Ночь костров

9.55 вечера

Итак, вы услышали все. Жаль, что это случилось здесь и сейчас. Я так предвкушала Рождество в «Сент-Освальде», не говоря уж, конечно, об инспекции. Но наша игра окончена. Король остался в одиночестве. Все фигуры покинули доску, и мы можем честно посмотреть друг на друга — в первый и последний раз.

Кажется, я вам нравилась. Думаю, вы меня уважали. Теперь вы меня знаете. На самом деле это все, чего я от вас хочу, старик. Уважения. Внимания. Этой странной заметности, которая по праву рождения дается тем, кто живет по ту сторону черты.

— Сэр! Сэр!

Он открыл глаза. Хорошо. Я уже испугалась, что он умер. Может, гуманнее будет прикончить его, но я поняла, что не могу этого сделать. Он видел меня. Он знает правду. И если я сейчас убью его, это не будет победой.

Значит, ничья, magister. Это меня устраивает.

И кроме того, меня беспокоит еще одна вещь; один вопрос остался без ответа, а так нельзя объявить конец игры. Правда, пришло в голову, что вряд ли мне понравится ответ, но все равно его нужно знать.

— Скажите, сэр, если вы видели, как я столкнула Леона, почему вы тогда об этом не сказали? Зачем было прикрывать меня?

Я знала, конечно, чт'o мне хочется от него услышать. И сейчас молча смотрела на него, сидя перед ним на корточках, чтобы уловить его шепот.

— Объясните мне, сэр. Почему вы не сказали?

Какое-то время он молчал, и лишь хриплое дыхание, медленное и поверхностное, клокотало у него в горле. Не слишком ли поздно я задала этот вопрос, не собрался ли он прямо сейчас отойти в мир иной просто мне назло? Но тут он заговорил, и, хотя голос его был слаб, я услышала его хорошо.

— Ради «Сент-Освальда».

Она просила не лгать. И я выложил ей правду. Столько, сколько смог, хотя никогда и не узнал, что из этого произнес вслух.

Вот почему я хранил тайну все эти годы, почему так и не сказал полиции, чт'o я видел на крыше, почему позволил умереть этой истории вместе с Джоном Стразом. Понимаете, смерть Леона на территории Школы и без того катастрофа, а самоубийство смотрителя только ухудшало дело. Но привлечь к этому ребенка — обвинить ребенка — означало бы навсегда сделать эту печальную историю пищей для местных таблоидов. «Сент-Освальд» этого не заслуживал. Мои коллеги, мои мальчики — страшно подумать, сколько вреда это бы им принесло.

И потом, чему именно я был свидетелем? Какое-то лицо, мелькнувшее на долю секунды в обманчивом свете. Рука на плече Леона. Фигура смотрителя, заслонявшая сцену. Этого недостаточно.

И я оставил все, как есть. Не вижу в этом ничего нечестного — я ведь и сам едва верил в то, что тогда увидел. Но вот наконец правда вернулась, словно колесница Джаггернаута, чтобы сокрушить меня, моих друзей — все, что я надеялся защитить, — своими чудовищными колесами.

— Ради «Сент-Освальда», — задумчиво произнесла она едва слышным, глухим голосом.

Я кивнул, довольный, что она меня поняла. Да и как ей не понять? Она знала «Сент-Освальд» так же хорошо, как я, знала его обычаи и темные тайны, его радости и маленькие причуды. Трудно объяснить, что такое «Сент-Освальд». Это как преподавание — ты или рожден для него, или нет. Стоит втянуться — и мало кто выберется, пока это славное заведение не выплюнет его вон (с небольшим вознаграждением из фондов Комитета общей преподавательской или без оного). Я пробыл в «Сент-Освальде» столько лет, что ничего другого для меня не существует: у меня нет ни друзей за пределами преподавательской, ни надежд, кроме моих мальчиков, ни жизни вне...

— Ради «Сент-Освальда», — повторила она. — Конечно, ради «Сент-Освальда». Забавно, сэр. Я было подумала, что вы сделали это ради меня.

— Ради вас? — спросил я. — С какой стати? Что-то капнуло мне на руку — может, капля с дерева или что-то другое, я точно не понял. Внезапно меня переполнила жалость — совершенно неуместная, но все равно.

Неужели она в самом деле думала, что все эти годы я хранил молчание ради каких-то невообразимых отношений между нами? Это объяснило бы многое: ее настойчивый интерес ко мне, ее всепоглощающую потребность в одобрении, ее изобретательные попытки добиться моего внимания. Да, она чудовище, но в этот миг я сочувствовал ей и протянул в темноте свою немощную старческую руку.

Она взяла ее.

— Проклятый «Сент-Освальд». Проклятый вампир.

Я понимал, что она имеет в виду. Ты даешь и даешь, но «Сент-Освальд» вечно голоден, он пожирает все: любовь, жизни, верность, и ничто не может его насытить.

— Как вы можете это выносить, сэр? Что в этом для вас?

Хороший вопрос, мисс Дерзи. Дело в том, что у меня нет выбора: я как птица с птенцом устрашающих размеров и с неутолимым голодом.

— Правда в том, что многие из нас, по крайней мере из старой гвардии, солгали бы или даже умерли ради «Сент-Освальда», если бы к этому призвал долг.

Я мог бы добавить, что я и сам умираю прямо здесь и сейчас, но во рту у меня пересохло.

Она неожиданно фыркнула.

— Ах вы, старый комедиант. Знаете, я уже наполовину готова выполнить ваше желание и дать вам умереть ради драгоценного «Сент-Освальда», чтобы посмотреть, какой благодарности вы за это удостоитесь.

— Никакой благодарности, — сказал я, — но налоговая скидка будет огромной.

Шутка была не ахти, как и бывает обычно перед смертью, но это лучшее, на что я оказался способен, учитывая сложившиеся обстоятельства.

— Не глупите, сэр. Вы не умрете.

— Мне уже шестьдесят пять, и я могу поступать, как мне заблагорассудится.

— И пропустить свою «сотню»?

— Важна сама игра, — процитировал я откуда-то, малость переврав. — Неважно, кто играет.

— А это зависит от того, на чьей вы стороне.

Я рассмеялся. Умная девушка, подумал я, но попробуйте отыскать женщину, которая действительно разбирается в крикете.

— Мне надо поспать, — произнес я в полудреме. — Вынуть столбики и обратно в павильон^[56]. Scis quod dicunt...^[57]

— Не сейчас, сэр, — сказала она. — Сейчас вам спать нельзя...

— Да какое там нельзя?

Я закрыл глаза.

Последовало долгое молчание. Потом я услышал ее голос, удалявшийся вместе с ее шагами, и стало холоднее.

— С днем рождения, magister.

Эти слова прозвучали из далекой тьмы как настоящий конец. Последний покров, угрюмо сказал я себе, — теперь-то я увижу освещенный тоннель, о котором твердила Пенни Нэйшн, и его небесная команда поддержки увлечет меня вдаль.

Если честно, мне всегда это представлялось несколько мрачноватым, но сейчас казалось, что я действительно вижу свет — довольно жуткое зеленоватое мерцание — и слышу голоса покойных друзей, шепчущих мое имя.

— Мистер Честли!

Странно, не думал, что небесные создания будут обращаться ко мне так формально. Но я слышал это совершенно отчетливо и в зеленом свете видел, что мисс Дерзи уже ушла, а то, что я принял в темноте за упавшую ветку, оказалось скрюченной фигурой, лежащей на земле футах в десяти от меня.

— Мистер Честли, — прошептала она таким же хриплым и таким же человеческим голосом, как у меня.

Теперь я видел протянутую руку, полумесяц лица под меховым капюшоном парки, затем слабый зеленоватый свет, который я наконец узнал: это был экран мобильного телефона, освещавший его лицо. Знакомое лицо, напряженное, но спокойное, когда он, с мучительным усилием держа телефон в руках, пополз ко мне по траве.

— Кин? — спросил я.