Глава XXXIX.

О том, как Гаргантюа чествовал монаха и как прекрасно говорил монах за ужином

Как скоро Гаргантюа сел за стол и первые куски были проглочены, Грангузье повел рассказ о начале и причине войны между ним и Пикрохолом и, доведя свое повествование до того момента, когда брат Жан Зубодробитель одержал победу при защите монастырского виноградника, превознес его подвиг выше деяний Камилла, Сципиона, Помпея, Цезаря и Фемистокла. Тут Гаргантюа попросил сей же час послать за монахом, — он хотел посоветоваться с ним касательно того, как действовать дальше. Во исполнение его желания за монахом отправился дворецкий и немного погодя в веселом расположении духа с ним возвратился, причем брат Жан восседал на муле Грангузье, держа в руках перекладину от креста.

Брат Жан был встречен нескончаемыми кликами восторга, объятиями, приветствиями.

— А, брат Жан, дружище! Брат Жан, приятель! Брат Жан, черт тебя возьми, дай я тебя поцелую, дружок!

— Дай я тебя обниму!

— Поди сюда, блудодей, вот я тебя сейчас задушу!

А брат Жан знай посмеивался. Такого милого и обходительного человека прямо поискать!

— Ну-ка, ну-ка, — сказал Гаргантюа, — поставьте ему скамейку вот тут, подле меня!

— Пожалуйста, куда прикажете, — сказал монах. — Паж, водички! Лей, дитя мое, лей! Это мне освежит печенку. Дай-ка сюда, я пополощу себе горло!

— Deposita сарра, — сказал Гимнаст, — рясу долой!

— Боже сохрани! — воскликнул монах. — Нет, милостивый государь, это нам не положено, — in statutis Ordinis^[95] есть насчет этого особый раздел.

— В задницу, в задницу ваш раздел! — заметил Гимнаст.

— Ряса давит вам плечи, снимите ее!

— Друг мой, — сказал монах, — пусть она останется на мне, — ей-Богу, мне в ней лучше пьется, от нее телу веселей. Ежели я ее скину, господа пажи наделают себе из нее подвязок, как это уже однажды со мной случилось в Кулене. Вдобавок у меня пропадет весь аппетит. А ежели я сяду за стол в этом самом одеянии, — вот тебе крест, я с легкой душой не только что за тебя, а и за твоего коня выпью! Мир честной компании! Я, правда, поужинал, но это мне не помешает есть за обе щеки, — желудок у меня луженый, он пуст внутри, как монашеский посошок, и всегда открыт, как мешок адвоката. Из всех рыб, не считая линя, говорит пословица, лучше всего крылышко куропатки или же окорочок монашки. Наш настоятель страсть как любит белое каплунье мясо.

— Этим он отличается от лисы, — заметил Гимнаст. — Лиса ни у каплунов, ни у кур, ни у цыплят ни за что не станет есть белое мясо.

— Почему? — спросил монах.

— Потому что у нее нет поваров, чтобы его варить, — отвечал Гимнаст, — а если мясо надлежащим образом не проварено, оно все будет красным, а не белым. Краснота мяса есть признак того, что оно не проварено, — исключение составляет лишь мясо омаров и раков: их посвящают в кардиналы, когда варят.

— Свят, свят, свят! — воскликнул монах. — Стало быть, у нашего монастырского лекаря плохо проварена голова, — глаза у него красные, как миски из ольхи… Вот это заячье бедро полезно было бы подагрику. Кстати, отчего это бедра у девушек всегда бывают прохладные?

— Этим вопросом не занимались ни Аристотель, ни Александр Афродисийский, ни Плутарх, — отвечал Гаргантюа.

— Существует три причины, в силу которых то или иное место естественным образом охлаждается, — продолжал монах. — Primo,^[96] когда берега его омываются водой; secundo,^[97] если это место тенистое, темное, сумрачное, куда не проникает солнечный свет, и, в-третьих, если оно беспрестанно овевается ветрами, дующими из теснины, а также производимыми колыханием сорочки и в особенности колыханием гульфика… А ну, веселей! Паж, плесни нам еще!.. Чок, чок, чок!.. Надо Бога благодарить за такое славное вино!.. Живи я во времена Иисуса Христа, — вот как Бог свят, я бы не дал евреям схватить его в Гефсиманском саду! Черт побери, да я бы господам апостолам поджилки перерезал за то, что они испугались и убежали после сытного ужина, а доброго своего учителя покинули в беде! Хуже всякой отравы для меня те люди, которые удирают, когда нужно взяться за ножи. Эх, побыть бы мне французским королем лет этак восемьдесят или сто! Ей-Богу, я бы выхолостил всех, кто бежал из-под Павий! Лихорадка им в бок! Почему они, вместо того чтоб погибнуть, бросили доброго своего государя на произвол судьбы? Разве не лучше, разве не почетнее — умереть, доблестно сражаясь, чем остаться жить, позорно бежав?.. В нынешнем году нам уж гусями не полакомиться. Эй, будь другом, отрежь-ка мне свининки!… А то ведь уж давно стоит, — стаканчик-то давно передо мной стоит! Germinavit radix Jesse.^[98] Дьявольщина, я умираю от жажды!.. А винцо-то ведь неплохое! Вы что пили в Париже? Мой дом в Париже более полугода был открыт для всех, ей-ей, не вру!.. Вы знакомы с братом Клавдием из Верхнего Баруа? То-то добрый собутыльник! Какая, однако ж, муха его укусила? С некоторых пор он все только учится да учится. А вот я ничему не учусь. Мы в нашем аббатстве ничему не учимся — боимся свинкой заболеть. Наш покойный аббат говорил, что ученый монах — это чудовище. Ей-богу, любезный друг, magis magnos clericos поп sunt magis magnos sapientes…^[99] Если бы вы знали, какая в этом году гибель зайцев! Жаль, нигде я не мог раздобыть ни ястреба, ни кречета. Господин де ла Беллоньер пообещал мне сапсана, а на днях прислал письмо: птица-де стала задыхаться. От куропаток в этом году отбою не будет. Ну да я не любитель расставлять силки, — как раз простуду схватишь. Если я не бегаю туда-сюда, не мечусь, мне все как-то не по себе. Вот только начнешь махать через изгороди да кусты — сейчас же ряса в клочья. Славной борзой я обзавелся. Уж она зайца не упустит, черта с два! Лакей вел ее к господину де Молеврие, ну, а я ее отнял. Дурно я поступил?

— Нисколько, брат Жан, — отвечал Гимнаст, — нисколько, клянусь тебе всеми чертями, нисколько!

— Ну так за чертей, пока они существуют! — подхватил монах. — Бог ты мой, на что этому хромцу борзая! Подарить бы ему пару волов, — истинный Бог, это бы его куда больше порадовало!

— Отчего это вы, брат Жан, все время божитесь? — спросил Понократ.

— Это только для красоты слога, — отвечал монах. — Это цветы Цицероновой риторики.