XXIV

Богатая степная станица была пустой, словно пронеслась по ней страшная моровая язва и начисто вымела род человеческий. Только в одной покосившейся набок избенке у крошечного окошка сидел пучеглазый старик.

— Дедушка! Куда же у вас народ девался? — спросил его командир полка Фрол Балябин.

— Убегли, сынок.

— Куда?

— Неизвестно куда: за семеновцами. Ведь им про вас наговорили, что не люди вы, а звери. Идут, мол, и всех, кто казачьего роду-племени, со света сживают. Тут, конечно, паника страшенная поднялась. Начал народ кому куда любо подаваться. Все побросали. У меня тоже сын с невесткой уехали. Никак я их, дураков таких, уговорить не мог. Словно ума-разума рехнулись.

— А ты как же остался?

— Очень просто. Взял да и остался. Я ведь еще в своем уме. Вы Семенова-то, может, в Китай угоните. Куда тогда наши беженцы денутся? Выходит, и им туда же надо подаваться, а там пирогами кормить не станут. В таком разе уж лучше дома умереть.

— Не умрешь, дед, не бойся. Никто тебя и не подумает тронуть.

— Я и сам теперь это вижу. Про вас ведь говорили, что у вас на лбах антихристовы звезды, что будто бы среди вас все больше люди нерусской веры. А тут вроде што не парень, то русский.

— Как видишь, дед!

— Да вижу, вижу. Вы, товарищи, может, чаю испить желаете. В таком разе — слезайте.

— Это можно. Мы, признаться, порядком подморились…

Четвертая сотня остановилась напротив белой станичной церкви. Нигде не было видно ни души. В закрытых дворах жалобно мычали голодные коровы, телята угорело метались в стайках. Когда казаки начали разъезжаться по домам, Балябин обратился к ним:

— Население, товарищи, все поголовно бежало. Золотопогонники их здорово напугали большевиками. Предупреждаю, чтобы никто не смел барахлить. Можно брать только воду на чай, и больше ничего. Если кто из вас ослушается — пускай на себя пеняет.

Роман и человек десять мунгаловцев заехали в новый пятистенный дом с обшитыми в тес углами, с зеленой железной крышей.

На кухне, куда зашли казаки, только что протопилась печь. На крашенном охрой залавке стояла большая квашня. Белое пышное тесто в ней давно поднялось и выпирало через края. Куски его то и дело шлепались на пол. Их торопливо пожирала забравшаяся в кухню ушастая, тупорылая свинья. В горнице красный половик клинками был изрезан на ленты. На полу валялись загаженные, истоптанные фотографические карточки и вымазанные скотским дерьмом иконы. Ярко начищенный самовар с проколотым боком приткнулся у порога. Ограда была выстрочена стежками овса и пшеницы. Это семеновские молодчики поорудовали после бегства жителей.

В печку подкинули сухой, нарезанный кирпичами кизяк, поставили налитый водою большой эмалированный чугун. Кизяк разгорался. Кольцо красноватого ровного пламени обвивалось вокруг чугуна. Вода в нем тоненько, по-комариному запела.

Чай пили с остатками домашнего хлеба, густо рассевшись вокруг щелястого, некрашеного стола. Разговаривали. Гавриил Мурзин спросил только что приехавшего от Балябина Тимофея:

— Когда Ваську хоронить будем?

— Нынче вечером.

— На кладбище?

— Нет. Похороним за станицей на каком-нибудь видном месте.

— Надо бы матери его письмишко отправить.

— Отправим. Завтра пойдет полковая летучка на Нерчинский Завод, с ней отправим. Это, брат, не к спеху…

Не успели мунгаловцы напиться чаю, как под окнами зло прозвучали три выстрела. Все вскочили и бросились в ограду к коням. На площади, стреляя из маузера, крутился на рыжем белоногом коне Балябин. К нему со всех сторон скакали красногвардейцы.

Полк выстроился перед командиром и замер.

— Разговор у нас с вами серьезный будет, — сказал глуховато Балябин. И негромкие слова услыхало каждое ухо.

— Вы знаете, кто мы такие?

— Знаем! Знаем!

— Нет! Вы не знаете, кто мы. Хотите, я вам скажу?

Все настороженно замолчали. Все почувствовали, что скажет Фрол Балябин такое слово, которым ударит как обухом в лоб.

— Мы подлые мародеры, а не бойцы революции. Вот мы кто! Не успели заехать в станицу, как уже разграбили потребительскую лавку. Прельстились на тряпки, на пуговицы.

— Как разграбили?

— Кто разграбил?

— Я, товарищи, тоже не знаю, кто из вас грабил. Но я узнаю. Тот, кто взял эти несчастные тряпки, должен сознаться, пока не дошло до обыска. А там мы посмотрим, что делать с таким народом — стрелять или миловать.

— Правильно!

— Ну-ка, мародеры, пять шагов вперед!

Никто не сдвинулся с места.

— Стало быть, я тихо говорю. Не все меня слышали. Я могу и громче сказать, — завопил Балябин. — Мародеры! Пять шагов вперед!

На правом фланге второй сотни неуверенно тронул коня пожилой казак. За ним, нерешительно взмахнув нагайкой, выехал другой, тоскливо, исподлобья взглядывая на Балябина. А за ними, ломая строй, обреченно двинулась добрая половина первого взвода.

— Не совестно? — спросил Балябин усатого.

— Какое уж, паря, не совестно. Легче провалиться на этом самом месте.

— Как же вы надумали это? Разве за этим мы поднялись на борьбу? А знаете, кого вы грабили? Самих себя грабили. Таких же, как вы, горюнов грабили. Народ грабили. Знаете, что за это бывает?

— Пуля, — угрюмо пробасил усатый.

— Сейчас же все выкладывайте, мерзавцы!

И на кудрявую пыльную зелень, на раскаленную темную землю стали выкладывать люди из сум, из карманов убогую свою добычу. Выкладывали табак и спички, гребенки и пуговицы и разодранный на кушаки и портянки ситец в мелкую красную клеточку.

— Что теперь будем делать с ними? — кивнул Балябин на мародеров.

— Выпороть!

— Расстрелять!

— Судить! — закричали черствые, хриплые голоса. Когда угомонился накричавшийся полк, заговорил Балябин:

— Товарищи, я думаю, что за первую вину не будем ни расстреливать, ни пороть. Тем более что они сознались сами и вину свою, как видно, чувствуют. На первый раз мы их простим. Но скажем им: смотрите, ребята, первый раз вы счастливо отделались. В другой раз так не сорвитесь. Тогда пристрелим без всякого суда и следствия. Так думаю, товарищи, я. А как вы?

— Простим на первый раз.

— Согласны.

Тогда закричал усатый. Он привстал на стременах, взмахнул рукой:

— Братцы! Дайте слово сказать.

— Говори, говори, расскажи, что думаешь, — ответил Балябин.

— Братцы! Дорогие мои товарищи! Спасибо вам за справедливый суд. Нашкодили мы. Попутала нас наша мужицкая жадность. Позарились, значит, на табак и тряпки. Забыли, зачем оставили родные села и станицы. Ведь не затем мы их оставили, чтобы народ грабить. Мы за народ кровь проливать пришли, а не грабить. По гроб жизни мы будем помнить наш позор. Спасибо вам еще раз за вашу доверию к нашему брату… — И он взволнованно и долго кланялся на все стороны.

К вечеру полк выступил дальше.