Книга: Свадебное путешествие



Свадебное путешествие

Шарль де Костер

Свадебное путешествие

Часть первая

I

— Боже милосердный! Ужель и вправду умерла, господин доктор?

— Да, мадам.

— Кабы нам ее живой-то в землю не закопать — а то где ж ребенку взять острые когти, чтоб в крышке гроба проковырять дыру.

— Она мертва, мадам, сами видите, и уже застыла.

— Да… «застыла», да! А вы и уходите, господин доктор. Ах! Да неужто ничем нельзя помочь?

— Ничем, мадам, прощайте.

— Доброй ночи, господин доктор. Сиска, мы облачим малышку в ее белое платье в красный горошек, в каком она давеча на бал ходила; а еще в шелковые чулочки и сафьяновые башмачки. Поди скажи тому господину, что так буянит внизу, что бифштекстов здесь не подают, но ему быстро можно изжарить телячью отбивную. Пусть потерпит, нас в этом доме всего двое. Иди к нему, и мигом сюда.

Сиска послушно уходит; вот она возвращается.

— Где платье в горошек, Сиска?

— Здесь, мадам, под шалью.

— Дай сюда. Остались еще белые сорочки малышки?

— Да, мадам.

— Помоги же, пора нам обряжать ее.

— Да, мадам.

— Сними с нее пальто. Да подержу я, подержу. Вот смех-то, она совсем легкая. Осторожнее снимай рукава. Вот так. Теперь юбку, а потом эту жалкую рубашонку. Да поторапливайся, нехорошо, что она так долго будет лежать голая. Не плачь, Сиска.

— О! Мадам, такая жалость! Не видала я никогда, чтоб девушка такой красивой, такой доброй была. А попадись ей человек порядочный, уж какое бы она ему принесла счастье-то.

— Наденем на нее чепчик, Сиска? Она его терпеть не могла; но сейчас другое дело: так ей черви не сразу головку прогрызут. И еще тот красный платок, челюсть подвязать. Как он ей к лицу, платочек-то. Теперь платье. Расправь складки на юбке, чтоб обе ноги прикрыть. Корсаж застегну я. Сиска, это ты закрыла глаза Гритье?

— Нет, мадам.

— Эко диво, покойники теперь уж сами себе закрывают глаза?

Говорившая была мать, старуха мать. Доселе спокойная, она вдруг разрыдалась, потом склонилась над постелью и, словно обезумев, принялась тысячекратно целовать дочь, осматривая ее всю, обнюхивая, проводя руками по шее, горлу, левой груди, стараясь ощутить хоть призрак дыхания; с надеждой уповая уловить малейшее движение глаз, губ и всего тела; расслышать биение сердца той, что лежала на кровати. Это продолжалось долго.

Потом, в отчаянии рухнув на стул:

— Доктор был прав, — сказала она. — Гритье мертва.

Затем взяла ее за руку, на которую медленно падали крупные слезы, и вдруг ударила по ладошке, как делала, когда ее дочь была еще маленькой и капризничала.

II

Эта сцена разыгралась в большом доме готического стиля, стоявшем на дороге из Сен-Пьера в Гент.

Врач только что ушел. Это был краснорожий бугай из тех, что, не доведись им стать медиками, были бы сапожниками. Во множестве поглощать жирные супы он умел великолепно, а вот никаким другим ремеслом овладеть так и не смог. Осмотреть и поставить диагноз — для него было делом случая; зато поесть и выпить — обыкновением. Его считали добряком, коль скоро он был равнодушным; ученым — потому что слова цедил неохотно; блестящим доктором — поскольку держался с неподражаемой солидностью.

Разговаривавшая с ним женщина была сухонькая, старая, белокурая и будто прежде времени облаченная в траур — на ней было платье из тонкой черной орлеанской материи, топорщившееся на ее плоской груди, зато плотно облегавшее тощую спину.

В обычные дни физиономия Розье — а именно так звали старуху — могла показаться сварливой. Но сейчас на этом злом маленьком лице было одно лишь выражение живейшей скорби.

Та, кому она приказывала, была служанкой с угодливым лицом, курносым носом, с маленькими черными глазками, глубоко сидевшими под густыми бровями, широкоплечей, с багровыми руками, линии которых словно не были до конца вылеплены — такими длинными и неряшливой формы были ее пальцы с квадратными ногтями.

Тяжелые полевые работы придали Сиске мужиковатости и еще ярче выявили ее и без того грубую и простую натуру. Мало что могло ее растрогать — но сейчас она все-таки смотрела на Гритье сквозь слезы.

— Сиска, — вдруг спокойно сказала старуха Розье, — сегодня еще не надо идти заказывать гроб.

Твердо произнеся эти слова, она присела у постели. По-видимому, полная решимости вновь вступить в борьбу со смертью, которая, как ей казалось, еще не овладела Гритье, будто отогнав жестом призрак, она снова схватила девушку за руку, пытаясь согнуть ее — но та все никак не сгибалась. Она подняла ей ноги, сперва одну, потом другую, обе были окоченелые и тяжелые как свинец. Тогда, хоть и струхнув не на шутку, она устремила на дочь пристальный взор, взор Христа, воскрешающего Лазаря, полный самого горячего желания, какое только может вместить в себя сердце человеческое. Так прошло много времени, но мало-помалу сила, энергия, твердость взгляда потухли и исчезли с ее лица; мышцы расслабились, глаза увлажнились, рот скривился, и старуха Розье упала на тело дочери.

III

Розье убивалась час с лишним, теми рыданиями, что больше похожи на содрогания и корчи, подобно тому, как грозовой ветер порывами своих крыл гнет и ломает одинокие деревья среди больших равнин.

Она любила дочь, любила ревнивой любовью, и все же сердце ее начинало биться такой же живой страстью, стоило ей лишь взглянуть на несгораемый сейф, что был привинчен к полу в ее спальне. Иногда она позволяла себе раскопать в этом втором предмете поклонения пару золотых монеток, чтобы купить платье для Гритье.

Тогда, преисполнясь как заботы, так и злости, она шла к дочке и говорила ей: «Или найди мне купца, пусть придет показать новые ткани; я хочу, чтобы ты была самой красивой на ближайшей кермессе».

Гритье радостно слушалась. Приходил купец. Стоило Розье только увидеть его переступающим порог, как ее уже всю трясло. В ее глазах это был бандит с ножом; а она словно бы дозволяла ему отхватить кусок ее мяса. Он разворачивал ткани, Розье давался час, чтобы выбрать, сговориться о цене, и она с угрюмым видом платила.

Когда купец уходил, она усаживалась и тут уж давала полную волю слезам, крошечным и холодным — слезы иные, упав на ткань, могли бы повредить ее.

Потом она подзывала Гритье: «Подойди, ягненочек мой». Она раскидывала ткань у той на спине, разглаживала и расправляла на солнечном свете и в тени, то и дело повторяя, как она нравится ей — ведь это такое удовольствие для ее доченьки, да и богоданную красоту Гритье очень подчеркивает. Как и чулки из тонкого хлопка — их она тоже покупала ей и непременно хотела надеть на нее сама, все приговаривая, что за чудо-ножка у ее дочурки; как и шапочка Гритье — ею назывался большой белый кашемировый платок с вышитыми на нем нежно-голубыми пальмами и вкраплениями желтого шелка.

Каждый раз, принося очередную жертву, она говорила ей: «Ты падешь во прах, если не станешь любить меня, отдающую всю кровь свою, только чтоб ты была красавицей. Обними меня».

Гритье, нежная, но гордая и несклонная к открытому проявлению чувств, подолгу сидела с матерью обнявшись. Когда такие поистине чистые страсти проявляются слишком живо, это пугает детей.

После кратких минут нежности Розье опять вставала за стойку, шла в погреб или уж сразу на кухню: влить себе в винцо спирту, кипящей воды и положить туда сахару; обрезать края мясных ломтей в шкафчике для провизии, чтобы не пришлось покупать мяса на фрикадельки; подумать, как облапошить деревенщину, содрать три шкуры с проезжего, налить пиво побыстрее, чтобы пены в нем получилось побольше, кинуть туда ливанского орешка и стрихнина, чтобы сделать его погорчей да «позабористей»; не слишком усердно вытирать рюмки для ликеров, где всегда на треть, если не больше, оставалось воды, и таким образом за одну бутылку выручить столько, сколько можно было бы за целых девять, и как проявить в этих бесчестных манипуляциях такое хладнокровие, чтобы не упасть замертво, а, напротив, ощутить в жилах приток свежей крови и сделать подарок дочурке.

Такова была Розье — добрая и благородная в любви своей; себялюбивая и злобная в гнусной своей скаредности. Вот ведь как любила она свою девочку, и вот как, рыдаючи и ломаючись, вся вымокла от своих же слез, кусая зубами лоб, щеки и шею Гритье.

IV

Вдруг она встревоженно поднялась и сказала Сиске:

— Ты что ж это, заперла харчевню?

— Но ведь… да… мадам.

— Как! Милостивый Бог наказал меня бедой, что стряслась с моим ребенком, — а ты пользуешься этим, мешая мне заработать на жизнь. Спустись, открой и скажи, что я тотчас приду.

— Я так и хотела, хозяйка, — ответила Сиска, послушно спускаясь вниз.

Розье внимательно прислушалась к шагам служанки. Она услышала стук ставен — открываясь, они ударили об стену; вот крестьянин, войдя в зал харчевни, спросил стаканчик можжевеловой настойки; другой — пинту пива, потом и третий, четвертый и так далее, люди самого разного разбору, голодные или жаждущие, заказывали яичницу с салом, мяса на углях, пива и ликеров.

По нетерпеливому тону Сиски Розье поняла, что та не справляется и растерялась; что вследствие этого она могла совершить оплошность против интересов трактира: насыпать в яичницу слишком много сала, слишком доверху налить в кружки пива, слишком чисто вытереть стаканчики для ликеров или оставить без присмотра пивной насос в глубине погреба, приделанный к большой бочке пива «уитцет».

Крестьяне стекались в трактир, чтобы здесь переночевать. Розье слышала, как Сиска одного за другим разводит их по спальням, на всех этажах вплоть до самых верхних мансард. Она улыбнулась. Когда Сиска пробегала мимо, Розье остановила ее вопросом, все ли комнаты заняты.

— Все, кроме той, где спите вы, — отвечала Сиска, сбегая вниз.

Розье опять услышала ее говорок:

— Вы что думаете, я могу и вам тут прислуживать, и там, наверху, жарить яичницу?

— А мы тогда пойдем где получше, — отвечали ей.

И это повторялось трижды, так сказали три разных постояльца.

Три раза прозвучало в ушах Розье это ужасное: «где получше».

Необычная борьба разыгрывалась в ее душе; любящую мать тянуло прилечь у тела дочери; сквалыга с загребущими руками хотела спуститься и разжиться деньгами. Розье не сиделось на стуле.

При каждой несдержанной реплике, при любой неловкости Сиски она вскакивала и снова садилась, приникала ухом к двери, снова возвращалась, чтобы поцеловать дочку в лоб и в бледные щеки, и опять и опять вслушивалась, сидя у тела и рыдая и всхлипывая подле Гритье.

Тем временем те гости, которых плохо обслужили или кто так и не дождался служанки, начали вставать и уходить один за другим, приговаривая: «Пойдем-ка где получше». Грузилом для замка, запиравшим двери за уходившими, служила свинцовая чушка, и каждый раз, когда очередной клиент открывал дверь, чтоб уйти, свинец с такой силой бил по дверной раме и по самой двери, что Розье вздрагивала, точно ее саму ударили кулаком прямо в сердце.

Наконец, не выдержав, она и вправду встала, набросила саван на лицо дочери и с глазами, полными слез, затаив рыдания в горле, спустилась вниз, полная твердой решимости удержать все эти прекрасные денежки, уже уплывавшие из рук.

Крестьяне приветственно закричали и захлопали в ладоши при появлении Розье. Многие тут же поворотили оглобли, а ведь уже готовы были уйти и даже опустили руку на дверной затвор.

— Друзья, что вам угодно? — спросила Розье.

— Тартинку с сыром! Сала! Яичницу! Фрикаделек! Жареного мяса! Ячменного пива! И пива «уитцет»! Абсента! Горькой! Пунша! — наперебой восклицали они.

Дабы выиграть время, Розье постаралась подпустить шутку.

— Первое дело выпивон, а второе — закусон, — сказала она, — выпейте, это придаст аппетиту. Кому абсент? Кому пунш? Кому горькой? А кому пива «уитцет»? А ячменного?

— Сюда! Неси мне, неси пунша! Можжевеловой, ячменного, «уитцет»! — загомонили крестьяне.

— Помоги мне, Сиска, — сказала Розье, — нам надо спешить.

Сиска, крутившаяся тут как белка в колесе, пока не было Розье, с ее приходом обрела солидный вид. Она обслуживала крестьян по порядку, проворно. Не прошло и часа, как все были пьяны, сыты и за все заплатили.

Розье, всецело занятая тем, как собрать деньги и сосчитать монеты, часто исчезала, чтобы подняться и обнять Гритье, потом, хотя горло и перехватывало, опять спускалась вниз и безмолвно обслуживала клиентов. Наступил вечер.



V

Трактир понемногу опустел. Розье снова поднялась к дочери.

Молодой человек вошел в харчевню и сказал Сиске, оставшейся за стойкой:

— Я останусь тут переночевать, покажите мою комнату.

— Их больше нету, — грустно отвечала толстушка.

В тот же миг Розье, не перестававшая, навострив ушки, следить за всем, что происходило внизу, вприпрыжку сбежала по лестнице и сказала: «Ну, дурында, вы и наделаете мне тут дел».

— Но мадам, осталась только та спальня, где…

— Молчок!

Новый постоялец внимательно осмотрел сперва одну, потом другую. Вид у него был предупредительный, приятный и строгий, что сразу к нему очень располагало. Довольно худой, выше среднего роста, с развитой грудью, широкоплечий, с тонкой талией, высоким лбом, носом с крупными, чувственно раздувавшимися ноздрями, тонким и довольно крупным ртом, над которым виднелись небольшие темные усики, твердым и изящно вылепленным подбородком, — к тому же нежная и веселая улыбка подчеркивали силу и изящество тела, ясность, искушенность и добродушие рассудка.

Спокойным, хоть и немного властным жестом он подозвал Розье, которая подошла и встала прямо перед ним, заказал кружку пива и, открыв кошелек, чтобы заплатить за него, явил жадному взору Розье деньги — много золотых монет и банкнот.

— Мадам, — сказал он, — правда ли, что у вас совсем не осталось свободных комнат?

— Мсье, — ответила Розье, немного стыдясь перед Сиской, — у нас есть только одна комната, там две кровати, и на одной из них кое-кто спит.

— Ну, тогда я пойду где получше, — сказал молодой человек, вставая.

— Где получше, о нет, нет, мсье! — завопила Розье, силой усаживая его обратно и жестом показывая на потолок, — та, что лежит там, не сможет нарушить ваш сон.

И Розье беззвучно зарыдала.

Молодой человек взял старуху за руку — за дрожащую руку, которую она рывками попыталась отдернуть. Он взглянул на Розье с тем горячим и почтительным состраданием, какое вызывают муки стариков; увидел ее покрасневшие от слез глаза; немое отчаяние, застывшее в искаженных чертах лица; сжатые и трясущиеся губы. Он подумал об этих словах: «Та, что лежит там, не сможет нарушить ваш сон», — и понял, что эта женщина только что перенесла непоправимую утрату, наверное, потеряла дочь, и после этого ей остается разве что богохульствовать, безумствовать или терпеть в жалкой покорности судьбе.

Молодой человек был молод, а молодость проводит дни свои в вышивании золотых кружев надежды.

Его не убедило, он не захотел верить, что та, лежавшая наверху, не в силах нарушить его покой. Он сказал Розье:

— Проводите меня. Я посмотрю эту комнату.

Розье разожгла маленький фонарь.

— Пойдемте, — сказала она, идя вперед и поднимаясь по первым ступенькам винтовой лестницы. Он пошел следом за ней. Лампа светила как раз так, чтобы он мог в красноватой и продымленной глубине видеть ее тощий силуэт — старуха иногда вдруг застывала, сотрясаясь от рыданий, а потом снова тяжело поднималась вверх.

Они дошли до верха лестницы. Лучик света пробивался из-под узенькой и низкой маленькой дубовой двери. Розье вошла в нее.

VI

Войдя и осмотревшись, гость Розье обнаружил, что очутился в просторной комнате с высоким потолком, крепящимся поперечными балками, построенной веке в четырнадцатом. Высокие проемы окон, прорубленных в стене шириной в четыре фута; по паре каменных скамеек по обе стороны от проема живо напоминали о простых нравах тех давно прошедших времен, полных настоящей поэзии. Не хватало только седалищ, в те годы стоявших по окружности всего помещения, и сундуков, служивших одновременно и сиденьями, и дорожными сумками, куда запирались все богатства семьи. Примитивные скульптуры на возвышавшихся сваях широкого камина почти скрыты были многими слоями молочной извести, которыми их то тут, то там покрыли за четыре столетия несмышленые вандалы.

Ярко светила луна. Занавесок на окнах не было. Их заменяли ствол и ветви обнаженных тополей, уходивших во мрак синего неба, полного звезд, но не мешавших ясному лунному свету оттенять светлыми мраморными струями неровный пол комнаты.

Там стояли две кровати, одна — у окна, другая — у дверей, без занавеси.

У ее изголовья стоял стол, на нем возвышался ящик, прикрытый маленькой скатеркой, а к нему прислонено было распятие из красного дерева с вырезанными на кресте фигурой Христа и черепом. Две толстые желтые свечи, горевшие в высоких деревянных подсвечниках, освещали ложе, на котором полностью одетая женщина, казалось, спала последним сном под тяжелыми складками савана из плотной ткани. Там, где ткань закрывала грудь, лежала ощетинившаяся увядшими листьями сухая древесная ветвь. От свечей падали отвесные длинные тени и рельефные силуэты. Гость жестом спросил у Розье позволения приподнять саван, покрывавший Гритье.

— Да, да, — молвила Розье, — она будет казаться не такой мертвой.

Он медленно приподнял саван с той деликатной осторожностью, какую проявляют к мертвым, словно боясь причинить им боль. Сперва под маленьким белым чепцом он увидел низкий, умный лоб; потом черные, очень густые брови; веки, окруженные длинными ресницами; прямой нос с широкими прозрачными крыльями и линию бровей. Чуть ниже носа, совсем близко, был рот. Чувственные, слегка великоватые, но изящной формы губы сложены были в то, что древние называли луком Амура. Лицо янтарного оттенка, с крупными чертами, благородными и точеными, говорило о характере нежном, решительном, терпеливом, наивном и простодушном. Маленькие груди, круглые и упругие, обрисовывались под муслиновым корсажем. На ногах были тончайшие белые чулки и бальные туфельки из красновато-коричневой кожи, отливавшей золотом.

— Взгляните же, мсье, — вымолвила Розье, — взгляните на прекрасное мое сокровище, завтра земля пожрет его. Взгляните…

Но скорбь задушила ее, она уткнула лицо в передник, и даже несмотря на это, вопреки ее желанию, сквозь ткань слышались рыдания, походившие на хрипы. Были и минуты, когда ее рука безвольно падала вдоль тела вместе с передником, открывая взору лихорадочно горящее лицо Розье и большие устремленные в одну точку глаза, из которых текли безмолвные слезы.

Поль Гетальс, а пришедшего звали именно так, подумал, что надо бы прикрыть тело Гритье.

Розье не позволила ему сделать этого и, вновь придя в ярость, отбросив ткань далеко, насколько хватало сил, угрожающе встала перед ним:

— Кто разрешил вам скрывать ее от меня? — вскричала она. — Если мне хочется убрать подальше это сукно — так вам ли мешать мне взглянуть на мою дочь? Я хочу видеть ее, хочу посмотреть на нее, прежде чем она навеки уйдет! Полагаю, что и полиция не запретила бы мне этого.

Потом, указав на лицо дочери, аккуратно подняв чепец, чтобы отбросить назад всю густую копну темных волос, чье струение при свете отливало в рыжину, и смягчаясь, по мере того как чувства становились словами:

— У какой еще из девушек Гента, — причитала она, — такие же красивые волосы, такой чистый лоб, такой твердый дух, что скрывает этот мрамор, о бедная Гритье! А эти прекрасные глаза, они так часто посылали их бедной старой матери такие добрые, а то и лукавые взгляды. Ты ведь была балованное дитя, правда, Гритье? Неужели ты больше никогда не обнимешь меня, дочь моя, дочь моя, дочь моя? — И, отпрянув, Розье завыла: — Никогда больше, Гритье! — И она позвала ее: — Гритье! Вернись, Гритье, ведь я совсем одна. Гритье!

Но ничто не могло поколебать недвижность той, что лежала на ложе.

— Да, да, — повторяла Розье, словно безумная, обращаясь к кому-то, кого здесь нет, — да, да, — мой муж, вот кто ушел как предвестник, чтобы застолбить место там, в царстве червей. Она умерла, не успев ничего такого мне оставить, что я бы так же крепко любила, и замуж не успела выйти, а грудь-то вон какая, да и кровь тоже — они напоили бы младенца молоком крепче вина. А что за ножка, да есть ли еще девушка в Генте, что могла бы похвалиться такой же? Ведь совсем как у статуй, взгляните сами, и это зароют в землю, а какие-то крабы-уродцы будут ползать сверху. Скажите же, вы, — обратилась она на сей раз к гостю, — да разве этакий ладный господин навроде вас не хотел бы иметь такую девушку у себя в доме хозяйкой?

— И полагаю, очень бы хотел! — ответил тот.

— Да, и тем не менее, — сказала Розье, — вам ее не заполучить!

И она нежно, ласково принялась поглаживать кудри и лицо дочери.

Гость Розье не отрывал от Гритье пристального и внимательного взгляда наблюдателя, который, казалось, не верит глазам своим.

Она увидела, как он встал, взял зеркальце, приложил к губам Гритье, взял ее за руку там, где пульс, положил свою руку ей на левую грудь, постучал ей по ладони и послушал.

— Что вы там делаете и кто вы такой? — спросила Розье со смутной надеждой.

— Я врач, — отвечал он.

— Врач! — вскричала Розье, сразу став почтительной и смиренной. — Господин врач, да правда ли Гритье умерла?

— Ничего не могу сказать, — ответил он.

— Делайте что должно, — отвечала она.

Гость приподнял голову Гритье, подложил под нее свою руку и подержал так.

— Давно ли, — спросил он, — ваш доктор решил, что эта девушка мертва?

— За три часа до вашего прихода, господин доктор.

— И сколько, он вам сказал, она уже мертва?

— Уже двадцать семь часов, — ответила Розье, просчитав на пальцах.

— И какая же, по его мнению, болезнь унесла ваше дитя?

— Апоплексический удар, какого он никогда не видал.

— Апоплексический удар! — улыбнувшись, повторил Поль. — Волосы-то еще теплые, — добавил он.

— Что вы сказали? — спросила Розье.

— Я сказал, что волосы еще теплые и этот цвет лица совсем не такой, какой бывает у мертвых. Я говорю, что ваш доктор, быть может, совершил ошибку.

— Как! — трепеща, сказала Розье. — Да точно ли вы врач?

— Да.

Розье вздрогнула от надежды и издевательски расхохоталась.

— Эко ведь, — сказала она, — вы говорите, что не уверены, будто Гритье умерла?

— Не уверен.

— Повторите.

— Совсем не уверен в этом.

Розье взяла его за руку и подвела к маленькому деревянному столику, покрытому навощенной материей, что стоял промеж двух окон. Она дрожала как осиновый лист; несколько раз раскрывала рот, пытаясь вымолвить что-то, и много раз проглатывала слова, так и не сказав их. Наконец она постучала по столу.

— Послушай, — сказала она, и плача и смеясь, пожирая собеседника глазами, — послушай, если эти слова не для того только, чтобы надо мною насмеяться, если ты не врешь, если спасешь этого ягненка, уже приготовленного мяснику, я отсчитаю тебе на этом столе, отсчитаю и золотом, и купюрами, и пятифранковыми монетами десять тысяч франков, слышишь ты, десять тысяч франков!

И старуха Розье разрыдалась, но уже совсем другими слезами — не теми, что были исторгнуты материнской любовью.

— Теперь ступай, — сказала она властно, подталкивая своего гостя к постели, — смотри, но смотри как следует! — И она погрозила ему кулаком. — И скажи мне, почему ты думаешь, что Гритье не умерла?

— Потому, — отвечал Поль, — что я вижу тут покой глубокого оцепенения, а не отвердение материи, из которой ушла жизнь.

— Если ты врешь, — сказала Розье, — ты подлец!

VII

Розье села у изголовья постели, а Поль — в ногах. Долго они оба вглядывались в Гритье, которая так и лежала не шелохнувшись.

Вдруг Розье поднялась. Она скинула со стола маленький сундучок, скатерть, распятие и обе свечи, придвинула стол к кровати, снова вставила свечи, поставила распятие на камин и сказала:

— Доктор, я убираю алтарь. Быть может, это принесет счастье ребенку.

— Есть у вас в доме хороший уксус? — спросил тот.

Розье замялась. Ответить стоило ей такого усилия, точно правду вырывали изо рта клещами. Покраснев, она сказала:

— Нет. Он был слишком крепкий, и мне пришлось напополам разбавить его водой, влив ее прямо в бутылки…

— И?.. — откликнулся Поль, словно хотел спросить еще о чем-то.

— Не спрашивайте больше, — умоляюще произнесла она. — Не могла же я такого предвидеть, — прибавила она, утопая в слезах, — но скажите, что вам нужно, за ценой дело не станет, я сбегаю и найду. Или вы не верите, что я могу бегать?

— Есть кое-кто, кто бегает быстрее вас.

— Кто же?

— Сиска.

— А трактир?

— Закрыть его надо на этот вечер, — ответил Поль, выходя за дверь и оттуда подзывая Сиску.

Сиска быстро поднялась наверх, топоча, как пахотная лошадь, и немного напоминая ее своей походкой.

Она встала перед доктором, который выписывал рецепт. Он протянул его ей.

— Иди, — сказал он, — к аптекарю Ван Беркелаару, это в пяти минутах ходьбы отсюда.

— Я его знаю.

— Дай ему этот рецепт. Если он ответит, что для приготовления нужно время, попроси его отдать тебе все ингредиенты, нужные для снадобья. Кстати, я это пишу внизу, под моей подписью. Не нужно красиво упаковывать, но принести поскорее необходимо. Беги.

— Дайте денег.

Розье нехотя полезла в карман и все медлила, не спеша отыскивать там кошелек. Доктор дал Сиске пять франков, и, ожидая ее, наполнил водой на две трети глиняный кувшин.

Не прошло и десяти минут, как вернулась Сиска. Доктор взял у нее из рук пакет с веществом, походившим на соль, которое он высыпал в кувшин; потом тем же образом опустошил содержимое одного флакона, потом другого, который, едва его откупорили, тут же распространил по комнате нестерпимый запах щелочи. Он размешал эту смесь обеими руками, ставшими после этого красными, почти кровавого цвета. Обе женщины чихали и кашляли.

— Найдите мне фланелевую ткань, — сказал он Розье.

— Мою нижнюю юбку, возьмите мою нижнюю юбку, мсье, — воскликнула Сиска.

— Да ведь юбка-то совсем новенькая, — возразила Розье.

— Не важно, мсье доктор, — сказала Сиска. — Берите!

И она вытащила из-под платья свою нижнюю юбку, порвав ее на куски прежде, чем Поль успел ей возразить.

— Добрый Боженька воздаст мне за это, — сказала она.

— Сиска, — сказал Поль, сам решивший в таких обстоятельствах быть для Сиски добрым Боженькой, — теперь найди мне все одеяла, какие только в доме есть.

— Мадам, дайте ключ от шкафа, — сказала Сиска Розье.

— Пойду сама найду, — отозвалась Розье, — они здесь, рядом с кабинетом.

Розье держала белье и предметы туалета в шкафу, ключ от которого не хотела доверять Сиске; там у нее лежала целая стопка и новых и старых одеял, числом десять.

— Теперь слушайте хорошенько, — вымолвил Поль, — сейчас вы разденете вашу дочь догола; сделав это, подложите под нее два одеяла, вымоченных в той смеси, что в кувшине.

— Но это мне их не испортит? — поинтересовалась Розье.

— Возьмите несколько кусков нижней юбки, это тампоны для растираний, будете окунать их в раствор и растирать тело Гритье целиком, с головы до ног. Ты, Сиска, три что есть сил, а когда устанешь, как и несчастная мадам, которая стоит здесь же, возьми еще одно одеяло, вымоченное в растворе. Набрось его сверху на тело поверх всего остального, оставив непокрытой одну только голову.

— Если только и надо растирать да трясти, чтобы она пробудилась… — промолвила Сиска, засучивая рукава до локтей и беря куски нижней юбки. — Давайте, мамаша, за работу. А вам, мсье доктор, лучше выйти, вам тут не место. Мы вас кликнем, когда покончим с этим.

— Если понадоблюсь, — сказал он, выходя из комнаты, — я буду стоять за дверью, на лестнице.

Уже стоя там, он услышал, как обе женщины расчихались и раскашлялись не на шутку. Розье говорила:

— Какая она холодная, бедная овечка.

А Сиска:

— Давайте же. Молодая хозяйка, червям вы еще не достанетесь, мы вас разбудим. Что, Гритье, вам из-за меня больно, а? Да ведь это для вашего же блага, милая хозяйка. Это как следует разгорячит вашу кожу, такую нежную, бедная дочурка Боженьки милосердного, зато уж она сама поправится.

— Ты слишком сильно растираешь, — говорила Розье, — так ее саму на кусочки разорвешь.

— Нет, мадам; я знаю, что задумал доктор: он хочет, чтобы к коже прилила кровь; чувствуете, как это крепко и как горячо?

— Это благодать, что он пришел! — говорила Розье.

— Благодать, и я так же думаю, — откликалась Сиска. — Вы устали, мадам?

— У меня силенок побольше, чем у тебя, — отвечала Розье.

— Вот малорослые худышки, — отвечала Сиска, — да они крепче железа. Растираем!

— Берегите лицо, — сказал доктор из-за двери.

— Уж конечно, — отозвалась Сиска, — а вам еще не время зайти! Смелей, мадам!

— Какая тяжелая, — сказала Розье.

— А по мне, так вовсе нет, — ответила Сиска, — хотя да… да нет… Как будет жалко, Господи Боже мой, если вы и вправду, а такая красавица, такая добрая, бедная молодая хозяюшка! Силы небесные! Иисус и Мария! Богородица наша! Верните нам ее, она ведь никогда не совершала плохого, была такой смиренной. Верните нам ее! Иисус! Мария! А уж я вам каждую субботу буду ставить по толстой свечке. Верните нам ее!



Розье снова зарыдала. Поверх шума, рыданий, слов Поль различил звук сильнейших растираний и сильно раскачиваемого тела. Он вдруг крикнул:

— Хватит! Теперь прикройте ее.

Это было сделано в мгновение ока.

— Я могу войти?

— Да, мсье доктор, — ответили обе хором.

VIII

Вдруг все треволнения сменились мертвым штилем. Розье и Сиска, еще даже не отдышавшись, встали, сложив руки и воззрившись на девушку, у которой они могли различить только длинные темные волосы, разметавшиеся по подушке во все стороны и обрамлявшие ее бледное лицо темным кругом.

Две зажженные свечи, стоявшие на столе, позволяли рассмотреть ясные черты и нежный, точеный и простодушный профиль Гритье.

Десять минут молчания прошло словно десять веков, пока его наконец не прервала Розье, обратившись к Полю:

— Что ж, так вот оно какое, ваше чудодейственное средство, вот уж мои похвалы-то снадобью вашему… Взгляните сами, как оно мне на пользу!

Казалось, она хотела оскорбить его, но пока еще не осмеливалась.

Он же, оставаясь бесстрастным и очень мягким, не удостоив ее строгого ответа, сказал только:

— Терпение, моя бедная мадам!

— Теперь только и остается, что говорить о терпении и о бедной мадам! — воскликнула Розье. — А надо-то исцелить ее.

— Думаю, что могу вам это обещать, — сказал он.

— Я-ду-маю-что-мо-гу… — упирая на каждый слог, передразнила его Розье. — Что за сладкую песнь вы мне тут поете, а!

— Мадам, — по-прежнему мягко отвечал Поль, — прошу у вас еще несколько минут терпения, и вы будете уже не так удручены, как сейчас. Хотите подтверждения?

— Да, — и Розье угрожающе качнула дрожащей головой.

— Тогда слушайте: сейчас трескучий мороз, и вы, уж конечно, сможете принести мне замороженной воды.

— Думаю, да, конечно, — сказала Сиска, — целый чан, где я полоскаю белье — он уже две ночи как стоит во дворе. Там наросло льда в три пальца толщиной. Это вам надо, мсье доктор?

— Да, — отвечал он, — и кусок побольше, с человеческую ладонь.

Сиска снова схватила свечу и галопом сбежала вниз по лестнице, производя одна столько шума, сколько не под силу было бы толпе женщин.

Розье умолкла, в смущении ожидая этого куска лада, посредством коего ей было обещано подтвердить возможность воскресения Гритье.

Поль, не глядя на нее, прислушивался к тому, как Сиска во дворе, стуча деревянными башмаками, колола в чане лед.

Она вернулась с куском, который просил Поль. Он положил его Гритье на лоб.

Это был небольшой кусок в несколько сантиметров высотой и шириной, с трещиной на острой вершине; в желтоватом свете свечей он заблестел во тьме, точно бриллиант, окруженный огненным мерцанием.

Розье, замыкаясь все более, хранила упорное молчание. Поль сказал ей:

— По мере того как на ваших глазах будет таять этот кусок льда, вы сможете сказать, что лоб вашей дочери снова полнится жизнью и теплом.

Розье не ответила и смотрела. Это продолжалось долго; ей понадобилось призвать на помощь всю свою силу воли, чтобы казаться такой спокойной, несмотря на отчаяние, уже готовое перерасти в ярость — так гневно искрились ее серые глаза и широко раздувались ноздри.

Поль, волнуясь так же, как Розье, затаив дыхание, смотрел на кусок льда, который больше не казался тающим и лежал как мраморный. Напряженные и огненные глаза старухи, казалось, застыли. Глядя на нее дрожащую, Поль опасался, что наступит кровоизлияние в мозг, так явно он видел, как от крови, волнами приливавшей к мозгу, багровеют глаза и щеки. Время от времени у нее на лице, казалось, мелькала надежда, и тогда жалкая улыбка кривила ее тонкие губы, но быстро исчезала при виде зрелища смерти. И еще ниже сгибалась ее старая тощая спина, и глубже прорезывались морщины на ее лбу, и она сжимала кулаки. Будь этот не таявший кусок льда живым существом, она бы своими руками раздавила и растолкла бы его вдребезги. Но на деле он неподвижно, поблескивая, лежал на лбу Гритье, мерцая при свече точно погребальный бриллиант, будто хладный дух в сердце камня говорил жизни: «Нет!» — а смерти: «Да!»

— Еще не тает, а доктор? — спросила Розье голосом, в котором больше не слышалось слез.

— Нет, — печально ответил тот.

На гордом и нежном лице Гритье по-прежнему играл в рембрандтовском сумраке свет горевших свечей, но мерцающий и зловещий кусок льда так и не таял.

Терпение Розье лопнуло. Свистнув сквозь зубы, она ухмыльнулась и заговорила, все больше срываясь на крик:

— Так я и знала, что он не растает! Даже и не думает таять! А не то это было бы колдовством, вот что!

Ее глаза вспыхнули ненавистью.

— Терпение! — отвечал Поль.

— Терпение! — повторила Розье, ухмыляясь еще злей. — Терпение! Он не тает. И не растает никогда. Вы такой же осел и мучитель, как и все. Стоит этим вальяжным господам, разговаривающим на латыни, облачиться в свои черные одежки, и можно подумать, будто весь Гент — их вотчина; а когда нужно вылечить бедного ребенка, который никогда и не болел-то ничем, тут у их науки сразу короток нос. Не смотри на меня своими глазами, будто они такие у тебя добрые, слишком ты молодой, чтоб быть врачом, и напрасно стараешься напуская на себя серьезный вид, всегда ты будешь только недалеким лицемером.

Потом, гнусаво передразнив Поля: «Я ее вылечу, мадам. Эта девушка не умерла»:

— …сам видишь теперь, что эта девушка умерла, wysneus1, вшивый знахарь, шарлатан, вот ты кто, самодовольный грамотей! Воскреси-ка вот ее, раз она не умерла. И надо же было ради такой ерунды в клочки порвать совсем новую юбку и испортить десять одеял, и вся эта вонючая стирка, которую я сейчас швырну тебе в рожу, тоже пошла прахом! Что, видишь теперь, как он тает, твой лед? Как моя старая туфля? — И, махнув ногой, она сбросила с нее туфлю на десять шагов от себя. — Что, тает твой лед? Не лучше куска дерева, а? Мошенник, вот ты кто, посмей только теперь потребовать у меня плату за услуги, уж я придумаю, какой монетой отплатить, стыдись, шарлатан!

Сказав это, она встала и, дрожа от ярости, пошла и подняла сброшенную туфлю. Потом села у постели.

Вдруг она резко выпрямилась, страшное содрогание прошло по всему ее телу, она простерла к Гритье любящие руки, глаза страшно расширились от пронзительной радости, рот раскрылся точно у обезумевшей!

— Тает, — сказала она, — лед тает!

И бросилась на колени, говоря:

— О! Простите, господин доктор.

Он заставил ее подняться, обняв с мягкой улыбкой.

Она хотела броситься на кровать, сорвать одеяла, но он остановил ее.

— Дайте природе и лекарству довершить свое дело, — сказал он.

Она взглянула на него, как смотрят на ангела, явившегося в экстатическом видении.

Сиска, до сих пор суровая и безмолвная, теперь и плакала и смеялась. Она подошла посмотреть на Гритье, бросилась на колени, возблагодарила Бога и Святую Деву, обняла Поля, кинулась ему на шею, увлекала его с собою в пляс, снова подходила к кровати, склоняясь над лицом Гритье, и в ее маленьких глазках ясно читалось давно таимое дружеское чувство, теперь изливавшееся безгранично.

Розье, все еще не пришедшая в себя, размахивала руками, сама не зная зачем. Она смеялась, но смех ее был ужаснее ее слез; казалось, что ее сердце, так долго подавлявшее чувства, расширившись, вот-вот разорвется в груди. И вот, так и стоя точно безумная, переполненная чувствами и со всем пылом:

— Лед тает! — говорила она торжествующе. — Вот, он смещается, смещается на лбу моей Гритье, девочки моей, он сползает. Сейчас он упадет на подушку, да, да, вот он упадет. Доктор, господин доктор, простите меня!

Доктор с сыновней заботливостью пытался успокоить ее.

— Вот видите ли, — говорила она, — не знаешь, чего и ждать, когда тут такое происходит. Я наговорила вам много грубых слов; больше не буду, и если мне следует уйти… да, только не сию минуту, — я послала бы за вами, чтоб вы прогнали эту противную, что с косой ходит. И она бы не посмела зайти. Вы сын мой, сокровище мое! Тает, лед-то тает. Вот стекает по ее щеке прямо на пол. Падает. Да вы добрый Господь Бог, господин доктор!

Потом она потихоньку подошла к дочери, и мягко приподняла ей головку, и обняла ее так нежно, точно та была стеклянной.

— Теплая! — воскликнула она. — Теплая!

Гритье мало-помалу пробуждалась; неуловимая улыбка, улыбка здоровья, обозначилась в уголках ее губ, полуоткрыв едва видную эмаль белых зубов.

Ее глаза раскрылись — большие темные глаза, еще угасшие, но уже блеснувшие нежностью.

Она осмотрелась вокруг, закашлялась и нетерпеливо сказала:

— Да я вся горю, снимите это.

Ногой она отбросила одеяла и осталась голой и прекрасной, как творение Тициана. Ее матовое тело с маленькими руками и ногами, ее изящные в еще отроческой округлости формы, казалось, отливали золотом при свечах, точно у белотелой Дианы, вдруг сошедшей в кузницу Вулкана.

Это было как молния; в следующую же секунду Розье снова набросила на тело дочери одеяло.

— Тебе не стыдно? — спросила она. — Люди здесь.

Потом она приникла к ней долгим объятием. Еще не совсем проснувшаяся Гритье отвечала на ее поцелуи.

— Еще, — говорила старая мать, — еще, дитя мое, еще!

Чтобы обнять ее за голову и прижаться к ней покрепче, Гритье пришлось высвободить руки из-под одеяла; и, вздрогнув, убрать их обратно.

— Кто же это, — спросила она, — положил меня совсем голую в эту шерсть?

— Она может говорить, — сказала Розье, — она может говорить!

— Я хочу встать, — сказала Гритье.

Старуха и плакала и смеялась, пожимала плечами и казалась слабоумной.

— Ах! Ты хочешь, — повторяла она. — Скажи еще раз «я хочу», тебе так идет говорить «я хочу».

— Я не хочу говорить «я хочу», — ответила Гритье. — Мама, оденьте же меня!

— Да, оденьте ее, — наконец вмешался доктор.

— Кто он, этот господин? — спросила Гритье, вся засмущавшись.

— Это врач. Он вырвал тебя из пасти могилы, — отвечала Розье.

— Слишком он красивый для врача, — сказала Гритье, очаровательно надув губки. — Зачем он уходит?

— Чтобы мы смогли тебя одеть, дитя мое.

— Ах! Да, но пусть возвращается побыстрее.

Поль вышел: «Бедное балованное дитя!» — задумчиво сказал он про себя, спускаясь по лестнице.

И он почувствовал, как странная и безумная мысль поднимается в нем, заполняя весь мозг: ему захотелось сразиться сразу с двумя десятками мужчин, победить всех и не убить никого, снова повидать свою покойную старушку-мать и броситься ей на шею, чтобы сказать ей, точно дитя: «Я люблю ее, мама, и я на ней женюсь, ведь тебе так этого хотелось». И он заплакал, вспомнив свой скорбный траур, и засмеялся от бесконечной нежности, от той непреодолимой любви, что целиком захватила его. Кот, оставшийся в одиночестве в нижнем зале кабачка, бродил туда-сюда, растерянно следя за бледным светом ночной лампадки, сменившей яркие свечи, шум и гам, царивший тут каждый вечер. Он прыгнул доктору на грудь и был встречен такой бурной и нежной лаской, что в ответ принялся царапаться и кусать руку того, кто был преисполнен такого воодушевления, что направил свои восторги совсем не по тому адресу.

IX

Снизу Полю было слышно, как в комнате, напевая и пританцовывая, семенит Розье. Минут через пять она спустилась вниз.

— Гритье хочет есть, — сказала она, — что ей можно дать поесть?

— Крепкий бульон, — ответил Поль.

— Господи Боже, — заохала Розье, — я только для нее и варю всегда бульон, но по воскресеньям.

— А какой-нибудь суп у вас есть?

Розье покраснела.

— Да, — сказала она, смущаясь, — но только уж больно постный. Его я сварила для себя самой.

— Несите ей какой уж есть, — отвечал доктор. — После этого дайте ей выпить стакан старого вина. У вас найдется? Да, но только по-настоящему старого и очищенного.

— Разумеется.

— Какое у вас вино?

— Бордо.

— Бордо подойдет.

Розье спустилась в погреб и, поднимаясь обратно, сказала дрожащим голосом:

— Возьмите, вот вино бордо, это вино от несостоятельного плательщика, сто бутылок было мне отдано в счет долга в тысячу франков. Попробуйте его. Вот штопор. Вам можно и выпить стаканчик. Ведь это вы ее исцелили.

И она принесла ему обещанный стаканчик. Он, лишь слегка омочив губы, передал стакан ей и попросил выпить за здоровье ее дитяти. Розье приняла, осушила, причмокнула языком, закрыла бутылку пробкой и молвила:

— Теперь пойду погрею суп для Гритье.

Поль следом за ней прошел в кухню и увидел, что она подбрасывает в огонь, чтобы разжечь его, только одну вязанку хвороста.

— Бросьте четыре связки, — сказал он, — у Гритье нет времени ждать.

— Четыре! — воскликнула Розье. — Да не хватит ли и трех?

И она подумала, что этот доктор, если ему требуется четыре вязанки хвороста, чтобы разжечь огонь, в один прекрасный день рискует умереть в нищете, на соломенной подстилке.

Тем не менее он почти приказал Розье.

Четыре вязанки хвороста были брошены в яркое пламя, оно быстро разгорелось, и суп, вылитый Розье в кастрюльку, закипел.

Розье поставила кастрюльку на блюдо рядом с початой бутылкой, положенной так, чтобы она не могла упасть, не то понадобится еще одна, и поднялась к постели дочери.

X

Спустя некоторое время доктор услышал, что его зовут наверх.

— Поднимайтесь, мсье, — говорила Розье, — поднимайтесь, моя дочь одета.

Он поднялся и увидел Гритье в постели, совсем одетую.

— Отчего же, — с излишней горячностью спросил он ее, — отчего вы не встали?

— Потому что мне лучше здесь, в постели.

— Достанет ли у вас сил подняться?

— Да, если я этого захочу.

— Почему же вы не хотите?

— Не хочу, и все.

— Что ж, ладно, — сказал он.

— Нет, вовсе и не ладно, — вмешалась Розье, — хотелось бы мне узнать, вы по какому такому праву взялись так ее мучить? Едва глаза открыла, а вы уж хотите, чтоб она встала. Оставайся в постели, Гритье, оставайся, ягненочек мой.

— Нет, я не хочу лежать в постели, я хочу пройтись.

Гритье соскочила с кровати.

— Мадемуазель, — сказал Поль, — сперва, если уж вы и вправду хотите, мы начнем наш променад прямо в комнате. Дайте мне руку.

Гритье послушалась.

Они вдвоем прошли несколько десятков шагов, и Поль решил, что она совсем неплохо ходит для воскресшей.

Мать следила за ними, сложив руки и говоря:

— Какая ж она сейчас красотка! Не утомляйся, деточка. Не слишком-то много ходи, малышка. Ха! Мсье, да какой же вы славный доктор!

Гритье попросила снова усадить ее, Поль, Розье и Сиска уселись рядом.

Лицо Розье, сиявшее с тех пор как пробудилась Гритье, внезапно исказилось; она опустила голову, искоса поглядев на Поля, сжала кулаки, скрипнула зубами, казалось, готовая рвать на себе волосы, и вышла со словами:

— Иисус Мария! Иисус Боже и Богородица! Зачем я пообещала такое дело?

Она вышла из комнаты.

Гритье поднялась и взяла Поля под правую руку. Прижавшись к нему всем телом, она спросила:

— Будь я вашей женой, вы подавали бы мне эту руку или другую?

— Вы знаете это лучше, чем я, — отвечал он.

— Дайте же мне другую…

— Извольте, м… мое дитя, — у него чуть было не вырвалось: «Маргерита».

— Ваше дитя? Я не дитя вам, мне скоро восемнадцать, я хочу, чтобы вы называли меня мадемуазель!

Сказав так, Гритье взглянула на Поля большими темными глазами, и Поль, ответив на взгляд, заметил, что эти глаза имели бархатистый оттенок, за которым таилось яркое пламя.

— Что вы на меня смотрите? — вдруг спросила Гритье.

— Не знаю, — отвечал доктор голосом чуть дрогнувшим, чуть печальным.

Гритье живо возразила ему:

— Вам следовало бы знать, ведь вы все на свете знаете. Что вы опустили голову? Зачем все еще на меня смотрите? Отвернитесь, у вас глаза противные. Что, вы на руку мою смотрите? Моя мать говорит, что она красивая. Правда ли?

— Да, слишком красивая.

— Почему слишком? Отчего вы печальны? Мне нравится, что вы печальны. Мне нравится, что вы меня разглядываете.

Он повиновался охотно.

— А знаете ли вы сами, — спросила она, — что и у вас очень красивые глаза и что вас, вас самого я очень люблю?

— И я вас! — воскликнул он, прижимая к себе Гритье и целуя ее.

Гритье ничуть не отстранилась от его объятий.

Такое отсутствие сопротивления его почти испугало.

— Знаешь ли ты, — молвил он совсем тихо, — что стыдно для взрослой девушки вроде тебя — давать молодому человеку себя целовать?

— Почему же нет, если мне это нравится?

— То, что тебе нравится, у тебя в первый раз? — спросил он, уже ревнуя к прошлому Гритье.

— Да, — ответила она.

— А если понравится тебе другой мужчина, ты тоже позволишь ему себя целовать?

— Конечно.

— А если кто-нибудь зайдет вот сейчас или завтра?..

— Молчите! — перебила она сердито и властно.

XI

Вошла Розье, неся в одной руке мешочек с деньгами, в другой — бумажник. Она присела за маленький столик, накрытый клеенкой, положила на него мешочек и бумажник и сурово воззрилась на Поля.

— Вы не ушли потому, что ждете, когда я вам заплачу, так? — сказала она.

Поль удивленно взглянул на нее; Гритье подбежала к ней и воскликнула:

— Мама, что это у вас там и что вы с этими деньгами собираетесь делать?

— Молчи уж ты-то, — огрызнулась Розье.

— Мать сердится, а я не знаю на что, — молвила Гритье.

— Пойдем-ка, — сказала ей Розье, — пойдем-ка выйдем.

И, встав и не забыв захватить мешочек и бумажник, она вышла из комнаты вместе с дочерью. Там, на лестнице, уже закрыв за ними дверь, размахивая сжатыми в дрожащих руках мешочком и бумажником:

— Знаешь, что там, внутри? Восемь тысяч пять франков купюрами, а в этом мешке тысяча пятьсот.

— Десять тысяч франков! — ахнула Гритье.

— Десять тысяч, десять тысяч, которые я обещала дать этому доктору, если он спасет тебя от смерти, — проворчала Розье, покрывая поцелуями дочь. — Вот так, теперь уж не отвертишься, придется тебе любить мать-то, ведь она отдает ради тебя десять лет своей жизни; да, Гритье, десять лет, ибо, случись мне завтра слечь в постель, мне уж не подняться больше, что уж там говорить! Десять тысяч франков!

— Десять тысяч франков! — повторила за ней Гритье. — Он что же, сам назвал тебе такую сумму?

— Нет, это я, думая, что ты умерла, совершила такую глупость, предложила их ему сама. О! столько работать ради этих несчастных денег и вот взять и кинуть их в карман ветрогону! Но ведь ты лежала здесь, в кровати, совсем холодная, и глаза закрыты; я вконец растерялась и все отдать была готова. Да, все-все, что бы он ни попросил. Ах! Если б можно было сыскать способ уговорить его не требовать этого! Визит врача стоит самое большее пять франков, когда это врач из богатых. Ну же, ты, такая молодая и красивая, пойди сделай что-нибудь, поговори с ним, может, он тебя и послушает. Ради меня, Гритье, ради бедной твоей матери, и, если он не послушает, я заплачу ему, раз уж обещала, а потом найду толстую веревку и повешусь.

Гритье со страхом поглядела на мать — она знала, что с отчаяния Розье вполне способна и на такое.

Она оставила Розье за дверью вместе с мешочком и бумажником и вошла в комнату, не до конца затворив дверь. Розье нетерпеливо прислушивалась.

Гритье подошла к Полю.

— Мсье, — начала она, — правда ли, будто вы требовали с моей матери десять тысяч франков, чтобы меня вылечить?

— Я! Нет, это она сама мне предложила.

— Вы требуете, чтобы она вам их выплатила?

— За кого вы меня принимаете? — сморщился Поль, пожимая плечами.

— Что вы там мямлите? — донесся из-за полуоткрытой двери срывающийся от натуги голос.

Это не выдержала Розье — она, вытаращив глаза, с искаженным лицом, на котором тревога явно боролась с надеждой, дрожа как осиновый лист, с тоской ожидала ответа Поля.

— Да войдите же наконец, мадам, — сказал тот с улыбкой.

— Так да или нет? — спросила Розье.

— Да нет же, — отвечал он.

— Нет? — повторила Розье. — Он сказал нет! Вы не хотите де… де… десять тысяч франков?

— Нет.

— Нет?

— Нет, — снова сказал он.

— Да неужто так?

— Истинно так.

Розье изобразила улыбку.

— Дайте же мне руку, — сказала она, — вы поистине добрый парень, хи, хи, вот уж парень-то добряк!

— Она надо мной издевается? — спросил Поль.

— Да, — ответила Гритье.

Розье снова заговорила:

— Налей же, Гритье. Налей стаканчик вина господину доктору, если там еще осталось в бутылке. Ах! Вы поистине добры, мсье. Поистине добры; ха-ха-ха. Да, очень добры. Гритье, пробку на место!

И Розье, уткнув лицо в передник, чтобы никто не слышал, как она хохочет, пошла запереть свои десять тысяч в сундук, привинченный к полу спальни.

XII

Сиска только что спустилась, чтобы открыть кабачок для рабочих, имевших обыкновение по субботам засиживаться допоздна.

Поль замолчал и смотрел на Гритье: он казался успокоенным, почти грустным, его унесло половодье новых, свежих и мечтательных ощущений настоящей любви; в его пылавших ушах звенели песни ангелов — это румяная кровь приливала к голове его. Малейшие жесты Гритье казались ему нежнейшими, и в задушевность этих юных мыслей он входил, как будто в сиявшую комнату; он ощутил в ней душу настоящей женщины, которая вся нежность, вся любовь. Ему так хотелось словами, поцелуями, им самим сочиненными песнями сказать ей: «Маргерита, я люблю тебя, я так хочу, чтобы ты была сильной, счастливой, такой неудержимо нежной, чтобы теплым казался тебе зимний ветер, чтобы по заледеневшему снегу ты шла точно по травяному полю, и тусклое заснеженное небо было бы для тебя нежным небом весны, когда цветут фруктовые сады, когда благоухают далеко по всей деревне кипенно-белые цветы густого боярышника. Я хочу…» Хотелось ему, чтобы она была всем, чем способна быть женщина, какой видится она влюбленному в нее мужчине. В его мозгу путались песни, мечты и мысли о любовных объятиях с двадцатью разными женщинами, но все они были Маргеритою. Столь смелый полет мыслей приобретал скромную и трепетную почтительность, стоило ему представить, как он приблизится к ней, расскажет о мечтах своих… И он чувствовал, как душа ее растает от нежных слов, сказанных так тихо, и тогда, наверное, стоит ей лишь приободрить его, из уст прольется поток красноречия!

А ведь она его приободрила. Мог ли он требовать большего? Она почти отдалась. Нет, негодующе возражали его гордыня, его самолюбие, его любовь. Нет, это не женщина, а еще девственница, которая, сама не зная, что делает, охотно приняла его поцелуи и невинные ласки, и верит, что это и есть любовь, и этого достаточно ее сердцу, любви алчущему.

От мечтаний его пробудил звук, напоминавший трещотку: это Розье бесстыже насмехалась над ним перед самым его носом. Он ошеломленно слушал ее, не желая даже взглянуть, предоставив ей болтать без умолку что заблагорассудится.

— Добрый доктор, господин почтенный! — говорила она. — Да найдутся ли еще такие, кто отказался бы от десяти тысяч франков? Он заслуживает медали за свою отвагу и самоотверженность. Вытащить из воды утопающего — ничто по сравнению с неслыханным делом — отказаться от десяти тысяч, когда они уже у тебя в кармане!

И все в том же роде.

Гритье нервничала, видя, как мать опускается до таких неприличных насмешек.

Поль решил немного утихомирить радость Розье.

— Я хочу пить, — сказал он.

— Выпейте, мой спаситель, — отозвалась Гритье, протягивая ему початую бутылку.

— Другую, — возразил он.

За другой Розье пришлось спуститься в подвал, причем она сама ее откупорила, подумав, что так, быть может, Поль поменьше выпьет.

Он много раз подряд осушил стакан за стаканом.

Розье потемнела лицом.

— А чего ж, коль вы хотите пить, так я хочу есть! — сказала Гритье.

— Есть, — сказала Розье, почуяв неминуемую опасность большого обеда, — ты что ж это, будешь есть второй раз подряд?

— Да разве это так много для той, что два дня лежала мертвая? — отвечала Гритье.

— Чем ее можно кормить? — спросила у Поля Розье.

Поль отвечал:

— Дюжиной устриц, бараньей отбивной, куриными бедрами, гусиной печенкой, салатом с омарами — вот что необходимо для полного выздоровления мадемуазель, и пусть запьет все это старым вином.

— Ничего себе! — заохала Розье. — Устрицы, отбивные, куриные бедра, гусиная печень, омары! Скажите лучше, что вы меня саму хотите живьем сожрать! В доме нет ничего из перечисленного, и сходить принести вам это тоже некому.

— Сиска, — крикнул Поль, — спроси у кого-нибудь из гостей, собравшихся там внизу, не хочет ли кто заработать полфранка.

Сиска послушно выполнила все: не прошло и минуты, как Гритье, Розье и Поль, тихо усмехавшийся в усы, услышали, как затрезвонили наперебой разные голоса — басы, фальцеты и контральто: «Я! Я! Я!»

— Сами выберите, Сиска, — крикнул сверху Поль, — и пусть выбранный поднимется к нам наверх!

Она выбрала самого нищего бедняка, подмастерья, сидевшего на самом углу стола рядом с рабочим и поедавшего без масла тощий кусок хлеба.

Подмастерье поднялся и, не чинясь, сразу спросил, что нужно сделать за такие чаевые.

— Нужно принести сюда сотню устриц, шесть бараньих котлет, курицу, салат из омаров и горшочек гусиной печени, — объяснил Поль.

— Вот так штука! — воскликнула Розье. — И это все вот сейчас тут будет?

— Вы вроде барин и держитесь хозяином, — отвечал подмастерье, — вы можете мне приказать принести все, что хотите; да я-то ничего не имею за душой, кроме этих вот лохмотьев, что на мне, а ведь мне придется за все это заплатить деньгами. Деньги давайте! — заключил он, протянув руку.

Доктор указал ему на Розье, которая сделала вид, что оглохла, и очень уж пристально вперилась в потолок.

Подмастерье хлопнул ее по плечу.

— Деньги давай, хозяйка, — сказал он.

Розье не удостоила это предложение ответом.

Подмастерье похлопал ее по плечу еще разок, но уже посильней, всею пятерней.

Розье обернулась к Полю и сказала ему:

— Сколько я должна дать этому бездельнику, чтобы он притащил сюда вашу трапезу — устриц, омаров, гусиную печень и все прочие разорительные лакомства?

— Двадцать пять франков, — отвечал Поль.

— У меня банкнота только в двадцать франков: можете вы добавить еще пять?

— Нет, — сказал доктор.

— Ах! Что вы это, мама, — застыдившись, молвила Гритье.

— Может, у Сиски есть в ящике кассы. Пойду у нее их спрошу.

— Мама, да ведь я слышу, как у вас в кармане позвякивают монетки в пять франков, — сказала Гритье.

— И то правда, — сказала Розье, нахмурившись, но почти против воли, — на-ка вот, пиявец ты этакий, — обратилась она к подмастерью. — Принеси нам потрапезничать, гурманам, что помрут на соломенной подстилке. И попробуй только утаить хоть сантим и не отчитаться подробно и точно. Я тебя живо за уши оттащу в полицейский участок!

— Идет, — отозвался подмастерье, — но я не пойду никуда до тех пор, пока не получу то, что причитается мне.

— А это уж не я буду расплачиваться, — возразила Розье.

— А это я дам, — сказал Поль.

Почуяв подвох, подмастерье удалился радостный. Он недолюбливал Розье, которая никогда не давала ему даже стакана воды.

Розье, Сиска и Поль, оставшись в молчании, слушали, как рабочие, которых впустила Сиска, пьют во здравие доктора-чудотворца и воскресшей Гритье, доброй молодой хозяйки Гритье.

Дурное настроение Розье скоро рассеялось. Она решила, что придумала способ оттащить и врача к тому же полицейскому комиссару, с которым предстоит иметь дело мальчугану, случись ему не вернуть ей сдачи даже в полсантима. Да, без сомнения, именно она заплатила за устрицы, бараньи отбивные, гусиную печень, омаров; но кто же заказывал эту дорогую трапезу? Доктор. При необходимости это подтвердил бы и подмастерье. Кто заказывает, тот и платит. Трактирщик раскрывает свои закрома, дабы обеспечить заказчику стол, однако у него есть право возвращать себе выручку за счет вышеупомянутого заказчика. Это было яснее ясного. Если надо, она и до местного судьи дойдет — этого дураковатого типа, не то вечно хмельного, не то всегда с похмелья, на правое ухо глуховатого, на левое — туговатого, она уже видала.

Она вообразила, как ответчик предстанет перед таким значительным лицом и как оно принудит его выплатить ей, истице: равным образом за горшочек гусиной печени; равным образом за шесть бараньих отбивных; равным образом за омара; равным образом за салат, масло и уксус, и за жарку и варку второй категории, всего двадцать семь франков пятьдесят сантимов.

Равным образом, за… уточнить число бутылок бордоского вина, с учетом разных степеней жажды ответчика… но ее доля — по меньшей мере бутылок шесть. С наценкой за сладость — по пятнадцать франков за бутылку, итого 90 фр. Особенно радостно заблестели глаза у Розье, когда она подумала, что этот обильный обед оплатит человек посторонний; а тут еще и барыш в пять франков за жарку шести отбивных и нежданная выручка в девяносто франков за вино.

Вот почему к ней вернулось доброе расположение духа и она снова смотрела на Поля с уважением, по-прежнему раболепным, разве что немного встревоженным, как у кредитора, стоящего визави с платежеспособным торговцем.

Устрицы, отбивные, омар и гусиная печень виделись ей теперь совсем в ином свете; теперь это уже были не ее деньги, не ее кровь и плоть, которые ей предстояло пить и есть, — нет, это глупость доктора принесла плод столь мясистый.

Ее радость была так велика, что она не смогла сдержать ее.

— Мсье доктор, — сказала она, — вы были так великодушны ко мне, и я должна спросить вас, сколько вы хотите за визит. Два франка, не больше?

Доктор ясно увидел ловушку; не желая больше заслужить медали за спасение жизни, он отвечал:

— Так оценить мои услуги я не позволю.

— Как! — вскричала Розье. — Но тогда за что же вам заплатить?

— За болезнь.

— Да куда ж смотрит наше правительство? Да ведь так вы можете стребовать с меня сколько захотите… хоть двадцать франков, и я должна буду вам их заплатить.

— Да и сто франков мог бы.

— Сто франков! Вы это перед судьей мне скажите!

И перед ее взором воссиял этот самый судья, подобно божеству, окруженный ореолом славы, посреди которого повисла его качающаяся образина с дергающимися щеками и разноцветными глазами.

— Да, и это всего лишь справедливо, — отозвался Поль. — Я несколько часов провел здесь, выхаживая вашу дочь; я сам приготовил ей снадобье; я спас ее от смерти. Я мог бы без стеснения потребовать и пятьсот франков.

— Пятьсот франков!.. Но ведь не?..

— Вы заплатите за ужин, — сказал Поль, заканчивая фразу за Розье, — и будете счастливы, что с вами расквитались так дешево.

Розье сказала с наигранной ласковостью:

— Я женщина бедная.

— Нет, — отвечал Поль.

— Те несчастные десять тысяч, что вы видели у меня в руках, еще не делают меня богачкой, — вздохнула она. — Видите ли, мсье, вы добрый, у вас-то денег куры не клюют… а у меня это все, что есть. Вы посмеиваетесь. Клянусь вам.

— Не клянитесь.

— Хотите, пойдем, я докажу вам, что не лгу?

— Нет.

— Вы не верите мне; а ведь я правду говорю. А давайте так, — сказала она уже совсем медовым голоском, — можно вы заплатите за еду? А я плачу за выпивку.

— Вы заплатите за все.

— За все! — сказала Розье. — Но тогда вы не останетесь с нами ужинать…

— Отчего ж, я с вами поужинаю… оплата за такое лечение… может составить до пятисот франков, может и тысячу, и оплатить до конца декабря…

— Боже милостивый! — вскрикнула потрясенная Розье.

И, глядя на него и почтительно — ибо была укрощена — и угрожающе, поскольку с удовольствием прирезала бы его.

— Приглашаю вас отужинать с нами, — сказала она.

И в глубине души пожелала, чтобы дьявол утащил его в ад вместе с первой же проглоченной им устрицей.

— Теперь, мадам, — сказал Поль, — мне предстоит попросить у вас еще кое-что…

— Что? — бледнея, спросила Розье.

— Пока принесут ужин, сварите, пожалуйста, кофе.

— Кофе? Да куда ж еще и кофе?

— Чтобы мадемуазель окончательно восстановила свои силы. Но только очень-очень крепкий.

— Щепотку на троих, и только, — откликнулась Розье, чуть не возопившая от подобного святотатства.

— Три щепотки, — возразил Поль.

— Три щепотки! Да вы никак хотите, чтобы стены в доме пустились в пляс?

— Пусть их, — ответил он, — зато потом будут крепче стоять.

— Три щепотки! — все повторяла Розье, выходя из комнаты. — Да неужто все это наяву и я еще на этом свете!

XIII

Вернулся подмастерье. Поль дал ему щедрые чаевые, что сподвигло того заказать и себе, и самому бедному из своих дружков по «большущей» кружке пива. Выпив, два юных друга заметно повеселели и подняли большой шум.

Гритье сразу принялась накрывать на стол: все принесенное было покрыто белой салфеткой: ужасные устрицы, разорительная гусиная печень, омар, после которого уж точно в больницу уволокут, и самое дорогое мясо — эти бараньи отбивные… Розье села. Она только что принесла кофе, пресный запах которого изобличал назойливое присутствие цикория.

Гритье берет приборы, раскладывает их на столе, приносит блюда, две погребальные свечи — теперь это праздничные, радостные свечи. Она только что разожгла огонь в большом камине. Вкусно пахнет. И в этой большой комнате впервые становится тепло.

Розье молча созерцает еду; те двадцать пять франков, что она стоит, для нее разделились на пять пятифранковых монет, на каждой выгравировано по ухмыляющейся роже; вот они будто прыгают по столу, точно шарики незримого бильбоке.

Она не ела с семи утра — а сейчас девять вечера, — ужасные устрицы, разорительная гусиная печень, омар, после которого в больницу уволокут, бараньи отбивные, плавающие в соусе, даже вино, за которое она заплатила, пробуждают в ней зверский аппетит и неукротимую жажду, заставляющие ее очень скоро взяться за дело. Вот уже она сама порезала еду и налила вина; самый жирный кусок кладет самой себе и себе же наливает самый большой бокал, ею самой выбранный и пол-литра вмещающий; она не ест, а заглатывает; не пьет, а жадно хлебает. Ведь это все ее деньги, их так необходимо вернуть обратно в сундук, думается ей — и если не в тот, что привинчен к полу, так хоть в тот, что сотворила сама природа. Для Гритье, как и для Поля, это и грустное и комичное зрелище.

Они тоже едят и пьют, но при этом ловко управляются с вилками, нервные, торопливые, поклевывают точно птички, отпивают большими глотками, чокаются «клинк-клинк», как говорят фламандцы, когда хотят воспроизвести звяканье колокольчиков, возникающее при стуке одного бокала о другой. Но при этом они задумчивы и глубокие взгляды, которыми они обмениваются, полны бесконечной страсти.

Нет, не вино, не сгорающий в очаге уголь воспламеняют их. То жар их сердец. Им кажется, будто плывут они, покачиваясь, по и ласковому, и бурливому морю в лодке, и нежностью отдают даже самые резкие ее повороты. Они смотрят друг на друга и не говорят ни слова. Устрицы, гусиная печень, омар — каким все это кажется им грубым и прозаичным; ни при чем даже и вино, такое красное и горячительное — кажется, что сами их взгляды полны того огня, что сияющими потоками лучится и заполняет всю комнату.

А Розье все ест и ест.

Любовь вспыхнула в сердце Гритье. Уже поглядывает она на Поля как на хозяина, уже ей кажется хорошо все, что бы ни сделал он, уже подражает она тому, как он ест и пьет, и, заметив суровость на лице его, как у тех мужчин, что о многом размышлять привыкли, не смеет рассмеяться, — разонравиться боится. Разгорячившись вином, она наивно выказывает ему свою приязнь; приставляет свой стул вплотную к его стулу; уж не хочет больше ни своей тарелки, ни вилки с ножом, а залезает поесть с ним из одной тарелки и пьет из бокала сердечного своего дружка.

Глаз она оторвать не может от него, полных детского восхищения, предупреждает малейшие его желания, отрезает ему хлеба, наливает еще выпить, уж знает сама, чего он сейчас захочет, когда он еще и не подумал сказать об этом. Громко говорит он или тихонько — побледнеет она или снова зарумянится, как обычно. Девственность, дичившаяся дотоле, с поджатыми губами, чувственными ноздрями, суровая, бледная, твердая и серьезная, теперь, казалось, решительно и напропалую отдавалась потребности любить.

Много раз вырывалось у нее: «Как нежен ваш голос, господин доктор! Как вы добры! Весь мир любит вас. Ведь правда же? А всем прекрасным делам, которые вы так хорошо умеете делать, — вы научились им из книг?»

Он словно уменьшался от таких наивных похвал. В этот миг ему хотелось забыть все науки, книги, весь опыт жизни, уже немалый для того, чтобы сравняться в душевном благородстве с этим прекрасным ребенком, чье лицо так блистало красотой, улыбка была так нежна и чиста, когда ее доверчивое сердце, состоявшее из одного только одушевления, исторгало слова любви, сладкие, точно голос молодой славки, все лепетавшей первую свою песню наступавшей весны.

Но он уже не позволял себе быть смиренным и слабым: нежностью и добротою — вот чем умерялась сила его.

Ведь и в нем заволновалась кровь, уж давно и сильно. Он тоже ощутил, как вдвое горячей забилась в нем жизненная сила, и как самоотверженность, благородство, прилив энергии, потребность защитить любимое существо, которому он так хотел приготовить милое местечко, уютное гнездышко в его собственном доме — как все эти благородные помыслы расцвели в его душе словно розы. Это была любовь.

Вот что придавало ему красоты и силы, достойных восхищения. Розье поначалу ничего не заметила, но, когда ее аппетит был утолен, а жажда — перестала мучить, она взглянула на дочь, и тут скорбное ясновидение ревности ясно сказало ей, что столь любимое дитятко уходит, дабы отдаться другому. Дочь, которую она любила больше денег, больше всего на свете, ее Гритье больше не думала о матери. Она не обращала внимания на мать; свои ласки, свои нежности она теперь расточала мужчине, первому встречному.

В эти минуты стул Гритье касался стула Поля. Тот, задумчивый, положил руку на стол и смотрел на Гритье, которая вдруг послушно, невинно, с наивным зовом к ласке, накрыла его руку своей.

Розье заметила это, и тут ее прорвало.

— Разве так, — вскричала она, хватая Гритье за руку и ударяя ею об стол, — разве так пристало вести себя молодой девушке? С каких это пор во Фландрии стул мужчины позволяют поставить так близко, да еще и дают ему руку? У вас что, ни стыда, ни целомудрия? Выйдите вон!

— Нет, — отвечала Гритье, возмущенная тем, что ее поняли так неверно, — нет. Я ничего плохого не делаю.

— Повинуйтесь.

— Нет.

Розье сделала вид, что плачет.

— Вот оно, вот, — приговаривала она, — что значит баловать детей своих. — Потом прибавила уже елейным голоском: — Гритье, доченька, да не потому ли ты так непослушна, что я тебя слишком люблю?

Гритье рывком вскочила, бросилась на колени к Розье и, обняв ее так крепко, как только могла, сказала ей:

— Мама, я не хочу, чтобы ты плакала.

Обе женщины обнялись, а доктор, смотревший на них и просиявший от счастья при виде этого доброго порыва Гритье, видел только длинные темные волосы девушки, а из-под них — пару орлиных глаз Розье, смотревших на него с ухарским вызовом.

Розье все еще прижимала к себе Гритье, точно боясь, как бы та не сбежала. Она нарушила молчание словами:

— Я что-нибудь еще должна вам, господин доктор?

— Нет, — отвечал он.

— Вы уж больше ни поесть, ни выпить не хотите?

— Нет.

— Ну, так нам с Гритье сейчас надо спускаться вниз, а то там и троих-то нас мало будет обслужить этих полуночников.

— Понимаю, — отозвался Поль, — сие изысканное уведомление, что меня выставляют за дверь.

Гритье спрыгнула с материнских колен.

— За дверь, — воскликнула она, — его — за дверь? Я совсем этого не хочу! Мать такого не говорила! Не правда ли, мама, ты сказала не так?

Гнев дочери испугал Розье. Не желая вступать в открытую схватку, которая готова была уже вот-вот разразиться:

— И в мыслях нету у меня, — промолвила она, — хотеть выставить господина доктора за дверь; тем паче что дом наш — трактир, открытый для всех. Он всегда может зайти сюда и оплатить все, что съест. Так-то вот. Что до всего прочего, то в доме надобно много чего сделать; я целых два дня проплакала, а теперь мы уж не знаю сколько часов гуляли да пьянствовали: вон сколько времени и денег на ветер вылетело; пойдем же за стойку, Гритье, дитя мое!

— Раз так, — решительно возразила Гритье, — я никогда, никогда больше не встану за стойку!

Поль, поймав ее взгляд, нахмурился: ей подумалось, что она дурно делает, не слушаясь матери.

— Да пойду я туда, пойду, — сказала она, — только не надо выставлять моего друга за дверь.

— Спускайся. Никто его отсюда не выгонит.

— Но не прямо сейчас, а чуть погодя, правда ведь, матушка? Или же…

Розье колебалась.

— Тогда, — повторила Гритье, — за стойку — никогда больше.

— Ладно уж, — уступила Розье.

Это длилось минут десять. Выходя, доктор столкнулся с Сиской и, рассудив, что не стоит оставлять в доме Розье репутацию паразита, сунул ей в руку пятьдесят франков.

— Возьми, — сказал он, — это за юбку, которую добрый Господь надоумил меня взять у тебя. Помалкивай.

— Что это вы там говорите Сиске? — поинтересовалась Розье.

— Я говорю ей, — отозвался доктор, — чтобы побыстрей поднялась наверх — может, ей там осталось гусиной печенки.

Розье поспешила опередить девушку, которая даже не пошевелилась. Эти полсотни франков, заработанные враз, и события, показавшиеся ей настоящим чудом, пригвоздили к полу бедную девицу, уже воображавшую, что сам святой Бавон, переодетый «доктором», нарочно сошел с небес, дабы исцелить Гритье. Та же проводила Поля до порога, и там они долго и нежно прощались под серым небом, с которого крупными хлопьями валил снег.

XIV

Доктор жил в Уккле. Вызванный к больному в Гент, он, выйдя от него, принялся искать ближайший трактир, чтобы обеспечить себе ночлег, и это как раз оказались «Императорские доспехи».

Предпочтя пристанище в другом трактире, он встал в восемь, холодным и серым зимним утром, найдя его превосходным. Вышел он, против скромного своего обыкновения, легким на походку, радостно глядя в небо. В набухшем снегом воздухе поднималась бледная и зябкая заря. Ночью подморозило, и на обледеневшей дороге, по которой шел доктор, воробьи безуспешно искали хоть малый кусочек пищи — и того не было. Еще со вчерашнего тут не проезжала ни одна лошадь. Закоченевшие и побелевшие мальчуганы расставляли силок на воробьев, сделанный из простой палки, обмазанной смолой, на которую была прилеплена крошка хлеба. Были птички, в него попадавшиеся. Городские полицейские, посиневшие от холода и съежившиеся под плащами, и не думали заносить в протокол сей очевидно преступный акт браконьерства.

С душою, трепетавшей от всех благородных чувств человеческих, раздумчивый в радости своей, меланхоличный в пылкости своей, скорей склонный плакать, нежели смеяться, — так переполнено было его сердце наслаждением, глубоким и невыразимым счастием, Поль летел к Маргерите словно магнит — к куску железа или река — к Океану. Она привлекала его к себе, заполонила собою его сердце, его мысли, сны, образы, слова и улыбки — в тех прелестных формах, что сразу покрыты странно целомудренным покрывалом истинной любви. Он больше ничего в мире не любил — только ее одну, за исключением тех несчастных больных, о которых он, конечно, обязан был заботиться и побыстрее вылечивать их ради ее же любви. Свежий утренний воздух проник ему в легкие, словно крепкое вино в горло пьяницы. Проходя мимо светивших фонарей, он чуть было не обнял один из них. Только в девять часов осмелился он открыть дверь готического дома «Императорских доспехов». Розье стояла за стойкой, Сиска чистила картошку, стряхивая кожуру в маленькую миску; Гритье не было.

Поль встревожился, ему показалось странным, что она еще не вставала и не ждала его за стойкой, — ведь он знал, как рано она привыкла вставать.

Сиска, увидев Поля, улыбнулась своей самой лучшей и самой благодарной улыбкой; этого нельзя было сказать о Розье — та без обиняков, с угрожающей миной на физиономии, спросила, зачем этот отвратительный тип снова здесь.

Полю смутно послышался шум — это в спальне наверху ногой передвинули стул.

Потом он сказал Розье тем меланхолически мрачным тоном, который делает из влюбленных такое посмешище для равнодушных:

— Что, мадемуазель Маргерита нездорова, потому я и не вижу ее здесь в это утро?

— Она плохо спала, господин доктор.

В манере, с которой Розье произнесла последние слова, сквозила ревнивая злоба.

— Она очень бледна, — добавила она.

— Бледна, — повторил доктор, притворившись испуганным.

Розье не на шутку забеспокоилась.

— Да уж, мсье, бледная. Да. Что будет? Это опасно?

— Это странно, кровоток должен был бы проявиться.

— Кажется, вчера еще… — но Розье не закончила, фраза показалась ей обидной для дочери.

— Я желаю повидать ее.

— Так поднимайтесь, — безропотно сказала Розье. — Она не хочет выходить из того большого зала перед комнатой, с тех пор как едва не умерла там. Я пойду вперед вас.

— Идемте, — отвечал Поль.

Розье и вправду пошла вперед и ввела его в комнату четырнадцатого века, где Гритье, словно средневековая хозяйка замка, задумчивая, сосредоточенная, почти строгая, сидела у окна под аркой с глубоким разверзшимся сводом, обшивая каймой ручное полотенце из толстой ткани и глядя на расстилавшиеся перед нею совершенно белые бескрайние равнины и в серое небо, с которого так и валили крупные снежные хлопья.

Она действительно была бледнее обычного, ей было немножко холодно.

Увидев, что он вошел, она привстала, отложила шитье и покраснела до корней волос.

— Здравствуйте, — сказала она, волнуясь.

— Здравствуйте, — ответил он, так же волнуясь. — Маргерита, — сказал он, ему казалось, что так имя звучит солидней, чем ласковое Гритье, — как вы сегодня чувствуете себя, Маргерита?

Сколько же любви было в ласковой интонации этой простой фразы. Гритье, конечно, почувствовала это, ибо покраснела еще больше и сказала:

— Я чувствую себя прекрасно, мсье.

Крайняя степень смущения придала ей злой, почти жестокий облик, это не укрылось от Поля, и он не нашелся с ответом. Цель его визита была исполнена. И он вышел, грустно помахав Гритье рукой.

Розье проводила его до дверей, а потом, радостно потирая руки, сказала:

— Одной палкой меньше в мои колеса, — и хлопнула по плечу Сиску, которая даже не шелохнулась, не сказав ни «да», ни «нет», а только продолжала флегматично чистить картошку.

XV

Прошло две недели — и вот Розье больше не потирала рук, а Сиска нежно улыбалась.

Розье, Поль и Гритье сидели в просторной комнате, где в камине пылал яркий огонь, согласно спешному желанию, настойчиво высказанному Гритье. Все трое оживленно беседовали.

— Вашей женой! — говорила Полю Розье. — Нет, этого я никогда не разрешу.

— Почему?

— А вот так.

— Но мадам, назовите мне хотя бы одну причину. Отчего вы мешаете вашей дочери сделать хорошую партию?

— Нечего ей там делать, замужем-то. Гритье, ответь же, дитя мое. Хочешь ты бросить свою старую мать? Не отвечает. И ничего такого не хочет. Скажи, что не хочешь.

— Не могу, — отвечала Гритье.

— Почему?

— Потому что это не так.

— Гритье, ты совсем забылась? Иди ко мне на колени.

Гритье повиновалась.

— Злая девочка, зачем ты причиняешь боль своей матери, желая выйти замуж за мужчину, которого и встретила-то впервые всего тому две недели и который, сказав нам, что богат, может, все и наврал?

Доктор улыбнулся.

— Нечего смеяться, — сказала Розье, — улыбка не купюра.

И продолжала на ухо дочери:

— Послушай; я потихоньку скажу тебе вот что: если скажешь, что не хочешь замуж, я буду дарить тебе каждые три месяца по шелковому платью, и по серьгам, и кринолины, и колечки, и крошечные башмачки, и шапочки с пером. Скажи нет.

— Мне не нужно ничего такого, я не знаю, отчего вы не хотите, чтобы я выходила замуж, сами-то вы замужем были.

— Это, детка моя, совсем другое.

— Нет, то же. Совершенно то же. Между прочим, замуж все девушки выходят, и я, я тоже хочу выйти замуж.

— Да Боже ж мой, — вздохнула Розье, — почему же единственное, чего ты хочешь, не могу дать тебе я сама? Гритье, ягненочек мой, дитятко мое, как одиноко было бы мне в доме, покинь ты его насовсем. О! Уж сделай милость, оставайся. Долго мне не прожить, побудь со мной, как добрая девочка, пока моим старым костям только и понадобится что четыре фута земли.

Гритье расплакалась.

— Ах! — молвила Розье. — Не надо, не плачь, сама знаешь, что это ты впервые плачешь из-за меня. Уж поверь, ты-то воображаешь, что ох как влюбилась. А сама с легкостью его позабудешь.

Гритье замотала головкой.

— Забудешь его, говорю тебе, если он больше не захочет сюда возвращаться. А он не захочет, если ты ему откажешь.

— Не откажу.

Обе умолкли. Розье становилась все грустней.

Доктор, почтительный и мягкий, заговорил с ней словно с матерью:

— Что так печалит вас, мадам? Разве мне нельзя полагать, что я, так любящий вашу Гритье, вашу милую, славную и красивую дочь, — разве нельзя мне полагать, что и я тоже мог бы кое-что предпринять, чтобы сделать счастливой и ее, и рядом с нею — вас? Разве не было бы счастьем для вас иметь в доме еще одного ребенка — сына, к тому же не без средств, работягу, зарабатывающего на жизнь свою и вашей дочери, да и на вашу жизнь тоже, бедная мадам, которую мне хотелось бы называть матерью.

— Нет, — сказала Розье, с угрожающей твердостью поджав губы.

Поль продолжал:

— Понимаю, какую скорбь вселяет в вас одна мысль о разлуке с вашим ребенком. Однако могу сказать, что вы слишком мало думаете о ней и слишком много — о себе. Уж коли Господь даровал вам такую способную дочь, как она, и коль скоро я ее уже люблю, то это для того, чтобы сделать ее женщиной, матерью семейства, а не очаровательной и капризной куколкой, любимой вами, изнеженной и избалованной, которую к тому же в один прекрасный день утомят ваши ласки…

— Вы злой, — сказала Розье.

— Я не злой: я люблю вас, жалею и понимаю. Говорю вам, что лишь от вас зависит стать счастливой самой и видеть счастливой вашу дочь. Говорю вам, что настанет день, когда ей пора будет полюбить кого-нибудь. Меня ли или кого другого. Если вы разорвете ту нежную связь, что уже весьма крепка и с недавних пор объединяет наши сердца, вы принесете бедствие и наверняка сотворите зло. Гритье не холодна и не слабохарактерна; что, если однажды она полюбит не меня, а кого-нибудь еще?..

— Нет, — прошептала задумчивая и побледневшая Гритье.

— Случись ей полюбить другого, не меня, а легкомысленного вертопраха, жалкого соблазнителя, Гритье станет любить его, отдастся ему без остатка, благородно, а потом трус, обольстивший ее, ее же и бросит, и вот она убьет его и сама умрет вместе с ним.

— Такого не случится, — отозвалась Розье.

— О! Так может случиться, — плача возразила Гритье. — Я сама знаю, что может, матушка, может.

— Если такого не произойдет, что невозможно себе и представить, — что ж, кем хотели бы вы, чтобы стало это бедное доброе сердце, полное любви, на которую имеет право любая женщина, и отчего заранее обрекаете ее на тоску по ребенку, этому тайному идеалу самых нежных биений ее сердца?

Гритье покраснела.

— Если, добродетельная по характеру, из уважения к себе самой, она соглашается разбить собственную жизнь, принеся ее в жертву вам, — во что же превратите вы ее? В старую деву. Да знаете ли вы, что такое старая дева? В лучшем случае — существо холодное, эгоистичное и расчетливое, которому хватает холодных удовольствий порядка и достатка, а то и несчастная отчаявшаяся особа, совершенно одна в мире, любящая только своих собачек, цветы и птичек, существ прелестных, но неспособных ответить на самые нежные порывы ее сердца. Неделями страдая от безумных тревог, оплакивает она в жаркие бессонные ночи прошедшие дни, которых не будет больше никогда. Жизнь, которой она лишилась, любовь, которую она призывает все пылче, но никогда она уж не придет к ней, ибо слишком поздно. Женщины смеются над нею, мужчины тоже, они-то устроились неплохо. Малейшие порывы души, бессознательные устремления, которыми умоляет она общество не оставлять ее одну, проявления тайных ран души своей: кокетства, стремления красиво одеться, говорящие о том, что есть еще слабый проблеск далекой надежды, жестоко называются «последним шансом», и это опрокидывает ее, убивает и делает посмешищем. И тут, когда отчаяние поселяется, словно демон, в ее разбитом сердце, наступает день — и вот она на берегу канала, а ночь так черна, а вода так глубока…

— О! Да, — всхлипнула Гритье.

— Замолчите, мсье, замолчите, — заговорила Розье, — нечего приставлять мне нож к горлу, дайте же чуть поразмыслить и…

Она осеклась, опустив голову и плача горючими слезами.

— Как ты добра! — сказала Гритье. — Но не надо так уж печалиться, я еще долго, долго останусь с тобою. Через три месяца, через полгода, когда ты захочешь, матушка. А сейчас я хочу обнять тебя крепко-крепко…

Розье, совершенно просиявшая, раскрыла объятия.

— И его, его обними тоже.

— Нет, — сказала Розье.

Весь день она ходила счастливая, веря, что, коль скоро удалось ей выиграть время, — она выиграла и все сражение.

Чтобы решиться, ей понадобилось шесть месяцев. Только убедившись, что Гритье бледнеет и чахнет, она наконец согласилась отдать ее Полю, не дав ни приданого, ни скарба.

Часть вторая

I

Желание догнать Поля и превзойти того, против кого она вынашивала в себе завистливую злобу, как и материнская любовь, подталкивавшая ее быть поближе к дочери, заставили Розье уехать из Гента и бросить «Императорские доспехи», главный и единственный источник ее существования.

Она переехала в Иксель и поселилась там, на тихой и грустной Эдинбургской улице, в двухэтажном доме с оградкой, на зеленых воротах которого висела великолепная медная табличка, возвещавшая всем и вся, что госпожа вдова Серваэс Ван Штеенландт занимается оптовой торговлей винами и ликерами. Это знатное имя Серваэс, аристократическое Ван Штеенландт в прежние времена вызывали недоумение у жителей Гента, видевших их на вывеске трактира.

Бедняжка Розье, «брошенная мать», пользуясь колоритным валлонским выражением, полагала, что удовлетворением своего тщеславия заполнит ужасную пустоту сердца.

Она устроила «прелестный» салон с «прелестной» столовой, обклеив первый белыми обоями в крупных синих цветах, а вторую — красными и зелеными, на темном фоне, снизу на локоть обив деревом, покрашенным белой, голубой и розовой красками, так что у людей с хорошим вкусом было чувство, что они получили удар кулаком в глаз. Каминные часы из самых дешевых, на подставке из белого мрамора, отделанного позолоченной медью, изображали одутловатых Поля и Виржинию, с глупым видом стоявших под пальмой и опершихся о скалу, походившую на кусок большого сахарного леденца. Тела обоих были выполнены из флорентийской бронзы, а украшения — из металла с нежной прозеленью. Зеленью с вкраплениями черного был расписан и пол без ковра; на комоды из старого дуба, в стиле Людовика XVI, с ужасом посматривали шесть тщедушных стульев, новеньких, из красного дерева, обитых черной кожей и гуськом трусивших по комнате, слишком широкой для их щуплых габаритов.

Все кричаще, сыро, пресно и неумно; зимой без огня, а уж о цветах в любое время года нечего и говорить. Хилая канарейка, повешенная под самым потолком над дверью, без малейшей заботы о том, чтобы ей было посветлее и посвежее дышать, в этой атмосфере теряла перышки и надрывалась во все простуженное горло: зимой — когда из кухни поднимались досюда горячие испарения; летом — когда внутрь комнаты украдкой заглядывал утренний свет солнца. И тогда надо было слышать, как оживленно заводила она свою грустную песенку и с какой почти пылкой радостью приветствовала робким биением крылышек сияющего гостя, принесшего ей жизнь и тепло.


Узник, задыхающийся от недостатка свежего воздуха в шестифутовой яме; внештатный служащий, живущий, пишущий и зарывшийся в бумагах за мизерное годовое жалованье, сидя за невеселыми конторками в маленьких, холодных и смрадных комнатушках, должны, выныривая иногда из собственных дел, вспоминать и о тех малых пташках, что заключены в темницу из-за своих мелодичных голосков теми особами, которые все, что им понравится, готовы тут же занести в особую личную хартию и, даже в самой любви проявляя жестокость, все норовят найти тюрьму потеснее для тех, кого сами же любят. Этим они напоминают самодержцев, бросающих в зловонные ямы высмеивавших их в песенках поэтов. И те и другие — тираны; одни — закармливая своего узника лакомствами, чтобы заставить его полюбить свой плен; другие же — заключая его в темницу и удушая там, дабы помешать ему петь; случись тому сбежать, первые испугаются, как бы его не съел кот; вторые же — как бы отважные песни поэта не пробудили в народе ту мужественную силу, что, делая боль рабства все мучительней, сподвигнет его стряхнуть навязанное бремя, что так давит сверху.

Несмотря на прозелень, беломраморность, серое, красное, розовое, бронзовое, красное дерево комодов, изящные безделушки, деревянную обшивку и обои гостиной и столовой, несмотря на табличку из холодной и поблескивавшей меди, покупатели не приходили вовсе.

И Розье, новоиспеченная Калипсо с сердцем преисполненным страдания, еще более пронзительного оттого, что дочь ее была далеко, всячески оплакивала отплытие своего Улисса с тысячью лиц, так мы поименуем ее клиента, и в лихорадочном нетерпении все чаще и чаще жалела, что не осталась трактирщицей.

Впрочем, ее торговые горести немного облегчались, если заявлялись к ней член городской управы, бургомистр или кто-нибудь из старожилов, трезвонили в ворота и принимались торговаться в ее «прелестном» салоне, стоя насмерть за каждое су, что фламандское, что брабантское, в уплату за бочку, полбочки или малый бочонок вина. Уходили они от мадам Серваэс, вдовы Ван Штеенландт, надувшись от чванства, что получили товар с большой скидкой, не подозревая о том, сколько в нем было грубого грошового пойла, жидкого орлеанского сусла, сахара, лимонной кислоты и толченых семечек, что так живительно и вдохновляюще действуют на дух торговли.

В такие дни Розье позволяла Сиске сварить на обед несколько лишних картофелин и добавить в соус немножко масла.

Но в остальные дни она скучала смертельно. Не думая больше о деньгах, она целыми днями сидела, положив локти на еловый кухонный стол; тут она казалась не такой озлобленной, слезы наворачивались ей на глаза, уже не горевшие таким недобрым огнем. Не проронив ни слова, смотрела она, как работает в ее владениях добрая Сиска, мускулистая Сиска, мужиковатая Сиска. Иногда та вырастала перед Розье, скрестив на мощной груди свои толстые руки, красные, как ломти освежеванного бычьего мяса, и разжимая их лишь для того, чтобы почесать себе сильными пальцами нос, а потом энергично скрестить их снова.

— Эхе-хе, хозяйка, — говорила она, — да уж знаю я, что вас так печалит. Но пораскиньте мозгами-то. Дельце ваше еще никому не известно. Заказы своими ногами-то не приходют, это только если про вас написали бы в газетах. Отличная штука, эти газеты! Как я погляжу, там изо дня в день печатают имена торговцев спичками, котелками, кастрюлями, трубами, форсунками… и люди-то все такие же небогатые, как и вы, хозяйка. Когда газеты пишут: форсунки Ван Поссевельде лучшие во всем мире, а котелки Ван Цвигенхове по сравнению с котелками Ван Геббельшроя — просто жестяные чугунки, кто ж не поверит им на слово? Напечатайте и вы в газетах ваше имя.

— Они за это сколько-нибудь берут? — откликнулась Розье, позволяя развлечь себя этими вкрадчивыми намеками, хотя ключ от сундука у нее в кармане уже заплясал от жадности.

— Да, мадам. Они за это берут, но ведь всяк своей лавке свояк, разве не так?

— И дорого? — осведомилась Розье.

— Пойду-ка разузнаю, — отвечала Сиска.

Она и вправду пошла разузнавать и вернулась возмущенная, разозлившись не на шутку:

— Да, мадам, это дорого! Да как у них хватило бесстыдства — спрашивать с меня за одну крохотную строку целых три франка? Самые совестливые смотрят вам прямо в глаза и говорят: полтора франка, а не хотите — ну так и убирайтесь. А вещают они из маленькой клетушки. Они ее называют «Бельгийской звездой». Если этот господин в клетушке — звезда, то нынче, оказывается, на лице у звезд седая щетина растет. И цену сбавлять не хотят, разве что если это не газеты, а одно название, да и те обнаглели — требуют пятнадцать сантимов, двадцать, а иногда сорок пять сантимов за строчку. А по конторам у них видно, что там за свинарник, соломы на стульях нету, стол хромой, на загаженной стене сплошь карикатуры на министров и священников, да сейчас видно, что такие бумажки никто не покупает, будь они хоть только по пять сантимов, никому не нужна такая грязная торговля.

И Сиска садилась, тяжело переводя дух, а Розье произносила:

— Вот ворюги.

И обе подолгу сидели, погруженные в глубочайшее и немое негодование, Сиска — побагровевшая и задыхающаяся, а Розье — бледная и лютая. Потом наступало несколько тихих мгновений.

И вот возопила горько Розье:

— Да! О дети! Вот и люби их после этого. Им даешь жизнь, с болью, крича, едва не умирая, им даешь свое молоко, свою кровь, жизнь свою. Все на свете готов сделать ради них. Не знаю, что уж там мальчишки, но все равно к родителям и эти относятся как негодники, все до единого; а вот девчонки… уж они-то мне знакомы: Гритье, — Маргерита, — так они теперь ее зовут в их офранцуженном бомонде; Гритье ласково толкалась на свет, она любила меня, заботилась, казалась благодарной. Мне нравилось смотреть, как она растет, становясь красавицей. Ребенком она была как добрый Господень цветочек. Когда девочкой стала, я уж за всем следила, где у нее что покраснело, а где побледнело. А однажды так посмеялась, это в тот день, когда она уж как удивилась и даже испугалась, да, а еще в другой раз, когда она сказала мне: «Матушка, один господин, он посмотрел так странно и сказал мне, что я прелестна…» Она рассердилась и подтрунивала над тем, что ее назвали прелестной. А как-то раз я послала ее с поручением. Было дело вечером, она совсем одна, ей шестнадцать лет, и такая красивая. Я-то ничего не боялась. А она возвращается вся разгневанная такая, точно оскорбленная святая Дева, и в руке ключ от погреба, толстый такой ключ. «Мама, — говорит, — я больше никогда не выйду вечером на улицу». И бросается мне на шею. «Да что ж, — спрашиваю, — ягненочек мой, что такое-то?» — «Мама, их там было трое на дороге, три трактирных щеголя, нет, не из господ, а так — пижоны, как говаривают в городе, и у одного, как раз того, что ко мне пристал, ноги кривые точно щипцы: “Мадемуазель, — говорит, — позвольте предложить вам руку и проводить вас?” Я только смотрю и молчу, он немножко отступил, может, потому, что я рассердилась. Я примериваюсь пройти между ними тремя. Они загораживают дорогу. Я достаю из кармана ключ, смотрю им прямо в глаза и трясу этим ключом у них под носом: “Первому, кто шелохнется, я зубы выбью”. Я, кажется, в такую ярость пришла от их сальных рож, мне померещилось, будто они хотят меня опрокинуть в грязь. Они расступились и дали мне пройти, и ржали при этом точно подонки. Я больше не буду выходить по вечерам, мама, я совсем больная». И потом больше не выходила. А сейчас вот пожалуйста, в жалкого докторишку, Господь его разберет, кто он есть-то, так безумно влюбилась, и теперь ему все ласки да поцелуи, а старуха мать сидит тут одна-одинешенька, в своей конуре, точно паршивая псина.

Тогда вступала Сиска.

— Мадам, — говорила она, — да не так ли у всех людей-то? Когда я увидела милого моего, — вот бедняга, позаботься, Господь, о его душеньке, — и как уж он мне приглянулся, — хотите верьте, хотите нет, но мне для этого хватило два раза на него только взглянуть, а через месяц он меня в жены взял. Уж какая я была гордая и веселая, ни о чем другом и думать не могла, разве что о работе. А раз пошла по шоссе Сен-Пьер с девушками, да как затяну веселую брабантскую песню, и кричала всем подряд: «Завтра я стану мадам!» Прохожие надо мною смеются, а меня и саму смех вовсю разбирает. То-то была красивая свадьба; и песни пели, и красивый фарфоровый сервиз подарили; горшочки, тарелки, все, что в хозяйстве нужно, а уж постельное белье и салфетки я сама прикупила. И муж мой какой гордый ходил; скажи мне кто тогда, что не грех бы вспомнить и о матери моей, и о сестричке, так я бы сказала, что нечего про них и думать. Шести недель еще не прошло, как они одни, вот и оставьте их в полном покое. И ваш малый добряк, уверена в этом, сами видели, как он спас ее и не стал брать ваши десять тысяч.

— Ради моего наследства, вот что, — отвечала Розье. — Не любишь ты меня, — прибавляла она, — раз тоже его защищаешь.

— Мадам, — отвечала, осердясь, Сиска, — не нравится — наймите другую; а я, между прочим, делаю для вас все, что могу, и работаю здесь за шестерых.

Розье прикусывала язычок. Как прислуга Сиска обходилась недорого: десять франков в месяц, не прожорливая и очень преданная.

II

В первые майские деньки зазеленели луга. В свадебное путешествие Поль с Маргеритой не поехали ни в Париж, ни в Лондон, ни в Вену — они спрятались в деревне, в Уккле, в очаровательном гнездышке.

Стоял чудесный, теплый и лучистый месяц май. Взаимными ласками были полны их тела, и цветы улыбались им; и казались они им еще ярче, чем есть. Голоса друг дружки звучали для них слаще ангельского пения. Маргерита думала, как Поль горделив и красив, но не говорила ему ни слова про это; Поль же подчас, идя позади нее, молча любовался ее округлыми бедрами и темной шевелюрой, в ярких лучах отливавшей в рыжину, ее загорелой кожей, круглым и крепким затылком, чуть широковатыми плечами, маленькими ручками, маленькой ножкой.

И, сходя с ума от любви, он говорил ей нежности.

Они любили друг друга: первые радости, рядом с которыми любая другая радость ничто; жажда, еще никогда дотоле не утоленная, все силы, чающие любить вечно и без передышки; истома, планы на будущее, милые пустяки, рассказанные тихонько, на ушко, точно важные секреты; таинственные интриги, цель которых — дать или получить побольше ласк: вот так проходила их жизнь, в безумном опьянении любви.

Каштаны в цвету; жасминовые кусты, с которых они украдкой обрывали цветы целыми букетами, зеленевшие вязы, чары листьев с их атласной зеленью, чуть прихваченной серым; казалось, что и солнце, и сумерки, и звезды любят их так же, как любят друг друга они, и принимают их под свой мягкий и теплый покров.

Они были счастливы, счастьем столь чрезмерным, что оно не позволяло им даже ничего требовать от внешнего мира, покрытого для их очей тем лучистым туманом, сквозь какой видят все окружающее наши глаза, когда кровь в жилах бурлит от желаний, воспламеняет взоры и набрасывает на природу причудливые покровы.

III

Они гуляли по полям в окрестностях Рюйсбрюка и только что остановились передохнуть.

Небо на горизонте светилось той теплой палевой голубизной, какая бывает в сильную жару. Радостно плыли по нему белые облачка, будто странники небесные, и, проплывая между небесами и деревней, отбрасывали на землю крупные тени.

Пейзаж выглядел жизнерадостным. Дорогу отделяла от лугов маленькая быстрая речушка, неглубокая, но бурливая, прозрачная и, кажется, бравшая начало из доброго источника. Вдали виднелся откос, поросший высоченными буками; еще дальше зеленели вязы, окружая уходившие вдаль бескрайние луга, обнесенные изгородью, рвами или бегущими ручейками.

У самого горизонта, среди густого леса, за длинным хребтом поросших кустарниками холмов, распахивал навстречу сиянию свои стрельчатые окна очаровательный готический замок, с изящными башенками по бокам. На деревьях чирикали веселые воробьи; жаворонки, взмывая под самое небо, щебетали радостную песнь; заливалась славка на плетне, не стесняя веселое сердце свое; и в этот месяц пробуждающейся любви суровое и загадочное племя насекомых, казалось, тоже зажило веселой жизнью. Резвились бабочки, описывая в воздухе затейливые круги; и, кажется, ни на что не пригодная кукушка, и та куковала уж не так заунывно, как обычно. На лугах счастливо и безмятежно паслись быки и коровы, пощипывая жирную травку; подальше, в поле, маковыми головками блестели пунцовые блузы работавших на земле крестьян; лучи солнца тысячью золотистых кристалликов поблескивали в прозрачной речной воде; маленькие серые рыбки стремительно проплывали в ручье, и жучки, похожие на стальные бусины, гонялись друг за другом, описывая в движении полукруги; бодрые стрекозы охотились за добычей, степенные пчелы собирали мед с прибрежных цветов. Все — люди, быки и коровы, насекомые и рыбы, птицы и цветы, деревья и луга, небо и солнце, были так великолепны в своей безмятежной кротости, жизнь, которая есть свет, пыл, любовь, веселье, являла себя в этих существах и вещах так сильно, так добро, так явственно, что Гритье остановилась и произнесла почти торжественным голосом:

— Господи Боже мой! Как прекрасно вокруг!

— Почему ты сложила руки точно для молитвы? — спросил Поль.

— Потому что я хочу молиться. Мы не одни здесь. В самом воздухе есть нечто, чего я не вижу, но что так же добро и всемогуще, как добр наш Господь, — прибавила она, побледнев, точно вдруг испугавшись. — Но он может очень рассердиться, если ты не будешь любить меня вечно.


По утрам, в их гнездышке, она причесывалась перед зеркалом, находила себя красивой и говорила:

— Следовало бы мне заказать свой портрет.

— Да вот же он, в зеркале, — отвечал он, влюбленно глядя на нее, — но хорошо ли ты спала, невыносимая ты ленивица?

— Нет.

И с одной из тех милых, нежных, благодарных улыбок, какими женщины награждают мужчину, сделавшего их счастливыми, она вдруг быстро прижимала зеркальце к груди и несколько раз поглаживала его. Потом, кокетливо, почти жеманясь, принималась довершать причесывание.

И тогда ее взлохмаченные волосы снова начинали глянцево блестеть и с помощью гребня завивались локонами.


Маргерита никогда не вышагивала рядом с Полем чванной походкой, подволакивая платье и отставив ножку, как принято у холодных дам. Не выплывала и из-за его спины томной и вялой павою, как бесчувственная деревяшка, холодная тень, больше озабоченная своим туалетом, нежели тем счастием, которое могла бы даровать сердечному другу. Никогда не говорила с отчетливостью, медлительностью, правильностью, непробиваемым спокойствием, какие отличают вялость души и флегматичную привычку лицемерить. Ласки ее не были расчетливы, а поцелуи — сосчитаны. Нет, она была живой, легкомысленной, и веселой, и грустной, и доброй, и сердитой, капризной и послушной, следуя то сильным, то слабым порывам собственного сердца; полагая себя так или иначе счастливой и погрустневшей, озабоченной тысячью печалей, когда появлялась складка на листе розы — на веселом ложе ее счастья.

Поль до глубины души любил ее. Но сердце его было полно печали. Подчас набежавшая слеза жемчужно поблескивала на ресницах этого мужчины, плакавшего всего раз в жизни на могиле; суровый и отрешенный, размышлял он о наступившем счастье, оживлявшем память о любви более чистой, более нежной, почти более дорогой, а Маргерита удивлялась и плакала горькими слезами, видя его печальным и спрашивая себя, что могло так огорчить ее сердечного друга. И вдруг, вспомнив, она брала его за руки, и сама, сама говорила: «Я так люблю ее!»

Поль был счастлив слышать этот простосердечный, чуть меланхоличный голосок, певший, точно ночной соловей в роще кипарисов.

И он позволял возвратить себя к жизни, к счастью, над которыми всегда нависала тень больше его любимой.


Они тратили много денег. Поль с легкостью прожигал жизнь, однако ради денег ему приходилось очень много работать.

Это было для него почти невыносимо, и душа и сердце его были далече. Он мечтал об искусстве, о науке, о философии. Какая все это холодная, гротескная, педантичная проза, думал он, рядом с той очаровательной резвушкой, кого он так охотно называл ее нежным именем, означавшим на латыни «Жемчужина». Разве не была украшением его великолепного ларца, его радостью жемчужина из жемчужин — Маргерита?

Ее спальня выходила прямо в кабинет Поля, где он тяжеловесно притворялся погруженным в самые трудные изыскания. Вот только никаких орудий пыток там как не бывало: ни бумаги, ни перьев, ни чернил, ни толстых томов.


Иногда Маргерита дремала среди дня. Поль, «поработав как проклятый», вставал, подходил к ней и наставительно с нею беседовал. Она просыпалась, но, кокетливая при пробуждении, как всякая женщина, оставалась безмолвной, недвижной, полузакрыв еще совсем слипавшиеся глаза. И обеими руками брала его руку и одаряла его почти неуловимым, но таким горячим, таким влажным поцелуем. Сколько сладких мгновений таили эти нежности!

IV

Как-то раз, встав с постели, она придумала развлечение — дразнить Поля, мешая ему «работать». Когда они ели апельсины, редкие в эту пору года, она сказала ему:

— Давай съедим один напополам.

— И мне тоже хочется, — отозвался он, притворяясь брюзгой и не вставая с кресла.

— Тогда держи, — и она разделила один из золотых плодов ногтем.

Потом с удовольствием смотрела, как он мучается, пытаясь снять кожуру.

Апельсин съели, но оставались еще куски, которые она разделила на маленькие дольки и бросала их ему прямо в лицо, не давая пошевелиться и снова притронуться к работе.

В конце концов ему приходилось вставать и поддерживать игру. Ему нужно было играть. Осчастливленный несчастливец большего и не требует. Они принимались бороться: это были прелестные битвы. Все куски апельсиновой корки, какие только смогла собрать Маргерита, выбрасывались в окно. Так было условлено. Когда замечали на полу оставшийся кусок, она бросалась на него, а он бросался следом за ней в обоюдном стремлении оказаться первым, кто его схватит. Она придумала очаровательный способ подбирать их обнаженной и босой ногой, зажав между большим пальцем и подошвой.

Он соглашался на все с благодушием балованного ребенка. Так мало-помалу на лужайку отправились все корки. Тогда она принялась искать упавшие зернышки. То-то было радостного смеха — что ее, что его! Как он ласкал ее взглядом, эту нежную юность, саму любовь во плоти, еще целомудренную даже в замужестве!

Потом его посетила печальная мысль. «Господи, — сказал он, — сделай так, чтобы я никогда не потерял ее!» — и он позволил себе опустить взор в бездну.

И вдруг заметил на носу или под глазом большой кусок апельсиновой корки, брошенный ему и прилипший, как пощечина.

Она, смеясь, подбежала и обняла его. Потом отправилась отдохнуть в постель от великой усталости своей.

V

Она не могла придумать, чем бы еще отвлечь его, принося ему плоды, цветы, все, что она находила, ставя букеты в воду, в чашу или стакан, рядом с его чернильницей, а иногда и у стульев, сабель и карабинов на его рабочем столе.

И все это было ради того, чтобы обвиться вокруг него, обнять, назвать его «Ради всех святых!» — ведь таково было излюбленное выражение нетерпеливого Поля. Тогда она всегда говорила, разрываясь, чаровница, между долгом дать ему «поработать» и испытываемой к нему любовью: «Да, мне нужно уйти. Я уйду, но только если ты сам выставишь меня за дверь. Выгони же меня, ты, “ради всех святых!”» Он же как будто бы и «хотел» так поступить, но не хватало духу.

Бывало все же, что она уходила. Это случалось, если она клялась во всем быть послушной. И, занимаясь своей неблагодарной работой, Поль всегда видел ее щечки, матовые живой бледностью, ее темные и живые глаза. В его кабинете ученого это было как солнечный луч.

VI

Однажды, идя под руку, они прохаживались меж двух рядов тополей, по недавно проложенной и еще не вымощенной дороге; по берегу очень узенького, немного мутного ручейка; вдоль фруктового сада в полном цвету. Неподалеку коровы флегматично терлись мордами о стволы плодовых дерев.

Молодая дама, вышедшая из ближнего замка, прошла мимо. Темноволоса, стройна, изящна, одета в светло-коричневое и черное: у нее было красивое лицо, отнюдь не слишком худое, и большие глаза под длинными ресницами, над которыми были тонкие и мало изогнутые брови; ее чуть длинноватый нос со слишком маленькими и широкими ноздрями, слишком тонкие губы, слишком резкий в своей миниатюрности подбородок, слишком длинные и узкокостные руки и ноги, придавали ей задумчивый и жесткий вид женщины коварной, энергичной, страстной, которой нечего осталось познавать в мире страданий и радостей бытия.

Ее тип красоты явно контрастировал с типом Маргериты.

Большая рыжеватая борзая трусила впереди нее, все пробегая туда-сюда по дороге.

Дама улыбнулась, увидев Поля и Маргериту; Поль улыбнулся тоже.

Она удалилась; Маргерита вырвала руку у мужа и прошла одна вперед шагов на десять. Он догнал ее, она остановилась.

— Что с тобою? — спросил он.

— Ничего.

— Почему ты загрустила?

— Я не загрустила.

— Ты больна?

— Нет.

— Да что, наконец, такое?

— Ничего.

Он прижал ее к себе; она хмурила брови и вздыхала.

— Обними меня, — сказал он.

Она поцеловала его быстрым, беглым поцелуем. У нее в глазах стояли слезы.

— Ведь не я же заставил тебя заплакать, правда?

— Для чего тебе, — возразила она сердито и мятежно, — для чего тебе всегда надо смотреть на проходящих женщин? Чему ты смеялся?

— Она улыбнулась, видя, как мы счастливы; я улыбнулся, увидев, что она поняла это. Ты ревнуешь?

— Я не должна признаваться вам в этом.

С этого самого дня она стала не такой доверчивой и немного печальной.

VII

Поль стремился к постижению характера, вопреки своему желанию, но повинуясь естественному для людей науки влечению — пытаться проникнуть в самую глубину сердец, хотя и не всегда ясно видя, что там происходит. Требовательный, иногда жестокий, как истинно любящие мужчины, он так увлекался, что стремился достичь идеала. Эти слабости, в разной мере свойственные всем нам, обусловлены неправильным воспитанием, когда поучительные примеры для нас составлены сплошь из одних богов, полубогов, героев, ангелов и невинных дев.

Маргерита же, чья юная душа питалась отнюдь не бурливыми водами подобного источника, от жизни требовала только одной жизни, от любви — ничего, кроме счастья, а от своей юности — только права быть такой, какова она есть.

Для прогулок на свежем воздухе, когда погода была сырой, она с удовольствием надевала элегантное пальто без воротника, в коричневых и черных тонах, прошитое богатой золотой ниткой. Оно ей на диво шло.

В тот день ей случилось быть в дурном расположении духа, и она решила, что должна настоять на своем. Уже совсем одевшись, она увидела, как Поль прохаживается по комнате без пиджака, наблюдая за ней и не глядя снимая с вешалки ту коротенькую и очень кургузую куртку, какую портные зовут «лодочной». Наконец он нашел ее и открыл дверь, собираясь выйти.

На Маргарите в тот день были зимние ботинки из черного шевро с железными застежками, лакированные.

Внезапно сев, она расстегнула ботинки.

Поль, уже надевший перчатки, следил за ней взглядом.

Она тоже взглянула ему прямо в лицо и решительно сказала:

— Я хочу, чтобы ты застегнул мне ботинки.

— Твои ботинки застегнуты.

— Нет, — сказала Маргерита. — Вот. Гляди же!

— Зачем ты расстегнула их?

— Затем.

Хотела ли она подвергнуть его испытанию? Или это был каприз, ребячество, шалость? Она прикидывалась? Лицо у нее стало недоброе. Он посмотрел на ее прелестную ножку, почти уже наклонился, заколебался.

— Нет, — сказал он наконец.

— Почему нет? — мрачно спросила Маргерита.

— Почему да?

— Не знаю, просто мне хочется…

— А мне нет…

— О! Ну пожалуйста. Я прошу тебя…

— Не хочу.

— Что тебе неприятно в этом?

— Ничего, просто не хочу.

— Накинь мое пальто?

— Нет.

— Только чтобы посмотреть, как оно тебе идет.

— Я не хочу надевать его.

— Ты рассердился на меня?

— Нет, Маргерита.

— Тогда накинь мое пальто?

— Нет.

— Тогда я никуда не пойду.

— Оставайся.

— Ты пойдешь без меня?

— Да.

— Я не хочу, чтобы ты выходил без меня.

— А вот я хочу.

— Какой ты сегодня злой.

Она чуть не плакала.

— Милая, — сказал Поль, — да что с тобою, застегни свои ботинки и позволь мне не надевать твое пальто.

— А если тебя о том же попросит та дама с борзой, для нее ты ведь это сделаешь, да?

— Нет.

— Тогда надень мое пальто и застегни мне ботинки?

— Нет.

Поль стал ходить взад-вперед по комнате. Маргерита, топнув ножкой, снова надела пальто, застегнула ботинки и, казалось, кипела от негодования. Минуту оба безмолвствовали.

Вдруг она расхохоталась, бросилась Полю на шею и сказала ему:

— Если б ты меня послушался, я бы больше на тебя никогда и не взглянула бы.

— Я знаю это, — ответил он.

VIII

Маргерита подкармливала вольных воробушков, обычно щебетавших и копошащихся в росших по соседству каштановых деревьях. Особенной ее симпатией пользовались две самочки-воробьихи, которые, в час кормления, частенько подлетали и брали пищу прямо у нее с руки. Когда самочки упархивали, унося в клювике внушительную хлебную крошку, то самцы, сидевшие на вершине стены сада выстроившись в ряд, точно стрелковая рота, тут же срывались и, взлетев как метательные снаряды, выхватывали крошку хлеба, которую несла самка. И тогда та снова возвращалась попросить покормить ее.

— Отчего, — спрашивал Поль, — ты не насыплешь немного хлеба на подоконник, чтобы эти самцы смогли поклевать за одним столом с самочками?

— Почему я должна, — возражала она, — кормить этих толстых и грубых «нахлебников»? Мне куда больше по сердцу кормить моих милых самочек, прилетающих взять пищу с моей руки.

В другой раз с языка Маргериты сорвалось характерное словцо: на сей раз дело было в прирученном воробье, так привязавшемся к служанке, что он следовал за нею по пятам повсюду, даже на улице. Эта крошечная пташка, немного грустная, всегда пряталась в складках носового платка своей любимицы или, усевшись у нее на голове, чирикала там ариетту. Маргерите захотелось иметь такую же птичку; она завела себе одного воробья, но он, слишком здоровый и чрезмерно живой, не обладал таким же уступчивым нравом. Она позавидовала служанке.

— Мне бы больше подошел, — говаривала она мужу, — воробышек Жанетты; он болезненнее, да зато больше к ней привязан.

IX

Как-то раз они возвращались домой пешком, вдоль канала в Рюйсбрюке; смеркалось, опускались чудесные июльские сумерки, умиротворяющие, торжественные. Поразительно прозрачные небеса наводили на мысли о бесконечном. В этот меланхоличный час, когда заканчиваются труды, когда начинается отдых, душами овладевает возвышенное чувство.

Поль и Маргерита видели, как рабочие возвращаются домой с песнями; войдя в город, они увидели девушек, женщин и детей, и те тоже пели, стоя у дверей своих жилищ. Они отметили, что во всех песнях царили нотки печали. Все инстинктивно старались петь негромко. Звуки шарманок и кривляния шумливых бездельников, «горланивших» похабные куплеты, перекрикивали ту возвышенную серенаду, что обращали к природе эти бедняки, чьи мысли после трудов воспаряли к небу в виде песнопений.

В этот меланхоличный час Сиска и старуха Розье были вместе: Сиска тушила картошку в небольшом кусочке жира, оставшегося от воскресного вареного мяса; Розье, кутавшаяся в старую шаль, из-под которой вылезали ее голые нервные руки, свирепо поглядывала на толстуху с побагровевшим от огня лицом.

Они заканчивали бурную ссору, начавшуюся уже давно, если судить по необычному возбуждению Сиски, ее движениям, мало сообразующимся с тем, что она делала, и по разъяренному взгляду Розье.

— Я запрещаю тебе это, — говорила она. — Посмей только меня не послушать, и я выставлю тебя за дверь, вот тогда ты увидишь, как ты попляшешь без моего завещания.

При новости, что она, девушка бедная, упомянута в завещании богатой дамы, Сиска на мгновение остолбенела от радости. Тем не менее ей очень хотелось ослушаться хозяйки. В ее бесхитростной душе развернулась борьба между желанием понравиться Розье ради завещания и ставшей для нее привычной манерой в спорах с Розье защищать Маргериту, которую она любила.

— Мадам, — скромно промолвила она, — а ведь она очень опечалится, узнав такое… Для нее будет мукой не приходить сюда с вами повидаться… Да в конце концов, ведь она новобрачная… Я вам говорила: когда я только-только вышла замуж, так ходила лишь на работу и только о том и думала, как бы поскорей вернуться обратно к мужу. А все-таки правда то, что мадам Маргерита…

— Мадам? — переспросила Розье.

— Виновата, — поправилась Сиска, — мадемуазель Гритье; а все-таки она могла бы не проявлять к вам такого жестокосердия.

— Вот уж точно, а?

— Истинно жестокосердия, мадам. — Вот, вот, это для завещания. — Я бы на ее месте так не поступала. Это говорит о скверном характере, о том, что девушка свою мать не любит.

Вместо того чтобы с Сиской согласиться, Розье окончательно рассвирепела.

— Как! — возопила она. — Ты, кого кормлю я потом сердца своего. — Как хорошо знакома была Сиске эта пища: всю неделю картошка с уксусом, а ложка мясного варева только по воскресеньям. — Как, — продолжала суровая и жестокая Розье, — ты, кого кормлю я потом сердца своего, чтоб ты каждый месяц посылала родителям десять франков — те десять франков, что даю тебе я. — «Я ведь их зарабатываю», — подумала Сиска. — Как, и ты смеешь, ты имеешь бесстыдство приходить сюда и наговаривать мне дурные вещи о Гритье! Только я имею право тут говорить все, что думаю, а ты — нет, слышь, ты, посудомойка.

— Каждый делает что может, мадам. И уж этот жир, что я тут соскребаю, мягкости моим рукам не придаст точно. Мне мадам Маргерита нравится больше вас. Понимаете, нет ли? Она добрая. Мы с ней и посмеяться можем, а вы всегда только и делаете, что на меня ворчите. Тогда и я вам скажу свое слово, раз уж на то пошло, — если будете мне еще гадости говорить, возьму и брошу вас здесь одну с вашими тарелками, слышите, эй? Сердца нет у вас. Кто тут работает за троих, кто тут моет, шьет, гладит, всегда на побегушках, кто заботится о вас как мать родная? Не я ли? А вы попрекаете меня несчастными десятью франками, которые я зарабатываю; да я могла бы заработать и пятнадцать, и двадцать или двадцать пять, стоит мне захотеть. Уж найду, где пристроиться и за такую цену. — И, засучив рукава: — Посмотреть только на эти ручищи, сразу видно, что они все умеют. Если я и остаюсь здесь, с вами, гоняющей меня как собачонку, так потому только, что к мадам Маргерите-то вы по-доброму. Это доказывает, что у вас тут кое-что есть. — Сиска приложила руку к сердцу. — Но если нет, так я вам чистосердечно говорю: Regt voor de vuist, право человечье сильней права кулачного, вот возьму да уйду и глазом не моргну.

И, охваченная негодованием, она повернулась к Розье спиной, чтобы помешать угли под котелком с картошкой, потом снова обернулась к Розье, в возбуждении и рассеянности не заметив, как из глаз старухи прямо на стол медленно закапали крупные слезы.

— Сиска, — заговорила та, — уходи, если хочешь, оставь совсем одну бедную старую женщину, лишившуюся своего дитяти. Оставь меня умирать, дай мне подохнуть! Кому мы нужны старые-то? Люби хозяйку Маргериту, и в добрый час! А уж я… Раз меня бросила родная дочь, раз меня бросили все, так на что лучше, бросай меня и ты.

Сиска расплакалась.

— Хозяйка моя, хозяйка, да не убивайтесь вы так, поверьте уж, вас я тоже люблю, все это, что я вам сейчас наговорила, это все от гневливости.

После чего она бросилась на шею старой Розье. И слезы Розье превратились в слезы радости, что она уже не одна в этом мире.

Потом они сговорились потихоньку переселиться в новое жилье, а пока еще не нашли его, плотно завесить все окна; они поклялись друг другу, что одна, что другая, что ноги их не будет в доме этого «вшивого докторишки», присвоившего себе целиком и полностью всю любовь и все помыслы Гритье, ставшей теперь хозяйкой Маргеритой.

Порешив таким образом, Розье совсем побледнела и не пожелала ужинать, однако Сиске пришлось выскочить на улицу, чтобы купить за свои деньги жмыха, дабы заменить им в котелке картофелину, испорченную из-за упавшего на нее уголька.

X

Ничто не предвещало скорого материнства Маргериты, которая тем не менее казалась сотворенной самою Юноной для того, чтобы рожать без всякого труда; однако Поль был уверен, что вскоре ему предстоит стать отцом, и отныне в мечтах рядом с любовью к Маргерите помещал он и ту, какую заранее чувствовал к ребенку, еще не появившемуся на свет.

И на то, как развивается дух Маргериты на лоне природы, он взирал теперь с мыслью о том, что его ребенок унаследует недостатки и достоинства своей матери. Он не хотел читать ей морали на тему любви и почитал себя счастливым всякий раз, как она выказывала понимание этого. Когда малыш станет достаточно «взрослым», чтобы понимать, Маргерита пробудит в нем преклонение перед всем, что в жизни есть настоящего, доброго и прекрасного. Поль знал это. Она хорошо знала сама и смогла бы внушить ему ту несокрушимую жизненную философию, которая перед лицом неизведанного, без конца являющегося нам и всегда закрытого от наших взоров, заключается в том, чтобы видеть жизнь такой, какова она есть, не предаваясь мечтам о жизни иной, но прося для ребенка всего, что она способна ему дать: труда, страданий вкупе с глубокими и долговечными радостями безмятежного духа и той стойкой надеждой, что суть звезда и путеводный маяк всех отважных сердец.

XI

Как-то раз Поль с Маргеритой прогуливалась по берегам великолепных прудов Руж-Клуатр. Они заметили белого слизняка, ползущего в пыли, грея спинку под горячими лучами солнца и веря, что и ему даровано святое право жить. Доверчивая, счастливая козявочка робко сучила лапками, казалось, вознося хвалу Господу за то, что песок так горяч, воздух так нежен, день так светел. Вдруг, стремительный, ловкий, проворный, уже оскалив челюсти, подобные большим зазубренным ножницам, и блестя бронзовым панцирем с золотыми прожилками, из побегов травы, согнувшейся под его тяжестью, выскакивает крупный жук. Насекомое-красавец, но вид у него жестокий и глупый, как у всех, кого сама природа создала убийцами. Слизняк видит его, поворачивает лапки, хочет спастись бегством. Слишком поздно. Жук заносит над ним челюсти и дважды кусает, оставляя глубокие впадины в плоти слизняка. Тот медленно корчится; агония его нетороплива, как нетороплива была и его жизнь. Несколько вялых конвульсий, и он мертв.

— Какой ужас, — произнесла Маргерита. — Что, если я раздавлю это злобное существо?

— Не спеши, — предупредил ее Поль.

Крупный жук челюстями разорвал на кусочки и принялся обнюхивать своими щупальцами еще теплое тело слизняка, пожирая его. Он на глазах разбухал, все продолжая жрать, однако уже не с такой неукротимой алчностью, и вскоре вид у него стал точь-в-точь как у преисполненного блаженства пузатого богача, предающегося сальным утехам здорового пищеварения.

Вдруг, по-тихому, вкрадчиво, едва заметно прошмыгнув в пыли, появился жучок помельче, половчее, и голодный. Он набросился на труп слизняка, сытое насекомое попыталось его отбить; в мгновенье ока развернулась борьба, ожесточенная и зверская, походившая на сшибку двух механических машин.

Тела оставались в полной неподвижности: соприкасались только две головы, казалось, состоявшие из одних только глаз и защищавшие слабую часть тела: брюшко. Обе пары челюстей вступили в борьбу. Насытившееся насекомое потеряло одну челюсть, изо всех сил сжав противника лапками. Выпустить его означало подписать себе смертный приговор. Но голодный жук внезапно дернулся так резко и стремительно, что его пресытившийся соперник опрокинулся на спинку и поднял лапки вверх. Он разделил судьбу слизняка и точно так же был весь выпотрошен. Прежде чем приступить к трапезе, победитель принялся обнюхивать сперва свою еще живую жертву, а потом остатки пиршества побежденного. Но его колебания продолжались недолго; он решил отдать предпочтение слизняку, чье мясо показалось ему слаще, и оставил своего полусожранного врага содрогаться в мучениях отвратительной агонии.

— Увы! — сказала Маргерита, давя ногой и слизняка, и обоих жуков. — Справедливо ли со стороны Господа Бога позволять, чтобы сильный всегда пожирал слабого? Что ж такого сделал этот слизняк, чтобы заслужить смерть?

— Смотри, — сказал Поль.

Агнец, чудесный малютка-агнец, привязанный длинной веревкой к столбу, пощипывал молодые побеги боярышника.

— Какая прелесть! — произнесла, поглаживая его, Маргерита. — Бедное и доброе маленькое животное, взгляни только, как он славно ест! Только поглядеть на него — и, кажется, он так рад тому, что спину ему согревает солнце, а рту есть чем полакомиться! Смотри же! Он не тревожится, ведь я ласкаю его. Ах! Любитель пощипать травку, как хотелось бы мне иметь тебя вместо собачки, ты так добр и прекрасен, маленький ягненочек.

— А можешь объяснить мне, — спросил Поль, — что плохого совершил этот ягненочек, чтобы быть съеденным тобою?

— Мною? — ужаснулась Маргерита, отдернув руку от курчавого руна барашка.

— Тобою; да. Или ты никогда не ела ни бараньей ножки, ни бараньих котлет?

— Твоя правда, — сказала Маргерита. — Но чем я виновата, если Господь Бог не сотворил камни такими же приятными на вкус, как баранина.

В эту минуту мимо них прошла дама с борзой, одетая в серую холщовую накидку с белой оторочкой, в шляпке из рисовой соломки с широкими полями, украшенными розами и маками.

Обе женщины бросили друг на друга взгляд, который не назовешь добрым ни с той, ни с другой стороны. Поль казался смущенным. Дама с борзой удалилась.

Маргерита и Поль, заметно побледневший, продолжали прогулку в полном молчании, пока Маргерита наконец не произнесла глухим голосом:

— Эта женщина похожа на того из жуков, что помельче.

— Это издалека так кажется, — ответил Поль.

— Она недобрая. Ты как думаешь?

— Никак. Мне все равно.

— Ты знаешь, как ее зовут?

— Да.

— И как же?

— Она графиня де Цююрмондт, а крещена как Амели.

XII

Розье еще не осуществила свой план бегства, а Маргерита только и думала что о матери. По утрам она говаривала: что-то она сейчас поделывает? Время завтрака, и ее беспокоит, как бы Сиска не переложила в огонь под кастрюлей хворосту и не насыпала в утреннее питье слишком много кофе и слишком мало — цикория. Она, должно быть, очень грустит. К полудню приготовит обед, а вот Сиске больше не достанется жирных кусочков, которые ей оставляла я. Бедная Сиска! Мне надо бы отнести ей чего-нибудь вкусного. К часу дня Маргерита говорила: «Вот время и пообедать, почему бы мне не отнести ей блюда с нашего стола? Они уж на что лучше. Да ведь она от них откажется». Потом, продолжая вспоминать: «Поевши, заглянет в свою хозяйственную учетную книгу, потом в счета и примется штопать чулки, пуская на заплаты шерсть с тех, что уже сношены так, что не наденешь. Потом, как водится, начнет перетряхивать мои зимние платья, думая вытрясти из них моль, что угнездилась в шерстяных сборках. А после, верно, подумает, что я ее больше не люблю. О! Да еще как люблю-то, бедная матушка, совсем одна! Но ей нельзя долго быть одной: Поль, пойдем же и обнимем ее.

— Пойдем, — отвечал Поль.

Они пошли пешком, преисполненные радости, и остановились перед домом Розье, глядя на шторы и глухо занавешенные окна, все в идеальном порядке. Они позвонили в дверь. Сиска вышла к воротам.

— Мадам, мадам, — завопила она, совершенно позабыв, что надо отворить дверь, которую доктору и Маргерите пришлось толкнуть, чтоб войти, — мадам, вот и Гритье вернулась, мадемуазель Гритье.

Сухой и гневный голос ответствовал:

— Мне до этого никакого дела нет, слишком поздно!

— Слишком поздно? Почему ж? — воскликнула Маргерита, быстро перескакивая с одной ступеньки на другую вверх. — Слишком поздно, мама, слишком поздно?

И она кинулась Розье прямо на шею.

— А он-то здесь, этот? — спросила Розье, не слишком охотно отстраняясь от ласк своего дитяти.

— Я, я здесь, я, — отвечала Маргерита, — та, что оставила вас одну так надолго, но ведь это не моя вина, обнимите меня, маменька, обнимите меня!

Розье отвечала, не обняв Маргериту, а скорее неохотно и грубо сжав ее в руках:

— Иди проси, чтоб тебя кто другой обнимал, зачем тебе мои старческие ласки? Как это можно шесть недель матери не видать, как можно оставить ее одну на месяц, или на два, навсегда, пока сквозь нее трава не прорастет, а ведь пока она сама еще ходит по ней, по траве-то. Вон какая вы нарядная да прямо красотка, вся в парче, ну и пожалуйста. В деньгах-то ты прямо купаешься. Уж не знаю, как и смеешь ты обнимать меня в моих лохмотьях. А этот-то где, твой?

— Здесь, матушка, — отозвался доктор степенным, мягким и чуть взволнованным голосом и поднялся по ступенькам.

Дойдя до конца лестницы, где стояла прямая и суровая Розье, он хотел было обнять ее, как до этого Маргерита. Розье оттолкнула его, говоря:

— Я не люблю обнимать мужчин.

— Разве вы мне не матушка? — мягко спросил он.

— Ваша матушка? — ошеломленно повторила Розье. — Ваша матушка? Да упаси меня Бог!

И она сверху вниз взглянула на Поля с такой ненавистью, что тот содрогнулся от ужаса.

Все это время Сиска, и смеясь и плача, пожимала руки Маргериты.

— Ха-ха! Мадемуазель, мадемуазель, — все восклицала она, — вот и вы опять! Вот опять и вы, мадемуазель!

От несправедливого обхождения Розье Полю стало больно: «Как! — подумал он, — прийти к этой женщине, наивно и доверчиво, любя ее, только и хотеть, что обнять ее за плечи по-сыновьи, чтобы согреть ее старое сердце теплом сердца помоложе, и быть отвергнутым словно последний негодяй!»

Кровь прилила ему к голове, тело бросило в горячий пот, кулаки сами собой сжались, и ему невольно захотелось ударить Розье. Но тут же минутную ярость сменило печальное негодование. Он простил.

Маргериту, любившую Поля уж никак не меньше, чем свою мать, рассердил такой жестокий прием; открыв дверь одной из комнат на втором этаже, она втолкнула туда и мать и Поля. Там, прямо, решительно, она взглянула Розье в глаза.

— Отчего вы не поцелуете его, — спросила она у нее, — отчего принимаете нас прямо на лестнице? Отчего не приглашаете войти?

— А вот так… — отвечала старуха.

И, наступая прямо на Маргериту, такая же прямая и непреклонная, как она:

— По какому праву ты пришла сюда устраивать мне допрос? А если мне не нравится целовать твоего доктора, если я не хочу приглашать его войти? Что в этом ты находишь предосудительного?

— Я нахожу, что вы несправедливы, ведь он мой муж, и не сделал вам ничего, кроме хорошего.

Розье ухмыльнулась.

— Хорошего, — повторила она. — Да что же, с позволения сказать, он сделал хорошего?

Вопреки всему в ней клокотала ненависть, ненависть женщины, которая, случись ей обидеться на само солнце, так и заявила бы ему в самый лучезарный полдень: «Ты — дряхлая луна, свет твой тускл, и годится он разве что на фонарик для райских чердаков».

— Так поцелуете вы его, да или нет? — спросила Маргерита.

— Нет.

— Нет? Нет? Ах вот как, вы отказались. Тогда что ж, не хотите видеть моего мужа, так не увидите больше и меня.

— Не стоит грубить, — сказал Поль.

— Я и не грублю, но ноги моей больше не будет в этом доме. Я теперь вижу перед собою уже не мать, а злющую бабу, и она ненавидит нас обоих. Нет уж, я скорей умру, чем снова сюда приду.

— А и не возвращайся, вот и ладненько, — отозвалась Розье, не без причины усмотревшая в этой гневной вспышке тайную и лукавую расчетливую попытку сблизить ее с доктором. — Не хочешь, так и не возвращайся, — повторила она с глубоким презрением. — Я не умею оценить его. Я его ненавижу, мне хочется увидеть его мертвым и растерзанным на кусочки, а раз ты любишь его больше, чем меня, то и уходи себе!

— Нет, я люблю его не больше, чем вас, я люблю его иначе, вот в чем дело.

— Да уйдешь ты или нет? — вскричала Розье, которая просто подскочила, услышав такие слова. — Уходишь, что ли? Или я тебя сейчас прокляну.

И она с угрожающим видом замахнулась на дочь.

— Я не сделала ничего плохого, у вас нет права проклинать меня.

— Хочешь уйти, так уходи, уходи вместе с ним! Ты что хочешь, устроить мне апоплексический удар? Уйдешь или нет?

— О! Матушка, матушка, что же вы такое делаете, — сказала Маргерита.

— Уходи, — сказала Розье, вздрогнув и побледнев.

— Ухожу, матушка, я ухожу. Но до чего же это несправедливо.

Они ушли, оба расстроенные и с печально поникшими головами от такой безмерной ненависти.

Но Маргерита, успевшая сделать лишь несколько шагов, тут же обернулась и принялась стучать в двери, плача и говоря:

— Открой мне, матушка, открой, обними же меня!

Никто не ответил на эту нежную мольбу.

— Открой же, матушка, отвори, — все повторяла Маргерита.

— Хозяйка запретила мне, — откликнулась Сиска, чуть приоткрыв дверь.

— Открою одной тебе, когда поклянешься мне бросить его, — едко процедила Розье.

— Бросить его? Ну уж нет.

И Маргерита побежала догонять Поля.

Оба шли молча. Напрасно, когда шли они через деревенский пейзаж, птицы на ветках, казалось, пели для них, как и прежде; напрасно и какая-нибудь любопытная славка, перепархивая с кустика на кустик, все поглядывала на них идущих; напрасно вокруг поднимались во всей силе и великолепии необъятные и ласковые роскошества природы, — Маргерита расплакалась.

— Мать моя едва не прокляла меня, — говорила она, — мать хочет, чтобы я тебя бросила; нет, я не брошу тебя, не брошу никогда! И больше не приду к ней, нет! Это несправедливо, это недостойно!

С тех пор прошла неделя, Маргерита больше не смеялась, не пела и утратила все свое очаровательное кокетство.

XIII

Ближе к середине августа она испытала одно из тех неизгладимых, золотыми буквами вписанных в память впечатлений, какие бывают у девственницы, после замужества превратившейся в женщину.

Было два часа пополудни. Уже два дня Маргерита была нетерпеливой, даже сердитой.

— Я устала, — говорила она, — у меня нет никакого аппетита и ломит поясницу. Как противно, — прибавляла она.

Она прилегла. Поль стоял у изголовья ее постели.

Он смотрел на нее, потом сказал ей, улыбаясь:

— Да ведь я хорошо понимаю, в чем дело, — во мне.

Она бросила на него мгновенный признательный взор; потом, покраснев, поспешно зарылась под одеяла. Но было очень жарко, и вот она открыла свое сияющее лицо, круглую шейку, белые и твердые груди, восхитительные плечи; и, запрокинув голову назад, полуоткрыв губы, под которыми виднелись ослепительные зубы, в экстазе улыбнулась тому, кто подарил ей это незамутненное счастье. Она протянула к Полю свои прекрасные обнаженные руки, обхватив ими его лицо, приблизила к своему и подарила ему долгий благодарный поцелуй.

Потом нежно оттолкнула его и возвела очи к небу, словно ища там Бога и говоря Ему: благодарю.

Теперь это была любящая, счастливая женщина, в которой пробуждается молодая мать, уже воображающая, как в недалеком будущем обнимет малыша, которого чувствовала внутри и который уже подрастал в ее лоне; такая Маргерита была еще красивей обычного, одухотворенная, преображенная той бескрайней материнской любовью, что окружает, словно ласка, всех малых и слабых мира сего.

Но в последовавшие дни к ней вернулась печаль. Тогда она опускала голову:

— Бедная мама… Злая мама… — все повторяла она.

Потом бросалась на шею мужу, устремив на него взгляд, полный такой влюбленной признательности, что он мог бы подарить надежду и крепость нищему, всеми покинутому, и говорила:

— Бросить тебя! Нет, Поль, нет, никогда!

И ребенок, эта поэма двоих, обретал жизнь в их молодых мыслях. Будет ли он красив? Или уродлив? Явится в мир живым или мертвым? Нет, он будет добр, прекрасен, смел, пригож, одухотворен, он станет покорителем, он должен царить над всеми, всем управлять. Сколько умных и крепких мужчин, сколько прекрасных молодых женщин одержимы этой мыслью, этой высокой страстью даровать миру высшее существо!

XIV

Вот так и остались Розье с Сиской совсем одни. Словно ливень, обрушились на леденящий порядок их холодного дома грусть-тоска и запустение. Точно скорбь изо всех сил старалась сохранить приличную мину, а траур щеголял в розовом галстуке.

Сиска увядала на глазах. Когда-то она любила старую Розье, а теперь та столь же нестерпимо начинала раздражать ее. Изо дня в день сносить ее себялюбивые вспышки гнева, видеть яростное лицо, сухое и озлобленное, тонкие губы, утратившие способность улыбаться любому доброму чувству, и с которых теперь слетало только горькое слово или отцеженный едкий яд гадюки Ревности: чувствовать, что ее ждет перспектива всегда, всегда жить так, без всякой надежды на перемены, была невыносима для бедной Сиски. Отправляясь спать, устав за долгий день сдерживать себя, она все ворочалась и тряслась в кровати, потихоньку проливая слезы гнева. Наутро простыни, натянувшиеся как жгуты, свидетельствовали о неистовстве ее приступов. Сколько раз ночью, во сне, она принималась ругать Розье, и жестоко колотила ее. Но, едва проснувшись, она стыдилась своих ночных вспышек, и все утро мягкостью обхождения старалась заслужить прощение за зло, которого не совершала.

Ей впору было повеситься на чердаке, не случись нежданного воздыхателя — хитрюги-каменщика с завидным аппетитом, который, вообразив себе, что она будет оставлять для него всякого рода лакомые кусочки со стола, приходил к дому, вставал на колени прямо на тротуаре, смиренно кланялся в пояс так, что спина оказывалась выше головы, точно у гигантской жабы, и попрошайничал у Сиски, а та, взгромоздившись на стол, выслушивала его мольбы через зарешеченные латунные бойницы кухни. Однако каменщик, так и не дождавшись ни сахарку, ни кофейку, ни табачку, ни бульона и вообще никаких объедков, ушел поискать в местах повеселей наживки пожирней. Зато Сиске совсем расхотелось умирать.

Однажды утром, спустившись с тяжелым сердцем и вся в печали, еще не остыв от последнего кошмара, в котором она осыпала Розье столькими ударами, что та превратилась в мармелад, вязкий, как морковный суп, она увидела, что старуха, беспокойная, принарядившаяся и потирающая руки, семеня взад-вперед по кухне, как-то невесело посмеивалась себе под нос.

— Хе-хе! — все повторяла она. — Хе-хе! Чему это вы так удивляетесь, девочка моя? Хе-хе! Цветете и пахнете, как здоровый мужичина, ей-богу. Да вот погляди, что я нашла — прекрасный ситцевый платок, вот, возьми его себе. Красивый ведь, а?

Сиска, ужаснувшись, смотрела на платок, вынутый Розье из своего кармана, платок кроваво-красного цвета в черный горошек. Она уж решила, что этим подарком хозяйка хочет подначить ее пойти и убить Поля.

— Но ведь за это не потребуется сделать ничего плохого, мадам? — спросила она, не решаясь взять платок.

— Хе-хе, да нет же, дурында, — ответила Розье, насильно впихивая его ей прямо в руки. — А вот и лента, будет чем украсить шляпку.

Сиска взглянула на ленту, явно времен царя Гороха и к тому же всю в желтой пыли.

«Шляпку украсить, — подумала Сиска, — да я бы побрезговала такой чулки подвязать!» Но все-таки промолвила:

— Да, да, мадам, и хорошую шляпку. — Потом принесла Розье кофе с молоком и тартинки с маслом, сама же, терзаемая угрызениями, стоило ей лишь вспомнить о своем сне, присела на другом краю длинного стола; разломила громадную горбушку, сочла недостойным съесть ее после совершенного ею же ужасного деяния, не стала намазывать маслом, но, в то же мгновенье побежденная зверским аппетитом, обмакнула кусок в дымящуюся жидкость и проглотила в один присест, как пилюлю.

Розье, с неудовольствием следившая за тем, как такая толстая хлебная горбушка исчезает столь быстро, тут же позабыла неприятное чувство и, в свою очередь, обмакнула в кофе свои намасленные тартинки с жестоким и триумфальным удовлетворением. Даже то, с каким сладострастием она кусала, напугало Сиску — каждый раз, как острые зубы старухи вонзались в безобидное тесто, той так и воображалось, что та откусывает кусок от доктора.

— Ха-ха! Хе-хе, — сказала Розье, прожевав наконец. — Ишь как хорошо устроились: живут себе там вдвоем, он доволен ей, она довольна им. Выставила я их за дверь, а они ничего другого и не заслужили, особенно он. Но вот теперь, Сиска, я как глупый жбан, пустой жбан, треснутый жбан. Они, вишь ты, живут себе в деревне как знатные баре, разъезжают, целуются, счастливые, а я тут как… Но они у меня в кулаке зажаты, вот, я им месть готовлю. Пойдем-ка мы их навестим. Не посмеет же он выставить за дверь мать своей жены. Не посмеют они разводить свои нежности и рассыпаться в любезностях, бесстыдно жить как две горлицы, все клювиками целоваться с утра до вечера. Придется им вынести меня, обласкать. Это недорого обойдется. Ты-то, ты ешь сколько влезет, налегай и на дичь, и на мясо, на пироги, пей вино, пиво пей, лопай вовсю и напивайся вдрызг. Вот тут он и поймет, сколько это стоит. Пустим мы кровь кошельку этих прощелыг. А потом вот и поглядим, как он ухитрится свести концы с концами и владеть домами в деревне. Эй! Сиска… — Встав, подойдя к ней совсем близко, она заговорила очень тихо, поглядывая на кухонную дверь, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает: — Попытайся разузнать, где он держит сейф. Выгребешь все оттуда… да не дрожи, вернут ему деньги, через год или пару лет. А пока не вернут — какая ж будет жалкая личность-то! Ей тогда уж поневоле придется сюда явиться и просить, чтоб я ее покормила. Что до него, так пусть издохнет, а я буду смотреть и стакана воды не подам.

Сиска содрогнулась от всего, что надвигалось. Потом, разразившись рыданиями, воскликнула:

— Мадам, мадам, не ходите туда! Они не сделали вам ничего плохого, они любят вас, дайте же и им быть счастливыми. Не ходите туда, мадам! Как недобро все это. Господь, сущий на небесах, накажет вас. Не ходите туда, мадам.

На мгновенье смутившись, Розье тут же вновь приняла лицемерно безмятежный вид:

— Да не переживай ты, завтра и пойдем, но я буду совсем не такой злюкой, как тебе показалось.

Этой ночью Сиске приснился жуткий сон: она видела, как Розье отрезала доктору голову и, видимо, сварила ее, потому что голова стала совсем белая и студенистая. Она воткнула в нее большой нож и длинную вилку. Раскрыв рот и ощерив зубы, она собиралась сожрать ее.

В дорогу до деревни они могли бы пуститься прямо на следующий день, рано утром, не будь у Розье стольких шкафов, сейфов и ящичков, которые надо было закрыть, запаковать и запереть.

Что до мелкой мебели — она боялась, что воры утащат ее из-за дорогой древесины, — то она всю ее заперла на ключ, всю, с пола до потолка во всех спальнях. Все наличные деньги она сдала в банк, разместив под хорошую и надежную гарантию, а старому еврею, рекомендованному ей друзьями как человек честный, отдала на хранение дорогие ткани и серебро, а в дом впустила отставного военного, искавшего места консьержа, не взяв с него денег за постой; однако предоставила в его пользование только лишь кухню с мансардой. Потом, заперев на два оборота двери всех погребов и спален, опечатала их.

Тогда, вздохнув немного свободней, она принялась скрупулезно обмозговывать план действий, точно паучиха, плетущая паутину в надежде заманить туда врага своего.

Обе женщины пустились в путь на третий день, в четыре часа пополудни.

Розье и сама не смогла бы счесть, о скольких же за эти два дня она мечтала злых делах, выпущенных ядовитых стрелах, бесчисленных неприятностях, доставленных свежеиспеченным супругам, дабы внести печаль и скорбь в дом своего супостата.

Мошка, радостно вспархивающая к самому солнцу, не замечает сетки, на которой, разорванная на части, сложит свою жизнь; птица не замечает охотничьего силка; так и оба несчастных влюбленных, неразлучные друг с другом, думали лишь о том, как быть милыми, счастливыми и творить добро.

Любовь — поэма. Беспечные, они вдвоем читали ее.

XV

Это произошло в один из тех прекрасных дней конца августа, когда кругом уже пахнет закатом, а свежие и повлажневшие морские ветерки напоминают, что не за горами осень. Был полдень, погода стояла великолепная. Небо нежно-голубое, еще подкрашенное бледными дымками: на горизонте массивные белые барашки облаков казались небесными постелями, приготовленными для влюбленных ангелов. В воздухе была разлита смутная печаль — эта томная печаль смены времен года, — уже темнели и отливали позолотой кроны деревьев, прежде чем совсем избавиться от летних украшений, им хотелось надеть самые красивые и потом уснуть на три месяца тем самым живым сном, которому могли бы позавидовать столько детей человеческих.

Поль и Маргерита были счастливы — нет, не тем послеобеденным счастьем глупцов, которое выглядит лишь брожением плоти; но неподдельным счастьем любящих существ, тем счастьем, в глубине которого всегда, как жемчужина, таится оправленная слеза.

Они шли по дороге на Париж, той самой, знаменитой еще в Средние века дороге, на которой свирепых разбойников так отважно укрощали «любезнейшие дамы и девицы», на дороге, что порождала мечты, змеясь промеж двух высоких откосов, обсаженных вздымающимися к небесам деревьями, и где каждый миг можно ждать, что вот-вот мелькнет сильф с крыльями из листьев кувшинки, говорящая королевна-лягушка, фея-кротиха — благословит она вас или проклянет своими мохнатыми лапками, похожими на руки старика адвоката, чьи пальцы одряхлели от копания в извилистых прорехах на крутых подземных тропинках права.

Маргерита с мечтательной улыбкой склонила головку на плечо Поля.

— Маргерита, — сказал ей он, — над всем этим маленьким мирком господствует мощная сила, которая зовется Случаем, быть может, не по праву, ибо действия случая в действительности не порождают ничего, кроме поступательного ряда природных хитросплетений. Нам ничего не известно о характере таких хитросплетений, и в то же время, любя чудеса и таинства, мы воображаем себе под личиной этих природных хитросплетений — Бога, лукавого, непостоянного зубоскала, почти всегда несправедливого…

Философия подобного толка не прельщала Маргериту, но чарующим чутьем своего доброго сердца она понимала — бывают минуты, когда мужчины, привыкшие мыслить, чувствуют необходимость выговориться, особенно если они не поверяют своих мыслей бумаге, что само по себе дело недоброе, или издателю, что и вовсе худо. Даже больше — она была так влюблена, что не могла и вообразить, будто из уст ее «муженька», как забавно выражаются германские народы, может исходить что-либо, кроме слова истины, и что в любом его движении — будь то манера говорить или интонация, в любой форме — философии или религиозных размышлений — таится что-нибудь еще, кроме песен, на разные лады прославлявших любовь Маргериты.

Итак, она склонила головку на плечо Поля, а он продолжал:

— Один философ, такой же безумец, как все люди этого сорта, однажды покинул город, в котором было понастроено множество домов, чтобы на голову ему никогда не упала ни черепица, ни строительный камень. Он удалился в привольные поля, уверенный — как будто можно быть хоть в чем-то уверенным в этом мире, — и даже твердо убежденный, что так он уж наверняка избежит насильственной смерти. И что же! Дьяволу-Случаю было угодно, чтобы как раз в этот миг орел схватил черепаху, взмыл с нею ввысь и, решив, что она слишком тяжелая, а может быть, из ненависти к философии как таковой, выронил ее на голову философу и совершенно ее проломил. Тот же, полагая, что избежит смерти от черепицы, не принял в расчет, что смерть может прийти и от черепахи. Вот несчастный случай.

— Однажды случилось так, — подхватила Маргерита, сопровождая слова мелодичным вздохом, поджав губки и взглянув так, как она одна только умела, — однажды на кровати лежала девица, которую некий доктор, больше влюбленный в пивной суп, чем в медицину, приговорил к смерти. И, не явись в трактир красивый юноша, больше влюбленный в женщин, нежели в пивной суп; не почувствуй он жажды, привлеки его внимание какая-нибудь другая вывеска, встреть он десятью шагами дальше какого-нибудь друга — он прошел бы мимо этого трактира, и юную девицу бы заживо похоронили. Но он вошел, он пробудил ее, полюбил, взял в жены, и любит ее больше, чем она стоит: вот счастливый случай.

Поль крепко прижал к себе Маргериту. Солнце, величественное и сияющее, смотрело, как дарят друг другу нежные поцелуи эти прекрасные влюбленные.

Вдруг Поль произнес:

— Давай мы с тобой вдвоем испытаем бога по имени Случай, но только счастливый случай.

Он вытащил из бумажника монетку в двадцать франков, внимательно огляделся вокруг, убедившись, что ни за изгородью, ни на обочинах дороги нет ни души. Они были одни. Поль кинул монетку наземь, прямо в круг тени, отбрасываемой стволом высокого бука.

Потом оба взобрались по откосу вверх, пролезли в дыру густого сосняка от упавшего дерева, оказавшись уже во владениях М… Ничуть не заботясь ни о том, чтобы остаться незамеченными, ни об опасности стреляющего ружья, чье угрожающее изображение красовалось на табличке, — ведь они знали, что в этих краях ружей в ход не пускают, — они притаились в кустах и стали ждать, как рассудит случай.

На дороге вдали показались господин и дама. «Мсье» был хорошо одет. Его вальяжная походка сразу выдавала богатого господина. Широкую грудь обвивала в три оборота золотая цепочка, а сама грудь, казалось, плавно стекала в невыразимо респектабельное брюшко. Доктор сказал:

— На железных вертелах Страсбурга вертятся столько гусей, — а у этого вид поважнее их!

— Он опустил голову, — прошептал Поль, — увы!

— Сейчас он точно найдет!

— Подожди еще.

— Они идут прямо к монетке.

— Дама, кажется, задумчива, отбирает у господина тросточку и ею прерывисто колотит об землю, нащупывая дорогу…

— Не может она не заметить монетку.

— Вот они уж совсем рядом…

— Те акции Металлического общества, что стоили сорок семь семьдесят пять, — сказала женщина, — а если б я их купила?

— Купить — да ты с ума сошла… я бы их едва пролонгировал-то по сорок две…

— Идут мимо. Мимо, — заволновалась Маргерита, бросаясь на шею доктору. — Ничего не заметили! Браво, Металлическое общество! Вот потеха-то!

Больше десяти минут дорога оставалась пустой. Маргерите не терпелось.

— Ну как нарочно сюда не идут, — говорила она.

— Кто?

— Да бедняки. Разве они не должны за целый лье разглядеть эту прекрасную золотую монетку, которая только и ждет, чтобы ее подобрали?

Поль вздохнул и произнес:

— Если б человек мог видеть, где его счастье, все шло бы лучше в этом мире.

Яркий луч упал на золотую монетку, и она засияла как маленькое солнце.

До них донеслись звуки шагов и скрип оси плохо смазанного колеса.

— Идут! — воскликнула Маргерита. — Кто на сей раз?

Появилась крестьянка, толкавшая впереди себя ручную тачку; это была одна из тех бедных уличных торговок, что продают хворост по двадцать четыре сантима, при этом им приходится самим его собрать, нарезать, связать, высушить и отвезти в город.

— Только бы эта несчастная нашла монетку!

— Вот уж сомневаюсь. У нее ведь на лбу написано: «Невезучая». Тут никакой случай не поможет.

В ту минуту, как женщина поравнялась с монеткой, на землю с неба упала тень от белого облака. Монетка сразу потускнела. Крестьянка прошла мимо.

С вершины противоположного откоса на дорогу кубарем скатился оборванец-мальчишка, принялся скакать и бежать с ловкостью белки и скрылся из виду.

Следом появилась девчушка в лохмотьях. У нее был мешок, нести который ей было слишком тяжело, наполовину полный картошки. Вместо того чтобы пробежать как мальчуган, она спустилась, прошла полдороги и спряталась вместе с поклажей в довольно глубокой и незаметной прогалине в густых кустах. Никто не мог заметить ее ни сверху, ни тем более с полей, в которых она только что совершила кражу.

Спустя еще пару минут на вершине откоса вырос крестьянин, вооруженный вилами. Встав на обочине дороги, прямо у малышки над головой, он принялся выкрикивать ругательства, чередуя их с ужасными словами: «Картошку мою воровать! Найду — убью!» И, глядя на сжатую двумя откосами дорогу, по которой, как он думал, сбежали грабители, потряс кулаком.

Доктору и Маргерите стало жаль маленькую воровку. Сквозь просветы в листве кустарников они видели, как блестят ее большие черные глаза и как на темном фоне выделяется ее смертельно побледневшее маленькое личико. Несмотря на свою храбрость, она тряслась всем телом. Малейший шум мог выдать ее. Она знала, она чувствовала, что если крестьянин заметит ее, то убьет или уж точно изувечит. Крестьянин же с минуту стоял там, озираясь по сторонам и никого не видя, потом вдруг выбежал в свое поле до того самого места, где четыре неравные тропинки сходились в перекресток. Постояв там и еще поозиравшись, он тяжело спрыгнул с вершины откоса на его середину, соскользнул вниз, плюхнулся на задницу, почувствовав под ногами твердую почву, и стал смотреть направо и налево, вынюхивая что-то в воздухе, ругаясь на чем свет стоит, пальцами копаясь в кротовых норах. Не будь он так ослеплен яростью, он бы вспомнил об убежище, в котором дрожала от страха малышка. Но он ее не видел.

— Какое счастье! — прошептала Маргерита.

Крестьянин встал на ноги, снова подойдя к монетке, беспрестанно изрыгая ругательства, богохульства и прочие любезности, и дошел до конца дороги, ведущей в деревню. Там, на краю, стоял кабачок «Старинный охотничий рожок», где во времена оные встречались члена «Братства толстой морды». Он вошел внутрь.

Малышка, должно быть знакомая с его привычками, решила, что он пошел выпить, подождала две минуты, высунула голову из кустов, спрятала свою картошку в той прогалине, где только что сидела сама, слезла с откоса, ногтем начертила крестик на зеленом мху на известняке, лежавшем под прогалиной, и направилась прямо к золотой монетке.

Ноги ребенка были босы: если бы она наступила ногой на монетку, то внезапное ощущение холода, исходившее от металла, заставило бы ее посмотреть вниз. Облако рассеялось, и монетка блестела. В эту самую минуту малышке оставалось только нагнуться и подобрать ее, но она обернулась, видимо, чтобы посмотреть, не вышел ли крестьянин из кабачка. Она почесала себе ногу, потом убежала вприпрыжку.

Красивый, черноволосый и задумчивый молодой человек, настоящий романтический юнец, показался на дороге; он шел, опустив глаза. Время от времени он встряхивал головою и проводил рукой по волосам с чопорным видом, точно выступал перед публикой; после чего, продемонстрировав свое великое достоинство окружающим деревьям, снова опускал голову.

— Если он и дальше будет так приглаживать волосы, — произнес доктор, — монетка спасена, но взгляды вниз опасны.

Юноша остановился, достал гребень с зеркалом, придирчиво осмотрел в нем себя и снова опустил голову.

Он снова двинулся вперед, наступил ногой прямо на монетку. Ничего не заметил и прошел дальше.

— Ха-ха! — воскликнула Маргерита. — Ну, силен.

— Чему ж удивляться, — возразил доктор. — Нарцисс во всем видит только себя.

Вслед за этим одиноким мечтателем появилась довольно красивая пара — молодой человек с девушкой.

На ней было платье из богатого и пышного черного шелка, белый стеганый казакин, коричневая шляпка, украшенная заколкой из стальной бусинки и фазаньим пером. Надвинутая глубоко на лоб, эта шляпка придавала молодой женщине развязный и кокетливый вид, который ей чудо как шел.

Молодой человек был высокого роста, с темно-русыми волосами, широкоплеч, с юным, немного усталым лицом; бледная кожа, мягкие движения. Он был очень хорошо одет, хотя, быть может, для такой погоды слишком тепло.

Молодой человек и девушка остановились и заговорили:

ОНА: А не отдохнуть ли нам прямо здесь?

ОН: Да, здесь. Почему бы нет? Трава сухая, тень прохладна, хорошо пахнет цветами и слышно, как поют птицы.

— Вот странно, когда ты пригласил меня на природу в прошлый раз, тебя мучили голод и жажда. А сегодня мы отмахали почти два лье, так ничего и не перекусив.

— Флора, желудок капризен, как мускулы. Бывают дни, когда я мог бы охотно пройти хоть десять лье зараз, без передышки, а в другие меня с кресла не поднимешь за все золото мира.

— Ты хочешь есть, ты бледный такой, даже позеленел.

— Я зеленый оттого, что на меня падает тень от листьев. А насчет бледности — не все же бледные страдают от голода…

— Зеваешь — значит, скучно тебе?

— Нет.

— Тебя что-то огорчает?

— Нет.

— Я тебя видела и веселей, и счастливей…

— Да я не грустный, и не несчастный.

— Так ты беспокоишься, что ли?

— Быть может.

— Как тебе мое шелковое платье? Это мне Эрнест подарил.

— Очень красивое.

— А казакин прелестный, не правда ли? Это мне подарила тетушка.

— Надо и мне тоже тебе что-нибудь подарить.

— Тебе? Да некуда спешить, я ведь тебя не потому люблю, сам знаешь. Но не странно ли, что ты не хочешь пить по такой-то жаре?

— Верблюд может неделями и не пить, и не есть.

— Ты что свои ногти разглядываешь? Ты так делаешь, только если впадаешь в черную меланхолию.

— А ты не хочешь пить?

ОНА, с некоторым сомнением:

— Да нет, я напилась воды из источника там, внизу.

ОН: И есть не хочешь?

— Я пообедаю, когда вернусь к себе.

— Да ведь до тебя не меньше лье. Говорю тебе, ты проголодалась.

— Нет.

— Да.

— Ты сегодня какой-то очень странный.

ОН, показывая пальцем на луга с анемонами:

— Хочешь этот цветок?

— Да.

Вскарабкавшись по склону, чтобы сорвать цветок, он оказался совсем близко от Маргериты и доктора. Те, оставаясь незамеченными, рассматривали его. Он обшарил свои карманы, вывернул их наизнанку и с грустной улыбкой сказал:

— Ничего!

Флора крикнула ему снизу:

— Чего ты там ищешь, у себя в карманах?

Он отвечал:

— Серебряный нож, нож, благословенный самим его святейшеством Папой. Да пребудет он в радости Господней, человек почтеннейший!

— Ты не можешь обойтись без ножа, просто сорвав цветок?

— Обойтись? Могу ли я обойтись без этого ножа? Флора, да ты скудоумна! Говорю тебе, он благословен, благословен и чудодействен. Цветок, срезанный его серебряным лезвием, может простоять всю зиму и не завять. Этот нож открывал мне все двери. Он лежал у меня в кармане, когда я впервые увидел тебя. Это им я пронзил твое сердце, о Флора, и с тех самых пор ты нежна со мною. Ты не чувствуешь раны, ибо от его удара кровоточит одна лишь гордыня.

— Чего ты там поешь?

— Песнь мужчины, потерявшего свой нож. Какой прекрасный нож! Лишь взглянув на него, всякий дарил мне беспредельную дружбу свою: такое уважение, точно я на седьмом небе — и от моего бакалейщика, и от моего булочника, и от моего портного. Они презирают меня, о Флора, с тех пор как я потерял свой нож. Я стараюсь обойтись без них… это трудно.

— Как ты глуп!

— Флора! Глупость есть отдохновение духа. Будь у меня еще этот нож, я разговаривал бы властно, с достоинством; бросил бы старания в учебе; до самой сути постиг бы я трюфеля, гусиную печенку, садовых овсяночек, шестьдесят или восемьдесят сортов великолепного вина, что бродит во всех пяти частях света; я мог бы сказать: наплевать на науку, на работу, на мысль; я занялся бы животом, я наполнил бы его как следует славным жирком, и Флора больше не звала бы меня глупцом.

ОНА: Вот где я присяду.

ОН: Если ноги устали носить тело, всегда найдутся очаровательные подушки, устроенные самою природой, дабы Флора не преминула отдохнуть на них.

Флора не очень-то много понимала в этой декламации. Совсем ошалев, она присела со словами:

— Если после всей этой чепухи, которую ты мне тут наговорил, тебе так и не захотелось пить, то я-то могу тебя уверить, что я после них умираю от жажды.

— Ну все. Умолкаю. Хочешь погадать на этом цветке — любит, не любит?

— Это мне все равно.

— Флора, у тебя только один желудок?

— Ну да.

— И хорошо, тогда ты не так счастлива, как бычок… у которого их четыре, а его все равно за ноги и в жаровню.

— Замолчи и спускайся.

— Слушаюсь. Только все-таки мне бы надо отыскать свой нож.

Он медленно сполз с откоса.

— Ах! Ножик мой, — все повторял он, — кто укажет мне, где он теперь? Да?..

Ошеломленный, он вдруг замолчал, с минуту смотрел на дорогу, потом неожиданно вскочил и бросился вперед:

— Я его нашел! — вскричал он. Потом, зажав между пальцами золотую монетку: — Вот он, — произнес он, — видишь ли ты, вот нож, нож доброго Господа нашего!

— Что, эта монетка? Да это двадцать франков.

— Бессовестная! Так ты и не поняла, что у меня нет даже двадцати франков? И вот сейчас случай посылает мне их, я верну их ему, когда смогу, принесу прямо полицейскому комиссару. Из-за того, что их у меня не было, я вот уже неделю никуда не выхожу, ем один лишь пеклеванный хлеб и этим жив; и вот уже час как мне стыдно, что ты в моих объятиях хочешь пить и есть.

— А сам-то?

— О! Я — ладно. Я ничего. Была прекрасная погода, я поклялся оставаться взаперти, никуда не выходить без ножа. Но позволил увлечь себя солнцу, полям и тебе… малышка моя. И вот я вышел, а карман мой пуст, зато тоска тяжела как свинец. Теперь ты сможешь поесть, малышка. Ты сможешь поесть и выпить; и ты поешь и выпьешь не в одиночестве. Я больше не стану петь тебе мрачных песен о повешении, утопленниках, выгорании мозга, тех, что нашептывал мне мой презренный желудок. Вокруг меня словно стая воронов вилась, и по вечерам, и по ночам, и по утрам, каждый Божий день. И сколько же раз их черные крылья заслоняли от меня ту звезду неколебимую, что зовется надеждою. Флора, пойдем, ты поешь и выпьешь, и подкрепишь себя вином, ибо ты ослабла, ты устала, ты бледна.

— А ты — завтра что будешь есть?

— Я! Один денек счастья стоит четырех. Ты добра, ты красива, и я люблю тебя. Ты поешь и выпьешь. Ни слова сейчас. Молчи. Солнце такое яркое, так сладко поют птицы; люби меня, не вспоминая о том, другом, или хоть притворись. Не правда ли, цветку ты предпочитаешь бифштекс? Вот и прекрасно. Я тоже. Пойдем.

— Ты добрый мальчик.

— Пойдем.

Они торопливо направились к тому кабачку, куда ушел крестьянин. Поль пребывал в задумчивости.

— Художник, — сказал он, — который в настоящее время заставляет свой желудок расплачиваться за смутные триумфы в будущем.

— Бедный мальчик! — вздохнула Маргерита.

— Ничего он не добьется, мягонький слишком, — меланхолично заметил Поль.

XVI

Поль с Маргеритой так и лежали, не вставая, мечтательно переживая картину подлинной жизни, только что развернувшуюся у них перед глазами: Маргерита думала о том, как скажет об этом своему ребенку, когда тот вырастет. Снова склонив голову на плечо «муженька», на эту подушечку любящих женщин, она, неженка неисправимая, говорила сама себе, что ей бы больше пришлось по вкусу читать и рассказывать малышу — если родится мальчик — книгу дальних и кратких странствий, чем те книги, что выпускают издательства. Мальчик! Вот счастье! Ее не тошнило, и служанка сказала ей, что это предвещает мальчика. Ей хотелось, чтобы он был похожим на Поля; но при этом волевой, задорный, на славу поколачивающий своих маленьких и больших друзей и кулаком и палкой, как делал и ее «муженек», когда был малышом. На этот случай она купила бы сыну тонкую и крепкую трость. Вот посмотрим тогда, сказала она себе, кто посмеет его ослушаться. Каждый раз, как он хорошенько давал бы сдачи, при том что сам никогда бы первым не лез в драку, она бы дарила ему игрушку или маленькую серебряную монетку, — а не то заперла бы его в шкафу, прежде сама поколотив, и Полю ничего не сказав.

И никогда он не станет таким добрячком, как тот, кто только что подобрал золотую монетку. Это показалось бы ей невыносимым.

Погруженная в свои мысли, она вдруг услышала голос пожилого мужчины. Он говорил медленно, размеренно, любезно. Ему отвечал голос молодой, надменный, металлический, страстный. Он принадлежал даме с борзой, которая шла по дороге, беседуя с мужчиной лет пятидесяти, одетым и обутым в белый тик, в замшевых перчатках и в элегантной соломенной шляпе.

Борзая бежала впереди них с меланхоличным видом, характерным для этой породы. Она обнюхивала почву, на удлиненной формы голове широко ощерилась пасть, в которой, стоило псу поджать губы, виднелись острые и длинные клыкастые резцы. В ее мнимом благодушии, гибкой изворотливости тела, казалось, проскальзывало нечто напоминавшее змею или щуку, когда они, придав своей физиономии вид спокойный и безобидный, подстерегают добычу до тех пор, пока мышцы, перенапрягшись от готовности убить и сожрать, не станут упругими как сталь и не заставят их кинуться на доверчивое животное, которое они облюбовали как трофей своей воинственной хитрости.

XVII

Молодая женщина почти кричала.

— Нет, — остановившись, говорила она, гордо вскинув голову и топая ногой, — нет. Хватит советов. Я знаю, чего хочу, и будет так, как я хочу…

Ее собеседник остановился тоже. У него было лицо человека доброго, рассудительного и холеного.

— Вы так никогда и не изменитесь, Амели? — спросил он.

— Нет. Сменить характер? Я до самого этого дня всегда имела все, что захочу, все. Слышите? Отчего же мне больше этого не хотеть? И… мне надо было бы сломать ее как тростинку…

— Этими-то крошечными ручками?

— Достаточно крошечными, чтобы нравиться; однако притом и достаточно крепкими, чтобы…

— Насильственные действия! Мадам, оставьте это вашему кучеру. Я принимаю ту глуповатую и смешную роль доверенного лица, какую вы мне уготовили. Я гожусь вам в отцы, и позвольте мне воспользоваться этим, чтобы сказать вам — здравый смысл не на вашей стороне. Амели, вы готовы содеять нехорошее дело. Что означает для вас внушить этому человеку любовь? Два года назад вы приблизили его к себе, под предлогом визита, в котором он не смог вам отказать. Злоупотребив вашим положением, вы соблазняете его, да-да, именно так; он отплачивает вам любовью вместо страсти, нежностью вместо прихоти, притом большей, чем дарованная ему вами. Вдруг, не прошло и недели, в самый разгар медового месяца, снова появляется мадам Амели — опять вдова, разряженная, вся в украшениях, обретшая утешение. Вы его бросили? Или он бросил вас? Каков мотив столь внезапного разрыва?

Графиня ответила с легкой краской стыда:

— Письмо. Я написала его некому человеку, и в нем было немножко нежных слов. Связь никогда не стоит разрывать, всегда лучше распутать. Молодой человек обнаружил это письмо и прочел его, почти законченное. Представьте себе, что он заявил мне, я едва решаюсь вам это повторить: «Мадам, — говорит он мне, — вы испытали столько различных видов любви, что я опасаюсь, как бы, оказавшись в такой обширной портретной галерее, ненароком не наткнуться не единожды на оригиналы. Опасаюсь также, что не найду забавной улыбку, с какой они будут приветствовать вас, увидя идущей об руку со мною. В большом свете и там, где привык вращаться я, мадам, встречаются мужчины — и я как раз из таких, — страдающие болезнью ревности к прошлому. У меня же есть еще и другая болезнь, от которой вы не в силах меня исцелить. Я отнюдь не ловелас и не ловец счастливых мгновений и хочу любить по-хорошему, ибо именно к этому и стремятся все мои помыслы. Любить, чувствовать привязанность и даровать счастье ЕЙ, ни больше и ни меньше. Если бы ЕЙ вздумалось обмануть меня так, как меня могли бы обмануть вы, я бы наказал ее, как следует, вмазав ей по зубам, и то за неимением кинжала; а будь у меня кинжал, я пронзил бы ей сердце и полагал бы, что поступил как подобает. Я навсегда сохраню воспоминания о тех дорогих и приятных минутах, что пережил с вами, но, согласись я любить вас дольше, я уж слишком бы в вас влюбился. Итак, сказано достаточно, чтобы уразуметь, что лучше мне порвать с вами сию минуту, нежели потом, и что с этой самой минуты мы должны относиться друг к другу как чужие люди». Наповал сраженная этой надменною речью, я все же нашла, что, произнося ее, молодой человек выглядел весьма и весьма неотразимо. Ведь мы, женщины, проводим время, насмехаясь над мужчинами, да сами же и страдаем, мы любим вопреки себе, над чем охотно насмехается чернь, эти любовники с примитивными и необузданными страстями, готовые умереть ради нас, а если надо, то и убить. Вот почему я его хочу, и вот почему он будет моим.

— Сомневаюсь в этом. Вы прекрасны, но ведь она ничуть не хуже вас…

— Нам надо выцарапать друг дружке глаза?

— Что бы вы сделали с ними?

— Бросила бы их моей собаке.

— Что ж, по обыкновению мило! Но спрошу еще раз — для чего вам эта прихоть? Казалось, что уже год как вы совсем не думаете об этом. И вдруг теперь…

— Теперь… теперь… — Она заколебалась. — Я краснею, да, знаю, и мне стыдно перед вами, но я вам это скажу. Я ревную, ревную к НЕЙ, отнявшей его у меня.

— Да ведь вы его больше не хотели.

— Я могла бы захотеть его вновь, но согласись я взять его себе в мужья, это был бы неравный брак.

— Хо-хо! Мадам! К счастью, это у вас уже не выйдет. Предавайтесь безумствам, компрометируйте себя, но только не выходите замуж за неровню. Все иное — это не вопрос замужества, но вопрос адюльтера, почти всегда постылого и смешного.

— Разве это что-нибудь значит, если любят? А вы сами, рассуждающий так добродетельно, — разве вам так уж не в чем себя упрекнуть?

— Вот потому-то я и дерзаю давать вам советы. Если вы и вправду любите его, если вы не хотите, чтобы любая ваша радость превратилась в пытку и чтобы в конце этого тяжелого и тернистого пути, который, как вы полагаете, приведет вас к счастью, на его шипах остались бы лишь лохмотья вашего разбитого сердца, — остановитесь, мадам, отриньте эту пагубную манеру! Рассудите же сами, что за невыразимое страдание — владеть сердцем, уже отданным другой; принимать ласки, которые другая уже принимала прежде вас; слушать слова, которые лишь бледная тень тех, что лишь совсем недавно были сказаны обожаемой другой на ушко, в интимные минуты. Удовлетвориться счастием столь постыдным способен лишь тот, кто умеет овладеть и не убить, тот, кто, дряблый как слизняк, не умеет ни видеть, ни обонять, ни осязать; кто видит волосы, причесанные как у простолюдина, и при этом может ласкать их; у кого есть сомнительное мужество вытерпеть на любимом теле запах, что оставил другой, и кто способен своим пошлым ртом приложиться к губам, еще не остывшим от поцелуев дозволенных. Тьфу! Экий пряный вкус!

— Говорю же вам, что хочу его; и знаю, как его добиться. Пойдемте.

Они ушли.

Маргерита не отрываясь смотрела на Поля. Несколько раз он пытался сделать движение или заговорить, прервав эту беседу. Она силой заставляла его притихнуть и замолчать, зажимая ему рот рукой.

Они спустились по откосу и вернулись домой.

В пути, после долгого молчания, она вдруг сказала ему:

— Я ненавижу эту женщину.

— Да ладно тебе. Пускай себе бегает, — отвечал Поль так беззаботно, что успокоил Маргериту, которая забыла об этом случае.

XVIII

Они вошли под свой кров как раз к обеду. Стол под белой скатертью был уставлен цветами в бокалах из горного хрусталя и плодами — прекрасные персики, чудесные гроздья винограда. Кухарка, щедрая и изысканная, — два качества, соединяющие в себе знак особого призвания, — кухарка принесла великолепный овощной суп с гренками, сваренный, дабы возрадовалось, как она говаривала, их сердце. Потом подоспели и слоеные пирожки, да такие, о каких целый год мечтал бы сам Брилья-Саварен2, «облизывая пальчики».

В прихожей послышался необычный шум.

— Вы не войдете! — раздался голос служанки. — Говорю же вам, вы не войдете!

Они услышали шум борьбы и звук оплеухи. Потом, хотя никто не постучал, чтобы предупредить о своем появлении, дверь столовой отворилась внезапно, с грохотом, настежь, обе створки, дабы пропустить ввалившихся Розье и Сиску, почти неразличимых под гигантским размахом их широких кринолинов. Старуха была в ярости, Сиска хранила обычное спокойствие. Их едва можно было разглядеть под картонными коробками, саквояжами, зонтиками и большими зонтами, резиновыми галошами, ботинками и домашними туфлями, которые они несли в руках, точно гигантские гроздья, не рассыпавшиеся только потому, что были весьма изобретательно связаны системой бечевок. Сиска задела мизинцем кольцо клетки, в которой крошечная канарейка, дрожа от страха и закатывая глазки, раскрывала клювик. Ввались сюда одновременно целая четверка женщин, и те заняли бы меньше пространства, чем Розье и Сиска.

— Вот здесь и поставим, — сказала Сиска, сваливая картонные коробки.

Их было девять. Получилась целая пирамида.

Крошечную канарейку водрузили на комод. Комнату озарил солнечный свет, птичка залилась оглушительными трелями. Ее радостный щебет служил аккомпанементом желчным и громким словам Розье, сперва обращенным к Маргерите:

— Э-хе-хе, что ж такое-то это, а, — вот так-то вы позволяете принимать вашу мать! Мне пришлось этой свинье по роже дать, — прибавила она, указывая на служанку. — Слышь ты, отродье ослицы, что глупей горшка, слышь, гусыня ты и индюшка, вот ты кто. Я — мать вот этой «мадам», что сидит здесь, воистину мать ее, да, как бы она ни прикидывалась, что не замечает того, что есть правда!

Маргерита, в ужасе, остолбеневшая, как и доктор, пробормотала:

— Хорошо, что вы пришли к нам, матушка, а то я за вас тревожилась и печалилась. Вы остановитесь здесь, у нас есть прекрасная спаленка для вас и весьма прелестная — совсем рядом — для Сиски. Вы немного неожиданно пришли. И вошли так своеобразно…

— Своеобразно! Это что ж за словцо этакое, своеобразно. Это из новых? Да, мы остановимся здесь, слышите или нет, эй, цесарочка, — высокомерно прибавила Розье, оборачиваясь к служанке.

— Матушка, — целуя Розье, произнесла Маргерита, — не могли бы вы не хамить этому ребенку — ведь она служит у нас.

— Служить, хамить, да где ты всего этого поднабралась? Я тебя обхамила, а, дубина маленькая? Отвечай.

Служанка разрыдалась и обратила к Маргерите грустный взор своих больших глаз.

— Не стоит отвечать, Жанетта, — сказала Маргерита, — мама разгневалась оттого, что ей пришлось так грубо прорываться в дом.

— Она должна была поверить мне на слово, эта грубиянка, — отозвалась Розье. — Что, разве не видно, что я твоя мать?

«Уж точно не по тому, как вы одеты», — подумала Жанетта, улыбнувшись сквозь слезы.

— Да ты посмеиваешься, вертихвостка! Попробуй скажи, что я на нее непохожа?

Служанка забрала картонные коробки и молча вышла.

— Сиска, быстро за ней, — воскликнула Розье, — не оставляй ее наедине с этими коробками, у нас там шейные платки, ленты… Девицы эдакого сорта… Иди же, Сиска.

Сиске пришлось оставить Маргериту и выйти следом за Жанеттой.

Тут Розье прикинулась, будто только сейчас заметила Поля, хотя уже давно оскорбительно пожирала его взором злобных серых глаз, в которых сверкали теперь уже куда более лютые огоньки.

— Ну так здрасьте, дорогой зятек, — сказала она с ухмылкой. — Вот уж здрасьте так здрасьте! Про вас-то я едва не забыла. Ишь как вы здорово тут угнездились. Больные-то, видать, платят хорошо. Мадам доченька опечалилась, что больше меня не увидит; вот я и подумала, не сделать ли вам удовольствие и не прийти ли сюда потеснить вас на несколько деньков, если угодно, с вашего позволения…

— Ну и чудно, — сказал Поль. — Вы отобедаете с нами. Полагаю, проголодалась и Сиска; все, что ей нужно, она найдет в буфетной.

В любых других обстоятельствах Розье сочла бы естественным отправить ее в буфетную, однако Поль проявил властность, волю: и она тут же в пику ему встала на дыбы.

— В буфетной, да уж скорей я сама пойду отобедаю в буфетной. В «Императорских доспехах», а это была вывеска уважаемая, высшим светом не прикидывались, и Сиска и я вместе на кухне обедали. Там кухню не называли буфетной, точно у князей каких. Сейчас все эти буржуи и буржуйки повадились вид на себя важный напускать, так ведь и шляпы не снимут без таких жестов, как будто они учителя танцев, или так размахнут свои кринолины, точно печку под ними прячут, и вот вроде они уже и важные дамы и господа. Умолкни ты, канарейка, или я тебя придушу прямо в клетке. Взгляните только на эту птицу, у нее тоже такой вид, словно она надо мной смеется.

— Что вы, мама, она вас не понимает, — возразила Маргерита. — Она поет, потому что вокруг все кричат.

— Умолкни и ты, такая же ведьма, как все. Но уж как бы там ни было, а коль ты не хочешь, чтобы Сиска пообедала со мной, так я, я пообедаю с нею в буфетной.

Поль остолбенел от столь быстро проявившейся враждебности. Ни лаявшая битый час собака, ни дверной колокольчик, «задренькавший» ночью прямо в уши человека с болью во внутренностях и к тому же хотевшего спать, ни скребущая об оконное стекло затычка от ветра не раздражали бы Поля так, как беспричинная и неблагодарная ненависть этой разъяренной и безрассудной женщины. И при этом ему было жаль ее. Ярость Розье была порождена страданием. Жестокость ее слов говорила о пароксизме невольной мучительной боли.

Он позвонил, вошла Жанетта.

— Поставьте четыре прибора, — велел он.

Розье и не подумала поблагодарить его.

Спокойствие Поля бесило ее. Вошла Сиска и, вся в смущенье, села за стол. Сделать так ей только что властно приказала хозяйка.

XIX

Розье с ее манерой одеваться никак не вписывалась в обновленную, юную и радостную меблировку.

Наделенный душой художника, Поль ненавидел уродство и вульгарность форм. Видеть существа злобные, всегда гротескные или смешные, ему было больно.

К своей теще он испытывал смешанное чувство уважения и неприязни, которое могло бы довольно быстро превратиться в симпатию, захоти этого сама старуха. Он понимал, откуда исходит ее неистовая злоба и почему она первая страдает от того, что, сама не желая, такая уж есть.

Отсюда и его долготерпение, отнюдь не мешавшее ему полагать, что Розье нигде не могла бы чувствовать себя прекраснее, чем в том уютном и очаровательном гнездышке, которое он обустроил для своего счастья и своей любви. Хрустальные вазы, плоды, цветы, репродукции с самых прекрасных старинных картин, бронзовые статуэтки Барии, полотна Альфреда Стевенса, Филиппа Руссо, Клайса, морские пейзажи Артана, многочисленные, мечтательные, исполненные глубины; необычные и яркие эскизы Фелисьена Ропса, на которых зубоскалящие рожи были нарисованы с горделивым и превосходным мастерством; отменный Дилленс; несколько голландских этюдов Шамфелеера; пейзажи в мягких, кричащих или спокойных тонах, но неизменно изящные, как душа истинного творца, и преисполненные презрения пуще записных аристократов, воспаряли над всей суетой земною, как и подобает искусству, и, казалось, им тошно смотреть на эти зонты, картонные коробки, эти неохватные кринолины и на саму Розье с ее гневливостью, злобной желчностью, ее лютыми глазами-щелочками, свирепыми и завистливыми до гротескности.

Завистлива? Она завидовала даже платьям собственной дочери.

Была минута, когда она пожалела о своей стойке в трактире «Императорские доспехи»; и своих горшках, чашках, пинтах и пол-литровых банках; о компании простоватых деревенских плутов, среди которых чувствовала себя вполне по-свойски, даже о своем холодном доме, в котором была и госпожой и хозяйкой. Не наметь она себе цели, она бы сию секунду покинула дом, где жила ее дочь. Еще она сомневалась, не одеться ли ей по последней моде, и очень просила Маргериту преподать ей насчет этого парочку-другую уроков, или уж лучше остаться в деревенском наряде и тем самым побольней уязвлять Поля, когда тот будет принимать наносимые ему «визиты высшего света». Она остановилась на последнем, потому что так было проще.

XX

Однако ни доктор, ни солнце, ни цветы, ни хрусталь или произведения искусства ничуть не вызывали неприязни у Сиски, послушной служанки, любящей рабыни. Сколько затрещин перенесла ее доброта — а на лице по-прежнему было чувство собственного достоинства.

Жанна поставила на стол знаменитый суп с гренками, который удивил Розье, однако ж она проглотила его с большим аппетитом. Сиска же съела суп с добродушной прожорливостью.

Жанетта принесла слоеные пирожки. Сиска взглянула, как взялись за них доктор и Маргерита, и старалась следовать их манерам. Вскоре она позабыла про еду. На тарелку закапали крупные слезы.

— Что такое с тобою, Сиска? — мягко спросила Маргерита.

Сиска смущенно отвечала, покраснев до корней волос и вытирая глаза краем черного шелкового фартука, купленного для праздников:

— Мадемуазель, мадам, я так хочу еще раз обнять вас!

— Да, Сиска, да, — сказала Маргерита, встав и подходя к ней.

Обе женщины обнимались целую минуту. Столовая наполнилась звуками поцелуев, точно вдруг разразилась изобильная буря дружбы. Сиска от этого так расхрабрилась, что воскликнула:

— А ведь это намного повкусней кремовых пирожных, да-да!

Потом, подойдя к Полю, бросила на него дружелюбный и в то же время «весьма хитро-лукавый» взор, тем его предупреждая, что будет стараться быть для него невыносимой, дабы доставить удовольствие Розье. С этой целью она, крепко соединив ногти большого и указательного пальцев и обернувшись к Розье с совсем иным выражением глаз, до крови ущипнула его и сказала с кровожадной нежностью в голосе:

— А уж вы-то, вы, вам-то я даже и не говорить ничего не стану, нет.

Ей хотелось, чтобы Розье подумала, будто она хочет сказать ему: негодяй!

Потом еще раз ущипнула Поля до крови и с победоносным видом села на свое место.

Понятливый Поль промолчал, потирая руку.

— «Пара синяков» есть, — тихонько прошептала Сиска на ухо Розье. Та же, ухмыляясь от радости, что Сиска так измывается над ее врагом, удовлетворенно проглотила слоеные пирожки в один присест, как поглощают крошечные бисквиты, и в знак благодарности злобно пнула свою рабыню под столом.

— Так-так! — проговорила она, занеся было руку над блюдом, на котором еще оставалась парочка этих лакомств. Однако Поль, придерживавшийся мнения, что «в брабантском краю» на обед слугам следует оставлять часть хозяйской трапезы, дал знак унести слоеные пирожки.

Розье сделала вид, что этого не заметила. В ожидании горячего блюда она осмотрелась, разглядывая незатейливую роскошь обоев; притворившись, что вытаращила глаза при виде хрустальных ваз, что млеет от бронзовых статуэток, и воздев руки к небу при виде мебели из старого дуба; нацепив очки, дабы убедиться в торговой марке столовых приборов.

— Хо-хо, вот это да! — сказала она. — Да у вас, видно, губа не дура! Хорошо быть врачом-то! Больной-то, может, встанет, может, помрет, а врачу-то заплатят все равно.

Маргерита отвечала:

— А ведь среди них есть и такие, кто, воскрешая людей по доброте душевной, отказываются от десяти тысяч франков, которые могли бы получить.

Розье, не удостоив ответом, шепнула на ухо Сиске:

— И эта теперь против меня, да вот погоди, уж я им покажу.

— Что такое с вами, мама? — спросила Маргерита, раздраженная тем, что Розье от нервного напряжения исподтишка осыпает ее мужа колкостями.

Внесли паровую говядину, благоухавшую нежным ароматом и обложенную вареными картофелинами, желтыми, рассыпными и дымящимися.

— Я говорила, — отвечала Розье, — что если так вкусно есть, так немудрено и разжиреть, совсем вот как ты.

— Мама, — сказала Маргерита, покраснев, — ели бы уж лучше…

— А кто тебе сказал, что я не хочу есть? — возразила Розье. — Знаю, тут сидит кое-кто, кого бы порадовало, откажись я поесть. А у меня добрый аппетит, да-да, редкий аппетит для женщины моих лет, никогда не обращавшейся ни к медицине, ни к докторам.

— Мадам, не угодно ли говядины? — спросил Поль, передавая Розье блюдо.

Розье положила себе в тарелку, и, разрезая мясо:

— Ох уж эти расстройства желудка, о! — воскликнула она с пламенным негодованием, хотя никто не спрашивал ее о трудностях ее пищеварения. — Расстройство желудка! Да это годится разве что для хлыщей из больших городов, у них желудок только и вмещает что стаканчик ликеру, — а в мой, какой старый ни есть, влезет литров пять.

— Вот картошка, — быстро нашелся Поль.

— Да возьму, возьму, любезный зятек.

Она взяла картофелины, выбрав себе самые лучшие, потом, передав блюдо Сиске, потихоньку шепнула ей:

— Бери те, что побольше, как и я; а с них довольно и тех, что останутся.

Но Сиска, не отрывавшая глаз от Маргериты, взяла себе только маленький кусочек мяса и одну-единственную картофелину.

— Ты у меня еще поломаешься, — пригрозила Розье, сама положив ей двойную порцию, которую Сиска съела из послушания.

Потом она прошептала Сиске на ухо:

— Испорчу-ка я им аппетит. А ну-ка погоди. Хо-хо! — воскликнула она во весь голос, хватая блюдо с мясом и кучей спихивая с него безразмерные куски Сиске на тарелку. — Хе-хе! А жирку-то тут многовато, пожалуй, что чересчур. А правду ли говорят, любезный зятек мой, что в Брюсселе есть такая больница Святого Петра, а в ней тем висельникам, каких вынули из петли, вскрывают животы, точно свиньям, чтобы соскрести жирок, а потом жирок этот продают колдуньям, что по ночам приходят и покупают его у привратника, бледного такого жирнюги, на больничный окорок похожего, и он вечно в ярости, если только не спит?

— Мама, мама, — вскрикнула Маргерита, — да молчите же, ведь это вы все равно что бросили мне в тарелку червей!

— Вот, и тебе это противно, — ответила Розье. — И медики продают такое в горшочках по восемьдесят франков за унцию, притом еще не факт, что там настоящий жир висельника. После этого чего удивляться, что доктора из больницы Святого Петра скопили немало деньжат и живут себе точно короли.

— В Бельгии уже не вешают преступников, — отвечал Поль, — им отрубают головы, но и эта мода, кажется, скоро пройдет.

— Значит, — возразила Розье, — висельников привозят из Англии.

Поля охватил приступ безумного веселья.

— А что это вы смеетесь, господин хороший? — спросила старуха возмущенно.

Он, почти зарывшись в носовой платок, корчился от смеха. Стоило ему лишь поднять на нее взгляд, стараясь придать лицу серьезную мину, как смех охватывал его еще сильнее, такой забавной кривлякой она ему казалась.

Это безумное веселье передалось и Маргерите с Сиской. Хохотали все долго, чересчур долго для того, чтобы это выдержало восставшее самолюбие Розье.

Вне себя, рассвирепев, точно тигрица, и размахивая перед носом Поля сжатым кулаком, она вскричала:

— Возмутительно, зятек мой разлюбезный, насмехаться над пожилым человеком! Нечего тут важничать оттого, что вам пришлось в школе поучиться, и нечего тут «благородного корчить», таскать за нос по кругу, как говорят у вас в Брабанте, с простым народом, коль ему охота пришла пошутить немного.

— Ты злой! — сказала Маргерита Полю, который перестал смеяться, видя, как это раздражает ее мать.

Поль снова посерьезнел.

— Да, ты злой! — снова повторила Маргерита, чтобы доставить радость Розье.

— Вот именно что, правда ведь, злой? — повторила за ней и Розье, утопая в слезах ярости. — Он забывает, что я твоя мать, — а ты, ты не в силах этого выносить!

Маргерита подбежала к ней, приласкала, вывела из-за стола, посадила к себе на колени, и пока она сама, повернувшись к доктору спиной, плакала добрыми слезами оттого, что так опечалилась ее мать, Розье, которая оказалась лицом к нему, скалилась и рубила ножом в клочки хлебный кусок у себя на тарелке.

И блестели меж губ маленькие острые зубы Розье, точно зубы акулы, голодной и хитрой.

Маргерита, вскоре убедившись, что Розье успокоилась, снова села за стол рядом с Полем.

Внесли куропаток. Эта дичь, обложенная гренками, вызвала град новых ожесточенных выпадов Розье.

— Недостойно, — возгласила она, — да, недостойно есть куропатку при том, сколько за нее дерут!

Напрасно Маргерита старалась внушить ей, что один контрабандист, умелый охотник, исцеленный Полем от воспаления седалищного нерва, прислал ему в подарок целых полдюжины.

— Это куропатки ворованные, — отчеканила Розье. — Краденое добро впрок нейдет. Поищите-ка мне такого контрабандиста, что станет себе в забаву разбрасываться куропатками, когда они идут по четыре с полтиной или пять франков за штуку. Враки все это, вот что. Klappen zyn geen oorden (шутить — не деньгами сорить), как опять же говаривают у вас в Брабанте. И даже если их вам преподнесли, хоть это и неправда, надо было отправить их на базар с той паршивой оборванкой, которой я отвесила хорошую оплеуху, ведь она небось нацеливается съесть и свой кусок этих куропаток по пять франков, а? Вот уж не стану ей в этом подражать.

Доктор поймал Розье на слове и хладнокровно разрезал куропаток. Разделав их, он уделил старухе не больше внимания, чем если бы она восседала на вершине одной из тех пирамид, что, по словам Бонапарта, уже сорок веков стоят только чтоб созерцать своих солдат. Когда на блюде лежали уже разделанные куропатки, он положил по отборному куску Маргерите и Сиске прямо на глазах у остолбеневшей Розье — а ее тарелка так и осталась пустой.

В тот же миг ее ярости как не бывало; она силилась улыбнуться, словно показывая, что находит шутку прелестной, хотела было заговорить, но от изумления слова застряли у нее в горле. От куропаток поднимался дивный запах. Вооружившись ножом, она провела его лезвием по кругу своей пустой тарелки. Это было первое воззвание к врагу; брошенный в пустыне молил о милости. «Как было бы благородно и достойно, — думалось ей, — встань я сейчас из-за стола в подчеркнуто гневной позе. Но эти чертовы куропатки. От одного запаха зубы вырастают на добрый дюйм! Как устоять перед таким соблазном?» Она попросила гренков; Поль положил ей один-единственный. Пропитавший гренок соус заставил рот Розье наполниться слюной. Она попросила яблочного пюре, съела его и тихонько приказала Сиске:

— Дай мне твою тарелку и скажи, что сама больше не хочешь.

Сиска, рассеянная и голодная, продолжала есть, будто не слыша. Вскоре ее тарелка совсем опустела.

Тогда Розье надумала прибегнуть к уловке, чтобы не уронить достоинства. И обратилась к Маргерите:

— А какого рода в них вкус, в куропатках? — спросила она.

— Да не хотите ли, мама? — отозвалась Маргерита.

— Да, только попробовать, но я «и так знаю», что вкуса в них никакого.

Поль положил Розье добрый кусок, который она проглотила весь целиком, краснея от стыда и удовольствия. Когда закончила жевать:

— Не стоит она таких денег, — возопила она, — одни нервы да жилы!

Поль не проронил ни слова. Маргерита погрустнела.

Сиска прекрасно понимала, как неправа Розье, но ведь Розье была ее хозяйкой. Сиска считала Поля злым оттого, что тот не проронил ни слова, — а ведь это доставило бы такое удовольствие Розье, особенно если слово это вышло бы жестоким. Но Сиска видела и другое — что у Поля были причины молчать, и смотрела поочередно на двух врагов своими большими умоляющими и добрыми глазами, словно прося приостановить военные действия. Она, сама того не желая, плакала, видя свою любимицу Маргериту, приемную дочь ее доброго сердца, такой опечаленной.

Подали цыпленка и салат.

Внезапно Сиска обернулась к Розье и, приняв серьезное решение, добрым голосом сурово изрекла ей:

— Мадам, не могу я не сказать вам того, что сейчас вам скажу. Уж не знаю, уксусу вы напились, а не то белены объелись, но вы недобрый человек и плачет мадемуазель Гритье из-за вас…

— Молчи, Сиска, — перебила Маргерита.

— Нет, молчать я не стану. Я говорю по справедливости, и все должны рассуждать по справедливости. Смотришь так на людей вроде вас, — сказала она Полю, — тех, что делают что могут, только чтобы хорошо принять гостей, — я не про себя, мое-то место на кухне; и вот смотришь так, что подают гостю знатное жаркое и вкусные пирожки (Сиска все никак не могла забыть слоеных) и поют его добрым винцом; а когда выпито и съедено все это, — продолжала она, уже повернувшись к Розье, — то платить за это неблагодарностью, хочу сказать, просто некрасиво. Вот теперь еще и этот цыпленок, ишь какой упитанный и жирный, наверняка за него хорошо заплачено. Так вот этого цыпленка поставили на стол для вас, хотели то есть удовольствие вам доставить. Вот я что только и говорю, а если уж вам норовят удовольствие доставить, так черной неблагодарностью отвечать не подобает. А теперь я прошу, чтоб господин Поль, мадам Маргерита и мадам Розье подали друг другу руки и пообещали, что больше так делать не станут.

Обмен рукопожатиями состоялся. Мир заключили над цыпленком. Впрочем, в планах у Розье были иные соображения, так что ей было не до досады на саму себя, что не выказала она ожидаемой тонкости и необходимого лицемерия.

И Поль и Маргерита, обменявшись сердечным рукопожатием с Розье, обещали, что «больше не будут», хотя так и не поняли, проступок какого рода им нельзя больше совершать, чтобы Сиске было спокойней.

Так закончились самые выдающиеся эпизоды этого обеда, такого же славного, как и множество других трапез в семействе Поля.

XXI

Розье поднялась к себе, собираясь лечь. Спальня Сиски располагалась в соседней комнате. Она не могла успокоиться, если не повидает ее. Она окликнула Сиску, надеясь перекинуться с ней словечком, пока сама будет переодеваться ко сну.

С добрую минуту она тщетно старалась пробудить верную служанку. Несмотря на все свое хотение, Сиске не удавалось выслушать целиком все откровения хозяйки. Она выпила столько вина, сколько не пила с самой своей свадьбы. Сон свалил ее. Побагровевшая, точно угли, хлопая глазами, она прикладывала столько усилий, чтобы устоять перед Розье на ногах, качала головой, задирала ее вверх, вздыхала, случалось ей и икнуть, и осесть на столбы своих толстенных ног, как будто они в одночасье взяли да и стали как резиновые. Время от времени она пыталась продрать глаза и раскрыть рот. Напрасный труд! На все, что говорила ей Розье, она машинально бормотала только «да» или «нет», дабы хоть как-то откликнуться, и, совсем осовевшая, тем больше рискуя опрокинуться назад, чем крепче старалась ухватиться за шкафы, с таким комичным, плаксивым и трогательным выражением просила пощады для своих ног, тела, рук, плеч, лица и взгляда, что выдавила презрительную улыбку даже из Розье, отпустившей ее со словами: «Ладно уж, ступай-ка спать, и так у тебя вместо головы глупый жбан, а ты еще и вином его налила!»

До Сиски дошло; ей хотелось ответить на это оскорбление. После напрасных попыток выразить несогласие и мимикой, и словами она решилась ретироваться в спальню, раздеться, лечь и машинально перекреститься, прежде чем уснуть.

Розье не без ярости подумала, что, будь в ее распоряжении восьмипушечная батарея в полном снаряжении, произведи она одновременно несколько залпов, и это не привело бы Сиску в чувство. Потому она решила оставить до подходящего случая свои требования, каковые хотела к ней обратить, по поводу всего того, что так возмутило ее во время обеда, и особенно той речи, которая и до сих пор еще возбуждала ее крайнее негодование.

Поль и Маргерита, спальня которых находилась внизу, слышали, как она ходит туда-сюда, но им не суждено было узнать, что она высчитывает цену всех трех матрасов, положенных ей на кровать, чтобы та была помягче; стоимость их пружин; цену поставленной у кровати скамеечки для ног; вычисляет издержки за белоснежные и свежие простыни из тонкого полотна, еще отзывающие запахом лугов. Не судьба им была увидеть и того, как беспокоится она о цене за кусок душистого мыла, положенный ей в мыльницу; исследует черепаховый гребень вместе со всеми щетками и туалетными принадлежностями; и как все вертит, вертит в руках с холерическим любопытством английское ручное полотенце, висевшее в ряду других полотенец; как рассердилась она, заметив возле стакана с водой еще и графинчик испанского вина; как осушила его до дна, причмокивая от удовольствия и, впрочем, постаравшись это скрыть, как будто кто-то мог увидеть ее; и, наконец, встала посреди комнаты точно бронзовая фигура ненависти, черпающей пищу для негодования и гневливости во всех многочисленных знаках внимания, которые ее дочь и зять разбросали тут столь расточительно.

Долго еще Поль и Маргерита слушали, как ходит она по комнате. Наконец заснули и так никогда и не узнали, что в три часа ночи Розье проснулась, принялась шаркать туда-сюда, потом уселась, чтобы обдумать, какую месть она сварганит из всех оказанных ей знаков внимания и удовольствий, для нее же и приготовленных.

Часов в пять, едва только занялась заря, спящей Розье привиделось, будто к ней в спальню на цыпочках вошла Маргерита в ослепительно белом платье. Маргерита убедилась, что не потревожила ее спокойный сон, поставила в изголовье кровати букет роз летних и роз осенних, тоже перевязанных тесьмой, цветов, растущих в туманах, и при этом свежей и бледней тех, что вскоре опадут, перестав раскрываться поцелуям солнца.

В восемь утра Розье, проснувшись, увидела у изголовья букет, позвала Сиску, спросив, который час, и та, появившись из соседней спальни, помогла ей одеться.

— Ну-ка спустимся, — скомандовала Розье.

Она отправилась в столовую следом за Сиской, гордая и грозная, твердо решив закатить дочери скандал за то, что та позволила себе ночью зайти к ней в спальню без разрешения.

XXII

Поля внизу не было, не было и Маргериты.

Розье позвонила: вошла служанка, неся большое блюдо, красное с золотой каемочкой, на котором были благоухающий кофе, домашние пирожные и ватрушки с кремом, «шарики» из теста с маслом, маленькое блюдечко с вареными яйцами, графинчик с водой, такой ледяной, что по запотевшим стенкам стекали капельки.

— Где мсье? И мадам? — спросила Розье. — Они что же это, лодыри, еще спят? Почему не выходят к завтраку? Почему не составляют мне компании? Вот любезно, да еще в первый день. А это что такое тут? Пирожные, булочки домашние, яйца? Что, разве в Уккле нашли золотой прииск? И где же он?

Тем временем Сиска, чьи ноздри прямо-таки раздулись от ароматов и желания съесть этот завтрак, казавшийся ей великолепным, пыталась успокоить Розье, умоляющим жестом воздевая к ней руки.

— Да отвечай же ты, дурында, — повторила Розье.

— Я, мадам, — ответствовала ей служанка, — не дурее вас. Даже будь я дурой, и то была бы лучше вас, потому что я не такая жадюга. Мадам и мсье ушли еще в пять часов утра, распорядившись, чтобы я подала вам завтрак, не дожидаясь их возвращения. Они скоро вернутся. Кушать подано. И если мадам угодно… — Служанка пододвинула ей стул.

— Ничего не хочу, ни тебя, ни стула твоего, вообще ничего, унеси все это и скажи мне, где они.

— Мсье и мадам передо мною не отчитываются. Если не хотите завтракать, я это отнесу в буфетную.

— Вот как оно, Сиска, — продолжала Розье, повернувшись к толстухе, — что тут скажешь, они, ленивцы, уже в дороге! Вместо того чтобы, чинно сидя в своем кабинете, учиться подобно двум величайшим умам, которые я только и знаю, он шлендрает по округе в поисках приключений. Да. Нет бы сидеть у себя в кабинете, работать как те почтенные Ян Косоножка и А-вот-это-уже-дебри, размышлять, обдумывать и Богу молиться об исцелении хворых, он шлендрает. Вот уж точно лодырь первостатейный, молодой да ранний, стоит солнцу взойти, как он уже гуляка из гуляк. Да в котором часу он уехал-то, эй, ведьмочка?

— В пять утра.

— И дочь моя с ним шлендрает?

— Да, мадам, бывает, что они вдвоем ездят к больным. Пока мсье осматривает, мадам ждет его в гостиной или на улице.

— К больным? — удивилась Розье. — Да кто ж селится в Уккле, имея вызовы к больным? Да с каких пор и больные-то в Уккле завелись? Кому это придет в голову его вызывать?

— Тому, кто нуждается в его помощи, мадам.

— Убирайтесь вон.

— Я делаю что мне приказано. Мадам Маргерита сказала, что вернется не раньше девяти часов, и если вы все-таки за это время захотите позавтракать…

— Я не буду завтракать.

— Но, мадам, прошу вас, — взмолилась Сиска, — сейчас семь утра. Я проснулась в четыре и ужасно голодна. Вы хоть понюхайте, как вкусно пахнет кофе. Позавтракайте, мадам.

— Ах вот что! Тебе бы только поесть, — отозвалась Розье, — а меня душит гнев. Сказала же тебе, унеси все это.

— Послушайте, мадам, — продолжала Сиска, кладя одну руку на плечо Розье, а вторую протягивая к блюду, — послушайте меня! Меня-то никакой гнев не душит, я просто есть хочу еще с четырех утра. Мадам Маргерита сказала, что мы должны позавтракать, не дожидаясь ее. А вы мне кое-что сказали, что сами помните. И между прочим, я сюда пришла вовсе не для того, чтобы помереть с голоду. Коль уж вы считаете, что крепкий кофе, яйца с белым хлебом, да на что лучше того — вкусные домашние пирожные, что это слишком, то по мне, это в самый раз для того, чтобы заставить меня забыть о той бурде с сухариками, что я ела и пила так долго, сами знаете где. Да я вам еще больше скажу: коль уж люди делают вам добро, так нечего им злом отвечать-то. Неправильно это, вот что. Будь я на вашем месте, я бы сделала вам зло, чтобы вы ответили добром. Дайте сюда блюдо-то, мне давайте, — сказала она служанке, которая охотно послушалась, чтобы досадить Розье.

Розье нахохлилась над своей тарелкой, взгромоздив локти на стол и подперев рукой подбородок. При этом она постаралась изо всех сил, чтобы все морщины и складки ее тощенького злобного лица разгладились. Теперь оно словно превратилось в однородную массу, в которой различить можно было разве что тонкий нос и блестящие зрачки, загоревшиеся, как у кошки в ночной тьме.

Сиска поставила блюдо на стол, налила кофе в чашку Розье, отрезала ей внушительный ломоть домашнего торта, намазала его маслом, подала ей на тарелочке три яйца и, больше нимало не беспокоясь за свою хозяйку, принялась обслуживать саму себя, съела половину всего хлеба, почти все остававшиеся яйца и выпила весь кофейник.

Она не смотрела на Розье и не видела, как та, не снеся зрелища такого чудовищного аппетита, потихоньку подъедала немногое оставленное Сиской. Хлеб, яйца, пирожные, торт, кофе — все пошло в дело. За неимением лучшего она с удовольствием разграбила съестные припасы зятюшки.

XXIII

Всей душой презирала Поля Розье. Его благодушие и мягкость казались ей признаками слабости. Ей и в голову не приходило, какая неподдельная сила характера скрывалась за этими кроткими, почти сентиментальными манерами. По ее разумению, раз он отнюдь не был ханжой, так и ученым, значит, быть не мог. У себя в «Императорских доспехах» она привыкла к «ухажерам» совсем иного рода, чем этот «грошовый докторишка».

Прежде всего — это был школьный учитель, наделенный некоторым воображением, однако же куцым умом и склонный все подвергать отрицанию. Розье ничего о нем не знала и считала мужем ученейшим. Сей ученейший муж был весьма и весьма начитан и с большой охотой рассуждал о материях исторических. Планы, взаимодействие идей, точно установленные факты, даты, имена личностей, выводимых на сцену учеными историками — увы, тщетно стучали они во врата его разума. Никто им не открывал. Какой-то там стоял часовой.

Другим предметом пылкого восхищения Розье был поэт, вот уже сорок пять лет (а ему стукнуло шестьдесят) перелагавший французскими виршами Апокалипсис. Внизу каждой страницы предполагались ученые комментарии, долженствовавшие разъяснить возможность и реальность фактов, изложенных в поэме. Им было измарано бесчисленное количество бумаги. По правде сказать, недоставало ему знания латыни и древнегреческого, каковые он мог прочесть только задом наперед, а еще древнееврейского, каковой читывал он разве что между строк, зато и по поводу, и без повода цитировал он любимую свою поэму. И с верхотуры «двенадцати врат, какие суть двенадцать жемчужин», и «града, не испытывающего нужды для освещения своего ни в солнце, ни в луне», из коего снизойдет «честь и слава народам земным», рассуждал о возвышенных исторических и политических проблемах, с углублением даже и в политическую экономию и положение пролетарских детей на мануфактурах.

Оба эти «прославленных» ученых мужа всегда вызывали восхищение Розье. Когда школьный учитель, прозванный Яном Косоножкой из-за легкой хромоты на правую ногу, заходил к ней пропустить свой «каппер»3 можжевеловой настойки и начинал рекой разливанной краснобайствовать, Розье так и казалось, что он говорит как по писаному.

Поэт по имени Ла Форе и прозвищу А-Вот-Это-Уже-Дебри, поскольку именно с таких слов он всегда начинал, стоило только зайти речи об изысканиях по поводу Апокалипсиса и обоснованиях какого-нибудь из его умозаключений, частенько захаживал в «Императорские доспехи» — волосы всклокоченные, томик Апокалипсиса под мышкой — и с глубокомысленным воодушевлением заказывал себе «каппер». Белая и непокорная, зато кудреватая прядь, ниспадавшая на лоб А-Вот-Это-Уже-Дебри и в свете свечей отливавшая желтизной, навевала католическому воображению Розье образ самого Иоанна Богослова, а его чубчик казался одним из языков огненных, что падут на главы апостольские.

Ни А-Вот-Это-Уже-Дебри, ни Ян Косоножка никогда не смеялись, и их торжественная церемонность внушала Розье почтение. Как-то вечером ей пришлось наблюдать весьма увлекательный спор, в котором Ян Косоножка и А-Вот-Это-Уже-Дебри так и не пришли к единому мнению.

Речь зашла о четырех животных, одно из которых дает семи ангелам семь чаш, полных гнева Господня и много чего другого, что, по мнению А-Вот-Это-Уже-Дебри, имело касательство к Бельгии — бедствия должны были пролиться на нее в целом и на Гент — в частности.

Ян Косоножка придерживался той точки зрения, что гнев Господень ни в бутылки, ни в бочонки не нальешь, это вам не гершт-пиво и не «уитцет», и его не выпьешь ни из золотых ваз, ни из пол-литровых кружек.

По этой-то причине вспыльчивый А-Вот-Это-Уже-Дебри крепко отдубасил Яна Косоножку, и посредством побоев кулачных, равно как и иными предметами нанесенных, убедил его в том, что тот был неправ, подвергая сомнению логичность и пророчества Апокалипсиса.

Ян Косоножка рано лег в постель и долго растирал свои тумаки. А-Вот-Это-Уже-Дебри, помня, какое зло он содеял своему коллеге, обрек его на тайное и жестокое презрение и с тех пор относился к нему как к жалкому эмпирику, слишком земному, дабы смочь хоть когда-нибудь воспарить в сферы божественные.

Розье испытывала одинаково глубокое почтение к ним обоим. Народ очень уважает ханжей подобного рода, а мадам Серваэс, вдова Ван Штеенландт, несмотря на свое звучное имя, была из народа.

По сравнению с двумя такими светилами, как эти кладези учености, скромное знание доктора мигало тускло, словно ночник.

XXIV

Поль с Маргеритой ездили по селам и городам, по долинам и холмам, ходили улицами и переулками, взыскуя зрелищ живой жизни, дабы извлечь из них урок, который мог бы послужить их будущему сыну — а в том, что это будет именно сын, Маргерита не сомневалась: ведь никаких недомоганий она почти не чувствовала.

Они шли по улице монахов-францисканцев. На площади, вокруг пожарного насоса, набросана была куча листьев салата, сливовых косточек, всевозможного разноцветного тряпья и пыли — по-видимому, после уборки в окрестных домах. К куче молча трусила троица облезлых старых псов. Порывшись в ней, они поняли, что поживиться им там нечем, и отошли такими же хмурыми, как и пришли. Особенных надежд найти немного пропитания у них и не было, так что не очень-то они и огорчились — ведь горечь жизни вошла для них в привычку. Поль и Маргерита пошли следом за ними.

Не было зрелища более печального и в то же время окрыляющего, нежели вид троих этих несчастных животных. Недюжинного роста, но невероятно худые, с проплешинами на шкурах от таскания вязанок дров или песка, плохо или вовсе не кормленые, они были выброшены на улицу из-за того, что ослабли и заболели. У третьего пса, поменьше и постарше двух других, болталось на шее нечто вроде веревочной петли. Должно быть, к веревке был привязан камень, от которого собаке удалось успешно избавиться, переплывая какой-нибудь пруд. Этот пес как будто знавал до поры до времени сытую жизнь рантье. Его трусца не отличалась такой решимостью, как у остальных.

Все втроем они потрусили к другой мусорной куче и нашли там немножко брошенных очисток и кусочки рыбных костей. Эти последние были без промедления съедены. Разбередив себя, они набросились на очистки и в мгновение ока уничтожили свой скудный обед. Ворча над ними и таща каждый к себе, изо всех своих слабых сил, они посматривали вокруг, точно разбойники, боящиеся, что их застигнут на месте преступления. Еда занимала так мало места в их обыденной жизни, что им казалось, будто, трапезничая, они совершают кражу.

Из узенького переулка Всех Страждущих на широкую улицу монахов-францисканцев вышла, таща на согнутых локтях корзину для догоревших углей, совсем простая баба. Она подбежала к мусорной куче и принялась рыться в ней. Это отнюдь не обеспокоило собачью троицу. Что им был ее догоревший уголь. Она хотела было отогнать их; они зарычали; тогда она испугалась и решила удовольствоваться и тем местечком, какое ей досталось.

На лице у бабы застыло то же выражение, что и на собачьих мордах. Не считая тусклого огонька той искры Божьей, какая светится в облике всякого человека, оно ничем не отличалось от собачьих, печальное той же предвечной печалью; боязливое от привычки к унижениям и ко всеобщему презрению. Ей тоже казалось, что, подбирая на мусорной куче несколько углей, она совершает проступок.

Вдруг из отеля вышел толстый «господин», лучащийся весельем — он, без сомнения, только что сытно пообедал и теперь шел навестить любовницу. За «господином» трусил превосходный ньюфаундленд, белый, с ухоженной и на славу промытой шерстью. Он вышагивал точь-в-точь как его хозяин, твердой походкой существа, привыкшего хорошо кормиться. Едва заметив трех псов, он тут же бросился на них с безрассудной яростью. Несчастная троица, боязливо поджав хвосты и укрыв под лапой каждый свой кусок очисток, замерла на месте.

Казалось, они умоляли этого богатея с такой белой шкуркой и ухоженным телом не отбирать их нищенского корма.

Ньюфаундленд обошел вокруг них, всячески выказывая презрение, и обругал их на собачьем языке. Они поняли и зарычали. Он, в свою очередь, понял, что они разозлились, потому что зарычал в ответ. Его хозяин мило беседовал с дамой у подножия церкви братьев-францисканцев. Казалось, ньюфаундленд выбирал, на кого из псов ему броситься сперва. Но самый маленький из всей троицы, тот, что когда-то, как теперь агрессор, знавал сытые годы, не оставил ему времени на размышления. Он сам впился ему в горло. Ньюфаундленд только головой мотнул — и вот уже бедняга отброшен на свалку с разорванными ушами и кровью, сочащейся из глотки. Двое остальных псов уже готовы были кинуться на него. Но тут хозяин свистом подозвал своего пса-победителя, который, задрав хвост, гордо выпятив мускулы, бросил своего слабого соперника, который, подвывая, удрал, остановился шагах в десяти и с такого безопасного расстояния осыпал своего победителя градом собачьих ругательств.

На шум выскочил полицейский.

— Ты что здесь шляешься, сволочь? — спросил он у бабы. — В тюрьме сгною, если еще увижу, что ты таскаешь с мусорной кучи угли!

Бедняга ничего не ответила, лишь бросила на жандарма ненавидящий и опасливый взгляд и медленно отошла, как существо, давно привыкшее сносить любые обиды и унижения.

Слезы выступили на глазах Маргериты.

— Ты плачешь, — заметил Поль.

— О! — ответила она. — Несчастная женщина, несчастные собачки! Дай же мне денег, дай все, что у тебя есть!

— Оставлю немного, чтобы купить печенки, — возразил Поль.

Маргерита подбежала к женщине и высыпала ей в ладони все содержимое кошелька.

Она снова подошла к мужу. Тот осматривался вокруг.

— Колбасной лавки тут нет, — сказал он, — зато вот хоть лавка булочника.

Он зашел купить хлеба. Троица псов по-прежнему паслась у мусорной свалки. Он накрошил им хлеба, нежно приговаривая что-то.

Потом вернулся и взял Маргериту под руку; она сказала ему:

— Поль! Они плетутся за нами. Но почему ты поджимаешь губы? Ты рассердился?

— Странное у меня чувство. Жена, если у нас когда-нибудь родится сын, а я на это рассчитываю, — научим его всему, что знаем сами, всему, что повидали мы с тобою вместе. Воспитаем его молодцом, сильным и смелым. Покажем ему мир таким, каков он есть: мир, где всегда обманывают в лавке, где торговля под защитой силы. Но не приведи судьба нашему дитяте превратиться в бедняка! Да не впадет он никогда в полное безденежье, даже если оно окажется преходящим! Тогда увидит он, что за едкую жестокость прячет мир под своими медовыми улыбками. Ах! Мне страшно подумать об этом, Маргерита. Он может родиться хилым, оказаться блудным сыном, пустоплясом, разрушить свою жизнь, обнищать и оступиться в бездну. Бедняк — существо обиженное, униженное, затравленное, все смешивают его с грязью, все на него клевещут, и всегда безнаказанно. Если ему достанет немножко достоинства искать работу, не пресмыкаясь, — то и эту безусловную добродетель вменят ему в преступление, назвав ее гордыней. Если он любит, чтобы белье было белоснежным, а одежда всегда чистой — о нем скажут: лучше бы уплатил булочнику, чем так тратиться на прачку. Кретинам, злословящим о нем, не дано понять, что это и есть последнее проявление благосостояния, которое, хотя уже и отдаленно, но еще связывает его с миром счастливцев, откуда он выпал, да притом рухнув с такой высоты. Если, став художником или ученым, он живет на воде с сухарями, дабы завершить труд своей жизни, — скажут о нем: уж лучше бы завербовался в армию и нацепил бы ружье. Ты и представить не можешь, как чаще всего оно глупо и грубо, вмешательство толпы в жизнь тех, кто страждет и ни у кого ничего не просит, разве что времени стать на ноги. Когда, опустошенные всеми лишениями и бесплодной борьбой, они падут, точно умирающие львы, что не в силах больше кусаться, — все придут пнуть их, как глупый мул пинает копытом павшего льва. Маргерита, эти собаки, эта нищенка, этот жандарм, и ньюфаундленд, и толстый богач, — ведь это жизнь как она есть и какой, наверное, всегда и будет. Одним — все, а другим — ничего или почти ничего! Но не зароняй в сердце ребенка ненависти. Скажи ему, что человек, почитающий себя за большого и великого, стоит лишь затронуть его интересы, становится не лучше скота. Скажи ему, что всяк горюет о том, как ему прокормиться, и правда в том, что любой имеет право трудиться на пастбище своем.

— От твоих слов мне холодно, любимый мой.

— Лучше, — ответил Поль, — когда матери холодно, чем когда сыну голодно.

XXV

Вот настал день, когда, ввиду непредвиденных и значительных трат, в доме доктора совсем не стало денег. Слишком гордый, чтобы беспокоить клиентов записками с просьбами выслать ему гонорар, он предоставил им заплатить когда им будет удобно.

На следующий день были его именины. За неделю до того на него наприглашали множество гостей, дабы «закатить даровой стол с гуляньем для всей округи».

В восемь часов Маргерита вошла в спальню Розье. Та, услышав, что вошла дочь, положила руку на ручку двери и принялась открывать и закрывать ее, показывая, что хочет выгнать отсюда Маргериту.

Та встала перед нею с почти умоляющим видом.

— Но, матушка, — говорила она, — ведь это для вас так мало значит, всего двести франков, а нам как раз столько и нужно! У вас даже в ящике и то больше лежит.

— Ни единого су. Ни гроша! То есть как! Двести франков за один день, когда мне приходится вкалывать полгода, чтобы заработать половину, четверть того! Двести франков!..

— Да ведь именины, матушка? Такое бывает только раз в году.

— Да, раз в году! А дорогие фрукты, дичь и цыпленок — изо дня в день! А все эти комоды и картины, и ваш замок со служанками! Думаешь, это ничего не стоит? — И продолжала, тыча пальцем в постель и стулья из розового дерева и в обои на стенах: — А еще кашемировые шторы, и изголовье, обитое кашемиром… — хотя оно-то было обито кретоном, — и ковер, по которому я ступаю, да он роскошней всех, какие только лежали у меня на карточном столе в «Императорских доспехах», а еще золотые подсвечники, и зеркала малые и во весь рост, и китайский фарфор, да это будто спальня королевы, вот что!..

— Матушка, это ваша спальня, со всего дома собрали, чтобы сделать ее покрасивей.

— А это мне плевать! Ни франка, ни сантима не дам.

— Матушка, уверяю вас, во всем доме не сыщется и пяти франков.

— А мне что за дело?

— Надо за столько всего уплатить: за фрукты, сладости, мороженое.

— Фрукты, сладости, мороженое! — Розье пришла в страшную ярость. Побледнев и сжав кулаки, она стала наступать на дочь: — Ах, тебе на мороженое! Пройдоха! На мороженое! Ах, теперь ты у меня просишь денег, чтобы вложить их в клювик босяку этому, этому голодранцу, дырявому бочонку, у которого, уж не сомневаюсь, еще и полным-полно долгов! На мороженое! Да лучше я ему вот этими старыми пальцами шею сверну! Ха-ха, им на мороженое! Да-да, вот все они такие, эти вежливые господа. На мороженое! Ступай-ка вот глянь, не убежало ли оно, твое мороженое! А все это — и замок, и прислуга — это только пыль в глаза пустить, людей роскошью ослепить! На мороженое! А хоть портному-то своему он платит? Ведь у него, по крайней мере, раз в неделю новое платье. А просят взаймы на мороженое! А глянь-ка теперь сюда, — и она ущипнула ее за оборки платья там, где был кринолин, — а ну-ка, это ведь из ситца, швейцарский ситец за тридцать сантимов, и при этом он никому ничего не должен! А как же я-то никогда не бегала ни за кем собачонкою и не строила угодливую рожу, выклянчивая денег.

— Матушка, это нам задолжали. Перед нами просроченных и неуплаченных обязательств, по крайней мере, двадцать тысяч франков…

— Двадцать тысяч! Ого! Ого! Ого-го! — заверещала Розье, заливаясь злобным хохотом.

Маргерита поняла: то шипела в ней зависть к ее мужу, та печальная, жестокая и неуправляемая зависть, которая сжигала изнутри старуху Розье. Хохот длился долго и сменился почти нежною улыбкой. Маргерита поверила в то, что матерью овладели лучшие чувства, и бросилась ей прямо на шею.

— Матушка, бедная матушка! — вскричала она, обнимая ее и покрывая поцелуями.

— Ну-ка прочь от меня, — сказала Розье, отстраняясь, — ты чего это?.. Знаю, зачем меня обнимаешь; это все ради денег. Не получишь ты у меня наследства, вот так-то! Размещу-ка я их под пожизненную ренту. Так я хоть буду знать, что он-то до них не доберется! Заработал двадцать тысяч франков? Хо-хо! Ого-го-го-о!

— Матушка, чем смеяться, лучше подите да взгляните мои гроссбухи.

— А у вас в гроссбухах каждый черкает что хочет…

— Матушка, да один только господин де С., он тут поблизости живет, у него баронский титул, так он задолжал ему семнадцать сотен франков.

Розье снова безумно расхохоталась:

— Ах! Ах! Семнадцать сотен! Это за что же? Ха! Ха! Ха! Ха! Такому оборвышу, что берет всего по франку за визит, — семнадцать сотен!

— Но, матушка, это только за принятые роды и сопутствующий уход за роженицей.

— Семнадцать тысяч? Ах! Ах! Да он, должно быть, принимал роды у нищенки с соборной паперти?

— Я вас прошу, мама, не оставить меня в затруднительном положении.

— Нет, не дам ни сантима; ты бросила свою старую мать ради такого негодяя, решета дырявого, и после этого приходишь по его же просьбе, а ведь это ты по его просьбе приходишь…

— Мама, да за кого вы его принимаете?

— За того, кто он и есть: за мужика безалаберного, который тебя по миру пустит, тебя и детей твоих.

— Но, матушка, ведь придут люди, подумают, что мы совсем бедные, мы лишимся уважения, Поль потеряет клиентуру; дайте же, мама, добрая злая мама!

Маргерита схватила ее за руки и принялась целовать их.

Розье осталась безучастной. На мгновение она смягчилась, лицо разгладилось, — она видела дочь свою; глаза чуть увлажнились; но неистребимая ненависть завистливых бедняков одержала верх над материнским чувством. Она улыбнулась опять, но на сей раз страшной улыбкой, и проговорила тихо и свирепо:

— А знаешь, как делают, если назвали кучу гостей, а в доме нет и двухсот франков? Отправляются к крестьянину, занимают у него хороший кус черного хлеба, хрена и четверть фунта масла — ведь это на праздник, и каждому гостю дают жирную тартинку, головку хрена, а еще выставляют перец и соль. И говорят: постно наше пиршество, ибо мы бедны. Но когда придет день и достанет у нас двухсот франков, чтобы выкинуть их в окно или заткнуть ими ваши глотки, мы еще раз вас пригласим!

— Матушка, я прошу вас!

— Нет, нет, нет и нет!

— Мама!..

— Хочешь, дам тебе пятьдесят сантимов?

В эту минуту кто-то позвонил в дом с улицы. Спустя несколько мгновений в спальню Розье постучалась девушка, приходившая убирать дом.

— Не здесь ли мадам? — спросила она.

— Да, — отвечала Маргерита, стоявшая за дверью, впуская ее.

— Дворецкий господина барона принес этот пакет для мсье и мадам.

Маргерита распечатала пакет с трепетом душевным. Там, в конверте, лежали пятнадцать купюр по сто франков Французского банка и еще четыре банкноты по пятьдесят франков Национального банка Бельгии.

— Ах! Мама, как я рада! — воскликнула Маргерита, расписываясь в получении денег. — Теперь ты видишь, что я сказала правду!

Она прыгнула на шею Розье, раздосадованной и закусившей губу, — однако за обедом та разговаривала с Полем почти уважительно.

XXVI

Опьяненные взаимной красотой и молодостью, Поль и Маргерита беспечно порхали по жизни. Они любили друг друга как дети, играли в прятки, в догонялки, бегали взапуски по дому, по саду, повсюду. Они жили играючи. Если кто-то звонил во входную дверь и Маргерита, за отсутствием служанки, шла отпереть сама, Поль шел следом за женой, и Розье, сидевшая у себя в комнате, слышала, как в гостиной они обмениваются крепкими, звучными и долгими поцелуями.

Как живо эта прекрасная любовь воскресила в ней собственное прошлое! Она тоже любила, она тоже была счастлива. Особенно помнился ей один денек, проведенный за городом, с любимым, потом ставшим ей мужем.

В праздничный день кермессы они гуляли в полях и уже далеко ушли от ярмарочной площади у пруда и от пиликанья ее писклявых или басовитых скрипок, барабанов и труб. Они долго бродили вдвоем, среди природы, в поле золотых хлебов, по тропинкам, под необъятным небом, раскинувшимся над их головами.

Уже вечерело, и собиралась гроза, когда они наконец подходили обратно к ярмарочной площади.

Они присели на скамейку, поставленную для гуляющих, держась за руки, как мечтатели, и любовались великолепным зрелищем — прудами, думая, что они существуют лишь затем, чтобы обрамлять их взаимную любовь.

В одном из двух прудов вода стояла выше. Между ними была запруда. В том, что помельче, от дуновения теплого морского ветерка шуршали султанчики камышей. В том, что был повыше, по воде бежали блуждающие огоньки. По берегам росли вязы и тополя, но были на неровных берегах и глухие уголки, заросшие ивами и акациями, из-за которых нет-нет да и вырисовывалась красная крыша домика или изящный силуэт маленького шале. Небо сверкало как сталь, солнце уже растворялось в фиолетовых тучах и из-за горизонта, за которым уже спрятало половину своего диска, разворачивало над Вселенной гигантский, состоявший из лучей веер. В балаганах зажигали фонари; отражаясь в воде, они казались длинными, застывшими огненными змеями. Звон литавров, барабанная дробь, пестрота китайских колпаков, крики бродячих акробатов, попугаев, орлов, взрыкивание львов и мяуканье тигров, запертых в клетках ярмарочного балагана, — все было оглушительно.

Головокружительно и феерически кружились карусели, все в огнях, покрытые красной парчой с золотыми блестками. Мужчины, женщины, девушки, мальчуганы смеялись, свистели, пели. Странный гул больших толп, в котором всегда слышней всего грубый дух распаленных страстей.

Они остались вдвоем на скамейке, погруженные в себя и в свою любовь.

Мимо шли люди всех сословий, в том числе и одна молодая особа. Она, держа под руку мужа, вела за собою двух детей. Следом шли две служанки, совсем ошалевшие от веселья, явно девицы легкого поведения. Проходя, они, не смущаясь, так и пялились на любовника Розье. Та снесла этот пылкий вызов вакханок с безмолвной ревностью, однако не без гордости. Женщина лет пятидесяти, длинная, сухая и тощая, шла следом, завершая всю компанию. Взглянув на Розье, как казалось ей самой, с пренебрежением, а на самом деле — с завистью, она язвительно произнесла:

— Вот тропа влюбленных.

Спутник Розье не слышал этих слов, Розье повторила их для него.

— Что нам с того? — сказал он. — Эта женщина завидует.

— Ты думаешь, что все женщины бывают завистливы? — спросила она.

— Да, и ты больше других.

Это было правдой.

Они встали, медленно зашагали в поисках полного уединения. Ей нравилось опираться на его сильное плечо, обхватив его обеими руками и чувствуя, как под ее ладонью играют его мускулы. На ходу он прищелкнул пальцами, точно кастаньетами, и вдруг вымолвил:

— Я весь горю.

— Как это горишь? — спросила она, сделав вид, что не поняла.

Тяжело вздохнув, он ответил:

— Да, я тебя люблю.

— А о чем же вздыхаешь? — спросила она.

— О тебе.

— А о других?

— О! Нет, ты меня совсем не знаешь. Минутное увлечение — оно может случиться, ну, какая-нибудь кобылка с хорошей фигуркой, но ее ведь сразу же и бросают.

Он был скульптор.

— Но ты — в тебе моя душа, ты — моя суть. О! Я люблю тебя. — И он осыпал ее нежнейшими поцелуями, теми, какие лучше всего выражают настоящую любовь. — Я люблю тебя за твою доброту, за твою смелость.

Она вкалывала как лошадь, больше, чем лошадь. По четырнадцать часов в день.

— Я люблю тебя за твое доброе сердце, ведь ты так красива!

Этот голос ласкал ее, будто она всеми порами впитывала в себя вино истинной любви, которая суть вся — добро, вся — ласка, вся — обожание. Она тоже «вся загорелась» и уступила.

Они пошли по одной из тех темных тропок, столь желанных для влюбленных пар и казавшихся неразличимыми во мраке, которым ночь окутывает сельский пейзаж. Позади оставались пронзительный шум и гам, доносящиеся из балаганов, их владельцы делали все возможное, дабы смотревшие ослепли от крикливой пестроты, а слушавшие оглохли от несмолкаемого треска барабанной дроби и резкого звучания медных труб.

Они шли безмолвно, погруженные в свою любовь и в непроглядную ночь. Медленно, прижимаясь друг к другу. Сблизившиеся и чувственно, и нежно.

— Никогда еще, — сказала она, немного дрожа, — мы не заходили так далеко в темноте.

— Я же с тобой, стою десятерых и к тому же вооружен.

Она знала, что при нем нет оружия, но рукой, обхватившей его плечо, чувствовала как переливаются его мускулы, твердые точно железо.

Совсем рядом, в пруду, тихонько поблескивавшем, как натертое до матовости серебряное блюдо, отражались темные силуэты деревьев, золотые блестки красной парчи каруселей, в трепетавшей воде дрожали огоньки и голубовато-серое небо с высыпавшими бледными звездами.

Они остановились. Ночь окутала их покровом тьмы, и она испугалась его.

— Пойдем посмотрим балаганы, — сказала она.

— Не люблю я толпы, — ответил он, — побудь со мной здесь.

Ей этого совсем не хотелось, ее пугал и собственный страх, и то, что их могут увидеть прохожие.

Тогда, притворившись, что рассердилась, она с женским коварством возмутилась:

— Никогда ты меня никуда не сводишь, всегда я одна-одинешенька, покажи мне балаганы на ярмарке!

Они вернулись на ярмарочную площадь, настоящее столпотворение пляшущих акробатов, орущих духовых инструментов, страшный галдеж и ослепительный свет.

Они еще были довольно далеко и почти одни на узкой дороге, окаймлявшей пруд.

Она повесила голову и загрустила.

Он сразу это заметил.

— Ну вот опять, — промолвил он с нежным упреком. — У меня тоже полно печалей в жизни, но разве я не забываю обо всем, когда ты рядом? Выше голову, Роза.

— Вам-то что, вы мужчина.

— Сам знаю, но раз уж я мужчина и люблю тебя, то меня надо слушаться. А ну-ка посмейся, вот прямо сейчас, давай, а?

Она рассмеялась и бросилась ему на шею. Любовь победила ее.

Шум и огни балаганов были все ближе. Они слились с толпой. Ей хотелось пробиться в первый ряд. Он, такой нежный с нею, когда они были наедине, теперь, обхватив ее рукой, прокладывал дорогу со свирепым гонором петушка — предводителя своих кур. Толпа расступилась перед ними.

Балаган, в который они зашли, был знаменит. Сперва появился Полишинель, весь в черном бархате с золотыми крапинками, от которых рябило в глазах, он прошелся на пятках, задирая кверху острие башмака, за ним служанка (Баба-Наседка), а вокруг нее заплясали крошечные гномики, сами все в черном, а лица багровые. В этом был некий намек, заставивший толпу захохотать, особенно осиная талия гномиков и краснота их жирных лиц. Их быстро закрутил людской вихрь, и они исчезли. Потом Полишинель, все так же на пятках, задрав кверху носы башмаков, прошел по театру, такой же степенный и в том же черном бархате с крапинками. Тут опять вернулась Наседка с гномиками, подобрала юбки, обернула ими себя и под аплодисменты толпы превратилась в воздушный шар. Шедевр механики. Шар, несомый тем же людским вихрем, взлетел на сцену. Толпа снова захлопала в ладоши. Занавес опустился и представил зрителям пейзаж, целиком состоявший из черных черепичных домиков, ярко видных на фоне красного газона и шоколадного неба.

В пруду лягушки и жабы перекликались все так же строго и печально; тополя и буки всматривались в свои темнеющие силуэты, отраженные в тихих, с металлическим отблеском водах; звезды, тусклые, как любовь — palleat amans4, говорит Овидий, — зажглись в серой синеве небес и в душе Розье. Она чувствовала себя любимой, хорошо видя, как все окружающее подчеркивает ее счастье; но с безмолвным восхищением смотрела на своего мужчину, своего гордого возлюбленного, на плече которого, обхватив его руками, повисла теперь всем своим весом, чего он, кажется, даже и не заметил.

Заметив, что она устала, он предложил понести ее. Она энергично запротестовала, хорошо зная, что на руки-то он ее возьмет, да долго не пронесет, и особенно из женской щепетильности, не желая выглядеть как дитя на руках у кормилицы. А кроме того, в предательском свете какого-нибудь фонаря могли заметить, что один башмак на ней совсем рваный.

Они ушли с ярмарочной площади.

— Взгляни же, — вымолвил он, вдруг став красноречивым и поэтичным, — взгляни, смотри же на эту звезду, Венеру, звезду сияющую, звезду любви и чаяний, смотри же на нее. Тот, у кого в душе, несмотря на все горести и невзгоды, несмотря на жестокую борьбу, нет этой звезды, — тот мертв, и пусть он достанется псам.

Она, целуя его руки в знак того, что готова стать его рабыней, ждала других слов, понадежней, ждала обещания жениться, как всегда ждут его и девушки из народа, и все девушки мира от тех, кто признается им в любви.

— Ты одна не останешься, и та самая рука, которую ты держишь…

Не договорив, он стал целовать ее.

Она, продолжая целовать его руку, чувствовала себя почти счастливой; однако никогда не покидающая женщин мысль, напоминающая о легкомыслии и грубости мужчины, помешали ей обрадоваться тому, как заколотилось, взывая к любви, ее сердце.

С деревенской равнины донеслись до них опьяняющие ароматы цветущего хлебного поля.

— Я устала, — сказала она.

Они зашли в садик, один из тех, что окружали пруд, сад, обсаженный деревцами и кустарниками и состоявший из зеленых беседок, разделенных лишь низенькими оградками. Там, на скамейках, в ниспадавшем с небес и отражавшемся в водах смутном сиянии, ясно различили они силуэты обнявшихся влюбленных пар. Стояла такая тишина, словно в саду не было ни души. Мальчик в белых одеждах, бесшумно бродивший меж беседок, как призрак, светился во мраке.

Двое людей, соединенных счастием, угадывали и размолвки, и ревность, и горести, и поцелуи, подаренные под покровом тьмы.

Сколько же их тут было, этих любовников, алкавших счастья и обретших его в этом темном уединенье, в безмолвии ночи! Снаружи шелестела листва, тихонько жужжали цикады, квакали лягушки, шипели жабы. Иногда до них долетал звук тяжелых шагов дальнего прохожего и голос какого-нибудь пьяного грубияна, напевавшего непристойные куплеты, от которых Розье заливалась краской. Он негодовал. Они любили друг друга прекрасной, нежной и большой любовью, с самым неистовым пылом. Они сидели, глядя в глаза друг другу в бледном свете серой и жаркой летней ночи, держась за руки, прижимаясь губами к губам, она — у него на коленях.

Жар земли, жар неба, умиротворенность деревьев, склонивших сонные листья, разожгли в них любовный огонь. Все вокруг перестало существовать для них — остались только нежность, ласки, добро! Отвратительный мир с его каждодневной борьбой за существование исчез. Их опьянили звуки ночи любви, ароматы зреющих хлебов, все голоса, все вздохи природы.

И вот больше ничего не осталось, только одиночество, отверженность, зависть! Ничего нет, даже ребенка отобрал чужой; и тот, кого она так любила, теперь только пыльный скелет на краю кладбища; ничего, одно опустошение, страшное опустошение и мучительный вид счастья человека ей ненавистного!

Ну нет, с этим пора кончать. Розье хотела быть счастливой, любимой, обласканной дочерью, всегда быть с ней, только с ней, без «этого негодяя» мужа, в собственном доме, который она, если надо, превратит в золотой дворец, только бы заполучить Маргериту обратно.

Часть третья

I

Наступил сентябрь, месяц влюбленных, мечтателей, поэтов, художников; месяц нежных полутонов, когда яркое и сверкающее лето уходит, и на смену уже торопится пышная, плодородная, задумчивая, туманная осень. Деревья, быстро распускающиеся и рано увядающие, уже роняют на дорогу порыжевшие листья; живописней становится игра солнечных лучей в громоздящихся тучах, по вечерам сливающихся в одну густую массу, темнеющую на горизонте. Во всей природе — странный покой и как будто предчувствие какой-то бесслезной печали, что вот-вот овладеет ею. Жемчужными гагатовыми гроздьями блестят на кустах черные ягоды ежевики, и можно разглядеть оголившиеся длинные змеистые стебли. От уже прохладного ночного ветерка пожелтели края всех листьев. Плоды свеклы с ботвой, орошенные утренней росою, тянут из-под земли, к бледному солнцу, побагровевшие и погрузневшие корни. Кажется, и люди, и птицы, растения и вся природа понимают, что жизнь напитала своим живительным соком все, что могла, следуя законам, управляющим ею, и что наступает миг, когда источник ее, видимо, иссякающий, уже не так щедро будет питать растительный убор заснувшей земли.

Поль, Маргерита, даже и Сиска, вплоть до птиц в клетках — все чувствовали это меланхолическое дыхание осени.

У Розье в голове бродили иные мысли, личные, тщеславные и злонравные.

Сколько уж дней она только и талдычила что о господах «комильфо», обществе «комильфо», манерах «комильфо».

Она, привыкшая сама, засучив рукава, стирать, драить мебель, своими руками мыть в кипятке посуду, не боясь, что загрубеют пальцы, — теперь добрую половину дней проводила за притираниями, особенно полюбив миндальную пасту, мыло из Жокей-клуба и другие косметические средства с греческими названиями, переделанными на французский лад, этикетка на которых обещала придать коже или сохранить ей «свежесть и несравненную бархатистость».

Вот уж сколько дней портнихи, модистки, башмачники гуськом все носили и носили в замок, как величала дом Розье, всевозможные платья, нижние юбки, головные уборы, шляпки и ботинки.

Она слушала советы поставщиков, людей с репутацией и со вкусом, и вот очень скоро стала одеваться с такой изысканностью, что издалека ее вполне можно было принять за настоящую светскую даму.

Маргерита, изумленная происшедшей в ней переменой, подумала по простоте душевной, что Розье, позавидовавшая скромной элегантности ее туалета, решила не подражать ей, а раздавить ее величием собственной роскоши. Она вся светилась от радости, что с ее матерью такое произошло. Поль, не приходившийся Розье сыном и обходительный с нею из уважения к ее возрасту и полу, тем не менее уловил в этакой перемене нечто, заставившее его призадуматься. Он подметил, что питали ее три чувства: жестокое и плохо скрытое удовлетворение; ожившая ненависть к нему, ненависть кошки, поджавшей бархатные лапки в ожидании, когда можно будет показать когти; и нелепое, все возраставшее тщеславие, не имевшее границ.

Первым деянием Розье, превратившейся в светскую даму, было с грубой жестокостью услать Сиску трапезничать на кухню. Бедная девушка спустилась туда с сокрушенным сердцем и весь тот день так там и просидела, выходя лишь для того, чтоб осведомиться, не нужно ли чего Розье. Ей было отвечено, что, когда она понадобится, — ее ПОЗОВУТ.

Однажды с улицы позвонил в дверь маленький человечек. Выглядел он нескладно, этаким молодым мудрилой, архивной крысой, которой уготована неопрятная старость. Держался он и насмешливо, и в то же время угодливо. Смерив взглядом служанку, он повелительно спросил, проживает ли мадам баронесса Серваэс ван Штеенландт в этом замке. Он сделал особенное ударение на последнем слове. Служанка отвечала, что тут, в деревенском доме, действительно проживает старая женщина по имени Розье, вдова Серваэс, урожденная ван Штеенландт, может, она и баронесса, раз уж мсье так говорит.

Отворив калитку, она проводила взглядом маленького человечка, устремившегося вперед по аллеям, усеянным ракушками, окаймлявшими лужайку и хрустевшими под его тяжелыми башмаками. Она не преминула иронически восхититься про себя и изяществом его фигуры, и высоко посаженной шляпой, напоминавшей маяк в Остендском море, слишком крупной головой и непомерно вытянутым туловищем, бесхребетной спиной, привыкшей кланяться, широкими ляжками и крупом, грузным как у кобылы, а также жирными кривыми ногами и плоскостопием.

Он представился, сказав, что его зовут Буффар, и прошел в апартаменты Розье, приветственно помахав столу, шкафам, камину, картинам и, наконец, — мадам Серваэс ван Штеенландт, на которую уставился ласковым и лукавым взглядом.

— Присаживайтесь, мсье, — с достоинством сказала Розье, помахав ему жестом, который пыжился казаться высокомерным, но был всего лишь смешным.

Мсье Буффар смиренно присел на первое, что попалось ему на глаза. Это оказалась скамеечка для молитв.

Розье тоже села, с высоко поднятой головой, вытаращив глаза, со слегка блуждающим взором, — само сверхвозбужденное тщеславие.

Она водрузила локоть на карточный столик, подперев лицо рукой, не преминув элегантно полусогнуть мизинчик у самого уголка глаза.

— Слушаю вас, мсье, — вымолвила она твердо и высокомерно.

Буффар склонился в глубоком поклоне.

— Госпожа баронесса, — сказал он, — ваши титулы подтверждены. Имя Серваэсов ван Штеенландтов упоминалось уже в тысяча пятьсот шестьдесят седьмом году среди городских советников правительства Гента.

— В тысяча пятьсот шестьдесят седьмом до Рождества Христова! Ах! Мсье, что за удача! — воскликнула Розье, для которой все это были дела допотопные. — Итак, что же — я из такой древней семьи, мсье?

— Не совсем так, госпожа баронесса. Но недостает вам немногого, — и глазом не моргнув, ответил Буффар.

— Но ведь, — заметила Розье, — с тех пор, полагаю, утекло столько воды…

— Кое-какие приходские архивы действительно отсырели, госпожа баронесса, но, к счастью, большую часть удалось спасти. Избежали катастрофы как раз те, где упоминается ваш род. Кстати, вот и свидетельства вашей знатности, с печатью в виде баронской короны. Ваши предки, славные Ван Штеенландты, были сеньерами Верг-оп-Зума, Лилля, Перрегата и других областей. В год тысяча семьсот двадцать седьмой при царствовании Ее Августейшего и Благороднейшего Величества Марии-Терезии, мессир де Парк, служивший тогда только в чине шталмейстера, подал Ее Августейшему и Благороднейшему Величеству прошение, где говорил, что, будучи сам по себе нрава доброго и смирного, предлагает две тысячи флоринов за баронский титул и за право носить имя Ван Штеенландтов. Его прошение было переслано в Вену, в Государственный совет, и отправлено обратно с отказом в учтивой форме, объяснявшимся, по всей видимости, скудостью сделанного мессиром де Парком подношения, однако он, отнюдь не обескураженный, послал императрице новое прошение и пожертвовал четыре тысячи флоринов. Прошение вновь было послано в Государственный совет в Вене и на сей раз пришло обратно с милостивым согласием принять четыре тысячи флоринов и с грамотами, подтверждавшими пожалование права носить баронский титул мессиру де Парку и присоединить свое имя к имени ван Штеенландт.

— И тут пахнет деньгами! — сказала Розье. — Некрасиво со стороны Марии-Терезии.

— Простите великодушно, баронесса. Владыки обладают божественным правом продавать титулы знати. Не хотите же вы, в самом деле, чтобы они разбазаривали их просто так?

— О, нет, — отозвалась Розье, напрочь укрощенная этим «разбазаривали».

— Владыки народов не больше вашего склонны даром жаловать то, что у них в собственности, что является их достоянием, их августейшей эманацией, — знатность рода. Кстати сказать, ее Наимилостивейшее Величество тогда вела войну с Пруссией и Фридрихом II. Курфюрст Баварский претендовал занять ее трон. Мадьяры, не забудем об этом, взялись за оружие на ее стороне. В свою очередь, голландцы послали ей деньги и войска, в которых служил один из ваших предков. На поле брани от разрыва картечи он лишился правого уха и кончика носа. Ее Императорское Величество, нуждаясь в средствах в трудные минуты этого справедливого крестового похода против насилия…

— А! Да-да, — перебила Розье, — понимаю. Это было во времена Готфрида Бульонского…

Буффар скромно кашлянул.

— Дороговато все-таки четыре тысячи-то, а.

— Позволю себе заметить госпоже баронессе, что титул того стоил. Он служит пропуском в лучший мир, в мир богатых и власть имущих. За знатность, сразу же переносящую госпожу в высшую и привилегированную касту, не одна богатая барышня из буржуазной среды охотно заплатила бы миллион. Мы это наблюдаем изо дня в день. Молодые банкиры, даже из самых богатых, счастливы заключить союзы с любой патрицианской семьей, и вы можете быть довольны…

— О таком мне мечтать слишком поздно. Покажите мои гербы.

— Вот они, госпожа баронесса. Тут изображены пасти на серебряной перевязи, оснащенные четырьмя крестообразными поясами, соединенными между собой и раскрашенными лазурью.

— Как чудно, как чудно, — сказала Розье, которую слова «пасти», «серебро» и «лазурь» так возбудили, что словно бы проникли прямо в кровь и пустили по ней геральдические частицы и благородные металлы. — А готов ли мой перстень? — прибавила она.

— Да, мадам.

— Сколько он весит?

— Тройскую унцию.

— А стоит?

— Триста пятьдесят франков.

— Сюда входят двести семьдесят франков за ручную работу и гравировку?

— Да, мадам.

— Дадите мне счет?

— Вот он.

— Он не погашен?

— Госпожа баронесса не соизволила мне его оплатить.

— Вы мне не доверяете?

— О! Госпожа баронесса.

Розье выдвинула ящичек, набитый золотыми монетами, и отсчитала Буффару триста пятьдесят франков.

— Выпишите мне расписку, — сказала она.

Буффар написал расписку.

— Могу я предложить вам чаевые? — спросила Розье.

— Госпожа баронесса, — возмущенно проговорил тот, — какие еще чаевые! У нас это называется гонорарами!

Ювелир уже заплатил ему комиссионные.

— Держите, — сказала Розье, — вот папский франк. Он принесет вам счастье.

— Один франк, — сухо и грубо хмыкнул Буффар. — Мне нужно двадцать пять процентов.

— Что! Двадцать пять процентов? Да ведь это будет восемьдесят два франка пятьдесят сантимов.

— Да.

Розье отсчитала ему деньги. Ее пальцы тряслись.

Вот кто неплохо обеспечен, подумала она, скрежеща зубами.

— Это не все. Еще госпожа баронесса должна мне за прорисовку герба, за составление, переписывание и регистрацию верительных документов. Сущая безделица! Пятьсот франков!

— Пятьсот франков, — рассвирепела Розье, — и вы думаете, что у меня они есть и я их вам сейчас дам! Да вы просто… — Она чуть не сказала «вор».

— Простите, мадам, но вы сами заказали мне эту работу, и будьте любезны вы же мне ее и оплатить.

Буффар положил грамоту в карман редингота и добавил:

— Я мог бы привлечь вас к суду и опубликовать вашу переписку… ту, где вы сознаетесь, что были: «…трактирщицей в “Императорских доспехах”».

Последние слова он произнес с неподражаемым высокомерием.

— Мсье, — смиренно сказала Розье, — не приведи Бог, они вас услышат! Молчите! Вот вам пятьсот франков.

Буффар ушел, вернув Розье ее грамоты о знатности рода, хорошенько и надлежаще заверенные.

— До встречи, госпожа баронесса, — бросил он уже с лестницы очень надменно.

В эту минуту удовлетворенное тщеславие пролило елей на рану, нанесенную скупости Розье.

II

Следующая сцена произошла спустя два дня в будуаре Розье.

— Матушка, да вы же видите, что она плачет, — говорила Маргерита матери, стоявшей и то пренебрежительно рассматривавшей свой перстень, то тщательно разглаживавшей оборки на платье из тафты цвета палого листа.

Маргерита прибавила:

— Не надо бы вам так разглядывать перстень и платье, а лучше бы поменьше наказывать бедную Сиску, ведь она так вас любит.

Та горько плакала в уголке, закрыв лицо необычным белым фартуком с голубыми оборками, — это были лазурь и серебро гербов свежеиспеченной баронессы. Ее светло-голубое платье, на обшлагах и подоле обшитое широкими серебряными полосами, застегивалось на громоздкие серебряные пуговицы в форме гербовых пастей. Слегка ошарашенная Маргерита увидела на корсаже еще и манишку, нашитую из дополнительных кусков материи и изображавшую гербовый щит, с вышитым красными, серебряными и лазурными нитками дворянским экю владетельной семьи ван Штеенландт. Это была прихоть Розье. Толстые, мужицкие ручищи Сиски, и без того красные, казались еще багровей и крупнее, высовываясь из-под тесных обшлагов ее геральдического платья с квадратным вырезом на груди, выставляющим на всеобщее обозрение ее тощее горло, а кое-где и желто-бледное тело, и квадратный и мускулистый рельеф ее мощных плеч.

— Нет, мадам, — вдруг затараторила она, — я не хочу так одеваться, я стыжусь. Меня примут за уличную девку. У меня вид полоумной. За мной мальчишки побегут и камни в меня швырять станут. Я уж лучше спрячусь в угольную шахту и не выйду оттуда. Уж не знаю, может, у высокородных это так принято — перед всем светом эдак вырядиться, в голубое, белое и красное, пестро, как на открытке. Только я-то не высокородная. Отец мой землю копал, мать была чернорабочая, и никогда они ни перед кем не выделывались. И я хочу так. Они устыдились бы — да упокоит Бог их душу, — если б увидели меня в таком наряде. Мадам Маргерита, мадемуазель Гритье, — ласково прибавила она, — умолите госпожу баронессу, раз уж она таковой стала, оставить мне платье из мериноса на каждый день, а по воскресеньям — из ситца. А вот фартук я бы носила с радостью, только совсем белый и без вышивки, так оно чистоплотнее, и если мадам угодно заплатить за стирку… тогда…

— Что ж, мадемуазель Сиска, — жестко произнесла Розье.

— Я не мадемуазель, а мадам, — перебила несчастная рабыня, почувствовав себя оскорбленной.

— Если служанке говорить «мадам», как же тогда обращаться ко мне? — спросила Розье.

— Госпожа баронесса. Как все-таки смешно вам такое говорить-то, а!

— Вон отсюда! — воскликнула Розье, выталкивая ее за плечи.

— О да, пусть я уйду, — отозвалась Сиска, в свою очередь награждая ее немилосердной затрещиной, — да, лучше уж я уйду сейчас, чем завтра, и лучше немедля, чем после. Только прежде я хочу сказать все, что думаю. Уж не знаю, что за оса гордыни укусила вас, но вы становитесь смешны и невыносимы…

— Сиска… — сказала Маргерита, пытаясь остановить ее.

— Нет уж, дайте я скажу, — отмахнулась Сиска, не на шутку разозлившись, — дайте я скажу, дорогая мадемуазель, я недолго буду говорить тут. Уже шесть недель как у меня тяжело на сердце. Мадам издевается надо мной как злобная псица; я получаю одни только выволочки и ни разу — благодарности. Когда она завидовала вам и вашему счастью, мадам, я ей прощала все ее гневливости. Теперь дело другое, у нее с характером уж не знаю что случилось, гадость какая-то, какой в ней по жизни-то вовсе и нету. Мне каждую ночь снится громадный кот ростом с человека, и все рыщет вокруг дома. Сдается мне, что если так оно пойдет, то случится беда; поверьте мне, Гритье, я вас люблю, я хотела бы всегда быть подле вас, чтобы защищать вас, но больше я не могу оставаться здесь. Нет, нет, не удерживайте меня, мне надо уйти. Мадам, — добавила она уже Розье, — пусть Бог вас не наказывает, об одном только Его и прошу, но позвольте мне уйти, мадемуазель Гритье, позвольте мне уйти. Говорю вам, что не хочу большие быть здесь. Тут дьявол поселился, по ночам он свистит в каминных трубах, и я слышу, как он ухмыляется, когда налетает ветер. Признаюсь вам, мне страшно спать у себя стало. Без того, чтоб запереть дверь спальни на два оборота и положить в постель большой ножик, я уж и не засыпаю. Говорю вам, я хочу уйти. Беда бродит вокруг дома. Чьи грядут слезы? Чьи страдания? Чья погибель? Не могу сказать, только боюсь и хочу уйти!

Сиска вышла. Маргерита поспешила за ней.

Вдвоем они поднялись в спальню верной рабыни. Там Сиска разделась, разорвав на кусочки свое украшенное гербом одеяние. Дрожа от радости, она снова облачилась в старое черное платье, напялила белый чепец, обула грубые башмаки. Потом, собрав все, что было под рукой из одежды, уложила по порядку в большой продолговатый короб, выкрашенный в зеленый цвет.

— Оставайся с нами, — говорила Маргерита, — оставайся с нами. Я очень тебя люблю. Да сама ведь знаешь…

— Да! И я тоже, мадемуазель, то есть хочу сказать — мадам.

— Ну вот же, вот и оставайся тогда. Я знаю тебя и люблю. Останься со мной, если не хочешь быть с мамой, что так зла к тебе, я это должна признать, но ведь она стара и нуждается в заботе.

— Нет, мадемуазель, нет; мне тут страшно.

— Тебе за себя страшно, Сиска?

— Нет, Гритье, нет. За вас, — добавила она вполголоса, — я боюсь за вас.

— Ну что ж, тогда точно тебе надо остаться со мной, чтобы защищать меня. Маме я пришлю другую служанку. Ты оденешь меня, причешешь меня.

— Я такая неуклюжая.

— Научишься и будешь ловчее, и к тому же, — добавила Маргерита со смехом, обнимая ее, — будешь охранять меня от громадного кота. Только услышишь что-нибудь, сразу схватишь свой ножик, и никто шелохнуться не посмеет.

— Ах, мадемуазель, мадам, не может быть, неужели я смогу всегда быть подле вас, всегда! Как бы вы были обихожены! А Жанетта, она не будет ревновать?

— Для этого она слишком уж зла на мою матушку, — ответила Маргерита.

— А кого вы наймете в услужение мадам? — спросила Сиска.

— Пока что сама обойдусь, пока найдется кто-нибудь, кто ее устроит.

— А! Ладно, — согласилась Сиска, она уже тревожилась о том, что Розье будет предоставлена сама себе.

Тем временем старуха, уединившись в своих апартаментах, предавшись пряным радостям тщеславия, тщательно разглаживала оборки на платье из тафты цвета палого листа и горделиво рассматривала толстый перстень с золотым гербом.

В эту ночь ей приснилось, будто она проезжает по Дворцовой площади Брюсселя в карете, запряженной четверкой лошадей, с берейтором впереди, в ясный солнечный денек, когда там шел большой военный парад. Приветственно били барабаны, полковые оркестры играли «Брабантскую песнь», трезвонили колокола, иногда грохотала пушка! Сам король обнажил голову, а солдаты, приветствуя ее, взяли в ружье.

Поль, ставший нищим, грязным, босым, с длинной бородой, опиравшийся на толстую палку и стоявший в первых рядах толпы, протягивал ей засаленную шапчонку. Она бросила в нее грошик и, гордая, уехала на своей четверне быстрым галопом.

«Наконец-то я раздавила его!» — думалось ей.

III

Чванство Розье быстро стало невыносимым. Сиска целыми днями плакала, кухарка запросила больше жалованья и сбежала, когда госпожа баронесса в ответ не повела и кончиком носа; служанка, любившая Маргериту, ничуть не роптала, но, будучи по натуре жизнелюбивой и прямодушной, не могла удержаться, чтобы не посмеиваться в отсутствие молодой хозяйки над свежеиспеченной благородной госпожой.

Розье не обращала на это внимания. Она заобожала себя, наслаждалась собою, точно каким-нибудь деликатесом, все не могла насмотреться на геральдическую тарабарщину своих дворянских грамот и подумывала заказать себе баронскую корону с пятью жемчужинами, чтобы надевать ее в своей комнате, при закрытых дверях, когда останется совсем одна, по вечерам, и подолгу смотреть на себя в зеркало.

Соседи, крестьяне рассказывали, что видели ее в коляске в обществе видных господ и красивых дам, где она, небрежно откинувшись на сиденья, много жестикулировала и вертела головою, а по бокам или перед каретою трусили породистые псы.

Это действительно так и было и до того воодушевляло бывшую трактирщицу, что для нее не стало в мире ничего важнее Знатности, людей хорошего тона, гербов, геральдики, породистых собак и прогулок в коляске. Она безмерно заботилась о своей плоти. Разве тесто, из которого она слеплена, не замесили еще до потопа? Ее забота о собственной персоне была тщательной, ежеминутной и забавной. Ее руки очень похорошели всего за две недели. Она белилась, румянилась, натиралась всевозможными мазями, пудрами, смесями и выглядела как после отвратительной процедуры омоложения.

Служанка полагала, что ей вздумалось снова выйти замуж. Но дело было не в этом.

Розье до сих пор презирала Поля. Она презирала его все больше и все высокомернее. Иногда она думала: заплатит мне за все этот босяк, этот буржуа!

При этом она вовсе не утратила любви к дочери, ее единственной и неподдельной любви. Маргерита была так же знатна, как и она сама, это была ее кровь.

Однажды она вошла в спальню к «этой деревенщине» Полю, когда тот был еще не одет, только чтобы взглянуть, так ли тонко сложены его ноги, как и у нее.

IV

Однажды он сказал Маргерите:

— Вот ведь я — и терпеливый человек, и мягкий!.. Но и я на пределе. Руки чешутся. Чувствую, что еще одно слово, и…

— Мне нравится, что ты терпеливый, — отвечала Маргерита. — Ну, раз уж у тебя руки чешутся и тебе надо кому-нибудь вмазать…

Поль отвесил ей несколько пощечин. Она не осталась в долгу, ответив ему тем же. Тут он сразу успокоился.

Тогда Маргерита, поцеловав ему руку как нежная его рабыня, сказала:

— Рад ли ты, любезный мой повелитель, что избил маму в моем лице?

Подобные сцены повторялись нередко.

Милосердием, нежностью, любовью своей Маргерита много раз мешала Полю совершить против ее матери какую-нибудь выходку, которая вынудила бы ту съехать с виллы, снова впасть в опустошение и одиночество.

На следующий день Поль сказал Маргарите:

— Мне нужен свежий воздух, я тут уже давно задыхаюсь, да и ты тоже; давай устроим себе передышку на три недели и оставим тещу тут с ее благородным обществом.

— Раз воздух нужен тебе и задыхаешься здесь ты — давай и поедем туда, куда захочешь ты, — ответила Маргерита. — Итак, куда мы едем?

— В Остенде, к морю.

— К морю! — обрадовалась Маргерита, захлопав в ладоши, как ребенок.

— Да, к морю, подышать соленым воздухом… И не слышать оскорблений с утра до вечера.

Маргерита посвятила в план поездки Розье, и та, выражаясь высоким штилем, «выразила живейшее сожаление, что не сможет сопровождать мадам свою дочь и мсье зятя на воды, поскольку приглашена отобедать у господина графа де С., господина герцога де З., господина барона де А. Кавалер Д., весьма богатый, хотя и очень захудалого рода, тем не менее желал бы, чтобы она оказала ему честь провести несколько дней в его деревне. Несмотря на все сожаления о том, что она не может разделить с мадам своей дочерью забавы и удовольствия курортных мест, она вынуждена отпустить ее одну с мужем, чьего приятного общества ей, без сомнения, будет предостаточно. Она искренне пожелала, чтобы они вернулись в замок в добром здравии. Она просит только об одном — чтобы мадам дочь соизволили на время своего отсутствия приказать передать ей все ключи от дома и дать прислуге все необходимые распоряжения, дабы ее саму обслуживали как подобает обслуживать даму высокого рода и прекрасного воспитания».

Поль спокойно вынес эту картечь банальных фраз. Ответил он так:

— Госпожа баронесса может быть уверена в неукоснительном выполнении ее приказаний. Я буду иметь честь просить госпожу мою супругу передать ключи госпоже баронессе ее матери, которую я имею честь заверить в живейших выражениях в моем наивысшем и почтительнейшем уважении.

Произнеся эту фразу, Поль склонился в земном поклоне и приготовился ретироваться.

Маргерита перед уходом хотела было кинуться на шею к Розье. Но та, свеженакрашенная, оттолкнула ее и лишь протянула руку для поцелуя.

Маргерита сразу поняла, поцеловала ей руку и больше не настаивала. Поль ретировался задом, продолжая церемонно раскланиваться.

Розье не посмела разозлиться, боясь показать, что поняла насмешку своего самого лютого врага.

Маргерита вышла. Следом Поль. В прихожей он сразу крепко обнял Маргериту и по-простонародному поцеловал ее. На следующее утро в пять часов они уехали и к ночи были уже в Остенде.

V

Когда они прибыли, часы на церкви братьев-капуцинов пробили восемь раз. Стояла духота. Последние лучи угасали в темном, как чернила, небе. Ни проблеска света, все замерло, ни ветерка — одно только глухое ворчание моря, исходившее из его бездн, волнуемых электрическими разрядами близкой грозы. Они прошли по подъемному мосту над пропастью и вскоре дошли до запруды. Море расстилалось перед ними, светящееся и ревущее.

— Поль! — позвала Маргерита. — Поль! А что там за огни?

Она прижалась к нему.

— Ты боишься? — спросил он.

— Нет. Ты не повез бы меня туда, где опасно. К тому же вся эта публика, что стоит, опираясь на парапет, кажется всем довольной. И я тоже хочу быть всем довольной. Я пойду за тобой всюду.

— Присядем на скамейку?

— Да.

— Дождь пошел, и капли крупные.

— А они теплые, эти капли, мне нравится такой дождь.

Они присели. Прижавшись друг к другу, Поль и Маргерита обменивались тайными поцелуями под мимолетными, но обильными и красноватыми испарениями, ниспадавшими с черных небес. Когда их влажные руки соединялись, по ним пробегал электрический разряд, и они пожимали их друг другу в тихой истоме, таящей внутри столько страсти, и глухо и серьезно шептались о чем-то.

Морская волна тоже что-то рассказывала, как будто умела говорить, когда грозовой шторм, точно любовник, ласкал ее приливами своей любви. Море все точно пылало. Оттуда, где заканчивались волнорезы и молы, и до самого далекого горизонта это была не простая подсветка. В каждом гребне волны светился свой блуждающий огонек, и все они то исчезали и гасли, то перебегали в другие гребни других волн от непрестанного движения вод. Глухой гром, неторопливый, звучный, ласкающий, наводил на мысли о тысячеруком великане, обольщающем море и ревом возвещающем о своей великой любви к нему.

Огромные волны, вздымавшиеся над волнорезами, над высокой плотиной, сперва вспыхивая, потом медленно опадая и растворяясь в водном потоке, казалось, рычали от наслаждения. Небо совсем почернело, а воды усеяли просветленные блики. Над волнорезами словно пролетали огненные змеи. Гиппогрифы, химеры, сирены взвивались над молами и, казалось, вот-вот взберутся на них. Поль и Маргерита чувствовали, как передается им жар, кипевший в лоне волн. Каждый миг порождал новое страшилище, нетворимую светящуюся форму, возвышавшуюся над потоками вод. А то чудовища сбивались в стаи и шли на приступ мола, разверзнув пасти, с огненной гривой, гонимые ветром, дувшим с такой силой, что над молом несся вихрь песка с дюн Вест-Порта. Потом восходили просветленные бездны, они мягко клубились вглубь и взывали к влюбленной паре. Поль с Маргеритой, не отрывая глаз от грациозных линий накатывающих волн, их сладострастных изгибов, огненно горевших лож любви, возникавших меж валов, казалось, вот-вот откликнутся на эти головокружительные призывы. Им хотелось погрузиться в море и раствориться в нем, качаясь на движущемся ложе из водных потоков.

Задул жаркий ветер, дождь пошел чаще, крупней, торопливей, небо озарилось молниями, яростно рвавшими тяжелую завесу туч. Поль и Маргерита все еще были погружены в свою любовь и в созерцание бескрайнего неба и возмущенных морских вод.

— Поль, Поль, — проговорила глухо Маргерита, — что же будет, если я тебя потеряю! Уйдем, нехорошо так смотреть на воду, когда в душе печаль.

Буря усиливалась, полило как из ведра. В отель они пришли задумчивые и до нитки промокшие.

VI

Вскоре кухарке пришлось отлучиться из Уккле — ей прислали анонимное письмо:

«Ваша мать тяжело больна, — сообщалось в нем. — Она хочет повидать вас. Как можно скорее отправляйтесь в Ревэн, если хотите увидеть ее в последний раз».

У девушки не имелось ни сбережений, ни разрешения на отлучку. Испрашивать и то и другое она явилась к госпоже баронессе, и та весьма великодушно соизволила согласиться. Когда же речь зашла о деньгах, спросила, сколько та получает жалованья.

— Тридцать франков в месяц.

— Сколько еще до конца месяца?

— Он уже истек.

— Взглянем в ваш гроссбух.

— Вот он, госпожа баронесса.

Розье прочла.

— Да, все правда, — вымолвила она. — Вам теперь же нужны эти тридцать франков?

— Да, мадам, иначе я не смогу поехать.

— А как же ваша матушка?

— У меня там есть еще сестра.

— Да вот, возьмите вы эти тридцать франков. Дайте мне в них расписку, чтобы мне не пришлось выплачивать их самой господину доктору. Если вам придется оставаться там пару недель, я уж постараюсь обойтись тут без вас.

Приехав в Ревэн, кухарка нашла мать совершенно здоровой, а сестра очень удивилась полученной ею записке. Тогда та выкинула все это из головы и целых две недели в радости сердца вкушала утехи свободы.

Еще через несколько дней Сиска и Жанетта, болтая на кухне, живо обсуждали нежданную перемену в характере Розье.

— С тех пор как они уехали в Остенде, она уж как подобрела. И выезжает частенько, и даже Сиску заставляет вместе с собою обедать, да как задушевно, а обслуживать их обеих оставила Жанетте, но и ей посулила, что при случае тоже с собою за стол посадит, прибавив, что нечего одной баронессе над другой заноситься и тогда уж подавать им будет Сиска.

— Ну вот, — простодушно признавалась Жанетте Сиска, — знала же я, что в душе она совсем не зла. Так всегда: поглядишь на людей, уж такие сердитые, а внутри-то у них сердце доброе. Вот и теперь это доброе сердце в ней говорит.

— Может, и так, — соглашалась Жанетта, украшая воскресную шляпку новыми зелеными лентами. — Может, оно и так. — Зеленое было нынче в моде. Она связала ленты двумя узлами, и бант получился величиной с большую тарелку. — Может, оно и так, только не верю я в ту доброту, что снисходит на людей ни с того ни с сего.

— Может, это оттого, что ей больше мсье глаз не мозолит?

— Да нет, Сиска, уверяю тебя, дело в другом.

— В чем же?

— В том, что она уже десять дней выезжает из дому, постоянно пропадает где-то часами и возвращается деловая такая.

— Господи Боже, мой громадный кот!

— Какой еще кот?

— Да уж знаю какой.

VII

Однажды утром Розье принялась истошно звонить в колокольчик, призывая Сиску.

В ужасе взбежав по лестнице, добрая девушка спросила:

— Мадам заболела?

— Ничуть, Сиска, — елейным голоском отвечала Розье, — сама видишь, мне хорошо как никогда. Увы! Боже милостивый! — она вздохнула. — Ты можешь доставить мне очень большое удовольствие, да, — такое большое удовольствие!

— Какое же, мадам? Только скажите, за мной дело не станет.

— Надо бы съездить в Гент, Сиска, и зайти в «Императорские доспехи», разыскать там сундук, в котором лежат гимнастерка и пожарный шлем бедного моего мужа. Он теперь на небесах и простит мне, что я так поздно решила собрать эти драгоценные сувениры. Но мне так тоскливо, Сиска, ох, как мне тошно. Да простит он мне, да-да! Ты ведь знаешь, что это он на Губернаторской улице стрелял по оранжистам, ведомым Бартьеном Бастом. И ведь это он по приказу Ротье произвел знаменитый залп картечью, да так, что на снегу остались только кровавые пятна, и всех егерей на куски разнесло. Мне нужны гимнастерка и тот шлем, какие на нем были в тот великий день. Священная гимнастерка! Шлем чести! Реликвии патриота, Сиска! Поди найди их мне в Генте. Сундук на чердаке в правом углу. Он выкрашен под красное дерево и заперт на висячий замок, вот тебе ключ от него.

Сиска воинственно набычилась.

— Если уж ради патриота, — отвечала она, — так я сей секунд. Но ведь это дорогое путешествие, правда, мадам? — добавило наивное создание, бедное как церковная мышь.

— Дорогое? — переспросила Розье. — Съездить и вернуться в третьем классе, обед, ужин и размещение на две недели — если по полтора франка на каждый день. Это будет двадцать семь франков десять сантимов. Вот они, и не говори мне, что я скупа.

— Я и не говорю, мадам, но только где ж это я сыщу размещение и кормежку за один франк двадцать пять сантимов? Мне нужно сорок франков. Я ведь могу и заболеть, или в поезде со мной что случится. Ненадежные они, паровозы-то эти. Если не придется потратить, так я привезу вам обратно. Но случись какая беда — не оставаться же мне на улице, сев на задницу, точно нищенка, и чтоб нечем было уплатить тому, кто меня подберет и проводит в трактир. Если дилижанс не так уж дорого обойдется, так я бы уж лучше в дилижансе. Говорю вам, мне надо сорок франков.

— Возьми же, пиявица, вот тебе сорок франков. Ты уж чего не придумаешь, только чтоб с меня три шкуры спустить.

— И не поеду я, раз вы пиявицей меня называете. Никакой мне радости нету трястись по этой железной дороге и во всяких механериях, которые дьявол водит. И нечего смеяться, уж я-то как никто знаю, что их тащит сам дьявол. Того гляди, попятится назад, тут-то машины и расплющит одну об другую, точно фиги, а с ними и пассажиров. Да ладно, я прочту перед отправкой молитву, тогда, может, дьявол меня и пятясь не раздавит.

— Да не волнуйся ты, Сиска. Ты — хозяйка крупной суммы денег. Деньга-то редка, а жизнь коротка.

— Уж это и я хорошо знаю, раз сам Папа Римский нуждается в деньгах и просит меня, чтобы я давала их господину кюре.

— Ты, Сиска, в рай попадешь.

— Постараюсь это заслужить, мадам.

— Дадут тебе рисовой каши и серебряные половники, чтобы черпать.

— Чего дадут, тем и буду сыта и довольна, уверяю вас.

На следующий день Сиска отправилась в Гент. В дороге она думала: «Удивительная штука, ведь муж госпожи в Генте считался оранжистом, а теперь вот она говорит, будто он был патриот и пожарник. Нет, не стану-ка я слушать злые языки; какой же он недобрый, этот мир».

VIII

Едва за Сиской закрылись ворота, как Розье призвала к себе в комнату Жанетту.

— У нас завелся вор, — строго сказала она ей.

— Вор? — спросила Жанетта.

— Да, вор или воровка.

— Уж не меня ли вы имеете в виду?

— Может, и вы, а то другой кто.

— Я никогда ни у кого ничего не взяла.

— Любая служанка…

— Вот уж нет.

— Вы еще скажите, что я солгала.

— Да, вы солгали! — возразила Жанетта, тут же получив от Розье такую затрещину, что опрокинулась навзничь.

Поднялась она разъяренная.

— Не будь вы старухой, — сказала она, — я бы вас сейчас на месте придушила. Как! Воровка? Что я украла? Что и где я у вас украла?

— В этой куче.

И Розье открыла потрясенной Жанетте фантастическое зрелище: разбросанную по столику для рукоделия груду банкнот и золотых и серебряных монет. Она пересчитала банкноты.

— У меня украли сто франков, — сказала она.

— Мадам, — отвечала Жанетта, — вы со вчерашнего дня никуда не выходили из своей комнаты, так что я не могла ничего взять у вас. Обычно вы не выставляете напоказ банкноты, золото и серебро, раскладывая на столах. Эти банкноты, эти золотые и серебряные монеты были положены тут нарочно, чтобы вы могли сыграть со мной злую шутку. Хотите выгнать меня из дому, так на что лучше. Давайте мне расчет.

— Вот он, расчет ваш.

Жанетта вышла из комнаты.

Розье вышла следом, дабы удостовериться, что в ее чемодане нет ничего украденного.

Мимо ворот как раз проходил молодой крестьянин, и служанка махнула ему раздраженным и дружеским жестом, чтобы он помог ей донести дорожную сумку до кассы омнибуса на Брюссель.

Слушая, как скрипят крюки на запиравшихся воротах, Розье радостно потирала руки.

IX

Вскоре она ушла, а вернулась уже с жестянщиком, которого провела в спальню Поля и Маргериты.

— Я потеряла ключ от шкатулки с драгоценностями. Отоприте мне ее, прошу вас, — сказала она.

— Рад стараться, госпожа баронесса.

— Выньте оттуда замок и приготовьте такой же ключ, как я потеряла.

— Было бы надежней слегка изменить форму ключа.

— Этого не нужно.

— Когда вам нужен ключ?

— Сегодня же вечером, я хорошо вам заплачу.

— Заранее благодарствую, — отвечал жестянщик, любивший точность.

Пока шел разговор, Розье, взволнованная до предела, не осмеливалась взглянуть ему в глаза. Потом впервые сама заперла входные ворота на два оборота, как и все внутренние двери тоже, задернула все шторы и вошла в спальню Маргериты с потайным светильником в руке, точно вор, озираясь вокруг, не идет ли кто следом за ней. Она затворилась изнутри, полная страха, и проверила, нет ли кого под кроватью и в шкафах, после чего наконец подошла к шкатулке.

Высохшие цветы и орешки, розы, васильки, ветки с плетня, завязанные узлами банты — она была полна всевозможных нежных и сладостных сувениров. Дрожащими руками Розье рылась в этой поэме прошлых дней. Она увидела там и тот браслет, что Поль подарил Маргерите накануне их свадьбы. В него были вкраплены два золотых медальона с их портретами.

Маргерита очень дорожила этим браслетом. Розье это знала, она схватила его. Он жег ей руки. Она в смущении выбросила его из шкатулки, долго смотрела на него, прежде чем подобрать и поспешно засунуть в карман. Закрывая шкатулку с таким трудом, какого не испытывала еще никогда, она присела на корточки и дрожала как осиновый лист; совсем помертвевшая, она поспешила укрыться в своей комнате.

Там ее преследовали ужасные видения, и ночью она не сомкнула глаз.

X

На следующее утро она вводила в домашнюю столовую графиню Амели. Прибыло подкрепление, и потому к ней вернулась уверенность в себе.

— Мы одни, и у себя дома, мадам, — говорила она. — Голубки в Остенде. Я уж рассказала вам, какую сказку сочинила для Сиски. Когда эта простодушная овца ничего не отыщет у меня на чердаке, она, помяните мое слово, пойдет рыскать по всем городским старьевщикам, в полной уверенности, что не проявила достаточно усердия и упорства. Пусть-ка побудет в Генте столько, сколько понадобится нам с вами.

И Розье взяла в руки браслет.

— Вам нужен букет, — промолвила графиня.

— Посмотрим там, наверху, пойдемте туда.

Розье поднялась наверх, показав дорогу графине, а та выбрала в шкатулке букетик увядших маргариток. Стебельки были стянуты золотым ободком, к нему на тоненьких цепочках были подвешены две фигурки, тоже золотые, изображавшие череп и овчарку.

— Вот первый букет, подаренный им ей, и первый, полученный ею от мужчины, — сказала Розье.

— Возьмите это, — сказала графиня, вынимая из сумочки записку, написанную на очень плотной бумаге. — Прочтите и сохраните ее, — добавила она, передавая записку Розье.

Розье прочла:

«Дорогая Амели,

Что за важность для тебя пучок засохших цветов? Горстка пыли, чуть-чуть травы — разве от подобных растительных сувениров остается что-нибудь еще?

Так вот же трава, пыль и мой портрет, раз уж ты оказала мне честь попросить все это у меня.

Жди меня вечером.

Поль».

— Он написал это и подписался в те времена, когда любил вас? — поинтересовалась старуха.

— Да.

— Не поставив даты?

— Он никогда не ставил дат на своих письмах.

— Ну, тогда… — вымолвила Розье с таким зловещим видом, точно давала какому-нибудь бандиту позволение растерзать трепещущее сердце своей дочери прямо у нее на глазах, — что ж, он у меня в руках! Она навсегда пребудет со мною, а его любить уже не сможет, потому что начнет презирать его как низкую тварь. А этот букет, о котором он так уничижительно отзывается, уж не от любящей ли какой женщины он у него…

— О нет, мадам, это от какой-нибудь девицы, в ту минуту расположенной к сантиментам и готовой в деревне согласиться на предложение первого встречного. Как Поль сохранил эти цветы? Я ничего не знаю об этом. Но в один прекрасный день они возбудили мою ревность, когда я увидела их у него в ящиках шкафа. Вы понимаете меня. С помощью портрета и букета мы возьмем свое, и есть еще это старое письмецо, на котором не проставлена дата, зато бумага сохранила всю свою свежесть.

— Как я счастлива! — дрогнувшим голосом сказала Розье.

— Новое жилье готово и ждет вас, — прибавила графиня. — Оно будет превосходным — изысканным, удобным.

— И очень дорогим! Я уточнила…

— Ваша сумма далеко превысила ожидаемую. Но пусть это вас не беспокоит.

— Вы заплатите? — едва переведя дух, спросила Розье.

— Ну конечно, заплачу! — ответила графиня, пренебрежительно поводя плечами.

Розье ничуть не казалась обиженной таким аристократическим и надменным великодушием, отводившим ей недостойную роль проплаченной добровольной склочницы, которую выкинут за дверь, едва только перестанут в ней нуждаться.

— На чье имя вы сняли дом? — смиренно поинтересовалась она.

— На имя одного из моих приятелей, барона де Р… Оттуда вас не выгонят. Вот ключи. Когда наши голубки вернутся из Остенде, вам предстоит остаться наедине с Маргеритой. Будьте наготове. Я натравлю на доктора кучу больных, да так, что ему не отвертеться с той минуты, как приедет сюда. Всю неделю будет занят день и ночь. А в это время…

— Знаю, что мне делать, — отвечала Розье, удивляясь тому, что как раз когда все самые дорогие из ее желаний близились к осуществлению, у нее вдруг потяжелело на сердце и душа ушла в пятки.

XI

В конце недели молодые вернулись. Розье, предупрежденная об их приезде, ждала их, прильнув к окну столовой. Она поглаживала лежавшие в кармашке письмо, браслет и букет маргариток.

Едва они переступили порог, как явился лакей уведомить доктора, что госпожа де В.Б. тяжело и, быть может, смертельно больна и требует его немедленного присутствия.

Он покинул Маргериту, нежно обняв ее и поцеловав ее лоб, глаза, загоревшие щечки и прелестные губы, еще хранившие свежесть морского ветра.

Маргерита прошла в столовую.

В самой глубине сердца Розье кто-то крикнул: «Оставь ее в покое теперь! Подожди. Не бей сейчас. Имей же сострадание к чистой радости, что сияет на ее нежном лице». Нет, возразила язвительная ревность.

XII

— О! О! — засуетилась она, еще даже не дав Маргерите присесть. — Вы там неплохо развлекались, мадам дочь моя?

— О! Да, мама! Но какая же я вам мадам? Лучше дайте я обниму вас. Ведь не преступление же это — съездить в Остенде и вернуться обратно?

— Надеюсь, он был к вам добр?

— Да.

— И очарователен, и предупредителен, и влюблен?

— Да.

— И говорил, что вас обожает, что любит больше всего на свете, что не сможет жить без вас?

— Этого он не говорил, но так оно и есть, — глядя матери в лицо, отвечала Маргерита, и у нее вдруг сильно забилось сердце.

Розье вынула из кармана письмо, браслет и букет и передала все это Маргерите.

Пока лицо ее дочери с каждой прочитанной фразой этого страшного письма переходило от живой бледности волнения к мертвенной бледности трупа, Розье, крутясь вокруг нее, точно старая волчица вокруг овцы, гнусно ухмылялась:

— Что, это тоже его обожание; и любовь, что превыше всего; и он жить не может без вас, а? Читайте-читайте, и еще разок прочтите, поверните это письмо, рассмотрите его хорошенько. Не станете же вы отрицать, что это его почерк. Это мне прислала сама графиня, возмущенная столь беспримерной низостью. Ну-с, что вы скажете теперь?

Маргерита не отвечала.

— Не правда ли, этот доктор лицемер, негодяй, и я была права, что ненавидела его?

Маргерита совсем сникла.

— Хотите, уедем отсюда?

Дрожащими пальцами Маргерита раздавила букет, бросила на пол, придавила ногой и плюнула на оставшуюся пыль, потом схватила Розье за руку и с силой потащила из комнаты вон.

Розье подобрала ободок, овчарку и череп. Потом пошла забрать все свои деньги и надеть шляпку. Следом за дочерью она вышла с виллы и направилась к дороге. А Маргерита по-прежнему не отвечала ни на один из многочисленных вопросов, которыми осыпала ее мать.

Было четыре часа пополудни.

Обе сели в коляску на остановке омнибусов.

— Отвезите нас на улицу Марникс, к господину де Р., — сказала кучеру Розье.

Пока ехали в коляске, Розье двадцать раз задала Маргерите один и тот же вопрос:

— Что значит эмблема этой овчарки и этого черепа?

Маргерита не отвечала.

— Ты на меня рассердилась? — снова спросила мать.

Ни слова в ответ.

Коляска остановилась на улице Марникс. Лакей отворил ворота, не дожидаясь, пока в дверь позвонят.

Маргерита, по-прежнему безмолвная, сразу прошла в сад присесть на скамейку из тростника, стоявшую у стены дома. Это был, собственно говоря, даже не сад, а палисадник с живой изгородью из цветов и густой зелени. В уголке стояла сельская беседка. За стенами виднелся прелестный готический шпиль колоколенки, совсем белый. В каштановой роще большого сада, в который выходил под прямым углом палисадник, заливались птицы. Жаворонки чирикали в клетках, подвешенных к стенам ближних домиков, и радостно раздували грудки навстречу согревавшему их солнцу. Меланхоличный бой часов на маленькой колоколенке уплывал в синее небо, где порхали ласточки. На цветах прядали крылышками несколько бабочек.

— Хорошо вам здесь будет? — спросила Розье.

Маргерита подняла на нее измученный взгляд и вышла из сада, чтобы зайти в дом.

— Что вы так на меня смотрите? Почему не отвечаете? Хотите пойти в свою комнату?

Розье больше не осмеливалась обращаться к дочери на «ты». Она хотела было вместе с Маргеритой войти в комнату, обставленную для нее с великолепным вкусом, однако та вытолкнула ее из спальни за плечи.

«Эти минуты гнева придется пережить», — подумала старуха, встревоженная и растерянная.

Совесть, разбухавшая в ее сердце, говорила ей: такое обращение заслужено было тобою.

Она приказала служанке принести в спальню Маргериты пивного супа, чтобы та поскорее заснула.

Безмолвная жертва дала обслужить себя и служанке сказала не больше слов, чем матери.

Но когда та, казалось, собиралась пробыть в спальне больше чем следовало, она встала перед нею, пристально уставившись на нее своими большими глазами. Служанка, ужаснувшись, поспешно вышла из спальни и побежала докладывать обо всем Розье. А та все старалась уговорить саму себя, что очень довольна и, сгорая со стыда, закуталась в простыни. Ей казалось, что она слышит тихие голоса, все твердившие ей: только что ты совершила злодейство.

— Хе! Хе-хе! — ухмылялась она во все горло, чтобы убедиться, что не боится. — Злодейство? Расстроить любовную интрижку — злодейство? Хе-хе! — Тревожась, что не сможет уснуть, старуха приказала и себе принести пивной суп. Опустошив миску до дна, она залегла в постель и, полуохмелевшая, забылась сном.

Наступил вечер.

Около десяти часов Розье разбудил странный звук: кто-то открывал дверь на улицу. «Воры», — подумалось ей. Задыхаясь от ужаса, она прислушалась. Сердце билось так часто, что, казалось, грудь сейчас лопнет. Она позвала:

— Жозефина, Жозефина!

Пришла служанка.

— Слышала ты этот звук? — спросила Розье.

— Да, — кивнула девушка.

— Быстро запри дверь моей спальни, это воры. Запирай быстрее!

— Это не воры, а молодая госпожа. Она вышла погулять в саду.

— Дверь открывали не в сад, а в дом.

Розье поспешно оделась. В ее мозгу бродили смутные и мрачные мысли. Они росли с каждой минутой. Она сунула руку в карман, где лежал золотой ободок с фигурками, окольцовываший букет, и сразу же отдернула, точно укушенная. Но чем больше овладевали ею черные мысли, тем быстрей возвращалась и храбрость. Схватив лампу, спустившись, рывком распахнув дверь в сад, она закричала:

— Маргерита, Маргерита!

Никто не ответил.

Розье прошла по всему саду, от ветра погасла лампа.

Она отворила входную дверь. Задвижки были не заперты.

— Маргерита, Маргерита! Дочь моя! Она ушла из дому! — вскрикнула Розье, взбегая на второй этаж, чтобы в этом удостовериться.

Она увидела раскрытые двери спальни Маргериты, сливавшиеся с уже сгустившейся тьмой; и все-таки во мраке Розье ощупала постель. Постель была пуста.

— Моя дочь ушла! Ушла! Я убила свою дочь!

Она взвыла и рванулась к дверям. Служанка набросила шаль ей на голые старые плечи. Розье была в рубашке и нижней юбке. Едва держа ее, служанка надела ей башмаки, умоляя остаться в доме, говоря, что «мадам Маргерита наверняка уже в замке, у своего мужа, и нечего об этом беспокоиться».

Служанка утаивала истинную причину — ей просто нестерпимо хотелось снова отправиться спать.

Розье вышла одна. Ей чудилось, что, идя куда глаза глядят и ища тень дочери, она на каждом тротуаре, каждой улочке слышит, да-да, явственно слышит торопливые шаги и шелест шелкового платья.

Вдруг одна мысль совсем поразила ее, точно пронзив раскаленным железом мозг: вода, вскрикнула она, вода!

«Куда в Брюсселе идут топиться?» — подумалось ей.

— К каналу — вот куда идут в Брюсселе те, кто решил утопиться, — отвечал глухой голос, звучавший в ней и, казалось, доносившийся до нее из всех углов.

К каналу? Она как безумная пустилась бежать: все думала, каким путем покороче, не находила его и пробежала по всем бульварам до самой Зеленой Аллеи.

Она добежала почти до конца. Тут ее старые ноги подкосились. Она попыталась бежать дальше, смогла лишь ползти и поползла. Ей показалось, что вдоль парапета медленно бродит какая-то женская фигура.

— Маргерита! — прошептала она, не в силах крикнуть.

Розье хрипела, но в ней откуда-то нашлись силы ползти дальше. Она даже встала. У моста она едва не рухнула, поднялась, снова упала и поползла на коленях. Женщина взошла на мост.

— Маргерита! — хотела крикнуть Розье. Сил не было. Ее голос прозвучал едва слышно и глухо, точно в кошмарном сне.

Женщина перешла мост. Розье привстала, ухватившись за перила всей силой запястий.

Она увидела бледное, гордое, решительное лицо.

— Маргерита! — снова хотела она крикнуть.

Да, это была она, ее дочь.

Маргерита остановилась внизу откоса, у самой воды. Розье поползла на коленях, стремясь схватить край ее платья и стараясь, чтобы та ее не заметила.

Чувство, что, едва увидев ее, Маргерита может кинуться в воды канала, придавало ей сил, хитрости, храбрости. Она подползала к дочери как слизень, как змея.

Маргерита пристально, с сильным чувством смотрела то в небо, то на воду. Она не складывала руки для молитвы, как делают те, кто решил умереть. Ее лицо, не одухотворенное никаким нежным чувством, казалось белей полотна в лунном свете. Она думала об этом постылом мужчине, так подло унизившем ее чистую молодость, ее прекрасную любовь. Это казалось ей тяжкой обидой, ее лицо выражало муку. Она пришла умереть, ибо так ей было суждено. И вот, гордая, приняв холодный вид, будто индуистская вдова, восходящая на костер вместе с телом умершего мужа, она готова была заживо сойти в ледяную могилу своей любви.

Вода черна, луна светла. Над лугами плыл голубоватый туман. Розье все еще подползала. Вдруг у нее вырвался радостный вопль. Она сумела тигриной хваткой вцепиться в платье дочери и резко потянула к себе, надорвав ткань.

— Ты куда, — прохрипела она, вцепившись в Маргериту и повалив ее, чтобы та не смогла сбежать. — Ты куда?

Маргерита, отбиваясь, ударила Розье, но та ничуть не ослабила хватку.

— Ты куда это? В воду? Слушай: все вранье! Он не обманывал тебя! Это старое письмо. И букет старый. Все подстроила я, я, чтобы ты осталась со мной, Гритье, с твоей матерью, которая слишком любит тебя! Гритье, нужно вернуться к нему. Это наименьшее, чем я могу поступиться. Не надо в воду! Не надо в канал! Не умирай! Послушайся и скажи хоть слово, дитя мое, дочь моя!

Маргерита отпихивалась от нее. У нее начались судороги, ее силы удвоились, но Розье не отпускала. Она выкрикнула, вопреки себе смогла наконец выкрикнуть ненавистное имя, еще никогда не слетавшее с ее губ:

— Поль, Поль любит тебя! Говорю тебе, он любит тебя! Говорю тебе, что Поль, Поль любит тебя! Пойдем!

Сказав это, она потянула ее за платье, стала трясти за плечи:

— Гритье, я лгала, лгала, лгала! Твоя мать лгала, Гритье, слышишь, лгала, лгала, дочь моя, твоя мать тебе лгала!

Маргериту охватили рыдания.

Это был добрый знак. Розье приласкала ее, обняла, ее прорвало тысячей нежных слов.

Судороги прекратились. Вдруг Маргерита поднялась. И следом поднялась и мать.

— Я лгала, лгала! — все еще повторяла Розье.

— Так идем же в Уккле, — ответила Маргерита, — и дай мне руку. Если надо, я понесу тебя.

XIII

Обе пустились в путь.

Розье тащилась как могла, повиснув на руке у дочери, но стоило им пройти несколько шагов, как той пришлось так и сделать — взвалить мать себе на плечи. По королевской дороге проезжала коляска, внутри сидела влюбленная парочка. Племя сие великодушно.

— Мадам, — промолвил молодой человек, выходя из коляски и становясь перед Маргеритой, — груз у вас нелегкий. Садитесь в коляску и скажите кучеру, куда вас отвезти.

Маргерита согласилась и запихала полуживую мать внутрь.

— Куда вам ехать? — спросил кучер.

— В Уккле.

— В Уккле? Не поеду.

— А за двадцать франков? — спросила Маргерита.

— Покажите их сперва, ваши двадцать франков.

— Вот.

— А! — воскликнул кучер, радостно взмахнув рукой при виде золотых монет, блеснувших в кошельке Маргериты. — Но это не так просто, моя герцогиня. Где я там лошадь оставлю?

— У решетки ворот замка графа Когена.

Коляска полетела галопом.

— Ну вот, мама, — сказала Маргерита, — теперь рассказывайте.

Розье, решившись окончательно, поведала Маргерите всю унизительную правду. Ей стало невыносимо грустно, что дочь больше не приезжает к ней, потому-то она и решилась на подстрекательство к разводу. Однажды графиня Амели познакомилась с ней и пригласила отобедать у нее в «замке». Ее там обслужили «точно королеву», она заговорила о дворянстве, и ей подтвердили, что она по мужской линии баронесса и напрасно не позаботится о грамотах, подтверждающих ее титул. Тут все разъяснилось и с самыми наимоднейшими ее туалетами, и с визитом мсье Буффара, «ворюги закоренелого». Графиня Амели оказала ей доверие. Ей тоже вздумалось разлучить Поля с Маргеритой. «Они рассудили, что давно уж посланное письмо вместе с портретом и увядшими цветами, украденными из шкатулки, непременно приведут к разрыву».

— А сейчас графиня там, у себя, — добавила Розье.

— Погоняйте лошадей, как можно быстрее, — сказала кучеру Маргерита.

— Живы будут или околеют, но до места довезут, — отвечал тот.

Упряжь едва выдерживала.

Коляска мчалась как ветер.

Через двадцать минут по знаку Маргериты она высадила обеих дам у самой решетки ворот замка де С…

— А почему не домой? — спросила Розье.

— Меня хотела видеть графиня. Вы останьтесь здесь, мама.

— Вот деньги, их тут много. Присматривайте за мадам, а я вернусь за ней, — сказала Маргерита, вслепую сунув кучеру больше ста золотых франков, — он-то быстро сосчитал, сколько там монет, и радостно потер руки.

Нет, не бежала — быстрей ветра летела Маргерита. Промчавшись по лужайке, она увидела, что на первом этаже горят все свечи, и, остановившись в прихожей, услышала голос — то был голос графини:

— Поверь мне, Поль, ты полюбишь снова, ты не один на свете…

Доктор отвечал:

— Я останусь один, навеки совсем один, если все правда, если это не сон наяву, если я не глупая игрушка галлюцинации.

— И тем не менее… — начала графиня.

— Нет, это неправда, такого не может быть. Маргерита не обманывала меня, ни на день не могла она забыть, растоптать любовь свою, нашу любовь. Она любила меня. Это ведь всегда чувствуешь, мадам. Всего пять месяцев брака! Пять месяцев ее нежности и моего обожания! И вдруг — ни с того ни с сего, даже без причины? Нет, невозможно! Вот уже шесть часов я, закусив удила, скачу в надежде отыскать ее, будто я не мужчина, а черт знает что такое, не в силах поверить, что ее приходится разыскивать и что ее больше нет. Мне остается только ждать. Она вернется, не качайте головой, говорю вам, она вернется!

— Женское сердце так непостижимо, — отвечала графиня. — Каприз, какой-нибудь незнакомец, подходящий случай — вот вам и все. Есть мужчины, которым стоит улучить момент, и они украдут женскую любовь. Да и, кстати, чего ждать от бедняжечки, воспитанной в трактире?

— Ах вот оно что, — ответил доктор, — о, эти томно-тягучие и нежно-сострадательные нотки — не прячут ли за ними ваши светские дамочки собственное лицемерие, холодное и жестокое, прикидывающееся благосклонностью, а само только и думающее о том, как навредить. Чего и ждать от девушки из трактира, говорите вы! Ха! Мадам, да уж наверняка побольше, чем от вас самих. Не из-за трактира — нет, но из-за того, что у нее есть характер. И нечего изображать изумление на лице! Вы оскорбили Маргериту, так что и я не могу в ответ не оскорбить вас. Это справедливо. Да разве сами вы не такие же, за исключением уж совсем барахла, и разве не один и тот же рок движет всеми, кто и внизу, и наверху социальной лестницы, среди простой черни или у подножия трона, разве честной женщиной или искательницей приключений становятся не по зову различного темперамента? Маргерита родилась порядочной женщиной. Ей от природы достались и душевные силы, и целомудрие, и достоинство, столь деликатное, что ей невозможно даже приписать совершение такого вульгарного и глупого деяния, каким является супружеская неверность.

— Такое не часто услышишь из уст медика и мужчины светского!

— Так это именно потому, что я и медик, и человек светский, это удваивает мою осмотрительность. И потому-то я и выбрал в жены Маргериту. Я анатомировал трупы и души, я изучил малейшие движения человеческой жизни и мысли. Я знаю, что такое жизнь и свежесть души и тела. Я нашел их в Маргерите, и за это я и люблю ее. Рядом со всеми вами, богатыми буржуазками и аристократками, у которых обычно вместо плоти вата, а вместо чувств — хорошие манеры, которые проводят долгие часы за украшением самих себя, рядом с порочными чаровницами и сиятельными развратницами, с тонкой душевной материей, сотканной из томных нег, я, согласившись, что вы очаровательны, коль скоро уж сама природа вас такими сотворила, несмотря на все ваши ужимки и соблюдения приличий, — я все же, думая о вас, чувствую в себе недоверие и даже злобу. Как же вам нравится вкрадчиво впиваться коготками, терзая наивную жертву, которую вы с наслаждением сожрете, после того как вдоволь с ней наиграетесь.

Вы восхитительные пантеры в белых перчатках, миленькие кошечки в кружевных пеньюарах, и поэтому я восхищаюсь вами и бегу от вас, наизусть зная все движения вашего сердца, многократно описанные в романах. Я не встретил среди вас существа, похожего на Маргериту, в котором очень нуждался. И меня привлекает в ней именно ее простонародная сущность, незнание условностей и ужимок, непосредственная свежесть чувств, всех ее невольных порывов, не скрывающих ни малейшего из ее душевных движений.

— Она не лучше других. Вы любите ее, вот в чем все дело, — отвечала графиня.

— О да! Я люблю ее как возлюбленную, как хозяйку, как наивную, добрую, верную жену, как живую и блестящую статую, созданную тем великим ваятелем душ и тел, какой зовется Природою. В моих глазах она — нежна, прекрасна и простодушна, она очаровательна и божественна, и я люблю ее, мадам, да, — люблю! Обладание ею опьяняет меня и будет опьянять всегда. Но где же ты? Где мне отыскать тебя? — скорбно вскрикнул он.

Маргерита, уже на седьмом небе от счастья быть возведенной в такой идеал и видя соперницу раздавленной той любовью, какую выказал к ней доктор, отнюдь не спешила заявлять о своем присутствии.

— И правда, хотелось бы знать, — откликнулась графиня.

Вдруг доктор хлопнул себя по лбу:

— Где она? Да черт же возьми, — ответил он сам себе, — там же, где и Розье. Разбежавшиеся служанки, опустевший дом!.. У старой шлюхи вызревает какой-то план! И уж хоть вполовину, но во всем этом точно участвуете и вы, мадам. Не краснейте. Теперь я понимаю — встречи на парижской дороге, прогулки с борзой, и этот толстый мужик весь в белом, и металл в вашем голосе, и ваши слова… Что вы натворили, несчастная, что вы наделали?

Но графиня бросилась на колени.

— Поль, — заговорила она хрипло, — Поль, прости меня. Увы! Всегда мы во всем виноваты — мы, несчастные женщины, стоит нам только полюбить. Сколько раз я готова была прийти и средь бела дня вырвать тебя из ее рук. Я тебя хочу, слышишь, Поль, я хочу тебя! Ты был со мной зол и жесток. Ты взял меня и не отдавал никому, а потом бросил как легкомысленную пустышку, только потому, что я написала другому письмо о разрыве с ним. Тебе бы хотелось, чтобы еще до того, как встретить тебя, я — молодая, красивая, утонченная вдова, и к тому же сама это знаю, — чтобы я никому не позволяла любить себя. Не смотри так, я существо не презренное, а несчастное. Да, очень несчастное! Тот же самый рок толкнул меня в твои объятия. Поль, да разве любить тебя — это преступление?

— Если любишь, скажи, где она! — отвечал доктор. — Прошу, умоляю тебя. Поднимись, скажи, не надо ползать по ковру, это унизительно для меня так же, как и для тебя… Мадам, мадам… Амели, скажи, где найти Маргериту?

— Не скажу тебе, нет. Она там же, где Розье. Ищи.

— Я заставлю тебя говорить, — произнес доктор, наступая на нее.

— Заставишь меня? Ты посмеешь меня ударить? А хочешь, так и убить? Каков поступок — убить женщину, больше того — даму из высшего света. Где ты зароешь мой труп? А то, чего доброго, еще и прольешь слезу, предавая такое юное и прекрасное тело червям. Да бей же, ну, убей меня, Поль!.. Я люблю тебя!

— Скажи мне, где она, прошу тебя, — скажи, и я все прощу, Амели.

— Как это ты сказал: «Амели»! Ты не забыл мое имя. Ах! Любить-то ты ее любишь, а вот найти не можешь, неспособен почувствовать, где она может быть, и ноги сами собой не несут тебя в тот дом, где она скрылась. Да где тебе знать, как ищут за целый лье, за сотню лье, точно намагниченная иголка стремится слиться с полюсом своей любви. И ты, ты называешь это любовью! До чего же мы дошли!

— Говори теперь же, теперь, где ты спрятала Маргериту? Твоя жизнь в опасности.

— А так даже и лучше, ничего тебе не скажу. Я тоже люблю тебя такого, жестокого и надменного. Сожми кулаки, ударь меня в лицо! Растопчи всю меня ногами, раздави мне грудь ударами башмаков! Поверь, о большем я и не прошу. Чего ты ждешь? Чтобы я заговорила? Я буду немее, чем эта стена.

Маргерита открыла двери. Графиня в изумлении попятилась назад, совершенно ошеломленная.

— Стена расступилась, Поль мой, муж мой, — сказала воскресшая, кидаясь мужу на шею. — Как ты добр, что не сомневался во мне. Знаешь, где я была? Ходила к каналу топиться. Я подумала, что ты не любишь меня больше. Совсем голову потеряла, это плохо, знаю; это у меня в глазах помутилось, что поверила я в злые наветы. Мне и доказательства дали, и письмо, и цветы, и браслет. Вот ведь две паучихи, соткали паутину, чтоб меня в нее загнать — меня-то, никому никогда обиды не причинившей. А вот ты любишь меня, я и счастлива. Я не умею злиться, даже на вас, — сказала Маргерита, повернувшись к графине. — Возьмите вашу шаль и вашу шляпку и всего хорошего, мадам, не разлучайте больше тех, кто любит друг друга. Еще чуть-чуть, и меня бы из-за вас привезли сюда мертвую. Я прощаю вас.

Графиня силилась сохранить приличную мину, но чувствовала себя смешной, заносчивой кривлякой. Ею овладевали гнев, стыд и страх. Да, и страх тоже, ибо Маргерита оказалась выше, сильней ее. Сколько железной, стальной силы таилось под пышной округлостью ее пухленьких рук и восхитительных плеч, в ее прекрасном лице, смутно белевшем во тьме дверного проема, в бледных и сжатых губах, в бурно раздувавшихся ноздрях, в черных грозных очах, устремленных на ее врагиню, которые, точно глаза тигрицы, что вот-вот прыгнет на вызвавшую ее ревность самку, вспыхивали гневливым огнем. Девушка из народа, верная дочь своей среды, искала оружие — канделябр или бронзовую статуэтку, чтобы нанести сопернице удар.

Графиня вышла.

Тогда Маргерита рухнула в кресло, дрожа всем телом. Переводя дух, она несколько раз глухо застонала. Потом вдруг, разрыдавшись, устремила на Поля взгляд, полный такой доброты, выражавший такое неподдельное счастье вновь обрести его, что ему, несчастному, почудилось, будто рай слаще христианского раскрылся, дабы принять его. Потом она опять кинулась ему на шею.

Долго они стояли так вдвоем, предавшись грустному, нежному, милому, задумчивому восторгу, знаменующему окончание их больших скорбей.

Первым заговорил доктор.

— Ну вот, Маргерита, — сказал он, — расскажи мне теперь все, милое дитя, не поверившее, что любимо по-прежнему, безмолвно, без слез и жалоб решившее умереть. Расскажи мне все, дорогая моя красавица, для которой не хватит поцелуев, не хватит нежностей, любовь моя. Говори, а я буду слушать, долго, бесконечно долго, твой милый голос.

— Я уже все сказала, — отвечала Маргерита, смеясь сквозь слезы, удержать которых не могла. — Если что вспомню, то скажу тебе завтра. Не нужно все в один день. Но если уж хочешь знать — я побежала туда, где, как читала я в газетах, в Брюсселе находят утопленников; я видела воду и туман; было холодно, но у меня внутри было еще холодней. Я не смогла броситься в воду. Но все-таки мне думалось, что ты будешь больше любить меня, если меня не станет. Потом я подумала, что хорошо бы снова стать ребенком, и тогда подняла взор к небесам, к доброму Господу, и мне почудилось, будто Он говорит: тебе не нужно умирать. Я остановилась у самого берега. Но тут я вспомнила, что ты обманул меня и это была подлость, и все мои нервы напряглись как струны, и это так долго, долго тянулось, и мне было больно, так больно, и я увидела большую бледную женщину, призывавшую меня, говоря: иди ко мне, ты не будешь страдать… Что, Поль, а ведь это и была смерть? Я уж хотела броситься, и тут появилась моя мать.

Розье, оставшись в коляске одна, окончательно потеряла голову. Мысль, что она невольно довела дочь до самоубийства, угроза лишиться ее из-за преступления, заставила ее обезуметь. Она представила ее малышкой, в колыбельке. Гритье вырастала, улыбалась, плакала, била ее ручонками, капризничала, Розье обожала ее. Когда Гритье превратилась в девушку, Розье следила за ее воспитанием; она старалась привить ей, девушке из трактира, чопорное достоинство, горделивость, но вместе с тем и целомудрие, чтобы не позволить ей превратиться в то, что гентцы так метко называют taefel-hoeren5. Она видела, что к ней относятся с уважением, что в ее присутствии смолкают сальные шутки. И в Генте о Гритье отзывались почтительно, чему завидовали знатные дамы. Ее считали холодной. Розье это очень нравилось. И она чуть было не убила ее! Ну нет, больше такого не будет. Пусть уж лучше спокойно живет дома с этим зятем, который, что ни говори, порядочный человек, и будет хорошей женой и матерью семейства. Не надо больше смертельных опасностей, этого мерзкого канала, не надо так тосковать! К ней в душу закралось сомнение: а что, если ее не удалось спасти? Если графиня снова сыграла на ее любви… Что, если она вышла из дома доктора, чтобы опять пойти туда, к темной и холодной воде?

— В галоп, кучер, в галоп! Направо, налево, теперь опять направо! Я дерну вас за рукав, когда надо будет остановиться.

Коляска рванула стрелой.

— Здесь, — крикнула Розье, — здесь, — и выскочила, еще прежде чем кучер остановил лошадей.

Розье торопливо вошла в дом и пробежала в столовую. Увидев дочь, она приняла ее из рук доктора, всматривалась в нее увлажнявшимися глазами, поворачивая взад-вперед точно куклу, и шептала:

— Да, она! Это Гритье, снова со мною, моя Гритье. Да, да! — И она смахнула пыль с ее ботинок. — Она не утонула. Я вытащила ее оттуда. Нет, Гритье. Нет! Я никогда больше так не буду. Никогда, раздави меня Бог, если я еще хоть раз причиню тебе боль!

Потом она повернулась к доктору.

— А вы, — произнесла она, — дайте мне руку. Мы перестали ссориться. Перестали, понимаете? Слова гентского мужчины — серебро, а слово гентской бабы — золото.

Доктор пожал ее протянутую руку, простив Розье ради любви к Маргерите!

Тогда мать обернулась к дочери.

— Теперь ты счастлива? — спросила она, намекая, что уступает она только из-за любви к ней.

— О! Да, мама, о!.. Да…

Долго продолжалась эта сцена, пока наконец на смену ей не пришли великое спокойствие, великая нежность, пролившиеся на их сердца настоящим бальзамом.

Так любовь поселилась в доме, а ненависть оставила его.

1

Самодовольный идиот (юж.-нидерл. ругательство). (Здесь и далее примеч. переводчика).

2

Брилья-Саварен, Жан Антельм (1755–1826) — потомственный юрист, политический деятель эпохи Великой Французской революции, человек с бурной судьбой, однако гораздо более известен как эпикуреец, кулинар и автор вышедшей за два месяца до его смерти знаменитой книги «Психология вкуса, или Трансцендентная кулинария».

3

Чарка (нидерл.).

4

Любящий бледнеет (лат.).

5

Легко доступная девушка из трактира (юж.-нидерл.)


на главную | моя полка | | Свадебное путешествие |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу