний тонкой замшевой куртки свисали серебряные замки размером с чайную ложку. Конечно, голубые джинсы, конечно, низкие дорожные туфли. А еще сумочка на серебряной цепи – с книгу величиной. Может, она так хорошо всё это запомнила потому, что спутница Беппе презрительно щурилась на мою гламурную кисо. На ее светлую юбку-карандаш. На чудесную шляпку, белые перчатки. Спутница Беппе явно чувствовала в моей девушке классового врага. Впрочем, замечание моей девушки ей понравилось. Она негромко повторила: «Эти ужасные рожи!» И вдруг фыркнула: «Аристократ на «бугатти» промчись, а ты, пролетарий, иди в лифт помочись!»

Гламурная кисо окаменела.

«Айрис», – представилась итальянка.

Но гламурная кисо окаменела. С нею такое случалось. Когда меня впервые представили ей: «Это наш Александр», она умудрилась спросить: «Это вас так зовут?» А там, в аэропорту «Леонардо» у гламурной кисо буквально язык примерз к нёбу.

Пришлось Беппе вмешаться: «У каждого свой юмор, правда?»

Моя девушка явно ему понравилась. Она, наверное, понравилась ему даже больше, чем сопровождавшая его сучка (определение гламурной кисо). Вожди богатых племен когда-то ели из золотых чашек, это подчеркивало их силу и удачливость, – Беппе чувствовал, что моя гламурное кисо любит порядок и уверенность. От нее несло золотом и комфортом.

«Приходилось вам есть печень муравьеда?»

«Я чуть не описалась, – позже признавалась мне гламурное кисо. – О, Александр! Беппе так это произнес, будто я каждый день вырываю печень у бедных муравьедов. Это ведь животное, да? Или рыба? А его сучка добавила, что сами они уже давно гоняются за одним таким».

К счастью, объявили рейс на Москву.

«Бон шанс!» Они распрощались. Навсегда.

А вечером в новостях первым экраном прошло лицо сучки Айрис, убитой в перестрелке всё в том же римском аэропорту. Айрис и начала перестрелку, увидев спускающихся по трапу гостей. Может, посчитала, что среди них находится господин У. Под замшевой курткой Айрис оказался короткоствольный автомат, а на широком поясе крупные буквы: «Увидишь и обрадуешься!»

Гламурная кисо зарыдала – задним числом.

«Александр, мы могли с тобой не увидеться».

Но Айрис (если ее так звали) гонялась совсем за другой дичью.

«Этот Беппе был настоящий красавец». Странно, после знакомства с моим отцом, моя девушка никогда больше не возвращалась к истории в римском аэропорту.

омикрон

В три ноль-ноль по бортовому времени меня вызвали к капитану.

Такие встречи специально не планируются. Капитан Поляков и я, мы – как солнце и маковое зернышко. Все мои действия изначально вписаны в корабельный распорядок, а действия капитана организует только он сам. Темный китель с золотыми шевронами на рукавах, хмурый взгляд, – я сразу понял, что вызов не принесет мне радости.

«Марсовый Стеклов при…»

Он оборвал: «Обойдемся без доклада».

И спросил: «Как вы развлекаетесь, Стеклов?»

«Имеете в виду повышение профессиональных знаний?»

«Имею в виду обыкновенные развлечения, Стеклов! – Капитан не скрывал раздражения. – Чем вы занимаетесь, когда остаетесь один? Играете в шахматы, в куклы, в двойное бу-бу? – Он прекрасно знал, что я имею право не отвечать на подобные вопросы, а я прекрасно знал, что он имеет право заставить меня ответить на любой вопрос. – Ну? – мрачно поощрил капитан. – Что вы любите, кроме этих дурацких арамейских горок?»

Об арамейских горках я упоминал в Основной анкете. Когда голубой снаряд, запущенный чуть ли не в зенит, начинает трясти и переворачивать, когда весь мир начинает заваливаться куда-то за спину, слабаки седеют в один момент, а когда голубой снаряд с воем рушится в бездну, это выматывает больше, чем долгая ночь с малобюджетной девушкой. Не такое уж дурацкое занятие! Конечно, на Земле арамейские горки особенно не рекламируются, но ведь и настоящий наддув вкорячивают втихую.

