1

Роман „Братья Карамазовы“ — итог творческого пути Достоевского. Его сложное построение и жанр — результат длительных размышлений автора над проблемами современной литературы и искусства, а многие идеи, характеры, эпизоды романа либо подготовлены предшествующими произведениями писателя, либо возникли в его творческом воображении задолго до начала писания „Братьев Карамазовых“, в процессе обдумывания и разработки предшествующих романов и различных неосуществленных замыслов.

Еще в 1862 г., заявив в редакционном предисловии к напечатанному во „Времени“ „Собору Парижской богоматери“ В. Гюго, что проникающая творчество Гюго идея „восстановления погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков“, „есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия“, Достоевский выразил уверенность в том, что в недалеком будущем она получит свое воплощение в произведении несравненно более широком по замыслу и значительном по художественному масштабу: „Проследите все европейские литературы нашего века, и вы увидите во всех следы той же идеи, и, может быть, хоть к концу-то века она воплотится наконец вся, целиком, ясно и могущественно в каком-нибудь таком великом произведении искусства, что выразит стремления и характеристику своего времени так же полно и вековечно, как, например, «Божественная комедия“ выразила свою эпоху средневековых католических верований и идеалов“ (XX, 28, 29).^[29]

В цитированных словах автора „Братьев Карамазовых“ получило выражение не только горделивое желание русского романиста в недалеком будущем помериться силами с Данте и другими величайшими авторитетами европейских литератур. В них можно видеть намек на самую его эстетическую программу: создать не обычный роман, но произведение энциклопедического склада, всесторонне выражающее „стремления и характеристику своего времени“. Пафос этого будущего своего романа, проникнутого идеей „восстановления погибшего человека“, Достоевский — по-видимому, не случайно — через голову „Человеческой комедии“ Бальзака сопоставляет по масштабу с представляющимся ему более грандиозным замыслом дантовской „Божественной комедии“, основанной также на идее „восстановления“ человека, но в ином, средневеково-католическом варианте.

Как справедливо указал впервые Л. П. Гроссман, стремление создать новый для литературы XIX в. образец романа-эпопеи, построенный на материале современной, „текущей“ общественной жизни и проникнутый идеей „восстановления“ человека, было в определенной мере стимулировано выходом в 1862 г. „Отверженных“ В. Гюго, тогда же прочитанных Достоевским, по свидетельству H. H. Страхова, во Флоренции и оказавших значительное воздействие на основную проблематику его предисловия.^[30]

Трудно сказать, работая над двумя следующими своими романами, написанными после прекращения его журнальной деятельности в 1865 г., — «Преступлением и наказанием“ и «Идиотом» (в основу которых также легла сформулированная им в 1862 г. идея обрисовать «восстановление погибшего человека»), — связывал ли автор с ними надежды на осуществление романа-эпопеи „дантовского“ масштаба. Так или иначе, он рассматривал их как подступы к решению этой задачи. Определенный же и более конкретный характер мысль Достоевского о создании романа-эпопеи дантовского типа получила в годы завершения Львом Толстым „Войны и мира“ и определившейся вскоре оценки романа Толстого частью критиков как образца нового, национально-русского решения проблемы современного эпоса. Еще в 1868 г., до появления в „Заре“ статьи Страхова о „Войне и мире“ и книги Н. Я. Данилевского „Россия и Европа“, где была отчетливо намечена эта оценка, Достоевский формулирует, а затем развивает в письмах к А. Н. Майкову свой, противопоставленный в его глазах „историческому“, ретроспективному характеру толстовского романа, уже вполне отчетливый замысел эпопеи о „восстановлении погибшего человека“: цикл романов „Атеизм“ с героем — современным „русским человеком“, скитающимся по России, в ходе своего развития переходящим сначала от веры к безверию, а затем к новому обретению потерянной им веры через приобщение к народу и его идеалу „русского Христа“ (см.: IX, 500–502). Замысел этот надолго остается любимым детищем Достоевского, к которому он, видоизменяя его и дополняя новыми деталями, снова и снова возвращается в письмах 1869–1870 гг.^[31] К лету 1869 г. название „Атеизм“ отпадает, но одновременно возникает план „Детства“ — начального звена задуманного цикла (отдаленно предвосхищающего позднейший замысел „Подростка“). Вскоре после этого, в декабре 1869 — мае 1870 г., создаются наброски „Жития великого грешника“, преемственно связанные с замыслом „Атеизма“ и в то же время намечающие (как и планы „Атеизма“) ряд сюжетных коллизий и проблематику „Карамазовых“. Работа над „Бесами“ (1870–1872), а после ее окончания в 1873–1877 гг. редактирование „Гражданина“, писание „Подростка“ и двухлетнее издание „Дневника писателя“ отодвигает в сторону „дантовский“ план многотомного романа-эпопеи, но в 1878 г., после оставления „Дневника писателя“ и нового обращения писателя к творческой работе, он снова возрождается в обновленном и преобразованном виде. Замысел „Жития великого грешника“ в изменившихся условиях приобретает характер двухтомного (или трехтомного) романа-„жития“ о нравственном скитальчестве Алексея Карамазова и его братьев, один из которых — новый вариант Атеиста из задуманного ранее цикла романов, а сам герой (подобно „великому грешнику“ из прежних планов эпопеи) воспитывается в качестве послушника в монастыре, откуда уходит в мир, где его ждут великий искус, потери и новое обретение в драматических борениях совести и сложных связях с людьми утраченных им нравственно-религиозных духовных ценностей.

К пониманию поэтики последнего романа-эпопеи Достоевского с характерной для него художественной „двусоставностью“, переплетением „реального“ и „идеального“ начал, жанровых элементов „романа“ и драматической „поэмы“ подводит не только статья о „Соборе Парижской богоматери“ 1862 г., история работы романиста над „Атеизмом“ и „Житием великого грешника“. Не менее важны для уяснения творческой предыстории романа некоторые из эстетических деклараций Достоевского 1870-х годов — периода, непосредственно предшествовавшего оформлению его замысла.

Так, в марте 1873 г. Достоевский опубликовал среди очерков первого „Дневника писателя“ в „Гражданине“ статью „По поводу выставки“. Часть этой статьи, в особенности посвященная разбору картины русского художника H. H. Ге „Тайная вечеря“, и намеченная там же общая оценка состояния русской реалистической живописи 1870-х годов весьма существенны для понимания жанрово-стилистических исканий Достоевского, проявившихся в „Карамазовых“ (см.: наст. изд. Т. 11).

Разбирая в указанной статье полотна русских художников, экспонированные в Петербурге перед отправкой на Венскую всемирную выставку, Достоевский высоко оценил „Бурлаков“ Репина и другие произведения бытовой живописи „передвижников“ (В. Г. Перова, В. Е. Маковского и др.), заявив, что „наш жанр на хорошей дороге“. И вместе с тем он призвал современных ему художников, не останавливаясь на достигнутом, завоевать для русской живописи также область исторического „идеального“ и фантастического, ибо „идеал ведь тоже действительность, такая же законная, как и текущая действительность“. Этот призыв, косвенно обращенный не только к русской живописи, но и к литературе 1870-х годов, можно рассматривать как эстетическое выражение тех новых исканий, которые привели автора к созданию „Братьев Карамазовых“ — романа, где „текущая действительность“ выступает в сложном сплаве с исторической и философской символикой и обрамлена „фантастическими“ элементами, восходящими к средневековым житиям и русскому духовному стиху.^[32]