1

В один осенний день жители заводского поселка были потрясены ужасным происшествием. Директор Холмгрен был обнаружен в постели мертвым, он, несомненно, принял слишком большую дозу снотворного.

Никто не мог понять, почему этот обходительный деятельный мужчина решил внезапно покинуть мир, в котором ему так хорошо жилось. Холмгрен был человек состоятельный, на здоровье не жаловался, дела на заводе спорились. О каких-либо недругах не могло быть и речи.

Под вечер в среду он в обычное время закончил работу; уходя, весело приветствовал всех, кто ему встретился, в воротах обменялся шутками с десятником Якобсеном. Якобсен потом рассказывал всем, что Холмгрен предвкушал обед, особенно камбалу с петрушкой. Вот уж никак не поверю, чтобы человек, предвкушаюший камбалу с петрушкой, задумал наложить на себя руки, говорил Якобсен.

— Лично я думаю, — говорил Якобсен, — что он по рассеянности плеснул в бокал ядовитого зелья вместо вина.

Поначалу очень многие были склонны согласиться с Якобсеном. Полиция не отвергала такую возможность.

После обеда — бульон на говяжьих костях, камбала с петрушкой, лангет, карамельный пудинг (его любимый десерт) — Холмгрену подали кофе в библиотеку. Сидя в халате, он закурил сигару и весело сказал экономке:

— Не задерживайтесь, фрекен Харм. Возлюбленный заждался.

Фрекен Харм не заметила ничего необычного в поведении директора. Ничего — он вел себя как всегда. Вскоре она поспешила на автобусную остановку и поехала в Фредрикстад. На допросе фрекен Харм заверила, что он отнюдь не помышлял о смерти, хотя бы потому, что собирался в ближайшее время закупить два десятка цыплят, с тем чтобы купленные раньше пошли на фрикасе осенью и зимой. Вообще из того, что говорил директор, было видно, что у него не было никаких намерений расставаться со своим предприятием: в частности, он собирался поменять в доме две печи.

Фрекен Харм вернулась из Фредрикстада в четверг утром. В восемь часов живо поднялась наверх и приготовила ванну. Без четверти девять позвонила колокольчиком, извещая хозяина, что завтрак готов. Поскольку он не спустился, позвонила еще раз, погромче.

Иногда Холмгрен утром залеживался в постели. Она поспешила наверх, постучала в дверь. Не дождавшись ответа, постучала сильнее, а затем приоткрыла дверь.

Фрекен Харм сразу поняла, что директор мертв. Он лежал на спине на своей широкой кровати, укрытый одеялом, рот открыт, глаза остекленели. Ошибиться было невозможно. Она застыла на месте как вкопанная, потом закричала. Фрекен Харм принадлежала к разряду кричащих особ. Не помнила, как спустилась по лестнице, пришла в себя, когда уже стояла с телефонной трубкой в руке.

Вдруг распахнулась наружная дверь, и она увидела местного почтмейстера — высокого красивого брюнета.

— Это ты кричала? — спросил он, запыхавшись.

— Хо-хо-холмгрен умер, умер, — выпалила она, устремив на него безумный взгляд, и повалилась на пол.

Почтмейстер легко отнес ее в гостиную, положил на кушетку, сходил на кухню за водой и привел фрекен Харм в чувство. Она поднялась и прижалась к нему, истерически рыдая.

— Ну-ну, — мягко произнес он, гладя ее по руке, по щеке.

Одно время она была влюблена в почтмейстера, но теперь он завел другую, и с этим было покончено. Слава Богу, говорила фрекен Харм.

— Умер? — недоверчиво молвил почтмейстер и взбежал вверх по лестнице.

— Холмгрен мертв, — сурово произнес он, спустившись через минуту. — Ты вызвала доктора?

— Как раз хотела звонить, но тут ты вошел… — Она снова прижалась к нему, заливаясь слезами.

— Я схожу за доктором Гюндерсеном, — сказал почтмейстер. — Он так рано не подходит к телефону, и, кроме него, в доме нет никого.

Почтмейстер еще раз погладил фрекен Харм по щеке и побежал за доктором.

Гюндерсен прибыл через несколько минут. Быстро осмотрев покойного, запер дверь и вызвал полицию.

Причина смерти не вызывала сомнения. На тумбочке возле кровати стояли опустошенная до половины бутылка белого бордо, бокал и пустой аптечный пузырек. В пузырьке и бокале сохранились остатки сильного снотворного. Ярлычка на пузырьке не было, только французское клеймо на донышке снаружи. Нормальная доза для взрослого человека не превышала пяти капель.

Тщательное исследование показало, что, кроме директора, никто не прикасался к бокалу, бутылке и пузырьку. Отсутствовали признаки, дающие повод предположить, что накануне вечером или ночью его кто-либо посетил. Ближайшие аптеки не торговали обнаруженным снотворным. Конечно, Холмгрен мог купить пузырек в Париже весной, однако до сих пор никто не слышал, чтобы он страдал бессонницей.

— Вам приходилось раньше видеть этот пузырек? — спросил фрекен Харм начальник местной полиции.

— Нет, — ответила она.

— Вы хорошо осведомлены обо всем, что хранится в доме?

— Да, если только он не держал этот пузырек в сейфе. Вообще же лекарства хранятся в шкафчике в ванной.

— Вы знаете кого-нибудь по соседству, кто пользуется снотворным?

— Только кассир Стефансен, он получает раз в неделю один порошок у доктора Гюндерсена. Это всем здесь известно.

— Здесь все знают всё друг о друге? — осведомился начальник полиции.

— Всё, — ответила фрекен Харм.

— Итак, вы не можете сообщить ничего, что помогло бы разобраться в этом печальном случае? Понимаете, тут много непонятного.

— Ничего, десятник Якобсен называет это несчастным случаем.

— Знаю, — сказал начальник полиции. — Но мне нужны фактические данные, а не предположения. С кем обычно общался директор Холмгрен?

— Кассир Стефансен с супругой и фрекен Энген приходили в дом раз в две недели посидеть за столом, ну и деловые визиты были, но это очень редко.

Все это было уже известно начальнику полиции, тем не менее он записал ответы.

Изучение документов показало, что дела директора Холмгрена обстояла превосходно. Личный счет подтверждал, что он чист перед налоговым управлением. Я знал, отметил ревизор, что Холмгрен порядочный человек, но такой образцовой честности не ожидал даже от него, декларации редко отражают истинное положение дел.

Ревизор был родом из соседней волости; вырос в семье каменотеса.

Помимо старого дома и прилегающего сада с рощей директор Холмгрен владел большинством акций завода, а вот наличных средств в кассе обнаружилось немного, всего около двадцати тысяч крон. Люди знали, что он скрытно оказывает помощь неимущим, и все же многие посчитали, что двадцать тысяч — маловато. Возможно, у него уходило больше денег на зарубежные поездки, чем полагали знакомые, и больше требовала благотворительность. Но с декларацией, как уже сказано, все было в ажуре.

— Жаль Холмгрена, — говорили на заводе и в поселке. — Очень жаль. Такой добрый и обходительный человек, красивый и приятный, и надо же — ушел из жизни в расцвете лет. И заводом твердо управлял. Все его распоряжения были краткими и четкими.

— И что только могло толкнуть его на это? Никто не мог дать разумный ответ. Пока ревизия не обнаружила кое-какие изъяны в отчетности. После чего все принялись жалеть Холмгрена.

— Выходит, он все-таки покончил с собой. Ему стало известно, что Стефансен довел завод до банкротства. Вот оно в чем дело-то.

Ибо ревизия выявила, что кассир Стефансен растратил свыше трехсот тысяч крон. Большая сумма, заводу пришлось даже просить отсрочки с платежами. В чем директору было отказано.

Ну, а что же Стефансен? А ничего, он больше помалкивал. Кассир Стефансен лежал в частной клинике в Осло, поступил туда накануне смерти директора Холмгрена, страдая депрессией и потерей памяти.

Растрата — очевиднейший случай. Стефансен мог попросту унести деньги домой и потом уверять, что ничего не помнит.

Отчетность велась аккуратно. Однако несколько лесовладельцев сообщили, что деньги, будто бы перечисленные им, не поступали. И Стефансен не располагал ни одной квитанцией как раз на эти суммы, которые вместе точь-в-точь равнялись общей недостаче. Завод два раза в год рассчитывался за поставку леса, и речь шла о значительных суммах.

Поскольку Стефансен находился в Осло, дело передали столичной полиции. Реакция последовала незамедлительно. В столице дело сочли настолько важным, что начальник уголовного розыска постановил поручить дело следователю Вебстеру.

С растратой все было ясно, доказательства налицо, теперь требовалось разыскать деньги. По всей вероятности, припрятанные, чтобы впоследствии найти им приятное применение.

Два компетентных врача охотно заявили, что Стефансена без ущерба для его здоровья можно переводить в больничную камеру центральной тюрьмы при полицейском управлении на Мельничной улице, 19. Врачи позволили себе усомниться в том, что кассир страдает потерей памяти. В самом деле, очень уж кстати пришелся этот недуг.

— У Стефансена мог быть повод отравить Холмгрена? — спросил начальник угрозыска.

— М-м-м, что-то непохоже, — ответил Вебстер.

2

Следователь Вебстер не стал особенно распространяться о сути дела. Он вообще был не слишком разговорчив. Внимательно изучил полученные бумаги, сделал кое-какие записи, погладил лысину ладонью и быстрыми ровными шагами проследовал по крытому переходу из здания полицейского управления в тюрьму, к заключенному Стефансену. Внешне Вебстер мало чем отличался от большинства мужчин среднего возраста, отнюдь не производил впечатление «крутого». Была в нем и масса, и сила, но не сверх меры. Серый костюм, спокойное волевое лицо, свидетельствующее, что со здоровьем все в порядке, однако не дающее повода делать какие-либо заключения об интеллекте.

Люди, знавшие Вебстера, могли подтвердить, что он может быть и «крутым». Он считался толковым следователем, возможно, самым толковым в своем отделе.

Открыв дверь камеры, он сразу решил держаться добродушно и бдительно: дичь показалась охотнику робкой. Присмотревшись, Вебстер обнаружил на лице Стефансена признаки болезни и страдания.

Усталый и малость «чумной», сказал себе Вебстер. Если притворяется, то делает это превосходно. Впрочем, не сомневаюсь, что кто угодно мог бы слегка очуметь, упрятав четверть миллиона с гаком в надежде воспользоваться денежками после шести — восьми лет тюрьмы. И конечно, в голове должны вертеться мысли о сохранности припрятанного, а также о том, не станут ли и после гнаться за ним по пятам.

Вообще же, говорил себе Вебстер, он больше всего похож на смирного семьянина. Не здоровяк. Не прожигатель жизни. Интеллектуальный тип. Красивый высокий лоб, и мне бы такую шевелюру…

Чужие волосы были единственным предметом зависти Вебстера. Вид мужчины с красивой шевелюрой неизменно повергал его в уныние.

Стефансен не стал вставать с кровати. Сидя в одних кальсонах, он пригладил тонкой белой рукой седоватые волосы, те самые, что вызвали зависть Вебстера. Следователь ухмыльнулся и тяжело опустился на табуретку.

— Да, неприятная история… И давно вы болеете? — спросил он чуть ли не сочувственно.

— Болею? Даже не знаю, что вам ответить. Меня давно, уже много лет не покидает чувство усталости, — тихо ответил Стефансен виноватым голосом.

— Тяжело в таком состоянии работать кассиром?

— Тяжело? Я ненавидел эту работу, ненавидел цифры.

— Надо же, — сказал Вебстер. — Работать кассиром и ненавидеть цифры? Как же так…

— Ну, я поступил на эту должность и женился, дети пошли. Мне было неплохо там, на заводе, я вполне освоился, постепенно стал прилично зарабатывать. И знаете, поначалу работа мне даже нравилась, хотя прежде я думал совсем о другой карьере.

— Но потом вы начали ненавидеть цифры? И давно это с вами случилось?

— Много лет назад, точнее не помню. Эти цифры — точно зверюшки, снуют в голове целый день и половину ночи, — произнес Стефансен негромко, но твердо.

— Какие такие зверюшки? — спросил Вебстер.

Стефансен помолчал, глядя перед собой. Потом снова пригладил волосы белой рукой и сказал с хитрецой в голосе:

— Маленькие цифры — муравьи, те, что побольше, — сороконожки. Я разобрался в них. По всему телу ползают внутри. Ненавижу их.

Стефансен подтянул одеяло до пояса и опустил лицо на свои тонкие руки.

Вебстер внимательно обозрел худую фигуру, понуро сидящую на кровати, сжал губы, потер свою лысину.

— Недурно, — пробормотал он. Потом достал лист бумаги и твердо возвестил: — Что поделаешь, Стефансен, придется мне все-таки предъявить вам кое-какие цифры. Вот, посмотрите, в этом списке имена пятнадцати лесовладельцев, которые утверждают, что не получили положенных денег. Вам уже говорили об этом. И вы ответили, что не помните?

— Точно, не помню. Я знаю, что меня подозревают.

— Не просто подозревают, против вас выдвинуто обвинение, — отозвался Вебстер по-прежнему спокойно, сурово, с ударением на каждом слове.

— Но это недоразумение, — пробормотал заключенный Стефансен, — это какое-то недоразумение. Не понимаю. Я никогда ничего не брал.

— Конечно, конечно, — произнес Вебстер чуть ли не ласково. — И вы только не подумайте, что я пришел как ваш враг. Мой долг — внести ясность в это дело, и вы должны постараться помочь мне. Вы помните хотя бы имена кредиторов? Вот, послушайте.

Вебстер медленно прочел фамилии, следя за кассиром, который согласно кивал.

— Я хорошо знаю их всех, — тихо и вдумчиво ответил Стефансен.

— И вы считаете, что деньги им были отправлены?

— Я не могу помнить все, адресов было много. Если в книгах значится, что деньги отправлены, значит, так оно и есть.

— Но тогда налицо должны быть почтовые квитанции?

— Я ничего не знаю на этот счет, ничего, знаю только, что никогда ничего не присваивал.

Вебстер назвал фамилии двух поставщиков, которым причитались крупные суммы.

— Но должны же вы помнить адреса, куда посылали такие деньги?

Стефансен замахал руками.

— Бога ради, перестаньте мучить меня цифрами! — крикнул он. И вяло добавил: — Я в самом деле не помню.

Вебстер перевел разговор на заводские дела вообще: и что за человек был директор Холмгрен, и как насчет секретарши, фрекен Энген, какие на заводе условия труда, какой у Стефансена дом. Завод Холмгрена не числился в ряду крупных предприятий. Стефансен один справлялся с отчетностью и кассой, нередко работал сверхурочно. Все расчеты велись наличными. Стефансен сам посылал деньги ценными письмами, предпочитал такой способ чекам. На заводе царила приятная атмосфера, люди чувствовали себя как бы членами одной семьи. Раз в полгода проводилась ревизия.

Вебстер еще поговорил со Стефансеном о том о сем. Беседу записал, прочел свои записи вслух; Стефансен кивком подтвердил — все верно.

Список с фамилиями лесовладельцев остался лежать на тумбочке у кровати.

— Вы заглядывайте в него, — сказал Вебстер. — Сами понимаете, дело нешуточное. Пошевелите мозгами. Как только что-нибудь вспомните про деньги, вызывайте меня. Что-нибудь да всплывет.

Выходя из камеры, напоследок приветливо произнес:

— Понимаете, вам не грозят серьезные последствия, если выяснится, куда подевались деньги.

Возвращаясь по крытому переходу в управление, пробормотал про себя:

— Кто знает…

Ему вообще не свойственно было заниматься предположениями, он охотился за фактами, пусть далее незначительными, предпочитал что-нибудь осязаемое, опирался на долгий опыт. Работал основательно и смекалкой не был обделен, и нюхом тоже. Умел держать в узде свое воображение.

Следователь Вебстер не парил в облаках, добросовестно держался старых, проверенных методов. Все, что касалось науки, охотно оставлял на усмотрение экспертов, с которыми отлично ладил. Иные сотрудники считали, что Вебстер ничуть не башковитее других следователей. Однако результаты говорили сами за себя.

Разумеется, в почтовых отделениях и банках страны и за рубежом полным ходом шло расследование, работа трудоемкая и не требующая специальных распоряжений, пока что бесплодная. У Стефансена было вдоволь времени распорядиться добычей. Если на то пошло, он мог увезти с собой деньги в чемодане, отправляясь в Осло. Или закопать их в землю. Да мало ли что еще мог придумать. Проще всего было бы заставить Стефансена признаться, но — говорил себе Вебстер именно это будет не так-то просто.

Собрав по своим каналам кое-какие сведения, он во второй половине дня навестил дочь и зятя Стефансена. Они жили в меру обеспеченно в аристократической западной части столицы — молодые люди, очень близко принявшие к сердцу внезапную беду.

Вебстер не услышал от них ничего нового. Беседа развивалась непринужденно, Вебстер держался доброжелательно, порой они даже забывали, что перед ними следователь. Разумеется, когда надо, он умел напускать на себя строгость, иной раз даже гнев изображал, порой не без успеха. Но в большинстве случаев вел себя сдержанно и предельно спокойно.

Итак, Вебстер сидел вместе с молодым инженером и его супругой, дочерью Стефансена, в их уютной гостиной. В это время вернулся из библиотеки брат супруги, Арвид Стефансен. Он квартировал у сестры, учился на юридическом факультете университета.

Вебстер отметил про себя, что дети кассира Стефансена не очень-то похожи на отца, точнее — совсем не похожи. Видимо, пошли в мать, что далеко не редкость. Волосы темнее, чем у отца, лоб шире и ниже, волевой подбородок; вообще они производили впечатление людей более волевых и не склонных к сентиментальности. Обоих Бог наградил красивой внешностью, и держались они совершенно непринужденно.

Студент юридического факультета Арвид Стефансен поздоровался с Вебстером за руку и сказал:

— Ну что ж, очень рад познакомиться.

И оба рассмеялись, правда, Стефансен не без оттенка досады. Беда явно вызвала у него досаду, а не скорбь.

Естественно, случившееся должно было отразиться на его карьере, о чем он и доложил Вебстеру, когда они уединились в его комнате.

— Но меня это не сломает, черт подери, — добавил он.

— И правильно, — отозвался Вебстер. — Если бы все так держались… Вы собираетесь оставить университет?

Ничего подобного. Стефансен-младший был настроен еще больше нажать на учебу. Полный вперед! Зять готов предоставить отсрочку с квартплатой, одна тетушка подбрасывает полсотни крон в месяц, и сам он уже нашел место, чтобы подрабатывать по вечерам. Как-нибудь справится. Одежду пока обновлять не будет.

Стефансен-младший хорошо смотрелся в своем костюме, настоящий денди.

Этот парень постоит за себя, подумал Вебстер. Он мне чертовски нравится.

— Досадно, — продолжал Стефансен-младший. — Холмгрен хотел взять меня к себе на завод, как только я закончу учебу. Теперь-то на этом можно поставить крест.

— Придется вам навестить родителя, убедить его поднапрячь свою память — глядишь, и все наладится.

Стефансен-младший шагал взад-вперед по комнате, однако тут он остановился.

— Выходит, вы абсолютно уверены, что это его рук дело? Ну конечно, чисто юридически иного быть не может, раз отсутствуют квитанции. — Он задумался. — Что ж, получается, он и впрямь присвоил эти денежки, иначе его не упрятали бы в кутузку, и, конечно, он ничего не помнит, вот только…

— Что — только? — спросил Вебстер.

— Очень уж это не похоже на него, скажу я вам, ну совсем не похоже. Он всегда был так несказанно честен, иной раз даже зло брало смотреть на него. Пунктуален, как часы, понимаете, предельно добросовестный, все помыслы лишь о маме и о заводе. Это же прямо трагедия, господин Вебстер.

— Несомненно. Такие трагедии вовсе не редкость, если хотите знать. Родители хорошо ладили друг с другом?

— Как? Ну конечно. Дома всем заправляла мама.

— Вы замечали у отца проявления забывчивости или нервозности?

Стефансен-младший снова остановился, сел на ручку кресла, посмотрел в окно. В просвете между соседними домами открывался вид на полуостров Несодден; лучи осеннего солнца озаряли лесистые темные склоны холмов.

— Как вам сказать… Помнится, мать иногда подшучивала над ним, даже поддразнивала. Он вдруг начинал излагать какие-то старые планы насчет того, чтобы поехать в Африку. Пустая болтовня, конечно, воздушные замки. Книги о путешествиях — единственное, что он читал. С восторгом говорил о Луисе Муре и его ферме в Кении и так далее. Когда только ты повзрослеешь, говорила мама; ему это не нравилось. Вот возьму и исчезну в один прекрасный день, говаривал он. Это было три года назад, тогда это производило впечатление на меня, потому что он говорил это серьезно. А впрочем, мало ли что человек скажет. Мама тогда сердилась. Что за вздор ты несешь, отвечала она.

— Выходит, он был не совсем доволен жизнью?

— Ну почему — можно быть вполне довольным жизнью и в то же время о чем-то мечтать.

— Сбруя шкуру трет, — произнес Вебстер. — Н-да. Вы-то еще молоды. Но особенной забывчивости и нервозности за ним не замечали?

— Разве что в самые последние годы. Год назад, когда я приехал домой, вижу — он сильно изменился. Замкнутый стал, молчаливый, с работы придет — сразу наверх поднимается и ложится. То ли впрямь забывчивый стал, то ли равнодушный ко всему, даже не берусь определить. Такое впечатление, будто у него пропал интерес ко всему на свете.

— Вы обсуждали это?

— Ага. Мама говорила, что он перетрудился. Как ни приеду домой — он все такой. У папы неладно с нервами, говорила мама. Да он никогда особенной активностью не отличался. Не могу представить себе, чтобы он покусился на чужие деньги. У него просто смелости не хватило бы. Добавьте к этому его щепетильную честность.

— Как раз нервные и способны на всякие выходки, — пробормотал Вебстер себе под нос.

Справился у Стефансена-младшего, как раньше справлялся у его отца и сестры, об отношениях между людьми на заводе, попросил дать знать, если тому вспомнится что-то важное.

Спросил:

— Г-м, кажется, ваш отец принимал снотворное?

— Да, принимал последнее время. Совинал и немного брома, если не ошибаюсь.

— Само собой. Нервы начинают шалить, пропадает сон. Мне, слава Богу, никогда не приходилось пользоваться снотворным. Тьфу-тьфу. А скажите, э-э, более сильных средств ваш отец не принимал — например, особые капли?

— Нет, мама сказала бы мне. О… нет, господин Вебстер, отец не убивал Холмгрена.

— Я ничего такого и не подразумеваю. Просто у него мог быть пузырек, который Холмгрен унес с собой. Он ведь бывал в вашем доме.

3

На другое утро Вебстер сел на поезд, идущий в Фредрикстад. Его сопровождал молодой сотрудник Ник Дал.

Вебстер терпеть не мог поезда и железнодорожные расписания.

— Не понимаю, почему бы им не пустить по всей стране трамваи, с вагонами вроде тех, которые ходят в пригороды Осло, — говорил он. — «Трамвай до Вардё — каждый час!» — Каково? Почему бы нет?

Ник Дал учился на фотографа. Мальчиком глотал рассказы Конан Дойла, не расставался с книгами про убийства, преступников и сыщиков и сам мечтал стать детективом. Его отец, фотограф Дал, ударил кулаком по столу:

— Нет, ты будешь фотографом!

Когда Нику Далу исполнилось двадцать два года, непреходящее увлечение взяло верх, он расстался с фотоаппаратом. Вебстер использовал молодого кандидата в детективы как ищейку, поручал ему слежку. Ник стоял с сигаретой в зубах на углу и следил, стоял в подворотне и ждал, сидел, прикрываясь газетой, в кафе, ходил по улицам за подозрительными типами, вступал с невинным видом в разговоры.

Спустя еще два года он встретил свою судьбу — молодую женщину с твердым характером. Она решительно заявила:

— Я не выйду замуж за полицейского, который мотается по всей стране. Ты можешь работать фотографом. Выбирай.

И продолжала стоять на своем. Тут подоспело дело Холмгрена.

— Хорошо, буду работать фотографом, — заявил Ник Дал.

В это время кассира Стефансена перевели из клиники в тюремную камеру. Ник почесал в затылке, им овладел нервный зуд.

— На реке Гломма есть один поселок, — сообщил он молодой женщине с твердым характером. — Там требуется фотограф, посмотрю, что получится.

И он поговорил с Вебстером, умолял Вебстера, и тот рассмеялся.

— Ладно, Ник Картер, — сказал он. — Идет.

И вот они в Фредрикстаде. Сидят в автобусе порознь, делают вид, что незнакомы друг с другом. Доехав до завода. Ник Дал спросил адрес некой фру Эриксен, которая содержала кафе и сдавала комнаты внаем. Оказалось, что кафе находится совсем близко от завода, в самом центре квартала.

Пока Ник Дал налегал в кафе на еду, обсуждая в то же время с фру Эриксен условия найма расположенной в конце дома крытой веранды, Вебстер в некотором удалении от завода беседовал с приставом и с его помощником Бугером. Бугер — крепыш из крестьянской семьи, обладающий изрядным жизненным опытом пройдоха, достаточно крутой и лишенный сантиментов, — знал всех работающих на заводе и проживающих в его округе.

Он мог поручиться, что обыск в доме, надворных строениях и саду Стефансена, а также в доме Холмгрена произведен самым тщательным образом. Фру Стефансен покинула дом в тот же день, когда супруга задержали в Осло. Снимает теперь две комнаты и кухню в доме знакомой семьи в квартале позади завода. Сама пожелала взять с собой лишь самые необходимые мелкие вещи. Зять приглашал ее в Осло, но она отказалась. Отобранные ею предметы также были тщательно проверены.

— Она вела себя разумно, понимала, что иначе нельзя. Дом пока опечатан. Приятная дама эта фру Стефансен. Жаль человека. Почти совсем без денег. Теперь взялась портняжничать, и работы хватает, даже швею наняла себе в помощь. Сами знаете, портнихи всюду нужны. Красивая собой и не старая.

— Дети в нее пошли?

— Да нет, я бы не сказал, не очень похожи.

— На отца и вовсе не похожи.

— На отца? А что, ваша правда, Вебстер. Я как-то не задумывался об этом прежде. Верно, на него не похожи. Ничуть. Тогда уж скорее на мать, да и то… Сын жутко злился.

— Хороший парень, — заметил Вебстер.

— Это точно, он так и так пробьется.

Получив необходимые сведения, Вебстер попросил Бугера помочь ему провести повторный обыск дома у Стефансена. Они договорились завтра же осуществить эту операцию.

Выйдя от пристава, Вебстер направился на почту.

Почтмейстер охотно отвечал на все вопросы, показал документацию, ничего не скрывая; Бугер уже проверял все вместе с ревизором. Сообщил, что Стефансен регулярно приходил после конца рабочего дня с ценными отправлениями; во всяком случае, так было все те восемь месяцев, что почтмейстер заступил на эту должность. Ничего особенного за Стефансеном не замечалось, разве что у него явно шалили нервы последнее время.

— Ему явно нужен был длительный отпуск, — иронически произнес почтмейстер.

Особенно заметно это было, когда Стефансен пришел получить последнюю крупную сумму, присланную банком как раз перед тем, как была обнаружена растрата. Деньги, естественно, предназначались для расчетов с лесовладельцами. У Стефансена сильно дрожали руки.

— Видно, недаром деньги эти дальше Стефансена никуда не пошли. Странно, что они не пользовались чеками. Я несколько раз предлагал Стефансену такой способ. Но он был решительно против.

— Вот как? Я думал, это Холмгрен так распорядился.

— Нет-нет. Мне кажется, чеки попросту усложняли работу Стефансену. Такое впечатление у меня осталось. У него были свои причуды.

Вместе с почтмейстером Вебстер вышел в сад за маленьким зданием почты. Сказал, что интересуется садоводством и пчелами. Дескать, когда выйдет на пенсию, а может быть, и раньше…

У почтмейстера был большой огород. Жил вполне обеспеченно: у жены — магазин, сам получал жалованье за заведование почтой и коммутатором.

Они потолковали о пчелах: почтмейстер похвалился, что собирает много меда.

После баранины с капустой в кафе фру Эриксен Вебстер постучался в дверь через два дома, где квартировала фру Стефансен, Она чинно встретила его и провела через рабочую комнату в просторную, уютно обставленную гостиную. У него было хорошее настроение после баранины с капустой, не слишком жирной, в меру поперченной.

Лицо фру Стефансен сразу напомнило ему ее детей, особенно сына. Но она была красивее, просто красавица, заключил он. И с легкой досадой погладил свою лысину. В сорок три года она выглядела бодро, моложаво, стройная, ухоженная, дама до кончиков ногтей. Каштановые волосы аккуратно уложены над чуть бледноватым, но здоровым овальным лицом мадонны.

Вебстер не сомневался, что кассир Стефансен находился в плену обаяния этой женщины, несомненно весьма волевой и уверенной в себе. Он редко ошибался в оценке людей, и ему было ясно, что кассиру Стефансену непросто было бы расстаться с такой женщиной, как бы он ни мечтал об Африке.

Широким жестом холеной руки она пригласила его сесть, села сама по другую сторону стола и четко отвечала на вопросы, внимательно рассматривая следователя своими красивыми глазами.

Да, в последние годы муж стал забывчивым, память часто ему изменяла, впал в меланхолию — словом, что-то было неладно с нервами. У нее сложилось впечатление, что он возненавидел свою работу — не работу вообще, а занятия с цифрами и учетной документацией. Кое в чем фру Стефансен дополнила сведения, которыми уже располагал Вебстер.

Кассир Стефансен редко куда-нибудь выезжал. Последний раз — это было за полгода до растраты — он гостил несколько дней у дочери в Осло. А так — либо на заводе, либо дома. Она уговаривала его обратиться к невропатологу, когда он поехал в Осло в тот раз, но…

Сама фру Стефансен иногда тоже работала в заводской конторе, а в этом году — ежедневно до обеда, ей нужны были деньги, чтобы одеваться, она любит красивые платья. Вообще же они жили неплохо, хотя жалованье кассира не такое уж роскошное, скопили несколько тысяч, которые теперь переданы приставу вместе с бумагами на владение домом. Временная конфискация, пока суд не вынесет свое решение. Часть денег уходила на учение детей, но нужды не знали, обходились.

Все это было уже известно Вебстеру, но он прилежно слушал, задавая короткие вопросы.

— Вы помогали мужу с отчетностью?

— Нет, я составляла списки. Когда накапливалось много данных и нужно было навести порядок. Кассой и бухгалтерией муж занимался сам.

— Вы сидели в одном помещении с ним?

— Нет, я сидела в другой комнате, вместе с фрекен Энген.

Вебстер задал еще несколько вопросов. Фрекен Энген — что она за человек, толковая? Спрашивал как бы невзначай, безразличным голосом.

Человек как человек, толковая. Тень неприязни скользнула по лицу напротив Вебстера.

— А Холмгрен? Что скажете о нем?

Фру Стефансен опустила глаза, пробормотала:

— Замечательный человек. Сильный.

Она вдруг заметно побледнела, но тут же краска вернулась к ее лицу, и она снова насторожилась. Снова — потому что фру Стефансен с самого начала была настороже, на протяжении всего их разговора. Он сразу заметил это, сколько она ни старалась скрыть свои чувства. Но Вебстер не видел в этом ничего особенного. Как-никак — муж в тюрьме. Ему не раз доводилось беседовать с женщинами, чьи мужья попали за решетку.

— У меня будет к вам один конкретный вопрос, — значительно произнес Вебстер.

— Да, я слушаю? — К настороженности добавился оттенок страха.

— Вы говорите, что вашему мужу уже несколько лет как опостылела работа здесь, на заводе. Вы допускаете, что у него могла родиться дикая мысль — уехать отсюда и начать новую жизнь в совсем других условиях? Что именно это явилось причиной растраты? Мужчины в определенном возрасте способны на такие поступки, если чувствуют себя в чем-то обойденными. Такое свойственно чувствительным, нервным натурам. Добиться наконец чего-то такого, о чем они мечтали. Рутина становится нестерпимой для них.

Фру Стефансен вздохнула с явным облегчением. Красавица опасалась совсем другого вопроса, сказал себе Вебстер.

— Нет, что вы, я уверена, всерьез он ни о чем таком не думал, — ответила она.

— Но ведь время от времени он заговаривал об этом?

— Ну да. Господи, но это было много-много лет назад. Вздор, обычная болтовня, ничего больше.

— Когда именно?

— Ну, десять лет назад, пятнадцать, что-то в этом роде.

Вы не точны, дорогая фру Стефансен, подумал Вебстер. Ваш сын называл другую цифру — последние три года. Да, госпожа, с истиной у тебя не все в порядке…

— Он никогда ни гроша не брал из кассы, — произнесла она быстро, решительно. — Мой муж невиновен.

— Нет так нет, — отозвался Вебстер. — Я пытаюсь как-то разобраться в этой странной истории. Вы не можете хоть что-нибудь подсказать, что помогло бы мне? Сами знаете — квитанций нет, и деньги не отправлены. В сейфе их не обнаружили. Кто же тогда взял их? Вы каждый день с ним близко общались, неужели вам ничего не приходит в голову?

— Нет, — сказала она, опустив глаза. — Я ничего не понимаю. Но я знаю его слишком хорошо, знаю, что он невиновен. И ведь как глупо все было проделано. Мой муж вовсе не такой глупый, напротив.

— Вот как? Ваш муж редко куда-нибудь выезжал? Уж наверно бывал за границей?

Она быстро подняла взгляд. Вебстер увидел глаза — не слишком большие, карие, умные. Какая женщина, подумал он. Попади в ее сети — пиши пропало.

Она снова опустила взгляд, заговорила тихо, мелодичным альтом. Много лет назад Стефансен два раза уезжал в отпуск в Швецию, Больше никуда не ездил. Хотя она советовала ему не сидеть все время на месте, надеялась, это как-то притушит его мечту о путешествии за тридевять земель. Много лет назад.

— В самом деле? Я-то думал, он все же немного поездил, побывал в Германии, например, во Франции? Это ведь такое обычное дело. Он никуда не ездил вместе с Холмгреном?

— Никогда. — Она вновь облегченно вздохнула. Может быть, в его вопросах все-таки было что-то, чего она опасалась? Думай, Вебстер, думай. Кажется, она чуть изменилась в лице, когда он назвал Германию и Францию?

Она подтвердила, что Стефансен получал у местного врача порошки совинала и микстуру с бромом. Но принимал очень редко. Холмгрен? Нет, Холмгрен вообще лекарствами не пользовался. Настолько-то она его знала. Очевидно, купил этот пузырек, когда в конце мая ездил во Францию. Непонятно…

— Вы считаете это самоубийством?

Фру Стефансен медленно покачала своей красивой головой, бледная как мел.

— Господи, откуда мне знать…

Вебстер помолчал, размышляя. Фру Стефансен сидела очень прямо, как будто вполне спокойная. Однако он еще сильнее ощутил ее настороженность. И страх. Сильный? Слабый? Что ж, сказал он себе, у нее есть основания для тревоги. Ситуация для ее мужа, ее самой и детей малоприятная. Но сверх того — нет ли вопросов, которых она весьма опасается?

Ему не пришли в голову такие вопросы. Он, как обычно, записал беседу, поблагодарил за полученные сведения и вышел, чтобы переговорить с фрекен Энген в ее маленьком белом доме поблизости. Она жила там вместе с матерью и являла собой прямую противоположность фру Стефансен — крупная, рыжая, возраст — лет тридцать с небольшим. На взгляд Вебстера, она была создана для того, чтобы сидеть дома с мужем и детьми. Облик фрекен Энген как-то не вязался с секретарской должностью.

4

Фрекен Энген выглядела точно молодая еще вдова, только что похоронившая супруга. Вебстер обратил внимание на то, что воротник ее красивого черного платья украшала кайма черного крепа, как бы знак траура. Черный креп подчеркивал белый цвет кожи — спутник рыжих волос. Вебстер явственно ощутил присутствие женского естества. Вначале фрекен Энген немного суетилась; от вопросов не уходила, однако держалась в строгих рамках, секретарский опыт научил ее держать себя в узде.

Ее старая мать была не прочь послушать их разговор, но дочь затворила дверь, сказав:

— Это дела заводские, мама. Пожалуйста, поставь нам кофе. — И обратилась к Вебстеру: — Вы не откажетесь от кофе? Я как раз собиралась выпить чашечку. Вы из столичного управления? Надо же. Я совсем иначе представляла себе следователей. Меня уже несколько раз допрашивали помощник пристава и начальник полиции. Конечно, дело серьезное, больше трехсот тысяч. Господи!

— Я слышал, что дела на заводе идут своим чередом.

— Идут, как же. Вы не представляете, как нас все это потрясло. Все жители поселка так или иначе связаны с заводом. Но с помощью банка как-нибудь все наладится. Несколько лет уйдет на то, чтобы возместить убыток. Меня уже допрашивали несколько раз, и я, право же, не знаю…

— Что вы, это вовсе не допрос, — сказал Вебстер. — Просто я направлялся к Бугеру, и у меня осталось в запасе несколько минут, вот я и решил зайти, побеседовать с вами, если, конечно, вы не возражаете.

— Пожалуйста, разумеется, я не против. Рада была бы помочь вам. Деньги еще не отыскались? Стефансен не признался?

— Нет. Вам не приходит в голову, куда он мог их деть? Сколько ни бьюсь над этой загадкой, не вижу ответа.

— Не вы один! В поселке только об этом и говорят, строят догадки. И не сказать, чтобы жил роскошно, напротив. Он был очень осторожен. Правда, жена любила щеголять нарядами, так ведь она сама прилично зарабатывала. Вечеринок не устраивали. В общем, все говорят, что он спрятал деньги, и вы, наверно, тоже так думаете?

— Ну, я еще только-только приступил к расследованию, так что мне мало что известно, — ответил Вебстер.

На стук матери в дверь фрекен Энген вышла и вернулась с подносом — кофе и печенье. Продолжая беседу, Вебстер получил хорошее представление о ходе дел на заводе, услышал характеристику всех более или менее значительных жителей поселка, обросло подробностями все, что ему уже довелось услышать от других и прочитать в донесениях.

Следователь Вебстер в своей работе считал важным проверять любые сведения дополнительным вопросом, важно было также, чтобы показания разных лиц совпадали, пусть даже они не содержали ничего нового, Вебстер терпеливо выслушивал каждого в отдельности, надеясь, что, может быть, — может быть, вдруг приоткроется какая-нибудь тайна. Тут уж у Вебстера были отработаны способы поймать ее за хвост и вытащить на свет божий. Тут он сразу становился энергичным, предельно внимательным и невероятно въедливым. Тут он совершенно забывал про досадное отсутствие волос на своем черепе. В нем просыпался охотник.

Наслаждаясь крепким кофе и печеньем, он размышлял примерно так: «Вряд ли в этом маленьком поселке кто-либо хранит серьезные тайны. Все так основательно знают друг друга, и вряд ли я услышу что-нибудь новое. Мне бы маленький дар ясновидения, чтобы увидеть, где спрятана эта кругленькая сумма. Тогда вознаграждение достанется тебе, дорогой Вебстер. Да, еще этот коварный пузырек?»

Вебстер не больше других ненавидел деньги, у него были скромные сбережения, иногда ему и впрямь приходилось получать вознаграждение. Которое неизменно вносилось в Сбербанк.

— Отличное у вас печенье, — сказал Вебстер.

— Правда? — Она вдруг посерьезнела, отвела глаза в сторону. — Знаете, кто меня научил его печь? И сама ответила тихо: — Директор Холмгрен.

— Холмгрен? Сам пек печенье?

— Он вообще готовить умел. Любил вкусно поесть.

«Симпатичный господин», — подумал Вебстер. И сказал:

— Ну а что за человек он был, директор Холмгрен?

Он взял печенье, рассмотрел его, откусил.

— Так… Сливочное масло, яйца, мед.

У фрекен Энген увлажнились глаза, она повела плечами, заговорила не сразу.

— Ох… Так тяжело, когда подумаешь, что его больше нет. Его здесь все так любили. Я пришла на службу в контору в пятнадцать лет, двадцать лет отработала, мы всегда общались. Невозможно понять, зачем он покончил с собой, ведь эти деньги, наверно, можно было вернуть за несколько лет. Он должен был это знать, не новичок в делах, и такой жизнерадостный был, просто непостижимо это, и вся эта история с растратой непостижимая.

— Да уж, непостижимых поступков в жизни людей хватает, — заметил Вебстер. — Вы ведь бывали дома у него?

— Бывала, последние пять лет примерно раз в две недели он приглашал нас со Стефансенами в гости по вечерам. Были у него и за две недели до его смерти.

— Вы не замечали, чтобы в его отношениях со Стефансеном что-то разладилось?

— Ничего такого не было. Стефансен последнее время ходил какой-то очень уж унылый. Один невропатолог в Осло поместил его в клинику.

— А вы замечали за ним забывчивость?

— Еще бы, в последнее время. Но недавняя ревизия показала, что все в ажуре, и вообще никаких нарушений не отмечалось. Я-то к кассе не имела никакого отношения. Знаю, что он трудился не жалея сил, с отчетностью все было в порядке.

— Жена Стефансена работала в одном помещении с вами?

— Да, она составляла списки.

— Вы ладили с ней?

— Ну-у. Конечно, ладила. Она толковый работник, старательный, хорошо соображает. Фру Стефансен — умная женщина.

— Ей случалось помогать мужу с отчетностью?

— Нет, никогда.

Вебстер заметил некую сухость в голосе фрекен Энген, когда зашла речь о жене Стефансена. Но много ли надо женщинам, чтобы сухо говорить друг о друге. Довольно того, что фру Стефансен красива, любит приодеться, что эти две дамы принадлежат к совершенно различным типам. Ничего особенного в этом нет, сказал он себе.

Вебстер не спешил уходить. До следующего автобуса еще было время, и на улице шел дождь. Он чувствовал себя уютно в обществе фрекен Энген. Почему она не замужем? Не будь он прочно связан счастливыми узами…

Она проводила его на крыльцо, пожала руку на прощание; у нее была широкая теплая ладонь.

— Был бы рад еще побеседовать с вами при случае, — сказал Вебстер. — Если у меня возникнут еще какие-нибудь вопросы.

— Приходите, — отозвалась она. — Добро пожаловать. Рада буду хоть как-то помочь.

Он застегнул плащ на все пуговицы, опустил от дождя поля серой шляпы, закурил трубку и побрел по улице между территорией завода и рядами жилых домов.

О чем, собственно, еще спрашивать, говорил он себе. У людей в этом поселке нет больших тайн друг от друга. Все знают, что у соседей на обед. Всем представляется странной эта растрата, но так всегда бывает, если растрату совершил почтенный гражданин. Самоубийство?..

Он медленно бродил взад-вперед по мокрой улице. Фонари на трех столбах у забора очертили тусклые световые круги. Он различал крыши складских строений и управления. Через улицу — темные очертания дома Холмгрена с садом, между двумя другими маленькими жилыми домами. Стало быть, здесь Холмгрен ходил на работу и с работы домой. Может быть, все-таки где-то кроется некая тайна?

Из темноты вынырнул Ник Дал, попросил прикурить. Они быстро переговорили, озираясь. Все в порядке. Ник Дал снял крытую веранду на первом этаже у фру Эриксен. Вебстер рассказал ему, где живет фру Стефансен, где — фрекен Энген, показал рукой на погруженный в мрак дом Холмгрена и на дом Стефансена поодаль.

— Вышлю тебе снаряжение, как только вернусь в Осло. Но больше нам не надо встречаться, пока я сам не разыщу тебя. Если что, садись на автобус и звони из города. Или письмо пришли. Но звони только в середине дня, и не мешкай.

Вебстер улыбнулся и похлопал Ника Дала по плечу.

— Будто я не знаю, — сказал Ник Дал. — Не такой уж новичок.

Его злил снисходительный тон Вебстера. Он не считал себя хуже других следователей.

— Ну-ну, Ник Картер. Завтра я вместе с Бугером и еще одним человеком произведу обыск в доме Стефансена. Рад бы тебя взять с собой, но сам понимаешь — нельзя. Но ты присматривай за этим домом, да и за другими тоже.

— Надо произвести обыск в заводоуправлении, — сказал Ник Дал.

— Точно, ты прав. Спасибо за подсказку. Загляну и туда тоже. Во многих местах следует побывать, но жизнь коротка, всюду не поспеешь. Вон мой автобус показался, уноси ноги.

Доехав до Фредрикстада, Вебстер остановился на ночь в гостинице. На ужин ему предложили бифштекс, но он предпочел значившуюся в обеденном меню баранину с капустой и остался доволен своим выбором.

— Разогретая она даже лучше, — сказал он официантке. — На обед я тоже ел баранину с капустой.

На другой день рано утром он вернулся на автобусе в заводской поселок, встретил Бугера, которого сопровождал один молодой полицейский. Они обыскали весь дом Стефансена, маленький современный коттедж, от подвала до чердака. Вебстер действовал методично, вооруженный мерной лентой и тонким сверлом. Особенно заинтересовала его старая шкатулка. Потрудившись над ней с полчаса, он обнаружил два потайных отделения, однако они были пусты.

Лишь поздно вечером закончил он обыск в заводском управлении. На другой день они обыскали дом Холмгрена. Вебстер попросил Бугера заказать дубликаты ключей к интересующим его домам и оставить, надежно упакованными, в кафе фру Эриксен, чтобы он мог пользоваться ими, когда понадобится.

Добыча была довольно скудная, все же он взял пачку рекламных брошюр, повествующих о Ближнем Востоке и Африке. Некоторые из них были довольно свежими.

В туристическом агентстве ему сообщили, что Стефансен и впрямь справлялся о «Восточном экспрессе» с полгода назад; стало быть, в тот раз, когда он навещал в столице дочь. Сотрудник агентства хорошо его помнил — не каждый день клиенты обстоятельно расспрашивают о таких дальних маршрутах. К тому же Стефансен и потом слал дополнительные запросы.

— Он не нервничал?

— Да нет, держался вполне спокойно, — ответил сотрудник.

Этот эпизод привлек внимание Вебстера. Конечно, мечты Стефансена о зарубежной поездке ни для кого не были секретом, и все же неспроста он обратился в агентство незадолго перед тем, как обнаружилась растрата. Блокнот Вебстера пополнился еще одной записью.

Перед отъездом из Фредрикстада Вебстер посетил фрекен Харм, маленькую, стройную, бойкую даму, от которой, при всем ее многословии, он узнал мало что нового, фру Стефансен устроила ее на работу к Холмгрену два года назад.

— Выходит, вы были знакомы с фру Стефансен?

— Мы состоим в родстве, — ответила фрекен Харм. — Я-то прежде жила в Шеберге и редко ее видела, к тому же она старше меня. Сама она родом тоже из Шеберга, но воспитывалась у приемных родителей в селении на реке, у столяра по фамилии Волд. Очень достойные люди, они позаботились о том, чтобы она получила хорошее образование. Фру Волд шила на дому.

Вебстер сразу же постарался изучить весь жизненный путь фру Стефансен, от самой колыбели.

Два дня спустя он отправил из Осло два ящика с оборудованием для фотоателье. На ящиках — адрес: «Господину фотографу Николаю Далу, кафе фру Эриксен, п/о Фредрикстад».

Шли недели. Вебстер несколько раз навещал в тюрьме Стефансена, но не продвинулся ни на шаг. Он разговаривал с кассиром учтиво, рассуждал красиво, переходил на строгий тон, повышал голос. В последний раз его попросту выставили из камеры.

— Я не могу! — закричал Стефансен. — Не хочу больше слышать ни слова о цифрах в этой жизни и надеюсь быть избавленным от них на том свете! Приговорите меня к пожизненному заключению, к чему угодно, только оставьте меня в покое. Убирайтесь!

Вебстеру было чем еще заняться, и он пока отложил в сторону дело Холмгрена. Конечно, мысль о кругленькой сумме не выходила из головы и портила настроение. Само по себе дело ни у кого не вызывало сомнений. Кассир Стефансен получит свой приговор при первой возможности, как прокурор сочтет нужным передать в суд обвинительное заключение. Никакой срочности не было. Полиции затяжка была на руку — пусть грешник посидит, поразмышляет. Вдруг выяснятся какие-нибудь новые обстоятельства. Всякое бывает. Скажем, Стефансен одумается и заговорит.

Сколько случаев бывало, когда человек, сидя в камере и видя в перспективе долгие годы за решеткой, начинал колебаться. Чистосердечное признание смягчает приговор, особенно если при этом ценности будут возвращены.

— Холмгрен точно сам покончил с собой? — спрашивал начальник уголовного розыска.

— Я не ясновидящий, — отвечал Вебстер.

5

Однако кассир Стефансен не спешил раскаиваться. Надзиратели отзывались о нем положительно. Спокойный узник, никаких хлопот с ним. Разговоров не затевает, каждый раз благодарит за еду и за библиотечные книги, которые получает по субботам. И не стал возражать, когда в январе его перевели из больничной камеры в обычную. Ему нашли работу — раскрашивать игрушки, и он хорошо справлялся с этим делом.

Когда ему предъявили опись имущества: дом, мебель, страховка, десять акций (подарок Холмгрена), несколько тысяч на сберегательной книжке, — он сказал сухо:

— Извините, я не в силах этим заниматься, цифры в голову не идут. Поговорите с моей женой.

Вебстер только хмыкнул, когда ему передали эти слова.

Две недели он был занят делом о зверском убийстве. Для осмотра места преступления пришлось в мороз выезжать куда-то в захолустье, кормиться кое-как в дешевом пансионате.

Очередной еженедельный рапорт Ника Дала не содержал ничего примечательного. Жители поселка вели себя как обычно. В постскриптуме Ник пошутил: «Похоже, я так и умру здесь, работая фотографом»:

— Что ж, оставайся там и умирай там, — пробурчал себе под нос Вебстер.

Потер лысину, мрачно посмотрел сквозь морозную мглу на окна камер через двор, дописал на машинке свой рапорт. Стук, стук, стук. Взлом сейфа, в самом центре столицы. У Вебстера и зимой хватало хлопот. Короткие дни, долгие ночи, и нет спасу от злоумышленников. В комнатах по соседству следователи отстукивали на машинках показания свидетелей, слышались монотонные реплики.

— Значит, вы видели, как он поднимался вверх по лестнице?

— Видела! Собственными глазами, как вас сейчас вижу.

Следующий рапорт Ника Дала оказался поинтереснее, хоть и не содержал ничего особенно важного. Вебстеру захотелось дня на два отвлечься от повседневной рутины, и он доехал поездом до Фредрикстада, дальше автобусом до завода. Водитель был совершенно согласен с Вебстером: трамваи были бы куда лучше поездов. Вебстер проникся к нему великой симпатией и глубоким уважением.

Вышло так, что он поспел как раз к обеду в кафе фру Эриксен: бульон с крупой, солонина с пюре из репы и тушеной морковью, на третье — карамельный пудинг. Меню давало повод для дискуссии, но Вебстер не роптал. Он наслаждался трапезой. Он ел. Два других посетителя — добродушный коммивояжер и фотограф Ник Дал — тоже были поглощены трапезой.

Как-то так получилось, что они представились друг другу. Коммивояжер, специалист по скобяному товару, откланялся — ему надо было ехать дальше. Вебстер похвалил блюда и подчеркнул, что после баранины с капустой, которую ему здесь подавали осенью, нигде не ел с таким удовольствием.

— Так ведь это было любимое блюдо директора Холмгрена, — заметила фру Эриксен. — Каждый вторник я посылала ему обед, в этот день он признавал только мою кухню. Холмгрен был разборчив в еде, любил хорошо поесть. Вам кофе подать в гостиную, господин Дал?

— Симпатичный господин этот Холмгрен, — пробормотал Вебстер.

Ник Дал согласился пить кофе в гостиной.

— Может быть, вы составите мне компанию? — обратился он к Вебстеру. — Могу предложить рюмочку ликера.

С этими словами он на время удалился: дескать, надо срочно проявить несколько негативов.

Вебстер поблагодарил его за приглашение и остался в столовой покурить. Фру Эриксен убрала посуду, полюбопытствовала, что там с кассиром Стефансеном. Есть что-нибудь новое? Нет, он ничего нового не узнал. Приехал только поговорить с Бугером об имуществе Холмгрена.

— У вас в доме поселился фотограф?

— Да, очень приятный молодой человек. И дела у него идут хорошо.

— В таком маленьком поселке?

— А вот вы и ошибаетесь. Люди приезжают со всей округи, очень рады, что фотограф тут поблизости. У нас ведь, если хотите, вдоль реки целый город протянулся, тысячи людей живут. Вход в гостиную господина Дала — через коридор. Вы можете пройти прямо к нему, я скоро принесу кофе. Только мне никак не верится, что кассир Стефансен присвоил все эти деньги.

— Ну почему же? Впрочем, я к этому делу, по сути, не имею отношения. Им занимается здешнее управление.

— Стефансен был такой деликатный, образованный мужчина, — сказала фру Эриксен. — Он и директор Холмгрен так дружили. Нет, я решительно не могу поверить. Там какое-то недоразумение с отчетностью. Многие здесь убеждены в этом.

— И что же там было на самом деле?

— Так разве нам что-нибудь известно? Но люди поговаривают. Такое ведь не каждый день случается. Он жил тут у всех на виду много лет. Жил скромно, трудился честно. Я знаю, что он вел дела аккуратно. Когда живешь в таком поселке не один десяток лет, уж как-нибудь знаешь, что за люди тебя окружают. Тот — этакий, тот — такой. Стефансен был из тех, что неспособны на дурные дела, так почти все думают, кто его знал. Да и…

— Что?

— Ну, в общем, он не замахивался на большое. Триста тысяч — слишком много для Стефансена. Вот так у нас считают. Правда, кое-кто говорит, что он припрятал деньги. Пустое, скажу я. Тут не обошлось без недоразумения.

— Собственно, это меня не очень касается. Стефансен был ведь кассиром.

— Ну да. Был кассиром — на беду для него. Кое-кто здесь жалеет его, кое-кто — нет. Но чтобы на триста тысяч замахнуться — только не он. Не поверю, хоть убейте, господин Вебстер.

— Н-да… А кто же еще тогда?

— То-то и оно. Но люди поговаривают. Многие здесь изменили свое мнение. Поначалу я сама думала: «Как же такой приличный человек мог пойти на такое?» Но время идет, и в голову разные мысли приходят. Неожиданные мысли, господин Вебстер. Не мог он так высоко замахнуться, говорим мы себе. И такой добросовестный человек, такой честный, трудился сверхурочно по вечерам. Я тут как-то беседовала с фру Стефансен, она мне платье шьет. Сама она ни с кем об этом деле не заговаривает, никогда, ни слова. У меня сорвалось что-то с языка, а она в ответ: «Стефансен никогда не делал ничего дурного». И все. Так убедительно сказала. Фру Стефансен очень умная женщина.

— Ну хорошо. А кто же еще мог замахнуться на триста тысяч, фру Эриксен? Касса-то у него была.

— Это верно, была — на беду для него. А кто еще? Поди угадай. Мы тут в поселке так и этак это дело обсуждаем. Холмгрен мертв, а какой был прекрасный человек, как он всем здесь нравился. Никто не скажет дурного слова о Холмгрене. Но он-то был человек с размахом, скажу я вам, господин Вебстер. Триста тысяч ему по плечу. Нет… мы вовсе не думаем, что он присвоил эти деньги. Но представим себе, что он впутался в какое-то дело и оно не заладилось? С чего это он так внезапно покончил с собой? Поначалу мы так рассуждали: «Это он потому, что Стефансен его разорил». Но теперь многие из нас рассуждают иначе. Он ведь и за границу часто выезжал. Во время войны что-то там с акциями соображал. Кто знает… Конечно, я во всех этих отчетностях ничего не смыслю. Слышала, что у Стефансена нет квитанций, но…

— Гм. Нет, меня это дело мало касается, фру Эриксен. Пойду-ка я загляну к фотографу Далу.

— Кофе будет скоро подан, — сказала фру Эриксен.

В центре крытой веранды фру Эриксен стояла завешенная черным бархатом большая старая фотографическая камера. Вдоль одной стены Ник Дал поставил полки; в примыкающем закутке разместил рабочий столик и ванночки. Он поклонился, пригладил чуб и сказал:

— Добро пожаловать, господин Вебстер.

— Завидую твоей шевелюре. А вот то, что под ней… Здесь темновато для фотоателье.

— Магниевые вспышки, — отозвался Ник Дал. — На той вон кушетке я увековечиваю молодых влюбленных и празднующих золотую свадьбу. Остальные сидят в кресле или стоят у стены под бригом «Фремтиден». Неплохо зарабатываю, сколачиваю состояние. Здешние люди страсть как любят увеличивать друг друга. Тс-с, фру Эриксен кофе несет.

Фру Эриксен вошла с подносом, подбросила в печь два березовых полена, с удовольствием выпила рюмочку ликера и удалилась. Малость костлявая, немолодая, но энергичная. Мужчины закурили трубки.

— Ну? — произнес Вебстер.

Ник Дал сходил за папкой.

— Красивый мужчина?

Вебстер посмотрел на отпечаток большого формата, призадумался. Вроде бы знакомое лицо. Обычно он сразу запоминал любые лица, но это вспомнить не мог. Просто похоже на кого-то. Красивое, волевое, широкий, чуть выступающий подбородок, широкий, довольно низкий лоб, густая шевелюра, широко расставленные глаза, заметные скулы, в меру крупный нос — не слишком большой и не слишком маленький, прямой. Брюнет, по-видимому.

— Директор Холмгрен, — сказал Ник Дал.

— Да ну? — Вебстер долго всматривался в снимок. — Точно, он. Холмгрен. Но…

Он снова задумался, но, как ни раскидывал мозгами, ничего не получалось, наконец бросил гадать. Вебстер не знал директора Холмгрена и прежде никогда его не видел, в этом он был твердо убежден.

— Ну, и в чем дело, Ник Картер?

— Это увеличение, сам видишь, — ответил Ник Дал. — Угадай, кто его заказал?

— Я приехал сюда не загадки разгадывать.

— Фрекен Катрина Энген.

— Что ж, логично, — сказал Вебстер, подумав. — Она, наверно, была влюблена в Холмгрена. Шеф и влюбленная секретарша. Жаль, что он ей не достался. Налей-ка мне еще рюмочку. Ты неплохо зарабатываешь. Сколько стоила эта бутылка? Лично я предпочитаю к кофе коньяк, желательно «Наполеон». Да только где взять на него деньги. А ликер вполне приличный.

— Всего тридцать восемь с полтиной в монополии в Фредрикстаде, это лучшее, что у них есть. Фрекен Энген храбрая женщина.

— Вот как? Храбрая?

Ник Дал объяснил.

Кто, как не он, держит ушки на макушке в любое время суток, в том числе и зимой? Ничего не происходит? А что здесь может происходить?

— Ну, кое-что все-таки произошло, — заметил Вебстер. — И разве не ты сам вызвался открыть тут фотографию?

Это точно. Люди ходят на завод и возвращаются домой. Люди фотографируются. Красивый маленький коттедж Стефансена стоит там опечатанный, в окнах темно. Никаких следов на снегу. Дом Холмгрена стоит опечатанный, в окнах темно. Фру Стефансен знай себе шьет и никуда не выходит. Лишь иногда отправляется на автобусе в Фредрикстад за покупками. Кстати, навещает там фрекен Харм, больше никого. Ник Дал узнал об этом, потому что ездил тем же автобусом в Фредрикстад. Фрекен Энген иногда выходит вечером подышать свежим воздухом. В шубе, меховой шапочке и теплых ботиках. Конечно, Ник Дал не может все время ходить за ней по пятам. Что тут такого, если человек вышел прогуляться. Она не подходила близко к названным домам.

Но однажды вечером он все же решил последить за ней в темноте. Скучно стало дома сидеть, вот и пошел за ней. Прогулка выдалась довольно долгая, до самой церкви.

Там фрекен Энген без раздумья отворила калитку в каменной ограде и быстро прошла между могилами прямо к могиле директора Холмгрена. Ник Дал потом убедился, что это могила директора — большая урна на низком гранитном цоколе.

— И что она делала там?

— Она упала на колени, — сказал Ник Дал.

Только и всего. Фрекен Энген упала на колени в снег, вскоре поднялась и спокойно направилась домой. Это повторялось раз или два в неделю. Холод, темно, на кладбище завывает ветер. Ник Дал прокрадывался следом за ней и смотрел, прячась за гранитной колонной, и его била дрожь, потому что со всех сторон ему чудились во мраке выходящие из могил покойники. В один из вечеров в окнах церкви вдруг появилось сияние, сперва слабое, потом сильнее, потом оно вдруг погасло. Тут Ника Дала чуть не хватила кондрашка, он сам окаменел, точно гранит, только зубы стучали. Пока не сообразил, что это просто луна выглянула из-за тучи за церковью. После чего он сел, где стоял, прямо на чью-то могилу, и конечно — на скрытую в снегу палочку от старого букета. Палочка та была длинная и достаточно острая.

Ну вот, а потом вышло так, что он познакомился с фрекен Энген. Он рассылал по почте рекламные карточки: «Николай Дал. Фотограф. Специалист по увеличениям. Умеренные цены». Во все дома разослал вдоль реки от Фредрикстада до Сарпсборга. Надо же было что-то предпринимать, чтобы зарабатывать деньги. Конечно, большинство все равно предпочитало городские фотоателье, но и он пожинал недурной урожай. Кому-то хотелось увековечить младенца в колыбельке, девушкам требовалась фотография любимого, парни тоже не отставали. Но в основном он занимался проявлением пленок и увеличениями.

Фрекен Энген явилась как-то после работы с фотографией Холмгрена. Попросила сделать увеличение. Ник Дал как следует постарался, отпечатал копию и для себя. Фотография была снята в Париже. Порядка ради Ник Дал записал имя и адрес фотографа. Анри Дюбуа, Рю… На обороте еще и надпись: «Катрине от Эрика, 16 мая 19…» Снимок был сделан всего за несколько месяцев до кончины Холмгрена.

Сыщик Ник Дал не мог оставаться без дела и не мог отказать себе в удовольствии порыться в чужих тайнах.

— Что ж, запишем и это. Хотя тут вряд ли что-нибудь кроется. Жаль, что ей не довелось вместе с ним съездить в Париж. Весна там чудесная. Я провел там однажды восемь дней, много лет назад, было у нас одно мероприятие по обмену опытом — Берлин, Париж, Лондон. Ты беседовал с ней?

Беседовал, и не раз. Фрекен Энген была в восторге от увеличения, они с Ником Далом поговорили о том о сем. Кончилось приглашением к ней домой на кофе с печеньем. Все-таки приятно, когда есть куда зайти одинокому человеку.

— Право, не знаю, — сказал Ник Дал. — Будь я лет на десять — пятнадцать старше… А так-то она обращается со мной по-матерински. Или как добрая тетушка, если хочешь. И вообще, известно ведь, что разница в возрасте не играет большой роли первые медовые годы. А какое печенье она печет! Знаешь, кто ее научил?

— Холмгрен, — сухо ответил Вебстер. — И кажется мне, что очень далекими окольными путями пытаемся мы подобраться к тем тремстам тысячам.

Молодая шевелюра Ника Дала могла служить рекламой для средства для ращения волос, и Вебстер ощутил легкую досаду. Он смотрел на волосы Ника и думал о пропавших деньгах. Сумму вознаграждения уже повысили до пяти процентов. Обычно затяжка следствия не раздражала Вебстера.

— И о чем же ты разговариваешь с этой дамой? Сидишь и держишь ее за руку?

Ник Дал поднял рюмку и задумчиво посмотрел на свет сквозь её золотистое содержимое.

— Ну да, — сказал он. — Иногда беру ее за руку, чтобы утешить фрекен Энген, когда она рассказывает. Говорит-то все больше она. Угадай — о ком говорит?

— О Холмгрене, о ком же еще.

Ник Дал с отсутствующим видом подлил ликера в рюмки и с таким же отсутствующим видом произнес:

— Весной мне исполняется двадцать пять, я прилично зарабатываю, она зарабатывает триста в месяц, есть сбережения на книжке, есть очень милый дом. Вообще-то в моем возрасте пора жениться. Конечно, придется каждый день выслушивать, какой Холмгрен был замечательный человек, но… Ну, и еще моя Этта там, в Осло, она мне все волосы выдерет.

— И что же, у фрекен Энген на книжке приличная сумма?

— Тысяч двадцать с хвостиком.

— Недурно. Откуда тебе известно?

— Как всякие порядочные дамы, она держит сберкнижку и письма под бельем в нижнем ящике комода. Иногда выходит на кухню за новой порцией кофе и печенья… Сберегательный банк Фредрикстада. Она ничего не снимает с книжки, только вкладывает. В последний раз, год назад, сразу после Нового года, положила пять тысяч. И в такие же сроки клала по пять тысяч до того.

— Рождественские подарки от Холмгрена?

— Вероятно, я пока еще не выяснил. Понимаешь, Вебстер… Нет между нами такой откровенности. Должно быть, я слишком молод. Она гладит меня по голове, словно добрая тетушка. Говорит о Холмгрене, дескать, как жаль, как он всем помогал здесь, и все такое. Какой он был любезный, как замечательно вел дела. Тут она принимается вздыхать, и без слез не обходится. Она не может не говорить о нем, но и лишнего не скажет. Я не уверен, что она была его любовницей. Может быть, как ты говоришь, влюбленность секретарши в шефа.

— Главное, известно ли ей что-нибудь о пропавших деньгах, да только вряд ли, — заметил Вебстер. — Придется и мне скоро побеседовать с ней. А что письма?

— Ничего. Холмгрен был осторожен, только открытки из Парижа с добрыми пожеланиями. В остальном — письма от родных и подруг.

Вебстер остановился на ночь в доме фру Эриксен. Ник Дал, как обычно, вышел прогуляться по морозцу в темноте, с девяти до двенадцати ночи. Надвинув на уши меховую шапку и засунув руки в карманы, побрел мимо территории завода и квартала жилых домов, затем — налево, мимо старого дома Холмгрена, и дальше, к модерновому коттеджу Стефансена. Фру Эриксен давно уже крепко спала, когда он среди ночи тихо входил на веранду в торце дома. Ник Дал и днем прогуливался по этому маршруту. Никто не обращал особого внимания на прогулки фотографа. Надо же было ему поразмяться. По воскресеньям он становился на лыжи и отмерял не один километр.

Итак, в девять часов он пожелал Вебстеру доброй ночи и пошел подышать свежим воздухом.

— Счастливо, — сказал Вебстер. — Хорошей прогулки тебе. А я пойду лягу.

Он закурил трубку, взял книжку и лег в постель. Погода резко изменилась, как это бывает в феврале. Южный ветер принес дождь, который хлестал по окну, и Вебстеру было очень уютно в тепле.

Итак, пока Вебстер лежал в теплой постели. Ник Дал бродил по заводскому поселку от девяти до двенадцати ночи. Дождь струился по его дождевику, поливал снег в маленьких садах, дорога стала скользкой, затрудняя его хождение. В девять он видел свет за многими гардинами, в двенадцать всюду было темно.

В четыре часа ночи фотограф проснулся, ему показалось, что он отчетливо слышал скрип чьей-то калитки и последовавшие затем шаги на улице. Он скатился с дивана и проследовал, сонный, босиком к окну. Никак это железная калитка Холмгрена скрипнула?

Какая-то тень мелькнула под фонарем поодаль, а может быть, просто ветер качает фонарь, рождая разные тени. Шаги? Может быть, просто дождь барабанил по водосточному желобу. Все же он быстро оделся, тихо вышел на улицу, ворча про себя и скользя по гололедице, побежал вдоль домов. Ни одного человека на улице, ни в одном окне не горит свет.

Он быстро пошел обратно. Калитка перед домом Стефансена закрыта, как всегда, и на снегу в саду не видно следов. Он поднялся проулком за жилым кварталом к старому дому Холмгрена и посветил фонариком — сперва перед главными воротами, потом у калитки, ведущей в сад, с другой стороны.

На снегу перед калиткой и сразу за ней Ник Дал увидел ясные следы дамских теплых ботиков. Следы от дома к калитке выглядели совсем свежими, настолько не размытыми дождем, что он мог различить фабричное клеймо. Он отворил калитку, достал из кармана складной метр, опустился на колени и тщательно измерил длину следа.

Ник Дал поразмыслил. На скользкой улице все следы, конечно, стерты дождем. На всякий случай он прошел немного, светя под ноги фонарем, но ничего не обнаружил. Тогда он осторожно прошагал рядом с следами к дому и вошел внутрь с черного хода. Электричество было подключено: дом Холмгрена соединялся проводами с заводом, и он зажег свет. Кое-где в комнатах теплились электрокамины.

Маленькие мокрые пятна на паркете столовой привели Ника Дала в библиотеку, где директор Холмгрен когда работал, когда отдыхал в одиночестве, сидя в халате. Ник Дал обратил внимание на то, что дверь библиотеки была закрыта неплотно. Лужица перед креслом у камина свидетельствовала, что гостья посидела здесь. Он принюхался. Кажется, пахнет табачным дымом? Окурок в камине был той же марки, что сигареты в кожаной сигаретнице на круглом столе. Он не стал его убирать.

— Она знает толк в куреве, — пробурчал он. — Тут пахнет виргинским табаком.

Ему захотелось взять сигарету, он даже посмотрел на сигаретницу, но воздержался. Вообще же Ник Дал не видел ничего необычного в этой комнате. Вдоль одной стены книги на стеллажах до потолка, мебель как будто не сдвинута. Под длинным угловым окном — большое бюро красного дерева, с запертыми ящиками. Ник знал, что все здесь уже осмотрено. Еще раз окинул взглядом всю комнату, пробормотал что-то себе под нос и отправился будить Вебстера.

В пять часов они оба стояли в библиотеке директора Холмгрена. Дождь прекратился, в маленьком черном парке шумел сырой ветер. Вебстер молча проверил ящики и шкафы, внимательно осмотрел стеллажи, взял в руки бутылку коньяка, стоявшую на шкафчике у камина.

— Не берусь утверждать, — сказал он, — но, похоже, ее трогали.

Он проверил рюмки, принюхался к одной, поставил рядом с бутылкой.

— Она нуждалась в глотке спиртного, — заключил Вебстер.

После чего приступил к методичным действиям. Достал из портфеля нужные принадлежности, посыпал порошком бутылку и рюмку, внимательно изучил результат.

— Она была в перчатках, — заключил он. — Что ж, дамы не выходят из дома без перчаток, во всяком случае, в такую погоду. Но ведь не за тем же она приходила сюда среди ночи, чтобы только выкурить сигарету и выпить рюмку «Наполеона». Давай-ка и мы согреемся. Ник Картер. Наследники не пострадают. В погребе полно бутылок.

— Странно, что он не составил завещания перед тем, как покинуть сей славный мир.

— О, в этом деле все выглядит необычно. Наверно, он был в отчаянии, и… Уж не думаешь ли ты, что у фрекен Энген примерно такой размер ботиков? Ладно, придется тебе проверить. И обувь фру Стефансен тоже. Надо думать, не меньше полумиллиона женщин в этой стране носят ботики этой фирмы, так что вряд ли клеймо нам что-нибудь даст.

Вебстер прислушался. Дорогу возле завода внизу осветили фары автомобиля, который стремительно удалялся в сторону Фредрикстада.

— Пойдем-ка лучше вернемся домой, прежде чем фру Эриксен примется варить кофе, — сказал он.

Расправил плечи и зашагал, рослый, крепкий, к выходу, сопровождаемый молодым Ником Далом.

После завтрака они в гостиной Ника обсудили ситуацию. Ник брался в несколько часов управиться с решением вопроса о ботиках.

— Черт возьми, — выпалил вдруг Вебстер. — Мы должны принимать в расчет трех дам. Может быть, фрекен Харм тоже носит теплые ботики. Как я мог забыть про автомобиль! Мы могли бы перехватить его, если бы вовремя позвонили.

Они продолжили беседу.

— Если только тут не замешана какая-нибудь четвертая дама, — заметил Вебстер. — Такая возможность не исключена, хотя вероятность невелика. Действуй, Ник Картер.

В тот же вечер Ник Дал смог сообщить следующие малоутешительные сведения:

— Все три дамы носят теплые ботики тридцать восьмого размера одной и той же фирмы. Ни одна из них не пристрастна к алкоголю, но не прочь выпить рюмочку в хорошем обществе и выкурить сигарету.

Насколько удалось выяснить Далу, они ночью были дома. После двух часов ночи ни из Фредрикстада, ни из Сарпсборга не выезжали такси. У одного из друзей фрекен Харм есть собственная машина, но она оставалась в гараже, никуда не выезжали и таксисты из окрестных селений.

— Ты действовал осторожно?

— Они даже не подозревают о моих исследованиях, — ответил Ник.

Всю следующую ночь они дежурили вместе, однако ничего не происходило. Вебстеру надо было возвращаться в столицу, его ждали срочные дела. Перед отъездом он тщательно проинструктировал Ника Дала.

В поезде он малость повздорил с одним пожилым господином. Тот утверждал, что трамваи никак не могут заменить поезда. Вебстер никогда не ссорился с людьми, кроме тех случаев, когда заходила речь о преимуществе трамвая перед поездом. Тут он способен был прийти в бешенство.

Разве не ясно, что с трамваем все проще и удобнее? Можно обойтись без этих сложных сигнальных систем. И без многих дорогих электровозов.

Людям не надо будет ломать голову над расписаниями поездов, понадобилось тебе побывать в Хамаре, или Конгсберге, или Бергене, каком другом городе — садись в любое время на трамвай и поезжай.

Большие удобные трамваи с мягкими сиденьями, как в поездах-экспрессах, но только один вагон и прицеп для багажа. В свой черед — специальные, почтово-багажные трамваи, а также товарные, помимо ночных перевозок.

У Вебстера в уме все было разработано, и он мечтал стать диктатором — но только в области железнодорожного сообщения, которое он называл железнодорожным разобщением.

6

От Ника Дала регулярно поступали еженедельные рапорты. В пятом рапорте он доносил:

В тот же день у Вебстера был разговор с шефом уголовного розыска. Дескать, прокурор считает, что следствие слишком уж затянулось, дело ведь совершенно ясное. Вебстер сказал, что не стоит спешить. Следует повнимательнее изучить отчетность. Попросил шефа уговорить прокурора.

— Попробую, — сказал шеф. — Потянем еще три-четыре месяца, а там начнутся каникулы суда присяжных.

На том и договорились. И прокурор дал согласие на отсрочку по ходатайству полиции.

Вебстер тер свою лысину и думал о кругленькой сумме и об этом упрямце Стефансене. Он не видел никакого просвета.

В начале апреля Вебстера навестил студент Арвид Стефансен. Вебстер встретил его приветливо, но был скуп на слова. Арвид Стефансен выглядел бодро, держался смело — этакое свежее дыхание весны в пыльном кабинете полицейского управления.

— Желаете сообщить что-то, молодой человек?

Арвид Стефансен пригладил густую темную шевелюру, выпятил подбородок. Он явно желал что-то сообщить.

Студент Стефансен несколько раз навещал свою мать, последний раз — два дня назад. Она была совершенно уверена, что отец ни в чем не виновен.

— Мама — женщина с характером, — говорил он. — И неглупая. Похоже, нервы немного сдают из-за этой истории. Нет, она, конечно, понимает, что следствие должно быть доведено до конца.

— Речь шла о чем-нибудь конкретном, Стефансен?

— Вот именно. Она вспомнила одну вещь.

Фру Стефансен вспомнила, что Холмгрен иногда брал деньги в кассе, в том числе и крупные суммы. Должно быть, оставлял расписки, считала она. Ничего необычного в том, что шеф брал деньги, разумеется, нет. Есть ли какая-нибудь возможность проверить — отражено ли это в документах?

— Фру Стефансен просила вас обратиться ко мне?

— В известном смысле да. Она сказала: «Может быть, полиции следует об этом знать?»

— Конечно, следует. Скажите, ваш отец сам брал эти суммы?

Насколько было известно Арвиду Стефансену — сам. Фру Стефансен и фрекен Энген сидели в соседнем кабинете. Вебстер слышал об этом не раз, но не ленился переспрашивать: вдруг выявится нечто, позволяющее заключить, что и другие люди имели доступ к кассе.

— Откуда фру Стефансен могло быть известно, что Холмгрен берет деньги в другом кабинете? Стефансен говорил об этом дома?

— Холмгрен приходил в контору и, не закрывая дверь, кричал: «Мне понадобятся наличные!» Последний раз взял двадцать тысяч.

Вебстер насторожился.

— Когда это было?

— За два месяца до того, как забрали отца. В начале августа, девятого числа, мама запомнила дату — день рождения моей сестры. Она и другие суммы помнит, но точных дат в голове не держала.

Вебстер взял папку, нашел нужную бумагу. Последняя сумма — двадцать тысяч. Согласно документации, как раз девятого августа эта сумма должна была быть отправлена одному лесовладельцу, однако адресат не получил денег. Вебстер хмыкнул, закрыл папку и сказал, что займется этим вопросом.

Проводив Арвида Стефансена, он задумался. Потом взял телефонную трубку и позвонил ревизору; тот обещал прийти. Полчаса спустя он сидел в маленьком кабинете Вебстера с кассовой книгой лесопильного завода.

— Странно, — сказал ревизор. — Где-то должно быть отражено, что Холмгрен брал деньги. У нас есть только его расписки в платежных ведомостях — жалованье, премия, прибыль от акций. Какой же кассир станет выдавать большие суммы без расписки.

— Что ж, пошли попробуем осторожно побеседовать со Стефансеном, — предложил Вебстер.

Стефансен был занят раскрашиванием игрушечных тачек, какие можно увидеть на распродаже предметов, изготовляемых заключенными. Пригладив свою красивую седоватую шевелюру, он кивнул рассеянно-приветливо. Поздоровался за руку с ревизором.

Косой солнечный луч пробился с улицы через решетку, расписал бликами зеленую стену. Вебстер поглядел на тумбочку — там лежала библиотечная книга, записки о путешествии на Борнео. Он хмыкнул и перевел взгляд на кассира, представил себе мальчонку, которому запретили гулять и который мечтает о путешествиях в дальние страны. Неприметно кивнул ревизору — деловитому, хорошо одетому и хорошо причесанному господину.

Заранее предупрежденный следователем, ревизор мягко произнес:

— У меня возникли проблемы, господин Стефансен. Я насчет крупных выплат лично директору Холмгрену.

Они уставились на кассира; он пробурчал:

— Да уж, не завидую вам — сплошные цифры. Ревизии, должно быть, мука мученическая. Кассиру и то несладко приходится.

— Вы не припомните, вам случалось выдавать Холмгрену лично большие суммы? Я пока не стану называть точные цифры.

Вебстера ожидал приятный сюрприз — Стефансен улыбнулся и ответил вполне нормальным голосом:

— Конечно, я выдавал Холмгрену много денег.

— Сколько, скажем, в последний раз, господин Стефансен?

— В последний — двадцать тысяч. Двадцать — простая и безвредная цифра, верно? Это был аванс по одной из сделок.

— Вот именно, совершенно верно, — подхватил ревизор. — Я тоже так считаю, цифра двадцать никогда меня не раздражала. Гм-м. И Холмгрен расписывался в получении денег? Я что-то не нахожу расписок. Конечно, это чистая формальность, но отсутствие расписок затрудняет мне работу, сами понимаете. Сидишь копаешься в множестве документов, и без расписок… Могу я попросить вас, господин Стефансен, помочь мне найти эти расписки?

Стефансен обвел камеру рассеянным взглядом, пробормотал:

— Да, не завидую я вам. Тогда уж мне тут лучше, спокойнее. Расписки? Холмгрен всегда расписывался в отдельной тетрадке, кроме тех случаев, когда деньги причитались ему по платежной ведомости.

Ревизор не мог припомнить, чтобы ему попадалась такая тетрадка. Стефансен объяснил, что тетрадка стояла на полке в заводоуправлении. В нее вносились только суммы, которые брал Холмгрен. Простая такая черновая тетрадка в коричневой картонной обложке.

Ревизор заметил, что речь идет о крупных суммах. Для чего они требовались Холмгрену? Ведь ему не полагалось таким способом брать из кассы деньги для личных расходов?

Стефансен поразмыслил, затем ответил спокойно, серьезным тоном:

— Конечно, но Холмгрен явно понимал, что мне приходилось трудно последнее время. Все крупные суммы он отсылал сам. Он расписывался в тетрадке, потом я регистрировал, что деньги отправлены.

— В основном лесовладельцам?

— Да, последнее время он сам рассчитывался по почте с лесовладельцами. Остальные выплаты были относительно мелкими. Крупные суммы мы рассылали ежегодно за короткое время. Правда, в редких случаях он не успевал расписаться, но ничего страшного в этом не было. Холмгрен был кристально честным человеком. Мы с ним были близкие друзья.

— Вы уверены, что тетрадка стояла на полке? — ровным голосом осведомился Вебстер.

— Абсолютно уверен, — ответил Стефансен. Вебстер показал ему листок с перечнем неучтенных сумм, и, как ни странно, кассир Стефансен отлично помнил, что Холмгрен получал эти деньги для отправки лесовладельцам. Когда же Вебстер задал ему новый вопрос, он вдруг отвернулся, сделал рукой отрицательный жест и принялся раскрашивать очередную игрушечную тачку. Выйдя в длинный тюремный коридор, ревизор сказал:

— Выходит, если мы найдем тетрадку и обнаружим в ней расписки Холмгрена в получении недостающих денег, Стефансена объявят невиновным?

— Н-да, выходит, так.

Странно, что он не заявил об этой тетрадке раньше. Или он чокнутый? Если тетрадь с расписками существует на самом деле.

— Странное дело, — пробормотал Вебстер.

7

На другой день он выехал утренним поездом в Фредрикстад. В пути привел в ярость одного железнодорожника своим утверждением, что поезда следует заменить трамваями.

— Вы всерьез предлагаете, чтобы трамваи ходили до Хаммерфеста на крайнем севере страны? Да у вас, наверно, не все дома, — возмущался железнодорожник.

— У вас-то, понятно, свой интерес — чтобы продолжало существовать железнодорожное разобщение, — холодно отвечал Вебстер.

Фру Эриксен предложила дивный ленч — яичница из четырех яиц с ветчиной, кукурузные хлопья со сливками и вареньем, свежайшее сливочное масло, ржаной хлеб двух сортов, белый хлеб и свежие булочки, четыре сорта сыра, мессинские апельсины, цельное молоко, ароматный кофе плюс газета «Фредрикстад дагблад». Вебстер проникался все большей симпатией к фру Эриксен. Она делалась все мягче в обхождении. Когда Ник Дал заговорил с ним через стол, Вебстер сухо что-то ответил, не глядя на Ника, попросил передать эдамский сыр и тихо пробормотал:

— Помолчи, черт бы тебя побрал, тебя что — не учили, как вести себя за столом?

Фру Эриксен была в восторге от фотографий Ника Дала, особенно рекомендовала свой портрет в шляпе. Вебстер, между прочим, тоже иногда фотографировался, и непременно в шляпе.

В очередном рапорте Ника Дала не содержалось ничего существенного. Три дня назад Арвид Стефансен посетил свою родительницу. Фру Стефансен поехала с ним в Фредрикстад, пила кофе вместе с фрекен Харм в ресторане «Медведь» напротив церкви. Они выпили также по рюмке вина, сидели и толковали. Точнее, фрекен Харм долго распространялась о нарядах для свадьбы. Фру Стефансен явно была чем-то обеспокоена. Хотя с какой стати ей интересоваться чужой свадьбой, учитывая состояние собственного брака. Фру Стефансен сшила Этте чудесное платье, но, конечно же, Этта придралась, сочла ее изделие недостаточно модным. Собирается кое-что подправить в Осло, жеманница. Вообще же была чудо как хороша, и фру Эриксен назвала ее «славной девушкой». Ночью, когда Этта поднялась в свою комнату на втором этаже, фру Эриксен подглядывала в коридоре. Фрекен Энген посещает кладбище раз в неделю. Ник Дал не следит за ней — слишком светло. Иногда заходит к ней на чашку кофе. Ничего особенно интересного. Этта считает фру Стефансен настоящей красавицей, «пылкой особой». Говорит о ней: «Тлеющий кратер». Соображает…

Закурив трубку, Вебстер прошел мимо старого дома Холмгрена и зашлепал дальше по грязной улице к старой церкви и конторе пристава. На полях еще лежал тонкий слой снега с черными и зелеными проталинами. Лед и снег таяли в лучах солнца, и в канавах журчала вода, в воздухе пахло весной. Он глубоко дышал, на душе было хорошо от доброй трапезы и от мысли о том, что подошел конец долгой, суровой и трудной зимы.

Бугер точно помнил, что в комнате кассира на заводе не было никакой тетради с расписками. Ударил по столу тяжелым кулаком и поклялся, что не видел ничего подобного. Помнил наперечет все кассовые книги до одной. И в доме Холмгрена не было такой тетради, дома у Стефансена — тоже. Она не числилась в перечне кассовых документов.

— Стало быть, ее унесли, — заключил Вебстер.

— Вот именно, если только такая тетрадь вообще существовала, — сказал помощник пристава.

— Думаю, существовала, — осторожно молвил Вебстер. — А впрочем, кто его знает.

Вебстер взял курс обратно на завод, чтобы допросить женщин. Он не спешил, держался предельно любезно, учтиво, в меру добродушно.

Фрекен Энген пригласила его, если будет время, зайти к ней завтра, в субботу, на кофе после обеда. Рыжеволосая, крупная, цветущая по случаю приближения весны. Синий конторский передник поверх черного платья с узкой полоской, траурного крепа на воротнике.

— Собственно, это дело меня мало касается, — пробурчал Вебстер. — Это Бугер, он попросил меня зайти и справиться о тетрадке с расписками, которая куда-то запропала. Ее не было среди документов, представленных ему. Мы сейчас вновь проверяем отчетность, ревизор этим занимается. Стефансен сидит ведь в тюрьме в Осло, там моя епархия. Здесь, в уезде, сами понимаете, компетенция Бугера.

Фрекен Энген никогда не слышала о какой-либо тетради с расписками, однако помнила, что на полке над конторкой кассира стояла какая-то коричневая черновая тетрадка. Маленькая такая, приблизительно пятнадцать на двадцать сантиметров. Похожая на школьную. Часто видела ее, когда заходила с ведомостями к Стефансену. Она стояла на полке отдельно, в маленьком отсеке. Тетрадь запомнилась ей потому, что на ней рукой Стефансена было написано: «Холмгрен». Никогда не задумывалась над тем, что в ней может быть записано. У Стефансена было несколько точно таких тетрадей для его черновых записей.

— Вам не случалось видеть, чтобы Холмгрен что-то писал в ней, когда заходил в кассу за деньгами?

Фрекен Энген вообще не видела, чтобы кто-либо что-то писал в этой тетради. С того места в конторе, где сидела она, не было видно конторку в кабинете Стефансена. Даже если дверь была открыта.

Фрекен Энген подтвердила, что Холмгрен не раз стремительно входил в комнату Стефансена и громко говорил тому, что ему нужны деньги. Она неохотно сказала об этом, даже слегка покраснела. Когда и сколько, точно не помнила. Хотя в последний раз речь шла о двадцати тысячах. Да-да, ровно двадцать тысяч. Девятого августа? Да, пожалуй.

Вебстер строго посмотрел на нее, стал читать вслух список, в котором значились суммы. Да-а-а-а, пожалуй. Да-а-а-а, Холмгрен брал большие суммы. Но разве в этом было что-то дурное?

— Конечно же нет, — сказал Вебстер. — Разумеется, он был вправе брать нужные суммы. Обычное дело. Вряд ли это как-то связано с растратой. Но сами понимаете — отчетность… Нам недостает только этой маленькой тетрадки. Ревизор не дает мне покоя. Бугер тормошит меня. Надо же нам разобраться во всем, когда-нибудь подвести черту. У меня есть куда более важные дела, чем эта бухгалтерия, фрекен Энген.

Вебстер погладил лысину, прищурил один глаз, напустил на себя добродушный вид. Фрекен Энген засмеялась.

— Конечно, наверно, вы не одного злоумышленника изловили.

— Бывает. Это дело из разряда довольно пресных. К счастью, оно меня и не очень касается.

Как обычно, Вебстер тщательно записал их беседу, прочитал вслух.

— Такой уж порядок! — добродушно сказал он. — Никуда не денешься, это входит в мои обязанности. Если бы вы знали, сколько ненужной болтовни мы записываем и читаем приличным людям.

Он потолковал с новым кассиром, который сидел в маленькой соседней комнате. Глядя поверх очков, тот заверил, что никакой тетрадки не видел, когда принял дела сразу после кончины Холмгрена.

Из заводоуправления Вебстер, чуть разомлевший от плотной трапезы, упругим решительным шагом направился прямо к фру Стефансен. На ходу он щурился, улыбался, расправлял плечи, лелея приятное чувство, которое посещало его, когда удавалось нащупать заветную нить, позволяющую как будто распутать весь клубок. Входя к фру Стефансен, он совершенно забыл о прискорбном отсутствии растительности на своей голове.

Фру Стефансен, как и фрекен Энген, помнила тетрадку. И добавила одно важное замечание:

— Холмгрен брал куда больше денег, я не все сказала Арвиду. Все даже сама не помню. Но ведь это не играет роли? Расходы значатся в кассовых книгах?

— Надо думать, — пробормотал Вебстер. — Стефансен не мог унести тетрадь с расписками перед тем, как попал в клинику в Осло? Бугер утверждает, что ее не было на месте, когда производился обыск.

— Стефансен, что вы! Ни в коем случае. С какой стати.

На лице мадонны промелькнуло выражение жалости с оттенком скрытой досады.

Снова он ощутил, что перед ним сидит умная и красивая женщина, страстная и волевая. Незаурядный человек, сказал бы Вебстер. Он ощутил исходящие от нее мощные биотоки и подумал: «Ведь как уверенно себя держит. Не стала никуда уезжать из поселка, сразу нашла способ прилично зарабатывать на жизнь. Спокойная, ухоженная. Не жалуется. Не демонстрирует своих переживаний. Бьюсь об заклад — она не плачет по ночам, ни слезинки не проливает. Притом отнюдь не холодная натура».

Он вел себя учтиво, сдержанно, но приветливо.

На обед фру Эриксен подала жареный лангет с капустой, тушенной в сливках, и превосходный десерт. Она не скрывала своего любопытства, и Вебстер оживленно разговаривал. Фру Эриксен нравилась ему все больше, он совсем перестал замечать изъяны ее строения и несколько преклонный возраст. Потрепав ее по плечу, он проследовал через коридор вместе с Ником Далом, чтобы посмотреть задуманную фотографом серию открыток, сулящую недурную прибыль.

Фру Эриксен принесла кофе. Ник Дал налил ей рюмочку, и она удалилась, весьма довольная. Этот полицейский Вебстер — приятный мужчина, похож скорее на коммивояжера, не прочь пошутить с ней. А молодого фотографа Ника Дала она воспринимала чуть ли не как примерного сына. У фру Эриксен не было детей. Фру Эриксен жила недурно, держа маленькое кафе и сдавая комнаты внаем. Люди приезжали издалека, довольно часто, чтобы сфотографироваться, приезжали крестьяне и мелкие служащие, которые пользовались случаем пообедать в кафе или хотя бы выпить чашечку кофе со сдобой.

Ощущая приятное возбуждение, Вебстер вышел на веранду, закурил трубку и побрел по улице к дому Холмгрена. Юго-западный ветер принес весеннюю оттепель. Снег быстро таял на солнце. От калитки к черному ходу и обратно вели следы мужских сапог. Вебстер знал, что это следы Ника Дала. Ник поднимался к дому, держась справа от дорожки, и по той же стороне вернулся. Верный парень, знает свое дело. И с хорошим чутьем.

Напевая себе под нос, Вебстер отпирает дверь черного хода, проходит через буфетную комнату в столовую, осматривается кругом, входит в библиотеку. Тяжелые портьеры закрывают высокие окна и дверь, ведущую на длинную веранду. Он раздвигает портьеры, впуская в комнату свет. Никаких изменений. Кресло стоит, как прежде, перед камином. Дама, что недавним зимним вечером сидела здесь, кто она? Вебстер гудит себе под нос, теряясь в догадках. Это могла быть любая из трех, если не из четырех.

Красивая просторная комната — библиотека Холмгрена. Здесь он наслаждался отдыхом. Надев халат, сидел в кресле, курил сигару. И предложил фрекен Харм не задерживаться, ехать к своему другу в Фредрикстад. После чего поднялся наверх, лег в постель и выпил пузырек яда.

Вебстер ходит взад-вперед по длинной красивой комнате Холмгрена. Ему зябко.

Он ощущает присутствие Холмгрена.

Медленно скользит взглядом по стеллажам с множеством книг. Стеллажи протянулись на восемь метров в длину, на полметра не достают до потолка. Художественная литература, собрания сочинений, отдельно — книги по специальности. И как будто никаких приходно-расходных книг. Он продолжает медленно рассматривать корешки, иногда вытаскивает книжку потоньше, без надписи на корешке. Вебстер никуда не торопится. Наконец приходит очередь пятого снизу стеллажа, и он вытаскивает маленькую тетрадь в светло-коричневой обложке, что-то вроде школьной тетрадки. Почерком Стефансена, с наклоном в левую сторону, на обложке написано: «Холмгрен».

Присвистнув, Вебстер садится в кресло перед камином. Тетрадь заполнена цифрами и расчетами Стефансена. Видно, он пользовался ею для черновых записей. Но на последней странице вверху значится: «Выплаты Холмгрену, расписки». Ниже — колонка сумм, преимущественно крупных. Справа — число и роспись Холмгрена. Первая сумма датирована 1 августа прошлого года, последняя — 3 августа. Итого выплачено около ста тысяч крон. И все. Двадцать тысяч, о которых также шла речь, получены позднее. Фру Стефансен помнит это, фрекен Энген помнит. Выходит, Холмгрен взял намного больше ста тысяч.

Вебстер насвистывает. Если роспись Холмгрена подлинная, растрата Стефансена сокращается, во всяком случае, на одну треть. И может возникнуть сомнение, виновен ли он вообще в чем-нибудь. Вебстер склоняется к тому, что роспись подлинная, — четкий почерк, рука энергичного человека. Можно подумать, что он унес тетрадку из заводоуправления, чтобы подшутить над Стефансеном.

Вебстер быстро выходит из дома и направляется к помощнику пристава Бугеру. Вызывает его для разговора с глазу на глаз. Бугер уверяет, что стеллажи были тщательно осмотрены. Он горячится, широкое лицо его краснеет.

— Вы снимали с полки каждую книгу?

— Ну-у, не то чтобы каждую, но я все полки тщательно осмотрел, Вебстер, это точно. Этой тетрадки там не было, провалиться мне на этом месте.

— Гм, — отозвался Вебстер. — Тетрадь маленькая, тонкая.

— Не такая маленькая, чтобы я не увидел. Ее не было там. Кто-то потом засунул ее между книгами.

— Возможно, — сказал Вебстер.

И быстро пошел обратно. Бугер вполне мог просмотреть такую тонкую тетрадь, он вообще не искал тетрадки. В тот раз никто не знал об отсутствии тетради с росписями.

Рослый почтмейстер трудился на своем огороде. Приветствовал Вебстера кивком, подошел к забору.

— Скажите, Холмгрен много писем получал из-за границы?

— Как вы сказали? Да нет… Из Швеции изредка письма приходили. Должно быть, от родственников. Из Парижа — с большими перерывами.

Они посмотрели на стоящий поодаль старый дом Холмгрена.

Вебстер позвонил фрекен Энген, поблагодарил за приглашение на кофе на субботу, извинился, что не сможет прийти, ему нужно ехать в город. Довольно важное дело.

В Фредрикстаде он сел на первый поезд, идущий в Осло. Он был бы рад найти доказательства вины Стефансена. Тем самым будет завершено следствие по этому делу, он подведет черту. Но еще больше радовался Вебстер, обнаруживая свидетельства невиновности человека.

Выяснилось, что росписи Холмгрена в тетрадке подлинные. Два эксперта подтвердили это.

Вебстер поговорил с шефом угрозыска и с ревизором. Прокурор охотно утвердил отсрочку. Сумма растраты резко сократилась, и они начали сомневаться в виновности Стефансена.

Он ведь не упоминал эту сотню тысяч, в получении которой расписался Холмгрен, говорил только о тетрадке с росписями.

Сам Стефансен воспринял новость равнодушно, не пожелал обсуждать ее ни с Вебстером, ни с ревизором.

— Вот как? — сказал он. — Выходит, я должен только двести тысяч? Очень рад. Может быть, вы объясните, почему вообще за мной числится долг, если я не брал этих денег?

Нервно пригладив волосы, он отвернулся к стене. Вебстер сдался: от него толку не добьешься. Сказал ревизору:

— Будем заходить, дождемся, когда он будет в лучшем настроении.

Вебстер походил по сухим, чистым улицам столицы, взял курс в центр, прошелся туда и обратно по улице Карла Юхана. Люди понемногу оживали после долгой зимы. Они не обращали внимания на Вебстера, в меру плечистого, дюжего, статного, в добротном плаще, в хорошей серой шляпе. Поди определи, что за человек, чем занимается. Он часто в уме подводил итоги, гуляя вот так по улицам, если только не заглядывался на кого-нибудь, с кем был бы не прочь «пообщаться».

Кажется, что-то начинает проясняться, — говорил он себе. — Похоже на то. Необычное дело. Тугой курок. Во всяком случае, эти сто тысяч он не брал. Это вовсе не значит, что не взял остальные. Правда, жена утверждает, что Стефансен выдавал Холмгрену намного больше денег, В этом надо разобраться в первую очередь. Что, если Холмгрен получил всю недостающую сумму? Судя по всему, вполне возможный вариант. Но если так, куда Холмгрен дел эти деньги? Спрятал где-то? Для чего тогда кончать с собой? Проиграл на бирже? Вряд ли. Хотя кто знает. Если и впрямь каким-то образом проиграл деньги, это могло стать поводом для самоубийства. Что-то здесь нечисто. Фрекен Энген считает, что он был неспособен на такое. Дескать, она хорошо знала его. Но почему она избегает говорить о частных выплатах Холмгрену? М-м-м-м-м. Возможно, оберегает от пятен его репутацию. М-м-м-м-м.

Ладно, довольно об этом. Вебстер посмотрел на часы и сел на трамвай у «Гранд-отеля». Он предвкушал обед. Его жена была хорошая стряпуха.

8

В этом году отпуск Вебстера пришелся на конец июня и начало июля. Дни в горах, на турбазе по соседству с одной фермой, шли слишком быстро. Отличное обслуживание, сметана, форель, копченое мясо и прочие вкусности. На несколько коротких недель он забыл о правонарушениях, о тюрьмах и полиции. Задумал попросить еще несколько недель, когда начнется охотничий сезон.

Взяв еды на дорогу, он уложил рюкзак и отмерил по каменистой тропе два десятка километров, спускаясь в долину, где находилась железнодорожная станция. Жена, два сына и две дочери остались в горах до конца школьных каникул; ему же на этот срок отводилась роль соломенного вдовца.

Он был не прочь раз в году пожить один. Полный порядок. Ощущение новизны бытия. Никаких особых выходок он себе не позволял. После работы иногда заходил в увеселительный парк, предпочтительно вместе с кем-нибудь из коллег. Или отправлялся на пароме на полуостров Бюгдэй, или ехал на электричке за город, в зеленые зоны. По воскресеньям — пляжи на берегах Осло-фьорда, в Шёстранде или Ингиерстранде. Купался, ел в хороших ресторанах, выкуривал сигару-другую. Иногда позволял себе выпить стаканчик виски с содовой, но вообще-то на спиртное не налегал. Не слишком поздно возвращался домой в пустую квартиру. Ложился спать.

В первое утро после отпуска он в девять часов участвовал в смотре. Стоял загорелый и бодрый вместе с другими следователями, изучая взглядом грешников, которых по одному вводили в комнату. Большинство арестантов были ему знакомы — постоянные клиенты, задержанные накануне днем или ночью. Сразу после отдыха в горах он смотрел на них с состраданием. Печальная картина. Жаль этих людей. Несчастные. Два рядовых взлома, четыре простеньких кражи, одно сомнительное ограбление, один сутенер, нападение на кассира, мелкая кража в магазине. Горемычное дно столицы.

Шеф за стойкой задавал короткие вопросы.

— И где же вы работаете? И сколько раз вас уже задерживали? Где живете? Вы не брали этих денег? Можете возвращаться в коридор.

Не успел грешник опомниться, и его уже выводят за дверь. Не больше минуты на человека. Следователи, стоя в куче, всматривались, вертели головой — и не разглядишь каждого из них. Сами же они все видели и запоминали лица. Пригодится на будущее.

Выйдя после смотра в коридор, Вебстер потолковал с одним из арестантов, справился об одном из его друзей, за ответ уплатил сигаретой. Кивком простился с вором, когда его по крытому переходу повели из управления полиции в тюрьму во дворе.

Внес полученные сведения в толстую записную книжку, выкинул из головы и сел с трубкой и утренней газетой за длинный стол в комнате отдыха. Коллеги приветственно кивали, справлялись — как отдыхалось в горах, углублялись в свои газеты. Несколько тихих минут для ознакомления со свежими новостями, после чего начиналась оживленная беседа о ремонте моторных лодок, об отпусках — о чем угодно, только не о преступлениях. Так они отдыхали каждое утро после очередного смотра, пока не наступало время вести допрос в кабинетах поблизости или отправляться в город, где ждала работа. Обычное компанейское собрание крепких мужчин, которые сидели и болтали, покуривая и листая газеты.

Вошел надзиратель, обратился к Вебстеру:

— Номер пятьдесят седьмой, Стефансен, желает говорить с тобой. Дескать, срочное дело. Сильно ожил за последнюю неделю. Ночной дежурный говорит, он всю ночь бродил по камере в одних носках.

Вебстер поглядел на часы, кивнул надзирателю. Сложил газету, сунул ее в карман висящего на вешалке плаща и не спеша побрел по крытому переходу в тюрьму.

— Вот как? Среди лета камера показалась ему тесноватой?

Надзиратель звякнул связкой ключей, отпер дверь камеры, и Вебстер вошел внутрь мимо него.

Стефансен сразу заговорил — нервно, горячо. Пригладил волосы дрожащей рукой, схватил лежащий на тумбочке список, который ему в свое время принес Вебстер. Перечень недостающих сумм. Около трети уже зачеркнуты — на них отчетность нашлась. Возле ряда других Стефансен поставил крестики, вспомнил, что эти деньги Холмгрен собирался отправить по почте, получил у Стефансена в кассе и расписался.

— Оставил отдельные расписки?

— Нет, расписался в маленькой тетрадке.

Вебстер спокойно объяснил, что этих расписок не было в маленькой тетрадке.

Стефансен задумался, поднес руку ко лбу.

— Значит, в другой тетрадке расписался. Точно такой же. Тетрадь для черновых записей. Я точно помню, у меня тут все отмечено. Крупные суммы. Я хожу по ночам по камере и вдруг вспоминаю. Холмгрен все деньги получил, я только не помню каждую выплату в отдельности. Тетрадь, в которой он расписывался последнее время, стояла на полке над конторкой, а вторая лежала в ящике вместе с другими расписками. Она была вся заполнена, поэтому я ее отложил в сторону.

Вебстер посмотрел на него. Похоже, не лжет. Похоже, все так и было. И совпадает с показаниями женщин.

— Почему вы пользовались для расписок черновыми тетрадями?

Стефансен не придавал этому большого значения, ждал, что Холмгрен на другой день принесет почтовые квитанции. И забывал ему напомнить.

Вебстер сказал Стефансену, что первая тетрадка найдена. Разве он не помнит — ревизор тогда говорил об этом? Стефансен подумал, поднес руку ко лбу. Да, кажется, припоминает.

— Ну, а вторая тетрадка? Могла какая-нибудь из женщин в конторе взять ее?

Стефансен удивленно воззрился на Вебстера. Женщины? С какой стати? Непонятно.

— Ну а Холмгрен? Может быть, он предпочел забрать тетрадки, раз не отправил деньги, как было условлено?

Стефансен снова воззрился на Вебстера, поднес руку ко лбу, пригладил седоватые волосы. Пробормотал:

— Что ж, не исключено, раз он не отправил деньги. Вот уж никогда не подумал бы, что он способен на такое.

Поскольку в Фредрикстад не ходили трамваи, пришлось Вебстеру на другой день ехать туда поездом. Автобус доставил его в заводской поселок, и прямо с остановки он направился в старый дом Холмгрена. Снова взялся исследовать стеллажи в библиотеке Холмгрена и почти сразу обнаружил вторую тетрадку на пятой полке снизу, чуть дальше того места, где стояла первая. Откуда он мог знать о ее существовании, когда искал в прошлый раз… Решил, что не мешает как следует проверить все полки, вынимать каждую книгу и встряхивать корешком вверх. Работа кропотливая, фотографу хватит на целую ночь.

Удобно расположившись в кресле перед камином, он пролистал тетрадку. На предпоследней странице Холмгрен меньше чем за неделю, с 3 по 9 августа прошлого года, расписался в получении нескольких сумм, вместе получалось около ста пятидесяти тысяч. Последняя сумма — двадцать тысяч. Те самые, о которых говорили женщины.

Однако на последней странице под словами «Выплачено Холмгрену» значились пять сумм, составляющих вместе почти шестьдесят тысяч крон, против которых стояла дата, но роспись отсутствовала. Даты — опять-таки август прошлого года — следовали сразу одна за другой.

Вебстер хмыкнул. Выходит, Холмгрен получил в кассе, во всяком случае, четверть миллиона крон. Росписи есть. Доказательство налицо. Он снова хмыкнул. Потратил с полчаса на осмотр других книг, снимая некоторые с полки. Ничего не нашел. Задумался, Посмотрел на цифры, справа от которых не было росписи Холмгрена.

Если женщины вспомнят, что Холмгрен получил эти деньги, положение кассира Стефансена резко улучшится.

Он начал с посещения фру Стефансен. Сразу приступил к делу, о тетрадке ничего не сказал, но положил на стол перед ней список с пометками Стефансена. Отметил крестиком суммы, за которые Холмгрен не расписался, подчеркнул даты. Не может ли фру Стефансен вспомнить, брал ли Холмгрен деньги в кассе в какой-то один или несколько из этих дней?

Она просмотрела список. Первую сумму вспомнила почти сразу — около восемнадцати тысяч.

— Как же, помню, — сказала она. — Вечером того дня мы были в гостях у Холмгрена. По пути туда я еще спросила мужа, зачем Холмгрену понадобилось столько денег. Естественный вопрос, верно? В предыдущие годы я ни разу не слышала, чтобы Холмгрен вот так брал деньги в кассе. Стефансен слегка раздраженно ответил мне, что Холмгрену нужно рассчитаться с кредиторами. Он не любил, когда я вмешивалась в его дела, держал все как бы в секрете. Больше я не спрашивала, хотя замечала, что Холмгрен и после не один раз приходил в кассу за деньгами.

Подумав, фру Стефансен вспомнила и остальные четыре суммы.

— Точно помню, — спокойно произнесла она. — Конечно, с тех пор прошло немало времени, но я помню теперь эти суммы, потому что они были выплачены сразу после тех восемнадцати тысяч, о которых я спрашивала мужа. Мне это бросилось в глаза, потому что раньше Холмгрен не забирал деньги таким способом.

Вебстер заговорил о тетрадках.

— Их было две, может быть, три, — сказал он. — Фру Стефансен не представляет себе, где они могут находиться теперь? Сами понимаете, было бы очень важно найти их.

Фру Стефансен выпрямилась на стуле, опустила руки на колени, ее красивые глаза расширились.

— Вы хотите сказать, — тихо произнесла она, — что все эти деньги, которые Холмгрен получал от мужа, нигде не значатся?

Вебстер объяснил, что суммы значатся как выплаченные Холмгрену, но не во всех случаях есть его роспись.

Фру Стефансен задумалась, сказала неуверенно:

— Я не хотела бы плохо говорить о покойнике, тем более о Холмгрене, но если тетради отсутствуют, должно быть, он их забрал. Может быть, уничтожил их, сжег, например.

Она помолчала, потом быстро произнесла, слегка покраснев:

— А он не мог спрятать их дома?

— После чего покончил с собой? Вам не кажется это странным? Человек, который так дорожил своей репутацией, вдруг делает все, чтобы обвинение в растрате пало на его лучшего друга?

— Право, не могу это объяснить, — неуверенно протянула фру Стефансен. — Очень уж все это непонятно. Конечно, Холмгрен был очень честолюбив, даже самовлюблен. Но после того, что вы сейчас рассказали, лично я убеждена, что это он унес тетради. Может быть, просто засунул куда-нибудь. Я охотно помогла бы искать. Знаю его дом очень хорошо. Понимаете, это очень важно для меня, но особенно для мужа. У меня есть основания думать, что Холмгрен забрал тетради вечером, перед тем как умер.

Вебстер оторопел.

— В самом деле? С какой стати?

— В тот вечер около девяти Холмгрен побывал в кабинете кассира. Я заходила к Люндам, часок посидела у них, а когда по пути домой проходила мимо заводоуправления, увидела в окне свет. Зашла в управление и застала там Холмгрена, он стоял, наклонившись над кассирской конторкой. Тогда я, естественно, не придала этому значения. Хотя вообще-то это было необычно, потому что Холмгрен никогда не приходил в управление после рабочего дня. Мне не хотелось говорить вам об этом. Да я и не думала, что это может быть важно. Теперь же… когда вы говорите, что тетрадки унесли…

Она остановилась, наполовину прикрыла глаза с дугами длинных ресниц. Похоже было, что настороженность покинула ее. Вебстер бросил внимательный взгляд на красивое лицо фру Стефансен. Не может быть, чтобы она не переживала, однако виду не показывает. «Сильный человек, — подумал Вебстер. — Держится молодцом. Умеет скрывать свои чувства».

Он тщательнее обычного записал их беседу и попросил ее подписаться.

Фрекен Энген не могла припомнить, когда точно Холмгрен начал заходить в кассу к Стефансену за деньгами.

— Столько времени прошло…

Вебстер не отставал, называл одну, другую дату. Неужели никакой зацепки? Хотя бы когда это случилось в первый раз? Фрекен Энген подперла рукой рыжую голову, наморщила лоб… «Нет, не помню». Лишь подтвердила неохотно, что Холмгрен брал тогда много денег. А что в этом странного? Холмгрен был шеф, половина завода принадлежала ему. Нет, сверхурочно в управлении он не работал, никогда. И в тот день тоже.

Она пригласила Вебстера после работы зайти к ней, выпить чашечку кофе, но он поблагодарил, сказал — как-нибудь в другой раз. Его ждали срочные дела.

Новый кассир, глядя поверх очков, снова заверил, что маленьких черновых тетрадей не было на месте, когда он принимал дела сразу после кончины Холмгрена. Иначе ревизоры непременно обнаружили бы их.

Ночью Вебстер с помощью фотографа Ника Дала произвел обыск в старом доме директора Холмгрена. Нику Далу было поручено проверить каждую книгу на стеллажах, Вебстер осматривал все помещения — библиотеку, спальни, гостиные. В ящиках письменного стола по-прежнему лежали личные бумаги Холмгрена, собранные по годам в больших конвертах. Вебстер закурил трубку и начал не спеша разбираться в них.

Каждый год в Париже одна и те же гостиница. Счета довольно большие, но не чрезмерные. Не скупой господин был, но и не транжирил. Образцовый порядок в бумагах. Вебстер остановился на одном из гостиничных счетов, обратил внимание на то, что Холмгрен оплатил также номер за пять дней некой госпоже Саген. Полистал записную книжку. Множество адресов, в том числе в Копенгагене, Брюсселе, Париже. Никаких пометок делового характера, ни слова о вложении денег. Отдельно — реестр имущества: акции, личная собственность, мебель, известный в кругах любителей рысак, наличные деньги — двадцать тысяч с лишним. Вебстер тщательно просмотрел пачку личных писем, записал имя и парижский адрес одного отправителя. Фамилия — Сёдерлюнд, судя по тону письма — близкий друг Холмгрена.

В саду за домом щебетали птицы, возвещая приход нового дня, Вебстер раздвинул тяжелые портьеры, достал бутылку коньяка из шкафа у камина.

— Выпьем по рюмочке, — сказал он. — Заслужили. И наследникам хватит — полный погреб внизу.

— Куда он мог деть триста тысяч крон? — полюбопытствовал Ник Дал.

— Ответь ты мне на этот вопрос и скажи, зачем он покончил с собой, — сказал Вебстер. — Твое здоровье. Ник Картер.

— Если он сам покончил с собой.

— Вот именно. Нечистое дело, странное.

Фотограф первым направился домой, к фру Эриксен. Вебстер пришел попозже, входил через веранду.

Через неделю Вебстер позвонил из Осло фру Стефансен и сообщил ей что кассир Стефансен вышел на свободу.

Прокурор и полиция пришли к выводу, что деньги из кассы были взяты Холмгреном. На большую часть суммы, около четверти миллиона крон, имелись расписки. Из показаний фру Стефансен и фрекен Энген следовало, что он же получил остальные деньги, около шестидесяти тысяч. При таких обстоятельствах никакой суд не вынес бы обвинительный приговор Стефансену, даже с учетом меньшей недостачи. Порицать полицию за то, что Стефансена так долго продержали в предварительном заключении, не приходилось. Кто же виноват в том, что у него так плохо с памятью. Не повезло.

Фотограф Ник Дал закрыл свое ателье, решил отдохнуть. А вернее, Вебстер попросту поручил ему слежку за кассиром Стефансеном, который сперва пожил несколько дней у дочери в Осло, потом поехал отдыхать в гостиницу в горах. Конфискация имущества Стефансена тотчас была отменена. Фру Стефансен вернулась в коттедж. Объявила о продаже дома, собиралась переехать в столицу, чтобы открыть там пошивочную мастерскую. Никто не усматривал в этом ничего удивительного после известных событий. Странным только казалось людям, что супруги не спешат соединиться. Искали объяснения в том, что Стефансен устал и нуждается в отдыхе на природе.

Ник Дал докладывал, что Стефансен не предпринимает ничего подозрительного. Они часто беседуют там в гостинице, вместе совершают небольшие прогулки. Стефансену интересно было услышать, что Ник Дал открыл свое дело в заводском поселке. Вообще же он ходит какой-то рассеянный, оживал, лишь когда заводил речь об Африке и Ближнем Востоке. Страстно мечтал совершить дальнее путешествие. Надеялся скоро осуществить эту мечту. В гостинице поживет месяц-другой. Говорит, что болел. Об аресте, само собой, не упоминает, Этта тоже взяла отпуск и присоединилась к Нику.

Пришла пора Нику Далу возвращаться в свое ателье в заводском поселке. Что касалось Стефансена, то вроде бы все прояснилось. Но куда подевались деньги? Не мог же Холмгрен просто съесть их? И вообще — что случилось с Холмгреном?

Почтмейстер не сомневался, что Холмгрен покончил с собой, потому что запустил венерическую болезнь.

Доктор Гюндерсен ни о чем таком не слышал. И в истории болезни Холмгрена ничего такого не значилось.

Почтмейстер стоял на своем. Сказал:

— Раз уж дело такое серьезное, могу сообщить, что Холмгрен получал по почте лекарства из-за границы, через какой посылторг — теперь не припомню. Одна упаковка была повреждена в пути, я привел ее в порядок и увидал, что в ней лежал какой-то препарат ртути.

9

Между полицией Осло и полицией Парижа, Копенгагена, Брюсселя завязалась обстоятельная переписка. Терпеливый Вебстер прикладывал фотографии, четкие снимки Холмгрена и других добропорядочных обитателей заводского поселка. Пузырек с тумбочки Холмгрена давно был отправлен ценной посылкой в Париж.

Фирма доложила, что производство данного снотворного началось позапрошлой зимой. Из чего Вебстер заключил, что Холмгрен вполне мог приобрести его в Париже, когда был там в последний раз в мае прошлого года. Ибо, по сведениям той же фирмы, на внешний рынок это снадобье поступило намного позднее, в Скандинавию — уже после смерти Холмгрена.

После освобождения Стефансена Вебстер постепенно прикипел душой к делу Холмгрена. Среди дел, которыми он занимался в это время, первенство явно принадлежало этой загадке. Как ни крути — не мог же Холмгрен съесть пропавшие деньги.

Однако это не означало, что Вебстер ринулся в бой очертя голову. Он по-прежнему трудился не спеша. Расхаживал с суровой улыбкой на лице, продолжал развивать свое пристрастие к хорошей трапезе. Он стал гурманом. Так уж он был устроен — становился гурманом, когда его особенно увлекало какое-то дело. Даже собственная лысина раздражала его меньше обычного. Он мог целыми днями не думать о том, что лишен шевелюры.

Вот он сидит в ресторане «Энгебрет» на Банковской площади. Внезапно его массивная голова поднимается над газетой в левой руке, а правая рука накалывает на вилку лакомый кусочек, который он принимается жевать чуть ли не с религиозным благоговением.

— М-м-м. Итак, Стефансен невиновен, никакого сомнения.

Перед мысленным взором его проходила череда собеседников. Фру Стефансен, фрекен Энген, Арвид Стефансен, другие. Они говорили. Он слушал их голоса, слушал внимательно, почти забывая о еде.

— М-м-м? Кажется, тут фальшивая нотка?

Снова и снова в уме повторялись слова, объяснения.

«Ну-ка? Почему вы выразились именно так? Что вы, собственно, за человек? Что для вас деньги Холмгрена и он сам?»

Приглядимся поближе к биографии каждого действующего лица, например фру Стефансен… Вебстер собрал кое-какие сведения. Приступая к следствию, он, как правило, начинал с того, что тщательно изучал жизненный путь человека начиная с колыбели.

Интересный человек фру Стефансен, сильная особа, красивая женщина, за внешней сдержанностью явно кроется пылкая натура. Сорок три года. Родилась в Шеберге. Отец — наполовину цыган из рода Россов, мать — ядреная крестьянка, оставившая родных и друзей ради мужчины, которого боготворила. Она рано погибла, и маленькую Анину Росс удочерили простые люди, добрые и трудолюбивые. Глава семьи плотничал, его жена шила. Анина получила отличное воспитание, училась в хороших школах. Росла в семье у людей, которые не воровали и не лгали, никому не причиняли зла.

С десятилетнего возраста пользовалась бешеным успехом у парней. В шестнадцать лет обручилась с Холмгреном, но два года спустя предпочла ему более кроткого, симпатичного Стефансена. Они поженились почти сразу. Холмгрен оставался другом семьи, часто их навещал, и знающие люди утверждали, что это была чистая дружба, хорошие товарищеские взаимоотношения. Холмгрен стал крестным отцом двух детей Стефансена.

Спрашивается: почему все-таки Анина Росс оставила более волевого Холмгрена? Влюбилась в Стефансена? Возможно, а впрочем, кто его знает. Никто не мог внятно ответить на этот вопрос. Фру Стефансен ни с кем не делилась своими мыслями. В ту пору Холмгрен еще не стоял твердо на ногах. Стефансен происходил из «более добропорядочной» семьи, и перед ним как будто открывались более широкие перспективы.

Вебстер снова и снова прокручивал в уме все обстоятельства. Если она, оставляя Холмгрена, и впрямь руководилась расчетом, трудно приписывать ей идеализм в поведении и взглядах. Одно не вызывало у Вебстера сомнения: брак со Стефансеном не был таким уж счастливым. Разговаривая с ней и ее сыном, он ощутил, что она смотрела на Стефансена несколько свысока, тогда как явно восхищалась Холмгреном. Конечно, восхищение не обязательно влекло за собой влюбленность.

Но все же. Если представить себе, что в восемнадцать она влюбилась в Стефансена и вскоре разочаровалась в нем, после чего в ней вновь проснулось чувство к Холмгрену? Вебстер не исключал такую возможность.

Он кивнул про себя, воткнул вилку в шампиньон, вымоченный в вине. Пробормотал:

— В таком случае она не выдала бы себя ни за что на свете, разве что лишь перед самим Холмгреном.

Ну а фрекен Энген? Женщина, способная на сильное чувство, более сентиментальная, чем фру Стефансен, покрепче телом, попроще душой, менее загадочная. Дамы недолюбливают друг дружку. Что ж, мало ли какие могут быть причины.

Вебстер решил возможно скорее поговорить с фрекен Энген, нажать посильнее. С суровой улыбкой на лице он поднялся по Церковной улице, пересек по диагонали Большую площадь, прибавил шагу курсом на полицейское управление. Обнаружил на своей конторке очередное послание парижской полиции, отдал срочно перевести и сел читать письмо от шведского друга Холмгрена — господина Сёдерлюнда, которому Вебстер посылал запрос по адресу, значившемуся в записной книжке Холмгрена.

Господин Сёдерлюнд, специалист по пиломатериалам, служащий фирмы Петера Крага в Париже, сообщал Вебстеру важные сведения о парижских визитах своего друга Холмгрена. Он благодарил Вебстера за обращение к нему и считал своим долгом поделиться с полицией всем, что ему было известно, прося не предавать огласке его помощь следствию. И он решительно утверждал, что Холмгрен не мог покончить с собой, во всяком случае по собственной воле.

Сёдерлюнд был знаком с Холмгреном много лет. Каждую весну они встречались во французской столице. Почти каждый день ходили куда-нибудь вместе, весело проводили время в обществе группы скандинавов, но иногда развлекались вечером порознь. Холмгрен оставался в Париже около трех недель. Он был живой, жизнерадостный, сильный, но умел держать себя в узде.

Сёдерлюнд сообщал, что Холмгрен никогда не употреблял снотворного, он не нуждался в нем. И во время последней поездки в Париж тоже ничего такого не принимал. Он засыпал, как ребенок, как только ложился в постель. Непонятно, каким образом в старом доме Холмгрена мог очутиться пузырек с французским снадобьем.

Холмгрен обычно покупал средство для ращения волос и разную мелочь в аптеке по соседству с гостиницей на Монпарнасе. Его там знали хорошо и подтвердили, что он не брал снотворное. Это средство отпускают только по рецепту, и полиция строго следит за соблюдением этого правила. Рецепты сохраняются, покупатель обязан расписаться в особой тетради. (Французская полиция уже сообщала Вебстеру, что Холмгрен не покупал пузырек со снотворным в мае прошлого года.)

Если Холмгрен вложил деньги в какое-то дело, Сёдерлюнд должен был знать об этом. Холмгрен приезжал в Париж отдыхать, из всех дел его интересовал только завод под Фредрикстадом в Норвегии. Сёдерлюнд признавал, что у Холмгрена было много знакомых дам, они ему нравились и отвечали взаимностью. Однако он не думал обзаводиться семьей, пока не перевалит за пятьдесят лет. У Сёдерлюнда осталось впечатление, что когда-то Холмгрену сильно не повезло в любви.

Дальше в письме Сёдерлюнда следовали поразительные сведения. Он писал:

Вебстер сразу посерьезнел, посмотрел через двор на тюремные окна. Пробормотал про себя:

— Вот как, в заводском поселке все знают всё друг о друге?

Подумал и добавил:

— Сдается мне, я уже читал что-то в этом роде в одном донесении.

Письмо в парижскую полицию. Письмо господину Сёдерлюнду.

10

Вебстер подытожил в уме собранные сведения. Итак: в начале мая прошлого года Холмгрен приехал в Париж, пробыл там около трех недель и вернулся на завод. Фру Стефансен навестила его там без предупреждения, несколько дней прожила в той же гостинице на Монпарнасе и уехала домой.

Через два месяца после возвращения в Норвегию Холмгрен стал брать большие суммы в кассе. Стефансена обвинили в растрате, однако он сумел подтвердить документами, что Холмгрен брал деньги для расчетов с кредиторами. Видимо, Холмгрен не полагался всецело на рассудок Стефансена. Остается некоторая неясность относительно шестидесяти тысяч крон, но, по всей вероятности, они тоже были выданы Холмгрену, хотя расписки не найдены. По-прежнему остается выяснить, куда подевалась столь крупная сумма, и разгадать тайну пузырька со снотворным. Кто-то же купил его.

Спокойно ожидая новых данных из Парижа, Вебстер тем временем без шума уточнял обстоятельства парижского вояжа фру Стефансен. Кроме Сёдерлюнда, никто не упоминал об этой поездке; возможно, больше никто и не знал о ней. Фру Стефансен держала в тайне такие вещи.

В один августовский день Вебстер случайно, а может быть и не совсем случайно, встретил на Драмменской улице студента Арвида Стефансена.

Стефансен-младший выглядел отлично в хорошо сидящем костюме, при виде Вебстера слегка напыжился.

— Ну как поживает папаша? — осведомился Вебстер. Арвид Стефансен сообщил, что тот быстро приходит в себя. Арвид только что посетил его в горах, вчера вернулся в Осло. Студент выражался кратко, чуть саркастически, по-прежнему не принимал всерьез своего родителя.

— Собирается в Кению, — сказал он. — Исполнение мечты. Бьюсь об заклад, разочарование не заставит себя ждать. Представьте себе, задумал разводиться во что бы то ни стало.

— Да ну?

— Вот и я говорю. Со странностями человек. А так-то хорошо, что с него сняли обвинение. Я уж подумывал, что он замахнулся на большие дела. Припрятал сокровище, чтобы как-нибудь совершить кругосветное путешествие. Ничего, все наладится. Мама не станет возражать. И не будет сильно горевать, насколько я ее знаю. Вообще-то он добрая душа. Добрый и малость не от мира сего. Ему бы стихи писать, только не такие жесткие, как теперь пишут. Эти современные поэты — практичный народ, а в нем практичности ни на грош. Интересно было бы посмотреть, как он отправится в сафари через Африку, с караваном негров. От этого развода кое-что и нам перепадет.

— Это как же, Стефансен?

— Мы разделим имущество поровну на троих. Сестра отказывается от своей доли. Ей с мужем и так хватает. Выходит по десять — пятнадцать тысяч матери, папаше и нижеподписавшемуся. Отец продает дом, у него есть акции и кое-какие наличные. Далеко с этими деньгами не уйдет, как бы осторожно ни расходовал. Мама откроет ателье здесь, в городе, у меня будут деньги, чтобы продолжать учение. Вот и сказочке конец, любезный Вебстер.

Вебстер рассмеялся.

— А зайдем-ка мы в кафе, выпьем по рюмочке, — предложил он. — И что-то мне раков захотелось. Кутнем, отметим, так сказать, благополучное завершение дела о растрате. Полиция платит. И куда только Холмгрен подевал все эти деньги?

— О, женщины и всякие потехи за границей, ну и игра на бирже, разумеется. Мозговитый муж был, этот Холмгрен. И симпатичный, черт дернул его отравиться, зря это он. Конечно, приятный способ отдавать концы, заснул — и все тут. Интересно, где потом просыпаешься? Девушка, мой богатый приятель желает раков и карту вин. Для меня — кофе и бутерброды. Скажите хозяину, чтобы не пытался выставить меня за дверь сегодня. Я под охраной.

Стефансен-младший выпятил подбородок.

Вскоре подали раков и бутылку белого вина. Стефансен-младший предпочел бутерброды. Вебстер сосал рачьи клешни, бормотал себе под нос и улыбался. Ему нравился этот молодой студент.

Продолжая управляться с раками, он сказал:

— Да, жаль Холмгрена. Последний раз побывал в Париже весной прошлого года, бедняга. Я как-то участвовал в поездке для обмена опытом. Берлин, Париж, Лондон. Давно это было. А вы бывали в Париже, Стефансен?

— Ни разу. Успеется.

— Еще побываете, это точно. Кстати, пока не забыл, — вы не скажете, когда именно Холмгрен ездил в Париж весной прошлого года? Хотя, конечно, вас тогда не было дома, в заводском поселке. А мне для порядка нужно бы записать в деле.

И тут в корзину Вебстера упал даровой плод. Ибо Стефансен-младший отлично помнил, что Холмгрен сел на пароход, идущий в Антверпен, в самом начале мая, то ли второго, то ли третьего числа. Он услышал об этом от матери, она как раз тогда была в Осло.

Вебстер отважился задать еще один вопрос. Посасывая клешню, пробормотал удивленно, как будто не совсем ухватил, что сказал ему Стефансен-младший:

— Ваша мать собиралась поехать в Антверпен?

Стефансен-младший поправил его, смеясь:

— Да нет же, это Холмгрен отправился в Париж через Антверпен. А мама взяла несколько дней в счет отпуска, решила проветриться немного вместе с фрекен Харм. Копенгаген, Мальме, Гётеборг, Стокгольм. Она ведь не бывала никогда за границей. А фрекен Харм могла позволить себе отпуск, раз Холмгрена все равно не было на месте, вот и составили компанию друг дружке.

— Ну да, ну да. — Вебстер перевел разговор на фрекен Харм. — Забавная особа, эта Харм. Родственница вашей матери?

— Что-то такое. Болтушка, но себе на уме. Славного малого подцепила. Вам известно, Вебстер, что у нас есть цыганская кровь?

— В самом деле? Что вы говорите!

— Точно. Да это видно простым глазом. Кровь что смола. По материнской линии. Благородное семейство — Россы. Небось слышали?

— Не без того, — отозвался Вебстер. — Состоят в родстве с Гриффенфельтами и с Фредриксенами. Парни — самые буйные, гонялись за девчонками. Девушки — неравнодушны к мужчинам.

— У меня, чтоб вы знали, цыганской крови только одна восьмая, — сообщил Стефансен-младший. — У мамы — четверть, ее отец был наполовину цыган. Она не любит, когда об этом заговаривают, а мне все равно. Чувствую себя вполне нормально, норвежец как норвежец.

Вебстер заказал себе кофе, закурил маленькую сигару. Вообще-то жена ждала его к обеду к четырем часам, но не станет же убиваться оттого, что он задерживается в тысячу какой-то раз. Ровно в четыре накроет на стол, и семья спокойно пообедает, не дожидаясь главы семейства Вебстер.

Беседа в кафе продолжалась в шутливом духе. Естественно, упоминались самые различные жители заводского поселка, коль скоро Вебстер был причастен к расследованию дела.

— Рад, что все это в прошлом, — сухо заметил он. — Надеюсь, я смог чем-то помочь вашему отцу. Довольно трудный случай. Представьте, ему грозила долгая отсидка. Осталось только кое-что подчистить для полного порядка, а так-то… Сами знаете, строго говоря, это дело — компетенция уездных органов.

Вебстер медленно бродил по улицам в районе центра, ощущая легкое возбуждение. Кажется, клубок продолжает разматываться? Распутывая шерсть, не следует торопиться, иначе будут сплошные узелки. Не пора ли серьезно побеседовать с этой деловитой, стройной фрекен Харм?

Тпру. Она, конечно же, сразу побежит к фру Стефансен и расскажет, что ему, Вебстеру, известно об их маленькой экскурсии в Париж. Как ловко было все устроено. Дамы мастера на такие штуки. Спокойно отправились в дорогу во время отпуска фрекен Харм. Фру Стефансен — возможно, вместе с ней — махнула на несколько дней в Париж, и, конечно же, обе вернулись в тихий угол на берегу реки Гломмы с химически чистой совестью. Не потому чтобы он завидовал им или осуждал их. Но эта поездка чрезвычайно интересовала его.

Фрекен Харм? М-м-м. Вебстер хорошо помнил первые показания: «Кассир Стефансен с супругой и фрекен Энген приходили в дом раз в две недели посидеть за столом…» Вот и все, что было известно фрекен Харм. Возможно, но только — возможно. Во всяком случае, фру Стефансен часто с ней разговаривает, по свидетельству Ника Дала. Как там сказал Арвид Стефансен? «Болтушка, но себе на уме».

Что верно, то верно, болтушки бывают себе на уме. Болтают об одном, а думают совсем о другом. Болтушка болтушке рознь.

Лучше уж сперва поговорить с фрекен Энген, напроситься на кофе с печеньем по рецепту Холмгрена. Вебстеру надо было составить себе точное представление о взаимоотношениях между фрекен Энген и Холмгреном.

Весь следующий день Вебстер был занят допросами в связи с одной хитрой, но достаточно явной кражей со взломом. Только вечером доехал он до заводского поселка и явился к фру Эриксен. Ник Дал, который здорово зарабатывал на продаже открыток, поведал ему интереснейшую историю.

Фру Стефансен заказала увеличенный отпечаток детской фотографии сына и дочери. Пока Ник Дал обсуждал условия заказа, на веранду с улицы вошел дюжий почтмейстер. При виде фру Стефансен он покраснел, точно советский флаг, поклонился, смущаясь, будто школьник. (Вот бы Этта видела его! Мужчине за сорок, а вел себя как школьник!) Фру Стефансен посмотрела на него с улыбкой, красивая — глаз не оторвать. Подошла прямо к нему, протянула руку и говорит:

— Позвольте же поздороваться с вами, почтмейстер.

А тот — тоже мне мужчина. Почтмейстер словно язык проглотил.

Она тем временем продолжала:

— Я слышала, почтмейстер, вы держите пчел?

Он пробурчал что-то про ульи, про сад. И запнулся. Онемел, точно член парламента из глухомани. Стоит и пожирает ее глазами. И ведь было что пожирать.

Впрочем, он довольно быстро пришел в себя. И продолжал — высокий, плечистый — пожирать ее своими черными глазами.

Готов был тут же заключить ее в свои объятия. Мысленно посылал Ника Дала ко всем чертям. И Ник Дал сообразил, что наблюдает то, что принято называть любовью с первого взгляда. Нет, конечно, им приходилось видеть друг друга раньше, и здесь вернее было бы сказать — любовь при первом знакомстве. Видела бы их тогда бледная супруга почтмейстера.

И фру Стефансен явно не осталась равнодушной. Несколько раз обвела взглядом его могучую фигуру, и лицо мадонны засветилось. Красивая пара. Он и одет был недурно. Хорошему портному, наверно, было в радость шить на такого мужчину.

Одним словом — «сладость первого свидания». Ник Дал был свидетелем. Был потрясен реакцией почтмейстера. Он не сводил с нее своих черных глаз, и она ничуть не испугалась, напротив. А смуглый детина, который стоял перед ней, чуть наклонив голову, казалось, излучал грубую чувственность.

Фру Стефансен справилась, когда будет готово увеличение, кивнула фотографу, бросила ласковый взгляд на детину и удалилась твердой походкой, слегка покачивая бедрами. Зрелая женщина хорошего роста. Ник Дал уверял, что редко видел женщину, умеющую одеваться так красиво и одновременно так просто. Конечно, немалую роль тут играла ее собственная красота. И возраст, в сущности, делал ее еще более желанной. «Зрелая, сочная груша дюшес», — непочтительно заметил Ник Дал.

Почтмейстер вышел следом за ней на веранду. Ник Дал услышал, как он что-то говорит — быстро, негромко. Она отвечала так же. Быстро спускаясь по ступенькам крыльца, весело и звонко рассмеялась. Почтмейстер забыл про фотографа. Широким шагом пересек зеленую лужайку и скрылся за своим одноэтажным домом. Провожая его взглядом, Ник Дал не смог удержаться от смеха.

Обдумывая этот эпизод, Ник решил, что почтмейстер видел, как она вошла к нему. Давно желал с ней познакомиться. Воспользовался случаем.

С того раза, вот уже неделю с лишним, Нику Далу предоставилась возможность наблюдать интересную игру двух действующих лиц. Каждый вечер — короткие встречи в темноте на большаке за жилыми домами. Постоят обнявшись под березой возле каменной ограды — и бегом домой. Естественно, им приходилось соблюдать осторожность. Почтмейстер не смел надолго оставлять свою бледную супругу; у него не было заведено ходить куда-нибудь по вечерам. Ник Дал привык видеть его сидящим под лампой в мансарде. То-то было бы женскому населению поселка о чем посудачить, если бы проведали.

— А фрекен Энген — встречаешься с ней?

— Ну-у. Она совсем перестала ходить на кладбище.

— На кофе заходишь?

— Нет, теперь на кофе к ней заходит десятник Якобсен, — ответил Ник Дал. — И что только она в нем нашла. Конечно, он ведь вдовец, а ей позарез надо выйти замуж.

Заглянула фру Эриксен и объявила с кисло-сладкой улыбкой, что ужин давно стоит на столе.

— Сегодня к ужину будет кое-что подано, — добавила она.

Вебстер потер руки и поспешил подняться со стула.

11

Рыжеволосая фрекен Энген все так же походила на моложавую, весьма зрелую вдову. Они сидели вместе со следователем Вебстером за столом и пили кофе. Кайма из траурного крепа перекочевала на воротник нового черного платья. Черный цвет подчеркивал характерный для рыжих людей нежный тон кожи.

«Молоко и пышная роза, — подумал Вебстер. — Если бы не моя милая, славная жена…» Дальше этого Вебстер не позволял своим мыслям забегать, когда разговаривал с дамами. Он был из числа мужчин, обожающих порядок. Даже самого малого грешка не позволял себе. В жизни он насмотрелся на множество драм.

Вебстер рассеянно взял печенье, посмотрел на него, откусил.

— Сливочное масло и яйцо, — мягко произнес он. — Немного муки, совсем немного. Я тоже любитель вкусно поесть. Жаль Холмгрена. Мне даже кажется, что я узнал его теперь лично, когда следствие завершено. Собственно, на мою долю не так уж много работы выпало. Честное слово, рад за Стефансена.

Фрекен Энген уставилась куда-то в пустоту, глаза ее наполнились слезами. Быстро поднялась, достала носовой платок из сумочки на комоде. Улыбнулась, садясь, и сказала:

— Ради Бога, извините.

Она говорила о Холмгрене, говорила охотно для чуткого слушателя. Никто не узнал бы в Вебстере полицейского, когда он сидел вот так, любезный, участливый, слушая не слишком недоверчивого рассказчика. Однако это вовсе не исключало того, что иногда в его открытую корзину падал случайный плод.

Фрекен Энген доставляло удовольствие разговаривать с этим симпатичным мужчиной. Простая душа, она к тому же нуждалась в человеке, которому можно было довериться.

Вебстер заметил:

— Вот и у меня сложилось впечатление, что здесь, в поселке, все уважали директора Холмгрена. Вы ведь двадцать лет работали у него? Хорошо его знали.

— Да уж, — задумчиво произнесла фрекен Энген. — Я хорошо его знала. Оттого не могу понять, с чего это он вдруг покончил с собой. Конечно, он любил деньги, но все же…

— Нам кажется, что мы знаем друг друга, пока вдруг не выясняется, что знали не все до конца, — сказал Вебстер. — В нас, в людях, часто обитают два существа. Или же мы ходим с веригами под одеждой.

— Это верно. Но последнее время у Холмгрена было только одно лицо, и я его знала. Прежде, как выяснилось, было иначе.

Вебстер взял еще одно печенье, поднял чашку за добавкой кофе. Поддерживал течение беседы осторожными негромкими вопросами. Отец ее ведь тоже работал на заводе?

Да, было дело. Тогда дело только-только зарождалось. Холмгрен начинал практически с нуля, подростком поступил на один завод под Халденом; собственное дело учредил, когда ему исполнилось двадцать лет. Всего-то было — старый локомобиль, две пилы — дисковая и ленточная. Арендовал сараи, потом участок, это было сразу после того, как с ним порвала нынешняя фру Стефансен.

— Ну да, — проронил Вебстер. — Они ведь были помолвлены.

Обвел взглядом «парадную», а в общем-то самую обычную гостиную, посмотрел в окно на сад с цветочными клумбами и смородиной, пригубил кофе. Пробормотал:

— Но дружба ведь продолжалась?

По большому светлому лицу фрекен Энген скользнула тень недовольства. Вебстер продолжал как ни в чем не бывало:

— Что ж, молодости свойственно ошибаться.

— Смотря в чем состоит ошибка. Тогда Стефансен представлял собой лучшую партию. — Она осеклась, не желая дурно говорить о ком-либо. — Да, она была совсем молодая, всего восемнадцать лет. Потом уже, видно, поняла свою ошибку.

Слово за слово перед Вебстером рисовалась полная картина. Главные черты ее были ему уже известны. Но ту историю, за которой он пришел, историю самой фрекен Энген, он знал плохо. Снова и снова задавал дополнительные вопросы, подавал участливые реплики. Успокаивал ее отдельными замечаниями:

— Не подумайте, что я стану ходить кругом и болтать, словно баба, обо всем, что приходится слышать.

— Вы же знаете, я не имею права разглашать то, что мне рассказывают, если это прямо не касается дела.

— Человек нуждается в том, чтобы облегчить свою душу перед кем-то. Невозможно всю жизнь в одиночку носить бремя своих невзгод.

— О, я так хорошо понимаю вас, фрекен Энген.

Старушка мать заглянула в комнату, дочь ласково попросила ее закрыть дверь и сама вышла на кухню за новой порцией кофе. Он услышал, как она говорит матери:

— Мы разговариваем о заводе.

И то — весь разговор вращался вокруг завода, и Холмгрена, и Стефансена, и фру Стефансен, и самой фрекен Энген. Право, непостижимо, с чего вдруг Холмгрен покончил с собой, такой жизнерадостный человек, и ведь знал, что сможет быстро возместить ущерб. Не мог не знать.

— Может быть, у него были серьезные затруднения, о которых вам неизвестно? — предположил Вебстер.

Холмгрен был обаятельный мужчина, нравился женщинам. Красивым его нельзя было назвать, да и роста не очень большого, широкое скуластое лицо, темные волосы, сильный, энергичный. В последнее время немного располнел, но это нисколько его не портило.

Здесь фрекен Энген вздохнула. Глубоко.

— Вы все это запишете?

— Нет-нет, что вы. Я записываю только то, что прямо относится к делу. Можете положиться на меня. Никто не узнает о том, что вы мне говорите. Я храню тайну не хуже врача. К тому же мы, в нашем управлении, считаем это дело завершенным, так сказать. Разве что Бугер… Кто его знает.

Стефансен одно время работал под Сарпсборгом, не очень преуспевал. С двумя детьми им приходилось довольно туго. Холмгрен давно был знаком со Стефансеном, навещал их и после свадьбы. Позже, когда дела лесопильного завода здесь пошли хорошо, Стефансен получил должность кассира и бухгалтера. Они переехали сюда и построили себе дом. Холмгрен любил их детей, часто приходил в гости.

Ну а фрекен Энген? Она пришла на завод сразу после средней школы, когда ей исполнилось пятнадцать лет. Кроме отца у Холмгрена тогда работали еще несколько мужчин. Он еще не нуждался в кассире, но требовалась девушка, чтобы сидеть на телефоне и вести простейшие записи. Фрекен Энген получала маленькое жалованье.

Ему было тридцать, ей пятнадцать, но она уже была девушкой в соку. Увы, она сразу в него влюбилась, в первый же день. Других мужчин, естественно, не знала, и потом не хотела знать. Он овладел ею довольно скоро. Но жениться не собирался. Сразу же так и сказал.

А она и так была счастлива. Зачем спешить с замужеством, можно и подождать. Все годы они держали в тайне свои отношения. Это было чудесное время. Со временем он купил старый дом, и она навещала его по вечерам так, чтобы никто не видел. Им было так хорошо. И она до поры ни с чем к нему не приставала. Пока не захотелось, как другим девушкам, обзавестись мужем и детьми. Правда, наедине он называл ее своей женой. Она себя такой и считала по праву. При тогдашних обстоятельствах не меньше него желала держать в тайне их отношения. Отец умер, у нее появилось больше времени заботиться о матери. «У нее не все в порядке с головой».

Они встречались по вечерам два раза в неделю, днем общались в управлении, когда никого не было. Как ни странно, им удавалось сохранять секрет, Стефансен ничего не замечал. Но тут возникает фру Стефансен.

Через несколько лет, можно сказать — много лет спустя, фрекен Энген стала приходить в гости к Холмгрену вместе с супругами Стефансен. Разумеется, она была всего лишь секретаршей, которую приглашали посидеть в приятном обществе. Постепенно она стала замечать, что фру Стефансен не по душе ее присутствие. Такие вещи не скроешь.

— И вы ощутили ревность?

Да, она ревновала. Но недолго, потому что Холмгрен заверил ее, что у него и фру Стефансен чисто дружеские отношения. Она успокоилась. Конечно, ей следовало призадуматься, глядя на такую красавицу. Но ведь красавица была замужем, растила двух чудных детей. Фрекен Энген знала только свой простой мирок вокруг завода, собственные тайные отношения считала исключением, к тому же счастливым, особенно в сравнении со многими браками в поселке.

Но однажды вечером много лет спустя у нее снова возникло подозрение. После приятно проведенного вечера они вышли в прихожую и стали одеваться. Холмгрен подал пальто фру Стефансен; они стояли в сторонке. Фрекен Энген надевала шляпку перед зеркалом. В прихожей было не слишком светло. Вдруг она увидела, как фру Стефансен потянула Холмгрена за рукав пиджака. Что-то в этом жесте заставило ее подумать, что между ними существует некая близость. Сверкая глазами, фру Стефансен быстро прижалась к Холмгрену. Он глянул на зеркало и сердито отодвинул ее — зачем же такая неосторожность!

Фрекен Энген снова ощутила ревность, но ничего не стала говорить. Хотела убедиться. Холмгрен назначал ей свидания в определенные дни. В другое время она не приходила. Он сидел дома со своими книгами или же навещал друзей в Фредрикстаде. Домашняя работница жила в поселке, уходила домой в шесть часов вечера. Фрекен Харм получила должность экономки всего за два года до его смерти, и она часто ездила в Фредрикстад.

Итак, из вечера в вечер фрекен Энген стояла в темноте за деревьями, шлепала взад-вперед по грязной дороге. И вот недели через две появилась фру Стефансен. Погода была жуткая, осенняя, лил дождь.

Она постучалась в дверь черного хода — в точности как было заведено у фрекен Энген. Они прошли в библиотеку. Фрекен Энген заняла позицию у дверей веранды и услышала, как он ставит на стол бутылку и рюмки. Ужасно, фру Стефансен пробыла там больше часа. Ужасно. Потом фрекен Энген пришла домой и разрыдалась. Пока стояла там, была в кошмарном состоянии, в уме все помешалось. Неудивительно, что он после заметил: «Ты так изменилась».

Вот так она следила и помалкивала. Фру Стефансен продолжала посещать его раз в две-три недели. Видно было, что это не просто обычная дружба. Фрекен Энген открыла для себя неожиданные вещи. Спустя некоторое время обнаружила также, что они ссорятся.

Это было ужасное время для фрекен Энген. Она все откладывала и откладывала разговор начистоту. С человеком, которого любила без памяти. Она по-прежнему приходила к нему, иногда пропускала условленный день, стала молчалива. Каждый день решала порвать с ним, но не могла собраться с духом. И тут ей помогла судьба. Фрекен Энген так и сказала — «судьба».

Слушая у дверей веранды, она не могла разбирать отдельные слова, разве что когда они повышали голос. К тому же они обычно разговаривали тихо. Ужасно. В один из вечеров они снова начали ссориться, хуже прежнего. Фру Стефансен расплакалась. Выкрикивала ласковые слова, страстно умоляла. Прокричала:

— Нет, ты не можешь, о-о-о, ты не должен!

Холмгрен громко ответил:

— Я не могу больше. Серьезно.

Укрывшись за колонной, фрекен Энген провожала взглядом фру Стефансен, которая побежала домой, к мужу и детям. Стоял холодный февральский вечер.

— И тогда вы поговорили начистоту с Холмгреном?

Нет, фрекен Энген не сказала ему ни слова. Она еще продолжала следить до конца зимы. Фру Стефансен больше не приходила к Холмгрену одна и все реже навещала его вместе с мужем. В начале мая Холмгрен, как обычно, поехал отдохнуть в Париж. Перед отъездом спросил фрекен Энген, как она смотрит на то, чтобы они поженились перед Рождеством. Попросил пока никому ничего не говорить, дескать, для этого есть серьезные основания. Понятно — не хотел, чтобы об этом проведала фру Стефансен.

— И что же было, когда он вернулся?

Все было в порядке. Фрекен Энген была счастлива, он тоже. Даже признался, по ее настоянию, что у него были интимные отношения с фру Стефансен. Она обещала хранить это в тайне, не предъявляла больше никаких претензий, была совершенно счастлива. Чувствовала, что теперь безраздельно владеет им.

Фрекен Энген поднесла к глазам платок, тихо молвила:

— Он не дожил до Рождества.

Следователь Вебстер молчал. Старушка мать приоткрыла дверь, кивнула дочери. Фрекен Энген быстро вышла. Вебстер услышал ее голос:

— Это все заводские дела, мама. Ты бы легла.

Вебстер поблагодарил за кофе, за беседу, ничего не стал записывать, сказал только, поднявшись из-за стола:

— Все проходит, фрекен. Я знал, что вы переживаете. Зимой как-то вечером видел вас, когда возвращался от Бугера. Вы направлялись на кладбище.

— Видит Бог, я должна была побыть с ним там, так чтобы никто не знал.

Вебстер спокойно посмотрел ей в глаза, спросил:

— У меня есть основания полагать, что некая дама зимой проникла поздно ночью в дом Холмгрена и сидела там в библиотеке. Ничего дурного в этом нет. Подумал: может быть, вы предавались там воспоминаниям. Это были вы?

Фрекен Энген покачала рыжей головой, ответила, глядя ему в глаза:

— Нет, господин Вебстер, я там не была.

Ее слова прозвучали убедительно. Выйдя на улицу, Вебстер пробормотал:

— Вряд ли это была она. Думаю, она призналась бы мне сейчас, судя по ее настроению. Разве что… Ладно, посмотрим. Хотя, сдается мне, это вовсе не играет роли. — И добавил так же тихо: — Вот как, в этом поселке ни у кого нет тайн друг от друга?

12

Вебстер, Ник Дал и почтмейстер сели играть в карты после ужина. Как-то само собой зашел разговор о деле Холмгрена. Почтмейстер стоял на своем:

— Холмгрен точно был болен.

Вебстер спросил:

— Случайно вы не знаете — у Холмгрена был с кем-нибудь роман?

Почтмейстер поджал губы, черные глаза изучали карты.

— Думаю, за границей у него хватало баб. Да и в Фредрикстаде, и в Осло не без этого.

Дверь отворилась, на пороге стояла, щуря светлые глаза, высокая худая женщина. Супруга почтмейстера.

— А, ты здесь сидишь. — И ушла, не сказав даже «здравствуйте».

Ник Дал захотел отдохнуть в субботу и воскресенье, Вебстер не возражал. В автобусе они сели поодаль друг от друга, словно малознакомые люди. Вошел почтмейстер, кивнул Вебстеру и фотографу, сел впереди. Фру Стефансен сухо поздоровалась с ним, проходя мимо, заняла место где-то позади. По всему видно, что с почтмейстером знакома поверхностно. Дамы засматривались на статного почтмейстера. Неудивительно, сказал себе Вебстер: мужчина видный, высокого роста, волосы темные, глаза черные, хорошо одет.

В Фредрикстаде фру Стефансен и почтмейстер сели на другой автобус; тогда Вебстер решил вернуться в заводской поселок. Ник Дал остался ждать поезд из Осло. У него был уговор с Эттой — провести два выходных в зоне отдыха на острове Ханкэ.

Однако Этта не приехала. Ник Дал крепко разозлился и принялся от досады мерить шагами Нюгордскую улицу, слушая, как развеселая местная молодежь толкует о «фартовой погоде», «фартовом фильме», «фартовых девчонках» и выдает другие словечки, которые резали ухо угрюмому фотографу. Продолжая бродить по городу, он мрачно читал названия улиц — «Манежная», «Сисиньонская», приговаривая:

— Кривляки проклятые! — И еще: — Черт бы побрал эту Этту.

Через некоторое время он решил все равно отправиться на Ханкэ. Там найдется с кем потанцевать.

— На Этте свет клином не сошелся, — пробурчал он.

Уже смеркалось, когда он втиснулся в битком набитый автобус, идущий до Викане. Там он зашел в магазин фру Люнд и позвонил фру Эриксен. Узнал, что Этта даже не звонила. Моторная лодка Юханнеса доставила его и множество других на Ханкэ.

На острове бурлила жизнь по случаю осенней регаты. И черт с ней, с Эттой. Если ему вообще придется когда-нибудь с ней еще говорить, он отчитает ее на чем свет стоит, и все — конец. Уж больно высокого мнения о себе и любит кочевряжиться, как-нибудь он обойдется без нее. Обожает командовать, распоряжаться. А сколько оправданий у нее в запасе, когда иной раз забывает о его существовании…

Тем временем Вебстер наслаждался ужином у фру Эриксен. Утоляя ее любопытство, объяснил, что этот Бугер не слезает с него, требует окончательного подведения итогов, и все такое прочее. А так-то дело это его, Вебстера, мало касается. Надоел ему этот Бугер. Пристал как клещ. Вообще-то работу свою знает, молодец.

— Дело, считай, завершено.

— Но деньги он так и не нашел, — заметила фру Эриксен. — Правда, вы убедились, что Стефансен невиновен. Что я говорила с самого начала? Бедняга.

В час ночи Вебстер проник в коттедж Стефансена, уверенный, что хозяйка не вернется так скоро. Последний автобус выходил из Фредрикстада в двенадцать. Если она приедет на машине, он услышит. Он запер наружные двери, открыл одно окно в задней стороне дома и приступил к обыску, светя себе фонарем. Все было тщательно осмотрено при первом обыске, но он решил все-таки посмотреть еще раз. Потайные отделения шкатулки по-прежнему были пусты.

Перед тем как завершить осмотр гостиной, он вышел во двор покурить в темноте. Потом вернулся. Крышка рояля была заперта. Естественно, ей еще не до рояля. Он нашел ключ под шелковым покрывалом, внимательно исследовал рояль. Ничего.

А через минуту с удивлением воззрился на содержимое красивого углового шкафа — бутылку портвейна и бутылку коньяка, самых лучших марок. На бутылках не было казенных печатей. Но обе явно принадлежали к категории тех напитков, которые привозил из-за границы Холмгрен. Во время предыдущего обыска их тут не было, тогда в доме вообще не обнаружили спиртного. Рюмка с остатками вина давала повод заключить, что хозяйка недавно пила портвейн.

Действуя с надлежащей осторожностью, Вебстер достал из портфеля необходимые принадлежности, посыпал рюмку порошком, обнаружил знакомые отпечатки пальцев фру Стефансен; такие же были на початых бутылках.

Он позволил себе сделать вывод, что хозяйка дома недавно взяла эти бутылки в погребе Холмгрена. Стало быть, она проникла в дом господина директора, стало быть, не исключено, что она же в минувшую зиму сидела в кресле в его библиотеке. Хотя там могла быть и фрекен Харм. Вполне возможный вариант. Вебстер позволил себе пока исключить фрекен Энген из числа подозреваемых.

Полчаса спустя пришлось помощнику пристава Бугеру покинуть теплую постель. Вебстеру нужен был надежный свидетель того, что бутылки стояли в шкафу фру Стефансен. Бугеру было также поручено со списком в руках проверить наличие бутылок в погребе Холмгрена. Выяснилось, что недостает двух бутылок — одной бутылки портвейна и одной коньяка. Дом Холмгрена все еще был опечатан. Дело о наследстве ждало своего решения.

Люди, которые по пути в церковь проходили мимо старого дома Холмгрена, посматривали на него с серьезным видом и тихо переговаривались между собой. Простые добропорядочные люди в праздничном платье, которых кормил лесопильный завод.

Ник Дал протиснулся сквозь толпу в гостиницу «Ханкэ». В ресторане все столики были заняты, танцзал битком набит любителями парусного спорта из разных стран. Загорелые парни в синем и белом, в иностранной форме, оживленные женщины всех возрастов в летних нарядах. Хлопали пробки шампанского. Царило приподнятое настроение, играл эстрадный оркестр. Компания была смешанная: среди богачей, владельцев шести-, восьми-, даже двенадцатиметровых яхт лихо танцевали местным стилем крепкие ребята из Викане, Фредрикстада и Онсэя. Распорядительница фрекен Рёкке бдительно следила за порядком и беспощадно выпроваживала на крыльцо, в объятия полиции, ребят, которые совершали вылазки в парк, чтобы поднять свой тонус, прикладываясь к маленькой бутылочке. Серьезные нарушители рисковали быстренько очутиться в кутузке.

Ник Дал тщетно искал свободное место в ресторане. Он хотел есть, но еще больше — пить. Еда не главное, Ник Дал жаждал как следует напиться. К черту Этту, к черту все посулы и обещания.

Сидящий за одним из столиков мужчина, писака из столицы, приветствовал его кивком.

— Привет, Ник Картер, — сказал он. — Присядешь?

Ник Дал сказал «спасибо», сел. На столе появилась бутылка доброго портвейна. Ник Дал опрокинул стаканчик, уставился на танцующих. Пробормотал:

— Охота была танцевать.

Опрокинул еще стаканчик.

— Торопишься? — спросил писака.

Ник Дал опрокинул третий стаканчик. И увидел вдруг в соседнем зале красивую пару, мужчина и женщина танцевали, прижимаясь друг к другу. Фру Стефансен и почтмейстер. Ник Дал выругался, осмотрелся по сторонам и засунул бутылку в карман. Писака вышел вместе с ним из ресторана.

— Нигде нельзя спокойно посидеть, — ворчал Ник Дал. — Там появилась одна дама, которая не должна меня видеть.

У писаки была дача в лесу поблизости, и он пригласил Ника Дала к себе домой. Там было очень славно — музыка, симпатичные парни и девушки, дочь хозяина дачи с друзьями и подругами. Хозяин стал было задавать вопросы, но Ник Дал сразу сказал:

— Возможно, как-нибудь после, когда кончится следствие.

— Интересное дело?

— На редкость странное, — ответил, хмуря брови, Ник Дал, знаменитый сыщик.

— Ясно, чур за мной право первой публикации, — сказал писака. — А сейчас пойду-ка я лягу. Скоро полгода все ночи сижу за столом.

Он писал только по ночам, на очереди был новый роман к осеннему издательскому сезону.

А молодежь продолжала веселиться, хорошие записи, славные ребята. Ник Дал танцевал отлично. Крепкий молодой человек превосходно вписался в компанию. Поужинали, выпили пива, немного вина.

В лесу ухал филин. За окнами промелькнули спугнутые влюбленной парочкой бегущие лани. Красноватое зарево над деревьями и проливом, тихий, теплый августовский вечер, приглушенные звуки музыки из гостиницы…

Ник Дал то и дело наведывался в гостиницу вместе с одной русоволосой девушкой. Заглянет в танцзал и возвращается на дачу. Фру Стефансен и почтмейстер продолжали развлекаться. И кто же им запретит? Как не запретит и фотографу из заводского поселка проявлять любопытство, пока его не заметили. Конечно, им совсем не хочется, чтобы их ославили. Но Нику Далу было велено по возможности следить за фру Стефансен. И вот она тут, у него перед носом, вместе со своим новым возлюбленным.

В двенадцать часов ночи он в очередной раз стоял перед входом в танцевальный зал, обняв одной рукой свою спутницу. Вдруг на них набросилась молодая особа в светлом платье, красивая фурия с платком на каштановых кудрях. Глаза ее метали молнии, она подбоченилась и презрительно отчеканила:

— Вот как? Чуяло мое сердце, негодяй этакий!

Почти полчаса понадобилось Нику Далу и русоволосой девушке, чтобы усмирить Этту. Ее подвело опоздание на поезд.

— Могла бы позвонить, — заметил Ник Дал.

— Не могла. Хотела сделать тебе сюрприз. И, как видишь, мне это удалось. Ты меня больше не любишь Ник, твердила она, рыдая.

Полночи Ник Дал убеждал ее в обратном. Они бродили по лесным тропам, сидели в укромных уголках, пугали ланей и влюбленные парочки.

Между тем Ник Дал установил, что фру Стефансен и почтмейстер записались в гостинице как супруги, сняв номер во флигеле возле теннисного корта. Надо думать, не одни они взяли на душу грех в эту ночь. Ник Дал не ощущал ни капли зависти.

Под утро ему пришлось выступить в роли рыцаря, защищая свою Этту от приставаний молодого, сильного и хмельного парня из Онсэя, который называл ее «золотце мое», «лапушка» и все такое прочее. Убрав со лба чуб резким движением головы, парень хлопнул себя ладонями по каблукам и пригласил Ника Дала вместе сплясать.

— Ну, давай, столичный гаденыш!

Ник Дал, разумеется, владел кое-какими приемами, и парень сильно удивился, когда вдруг оказался лежащим на земле. Остальные смеялись, Этта расхохоталась. Забыты обиды. До чего же Этта хорошенькая…

Шум и смех над проливом до самого рассвета. Кончилась развеселая ночь, парни и девушки направились с острова в Викане.

13

Зайдя в понедельник утром к фотографу, Вебстер присмотрелся повнимательнее к фотографии Холмгрена, вдруг хлопнул себя по лысине и присвистнул.

— Понятно, — произнес он спокойно.

Он не объяснил, что ему было понятно, и Ник Дал не стал спрашивать.

В тот же день Вебстер случайно, а может, не совсем случайно, натолкнулся в центре Осло на Арвида Стефансена. Стефансен-младший охотно принял приглашение зайти в кафе. Он предпочел бутерброды и кофе, а Вебстер воздал должное ракам с укропом и белому вину.

Приятно проведенный час обогатил Вебстера кое-какими сведениями.

Родители Арвида оформили развод. Стефансен-старший собирался через несколько дней отправиться в Кению. Поездом до Стамбула, дальше пароходом. С остановками по пути, чтобы побольше увидеть. Бюро путешествий «Беннетт». С финансовыми претензиями супруги разобрались. Кассир довольствовался акциями лесопильного завода стоимостью около десяти тысяч.

Арвид Стефансен считал, что у папаши, должно быть, не все дома: дорога обойдется дорого, и что он станет делать там, посреди Африки, без денег, немолодой уже, непрактичный и далеко не сильный?

— Кончится тем, что пришлют его обратно наложенным платежом, точно невостребованный багаж, — сказал Стефансен-младший. — Ну и пусть. Говорить с ним бесполезно. Спешит на свидание с Луисом Муром.

На долю Вебстера выпали два напряженных дня. Получить справки в бюро путешествий было несложно. Однако обыск в номере Стефансена в гостинице и проверку багажа необходимо было произвести незаметно, пока бывший кассир отсутствовал. Впрочем, багаж был немудреный. Стефансен даже не обзавелся новым нижним бельем. Что ж, на первых порах он мог и в десять тысяч уложиться. Ну, а дальше?

Банки и прочие финансовые учреждения не обнаружили следов каких-либо денежных переводов за рубеж. Два следователя, набивших руку на проверке почтовых отправлений, также не нашли никаких подозрительных писем или ценных бандеролей.

Рано утром, за час с лишним до отхода поезда, Стефансен один дошел пешком до Восточного вокзала. Багаж отдельно привезли из гостиницы. Чемоданы и номер еще раз обыскали накануне вечером, пока Стефансен был у дочери.

Бывший кассир решительно шагал по улице Карла Юхана, высокий, малость суховатый, но загорелый после отдыха в горах. Седоватую шевелюру, которая вызывала зависть у Вебстера, покрывал белый тропический шлем. Стефансен смотрел на голубое небо, счастливо улыбаясь. Скоро исполнится мечта мальчика сорока с лишним лет. Наверно, спешащие на службу встречные завидовали ему. В белом тропическом шлеме он вполне мог сойти за бывалого путешественника. (На улицах Осло изредка можно увидеть приезжего в тропическом шлеме. Невольные домоседы долго провожают взглядом счастливчика.)

За час до отхода поезда Вебстер с двумя детективами вошел в купе второго класса, где дремал Стефансен. Бывший кассир встал и замахал руками. Лицо его исказила мучительная гримаса.

— Бога ради, господин Вебстер, дайте же мне уехать. Неужели вы собираетесь задержать меня?

Вебстер заверил, что никто не собирался снимать его с поезда.

— Позвольте только обыскать вас. Порядка ради.

Вебстер умолял извинить его, но что поделаешь — служба. Приказ высокого начальства.

Стефансен недоумевающе посмотрел на него, но послушно проследовал в туалет. Детективы обыскали его быстро и тщательно. Затем Стефансену пришлось предъявить для осмотра ручной багаж и выдать ключи от большого чемодана.

Вебстер еще раз учтиво извинился.

— Увы, нам приказали.

Стефансен протянул на прощание дрожащую руку, охотно принял извинения. Поблагодарил вообще за гуманное обращение. Только тут Вебстер вспомнил про тропический шлем. Снял его с крючка, и вдруг в шею ему сзади впились чьи-то ногти. Стефансен дико визжал с пеной у рта. Вмешались детективы, надели на него наручники. Его пришлось выносить из вагона.

В изолирующей набивке шлема были спрятаны шестьдесят тысяч крон.

Наконец-то мне удалось вскрыть нарыв, — произнес Вебстер.

14

Вебстер не сомневался, что на сей раз Стефансеном владеет неподдельный страх, даже на здоровье может отразиться. Он всячески старался его успокоить, сперва вместе с врачом, потом наедине. Мечта о путешествии в далекую экзотическую страну приобрела у Стефансена характер мании. И Вебстер рассчитывал, что сможет заставить кассира развязать язык, если у того сохранится надежда осуществить свою мечту в не слишком отдаленном будущем. А потому предложил ему небольшую сделку. Он, Вебстер, был мастер на заключение подобных сделок в тюремных камерах.

— Я понимаю вас, Стефансен, — сказал он. — Теперь послушайте меня. Потому что я желаю вам помочь. Поверьте, ваше путешествие в Кению еще может состояться.

Стефансен живо приподнялся на локте и уставился на Вебстера:

— О, только не обманывайте меня, умоляю, не обманывайте.

— Я не собираюсь вас обманывать. Единственное, с чем я не могу вам помочь, так это с деньгами.

Стефансен только махнул рукой, как будто деньги — не главное для путешественника. Лишь бы выйти на свободу.

— Слушайте меня внимательно, господин Стефансен. — Вебстер продолжал пользоваться обращением «господин». — Вы признаетесь мне во всем, от начала до конца, ничего не утаиваете. За вами не числится никаких прежних криминалов. С вашим полным признанием я могу обратиться к прокурору. Ваше дело будет рассмотрено судом первой инстанции. Я сделаю все зависящее от меня, чтобы приговор был мягким. В данном случае не сомневаюсь, что мне это удастся. Очень важно, что деньги обнаружены. Боги сразу добреют, когда золото возвращается в подвал. Постараюсь нажимать на смягчающие обстоятельства — дескать, вам во что бы то ни стало нужно было вырваться, сложилась совершенно невыносимая обстановка. Я ведь прав?

Стефансен задумчиво кивнул.

— Таким образом, вы будете избавлены от долгого мучительного судебного процесса. Но это только при условии чистосердечного признания. Иначе вы так просто не отделаетесь. Конечно, вам самому выбирать. Мое дело — дать добрый совет. Получите небольшой срок, отсидите, потом уедете. Сами знаете, предварительное заключение зачитывается. Вы помогаете нам разобраться в трудном деле. Мы будем вам признательны. Мне уже немало известно, рано или поздно следствие будет доведено до конца. Но вы можете значительно облегчить и ускорить решение проблемы.

Стефансен справился, может ли он рассчитывать на условный приговор. Вебстер ответил, что не берется ничего обещать, но попытается ходатайствовать и об этом.

— Всякое бывает, — сказал он. — Иногда ко мне прислушиваются там, наверху. Вы ведь уже не один месяц отсидели.

Вебстер распорядился, чтобы Стефансену принесли кофе. И вот уже пишущая машинка отстукивает показания — откровенную и обстоятельную повесть о жизни одного человека. Лицо кассира постепенно прояснялось, точно он избавлялся от тяжелой муки и обретал совершенный покой, выплескивая все, что накопилось в душе. Вебстер помогал короткими вопросами.

— Видно, я родился под несчастливой звездой, господин Вебстер, — начал Стефансен. — Или, вернее, моя звезда почти с самого начала пошла не по той орбите. Не знаю даже, где корни моей вины; может быть, сам что-то упустил очень рано. С задатками все было в порядке, голова работала нормально, в школе мало кто мог сравниться со мной. И все-таки я не сумел найти себя, не хватило сил, чтобы отвоевать себе достойное место в обществе, да и поддержки особенной не было. Довольствовался своими мечтами и стал обычным служащим, притом служба меня вовсе не увлекала.

Стефансен рано женился. И разочаровался в семейной жизни даже раньше, чем она сложилась по-настоящему. Он был без памяти от будущей супруги еще до того, как она в возрасте шестнадцати лет обручилась с Холмгреном.

— Но ведь это все полиции знать ни к чему?

— Продолжайте, рассказывайте, — приветливо сказал Вебстер. — Я не все подряд записываю, но… Она была редкостная красавица?

— О, сказочная. Не один я сходил с ума по ней. И у нее было много хороших качеств, не гулена какая-нибудь. Умная, живая и добрая. Да-да, очень добрый человек.

Как это случается с юными девушками, она не устояла перед сильным молодым мужчиной — Холмгреном. Очень уж он ей сильно нравился. Оба были люди практичного склада, без особых сантиментов. Холмгрен стихов в ее честь не писал. Зато их писал Стефансен. Она оставалась предметом его мечтаний, он был ее скромным поклонником. Ее это забавляло, да и лестно было. Иногда он приглашал обоих к себе, в старый, красиво обставленный дом. Мать Стефансена, хрупкая, болезненная дама, умела произвести впечатление своими манерами, создавала атмосферу, которая импонировала юной Анине. Стефансен должен был казаться ей более изысканным кавалером, чем Холмгрен, он получил образование, недурно играл на рояле, говорил более «культурно». Холмгрен в ту пору одолевал премудрости науки в вечерней школе.

— Понимаете, господин Вебстер, мне приходилось много размышлять о том, как у нас все развивалось.

Вебстер кивнул, предложил Стефансену маленькую сигару, поднес спичку. Стефансен поднялся на локте, обвел камеру растерянным взглядом.

Итак, кончилось тем, что он женился на Анине Росс. Ему не следовало этого делать, но уж так получилось. Холмгрен воспринял случившееся, как надлежит мужчине. Сказал только: «Ничего не поделаешь. Сам знаю с культурой у меня слабовато». Анина предоставила Стефансену объясняться с ним. Неприятно, очень неприятно…

Вскоре после этого умерла мать Стефансена. Наследство было небогатое. Стефансен поступил на службу в Сарпсборге, отказался от планов учиться на геолога. Тем временем Холмгрен — сильный, полный жизни — твердо становился на ноги. Заходил в гости, чему Анина и Стефансен были только рады, он вносил оживление в скромную обитель, где молодым супругам не так-то весело жилось.

Постепенно Стефансен стал замечать, что жена скептически посматривает на него. На то были свои причины. Радужные перспективы, которые он рисовал во время ухаживания, никак не реализовались. Он оказался не тем мужчиной, какого она себе желала. Чересчур, деликатный, малопрактичный. На другой, более подходящей его натуре службе он, наверно, смог бы лучше проявить себя. «Деликатному человеку и работа нужна соответствующая. В ней он сможет раскрыться в полную меру».

Он постоянно думал: «Время уходит впустую, у меня нет приличной должности. За способностями дело не стало, но где отдача?»

Стефансен сел на нарах, подтянул шерстяное одеяло.

— Наверно, вам скучно все это слушать?

Худые руки еще сохраняли горный загар. Вебстер мотнул головой:

— Нет-нет, продолжайте. Как насчет кофе? Вам сразу станет лучше. Спичку?

Супруги все больше отдалялись друг от друга, но расходиться не стали. Он почувствовал, что она воспринимает его скорее как мальчика, чем как мужа. Но упреками не донимала. Иногда проявляла иронию, чисто по-женски. В ее отношении к нему стало проскальзывать высокомерие. Ей бы знать по-настоящему, что он собой представляет. Да как узнаешь, когда они продолжали отдаляться друг от друга.

— Я мог месяцами не трогать ее, Вебстер, да что там месяцами — годами. Вы не поверите — у нас больше десяти лет не было близости. Каково?.. Все же у нас двое детей, чем плохо?

Худая рука убрала волосы с высокого лба, глаза уставились в кирпичную стену.

— Стало быть, вы ею больше не дорожите?

— Ну почему — дорожу как другом. Своего рода дружба красивого человека чего-то стоит. Между нами нет ненависти. Конечно, ей-то все равно. Но она — женщина в полном соку. Ей, разумеется, все еще нужен мужчина.

— Она последовательно защищала вас, господин Стефансен. Все время уверяла, что вы невиновны. Как настоящий друг.

— Ну да. Недругом она не стала. Желает мне только добра. Я в этом не сомневаюсь. А вообще-то я ей безразличен. Она знает себе цену. — Он добавил неуверенно: — Она не знала, что я присвоил деньги, поверьте мне.

— М-м-м-м, — промычал Вебстер.

— Да нет же, точно не знала, никто не знал об этом. Представился случай, и я воспользовался им, чтобы уехать от всего подальше.

— М-м-м-м, — промычал Вебстер.

Когда Холмгрен решил лично пересылать все крупные суммы, он сделал это по подсказке Стефансена. У того к этому времени сложился план. Он в самом деле нервничал и сослался на нервы — дескать, не в состоянии ходить на почту с такими деньгами, Холмгрен расписывался в маленькой тетрадке, постепенно набралось около четверти миллиона крон. Но шестьдесят тысяч взял себе Стефансен, записал их в тетрадке и отправился в Осло, чтобы оттуда двинуться дальше. Однако сообразил, что вся эта затея — чистая глупость. Всякий сообразит, что кассир покидает страну, совершив растрату. (Правда, перед тем он внушал себе, что Холмгрен не станет его задерживать.) В Осло на него напал страх, нервы сдали окончательно, и он лег в больницу. Когда явилась полиция, он и впрямь ничего не помнил. Под конец убедил себя, что ни в чем не виновен. Внезапная смерть Холмгрена упростила дело — тот уже ничего не мог заявить.

Вебстер кивнул.

— Ваше счастье, что вы лежали в больнице, иначе все думали бы, что это вы его убили.

Вебстер продолжал записывать показания Стефансена.

Кассир совершенно не представлял себе, как Холмгрен распорядился недостающей суммой — около четверти миллиона крон. Он получал деньги в кассе, расписывался и шел на почту, чтобы отправить адресату.

Вебстер задавал вопрос за вопросом, медленно прохаживаясь по камере. Пока что он вынужден был довольствоваться тем, что уже услышал. Ему не раз доводилось по кусочкам выжимать истину из «клиентов», которые не спешили выкладывать все сразу. Стефансена поймали с поличным, нашли шестьдесят тысяч. Ему оставалось только признаться, что он и посчитал за лучшее. Что ж, возможно, он говорит правду. Но Вебстер не мог довольствоваться предположениями, ему требовались точные факты. И как-никак, часть пути пройдена.

Он произнес извиняющимся голосом, словно ему только что пришло в голову, что это вытекает из рассказа Стефансена:

— Скажите, господин Стефансен, я верно понял вас, у вашей жены были близкие отношения с Холмгреном?

— Верно поняли, — уныло ответил Стефансен, — совершенно верно. Почти с самого начала. Еще и года не прошло после того, как мы поженились. Я это знал. Странно. Мы жили какой-то двойной жизнью. Я не мог его ненавидеть, напротив — восхищался его энергией и деловитостью, которых мне так не хватало. Она не требовала развода, об этом вовсе не было речи. Он был ей нужен. Они подолгу не встречались, я это чувствовал. Потом возобновляли отношения, и это я тоже чувствовал. Я зависел от нее чисто по-человечески, боялся, что она потребует развода… Должно быть, сам Холмгрен не желал жениться на ней. Потому, наверно, что она тогда ушла от него.

Вебстер повернулся лицом к окну.

— Еще и дети, — заметил он. — Должно быть, это сближало вас?

— Это дети Холмгрена, — спокойно ответил Стефансен. — Не знаю даже, стал бы я так любить собственных детей.

Вебстер кивнул. Он знал, кто отец этих детей. Фотография Холмгрена, которую увеличил Ник Дал, все ему сказала в конце концов.

15

Несколько дней Вебстер был плотно занят важными делами — кражи со взломом, убийство. Разумеется, все задержанные твердили о своей полной невиновности. Но затем кто-то один начинал валить на другого, и, как всегда, дело раскручивалось. Знай набирайся терпения записывать длинные романы. До чего же эти малые были мастера сочинять. Фантазии хоть отбавляй; им бы столько же уважения к правопорядку. Убийство было скорее непреднамереннее. Вебстер проникся сочувствием к арестованному. Адвокат не жалел сил, отстаивая версию несчастного случая.

Жена Вебстера затеяла большую стирку. Ее вполне устраивало, что он не обедает дома. Поразмыслив, он остановил свой выбор на ресторане «Энгебрет». Наслаждался трапезой не спеша. Хороший сочный бифштекс с луком, в виде исключения. Очень уж проголодался. Отборный картофель. Превосходный суп из цветной капусты. Он ел за троих. Администрация лесопильного завода назначила вознаграждение — десять процентов от суммы, которую удастся обнаружить. Естественно, Нику Далу причиталась своя доля — скажем, одна четверть. А еще этот хитрец лихо зарабатывает на открытках с видами Глеммена, Лислебю и других селений по соседству. Увеличения тоже приносят славный доход. Ромовый пудинг с киселем. Кофе с коньяком. Этта сумеет держать его в руках, славная девушка. «Порядочная», — говорит Ник. Гм.

Кстати, этот портвейн и коньяк в угловом шкафу? Небось подносила почтмейстеру. Новый возлюбленный. Ее личное дело. Хотелось бы знать, кто же все-таки сидел в библиотеке Холмгрена зимой? Фру Стефансен? Фрекен Харм? Фрекен Энген? Нет, последняя в счет не идет, пока. Скорее всего, супруга кассира.

Итак, у Холмгрена много лет были две возлюбленные — фру Стефансен и фрекен Энген. Что ж, не такой уж редкий случай. За девять месяцев до своей смерти он порвал с первой. Собрался наконец жениться на фрекен Энген. Добрая женщина, простая, сердечная, надежный человек, намного моложе него — ей тридцать пять, ему пятьдесят — и, несомненно, хорошая хозяйка. Она от души простила ему грехи и была счастлива, убедившись, что он принадлежит только ей.

Фру Стефансен рассталась с Холмгреном примерно за девять месяцев до его кончины, но близость со Стефансеном не восстановила. Поездка в Париж оказалась неудачной. Холмгрен отказался возобновлять их отношения. И вот недавно она сошлась с почтмейстером. Красивая пара. Стало быть, полтора года она оставалась свободной.

Вебстер любил добиваться ясности в делах. Основательно узнавать людей, основательнее, чем их знали родные и друзья. Собственно, это как раз входило в его обязанности следователя.

Конечно, он мог велеть Бугеру задержать ее на несколько дней, обвинив в краже портвейна и коньяка. Чего только не услышишь от иного человека, заточив его в камеру. Но фру Стефансен — не тот случай. Насторожится — только и всего. Лучше допросить ее в связи с новым задержанием Стефансена. Хотя вряд ли от этого будет большая польза.

Вебстер перебирал в уме действующих лиц драмы. Успел неплохо изучить их. Как напряженно держалась фру Стефансен во время первого допроса. Похоже было, что опасается какого-то вопроса? Вот именно. О ее отношениях с Холмгреном? Думала, что Стефансен уже тогда все рассказал? Вероятно. Сугубо личное дело. Но не исключено, что связанное со всем остальным.

Он позвонил в управление и сообщил, что уедет на день-другой. Тысяча первая поездка в заводской поселок. Адрес — кафе фру Эриксен.

На платформе Восточного вокзала он встретил почтмейстера. Они побеседовали, прохаживаясь в ожидании поезда. Вебстер был далеко не коротыш, но рядом с почтмейстером чувствовал себя маленьким и неказистым. С этими поездками и конторской лямкой не до того, чтобы следить за одеждой. Почтмейстер приезжал в столицу обновлять свой гардероб. Вебстер улыбнулся про себя: новая любовь обязывает.

Они ехали вместе и до самого Мосса простояли в тамбуре. Почтмейстер, само собой, осторожно расспрашивал Вебстера.

— Как все это произошло? Ловко сработано. Я и сам кое-что подозревал. Как ему, Стефансену, вдруг понадобилось ехать в Осло, нервы лечить.

— Да я, собственно, имею к этому делу лишь косвенное отношение. Рад, что все выяснилось. Правда, еще судебный процесс впереди. Вот и еду туда получить кое-какие бумаги у Бугера. Это ведь компетенция тамошних органов.

— А остальные деньги? В газетах писали, что при нем было шестьдесят тысяч. Небось, остальные припрятал?

— Ну, силой ведь не заставишь отдать. Для него же хуже, если они у него. Рано или поздно все равно обнаружится. Конечно, иной раз им удается, но отсидки не миновать… И мы не можем тянуть с делом бесконечно. Мы свое сделали. Жаль супругу. Я всей душой ей сочувствую. Отважная особа. Четверть века вместе, и с чем теперь она остается? Она верила в его невиновность. Должно быть, крепко его любит.

Почтмейстер слегка улыбнулся, черные глаза его смеялись. «Красивый парень», — подумал Вебстер, Есть что-то демоническое в лице, что так нравится многим женщинам. Интересно, как поведет себя его жена…

Вебстер повел речь о садоводстве и пчелах. Дескать, помышляет о загородном участке. Может быть, уже в следующем году.

— Должно быть, и доход недурной? Хорошо вы там устроились, на Гломме, — почта, телефонная станция, сад, магазин.

Почтмейстер подтвердил, что доволен доходом. Вместе получается вполне прилично. Жаловаться не приходится. Он обнажил в улыбке крепкие белые зубы. Красивый мужчина, красивый… Где уж тут устоять горячей женщине.

Ладно, им решать… Он не станет их порицать. Простое житейское дело, как для миллионов других особ мужского и женского пола. Закон жизни. Вебстер не деревяшка какая-нибудь. Он понимал их. Женщина теперь свободна. И дай ей Бог. Они не выставляют своих отношений напоказ и ничьих чувств не задевают. Жена почтмейстера, право же, глаз не радует. Длинная, сухая, угрюмая, с манерами старой девы. Вряд ли ей нужен мужчина, было бы только кем помыкать. Возможно, почтмейстер сам виноват, сделал ее такой. Хотя они ведь поженились всего три года назад, так что… Одному Богу ведомо, что побудило его взять ее в жены. Деньги, быть может. От денег все беды, от денег и страстей, и еще от алкоголя. Узнай она про них, то-то шуму будет. А если почтмейстер возьмет да женится на фру Стефансен? Полчаса украдкой тут, часок там — надолго ли хватит?

— Фотограф вроде бы преуспевает, господин почтмейстер?

— Еще как. Забавный молодой человек. Мы иногда играем в карты по вечерам. Большой любитель меда.

— Меда? Отличная штука, — заметил Вебстер. — Идет в пирожное. Сливки, сливочное масло, яйцо — половина белка, немного просеянной муки, для сладости мед и чуток сахара. М-м-м-м. Вкуснятина.

— Это — знаменитые пирожные Холмгрена. Он сам их готовил, часто брал мед у меня. У фрекен Харм так хорошо не получалось.

— В самом деле? Он пек пирожные?

— Ну да. Очень любил поесть. Я равнодушен к пирожным.

— Уж могли бы угодить своей супруге. — Вебстер хитро улыбнулся, шутливо грозя ему пальцем. — А я большой любитель хорошей пищи. Одно из жизненных благ, господин почтмейстер. Нет, утрировать не следует, ни в коем случае не объедаться. Но немного изыска, доброкачественные продукты, хорошо приготовленные. Чем еще человеку тешить себя? Соответственно временам года. У нас в стране лучшая в мире пища, притом дешевая. Вот спиртного лучше остерегаться. Качество в порядке, но очень уж крепкое. Пить можно, когда вовсе состаришься, в старый гриб превратишься. Старику только подавай табак, кофе да водку. Я знаю одного…

Вебстер предался рассуждениям о еде. Время шло быстро.

Потом он предался рассуждениям о поездах и трамваях. Говорил горячо. Выражал пожелание стать директором железной дороги. Повсеместно две колеи, но никаких поездов, только трамваи, следующие один за другим. Безо всяких расписаний. Собрался ехать в Трондхейм — ступай в любое время дня на вокзал и садись на трамвай. Просторные вагоны, как у пригородной электрички. Никаких билетных касс. Меньше нагрузка на железнодорожное полотно. Тьма преимуществ… И резиновые колеса, разумеется, только резиновые…

Вечером фру Эриксен накрыла стол на двоих в комнате фотографа, у которого было что рассказать. Почтмейстер навещал его по вечерам два раза в неделю. Они играли в карты. После чего почтмейстер в темноте прокрадывался к фру Стефансен, оставался там около часа. Ник Дал иногда следил за ними. Фру Стефансен дважды встречалась с фрекен Харм в Фредрикстаде, — один раз в кондитерской Крабсета, другой — в кафе «Медведь». В кондитерскую Ник Дал не стал заходить — тесновато, еще заметят, что он слишком часто мелькает поблизости. «Медведь» в этом смысле подходил лучше. Он сразу сообразил, куда они направляются, и постарался опередить их.

Как обычно, они говорили вполголоса, отдельных слов не разобрать. Говорила все больше фрекен Харм. Фру Стефансен почти не открывала рот, держалась замкнуто, словно ей было не по себе. Ник Дал только и расслышал, как она произнесла сердито: «Ну вот что, прекрати. Куда мне деваться? На нас с Арвидом придется всего-то неполных двенадцать тысяч». Дальше она снова понизила голос.

Вебстер пригубил чай, пробормотал:

— Фрекен Харм собирается замуж. Ей нужны деньги. Решила прибегнуть к шантажу. Цыганская кровь заговорила, да и лицо у нее цыганистое. Ей пошли бы всякие серебряные побрякушки. Вон как серьги идут ей.

Он положил себе кусок отборной ветчины, поразмыслил: «Они готовятся к тому, что их вызовут свидетелями в суд. Фру Стефансен не хочется, чтобы стало известно о ее отношениях с Холмгреном. А фрёкен Харм может кое-что порассказать».

Внезапно он громко произнес:

— Ясно, так и сделаю.

После чего продолжал спокойно есть, перевел разговор на другие темы, точно предал забвению дело Холмгрена.

16

На другое утро Вебстер позвонил из Фредрикстада в Осло. Разумеется, он мог звонить из дома фру Эриксен. Но, во-первых, ему не хотелось, чтобы эта замечательная хозяйка слышала столь интересный разговор. Во-вторых, он не исключал возможности того, что госпожа почтмейстер на коммутаторе станет подслушивать. От госпожи почтмейстер рукой подать до господина почтмейстера. А где почтмейстер, там и фру Стефансен.

После некоторой дискуссии телефонный разговор закончился к полному удовлетворению Вебстера. В тот же день к вечеру он получил заказное письмо. В конверте лежал ордер на арест фрёкен Харм и еще один ордер. Это вовсе не означало, что он собирается кого-то арестовать, ему нужно было только подстраховаться. При необходимости он мог и без всяких ордеров задержать чуть ли не кого угодно.

Однако подстраховаться не мешало. Вообще же Вебстер отнюдь не стремился под любым предлогом засадить человека в камеру. Только в случае крайней необходимости. Задержанный не замедлит тотчас обратиться к адвокату, а это сильно осложняет дело. У Вебстера, по сути, не было ровным счетом никаких доказательств.

(Как известно, в цивилизованном обществе всякий человек обладает определенными правами, даже если он подозревается в совершении преступления, даже если и впрямь его совершил. Полицейский отнюдь не вправе действовать по собственному усмотрению. Над ним есть начальник, над этим начальником — более или менее сложная правоохранительная структура. Цивилизованное общество не допускает единоличных действий. Хороший, опытный полицейский — не обязательно грубиян. Вебстер был хороший полицейский, к тому же гуманный. Он знал, что человеку свойственно ошибаться, и добивался нужных результатов без жестоких приемов. Конечно, ему случалось напускать на себя суровость, чтобы получить важные показания. Но, прикрываясь суровой, угрюмой личиной, в душе он нисколько не сердился на оппонента и рассуждал сам с собой совершенно спокойно.)

В шесть вечера Вебстер позвонил в дверь фрекен Харм, которая была занята изготовлением штор в новой, почти пустой квартире на улице Фергестед. Он переступил через порог, держа в руке шляпу и сверкая лысиной: лицо его было строгим и сумрачным. Фрекен Харм прижала ладони к груди и воскликнула:

— Ой, как вы меня напугали!

Вебстер повесил шляпу на ближайший крючок и произнес невозмутимо:

— Мне нужно поговорить с вами.

Пометавшись по комнате, словно испуганная курица, фрекен Харм пришла в себя и заявила:

— Ну что ж, садитесь. Кстати, я уже давала показания, и у меня сейчас мало времени. Сами видите, навожу здесь порядок. Вы не могли бы подождать до завтра?

Вебстер тяжело опустился на диван, указал взмахом руки на стул:

— Мне нужно поговорить с вами, фрекен Харм.

Фрекен Харм села на стул, поморгала карими глазами, надулась.

— Ну, и в чем дело?

— Вы заявили, что Стефансен с супругой и фрекен Энген приблизительно раз в две недели приходили вечером в гости к Холмгрену. Кроме них его посещали только лица, связанные с ним по делам.

— Ну да, так и было.

— М-м-м-м. Мы допрашивали вас несколько раз. Вы поведали нам не всю истину. Вам известно гораздо больше.

— Ну, знаете, это уже нахальство!

Вебстер уставился на нее серьезно, очень серьезно. Сказал себе: «Забавная особа. Цыганочка». Золотые сережки с красным камешком, черные волосы, худое смуглое личико, живая стройная фигурка. «Изворотливая, — подумал он. — Скоро сорок исполнится. Обзавелась наконец надежным кавалером. Ему будет с ней хорошо и весело, если она его любит. Иначе… подлинный ад».

— Вы не обязаны отвечать, если это может вам повредить. Суду решать, должны ли вы отвечать на те или иные вопросы.

— Суду?

— Вот именно, однако я советую вам придерживаться истины. — Вебстер сделал ударение на слове «советую». — Дело в том, фрекен Харм, что я располагаю некоторыми сведениями. И не я один. Задумайтесь над этим.

— Господи, но ведь я нисколько не лгала.

— М-м-м-м.

Вебстер достал довольно большую записную книжку, полистал ее, обратил вдруг пристальный взгляд на фрекен Харм. Сделал непроницаемое, весьма серьезное лицо. Фрекен Харм беспокойно ерзала на стуле, озираясь кругом в почти пустой гостиной, остановила глаза на шторах, лежащих на столе.

— Итак, господин Стефансен, его супруга и фрекен Энген регулярно бывали в доме Холмгрена? Но вам не приходилось замечать, что одна из дам и в одиночку посещала его?

Фрекен Харм подвинулась на стуле, поразмыслила, затараторила:

— Фрекен Энген навещала его. Я не считала это таким важным, когда давала показания.

— Вот как? Вы знали об этом? Именно об этом вас ведь расспрашивали. Стало быть, вы не сказали правду. А фру Стефансен навещала его?

— Нет, — ответила фрекен Харм.

Вебстер заглянул в записную книжку, обратил пристальный взгляд на фрекен Харм и строго разъяснил ей, что речь идет о чрезвычайно важном обстоятельстве, которое необходимо уяснить.

— Она приходила одна, верно?

— Нет, — повторила фрекен Харм.

— М-м-м-м. — Продолжая сверлить ее взглядом, Вебстер откинулся на спинку дивана, пробормотал: — Как знаете. Но учтите — правдивые ответы вам не повредят, напротив. — Тут же он быстро добавил: — В начале мая прошлого года вы вместе с фру Стефансен ездили в отпуск. Третьего мая сели на пароход, который шел в Копенгаген.

— Что же в этом противозаконного? Ха…

— Ничего. Но погодите. Куда вы направились из Копенгагена?

— Мальме, Гётеборг, Стокгольм, оттуда домой.

— В самом деле? Мне известно, что в Копенгагене вы получили у консула паспорта, чтобы поехать в Париж. И в этом тоже не было ничего противозаконного. Почему же вы держите это в тайне? Вы не говорите правду.

— Это личное дело.

— Только не для полиции. Вы вправе не отвечать на вопросы, но не вправе говорить неправду. Что вы делали в Париже?

— Ничего дурного. Посмотрели город, немного поразвлеклись. Нам не хотелось, чтобы дома узнали об этой поездке. Народ в поселке такой косный. Сразу обвинят в легкомыслии.

— М-м-м-м. Вы и фру Стефансен жили в разных гостиницах. Вам известно, где она жила и почему?

Фрекен Харм сказала название своей гостиницы, и Вебстер продолжал задавать вопросы, но тут она замкнулась, не пожелала больше отвечать. Задрала нос, надула губы, сделала кислую мину.

Тут Вебстер убрал записную книжку во внутренний карман пиджака, поднялся с важным видом и сухо произнес:

— Придется вам сейчас последовать со мной, фрекен Харм. Я вынужден арестовать вас. Дача ложных показаний. Серьезное дело, фрекен.

Лицо его было сурово, в душе же он улыбался над комедией, которую играл. Предъявил ордер на арест.

Результат не замедлил последовать. Фрекен Харм вскочила на ноги, закричала:

— О Боже, нет, вы с ума сошли? Не смейте трогать меня!

С визгом она забежала за стол и в страхе уставилась на полицейского, который молча смотрел на нее с непроницаемым видом.

Вебстер подошел к ней, сжал пальцами ее запястье:

— Сейчас же и отправимся.

Он сделал ударение на словах «сейчас же». Фрекен Харм упала на колени, взмолилась, рыдая:

— Боже мой, у меня скоро свадьба! О, господин Вебстер, я умоляю вас, не делайте этого, не делайте!

— Сядьте, — сказал Вебстер.

— О, господин Вебстер. Не делайте этого. Я боюсь.

Слова полились рекой… Фрекен Харм готовилась выйти замуж за человека, которого полюбила. Что, если ему вдруг станет известно про этот ужас? Она продолжала рассказывать о нем. Была ли она счастлива прежде? Никогда. Неужели Вебстер не пощадит ее? Она умоляла, обещала вести себя хорошо, сказать все, что знает, все до последней капли.

Вебстер в конце концов сжалился, поколебавшись для видимости, и услышал подтверждение того, что уже знал, плюс еще немало подробностей. Он все невозмутимо записал, кивая — дескать, все это ему известно. Необходимость вызывать фрекен Энген в качестве свидетеля отпала.

В половине восьмого он схватил такси и попросил водителя ехать как можно быстрее. Дело срочное, важное. Хотел было показать полицейскую бляху, но передумал. Не стоит зря привлекать внимание. Откинулся на сиденье, пробормотал:

— Доказательств все еще нет, но… Я думал, она знает больше.

17

Когда фру Стефансен открыла дверь, Вебстер услышал, как в прихожей зазвонил телефон. Отодвинув хозяйку в сторону, спокойно произнес:

— Это мне.

Взяв трубку, услышал возбужденный голос фрекен Харм:

— Это ты, Анина?

— Ну вот что, сидите там тихо, не то…

— О, Боже… — Фрекен Харм бросила трубку. Фру Стефансен первой вошла в гостиную, опираясь одной рукой на косяк, другую поднесла к полной груди. Вебстер живо последовал за ней, поддержал ее, помог сесть в кресло. Не раздумывая, открыл угловой шкаф и налил рюмку коньяка.

— Пейте, вам это нужно.

Она прижала ко лбу ладонь, смочила губы коньяком, растерянно посмотрела на Вебстера.

— Пейте до дна.

Она послушалась. Лицо мадонны порозовело. Она выпрямилась, сделала глубокий вдох. Вебстер медленно ходил взад-вперед по ковру, посматривая на хозяйку; ему было малость не по себе.

— Досадно, — пробормотал он. — Но ничего не поделаешь…

Громко произнес:

— Фру Стефансен, поверьте мне, лучше уж выложить все начистоту.

Он говорил твердо, но достаточно почтительно, будто сознавая, что дела ее плохи, однако не желая ее осуждать.

— У вас нет выхода. Нам многое стало известно.

Фру Стефансен привстала с кресла, как бы протестуя, но тут же села опять, повинуясь жесту руки Вебстера. Широкая ладонь его без слов давала понять — дескать, бросьте, нам все известно, все.

Откуда ей было знать, что этот полицейский, который прежде вел себя так сдержанно, не располагает ровным счетом никакими доказательствами. К тому же арест Стефансена, конфискация присвоенных им денег сильно поколебали ее позицию. Из самонадеянной особы, умеющей постоять за себя, она вдруг превратилась в маленького, растерянного, испуганного человека. Фру Стефансен была отнюдь не развязной гетерой, а красивой женщиной, способной на сильное искреннее чувство. Апломб и хитрость, которой хорошо владеют большинство женщин, теперь не могли ее выручить. Она сделала глубокий вдох и сказала:

— Я устала.

После чего тихо заплакала. Сидя в кресле, прикрыв глаза узкой бледной рукой, она казалась Вебстеру сказочно красивой. Он стоял посреди комнаты, заложив руки за спину. Ждал. Когда она немного успокоилась, достал маленькую сигару:

— Вы позволите?

Фру Стефансен безучастно кивнула. Должно быть, точно так реагировала бы, спроси он разрешения увезти рояль.

— Я постараюсь облегчить ваше положение. Положитесь на мое слово. От вас требуется чистосердечное признание. Это все упростит, и вы же потом почувствуете себя лучше. Вам не придется пожалеть о своей искренности. Дело было непростое. Мы сумеем оценить по достоинству правдивые показания.

Беседа развивалась отнюдь не гладко. Фру Стефансен то и дело принималась плакать, понурившись в кресле и прикрывая глаза ладонью. Вебстер ходил взад и вперед по комнате, наконец сел на стул напротив хозяйки.

— Наверно, вам не так уж сладко приходилось. Поверьте, я вас понимаю. Разрешите мне помочь вам. М-м-м-м. Ваш брак со Стефансеном не был счастливым?

Она уставилась на него влажными глазами, медленно покачала прекрасной головой, тихо сказала:

— Не был… Вы это знали?

Вебстер взмахнул широкой ладонью. Ему известно все, все.

— Простите, что я вынужден об этом говорить. Но все останется между нами, разве что мне станут задавать вопросы в суде. Вы возобновили отношения с Холмгреном, родили от него двух красивых детей. Очевидно, с ним вы были счастливы?

Она снова прикрыла глаза рукой, погодя медленно кивнула. Произнесла совсем тихо:

— Стефансен в этом смысле не был настоящим мужчиной. Это не моя вина.

Конечно, конечно.

— Кто же станет вас винить. Ни один разумный человек не будет вас упрекать, во всяком случае, в наши времена.

— В том-то и дело, что станут. — И тут же добавила с жаром: — Но теперь мне все равно. Я совершила ошибку. Не ушла от Стефансена тогда, вскоре после нашей женитьбы. Тогда я еще была нужна Холмгрену, потом уже нет. Я жалела Стефансена, не могла заставить себя уйти. Он был добрый. Добрым невольно сочувствуешь. Но на одном сочувствии не проживешь. Позднее я поняла, что можно, расставшись с человеком, сохранять подлинную дружбу, и это даже хорошо, потому что нельзя жить, питаясь только состраданием. Это не жизнь. Это смерть.

Вебстер не перебивал ее. Ей было необходимо излить душу, и он охотно слушал. Анина Росс, фру Стефансен, совершенно открылась следователю Вебстеру. Он молча слушал ее рассказ о Холмгрене.

— Я любила его, да-да, любила, как только вообще можно любить. Все прочее было мне безразлично.

Вебстер ощущал излучение сильного чувства, исходящее от красивой зрелой женщины. Изо всех признаний, какие ему доводилось слышать за многие годы, это особенно прочно запечатлелось в памяти.

Да, с Холмгреном она была счастлива, хоть это счастье и было краденое, условное, непостоянное. Она всей душой желала, чтобы он всецело принадлежал ей. Родила от него детей, красивых, здоровых детей, и мучилась при мысли о Стефансене, сострадая ему. Прошло несколько лет, и Холмгрен твердо заявил, что не женится на ней. А еще через несколько лет пришла беда: она почувствовала, что он охладевает.

— Фрекен Энген?

— Как, вам и это известно?

Вебстер взмахнул рукой. Ему известно все, все.

Фру Стефансен узнала про связь Холмгрена с фрекен Энген. Ужасно. Она была бессильна. Эта наивная простушка, фрекен Энген. Крупная рыжая девица, претендующая на роль настоящей женщины. Где его вкус? Конечно, она моложе, и все-таки?

Вебстер разумно воздержался от комментария.

Наконец Холмгрен порвал с ней, заявил, что так больше не может продолжаться. И осталась она у разбитого корыта. Не будь сына, Арвида, покончила бы с собой, это точно. Даже собиралась сделать это.

— Но ведь вы и после навещали Холмгрена.

— Да, навещала, но только вместе со Стефансеном. Все еще на что-то надеялась, но постепенно надежда умерла.

— Вы поехали следом за ним в Париж?

— Вам и это известно?

Вебстер кивнул. Разве ему не известно все? Она, конечно, думает, что он всесторонне осведомлен. Откуда ей знать, что у него по-прежнему нет никаких доказательств, что ей ничто не грозит.

Фру Стефансен отправилась в Париж вместе с фрекен Харм, Холмгрен отплыл в Антверпен за несколько часов до того, как дамы сели на пароход, идущий в Копенгаген. Решили проветриться. Заодно она собиралась просить у него денег для дочери и сына. Дома об этом не удавалось толком поговорить. Она считала, что он обязан выделить им приличную сумму, прежде чем оформит брак с фрекен Энген. Вот и надумала разыскать его в Париже. Такая вот мысль пришла ей вдруг в голову.

Вебстер слушал ее с удивлением, но виду не показал. Закурил маленькую сигару, кивнул.

Последние годы дела Холмгрена шли хорошо. Конечно, он подбрасывал денег на учение детей, но особой щедростью не отличался. Часто говорил: «Я выделю им и тебе кругленькую сумму — со временем. Спешить некуда».

Но теперь стало куда спешить. Фру Стефансен ждала, что он скоро женится на фрекен Энген.

Немногие дни в Париже не принесли фру Стефансен особой радости. Она общалась с ним в гостинице, надеялась, что он, быть может, вновь проникнется к ней расположением. Однако по большой части оставалась одна. У фрекен Харм были свои планы, тайный роман, она жила в другой гостинице, далеко от Монпарнаса. Фру Стефансен не встречалась с ней.

Вебстер кивнул.

— Да, она кое-что рассказала.

— Как? Она вам что-то говорила?

— Разумеется. — Тон Вебстера позволял заключить, что от фрекен Харм можно всего ожидать.

— Вот как? Эта кокотка…

— Она шантажировала вас?

— Ну да, она знала про мои отношения с Холмгреном, что я бываю в его доме. Ей нужны были деньги на обзаведение.

— Много?

— Несколько сот крон, около тысячи. Дескать, только взаймы.

— М-м-м-м. И Холмгрен вам ничего не выделил?

Холмгрен стал оправдываться тем, что как раз сейчас нет лишних денег. Потом, через несколько лет, выполнит обещание. Фру Стефансен считала, что у него есть деньги, боялась, что и потом ничего не получит. Из Парижа поехала домой в подавленном настроении.

— Вы встретили господина Сёдерлюнда?

Она уставилась на Вебстера. Ему и это известно? Разумеется, он знал все, все, этот спокойно сидящий на стуле человек с блестящей лысиной и добрыми глазами.

Летом и осенью фру Стефансен в утренние часы работала в конторе. Отчетливо видела, как происходит сближение между Холмгреном и фрекен Энген. Наблюдала за ними. Да и фрекен Харм не скупилась на сведения. Но теперь фру Стефансен думала только о деньгах. Она стала самкой, желающей защитить детенышей — своих и Холмгрена. Разве не обязан кормилец-самец помогать им? Она больше не доверяла ему. Подобно многим другим самцам, он начал крутить с другой самкой.

Фру Стефансен не употребляла таких слов. Но Вебстер правильно ее понял. Ошибиться было невозможно.

— Деньги? — пробормотал он. — Ну да, вы ведь знали, что завод посылает по почте крупные суммы. Стефансен говорил мне…

18

Близился решающий момент. От волнения у Вебстера щекотало под ложечкой, но он неторопливо закурил еще одну маленькую сигару, разогнал рукой дым, как будто именно сейчас было чрезвычайно важно выполнить эту процедуру.

Фру Стефансен, которая все время говорила тихо, монотонно, была так занята своим признанием, что, должно быть, даже не заметила, что ступила на опасную стезю. Тем не менее тут она остановилась, мешкая, опустила взгляд на лежащие на коленях холеные руки. Наконец произнесла с удивлением и обидой:

— Стефансен что-то сказал?

Вебстер почувствовал, что, возможно, совершил промах, и поспешил ответить:

— Вы ведь знаете, что Стефансен признался?

Не мог же он сказать, что Стефансен ни слова не говорил о вине своей супруги.

— Вернемся к этому позднее, — добавил он. — Продолжайте. Итак, деньги лежали в сейфе в ожидании отправки. Однако…

Не сводя глаз со скрещенных на коленях рук, фру Стефансен заговорила еле слышно:

— Я вовсе не собиралась так поступить, но тут представилась соблазнительная возможность. И на Холмгрена тогда была довольно зла. Пусть даже он поймал бы меня на этом, все равно я спокойно оставила бы себе, во всяком случае, часть денег на благо наших с ним детей. Без сомнения. Я распорядилась по-своему, но я была вправе так поступить ради детей.

Она глубоко вздохнула, посмотрела Вебстеру в глаза и снова опустила свою красивую голову. Мягкое, монотонное течение слов возобновилось. Он остерегался прерывать ее.

Обычно Стефансен относил на почту ценные письма. Но тут он почему-то начал нервничать и, насколько она поняла, попросту отказался делать это. Вскоре она сообразила, что у него задуман какой-то план. Он постоянно говорил ей, что нуждается в длительном отпуске, хочет совершить путешествие. Холмгрен был недоволен. Он собирался перейти на расчеты чеками, против чего Стефансен возражал. Дескать, так уж он устроен, хватит с него всех тех цифр, которыми и без того пестрят бухгалтерские книги. На самом-то деле причина была совсем другая. Стефансен желал располагать наличными в удобный момент.

Однажды Холмгрен, как обычно, пришел без пятнадцати час, минута в минуту. Попросил Стефансена выдать ему крупную сумму. Фру Стефансен сидела рядом с дверью в кассу; место фрекен Энген было у самого входа в контору. Обе услышали, как Холмгрен говорит о деньгах. Фрекен Энген встала, попудрилась перед зеркалом и ушла обедать. Она всегда уходила за десять-пятнадцать минут до перерыва. Это раздражало фру Стефансен, она понимала, что Холмгрен разрешил ей обедать дольше, чем Стефансену.

Кассир открыл сейф, написал письмо, запечатал его сургучом. Фру Стефансен внимательно прислушивалась. У них было заведено немного побеседовать перед обедом. Холмгрен так рано не ел, редко уходил из управления раньше четырех, когда отправлялся обедать домой. Так было и в дни выплаты денег, каждый раз.

Фру Стефансен остановилась, после долгой паузы продолжала свой тихий рассказ.

Первое время Холмгрен сам уходил с ценными письмами во внутреннем кармане. Это ее удивляло, потому что обычно на почту ходила она в свои рабочие часы.

Но однажды он вышел около часа из кассы с тремя ценными письмами и попросил ее сейчас же отнести их на почту. Дескать, квитанцию она может потом отдать Стефансену. Почта закрывалась на перерыв с половины второго до половины пятого.

Она взяла письма, пошла на почту, купила там несколько марок и поспешила домой с письмами в сумочке. Допускала, что Стефансен может потребовать у нее квитанцию, но не исключала возможности, что он забудет об этом. У нее был заготовлен ответ: «Эти деньги получит Арвид. Я поговорю с Холмгреном». Стефансен не стал спрашивать про квитанцию, и Холмгрен ничего не обнаружил.

Дальше последовали новые ценные письма, большие суммы. Она оставляла деньги себе, всего около ста двадцати пяти тысяч крон.

И тут наконец Стефансен заинтересовался, почему кредиторы не подтверждают получения. Она спокойно заявила ему, что эти деньги предназначены дочери и сыну. Не собирается их отдавать. Они хранятся в надежном месте. Холмгрен обещал ей еще большую сумму, но она сомневается, что он выполнит обещание. Он собирается жениться, официально дети не его, и когда он женится…

— Погодите. Стефансен знал, что Холмгрен — отец ваших детей?

— Да, он знал это. И давно уже смирился с этим. Сами знаете — со временем почти ко всему можно привыкнуть.

— Вряд ли ему понравилось, что вы оставили деньги себе?

В первую минуту фру Стефансен показалось, что мужа хватил удар. Они сидели за столом, он словно окаменел, долго не шевелился. Потом вдруг разразился безумным смехом, шлепнул себя ладонями по коленям и продолжал хохотать. Она привыкла, что он вообще почти никогда не смеется, даже редко улыбается.

— Этот смех его был не только безумным, он был отвратителен, — сказала фру Стефансен. — Я уже и не помнила, когда слышала нечто подобное.

Внезапно Стефансен уставился на нее и заявил: «Мы с тобой в полном праве взять на себя инициативу. Удивительно только, что решили действовать одновременно. Должно быть, не без причины. Оба, как говорится, дошли до точки. Пора что-то предпринять, и вот такая возможность представилась».

— Выходит, он понимал, что вашим отношениям с Холмгреном пришел конец?

— Да, он понимал, что Холмгрен окончательно порвал со мной, что на первое место выходит фрекен Энген. Сказал об этом в тот же вечер. Стефансен отлично соображает, голова работает отменно. Вот только работа его не увлекала, и, конечно, его угнетало нестерпимое состояние нашего брака.

Стефансен сказал супруге: «Я сейчас вернусь» — и отправился на завод. Она вышла на крыльцо, провожая его взглядом. Он сходил за тетрадями с расписками и за деньгами, которые присвоил, около шестидесяти тысяч крон. Показал ей тетрадки. Холмгрен расписался в получении около двухсот пятидесяти тысяч крон. Ниже Стефансен записал те суммы, которые оставил себе. Здесь расписок Холмгрена не было.

Итак, Стефансен заблаговременно задумал покинуть завод и страну с этими шестьюдесятью тысячами. Собирался оставить письмо Холмгрену, полагая, что тот не станет его преследовать после всего, что было. Но тут возникла фру Стефансен со своим коленцем.

И она, и фрекен Энген могли засвидетельствовать, что Холмгрен не один раз приходил в кассу за крупными суммами. Никто не видел, когда он поручал фру Стефансен отнести на почту ценные письма. Если Холмгрен надумает заявить в суд, они будут утверждать, что он сам брался отправить деньги по почте. И ничего не докажешь.

Однако в тетрадях значились шестьдесят тысяч крон без расписки Холмгрена. И Стефансена могли обвинить в растрате этой суммы, разбираясь в пропаже других денег.

Стефансен сказал жене: «Спрячь тетрадки как следует, подальше от нашего дома. Они могут тебе пригодиться. Он расписался за те деньги, которые остаются у тебя. Если найдет тетрадки, может их уничтожить. В самом крайнем случае скажешь, что нашла их среди моих бумаг. Тогда тебя не смогут привлечь к ответственности; может быть, и меня тоже. Разумеется, ты должна утверждать, что Холмгрен получил и те деньги, за которые не расписался. Как-нибудь справимся. Пусть расплачивается, он может себе позволить столько, и он наш должник. Я уеду. Буду за тридевять земель, прежде чем он обнаружит растрату. Тогда попробуй переговорить с ним. Он сдастся. Тебя никто не заподозрит». Часом позже Стефансен отправился с вещами в Осло. Он улыбался, был счастлив, точно мальчишка в начале каникул, радовался, что наконец-то осуществляются его мечты о большом путешествии.

А на другой день ей позвонили из больницы. Все-таки у него не выдержали нервы. И в тот же вечер Холмгрен отравился снотворным.

Фру Стефансен замолчала. В комнате воцарилась тишина. Она смотрела вниз, на свои руки, Вебстер долго созерцал абажур настольной лампы.

— Вы говорили мне, что в тот день, когда умер Холмгрен, он задержался вечером в управлении?

— Я придумала это.

— Однажды зимой вы отнесли тетради в библиотеку Холмгрена.

Вебстер назвал день и час.

— Но как же… Вам и это известно?

— Вы выкурили сигарету, выпили рюмку коньяка, сидя в кресле у камина.

— Боже мой!

— Между прочим, не так давно вы ночью взяли в его погребе две бутылки — портвейн и коньяк.

— Господи…

— Мы не сидим сложа руки. Не все сразу выясняется, но… Стефансен не спешил, память довольно долго не возвращалась. Почему бы ему сразу не вспомнить про те тетрадки?

— Все изменилось со смертью Холмгрена.

— Это только облегчало дело, — возразил Вебстер, не сводя глаз с абажура.

— Да нет, господин Вебстер. Легче вовсе не стало. Стефансен не хотел вспоминать. Может быть, и впрямь кое-что подзабыл в том состоянии, в каком он пребывал. Не знаю. Во всяком случае, я считала, что сведения о расписках Холмгрена должны исходить от меня, с соблюдением предельной осторожности. Подумайте только, господин Вебстер, мне предстояло лгать, говоря о человеке, который только что умер, человеке, который фактически был моим мужем. Конечно, я допускала, что он покончил с собой из-за денег, которые мы присвоили, хотя это было маловероятно. Непохоже на него так близко к сердцу принимать. Вряд ли эта сумма показалась ему такой уж огромной. Всякий раз, как я готовилась заявить полиции, что Холмгрен сам получал деньги, он словно появлялся рядом со мной, улыбаясь такой знакомой мне хмурой улыбкой. Мне делалось страшно при одной мысли о том, чтобы назвать его фамилию. Я не могла. Мне требовалось время. К тому же, когда тетрадки в конце концов появились, все выглядело вполне правдоподобно. Я заключила, что Стефансен в самом деле не помнит — или не хочет вспоминать, раз полиция держится пассивно и не допрашивает меня насчет тетрадок с росписями. Уже и осень прошла, и зима, а Стефансен все еще сидел в тюрьме. И я решила, что пора. Весной сказала Арвиду, что Холмгрен брал большие суммы в кассе, и попросила его сообщить об этом вам.

— Для чего вы отнесли тетради в дом Холмгрена?

— Я находилась в трудном положении, господин Вебстер. Здесь в доме был произведен тщательный обыск. Странно будет, сказала я себе, если они вдруг обнаружатся тут. Вообще-то они должны были находится в управлении. Туда я могла проникнуть только ночью. Но у меня не было ключей. И тут я вспомнила про большие стеллажи в библиотеке Холмгрена.

— М-м-м-м. Кстати, у вас нет ничего написанного Холмгреном, из чего было бы видно, что он намеревался выделить деньги вашим дочери и сыну? Я спрашиваю, чтобы помочь вам. Это может оказаться очень важно, сами понимаете.

— Я думала об этом, — сказала фру Стефансен. — Есть одно-единственное письмо. Он написал его, как только ему было сообщено о рождении Арвида. Холмгрен тогда был в отъезде, в то время он любил меня, новость о сыне обрадовала его, он забыл об осторожности. Вообще, насколько мне известно, Холмгрен редко писал личные письма, предпочитал слать открытки с приветами, да и то всем, кроме меня. Минутку, я сохранила его.

Она устало поднялась и подошла к старинной шкатулке красного дерева. Вебстер увидел, как она поворачивает замок одного ящика. Передняя стенка раздвинулась, и показалось длинное узкое потайное отделение. Фру Стефансен достала оттуда письмо и засушенные фиалки, а также восемь ценных писем на общую сумму сто двадцать пять тысяч семьсот крон с небольшим.

— Век живи, век учись, — произнес Вебстер. — Хитрая штука. Есть еще такие отделения?

Фру Стефансен без раздумья показала ему другие отделения, которые он уже обследовал дважды.

— Еще?

— Нет, только эти три.

Вебстер изучил механизм замка. Очень простая конструкция. У остальных ящиков были обыкновенные замки, и в передней стенке не содержалось никаких потайных отделений.

В письме Холмгрен энергичным косым почерком недвусмысленно извещал о любви к своей Анине Стефансен и о своей радости, что она родила ему сына. Заверял, что будет усердно трудиться, чтобы детям и матери жилось хорошо. Дело пока еще только развивается. Но в скором времени у него будет большое предприятие. Пока что он может выделить только тысячу крон, которые она получит, как только он вернется домой. Только не надо отказываться, ведь деньги ей, конечно, нужны. А в будущем на ее долю и на долю детей придется много тысяч крон, если только она вообще не решит все же порвать с супругом. В таком случае все, чего он сможет добиться, будет их общим достоянием.

Письмо несомненно было написано человеком энергичным и чуждым сантиментов, добрым и немного наивным.

— И вы не смогли порвать со Стефансеном?

— Не смогла, как ни странно. Лишь много позже стала подумывать об этом. Но тут уже Холмгрен был против.

— Конечно, письмо довольно старое, но все-таки для вас оно теперь чрезвычайно ценно.

— Оно облегчит мое положение?

— Несомненно, можете положиться на мое слово. Э-э-э, но как-то странно, что Холмгрен оставил себе часть ценных писем. Вы уверены? Учтите, абсолютно полное признание будет вам только на пользу. Если припрячете больше ста тысяч крон, это осложнит ваше положение, сами понимаете.

— Клянусь всем святым, я взяла только вот эти письма.

Глядя на Вебстера, она подняла руку для клятвы.

— М-м-м, не спешите клясться.

Он посмотрел на письма, проверил печати, осторожно вскрыл желтые конверты, пересчитал деньги и положил их обратно. Несколько раз произнес «м-м-м», убирая конверты в портфель.

Затем он положил на стол блокнот, пригладил воображаемые волосы, встряхнул вечную ручку. Написал: «Фру Анина Стефансен, урожденная Росс, число и год рождения, место рождения, родители — Фредрик Росс и Клара Берг, местожительство Шеберг. Ранее не судима». Он писал быстро и четко, в заключение прочитал запись вслух, внимательно поглядывая на фру Стефансен. Она ничего не стала менять и спокойно поставила свою подпись.

Когда Вебстер положил бумаги в портфель, она спросила тихо, устало:

— Ничего, если я сварю кофе? Мне нужно подкрепиться… Выпьете чашечку? Пару бутербродов? Или чай? Время еще позволяет? Сейчас довольно поздно. Вы не проголодались?

— Время? Действительно поздновато. Обычно я… Ладно, от кофе не откажусь. Я в самом деле с обеда ничего не ел.

Вебстер нахмурился. Перед его мысленным взором внезапно возникла дивная вечерняя трапеза у фру Эриксен. Он прокашлялся.

— Спасибо, кофе выпью. И пару бутербродов, пожалуй. В этом нет ничего дурного.

Он посмотрел на часы. Половина одиннадцатого.

Фру Стефансен устало поднялась и вышла на кухню, оставив дверь открытой. Он услышал, как она включает плиту и ставит кофейник, отворяет какую-то дверь, выходит, потом возвращается.

— Она могла ни в чем не признаваться, — пробормотал он. Подумал: «Решила, конечно, что Стефансен разговорился. Но все равно мы вряд ли могли бы привлечь ее к суду. Никто не видел, как она получила ценные письма от Холмгрена. А как с остальными участниками драмы? Придется мало-помалу вытягивать из них правду. Предпочитают не выкладывать все сразу. Похоже, она говорила правду, но кто знает. Не совсем четкие показания. Я уже неплохо продвинулся. Сто восемьдесят пять тысяч, и сдается мне, что скоро найдутся и остальные. Что-то в доме запахло беконом… Этот Холмгрен умер очень кстати. Десять процентов от ста восьмидесяти пяти тысяч — это восемнадцать тысяч пятьсот. Разве нижеподписавшийся Вебстер не заслуживает благодарности? Но десять процентов от трехсот десяти тысяч — еще лучше».

Фру Стефансен накрыла в столовой. Не скоро придется ей снова накрывать. Расторопная, дельная особа. Обходится своими силами, только в первой половине дня на несколько часов приходит домашняя работница. Дельная и волевая. Прирабатывала в заводском управлении. Хорошо шьет. Не сидит сложа руки. Он, Вебстер, изложит все это прокурору и суду. Как-никак, они к нему прислушиваются. Не так уж плохо обстоит ее дело. Вот и деньги обнаружены, во всяком случае, немалая часть. И Холмгрен в самом деле тут не без вины. Это его письмо… Постой, но ведь в таком случае дочь и сын являются его наследниками? М-да… Несомненно.

Симпатичная дама… Ходит из кухни в столовую и обратно в простеньком платье кирпичного цвета… Бледная, серьезная, высокого роста. Черноволосая, как и фрекен Харм, но куда благороднее. Не совсем его тип, слишком утонченная, так сказать, высокий класс. То ли дело фрекен Энген. Не будь он так счастлив в браке…

— Прошу, — сказала фру Стефансен.

— Пожалуй, помою руки сперва.

Он зашел в туалет по соседству с прихожей.

Яичница с беконом, аппетитные бутерброды, молоко, первосортный кофе известной марки, насколько он мог судить. Вебстер прокашлялся. Дельная особа. Симпатичная, заслуживает уважения. Он постарается сделать для нее все, что в его силах. Ее дела не так уж плохи, если только… Страшная мысль на миг посетила его, и не в первый раз. Он пожал плечами, выкинул ее из головы и приступил к трапезе.

— Бедняга Арвид, — сказала она.

— О, он сумеет правильно понять. Очень толковый парень, не пропадет, отлично устроится. На редкость толковый молодой человек., — сказал Вебстер, а сам подумал: «Как-то почтмейстер все это воспримет?»

Он поднялся вместе с фру Стефансен на второй этаж и оставался там, пока она укладывала в чемодан кое-какие вещи. Три смежные спальни… Ее спальня — у восточного торца; одна окнами на юг, бывшая детская, как было известно Вебстеру; спальня Стефансена у западного торца. Ванная окнами на север, большие чуланы по бокам. Супруги спали порознь. М-м-м-м.

В половине двенадцатого они сели в автобус на остановке поблизости от завода. Пассажиров было мало. Он сел на первое сиденье, она — где-то сзади. Около церкви во Фредрикстаде он остановил такси, показал полицейскую бляху. Лицо фру Стефансен было наполовину окутано шарфом, надетым поверх пальто, на голове была шляпа с вуалью. В пути они перебросились ничего не значащими репликами, но больше молчали. Шоферу оставалось только догадываться. Так они ехали километр за километром, десять, двадцать, тридцать, сто. В августовской ночи мимо проносились огни маленьких городов и селений. И вот наконец дорогая столица, Осло, каменные джунгли. Всего за два часа с небольшим.

Вебстер рассчитался с водителем перед жилым домом на улице Акер. Оттуда они медленно направились к тюрьме. Шли молча. И о чем бы им говорить во время этой прогулки?

19

Вебстеру требовалось еще раз допросить Стефансена. И фрекен Харм. Ее он решил пока оставить в покое, а Стефансена допросил в его камере. Но сперва прочел новое письмо от Сёдерлюнда, который сообщал некоторые подробности пребывания фру Стефансен в Париже. Ничего существенного, но эти сведения еще раз подтверждали, что ее близости с Холмгреном пришел конец. Мужчины почти все время проводили вместе. Когда у Сёдерлюнда кончался рабочий день, они куда-нибудь отправлялись вдвоем, без фру Стефансен. Холмгрен днем встречался с ней в ресторане за ленчем — и все.

Однажды, входя в гостиницу на Монпарнасе, Сёдерлюнд увидел, что фру Стефансен разговаривает на улице с одной дамой невысокого роста. Описание этой дамы вполне подходило к фрекен Харм.

Холмгрен оставил в гостинице записку Сёдерлюнду, назначая встречу в определенном месте, и тот сразу ушел. Уходя, заметил, что дамы беседуют с каким-то господином, явно хорошим знакомым. Он подробно описал этого господина. «Не знаю, насколько это важно, но полагаю своим долгом сообщить все, что мне известно. Холмгрен был моим лучшим другом».

Господин удалился, ведя дам под руку. На скандинава не похож.

«Фру Стефансен уверяла, что в Париже совсем не общалась с фрекен Харм, — сказал себе Вебстер. — Почему?»

Он немедленно написал письмо в парижскую полицию, распорядился перевести его и отправил срочной почтой. После чего проследовал по переходу в тюрьму, к Стефансену.

Стефансена одолевало нетерпение. Нельзя ли поскорее передать дело в суд?

— В вашем признании кое-чего недостает, — ответил Вебстер. — Чтобы суд первой инстанции вынес свое решение, признание должно быть полным и откровенным, как я уже говорил вам. Цените мои усилия направить вас по верному пути.

Стефансен немного поупирался, приглаживая сухой рукой свои красивые волосы с проседью, морща высокий лоб.

Вебстер понимал его. Не хочет выдавать жену. Вебстер уважал позицию Стефансена, помог ему сообщением, что жена уже призналась, но не стал говорить слишком много, умолчал о том, что она задержана.

Стефансен вскочил на ноги, глядя на Вебстера безумными глазами, снова сел. Потом произнес:

— Ну что ж, если она так решила. Она ведь не станет упрекать меня за то, что, я заговорил, верно?

Показания Стефансена в основном совпадали с показаниями жены. Она оставила себе сто двадцать пять тысяч крон. Относительно того, как отправлялись ценные письма, он ничего определенного сказать не мог. Всего Холмгрен получил двести пятьдесят тысяч и расписался за них в кассе. Каждый раз он засовывал конверты во внутренний карман пиджака и закрывал за собой дверь, выходя. Стефансен не брался утверждать, что отнести деньги на почту всегда поручалось его жене. Он запинался, говорил то одно, то другое. Вебстер никак не мог добиться полной ясности.

— Так это ваша жена сказала, что взяла себе только сто двадцать пять тысяч?

— Ну да, должно быть, так и было.

— Но вы считаете, что общая сумма денег, которые она относила на почту, была больше?

Стефансен не брался ответить точно. Он продолжал запинаться. Наконец произнес:

— Пожалуй, так оно и было. Я как-то не задумывался об этом. Она часто выполняла его поручения. Должно быть, на этот раз он сам пошел с теми ценными письмами.

— Вы не представляете себе, что он мог с ними сделать? Речь идет о значительной сумме. На почту эти деньги не поступили.

Стефансен не представлял себе, куда Холмгрен мог их деть.

Вебстер заглянул еще в три камеры этажом выше. Там сидели заключенные совсем другого типа, тертые калачи; один из них, большой шутник, попросил взаймы десять крон на кофе. Вебстер дал ему пять.

Два парня, убиравшие коридор, попросили у него жевательного табаку. Он отрезал им по куску фирменного продукта. Всегда носил в заднем кармане пачку. Сам не жевал табак, но у заключенных он пользовался спросом, и они не забывали такие маленькие подарки. Конечно, и среди них попадались мерзавцы, но таких было немного. Преобладали недалекие типы, склонные к пьянке, безвольные гуляки. Плохое детство, кто-то без царя в голове, кто-то очень уж бесшабашный, кто-то совсем безрассудный. Попадались довольно ловкие, да только эта ловкость их не выручала. Вебстер знал их. Не лучше, но и не хуже тех, кто блаженствовал на воле. Пожалуй, даже лучше, потому что часто были беспомощны перед лицом жестокой действительности.

Вебстер проследовал мимо камер по длинному коридору, спустился по лестнице, охранник отпер входную дверь. Прошел по переходу в здание управления. Сколько лет уже ходит он здесь. Почти все его знают — как те, что сидят в камерах, так и те, что в кабинетах. Считают Вебстера толковым, настоящим человеком. Он не щедр на обещания, но, уж если что пообещал, можно положиться на него, выполнит. Многими признаниями был он обязан тому, что его обещаниям верили.

Он вызвал из кабинета следователя-женщину, фрекен Ульсен. Выслушав его, она кивнула и быстро пошла по коридору. Он крикнул вдогонку:

— Ты уж помягче там!

Фру Стефансен еще не перевели в женскую тюрьму. Он остался ждать в коридоре. Когда она появилась в сопровождении фрекен Ульсен, ему бросилось в глаза, насколько она не вписывается в тюремную обстановку. Следователи оборачивались, провожая ее взглядом. Редкий случай, обычно они ни на что не обращали внимания.

Он положил на стол ее последние показания, внимательно прочитал и сразу взял быка за рога.

— Кто был кавалером фрекен Харм в Париже?

Его вопрос явно пришелся не по вкусу фру Стефансен. Она покраснела, побледнела, долго не могла успокоиться. Наконец ответила, что не была с ним знакома.

— Но ведь вы были вместе с ним и фрекен Харм?

— Нет… то есть встречались раз или два. Я не знакома… я не была с ним знакома.

— В прошлый раз вы заявили, что до отъезда из Парижа не встречались там с фрекен Харм. Почему вы так сказали?

Она помешкала. Затем сказала, что это не относится к данному делу, она не хотела втягивать фрекен Харм. У той был роман.

— Она договорилась встретиться там с этим человеком?

— Да.

— Стало быть, это не тот, за которого она выходит замуж?

— Нет, с ним она познакомилась потом, во Фредрикстаде. Понимаете, с тем, в Париже, ничего не получилось. Фрекен Харм страшно боится, что кому-нибудь станет известно про тот случай. Потому я и не стала говорить. Она взяла с меня слово.

— У фрекен Харм было много увлечений?

— Случалось. Она легко влюблялась, ей хотелось выйти замуж. Иногда она разочаровывалась, иногда они. А в этого безумно влюблена, боготворит его. Прошу вас, будьте осторожны, чтобы не напортить ей.

— Можете положиться на меня. Тот человек в Париже норвежец?

Фру Стефансен отвела взгляд, тихо ответила:

— Да, норвежец. Его фамилия Экеберг.

— Приехал туда отдохнуть?

— У него был короткий отпуск, он жил не вместе с фрекен Харм, в какой-то другой гостинице или в пансионате. Фрекен Харм случайно познакомилась с ним в Копенгагене. Им было по пути в Париж. Там он после исчез и не возвращался вместе с нами. Говорил, что работает в Копенгагене.

Фру Стефансен подробно ответила на вопросы Вебстера, однако личность норвежца оставалась невыясненной.

Вебстер довольствовался ее ответами, они звучали вполне правдоподобно. Случайная встреча, роман. В самом деле, не имеет отношения к делу. Ему нужно было только выяснить — почему она солгала, будто не встречалась в Париже с фрекен Харм. Ложь всегда настораживала его. Если она солгала здесь, могла солгать и в другом — например, относительно остальных денег. Экеберг? Что ж, в стране хватает Экебергов, и, если этот господин охотился за приключениями, он мог назвать вымышленную фамилию.

Вебстер попросил фрекен Ульсен проследить, чтобы фру Стефансен прилично кормили в камере предварительного заключения. Никто, кроме полиции, не знал, что она задержана. Сама так пожелала. Умоляла, чтобы сейчас ничего не говорили дочери и сыну. Однако пусть на заводе, если можно, думают, что она гостит у дочери. Вебстер передал об этом фру Эриксен через Ника Дала. Зная фру Эриксен, не сомневался, что та постарается всех известить.

Неделю спустя Ник Дал доложил, что фрекен Харм скромно обвенчалась со своим возлюбленным. Они втайне отправились в свадебное путешествие в Швецию. Красивый мужчина, оба счастливы. Ник Дал видел их на станции во Фредрикстаде, когда встречал там Этту в субботу вечером. Этта была чудо как хороша, серый в красную полоску осенний костюм, шляпа не больше спичечного коробка. И злая, потому что он подарил ей воротник из чернобурки. «Все девчонки ходят с такими воротниками». Ник Дал нашел выход. Продал чернобурку фрекен Энген и купил Этте новые часики. «Сигма», швейцарская фирма, роскошные часики, восемнадцать каратов. Пришлось здорово приплатить, потому что фрёкен Энген дала всего полторы сотни за чернобурку. В остальном ничего существенного.

Вебстер рассмеялся:

— Тоже мне полицейский рапорт.

В понедельник двумя неделями позже он уже не смеялся. Стал крайне серьезен. Потому что из Парижа пришло срочное письмо.

20

Срочный звонок в Копенгаген. Консул пообещал немедленно навести справки. Час спустя он снова говорил по телефону с Вебстером. Экеберг получил паспорт для поездки в Париж четвертого мая прошлого года, консул хорошо его помнил. Приятный мужчина. Он вовсе не работал в Копенгагене, приехал туда из Норвегии с удостоверением личности для поездок по Скандинавии. Разумеется, тот факт, что он покинул Копенгаген вместе с теми двумя особами, мог быть чистым совпадением. Консулу приходилось оформлять много паспортов для таких вылазок. Приехал человек в Копенгаген, и вдруг захотелось продлить маршрут. В бумагах значится Экеберг, но это может быть описка. В канцелярии консульства служит датчанин.

Вебстер позвонил в управление на Ратушной улице. Совершенно верно: господин Экеберг получил удостоверение для поездки в Копенгаген в начале мая прошлого года. Документ вручался через окошко, лицо получателя не запомнилось. Местожительство — Осло, Церковная улица, 100.

Установить, что по указанному адресу в самом деле проживает господин Экеберг, было проще простого, но это был совсем не тот Экеберг, которого искал Вебстер. И у него теперь возникла острая потребность побеседовать с фру Салтнес, бывшей фрекен Харм.

По его просьбе во вторник утром первым же поездом выехала во Фредрикстад фрекен Ульсен. Ей было поручено во что бы то ни стало привезти фру Салтнес в Осло, «под любым предлогом». Дескать, речь идет о важном допросе в связи с делом Холмгрена, который не терпит отлагательства. Пусть молодожены думают, что речь идет только о свидетельских показаниях. Тем более что Вебстер не был уверен, что ему придется ее арестовать.

Задача была по плечу фрекен Ульсен, опытному следователю с крепким сложением, твердой рукой, решительным взглядом, без особых предрассудков. Ей не раз доводилось слышать, как дамы кудахчут, видеть, как дамы хлопают крыльями. Провести фрекен Ульсен было не так-то просто. И под вечер она вернулась в столицу вместе с негодующей и испуганной новобрачной.

Да, испуганной, что не мешало фру Салтнес надувать губы и изображать обиду. Она прибегла к различным уловкам, попыталась сослаться на какие-то там параграфы, но обратилась к слезам, когда Вебстер изобразил специально заготовленное для таких случаев весьма озабоченное лицо. Сидя с задумчивым, даже печальным видом, в душе он веселился. Листая бумаги и посматривая на фру Салтнес (фрекен Харм), он, должно быть, казался ей этаким ревностным исповедником. Почтенным лысым священником. Вебстер прокашливался, бросая на нее осуждающие взгляды. Откуда ей знать, что он был бы не прочь положить ее животом вниз на свои колени и дать несколько не слишком сильных шлепков по шелковым штанишкам.

Он спрашивал, она отвечала, вытирая покрасневший курносый носик платочком с кружевами. Достала зеркальце и пудреницу, поправила черные волосы над хитроватым цыганистым лицом, за маленькими сережками с красным камешком.

То, что он из нее вытянул, более или менее совпадало с показаниями фру Стефансен. Действительно, в Копенгагене и в парижском поезде присутствовал некий Экеберг. Фру Салтнес умоляла Вебстера ничего не говорить ее мужу, которого явно любила всем сердцем.

Он попросил фрекен Ульсен позаботиться о ней. Никакого ареста, ничего серьезного, просто кратковременное задержание. Может быть, ей еще что-то известно, может быть, нет. Дамам предоставлялся случай потолковать между собой, обе неглупые. Неприятная история, особенно для новобрачной.

Вебстер знал, что судья не позволит держать под арестом человека без достаточно серьезных оснований, не сомневался, что ее выпустят завтра утром. В маленькой интрижке нет ничего противозаконного.

Он распорядился, чтобы купили хорошие продукты, коробку конфет, фрукты. Фру Салтнес (фрекен Харм) смягчилась. И когда полицейский твердо обещал ничего не говорить супругу, смирилась с тем, что ее задержали.

Экеберг?.. Память Вебстера не хранила никакого конкретного Экеберга. Обычно она его не подводила. А впрочем, кажется, эта фамилия где-то звучала — возможно, в деле, которое вел какой-нибудь другой следователь. Он заглянул в архив, который помещался в том же коридоре.

Здесь ему сообщили, что был человек, который один раз назвался Экебергом, в других случаях — другими фамилиями: Шёберг, Треттеберг, Вильберг. При последнем задержании он был как раз Экеберг. И теперь как будто выбрал фамилию, оканчивающуюся на «берг». Видно, очень нравилось ему это окончание, никак не желал с ним расставаться. Настоящая его фамилия Людвиксен, но ему разрешили сменить ее, после того как он несколько лет подряд держался в рамках закона. Ведет вполне пристойный образ жизни в заводском поселке где-то на юге страны. Расторопный малый, великий пожиратель женских сердец.

Домашние работницы, девицы, замужние женщины — все годились, лишь бы доверяли ему свою сберегательную книжку. Стильный тип. Покупал в рассрочку гоночные автомобили, носил фуражку с эмблемой Королевского клуба автомобилистов и морочил голову добрым людям, особенно женщинам. Пять раз судим за брачные аферы. Последний раз сидел десять лет назад. Сейчас ему сорок пять, ведет, насколько известно, безупречный образ жизни.

Ничто не говорило о том, что это тот самый человек, которого искал Вебстер. Тем не менее он попросил показать ему альбом с фотографиями преступников. Тем более что смог припомнить и дело Экеберга.

Вебстер был не из тех, кого легко ошеломить, но на этот раз он едва не свалился со стула, уставившись на фотографию.

— Вот это да! Сразу все стало ясно.

— Ну, конечно, — пробормотал он.

Фрекен Ульсен привела фру Салтнес (фрекен Харм), и та сразу ударилась в слезы, когда ей показали фотографию.

— Боже мой, — рыдала она, — он преступник?

Вебстеру не сразу удалось ее успокоить.

— Вы любили его?

— Я его обожала.

— Он брал у вас деньги взаймы?

— Никогда, ни одной кроны. Напротив, он был очень щедр.

Вебстер сел за пишущую машинку. Отстукивал строчку за строчкой. Господи, до чего все просто.

Дамы хорошо знали этого господина. Фрекен Харм влюбилась и была только рада, что он решил ехать вместе с ними в Копенгаген. Там рассказала ему о планах посетить Париж. Он не замедлил обзавестись паспортом. Фру Стефансен была недовольна. Ей хотелось сохранить в тайне этот вояж. А его тайна вполне устраивала. Он тоже предпочитал, чтобы никто не знал о парижской экскурсии, предложил называть его «господин Экеберг». И они так привыкли к этому, что только так и говорили, почти забыли ею настоящую фамилию.

Уже в поезде фрекен Харм заметила, что он заглядывается на фру Стефансен, и в Париже это стало еще очевиднее. И до отъезда домой решила поставить крест на их отношениях.

— А фру Стефансен?

— Она продолжала вздыхать по Холмгрену, плакала из-за него. С Экебергом, похоже, потом совсем не общалась. В Париже они каждый день проводили вместе час-другой, все трое. Фру Стефансен ни разу не встречалась с Экебергом наедине.

Вебстер выдернул лист из машинки, быстро вышел в коридор, жестом вызвал туда же фрекен Ульсен.

— Уведите ее.

С этой минуты Вебстер двигался быстрее, говорил отрывисто, сохраняя невозмутимое выражение лица, точно врач, готовый вынести свой вердикт. Выписать нужные рецепты, поместить пациента в больницу, на очереди другие пациенты, нет времени на пустые разговоры. Удовлетворение и облегчение при мысли о том, что преступление раскрыто. Спокойствие, уравновешенность. Задача решена, все нити распутаны, можно пожинать плоды.

На такой стадии следствия Вебстер наращивал темп, не давал себе передышки. Это вовсе не означало, что он носился с красным лицом и сверкающими глазами, жадно глотая воздух. Нет, просто он не позволял себе долго засиживаться где-либо, раскручивал дело. Зайти в архив, провести короткий допрос, живо пройтись по коридору к новой цели твердым, решительным шагом, некогда чесать языки с коллегами.

К шефу.

— Да-да, все точно, совершенно ясно, проще простого. Дамы наврали мне с три короба. Я не мог понять, как это Холмгрен взял деньги, после чего они куда-то исчезли. Что-то тут не сходилось. Подумал, что фру Стефансен решила припрятать денежки на будущее. Но и это выглядело сомнительно. Не сомневался, что она лжет, утверждая, будто Холмгрен послал ее на почту отправить около половины суммы, которую мы разыскиваем. Холмгрен никуда ее не посылал. Теперь уж мы добьемся от нее полного признания. Приходится вытягивать слово за словом. Знакомая картина. Мы располагаем доказательствами, что яд куплен в Париже, знаем день и час, есть превосходное описание внешности покупателя. И все же получить признание по этой части будет нелегко, и будет трудно заполучить остальные деньги. Они надежно спрятаны. Посмотрим…

Фрекен Ульсен сходила в камеру предварительного заключения за фру Стефансен. Вебстер сидел за пишущей машинкой, когда та вошла в его маленький кабинет — бледная, красивая, в платье кирпичного цвета.

— Ну что ж, фру Стефансен, продолжим. Надеюсь, теперь мы поставим все точки. Думаю, больше мучить вас мне не придется. От скольких хлопот вы могли бы избавить нас, если бы время от времени не приукрашивали истину. Ладно, не все дается сразу. Вообще-то не стоит так уж упорно запираться. Конечно, всякое бывает, я понимаю. Но в данном случае… Сколько лишних хлопот, печалей и переживаний могли бы избежать. В таких случаях краткий путь — самый лучший. Быстрее и надежнее достигаешь цели. Право, в этом есть смысл. С вашей стороны благородно, что вы защищали мужа, и вам это почти удалось. Но только почти. Возможно, благородно защищать еще кого-то. Я вас отлично понимаю. Отнюдь не дурное качество. И строго говоря, вы заслуживаете того, чтобы у вас осталась часть денег Холмгрена. Смягчающие обстоятельства. Возможно, перехватили через край с самоуправством, но ведь были основания. Суд несомненно посчитается с определенными обстоятельствами.

Он потер гладкую лысину, полистал папку, прочел несколько строк.

— Гм-м. Итак. Значит, Холмгрен оставил себе сто двадцать пять тысяч крон, столько же взяли вы. Можно подумать, что вы договорились о дележе?

— Нет, что вы.

— Да уж, дело обстояло не так просто. Я предлагаю изменить ваши показания, начиная с тех слов, где вы говорите, что Холмгрен поручал вам относить на почту ценные письма.

Слабый протест фру Стефансен.

— Нет-нет, господин Вебстер. Как я говорила вам тогда у себя дома, так все и было. Я ведь призналась. Я не взяла больше того, что сказала. Поверьте…

Он не слушал ее, с улыбкой подвинул к ней толстый альбом с фотографиями.

— Попрошу вас…

Она ахнула, всхлипнула. Уставилась на фотографию, оперлась локтем о стол, опустила лицо на ладонь. Бледный овал. Длинные темные дуги ресниц над бледной щекой. Блестящие черные волосы, чудесные волосы… Он смотрел на нее с чувством, близким к благоговению. Красива, прекрасна… Грудь вздымалась и опускалась. Казалось, она уснула. Изящное белое запястье, длинные тонкие белые пальцы, кисть, созданная для ласки, губы, созданные не только для приема пищи.

Глаза медленно открылись — карие, не слишком большие. Вебстер поежился. Подумал: «Мужчина, который… Считай, пропал. Этот Холмгрен, должно быть, был со странностями. Надо будет намекнуть судье».

Глядя на фру Стефансен, Вебстер сбавил взятый им темп, произнес почти смиренно:

— Холмгрен сам унес все деньги, верно? За исключением шестидесяти тысяч, которые Стефансен оставил себе, но двести пятьдесят тысяч унес. Я вижу, вы устали, фру Стефансен. Но придется вам потерпеть. Он не использовал вас как посыльного?

Она подняла лицо, посмотрела на него с печальной улыбкой.

— Вы ведь не откажетесь сделать для меня все, что можно, господин Вебстер?

Он взмахнул широкой ладонью.

— Можете не сомневаться. Ничего определенного обещать не могу, но… Я вас слушаю, говорите.

Она кивнула медленно, задумчиво, произнесла устало:

— Что ж, пожалуй, и впрямь стоит поставить точки.

Вебстер записывал ее показания, задавая вопросы.

Иногда бормотал:

— Так, так, все точно.

21

После отменного обеда Вебстер доехал на трамвае до Восточного вокзала, взял билет до Фредрикстада и в ожидании поезда зашел в ресторан выпить кофе. На улице шел дождь — теплая сентябрьская морось. Кругом сновали люди. Чемоданы, плащи, зонты. Вебстер спокойно пил кофе, ни на кого не глядя, видя все.

На этот раз он поехал вторым классом, всю дорогу курил отличные маленькие сигары, читал недурную книгу. О деньгах и о любви. Время от времени откладывал ее в сторону, смотрел в дымный воздух перед собой, точно прислушиваясь, снова принимался читать.

Поля и перелески одевались в осенний убор, зерно отливало золотом. Осень, зима, весна, лето, осень. Скоро пойдут долгие темные ночи и короткие дни, и выйдут на охоту волки. Придется Вебстеру налечь на работу. Что ж, он никогда не бил баклуши.

Мужчина напротив управился со своей газетой и заговорил с Вебстером, когда тот отложил книгу.

— Для меня хуже нет — путешествовать поездом, — сказал он. — Вам много приходится ездить?

— Да уж, надоедает. Вы можете мне объяснить, почему поезда не заменят трамваями?

Пассажир заключит, что Вебстер — коммивояжер. Он и впрямь походил на состоятельного коммивояжерa — плотного гурмана с венчиком волос вокруг лысины. Солидный немногословный человек. За разговором не заметили, как доехали до Фредрикстада. Небо прояснилось. Чистый прохладный воздух.

Местные жители фланировали в сумерках по Нюгордской улице. Прислушиваясь к местному говору, Вебстер улыбнулся и поспешил на автобусную остановку.

Фру Эриксен заинтриговало его появление.

— Мне надо потолковать с Бугером. Вы можете накрыть ужин у фотографа?

Живо пересек коридор, весело крикнул в дверях:

— Добрый вечер. Ник Картер!

Фру Эриксен принялась накрывать на стол, улыбаясь своей кисло-сладкой улыбкой. Вебстер погладил ее по плечу. Малость костлявая, неуклюжая, в годах. Она стала заботиться о своей внешности, лучше одевалась, следила за прической. Кажется, даже пудриться начала… Вебстер относился к ней с большой симпатией, а она явно была слегка влюблена в него.

Ник Дал не мог сообщить ничего интересного. Почтмейстер поздно вечером бродит по улице — должно быть, ждет, когда появится фру Стефансен.

— Он пообещал продать мне меду недорого, — пробормотал Вебстер. — Собираюсь обзавестись участком где-нибудь в районе Аскера. Фрекен Энген?

— Крутит с Якобсеном с лесопильного завода. Видно, они поладят. Странный вкус у нее. Не терпится выйти замуж толстушке.

— Это точно. Ник, они поладят. Подходящая женщина для настоящего мужчины. Ах, какая семга…

Этта настаивала на том, чтобы они обвенчались до Рождества. Ник Дал предпочитал сперва обзавестись собственным домом. Скопил кое-какие деньги, но на дом еще не хватает. Поделился своим убеждением, что никому не следует жениться, пока нет своего дома со всем, что положено, и чтобы никаких долгов.

Вебстер предложил сходить всем в театр через несколько дней — он с супругой, Этта и Ник Дал.

— Как только завершим следствие. Выдержанный сыр должен быть именно таким, с плесенью. Супруга не выносит его запаха в доме, вяленую рыбу тоже. Я получаю то и другое прямо из Халлингдала, сыр от одного фермера и горную форель, жирную, как сливочное масло.

Ник Дал включил радио, где-то далеко за рубежом играл симфонический оркестр. Чай, маленькие сигары, музыка — благодать.

Вебстер позвонил Бугеру домой.

— Приезжай немедленно, надо потолковать об этой растрате. У меня мало времени, должен сегодня же вечером вернуться в Осло. Заводи машину, быстрей управимся.

Повернулся к Нику:

— Схожу-ка я к почтмейстеру за медом. Поедешь со мной в Осло вечером?

Он постоял посередине комнаты, пожал плечами, взял шляпу и вышел через веранду на улицу, объятую мраком.

В доме почтмейстера свет горел только в окнах заднего фасада. Вебстер постучал в дверь черного хода. На сверкающей чистотой кухне сидела супруга почтмейстера с вязаньем в руках. Пахло зеленым мылом. Она встала, высокая, худая, усталая женщина, отложила вязанье. Клетчатый передник плотно облегал узкие бедра. Она выглядела такой же чистой, как ее кухня. Длинная, желчная, неприветливая… Светлые волосы были причесаны влажным гребешком, блеклые глаза враждебно щурились.

— Его нет дома. Скоро придет. Мед? Ничего не знаю. Спросите его сами.

Она не предложила ему сесть. Что-то зажужжало в соседней комнате, где помещался коммутатор. Вебстер заметил, что она хромает. Услышал угрюмый голос:

— После девяти за минуту на пятьдесят эре больше.

— Неудивительно, — пробормотал Вебстер, — что он пасется на чужих лугах.

Тяжелые шаги на крыльце.

— Вы уж извините, господин почтмейстер. Хочу вот купить у вас меда.

— Меда?

Вебстер шагнул ему навстречу, тихо произнес:

— Может быть, побеседуем у фру Эриксен? Думаю, так будет лучше.

Почтмейстер сжал, разжал кулаки. Съежился, побледнел. Отчетливо проступила на лице черная щетина.

Красивый, рослый, складный. Мужчина что надо. На лбу — черная косая челка. Лицо серьезное, вдумчивое, как и подобает зрелому мужчине. Типичный кумир миллиона женщин на земле, да и на том свете тоже.

Вебстер снова почувствовал себя маленьким и невзрачным рядом с крепышом-почтмейстером, который стоял перед ним, уставившись в пол черными глазами. Как не позавидовать его модному плащу, но больше всего — роскошной шевелюре…

Внезапно между ними возникла супруга. Резко выпалила:

— Ну, и в чем дело?

— Нам надо побеседовать у фру Эриксен, Хельберг, — сухо произнес Вебстер.

Слышно было, как мимо дома Холмгрена проехала автомашина. Она остановилась рядом, перед домом фру Эриксен. Кто-то протопал по крыльцу в кафе. Все трое прислушались. Почтмейстер пододвинул к себе белый венский стул, тяжело опустился на него, скользнул глазами по Вебстеру, остановил взгляд на столешнице. Вытянул одну руку, сжал кулак, так что кожа, покрытая черными волосками, побелела.

— Что, опять с какой-нибудь бабой связался?

Почтмейстер поднял голову, злобно поглядел на нее черными глазами.

— Ступай, ложись спать.

— Нет, вы только послушайте. Опять в тюрьму загремит? Я сразу догадалась, когда вы вошли и заговорили про мед. Каждый вечер где-то слоняется. Не иначе, баба, сказала я себе.

— Извините, — сказал ей Вебстер. И ему, сухо: — Итак, мы тотчас пойдем к фру Эриксен.

— Туда ему и дорога. Хорош.

Почтмейстер резко поднялся, грубо отодвинул ее в сторону. Угрожающе посмотрел на обоих.

— Попрошу без фокусов. Я вооружен. Вы арестованы.

— За что?

— Раз уж вы желаете услышать это в присутствии супруги — вы присвоили ценные письма Холмгрена.

— Ах вот как дело обстоит на этот раз? — Она живо проковыляла к плите — эмалированной белой электрической плите новейшей конструкции — и стала сыпать едкими, злыми словами: — Конечно, я знала — что-то неладно. Думала, опять что-то с бабами. Давно уже держится на этот раз. Он и ко мне примерялся, пробовал обобрать. Да только ничего не вышло. Повела его под венец. Так и сказала: либо в тюрьму, либо под венец.

— Заткнись, длинное чучело.

Вебстер закурил трубку.

— Нет уж, пусть послушает. Он попытался меня обобрать, Вебстер, как обдирал других баб. И даже отчасти преуспел. Но тут я спохватилась и приняла меры.

— Вот как?

Вебстер посмотрел на нее. Изможденная, ожесточившаяся, злая. Должно быть, и три года назад, когда они поженились, была примерно такая.

— Ну, пошли.

— Мне надо бы кое-что взять с собой?

— Вам передадут потом. Пошли.

Почтмейстер явно колебался. Поднял воротник плаща, обвел взглядом светлую кухню, взял со стола шляпу, надел, поправил. Красивая новая мягкая шляпа с широкими полями. Вебстер посмотрел на свою — хорошая шляпа, но не такая шикарная.

Вдруг жена почтмейстера живо подошла, хромая, к супругу. Они были одного роста, но она казалась выше него. Вебстер шагнул к ним:

— Не смейте трогать ее.

Она подняла костлявую красную руку и погладила мужа по щеке. Неловкая ласка.

— Ну, скажи же, что я тебе немного нравилась, хоть немного, а? Боже, я так тебя люблю.

Он коснулся ее плеча, обнажил в улыбке крепкие белые зубы:

— Все в порядке, Огот. Нам было неплохо вместе.

Она прижалась к нему.

— Я буду ждать, сама справлюсь здесь со всеми делами.

Он мягко отодвинул ее, улыбнулся, спокойно повернулся кругом и вдруг в два шага очутился за дверью и пропал в кромешном мраке.

Вебстер ринулся вдогонку, но почтмейстер оказался расторопнее. Вебстер пересек бегом газон за домом, по капустным грядкам добежал до забора. Услышал, как почтмейстер взбегает вверх по склону бугра, потом звук шагов пропал.

Вебстер поспешил к дому фру Эриксен. Бугер сидел с местной газетой в руках, поднялся, широкий в плечах, точно шкаф. Мигом сел в машину, чтобы привезти ищейку, вернулся через четверть часа.

Чертова темнота, — пробурчал он.

Они прошли в дом почтмейстера. Вебстер сел на телефон, позвонил полиции во Фредрикстаде, Сарпсборге, Халдене, Моссе, Осло, связался с приставом. Повсюду расставили посты. Жена почтмейстера молча смотрела на него с ненавистью, щуря блеклые глаза, выпятив нижнюю губу.

Ищейке дали понюхать носок, башмак, пиджак. Она посмотрела на плечистого Бугера, взвизгнула, обнюхала пол в кухне, следы на огороде, пискнула, остановилась перед забором. Волк с человечьим разумом и фантастическим чутьем.

— Проклятая темнота, — сказал Бугер. — Он уже далеко. Силен, как медведь, чертяка. Небось пяток километров уже отмахал. Бесполезно преследовать в темноте. Завтра все равно его поймают. С таким-то ростом…

— Черт дери, — пробурчал Вебстер, — надо было сразу наручники надеть. А сейчас обыщем дом. Жена могла… Ордер при мне, дело серьезное. Фотограф поможет.

— Фотограф?

— Да, я его хорошо знаю. Толковый парень. Попросим присоединиться. Вряд ли почтмейстер держит деньги в доме. А впрочем, кто знает. Они часто допускают такие промашки.

Вебстер вошел в дом фру Эриксен через веранду, не включая карманный фонарик.

Выйдя вместе с Ником из дома, они постояли около автомобиля с выключенными фарами. Фру Эриксен возникла в дверях, высунула голову, ничего не увидела в темноте, снова закрыла дверь. Свежий прохладный воздух, тишина…

Внезапно до них от забора за домом почтмейстера донесся какой-то звук. Что-то скрипнуло. Долго было совсем тихо, потом словно кто-то прошел по капустным грядкам. Вебстер схватил Бугера за руку, прошептал:

— Погоди, не спускай собаку. Держи наготове фонарик, Дал.

И опять слабый звук где-то возле самого дома, как будто кто-то открыл ящик.

— Давай.

Волк стрелой беззвучно исчез во мраке. Тут же послышалось сдавленное рычание, топот ног, крики и брань.

Все трое бросились на звук, и в свете яркого фонарика им представилась необычная сцена. Рослый почтмейстер вертелся, будто волчок, собака висела на его руке, пальцы которой сжимали блестящую жестяную коробку. С одного улья была снята крыша.

Бугер ударил почтмейстера по шее сзади, тот упал и не успел опомниться, как на него уже были надеты наручники. Его оттащили к автомобилю. Долговязая супруга стояла в дверях кухни, поднеся к горлу худую кисть. Другой рукой она грозила полицейским, крича что-то неразборчивое.

Быстро доставив арестованного в участок, они вернулись, чтобы произвести обыск. Супруга не стала возражать, только бросила злобный взгляд на Вебстера и побежала к соседке, фру Эриксен.

В этот вечер Вебстеру везло. Везение иной раз сопутствовало ему… Вот он роется в верхнем ящике комода в мансарде. Какого только хлама тут не было — шнурки, рожки для обуви, пробки от пивных бутылок, кнопки россыпью и в коробке, спички, старый жевательный табак, словарь иностранных слов, старые перочинные ножи, старые календари, газетные вырезки, веревочки, булавки, шурупы, ластики, пустые чернильницы, баночки с высохшей ваксой, рисовальный набор, сломанные трубки, фотопленки, старинная Библия, легкомысленные парижские открытки, сухие семена, путеводитель по Парижу, старая губная гармоника, кипа печатных и машинописных руководств по огородничеству и пчеловодству, маленькие рекламные листовки, прилагаемые к туалетной воде и кремам для бритья. И еще всякая всячина.

Вебстер рылся в ящике, ворча себе под нос. Он узнавал собственные привычки. Сколько раз жена говорила: «Господи, какие же вы, мужчины, чудаки. Вот возьму да опростаю этот ящик». Но исполнить свою угрозу не смела. Ему вспомнились мальчишечьи карманы: гвозди, рыболовные крючки, спички и еще бог знает что.

В руке у Вебстера оказался тонкий листок. Он присвистнул, поежился, осмотрелся кругом в мансарде почтмейстера. Вебстер не знал французского языка. Но череп и кости по-французски тоже череп и кости. Он прочел по буквам мудреное название и понял, что держит в руке инструкцию по употреблению снотворного. Больше ничего не обнаружил, однако живо спустился вниз и сказал Бугеру:

— Сейчас и повезем его в город.

Фру Эриксен приготовила кофе покрепче.

В два часа ночи почтмейстер был надежно заточен в одной из камер на Мельничной улице, 19.

В жестяной коробке лежала вся недостающая сумма — сто двадцать пять тысяч семьсот крон с небольшим. Почтмейстер был вполне обеспечен и явно не собирался сразу расходовать присвоенные деньги.

22

Когда фрекен Ульсен на другой день в десять утра привела в кабинет Вебстера фру Салтнес (фрекен Харм), он как раз приготовился съесть банан. Вебстер каждый день в это время ел бананы, особенно он любил сладкие ямайские плоды. Он приветливо кивнул, предложил фру Салтнес садиться, протянул ей кулек с бананами. Она взяла банан, очистила его, всхлипнула.

— Мой муж… О, какая ужасная ночь!

— Могу заверить вас, что кое-кому пришлось куда хуже. Вам не следует расстраиваться. Я звонил вашему мужу, все в порядке. Он рассчитывает, что вы успеете приготовить обед к тому времени, когда он вернется домой с работы.

Вебстер улыбнулся.

— О, огромное спасибо, я не сомневалась…

— Пара вопросов, прежде чем вы уйдете. — Вебстер придвинул стул к столу, вставил лист в пишущую машинку; отеческим тоном посоветовал ей придерживаться истины. — Так будет лучше. Не стоит портить отношения с полицией. Вы не сидели бы здесь, если бы раньше говорили правду. Вы познакомились с Хельбергом сразу, как только он приехал в заводской поселок?

Фру Салтнес (фрекен Харм) познакомилась с почтмейстером за полгода до поездки в Париж. Первое время он редко навещал Холмгрена, но потом визиты участились, и всякий раз он приходил один, притом довольно поздно. Фрекен Харм прониклась к нему симпатией — очаровательный мужчина, повидал свет. Она влюбилась. Без последствий. Он не ответил ей взаимностью.

— Он был знаком с фру Стефансен?

Почтмейстер познакомился с фру Стефансен перед самой поездкой в Париж, в Копенгагене. В Париже она все вздыхала по Холмгрену, никогда не оставалась наедине с Хельбергом, который все сильнее влюблялся в нее. Он уже не мог скрывать своего чувства, даже от фрекен Харм. Прямо вслух говорил — дескать, много женщин довелось узнать, но впервые влюблен по-настоящему. От одного имени Холмгрена ему кровь ударяла в голову.

— Он готов был взорваться, этот детина.

После возвращения домой он ни разу не заходил к Холмгрену, только однажды появился осенью, когда тот позвонил ему и попросил принести меду. В тот раз он попросил фрекен Харм устроить небольшую вечеринку во Фредрикстаде у ее жениха. Покраснел, точно школьник, и так умолял ее, что она пожалела его и пообещала что-нибудь сделать. Однако фру Стефансен не захотела встретиться с ним.

— Он ей не нравился?

— Почему, нравился, но она не желала никаких новых любовных связей.

— Стало быть, вы уверены, что тогда у них не было интимных отношений?

— Они совсем не общались, во всяком случае в то время.

— Очень важно. — Вебстер подумал: «Значит, она не могла ничего знать о покупке того пузырька».

— А потом вы что-нибудь замечали?

Недели две спустя фрекен Харм увидела, как они стоят и разговаривают друг с другом в сумерках за сараем Хельберга. Она не слышала, о чем шла речь, они, естественно, говорили тихо. Видела только два силуэта — женщину и высокого мужчину.

Всякий раз, как он пытался подойти к ней вплотную, она выставляла руку вперед и отступала на шаг. Когда она затем побежала вниз по дороге, фрекен Харм узнала ее. Сама фрекен Харм стояла у окна в темной комнате.

Позже она ни разу не видела их вместе. А через неделю Холмгрен умер.

— Холмгрен говорил, что ждет гостей в тот вечер, который предшествовал его смерти?

Холмгрен никого не ждал. Он всегда предупреждал ее, если ожидались гости. Фрекен не исключала возможности, что его навестит фрекен Энген. В ту осень они использовали каждую возможность для встречи.

— У Холмгрена было заведено пить белое бордо? Я как-то забыл спросить вас об этом.

Фрекен Харм вдруг задумалась, на лице ее отразилось замешательство.

Нет… Холмгрен никогда не пил белое бордо, никогда. Он не любил его. Хотя в погребе стояло отличное бордо.

— М-м-м-м. — Вебстер побарабанил пальцами по столу, пригладил воображаемые волосы. — Скажите, фру Салтнес, а Хельберг любил белое бордо?

Она как раз об этом сейчас подумала. Экеберг, он же Хельберг, всем винам предпочитал сладкое белое бордо. Скажем, виски с содовой никогда не пил, тогда как Холмгрен не прочь был опрокинуть стаканчик перед сном.

— Неужели, господин Вебстер, вы полагаете, что Хельберг?.. Я думаю о той бутылке, которая стояла на тумбочке Холмгрена, когда я утром нашла его мертвым.

Вебстер не стал отвечать, и вскоре по лестницам полицейского управления сбежала вниз счастливая фру Салтнес (фрекен Харм).

В одиннадцать часов было подписано постановление о заключении Хельберга в тюрьму. Помимо Вебстера присутствовали прокурор и начальник управления уголовной полиции.

Хельберг признал себя виновным в присвоении ста двадцати пяти тысяч семисот крон.

Когда прокурор заявил, что есть все основания обвинить его в убийстве, Хельберг мотнул головой и не стал отвечать. Его вывели, и начальство поздравило Вебстера.

Каждое утро Вебстер шел по переходу в тюрьму. Случалось, он посещал Хельберга и около восьми часов вечера. Посидит молча с серьезным лицом. Вечернее освещение создавало особую атмосферу в камере. Они сидели на табуретках; рослый почтмейстер — наклонясь и положив руки на колени. Время от времени черные глаза поднимались на Вебстера, как будто искали возможности избежать тяжелого мытарства.

В это время Вебстер один за другим задавал короткие деловые вопросы. Так же кратко напоминал, что запираться бесполезно. Ничего не обещал, но все же вставлял:

— Сами знаете, чистосердечное признание облегчит вашу участь. — И добавлял: — Вам известно, что фру Стефансен тоже арестована?

Черные глаза сверкали и метались, не находя себе опоры в камере. Он отрывал от табуретки могучее тело, снова садился. Лицо его бледнело. Все отчетливее проступала иссиня-черная щетина.

В один такой вечер, после двух недель заточения, он вдруг заговорил. На часах было около девяти. Надзиратель заглянул в камеру. Вебстер остался сидеть. Он только что произнес:

— Полагаю, сегодня я в последний раз пришел к вам. Все доказательства налицо. Вы отлично знаете, что я не блефую. — Добавил: — Вам же будет лучше, если выложите все начистоту.

Почтмейстер встал, повернулся к нему спиной. Несколько раз сжал и разжал кулаки. Когда его бледное, искривленное гримасой лицо обратилось к Вебстеру, лоб почтмейстера был покрыт потом. Широкий белый лоб. Он выдавил из себя:

— Меня ждет пожизненное заключение?

Казалось, он выпускает слово за словом, приоткрывая внутренний клапан. Красивый голос.

— Не берусь ничего утверждать. Да это и не играет такой уж большой роли. Вы можете быть помилованы через пятнадцать лет, даже раньше, всякое бывает. В прошлом году одного выпустили после тринадцати лет отсидки. Сами знаете, все зависит от вашего поведения, и честное признание еще никому не повредило. Его примут в расчет как при вынесении приговора, так и при решении вопроса о помиловании.

Вебстер остановился. Почтмейстер вытер лоб.

— Насколько я понимаю, речь идет об убийстве из-за женщины. Убийство в состоянии сильного душевного волнения… Кто знает, быть может, к вам проникнутся сочувствием. Возможно. Но без чистосердечного признания… Сами понимаете.

— А как она себя чувствует, Вебстер?

— Как вы думаете? Вы любили ее?

— Да, Боже мой. Не будь я таким старым, когда выйду…

— Никогда не поздно, никогда. Не внушайте себе.

Он посмотрел на этого высокого красивого мужчину в расцвете сил. Через пятнадцать лет, что ни говори, ему будет шестьдесят. Досадно, досадно.

Засунув руки в карманы брюк, Хельберг принялся ходить взад-вперед по камере. Он говорил на ходу, и крупная фигура его, казалось, заполняла все помещение. Вебстер отметил, что он делает от стены до стены четыре шага, когда другие делали пять. Несколько раз он вытирал лоб, потом снова засовывал руку в карман. Хороший, звучный голос. Постепенно речь его становилась более спокойной, раздумчивой.

— Да, я полюбил ее. Хотите верьте, хотите нет, Вебстер, до нее я не испытывал серьезного чувства ни к одной женщине. Вам известны мои подвиги в молодые годы? Я был нерадив, любил транжирить, много мнил о себе, женщины легко, очень легко поддавались мне. Я рано заметил, что они охотно, как говорится, покупают меня. Нисколько их не уважал, выуживал деньги без малейших угрызений совести, да-да. Слезы меня не трогали, потому что чувство любви мне было неведомо. Многие из них были не такие уж порядочные, коли на то пошло. Честные женщины — большая редкость.

— Не советую говорить такое на суде.

— Конечно, как-нибудь соображу. — Он издал короткий издевательский смешок, продолжая ходить взад-вперед по камере.

Он прекратил свои «подвиги» после отсидки десять лет назад, получил хорошую работу на юге страны, отец подбрасывал ему денег, и со временем он стал заведующим почтовой конторой; это отвечало полученному им образованию.

И вот семь лет спустя он встретился с этой рослой женщиной, которая стала его женой. Он был знаком с ней раньше. Теперь одолжил у нее несколько тысяч. Немного погодя она заключила, что он собирается обмануть ее. «Ничего такого у меня и в уме не было, Вебстер». Деньги были вложены в недвижимость через подставное лицо, так что повод сомневаться был. Она раскричалась, стала грозить судом. Он не желал больше сталкиваться с полицией, в тех местах никто не знал о его прежних судимостях. В управлении ему разрешили поменять фамилию на Хельберг, и все было в порядке. Пришлось жениться на ней. Затем они переехали, и тут он увидел фру Стефансен и влюбился в нее без памяти. Впервые, и это на пятом десятке, им овладела безумная страсть.

Он всячески старался познакомиться с ней, но до недавнего времени она сторонилась его. Все же наконец сдалась.

— Стало быть, вы не состояли в близких отношениях, когда сговорились поделить деньги?

— Нет, это случилось много позже. Если бы мы сблизились раньше, я не стал бы убивать Холмгрена. Я думал, она все еще привязана к нему.

Фру Стефансен обратилась к нему, когда пришло время отправлять те ценные письма. Знала, что он без ума от нее. Предложила поделить деньги, и он сразу согласился. Ей было несложно изъять квитанции, Холмгрен приносил на почту ценные письма, почтмейстер оставлял их у себя, и фру Стефансен изымала квитанции в заводском управлении. Потом происходил дележ.

Вебстер кивнул.

— Что было дальше?

Фру Стефансен по-прежнему сторонилась его. Он был словно в лихорадке, ходил, точно бешеный тигр. Окончательно возненавидел Холмгрена, начал его ненавидеть еще раньше, еще в Париже. Уговорил тогда одного не слишком разборчивого врача выписать ему рецепт на то снотворное. Далеко еще не решил воспользоваться им, но и не забывал про пузырек.

Все получилось даже слишком легко. Холмгрен радушно принял его, радуясь, что тот снова появился в старом доме. Они сидели в библиотеке, Холмгрен налил себе виски с содовой, перед почтмейстером стояла бутылка белого бордо. Пока Холмгрен отошел взять сигары, он вылил ему в стаканчик половину того пузырька. Проще простого. Помог подняться по лестнице, как только его стало клонить в сон; последние несколько метров пришлось даже нести Холмгрена на руках. Тяжелая ноша… Раздел, поставил рюмку, пузырек и бутылку на тумбочку. Словом, изобразил самоубийство…

Почтмейстер остановился под окном с решеткой, отрешенно глядя в пустоту перед собой.

— М-м-м. Наверно, вы все-таки и про деньги думали, когда давали ему яд? Избавились от него… Присвоение тех денег тоже сыграло свою роль?

Почтмейстер шагнул вперед. Черные глаза уставились на Вебстера.

— Ничего подобного, видит Бог, — хрипло вымолвил он. — Я не думал о деньгах.

Поднес руку ко лбу, вдруг что-то сообразил и воскликнул:

— Я ведь купил пузырек с ядом задолго до того, как дело дошло до присвоения денег!

Вебстер кивнул.

— Верно. — Пробормотал: — И все же… Ну-ну.

— За это дело с деньгами я не боялся, Вебстер. Письма были зарегистрированы в книге, не имеющей никакого отношения к почтовой конторе, и фру Стефансен изъяла квитанции. Холмгрен не подозревал о ее соучастии. В крайнем случае он мог обвинить только меня одного, а я его не боялся. Он ведь ровным счетом ничего не мог доказать. Кто поверит ему, если в книгах ничего не записано и он не может подтвердить свое заявление? Я настолько его не боялся, что смело обвинил бы во лжи. До такой степени я его ненавидел.

— Ну, что ж, фру Стефансен и впрямь ничего не угрожало. Холмгрен никак не мог подумать, что она участвует в этом деле. Все правильно. Она ведь только изымала квитанции. Письма он сдавал вам. Так что у нее не было причин планировать убийство вместе с вами…

— Что вы, Вебстер, она ничего не подозревала. Я убил его исключительно потому, что хотел всецело обладать ею.

— Я склонен верить вам, — сказал Вебстер.

Когда на другое утро Вебстер положил на стол начальника управления признание Хельберга, тот сказал:

— Вы волшебник, Вебстер, поздравляю.

— В сущности, дело-то простое, очень простое. Я допустил один промах. Спроси я сразу, было ли у Холмгрена заведено пить белое бордо, все было бы раскрыто в несколько дней.

Спускаясь вниз по улице Плёэна, Вебстер уловил запах фруктов и овощей в рядах на площади Юнга. Не забыть распорядиться, чтобы супруга не мешкая кое-что закупила.

Прохаживаясь между рядами, он заказал четыре ведра отменных яблок. Затем быстрым упругим шагом проследовал к крытому рынку и постоял у входа, обозревая тысячи висящих туш. Нескончаемый ряд свиней с закрытыми глазами и забавными рылами… Вебстер прокашлялся. Однако ему нужна была первосортная баранина. Нашел подходящий товар у одного комиссионера. Двадцать килограммов, в меру жирное, отличное мясо. Отобрал еще две туши, такие же аппетитные. «Бе-е», — сказал Вебстер, поглаживая барашка.

У него было заведено каждую осень делать запасы. Три барашка сейчас, теленка попозже, славного поросенка ближе к Рождеству. Родился в деревне и любил, чтобы запасов хватило на всю зиму.

От свежего осеннего воздуха разгорелся аппетит. Он вернулся тем же путем на Мельничную улицу. Дома его ждала супруга с любимым блюдом — баранина с капустой. Капуста нового урожая, жирная баранина, черный перец. Супруга готовила его порцию отдельно. Он предпочитал, чтобы капуста была перемешана с перцем, остальным непременно готовь это блюдо в мешочке. Вздор. Они ничего не смыслили в еде. И чтобы непременно соус был с приправами. Варвары.

Он постоял на улице Плёэна, глядя вверх на тюремные окна. Скоро получит крупное вознаграждение, обязательно. Надо будет поделиться с Ником Далом. Пусть покупает себе дом и вселяется вместе с Эттой. Там, в заводском поселке можно найти жилище по вполне приемлемой цене.

Ну так, все выяснилось наконец. Он был доволен тем, что справился с задачей. Эти тюремные окна… М-м-м-м. Печально. Стефансен, наверно, отделается двумя годами. Учитывая предварительное заключение и испытательный срок, скоро выйдет на свободу. Деньги возвращены, и не совсем он нищий — есть акции тысяч на десять. Бюро путешествий вернуло ему деньги за неиспользованные билеты; об этом позаботился Вебстер.

Фру Стефансен? Постарается добиться для нее условного приговора. И откроет она в столице свое ателье. Может взять девичью фамилию — Росс. С Хельбергом дела похуже. Пожизненное заключение; может быть, пятнадцать лет, поскольку речь идет о преступлении в состоянии сильного душевного волнения. Если отнять пять лет испытательного срока? Не так уж плохо, пятьдесят с хвостиком — еще не старик.

Вебстер пожал плечами, посмотрел на часы и направился к трамвайной остановке, чтобы поехать домой. Как ни странно, чувство голода почти оставило его.

1

Мужчине, который подошел к моей конторке, было далеко за сорок, осанкой и лицом он походил на проспиртованного коккер-спаниеля, серый костюм его явно пережил не один правительственный кризис, рубашка выглядела так, словно ее не снимали последние трое-четверо суток, а когда он открыл рот и попросил ключ к 302-му номеру, на меня повеяло крепким ресторанным духом.

В хороших гостиницах считается дурным тоном открыто проявлять недоверие к посетителям. Клиент всегда прав, и деньги его святы. Но поскольку за время работы ночным дежурным я не раз сталкивался с попытками обманом получить кров и даровой завтрак и так как гостиницу «Турденшолд» вряд ли можно было числить в ряду самых изысканных, я рассудил, что у меня есть все основания нарушить правило.

— Вы живете в нашей гостинице?

Мужчина в сером костюме печально посмотрел на меня карими собачьими глазами. Потом тяжело вздохнул, пошарил в карманах и отыскал удостоверение: Аксель Брехейм. Старший инспектор. Уголовный розыск. Осло.

— Не напрягайся. — Он сделал рукой успокоительный жест. — Я привык. Все в порядке. Я отлично знаю, что отнюдь не похож на образцового полицмейстера.

Он взял ключ и повернулся кругом, тщательно рассчитывая каждое движение, словно строительный подъемный кран с десятитонным противовесом. Слегка отклонился назад и хорошо отработанной походкой выпивохи, скрывающего хмель, медленно направился к лифту. Указательный палец сравнительно легко нашел нужную кнопку.

Аксель Брехейм подождал. Нажал еще раз. Осторожно постучал костяшками пальцев по стеклу, за которым упорно светилась цифра «4».

— Странно, — сказал я. — Полчаса назад лифт был в полном порядке.

Обычная для таких случаев фраза. Лучше сделать вид, будто речь идет о случайном отказе системы, чем открыто признать, что отказы стали системой.

Аксель Брехейм пожал плечами.

— Где ни появлюсь, вечно что-нибудь не ладится.

Он направился к лестнице, поставил ногу на первую ступеньку и остановился, наклонясь вперед и свесив руки. Точно прыгун, который приготовился взять начальную высоту, заранее зная, что сорвет планку.

— Слышь, — сказал Аксель Брехейм. — Как тут насчет пива? Я бы взял бутылку… или две.

Я достал две бутылки из холодильника за стойкой. Повернувшись, увидел перед собой Брехейма. Один Бог ведает, как он ухитрился не упасть, одолев в таком темпе пять метров.

Положив на стойку полсотенную бумажку, он наотрез отказался взять две кроны сдачи. Держа в руке бутылки, другой рукой поскреб щетинистый подбородок.

— Ты не против, — молвил он наконец, — если я выпью здесь, в холле? Когда пьешь один в номере, так и кажется, что тебя уже засасывает тина.

— Валяй.

Я указал рукой на потертый диван в углу холла. И настроился на самое худшее. Не люблю страдальцев, которые во хмелю путают гостиничного администратора с активистами службы «Доверие». В крайнем случае я мог вспомнить правило, запрещающее распивать алкогольные напитки в холле.

Но предстоящее дежурство не сулило никаких эксцессов.

Четыре постояльца, включая старшего инспектора Акселя Брехейма. Проповедник из Кристиансанна — восковое лицо, серый костюм, черные носки, гитара в коричневом пластиковом футляре. Плечистый американец — журналист из Чикаго, неразговорчивый, с острым взглядом из-под кустистых бровей. Благоухающий чесноком турист из Милана — его профессия была загадкой для меня, не больно сведущего в итальянском языке. И уже упомянутый Аксель Брехейм.

Вот и все.

Никаких инженеров, приглашенных на семинар, никаких гуляк с дальних островов. Только симпатичные постояльцы, не способные бродить в четыре утра по коридорам, распевая старый шлягер в тщетных поисках бара.

В гостинице «Турденшолд» бара нет. Гостинице «Турденшолд» много чего недостает. В том числе нередко и постояльцев.

Угловой диван тяжело вздохнул, когда на него опустился старший инспектор. У них было много общего. Одинаково помятые, одинаково обшарпанные, одинаково шаткие.

Глядя на поникшие плечи Акселя Брехейма, можно было подумать, что на них навалились все печали на свете, однако вызванный лицезрением двух бутылок пива легкий приступ пьяной сентиментальности вроде бы не грозил перейти в серьезный недуг.

Подождав три-четыре минуты, когда тишина нарушалась только стуком бутылки о столешницу, я вытащил из-под стойки прочитанный до середины том Акселя Сандемусе «Беглец запутывает след».

Тут раздался голос Брехейма:

— Пожалуй, я взял бы еще бутылку.

Пришлось опять открыть холодильник.

— И на свою долю бери, — добавил гость. — Я плачу. Составим друг другу компанию. Небось тоска смертная сидеть тут в одиночестве всю ночь.

Что поделаешь… Я вернул на место закладку и достал из холодильника бутылку пива и кока-колу.

— Присаживайся, — сказал Аксель Брехейм. — Твое здоровье. Как тебя звать?

— Антонио.

Обычный в таких случаях испытующий, с оттенком подозрительности взгляд собеседника не был для меня новостью. Опустошив одним глотком половину бутылки, Брехейм сказал:

— То-то я смотрю, ты малость черномазый. Но по-норвежски говоришь хорошо.

— Стен, — добавил я. — Антонио Стен. Мамаша три года была замужем за португальским коком. Его мать родилась в Анголе, но я родился и вырос здесь, в Трондхейме. Коренной трондхеймец, — я изобразил певучий местный диалект. — Ничего, ты не первый принимаешь меня за иммигранта.

— Со мной такая же история, — сказал Аксель Брехейм. — Сколько раз коллеги в других городах принимали меня за бомжа. Да и что такого, если тебя посчитают иммигрантом? Бывает, я даже вижу свою прелесть в том, чтобы сойти за бомжа. Послушай, что, если я попрошу тебя принести еще пару бутылок? И вообще, пойми меня правильно — то, что я бомжей вспомнил. Ничего не имею против иммигрантов и прочих темнокожих. В прошлом году пришлось заниматься одним делом, убийца ножиком побаловался, но я же не делаю вывод, что все черномазые, которые понаехали в нашу страну, только тем и занимаются, что потрошат друг друга. Среди моих знакомых, не по службе, есть несколько марокканцев. Приличный народ. Ага, спасибо. Будь здоров.

Отставив бутылку, Брехейм вытащил из кармана удостоверение и печально созерцал его своими собачьими глазами.

— Беда в том, — продолжал он, — что начальству вроде бы невдомек, что я девятый год тяну лямку в уголовном розыске. Должно быть, принимают меня за нечаянно забредшего в контору арестанта из кутузки. Если когда и поручат задание, за которое не стыдно браться сотруднику с двадцатишестилетним стажем, считай, крупно повезло. Взять хоть эту девчонку.

Аксель Брехейм выложил на стол малопривлекательный фотографический портрет, явно снятый много после того, как оригинал расстался с жизнью.

— Нормально, — сказал Брехейм, не заметив, как я весь напрягся, — это простейшая задачка для любого местного отделения. Но где людей взять, когда вся полиция области, все чины от мала до велика мобилизованы, чтобы следить, как бы какие-нибудь демонстранты не вздумали забрасывать гнилыми помидорами американского министра.

От взмаха руки, которым сопровождались эти слова, сразу несколько бутылок грохнулись бы на пол, не среагируй я достаточно быстро.

— Как будто три-четыре дня что-нибудь решают, — объявил Аксель Брехейм, взмахнув рукой еще раз. — Что такое три-четыре дня, когда труп десять месяцев гнил в силосной яме.

— Сдается мне, — сказал я, переставляя на пол пустые бутылки, — что я где-то видел это лицо.

— Еще бы, — пробурчал Брехейм. — Оно украшает первые страницы половины всех сегодняшних газет. Или вчерашних. Поскольку сейчас уже за полночь, если не ошибаюсь.

Он протянул руку за газетами, лежавшими на другом конце стола, но не дотянулся. Я взял «Верденс ганг» и «Дагбладет» за понедельник и раскрыл на первой странице.

Рядом с заголовками — ретушированные копии фотографии, которую положил на стол передо мной Аксель Брехейм. Подправленные так, чтобы читателя за завтраком не потянуло на рвоту.

Ретушеры сделали покойницу даже красивее, чем она была при жизни.

— Между нами, — произнес Брехейм, изображая доверительность, — все дело в этом, если хочешь знать. Газеты. Конечно, начальство могло подождать три дня, пока этот чертов американец не уберется из страны. Но что тогда стояло бы на первых страницах? «Скандал: полиция бессильна!»

— Видел я эти газеты, — сказал я. — И местные тоже — «Адрессеависен» и «Арбейдерависа». Я не про них говорю, а про это.

Я постучал пальцем по фотографии на столе. Неретушированной.

— Для вида, — бормотал Аксель Брехейм, — чтобы люди думали, будто что-то предпринимается. «Можем мы обойтись без кого-нибудь три-четыре дня?» — спрашивает себя начальство. И отвечает: «Конечно, можем. Есть человек, без которого всегда можно обойтись. Пошлем старину Брехейма. Авось за три дня не успеет дров наломать». Что ты сказал?

Он поднял голову, пытаясь сосредоточить взгляд на мне. Сумел удержать меня в поле зрения несколько секунд.

— Эта фотография, — сказал я. — Почему не напечатали ее?

Он перевел взгляд на снимок. Покачал головой.

— Вредно для аппетита. Пришлось немного приукрасить.

— Жаль, — отозвался я. — Потому что если речь идет о той, о ком я думаю, то здесь она больше похожа на себя, чем в газетах. Никогда не отличалась особой красотой. Марго Стрём. Возраст — около двадцати трех лет. Родом откуда-то из-под Бергена.

Аксель Брехейм был слишком пьян, чтобы мигом протрезветь от внезапного известия. Все же реакция последовала, и он чуть не свалился на пол вместе со столом, когда полез во внутренний карман за ручкой.

— Держи, — сказал он, протягивая мне древнюю самописку. — Запиши. Сразу, не то я да утра забуду. Пиши на обратной стороне. И свою фамилию тоже.

Он откинулся на спинку дивана. Унылое лицо его малость посветлело.

— А потом, — пробурчал Аксель Брехейм, — будь добр, помоги старому человеку добраться до триста второго номера.

Последние слова он говорил уже с закрытыми глазами.

Засунув ручку и фотографию в карман его пиджака, я с некоторым трудом оторвал старшего инспектора от дивана. После чего началось медленное, тяжелое восхождение на третий этаж, причем каждый шаг Акселя Брехейма управлялся скорее рефлексами и инстинктом, чем целеустремленной волей.

На полпути между вторым и третьим этажами он вдруг очнулся, даже выпрямился на несколько секунд, воззрился на меня и сказал, обращаясь к стене за моей спиной:

— Вот увидишь, на этот раз Аксель Брехейм обойдет их на вираже.

2

Я точно знал, в каком месте отпустить тормоза, чтобы велосипед развил нужную скорость. Два года отрабатывал этот трюк и теперь мог выполнить его с закрытыми глазами: разогнаться в нижней части крутой и петлистой улицы Оскара Вистинга так, чтобы затем, не нажимая на педали, с ходу одолеть подъем до макушки бугра на улице Фритьофа Нансена. Но чтобы при этом, не тормозя, остановиться в точке, откуда туристам предлагают полюбоваться панорамой Трондхейма, постоять там несколько секунд, а затем уже гнать свой «пежо» вниз до Нагорной улицы и дальше к развязке у Илы.

Я наловчился точно увязывать все факторы, от которых обычно зависел исход. Велосипед, погода, улица Оскара Вистинга, улица Фритьофа Нансена, мое собственное состояние — все было в моих руках. Хуже, когда возникали непредвиденные помехи: встречная машина, пешеход, пересекающий улицу, ледяной бугорок посреди мостовой. Однако я справлялся и с такими отклонениями от нормы, лишь бы они возникали до нижней точки моей трассы, где встречались два откоса. Машину, идущую вверх по улице Вистинга, я огибал, притормаживая, после чего несколько раз нажимал на педали перед самым перекрестком. Но на улице Нансена пользование тормозом и педалями исключалось. Тут уж одно из двух. Либо с разгона до самого верха, либо пешочком вдоль тротуара, если дорогу занимали автобусы с иностранными туристами или являлось какое-то другое нежданное препятствие. Пусть даже колеса остановятся в каких-нибудь трех метрах от цели — слезай с седла и топай. Победа или смерть. Либо упоение очередным успехом, либо горький вкус неудачи, когда недостало четырех оборотов колес.

Люблю кое в чем добиваться совершенства.

В этот день на кольце у Кругозора не было туристских автобусов. В это время года их вообще редко увидишь. Стояла только машина горкоммунхоза, и рабочие в оранжевых комбинезонах подкреплялись захваченными из дома припасами.

На календаре — вторник, 8 мая. День освобождения Норвегии.

Завершая свой ритуал, я приготовился, поймав равновесие, оторвать взгляд от руля, чтобы насладиться знакомым видом города, где протекала моя жизнь. Монаший остров посреди фьорда, с характерными контурами старой крепости-тюрьмы и с молом, не способным защитить городские пляжи от ежегодного вторжения волн с моря. Деловой центр вокруг колонны с фигурой короля, который, если верить преданию, заложил этот город за три года до того, как погиб в морском бою. Изваянный нацистом монумент древней арийской культуре, похожий на огромный фаллос, в другом конце той же улицы. Колонна и башня, венчающая собор, воздвигнутый, согласно молве, над погребением Олава Святого: могучие символы потенции города, ставшего за сотни лет средоточием силы и власти. Вокруг центра, этой песчаной отмели, преображенной в процветающую губернскую столицу, этого кипучего чрева Трондхейма с двумя торчащими фаллосами, расположились жилые кварталы, мелкие предприятия, супермаркеты, университет. Потомство… А здесь, на возвышающихся над рекой холмах, готовился штурмовать небо третий фаллос. Главный фактор современного могущества — средства массовой информации приступили к сооружению памятника себе в виде бетонной башни, увенчанной огромной вращающейся головкой с рестораном. Идеальное дополнение к олицетворяющей былое политическое и экономическое могущество города статуе властителя и к соборной башне, напоминающей о том, что некогда Трондхейм, он же Нидарос, был подлинным религиозным центром страны.

Итак, я, завершая ритуал, поймал равновесие и оторвал взгляд от руля. За два года я сумел отработать все детали тонкого маневра и теперь при любой погоде мог безупречно выполнить свой трюк.

На сей раз мне это не удалось. Пересекая кольцо, другой велосипедист, на старом женском велосипеде, проехал перед самым моим носом.

Отвлекшись, я не сумел сохранить баланс, наклонился вперед и тоже покатил вниз, к правому повороту под скальным выступом, получившим название «Кругозор».

Она ехала осторожно. Очень осторожно. Я напряг все внимание, чтобы не врезаться в ее заднее колесо. Пришлось притормаживать. До поворота обгонять было рискованно.

На левом тротуаре у самой ограды стояла белая легковая машина. «Мерседес». Дальше до самого поворота никого не было видно. Я повернул чуть влево, чтобы проскользнуть мимо велосипедистки.

Тут-то все и произошло.

Сперва мне показалось, что она вильнула в сторону еще до взрыва. Только потом я сообразил, что она потеряла управление, когда ее взгляд привлек огромный язык пламени, вспыхнувшего на мосту Эльгсетер внизу. Падая на асфальт, я услышал грохот.

Удар о твердое покрытие больно отдался в руках, я содрал кожу на обеих ладонях и почувствовал сильный толчок в бедро.

Затем наступила тишина.

Я медленно открыл глаза. Надо мной простиралось синее небо в белую крапинку. Краем глаза я уловил какое-то движение и понял, что это велосипедистка метнулась к ограде.

Я встал, убедился, что ноги держат меня и все кости целы, и двинулся следом за ней.

С этого места открывался почти такой же широкий обзор, как с туристического объекта выше нас. Мы могли видеть всю панораму, но в эту минуту лишь одна точка заслуживала пристального внимания.

Над мостом Эльгсетер, как раз посередине, вздымался кверху клуб черного дыма.

Красноватое пламя говорило о том, что горит бензин.

С обоих концов моста устремилось к пожару множество людей. Словно кровожадные комары, летящие на свет лампы в открытое окно.

Велосипедистка что-то сказала, и я повернулся к ней. Худая, маленького роста. Лет двадцати с небольшим. Русые волосы. Неброская одежда. Словом, ничего такого, что вызвало бы мой интерес, если бы только что я не грохнулся вместе с ней на асфальт. Когда она, в свою очередь, повернулась ко мне, я заключил, что нос ее, пожалуй, великоват для маленького лица. В серых глазах угадывалась грустинка, но взгляд был достаточно твердым.

— Ну и чего мы ждем? — спросила она. — Так и так обоим в город надо, верно?

Произношение выдавало в ней северянку из какого-нибудь приморского селения.

Наши велосипеды по-прежнему лежали на дороге, сцепившись колесами. Вдвоем мы расцепили их, и я с тоской обозрел искалеченное переднее колесо моего роскошного «пежо».

И вот уже я еду к центру, покачиваясь на багажнике крепкого дамского велосипеда классической модели, с толстыми ободьями и широкими шинами. Моя собственная гоночная машина с переключателем скоростей и погнутым колесом осталась на тротуаре наверху, прикованная цепью к столбу ограды.

Издалека до нас доносился все более громкий хор тревожных сирен.

3

У Нидаросского перешейка, где природа и два управления — железных и шоссейных дорог — совокупно сотворили немалую проблему для движения в часы пик, образовалась почти стометровая очередь автомашин. В свое время были приняты меры, чтобы расширить проезжую часть, однако по-прежнему тут было самое подходящее место для того, кто задумал бы контролировать движение на западной окраине Трондхейма, как это было заведено в прошлом, когда где-то здесь располагались городские ворота.

Узрев причину растущего скопления машин, я соскочил с багажника, хотя вооруженные полицейские в бронежилетах вряд ли перекрыли дорогу для того, чтобы задерживать нарушающих некие новые запреты велосипедистов.

Остановивший нас чин был совсем молод, не старше двадцати пяти лет. Пышные усы призваны были прибавить ему солидности, но ни они, ни тот факт, что за его спиной стояли еще двое с автоматами, не могли избавить от впечатления, что передо мной — испуганный парнишка. Приказывая нам отойти в сторону, он явно пытался подражать какому-то популярному герою кино-или телебоевика.

— Предъявите документы.

Я подал ему водительское удостоверение с фотографией десятилетней давности. Он долго рассматривал ее, прежде чем вернуть мне документ. Записал фамилию, адрес, место работы.

На мой вопрос, что тут происходит, он только махнул рукой, чтобы мы проезжали, и отвернулся. Моя велосипедистка с певучими нотками в голосе крикнула ему:

— Эй, а мою личность ты не хочешь выяснить?

Ей явно было весело.

Мы обогнули церковь Ила, на стене которой некий мыслитель с аэрозольным баллончиком изложил результат своих глубоких теологических исследований: «Здесь тоже Бога нет».

Когда мы скрылись на Речной улице от полицейских глаз, девушка предложила мне снова сесть на багажник. Мы все еще видели черный дым над мостом Эльгсетер, приближаясь к нему враскачку, медленно, но верно.

Однако до самого моста не доехали.

Они стояли на углу улиц Сверре и Епископской. Два молодца в зеленом с автоматами наперевес, готовые открыть огонь по скрытому от глаз врагу.

Военный патруль. Видно, случилось что-то очень серьезное. Если только это не учебная тревога.

— К стене!

Мое второе предположение не оправдалось, о чем красноречиво говорило дуло автомата, которое воткнулось мне в ребро. Стоя лицом к стене, я почувствовал, как левая рука солдата ощупывает меня; указательный палец правой явно лежал на спусковом крючке. В воздухе пахло страхом.

Он не нашел никакого оружия. Если его искал. Рука отпустила меня. По звуку шагов я понял, что он попятился. Лишь после этого я осмелился повернуться. Очень медленно.

Девушка стояла в двух метрах от меня. Спиной к стене. Ее они не тронули. Однако веселье, похоже, оставило ее.

Да и кому будет до юмора, стоя перед двумя нервными девятнадцатилетними парнями с пальцами на спусковом крючке.

Солдат, который обыскивал меня, спросил:

— О'кей. Ду ю спик инглиш?

— Предпочитаю норвежский.

Знакомая реакция. Паренек вздрогнул, глаза его забегали. Как у всех до него, когда оказывалось, что гражданин с черными волосами и смуглой кожей говорит на чистейшем норвежском языке, да к тому же с ярко выраженным трондхеймским произношением. С годами я привык к этому и только посмеивался, наблюдая соотечественников, уличенных в предрассудках. Сейчас, лицом к лицу с пугливым мальчишкой, которому доверили оружие, мне было не до смеха. Казалось, достаточно пукнуть, чтобы он согнул указательный палец и не разгибал, пока не выпустит все пули.

— О'кей, имя, фамилия?

— Антонио Стен.

— Национальность?

— Норвежец.

— Норвежец?

Он явно не верил мне. Озадаченно поглядел на своего товарища, который держал в руках блокнот и карандаш, однако помощи не дождался.

— О'кей. Документ?

Во второй раз за этот день я вытащил водительское удостоверение, обычно мирно покоящееся во внутреннем кармане.

Наконец нам разрешили идти.

Только не в сторону моста Эльгсетер.

Мы зашагали к центру города, удаляясь от заметно редевшего дыма, причина которого все еще оставалась для нас загадкой. Девушка катила велосипед, взявшись за руль. Катила молча, с серьезным лицом. Ее профиль ничего не говорил мне о том, кто она, откуда, о чем думает.

На улице Эрлинга Скакке мимо нас, завывая, промчались две полицейские машины. Только тут до меня дошло, что воздух по-прежнему наполнен режущим слух аккордом от энного количества дежурных машин всех мыслимых видов со звучащими на разные лады сиренами.

Сирены. Полуженщины-полуптицы, чье волшебное пение сулило беду и гибель морякам. В наше время сперва случается беда. Кораблекрушение. Пожар. Катастрофа. Потом поют сирены. Не столь красиво, как в тот раз, когда Одиссей возвращался домой на Итаку, но с не меньшим эффектом. Мы убедились в этом, подходя к Принцевой улице. Множество людей двигались в том же направлении, что полиция, пожарные машины, «скорая помощь».

Мы обогнули желтое здание театра, идя против течения. Поскольку знали, что любопытная толпа зря торопится. Полиция и солдаты железным кольцом окружили место таинственного взрыва. Ближе трехсот-четырехсот метров не подпустят.

Взорвался бензовоз? Или автопоезд с химикалиями? И в эту самую минуту с тыла на нас ползет невидимое облако ядовитого газа?

Я обернулся — уж не заполнена ли Принцева улица бьющимися в предсмертной судороге телами? — но увидел только растущее скопление народа у заграждения на перекрестке Принцевой и Епископской улиц. Темные силуэты живых людей.

Возле винного магазина на углу стояли двое в полицейской форме. Мужчина и женщина, которая преградила мне путь вытянутой рукой. Я тяжело вздохнул, картинно взялся за голову, отвел ее руку и достал водительское удостоверение.

— Все в порядке, — сказал я. — Я понимаю. Нет-нет, я не иностранный террорист, если вы меня в этом подозреваете. Норвежец. Имя, фамилия: Кристиан Антонио Стен. Адрес: улица Оскара Вистинга, 5 Б. Вот удостоверение. Прошу. На фотографии я выгляжу как помесь гориллы с афганской борзой, но это я. Снято десять лет назад.

Ее реакция не обманула моих ожиданий. Брови поднялись до корней волос. Подбородок опустился на грудь. Мужчина рассмеялся:

— Кристиан? Точно, черт дери. Эх, старое доброе «узилище»! Все еще здесь бродишь, не тянет обратно к родичам в буш?

Я не сразу узнал его. Последний раз мы виделись, когда он был прыщавым мальцом в переходном возрасте. Из кожи вон лез, силясь не отстать, когда другие затевали какое-нибудь безобразие. Сидел позади меня, в одном ряду у окна. Потом, еще до окончания училища, куда-то переехал. Теперь вот оказался полицейским.

Обмен обычными вежливыми фразами сменился обычной томительной паузой. Мы молча переминались с ноги на ногу, наконец владелица велосипеда пробила звуковой барьер:

— Что там произошло?

Мой бывший школьный товарищ ответил:

— Покушение. Убит американский министр обороны.

4

Телевизионная камера засекла американского министра обороны в тот момент, когда возле Нидарусского собора он садился в черный «мерседес-бенц 230 Е». Шофер закрыл дверцу за высоким гостем. Убедился, что помощник норвежского министра занял место с другой стороны, сел за руль и включил зажигание.

К памятнику жертвам второй мировой войны было возложено два роскошных венка, оба с красно-бело-синими шелковыми лентами. На одной ленте выделялись звезды и полосы.

В следующую за черным «мерседесом» машину сели четыре амбала с каменными лицами. Они непрестанно рыскали глазами по толпе зевак и ближайшим окрестностям, словно подозревали, что в здании муниципалитета через улицу или за каким-нибудь древним надгробием на церковном кладбище спрятался снайпер.

В других машинах заняли места менее высокие лица. Полицейские на мотоциклах впереди и позади кортежа включили зажигание. Почетный караул норвежских новобранцев отдал честь. Горстка зрителей размахивала норвежскими и американскими флажками. Два демонстранта попытались развернуть транспарант с протестом против складирования американского военного снаряжения в губернии Трёнделаг, однако четверо в штатском пресекли эту попытку, прежде чем успели среагировать телевизионщики.

Мрачная тень собора провожала кортеж, когда он двинулся в путь по Епископской улице.

На Принцевой улице одетых во все кожаное полицейских озарило майское солнце. Черный «мерседес» неотступно следовал за ними курсом на юг. Зеваки, наблюдавшие возложение венков, устремились на площадку перед резиденцией епископа, чтобы еще раз взглянуть на машину с высоким гостем, прежде чем она пересечет мост, направляясь к крепости Кристианстен, где намечалась следующая торжественная церемония.

Однако уже на мосту Эльгсетер четверке случайных прохожих выпала честь лицезреть вблизи досрочное завершение официального визита американского министра обороны.

Девушку, от которой я услышал, как это произошло, звали Кристина. На ее черной кожаной куртке еще зеленели следы блевоты. Словно метеоритный дождь в темную августовскую ночь. Волосы были цвета вечерней зари с оттенками от желтого до багрового.

Пережиток поры расцвета радикализма, она впервые узрела свет, когда университетскую среду в Трондхейме захлестнули волны китайской культурной революции. Потом оба социалистических маяка — сперва албанский, затем и великий китайский — погасли. Кристина оказалась среди многих расставшихся с движением, в рядах которого прошла политическую школу. И выбрала собственный путь, в обход овладевшей другими постреволюционной апатии. Налегла на работу с молодежью, занялась организацией досуга, перенимая стиль наиболее крутых подростков, с кем ее сводила должность. Посещала концерты «тяжелого» рока. Писала аэрозолем сюрреалистические лозунги на стенах общественных зданий. Этакий тридцатипятилетний панк спустя три-четыре года после того, как панков впитала и обезвредила индустриализованная мода, подобно тому как все предыдущие формы молодежного бунта были обращены в предметы купли-продажи, частицу большого бизнеса.

Я не был с ней близко знаком, лишь иногда соприкасался с кругами, в которых она вращалась. Думаю, Кристина знала обо мне еще меньше, чем я о ней. И если именно к нам она подсела со своей бутылкой пива, то, скорее всего, потому, что в этот час не увидела в кафе Эриксека других знакомых лиц. Между тем ею владела непреодолимая потребность с кем-нибудь поговорить.

Я живо представлял себе ее переживания. Горечь от неудавшейся попытки развернуть перед телекамерой транспарант с протестом против складирования американского военного снаряжения. Упущен один из редких случаев открыто выступить против империализма США. Вместо этого неизбежный привод в полицейский участок, скучные вопросы: фамилия, место работы, домашний адрес. Предупреждение. В энный раз. Правда, после необычно долгого перерыва.

Двое полицейских отделили Кристину и ее товарища от толпы более законопослушных зевак и по короткой Дворцовой улочке между кафедральным собором и старинным зданием, в котором разместилось Общество содействия развитию искусства, вывели на просторную площадку перед резиденцией епископа, где она столько раз помогала организовывать демонстрации.

Блюстители порядка как раз приготовились втиснуть незадачливых демонстрантов в служебную машину, когда раздался взрыв. Бросив политических смутьянов, полицейские ринулись к месту происшествия. Транспарант с несанкционированным протестом был заперт в багажнике. Оставалось лишь последовать за хозяевами машины.

Таким образом, по воле случая два неудачника оказались среди тех, кто первым подоспел к месту кровавого преступления. Прежде, чем полиция опомнилась и установила временные заграждения, прежде, чем командующий военным округом перебросил к мосту новобранцев, стоявших в почетном карауле при возложении венков.

Когда Кристина прибежала на мост Эльгсетер, там царил полный хаос.

Если речь шла о покушении и его целью было убить американского министра обороны, то, вне всякого сомнения, акция увенчалась полным успехом.

Кристина остановилась как вкопанная.

Горящий «мерседес» был словно взят из третьесортного приключенческого фильма, большую часть бюджета которого составляют расходы на машины, обреченные срываться в пропасть, опрокидываться, гореть и разбиваться. Но увиденное Кристиной происходило не в кино, а на самом деле. Только что в эту машину на глазах у нее сели трое, и вряд ли они, как при съемках кинодублей, благополучно покинули «мерседес» до взрыва.

Вторая машина, с четырьмя гориллами, едва успела свернуть в сторону. Въехав на тротуар, она врезалась в ограду в нескольких сантиметрах от оглушенного пешехода. Черные следы от жженой резины отметили ее путь.

Трое из четверки выскочили из машины и с разных сторон пытались приблизиться к «мерседесу» с тем, что некогда было человеком, коего им вменили в обязанность охранять от террористов. Один из них вооружился огнетушителем и направил в пламя пенную струю.

Это было все равно что мочиться в кратер вулкана.

Четвертый продолжал сидеть в машине. Неподвижно.

Один из его товарищей размахивал пистолетом, рыская взглядом по растущему скоплению зрителей.

Кристина зажмурилась, готовясь ощутить боль от пули в живот.

Но и с закрытыми глазами она ясно видела всю картину. Два мотоцикла, один — в стационарном положении, мотоциклист по радио вызывает на помощь силы, сосредоточенные в красном кирпичном здании на Королевской улице, второй лежит на боку рядом с безжизненным телом полицейского в кожаном облачении. Видимо, его занесло и при падении, скользя по асфальту, он врезался в бровку тротуара.

Другие машины. Военные и гражданские. Дверцы распахнуты, люди выскакивают наружу. Мэр города Лиса Дал. Директор «Интер электроникс» Муэн. Генерал-майор Бернхард Андреассен, что-то говорящий водителю.

Чей-то крик, вызванный острой болью, заставил Кристину медленно открыть глаза.

Она увидела мужчину, явно раненного в ногу осколками от взорвавшегося «мерседеса», — случайного прохожего, направлявшегося в город. И принялась за дело, плохо соображая что-либо кроме того, что в двух метрах от нее лежит человек, нуждающийся в помощи, забытый всеми в суматохе.

Наконец приблизились сирены.

Пациента Кристины подобрали, положили на носилки и поместили в машину «скорой помощи», с ногой, туго перевязанной ее шарфом.

Самой Кристине восемнадцатилетний новобранец в черных башмаках велел очистить место происшествия.

Она пришла в себя.

Много спустя.

Сидя на лестнице в конце Монашьей улицы. Ее вырвало.

Она украсила блевотой лестницу ратуши.

Не усмотрев, однако, никакой символики в этом акте.

Кристина допивала третью бутылку. Возвратясь к началу своего рассказа, вспоминала детали. Отливающие черным блеском башмаки молодого солдата. Сузившиеся зрачки полицейского, когда раздался взрыв. Черное дуло пистолета, нацеленное на ее живот. Запах пожара. Запах крови. Запах свежей ваксы. Пустые глаза мужчины, которого едва не размазало по ограде, когда машина с телохранителями въехала на тротуар. Движения губ полицейского, который четко докладывал по радио о происшествии. Дрожавший палец новобранца, который стер пятнышко пыли с начищенного башмака, прежде чем вывести Кристину за ограждение.

Дальше рассказ ее был несвязным и непоследовательным. Словно Кристина доискивалась сути пережитого. Смысла абсурдного спектакля, разыгравшегося на мосту Эльгсетер. Чтобы после стольких смертей вновь ощутить вкус к жизни.

Действующие лица были ей знакомы. Она могла назвать фамилии чуть ли не всех, кто оказался в ее поле зрения в те немногие минуты на мосту. Полицейских. Двух из четырех прохожих, которых там застал взрыв. Многие из числа тех, кто с обеих сторон устремился к центру моста. Мэра. Генерал-майора. Директора «Интер электроникс». Большинства из потрясенных пассажиров машин кортежа, направлявшегося к крепости Кристианстен, где намечалось торжественное возложение венков на месте казни расстрелянных в годы оккупации.

И троих в горящей машине.

Джон Солсбери, миллионер, герой корейской войны, затем одно время губернатор штата Алабама. Видный деятель администрации Никсона, однако не настолько видный, чтобы на нем отразилось падение президента. Не счесть всех грехов, какие приписывали Джону Солсбери во время вьетнамской войны, его имя склоняли на массовых митингах в разных странах, от Сан-Франциско до Трондхейма. Отсидевшись шесть лет за кулисами, он вновь вышел на сцену, в одном ряду с ястребами, которые ополчились против сандинистов в Никарагуа и переговоров о разрядке между Востоком и Западом.

Томас Эгген — политический вундеркинд из Сандефьорда. За двадцать восемь лет своей жизни он ухитрился ни одного дня не трудиться честно. Этот политический бройлер пробился в первые ряды главной партии правительственной коалиции, как только подрос настолько, что мог вещать с парламентской трибуны. В двадцать пять лет сменил должность оргсекретаря молодых консерваторов на пост помощника министра обороны. Ему прочили блестящую карьеру в сонме политических звезд.

Ульф Халлдал, двадцатилетний парнишка, трудный отпрыск из трудной семьи. Избежал серьезных контактов с полицией исключительно благодаря заботам организации по работе с молодежью. Кристина соприкоснулась с ним три года назад, когда он был этаким взъерошенным воробышком, которого грозил вот-вот раздавить каблук создавшего его общества. Через год он твердо встал на ноги. Кристина устроила его на работу, сперва на строительство торгового центра в предместье, потом шофером к одному из ее соседей, директору «Интер электроникс», — Магне Муэну. В этой должности он пребывал уже больше года. Вел себя прилично. Роль воробья в кругу пляшущих журавлей его как будто вполне устраивала.

Кристина замолчала. Глаза ее изучали дно пустой кружки. Пятой по счету.

Возможно, она доискалась сути пережитого.

Хотя вряд ли вновь ощутила вкус к жизни.

Владелица женского велосипеда спросила:

— Так ты говоришь, Ульф Халлдал был шофером у директора Магне Муэна?

Кристина посмотрела на нее, как посмотрел бы священник на прихожанина, задавшего вопрос во время литургии.

— Ну да, — ответила она наконец. — У Магне Муэна забрали права после одной аварии. Вождение в нетрезвом виде. Шесть лет назад.

— Но почему же, — продолжала велосипедистка, — Ульф Халлдал вел машину с американским министром, а не ту, где сидел его хозяин? Официальный государственный визит, а за рулем какой-то гражданский шофер?

Кристина молча пожала плечами. Встала, слегка покачиваясь, спустилась по четырем ступенькам с помоста, где мы сидели, подошла к стойке и взяла еще бутылку пива.

После чего села уже за другой столик. Внизу. Подальше от нас.

В 15.08 я сел в автобус номер 5. У Нидаросского перешейка нас остановили. Вошел полицейский и медленно проследовал вдоль прохода, пристально разглядывая пассажиров. Мое лицо он удостоил особого внимания.

Возле Новой улицы я вышел и поднялся вверх по улице Фритьофа Нансена. Мой велосипед по-прежнему стоял там, где я приковал его цепью к ограде. Поглядев сверху на город, я убедился, что ничего не изменилось. Все оставалось, как за минуту до столкновения моего «пежо» со старым дамским велосипедом.

Больше всего досталось колесам, ободья совсем покорежены. Рама уцелела, никаких видимых повреждений. Правда, в металле под лакированной поверхностью мог скрываться изъян. Как это было с городом подо мной.

Я отнес калеку домой. Отвинтил испорченные колеса и отправил в мусорный контейнер. В другое время, возможно, я собрался бы с силами, чтобы лучше использовать ресурсы, избежать отходов, постарался бы выпрямить ободья. Но не теперь.

Запер раму в пустом гараже. Вошел в дом. Поставил вариться картошку и включил радио.

Экстренное сообщение.

Скорбные голоса не добавили ничего к тому, что я уже знал. Разве что следующее.

В 11.15, всего через несколько минут после взрыва, какой-то мужчина позвонил в редакцию «Адрессеависен». На ломаном английском языке попросил телефонистку соединить его с кем-нибудь из сотрудников. После чего заявил, что представляет организацию латиноамериканских борцов за свободу «Венсеремос» и что покушение на американского министра обороны было местью за вмешательство США в дела Никарагуа.

Сотрудник газеты еще ничего не слышал о покушении, однако сообразил включить диктофон.

Запись воспроизвели для норвежского народа по обоим радиоканалам. Сквозь шорох ленты, к которому примешивалось взволнованное дыхание газетчика, народ услышал намеренно искаженный голос: «…вободу „Венсеремос“. Мы берем на себя полную ответственность за убийство министра обороны США. Это акт мести, призванный прекратить дальнейшее вмешательство в дела Никарагуа. В следующий раз мы убьем эту фашистскую свинью — президента!»

Щелчок — говоривший положил трубку. Несколько секунд еще слышен был слабый шум в редакционном помещении, затем в эфир снова вышла радиостудия и сообщила, что пока нет данных, позволяющих привязать к акции какую-либо из известных организаций в Латинской Америке, в названии или лозунгах которых есть слово «венсеремос». И что, по мнению телефонистки «Адрессеависен», говорили с норвежского телефона-автомата.

Траурная музыка.

Я сказал себе, что владелец магнитозаписи, успей он закрепить за собой права, может в двадцать четыре часа стать миллионером.

Картошка сварилась.

Бифштекс из холодильника.

Помидор.

Лук.

Этот деятель говорил нарочито низким голосом… Монотонно. По произношению национальность не определить.

Одно мне было ясно: Латинская Америка тут ни при чем. Я знал в Трондхейме многих беженцев с этого континента.

Так просто. Зайти в телефонную будку. Выдать себя за представителя той или иной группы. Лук на сковородке зазолотился.

Внезапно зазвонил телефон на кухонном столе. Голос Вегарда, одного из дежурных администраторов.

— Я только проверить, дома ли ты, — сказал он. — Тут тебя один постоялец спрашивает. Полицейский. Я направлю его к тебе, если ты не собираешься никуда уходить. Его зовут Аксель Брехейм.

Я медленно положил трубку на рычаг старого бакелитового аппарата, изготовленного в 1932 году.

Ну конечно.

Я совсем забыл про Маргошечку. Навязчивую Марго.

От которой я отвязался почти год назад.

5

Звонок в дверь повторился, прежде чем я успел открыть. На крыльце стояла велосипедистка. Ее рука только что оторвалась от кнопки. Велосипед стоял на дорожке за ее спиной.

— Я подумала, что не мешает поближе познакомиться с соседями, — сказала девушка, улыбаясь.

Я молча посторонился, пропуская ее в прихожую. Она сбросила туфли и зашагала дальше.

— Гостиная на втором этаже, — остановил я ее. — Дверь открыта. Я сейчас поднимусь.

Когда я вышел с кофейником из кухни, она еще стояла на лестнице между этажами, рассматривая один из моих двенадцати стеклянных ящиков с бабочками.

— Когда ты открыл, мне показалось, что ты ждешь кого-то другого, — сказала она, не оборачиваясь. — Я не вовремя?

— Бражники, — сообщил я. — Семейство Sphingidae. У меня их четырнадцать видов. Вон та — Acherontia atropos. Мертвая голова. Такой у нее узор на спине. У моего самого крупного бражника размах крыльев — пятнадцать сантиметров. Нет, ничего, я жду одного полицейского.

— По поводу?.. — Она указала большим пальцем в сторону городского центра и моста Эльгсетер.

— Нет. Другое дело.

Она повернулась, чтобы спуститься вниз. Я остановил ее жестом руки:

— Ничего, оставайся.

Наверху она остановилась. Посмотрела в глубь коридора.

— Ты живешь здесь один?

— Ага. Как ты узнала мой адрес?

— Ты несколько раз представлялся сегодня, — усмехнулась она. — Имя, фамилия: Кристиан Антонио Стен. Адрес: улица Оскара Вистинга, 5 Б. Занятие: дежурный администратор гостиницы «Турденшолд». Волей-неволей запомнишь.

Войдя в маленькую гостиную, она направилась к книжной полке. Спросила:

— Ты антиквар?

— Подержанные книги дешевле новых, — отозвался я. Гостья негромко рассмеялась. Взяла с полки «Сюннёве Сульбаккен». Бьёрнстьерне Бьёрнсон на французском языке. «Авторизированный перевод с норвежского Фредерика Бецманна и Альфонса Пажа». Издано в Париже в 1880 году.

— У тебя часто бывают проблемы из-за цвета кожи? — спросила она, осторожно листая книгу.

— Бывает. Кофе хочешь?

— Спасибо. Почему ты называешься вторым именем? Почему не Кристиан? — Поставила книгу на место и добавила: — Похоже, не такой уж он дешевый, этот экземпляр.

— Каталожная цена три сотни, — ответил я. — Я купил за пятьдесят крон на распродаже имущества одного старого учителя.

Гостья опустилась на диван. Я продолжал:

— Родные всегда звали меня Кристианом. Я сам избрал потом второе имя.

— Почему?

— Подумай.

Она задумалась. Пятнадцать секунд потребовалось ей, чтобы вспомнить другого Кристиана Стена, видного государственного деятеля, и она рассмеялась, громко и перекатисто. Вдруг посерьезнела, глядя на меня.

— Этот шофер… Ульф Халлдал. Почему он вел машину, в которой сидел министр? Почему не какой-нибудь военнослужащий? Ведь в кортеже были машины министерства обороны?

— Понятия не имею, — ответил я.

— Его хозяин, на которого он работал, — продолжала она, — директор Магне Муэн, «Интер электроникс». Тебе что-нибудь известно о нем?

Я пожал плечами.

— Тебе-то что? Пусть полиция выясняет, что произошло и почему. Нам-то какое дело. Не вмешивайся в то, что тебя не касается, — гласит один из моих немногих принципов.

— Хреновый принцип, — заключила она. — Забудь о нем. Что тебе известно о Магне Муэне?

По тому, как она произнесла слово «хреновый», чувствовалось, что оно чуждо ее обычной лексике. Нарочитое повышение голоса говорило о том, что моя гостья специально приучала себя пользоваться бранными словами.

— Я знаю его сына, — сказал я. — Приходилось встречаться. Он был инструктором на курсах альпинистов прошлым летом в Иннердале, где я тренировался. Парень как парень. Правда, к девочкам неравнодушен. Настоящий кобель, по чести говоря.

Она выслушала эту характеристику с той же напускной небрежностью. Я продолжал:

— Кобель, но альпинист первоклассный. Выше всяких похвал. Поднялся на Стетинд по северо-западному маршруту. В одиночку. Зимой.

По лицу я понял, что этот факт ей ничего не говорит.

— Стетинд в губернии Нурланн, — пояснил я. — Высота 1381 метр. Северо-западная стена — гладкий гранитный отвес, спадает прямо в море.

Она пожала плечами.

— Ну и что?

— Это безумие, — сказал я. — Бравада. Лихачество.

— Как и весь альпинизм вообще? — заметила моя гостья.

— Нет, если правила соблюдать. С хорошим снаряжением и надежной страховкой. Любительский футбол и то опаснее. А вот в одиночку лазать — безрассудство на любом маршруте. Не успеешь оглянуться, как ты лежишь на осыпи с переломом ноги, и некому вызвать вертолет, который мог бы спасти тебе жизнь. Подниматься одному на Стетинд — все равно что дать дьяволу карт-бланш. Если ты не альпинист высшего класса, вооруженный многолетним опытом. Ни один альпинист, который что-то соображает, не полезет без страховки по северо-западному маршруту. Там и вдвоем-то подняться непросто.

— Ты лазал там?

Я усмехнулся. Покачал головой.

— В альпинизме я всего лишь неискушенный любитель. Зеленый новичок. Бьёрн Муэн — матерый ветеран. Возможно, страдает манией величия, возможно, просто рисковый без меры — не берусь судить. Но лазать умеет.

— А что насчет отца?

— С Магне Муэном я никогда не встречался. Вроде бы он начал с маленького заводика, который выпускал радиоаппаратуру для рыбацких судов. Освоил передовую электронику в самую пору, чтобы стать миллионером, когда резко поднялся спрос на эту продукцию. Основал новую фирму — «Трёндер-электроник». Позаботился о том, чтобы первая фирма обанкротилась, а новая стала главным кредитором. Открыл для себя международный рынок, а также тот факт, что в мире слово «трейдер» мало кому что говорит. К тому же буква «ё» не входит в алфавит вычислительных машин. Тогда он переименовал фирму. И, как я уже сказал, стал миллионером.

Гостья задумчиво налила себе кофе. И только открыла рот, собираясь что-то сказать, как раздался звонок в дверь.

Отворив, я увидел человека лет пятидесяти — лицо и осанка наводили на мысль о хорошо воспитанном псе, которому невдомек, за что его отругали. Когда он заговорил, на меня повеяло запахом мятных лепешек.

— Антонио Стен?

Я кивнул, ответил утвердительно. Он достал из кармана серого пиджака фотографию и показал мне обратную сторону.

— Это вы написали?

— Да. Сегодня ночью. В холле гостиницы «Турденшолд».

Он перевернул фотографию.

— Следует так понимать, что вам знакома эта, — он прочел написанное мной, — Марго Стрём?

— Да. Может, войдешь?

Он оглянулся с таким видом, словно его пригласили в публичный дом. Или ему вдруг понадобился фонарный столб.

Посторонившись, чтобы впустить его в прихожую, я ощутил застарелый запах алкоголя.

В трезвом виде Аксель Брехейм производил впечатление немногословного, замкнутого человека с налетом нервозности на лице и в манерах. С первого взгляда его можно было принять за корректного педанта, полицейского, который задает короткие, взвешенные вопросы, предоставляя говорить допрашиваемому. Однако довольно скоро выяснялось, что перед вами выпивоха и что вопросы задаются наобум, с очевидным желанием побыстрее завершить беседу.

Он приветствовал девушку на диване сдержанным кивком, словно не был вполне уверен, что виделся с нею раньше. После чего опустился в свободное кресло, почти профессиональным жестом извлек из кармана блокнот и ручку и выложил на стол передо мной фотографию покойной Марго Стрём.

Зрелище было не из приятных.

— Итак, Марго Стрём, — произнес Аксель Брехейм, делая первую запись в блокноте. — Возраст?

— Точно не скажу. Двадцать два или двадцать три.

— Место жительства?

— Здесь по соседству. На улице Фритьофа Нансена. Но родом она откуда-то из-под Бергена. Кажется, с острова Устер.

— Родные есть?

— Чего не знаю, того не знаю. Во всяком случае, в нашем городе нет. Родители умерли, по ее словам.

— И вы хорошо ее знали?

— Знал, — развел я руками, ожидая следующего вопроса.

Однако Брехейм замолчал, уставившись в свой блокнот, словно мысли его были заняты чем-то другим. Скрипнул диван — девушка изменила позу. Еще один звук — я прокашлялся.

Ладно. Изложу ему все подробно. В хронологической последовательности.

— Мы познакомились года полтора назад, — начал я. — На новогоднем празднике. Она пришла вместе с одним моим другом. Ушла с другим — Педером Кибергом. Полтора-два месяца водилась с ним, потом надоела ему. У нас с Педером есть кое-какие общие дела, так что я тогда довольно часто видел ее. Когда их связь распалась, она избрала меня в утешители. Заявлялась сюда в любое время суток. Говорила без остановки. Или молча сидела на стуле, пока я занимался своими делами. Так продолжалось до середины апреля. Потом я почти не видел ее до конца мая, когда она снова стала меня навещать. Ежедневно. В середине июня на две недели уехала в Лондон и после уже не показывалась.

Аксель Брехейм медленно поднял голову, посмотрел на меня.

— Что вы делали в пятницу 15 июля в прошлом году?

Я поразмыслил.

— Пятнадцатого июля я был здесь, в городе.

Брехейм небрежно полистал свой блокнот.

— У вас были… — произнес он наконец, сделал паузу и продолжил: — …половые сношения с этой Марго Стрём?

— Да, — ответил я.

— В мае или июне?

— Нет.

Он снова молча уставился в блокнот.

— Она несколько раз ночевала здесь в апреле, — пояснил я. — Но о том, чтобы жить вместе, речи не было. И у нас не было «половых сношений» ни в мае, ни в июне.

— Она была беременна? — вдруг спросила моя гостья.

Аксель Брехейм вздрогнул, словно только теперь заметил ее. Посмотрел на девушку, как на бокал с белым вином у тарелки с бифштексом. Наконец кивнул:

— Да. На втором месяце.

— В газетах об этом не говорилось, — сказала девушка.

Брехейм пожал плечами.

— Журналистам не все докладывают, — сказал он и вновь обратился к блокноту.

Сосредоточенно полистал его, как бы давая понять, что не жалует вмешательства посторонних.

— Кем она работала? — спросил он, не поднимая головы.

— По большей части болталась без работы, — ответил я. — Ей уделили кусок-другой большого пирога, известного под названием «помощь с трудоустройством», да только особенного проку от этого не было. До того как мы познакомились, она два месяца работала на одном пищевом предприятии, сортировала копчености. В феврале-марте была телефонисткой в «Интер электроникс».

— А потом?

— Пособие по безработице.

Брехейм продолжал листать свой блокнот. Вдруг напрягся и поднял взгляд на меня.

— Как вы его назвали, — произнес он, отчетливо выговаривая каждый слог, — того, с которым у Марго Стрём была связь до того, как вы с ней познакомились?

— Киберг, — ответил я. — Педер Киберг. Адрес нужен? Улица Нижняя Мельничная, 523.

Аксель Брехейм записал адрес. Сунул блокнот в карман. Встал.

Я проводил его до дверей. Когда вернулся в гостиную, моя гостья стояла у большого обеденного стола, изучая разложенную на нем мозаику.

— Красивая картинка. — Она постучала пальцем по коробке из-под мозаики. — Но почему ты кладешь их обратной стороной вверх?

Глаза гостьи недоуменно рассматривали серую поверхность неровного овала, расчерченного абстрактным сетчатым узором кривых линий. Она взяла кусочек, который еще не лег на нужное место. Один из четырех тысяч.

— Разве не проще, — продолжала она, — собирать мозаику, глядя на готовую картинку?

— Самый интересный узор — нижний, — сказал я. — Скрытая структура. А не то, что видно на поверхности.

Гостья круто повернулась ко мне.

— Это правда, — спросила она, — что у тебя не было половых сношений с Марго Стрём, когда она забеременела?

Ее вопрос застиг меня врасплох. Вывел из равновесия. Я попятился, сел, налил себе кофе, сделал глоток.

— Не думаю, чтобы ты была вправе спрашивать меня об этом, — произнес я наконец. — Но все же отвечу. Честно и откровенно. Нет, я не спал с Марго в мае или в июне.

Она села, взяла свою белую чашку. «Арабиа Арктика». Сделано в Финляндии. Арктический араб из Страны тысяч озер.

— Этот Педер Киберг, — сказала гостья, — что он за человек?

Вопрос был задан безразличным, монотонным голосом, как будто ответ вовсе не интересовал ее. Но за безразличием крылось напряженное внимание.

Эта особа начинала действовать мне на нервы.

— Могу я осведомиться о причине столь неожиданного интереса ко мне и кругу моих знакомых? — спросил я со всей резкостью, на какую был способен.

Она устремила на меня взгляд, от которого пневмобур исполнил бы «Аве Мария», и произнесла спокойно, без сарказма:

— Не встревай в дела, которые тебя не касаются? Гм… Возможно, это твой принцип. Но не мой. Ты читал последние газеты?

— Просматривал.

— Репортаж о загадочной находке трупа в Грютботне?

— Не вчитывался. Я не больно восприимчив к этой форме социальной порнографии.

Она наклонилась над столом.

— Тогда я посвящу тебя в некоторые основные моменты. Самое главное. Просто чтобы ты был в курсе.

Что она — дурачит меня? Непонятно только, зачем ей это нужно.

— Место действия — Грютботн, — начала она. — Время — прошедшее воскресенье. Раннее утро. Хозяин самой крупной в селении фермы управился с дойкой своих пятнадцати коров и шагает к силосной башне с фуражом. Зовут его Одд Грюте, что само по себе вполне естественно. Вооружившись вилами, он протискивается через узкий вход. Его встречает острый запах прошлогодней травы, обработанной муравьиной кислотой. Башня деревянная, из поставленных вертикально досок, обвязанных снаружи толстым тросом. До круглого отверстия вверху над ним около десяти метров. Конец весны, силоса осталось совсем мало. Взявшись покрепче за рукоятку, крестьянин вонзает вилы в плотно утрамбованную массу. Налегает, чтобы отделить хорошую порцию, но вилы во что-то уперлись. Крестьянин выдергивает их, делает новую попытку, но с тем же успехом. Он проклинает дурацкую аграрную политику, не оставляющую ему средств, чтобы снести старый коровник и построить новый, с автоматической подачей фуража. Сердито пинает строптивую кучу резиновым сапогом. Настораживается. Пинает еще раз — что такое? В тусклом свете силится рассмотреть непонятный продолговатый предмет, чьи контуры угадываются под зеленоватой поверхностью. Осторожно ковыряет вилами. Потом вдруг резко отступает назад, в ужасе протискивается через дверь на волю и бежит в дом, чтобы звонить в полицию.

Теперь несколько слов, — продолжала гостья, — о селении Грютботн. Оно расположено на берегу фьорда, который врезается на пять километров в полуостров Фусен, к югу от Руана. С трех сторон его окружают крутые горные склоны, наземного сообщения с внешним миром нет. Попасть туда можно только морским путем. Два раза в день в Грютботн заходит рейсовый катер. Летом, когда у тройки местных школьников каникулы, заходов меньше. Четыре фермерских семьи, одна рыбацкая, всего постоянных жителей тринадцать. Дом рыбака стоит на мысу, который заслоняет пристань от западного ветра с моря. Живет в нем супружеская пара, обоим за семьдесят, и главное их занятие — наблюдать за тем, что делается в селении. По другую сторону залива живет хозяйка самой маленькой фермы, вдова шестидесяти с лишним лет, у нее такое же хобби. Обрати внимание на эти факты: пока упомянутая троица находится на своем посту, никто не может незамеченным приехать в Грютботн или уехать оттуда.

— А ты неплохо ориентируешься, — заметил я.

— Я там бывала, — улыбнулась гостья. — У меня есть родные в Руане.

Подлила себе кофе и откинулась на спинку дивана, держа чашку в руке.

— Ну вот, — продолжала она, — в селение на своем быстроходном катере прибывает начальник уездной полиции. Он уже связался с Трондхеймом, с губернским управлением, и ему сказано, что во второй половине дня приедет квалифицированное подкрепление. К концу следующего дня установлено: в силосной башне крестьянина Одда Грюте лежит труп молодой девушки. Одета в то, что некогда было белой мужской майкой, джинсовые брюки, трусы, длинные шерстяные черно-белые носки домашней вязки и красные кроссовки. Череп девушки разбит, вероятно, одними из вил хозяина башни. Она не местная жительница. Больше того, тамошние жители в один голос утверждают, что никогда не видели ее раньше, и начальник уездной полиции не видит причин сомневаться в их показаниях. Но кто же тогда эта девушка? Кто-то где-то должен ее знать. И как она попала в Грютботн? Как очутилась в силосе крестьянина Одда Грюте?

Тщательное исследование силосной башни, — говорила моя гостья, — при сопоставлении с записями крестьянина о сезонных работах прошлого года позволило предположительно установить дату убийства: пятница 15 июля. В этот день все семейство Грюте — двое взрослых и двое несовершеннолетних детей — уезжали в Руан хоронить свояка Одда Грюте. Перед отъездом утром крестьянин и его работник успели завезти четыре воза сена на силос. После чего решили подождать с остальным до возвращения с похорон, надеясь, что к тому времени прекратится усиливавшийся дождь. Около двенадцати семейство Грюте отправилось в Руан. Работник наперекор плохой погоде вышел на лодке в фьорд ловить рыбу, надев непромокаемую робу. Около двух часов, согласно показаниям вдовы в южном конце селения, он сдался. Еще через два часа вернулся со своей семьей крестьянин. По-прежнему лил проливной дождь. Крестьянин решил отложить уборку сена. Земля совсем раскисла, и было очевидно, что тяжелый трактор очень скоро изроет колесами весь луг. Приняв решение, крестьянин вместе с работником накрыл уложенное сено толстым полиэтиленом и придавил его гнетом в виде нескольких тонн воды. Лишь неделю спустя северное лето позволило продолжить заполнение башни.

Вот и все, что смог установить начальник полиции, — заключила девушка на диване. — Больше ничего. У него был труп. Было орудие убийства. Известен день, когда оно было совершено. И время — около полудня, с точностью до одного-двух часов. Но никто не знал, кто убитая. Приметы не подходили ни к кому, кого объявляли в розыске за последние годы. Не обнаружено ничего, что убитая могла привезти с собой в Грютботн, только одежда на ней. По показаниям караульных по обе стороны заливчика, морским путем она никак не могла попасть в селение. А на суше его окаймляют отвесные скалы. Ты все усек?

Внезапная перемена интонации не застала меня врасплох, я уже начал привыкать к ее манере разговаривать.

Я кивнул:

— Ты хочешь сказать, что перед нами немыслимый случай. Как если бы труп и орудие убийства нашли среди поля на свежем снегу — и никаких следов, только от ног жертвы. Что речь идет о злодеянии, которое невозможно объяснить потому, что необъясним сам факт присутствия трупа там, где его нашли. Но за последние сутки изменились, во всяком случае, два обстоятельства: теперь мы знаем имя жертвы, знаем также, что она была беременна на втором месяце.

— И еще, — добавила она, — теперь мы знаем, что в то лето в Грютботне находился по меньшей мере один человек, знакомый с Марго Стрём. Вот почему наш друг из полиции, который сюда приходил, так поспешно удалился: его вдруг осенило, что летом прошлого года работником у крестьянина Одда Грюте в Грютботне был не кто иной, как твой приятель, бывший ухажер Марго Стрём, — Педер Киберг.

Гостья наклонилась и заглянула в пустой кофейник, давая понять, что рассказ окончен.

Я соображал, что бы такое сказать, но меня опередил звонок в дверь.

Я спустился вниз и отворил. Во второй раз за короткое время на крыльце моего дома стоял старший инспектор Аксель Брехейм.

— Извините, — сказал он. — Я пытался найти дом, в котором, по вашим словам, жила эта Марго Стрём. Какой номер дома вы назвали?

— Номера не знаю, — сказал я. — Но могу проехать с тобой и показать.

Аксель Брехейм сел за руль черной «вольво-245». На спуске к улице Фритьофа Нансена я заметил, что девушка с велосипедом неотступно следует за нами. И когда мы в самом низу свернули налево, она сделала то же.

Я показал Брехейму, где поставить машину. Когда мы вышли из нее, девушка уже запирала замок на велосипеде.

В десяти метрах ниже нас стоял двухэтажный красный дом, первый этаж которого владелец разделил на маленькие комнаты, сдаваемые внаем. С улицы к дому вела бетонная лестница. Я зашагал по ней вниз следом за Акселем Брехеймом. Остановился в нескольких метрах позади него, когда он позвонил в дверь.

Хозяйка отворила и подозрительно уставилась на звонившего. Какой-то босяк является невесть откуда и задает вопросы насчет одной из ее бывших жиличек…

Тут она заметила меня. Узнала. Поздоровалась. Сухо.

— Он из полиции, — объяснил я. — Похоже, Марго стала жертвой преступления.

Хозяйка поверила мне только наполовину, это было видно по ее глазам, когда она сообщила, что Марго Стрём действительно жила здесь полтора года. Смирная девушка. Квартирную плату всегда вносила вовремя. Никаких претензий к ней не было. Не верится, чтобы она могла быть замешана в чем-либо противозаконном. Съехала летом прошлого года. За ее вещами приезжал один молодой человек из транспортного агентства. Уложил все в картонные короба и увез. Плата за квартиру была внесена сразу за три месяца. Все сделано как положено. Даже жаль, что жиличка выехала. Она сама объяснилась с хозяйкой? Нет, это работник транспортного агентства рассказал, что Марго совсем уезжает из города. Хозяйка уверена, что этот молодой человек в самом деле был работником транспортного агентства? Конечно, уверена! Он сам об этом сказал. К тому же на нем был рабочий комбинезон, и он приехал на большом автофургоне, с кузовом, похожим на пышную булку. И с названием фирмы на боку. Каким именно? Этого она не помнит. И не помнит, чтобы тот человек упоминал ее. Как он выглядел? Молодой, обычная внешность, темные волосы, усы. Симпатичный молодой человек.

Аксель Брехейм пожелал осмотреть комнату, которую снимала Марго. Хозяйка тщательно изучила его удостоверение. И посмотрела на Брехейма так, что было ясно: если бы не удостоверение, ни за что не отважилась бы пустить в дом такого типа. Дверь затворилась за ними.

Я повернулся, чтобы уходить. И очутился лицом к лицу с велосипедисткой. Она кивнула.

— Ага. Я постоянно вмешиваюсь в чужие дела.

Мы поднялись вверх по бетонной лестнице. Наверху она спросила:

— Ты не очень жаловал Марго Стрём, верно?

Я молча отвернулся. Стал рассматривать панораму города. Услышал, как девушка отпирает замок велосипеда.

— Я поняла это по тому, как ты о ней говорил, — указала она. — Сразу ясно, что ты обрадовался, когда прошлым летом она исчезла из твоего поля зрения.

Я медленно повернулся. Посмотрел ей прямо в глаза.

— Ты совершенно права, — ответил я. — Марго мне осточертела.

Возвратясь домой на улицу Оскара Вистинга, 5 Б, я вымыл чашки, из которых мы пили, ополоснул кофейник, положил на место еще четыре кусочка одноцветной серой мозаики и пошел в спальню. Поставил будильник на половину десятого. Уснул мгновенно.

Мне приснилась Марго Стрём. Она ехала через серый луг на белом тракторе с подборщиком, который заглатывал серую массу и выплевывал в прицеп миллионы кусочков нескончаемой мозаики. Белый трактор свернул с улицы Оскара Вистинга, въехал на мост Эльгсетер, превратился в большой «мерседес-бенц» и вспыхнул красным огнем от мощного беззвучного взрыва. Сквозь пламя я рассмотрел оскаленный череп сжигаемого живьем человека, потом увидел, что огнем охвачен вовсе не автомобиль, а дамский велосипед с широкими шинами.

6

В этот вечер я направился в центр пешком. На Нагорной улице меня обогнала зеленая военная машина. Над коленями седока рядом с водителем торчало автоматное дуло.

У парка Ила по Ословскому шоссе промчалась полицейская машина. С включенной сиреной и сверкающими мигалками на крыше.

На Королевской улице у Нидарского перешейка по-прежнему стояло ограждение. Только полицейский, который остановил меня на этот раз, был другой.

В полицейском управлении ближе к центру не было ни одного темного окна. По пути оттуда через Главную площадь к гостинице «Турденшолд» — каких-нибудь пятьсот метров — я насчитал три полицейские машины и пять военных патрулей. Одни солдаты мерили шагами тротуар, другие молча стояли с каменными лицами. И с автоматами наготове.

У меня по спине поползли мурашки. Нечто подобное я уже видел. В кино. По телевизору. Кадры из Сантьяго, Чили. Из Варшавы, Польша. Из Манилы, Филиппины. Из Буэнос-Айреса, Аргентина. Из Аддис-Абебы, Эфиопия. Но Норвегия! Нет, это не Трондхейм, городишко с населением меньше 140 тысяч, переживший всего одну войну в этом столетии, с таким низким уровнем преступности, что на памяти горожан лишь одна попытка ограбления банка, да и то преступник был задержан в тот же вечер, когда выходил из кинотеатра.

Невозможно. Немыслимо. Не могут в центре Трондхейма, на углу Принцевой улицы, у сосисочной на Главной площади, в Летнем переулке, на Северной улице, в парке Турденшолда патрулировать вооруженные солдаты. Как будто объявлено чрезвычайное положение и город подчинен военной администрации, как будто генерал-майор Бернхард Андреассен устроил локальный государственный переворот, заточил в тюрьму мэра и членов муниципалитета, занял ратушу, как самодержавный деспот.

Я не хотел верить своим глазам. Тем не менее, обогнув статую Турденшолда и ступив на улицу Шульце, где находилась моя гостиница, я на углу Мариинского переулка опять же увидел двух солдат с автоматами. Рядом с церковью, построенной в честь Богоматери.

Я вошел в холл. И тотчас ощутил, что и здесь что-то неладно. Не сразу сообразил, что именно. Вот коричневая стойка с продольной полосой внизу, вытертой за десятилетия ботинками постояльцев, ожидающих оформления. Вот угловой диван, обтянутый кожимитом, от которого через две минуты штаны сидящего пропитываются потом. Вот в другом углу древний игральный автомат — «Космические интервенты», приобретенный у владельца кафе, обнаружившего, что современным подросткам подавай что-нибудь более захватывающее, больше звуковых эффектов, новые изобразительные средства. Вот в глубине холла лифт, и стрелка за круглым стеклом, как обычно, замерла между двумя этажами. Вот лестница с изношенной дорожкой; на четвертой снизу ступеньке отсутствует прижимающий дорожку металлический прут.

Все как обычно. И все же…

Тут до меня дошло.

У стойки три человека ждали, когда Вегард закончит оформление четвертого. На диване, тихо переговариваясь, сидели двое мужчин и женщина. Над автоматом в углу, отчаянно сражаясь с интервентами из космоса, наклонился мужчина, чье лицо мне как будто было знакомо. Около лифта в безнадежном ожидании стояли мужчина и женщина. По лестнице навстречу друг другу шагали двое мужчин.

Господи, в гостинице появились люди!

Я зашел за стойку и поздоровался с Вегардом.

— Да здравствует терроризм! — сказал он, ухмыляясь. — Сегодняшняя акция обеспечила постояльцами все дома для приезжающих в округе. Одну треть составляют полицейские из Осло, остальные — журналисты. Со всего мира.

Зазвонил телефон. Я взял трубку. Чей-то очень далекий американский голос осведомился, не найдется ли четыре свободных номера для сотрудников телевизионной компании Эн-би-си.

Пришлось сказать, что сожалею.

К часу ночи суматоха улеглась. Большинство постояльцев решили выспаться, чтобы назавтра в полную силу заняться расследованием или репортажами. Приезжий у игрального автомата истратил последние две кроны, еще раз проиграл битву с космическими пришельцами и тоже отправился спать. Когда он второй раз подходил к стойке, чтобы разменять десять крон, я узнал его. Один из тех журналистов, которые добились права открывать своим портретом статьи в столичной «Дагбладет».

С его уходом холл опустел.

Я вытащил своего Сандемусе.

В это время появился Аксель Брехейм. Ноги плохо держали его, хуже, чем накануне. Подойдя за ключом от номера 302, он обеими руками оперся на стойку. Большие карие собачьи глаза долго рассматривали меня.

— Где-то я видел тебя раньше, — пробормотал старший инспектор.

Я приготовился ответить, но он, взяв ключ, круто повернулся — так круто, что едва не упал. После чего направился к лифту, стараясь идти прямо.

Большинство любителей, изображая пьяных, делают одну и ту же ошибку. Главное — не шататься, а тщательно выдерживать прямой курс. В этом смысле Аксель Брехейм был профессионалом высшего класса.

Он возвратился к стойке, даже не нажав кнопку лифта.

— Я тебя знаю, — сказал он. — Ты дежурил здесь вчера. Это ты назвал имя девы, которую нашли в силосе. Бутылки пива не найдется?

— Двадцать четыре кроны, — ответил я, открывая холодильник.

— Давай две, — заключил Брехейм. — Сдачу оставь себе.

Он положил на стойку полусотенную бумажку и побрел с добычей к дивану.

— Ничего, если я выпью здесь внизу? Когда пьешь в номере в одиночку, так и кажется, что тебя уже засасывает тина.

Диван скрипнул под его тяжестью.

— Ты стоящий парень, — сказал Аксель Брехейм, отставляя в сторону пустую бутылку. — Хоть бы и иностранец. Цвет кожи ничего не значит. Кстати, ты хорошо говоришь по-норвежски. Тебе об этом уже говорили? Как тебя звать-то?

— Стен. Антонио Стен.

Брехейм поманил меня рукой:

— Захвати еще по бутылке на брата и присаживайся поближе.

Я поставил бутылку на стол перед ним. Сел, старший инспектор наклонился ко мне.

— Мне поручено дело, — важно произнес он. — Серьезное дело. Лично мне. Персонально. Большая ответственность.

Внезапно сумрачная маска расплылась в улыбке, и он откинулся назад, заливаясь истерическим смехом, Брехейм задыхался от хохота. Ему стоило немалого труда оторваться от спинки дивана, и не одна минута прошла, прежде чем лицо его вновь расписали скорбные складки. Он медленно покачал головой. Глотнул пива.

— Куда там, — пробормотал он. — Старина Аксель Брехейм не подходит для охоты на иностранных террористов. Этой старой развалине надо подсунуть что-нибудь такое, чтобы не путался под ногами и не натворил бед. Пусть повозится с трупом в Грютботне, пока обстановка не позволит заняться этим делом более квалифицированным работникам. Но чтобы при этом думал, что ему поручено важное задание, говорят друг другу начальники. Еще пиво есть?

Когда я вернулся с бутылкой, он сидел и рассматривал фотографию Марго. Без ретуши.

— Ненавижу морской транспорт, — сообщил Аксель Брехейм снимку. — Этот Грютботн чертова дыра.

Он поднял взгляд на меня.

— Я побывал там сегодня. Туда и обратно на катере с шестидесятисильным мотором. Свежий ветер с моря.

Первый и последний раз, сказал я себе. Первый и последний.

Он перевернул фотографию. На обороте было написано имя Марго. И мое.

— Черт знает что, — продолжал Брехейм. — Две древние старухи готовы поклясться на Библии, что девчонка не могла попасть в Грютботн естественным путем. Как будто сам сатана ее туда доставил. Кто знает, может, так оно и было.

Старший инспектор клевал носом. Вот-вот стукнется лбом о стол… Внезапно он весь подобрался.

— Работник это, вот кто. Больше некому. Хоть и уверяет, что после Пасхи в прошлом году не видел ее, но больше некому. Он заделал ей ребенка. Она пыталась уговорить его жениться на ней. Он отказался и долбанул ее вилами по голове. Уверен, что так и было. Потом он спрятал труп, а позже раздобыл фургон, выдал себя за работника транспортного агентства и забрал все ее вещи.

Брехейм размышлял вслух, забыв про меня.

Я мог бы указать на слабые места в его рассуждениях, но воздержался. Придет время, сам узнает. Например, что Педер Киберг не умеет водить автомобиль.

— А может быть, — снова обратился Аксель Брехейм к фотографии, — тот террорист и тебя убил…

Лоб Брехейма с громким стуком ударился о стол. С великим трудом мне удалось поставить его на ноги. Ведя его вверх по лестнице, я услышал, как он бормочет себе под нос:

— Но одному дьяволу ведомо, как она очутилась в Грютботне.

7

Я позавтракал за стеклянными стенами зимнего сада гостиницы «Резиданс». Бывшей «Феникс». Новые хозяева, новый концерн, новое название. Ремонт, переоборудование. С добавлением в числе прочего оранжерейного типа пристройки с видом на Главную площадь. И не менее общедоступным видом внутрь. Под названием «Аквариум». Или «Терраса знаменитостей». Не обязательно быть любимым дитятей, чтобы обзавестись набором ласкательных имен.

От моего столика я видел двух солдат, патрулирующих перед Домом Хурнеманна по ту сторону Главной площади, наискосок от меня. Некогда там помещалось полицейское управление. Несколько лет назад полиция перебралась в новое здание на Королевской улице, уступив место картинной галерее, женским и другим общественным организациям, а также туристическому бюро.

Солдаты стояли у самого входа в картинную галерею. Новая военная хунта явно вознамерилась охранять культуру.

По тротуару в каком-нибудь метре от меня проехал старый дамский велосипед марки «ДБС». Затем его хозяйка вошла в «Аквариум».

— Гляжу, вроде бы ты сидишь, — сказала она, садясь на стул напротив меня. — Завтрак? А что, годится.

Некоторое время мы ели молча. Вдруг она подняла глаза от тарелки:

— Газеты читал? Радио слушал?

Я пожал плечами:

— Не успел.

— Одна террористическая организация мусульман-шиитов взяла на себя ответственность за вчерашнее покушение, — сообщила она. — Вчера позвонили в «Таймс». Что ты думаешь об этом?

— Уже вторая, — ответил я. — Теперь жди третьего звонка — из Ливии.

— А в «Адрессеависен» можно прочитать ответ на мой вопрос, — сказала она, поднося ко рту бутерброд. — Насчет шофера и директора «Интер электроникс».

И продолжала, прожевав хлеб с яйцом и помидором: — Оказывается, «Интер электроникс» разработала передовую электронику, которая годится для управления некоторыми типами ракет «воздух — земля». В официальную программу американского министра обороны входило посещение «Интер». Вот почему среди сопровождающих был директор Муэн. Могу поспорить с тобой, что он рассчитывал на выгодный контракт с Пентагоном.

— Считай, что выиграла.

— Но вот что странно, — отметила велосипедистка. — Американский министр и помощник норвежского министра должны были ехать в машине вооруженных сил. Речь идет о черном представительском лимузине. Того же типа, что «мерседес» директора Муэна. Он только что прошел текущий ремонт и был в полном порядке. Вчера утром его должны были забрать из мастерской. И вдруг оказалось, что мотор не заводится. Жуткий переполох! Гость уже прибывает, а представительской машины для него нет!

— В городе должны быть другие «мерседесы», — сказал я. — Например, в магазине на Кольцевой дороге. Там главное представительство и мастерская фирмы «Мерседес-Бенц».

— Нет, — отпарировала она.

— Что нет? В магазине не было ни одной машины?

— Не было того, что нужно: большого черного лимузина.

— 230 Е?

— Вот именно.

— Могли использовать другую марку.

— Могли. Но не использовали. Потому что когда генерал-майор услышал про неполадки с мотором, он тут же заявил: «Нет проблем. Одолжу машину у соседа». И здесь мы подошли к самому странному. Как ты думаешь, кто сосед генерал-майора?

Велосипедистка ликовала. Глаза ее сияли, как у ребенка, разбирающего подарки под рождественской елкой.

— Директор Муэн, — сказал я, лишив собеседницу радости козырнуть своей осведомленностью.

— Ты знал об этом? — Ее улыбка поблекла, в голосе звучало разочарование.

— Ага.

Но тут же она снова воодушевилась:

— Но согласись, что это странно! Если ты задумал прикончить американского министра, зачем взрывать машину директора норвежской фирмы?

— Затем, что министр сидел в машине норвежского директора, — вяло произнес я. — Которая возглавляла кортеж.

Девушка покачала головой.

— В газетах пишут, что машину взорвали при помощи электронного детонатора, заложенного в бензобак.

— С применением радиоимпульса?

— Так они полагают. Из чего следует, что акция была продумана заранее с прицелом именно на эту машину. Но никто ведь не знал, что гость сядет в «мерседес» директора Муэна. Пока не последовало внезапное решение генерал-майора. Выходит, жертвой должен был стать не американский министр обороны, а здешний директор.

Как я ни говорил себе, что мое дело сторона, в душе что-то зашевелилось. В словах этой девы и впрямь есть резон! Вслух я заметил:

— Но после генеральского решения… До полудня еще было время заложить детонатор.

— На глазах у водителя?

— Ну…

Да нет, она права. Настолько-то я разбирался в электронике, чтобы понимать, что собрать такой мини-приемник непросто. Особенно если хочешь избежать реакции на посторонний сигнал, чтобы случайный импульс от другого передатчика не вызвал преждевременный взрыв. В жизни это не так просто, как в фильмах про Джеймса Бонда. Требовалось время, чтобы сделать все как следует. Террорист должен был твердо знать, что сможет работать без помех.

Я укротил бег своих мыслей.

— Послушай, — сказал я. — В эту самую минуту только здесь, в Трондхейме, десятки тысяч обсуждают случившееся. И у каждого своя более или менее гениальная теория. Есть и немало специалистов. Это их дело выяснять, что к чему, не наше. Во всяком случае, не мое.

Я встал, собираясь уходить.

— Тут есть еще одна заметка о Марго Стрём, — сообщила велосипедистка.

Я снова сел. Она подала мне «Адрессеависен». Показала: страница 2, в нижнем углу. Материал, оттесненный с первой полосы неким американским миллионером, которого угораздило отдать концы в то самое время, когда могла исполниться мечта Марго стать героиней сенсационных репортажей.

Всего несколько строк. В женщине, найденной в силосе в Грютботне, полиция опознала двадцатидвухлетнюю Марго Стрём с острова Устер, проживавшую в Трондхейме. Она нигде не работала и не имела семьи; видимо, потому и не был объявлен розыск, когда она исчезла почти год назад. Полиция не располагает конкретными указаниями на возможного убийцу, но разрабатывает определенные версии. Делом занимаются специалисты из столичного уголовного розыска, а также сотрудники губернского управления. Лиц, располагающих какими-либо сведениями, просят обратиться в полицию.

Я вернул ей газету.

— Негусто.

— Здесь написано, что полиция разрабатывает определенные версии, — возразила она.

— Они всегда так говорят.

— Думаешь, неправда?

— Инспектор, который заходил ко мне вчера, — сказал я, — считает, что это дело рук Педера. Дескать, он раскроил ей череп, потому что она была беременна от него.

— Ты тоже так считаешь?

— Я вообще ничего не считаю. Но Педер не из тех, кто способен убить человека.

Она как-то странно посмотрела на меня.

— И кто же, по-твоему, способен убить человека? — серьезно спросила она. — Ты из тех?

Я встал.

— У нас с тобой разное понятие о юморе, мисс Марпл, — сказал я.

И пошел к выходу.

8

В половине четвертого меня разбудил звонок будильника. Вставая, я не мог припомнить, чтобы мне снилось что-нибудь значительное. Выйдя из дома, проверил почтовый ящик и обнаружил обычную кипу рекламных проспектов, а также письмо в служебном конверте из полиции.

Письмо было официальное, но без командных ноток. Меня спрашивали, готов ли я помочь следствию по делу об убийстве Марго. Сдать кровь на анализ. В письме подчеркивалось, что я волен отказаться, без судебного постановления заставить меня нельзя.

Не хватало только слов «будьте добры, пожалуйста».

Вот как, решили проверить меня на отцовство. Неродившегося младенца.

Я взял курс на трамвайную остановку у старой городской границы. Перед Нагорной улицей мне встретился человек, который поднимался в сторону улицы Фритьофа Нансена. Он сбавил шаг, словно припоминая, где мог меня видеть. Я повернул голову в его сторону.

Действительно, знакомое лицо. Последний раз я видел его на альпинистских сборах в долине Иннер на севере Мёрэ, где он был инструктором. Встречался с ним в горах и раньше.

Бьёрн Муэн. Сын директора «Интер электроникс» Магне Муэна.

Мы шагали в темпе каждый по своим делам, и на лице у каждого было написано, что, конечно, обоим приятна неожиданная встреча и почему бы не остановиться не поболтать немного, хотя вообще-то именно сейчас недосуг. Но так уж заведено в этой стране: коли встретил знакомого, пусть даже не самого близкого, надлежит обменяться несколькими вежливыми фразами, прежде чем идти дальше.

Бьёрн Муэн не числился в ряду моих близких знакомых. Но я относился к нему нормально, знал его как хорошего парня и классного альпиниста. Возможно, он порой излишне козырял положением своего отца и тем, что сам занимает ответственный пост в семейной фирме, но все же я не согласился бы, начни кто-то упрекать его в кичливости. Зазнайство было ему чуждо. Взять хотя бы одиночный штурм Стетинда по северо-западному маршруту. Другие альпинисты чисто случайно узнали об этом. Бьёрн Муэн осуществил эту самоубийственную затею, чтобы доказать самому себе, что он действительно стоящий альпинист, а не ради сенсационных заголовков. Прошел маршрут — и молчок. Вроде того как в восемнадцать лет, не будучи официально заявленным, он пробежал марафонскую дистанцию. Или взять его легкоатлетическую карьеру. В ту пору я писал заметки в спортивный раздел «Адрессеависен» и следил за его успехами. В двадцать один год Бьёрн Муэн на чемпионате Норвегии занял четвертое место на дистанции 10 тысяч метров. Ему прочили блестящее международное будущее, и Федерация легкой атлетики приглашала Бьёрна в сборную. Он отказался. Знал, что может показать хорошее время и повысить свое мастерство, но не видел смысла, как он говорил, жертвовать учебой, отстаивая честь некой страны на задворках мира.

Если Бьёрн Муэн и страдал манией величия, то в умеренной форме.

— Давненько, — сказал он.

— Как поживаешь? — спросил я.

— Порядок. А ты?

— Нормально.

— Лазаешь?

— Теперь редко, — ответил я.

— Я тоже. Не до этого.

— Что не на колесах?

— Машина в мастерской.

— Что ж, по такой погоде прогуляться только приятно, — заметил я.

— Между прочим, видел тебя сегодня в городе, — сказал Бьёрн. — С какой-то девой. Новая подруга?

Я усмехнулся, как заведено у мужчин, когда затрагиваются такие темы. Покачал головой.

— Я ее толком даже не знаю. И не замыслил ничего такого, о чем ты думаешь.

Он осклабился.

— А девчонка-то ничего. Не дашь мне телефончик?

Тут я вдруг сообразил, что ровным счетом ничего не знаю об этой девушке. Не знаю, как ее звать, откуда родом, чем занимается. Не припомню даже толком, как она была одета при наших встречах за последние тридцать часов. И попроси меня кто-нибудь описать ее внешность, я стал бы в тупик. Единственное, что мне было о ней известно, — у нее есть красный дамский велосипед «ДБС» с широкими шинами.

— По правде говоря, я даже не знаю, кто она такая, — сказал я. — Но похоже, что живет где-то в этом районе.

В чем я тоже вовсе не был уверен. Может быть, именно при мысли об этой местной мисс Марпл мне вдруг захотелось немного поиграть в детектива.

— Ходит слух, что это машина твоего отца сгорела вчера, — сказал я.

Лицо Бьёрна Муэна сразу стало серьезным. Очень серьезным.

— Верно, машина принадлежала нашей фирме.

— Но согласись, это как-то странно. Американский министр обороны едет в машине, которая принадлежит частному лицу. И за рулем сидит личный шофер владельца. Хотя министр прибыл с официальным визитом.

— Представительская машина вооруженных сил была неисправна.

— Но почему все-таки лимузин «Интер электроникс»?

— По двум причинам. Во-первых, в то утро правление «Интер» заседало при участии Андреассена. Может быть, тебе известно, что гость собирался посетить нашу фирму. Кое-что из нашей продукции интересует Пентагон. На заседании как раз обсуждали последние детали предполагаемого визита. В это время докладывают, что предназначенная для гостя машина неисправна. «Пошлем Халлдала», — сказал отец. Так и сделали.

Он тяжело вздохнул.

— Бедняга Ульф…

Я продолжал допытываться, проверяя версию мисс Марпл:

— Но откуда террористы могли знать, что так получится? Что машина вооруженных сил выйдет из строя и ее заменит именно ваш лимузин? Может быть, на самом деле акция была задумана не против американского министра, а против твоего отца?

Бьёрн Муэн пристально посмотрел на меня. Потом быстро огляделся, словно проверяя, не стоит ли за ближайшим фонарным столбом какой-нибудь шпион в темных очках, и негромко произнес:

— Об этом не положено говорить, ну ладно, слушай. Машину, которая предназначалась для Солсбери, намеренно вывели из строя. Когда она стояла в мастерской. Кто-то закоротил электронное зажигание, воткнув булавку в кабель. Должно быть, выбрал момент, когда был открыт капот. Это можно сделать мгновенно, было бы желание. И очень трудно обнаружить неисправность, если булавка сломана и не видно, где ее воткнули.

Он выпрямился и добавил:

— Нашу машину и раньше одалживали для официальных гостей. Военные знают отца, члены муниципалитета тоже, проще всего к нему обратиться.

Я почувствовал себя дураком: гипотеза мисс Марпл с треском рушилась. Чтобы я еще хоть раз сунул нос в дела полиции!

— Ну, я пошел, — сказал я. — Меня ждут.

И мы расстались, обменявшись дежурными репликами из того же набора, с которого начали. Я прозевал два трамвая.

Ровно без четверти пять я вышел из вагона у завода на улице Иннхерред, напротив «Трондхейме меканиске веркстед», где полгода назад четыреста человек потеряли работу из-за сокращения вложений в машиностроительную промышленность. Три минуты спустя, с опозданием на восемнадцать минут, я стоял в прихожей Педера Киберга, вдыхая аромат лапши с томатным соусом.

Так было заведено — раз в неделю мы обедали поочередно друг у друга, после чего заполняли вечерние часы какой-нибудь занимательной настольной игрой.

Когда-то мы — Педер, я и еще трое — задумали создать самодеятельную театральную труппу. С этого началось наше знакомство, а затем мы с ним составили одну из трех фракций, чьи разногласия привели к распаду труппы «Ила пир» за три дня до ее первой премьеры.

Педер давно помышлял о профессиональной карьере на театральном поприще, мечтал стать актером и режиссером. В ночь после развала труппы, когда мы одолели вторую бутылку вина, он подробно рассказал о своих планах блистательной новаторской постановки Шекспирова «Отелло». Со мной в главной роли темнокожего мавра и с Лив Улльманн в роли Дездемоны. Действие происходит в Трондхейме в 1978 году, в основе конфликта — проблемы иммигрантов, форма постановки — рок-опера.

С девятнадцати до двадцати шести лет каждый год Педер пытался поступить в театральное училище. В третий раз его допустили ко второму туру; этот случай остался высшей точкой его театральной карьеры. После восьми попыток он сдался. Смирился с ролью санитара-носильщика в губернской больнице и члена любительской труппы Союза крестьянской молодежи. На смену старой большой мечте пришла новая — написать Великий Европейский Роман. Пока что он собрал три или четыре отказа от издательств.

В этот вечер Педер был на редкость молчалив за обедом. Чувствовалось, что он чем-то озабочен.

— Думаешь о Марго? — спросил я.

Он покачал головой.

— Не столько о ней, сколько о письме, которое пришло сегодня. Из полиции.

— Насчет анализа крови?

Он поднял взгляд на меня.

— Тебе тоже написали?

— Да.

— Я и не знал, что можно определить отцовство зародыша, к тому же спустя столько времени, — сказал Педер.

— Я тоже. Может быть, они просто хотят кого-то напугать.

Он отодвинул свою тарелку.

— В таком случае это им удалось. У меня коленки дрожат. Сто процентов за то, что ребенок мой.

— Разве ты встречался с Марго после того, как выставил ее за дверь?

— Один раз. В мае. — Лицо его выражало предельное отчаяние.

— И ты не сообщил об этом полиции?

— А ты как думаешь?

— Почему?

— Ты меня подозреваешь? — резко вымолвил он, нахмурив брови.

Я пожал плечами. Педер отвел глаза в сторону. Растерянно взмахнул руками.

— Господи, Антонио, ты не хуже меня знаешь, что у этой девки было одно на уме — заманить кого-нибудь в постель поближе к овуляции, чтобы беременность была обеспечена. Она проделывала этот номер с Гансом, проделывала со мной, с тобой и, наверное, со многими другими. Величайшим желанием ее было затащить кого-нибудь из нас в городской суд, чтобы обеспечить себя до конца жизни.

Он повернулся, посмотрел на меня в упор.

— Конечно, — сказал Педер, — тебе хорошо ухмыляться. Не ты закладывал силос, в котором ее нашли.

Он опустил голову, подпер ее ладонями.

Когда мне в первый раз показали фотографию, я не только им, себе не мог признаться, что узнал ее. Смотрел на изуродованное кислотой лицо и говорил себе: нет, не она. Но вчера, когда ко мне пришел этот алкоголик из столицы и сказал, что труп опознали, я увидел: точно она. И понял, что кто-то придумал коварный план. Чтобы подставить меня. Меня! Понимаешь?

Казалось, еще немного — и Педер станет рвать на себе волосы. Он поднял взгляд на меня.

— Честное слово, я ее не убивал. Я не знал, что она беременна. И не встречался с ней в Грютботне. Вообще не подозревал, что она там когда-либо бывала!

Он встал и принялся убирать со стола.

— Напрасно ты отрицал, что мог быть отцом этого ребенка, — сказал я. — И будет только хуже, если и дальше станешь запираться.

Он не ответил. Отнес на кухню свою тарелку с недоеденной лапшой. По звуку я понял, что он отправил ее в мусоропровод. Когда Педер вернулся, по нему было видно, что он предпочитает переменить тему разговора.

Мы вымыли посуду. Потом сели играть в «Сквод лидер» — «Командир отделения». В этой игре имитируются бои времен второй мировой войны. На сей раз мы разыграли битву за деревушку на берегу Рейна. Я отвечал за немецкую сторону. Педер командовал американским десантом, который атаковал мою позицию под прикрытием окутавшего берег густого тумана. Я едва не проиграл. Единственный грузовик, перевозивший моих людей, вскоре остался без бензина. Мои танки были подбиты базуками. Успешный американский маневр лишил меня главного пулеметного гнезда. Я уже приготовился вкусить горечь поражения. Однако, бросив большую часть своих сил в последнюю отчаянную, самоубийственную контратаку, спас положение. Многие храбрые немецкие солдаты были посмертно удостоены ордена «Железный крест». Но на войне индивид — только винтик в большой стратегии.

Восемь минут первого я сел на последний трамвай, направляясь домой.

Десять минут четвертого я проснулся. Моя спальня расположена на первом этаже, и окно смотрит на газон между домами 5 А и 5 Б. Сам газон делится на две части дорожкой, ведущей к моему крыльцу и к гаражу, где я держу велосипед. Я всегда сплю с открытым окном.

Меня разбудил хруст гравия под чьими-то ногами. Резкий, жесткий звук нарушил мой сон. Правда, теперь ничего не было слышно. Не считая шума от спускающейся по склону машины. Скорее всего, такси. Всего-навсего одинокая машина. Да обычный ровный звуковой фон бодрствующего города. Город никогда не спит. Все время где-то что-то происходит. Через мост Ставне катит на юг товарный поезд. На металлургическом заводе «Лиллебю» трудится ночная смена. У пристани Браттэр грузят на судно вяленую рыбу. Такси везет домой в Тюхолт неверного супруга. В трущобах на окраине подрались пьяные. В недрах горы Грокаллен солдат-первогодок видит на экране локатора наползающие с запада дождевые тучи. Студент, пошатываясь, бредет домой после затянувшейся вечеринки в кафе Союза студентов. На улицах патрулируют солдаты.

Я подождал. Шаги затихли. Но я был совершенно уверен, что слышал хруст гравия под чьими-то подошвами. Сперва два шага, словно человек ненароком ступил на камни, которые могли его выдать. И еще один шаг, осторожнее, как будто он поспешил перейти на мягкий газон.

Я опустил пятки на холодный пол. Подошел к окну. Чуть отодвинул занавеску. Посмотрел на частично освещенный месяцем пустой газон. Никого. Но почему-то эта картина родила во мне страх.

Я плотно затворил окно.

9

Через большое окно, обращенное в сторону улицы Шульца, я увидел ее. Мисс Марпл. Она шла в обществе двух девушек, о которых я знал, что они учатся в вечерней школе недалеко от гостиницы. Когда она вошла в холл, я даже облегченно вздохнул. Стало быть, не пропала совсем.

Не потому, что я проникся к ней каким-то чувством. Сердце не билось чаще при виде ее. Двое суток знакомства не увенчались пылкой влюбленностью. Скорее это было нечто вроде очередной встречи с продавцом лотерейных билетов по соседству с автобусной остановкой на Монашьей улице, кассетник которого непрерывно играл религиозную музыку. Банальная музыка — пытка для моих ушей, особенно когда через динамик величиной чуть больше пятака ее извергает кассетник, устаревший пять лет назад. Но человек с желтой тележкой и лотерейным барабаном как бы сросся с этим местом. Исчезни он — это означало бы конец света.

Мисс Марпл явно удивилась, узрев меня. Подошла к стойке. Голубая куртка. Сумка на ремне через плечо. Немного косметики на лице.

— Я думала, ты только ночью дежуришь, — сказала она.

— Так и есть, — ответил я. — Обычно. Сегодня поменялся с товарищем.

Впервые я увидел на ее лице оттенок смущения. Наконец она произнесла:

— Я, собственно, пришла к одной вашей постоялице. Ее зовут Ингер Сков.

Я отыскал карточку. Ингер Сков. Старший инспектор уголовного розыска. Это я ее оформлял. Возраст — под сорок. Неприметная внешность. Член группы экспертов из Осло, которые наводнили Трондхейм после взрыва на мосту Эльгсетер. Интересно, зачем эта мисс Марпл ищет ее? Решила поделиться своими версиями?

— Четыреста четвертый номер, — сказал я.

Мисс Марпл подошла к лифту. Нажала кнопку вызова. Послышался натужный кашель мотора, тщетно пытающегося сдвинуть с места кабину. Я произнес привычное:

— Странно, всего полчаса назад он работал.

Она посмотрела на меня так, словно раскусила обман. Пожала плечами и направилась к лестнице. Через три четверти часа вернулась. Подошла к стойке. Сквозь окно за ее спиной я увидел тормозящую полицейскую машину. Синяя мигалка работала, но сирена молчала.

— Когда ты освободишься? — спросила мисс Марпл.

— В три часа.

Еще две машины остановились около гостиницы. Одна — на улице Шульца, другая — в Мариинском переулке. Вооруженные полицейские. Девушка изучала расписание занятий, которое извлекла из сумки.

— Как насчет чашки кофе? В три часа? Кафе Эриксена.

В холл вошли трое полицейских.

— «Багатель», — ответил я. — Кафе «Багатель». В десять минут четвертого.

Двое из тройки остановились посреди холла. Третий обратился ко мне. Я заметил, что сидевший на диване фоторепортер из «Бергене тиденде», достает свою камеру. Чует интересный материал…

— У вас остановился некий Бернардо Каналетти, — сказал полицейский. — Записался как итальянский гражданин.

Он вертел головой, точно нервная сова. Мисс Марпл остановилась на полдороге к выходу. Я полистал картотеку. Убедился в правоте своей догадки.

— К сожалению, — ответил я. — Он расплатился и уехал рано утром. До того как я заступил.

Полицейский неразборчиво выругался и с досадой рассек воздух кулаком. Вытащил из кармана фотографию. Нечеткую, как будто сильно увеличенную с негатива, снятого телеобъективом. На фотографии были изображены двое. За ними угадывалось что-то вроде овального проема в кабине самолета. От одного человека в объектив попало только правое ухо и светлые волосы. Видно также направленный ему в затылок пистолет, который держал брюнет в темных очках. Довольно худощавый — вот и все, что можно было рассмотреть на скверном отпечатке.

Поди опознай человека по такому снимку. Возможно, это и впрямь был благоухающий чесноком турист из Милана, занимавший 401-й номер.

У каждого кафе свое лицо. В одних случаях его определяет интерьер, в других — клиентура. В кафе «Багатель» эти черты дополняют друг друга. Кружевные скатерти, хрустальные люстры, тюлевые занавески, белая с синими завитушками посуда. Идеальное обрамление для пожилых дам в шляпах. Сюда, на второй этаж над кондитерской «Бристоль», заходят и другие посетители. Школьники и студенты. Служащие в обеденный перерыв. Пенсионеры в серых костюмах с трубкой в зубах. За чашкой кофе встречаются вышедшие за покупками молодые домохозяйки. Но главным образом — пожилые дамы, которые снимают пальто, но не расстаются со шляпами.

Особа, прозванная мной «мисс Марпл», уже сидела за столиком. Она облюбовала место у окна, на столе перед ней стояли чашка и чайник, лежала толстая пачка газет. В руке она держала вечное перо, но в этот момент не писала. Взгляд ее был направлен на улицу внизу. Лист бумаги рядом с газетами украшала вверху эмблема «Эмнести интернешнл»: горящая свеча за колючей проволокой. Не заметив меня, она наклонилась к окну, пристально глядя куда-то вдаль.

Я сам не знал, почему пришел. Не знал, зачем она меня пригласила. Совсем ничего не знал о ней. Мы столкнулись друг с другом на горке, катя по своим делам на велосипедах. Вместе безуспешно пытались пройти к месту одного происшествия. Выпили по чашке кофе в кафе Эриксена и еще несколько чашек у меня дома. Обменялись мнениями по поводу одного покушения и одного убийства. Перекинулись несколькими словами в холле гостиницы «Турденшолд». Вот и все. Конечно, не так уж мало за пятьдесят два часа с хвостиком, если учесть, что прежде мы были совершенно незнакомы. Да и теперь знакомство оставалось поверхностным. Правда, теперь кое-что мне было известно. Велосипед «ДБС». Похоже, что она учится в вечерней школе. И, судя по всему, живет недалеко от меня. Где-то в районе Сверресли. Знает женщину, которая служит старшим инспектором в уголовном розыске. Каким-то образом связана с «Эмнести». Что еще? Что она одержима извращенной страстью копаться в мерзопакостных уголовных делах.

Мисс Марпл испуганно вздрогнула, когда я опустился на стул. Убрала в сумку лист с эмблемой и ручку. Я снял куртку и пошел за кофе. Вернувшись, увидел, что она держит в руке ксерокопию газетной статьи, которую и положила рядом с моей чашкой. Статья была иллюстрирована той самой фотографией, какую мне сегодня показывал полицейский, но не так сильно обрезанной. Видно почти всю носовую часть самолета. Арабские письмена на фюзеляже. Двух мужчин в проеме. Неплохой снимок для газетной публикации, хоть и не рассмотреть выражения лица перепуганного насмерть светловолосого человека, в чей затылок нацелился пистолет.

— Я сразу сообразила, что где-то видела этот снимок раньше, — сообщила девушка. — Угон самолета, 1978 год. Фотография сделана на аэродроме в Эр-Рияде, Саудовская Аравия. Человека с пистолетом считают главарем угонщиков. И организатором многих других террористических акций за последние пятнадцать лет. Он называет себя Аль-Ками, по имени одного из великих арабских поэтов-классиков. Настоящее его имя никому не известно. Сотрудничал с самыми различными политическими группировками, ни одной не отдавая предпочтения. Похоже, он попросту профессиональный террорист без каких-либо идеологических корней. Наемный убийца на высшем уровне.

Я посмотрел вокруг. Увидел кружевные скатерти, тюлевые занавески, хрустальные люстры, дам в шляпах, школьников, пенсионера с трубкой, официантку в черной юбке и белой кофточке, репродукции на стенах, прилавок с бутербродами, зеленые растения на низких перегородках посреди зала. Уловил обрывки разговоров о последнем музыкальном телешоу, о качестве трески у различных торговцев на рыбном рынке, о весеннем представлений оперетты «Гайз энд Долз» в Трёнделагском театре, о том, какая нынче выдалась хорошая весна, о прогремевшей на всю страну местной знаменитости, о преимуществах внешней или внутренней теплоизоляции старых деревянных построек. И я заключил, что во всем мире не могу представить себе места более удаленного от Среднего Востока, Кампучии, Сальвадора, Персидского залива, Южной Африки, Филиппин и Афганистана, чем наше кафе «Багатель». Какие тут международные террористы, угонщики самолетов и наемные убийцы!

Я улыбнулся.

— По-твоему, выходит, что покушение на здешнего директора Магне Муэна было задумано арабо-итальянским угонщиком? Неудавшееся покушение, жертвой которого стали американский министр, помощник норвежского министра и случайный шофер?

Она, конечно, почувствовала иронию, однако ей было не до шуток:

— Ты что же — не понимаешь, насколько это серьезно?

Заметив, что две почтенные дамы за соседним столиком повернулись в нашу сторону, мисс Марпл понизила голос:

— Забудь то, что я говорила вчера. Вот факты: полиция считает, что террорист Аль-Ками находится в Трондхейме, и у них есть для этого основания. Я посмотрела в одной энциклопедии слово «Каналетто». Это прозвище художника начала восемнадцатого века, который жил в Венеции. У него был племянник — Бернардо. Бернардо Беллотто. Он взял себе то же прозвище — Каналетто. Понял?

— Нет.

Она горестно посмотрела на меня и сурово пояснила:

— Псевдоним. Вымышленное имя. Кличка. Что может быть естественнее для человека, назвавшего себя именем великого арабского поэта, чем выбрать в качестве клички прозвище великого живописца из страны, за уроженца которой он себя выдает?

— Допустим, что ты права, — сухо произнес я. — Но если и впрямь этот араб, или как его там, отправил Солсбери на тот свет, как быть с тем фактом, над которым ты еще вчера ломала голову? Я говорю о внезапной замене машины вооруженных сил на лимузин директора Муэна, В твоей нынешней версии есть по меньшей мере два слабых пункта. Во-первых, иностранец должен чертовски здорово знать местные порядки, чтобы точно предугадать, какую именно машину предложат взамен выведенной из строя. Во-вторых, возьмем саму эту диверсию против первой машины. Не говоря уже о дерзости такой акции в мастерской, где толчется куча народу, дело намного осложняется, если ее проводит человек с ярко выраженной иностранной наружностью.

Она посмотрела на меня. Насторожилась.

— Диверсия? — медленно произнесла она. — Откуда ты знаешь об этом?

— Разве это секрет?

— В газетах ничего не писали.

— Но ты ведь знала?

— Да.

— И как же ты проведала?

— Я подслушивала, — сказала она. — В мастерской. Разве удержишь механиков от обсуждения такого случая. Хотя вообще-то похоже, что полиция велела им держать язык за зубами.

Я удивился. Эта особа крепко потрудилась. Отыскать газетную статью многолетней давности — уже не так-то просто, а она управилась с этим за несколько часов. Сверх того, съездила в автомастерскую и рыскала там, надеясь что-нибудь обнаружить. Что еще успела она предпринять за эти последние дни?

— Ну а ты откуда об этом узнал? — спросила мисс Марпл.

— О чем?

— О диверсии против машины вооруженных сил.

— У меня тоже есть свои источники, — ответил я. — Бьёрн Муэн. Сын главы «Интер электроникс».

Она поглядела на улицу за окном. Я заметил, что она то и дело что-то нервно высматривает.

— Ты рассказала своей подруге из уголовного розыска, что интересуешься делом, которым она занимается? — спросил я.

— Ну да, упомянула.

— И что сказала на это Тетушка Полиция?

— Чтобы я не совала свой нос, — произнесла мисс Марпл задумчиво.

Хотя я не уловил в ее словах особенно глубокой мысли.

— «Интер электроникс», — пробормотала она. — Машина «Интер электроникс». Шофер из «Интер электроникс». Посещение «Интер электроникс». Директор в числе сопровождающих. И твоя зазноба работала в «Интер электроникс».

— Моя зазноба?

— Марго Стрём.

— Марго Стрём никогда не была моей зазнобой, — возразил я.

— У тебя была с ней сексуальная связь.

— Такие связи еще не означают, что обязательно была любовь, — сказал я.

— Иногда, заметила она, — привязанность возникает, даже если другая сторона не отдает себе в этом отчета.

— Какое отношение Марго Стрём имеет к покушению на американского министра обороны? — спросил я с иронией.

Она испытующе посмотрела на меня.

— Впервые вижу человека, который так ловко уклоняется от ответа на личные вопросы. Можно подумать, что ты профессиональный пустомеля.

— Так и есть, — сказал я. — Такая у меня работа — поддакивать людям.

— Бывают случаи, — сказала она, — когда не мешает принимать происходящее близко к сердцу. Теперь о том, о чем ты меня спросил: не знаю.

— Не знаешь?

— Не знаю, какое отношение Марго Стрём имеет к покушению на Солсбери.

— Может, она была членом международной шайки террористов, — сказал я. — Они готовили эту акцию много лет, но в прошлом году Марго пригрозила, что выдаст их планы. И ее ликвидировали.

— Возможно. Эта версия не хуже других.

Можно было подумать, что она это серьезно говорит.

— Мне вот что пришло в голову, — продолжала мисс Марпл, доставая из сумки карту губерний Мёрэ и Трёнделаг. — Как была одета Марго Стрём, когда ее нашли?

— Понятия не имею.

— Кроссовки и шерстяные носки, трусики, джинсовые брюки и белая майка. Тебе это что-нибудь говорит?

— Ничего.

— Грютботн, — она показала на карту, — находится в глухом месте. Обычно попасть туда можно только морем. С других сторон на двести — триста метров возвышаются крутые скалы. Такие крутые, что разумному человеку не придет в голову лазать по ним.

Она подняла глаза на меня.

— Марго Стрём занималась альпинизмом?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Вот, — она вела пальцем, — дорога между Офьордом и Руаном. От самой высокой точки на этом отрезке до побережья у Шёры или у Грютботна — десять километров с небольшим. Представим себе, что Марго Стрём идет пешком через горы. Вместе с человеком, который умеет лазать по скалам и взял с собой необходимое снаряжение. Через двенадцать — тринадцать километров они здесь, у крутого обрыва. В двухстах — трехстах метрах под собой видят селение Грютботн. Четыре-пять дворов на берегу узкого фьорда. Пятница 15 июля, уже несколько часов льет дождь. Марго и ее неизвестный спутник высматривают подходящий маршрут и начинают спуск. Ты в этом лучше меня разбираешься, но я думаю, что с хорошим снаряжением спуститься тут не составляет большого труда. Завершив спуск, они направляются к ближайшей ферме. Она же самая большая. Идут через двор к крыльцу. Но дверь заперта. Никого нет дома. Дождь продолжается. Тогда они идут к коровнику. Поднимаются по мосту на сеновал, толкают тяжелую дверь, всматриваются в сухой полумрак. Пахнет сенной трухой и свежей силосной массой. Оба промокли насквозь. Но в рюкзаках есть сухая одежда. А что ты берешь с собой в горы? Запасные брюки, длинные шерстяные носки, теплую майку. И кроссовки вместо влажных ботинок. Марго и неизвестный спутник переодеваются. Постепенно отогреваются. Ждут, когда вернутся хозяева фермы. Или работник Педер, которого они задумали навестить. Сидят вдвоем и болтают о том о сем, чтобы время быстрее прошло. Вдруг что-то происходит. Какая-то реплика вызывает резкую реакцию неизвестного. Ему грозят большие неприятности. И он поступает так, как всегда поступал человек, с древности до наших дней. Хватает что попало под руку и бьет. Марго перед тем поднялась и стоит у верхнего края почти пустой силосной башни. Вилы ударяют ее по голове, разбивают череп. Она падает спиной вниз в разверстую пасть деревянной конструкции. Ударивший слышит глухой шлепок, когда безжизненное тело, пролетев десять метров, погружается в свежий силос. Он действует незамедлительно. Спускается в башню, держа в руках вилы. Разгребает ими могилу для девушки. Тщательно заваливает ее сверху силосом, заметая следы. Возвращается наверх, собирает все их имущество и исчезает, по-прежнему никем не замеченный. Ведь ферма Одда Грюте расположена на самом краю селения, так что вполне возможно незаметно спуститься к ней и подняться обратно на гору, если ты опытный альпинист. Глаза караульщиков по обе стороны залива направлены в другую сторону, к выходу из фьорда. Так что никто не видит неизвестного убийцу, когда он лезет вверх по скале. Бросив в болото рюкзак и мокрую одежду Марго Стрём, он возвращается через горы к оставленной в укромном месте машине. Несколько дней живет в напряжении, но первая страница «Адрессеависен» не пестрит сенсационными заголовками об убийстве Марго Стрём. Проходит неделя, наконец он чувствует себя в безопасности, берет напрокат грузовой фургон, выдает себя за работника транспортного агентства, и ничего не подозревающая хозяйка дома впускает его в комнату Марго. Здесь он укладывает все, чем она успела обзавестись за свою недолгую жизнь, увозит и каким-то способом уничтожает. А Марго Стрём при всем обилии знакомых другого пола была, в сущности, так одинока, что никто не интересуется, куда она могла уехать.

Мисс Марпл замолкла. Поглядела в окно на улицу.

В ее последних словах прозвучало скрытое обвинение. Чувствовалась женская солидарность, возникающая независимо от обстоятельств и даже если женщины незнакомы между собой. Словно вся вина за гибель Марго ложилась на меня как на представителя мужской половины человечества. Или представителя самого себя.

Но она не знала Марго. Никогда с ней не встречалась. Не представляла себе, как счастлив я был, когда Марго не возникла вновь после летнего отпуска.

Тем не менее версия мисс Марпл выглядела вполне убедительно. И я уже безо всякой иронии спросил:

— Может быть, ты и личность неизвестного убийцы вычислила?

Она испытующе посмотрела на меня.

— Это мог быть человек с навыками альпиниста, — сказала она. — Ты, например. Ты ведь занимался этим спортом.

По ее лицу невозможно было понять, в самом ли деле она подозревает меня в убийстве.

— Твои слова надо понимать как обвинение? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она. — Пожалуй, нет.

— Твоя история, которую ты сейчас изложила, до того правдоподобна, что лучше не выкладывай ее кому попало, — заметил я. — В один прекрасный день ты можешь оказаться лицом к лицу с убийцей. Или международным террористом.

Она поглядела в окно.

— Послушайся совета полицейской мадам, — продолжал я. — Не суй свой нос в эти дела. А то как бы тебе не расквасили его.

— Боюсь, что уже поздно, — ответила она. — Кажется, я зашла слишком далеко.

В ее голосе угадывалась тревога.

На какое-то мгновение в зале воцарилась тишина. Чашки с синей росписью неподвижно стояли на блюдцах. Ножки стульев не двигались по полу. Кассовый аппарат молчал. Все говорившие одновременно перевели дух, набирая в легкие воздух для следующей реплики.

В этот короткий миг я впервые обратил внимание на большой осевой вентилятор в стене над нами. Светло-желтый на фоне красных обоев. Одна полоса защитной решетки была согнута, как будто кто-то вырвался на волю из шумящего ящика, где много лет копилась жирная пыль. Невидимый узник, гротескное маленькое создание бежало из тюрьмы в зал кафе с его тюлем и кружевами, несовместимыми с грязью и безобразием. И это чудовище из дешевого фильма ужасов пятидесятых годов увлекло за собой гул электрического вентилятора — единственный звук, который был слышен в затихшем на секунду помещении.

Мисс Марпл сказала:

— Сегодня весь день за мной следит какой-то мужчина.

10

После обеда я занялся шахматной задачей в «Дагбладет». Мат в три хода. На то, чтобы найти ответ, ушло около четверти часа. Дело решал цугцванг. Белая ладья h6 идет на h2, и у черных нет выбора. Загнанные в угол, они вынуждены уводить офицера с f3, после чего не спасают уже никакие ходы. Цугцванг — самая неприятная матовая ситуация. Тебе остаются единственные ходы, притом такие, которые разрушают всю защиту. И противник добивает тебя решающей атакой.

Я вымыл посуду. Потом снял со стены на чердачной лестнице один из стеклянных ящиков с бабочками, осторожно открыл его и поправил иголку, на которой была наколота монашенка — Lymantria monacha. Одна из сорока девяти волнянок в моей коллекции.

Следующие два часа я провел над серой мозаикой, постепенно занимающей все более широкую площадь большого коричневого обеденного стола. Затем решил пробежаться.

Я бегаю почти каждый день уже много лет, с тех пор как до Норвегии дошло увлечение трусцой. Километров десять с хвостиком по тропам западного лесопарка. Каждый раз по другому маршруту. Когда я еще только переехал на улицу Оскара Вистинга и не успел как следует изучить улицы, переулки и лесные дорожки в этом пригороде, случалось попадать на тропу, уводящую меня далеко в сторону, и вместо десяти я пробегал и двадцать, и тридцать километров. Теперь ошибки исключены. Могу выбрать маршрут и рассчитать скорость с такой точностью, что не опоздаю к телевизионной программе, которую наметил посмотреть после душа, или на важное свидание.

До ежегодного традиционного забега на десять километров по улицам северо-восточного предместья Трондхейма оставалось меньше недели. Так что в этот вечер я наметил себе маршрут покороче обычного, в основном по асфальту. Конечно, по мягкому грунту бегать приятнее, но перед таким забегом не мешает подготовить ступни к более жесткому испытанию. А потому я стартовал вниз по улице Оскара Вистинга, с тем чтобы через район коттеджей спуститься к Брейдабликку, откуда начинается довольно крутой подъем по улице Юна Скорволда к плато Хавстад.

В ровном тренировочном темпе я пробежал в сторону улицы Фритьофа Нансена, затем направо вверх к Кругозору, после чего повернул налево, направляясь мимо кольца к тому месту, где двумя днями раньше пострадали колеса моего «пежо».

И тут произошло нечто неожиданное.

Внезапно, ни с того ни с сего.

Я остановился.

Не спрашивайте — почему. Я не знал этого тогда, не знаю и теперь. Но остановился. Безо всякой причины сошел с дистанции в самом начале тщательно продуманного тренировочного маршрута.

Это как если бы на чемпионате мира тренер нашей знаменитой Берит Аунли увидел, что она, пройдя первые сто метров двадцатикилометровой дистанции, сошла с лыжни развернулась и заскользила назад. Только что я не заорал, как сделал бы он.

Я остановился, несколько мгновений постоял на месте, потом повернулся и зашагал обратно. Вверх, по направлению к кольцу. Пересек асфальт, повторяя тогдашний путь велосипедистки на «ДБС», но в противоположном направлении, и очутился в начале улицы Фрама.

Улица — громко сказано. Какие-нибудь считанные метры сразу за кольцом. И еще меньше домов. И ни одного дамского велосипеда «ДБС» с широкими шинами. Только машина «вольво» у одного дома.

Я принялся заглядывать под крышки всех почтовых ящиков, какие обнаружил. Их оказалось немного. Я читал фамилии владельцев. Одиночки. Супруги. Семьи. Возможно, за какой-то из фамилий крылась и мисс Марпл. Если она и впрямь живет здесь на горке. А не совсем в другом конце города. Может быть, она приезжала сюда в гости. Может быть, среди тех, кто получает почту по адресу 7000, Трондхейм, улица Фрама, есть ее возлюбленный. Впрочем, она ведь сказала, что мы соседи.

Когда я добрался до последнего почтового ящика, из дома 5 вышла женщина лет шестидесяти. Она не удостоила меня внимания, но все равно я почувствовал себя так, словно меня застали за чтением чужих писем. И я удалился крадучись, точно пес, не успевший стащить со стола праздничный бифштекс.

Стоя под душем, я сообразил, что успел пробежать всего каких-нибудь пятьсот — шестьсот метров.

Телефон зазвонил через полчаса. Посторонние звуки в трубке свидетельствовали, что звонят из автомата. Я назвался.

— Это Бенте. Мне тут одна вещь пришла в голову. Ты помнишь белую машину?

Я знал трех-четырех девушек по имени Бенте и помнил изрядное количество белых машин. Но этот голос не вызвал у меня никаких ассоциаций.

— Какую именно белую машину? — спросил я.

— Которая стояла на тротуаре.

— На тротуаре?

Когда мы ехали на велосипедах. Когда столкнулись. Мозг работал на полных оборотах, и наконец включилось сцепление. Вот, значит, как ее звать. Бенте. Я видел это имя, когда проверял почтовые ящики? Вроде бы нет. А белую машину? Белую машину на тротуаре помню?

— Белый «мерседес 190 Е», — сказал я.

За минуту перед тем, как мой «пежо» и ее «ДБС» столкнулись друг с другом, там на горке стоял белый «мерседес». Когда же я пришел в себя и встал, машины уже не было. Я заметил ее исчезновение, но языки пламени на мосту Эльгсетер оттеснили эту маленькую деталь на задворки памяти. Теперь мозг извлек ее оттуда, и я отчетливо представил себе всю картину.

— Вот и мне так показалось, — подтвердила девушка по имени Бенте. — Вроде бы багажник украшал знак фирмы «Мерседес».

Итак, машина стояла там, когда мы столкнулись. Водитель видел, как два велосипедиста грохнулись на асфальт. И преспокойно уехал, не проверив, — может быть, кто-то получил серьезную травму, может быть, кого-то надо было везти в больницу. Почему?

— Он укатил вниз, когда я встала, — продолжал голос в телефонной трубке. — Я заметила номер, хотела записать, чтобы водителя наказали. Он не имел права просто так уезжать с места происшествия. Потом в суматохе я забыла про него. А сегодня вечером вспомнила. И спросила себя: почему он внезапно исчез?

К ней возвратилась горячность, которую я заметил, когда мы разговаривали первый раз. И я живо представил себе весь эпизод около Кругозора.

— Понятия не имею, — сказал я.

— Подумай, — настаивала она.

— Думаю.

— Неужели не понимаешь?

— Ничегошеньки.

— Слушай. Машина с американским министром обороны была взорвана при помощи детонатора в бензобаке, включаемого по радио. Об этом все газеты писали.

— Читал.

— Как исполнить такую акцию, точно зная, что жертва будет находиться в машине, когда ты включишь детонатор, а сам будешь так далеко от охраны, полиции и случайных свидетелей, что никому и в голову не придет тебя подозревать?

— Бог ведает.

— Подумай.

— Думаю.

— Послушай внимательно. — В голосе Бенте появилось раздражение. И что-то еще. — Террорист знал, по какому маршруту проследует кортеж. Знал, что машины проедут через мост Эльгсетер. Оставалось выбрать точку, где открывается вид на весь город, точку, откуда он мог видеть в бинокль, когда машина с Солсбери въедет на мост, и взорвать ее, не опасаясь, что его заподозрят. После чего оставалось только спокойно уехать с этого места. Понятно?

— Ну…

Я пытался изобразить колебание, хотя чего же тут было не понимать. Очередная лихая версия, рожденная этой русой головкой, была изложена достаточно ясно. Вот только почему-то не хотелось признавать ее правдоподобие.

— Что тебе непонятно? — донесся до меня сердитый голос из какого-то автомата где-то в Трондхейме. — Неужели не ясно, что белая машина именно поэтому поспешила уехать? Водитель не мог рисковать, что мы запомним иностранца, который стоял там в момент взрыва, и свяжем его с покушением.

— Иностранца?

— Ну да. У меня записан номер — М-Игрек-Игрек 4586.

— Похоже на немецкий номер. Мюнхен.

— Да, но… А, черт.

Протяжный сигнал в трубке объяснил, почему она выругалась.

— Последнюю монету положила, — сообщила Бенте. — Так вот еще: я говорила тебе про мужчину, который следил за мной. Он больше не показывался. Но я боюсь, что это он сидел в «мерседесе». А в таком случае…

Она не успела договорить. Но и сказанного хватило, чтобы я понял, о чем речь. Если эта мисс Марпл, эта Бенте, права, если водитель белого «мерседеса» был террористом, который с точки, откуда открывается вид на мост Эльгсетер, отправил на тот свет американского министра, норвежского помощника министра и шофера, и если он теперь следит за мисс Марпл, за Бенте, на улицах Трондхейма, должна быть какая-то причина. А причина одна: он боится, что она может его опознать.

Если Бенте права, то в городе за ней следует по пятам хладнокровный убийца. Судя по ее голосу, она и сама это понимает.

Впервые с начала этого абсурдного цирка я ощутил, как по спине до самых корней волос, сковывая шейные мышцы, пополз холодок. Возможно, оттого, что меня осенило: если версия велосипедистки по имени Бенте верна, то на линии огня окажется не только она. Конечно, я вряд ли сумел бы опознать водителя белого «мерседеса», доведись мне вновь встретиться с ним. Я вообще не обратил внимания на сидевших в той машине; темные очертания чьего-то затылка — вот и все, что мог вспомнить.

Но он-то этого не знал.

Я положил трубку на рычаг моего затейливого аппарата модели 1924 года. Осмотрелся в уютной гостиной с наклонным потолком. Не узрел ничего такого, что давало бы повод опасаться за свою жизнь. Через два больших световых фонаря за майской зеленью древесных крон были видны городские огни, И никаких красных сигналов, кричащих о том, что международный террорист Аль-Ками вышел на поиск двух случайных велосипедистов, чтобы захватить их и отправить на Кубу.

Если, не дай Бог, Бенте права, что я могу сделать? Позвонить в полицию, чтобы стать две тысячи четвертым в ряду бдительных горожан, сообщивших о своих наблюдениях за последние три дня?

Постепенно холодок оставил спину, мурашки пропали, шейные мышцы расслабились.

Но прежде чем ложиться спать в тот вечер, я осмотрел весь дом от подвала до чердака, убедился, что в доме нет никого, кроме меня, и надежно запер все окна и двери. Сколько я помнил, впервые лег спать при закрытом окне.

11

Я затянул последнюю гайку, проверил, как вращаются колеса, как тормозные колодки впереди и сзади обжимают ободья, как накачаны камеры. После чего развернул велосипед, оседлал его и выкатил на улицу Оскара Вистинга.

Велосипед катил нормально. У входа в поворот я чуть притормозил, потом хорошенько разогнался на спуске. Путь был свободен. Никакие кошки не выбегали на мостовую, никакие машины не ехали навстречу, никакие пешеходы не пересекали улицу, никто не выезжал слева, с улицы Юхана Фалкбергета. Асфальт сухой. Безветрие. Идеальные условия.

В полном согласии с ритуалом я с разгона одолел подъем, не нажимая на педали. Велосипед замедлил ход как положено и остановился наверху, перед следующим спуском. Я поймал равновесие, подчинил себе силу тяготения, чувствовал, что могу простоять так сколько угодно.

Передо мной простиралась панорама города, но сегодня не она привлекла мое внимание. До этого просто не дошло. Потому что, добившись надежного баланса, я бросил взгляд вправо. Словно хотел убедиться, что никакие дамские велосипеды с широкими шинами не катят наискось через кольцо.

И увидел полицейскую машину.

Я слышал сирены несколько минут назад, когда перед своим гаражом монтировал два новых колеса, купленных утром в магазине спортивных товаров. Сперва где-то проехала полицейская машина, затем послышался характерный вой «скорой помощи», и наконец еще одна полицейская машина дополнила какофоническое созвучие. Они остановились где-то по соседству, но я не придал этому особого значения. За последние трое суток у меня выработался такой же иммунитет против сирен, как против детских прививок от туберкулеза. Весь Трондхейм в эти дни жил особой жизнью, в которой мелодии всевозможных дежурных машин стали такими же обычными, как звон колоколов Мариинской церкви.

Я не из тех, кого увлекают чужие трагедии, так что совсем не поэтому я развернулся и нажал на педали, направляясь к машине с синими мигалками.

В том месте, где кольцо стыкуется с улицей Фрама, около черно-белой полицейской машины уже собрались пять-шесть человек. Один из них, самый молодой, одетый в форму, остановил меня жестом руки. Я соскочил с велосипеда и поставил его около тротуара.

Вторая полицейская машина подъехала к дому в глубине короткой улочки — дому номер 7, как я выяснил накануне вечером. Передним бампером она почти уперлась в красный дамский велосипед «ДБС». Входная дверь двухквартирного дома была распахнута. Возле крыльца полицейский разговаривал с пожилой женщиной. На газоне рядом с машиной мужчина в белом присел на корточках подле носилок. Из-под серого одеяла на носилках торчала чья-то светловолосая голова. «Скорая помощь» остановилась на улице с раскрытыми задними дверцами.

Пожилая женщина взволнованно указала пальцем в мою сторону. Полицейский, который разговаривал с ней, направился ко мне. Широким целеустремленным шагом. Мужчина в белом с помощью своего коллеги поднял носилки, чтобы задвинуть их внутрь «скорой помощи». Я рассмотрел, что женщина на носилках жива. Крашеная блондинка лет сорока, рот открыт, глаза вытаращены. Словно у рыбы на крючке.

Я шагнул навстречу полицейскому. Он остановился.

— Да-да, — сказал я, не дожидаясь вопросов. — Она права. Это я вчера вечером ходил здесь и заглядывал в почтовые ящики.

Я просидел в камере с голыми стенами три с половиной часа, прежде чем за мной пришли. Этого времени хватило с лихвой для знакомства с рифмованными изречениями, которыми сотни задержанных до меня украсили тошнотворно-зеленые стены, и для размышления над длинным рядом разнородных событий, из-за которых я очутился в столь необычной ситуации. Ни одно из двух занятий не доставило мне особой радости.

Полицейский, сопровождавший меня через коридоры, был удивительно похож на звезду старых немых фильмов и обладал таким же, как тот, запасом слов. Кабинет, куда меня привели, был явно мал для пятерых. Тем не менее там уже находилось четверо, и свободный стул посреди комнаты предназначался, как я понял, для меня. Я сел. Киногерой удалился, так и не вымолвив ни слова.

Я не видел причин следовать его примеру.

— Итак, — произнес я, — в чем я обвиняюсь?

— Ни в чем, — ответил мужчина за письменным столом. — Ни в чем. Во всяком случае, пока.

Он был не намного старше меня, лет тридцати с хвостиком. Если не всматриваться, его вообще можно было принять за двадцатилетнего. Где-то я уже видел это лицо. Он привстал. Я пожал протянутую руку.

— Морюд, — представился он. — А это Ингер Сков из уголовного розыска Осло. С Брехеймом ты, похоже, уже знаком.

Женщина в красном костюме была среднего роста, темноволосая, лицо ее оставляло столько же возможностей для толкования, как Откровение Иоанна Богослова. Когда меня ввели, она стояла перед картой города, прикрепленной к стене пожелтевшей липкой лентой. Поздоровавшись со мной, сел так, что, разговаривая с Морюдом, я мог видеть ее уголком глаза. Эта позиция здорово раздражала меня, мешая толком сосредоточиться на последовавшем диалоге.

Аксель Брехейм, понуро сидевший на стуле в углу, встал и пожал мне руку влажной ладонью.

— Кристиан Антонио Стен? — справился Морюд.

Я ответил утвердительно. Услышал стук пишущей машинки, за которой сидел пятый член нашего симпозиума; его мне не представили. Он печатал со скоростью профессионального секретаря, не двумя пальцами, а всеми десятью, опровергая мое представление о том, что полицейские не в ладу с машинописью.

Морюд быстро перебрал дежурные вопросы:

— Год рождения? Место работы? Домашний адрес?

Я отчитался, и номер пятый зафиксировал на бумаге все, кроме пауз, которые я делал, пока он стучал по клавишам.

— Напоминаю, что ты не обязан отвечать не задаваемые вопросы, — сказал Морюд.

— Знаю, — ответил я.

На столе между нами были разбросаны бумаги, словно кто-то вывалил на него содержимое ящика. Я рассмотрел карту Трондхейма, карту губерний Мёрэ и Тренделаг, газетную вырезку с заметкой об угоне самолета, датированную 1978 годом.

Отдельно лежала маленькая пачка фотографий. На верхней я узнал девушку, которую окрестил «мисс Марпл», но чье настоящее имя было Бенте. Снимок был не очень приглядный.

Я протянул к нему руку, хотел получше разглядеть лицо особы, с которой так и не успел ближе познакомиться, но Морюд остановил меня. Я спросил:

— Она мертва?

Он кивнул.

У меня сжалось сердце. Вообще-то я знал об этом. С той самой минуты, как увидел первую полицейскую машину. И все же как-то не верилось. Слишком жива она была в моем представлении.

Хотелось кричать. Ударить ногой о стену. Произнести речь. Я сказал:

— Жаль.

Морюд смотрел в упор на мое окаменевшее лицо. Брехейм внимательно изучал носки своих ботинок. Уголком глаза я заметил, что старшая инспекторша из Осло слегка наклонилась вперед.

— Ты хорошо ее знал? — спросил Морюд.

— Я совсем не знал ее, — ответил я с непроизвольной печалью в голосе.

— Но она была у тебя доме всего два дня назад, — отметил Аксель Брехейм.

— А вчера вечером, — подхватил Морюд, — тебя видели около ее дома.

Он развернул на столе карту города. Указал пальцем.

— Вот, она обвела кружочком дом 5 Б на улице Оскара Вистинга. Это ведь твой дом, верно? А в этой записной книжке в разной связи встречается твоя фамилия. Если ты не знал ее, она-то, во всяком случае, знала тебя.

Мне не нравились его рассуждения, не нравился его тон.

— Когда вчера утром я говорила с ней, — включилась Ингер Сков, — она назвала твое имя, сказала, что ты работаешь в гостинице дежурным администратором. Сказала не в какой-то конкретной связи, а упомянула мимоходом, как о близком друге.

— Итак, — снова вступил Морюд. — Ты хорошо ее знал?

Мне определенно не нравился его тон.

— Что произошло? — спросил я.

И посмотрел поочередно на каждого из троих, стараясь выглядеть уверенно и спокойно. Без особого успеха.

— Девушка мертва, — сказал Морюд. — Убита.

— Хозяйка дома нашла ее четыре часа тому назад, — добавил Аксель Брехейм. — Вчера поздно вечером кто-то забрался через открытое окно в ее комнату. Дождался ее прихода и сперва задушил, потом пришпилил длинным ножом к стене.

Морюд недовольно поглядел на своего коллегу, словно тот сказал больше, чем мне полагалось знать.

Теперь я знал все, что требовалось. Мне расхотелось присматриваться к фотографии, лежавшей на столе Морюда.

— Вчера весь день за ней следил какой-то неизвестный мужчина, — сообщил я.

Все трое вздрогнули. Только пятый продолжал сидеть неподвижно, не снимая пальцев с клавиш пишущей машинки. Лицо Морюда выражало явное недоверие. Он медленно произнес:

— Неизвестный мужчина?

— Рост около ста восьмидесяти сантиметров, — сказал я. — Сутулый. Волосы темные. Усы. Темные очки. Вязаная шапочка. Серое пальто. Кроссовки. Типичная маскировка, на мой взгляд.

— А теперь я все-таки хотел бы услышать ответ на мой вопрос, — отчеканил Морюд. — Ты хорошо знал эту девушку?

Я кратко описал наши пять встреч за последние трое суток. Изложил услышанные от нее версии покушения на Солсбери и убийства Марго Стрём. Морюд внимательно слушал. Может быть, поверил мне, может быть, нет.

Когда я дошел до версии с альпинизмом, вдруг вмешался Аксель Брехейм:

— Точно, мы тоже обдумывали этот вариант.

Я не стал передавать замечание Бенте насчет моих собственных занятий альпинизмом.

Мои слова о газетной статье с упоминанием террориста Аль-Ками вызвали реакцию Ингер Сков:

— Забудь про него. Это ложный след. Завтра прочтешь в газетах. У Бернардо Каналетто рыльце в пуху, это верно, но наш итальянский друг никакой не террорист. Во всяком случае, в общепринятом смысле слова. У нас нет никаких оснований связывать его с покушением. Продолжай.

Я дошел до телефонного разговора. И будто заново слышал странную тревогу и напряжение в голосе Бенте. Теперь я понимал, что надо было серьезно отнестись к ее словам и предпринять что-то, не ограничиваясь заботой о крепких запорах на собственных окнах. Возможно, она сама толком не знала, за что вскоре поплатится жизнью, возможно, и мне это было невдомек, но я обязан был насторожиться. Сообразить, что, наивно заигрывая со смертью, она распахивает настежь окна и двери для беды. Вмешайся я, останови ее безрассудные действия, возьми на себя роль охранителя, быть может, Бенте осталась бы жива, А так вместо человека передо мной лишь пачка гротескных фотографий на письменном столе полицейского чиновника по фамилии Морюд.

Видимо, все это время я, сам того не замечая, продолжал что-то говорить, потому что внезапно раздался голос Морюда:

— «Мерседес»? — сказал он.

— «Мерседес»? — повторил я.

— Ты упомянул какой-то белый «мерседес», который стоял поблизости от того места, где столкнулись ваши велосипеды.

У меня прояснилось в мозгу.

— Ну да, — сказал я. — На тротуаре носом под гору стоял белый «мерседес 190 Е». Немецкие номерные знаки. М-Игрек-Игрек 4586.

— Эта модель? — спросил Морюд, подавая мне темно-зеленую брошюру с изображением машины на обложке.

— Вы нашли это в вещах Бенте? — Я полистал красочное издание. — Точно. Та самая. С мюнхенскими знаками. Это она запомнила номер. Я знаю только, что машина стояла там перед тем, как мы столкнулись, и что ее уже не было, когда я очухался. И я совершенно уверен, что это была модель 190 Е. В любой момент берусь распознать все марки, какие продаются в Норвегии.

— Ты видел, сколько человек сидело в машине? — спросила Ингер Сков.

— Один. Если был еще кто-то, то он прятался между сиденьями.

— Ты смог бы опознать этого человека? Это был мужчина или женщина?

— Нет, опознать не смогу. Я видел только смутные очертания чьего-то затылка. И не скажу — мужчина то был или женщина. По мне, так это мог быть шимпанзе.

— А Бенте заключила, что за рулем сидел террорист? — торопливо спросила Ингер Сков.

Похоже было, что она верит моему рассказу.

— Ну да, — ответил я. — Без причины никто не уедет с места происшествия, пусть даже все свелось к столкновению двух велосипедистов, И если в машине в самом деле сидел террорист, он не мог рисковать, что его запомнят два случайно оказавшихся поблизости норвежца.

— Ладно, — сказал Морюд. — Если все было так, как ты рассказываешь, у нас, во всяком случае, появился какой-то след — номер машины.

— А вот и нет, — возразил я.

Все трое озадаченно уставились не меня, Я же не менее озадаченно смотрел на рекламную брошюру «Мерседес-Бенц», а точнее, на изображение светлого «мерседеса», который ехал навстречу фотографу сквозь завесу серо-голубого дождя.

Я положил брошюру на стол.

— Одно из двух, — сказал я. — Либо у террориста случайно оказалась та самая машина, которую отдел сбыта использовал для рекламы, либо он пользовался белым «мерседесом 190 Е» с фальшивыми номерными знаками и у него есть эта брошюра.

Наклонясь над столом, они своими глазами убедились, что машина на фотографии снабжена номером М-Игрек-Игрек 4586. Морюд полистал желтый блокнот.

— Точно, — сказал он. — Именно этот номер она записала. Это одна из ее последних записей.

Он отложил блокнот и продолжал:

— Но это не доказывает правильности ее версии. И тем более не доказывает, что ее убил международный террорист. Номерные знаки еще ничего не объясняют. Я отвечаю за это расследование, и, на мой взгляд, все версии такого рода — только плод буйной фантазии. В губернии Трёнделаг мотивы убийства совсем другие и куда более прозаичные.

Внезапно он повысил голос:

— Что ты вчера вечером делал на улице Фрама?

— Я не знал, где она живет, и пытался выяснить.

— Выяснил?

— Нет.

— Что ты делал сегодня ночью?

— Спал.

— У тебя ведь ночное дежурство?

— Во-первых, я дежурю не каждую ночь, во-вторых, как раз вчера я поменялся с моим товарищем.

— Почему?

— Спроси об этом Вегарда, это ему зачем-то понадобилось. Однако вряд ли для того, чтобы дать мне возможность пришить Бенте.

— Шутки тут неуместны. Ты видел ее вчера вечером?

Мне не нравился оборот, который приняло наше собеседование. Не потому, что этот полицейский явно подозревал меня, а потому, что он упорно не хотел видеть того, что мне представлялось важнейшими нитями в этой абсурдной истории. Меня трудно разозлить, но сейчас я почувствовал, что в крови прибавляется адреналина.

— Послушай, — сказал я. — Допустим, что мотивы для убийства Бенте были чисто местными и прозаическими. Преступник избавляется от опасного свидетеля — куда уж прозаичнее. Лично я отнюдь не собираюсь вмешиваться в дела полиции. Но обрати внимание: именно этим занималась последние трое суток эта особа. Причем она сунула свой нос сразу в два различных дела. Оба связаны с убийством. Возможно, она действовала вслепую, похоже на то. И нет никакой уверенности, что она до чего-то докопалась. Но суть ведь не в этом. Важно другое — что думает убийца о результатах ее поиска. Человек, который раскроил череп Марго Стрём и похоронил ее в силосе в Грютботне, — мерзавец. Организатор покушения на министра обороны Солсбери тоже мерзавец. В обоих случаях есть основание опасаться за жизнь человека, в чьих действиях этот подлец усмотрит угрозу для себя. Черт подери, до тебя так и не дошло, что девушка была испугана, когда звонила мне вчера вечером?

Морюд спокойно посмотрел на меня.

— Ладно, — сказал он. — Возьмем за основу твои предпосылки. В таком случае у меня к тебе вопрос: ты ведь занимаешься альпинизмом?

— Да, — ответил я. И вспомнил вдруг, откуда мне знакомо его лицо. — Как и многие другие. Ты, например. Я видел тебя на сборах в районе Фусена.

Морюд никак не реагировал на это замечание.

— Следующий вопрос, — продолжал он. — Что ты делал в прошлом году 15 июля?

— Я уже говорил тому типу, что в углу сидит. В прошлом году пятнадцатого июля я был здесь, в городе. На дежурстве.

Морюд покачал головой.

— Нет, в прошлом году пятнадцатого июля ты был свободен. А точнее, поменялся дежурствами с Вегардом Тиллером, сославшись на то, что собираешься пройтись по горам.

— А-а, — вспомнил я. — В тот раз…

— Вот именно, — подхватил Морюд. — В тот раз. А потому я спрашиваю: в каких горах ты был?

— Троллхеймен.

— Ты можешь это доказать? Ты был не один? Расписался в гостевой книге в каком-нибудь приюте?

— Нет, я был один. И не заходил ни в какие приюты.

— Но ты был в Троллхеймене?

— Да.

— А может быть, прогуливался где-то между Офьордом и Руаном?

— Нет.

— Вместе с Марго Стрём?

— Нет.

— Не прошел вместе с ней через горы до Грютботна?

— Нет.

— Не поругался с ней, когда речь зашла об отцовстве ребенка, которого она ждала?

— Лично я точно знаю, что не мог быть отцом ее ребенка.

— Ты не убил ее вилами?

— Это становится малость однообразно. Нет, не убил.

— Может быть, ты не убил и того человека, который случайно напал на верный след?

— Бенте? Послушай, это же абсурдно. Нет, ее я тоже не убивал.

Морюд наклонился в мою сторону.

— Как видишь, я вполне серьезно отношусь к твоей аргументации. И ты должен признать, что твои объяснения не без слабых пунктов.

Он встал.

— Прежде чем ты уйдешь, запомни следующее: мы не отбрасываем никакие версии, даже самые умозрительные. Вот почему я попросил Брехейма и Сков присутствовать при нашем с тобой разговоре. Если между этим убийством и покушением на мосту или убийством в Грютботне есть какая-то связь, мы сумеем ее обнаружить.

Меня удивило, что он решил меня отпустить, но я не стал возражать. Напоследок мне предложили прочесть протокол моего допроса. Я расписался, хотя не мог припомнить, чтобы говорил что-либо из написанного.

На пятачке перед кирпичным зданием я остановился у статуи «Падение Икара». По Королевской улице с грохотом проехал трамвай, набитый людьми, которые возвращались домой к обеденному столу, отдыху и телевизионным новостям. Как ни в чем не бывало. Словно в городе ничего не произошло. Около церкви, у автобусной остановки через улицу, кучка молодежи громко хохотала над своими остротами. Словно юмор продолжал существовать. Но мне не хотелось смеяться. Скорее наоборот.

Я сделал глубокий вдох и ощутил острый запах часа пик.

Икар пытался достичь недостижимого. Спасаясь из плена у царя Миноса, он на склеенных воском крыльях взлетел к небу и, опьяненный успехом, продолжал подниматься все выше и выше к солнцу. Тем сильнее было падение, когда солнечный жар растопил воск.

Девушка, которую я не успел толком узнать, летела мотыльком на горящее пламя. Я мог остановить ее, мог предотвратить беду. Но, подобно Дедалу, оказался лишь пассивным зрителем ее гибели.

Достав карманные часы, я убедился, что до начала моего дежурства еще больше пяти часов. И мне было ясно, что я впервые явлюсь на работу в нетрезвом виде.

12

Сидя за столиком у окна, я видел, как в ресторан «Трубадур» входит Аксель Брехейм. Он не заметил меня, а может быть, заметил, но не пожелал здороваться. Прошел, не повернув головы, совсем близко от моего столика. Официантка в красной кофточке кивнула ему, словно приветствуя постоянного посетителя. Брехейм завернул за угол и исчез в тесной каморке, именуемой «каминной».

Я вновь сосредоточился на своей бутылке «Трубадура», Меланхолия — состояние души, которое особенно благоденствует в табачном дыму ресторанных залов. Моя форма меланхолии испытывает верх блаженства в обществе бутылки розового вина.

В двадцать три ноль-ноль я пришел на работу под хорошим хмельком, что не помешало мне более или менее нормально отсидеть ночное дежурство. Аксель Брехейм смотрелся куда хуже, когда прибыл, поддерживаемый сердитым таксистом.

К семи утра я почти совсем протрезвел, Вегард заметил мое состояние, но ничего не сказал. Он всегда был тактичен.

Я сдал дежурство. Вышел на улицу Шульца. Сделал всего каких-нибудь полсотни шагов, и тут вдруг у меня почернело в глазах. Когда чернота начала отступать, я обнаружил, что опираюсь на постамент статуи Петера Весселя Турденшолда. Сквозь тающую мглу я рассмотрел книжную лавку по ту сторону улицы. Справа высилась башня Мариинской церкви. За моей спиной раздались чьи-то торопливые шаги. Чей-то голос громко произнес мою фамилию. Я повернулся. Медленно.

Это была женщина-сыщик. Ингер Сков. Одета в тот же темно-красный костюм, что накануне. И лицо такое же непроницаемое, разве что с оттенком беспокойства при виде моего состояния.

Я выпрямился. Туман перед глазами исчез.

— Ничего страшного, — сказал я. — Просто голова немного закружилась. Все в порядке.

— Ты не против позавтракать со мной? — спросила она.

По голосу не понять — то ли на банкет, то ли на казнь тебя приглашают.

— Конечно, не против, — отвечал я.

Хотя вовсе не был уверен в этом. Может, я предпочел бы завтракать один.

Каким-то непостижимым образом общество Ингер Сков помогло мне расслабиться. Разговор протекал ровно и непринужденно, касаясь безопасных, но интересных тем. Время от времени она делала осторожные выпады. Задавала невинные вопросы о незначительных деталях пережитого мной за последние сутки. Если встречала сопротивление, тотчас отступала, переводила разговор на что-нибудь другое, чтобы чуть погодя уже под другим углом вновь подойти к тому, чего доискивалась.

Я предоставил ей полную инициативу. Воспользовался случаем сбросить напряжение. Сосредоточился на своем завтраке. Налегал на черный кофе.

За столиком в кафе «Ройял-гарден» я сидел лицом к лицу с любознательным представителем полицейского ведомства. Она говорила про мисс Марпл. Бенте. Велосипедистку с красным «ДБС». Один ее коллега подозревал меня в том, что я убил эту девушку. Что сама Ингер Сков думала на этот счет, оставалось для меня загадкой, но чем-то я ее все-таки заинтересовал. Иначе вряд ли она стала бы тратить на меня столько времени. К тому же угощать завтраком.

Я управился с последним бутербродом. Наелся до отвала и почувствовал, что здорово устал. Двадцать шесть часов без сна.

Официант предложил еще кофе. Я не стал отказываться.

— Играть в «сыщиков-любителей» опасно, — вдруг произнесла Ингер Сков.

Она как-то сразу переменилась, как если бы ей надоело изображать добрую тетушку.

— Международный терроризм — не хобби какое-нибудь, — продолжала она. — Это дело серьезное. И кровавое. Эти люди — профессионалы. Фанатичные профессионалы. Простодушным норвежским любителям следует решать кроссворды и собирать почтовые марки, вместо того чтобы воображать, будто расследование убийства сродни решению шахматной задачи. Мисс Марпл мертва. Она умерла вместе с Британской империей. Английские лорды продали свои поместья нуворишам и арабским нефтяным шейхам. Утонченные криминальные головоломки лишились крыши над головой.

— Мисс Марпл, — сказал я.

Ингер Сков удивленно воззрилась на меня.

— Я называл ее так про себя, — пояснил я, — пока не узнал настоящее имя. Теперь же, как ты сказала, она мертва.

Я собирался говорить холодно и трезво, но с великим удивлением обнаружил, что мои голосовые связки вдруг забастовали. И получился какой-то хриплый писк. Чашка выбила дробь о блюдце, когда я взялся за нее, чтобы прочистить горло черным кофе.

Ингер Сков молча наблюдала за выражением моего лица.

Я сделал глубокий вдох. Прокашлялся. Почувствовал, что снова владею собой.

— Теперь она мертва, — повторил я. — Итак, ты предполагаешь, что насчет покушения на Джона Солсбери она случайно проведала что-то такое, до чего вся норвежская полиция не смогла докопаться?

— Возможно. Последние дни она буквально шла по пятам наших людей. Тщательно обследовала мост Эльгсетер, словно надеялась, что террористы оставили там визитную карточку, которая ускользнула от глаз технических экспертов. Заведующий фирменной мастерской «Мерседес-Бенц» счел ее поведение таким подозрительным, что позвонил нам. Несколько раз заходила в «Интер электроникс». Ее видели в том районе, где живет директор Муэн. Она пыталась что-нибудь разузнать у сотрудников уголовного розыска в служебные и неслужебные часы.

— Но все время ты и твои коллеги опережали ее, — сказал я.

— Да.

— За исключением одного-единственного момента.

— Да, — повторила Ингер Сков.

— Единственное, в чем Бенте опережала вас, — продолжал я, — во вторник она видела белый «мерседес 190 Е» с фальшивыми номерными знаками и неизвестным человеком за рулем.

Ингер Сков кивнула.

— Морюд считает, что ее убил я, — сказал я. — Убил, так как она выяснила, что это я убил Марго.

— Возможно, — ответила Ингер Сков. — И возможно, он прав. Я не знаю.

Ее лицо было подобно открытой книге. С древнееврейскими письменами. Я видел письмена, но слов не понимал.

— Он ошибается, — сказал я.

— Возможно, — отозвалась Ингер Сков. — Его обязанность разобраться в этом. Моя задача — помогать расследованию покушения на американского министра обороны. И если Бенте убил человек, замешанный в покушении, из этого вытекают важные следствия для моего розыска.

— И одно из них, насколько я понимаю, говорит о том, что в таком случае не все террористы скрылись из города сразу после взрыва.

Ингер Сков кивнула.

— Мы обязаны считаться с этой возможностью, — сказала она. — Если в этом, обычно таком мирном городе свободно разгуливает хладнокровный убийца и террорист, жизни многих людей угрожает опасность. Твоей в первую очередь.

Она произнесла это таким же ровным голосом, каким телевизионная дикторша объявляет название вечерней проповеди. Тем не менее у меня побежали мурашки по спине, когда она вот так изложила мои собственные мысли.

— Может быть, ты видел больше, чем сам сознаешь, — продолжала Ингер Сков. — Или, может быть, убийца думает, что ты видел больше. В любом случае результат будет один и тот же. А потому говорю тебе: не вздумай идти по следам Бенте. Не затевай ничего такого, что может насторожить вероятного убийцу. Выбрось из головы всякие намерения играть в сыщика!

Я мог бы ответить, что у меня не было и нет таких намерений. И это была бы правда. Вместо этого я сказал:

— Ты пытаешься уберечь меня от участи, которая постигла Бенте?

Ингер Сков кивнула.

— Может быть, она осталась бы жива, — произнес я, — подумай ты об этом несколько раньше.

Взгляд, которым она меня удостоила, был подобен сверкающей стали в морозный январский день. И если у меня были еще какие-то слова на языке, то теперь я проглотил его. Ингер Сков молчала, но лицо ее красноречиво говорило: «Мы оба знаем, кому было сподручнее остановить безумные затеи девушки, которая теперь лежит бездыханная в морге губернской больницы.»

Поди ответь на это что-нибудь разумное.

Я сидел за столиком один. Ингер Сков ушла. В мозгах у меня копошилось легкое похмелье, а может быть, просто давал себя знать недосып. Желудок без особых возражений принял седьмую или восьмую чашку кофе. Ладони еще не совсем отошли от встречи с асфальтом четыре дня назад, однако сверх того у меня не было никаких заметных физических изъянов. Могло быть хуже, и все же я предпочел бы чувствовать себя лучше.

Внизу за окном катила свои струи Нида. Плавно, хотя и не так красиво, как в песне. По ту сторону реки чернело пожарище, напоминая о невероятном случае, когда пламя перекинулось с одного берега на другой. Сильный ветер не посчитался с тем, что все привыкли считать водную преграду самой надежной «противопожарной просекой» в городе, и только сверхчеловеческие усилия пожарных команд спасли от беды район Мёлленберг.

Какой-то мужчина спросил на ломаном английском языке разрешения занять место, которое освободила Ингер Сков. Я поднял взгляд. По виду его можно было принять за репортера консервативной «Нашунен». Весь зал был наполнен завтракающими посетителями. По всем признакам преобладали журналисты разных категорий. Больше свободных стульев не было, и я вежливо кивнул. В другом конце зала я рассмотрел постояльца гостиницы «Турденшолд», корреспондента «Чикаго трибюн». Одного из четверых постояльцев, которыми мог похвастаться наш отель в ночь накануне зловещего происшествия. Плотно сложенный, лицом он напоминал героя фильмов «Отсюда в вечность» и «Операция „Посейдон“». Сейчас он переговаривался с тремя соседями по столу, очевидно — коллегами. Зная, как кормят в «Турденшолде», я вполне понимал, почему он предпочитал завтракать здесь.

Я сходил к киоску возле стойки администратора и купил «Адрессеависен». По-прежнему большую часть первой страницы занимали материалы о покушении на Солсбери. Для Бенте отвели половину квадратного дециметра в верхнем правом углу.

На всякий случай я взял также несколько экземпляров вчерашних столичных газет, а также пять-шесть иностранных. Зажав под мышкой толстую пачку, вернулся в кафе. Корреспондент «Чикаго» и его коллеги проводили меня недоуменными взглядами. Репортер из «Нашунен» тоже заметно удивился, когда я положил на стол купленные газеты. Наверно, его изумило, зачем это человеку с чужестранной внешностью понадобился местный листок.

Просматривая свежий выпуск, я заметил поверх газеты обращенный на меня взгляд одного из приятелей чикагского газетчика. Видя, что я гляжу на него, он быстро отвел глаза. Слишком быстро. Или, может быть, недостаточно быстро. Как если бы ему было важно создать впечатление, что он случайно посмотрел в мою сторону.

Я похолодел. Что-то в поведении этой четверки подсказывало, что они говорят обо мне.

С чего бы это?

Тут же я взял себя в руки. Да, я слышал ночью таинственные шаги, да, за мной следит полиция. Но я еще не стал параноиком. Пока. И, предоставив американцам беседовать о своих делах, я сосредоточился на газетах.

«Адрессеависен» отвела покушению на Джона Солсбери четыре страницы. Марго Стрём фигурировала в маленькой заметке на третьей странице, в самом низу. Убийство Бенте заняло половину последней полосы.

На снимке она была не похожа на ту Бенте, которую я помнил. Лицо испуганное и нервное, глаза словно избегали взгляда читателя.

А вот дом, в котором она жила, я сразу узнал. Такой же серый и стереотипный, как и все двухквартирные дома, построенные сразу после войны. Газета сообщала, что Бенте снимала комнату с выходом около лестницы на второй этаж, с окном в сад позади дома. В этой комнате ее и убили.

Тело обнаружила хозяйка, когда решила проверить, почему дверь квартирантки приоткрыта. Та самая женщина с выпученными от ужаса глазами, которую я видел лежащей на носилках.

Окно в сад было открыто, как это часто бывает в теплые майские дни, когда трондхеймцы еще верят, что лето будет долгим и солнечным. Через него убийца проник в комнату. Судя по некоторым признакам, это был квартирный вор, сообщала газета, однако полиция не исключает и другие возможности.

Кому, как не мне, это знать.

Бенте возвращалась домой после полуночи. В обществе одной подруги, которая жила на улице Сверресборг, выше по склону. Они расстались в четверть первого. О дальнейшем известно лишь то, что в своей квартире Бенте, очевидно, застигла врасплох человека, который сперва задушил ее, потом пришпилил к стене длинным ножом.

Еще я прочел, что она находилась вместе с подругами с девяти вечера до полуночи. По их словам, она как будто была чем-то встревожена, но они не стали ее расспрашивать.

Автор статьи доводил до сведения читателей, что полиция задержала одного цветного иностранца, однако выпустила его после продолжительного допроса. На вопрос, подозревается ли задержанный в причастности к убийству, журналисту ничего не ответили, но есть основания полагать, что цветной иностранец был знаком с убитой.

Все.

«Арбейдерависа» писала примерно то же самое.

Я вернулся к заметке про Марго. Ничего особенного. Никаких новых для меня фактов.

Часть четырехстраничного материала о покушении была отведена описанию охоты на моего благоухающего чесноком итальянского приятеля Бернардо Каналетто, который внезапно исчез как раз тогда, когда полиция заподозрила, что на самом деле он — пресловутый международный террорист Аль-Ками. Был объявлен розыск, и в ночь на пятницу шведская полиция задержала итальянца в долине Фюнэс, у самой границы к востоку от Рёруса. Почтенный Каналетто ничего не мог понять. Террорист, он? Обыкновенный итальянский коммерсант, разъезжающий по делам на севере Европы. Пожалуйста, вот паспорт, водительское удостоверение. Подлинные документы. Фотография семьи. Вот я. Моя жена — Лилиана. Трое детей. Наш дом. Вот адресованное мне письмо. Ю андерстенд?

Молодой представитель шведской полиции был человек добросовестный, и он решил проверить правильность сообщенных сведений, прежде чем отпустить подозреваемого. Многочисленные и дорогостоящие телефонные звонки позволили установить, что задержанный и впрямь Карло Бернардо Каналетто Виванте, что он женат и у него трое детей и домашний адрес тот, что стоит на конверте. Но сверх того выяснилось, что некоего Карло Виванте, гражданина Италии, подозревают в причастности к незаконной продаже Южной Африке пушек шведской фирмы «Буфорс». Возможно, итальянец почувствовал себя неуютно, когда Трондхейм наводнили служащие норвежского полицейского ведомства, однако причины были не те, о каких думали представители правоохранительных органов. Международный контрабандист со связями В ЮАР вряд ли мог быть заинтересован в том, чтобы прикончить американского министра обороны. Еще один ложный след.

Листая газету за газетой, я удивлялся скудости информации. Одни лишь спекулятивные рассуждения, суть которых можно было выразить всего четырьмя словами: мы ничего не знаем. Для меня было ясно, что, кроме смутных подозрений, полиции не за что ухватиться.

Официанты ждали, когда я освобожу столик. Время завтрака давно кончилось, и они спешили произвести уборку до начала обеда.

Я собрал свои газеты и встал. Кроме меня в кафе оставался только один посетитель. Лишь один просидел столько же, сколько я, — тот из приятелей корреспондента «Чикаго трибюн», чей взгляд насторожил меня. Он тоже поднялся. Сложил экземпляр «Геральд трибюн», сунул в карман серого костюма и направился к выходу. Я пошел следом за ним.

Выйдя, я долго искал свой велосипед, пока не сообразил, что оставил его на улице Фрама, откуда меня увезла полиция.

По пути к автобусной остановке на улице Королевы я остановился у газетного киоска на Малой площади. Мое внимание привлекли субботние газеты, доставленные из Осло.

На первой странице «Дагбладет» смотрели куда-то в сторону глаза испуганной нервной девушки. Газета вопрошала: «ЧТО ОНА ЗНАЛА?»

«Вердене ганг» поместила портрет поменьше под заголовком: «ЛИКВИДИРОВАНА».

Гораздо больше места занимал другой снимок. На нем был изображен сфотографированный под углом сзади мужчина, лицо которого маскировала черная полоса. Он стоял подле статуи «Падение Икара», и было отчетливо видно, что у него нетипичная для норвежцев смуглая кожа.

13

Полицейские сирены, вырвавшие меня из объятий не слишком глубокого сна, оказались стрекочущим звонком зеленого телефона на тумбочке у кровати. Часы показывали четверть шестого. Судя по всему, еще продолжалась суббота. Состояние организма не давало мне повода заключить, что я проспал целые сутки, и я не мог себе представить, чтобы кому-то втемяшилось — в воскресенье звонить мне в шестом часу утра. Из чего следовало, что я проспал неполных четыре часа.

Мне снилось, что я ловлю бабочек. В зимнем саду гостиницы «Резиданс» мой сачок накрыл трепещущую монашенку. Только я приготовился поместить этот отличный экземпляр под стекло к другим волнянкам в моей коллекции, как обнаружил, что мои пальцы сжимают испуганную девушку, причем игла, на которую я ее наколол, совсем не игла, а длинный узкий нож. Одновременно послышался далекий сиплый голос полицейской сирены.

Я взял четырехгранную телефонную трубку.

Это был Педер Киберг. Полтора часа спустя мы сидели с ним в кафе Союза студентов, потягивая пиво. Педер держал пространную речь о низкопробной журналистике, но я не слушал его. Мои мысли были заняты другим.

За сорок минут до этого, когда я, оседлав велосипед, выехал на улицу Оскара Вистинга, чтобы катить вниз по направлению к центру, за спиной у меня включился автомобильный мотор. Оглянувшись, я обнаружил, что на дороге стоит белый «опель-кадет» и водитель еще не освободил ручной тормоз. Сразу после поворота я заметил, что машина следует за мной. Я прижался к тротуару, но водитель не стал меня обгонять. Вполне понятно, если учесть, что я ехал с привычной скоростью в сторону улицы Юхана Фалкбергета, а навстречу нам поднимался мотоциклист.

Я почти достиг верхней точки подъема у Кругозора, когда «опель» свернул на соседнюю полосу и обогнал меня, В тот самый миг, когда я ловил баланс, чтобы, остановившись, полюбоваться, как обычно, панорамой города, мне удалось рассмотреть водителя белой машины. За рулем сидел мужчина в сером костюме. Тот самый, вместе с которым я выходил из ресторана «Ройял-гарден». И у которого из кармана пиджака торчала сложенная вдвое газета «Геральд трибюн».

На мгновение я утратил контроль над велосипедом. Крутнул педаль три-четыре раза и едва не врезался в задний бампер «опеля».

На спуске к Нагорной улице, отстав на полсотни метров от белой машины, я собрался с мыслями. Пришел к заключению, что у американского журналиста могла быть тысяча причин заехать на улицу Оскара Вистинга. Может быть, там жили его знакомые. Строго говоря, еще неизвестно — журналист ли он. Почему не допустить, что он служит в какой-нибудь нефтяной компании. Или занимается в Высшем техническом училище. Может быть, он вовсе и не американец. Я ведь исходил лишь из того, что он разговаривал с сотрудником «Чикаго трибюн» и читал американскую газету, но для этого не обязательно быть иностранцем. Может быть, он самый обыкновенный норвежец.

Продолжая катить в сторону центра, я убедил себя, что у меня по-прежнему нет никаких причин поддаваться паранойе, что случайные встречи с человеком в сером костюме действительно были случайными.

Однако теперь я начал сомневаться в этом.

Потому что в самом углу у входной двери, за столиком с чашкой кофе, я вновь увидел его.

Возможно, речь идет о чистом совпадении.

Возможно, он и впрямь американский журналист, которому подсказали, что этот смуглый норвежец располагает важными сведениями о покушении на министра обороны.

Возможно, он — международный террорист, который только ждет удобного случал ликвидировать меня.

— Беда в том, — вздохнул Педер Киберг, — что по твоему лицу никогда не поймешь, слушаешь ты или нет. Полное отсутствие какого-либо интереса.

— Я слушаю, — сказал я. — Ты ругал «Вердене ганг». Утверждал, что материал с моей фотографией отдает расизмом.

— Ты не согласен? — спросил Педер.

— Сама по себе моя фотография, — ответил я, — снятая перед полицейским управлением, плюс заголовок «Подозревается цветной норвежец?» относятся к тексту, в котором до сведения публики доводится тот факт, что некто, не называемый по имени, был допрошен и выпущен на свободу. А если этот материал случайно попал на разворот, посвященный международному терроризму, с намеком о его возможных ответвлениях в Норвегии, то этого вряд ли достаточно, чтобы соответствующая комиссия стала рассматривать мою жалобу.

— Господи! Неужели тебе невдомек, что они затевают? Используя тебя с твоим цветом кожи и тот факт, что ты случайно был знаком с этой особой, они хотят навязать людям всякие квазиэкзотические, щекочущие нервы ассоциации с одной-единственной целью — поднять тираж своей паршивой газетенки! А ты сидишь тут с таким видом, словно это тебя вовсе не касается!

Педер был потрясен ничуть не меньше, чем если бы я вдруг сообщил ему, что примкнул к движению «Свидетелей Иеговы».

— Точно, — сказал я. — Сижу тут. И выгляжу так, словно меня это совсем не касается.

Он тяжело вздохнул и мотнул головой.

— Черт подери, — вымолвил он. — Тебя ничем не проймешь, Антонио.

Внезапно он весь подобрался и воззрился на меня расширенными глазами.

— Постой! Уж не ты ли, Антонио? Это не ты прикончил обеих девчонок?

Взгляд его был исполнен тревоги. Рука нащупала пачку «Принца». Коробку спичек. Он сунул в рот сигарету. Достал спичку из коробка. Закурил. Все это одной рукой, как в спектакле «Трамвай „Желание“», премьера которого так и не состоялась. Когда мы оба были в самодеятельной труппе «Ила пир».

Я смотрел ему в глаза, в два глубоких колодца, и вдруг меня осенило. Я разглядел возможную связь. И нашел нужные слова.

— Педер, — заговорил я. — Послушай, она ведь и тебя разыскала, верно? Разговаривала с тобой? В среду или четверг? Я не прав?

Педер разинул рот, словно треска на ветру. Наконец ответил:

— Как ты узнал?

— Не знал, догадался.

— В четверг вечером, — сказал Педер. — Около семи. Я зашел в кафе Эриксена. Сел почитать, выпить вина. Вдруг появляется она. Садится у моего столика и спрашивает, я ли такой-то и знаю ли я тебя.

— И сразу принялась выяснять, какие отношения у тебя были с Марго.

Он кивнул.

— Не с первых слов, но и мешкать не стала.

— И ты ответил?

— А куда тут денешься.

Она расспрашивала умеючи.

— И что же ты рассказал?

— Ничего такого, чего бы ты не знал.

— Что ты рассказал?

Педер удивленно посмотрел на меня.

— В общих чертах, что я одно время жил с ней и что на Пасху в прошлом году выставил ее за дверь и последний раз мы встречались в мае. Что еще, по-твоему, я должен был сказать?

— Ты рассказал ей, что это ты сделал ребенка Марго?

Педер криво усмехнулся.

— Марго не от меня была беременна, — сказал он. Пришла моя очередь смешаться. Педер торжествовал.

— Во всяком случае, так говорит полиция, — продолжал он. — На основании моего анализа крови.

— А впрочем, это не играет никакой роли, — рассудил я вслух.

Педер наморщил лоб.

— Не играет роли?

— Ну да, если Марго разыскала тебя в Грютботне, сказала, что беременна и что ты — отец, тогда ты еще не знал, что это неправда. Бенте еще о чем-нибудь спрашивала? Интересовалась какими-нибудь подробностями?

Педер сердито глянул на меня.

— На что ты, черт подери, намекаешь? Что это я раскроил череп Марго?

— Не напрягайся, — сказал я. — И ответь на мой вопрос.

Он наклонился над столиком и заговорил негромко, чеканя слова:

— Вот что. Во-первых, я понятия не имею, каким образом Марго очутилась в силосе на ферме Грюте. Во-вторых, неужели ты всерьез считаешь, что нормальный человек способен убить девчонку только потому, что она говорит ему о своей беременности?

— И все-таки, — сказал я, — допустим, что Марго связалась с тобой, когда ты был в Грютботне. Может быть, позвонила по телефону. Или написала письмо. Пятнадцатого июля приехала сама. На какой лодке ты выходил ловить рыбу?

— Пластмассовый ялик, двадцатисильный подвесной мотор.

— Ну вот. Стало быть, за короткий срок ты мог отъехать довольно далеко. Мог где-то подобрать ее и привезти в Грютботн. Я не очень верю показаниям людей, которые абсолютно уверены в своей правоте. По-моему, сплетницы в Грютботне могли и ошибиться. В принципе ты мог незаметно высадить на берег Марго. Другие варианты слишком маловероятны. И в таком случае…

Педер медленно покачал головой.

Один черт знает, чего ты добиваешься, Антонио, — произнес он задумчиво. — Уж больно ты старался убедить меня взять на себя ответственность за неродившегося отпрыска Марго.

Глядя в черные колодцы его глаз, нельзя было угадать, что у него на уме.

Когда я спустя два часа вышел из кафе, человек в сером костюме уже исчез. Но на всем пути через город и вверх на холмы мне казалось, что за мной следует светлый «опель». И когда я, обогнув дом 5 А, свернул на улицу Оскара Вистинга, то отчетливо увидел чей-то неподвижный силуэт за рулем темной «тоёты», стоящей метрах в двадцати — тридцати выше по склону.

А может быть, это был всего-навсего подголовник.

Войдя к себе, я запер дверь и проверил, что цепочка хорошо привинчена. Прежде чем зажигать свет, постарался задернуть все шторы и надежно запереть все окна.

В ту ночь мне плохо спалось.

14

Это воскресное утро вроде бы ничем не отличалось от всех предыдущих. Соборные колокола звонили к литургии, на дороги и тропы лесного массива вышли любители свежего воздуха и упругие физкультурники, в гаванях готовили к сезону малые суда, на садовых участках в дачных поселках полным ходом развернулись весенние работы, вдоль набережной Ниды прогуливались пенсионеры и супружеские пары с детскими колясками. В лучах ласкового майского солнца Трондхейм производил самое идиллическое впечатление, и когда я, пересекая улицу Эльгсетер около Союза студентов, поглядел налево, в сторону моста, там ничто не напоминало о трагедии, не далее как во вторник потрясшей основы города, который столько раз бывал центром великих исторических событий в маленькой стране на краю света. Как будто все оставалось по-старому, словно ничего не произошло. Любители бега трусцой, владельцы яхт и гуляющие пенсионеры не изменили своим привычкам, точно забыв, что пятью днями раньше на этом мосту трое погибли и четверо были тяжело ранены. Точно мимо их сознания прошло, что в ночь на пятницу была зверски убита молодая девушка. Город жил своей жизнью, как будет жить всегда, пока остается камень на камне.

Однако под камнем основанием этого города в устье Ниды служила всего лишь крайне зыбкая песчаная отмель, а строить на песке не всегда разумно, если верить древнему мудрецу.

Я тоже посвятил это воскресное утро тому, чем занимался всегда, если не дежурил в ночь на воскресенье, — бегу трусцой. Так что на первый взгляд не было особой разницы между мной и остальными жителями Трондхейма, пытающимися жить как жили, несмотря на грубое посягательство, которому подверглись здешние безмятежные будни. Однако видимость еще не вся действительность.

Взять хотя бы такой факт: по воскресным улицам разъезжало небывалое число бело-черных «вольво» с надписью: «ПОЛИЦИЯ».

Или такой: очень уж многие из тех, кто в это воскресенье прогуливался по улицам Трондхейма, особенно в центре, были оснащены маленькими черными переносными радиостанциями, которые время от времени что-то коротко изрекали металлическим голосом.

И еще: в обычное воскресенье смуглый любитель бега трусцой, который в эту минуту пересекал улицу Эльгсетер, избрал бы совсем другой маршрут, на другой окраине. И при нормальных обстоятельствах проходящие автомашины интересовали бы его лишь в той мере, в какой требовалось соблюдать осторожность, пересекая проезжую часть. Сегодня же он впивался взглядом в каждое транспортное средство: не смотрят ли оттуда на него более внимательно, чем это естественно при виде случайного пешехода?

У меня были все основания держать ухо востро.

Когда я неспешной трусцой покинул улицу Оскара Вистинга, машина стояла там же, что накануне вечером.

Коричневая, с металлическим отливом, «тоёта-карина». Теперь, при дневном свете, я отчетливо различил мужчину за рулем. Он нисколько не походил на человека в сером костюме. Зато сильно смахивал на моего школьного преподавателя физики. Такие же белесые волосы, такое же исхудалое лицо, словно у малярика со стажем.

Добежав до парка Ила, я уже не сомневался, что он следит за мной.

При других обстоятельствах это, наверно, позабавило бы меня, но как раз сегодня преследование незнакомым журналистом (если это был журналист) было мне совсем некстати. Обогнув церковь, я пробежал через пешеходный мост на Нидарский мыс. У меня с самого начала был задуман этот маршрут, посыпанная гравием набережная здесь куда лучше для ступней, чем булыжник и асфальт по другую сторону реки, к тому же я сумел оторваться от водителя «тоёты». Если только за рекой меня не поджидал его приятель в белом «опеле», готовый продолжать слежку. Или он сам не бросил машину и не побежал за мной вдогонку. В коричневой тройке вместо тренировочного костюма такой любитель бега выглядел бы весьма потешно.

На подступах к Союзу студентов ощущение слежки оставило меня, и, свернув на аллею к югу от большого круглого здания, я не увидел ни коричневой «тоёты», ни белого «опеля». На подъеме к монументальному главному корпусу Высшего технического училища я ускорил темп и сделал хороший рывок через следующий мост. Достигнув Верхней аллеи, до того запыхался и пропотел, что никто не усмотрел бы нарочитости в моем решении передохнуть, после того как я сбавил темп у большого кирпичного коттеджа, где жил командующий военным округом.

Перед коттеджем стояли двое караульных. Подтянутые, гладко выбритые новобранцы, лица свободны как от щетины, так и от всякого выражения. С автоматами наготове — еще один признак того, что не все оставалось по-старому в Трондхейме после недавних событий.

Я остановился у фонарного столба и проделал несколько гимнастических упражнений. Столб выбрал не какой попало, а тот, что высился поближе к резным воротам перед домом директора Магне Муэна.

В десяти метрах от ворот, прямо на тротуаре, под запретительным знаком стоял синий «гольф». Машина — гражданская, но сидевший в непринужденной позе за рулем мужчина был в форме. Из чего следовало, что не только Бенте пришла в голову мысль, что террористический акт на самом деле мог быть направлен против директора Муэна, а не против американского министра. Другой причины, почему полиция установила пост около директорского жилища, я не видел.

Полицейский проводил меня взглядом, когда я пересекал улицу, и не спускал с меня глаз, пока я растирал мышцы, стоя на месте. Вероятно, его интерес к моей особе был вызван скорее тем обстоятельством, что я был единственным движущимся предметом в его поле зрения, нежели подозрением, что я могу представлять угрозу для охраняемого объекта. Если только он не относился к числу тех, кто в каждом человеке с более темной, чем у среднего норвежца, кожей видел потенциального террориста. В таком случае он постарался широким зевком закамуфлировать эту тенденцию.

Большой белый коттедж директора Магне Муэна был окружен еще большим садовым участком. Только что завершился капитальный ремонт, и не одно лишь качество голландской глазурованной черепицы свидетельствовало о процветании фирмы «Интер электроникс».

Двойной гараж находился в глубине сада, так что его ворота было плохо видно. Медленно шагая вдоль густой зеленой изгороди, я убедился, что человек, который проник в директорский гараж и поместил в бензобак «мерседеса» дистанционный взрыватель, мог не опасаться, что его заметит случайный ночной прохожий. От возможных свидетелей в соседних домах гараж заслоняли большие деревья.

Я сам не знал, что еще надеялся обнаружить, рассчитывал ли вообще на какое-нибудь открытие. Быть может, мне просто были нужны конкретные зрительные впечатления, чтобы подстегнуть мыслительный процесс, который начался, когда старший инспектор Ингер Сков так истово разъясняла, что для меня нет ничего хуже, чем пытаться играть в сыщика.

До той минуты я и не помышлял об этом.

Иное дело теперь.

Не люблю, когда указывают, что мне следует и чего не следует делать.

Полицейский проводил меня усталым взглядом, когда я пробежал мимо его машины и свернул на улицу Гюде. Дальше я пересек широкую улицу Эйдсволл и двинулся на подъем в сторону улицы Юнсванн. Добежав до нее, остановился на несколько секунд, привлеченный видом красного двухквартирного дома, где, как мне было известно, снимал комнату Ульф Халлдал, двадцатилетний шофер, ставший, наверно, самой невинной жертвой покушения на мосту Эльгсетер.

Я продолжал рыскать по дорогам южного пригорода без цели и смысла, словно бродячий пес, почуявший дичь и тут же потерявший след. Если поначалу я и знал, почему именно эти места выбрал для воскресного пробега, вместо того чтобы трусить по тропам пригородного леса, то сейчас причина была забыта. Видимо, добычу перехватил какой-нибудь прожорливый канюк. Или американский орел в японской «тоёте».

Чистый случай привел меня на улицу Тюхолт, неподалеку от места, отведенного под строительство радиоцентра. Возможно я вспомнил, что здесь живет сын директора «Интер электроникс» Бьёрн Муэн, но мне не приходило в голову, что через него я могу нащупать важную нить в запутанном клубке, который болтался у меня перед носом в последние дни. Не приходило, пока я не увидел Бьёрна выходящим из дома с набором горного снаряжения.

Тотчас именно он стал главной нитью.

Я остановился. То же сделал он, удивленно улыбаясь. За его спиной в дверях появилась девушка, которую мне доводилось видеть раньше в Клубе альпинистов. Ее звали Вероника Хансен, ей было что-то около тридцати лет. Последний раз мы встречались прошлым летом на сборах в долине Иннер, где Бьёрн Муэн был инструктором. Между ними были весьма теплые отношения; мне тогда представлялось, что это всего лишь один из многих мимолетных романов Бьёрна.

Надо же так ошибиться.

Вероника была небольшого роста, но крепко сложена. Подростком успешно занималась легкой атлетикой, не раз первенствовала на областных чемпионатах юниоров. Перейдя в следующий возрастной класс, в первом же году вышла на чемпионате Норвегии в финал забегов на восемьсот метров, но затем ее имя исчезло со страниц спортивной прессы. Возможно, предпочла продолжить образование; где-то я слышал, что она занималась в Высшем коммерческом училище.

Сейчас Вероника остановилась в ожидании, пока мы с Бьёрном Муэном пустились в обсуждение достоинств различных типов горного снаряжения. Ждала нетерпеливо, то и дело поглядывая на часы.

Бьёрн Муэн тоже заметно нервничал. В его голосе угадывалось скрытое напряжение. То ли он опасался, что невинная беседа вдруг может принять нежелательный характер, то ли сам искал повод вырулить в бурные воды. Ответ последовал довольно скоро.

— Я вижу, ты отвоевал себе место на первой полосе «Вердене ганг», — осторожно произнес он, когда стало очевидно, что начальный предмет нашего разговора исчерпан.

— Похоже на то, — ответил я, выжидая, что последует дальше.

— Там пишут, что ты подозреваешься в убийстве.

— С большим вопросительным знаком, — сказал я.

— Насколько я понял, речь идет о девушке, про которую мы с тобой говорили на днях? Разве ты был с ней знаком?

Что-то в его голосе родило у меня ощущение, что Бьёрн пытается заманить меня в ловушку. Провоцирует на высказывание, которое подтвердило бы посеянное газетой подозрение.

А может быть, я это просто вообразил, поддаваясь паранойе.

Вероника Хансен взяла у него снаряжение и направилась к гаражу, делая вид, что наш разговор ее не интересует.

— Я не был с ней знаком, — ответил я.

Бьёрна Муэна одолевало любопытство, однако он явно не знал, как продолжить разговор, не нарушая правил вежливой беседы. Но какой там этикет, когда речь идет об убийстве. И я пришел ему на помощь.

— Полиция подозревает меня в том, — сказал я, — что я раскроил череп одной деве по имени Марго Стрём. На прошлой неделе ее нашли в силосе у одной фермы на полуострове Фусен.

Бьёрн реагировал на мои слова так, словно я перевел разговор на погоду. Но затем выражение его лица вдруг изменилось.

— Это не та Марго Стрём, — серьезно произнес он, — что работала в «Интере» в прошлом году?

— Та самая, — ответил я.

— Черт возьми, — произнес он сдержанно.

И примолк, как будто мои слова заставили его задуматься. Видно было, что ему хочется узнать побольше, но он не знает, как действовать. Мой следующий ход вряд ли пришелся ему по нраву.

— Если ты не спешишь, — сказал я, бросив взгляд на нетерпеливо ожидающую девушку у гаража, — могу поделиться одной из моих теорий насчет убийства Марго. И Бенте, которую убили в ночь на пятницу.

Не дожидаясь ответа, я продолжал:

— В прошлом году на Марго Стрём положил глаз сын директора фирмы, где она одно время работала. Этот парень был отъявленный бабник, и вряд ли он собирался долго крутить с Марго. Вскоре он отделался от нее и решил, что все кончено. Но не учел строптивости этой самой Марго. И того обстоятельства, что она забеременела.

Я сделал паузу. Лицо Бьёрна Муэна ровным счетом ничего не выражало.

— Роль потенциального родителя отнюдь не улыбалась этому директорскому сыночку, — сказал я. — Мало того, что его отец преуспевающий коммерсант, он и сам совладелец процветающего предприятия, так что скандал ему совсем некстати. И он придумал хитрый способ решить проблему. В этой связи следует подчеркнуть, что сын директора фирмы занимается альпинизмом. И вот он приглашает Марго в небольшой поход в глухое селение на Фусене, куда можно попасть либо на катере, либо на вертолете, либо при помощи горного снаряжения. Здесь молодой человек приканчивает ее, прячет труп и бесследно исчезает тем же путем, каким прибыл, — по отвесной скале. Десять месяцев спустя труп находят, но убийца уверен, что никто его не заподозрит. Никому не известно, что он побывал в селении вместе с Марго, он постарался уничтожить все следы и чувствует себя в полной безопасности. Вплоть до того дня, когда его разыскивает какая-то незнакомая девушка и задает пренеприятные вопросы. Тут молодой совладелец фирмы понимает, что возникла еще одна проблема, которую надобно решить хитрым способом.

Теперь лицо Бьёрна Муэна отражало столько чувств, что я не поспевал в них разбираться. Одно было очевидно: он смотрел на меня разинув рот. Долго смотрел. Потом рассмеялся.

— Ты шутишь, — вымолвил он. — Ты в самом деле считаешь, что кто-то пришиб Марго Стрём только потому, что она забеременела? Господи! Нынче не девятнадцатый век. И вообще, моя репутация никак не пострадала бы от тяжбы по поводу отцовства.

— Точно, — ответил я. — Я шучу.

Бьёрн Муэн продолжал смеяться.

Но я бы не сказал, что он смеется от души. Тут впервые заговорила стоявшая у гаража Вероника Хансен.

— Бьёрн, — позвала она, — мы опоздаем на паром.

И сразу он заспешил. Смех сменился кривой ухмылкой. В четыре шага он очутился у дверей гаража. Наклонился над замком. Остановился. Хлопнул себя ладонью по лбу.

— А черт, чуть не забыл ключи от дачи!

Бегом промчался мимо меня к дому. Крикнул на ходу: «Пока!» И пропал. Лишь распахнутая дверь говорила о том, куда он делся. У Вероники Хансен было такое лицо, точно на глазах у нее искусный иллюзионист выполнил номер с исчезновением.

Я побежал дальше, чувствуя боль в мышцах ног. Слишком долго простоял на месте, не размяв их как следует.

Вечером я провел несколько часов над унылой серой мозаикой на обеденном столе, но ни один кусочек не хотел ложиться на место. Я не мог усмотреть ничего вразумительного в абстрактной сетке извилистых линий на овальной плоскости, глаза напрасно искали связь между ней и кусочками картона, которые я вертел пальцами, рассматривая то серую изнанку, то крохотные фрагменты среднеевропейского пейзажа, изображенного на коробке. Может быть, никакой связи и не было. Может быть, я уже исчерпал все варианты. Может быть, оставшиеся кусочки были от другой картинки, скрытой от моего взора потому, что я сторонился истины.

Или же я совсем заблудился в своих рассуждениях.

15

Внушительное здание акционерного общества «Интер электроникс» помещалось на улице Хокона VII в северном предместье, между фирмой, специализирующейся на электроарматуре, и складом лесоматериалов. Пышный фасад и роскошный интерьер красноречиво свидетельствовали о крутом экономическом подъеме «Интера» за последние три года. Причем начался этот подъем, когда через два года после окончания Высшей технической школы с оценками, слух о которых дошел аж до королевского двора, Бьёрн Муэн стал совладельцем семейного предприятия. Одно время директорский сын сочетал занятия в ВТШ с работой в независимом исследовательском центре, развивая тему своей дипломной работы на факультете электротехники. И еще до того, как он получил инженерный диплом, представители по меньшей мере пяти американских, французских и японских индустриальных концернов выходили на молодого гения, рассчитывая закупить его самого и его идеи. Вскоре после того, как была одобрена знаменитая дипломная работа, газета «Адрессеависен» в разделе «Экономическая жизнь» заявила, что проведенные за три с половиной месяца исследования дипломника превзойдут своим эффектом введение микропроцессора. Если даже в силу местного патриотизма эта оценка на три четверти была завышена, все равно неоспоримым остается факт, что результаты Бьёрна Муэна вызвали большой международный интерес. Через два года работы в исследовательском центре он с богатой коллекцией патентов и четырьмя сотрудниками высокого класса перешел в фирму отца. И в первый же год «Интер электроникс» из второстепенного поставщика комплектующих для норвежских предприятий, производящих ЭВМ, стала одной из ведущих фирм на европейском рынке.

Видимо, перед архитектором, коему было поручено проектировать новое здание «Интера», поставили задачу сотворить зримое выражение этого триумфа. И должно быть, сходными мотивами руководился начальник отдела кадров, когда нанимал тех, кто за стойкой напротив входной двери воплощал обращенное к внешнему миру человеческое лицо предприятия.

Природная элегантность и изысканный декор обеих женщин отменно дополняли роскошь архитектоники. И отвечал за оформление явно один и тот же дизайнер, ибо друг от друга их отличала только одна деталь: если у одной волосы были собраны в пучок на затылке, то у другой аккуратную головку обрамляла искусная прическа.

Я обратился к той, что с пучком. Она не так надменно посмотрела на меня, когда я вошел.

— Мне бы хотелось поговорить с Бьёрном Муэном, — сказал я, слегка отклоняясь от истины.

Оно посмотрела на меня так, словно я был норвежской лайкой на выставке афганских борзых.

— Вам назначено?

— В известном смысле, — ответил я. — Он просил меня как-нибудь заглянуть.

Опять же отклонение от истины. Может быть, она поняла, что я вру, а может, постаралась изобразить недоверие — и весьма преуспела в этом.

— Директор Муэн-младший, — произнесла она, делая ударение не каждом слоге, — в отъезде и вернется не раньше среды, во второй половине дня.

— Жаль, — вымолвил я, словно это было для меня совершенной новостью.

На полпути к выходу я повернулся, как бы что-то вспомнив, и снова подошел к стойке.

— Да, еще один вопрос. Кажется, у вас работает одна моя старая знакомая — Марго Стрём.

Между бровями гладкой маски возникли две меленькие некрасивые морщинки.

— Марго Стрём здесь больше не работает, — ответила женщина за стойкой. — И кроме того, она почила.

Слегка высокопарный слог вполне согласовался с внешностью этой особы. Я попытался изобразить смесь удивления и смиренной скорби.

— Вот как… Я и не знал. Печально. Ну-ну…

И сделал еще одну показную попытку уйти и снова прикинулся, будто мне вдруг пришла в голову одна мысль.

— У меня дома книга лежит, — сказал я. — Я взял почитать у Марго, но книга-то не ее, а кого-то еще, с кем она вместе работала. Ты не представляешь себе, кто бы это мог быть? Кто-то, с кем она близко общалась, когда работала здесь.

— Марго Стрём уволилась задолго до того, как фирма «Интер электроникс» переехала в это здание, — сказала женщина с пучком. — Я тогда здесь не служила.

На лице ее было написано: «К счастью». Как если бы работать в таком месте, как старое, пыльное заводское здание, где закладывал основы своего дела Магне Муэн, было ниже ее достоинства.

— Может быть, фру Вингсанд поможет вам, — добавила женщина с пучком.

Лицо ее малость смягчилось, словно она усмотрела нечто положительное в том, что я желаю вернуть книгу, одолженную у покойной. Возможно, сперва она усомнилась в том, что я отношусь с уважением к частной собственности.

Женщина без пучка волос, которую, как теперь выяснилось, звали фру Вингсанд, включала коммутатор, пока я разговаривал с ее коллегой. Вряд ли коммутатор мешал ей следить за нашей беседой, но все же мне пришлось повторить все сначала, прежде чем она перешла из слушающего в размышляющее состояние.

— Марго Стрём мало общалась с другими служащими фирмы, — произнесла она наконец. — Дело в том, что она недолго у нас проработала. И не здесь, а там, где мы помещались прежде.

По тому, как фру Вингсанд это сказала, было ясно, что, с ее точки зрения, Марго никак не отвечала бы требованиям новой обстановки.

— Я уверен, что она была с кем-то хорошо знакома, — настаивал я. — Это не мог быть шофер, который погиб при взрыве машины?

— Халлдал? Исключено.

По ее лицу я прочел: «Этот симпатичный молодой человек ни за что не стал бы связываться с такой ужасной особой».

— Но ведь какие-то знакомые были, — сказал я. Она помешкала, прежде чем ответить.

— Возможно. Не берусь утверждать, но не исключено, что фрекен Хансен ее знала. Она работает консультантом в финансовом отделе. Вероника Хансен. Но ее, к сожалению, сегодня здесь нет.

— Похоже на то, — согласился я. — Но может быть, она будет в среду, во второй половине дня?

«Нисколько не удивлюсь, если фрекен Хансен знает этого несимпатичного молодого человека», прочел я в глазах фру Вингсанд.

Пересекая стоянку автомашин, я встретил старшего инспектора Ингер Сков. Вряд ли она случайно вышла из белой «мазды» в ту самую минуту, когда я проходил мимо.

— Какое приятное совпадение, — сказал я.

— Сказано было тебе, чтобы не совал свой нос, — серьезно произнесла она.

— Но, дорогая, — ответил я елейным голосом, — я просто хотел поболтать с одним старым приятелем-альпинистом, Бьёрном Муэном. Да только он, к сожалению, куда-то уехал.

— Это не шутки, — сказала Ингер Сков. — О чем ты спрашивал там у них? Все равно я узнаю.

— О том, что сказал тебе. Спросил, могу ли я видеть Бьёрна Муэна. Потом я вспомнил, что дома у меня лежит книга, которую я когда-то взял почитать у Марго Стрём. Книга принадлежит кому-то из ее знакомых по работе в «Интере», фамилию не помню. И я спросил двух дам, что там сидят, может быть, они знают, кто бы это мог быть.

— Ну и как, знают?

— Нет. У Марго было мало друзей. В том числе и тогда, когда она работала в «Интере».

— Но что-то тебе подсказали?

— Да.

— И что же?

— Вероника Хансен. Консультант финансового отдела. Это с ней уехал Бьёрн Муэн. На дачу. Захватив горное снаряжение.

Моя осведомленность не удивила Ингер Сков.

— Нам позвонил заведующий автомастерской, — сообщила она. — Сказал, что какой-то подозрительный цветной мужчина слонялся там сегодня. Ты что-нибудь выяснил?

— Ничего. Сверх того, что кто угодно мог за несколько секунд повредить «мерседес» военных, если только в этот момент капот был открыт и никто не смотрел в ту сторону. Надо полагать, у тебя записаны фамилии всех, кто заходил в мастерскую седьмого мая? За исключением одного-двух неизвестных лиц?

Ингер Сков кивнула.

— Не суй свой нос, — повторила она. — Это тебе не игра в ковбоев — индейцев. Занимайся своими делами. Не то придется нам задержать тебя по подозрению в убийстве.

— Чтобы защитить меня или потому, что в самом деле подозреваете?

Ингер Сков пожала плечами.

— Может быть, эти твои поиски — всего лишь отвлекающий маневр. Может быть, и впрямь убийца — это ты. Может быть, ты вообразил, что полиция не станет подозревать человека, которому вздумалось изображать детектива-любителя. Который как будто сам заинтересован в раскрытии истины.

Она смолкла. Я подождал. Она продолжала молчать. Заговорила снова, когда я приготовился уходить.

— Кстати — как называется книга, которую ты хотел вернуть?

— «Дон Кихот», — ответил я не задумываясь.

Я ехал не торопясь на велосипеде в сторону центра. Из телефонной будки на Центральном телеграфе в третий раз за этот день попытался дозвониться по номеру, который, согласно списку абонентов, принадлежал «Эмнести интернешнл»: «Трондхеймское отд., вторн. 9—12, четв. после 18». В третий раз услышал десять длинных гудков и никакого ответа. Неудивительно, сегодня был понедельник и часы показывали три с минутами.

В магазине печати на Северной улице я купил четыре столичные газеты. После чего поднялся в кафе на втором этаже. Прошло больше часа, когда наконец появились двое, которых я выслеживал. Около десяти минут ожидания я потратил на просмотр газет, остальное время размышлял над сделанными за день записями.

Не очень вдохновляющее чтение.

Посещение фирменной мастерской «Мерседес» дало не более того, на что я рассчитывал. Я лично убедился в том, о чем писали все газеты, а именно, что даже в кишащем людьми цеху поразительно просто повредить систему зажигания автомашины таким способом, что специалисты далеко не сразу определят, почему мотор не заводится: достаточно воткнуть в ничем не примечательный зеленый провод обыкновенную булавку. Пустяковое дело для хладнокровного террориста. Случайный наблюдатель решил бы всего-навсего, что перед ним клиент, который заполняет ожидание, изучая 136-сильный мотор «мерседеса».

Но какую цель преследовала диверсия? Вроде бы ясно: вынудить замену автомашины для официального гостя. Однако где гарантия, что представительскую машину вооруженных сил заменят «мерседесом» директора Муэна? Между тем именно такая замена лежала в основе всей акции.

Что никак не вязалось с сложившимся у меня представлением о террористе или террористах. Почти всю первую половину дня я провел в Народной библиотеке, штудируя газеты за последнюю неделю, и перед моим внутренним взором постепенно возник образ профессионала, циничного террориста, тщательно обдумывающего каждую деталь.

Достаточно того, что он сумел исчезнуть, не оставив никаких следов, кроме обугленных фрагментов электронного взрывателя. Которые, в той мере, в какой они поддавались распознанию, могли быть свободно приобретены в большинстве стран мира. Никаких тебе клейм «Сделано в Ливии» или надписей, возвещающих, что данное изделие получило благословение аятоллы Хомейни во имя священной войны против всех неверных министров обороны. Ничего, что позволяло бы хоть как-то судить о личности террориста, сверх того что он разбирался в электронике.

Профессионал, предпочитающий осуществлять акции на безопасном расстоянии при помощи радиоволн. Никаких чемоданов с бомбами в гостиничном холле, что грозит опасностью разоблачения. Никаких автоматных очередей из проходящей автомашины — с риском, что какой-нибудь нервный солдат откроет ответный огонь.

Это была типичная сольная работа. Выполненная так, что террорист затем мог анонимно раствориться в гуще туристов, жаждущих лицезреть «норвежские фьорды, полуночное солнце и великолепный собор в Трондхейме». Может быть, в эту минуту он отдыхает в рыбачьем домике на Лофотенских островах или беспечно бродит по Рыбному рынку и Немецким пристаням в Бергене. А может быть, еще пребывает в Трондхейме под видом одного из сотен журналистов, наводнивших улицы города.

Конечно же, он основательно подготовился. Не только тщательно изучил программу визита американского министра, но и настолько вник в детали местной обстановки, что знал о связях генерал-майора Андреассена и директора Магне Муэна. Иначе не объяснить тот факт, что он сперва повредил представительскую машину военного ведомства, а потом проник в директорский гараж и установил смертоносный детонатор.

И все же его затея висела на волоске. Министру обороны Солсбери могли предложить любую другую из тысяч личных машин в Трондхейме, и тогда все приготовления оказались бы тщетными.

Профессионал не стал бы рисковать, что его жертва сядет не в ту машину.

Газеты сообщали, что уже четыре террористические организации взяли на себя ответственность за акцию в Трондхейме. Одна дотоле неизвестная латиноамериканская группа называла в качестве мотива вмешательство США в дела Никарагуа. Шиитская секта на Ближнем Востоке утверждала, что убийство Солсбери — продолжение бомбовой войны против американских солдат в Ливане. В Мюнхене появилось письмо одного из подразделений «Роте Арме Фраксьон», где РАФ, хотя не говорила прямо о своей причастности, предрекала эскалацию «вооруженной борьбы против натовского империализма». Четвертая организация, французская, именовавшая себя «Комитет справедливости свободолюбивых гуманистов за истребление военных паразитов», выступила в печати с перечислением злодеяний, совершенных Солсбери во время вьетнамской войны.

Джон Г. Солсбери родился в том самом году, когда всю западную экономику потряс тяжелейший кризис, что, впрочем, не слишком сильно отразилось на годах детства и юности наследника миллионного состояния. Двадцати семи лет от роду он возглавил текстильную империю, основы которой семейство заложило еще во времена рабства. Но до того он успел сделать стремительную военную карьеру в американских войсках в Корее. Начало политической карьере положил, став губернатором родного штата Алабама, а после президентских выборов 1968 года стал одним из военных советников Ричарда Никсона. После того как Уотергейтский скандал заставил Никсона уйти, Солсбери преспокойно вернулся в директорское кресло текстильного концерна. Американские средства массовой информации успели почти позабыть о нем, когда после многих лет отсутствия он вновь возник на политической арене, заняв важный пост министра обороны. И вот теперь он мертв. Убит латиноамериканским революционером, шиитским фанатиком, немецким террористом из интеллектуалов или французским гуманистом, борющимся за мир. Или еще кем-то.

Может быть, тот же человек убил стройную светловолосую сероглазую норвежскую девушку с дамским велосипедом и певучим северным диалектом. Если так — это его величайший грех.

Полиция предупредила меня, чтобы я не вздумал идти по следам Бенте. Тем не менее именно этим я занялся. Зная, что в последние дни своей жизни где-то она вышла на отпечаток, оставленный человеком с гораздо большим размером обуви, чем ее собственный. Возможно, я считал, что у меня больше шансов, чем у полиции, найти этот отпечаток. Возможно, меня угнетало чувство вины, поскольку я ведь мог спасти жизнь Бенте. Возможно, я увлекся игрой, как увлекаюсь хорошей шахматной задачей.

Не знаю. И тогда не знал.

Единственное, в чем я был уверен: в хаотической путанице разных нитей я не видел пока ни одной, ухватившись за которую мог быть уверен, что не запутаюсь еще больше.

В четверть пятого явились двое, которых я ждал. Одновременно я обратил внимание на человека, сидевшего за пятым столиком от меня, у окна. Это был журналист из «Чикаго трибюн». Все такой же похожий на киноартиста. На этот раз он сидел один, с газетой и чашкой кофе.

Я подумал: если теперь встать и направиться к выходу, он сложит газету и покинет кафе, не допив свой кофе?

Девушки заметили меня. Я ответил на их взгляды подкупающей улыбкой, отработанной за четыре года службы в гостинице. Этот прием подействовал. Они повесили свои куртки на свободные стулья у моего столика и пошли за кока-колой.

Американский журналист проводил их взглядом.

Или просто случайно повел глазами в ту сторону?

Девушек звали Туве и Мириам. Обе приехали в город из области, работали неполный день, учились в вечерней школе и состояли в том же шахматном клубе, что и я. Если не считать редкое для девушек активное занятие шахматами, ничто больше не отличало Туве и Мириам от стандарта их двадцатилетних сверстниц. Правда, вы тщетно стали бы выискивать у них черты, позволяющие уверенно причислить их к этому стандарту.

Мне не пришлось особенно стараться, чтобы перевести разговор на недавнее чудовищное убийство. Все вышло само собой. Обе были в четверг на вечеринке, которая оказалась последней в жизни Бенте. И сильно переживали случившееся.

В тот вечер отмечался двадцать четвертый день рождения их подруги, живущей в восточной части города. Бенте явилась в начале десятого. Весь вечер сидела, замкнувшись в себе и почти не разговаривая. Незадолго до полуночи ушла домой вместе с девушкой, которой было с ней по пути.

Итак, она пришла к подруге в десятом часу. С семи до без четверти восемь сидела в кафе Эриксена вместе с Педером. Оттуда до места, где жила подруга, идти около четверти часа. Чем занималась Бенте с восьми до девяти часов? Кроме того что позвонила мне? Почему на целый час опоздала на вечеринку?

А до четверти пятого мы сидели с ней в ресторане «Багатель». Что она делала потом до семи часов?

— Вы хорошо ее знали? — спросил я.

Они ответили, как и следовало ожидать, что знали настолько хорошо, насколько можно за год узнать одноклассницу. Стало быть, не очень…

Приехала в город прошлой осенью. Откуда именно — неизвестно. Про ее увлечения они мало что могли оказать. Были ли у нее друзья вне школы — не знали. Точно знали, что у нее не было возлюбленного. Она живо интересовалась другими людьми, но свою душу не очень-то открывала.

— Она состояла в «Эмнести интернешнл»?

Этого они не знали. Зато слышали, что она очень интересовалась событиями в Южной Африке. Возможно, это было как-то связано с «Эмнести», но точно сказать нельзя.

Мы обсудили случившееся. Спокойно, никак не касаясь моей возможной роли в том, что произошло. Обе девушки читали газеты, это было заметно, но ничто не позволяло сделать вывод, что им страшно сидеть за одним столиком с жестоким убийцей. Это умерило мои тенденции к паранойе.

На какое-то время я вовсе расслабился.

Мы говорили о покушении на мосту Эльгсетер, о взрыве, который занес Трондхейм в сферы международной политики. Несколько секунд волны всемирной истории бушевали в столь мирном прежде городке на окраине Европы и схлынули, оставив три трупа и нескольких раненых. Однако Туве и Мириам более чудовищным представлялось то, что какой-то мужчина влез через окно в комнату молодой девушки и убил ее. Они не видели ничего абсурдного в том, что это происшествие трогает их больше, чем взрыв на мосту. Я тоже.

Три дня мне казалось, что мир пребывает в неведении о жестоком убийстве ни в чем не повинной девушки, казалось, что жизнь идет обычной колеей, безразличная к тому, что порхающую бабочку пронзили острые когти хищника. Теперь я видел два живых свидетельства того, что дело обстоит не так уж скверно.

Они вспоминали Бенте с грустью в голосе. Было сказано не так уж много. Мелькали какие-то разрозненные человеческие черточки. Кусочки грубо оборванной жизни. И я поймал себя на том, что теперь Бенте интересует меня больше, чем в те немногие дни, когда я видел ее живой.

Туве и Мириам ушли, оставив меня в глубоком раздумье над возросшим числом запутанных нитей. Я собрал газеты и направился к выходу. Сидевший за пятым столиком от меня корреспондент «Чикаго трибюн» допил кофе, сложил свою газету и встал. Но, катя на велосипеде в сторону своего косогора, я его больше не увидел. Не заметил также ни коричневых «тоёт», ни белых «опелей».

Около восьми вечера наконец-то отозвался телефон «Эмнести». Трубку взяла женщина. Подтвердила, что она представляет эту организацию в Трондхейме. Я объяснил, что меня интересует, стараясь не очень блефовать. Поколебавшись, она решила, что мое желание связаться с группой, в которую входила Бенте, продиктовано честными намерениями, и назвала фамилии трех человек.

Одного из них я знал. Ханс Рейтан.

Это он когда-то познакомил меня с Марго Стрём.

Трондхейм — маленький город.

16

Журналист из «Чикаго Трибюн» взял ключ от 201-го номера. Взгляд карих глаз из-под косматых бровей не давал повода думать, что он и его товарищи по завтраку в «Ройял гарден» особо интересовались мной последние несколько дней. Он смотрел на меня как на неодушевленный предмет, как на автомат с банками кока-колы.

Может быть, меня впрямь одолевала паранойя?

У игрального автомата «Космические интервенты» в углу, как и все предыдущие вечера, стоял корреспондент «Дагбладет». Сегодня машина особенно жадно глотала монеты. Может быть, потому, что чудовища из космоса занимали газетчика меньше, чем беседа двух постояльцев, сидевших на диване. По лицу его было видно, что он улавливает лишь отдельные слова.

Ингер Сков и Аксель Брехейм разговаривали вполголоса. Время от времени они поглядывали в мою сторону, из чего я заключил, что часть их беседы касается меня.

Слава Богу, эти взгляды, а стало быть и упоминание моего имени, становились все реже.

Ингер Сков поднялась наверх вскоре после того, как прошел к себе журналист из «Чикаго Трибюн». Аксель Брехейм остался. Лицо его выражало глубокое раздумье. Корреспондент «Дагбладет» мог теперь всецело сосредоточиться на видеоигре, однако не воспользовался этой возможностью. Интервенты раз за разом сокрушали его оборону, и он снова и снова рассеянно совал монеты в щель, как если бы убивал время в бесплодном ожидании.

Аксель Брехейм подошел к стойке. Купил две бутылки пива. Вернулся на диван. Корреспондент проводил его безнадежным взглядом. Наконец махнул рукой на судьбы земной цивилизации и подошел ко мне. Наклонился и доверительно произнес:

— Слышь, как ты насчет заработать сотню-другую?

Я извлек самую профессиональную из моего набора улыбок.

— Чем могу быть полезен?

— Тебе, конечно, известно, — сказал он, — что мы прилично платим за важные сведения.

Я продолжал улыбаться.

— Честно говоря, — добавил он, — мне не совсем ясна твоя роль в этой мешанине кровавых преступлений. С одной стороны, у тебя вроде бы хорошие отношения с полицейским ведомством, с другой стороны, тебя вызывали на допрос. Притом в качестве подозреваемого.

Я напустил на себя таинственность.

— Тебя устроит самый громкий в стране аншлаг на первой полосе в завтрашнем номере? — произнес я с серьезным видом. — «Только в „Дагбладет“: ПРИЗНАНИЕ УБИЙЦЫ!» За такое стоит выложить не одну тысячу, верно?

У него загорелись глаза. Он выпятил подбородок. Пальцы на стойке зашевелились.

— Конечно, — сказал он. — Еще бы. Разумеется. Что за вопрос.

Он тяжело дышал. Лицо порозовело. Язык плохо слушался.

— Сколько тысяч? — спросил я.

Он развел руками.

— Д-д-двадцать? Т-т-т-тридцать? Конечно, я д-д-должен…

— Конечно, ты должен сперва связаться с редактором, — спокойно произнес я. — Само собой. Можешь сказать ему, что я запросил пятьдесят. За эксклюзивное право публикации в «Дагбладет».

Вряд ли он стал бы возражать, запроси я в четыре раза больше.

— И еще пятьдесят тысяч, — добавил я, — за обещание не предлагать «Вердерю ганг» аншлаг: «КАК Я НАДУЛ „ДАГБЛАДЕТ“».

Корреспондент окаменел.

Подошел Аксель Брехейм за очередными двумя бутылками. Вернулся на диван и снова принял задумчивую позу.

— Ха-ха, — сухо усмехнулся газетчик, когда мы остались вдвоем.

Видно было, что у него руки чешутся влепить мне.

— А если говорить серьезно? — спросил он.

— Я вполне серьезен, — ответил я, стараясь выглядеть соответственно.

— Мне кое-что известно о тебе, — сказал он. — Уж очень многих ты знаешь, как живых, так и мертвых, замешанных в эти три дела об убийствах, над которыми полиция ломает голову последнюю неделю.

— Из чего следует, что я убийца и террорист.

— Нам обоим ясно, — продолжал он, — что число случайных совпадений подозрительно велико. Взять хотя бы тот факт, что Марго Стрём работала в «Интер электроникс». Назови это журналистским чутьем или еще как-нибудь, но я совершенно уверен, что покушение на Солсбери и убийства этих двух девушек связаны между собой.

— И связующее звено — я.

— Не вижу, чтобы у тебя были причины убивать американского министра обороны, — возразил газетчик. — Думаю, однако, что тебе кое-что известно сверх того, о чем нам сообщила полиция. Хотя бы потому что ты был знаком с двумя жертвами и явно поддерживаешь хорошие отношения с некоторыми следователями. И к тому же сам занимаешься поисками.

— Что я ел сегодня на обед? Тебе это тоже известно?

— Если ты располагаешь сведениями, которые позволяют связать между собой все три дела… — сказал он, словно не заметил моей иронии.

— И если я не прочь подзаработать, — подхватил я.

Корреспондент «Дагбладет» кивнул.

— Сколько ты платишь за такие сведения? — спросил я.

— Зависит от их важности.

— Допустим, я предложу тебе готовую версию, связывающую вместе все три дела?

— Сперва надо знать, насколько она убедительна.

— Рискнешь двумя сотнями?

Он поразмыслил. Потом достал из бумажника две сотенные бумажки и положил на стойку между нами.

— Слушай версию, — сказал я. — Когда Марго в прошлом году работала в «Интер электроникс», ей случайно попали в руки чертежи системы управления ракетами «воздух-земля», которая сулит огромное богатство обоим Муэнам. Возможно, тебе неизвестно, что эта девчонка кое-что смыслила в коммерции. Она тотчас смекнула, что на этом можно заработать, и связалась с советским посольством. Однако ЦРУ ликвидировало ее раньше, чем она успела передать чертежи. Между тем у КГБ был агент в нашем министерстве обороны, а именно помощник министра, политический бройлер Томас Эгген. Предполагалось, что он использует намеченное программой посещение «Интер электроникс», чтобы добыть для Советского Союза заветные чертежи. Но в КГБ не знали, что на самом деле он двойной агент. Когда обнаружили это, оставалось только убрать его. Так что акция в прошлый вторник была направлена против Томаса Эггена, а не против американского министра. Каким-то образом Бенте проведала об этом — и поплатилась жизнью.

Газетчик смотрел на меня разинув рот. Я забрал сотенные бумажки и сунул в карман.

— Чем еще могу быть полезен? — спросил я.

Он буркнул что-то, в чем я предпочел не разбираться, и рванул вверх по лестнице. Из угла, где сидел Аксель Брехейм, послышались аплодисменты.

— Захвати две бутылки, — сказал он, — и подсаживайся.

— Тебе понравилась моя версия? — ухмыльнулся я. Он изобразил подобие улыбки.

— У тебя богатое воображение.

— Ну, а ты, — спросил я, — допускаешь, что эти три дела связаны между собой?

— Хотел бы я знать, — сказал Аксель Брехейм, вернув своему лицу грустное выражение, — кто убил Бенте: убийца Марго или террорист, который устроил покушение на Солсбери.

— А ты как считаешь?

Он хмуро поглядел на меня.

— Ты симпатичный парень. Но это еще не значит, что тебе дозволено выуживать сведения у государственного служащего.

Карие собачьи глаза созерцали пустую бутылку, которую он держал в руке. По Королевской улице промчалась полицейская машина с включенными сиренами. Аксель Брехейм отставил бутылку и взял одну из двух полных, что я принес. Долго рассматривал ее, словно борясь с сильнейшим отвращением, прежде чем поднести ко рту.

— А черт его знает, — сказал он наконец и поднял глаза на меня. — Коллега Сков говорила мне, что ты ведешь самостоятельное расследование. В таком случае у тебя, надо думать, столько же оснований делать выводы, сколько у меня, если не больше. Потому что я ровным счетом ничего не знаю. И не могу узнать. Вроде бы мне поручено расследовать дело об убийстве, но хоть бы одного человека выделили в помощь! Словно жизнь этой девчонки в силосе — ничто перед жизнью американского министра. Или как будто они делают все, чтобы я случайно не выяснил истину.

— У меня тут одна мысль появилась, — сказал я. — Какие следы пребывания Марго могли остаться в городе? Этот таинственный тип, который сказал хозяйке, что квартира освобождается, и постарался увезти все ее имущество, — насколько основательно он поработал? Вряд ли он мог выкрасть ее карточки в регистрационном бюро и налоговом управлении. Что еще?.. Может, у нее был счет в банке? Подписка на газеты, журналы? Может, был абонентский ящик?

Аксель Брехейм поскреб щетинистый подбородок.

— Ты уж лучше не суйся, — сказал он. — Расследовать убийство — опасно для любителей. Не успеешь оглянуться, как тебя найдут с разбитым черепом или с кинжалом в груди. Если только, — добавил он, — не ты тот убийца. Ребята в лаборатории утверждают, что ты вполне мог быть отцом ребенка Марго Стрём.

Он поднял бутылку.

— Будь здоров!

17

— Ну да, — ответил мужчина в оранжевом комбинезоне, — стоял тут белый «мерседес». В прошлый вторник. Когда мы остановились передохнуть. Как всегда. Полюбоваться видом, так сказать. Белый «мерседес», точно. Хорошо помню. Турист. Рассматривал Нидарский собор в большой бинокль. Когда мы подъехали, сел в машину и укатил. У него еще висели декоративные игральные кости над приборной доской. Красные. У моего брата такие же. Двинул вниз по улице Фритьофа Нанссна в сторону Нагорной. Как раз перед тем, как на мосту рвануло. Немецкие номера.

— Полиция разыскивает белый «мерседес» с немецкими номерами, — заметил один из его товарищей.

— В самом деле? Может, следует сообщить. Я об этом не знал.

Он повернулся ко мне:

— Ты из полиции?

Я покачал головой. Тяжелой от недосыпа. Придя с дежурства, я отвел себе на сон всего два с половиной часа. Теперь снова направлялся в город. Уже приготовился выполнить обычный ритуал у Кругозора, когда заметил мусоровоз. И мне вдруг пришло в голову, что, наверное, он стоял тут ровно неделю назад. Я сразу подкатил к нему, и случилось чудо из чудес: мне посчастливилось напасть на человека с чуть ли не фотографической памятью.

— А кто ты, собственно, такой? — спросил он угрожающим тоном.

Глаза недоверчиво изучали меня. Его товарищи подошли поближе и обступили меня сзади плотным полукругом.

Лишь после того как я подробно объяснил, почему так интересуюсь белым «мерседесом», мне позволили сесть на велосипед и ехать дальше. Был момент, когда мне казалось, что они предпочли бы забросить меня в кузов своей машины и отвезти прямиком в полицейское управление.

На Нагорной улице внизу меня обогнала коричневая с металлическим отливом «тоёта».

Ханс Рейтан оказался коротышом лет тридцати — сорока. Сквозь круглые очки в металлической оправе смотрели глаза, окруженные добродушными морщинками, остальную часть лица закрывала густая ухоженная поросль. В светло-коричневом пиджаке почти под цвет шевелюре и бороде он мог сойти за представителя того поколения, которое было причастно к расцвету радикализма в университетской среде и впоследствии заняло последние свободные должности для гуманитариев, прежде чем экономические ножницы урезали все бюджеты. Рейтан поздновато включился в конкурс и не попал на штатную должность, однако сумел получить на три года стипендию для работы в области кино. Я застал его в университетской столовой, под конец затянувшегося обеденного перерыва.

— Нет, — молвил он сквозь зубы, поднося горящую спичку к трубке, набитой табаком, — хорошо знать ее я не мог. Бенте держалась особняком. К тому же она была всего лишь неполных два месяца в моей группе. По-настоящему я ничего о ней не знаю. Но, — добавил он, раскурив трубку, — несколько дней назад я видел ее здесь в столовой. По-моему, это было в четверг. Она разговаривала…

Он встал. Заглянул в отсек для некурящих.

— Она разговаривала вон с той темноволосой девушкой в зеленой куртке.

Темноволосая тоже не могла похвастаться близким знакомством с Бенте, но сообщила, что та разыскивала одного общего знакомого, Турвалда Брюна.

Я тоже знал Турвалда Брюна. Видел его накануне. Когда он, как и я, сидел в Народной библиотеке, изучая папку с вырезками.

Поистине Трондхейм маленький город.

Сидя на велосипеде и направляясь в центр, спиной к университету, я вдруг сообразил, что надо было спросить Ханса Рейтена о его отношениях с Марго.

Но разворачиваться и катить обратно было лень.

Больше двух тысяч мужчин и женщин собрались на улице Хокона VII между спортивным комплексом Ладе и внушительным зданием Кооперативного союза. Точно в 19.00 был дан старт десятикилометровому пробегу, равного которому по числу участников не бывает в трондхеймском регионе. Пробегу, получившему название в честь датско-норвежского морского героя Турденшолда.

Я включил свой наручный секундомер. Полчище любителей трусцы и спортсменов медленно пришло в движение. Первые две сотни метров я бежал не торопясь, пока не появились просветы, позволяющие развить привычный мне ровный темп. Передо мной бежал легконогий мальчуган лет двенадцати в красном спортивном костюме. Я рассчитывал уложиться в тридцать восемь минут с хвостиком и на отметке два километра убедился, что выдерживаю график. Мальчуган в красном по-прежнему опережал меня на четыре-пять метров.

В начале четвертого километра трассы мы вновь очутились на улице Хокона VII и во второй раз миновали длинный пышный фасад «Интер электроникс». В кучке зрителей я рассмотрел Бьёрна Муэна. Возможно, он стоял там с самого начала, но в первый раз я его не заметил. Бьёрн не видел меня, он подбадривал криками кого-то, кто бежал сзади. Я оглянулся через плечо. Раз, потом другой.

В семи-восьми метрах от меня, в форме спортклуба «Отважный», бежала Вероника Хансен. Погасшая спортивная звезда. Консультант финансового отдела. Альпинистка. Возлюбленная младшего директора «Интер электроникс». Возможно, подруга убитой Марго Стрём.

Она бежала легко.

Сразу за ней, в майке с надписью «Нью-Йоркский марафон», так же легко бежал спортивного вида мужчина лет сорока. Когда я видел его в последний раз, на нем был серый костюм и он сидел за рулем белого «опеля». В новом облачении он больше прежнего напоминал киногероя.

В четырех-пяти метрах впереди меня все еще качалась красная спина двенадцатилетнего бегуна.

Отметка пять километров помещалась в одной из самых низких точек трассы, среди коттеджей у залива Фагерхейм. Отсюда начинался крутой затяжной подъем к гимназии Рингве.

Я слегка сбавил темп.

Сзади послышались приближающиеся шаги. Кто-то шел на обгон. Это была она. Вероника. Я снова прибавил темп, так что мы бежали с одинаковой скоростью.

— Кого я вижу. Знакомое лицо, — сказал я.

Она повернула голову. Узнала меня. Но не улыбнулась. И не ответила.

— Хотел бы спросить, — сказал я, — одну вещь. Марго Стрём. Ты ее знала?

Я говорил отрывисто. Как это бывает, когда пытаешься разговаривать, поднимаясь бегом в гору.

— Она работала, — продолжал я. — На коммутаторе. В «Интере». Весной. В прошлом году.

На этот раз Вероника ответила. Односложно.

— Да.

— Хорошо знала?

— Достаточно.

— Она тебе нравилась?

— Нет.

— У нее был кто-нибудь? Мужчина? Постоянный?

— Возможно.

— Ты его знала?

— Возможно.

— Бьёрн Муэн?

Она молча пробежала десять — пятнадцать метров. Только холодно глянула на меня. Мы приближались к гимназии наверху бугра. Когда Вероника заговорила вновь, слова звучали в такт ударам кроссовок об асфальт, как будто она неверными ударениями хотела подчеркнуть свою неприязнь ко мне.

— Ты свинья, — сказала она. — Я знаю, что ты думаешь. Знаю твою «версию». По-твоему, Бьёрн жил с Марго. По-твоему, он ловелас. Готовый кому попало заделать ребенка. А потом прикончить девчонку, чтобы избежать скандала. Ты псих. Марго клеилась ко всем, у кого что-то болталось между ног. Это верно. Верхом ее желаний было выгодно выйти замуж. Согласна. Но между Бьёрном и ней ничего не было. Он даже толком не знал, кто она. Он жил со мной. Постоянно.

Мальчуган в красном теперь опережал нас на пятнадцать — двадцать метров. Вероника побежала быстрее, сокращая разрыв. Пришлось и мне напрячься, чтобы не отставать. Я должен был поспевать за ней, потому что мне вдруг представился один вариант, который раньше не приходил в голову.

— Но если все же, — сказал я. — Чисто теоретически. Представить себе, что у них был роман. Который начался еще до вашей с ним связи. И теперь она тебе мешала. Чисто теоретически. Если Марго рассказала тебе, хорошей знакомой, что ждет ребенка от Бьёрна Муэна. И надеется стать директорской супругой. Могла бы ты… чисто теоретически… убить ее? Чтобы избавиться от соперницы?

Подъем сменился спуском в сторону Крестового залива. Позади осталось шесть километров. У последних двух отметок я не сверялся с часами, а потому не знал, выдерживаю ли график.

Вероника сбавила темп. Я тоже.

Мы почти остановились, когда она ударила.

Сильно.

Локоть, воткнувшийся мне под ложечку, заставил меня сложиться, подобно Библии после воскресной проповеди. Когда погасли искры перед глазами, я различил ее спину далеко впереди. Вероника как раз обгоняла мальчугана в красном. Я ринулся вдогонку, но она убежала от меня на подъеме от залива к усадьбе Ладе. Возле музея Рингве я почти сравнялся с мальчуганом, однако на крутом косогоре перед строениями старой усадьбы, занятыми под Музей истории музыки, он тоже скрылся вдали. На самом верху, у восьмикилометровой отметки, я остановился, и меня вырвало.

Последние две тысячи метров я бежал, словно на свинцовых ногах сквозь желе.

В итоге я показал время сорок минут двадцать две секунды. На минуту с лишним хуже прошлогоднего личного рекорда.

В четверть первого в холл гостиницы «Турденшолд» вошел Аксель Брехейм. Он выглядел на редкость трезвым, но, когда наклонился над стойкой с видом заговорщика, острый запах от его одежды сказал мне, что большую часть вечера он явно провел в ресторане «Трубадур».

— Ты был прав, — тихо произнес он, убедившись, что, кроме нас, в холле никого нет. — У Марго Стрём был счет в сберегательном банке. У тебя есть пиво в холодильнике?

Он получил свои две бутылки по двадцать четыре кроны каждая. Я получил полсотенную бумажку и сел вместе с ним на диван в углу. Старший инспектор достал из внутреннего кармана пиджака выписку, взятую в банке.

— Вот, — сказал он. — Январь. Никаких вкладов. Она была без работы. Семь выдач. Мелкие суммы. Сальдо в конце месяца меньше четырехсот крон.

Он водил пальцем по колонкам цифр.

— Февраль. Поступает на два месяца в «Интер электроникс». По направлению с биржи труда. Видимо, жалованье не переводили на ее счет, потому что оба взноса разные по величине и даты случайные. Как если бы ей прислали перевод на дом, и потом она брала деньги по частям. То же в марте. Никаких выдач. Апрель — шесть выдач, ни одного вклада. Она опять безработная, старается поменьше тратить.

Аксель Брехейм одним глотком опустошил почти всю первую бутылку, прежде чем продолжил торжествующим тоном:

— И вот — май. Пятого мая.

Он показал пальцем. Я прочел: «ВКЛАД 05.05 20 000.00». Я прочел еще раз. Двадцать тысяч, ноль-ноль.

— Она внесла их сама, — сказал Брехейм. — Наличными. Двадцать тысяч. В июне снимала небольшие суммы. А теперь смотри июль.

Он показал на нижнюю строчку. «ВКЛАД 03.07 19 400.00».

— Она получила еще двадцать тысяч, — заключил я. — От кого-то. И оставила себе шестьсот, а остальные положила на книжку.

Я откинулся на кожимитовую спинку дивана.

— Но кому, — сказал я, — кому и зачем понадобилось за два месяца выплатить Марго сорок тысяч крон?

— Это самое, — ответил Аксель Брехейм, — я и собираюсь выяснить.

Однако, глядя на его лицо, я сказал бы, что он не очень-то верит в успех.

18

В среду шестнадцатого мая я проснулся в четыре часа дня с ноющими мышцами ног и болью под ложечкой. Шесть часов спустя уснул под наркозом в губернской больнице. За эти часы я успел совершить ряд дурацких поступков.

Первой глупостью было то, что, подкрепившись бутербродами, я решил навестить квартиру, которую снимала Бенте на улице Фрама. Женщине, открывшей мне входную дверь двухквартирного дома, было далеко за сорок. Синее платье украшал рисунок из черешен и яблок. Лицо коричневее, чем руки; вокруг глаз — светлые пятнышки, след от очков, которые защищали от горного солнца. Волосы золотистые с темной полоской у корней. Последний раз перед тем я видел ее на носилках перед машиной «скорой помощи», и тогда мутные глаза невидяще смотрели мимо меня, напоминая взгляд извлеченного из воды окуня. Сейчас они воззрились на меня с испугом и недоверием.

— Мы дружили с Бенте, — сообщил я, указывая кивком на дверь, за которой жила покойная.

Прежде чем вызвать хозяйку звонком, я потрогал ручку двери и убедился, что она, увы, заперта.

— Незадолго до смерти она взяла у меня почитать несколько книг, — продолжал я. — Мне бы получить их обратно.

Хозяйка посмотрела на меня так, как обычно смотрят незнакомые люди, слыша мой чистейший местный говор. Похоже было, что этот факт не прибавил ей доверия ко мне.

— Извините, — сказал я, протягивая руку. — Кажется, я забыл представиться. Антонио Стен.

Женщина отступила на шаг, глядя на мою пятерню так, словно ей показали фотоснимок из голодной Эфиопии.

— Все упаковано, — сообщила она, не сводя глаз с моей руки, которая теперь болталась у правого бедра. — Уложено в картонные коробки. Все ее имущество. Один родственник должен заехать и забрать его в пятницу. Там полный беспорядок. Уложено кое-как.

— У меня есть время поискать, — сказал я и шагнул к заветной двери.

В притолоку была воткнута кнопка. От полоски бумаги, сообщавшей фамилию жилички, остался только маленький клочок.

Как ни странно, хозяйка отперла дверь. Я вошел в комнату площадью три на четыре метра. Женщина осталась стоять на пороге. Пахло хозяйственным мылом. На зеленом газоне за окном котенок гонялся за бабочкой-капустницей. Шторы были сняты. У окна стоял простой обеденный стол и стул на трубчатом каркасе. У левой стены — деревянная кровать, крытая коричневым лаком; матрас убран. У правой стены стоял пустой гардероб. Остальную площадь занимали пустые книжные полки. Рядом с дверью висело зеркало. Посреди комнаты не полу громоздились большие картонные коробки. Все, что могло бы поведать о недавно жившем здесь человеке, покинуло свои места и легло в эти коробки. Все, свидетельствовавшее о том, что недавно в этой комнате расстался с жизнью человек, было смыто. Уничтожены следы, оставленные как живым, так и мертвым.

Я открыл наудачу одну коробку. Она была набита одеждой. Сверху лежала белая блузка. Я не видел Бенте в белой блузке. Что было на ней, когда я видел ее последний раз? Серый свитер? Нет. Что-то синее. Или коричневое. Я попытался представить себе ее в белой блузке, но увидел только два печальных серых глаза. В том, как она смотрела на меня, было что-то необычное. Как будто Бенте раз и навсегда преодолела былую боязнь смотреть людям в глаза. Ее глаза словно впивались в меня, не желая отпускать, силясь проникнуть в самую глубь моей ожесточившейся души. И в то же время говорили: добро пожаловать, перед тобой открытая дверь в тайники за скрытным обличьем, угадай только верный пароль.

И я понял, что мне ее недостает.

Женщина за моей спиной прокашлялась.

Я все так же стоял над открытой коробкой. Глядя на белую блузку. И не зная, что я ищу.

В третьей коробке лежали книги. В основном художественная литература. Тут Бенте явно была всеядна. От Юна Мишлета до Жана-Поля Сартра. Все книги, которые я открывал наудачу, были ею подписаны. В самом низу лежал Энциклопедический словарь. С закладкой в виде листка из настольного календаря. На листке дата — второе марта. И никаких пометок. Какая статья ее интересовала? «Канада»? Или та, что внизу страницы: «Каналетто, прозвище двух итал. художников — Антонио Каналя (1697–1768) и его племянника Бернардо Беллотто (1720–1780)»?

Ну конечно. Бывший наш постоялец. Карло Бернардо Каналетто Виванте. Торговец контрабандным оружием, переселившийся из гостиницы «Турденшолд» в шведскую тюрьму. Я успел забыть про него.

Других закладок в этом томе не было. В остальных книгах тоже ничего такого, что вызвало бы какие-то ассоциации с насильственной смертью владелицы, если не считать изрядного числа детективных романов. Я открыл еще одну коробку. Снова книги. Художественная литература и учебники. В следующей коробке оказалось более разнообразное содержимое. Главное место занимали три зеленых пластиковых футляра и толстая пачка различных журналов. Название верхнего — «Латинская Америка сегодня».

Я оглянулся на дверь. Никого. Хозяйка ушла.

Я быстро извлек из коробки зеленые футляры. Ярлык на первом гласил «Эмнести», на двух других — «Африка». Я просмотрел содержимое всех трех. В одном обнаружил папку с газетными вырезками о норвежских контактах с режимом апартеида в Южной Африке. Вырезки были разложены по темам, на самой толстой пачке надпись: «Торговля». Здесь на одной из наиболее давних вырезок я увидел портрет улыбающегося директора Магне Муэна, лет на пятнадцать моложе, чем когда я видел его последний раз. В статье шла речь о контракте на поставку радиоаппаратуры для рыболовного флота ЮАР. Пятнадцать лет назад… Значит, вырезки собирала не Бенте. В правом верхнем углу папки я обнаружил имя и фамилию Турвалда Брюна.

Остальной материал в этой коробке свидетельствовал, что владелец его интересовался также политикой, в основном борьбой за права человека в разных частях света.

В следующем картонном ящике лежали под одеждой две коробки из-под обуви. Одна была заполнена предметами, какие обычно валяются на письменных столах: карандаши, ручки, ластики, ножницы, бумага, настольный календарь, машинка для сшивания бумаг, арифмометр, скрепки. Во второй я увидел пять пачек писем и открыток, скрепленных круглыми резинками.

Не в моих правилах читать чужие письма. Все же на сей раз я сделал бы это, если б успел. Может быть, уважение к честной жизни покойницы заставило меня все же начать с настольного календаря. Сразу бросилась в глаза запись на листке за 10 мая. Номер телефона. 93 65 00/299. Записан в последний день жизни Бенте. Этот номер был мне знаком.

Кто-то хлопнул наружной дверью.

Шаги по меньшей мере двух человек направлялись к комнате бывшей квартирантки.

При всем желании я не успел бы навести порядок, чтобы комната выглядела, как до моего прихода. Но я попытался. Неудивительно, что старший инспектор Морюд застал Антонио Стена в несколько взбудораженном состоянии.

Будь окно открыто, я выпрыгнул бы на газон к резвящемуся котенку. Теперь же я был, словно бабочка, прижат к стеклянной стене, которую не видел, но очень далее осязал.

Морюд посмотрел на меня, точно я был собачьим калом на цветочной клумбе. Я проштрафился, что не помешало ему веселиться.

— И что же господин Стен изволит здесь искать? — спросил он.

— Она одолжила у меня две книги, ответил я. — Незадолго до смерти.

— Какие именно?

— Андре Бринка. На английском языке.

— Найдите.

Он указал рукой на гору картонных коробок. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы достать книги, которые я успел приметить раньше. Слишком мало времени, чтобы это выглядело правдоподобно, да я все равно понимал, что бой проигран. Морюд взял из моих рук добычу и посмотрел на титульные листы. Показал мне надписи: фамилия Бенте и число, когда книги были куплены.

— Что ты искал на самом деле? — спросил Морюд.

— Не знаю, — ответил я.

— Нашел?

— Нет.

Сидя на заднем сиденье полицейской машины, едущей в центр, я думал о номере телефона. Коммутатор Студенческого городка. Добавочный — Турвалда Брюна.

— Дурак ты, Антонио Стен, — сказал Морюд. — Либо ты сам убийца, хотя лишь последний идиот сунется туда, где совершено преступление, зная, что все соседи слышали про таинственного черномазого, которого задержали вскоре после того, как был найден труп. Либо недоумок, воображающий, что какой-то узколобый любитель способен вести расследование эффективнее, чем сотня сотрудников уголовного розыска. Прямо не знаю, что о тебе думать. И в каком из этих двух качеств ты лучше выглядишь. Одно несомненно: ты глуп как пробка.

Он сел за свой письменный стол. Кроме нас, в комнате никого не было. Тот же кабинет, где меня допрашивали пять дней назад. Тогда в нем находились еще трое.

Мне недоставало Акселя Брехейма.

В голове вертелся номер телефона, по которому я пять раз безуспешно пытался дозвониться, номер, который Бенте записала на календаре в день своей смерти.

Каждое мое движение отзывалось болью под ложечкой.

Вводя меня в кабинет, Морюд проникновенно читал мораль, возмущаясь поведением этого тупоголового любителя, безмозглого дилетанта, которому вздумалось конкурировать со специалистом. Теперь вдруг оборвал тираду.

— У тебя что-то болит? — спросил он с оттенком сочувствия в голосе.

Я потер мышцы живота.

— Ага. Работаю по совместительству подвесной грушей.

Он посмотрел на меня с таким интересам, что я добавил:

— Одна дева. Ей не понравилась моя рожа. Особенно пасть.

— Кто именно?

— Вероника Хансен. Возлюбленная Бьёрна Муэна. Морюд издал протяжный свист, продувая воздух в просвет между передними зубами. Звук был примерно такой же, как при звонке телефона серой модели 1967 года, и не менее противный. Недаром я поместил этот аппарат у себя в подвале, где оборудовал маленькую мастерскую.

— По правде говоря, — сказал Морюд, — надо бы тебя арестовать за попытку уничтожить доказательства, но, пожалуй, лучше нам с тобой не торопясь хорошенько побеседовать.

И мы побеседовали.

Я рассказал почти обо всем, что случилось со мной после предыдущего визита в этот кабинет. Разговор с Педером в кафе. Пробежка в воскресенье утром и встреча с голубками, которые собирались ехать на Фусен. Посещение автомастерской и Народной библиотеки. Знакомство с двумя дежурными дамами в «Интер электроникс» — с пучком волос и без пучка. Разговор с двумя соученицами Бенте. Столкновение с Вероникой во время кросса. Еще я рассказал про мусорщика с почти фотографической памятью.

В этом месте Морюд присвистнул еще раз.

Я опустил то, что сообщил мне Аксель Брехейм о сбережениях Марго. Если Морюд уже осведомлен, нет смысла обременять его мозг повторением фактов. Если же Брехейм почему-либо предпочитает о чем-то умалчивать — это внутренние дела полиции. Мне хотелось, чтобы у Акселя Брехейма было побольше козырей. Если кому-то из их ведомства суждено решить загадку, пусть счастливцем будет он.

Я также ничего не сказал про американских журналистов и про частое мельканье белых «опелей» и коричневых «тоёт». Меня всегда преследовало опасение, что кому-нибудь вздумается приписать мне шизофрению или паранойю и запереть в психбольницу.

Имя Турвалда Брюна тоже не было упомянуто. А назови я его, возможно, события последующих полутора суток развернулись бы совсем иначе.

Вечером, в половине девятого, дома у себя, я сидел в самом глубоком кресле и таращился в пустоту. На столике рядом лежала книжица «Как делать мормышки», но я не мог заставить себя открыть ее. На полу валялась вчерашняя «Дагбладет» с шахматной задачей, на решение которой ушло тридцать секунд, как только я сообразил, что все дело в цугцванге. Я побывал в подвале, однако вид незаконченной модели фрегата «Мария-Лючия» не возродил во мне былую энергию. Просмотр одного из альбомов с марками дал повод малость поразмыслить над тем, сколь нелепо собирать клочки бумаги, наклеенные в верхнем правом углу конверта, когда подлинный интерес представляет только его содержимое.

Я взял трубку аппарата модели 1924 года. Набрал 93 65 00.

— Студенческий городок слушает.

— Добавочный 299.

— Минутку.

Чудо из чудес. Я дождался ответа.

— Два девять девять.

— Могу я поговорить с Турвалдом Брюном?

— Сожалею, он на заседании Координационного совета.

— Координационного совета?

— Совета по делам Южной Африки.

— Если не ошибаюсь, этот совет помещается на Епископской улице, 8?

— Правильно. Они там заседают.

— Заседают? Вечером накануне национального праздника?

— У них какой-то важный вопрос. Что-то срочное.

— Когда Турвалд вернется?

— Поздно. Что-нибудь передать?

— Нет.

Я положил трубку. Съездить в город? Заглянуть на Епископскую улицу, 8? Я посмотрел на часы. Девять. Через два часа мне заступать на дежурство. В раздумье я подошел к обеденному столу, обозрел серую мозаику с замысловатым узором. Перевернул наудачу четыре-пять неиспользованных кусочков. Красочные фрагменты среднеевропейского пейзажа. Два кусочка подошли друг к другу. Я перевернул еще один. И еще. Седьмой подошел к первым двум. За несколько минут я сложил больше двадцати кусочков. Увидел пришвартованную к каменной пристани лодку. Частицу подлинной жизни, какой ее запечатлела линза фотоаппарата. В самом деле что-то среднеевропейское. По мере того как первые фрагменты обрастали новыми деталями, соединяющие их завитушки растворялись в общей картине, это были уже не просто кусочки картона, сложенные вместе руками человека, угадывающего взаимосвязь. Что же считать истиной: представшее моим глазам изображение лодки на французском озере или скрытый под ним узор?

Четверть десятого.

Я разобрал изображение лодки, перевернул кусочки обратной стороной кверху, отложил в сторону, надел трусы, футболку и кроссовки, запер за собой наружную дверь и побежал, вдыхая теплый майский вечерний воздух.

Легкой трусцой спустился по улице Оскара Вистинга. На улице Фритьофа Нансена повернул налево и прибавил темп. На подъеме к Хаммерсборгу обнаружил, что не один я решил размяться в этот вечер. Оглянувшись через плечо, увидел, что источник эха моих шагов — атлетически сложенный мужчина метрах в сорока позади меня. Расстояние было слишком велико, чтобы в слабом вечернем свете различить лицо, но вроде бы белую футболку украшала эмблема Нью-Йоркского марафона.

Когда я пересек Сверресборгскую аллею и свернул на улицу Советника Хаммера, белая футболка повторила мой маневр. Случайно? За этим бегуном показался еще один. Стало быть, не только мы двое выбрали эту трассу.

Я пробежал мимо Тейсенского пруда, оставил позади последние коттеджи и очутился на старой лесной дороге. Предполагаемый участник Нью-Йоркского марафона держал тот же темп, что и я. Третий бегун немного отстал.

Поравнявшись с прудом Баки, я побежал быстрее. Остальные двое последовали моему примеру. Белая футболка словно светилась в сумерках; казалось, меня преследует прыгающий торс без ног, головы и рук.

Вспомнилась одна давняя ситуация вроде этой. Тогда бегун впереди меня прибавил темп — возможно, он отрабатывал скорость, — и, преследуя его, я завелся. Хорошенько нажал и стал шаг за шагом сокращать просвет. Соперник заметил это и тоже завелся. Началась борьба. Проверка характера. Она продолжалась километр за километром. Сначала я рывком вырвался вперед метров на пятьдесят, но он поднажал и вынудил меня бежать еще быстрее, чтобы не отстать. Оба понимали, что скоро нашим силам придет конец, мы выдохнемся и сойдем с дистанции. Вопрос заключался лишь в том, кто первый не выдержит.

Сейчас было то же самое. Но не совсем. У нашего состязания был какой-то нехороший привкус.

Покинув старую дорогу, я свернул на тропу, ведущую в гущу леса. Позади остались серые силуэты домов, теперь меня окружали только деревья.

За моей спиной по-прежнему звучали глухие удары подошв по гравию, но ритм изменился, и они уже не казались эхом моих шагов.

Далеко впереди промелькнули автомобильные фары. Я приближался к следующей дороге. Пересечь ее, нырнуть в лесную темень, рискуя споткнуться о корни, попробовать на узких тропах отделаться от преследователя или преследователей? Или попытаться остановить какую-нибудь машину и убедить озадаченного, недоверчивого водителя, что я не псих, но мне кажется, что за мной гонятся международные террористы, которые бегали Нью-Йоркский марафон?

Выбежав на широкую дорогу, я на мгновение замешкался, потом повернул направо. Побежал вверх, в сторону лыжной базы и Грокаллена.

Белая футболка появилась сзади, когда я отмерил первые сорок метров. Следом за ней из леса вынырнул серый спортивный костюм. Судя по всему, эти двое тоже нацелились на лыжную базу.

Каждый мой вдох отдавался слабой болью в мышцах живота, но в ногах ничто не напоминало о вчерашнем кроссе. Организм был хорошо тренирован, и пока что я нормально переносил нагрузку. Я бежал чуть быстрее, чем когда в воскресенье утром готовился одолеть десять километров за тридцать восемь минут с хвостиком. Если еще прибавить здесь на горке — выдержу?

Я изменил ритм. Организм отозвался положительно. Добежав до автомобильной стоянки ниже болот у Фьельсетер, я оглянулся. Белый торс еще больше отстал. По неровным движениям бегуна было видно, что он бежит на пределе.

По всему телу, от ступней до корней волос, разлилось ощущение торжества. Моя взяла. Кто бы он ни был. Ливийский террорист. Американский журналист. Или обыкновенный любитель бега из местных. Я доконал его. Как доконал соперника, с которым тогда затеял состязание. Еще несколько секунд, и он встанет.

На вершине пригорка я потерял его из виду. Когда повернул на юг, в сторону Лиана, из-за поворота за моей спиной появилась человеческая фигура. Серый тренировочный костюм, и никаких белых футболок.

По ровной местности я бежал легко, без натуги, точно вырвался на свободу. Возможно, я ушел от смерти. А может, просто вывел из игры переоценившего свои силы бегуна. Неважно.

Шаги за спиной приближались, хотя я не сбавил темп. Я оглянулся. Все тот же серый. Надо же, как он тепло одет. На голове капюшон. Посостязаться и с ним? Однако вскоре до меня дошло, что речь идет не о каком-то заурядном любителе бега.

Только что он был сзади — и вот уже обогнал меня. Около минуты я еще видел впереди медленно удаляющуюся спину легконогого призрака. Свободно облегающий тело спортивный костюм и сумеречное освещение не позволяли определить возраст и пол. Одно было ясно: этот бегун — очень сильный стайер. Серое пятно все больше удалялось, и наконец я остался один.

Дорога спускалась в лощину, по направлению к дачному поселку.

Я вдыхал ароматы весенней ночи. Бежалось легко.

Я наслаждался чувством безопасности.

Внезапно перед глазами вспыхнул ослепительно белый свет. Который тут же сменился полным мраком.

Холодные остатки придорожного сугроба привели меня в чувство, когда я ударился о них лицом. Зернистый снег прошелся наждаком по коже. Скользя по низкому скату, я навалился на правое плечо и перевернулся на спину. Тупой нож распорол мое тело, когда левое плечо уперлось во что-то рыхлое и леденящее.

Царила полная тишина. Ни шума ветра. Ни журчания ручья. Ничего.

Оглох я, что ли?

Я осторожно пошевелил руками. И тотчас понял, что меня оглушила острая боль в левом плече.

Через здоровое плечо медленно перевернулся на живот. Опираясь на правую руку, медленно встал на колени. Так же медленно выпрямился. Почти.

Второй выстрел я услышал.

Но на этот раз пуля пролетела мимо. Совсем близко. Честное слово, кожа лба ощутила легкое дуновение. Возможно, меня спасло то, что в эту самую секунду ноги подкосились и я повалился на спину, зарываясь пронизанным жгучей болью плечом в благословенный холод снега.

Последней моей мыслью было: ни одному сильному стайеру не придет в голову теплым майским вечером бегать в лесу в плотном адидасовском костюме. Если только это не понадобилось ему для маскировки.

19

Очнуться после наркоза — счастье, какого никому не пожелаю, даже моим немногим врагам. Но в это утро нашего национального праздника был человек, которому я пожелал бы не только эту муку, но кое-что еще похуже.

За часы или секунды, прежде чем я открыл глаза, на грани между сном и явью все встало на свои места. Сквозь тающую мглу отчетливо проступала картина событий последних полутора недель, какой она мне представлялась до сих пор. В минуту прозрения, посещающего человека, когда он пребывает в полусне, меня вдруг осенило, что я вижу искаженное изображение реальности, преподнесенное нам неизвестным живописцем. Художник этот писал сочными, широкими мазками, не жалея кровавых красок для иллюзии, чтобы никто не рассмотрел, что кроется под лаком. Мне стало ясно, что необходимо перевернуть картину. И на серой обратной стороне проступил хитрый узор, который соединял маленькие кусочки, показывая, как творилась иллюзия.

Убийца обрел лицо и имя.

Я проснулся. Одно мое плечо куда-то исчезло. Осталась лишь тупая боль.

Где-то далеко плохонький школьный духовой оркестр играл американский военный марш по случаю Дня норвежской конституции.

Морюд обернулся на мой стон.

Он стоял у окна, глядя на улицу, теперь же подошел к больничной кровати, на которой я лежал. Весь его вид говорил: «Что тебе было сказано?» — но рот выдал только вопросительное:

— Ну?

Понимай, как хочешь.

— Что произошло? — спросил я.

— Как раз об этом я хотел тебя спросить, — ответил Морюд.

Он сел на стул возле кровати.

— Итак, что произошло?

Я стал вспоминать, напрягая память. Сосредоточился. Постепенно перед внутренним взором возникла картина долгого забега, и я вдруг ощутил, что всю ночь в мышцах ног свободно разгуливала молочная кислота.

Люди, доставившие меня в больницу, не подумали о том, что резко обрывать такого рода тренировку вредно, мышцы надо хорошенько растереть.

— Я бегал, — произнес я наконец. — В пригородном лесу. Следом за мной бежал Джеймс Стюарт. Он участвовал в Нью-Йоркском марафоне.

— Джеймс Стюарт? Киноактер?

— Журналист. Он следил за мной все последние дни. Я уже принял его за террориста. Наверно, зря.

Морюд ухмыльнулся.

— Скажи спасибо этому «Джеймсу Стюарту» за то, что ты жив, — сказал он. — Это он нашел тебя в канаве около Лиана. Ты истекал кровью. Вчера вечером врач извлек из твоего плеча девятимиллиметровую пулю. Но стрелял в тебя не «Стюарт», это точно.

— Знаю, — отозвался я. — Стрелявший был одет в серый адидасовский костюм, и он способен пробежать десятикилометровку меньше чем за тридцать минут. А кто тот, что нашел меня?

— Во всяком случае, не террорист, — ответил Морюд. — И не журналист. Он из ЦРУ. Американский разведчик. Их сейчас в городе хоть отбавляй. Расследование акции против министра обороны крупнейшей в мире военной державы — не такое дело, чтобы всецело доверить его первым попавшимся полицейским в такой маленькой стране, как наша. Они думали, что ты причастен. Эти парни готовы в каждом — извини — черномазом видеть террориста. Потому и следили за тобой. Как ни парадоксально, это спасло тебя.

Он наклонился ко мне.

— Ты рассмотрел этого человека в сером спортивном костюме? Его можно опознать?

— Нет, — сказал я. — Когда серая фигура обгоняла меня, нельзя было даже понять — мужчина это или женщина.

Я не солгал. Накануне вечером я не распознал человека в сером. Но теперь мне все было ясно.

Как ни странно, я сумел добиться, чтобы меня выписали. Возможно, пожилой врач посчитал, что грех лишать меня радости отпраздновать День конституции. Но скорее всего, помогла нехватка коек в больнице. С какой стати человек с легким пулевым ранением в плечо должен занимать хорошую койку, к тому же в отдельной палате.

Полицейскому, который охранял меня, было всего лет двадцать с небольшим. В те редкие случаи, когда он что-то произносил, я успел определить, что он родом из области Мёрэ. Когда этот парень ухитрился немедленно вручить мне всю требуемую одежду, хранившуюся в моем собственном гардеробе, я решил, что он по совместительству работает фокусником. Поразмыслив, я понял, что просто Морюд распорядился обыскать мое жилище в поисках неизвестно чего.

Я сказал охраннику, что хотел бы посмотреть на праздничную демонстрацию. Он поверил. В бежевом «ВОЛЬВО» без каких-либо надписей мы поехали в центр. Около театра на Принцевой улице застряли в скоплении машин с детьми, которые в сей торжественный день собираются в отдельную колонну. Молодой страж отвел душу бранью. Мы стояли у самого тротуара справа. Сзади нас подпирали другие машины. Впереди стоял синий «гольф». Сбоку — набитый малышней «рено».

Незаметно для полицейского я потихоньку отстегнул привязной ремень. Так же незаметно взялся за ручку дверцы. Лишь после того как она захлопнулась за мной, до него дошло, что случилось.

Выйти налево он не мог из-за «рено». Направо тоже сразу не выбраться. К тому же пришлось бы бросить машину в гуще других автомобилей.

Его колебания, а не моя тренированность помогли мне улизнуть. Ноги словно налились свинцом. На одиннадцатом шагу икры прихватила судорога. Мышцы бедер пронизала боль. Постепенно она распространилась по всему телу и, дойдя до раненого плеча, дала понять, что действие обезболивающего средства подходит к концу.

Я свернул в переулок Даниеля за гостиницей «Трондхейм». Дальше толпы людей между двумя универсамами не позволяли бежать. Чему мое тело было только радо.

На Главной площади я медленно протиснулся сквозь скопление празднично одетых горожан с флажками и красно-бело-синими бантиками. Моего стража не было видно. То ли он потерял след, то ли предпочел не бросать машину. Он мог по радио предупредить своих коллег на Главной площади, чтобы высматривали темнокожего мужчину с рукой на перевязи. На всякий случай я делал петлю при виде форменной одежды.

Очутившись перед телефоном-автоматом за газетным киоском на Северной улице, я вдруг сообразил, что в карманах костюма, которым меня снабдил полицейский, нет ни гроша.

Мне удалось отыскать в толпе знакомого и взять у него в долг шесть однокроновых монет и сотенную бумажку. Возвратясь к телефону-автомату, я набрал 93 65 00. Автоответчик сообщил, что сегодня коммутатор Студенческого городка не работает. Набрав другой номер, я услышал живой человеческий голос.

Я одолел пешком три-четыре километра до Студенческого городка. Подумывал о том, чтобы взять такси, но вспомнил, что в городской диспетчерской установлены новые компьютеры, которые в несколько секунд могут передать на экраны дежурных машин приметы разыскиваемых лиц.

То, что теперь было мной задумано, я предпочитал осуществить без вмешательства Морюда.

Дверь отворил Турвалд Брюн. У него был усталый вид. Далеко не редкость для студентов утром 17 мая, но что-то сказало мне, что темные круги под глазами — не след ночной гулянки. Одно время мы с ним часто общались, и тогда Турвалд был убежденным трезвенником.

Наверно, я выглядел еще хуже него, в полном соответствии с моим самочувствием, потому что он взял меня под здоровую руку и помог дойти до квадратного стола на кухне.

Турвалд Брюн тотчас понял, зачем я пришел.

Кристина Дюэ жила на втором этаже четырехквартирного дома недалеко от училища Стринда. Фаянсовую плитку около звонка украшали изящные буквы.

Она ждала меня, должно быть, сидела наготове все три часа после моего телефонного звонка. Одета во все то же сочетание черного и розового, в каком я видел ее в кафе Эриксена много лет назад, после страшного взрыва на прошлой неделе, стоившего жизни троим. Прошло всего девять дней, но девяти дней более чем достаточно, чтобы переменить все ваше бытие. По одной легенде, мир был сотворен за семь дней.

Я сразу понял, что дружба с двадцатилетним Ульфом Халлдалом была краеугольным камнем в жизни Кристины Дюэ. Теперь этот камень исчез.

Она расправила пальцами волосы всех оттенков, от желтого до багрового.

— Пошли? — сказала Кристина.

Я кивнул. Она захлопнула за собой дверь, и вместе мы спустились по лестнице навстречу прекрасному майскому дню. Шагая вниз по пологим склонам, не произнесли ни слова.

Перед красным двухквартирным домом на улице Юнсванн остановились. Кристина достала из кармана черной кожаной куртки связку ключей. Три ключа на кольце с рекламой торгового центра.

— Это он мне дал, — тихо сказала она. — Своего рода гарантия. Он верил, что все будет в порядке, пока я в любое время могу прийти и убедиться, что он не переходит границ дозволенного.

Кристина отперла дверь. На лестнице царила полутьма. По пути на второй этаж нам никто не встретился. На случай нечаянных встреч мы условились, что Кристина якобы идет за книгой, которую у нее брал Ульф Халлдал. Но дом словно вымер. Все ушли на праздник.

На втором этаже было четыре дверных звонка; рядом с каждым — клочок картона с фамилией квартиранта. На одном из них значилось: «Ульф Халлдал». Кристина отперла, не нажимая на звонок.

Мы вошли в длинный коридор. Справа — гардероб. В прихожую выходило шесть дверей, одну из них украшала пластмассовая фигурка мальчика, писающего в горшок.

Кристина остановилась перед второй дверью слева. Отперла третьим ключом.

Во второй раз за эти сутки я стоял в комнате умершего человека. Но только это объединяло жилища двух убитых молодых людей. Накануне меня окружали голые стены, пахло мылом, комната была хорошо проветрена, и за большими окнами светило солнце. Здесь же было темно и глухо; постельное белье, шторы, мебель и стены пропитаны запахом сотен выкуренных пачек дешевых сигарет. И если квартира Бенте была очищена от всех следов ее проживания, то эта комната выглядела в точности такой, какой ее оставил Ульф Халлдал в день своей смерти.

Кристина села на неубранный диван. Она побледнела. С потухшими глазами провела рукой по смятой подушке.

Я медленно повернулся на триста шестьдесят градусов. Когда-то и я снимал такую каморку. Девять квадратных метров. На такой площади взрослому человеку надлежит разместить все, чем он пожелает украсить свое существование. Развивать свои интересы. Предаваться любви. Одним словом — жить.

У Ульфа Халлдала было два главных увлечения. Автомобили и музыка. О первом говорили подробная схема конструкции «мерседеса» и плакат с рекламой «Формулы 1». Стереосистема, набор пластинок, красочные плакаты и гитара в углу свидетельствовали, что живший тут некогда человек немалую часть своих доходов тратил на музыку.

Я сел за маленький письменный стол. На нем царил удививший меня порядок. Зато в верхнем из двух ящиков — полный хаос. Сквозь груду письменных принадлежностей, квитанций, щеток для чистки пластинок и проводов я докопался до самого дна. Наиболее интересной из моих находок оказалась памятная книжка за прошлый год. Я полистал ее. В этой книжке Ульф Халлдал записывал свои задания. Писал по-детски большими буквами:

Я открыл листок за 15 июля, пятница.

Большие буквы сообщали, что всю эту неделю Ульф Халлдал был в отпуске. В воскресенье он записал:

Я вернул книжку на место и выдвинул второй ящик. Сверху лежал деловой конверт стандартного формата, какие продаются тысячами. На машинке написано: «УЛЬФ ХАЛЛДАЛ». Конверт был небрежно вскрыт нетерпеливыми руками. Осторожно пощупав его, я обнаружил, что внутри лежит пачка каких-то бумаг.

Я передал конверт Кристине. Она сунула пальцы внутрь и извлекла тысячные ассигнации. Пересчитала их. Ровно десять. Вопросительно посмотрела на меня.

Я объяснил ей, почему рассчитывал найти нечто в этом роде.

У меня заведено никогда не посещать два раза подряд одно и то же кафе или тот же ресторан. Обычно я чередую их так, что между визитами проходит не меньше четырех-пяти недель. Поэтому второе за шесть дней посещение «Трубадура» было серьезным нарушением распорядка.

У этого ресторана своя особая атмосфера. В том смысле, что, даже когда он только что открылся и все помещения провентилированы, ты единственный посетитель и сидишь за столиком ровно столько, сколько требуется, чтобы выпить чашечку кофе, все равно, придя домой, необходимо раздеться и развесить одежду для выветривания.

Среди постоянных клиентов выделяются две группы. Первую составляет авангард культурного общества: студенты Академии художеств и профессиональные художники, музыканты и полупрофессиональные исполнители во всех жанрах, от симфонической музыки до рока, писатели и журналисты, наконец, артисты Тренделагского театра. Вторую группу объединяет интерес к не столь изысканной норвежской форме культуры — потребления спиртного. Общее для обеих групп то, что «Трубадур» привлекает их довольно редкой особенностью: здесь можно занимать место за столиком, ограничиваясь потреблением жидких калорий.

Семнадцатого мая, после официальных мероприятий, характер ресторанной жизни изменяется. На несколько часов все предприятия общественного питания занимают родители в сопровождении своих отпрысков. Это относится и к «Трубе». Когда я вошел в ресторан, эта волна уже шла на убыль, и мне удалось захватить отдельный столик.

Не одна чашка теплого кофе была мной опустошена, когда наконец появился Аксель Брехейм. Не будь я в курсе дела, мог бы принять его за одного из тех постоянных посетителей, которые предпочитают комбинацию портвейна с пивом.

Он увидел меня. Жестом руки я пригласил его к своему столику. Он нехотя повиновался.

— Садись, — сказал я. — Сегодня вечером мы схватим убийцу.

20

Замок в гаражной двери, протравленной коричневой морилкой, не доставил мне больших хлопот. Через три-четыре минуты ручка повернулась — можно входить. Я выпрямился и спрятал в карман маленькую связку отмычек. Наконец-то пригодилось старое хобби.

Аксель Брехейм, стоявший на страже у дороги, тихонько свистнул. Тут же и я услышал звук автомобильного мотора и увидел свет фар в конце улицы. Несколько быстрых шагов, и для проезжающего водителя мы были всего лишь силуэтами двух запоздалых прохожих, которые остановились поболтать друг с другом.

Машина исчезла, и вновь ни одной живой души, кроме нас. Улица пуста. Ни одно окно не светится. Взяв Брехейма за руку я подвел его к гаражу. Потянул на себя дверь. Она послушно отворилась, но скрип пружины под потолком был для моих ушей все равно что грохот товарного поезда на мосту через Ниду.

Мы юркнули внутрь, и дверь скользнула на место. Сквозь маленькое окошко, обращенное к соседнему участку, падал в тесное помещение слабый свет уличного фонаря. Этого было достаточно, чтобы мы ясно различили контуры большого белого автомобиля перед нами.

Аксель Брехейм включил карманный фонарик. Маленький конус света остановился на эмблеме фирмы «Мерседес» над замком багажника. Внизу слева я различил три цифры и букву 190 Е. Брехейм осветил номерной знак между широкими фарами. Машина была зарегистрирована в Трондхейме. Присев на корточки, я провел пальцами вдоль края железной пластины, но не нащупал никаких остатков липкой ленты или иных признаков, позволяющих заключить, что какое-то время этот «мерседес» был снабжен фальшивым мюнхенским номерным знаком.

Мы медленно прошли вдоль машины, каждый со своей стороны. Брехейм посветил на сиденья, обтянутые велюром цвета слоновой кости. Луч фонарика остановился на висящих над приборным щитком сувенирных игральных костях. В окружении слоновой кости резал глаза их ярко-красный цвет.

— Глупо с его стороны, — тихо произнес Аксель Брехейм, — не избавиться от такой броской штуковины.

Конус света ударил мне в лицо.

— Похоже, ты был прав, — сказал старший инспектор.

— Это ты был прав, — возразил я, прикрывая глаза здоровой рукой. — Вспомни твои слова вечером в день покушения. «Может быть, этот террорист и Марго Стрём убил», — сказал ты тогда.

— В самом деле?

Он посветил на стены. Обычный гаражный интерьер.

— Но можно ли это доказать? — задумчиво произнес Аксель Брехейм.

— Ты уж постарайся, — сказал я. — Этого убийцу задерживать тебе, и никому другому.

Пружины под потолком скрипнули, и дверь с грохотом распахнулась.

Мы повернулись одновременно, словно пара в синхронном плавании. Аксель Брехейм — у левой, я — у правой стороны «мерседеса». Прямо перед собой, в ореоле света от ближайшего уличного фонаря, мы увидели силуэт человека. И в руках у него — нечто очень похожее на двустволку.

— Брось фонарик, — сказал Бьёрн Муэн.

Аксель Брехейм повиновался.

— Не делай глупостей, Муэн, — сказал он спокойно, с какой-то грустинкой в голосе.

— Глупостей? — холодно отозвался Бьёрн Муэн. — Что может быть глупее, чем взлом чужого гаража? Я всего-навсего застиг врасплох двух угонщиков.

Аксель Брехейм осторожно шагнул вперед. Двустволка качнулась в его сторону.

— Я старший инспектор уголовного розыска, — сказал Аксель Брехейм.

— Не двигайся, Брехейм, — отчеканил Бьёрн Муэн. — Может быть, я узнал тебя, может быть, нет. Там будет видно. Так что не двигайся.

— Зря ты не выбросил эти сувенирные кости, — сказал я. — Один из мусорщиков приметил твою машину на Кругозоре.

Двустволка нацелилась мне в живот, в то самое место, куда двумя днями раньше пришелся удар женским локтем. Все-таки лучше, чем заряд дроби.

— Положи ружье, — сказал Аксель Брехейм. — Только хуже будет.

Он успел сделать еще два шага, теперь стоял возле заднего бампера. Бьёрн Муэн снова направил двустволку на него. Держа ее так, что при выстреле снесло бы голову Брехейму.

— У тебя ноль шансов, — настаивал Аксель Брехейм. — Убийство полицейского только усугубит твою вину.

— Я не вижу никаких полицейских, — ответил Бьёрн Муэн. — Вижу двух воров, застигнутых на месте преступления. Двух негодяев, которые сразу набросились на меня. В Норвегии есть закон о самообороне.

Аксель Брехейм замер на месте. Кажется, даже моргнуть не решался. Я сказал:

— Ты ловкий парень, Бьёрн, да только не совсем. Забыл про счет Марго в Сбербанке и про десять тысяч, полученных Ульфом Халлдалом за молчание. Десять новеньких бумажек, Бьёрн, с последовательной нумерацией. Уверен, в банке знают, когда они были выпущены, из какой кассы выплачены, знают, что ты получил эти деньги в прошлый понедельник.

Он несколько раз вздрогнул, пока я говорил. Но взгляд и двустволка по-прежнему были направлены на Акселя Брехейма, который явно приготовился сделать выпад, как только ружье повернется в другую сторону. Однако Бьёрн Муэн видел это не хуже меня.

Он не нажал на курок.

Возможно, его самоуверенность была напускной. Возможно, ему еще можно было заговорить зубы. Я продолжал:

— Покушение — твой самый ловкий ход. Тут ты всех провел. Весь мир посчитал, что акция была направлена против министра Джона Солсбери. Казалось, иначе и быть не могло. Половина террористов на этом шарике бросилась присваивать себе честь такого подвига. Первым звонил ты сам, я верно угадал? «Представитель латиноамериканской террористической организации „Венсеремос“». На беду для тебя, сотрудник «Адрессеависен» записал твой голос на пленку. Анализ записи позволит опознать тебя, как ни старался ты изобразить иностранца.

Кажется, ружье качнулось? Против света я не мог различить выражение его лица. Но дыхание, похоже, участилось?

— Тебе понадобилось убрать Ульфа Халлдала, — сказал я. — Но ты хотел сделать это так, чтобы никому не пришло в голову, что акция направлена против него. Пусть думают, что Ульфу просто не повезло случайно оказаться за рулем этой машины, как и помощник министра Эгген случайно оказался ее пассажиром. Так у тебя было задумано, и все попались на твою удочку. Почти все. Кроме Бенте. Возможно, она не до конца разобралась в твоих хитросплетениях, этого мы никогда не узнаем, но все же была слишком близка к истине, чтобы ты мог оставить ее в живых. В первый раз ты увидел ее сразу после взрыва, когда мы столкнулись велосипедами возле машины, в которой ты сидел. Возможно, ты уже тогда испугался, что мы догадались, почему ты поспешил уехать, не оказав нам помощь. Возможно, боялся, что я узнал тебя. Но по-настоящему тебя страх одолел на другой день, когда Бенте затеяла свой розыск. Ты решил выследить эту незнакомку, но уже без машины. Единственной зацепкой было то, что ты видел ее вместе со мной, и ты не мог рисковать, что я узнаю твой белый «мерседес» и заподозрю неладное. Вот почему ты сказал, что твоя машина в мастерской, когда мы встретилась на Нагорной улице. Ты солгал, верно? И это легко установить.

Сам удивляясь своему спокойствию, я продолжал:

— Напрасно ты убил Бенте. В этом не было никакого смысла. К тому времени ты уже проиграл. И ты не мог выиграть. Рано или поздно кто-нибудь понял бы, что взрыв «мерседеса» и повреждение машины военного ведомства — не случайное совпадение. Ни один профессиональный террорист не стал бы строить свои планы в расчете на то, что для замены используют совершенно определенную машину. Ни один профессионал — зато так мог поступить башковитый человек, который наперед знал, что произойдет, когда генерал-майору Андреассену доложат о неисправности представительской машины, знал, что в это время генерал-майор будет в «Интер электроникс» обсуждать последние детали официального визита. Башковитый человек, который сам будет присутствовать там и предложит взять машину директора. А поняв все это, уже не составило бы труда выяснить, что накануне рокового дня фирменную мастерскую посетил некий Бьёрн Муэн. Может быть, ты зашел туда рано утром, вскоре после того, как Ульф Халлдал дал тебе веский повод ликвидировать его. Ты обратил внимание на машину, которая на другой день должна была возить американского министра. И тебя осенила одна идея. Конечно, ты не стал осуществлять ее сразу, это было бы слишком рискованно. Думаю, ты снова явился туда много позже, надежно замаскировавшись. И это ты воткнул булавку в зеленый провод — перед самым закрытием мастерской, чтобы отказ мотора обнаружили только наутро. После чего отправился домой и собрал тот взрыватель, который ночью был помещен в бензобак черного «мерседеса» твоего родителя. В таких делах ты спец, Бьёрн. Это твоя профессия.

Бьёрн Муэн заговорил.

— С чего бы это вдруг мне понадобилось ликвидировать Ульфа? — медленно произнес он, не сводя глаз с Акселя Брехейма.

— Потому что ты убил Марго Стрём, — сказал я. — Ульф понял это, когда в позапрошлый понедельник увидел ее фотографию в газете. Он знал, что у семейства Муэн есть дача в Офьорде, в нескольких километрах от Грютботна. Та самая дача, куда собирались вы с Вероникой, когда мы встретились с тобой в воскресенье и когда ты так старался не дать мне увидеть, какая машина стоит в твоем гараже. Та дача, до которой часть пути надо добираться на пароме из Флакка. Ульф знал эту дачу, вероятно, знал также, что Марго была там вместе с тобой в июле прошлого года. Шоферы обычно хорошо осведомлены. Он умножил два на два и получил правильный ответ. А дальше сделал глупость: пошел не в полицию, а к тебе. За день до своей смерти явился к тебе и потребовал десять тысяч за молчание. Ты понял, что у тебя нет выбора. Возникла ситуация, которая у шахматистов называется «цугцванг». Время поджимало. Надо было платить. И надо было убить его, как ты убил Марго, когда она стала вымогать у тебя деньги.

Вот именно, — продолжал я. — Я ошибался. Думал, что Марго была убита из-за ее беременности. Думал, что она пыталась кого-то заставить жениться на ней. Но ты, конечно, прав: сейчас не девятнадцатый век. В наши дни никто не станет убивать, спасаясь от семейных уз. Зато деньги по-прежнему служат поводом для убийства. Я говорю не о каких-то жалких двадцати или сорока тысячах, которые тебе пришлось выложить Марго Стрём, прежде чем ты заключил, что лучше ее прикончить. Нет, тут речь идет о миллионах. Южноафриканских миллионах. Я и не подозревал, что ответ на эту загадку несколько дней проживал у нас в гостинице «Турденшолд». Карло Бернардо Каналетто Виванте. Благоухающий чесноком торговец контрабандным оружием из Милана. Подозреваемый шведами в том, что участвовал в незаконной продаже шведских пушек в Южную Африку. Зачем такому деятелю понадобилось приезжать в Трондхейм? Никто не догадался задать этот вопрос. Бенте не успела узнать, что мой постоялец, который так поспешно смотал удочки, не был террористом. Хотя она ближе других подошла к решению загадки. У нее возникло одно подозрение, и за подтверждением своих догадок она обратилась к своему знакомому в Координационном совете по Южной Африке, специально занимающемуся норвежской торговлей с режимом апартеида. Вот мы и подошли, Бьёрн Муэн, к тому, что в убийстве Бенте не было смысла: здесь в Трондхейме живет человек, который за последнюю неделю собрал солидное досье, свидетельствующее, что «Интер электроникс» не один год торгует с Питером Ботой в ЮАР. Речь идет не о какой-то там невинной радиоаппаратуре для рыболовного флота, это давно пройденный этап. Теперь через посредников в Вене, Марселе и Сингапуре поставляется новейшая электроника для южноафриканской армии. Некоторые следы ведут и за «железный занавес». От этой информации, Бьёрн Муэн, когда она попадет в прессу, зашатается роскошное новое здание на улице Хокона VII. А она попадет, даже если ты сегодня ночью убьешь еще двоих. Не знаю, поняла ли Марго до конца, какой опасной тайной завладела, но денежки за молчание требовала немалые. И перестаралась.

Двустволка качнулась вниз и в сторону.

Но Аксель Брехейм продолжал стоять на месте как вкопанный.

— Еще одна причина, почему тебе не следовало убивать Бенте, — сказал я, — знакомство с ней некоего Антонио Стена. Возможно, я даже чуточку влюбился. А я совершенно не выношу, когда убивают людей, которые мне нравятся. Ты не должен был убивать Бенте, а когда в конце концов решил убрать меня, не должен был промахиваться. Я не узнал тебя в сером спортивном костюме, но я знал, что мало кто способен выдерживать в беге такой темп. Это по силам тому, кто занял четвертое место на чемпионате страны. Как только я это сообразил, все прояснилось. Мало кому могло прийти в голову такое: убить американского министра, чтобы скрыть два других убийства. Спасать свою шкуру, не считаясь с риском, что такой поступок может привести к новой мировой войне. Но ты вполне способен на это. Хотя бы ради самоутверждения. Потому что ты, Бьёрн Муэн, ценишь в мире только одного человека. Этот человек — ты сам.

Я перевел дух.

— Тебе было невдомек, что с каждым новым ходом твоя позиция становится все более безнадежной. Теперь ты окончательно увяз. Недаром цугцванг — самая досадная из всех матовых ситуаций в шахматах. Человек сам создает условия, которые позволяют сопернику провести решающую атаку. Ты проиграл, Бьёрн Муэн. Проиграл.

Наступила тишина.

Но ненадолго.

Не скажу точно, что именно произошло. Может быть, Бьёрн Муэн двинул ружье в мою сторону. Я увидел только, что Аксель Брехейм сделал ногой выпад, которому мог бы позавидовать чемпион мира по карате. Ружье ударилось в верхнюю притолоку и выстрелило одновременно обоими стволами, так что искры полетели. Затем послышался перестук рикошетирующей дроби на крыше «мерседеса».

В дверях гаража колыхались силуэты Брехейма и Бьёрна. Один подался обратно после прыжка, другого отбросила назад сильная отдача.

Бьёрн Муэн первым восстановил равновесие. Я рванулся вперед, но он уже успел въехать ногой в пах Акселю Брехейму, так что тот сложился пополам и упал на колени. Я видел, как взмывает в воздух ружье, видел, как стволы опускаются на мою голову, и поднял инстинктивно руку для защиты.

Не ту руку.

Удар пришелся по левому предплечью, и я смог убедиться, что в моем организме не осталось ни капли обезболивающих средств.

Сквозь рой падающих звезд я рассмотрел, как ружье снова взлетает вверх для сокрушительного удара по голове Брехейма.

Последняя звезда погасла, осталась только черная дыра.

21

Все обещало спокойную ночь. У нас было ровно три постояльца. Уроженец Кристиансанна — проповедник с восковым лицом, в сером костюме и черных носках, с гитарой в черном пластиковом футляре. Кривоногий, загорелый, гладко выбритый островитянин, благоухающий туалетной водой. И Аксель Брехейм.

Больше никого.

В полночь явился первый и сразу удалился в свой номер. Он завершил двухнедельное евангелическое турне на дальних островах и вернулся в Трондхейм лишь на сутки, перед тем как следовать дальше для спасения заблудших овец.

В четверть первого пришел гость с острова Фрэй. Пришел не один. Я отпер дверь, но впустил только его. Женщина осторожно попятилась, предчувствуя, что я скажу. Длинная, худая, завитки волосы щедро крашены хной, грим на лице, как у клоуна в цирке, возраст на вид близкий к пенсионному. Хотя я-то знал, что ей нет тридцати пяти.

Доставившее их такси исчезло в конце улицы Шульца.

Я кивнул женщине.

— Извини, Марианна. Правила тебе известны.

Она пожала плечами. Островитянин уставился на меня мутными глазами.

— Хочешь провести ее, — сказал я, — плати за двойной номер.

Он препирался со мной минут пять, прежде чем заметил, что женщина тихо удалилась. Я шагнул в сторону, пропуская его внутрь. И проводил глазами спину, поднимающуюся по лестнице на четвертый этаж.

Меня ничуть не удивило бы, спустись он завтра утром с заявлением, что у него пропал бумажник. Но к тому времени моя смена давно кончится.

Только я достал прочитанного до середины «Беглеца» Акселя Сандемусе, как в стеклянную дверь постучался костяшками пальцев Аксель Брехейм, Я впустил его. Дыхание старшего инспектора, когда он открыл рот, чтобы попросить ключ от номера 302, красноречиво свидетельствовало о многочасовом пребывании в ресторане. Много часов, и не одна чашка кофе.

Взяв ключ, он побрел к лифту. Нажал кнопку.

— Странно, — сказал я, — всего полчаса назад он был в полном порядке.

Аксель Брехейм повернулся ко мне.

— Да что ты говоришь, — сухо произнес он. Подошел к стойке.

— Слышь, в этой лавке нельзя получить чашку кофе? Или две…

Он провел ладонью по забинтованной голове.

— Врач велел мне ближайшие две недели воздерживаться от алкоголя.

Я достал кофейник и две чашки. Сел вместе с ним на диван в углу.

— Я угощаю, — сказал я, наливая ему и себе.

Отчего не позволить себе такой жест. Тридцать-сорок бутылок пива, купленных за последние две недели старшим инспектором Брехеймом, принесли мне чистый доход. Лично мне, а не владельцу гостиницы. За последний год я взял за правило держать в холодильнике некоторый запас. Купленный в универсаме по обычной розничной цене. Когда затем продаешь пиво постояльцам по двадцать четыре кроны бутылка, выходит вполне приличная прибавка к жалованью.

— Будь здоров! — сказал я, поднимая чашку. Брехейм указал кивком на мою левую руку в гипсе.

— Я думал, ты на бюллетене, — сказал он.

— А я думал, ты в морге, — отозвался я.

— Четырех дней на больничной койке хватает с лихвой, — ответил он. — Когда лежишь пластом в больнице, так и кажется, что тебя уже засасывает ил.

Он скривился, ощутив языком кофейную горечь.

— Ты поладил со своим приятелем? — спросил Аксель Брехейм. — Кажется, ему не очень понравилось, что его подозревали в убийстве.

— Сегодня Педер обыграл меня в «Дипломатию», — сообщил я. — И у него сразу поднялось настроение.

— Обыграл во что?

— В «Дипломатию». Это такая настольная игра, которая воспроизводит определенную историческую ситуацию. Участвует до семи человек, речь идет о контроле над Европой, какой она выглядела в начале нашего столетия. Каждый участник представляет одну из великих держав.

— Это подошло бы для Бьёрна Муэна, — произнес Брехейм.

Диван тяжело вздохнул, когда он откинулся назад. Они хорошо подходили друг к другу. Оба помятые, оба потертые, со следами многолетнего употребления.

— Встретил сегодня Веронику Хансен, — сказал я. — Непохоже, чтобы она очень горевала из-за того, что возлюбленного заперли в кутузку. Но глаза недобро сверкнули, когда увидела меня. Осклабилась до ушей при виде моего гипса. «Бедняжка, — говорит, — как тебе досталось. Неужто я так сильно ударила? И вроде бы я целилась в живот».

Аксель Брехейм безучастно пожал плечами. Мы молча выпили по две-три чашки кофе. Трезвый Брехейм не отличался разговорчивостью.

— В газетах пишут, — сказал я наконец, — что Морюд получил благодарность за раскрытие ряда убийств.

Аксель Брехейм провел рукой по бинтам.

— Пишут, — подтвердил он.

Я налил еще кофе. Брехейм пил его с нескрываемым отвращением.

— «Адрессеависен» сообщает, что двум не в меру прытким сыщикам-любителям здорово повезло, что они остались живы, — продолжал я. — Дескать, не сообщи один сосед в полицию о подозрительных выстрелах среди ночи и не окажись как раз поблизости машина с патрулем, пришлось бы Бьёрну Муэну отвечать еще за два убийства.

Печальные карие собачьи глаза глядели на меня, но Брехейм промолчал.

— Нигде не написано, — добавил я, — что один из пострадавших — старший инспектор полиции.

— Может, они решили, что просто один бомж и один черномазый забрались в гараж в поисках ночлега, сказал Аксель Брехейм.

Я пожал плечами. Левое отозвалась болью.

Мы продолжали пить кофе.

Издалека донесся вой сирен пожарных машин.

Тихо стрекотал игральный автомат в углу. Экран показывал, как нужно защищать Землю от нападения межпланетных злодеев.

Я сказал:

— Непохоже, чтобы разоблачение сделок с Южной Африкой сильно ударило по «Интер электроникс». Хотя речь шла о военном снаряжении. Вот увидишь, директор Магне Муэн выйдет сухим из воды.

— Ты рассчитывал на другое? — спросил Аксель Брехейм.

Я не нашелся что ответить.

— Там в больнице я малость размышлял, — добавил Брехейм. — И вот что подумал: Ульф Халлдал записал в своей памятной книжке, что в воскресенье 17 июля в прошлом году ездил на дачу за Магне Муэном. Через два дня после того, как была убита Марго Стрём. Насколько нам известно, не Ульф отвозил директора в Офьорд. Известно также, что Муэн-младший посетил эту дачу вместе с Марго перед тем, как убил ее.

— Из чего следует, — подхватил я, — что Бьёрн Муэн отвез отца в Офьорд и Марго сидела в машине вместе с ними. Так?

— И еще, продолжал Аксель Брехейм. Бьёрн Муэн не участвовал в последнем совещании утром перед акцией, которое происходило в «Интере». Там были генерал-майор Андреассен и, само собой, директор Магне Муэн. А Бьёрна не было. Когда позвонили по телефону и сообщили, что представительская машина не заводится, Магне Муэн предложил использовать его машину и его шофера.

— Из чего ты делаешь вывод, — сказал я, — что директор Магне Муэн все время был в курсе. И, возможно, именно ему принадлежит идея акции.

— Я не делаю выводов, которые нельзя доказать, — сухо возразил Аксель Брехейм. — В отличие от тебя я собираюсь воспользоваться тем обстоятельством, что у меня в кармане лежит больничный лист.

Он хмуро отставил в сторону недопитую чашку.

— В твоем холодильнике не найдется бутылки пива? — спросил он. — Или двух?

Я достал две бутылки. Аксель Брехейм выложил полсотенную бумажку, взял бутылки и направился к лифту. Указательный палец нашел кнопку вызова. Я услышал привычный звук холостых оборотов.

И тут лифт пошел вниз.

ЗАКАТ

Во всем этом было что-то нереальное. Два матроса и старпом, посланные капитаном посмотреть, в чем дело, недоуменно переглянулись. Они не верили своим глазам.

Ни следов борьбы, ни признаков того, что на борту кто-то болел. Залив же в последние две недели вел себя на редкость кротко. Паруса поставлены, их наполняет легкий вечерний ветерок, руль неподвижно закреплен, яхта безмятежно скользит по водной глади на юго-восток, по направлению к Юкатанскому проливу. Ял на месте, на крыше каюты. Все вроде в порядке, как и должно быть на судне. И при этом на борту ни души. Сразу подумалось о «Марии Целесте», экипаж которой тоже бесследно исчез при таинственных обстоятельствах.

На борту имелись все необходимые припасы пищи и воды. Обе койки заправлены, каюта чисто убрана. На переборках развешаны штормовые снасти, там же висят рабочие брюки. На одной из коек брошен лифчик от купальника. В пустой каюте сквозь обычные для парусного судна запахи трюмной воды и моря еще ощущается легкий, едва уловимый аромат духов. Они бы и внимания на него не обратили, да уж очень он там был не к месту.

В отличие от «Марии Целесты» стол не был сервирован, но на нем стояли две кружки, одна из них полная кофе. Старпом, человек без особых сантиментов, подошел к плитке и потрогал стоящий на ней кофейник. Еще теплый. Значит, на борту кто-то был меньше часа назад.

Взяв со столика для карт тетрадь, оказавшуюся, как он и думал, судовым журналом, и торопливо пролистав страницы, он открыл ее на том месте, где была сделана последняя запись. Прочитал, что там написано, и покачал головой. За сорок лет службы на флоте он ни разу не видел такой записи в судовом журнале. «…Синеву и исчезающий в ней последний отблеск серебра. Он манит меня за собой. В бездну, туда, где восторг. Восторг…»

Он хотел было закрыть журнал, но заметил, что между страницами что-то заложено. Это был длинный локон белокурых волос. Он снова покачал головой.

— Бог ты мой! — пробормотал у него за спиной один из матросов. — Старпом, вы только посмотрите!

Он обернулся и увидел, что тот держит в руках сумку, найденную на одной из банкеток. Она оказалась битком набита перехваченными бумажной лентой пачками купюр по двадцать, пятьдесят и сто долларов.

«То ли еще будет», — подумал старпом.

— Это спасенный груз, — упоенно ворковал матрос. — Тут тысяч сто…

— Ты их потратишь прямо сейчас или подождешь, пока суд пересчитает? — спросил старпом. — Тут все равно нет кабаков.

Он забрал у матроса сумку и закрыл ее. Потом, знаком приказав обоим матросам следовать за ним, вышел на палубу. Ткнул пальцем в направлении мачты и сказал:

— Видите вон ту здоровенную тряпку? Парус называется. В старое время они на кораблях были вместо машин. Начинайте спускать и сворачивать его, а я вернусь на судно, чтобы не мучиться, глядя, как вы это делаете, и распоряжусь о буксирном канате.

В нескольких ярдах от них капитан американского танкера «Джозеф Хэллок» ждал на залитом красноватым светом заката мостике возвращения старпома, в одиночку отправившегося в обратный путь. Увидев, что матросы начали убирать кливер яхты, он понял, что это значит, и послал боцмана отдать буксирный канат и начать выбирать его.

Примерно полчаса назад «Джозеф Хэллок», шедший из Тампико в Бейонн, приблизился к небольшой яхте, чей курс постепенно сближался с его собственным, и прошел у нее за кормой, отклонившись на пару румбов. Старпом посмотрел на яхту в бинокль и заметил, что на палубе никого нет, а руль закреплен. Поначалу он подумал, что причин для беспокойства нет: в такую погоду человек, идущий на яхте в одиночку, запросто мог спуститься в каюту приготовить себе ужин. Но когда никто не вышел на палубу даже после басовитого гудка танкера, он доложил капитану. Они развернули танкер и вернулись назад, заслонив паруса яхты от ветра. Яхта практически остановилась, грот провис, но и тут никто не появился. Они начали подозревать что-то неладное. Застопорив машины — танкер оставался на месте и как бы держал яхту в плену, — они спустили на воду рабочую шлюпку, чтобы разузнать, в чем дело. (Спускать большую спасательную шлюпку не было смысла: уже несколько дней залив совершенно спокоен, а легкий бриз, поднявшийся после обеда, не давал практически никакой волны.) На корме парусника было написано «Фрейя^[1] Сан-Хуан, Пуэрто-Рико». Дожидаясь возвращения старпома, капитан танкера с любопытством рассматривал яхту. Ее родной порт был далеко. «Интересно, — думал он, — зачем это она зашла так далеко на запад, в Мексиканский залив, и почему яхта из испаноязычного Пуэрто-Рико названа в честь скандинавской богини?»

Старпом поднялся на мостик с судовым журналом и сумкой.

— Больны или умерли? — спросил капитан.

— Исчезли, — сказал старпом. У него был вид не верящего в привидения человека, который только что пообщался с парочкой призраков. — Прямо-таки испарились. Помните «Целесту»? Насколько я могу судить, их было двое, мужчина и женщина. Один из них или оба были на борту не более часа назад.

— Как только закрепим буксирный канат, надо вернуться поискать их, — сказал капитан. — В судовом журнале есть что-нибудь?

— Чушь какая-то, — старпом передал начальству журнал и сумку. — Гляньте-ка сюда, капитан. Если у них с чем и были проблемы, то наверняка не с финансами. Открыв сумку и бегло осмотрев ее содержимое, капитан только присвистнул. Просто невероятно. Он задумчиво посмотрел на «Фрейю», где матросы уже крепили буксирный канат, и нахмурился. Потом открыл судовой журнал на странице, указанной старпомом, и прочел последнюю запись.

Снова нахмурился.

«Восторг… восторг».

Что-то сверкнуло в его мозгу. Он ухватился за эту мысль, не давая ей ускользнуть, и добрался до сути. Моряк, образованный, много читающий человек, он, естественно, был хорошо знаком с книгами Конрада,^[2] и сейчас ему бросилось в глаза странное сходство этих слов с мучительным предсмертным криком Курца в «Сердце тьмы»: «Ужас… Ужас…»

Пролистав рукописный журнал назад, он торопливо прочел последние пять-шесть страниц. Потом бережно закрыл журнал, подошел к краю мостика и стал смотреть вниз.

— Когда матросы вернутся на борт, можно ложиться на прежний курс, — медленно проговорил он.

— Мы что же, не идем назад? — ошарашенно спросил старпом.

Капитан покачал головой.

— Идти назад нет смысла.

— Но, капитан, кофе был еще теплый. Яхта делает не больше двух узлов. Может, найдем их.

— Нет.

Капитан окинул взглядом спокойную водную гладь, которую гаснущий закат уже окрасил в пурпурный свет.

— Нет. Ничего не найдем. Совсем ничего.

В конце концов они, конечно, повернули назад, и на фоке был поставлен впередсмотрящий с большим морским биноклем. Уж таков закон моря, которому они служат. Но гладь похожего на бескрайние прерии залива была пустынна.

Когда совсем стемнело, они оставили поиски и легли на прежний курс. Капитан пересчитал деньги в присутствии двух офицеров и положил их в сейф. Там оказалось восемьдесят три тысячи долларов. Оставшись один, в своей каюте, он снова раскрыл судовой журнал.

Капитан подержал в руках длинный локон пепельно-белокурых волос, поднес его к свету. «Фрейя — богиня любви у викингов», — вспомнилось ему. И он пожалел, что сам не поднялся на яхту. Старпом — отличный моряк, он умен и, что важно в таких делах, умеет подметить каждую мелочь, которая может послужить ключом к разгадке тайны, но ему не хватает тонкости.

Капитану подумалось, что, если бы он сам зашел в каюту «Фрейи», ему, может быть, подсказала бы разгадку интуиция. Кофе в кофейнике остывает не так уж долго, а там произошло что-то серьезное, может быть, даже ужасное. Чувства нематериальны, они не оставляют следа после того, как уйдут испытавшие их люди. Но кто знает? Может быть, они и сейчас витают в пустой каюте? Он раскрыл журнал на первой странице и стал читать.

Глава 1

23°50′ северной широты, 88°45′ западной долготы.

Было начало июня, и уже с утра палила жара, как и положено у нас, на заливе. Наша баржа стояла на дальнем конце Т-образного причала верфи Паркер Милл, возле западного края фарватера. Картер уехал в Новый Орлеан хлопотать о подряде на спасательные работы, и я жил на судне один. Я устроился было на палубе и занялся проверкой водолазного снаряжения, как вдруг из эллинга выезжает здоровенный сверкающий «кадиллак» и останавливается рядом с моей машиной. За рулем — девушка.

Точнее сказать, девушка появилась из эллинга в «кадиллаке». На такую обращаешь внимание прежде, чем на ее авто.

Выходит она из машины, хлопает дверцей и идет к концу пирса. Двигается неторопливо так, плавно, как стекающий с ложки мед.

— Доброе утро, — говорит. — Вы мистер Мэннинг? Сторож на проходной сказал мне.

Я выпрямляюсь.

— Все точно, — говорю. А сам стараюсь угадать, что ей нужно. Ведь трудно представить себе человека, который выглядел бы в порту более неуместно, чем она.

Она откровенно рассматривала меня, и у меня было странное впечатление, что она старается решить, подхожу я для какого-то дела или нет. Не то чтобы у меня были основания так думать, просто осмотр занял у нее чуть больше времени, чем положено, а между тем она не производила впечатления человека, который таращится на всех подряд. Я тут же вспомнил, на кого похож: в потрепанных рабочих брюках, голый до пояса, обгоревший на солнце, заросший. И разозлился. Подумаешь, я ведь на работе, а не на приеме в Госдепартаменте.

— Чем могу служить? — спрашиваю, резко так, отрывисто.

Она замялась.

— Мне… Мне нужно поговорить с вами. Можно мне спуститься на баржу?

Посмотрел я на ее высоченные «шпильки», потом на сходню, по которой мы спускаемся с пирса на палубу, и покачал головой.

— Еще шею себе свернете. Лучше я поднимусь.

Поднялся я, а когда оказался с ней лицом к лицу, меня просто ошарашили ее размеры. Она была монументальна, как старинный собор. С высокими каблуками в ней было почти шесть футов. Во мне шесть футов и два дюйма, но верхняя точка ее головы с гладко причесанными светло-пепельными волосами была почти на уровне моих глаз.

Ее волосы были собраны в пучок, низко-низко, на шее. На ней было летнее с короткими рукавами платье цвета корицы, которое подчеркивало красоту ее светлой кожи и не скрывало иных достоинств. Кто-то, может быть, счел бы ее формы слишком пышными, но только не я. Я не понимаю, почему женщины должны быть похожи на мальчишек.

Лицо ее было по-скандинавски широкоскулое, и это прекрасно гармонировало с цветом ее кожи. Я никогда еще не видел такой чистой и гладкой кожи. Рот был великоват, губы полные. Вовсе не классическое лицо, но приятное и немного сексуальное. Нет, не то. Оно было просто чрезвычайно женственным, как все в ней. Глаза большие, серые и очень красивые И, как мне показалось, испуганные. Невероятно, но она чего-то боялась.

На солнце было жарко, ни ветерка, и мне стало не по себе от того, что я вот так сразу зациклился на ней, и еще от того, что сам делаю то, за что сердился на нее, — пялюсь. Наверно, мы могли простоять все утро, таращась друг на друга, как два идиота.

— Чем могу служить? — снова спросил я.

— Наверно, мне лучше представиться, — сказала она. — Меня зовут миссис Уэйн. Шэннон Уэйн. Я хочу предложить вам работу.

Мы пошли к ее машине, потому что там была тень от эллинга, она открыла дверцу и присела на край сиденья, положив руку на оконный проем. На ней не было никаких украшений, кроме обручального и венчального колец, а также тонких золотых часиков, чья хрупкость и бесполезность ясно говорили о том, что они стоили небольшого состояния. Ее пальцы нервно барабанили по обшивке машины.

— Что за работа? — спрашиваю.

Она подняла на меня глаза, потом отвела взгляд.

— Достать ружье, которое упало с лодки и утонуло.

— Где?

— В озере в ста милях к северу отсюда.

Я покачал головой.

— Это обойдется вам дороже, чем купить новое ружье.

— Но вам не понадобится водолазный костюм, компрессор и все такое, — говорит она, а в глазах — просьба, чуть ли не мольба. — Я думаю, у вас есть акваланг?

— У нас есть акваланги, — говорю. — У меня даже имеется свой собственный. И все же дешевле будет купить новое ружье.

— Нет, не дешевле. Видите ли, это очень дорогое ружье. Одноствольное, с гравировкой, ложе сделано на заказ. Думаю, оно стоит около семисот долларов.

Я присвистнул.

— И как же такое ружье оказалось в озере?

— Мой муж нечаянно уронил его с лодки, когда плыл к утиному скрадку.

С минуту я смотрел на нее, ни говоря ни слова. Все это было как-то странно. Какой дурак возьмет такое ружье на утиную охоту, даже если у него хватает денег, чтобы покупать их десятками? С одноствольным ружьем на уток не ходят.

— Какая там глубина? — спрашиваю.

— Думаю, футов десять — двенадцать.

— Послушайте, я скажу вам, как достать ружье. Любой местный парнишка может сделать это за пять долларов. Нужны только очки-консервы или маска для подводного плавания. Их можно купить в любой лавчонке. Подплывите на лодке к месту, где упало ружье, бросьте якорь, и пусть парень поныряет. Возьмите с собой леску, чтобы поднять ружье, когда он его найдет.

— Вы не хотите этим заняться? Почему? — спросила она.

Я и сам не знал почему. Работы у меня не было, а я ненавижу сидеть без дела. Задача — проще некуда, она готова заплатить. В чем же дело?

Я пожал плечами.

— Просто глупо нанимать профессионального водолаза и платить за время, потраченное на поездку, когда мальчишка может все сделать за полчаса.

— Все не так просто, — говорит она. — Видите ли, от баржи, которая служит вместо охотничьего домика, до скрадка примерно триста ярдов, и мы не знаем точно, где упало ружье.

— Как это? — спрашиваю.

— Это было рано утром, когда еще не рассвело.

— Он что же, ничего не услышал?

— Нет. По-моему, он говорил, что был сильный ветер.

Теперь история выглядела логичней, чем прежде, но не намного. Я все еще колебался. Я почувствовал в ней напряженность, вызванную чем-то посерьезней утопленного ружья, но может быть, мне просто почудилось. К тому же я жутко зациклился на ней. Даже когда не смотрел на нее, я кожей чувствовал, что она тут, рядом. Я понимал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать. Может быть, я просто слишком долго прожил один.

Она взглянула мне прямо в лицо. И сказала то единственное слово, которое только и могло все изменить. Она сказала:

— Пожалуйста.

После этого я бы взялся достать ей ружье даже из-под арктических льдов.

— Когда мы выезжаем? — спрашиваю.

— Прямо сейчас, если у вас нет другой работы.

— Я как раз свободен.

— Отлично. Если вы не возражаете, поедем на моей машине. Ваше снаряжение поместится в багажник?

— Конечно, — говорю.

Я спустился на баржу, убрал снаряжение, которое проверял до ее приезда, и достал из кладовки акваланг и маску. Положил их на палубу и вернулся за плавками.

У себя в каюте переоделся в белые льняные брюки и спортивную рубашку, надел легкие ботинки. Проверив, заперты ли двери, вернулся на пирс. Она дала мне ключи от машины, и я сложил все в багажник.

— Это просто здорово. — Она впервые улыбнулась. — Интересно будет увидеть вас за работой.

Я пожал плечами.

«Интересно, — думал я с раздражением, — действительно ли ей нужно вернуть ружье или это она так развлекается? Ведь сезон охоты на уток уже шесть месяцев как кончился. Может, она так богата и так дошла от скуки, что для нее нанять водолаза все равно что для иных позвать клоуна на детский праздник?»

А потом я спросил себя: «Что это я к ней цепляюсь? Она ведь ничего плохого не сделала. А закона, запрещающего походить на скандинавскую богиню и при этом быть чуточку сексуальной, пока еще не придумали».

Скандинавскую? Это с ее-то ирландским именем? Странно все-таки, что ее зовут Шэннон. Она так похожа на шведку!

Я попросил ее притормозить у проходной и сказал сторожу, что, если кто спросит, меня не будет весь день. Верфь давно закрыли, и пирсом редко пользовались, но территория все еще была обнесена забором, и в будке у ворот по-прежнему сидел изнывающий от скуки сторож, коротая время за чтением журналов.

Как только мы оказались за воротами, она пошарила в сумке и достала сигарету. Я дал ей прикурить и закурил сам. Она хорошо вела машину, ловко маневрируя в потоке транспорта, но мне показалось, что прежде, чем выехать на нужное шоссе, она дала кругаля. Она то и дело смотрела в зеркальце заднего обзора. Я и сам так делаю, когда веду машину, а то, не ровен час, какой-нибудь идиот въедет тебе в бампер.

Когда мы выехали на шоссе, она немного расслабилась и увеличила скорость. Мы плавно катили, делая шестьдесят миль в час. Тачка была отличная, модель 1954 года, с открытым верхом. Я осмотрел салон. У нее были красивые ноги. Я снова перевел взгляд на дорогу.

— Вас зовут Билл Мэннинг? — спросила она. — А полностью — Вильям Стейси Мэннинг, правда?

Я быстро взглянул на нее.

— Откуда вы знаете?

Потом вспомнил.

— Ах, да! Вы, наверно, читали эту чепуху обо мне в газете?

Очерк был напечатан несколькими днями ранее. Обычная история «об интересном человеке с побережья». Ее написала одна чрезвычайно энергичная девица, свято верившая в журналистику с большой буквы и не пожалевшая сил для того, чтобы превратить меня в неординарную личность. Начиналось все с рассказа о том, как я выиграл пару регат яхт-клуба на яхте одного друга. Я даже не был членом яхт-клуба, в нем состоял владелец яхты. Потом выяснилось, что я участвовал в Бермудской регате (простым членом экипажа) и что я обожаю парусный спорт, и пошло-поехало. То, что я до войны три года проучился в техническом колледже, она подала как сенсацию. Большее количество «охов» и «ахов» трудно было бы воткнуть даже в рассказ о бич-бое, оказавшемся герцогом. Я не понял, из-за чего был весь этот сыр-бор. Наверное, она полагала, что водолазы — сплошь одни недоумки. Хорошо еще, что я не рассказал ей о том, что в свое время были опубликованы пять-шесть моих рассказов, а то она представила бы меня эдаким Сомерсетом Моэмом^[3] в ластах.

Тут я вспомнил одну интересную деталь. В этом интервью я не называл моего второго имени. Я вообще никому его не называл с тех пор, как уехал из Новой Англии.

Она кивнула.

— Да, я читала это. И сразу решила, что это тот же Мэннинг, который писал морские рассказы. Почему вы больше не пишете?

— Я не добился успеха на писательском поприще.

— Мне рассказы ужасно понравились.

— Благодарю вас.

— Вы женаты? — спросила она, глядя на дорогу прямо перед собой.

— Был женат. Развелся три года назад, — ответил я.

— Извините, я не имела права задавать такие вопросы.

— Ничего страшного, — отвечаю. Говорить об этом не хотелось.

Из нашего брака ничего не вышло. Теперь все было в прошлом. Во многом был виноват я, и от этой мысли веселей не делалось. Мы ссорились и ссорились, пока все, что было между нами, не истерлось до дыр, а в любой ссоре участвуют двое, не один. До женитьбы на Кэтрин у меня была яхта, и после свадьбы я не хотел продавать ее, хотя Кэтрин не любила парусный спорт, а содержать яхту было не по средствам женатому человеку, живущему на скромную зарплату служащего пароходной компании. Кэтрин хотела устраивать вечеринки и обеспечивать мне продвижение по службе. Никто из моих начальников не занимался парусным спортом. Они играли в гольф. «Ты должен продать яхту и вступить в гольф-клуб», — говорила она. «Мне наплевать, что делает начальство, — отвечал я. — Я хочу в свободное время ходить на яхте и пытаться писать». Она говорила: «У тебя нет честолюбия, ты не умеешь общаться с людьми, ты просто тупица. Что ты о себе вообразил? Тоже мне, Конрад нашелся». Все рушилось.

Мы ругались и из-за денег тоже. Наконец, охваченные каким-то порывом разрушительства, мы за бесценок продали дом и яхту и, поделив все полученное, разбежались, как два малыша, подравшиеся в песочнице из-за формочки. На флоте во время войны я �