«Подруги?»

Я вытянул руки по швам. До меня не сразу дошло, что капитан цитирует невидимый мне текст. Но он сам тут же пояснил:

«Это вопрос из вашей анкеты».

И спросил:

«Зачитать ответ?»

Я неопределенно кивнул.

«Подруги?» – спросил капитан.

И сам себе ответил: «Близкие!»

И сразу продолжил: «Отношения?»

И, конечно, ответил: «Далекие».

«А служебные поощрения?»

«Заложены в памяти кэпа».

Это всё он сам спрашивал и сам себе отвечал.

А точнее, он цитировал анкету, переданную по внутренней связи.

Сперва такая анкета расшифровывается психологами, визируется фрау Ерсэль и, наконец, через Черного Ганса попадает на стол капитана.

«Чем известен капитан Поляков?» – «Спросите у Милы с Третьей авеню». – «Чем занимается Мила с Третьей авеню?»

Капитан Поляков побагровел, но не сбавил тона: «Малобюджетным сексом».

«Кто это подтвердит?» – «Старший техник Цаппи». – «Почему именно старший техник?» – «Ему снятся необычные сны». – «Что в них такого необычного?» – «Спросите у Милы с третьей авеню». – «Да кто она такая, что знает так много?»

Капитан Поляков еще больше побагровел: «Мне продолжать?»

«А много там таких вопросов?»

Зря я об этом спросил.

Минут десять капитан Поляков вываливал на меня всё новую информацию.

Оказывается, за три месяца (по бортовому отсчету) я уверенно побил все рекорды малых и больших дисциплинарных проступков. Черного Ганса называл Серебристым Фрицем, пропускал обязательные лекции навигаторов, а непонятную Милу с Третьей авеню уверенно связывал именно с капитаном Поляковым, при этом совершенно по-своему трактуя сны старшего техника. А еще я считал (так утверждал кэп), что старшего техника (подразумевался Вито Цаппи) неплохо знали ремонтные роботы (ублюдки) стармеха, хотя из приведенного контекста не совсем угадывалось, как именно они его знали. В анкете, которую капитан цитировал, подчеркивалось: неплохо. Но и это было не всё. Фрау Ерсэль, например, оценивалась в моей анкете как овца. А навигаторы Конрад и Леонтьев – как заклиненные…

Капитан, наконец, перевел дух.

К этому времени я несколько успокоился.

Обычная история. Подобные анкеты время от времени рассылаются всем членам экипажа. Инициатива бортовой овцы, извините, бортового психолога. Ничего страшного в вопросах, спонтанно задаваемых особой программой, нет. Вообще ни в каких вопросах ничего страшного нет, пока человек не начинает отвечать. Бывает, люди дерзят или посмеиваются, это понятно, но никогда (капитан Поляков особенно это подчеркнул), никогда еще на борту «Уззы» никто не осмеливался так глупо и дерзко превращать аналитический документ в предмет пустого и изощренного зубоскальства. «Кстати, кто такая эта Мила с Третьей авеню?» – «Не могу знать!» – «А фрау Ерсэль действительно напоминает вам овцу?» – «Не могу знать!»

Капитан кивнул.

В общем, он не нуждался в моих ответах.

«Вашу анкету, Стеклов, – пояснил он, – можно использовать как рвотное».

«Есть три внеочередные вахты!»

пи

«Ганс, откуда у нас на корабле мыши?»

Каким-то образом я связывал их появление с непонятным гневом капитана.

«Наблюдалось ли что-то подобное на других кораблях?»

Черный Ганс налился радостными огнями.

«Санитарное судно «Фотон» – ядовитая памирская гадюка из разбитого контейнера. Сторожевик «Сатурн» – редкие тропические бабочки. И в том и в другом случае вся живность… – как ни странно, Черный Ганс употребил именно это слово, – … погибла сама по себе».

«А оранжерея?» – «Поясни вопрос». – «Экипаж Модуля в нашей оранжерее!»

Чудесный кофейный аромат обволок мягкие обводы кофейного агрегата.

«Деянья тёмные… Их тайный след поздней иль раньше выступит на свет…»

Неожиданная и немыслимая скромность Черного Ганса объяснялась просто: в обозримой истории космического флота подобные случаи никем ни разу не были зафиксированы.

«Тогда с чем связано появление фантомов на «Уззе»?» – «Возможно, с конструктивными особенностями корабля». – «Означает ли это, что мы входим или уже вошли в область Чужих?

Черный Ганс налился теплым огнем. По крайней мере, так мне показалось. Но ответил он не совсем понятно:

«Людей губит осознание первородного греха».

«При чем здесь фантомы в оранжерее?»

«Придумать страх и бояться, человеку это свойственно. – Черный Ганс дружелюбно мигал всеми своими светящимися полосками: – Разбираться следует с азов. Страх не всегда приходит извне».

И пояснил: «Адам и Ева не любили друг друга».

Я промолчал. Когда командиром Модуля становится тайный террорист, проблемы действительно запутываются. Но при чем тут отношения Адама и Евы?

«Думаешь, это можно исправить?»

«Всё можно исправить, кроме Большого Взрыва… – философски заметил Черный Ганс. – Воспользуйся «кротовыми норами», поговори со стармехом Бековичем. – (Я вздрогнул, но Черный Ганс этого не заметил.) – Не могу сказать, зачем на целые часы запирается стармех Бекович в туалете, но видел бы ты, как счастливо лоснится его лицо, когда он выходит из туалета! Смело прыгай в «кротовую нору», отправляйся в прошлое и влюби в себя Еву! Эдем – это недалеко, если хорошенько в себе покопаться. Ветхому Адаму не потянуть против тебя, ты ведь уже бросил на Земле девушку. – (Я вздрогнул.) – Начни с прямых атеистических утверждений. Ничто так не действует на молодых женщин, как нападки на Бога. Big Bang – вот твой шанс! Убеди Еву в том, что она – единственная, а все другие – просто дуры. К тому же их ещё даже нет. Припугни её: рано или поздно они появятся! Убеди Еву в том, что Адам, может, и способен придумать что-нибудь вроде примитивной канализации, но информатика или квантовая механика ему не по рогам. Без подсказок Змея он бы и с Евы не сорвал фигового листка. Заставь первую девушку Вселенной восхищаться звездами. Вздерни её голову к звездам! Пусть история человечества начнется с любви!»

«Что ты знаешь о любви, Серебристый Фриц?»

Черный Ганс расцвел, как полночное северное сияние.

«Пред тем как властный Юлий пал… Властный Юлий… Могилы обходились без жильцов… – Что-то в нём не схватывалось. – А мертвецы невнятицу мололи… В огне комет кровавилась роса, на солнце пятна появлялись…»

У меня голова разболелась от его бормотаний.

И слова Бековича мучили меня. Я не мог им верить.

Капитан Стеклов и Железный Драйден. Благородного вида господин Беппе и жестокий террорист. Мой отец, командовавший чудом техники – Модулем, и человек, требовавший запрета всех Проектов, связанных с Чужими.

«Обязанность осиротевших близких блюсти печаль, но утверждаться в ней с закоренелым рвеньем – нечестиво…»

Черный Ганс прервал бормотание:

«Поговори с амейсенбёром».

«Ты о докторе Голдовски?»

«А кто еще похож на упитанного муравьеда?»

Ну да, печень муравьеда… «Мы тут за одним охотимся»…

Совсем не обязательно неизвестному человеку по имени Беппе быть моим отцом, даже если у него внешность благородная. Черный Ганс очень к месту припомнил историю о террористе, который забыл наклеить почтовые марки на пакет, однажды отправленный амейсенбёру. В пакете находился чудовищной силы взрывчатый порошок и язвительная карикатура (это выяснили позже): доктор Голдовски с напрочь оторванным длинным и любопытным носом. Проект «Узза» навязан извне, значит, он направлен против человечества. В конце концов, Адам тоже не столько уговорил Еву, сколько воспользовался ее неопытностью. Чужие – они не из Тогучина. Они подрывают нашу экономику, сами оставаясь недоступными, значит, бей их пособников!

К счастью для доктора Джона Голдовски, почтовая служба задержала пакет.

Черный Ганс затрясся от удовольствия. У него было припасено много таких историй.

Однажды в Тунисе на дальнем пастбище наткнулись на мертвое тело, рассказал он. «С мышами это никак не связано». Секретные службы сразу опознали погибшего, ведь они гонялись за ним добрый десяток лет, он входил в число самых близких помощников Железного Драйдена. Рядом с погибшим валялась разряженная винтовка. Возможно, одна из овец случайно наступила на курок.

«Ты не забыл о вызове к ксенопсихологу?»

Я кивнул. Черный Ганс опять затрясся от удовольствия.

«Гламурная кисо планирует на посадочную площадку, – включил он всю свою праздничную иллюминацию. – Гламурная кисо планирует на посадочную площадку в стильном, но архаичном «замбо», держащемся, если честно, только на немецкой обязательности. Ремонтники смотрят на такие машины с подозрением. «Замбо» свистит, скрежещет, его трясет, он не держит нужной дистанции, но на законный вопрос: «Что случилось? Где? Когда? На какой скорости?» – гламурная кисо только надувает пухлые губки. Красота – страшная сила. Она спасет мир, но погубит человечество».

Земная летающая машина ксенопсихолога Вероники тоже, наверное, благоухала нежной жимолостью и была полна всяких кавяйных няшечек, но готов держать пари – масла в ней было только на кончик щупа, шарниры клацали, провода искрили, колодки скребли железом по железу, иначе Черный Ганс так бы не наслаждался. «Страшись, сестра! Офелия, страшись! – тянул он свои мантры. – Остерегайся, как чумы, влеченья, на выстрел от взаимности беги. Уже и то нескромно, если месяц на девушку засмотрится в окно, оклеветать нетрудно добродетель…»

ро

В пять пятнадцать я спустился на нижнюю палубу.

Коридоры грузового отсека мрачными арками уходили вдаль.

Говорили, что отсутствие господина У помешало экипажу эффективно освоить все пространства «Уззы». Но мало ли о чем говорили на борту «Уззы».

Ксенопсихолог Вероника ожидала меня на нижней палубе.

«Где-то здесь хранятся бусы и стеклярус для туземцев».

Обычно такие шутки проходят на ура, но ксенопсихолог даже не оглянулась.

Так же решительно она отвергла мои попытки воспользоваться скоростным лифтом.

«Говорят, только Черный Ганс знает эти закоулки. Ну, может, еще ремонтные ублюдки Бековича, – попытался я завязать разговор, но ксенопсихолога мои взгляды на тайны корабля тоже не заинтересовали. Без нее я бы сразу заблудился в бесчисленных переходах. Все эти титановые колонны, клинкетные двери, раздвижные мостики; казалось, их теневая сторона покрыта сизым налетом какого-то грибка (может, виртуального).

«Черный Ганс редко говорит об этих этажах».

Ксенопсихолог и на этот раз не обернулась. Тогда я окончательно предал Черного Ганса. «Он чокнутый, – твердо сказал я. – Он цитирует «Гамлета», чтобы подчеркнуть уровень моего незнания. Он играет в шахматы с рыжим Конрадом, чтобы намекнуть на его интеллектуальный уровень».

Обычно в таких случаях спрашивают: а каков этот уровень?

Но ксенопсихолог Вероника не спросила. Я видел её плечи, обтянутые зеленой мягкой тканью комбинезона. Видел бедра, обтянутые той же тканью. Каждое её движение волновало меня, вызывало тысячи ассоциаций. И вызывало совсем уж непонятную тревогу: зачем она меня вызвала? Отчитает, как только что сделал капитан Поляков? Спросит, чем я развлекаюсь, оставаясь наедине, и как оказался на борту «Уззы»? Кажется, тут все помешаны на бегстве. Всю жизнь мы бегаем друг от друга. Человечество со дня творения пущено по кругу. Железный Драйден бегает от силовых структур, господин У – от Железного Драйдена. А потом выясняется, что Железный Драйден на самом деле возглавляет Модуль, а господин У напротив – не собирается ступать на построенный им корабль. Да, стармех Бекович знал, как заронить в меня сомнения. В конце концов, захват Лаваля действительно мог быть спровоцирован, чтобы на борт «Уззы» попал еще один террорист…

Но я не террорист!

Я всего лишь марсовый!

«На «Уззе» всё спокойно, – произнес я больше для себя. – На Земле многое мешает, правда? – Ксенопсихолог не обернулась, и я предположил: – Наверное, доктор Голдовски завершит, наконец, свои исследования по реликтовым монополям. Это ведь знаковая работа…»

«…для дураков».

Я решил, что ослышался.

«Наверное, он завершит, наконец, исследования пространственных дыр. Люди давно мечтают мгновенно преодолевать самые невероятные расстояния. – На секунду мне показалось, что я заинтересовал ксенопсихолога. – Доктор Голдовски знаменит. На Земле формулы доктора Голдовски можно увидеть в самых неожиданных местах. Их часто используют как украшение. На Мэдисон-авеню, на Красной площади, на Тибетском базаре, даже на футболках…»

«…для дураков».

Мы остановились у металлической двери.

Больше я не пытался заинтересовать ксенопсихолога.

Она стояла совсем близко, и я затаил дыхание. Меня влекло к ней, но я ощущал непонятный холод. Так смотрят из комнаты на ледяную метель, украсившую окно морозными узорами. Сейчас дверь поднимется, подумал я, и всё придет в норму. Сейчас дверь поднимется и я увижу все те же, как на Земле, как в кают-компании, как в индивидуальных кубриках диванчики, круглый стол, ну, может, овальное трюмо, в котором ксенопсихолог Вероника каждое утро любуется своим ледяным совершенством…

Но дверь поднялась и я увидел белые кучевые облака над узким заливом.

Да, грандиозные медленные белые кучевые облака над темным узким заливом.

Ладно, сказал я себе, сдаваясь. Пусть будет так. Если в корабельной оранжерее идут грибные дожди и там живут бесчисленные муравьи, раздавить которых ничем невозможно, значит, в кубрике ксенопсихолога Вероники тут могут плыть по настоящему небу белые настоящие облака. Конечно, уместнее бы смотрелись уютные домашние кресла, китайские росписи, полки с живой музыкой, коллекции загадочных артефактов, существенных для профессии ксенопсихолога, но уж ничего не поделаешь. Что есть, то есть. Умеренный солнечный свет (это в килевой-то, самой узкой части «Уззы»!) нежно ложился на мелкую рябь узенького заливчика, в котором отражался ажурный мостик, на котором стоял розовый фламинго.

Поднимаясь по мостику, я машинально протянул руку.

Сквозь голографическое изображение рука проходит свободно, она никогда не встречает препятствий, ну разве что на долю секунды свет ломается, как в колеблемой воде, но, вытянув руку, я с ужасом натолкнулся на живые тугие перья, и птица изумленно и оскорбленно вскрикнула.

Настоящее проходит шаг за шагом, сказал бы китаец Лай.

Экран (наверное, всё же экран… не может тройной борт корабля оказаться столь прозрачным…) в каюте ксенопсихолога был огромен. Мы буквально повисли над медленными течениями черной бездны, над неподвижной, перевернутой над нами звездной рекой – безбрежной, размазанной, как чудовищные зарницы. А приглушенный солнечный свет всё равно падал неизвестно откуда, и темная вода нежно поблескивала, и медленно вставали над головой грандиозные белые облака.

Coma Berenices…

О чем она сейчас спросит?..

О моем отце? О господине У? О том, как я представляю себе Чужих?

Краем глаза я видел в воде странно увеличенное отражение ксенопсихолога.

Она медленно развела молнии зеленого комбинезона, и он мягко упал на пол к ее голым ногам. Всё происходило в тишине. Она не просила меня отвернуться. И лишь потом опять пошел мерный, ни на секунду не стихающий гул, похожий на накат невидимого океана. Может, это гудело мое сердце. Не знаю. И еще я видел крошечное тату на левом бедре Вероники – китайский иероглиф на счастье.

Братья… Предел знания… Большой разум… Путь терпения… Раздвинутая решетка…

Гламурная кисо («…ты ведь уже бросил на Земле девушку…») долгое время целовалась с закрытым ртом, но потом многому научилась. («…Эдем – это недалеко, если хорошенько в себе покопаться…») Мысли в моей голове смешались. До меня дошло, наконец, что вся моя предыдущая жизнь была лишь прелюдией, чудовищно долгой прелюдией к этому вот узкому заливчику, каким-то образом занявшему килевую часть «Уззы», к звездному провалу под нами, к переодевающейся женщине, к оскорбленному фламинго на мостике…

Я был полон самых странных подозрений…

На Земле гламурные кисо проводят жизнь среди цветов, ковриков, затканных веселыми котятами, среди чудесных шелковых сердечек, крылатых ангелочков, ручных зверей, картин, написанных светящимися ночными красками, а здесь…

Сюда, наверное, и мыши не забегают…

Голое плечо Вероники отливало оранжевым ровным цветом. Не знаю почему, но я решил, что это естественный цвет её кожи. А крошечное тату еще раз мелькнуло и исчезло под коротким китайским халатиком. Возможно, он был подарен Веронике господином У. Почему нет? Сейчас, решил я, она заговорит о бездне – уж слишком страшно выглядели притягивающие мой взгляд пылающие звездные провалы…

Где-то вдалеке (так показалось) взвыли сирены.

Грохоча башмаками (тоже вдалеке), разбегались по постам аварийные команды.

А может, подумал я, прислушиваясь к жуткому всё нарастающему вою сирен метеоритной опасности, мы правда не получали никакого Послания? Может, всё это придумано, всё это инсценировано какими-то людьми, тем же доктором Голдовски или господином У, решившими, наконец, растолкать жирное, засыпающее человечество?

Сирены выли уже на всех уровнях корабля.

Может, кто-то действительно вздернул человечество под уздцы над пропастью?

И теперь, включенные в тайный заговор, мы попросту кружимся где-нибудь на орбите Плутона, надежно укрытые в его тени? И нет никакой цели, кроме как привести в ярость человеческий муравейник?

«Узза» содрогнулась от чудовищного удара.

Спокойствие цивилизации достигается неординарными мерами.

Меня бросило на камни, боль пронзила руку. Вода залива всколыхнулась, отражение мостика и розового фламинго размылось, но звездный провал оставался всё тем же – он манил, он засасывал. Какой величественный обман, успел подумать я. Придумать Чужих и через сеть многочисленных станций, разбросанных вокруг Земли, отправить Послание на Землю, создать нужную иллюзию, «расшифровать» чертежи, насильно повернуть человечество лицом к космосу!

Я медленно плыл над засасывающими провалами в вечность.

Я не спускал глаз с ксенопсихолога Вероники – счастливых глаз ничтожного карлика.

А она, завязав, наконец, чудесным бантиком пояс китайского халатика, подняла голову и, встряхнув своими золотистыми волосами, спросила:

«Почему вы так много обо мне думаете?»

Часть вторая

ЧУЖИЕ

сигма

Полная тьма.

Ничего в ней не было.

Даже меня в ней больше не было.

Только тьма и боль, которую ничем не прогнать.

С того мгновения, когда на нижней палубе взвыли первые аварийные сирены, прошла вечность. А может, несколько вечностей. Я никак не мог понять, как следует исчислять вечности. Два чудовищных удара, с интервалом в три минуты, до основания потрясли громаду «Уззы».

«Почему ты не принял место в лабораториях Заксена?»

Да потому что представить себе не мог, что тьма бывает такой враждебной.

Потому что никогда не догадывался, что никому уже не придется жить, как жили до Большого Взрыва.

«Аварийные зонды!»

Тьма стремительно отступала.

«Запуск!»

«Запуск!»

«Запуск!»

«Запуск!»

Я видел «Уззу» со стороны – гигантский, обожженный до синевы утюг.

Я видел «Уззу» извне – из глубочайшей невыразимой тьмы. Над «Уззой» недавно глумились страшные силы. Нижнюю палубу вывернуло, как железную розу, штопором закрутило килевой выступ. Из невидимых щелей выдувало сиреневые газовые хвосты, в них крутились бесформенные обломки. Пламя, как личинок, вылизывало людей из оплавленного железа, но шли, уже шли в огонь непоколебимые механические ублюдки стармеха Бековича и, рассеиваясь в пространстве, сиреневые газовые хвосты на глазах тускнели, снова погружая мир в потрясающую боль-тьму…

тау

«Когда я шила, сидя у себя, принц Гамлет – в незастегнутом камзоле, без шляпы, в неподвязанных чулках, испачканных, спадающих до пяток, стуча коленями, бледней сорочки и с видом до того плачевным, словно…»

«…был выпущен из ада…»

«…вещать об ужасах…»

Coma Berenices…

Звездные скопления…

Они разбегались за пределы видимого мира…

И давил, давил, накатываясь, мерный ровный гул, сквозь который прорывались звуки… или то, что казалось звуками…

«Ганс…» – «Да, принц…» – «Я ничего не вижу…» – «Наверное, принц, это такое заболевание…» – «Какое заболевание? У меня даже глаз нет…» – «…вещать об ужасах…»

Я заполнил собой всё пространство. Я сам был пространством, облаком, пылью. «Узза» пронизывала меня – сизое, обожженное в огне веретено. Нет, она разглаживала меня, как перекаленный утюг, великий не только массой.

«Вернуть зрение – вернуть боль…»

Меня медленно разворачивало и несло невидимыми течениями.

Я не знал, как я выгляжу. Я не знал, как далеко я распространился: вечный ужас карлика – оказаться вдруг большим, чем есть…

«Ганс!» – позвал я.

Но Черный Ганс больше не отозвался.

Наверное, пересчитывал бусы и стеклярус для туземцев.

ипсилон

«В гелиотроповых вспышках молний летучих…»

Сталкивающиеся галактики, абсолютная копия мышек, разбрасывающих звездные хвосты на зеленом шелке под длинными пальцами ксенопсихолога Вероники, теперь занимали большую часть видимого мною мира.

«Почему вы так много обо мне думаете?»

Я слышал ровный голос ксенопсихолога Вероники.

Но я не знал, надо ли мне отвечать. Я еще не привык к новым масштабам.

Я чувствовал, что занимаю непомерную часть мира, может, я сам уже был миром. Может, этот мир и есть Чужие? – мелькнуло во мне. Но без прежнего обжигающего интереса. Скорее, констатация факта, вспышка, ничего не осветившая, кроме подвалов моего почти уже не существующего сознания.

Я пытался понять, что я чувствую и чувствую ли?

Почему ненависть к чудесам заставляет нас так страдать?

Почему неистребимое влечение к чудесам толкает нас на край мира?

«Приходилось вам есть печень муравьеда?»

Я чувствовал Веронику где-то рядом. Ледяной холод галактик был её холодом, ее недоумением. «Почему вы так много обо мне думаете?» Человек бы так не спросил. Но разве ксенопсихолог Вероника не человек? Она летела с нами – с самой Земли. Ее рекомендовал сам господин У, так говорили. Правда, господин У загадочно исчез, его не оказалось на борту, зато командиром Модуля оказался Железный Драйден.

Я перебирал факты как чётки.

Я ничего не чувствовал, кроме медленно рассеивающейся боли.

И почему-то я знал, что пока эта чудовищная боль-тьма совсем не уйдет, моя девушка, оставленная на Земле, будет плакать и плакать, сняв очки, огромные, как у летчика-истребителя.

«Ты делаешь это напрасно, – будет плакать она. – Ты делаешь это напрасно…»

Наверное, Бекович прав: нас не ждут. Нас нигде не ждут. Мы просто всё придумываем. Голос ксенопсихолога Вероники (или мне так казалось) кипел в мрачном шипении электрических разрядов, его передергивало как вырожденную нейтронную жидкость. «Почему вы так много обо мне думаете?» Любая подвижка, самое ничтожное оседание моей мысли высвобождало чудовищную, невероятную боль, отражающуюся, как свет, от искореженного массива в прах разнесенной «Уззы».

«Рост жизни не в одном развитье мышц. По мере роста тела в нем, как в храме, растет служенье духа и ума…»

Я простирался в пространстве, клочьями многих сброшенных оболочек отмечая свой крестный путь.

фи

«Какой ужасный фэн-шуй!»

хи

В звездных ореолах, в коротких блестках, в световых смещениях пряталось всё, чем я прежде жил. В сверкающих ореолах, световых блестках, смещениях пряталось всё, чем я мог дальше жить. И неважно, пылевое я облако или целая галактика, а может, что-то гораздо, гораздо, гораздо большее; неважно, чем порождалось волшебное взрывчатое сияние волос Вероники – спасительной ложью господина У или убивающей истиной моего отца…

Coma Berenices…

«Дайте мне материю, и я построю из нее мир…»

«Дайте мне материю, и я покажу, как можно создать живую гусеницу…»

Гламурная кисо там, на Земле, плакала, поняв, что её чудесные кавяйные няшечки больше ничего не значат. В чудовищных отсветах, озаряющих самые темные углы моего сознания, дожаривался третий экипаж «Уззы» – первые, как мне всегда хотелось думать. Я видел (или так казалось) бездонную тьму, в которой бесчисленно вспыхивали огни. Я видел (чувствовал) кают-компанию, в которой, как в стальной банке, намертво заварило капитана Полякова и «небольшую медведицу».

пси

«Обнимите меня, тайтай». – «Разве у нас больше нет моральных принципов?»

омега

Статус: сброшен.

дигамма

Теперь «Узза» походила на темную угловатую комету, широко раскинувшую два чудовищных сиреневых хвоста на сияющем фоне сталкивающихся галактик, будто сбежавших с вышивки ксенопсихолога.

«Дуб повалило молнией».

Пространство глядело на меня мерцающими провалами.

Я всегда знал, что буду самым последним, кто, возможно, столкнется с Чужими, но ведь это мне был задан вопрос: «Почему вы так много обо мне думаете?»

Звездный ветер… Ржавчина медленного огня… Темные скважины туманностей…

Я плыл и плыл сквозь оплавленное сознание…

стигма

Чужие?

хетта

«Как знать?»

сан

Coma Berenices…

шо

«Он человек был в полном смысле слова…»

Звездные россыпи нежными светящимися языками вкатывались в перекрестья ломающихся лучей – намертво промороженных, полных такой страшной тьмы, что в ней даже ад не угадывался.

«Что такое ад?» – «Когда совсем плохо». – «Разве ты еще не в аду?» – «Хотите сказать, будет еще хуже?»

Я не знал, что ответить. Я не знал, что звучит во мне.

Боль медленно отступала, и я всё внимательнее прислушивался к кипящему миру.

Фламинго на резных перилах узкого мостика… Узкий залив, почему-то вмещающийся в килевую часть «Уззы»… Coma Berenices… Золотистая вечность, угадывающаяся в черной воронке…

Стармех Бекович был неправ…

И капитан Стеклов тоже был неправ…

И неправы были господин У и доктор Голдовски…

Все ждут возвращения. Все отчаянно ждут возвращения. В прошлое или в будущее – неважно. Мир замкнут. Мы никогда не будем жить, как до Большого Взрыва, но все мы ждем возвращения… Кто бы на самом деле ни отправил нам Послание, прав был только он…

Братья…

Предел знания…

Большой разум…

Путь терпения…

Раздвинутая решетка…

«Ба-цзе принимает зятя…»

«Помоги мне!» – взмолился я.

И снова услышал гул рассеивающейся Вселенной.

Звездные мышки с жадным любопытством тыкались друг в друга раскаленными носами, откидывали чудесные длинные хвосты, заливали пространство огнем, полным сладкого яда. С чего мы взяли, что Чужие должны обживать планеты? Зачем им крошечные планеты, когда есть весь мир? Они же не из Тогучина. С чего мы взяли, что почему-то боимся тьмы? Просто мы еще не привыкли к собственным масштабам. Просто мы еще всплываем в самих себе, как из бездны…

Это щекотливая ситуация?

Волосы Вероники медленно закручивало ходом времени.

коппа

«Не страшно ль, что актер проезжий этот в фантазии, для сочиненных чувств, так подчинил мечте свое сознанье, что сходит кровь со щек его, глаза туманят слезы, замирает голос…» Чем невнятней звучал в общем ровном гуле незнакомый рассеивающийся голос ксенопсихолога Вероники, тем нестерпимей охватывала меня боль.

Я был всего лишь крошечным пузырьком, раздувающимся в пространстве.

Я был крошечным пузырьком, порождающим новый мир.

«Почему вы так много обо мне думаете?»

Кажется, теперь я знал, что ответить.

сампи

Вероника Стрешнева (28 лет, ксенопсихолог)

Бортовое время 11.00


Результаты тестирования:

(файл вырезан)


на главную | моя полка | | Третий экипаж. Сборник |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 1
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу