28.

И они пришли в субботу к нему на дачу. Взошли, громко топоча, по деревянной лестнице и постучались, когда он сидел один перед горящим камином и читал Лотмана. И попутно листал комментарии Набокова к

“Евгению Онегину”. И еще взглядывал на строчки одного из самых дивных сонетов Шекспира (116):

Не думаю, что истинной любви преградой будут эти передряги.

…

Ей не к лицу кривляния шута у трона Времени: векам на зависть она дойдет до Страшного суда, не изменяя и не изменяясь.

А если это ложь, – я не поэт

И правды в мире не было и нет.

Была суббота, он намеревался остаться тут ночевать, Мария обещала прийти утром, сегодня прибирается в квартире. Он ей обязательно хотел прочесть эти стихи.

– Кто там? Проходите.

И они предстали на пороге: тяжело дышащие Игорь Ченцов и младший

Калиткин. За ними явился Толик. У первых двоих лица красные, глаза бегают. Толик, напротив, войдя, зевнул.

– Чё делаем, Петрович? – спросил милиционер. Он был, как и все они, в серо-зеленой охотничьей куртке, в пятнистых штанах, в сапожках.

Только если на головах Игоря и Толика красовались модные шерстяные шапочки с помпончиками, то у Федора горделиво высилась милицейская фуражка с кокардой.

– Сижу, читаю. – Углев поднялся. – Здравствуйте, господа.

– Здрасьте, – пробормотал Ченцов, шмыгая носом, проходя мимо и заглядывая в маленькую комнатку, где спальня у Углевых. Видимо, хотел удостовериться, что там никого. – А вы не забыли: у вас сегодня именины?

– Какие именины? – Углев поморщился, от гостей несло застарелым перегаром и куревом. – Валентин… Не помню.

– Точно, – бодро закивал младший Калиткин. – Мы вас поздравить.

Съездим на вечернюю зорьку… глухаря подцелим, у костра посидим.

Тугунков пожарим.

Что-то недоброе и малопонятное было во всем этом. Надо было бы

Валентину Петровичу сказать: пошли вон, праздные мальчишки, я занят… а он пожал плечами. И поехал. Почему поехал? Сидел в “тойоте”

(интересно, на какую “зорьку” можно проехать по тайге на “тойоте”?) и чувствовал себя обреченным. И почему, почему не вылез вон, когда остановились перед красным светофором? Наверное, потому что устал, страшно устал от всего. И, сам того не осознавая, решил искусить судьбу. “Что бы ни случилось, я не должен показать этой пацанве, что я чего-то боюсь”. Интересно, что они задумали? Можно и спросить:

– А куда направляемся?

– В лес, за Красную гору. Там птиц много.

– За Красной горой? Там же туннель грохочет…

Толик и младший Калиткин переглянулись. Игорь вел машину, насупленный, сгорбленный, показался вдруг каким-то маленьким. Что с ними происходит? Надо бы Марии на всякий случай позвонить. Уж, наверное, позволят? Или скажут, что сотовых телефонов с собой не взяли?

– Звоните, – помедлив, разрешил Толик и дал ему трубку.

Коли разрешили, это уже лучше.

– Маша, я с нашими соседями за Красную гору поехал, – прокричал в трубку Углев. – К утру вернемся. Жди. – Он не мог позволить себе под цепкими взглядами этих людей никакой слабинки. Мог бы намекнуть жене, что в опасности, но зачем? Только встревожишь ее. А помочь она ничем не сможет.

Машина проскочила переезд у вокзала, миновала бараки и, пройдя гнилую березовую рощу, перед Красной горой остановилась.

– Объезжать ее, два часа терять. Мы напрямик, – буркнул Толик и снова зевнул.

Углев увидел: на рельсах стоит дрезина с прицепом, на мотоциклетном сиденье дрезины курит незнакомый парень, также в пятнистой одежде-афганке. Узнав учителя, вскочил, просиял:

– Валентин Петрович, здрасьте! А я Савостин, учился у вас в девяностых.

Углев смутно помнил его. Кажется, неплохой паренек. И то слава богу.

Вчетвером погрузились на прицеп, и парень повел дрезину прямо в арку тоннеля. Углев только сейчас заметил, что “охотники” никаких припасов с собой не взяли. И неприятный холодок вновь побежал по спине: как это можно, прямо в тоннель? А вдруг поезд навстречу. Но эти люди, видимо, знают расписание поездов.

Внутри гигантской сквозной рукотворной пещеры холодно, как в погребе, и темно – лишь через каждые сто или меньше метров светит желтая лампочка. И время от времени справа и слева выскакивают угрюмые ниши, в которых плашмя лежат черные шпалы. Дрезина неслышно идет на электротяге, в ногах у водителя стоят аккумуляторы, и только ощущаешь, как время от времени щелкают под колесами стыки рельсов.

– Стой, – скомандовал Толик. Платформа мягко остановилась. Стало совсем тихо под сводами тоннеля. – Говори, Игорек.

Игорь обернулся, лицо мокрое, словно он вспотел, без улыбки долго смотрел на учителя.

– Я что хотел сказать вам, Валентин Петрович. Мы передумали вас перевозить, пусть ваша дача стоит. Но мы не любим, когда над нами смеются. Мы сами тоже люди смелые, но до черты. Где ваша черта,

Валентин Петрович?

“Они пьяны, и они убийцы”, – вдруг подумал Углев. И пожалел, что поехал с ними.

– Мы сейчас в середине тоннеля, – шмыгнул носом Игорь. – Скоро поезд пойдет нам в спину. Вы сейчас сойдете. Если согласны пахать на нас, уважать – мы вас подсадим. Если нет – быстро без вас уходим вперед.

– А разве я вам не помогал? – голос у Валентина Петровича все же дрогнул: “Ты уж держись, старик”.

Углев повторил более твердо:

– Разве я вам не помогал, Игорь Владимирович?

– Ты бы научил нас, дед, красивым словам, – встрял младший Калиткин.

– Погоди, – отмахнулся Ченцов. – Валентин Петрович, ваш Лёха вас уважает? – Он дрожал, как в лихорадке.

– Да, – отвечал старик, уже догадываясь, о чем еще раз попросит Ченцов.

– Пожените мою Ксюшу с ним – век буду ваш раб божий, – он напряженно смотрел в глаза Углеву. – Поедьте с ней. На дорогу до Штатов я дам денег. Да и на потом.

“Они с ума тут посходили от водки и вседозволенности. Пообещать можно все что угодно… но ведь должен я уважать себя. А обидеть не посмеют”.

– Не получится, – мягко отвечал старик. – У него невеста.

– А вот это туфта, – оборвал младший Калиткин, натягивая поглубже фуражку. – На днях в газете писали: холостой, одинокий.

Все помолчали.

– Ясно, – как бы весело заключил Игорь. – Не обижайтесь, Валентин

Петрович.

– Доброй прогулки, – поддакнул Калиткин.

Толик молча кивнул Углеву в сторону – надо сходить. Валентин

Петрович помедлил (вдруг все-таки шутят?) и ступил на пахнущие мазутом шпалы, на каменную землю. И посмотрел назад, в сторону города, в черную дыру. Дрезина все еще стояла рядом.

“Или уж пообещать? Наверное, проверяют характер. Оставить не посмеют”.

– Прощайте, – произнес Углев.

Дрезина медленно, потом все быстрее покатила дальше. С какой стороны, говорили они, придет поезд? Со стороны города. И с той, и с этой стороны – темно. И туда, и туда почти километр сквозь гранитные толщи.

Что ж. И Углев быстро зашагал назад, к городу. В конце концов, увидит же он издалека фару поезда – отскочит в нишу. Жаль только, они нечасто попадаются, эти ниши, но, если встать плотно спиной к камню, может быть, и вне ниши не заденет? Хотя, конечно, малоприятно и опасно…

И вот впереди, вдали что-то мягко постукивает… стрекот нарастает…

“Да что со мной, как будто сплю?!” Углев, делая огромные шаги, проскакал вперед – нету ниши, назад, еще назад – и вот спасительное углубление. О, что это?! Там кто-то стоит, весь черный, поблескивая глазами… больно толкнул старика, и Валентин Петрович, потеряв равновесие, упал на рельсы.

А грохот колес все ближе, и уже виден слабый свет, но еще не прямой, рассеянный – за плавным поворотом… видимо, до поезда метров триста-четыреста… Углев, подтянув размозженную рельсом ногу, вскочил и побежал прочь от поезда, в ту сторону, куда уехала дрезина.

Кажется, там была слева ниша. Но что это? И там кто-то стоит! Они что, решили поиграть им, как мячом, пока его не зарежет поезд?

– Гады!.. – пробормотал Углев и, дрожа, раскинул руки и прижался к стене. Черт побери, его не должно задеть. Но вот к нему с обеих сторон движутся две рослые фигуры в темных масках… идиоты, чулки надели, что ли? Судя по походке, подростки. Уж не сыновья ли уважаемых бизнесменов?

– Андрей! – крикнул и сорвал голос Углев. – Я узнал тебя! В городе знают, кто меня повез. Смотрите, мальчики…

Подростки сбавили шаг, но не потому, что услышали слова Углева, а только потому, что торопиться им было незачем: старик никуда не сбежит.

И вот они вспыхнули, ослепительные вдали три фары. И нарастает грохот, топот, хохот…

Это я, люди. Слушайте меня, люди. Слушайте меня, неизвестного вам.

Но послушайте, послушайте человека, я давно хотел обратиться к вам.

То, о чем я скажу вам, я выстрадал.

Я не спал дни и ночи, не ел, не пил… и я – принес вам на сухом языке эту страшную истину.

Остановитесь, люди! Все, все остановитесь!

Звезды не могут остановиться, а вы остановитесь!

Углев увидел, как тот, что бежал со стороны идущего поезда, инстинктивно посторонился и потому дал учителю мгновенную возможность – Углев бросился, подволакивая ногу, прямо на свет, на движущееся железо, и рухнул плашмя, ничком, между рельсами, мысленно моля бога, чтобы перед мчащимся тепловозом не висел до самого низу железный скребок от снега – катнет и раздробит в минуту.

Вы молите вас научить красноречью.

Но что же такое есть красноречье, если не знать истины?

И я вам ее скажу: вы смертны, люди живые.

Вы смертны, люди, и об этом вспомните, глядя сейчас на меня.

И если вы поняли эту истину, я повторю вам слова Учителя, который куда выше всех нас. Хотя бы потому, что он на кресте.

Но, кажется, повезло?! Покуда, покуда везет… чудовище, воняя и хохоча, несется скачками над ним… то светло, то темно… и долго, долго… Углеву показалось, что это уже сон, бред… что он давно это испытывал… и сейчас может спокойно подняться и пойти прочь… Но нет, железнодорожный состав длинный… искрами и ледяным холодом окатывает… готовый сдвинуть легкого старика с места, как пушинку…

Поэтому за первою истиной движется истина вторая.

Она куда важнее, потому что она о бессмертии.

Пусть не тела, не пальцев, не глаз, не ресниц… она о бессмертье души.

Так он сказал, словно предвидя прощание, самым близким своим друзьям.

Грохочет, вытягиваясь, горгочет, как пьяная толпа, хохочет во все жерло тоннеля поезд… содрогает гранитные толщи… когда же, когда пронесется этот ужас?

И он сказал, отверзши уста свои:

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Это про нас.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

И это про нас.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

И это, и это про нас.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут…

Чудовище несется над ним, каждую секунду готовое вонзить в сухопарое тело человека свисающий стальной коготь, обдавая гнусным дыханием своим и пронизывая до пят все живое рычанием утробным своим…

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Да!

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Да, да!

Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?

Вы – свет мира.

Господи, какое же оно огромное, это стелющееся, со страшной силой несущееся над маленьким человечком железное одеяло, это клокочущее, пляшущее, топочущее всеми чугунными лапами чудовище…

Вы слышали, что сказано было еще в древности: не убивай.

Вы слышали, что было сказано: не прелюбодействуй…

Вы слышали, было сказано: око за око, зуб за зуб…

А он сказал: не противься злому.

Вы слышали, было сказано: люби ближнего свое и ненавидь врага твое.

А он сказал: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, молитесь за обижающих и гонящих вас…

Неужто так? Наверное, так, люди! Слышите?

– Фиу… трук-тук-тук-ту-у-у-у!.. – Свобода! Унесся, унесся, утянулся, улетел прочь железный дракон!.. Вон он вдали мигнул красным фонариком на чушуйчатом хвосте…

Валентин Петрович лежал между рельсами на шпалах, как раздавленный.

Не было сил встать. Да и не хотел он вставать, зачем еще искушать судьбу? Если эти люди пожелали его смерти, они, увидев, что не шевелится, постараются побыстрее исчезнуть. Если же они хотели лишь попугать, они все равно побоятся сейчас подойти и поглядеть на него: а вдруг мертв? И им отвечать придется. Нет, нет, они должны убежать прочь.

И точно: как страусы, высоко вскидывая ноги, подростки обошли лежащего человека и побежали вон от города, в сторону тайги, где на выходе из тоннеля их, видимо, ждет дрезина со взрослыми людьми…

Минут через десять или полчаса Валентин Петрович медленно поднялся.

Мучительно болело колено и ныл правый локоть – дай бог, если не перебил кость при ударе об край рельса.

Сам не веря своему избавлению, Валентин Петрович перекрестился и, слепо сутулясь, попадая ногами то на шпалу, то между шпал, побрел в сторону города. Идти предстояло с километр по этому тоннелю. А что, если никакого поезда в ближайшее время не ожидается и эти господа на дрезине нагонят его? Пусть нагоняют. Он даже не обернется.