Браслеты. Бен Джонсон. Дьявол

В дальней стене гардероба зияла уже знакомая мне черная дыра. Правда, на сей раз — не оттого ли, что я знал о существовании жаббервогов? — она показалась мне еще бездоннее и холоднее, чем прежде. Настолько абсолютного черного цвета не встретить больше нигде. Даже если зажечь все витрины, все фонари, всю неоновую рекламу на свете и изгнать с Земли, из малейшего ее уголка всю темноту, — этогомрака хватит, чтобы снова погрузить мир в кромешную тьму.

Толстушка взялась идти первой. С излучателем за пазухой и фонариком на лямке через плечо она проворно спустилась по лесенке в темноту, поскрипывая резиновыми сапогами. Через пару минут сквозь шум воды прокричала:

— Все нормально, спускайся! — и посветила снизу фонариком. Дно пропасти оказалось гораздо дальше, чем показалось в прошлый раз. Я затолкал фонарик в карман и начал спускаться за толстушкой. Ноги скользили по ступенькам, каждый шаг приходилось фиксировать заранее, чтобы не свалиться. Спускаясь, я думал о парочке, которая мчится куда-то в белом «скайлайне» под «Дюран Дюран». Они ничего не знают. Эти ребята даже представить себе не могут такого: с фонарем и огромным ножом в кармане лезть во тьму по железным ступенькам, зажимая дыру в животе. У них в голове только цифры спидометра, предчувствие секса да обрывки беззубой попсы из хит-парадов последнего месяца. Хотя, конечно, я не вправе их упрекать. Они просто не знают.

Не знай я ничего — тоже бы спокойно жил дальше. И носился бы сейчас по ночному городу за рулем «скайлайна» с «Дюран Дюраном» в динамиках и красоткой на левом сиденье. Снимает ли она браслеты в постели с мужчиной? Здорово, если не снимает. Даже когда она сбросит все до последней нитки, эти браслеты должны оставаться на ней, как неотъемлемая часть тела.

Но все-таки она их снимет. Почему? Да потому, что девушки предпочитают снять с себя все, что можно, перед тем, как залезть под душ. Овладеть ею перед душем? Или попросить, чтобы не снимала браслетов вообще? Что лучше, не знаю, но, в общем, я должен сделать все, чтобы овладеть ею в браслетах. Это моя Задача Номер Один.

Я представил, как занимаюсь любовью с девицей в браслетах. Я не помню точно, как она выглядит, поэтому мы делаем все в полумраке. Так, чтобы ее лицо всегда оставалось в тени. Я стягиваю с нее шикарное, тающее в пальцах белье, лиловое, белое или небесно-голубое, — и она сливается со своими браслетами воедино. Вбирая в себя остатки света, они начинают ритмично поблескивать и постукивать в темноте...

И тут я почувствовал, что мой пенис под полами дождевика обезумел и рвется в бой. Ну, ты даешь, сказал я ему. Тоже мне, герой, нашел время. Что же ты выскочил не тогда, в постели с прожорливой библиотекаршей, а теперь, когда я ползу по убогой лестнице между небом и землей? Что ты так раздухарился из-за двух паршивых браслетов? Тем более что через сутки кончится мир...

Когда я спустился и встал на камни, толстушка посветила вокруг фонариком.

— Жаббервоги здесь! — сказала она. — Это точно.

— Откуда ты знаешь?

— Я слышу, как они шлепают по земле плавниками. Негромко, но разборчиво, если прислушаться. Ну, и вообще — атмосфера, запах...

Я напряг обоняние и слух до предела, но никаких необычных звуков или запахов не услышал.

— Тут привычка нужна, — сказала она. — Если привыкнуть, можно различить даже их голоса. Правда, это не голоса, а что-то близкое к ультразвуку. Как у летучих мышей. Только, в отличие от мышей, они посылают сигналы на частоте, которую слышит человек, и на ней же друг с другом общаются.

— Но как же кракеры с ними договорились? Какие могут быть контакты без общего языка?

— Коммуникатор несложно собрать, если кому захочется. Чтобы переводил их волны в голосовой режим, а потом и на человеческий язык. Вот, наверное, кракеры его и собрали. Дед и сам собирался изготовить такой — говорил, несложно, да так и не сделал.

— Почему?

— Просто не хотел с ними ни о чем разговаривать. Потому что это — исчадия ада, и язык у них от лукавого. Они питаются падалью и сгнившими отбросами, а пьют канализационную воду. Раньше эти твари жили под кладбищами и пожирали трупы. Ну, еще до того, как крематории появились.

— Значит, живых людей они не едят?

— Живых людей они несколько суток отмачивают в тухлой воде, а потом вгрызаются в самую гниль и изгладывают до самых костей.

— О, ч-черт... — ругнулся я и перевел дух. — А не двинуть ли нам обратно, милая?

Тем не менее, мы пошли вперед. Она впереди, я следом. В луче моего фонарика поблескивали ее огромные золотые сережки.

— И не тяжело тебе все время носить такие сережки? — поинтересовался я у ее спины.

— Да я привыкла, — ответила она. — Это же как с пенисом. Тебе тяжело носить пенис?

— Да нет... Никаких проблем.

— Вот и с сережками так же.

Какое-то время мы шли молча. Она продвигалась все дальше, придирчиво исследуя пространство впереди и бодро оглядываясь по сторонам. Я ковылял за ней, с трудом освещая даже скалу у себя под ногами.

— Слушай, а ты снимаешь эти сережки, когда принимаешь душ или ванну? — спросил я, чтоб она уж совсем про меня не забыла. Подобными разговорами я хоть немного сдерживал ее триумфальную поступь.

— Нет, не снимаю, — отозвалась она. — Вся раздеваюсь, а сережки остаются. Сексуально, правда?

— А... Ну да, — спохватился я. — В этом смысле — вполне...

— А ты как любишь сексом заниматься — спереди? Чтобы видеть лицо?

— Как правило.

— Но сзади тоже случается?

— Бывает, куда деваться.

— Но ведь, кроме этих, есть еще много разных способов, верно? Снизу, сверху, сидя в постели, сидя на стуле...

— Люди разные. Чего только не учудят.

— А я пока в сексе не очень соображаю, — поделилась она. — Не видела никогда и сама не участвовала. Про этомне еще никто ничего не объяснял...

— Этоникому не объясняют, — сказал я. — Этокаждый находит сам, как получится. Вот появится у тебя парень, станешь с ним спать — и поймешь, если повезет, как жить по природе.

— Нет, я так не люблю! — заявила она. — Мне интересно, чтобы... Как бы сказать... Чтобы напора побольше. Напора, сопротивления, снова напора, и так далее. А вовсе не «по природе», и уж никак не «если повезет».

— Видимо, ты слишком долго прожила с человеком намного старше тебя, — сказал я. — С человеком гениальным и очень упорным. Но, видишь ли, белый свет состоит не только из таких, как он. Обычные люди и глупее, и слабее. Блуждают бесцельно по своей жизни, будто тычутся в темноте выставленными вперед ладонями. Вот, как я, например.

— Нет, ты не такой. С тобой как раз все в порядке. Это я тебе еще в прошлый раз говорила...

Так или иначе, пора было вытряхивать из головы всю скопившуюся там сексовщину. Мой пенис все еще рвался на подвиги, но в такой темноте от его активности не было никаких плюсов, один сплошной минус: стало труднее ходить.

— Так, значит, излучатель посылает волну, которая отпугивает жаббервогов? — попробовал я сменить тему.

— Ну да. Пока он работает, упыри не подойдут к нам ближе, чем на пятнадцать метров. Так что старайся не удаляться от меня дальше десяти. Иначе они поймают тебя, утащат к себе в гнездо, посадят в тухлый колодец и обгложут, когда сгниешь. У тебя рана на животе, поэтому начнут с живота. Зубы у них знаешь какие острые? Настоящие сверла от дрели, два ряда во всю пасть...

Услышав это, я невольно прибавил шагу и на всякий случай сократил расстояние между нами.

— Как твой живот? — спросила она.

— От лекарства вроде немного успокоился. Если всем телом двигаюсь — жутко болит, но пока терплю, — ответил я.

— Когда найдем деда, он тебе снимет боль, — пообещала она.

— Кто, дед? Каким образом?

— Очень просто. Он и мне снимал несколько раз. Когда голова раскалывалась. Посылал мне в мозг сигнал, который заставлял меня забыть о боли. На самом деле, боль — очень важная реакция человеческого организма, и обычно лучше такие вещи не делать, но тогда была чрезвычайная ситуация.

— Вот бы мне так...

— Ну, я же говорю: когда найдем деда.

Ощупывая лучом фонарика скалы вокруг, она уверенно двигалась вверх по течению. В скалах справа и слева открывались пещеры, трещины, боковые ходы, убегавшие в самые разные стороны. Ручейки воды, кое-где выбегая из трещин, вливались в реку. Скользкие каменные берега покрывал ядовито-зеленый мох. Не знаю, как такой буйный цвет мог родиться там, где не происходит ни малейшего фотосинтеза. Наверное, у подземного мира свои законы природы.

— Ну и как, жаббервоги уже знают, что мы здесь?

— Еще бы! — сказала она. — Это же их мир. Они знают обо всем, что происходит в Подземелье каждую минуту. Наверняка сейчас окружили нас и разглядывают в упор. Я так и слышу их мерзкий шелест с самого начала пути.

Я осветил фонариком скалы вокруг, но, кроме изломанных трещин и мха, ничего не увидел.

— Они прячутся в пещерах и боковых коридорах, там, где свет не достанет, — сказала она. — И явно преследуют нас всю дорогу.

— Сколько уже работает излучатель?

Она посмотрела на часы.

— Десять минут. И еще двадцать секунд. Будем на месте минут через пять. Успеваем.

Ровно через пять минут мы добрались до водопада. Ультразвуковая блокада Профессора, похоже, еще работала: вокруг, как и в прошлый раз, не было слышно ни звука. Мы надвинули капюшоны до бровей, затянули покрепче тесемки, напялили «консервы» и шагнули в бесшумную струю водопада.

— Странно, — сказала она. — Блокада работает — значит, лаборатория цела. Если жаббервоги куда-то забираются, от того места не остается камня на камне. А деда с его исследованиями они сразу ужас как невзлюбили.

Как она и думала, железная дверь лаборатории оказалась запертой. Уходя, жаббервоги не запирают двери на ключ. Здесь явно был кто-то другой.

Пару минут провозившись с шифром, она достала карточку и открыла дверь. Внутри было зябко, темно и пахло кофе. Она поспешно закрыла дверь и, проверив запоры, включила свет.

Лабораторию разворотили с той же предельной беспощадностью, с какой громили офис наверху и мою квартирку. Пол был усеян бумагами, мебель перевернута, посуда разбита, а на ковер, стянутый к центру, опрокинуто целое ведро растворимого кофе. Зачем Профессору столько кофе, у меня не укладывалось в голове. Самому буйному кофеману таких запасов не потребить за всю жизнь.

Однако, в отличие от прежних погромов, именно в том, как разделались с лабораторией, читался особенный почерк. Как если бы исполнители четко разделяли, что курочить, а что нет. Они уничтожили все, что, на их взгляд, подлежало уничтожению, а остальное будто и пальцем не тронули. Компьютер, средства связи, выключатель звука и мини-электростанция работали. Только генератор ультразвуковой блокады вышел из строя, но достаточно поставить на место несколько вырванных плат — и он вернется к жизни.

В соседней комнате тоже потрудились на совесть. То, что на первый взгляд казалось бескрайним хаосом, при ближайшем рассмотрении выдавало холодный расчет. Как черепа на полках, все до единого, так и необходимые в работе измерительные приборы избежали погрома и оставались на местах. Зато дребедень, которую всегда можно купить заново, равно как и сырье для опытов, превратилась в сплошное месиво.

Толстушка подошла к сейфу в стене и открыла дверцу. Не заперто. Она погрузила внутрь обе ладони и, вытащив полную пригоршню серого пепла, высыпала его на пол.

— Безопасность у вас что надо, — одобрил я. — Ублюдкам ничего не досталось.

— И кто же, по-твоему, это сделал?

— Человек, — сказал я. — То ли кракеры, то ли еще кто. Сговорились с упырями, отперли дверь, а внутрь прошли только люди. Люди, которые сами хотели пользоваться лабораторией и, пожалуй, продолжать исследования Профессора. Вот — ценное оборудование не тронуто. А чтобы и жаббервоги его не повредили, снова заперли дверь.

— Значит, они не нашли ничего важного?

— Похоже на то. — Я огляделся. — Но они утащили твоего деда. А для меня сейчас нет ничего важнее, чем найти его. Это же он засунул в мою башку какую-то хреновину, пока я и знать не знал. И что мне без него делать?

— Да нет, — сказала толстушка. — Похоже, они его не поймали. Можешь не беспокоиться. Здесь есть потайной ход. Наверняка он успел убежать. С таким же излучателем, как у нас.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую. Пускай и не на сто процентов. Дед — очень осторожный человек, и так просто поймать себя не даст. Он же прекрасно понимает: если снаружи в дверь кто-то лезет — надо бежать.

— Так, значит, сейчас он уже наверху?

— Нет, — покачала она головой. — Все не так просто. Потайной ход спускается в лабиринт, ведущий прямо в гнездо жаббервогов. Чтобы выйти по нему куда нужно, даже если очень спешить, требуется часов пять. Батарей излучателя хватает только на полчаса, так что выйти наружу он еще не успел.

— Или его сцапали жаббервоги.

— Об этом не беспокойся. Он давно уже вычислил безопасное место в Пещерах — такое укрытие в лабиринте, куда жаббервоги не сунутся и где можно пересидеть, если что. наверное, спрятался там и ждет нас.

— Все-то у него предусмотрено, — сказал я. — А ты это место найдешь?

— Должна найти. Дед очень подробно объяснял, как добираться. К тому же, в дневнике есть карта. И советы, как уберечься от разных опасностей.

— Опасностей? Каких, например?

— Пожалуй, тебе лучше об этом не знать, — покачала она головой. — Есть люди, у которых от такой информации нервы шалят не на шутку.

Я вздохнул и решил больше не расспрашивать о том, что подстерегает мои и без того уже расшатанные нервы.

— Сколько же идти до этих пещер?

— До входа в Пещеры — минут двадцать пять или тридцать. А там до укрытия еще час-полтора. В самих Пещерах жаббервогов можно уже не бояться. Но пока не добрался до входа — прямо беда. Если замешкаться по дороге, батареек не хватит, и излучатель отключится.

— А что если он отключится на полпути?

— Тут уже как повезет, — ответила она. — Тогда придется бежать со всех ног, отбиваясь лучами фонариков. Жаббервоги не выносят, когда на них светят в упор. Но если дать им хоть малейшую передышку, сразу вцепятся — и привет.

— Очень весело, — мрачно произнес я. — Батарейки зарядились?

Она проверила датчик и посмотрела на часы.

— Через пять минут.

— Нужно спешить, — сказал я. — Если я хоть что-нибудь понимаю, жаббервоги уже сообщили кракерам, что мы здесь. Значит, скоро эти ребята и сюда доберутся.

Она сняла дождевик, сапоги, нацепила мою куртку американских ВВС и натянула кроссовки.

— Ты бы тоже переоделся, — посоветовала она. — Теперь придется идти налегке. Иначе в жизни отсюда не выберемся.

Я стянул плащ, надел поверх свитера нейлоновую ветровку и задернул молнию до подбородка, переобулся в кеды и закинул на плечи рюкзак. Часы показывали полпервого ночи.

Она прошла в дальнюю комнату, открыла шкаф, побросала все плечики на пол и повернула стальную трубу, на которой они висели. Через несколько секунд послышался звук, похожий на жужжанье бормашины, и в задней стенке шкафа распахнулась квадратная дыра сантиметров семьдесят шириной. В дыре я увидел безнадежную мглу, из которой не возвращаются. Холодный, заплесневелый воздух наполнил комнату.

— Ну как, здорово придумано? — похвасталась она, обернувшись, но не отрывая рук от трубы.

— Да уж, — согласился я. Никому бы и в голову не взбрело искать здесь потайной ход. — Просто не дед, а какой-то архитектурный маньяк.

— И вовсе даже не маньяк, — возразила толстушка. — Маньяк — это человек, который все время глядит в одну сторону и бьет в одну точку, так? А дед не такой. Он в самых разных вещах понимает гораздо больше обычных людей. Второго такого больше на свете не найти. Все эти гении, раздутые в журналах и по телевизору, по сравнению с ним — ограниченные пустышки. Настоящий гений — человек, живущий в том мире, который он сам придумал и построил.

— Все это замечательно. Но как насчет окружающих? Когда люди поймут, что он гений, они сразу захотят проломить, как стену, эту его самодостаточность, и как-нибудь его использовать. Потому и творятся всякие гадости — вроде той, в которую мы влипли. Будь ты абсолютный гений или абсолютный дурак, тебе никогда не удастся жить обособленно в своем абсолютном мире. Как ты для этого под землю ни прячься и на какую стену ни залезай. Кто-нибудь обязательно заявится в твою жизнь и перевернет ее вверх дном. И твой дед — не исключение. Из-за него мне уже вспороли живот, а через денек-другой придет конец света.

— Как только мы найдем деда, он все проблемы решит! — Она потянулась рядом со мной всем телом. И легонько поцеловала меня в мочку уха. От ее поцелуя по телу разлилось тепло, а рана даже как будто перестала болеть. Вот уж не знал, что у моих мочек такая интересная особенность. Впрочем, меня уже слишком давно не целовали семнадцатилетние девушки. Последний раз — когда мне было двадцать.

— Если каждый будет верить, что все кончится хорошо, в мире нечего будет бояться, — сказала она.

— С возрастом верить становится все трудней, — ответил я. — Примерно как жевать стертыми зубами. Мои зубы не стали циничнее или малодушнее. Они просто стерлись.

— Страшно?

— Страшно, — ответил я. И, нагнувшись, еще раз заглянул в дыру. — Я клаустрофоб. И к тому же с детства боюсь темноты.

— Но обратно уже не вернуться. Остается только идти вперед, это ты понимаешь?

— Умом-то понимаю... — ответил я. Постепенно мне стало казаться, что тело становится каким-то чужим. Такое ощущение я испытывал в школе, когда играл в баскетбол. Мяч движется слишком быстро, я бросаюсь за ним, но сознание не поспевает.

Еще несколько секунд она смотрела на датчик излучателя и наконец сказала:

— Пойдем! — Батареи зарядились.

Как и прежде, она пошла первой, я за ней. Когда мы залезли в нору, она обернулась, повернула какую-то рукоятку сбоку от отверстия, и дверь начала закрываться. Чем плотнее закрывалась дверь, тем уже становился серый прямоугольник на земле перед нами. Вскоре он превратился в узенькую полоску и исчез. Зловещая тьма — еще злее, чем в прошлый раз, — окутала меня с головы до ног. Фонарик не справлялся с такой темнотищей, фактически освещая лишь себя самого.

— Что-то я не пойму, — сказал я. — Какого черта твой дед выбрал именно ту дорогу, которая ведет прямиком в гнездо жаббервогов?

— Потому что она самая безопасная, — ответила она, посветив на меня. — Там, в Пещерах, находится Святыня жаббервогов, к которой им приближаться нельзя.

— В каком смысле? Из религиозных соображений?

— Я думаю, да. Сама не видела, но дед рассказывал. Если поклонение идолам считать религией, то это — религия. Они поклоняются Рыбе. Огромной безглазой Рыбе. — Она посвятила фонариком по сторонам. — Ладно, пойдем скорее. Времени совсем мало.

Нора оказалась тесной и низкой, пробираться по ней можно было лишь согнувшись пополам. Сталактитов почти не встречалось, но иногда мы все-таки стукались обо что-то головой. Однако ни о самой боли, ни о ее причинах времени раздумывать не было. Спохватившись, я рванул за своей спутницей, стараясь не отставать и удерживая ее фигуру в луче фонарика. Несмотря на полноту, двигалась она легко, шла быстро и неплохо рассчитывала свои силы. Меня никогда не считали слабаком, но от бега в скрюченном положении рана заныла так, что я чуть не взвыл. Как будто напоролся животом на сталагмит. Рубашка взмокла от пота и облепила продрогшую спину. Но перед опасностью потерять толстушку из виду и остаться одному в темноте даже боль и холод казались чуть ли не благодатью.

Чем дальше мы шли, тем сильнее казалось, будто я не принадлежу самому себе. Видимо, из-за того, что не мог разглядеть сам себя. Я поднес ладонь к глазам близко-близко, но не увидел ничего.

Странное это состояние — не видеть себя. Чем дольше я в нем, тем сильнее кажется, что тело — лишь одна из гипотез о том, что такое я. Да, голова раскалывается после ударов о потолок, и боль в животе не стихает. Да, я чувствую под ногами землю. Но это всего лишь категории боли и осязания. Еще пара тезисов в гипотезу о моем теле. Но ведь запросто может быть и так, что тело давно исчезло, а идеи остались и работают дальше! Словно человек с ампутированной ногой продолжает чувствовать, как чешутся на ней пальцы...

Я попробовал было светить заодно и по стенам вокруг, а иногда и по самому себе — просто чтобы убедиться, что еще существую. Но, опасаясь потерять из виду толстушку, тут же прекратил эти эксперименты. «Все в порядке. Тело на месте», — твердо сказал я себе. Хотя бы потому, что если бы мое тело исчезло, а душа — или что там еще — осталась жить, мне сейчас было бы легче. Ведь если наша душа и в самом деле мучается от раны в животе, язвы желудка или геморроя — где тогда искать спасения, и зачем нам душа, которая неотделима от тела?

Размышляя над этим, я, словно пес, спешил трусцой за этой травянисто-лиловой курткой американских летунов, за торчавшей из-под нее розовой юбкой в обтяжку и розовыми кроссовками «Найки». в луче фонаря мерцали Золотые сережки . Словно рядом с ее ушами плыли два больших светлячка.

Она пробиралась вперед, не оборачиваясь и не разговаривая, словно я уже для нее не существовал. Ловко ощупывала лучом фонарика все трещины и боковые ходы. И только добравшись до развилки, остановилась, достала из кармана карту, посветила фонариком и сверила маршрут. Тут я догнал ее.

— Все в порядке? Мы верно идем? — спросил я.

— Да. Пока верно. Все совпадает, — убежденно произнесла она.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что так в карте написано, — сказала она и посветила вниз перед собой. — Посмотри на землю!

Чуть нагнувшись, я пригляделся к скале под ногами. В дрожащем овале луча по ней пробегали серебряные искры. Я прихлопнул одну ладонью и подобрал с земли. канцелярская скрепка.

— Ты понял? — сказала она. — Дед здесь проходил! И оставил для нас метки.

— Похоже на то... — признал я.

— Пятнадцать минут прошло. Вперед! — позвала она.

Впереди нам встретилось еще несколько развилок, и на каждой Профессор пометил скрепками повороты, что позволяло нам не плутать и сберегало драгоценное время.

Иногда под ногами распахивались огромные ямы, помеченные на карте ядовито-красным фломастером, и мы на подходе к ним замедляли шаг, внимательнее осматривая землю. Шириной чуть ли не сантиметров по семьдесят. Довольно скоро я наловчился перескакивать через одни и обходить другие, почти не сбавляя шага. На всякий случай бросил в яму булыжник размером с кулак, но никаких звуков снизу не услышал. Словно булыжник прошил старушку-Землю насквозь и вынырнул где-то в Бразилии или Аргентине. А если я оступлюсь? Я представил себя на месте булыжника — и желудок подступил к горлу.

Тропа петляла то влево, то вправо, но неизменно бежала словно под гору, хотя ни гор, ни холмов здесь быть не могло. Мы просто погружались под землю, и с каждым шагом мир, который нас породил, отодвигался от нас все дальше.

Лишь однажды в дороге мы обнялись. Вдруг остановившись, она обернулась, погасила фонарик, обвила мою шею руками. И, отыскав пальцами мои губы, поцеловала меня. Я обнял ее за талию и легонько прижал к себе. Очень странное чувство — когда обнимаешь женщину в абсолютной темноте. Кажется, Стендаль что-то писал о любви в кромешной мгле. Названия книги не помню. Пытаюсь вспомнить — не получается. Любил ли когда-нибудь сам Стендаль женщин в кромешной мгле? Я подумал, что, если когда-нибудь выберусь из этой дыры, а конец света еще не наступит, — обязательно найду тот роман и перечитаю от корки до корки.

Духи с ароматом дыни уже улетучились. Ее шея пахла теперь просто как шея семнадцатилетней девушки. А чуть ниже — уже пахла мной. Запахом моей жизни, впитавшимся в куртку американских ВВС. Пищи, которую я готовил, кофе, что я когда-то проливал на себя, и пота за несколько лет. Все это въелось теперь в мою куртку. Обнимая теперь эту куртку, а под ней -семнадцатилетнюю девчонку, я вдруг остро почувствовал жизнь, в которую уже никогда не вернусь. Я могу вспомнить ее, эту прошлую жизнь, но даже представить не могу, что когда-нибудь еще раз в ней появлюсь.

Мы стояли так, обнявшись, очень долго. Время таяло, но это вовсе не казалось нам большой трагедией. Обнимая друг друга, мы делимся своими страхами. Ничего важнее этого сейчас быть просто не может.

Наконец она прильнула ко мне всем телом. Ее губы приоткрылись — и в меня ворвались горячее дыхание и мягкий язык. Кончик языка вился вокруг моего, а пальцы гладили волосы у меня на затылке. Но уже через какие-то десять секунд она отпрянула. И я провалился в бездонное отчаяние, как брошенный в открытом космосе астронавт.

Я зажег фонарик. Она оказалась в метре от меня. И тоже зажгла фонарик.

— Пойдем! — сказала она. И, повернувшись спиной, двинулась дальше. На моих губах еще оставался ее поцелуй, а грудь еще чувствовала, как стучит ее сердце.

— Ну, и как со мной — ничего? — не оборачиваясь, спросила она.

— Неплохо, — ответил я.

— Но все же чего-то не хватает?

— Да, — согласился я. — Чего-то не хватает.

— Чего же?

— Не знаю, — ответил я.

После этого мы еще минут пять спускались по расширявшемуся коридору, пока не вошли в огромную пещеру. Запах воздуха вдруг изменился — как и звук шагов. Я хлопнул в ладоши — и тысячекратное эхо задрожало под невидимыми сводами.

Пока она проверяла по карте маршрут, я осмотрелся. Пещера была овальной. Идеальный овал, какой могут создать только человеческие руки. На скользких блестящих стенах — ни выступов, ни углублений. В самом же центре пещеры была вырыта неглубокая яма с метр шириной, в которой плескалось что-то скользкое и безобразное. Мало сказать, что от этой дряни дурно пахло, — атмосфера вокруг дышала такой ненавистью, что делалось кисло во рту.

— Кажется, это и есть вход в Святилище, — сказала она. — Мы спасены. Дальше жаббервоги уже не полезут.

— Они не полезут. А мы-то вылезем?

— В этом положись на деда. Он обязательно что-нибудь придумает. Тем более, у нас будет сразу два излучателя, и мы сможем использовать их попеременно: один работает, другой заряжается. Не надо будет так спешить.

— И то радость, — вздохнул я.

— Тебе полегчало?

— Немного.

Слева и справа от входа в Святилище были высечены барельефы: две гигантские рыбы, кусающие друг друга за хвост. Очень странные рыбы. Голова вздута, точно кабина бомбардировщика, глаз нет вообще, а вместо них — то ли короткие рачьи усики, то ли вытянутые рожки улитки. Непомерно огромный рот растянут до самих жабр, из-под которых выглядывают нелепые органы, похожие на обрубки звериных лап. Сначала я принял их за присоски, но, приглядевшись, заметил на каждой по три острых когтя. Когтистую рыбу я видел впервые. Ее спина изгибалась кольцом, а чешуя на брюхе стояла дыбом.

— Это мифическая рыба? — спросил я. — Или такие бывают на самом деле?

— Кто знает... — ответила она и, нагнувшись, подобрала с земли несколько скрепок. — Главное, что мы добрались сюда и не заблудились. Пойдем скорее внутрь!

Обернувшись еще раз на изображение Рыбы, я лишний раз поразился тому, что увидел, и поспешил за толстушкой. Как жаббервогам удалось создать такие изящные барельефы в такой страшной мгле? Даже вспомнив, что упыри прекрасно видят в темноте, я продолжал удивляться. Пока не представил, как прямо сейчас они разглядывают нас в упор.

После входа дорога пошла в гору. Потолок становился все выше, и вскоре луч фонарика уже просто проваливался в черный вакуум над головой.

— Сейчас начнется Гора, — сообщила она. — Ты умеешь лазать по скалам?

— Когда-то ходил в кружок альпинистов. Раз в неделю. Но в такой темноте еще никогда никуда не лазил.

— Точнее, даже не гора. — Она спрятала карту в карман. — Так, невысокий холм. Но для них это — Гора. Единственная и Священная.

— Значит, мы оскверняем чужую святыню?

— Нет, как раз наоборот. Гора — средоточие мировой скверны. Вся грязь внешнего мира в конце концов собирается здесь. Подземелье — что-то вроде ящика Пандоры, прицепленного снизу к земной коре. И мы сейчас проходим его насквозь.

— Прямо Преисподняя какая-то...

— Да. Наверное, очень похоже. Воздух отсюда по разным трубам и шахтам канализации попадает на земную поверхность. Жаббервоги сами не любят вылезать наружу, но засылают на землю свой воздух. И он оседает в человеческих легких.

— А мы собрались туда внутрь? Как же мы уцелеем?

— Главное — верить. Помнишь, что я говорила? Если верить, то ничего не страшно. Во что угодно: в смешные воспоминания, в людей, которых когда-то любил, в слезы, которыми когда-то плакал. В детство. В то, что хотел бы сделать. В любимую музыку. Если думать только об этом, без остановки, — любые страхи исчезнут.

— Можно, я буду думать про Бена Джонсона⁵⁴? — спросил я.

— Кто это?

— Актер, который здорово скакал на лошадях. В старых фильмах Джона Форда. На очень красивых лошадях...

В темноте я услышал, как она рассмеялась.

— Ты такой милый... И ужасно мне нравишься.

— Я слишком старый, — сказал я. — И к тому же, не играю ни на одном инструменте.

— Когда мы отсюда вылезем, я научу тебя ездить на лошадях, — пообещала она.

— Спасибо, — отозвался я. — Ты, кстати, о чем сейчас думаешь?

— О поцелуях, — сказала она. — Я ведь тогда не зря тебя в ухо поцеловала... А ты не ожидал?

— Нет.

— А знаешь, о чем здесь думает дед?

— О чем?

— Он не думает. Вообще ни о чем. Умеет опорожнить голову от мыслей. Такое вот гениальное свойство. Очень удобно: в голову без мыслей Зло не заберется!

— И не говори, — сказал я.

Подъем, как было обещано, становился все круче, и вскоре мы уже карабкались на скалу, цепляясь за камни руками. Я без остановки думал про Бена Джонсона. В голове крутились кадры из разных фильмов. «Форт “Апач”», «Она носила желтую ленту», «Фургонщик», «Рио-Гранде»⁵⁵. Залитые солнцем прерии, в небе — жизнерадостные, будто прилизанные облака. У горизонта пасется стадо бизонов, а женщины стоят на крылечках и вытирают руки о белые передники. Мимо течет река, ветер играет бликами на воде, люди на берегу поют песни. Внезапно в этот пейзаж вихрем влетает на лошади Бен Джонсон. И камера скользит вдоль железной дороги, едва поспевая за его мужественным силуэтом...

Цепляясь за выступы в скале, я думал о Бене Джонсоне и его лошадях. Может, именно благодаря этому — кто знает? — рана моя постепенно унялась, и я даже забыл о ней на какое-то время. Что, в принципе, лишь подтверждало толстушкину теорию обезболивания с помощью позитивных мыслеимпульсов.

С точки зрения альпинизма, эта Гора, наверное, даже не попала бы в категорию «объект скалолазания». Без лишних выступов, есть куда ногу поставить и за что зацепиться. В общем, маршрут для новичка, если не для воскресного похода первоклашек.

Однако здесь, в кромешной мгле Подземелья, все выворачивалось наизнанку. Во-первых, понятное дело, вообще ничего не видно: что у тебя перед носом, сколько осталось пути, на каком месте скалы ты находишься, какой глубины проклятая пропасть у тебя под ногами, туда ли вообще ты ползешь — ни черта не разобрать. До этого дня я никогда так не боялся ослепнуть. Настоящий Страх — до полной утраты личных ориентиров, уважения к себе и какой бы то ни было силы воли. Когда люди хотят чего-то достичь, они, как правило, ставят перед собой три вопроса: 1) Сколько я прошел до сих пор? 2) Где я сейчас? 3) Сколько еще осталось? Отними у человека возможность отвечать на эти вопросы — и в нем не остается ничего, кроме страха, неуверенности в себе и бесконечной усталости. И это, пожалуй, самое точное описание того, куда я вляпался в этом мире. И дело тут не в физических лишениях или технических трудностях. Дело лишь в том, сколько еще я смогу себя контролировать.

Мы карабкались выше. Фонарик мешал, и я сунул его в карман брюк. Она перекинула свой на ремешке за спину. Мы ползли сквозь густые чернила. Тусклый фонарик на ее заднице мерцал надо мной, как путеводная звезда над Колумбом.

Время от времени она проверяла, не отстал ли я, крича мне «Ты здесь?», «Все в порядке?», «Совсем немного осталось!» и что-нибудь еще в том же духе.

— Может, песню споешь? — спросила она в очередной раз.

— Какую песню?

— Да любую. Лишь бы мелодия была. Спой, а?

— Я на людях не пою.

— Ну спой. Жалко тебе, что ли?

И я спел ей «Печку»⁵⁶.

— Гре-ет пе-ечка мой до-ом... Собира-ает всех в до-оме мое-ом... И со мно-ой говори-ит... Своим ласковым, нежным огнем...

Дальше слов я не помнил, а потому сочинял на ходу свои. Довольно быстро у меня вокруг печки собралась довольно большая куча народу. Кто-то в дверь вдруг стучит, храбрый папа к двери бежит, а за дверью — раненый лось, и ему нелегко пришлось, и он жалобно просит отца: «Я так голоден, дайте овса!»... В конце песни все садятся у печки, кормят лося консервированными персиками и хором поют припев.

— Здорово! — похвалила она. — Извини, что не хлопаю. Но мне очень понравилось, правда.

— Спасибо, — искренне сказал я.

— Спой еще что-нибудь, — заказала она.

И я спел ей «Белое Рождество»⁵⁷:

— Высший класс! — восхитилась толстушка. — Слова твои?

— На ходу сочинял, — скромно сказал я.

— А почему у тебя во всех песнях зима и снег?

— Не знаю... — ответил я, переползая с валуна на валун. — Наверное, потому что темно и холодно. Из-за этого других песен не вспоминается. Но теперь твоя очередь петь.

— А можно «Велосипедный блюз»?

— Сделай милость, — попросил я.

— Как-то утром я в апреле... мчала на велосипеде... И по незнакомой трассе... Покатила в темный лес... А он у меня был новый... и весь розовый, как роза... И покрышки, и педали... и седло, и даже руль!

— Какая автобиографичная песня! — заметил я.

— Ну, еще бы! — отозвалась она. — Слова-то мои. Понравилось?

— Очень.

— Хочешь дальше?

— А как же.

— Почему-то я в апреле... очень сильно розовею... Никакой другой на свете... цвет мне больше не идет... Что бы я ни надевала... Розовеет, словно роза... Шляпа, туфельки на шпильках... и пикантное белье!

— Что ты жить без розового не можешь, я уже понял, — вставил я. — А дальше-то что?

— А это как раз в песне самое важное! — засмеялась она. — Как ты думаешь, розовые очки от солнца бывают?

— Кажется, Элтон Джон⁵⁸когда-то носил...

— Эх! — сокрушенно вздохнула она. — Ну ладно. Дальше спою. Но внезапно на дороге... Повстречался странный дядя... С голубым велосипедом... И в ботинках голубых... Он давным-давно не брился... Или просто нажил флюс... И наверно потому-то... Пел велосипедный блюз...

— Ого! — удивился я. — Это я, что ли?

— Нет, не ты. Ты в этой песне не появляешься... Он сказал мне, что напрасно... в темный лес я собираюсь... Что живут там только звери... и что там я пропаду... Но мне в розовом не страшно... Я весь лес насквозь проеду... Если вдруг с велосипеда... в том лесу не упаду...

Она допела «Велосипедный блюз», и мы выкарабкались на ровное место. Перевели дух, Отдышались, оглядели окрестности. Плоское и гладкое, как стол, плато тянулось перед нами, докуда хватало глаз: ни противоположного края, ни свода над головой мы не увидели. С полминуты она ползала на корточках у того места, где мы взобрались, и в итоге собрала еще несколько скрепок.

— Ну и куда же ушел твой дед?

— Скоро дойдем. Уже совсем немного осталось. Дед про это плато часто рассказывал, так что я, в общем, неплохо ориентируюсь.

— Ты хочешь сказать, он часто сюда приходил?

— Да, конечно. Чтобы составить карту Подземелья, дед изучил здесь все до последнего уголка. От общей схемы лабиринта до тайных, неизвестных жаббервогам путей.

— И все это — в одиночку?

— Ну да. А как же еще, — ответила она. — Дед всегда все делает один. Не потому, что людей не любит или, скажем, не доверяет им. Просто ни с кем не может ужиться.

— Понимаю... — согласился я. — Так что это за плато?

— Когда-то эту гору населяли предки нынешних жаббервогов. Рыли норы по склонам и жили там. А здесь, на плато, справляли религиозные надобности. Здесь обитало их божество. И всякие жрецы с заклинателями приходили сюда, вызывали Бога Тьмы и приносили Ему жертвы.

— То есть кому? Той рыбине с когтями?

— Ага. Они верили, что Рыба управляет Тьмой Подземелья и ведает тайнами всего, что здесь происходит: жизни и смерти, добра и зла, ну и так далее. У них была Легенда о том, что их прадедов привела в это место Большая Рыба. — Она посветила фонариком под ноги и показала на неглубокую траншею в метр шириной, убегавшую к центру плато по прямой. — Это — дорога к алтарю. Я думаю, дед сейчас в самом центре Святыни, а значит, в самом безопасном месте Подземелья.

Мы зашагали по траншее вперед. Очень скоро дорога пошла под гору, а стены траншеи стали расти. Так и чудилось, будто вот-вот сомкнутся и расплющат нас обоих в лепешку. Но все оставалось недвижным. Тишина, глубокая, как на дне колодца, затапливала все вокруг. Только эхо наших шагов выбивало странные ритмы по стенам траншеи. В дороге я несколько раз поймал себя на том, что непроизвольно задираю голову, желая взглянуть на небо. Видно, так уж устроен человек. Оказавшись в темноте, сразу ищет луну и звезды.

Но, разумеется, ни звезд, ни луны надо мной не было. Только слой за слоем — вязкая темнота. Ветра не было, воздух густел, как желе. И я почувствовал, что вся моя жизнь стала слишком тяжелой. Настолько, что даже дыхание, звук шагов и движения рук прибивает к земле этим весом. Как будто я не в норе глубоко под землей, а на неизвестной планете где-то на задворках Вселенной. Там, где понятия о гравитации и плотности воздуха, ощущение Времени и все, что я мог бы вспомнить, совершенно отличаются от моего.

Я поднес к глазам левую руку и включил подсветку на электронных часах. Два одиннадцать ночи. Мы провели в этой мгле два часа с небольшим, но я чувствовал, что прожил здесь четверть жизни. От ниточек электронных цифр начинало нестерпимо резать глаза. Может, они так ослабли во мраке, что болят даже от тусклого света фонарика? Чем дольше находишься в таком мраке, тем сильнее чувствуешь: темнота — это действительно природная данность, которая существует всегда, а свет — нечто инородное и неестественное.

Не говоря ни слова, мы спускались все ниже по узкому коридору. Дорога шла ровно, удариться о потолок опасности не было. Я выключил фонарик и шел за ее шагами. На ходу я то открывал, то закрывал глаза, но так и не заметил никакой разницы. Поморгав еще немного, я совсем перестал понимать, что есть что. Чертовщина какая-то. Между действием одного человека и прямо противоположным действием другого непременно должна быть какая-то принципиальная разница. Ибо когда это различие исчезает, автоматически рушится и стена, отделяющая один поступок от другого.

Все, что осталось в мире, — это ее шаги. Но то ли из-за окружающих скал, то ли от вязкого воздуха шорох ее кроссовок отдавался вокруг искаженным эхом. Я попробовал облачить этот звук в человеческий голос, но никакой из голосов к нему не подходил. Словно то был язык чужой земли, навеки скрытый от меня в какой-нибудь Африке или на Ближнем Востоке. Как ни старался, я не мог вычленить из этого звука никакой бормоталки на родном языке. Может, удастся что-то услышать по-немецки или по-английски? Для начала я прислушался на английском. И услышал примерно следующее:

— Even — through — be — shopped — degreed — well ...

Я попробовал это произнести — и расслышал уже нечто другое. А именно:

— Efgvеn — gth^ouv — bge — shp`evg — 'egvele — wgevl...

Похоже на финский, но в финском я, увы, ни в зуб ногой. В какой-то момент мне послышалось: «У — дороги — в поле — дряхлый — Дьявол — сел»,но совсем ненадолго. И больше ничего вразумительного.

Я двигался по дороге, подбирая слова и строки к ее шагам. А в голове крутилась картинка с ее розовыми кроссовками. Правая пятка касается земли, левая отрывается, левая касается — правая отрывается, и так без конца. Время замедлилось. Как будто в часах лопнула пружина, и минутная стрелка не может сдвинуться ни на минуту. По моей остановившейся голове то вперед, то назад неторопливо расхаживают ее розовые кроссовки.

— Efgv'en — gth^ouv — bge — shp`evg — 'egvele — wgevl... Efgv'en — gth^ouv — bge — shp`evg — 'egvele — wgevl... Efgv'en — gth^ouv — bge......... — пытались сообщить мне ее шаги.

У дороги в финскую деревушку на камне сидит престарелый Дьявол. На вид ему лет тысяч двадцать, он устал и измучен, его одежда и обувь в пыли. Борода и усы свисают рваными клочьями. «Куда спешишь?» — спрашивает Дьявол у проходящего мимо крестьянина. «Да вот, мотыга сломалась, иду починять», — отвечает крестьянин. «А зачем торопиться? — говорит ему Дьявол. — Солнце еще только встало, не суетись. Присядь-ка лучше, послушай, что расскажу». Смотрит крестьянин на Дьявола и думает: «Эге! Известное дело, с Дьяволом свяжешься — добра не жди». Но тот сидит перед ним такой старый и жалкий, что крестьянин...

Что-то больно хлещет меня по щеке. Что-то мягкое и плоское. Мягкое, плоское, не очень большое, но очень знакомое. Что же это? Пока я думаю, оно хлещет меня еще раз. Я поднимаю руку и пытаюсь стряхнуть с себя эту штуку, но тщетно. Я опять получаю по морде. В голову вдруг вползает что-то яркое и неприятное. Я открываю глаза. И только тогда понимаю, что до сих пор они были закрыты. Я шел за ней с закрытыми глазами. А теперь она сует мне в глаза свой огромный фонарь и бьет меня по физиономии.

— Перестань! — заорал я. — Больно же!

— Не валяй дурака! Нашел, где заснуть... Сейчас же вставай!

— Куда? — не понял я.

Я включил фонарик и огляделся: сижу на земле, вытянув ноги, опершись спиной о стену. Видимо, уснул, сам того не заметив. И стена, и скала подо мной — такие мокрые, словно их только что окатили водой.

Я подтянул ноги и медленно встал.

— Странно... Сам не пойму. Шел-шел, и вдруг заснул... Даже не помню, как на землю садился.

— Они специально так делают, — пояснила она. — Чтобы мы здесь заснули навечно.

— Они?

— Ну, которые здесь живут. Божества или как их там... В общем, Духи Горы. Они пытаются нам помешать.

Я потряс головой, разгоняя осевший там мутный осадок.

— В голове все поплыло. Перестал понимать, закрыты у меня глаза или нет. А тут еще твои кроссовки...

— Мои кроссовки?

Я рассказал про Дьявола, который явился из звука ее кроссовок.

— Это просто дурман, — сказала она. — Из разряда гипноза. Если б я опоздала, ты бы здесь навеки заснул!

— Опоздала? К чему? — не понял я.

— Просто опоздала... — Она не стала объяснять, что это значит. — Ты веревку в рюкзак положил?

— Да, метров пять.

— Доставай.

Я стянул с плеч рюкзак, откопал между консервами и бутылкой виски нейлоновую веревку и передал ей. Она привязала один конец к моему ремню, а другим обвязалась вокруг пояса. Затем отошла, натянула веревку и подергала, проверяя узлы.

— Вот так, — сказала она. — Теперь мы не потеряемся.

— Если, конечно, оба не заснем, — заметил я. — Ты ведь тоже почти не спала?

— Главное — не попадаться на эту удочку. Решишь, что не выспался, начнешь себя жалеть, — вот тут-то вся их Злоба на тебя и запрыгнет! Соображаешь?

— Соображаю, — ответил я.

— Тогда идем. Времени совсем мало.

Мы пошли дальше, привязанные друг к другу. Я старался думать о чем угодно — только не о звуке ее шагов. И для этого тупо сверлил глазами куртку американских ВВС, мелькавшую в луче моего фонаря. Эту куртку я купил, как сейчас помню, в семьдесят первом. Еще тянулась война во Вьетнаме, а Белым Домом заведовал президент Никсон⁵⁹с крайне унылой миной. Все вокруг носили патлы до плеч и стоптанные башмаки, слушали психоделический рок, цепляли значки с эмблемой «Peace!» на куртки американских ВВС и как один строили из себя Питера Фонду⁶⁰. История такая древняя, что вот-вот на сцену вылезет динозавр.

Я пробую вспомнить из тех времен что-нибудь конкретное. Не выходит. Тогда я начинаю прокручивать в голове кадры с Питером Фондой, летящем на мотоцикле под бешеный ритм «Степпенвулфа». Начинается «Рожденный для бунта», но аккорды вступления внезапно переходят в «Я услыхал это в вине» Марвина Гея. Наверно, из-за того, что у этих песен очень похожие вступления.

— О чем ты думаешь? — окликнула толстушка.

— Ни о чем...

— Может, песню споем?

— Да хватит уже.

— Тогда придумай что-нибудь!

— Ну, давай говорить.

— О чем?

— Хочешь, поговорим о дожде?

— Можно.

— Ты какой дождь помнишь лучше всего?

— Который шел, когда погибла моя семья.

— Извини, — сказал я. — Давай о чем-нибудь повеселее.

— Да нет, напротив, — возразила она. — Мне, кроме тебя, и рассказать-то больше некому. Но если тебе тяжело это слушать, я не буду.

— Ну, если хочешь, расскажи...

— Это такой дождь, когда непонятно, идет он вообще или нет. В тот день такой дождь начался с утра. Облака висели серые и неподвижные, как из камня. Я лежала на больничной койке и смотрела в это небо. Только начался ноябрь. За окном росла камфара. Большое дерево. Половину листьев растеряло. И сквозь ветки небо проглядывало... Ты любишь смотреть на деревья?

— Да как сказать... — растерялся я. — Не то чтобы не люблю. Просто не обращал никогда внимания.

Если честно, я и дуба-то от камфары не отличил бы.

— А я ужасно люблю. Еще в детстве, бывало, когда делать нечего, сяду под каким-нибудь огромным деревом, спиной о ствол обопрусь — и разглядываю все эти листья, ветки... Там, во дворе больницы, тоже большая камфара росла. Я ложилась на бок и разглядывала часами эти ветки и небо. Наверно, запомнила каждую веточку наизусть. Ну, знаешь, как железнодорожные фанатики помнят все станции метро... И еще на эту камфару слетались птицы. Разные-разные. Воробьи, сороки, скворцы. И еще какие-то — не помню, как называются, очень красивые. А иногда и голуби. Все они прилетали, садились на ветки, отдыхали немного — и снова улетали куда-нибудь. Ты знаешь, что птицы боятся дождя?

— Не знаю, — ответил я.

— Когда вот-вот пойдет дождь, птицы с дерева исчезают. А как дождь прекратится, сразу же возвращаются, все до одной, и громко о чем-то кричат. Наверно, радуются. Но чему? Может, тому, что после дождя на землю выползают вкусные червячки. А может, птицы просто любят, когда дождь кончается... Так я научилась предсказывать погоду. Если птицы исчезли — значит, сейчас пойдет дождь. Если вдруг загалдели — дождь кончился.

— Ты долго в больнице лежала?

— Долго, целый месяц. У меня в детстве были проблемы с сердцем, понадобилась операция. Очень сложная. Вся семья уже и не надеялась... Так странно, да? В итоге я одна выздоровела и живу дальше, а они все погибли.

С минуту она прошагала молча. Я шел следом, прокручивая в голове ее историю с птицами, сердцем и камфарным деревом.

— В день, когда все умерли, птицам пришлось нелегко. С самого утра невозможно было понять: то ли дождь кончился, то ли вот-вот пойдет снова. Птицы летали, как оголтелые, то с веток в укрытие, то обратно. За окном стоял жуткий холод. В этот день я почувствовала, что скоро зима. От батарей под окнами стекла запотевали, и я вылезала из кровати, чтобы протереть их полотенцем. Вставать было нельзя, но мне так хотелось смотреть из постели на это дерево, птиц, небо и дождь. Когда очень долго живешь в больнице, начинаешь чувствовать такие вещи, как саму жизнь... Ты когда-нибудь лежал в больнице?

— Нет, — ответил я, здоровый с детства, как медведь по весне.

— И были еще птицы с черной головой и красными крыльями. Эти всегда летали парами. Рядом с ними даже скворцы смотрелись скучными банковскими служаками. Возвращались после дождя на ветки и тоже кричали. Я тогда подумала: какой все-таки странный этот мир. В нем летают миллионы птиц, и в своей жизни они садятся на миллиарды деревьев, пускай и не все из них — камфары; а вокруг то идет дождь, то светит солнце, отчего сотни миллионов птиц то слетаются на деревья, то прячутся с глаз долой. Когда я это представила, мне стало как-то очень... одиноко.

— Почему?

— Наверно, потому, что в мире слишком много деревьев, слишком много птиц и слишком часто идут дожди. А я не могу найти смысла даже в одном-единственном дереве и одном-единственном дожде. И никогда не смогу. И состарюсь, а потом умру, так ничего и не поняв ни в этом дереве, ни в этом дожде. От таких мыслей у меня просто сердце разрывалось, и я плакала, одна в палате, часами напролет. Хотела, чтобы кто-нибудь крепко обнял меня. Но никто не приходил. А я все плакала и плакала, свернувшись под одеялом... К вечеру за окном стемнело, и птицы куда-то исчезли. И я перестала понимать, когда начинается, а когда кончается дождь. В тот вечер погибла моя семья. Хотя я об этом узнала гораздо позже.

— А что ты почувствовала, когда узнала?

— Не помню. Словно я в тот момент вообще ничего не чувствовала. Помню только, что стою под вечерним осенним небом — и никто не обнимает меня. Для меня это было как... конец света. Вот ты представляешь, как это — очнуться в темноте, в тоске, в одиночестве, когда тебя некому обнять, и вдруг увидеть, что все на свете — такие же?

— Кажется, представляю...

— А ты когда-нибудь терял любимых людей?

— Несколько раз.

— И теперь совсем один?

— Ну что ты, — ответил я. — В этом мире не получается остаться совсем одному. Здесь всегда что-то связывает человека с другими. Когда идет дождь, когда поют птицы. Когда человеку режут живот, или когда он целует девушек в темноте.

— Но тогда выходит, что ничего не существует без любви, — сказала она. — Мир без любви — все равно что ветер за окном. Ни потрогать его, ни вдохнуть. И сколько ни спи с кем попало или за деньги — это все ненастоящее. По-настоящемутебя все равно никто не обнимет.

— Не так-то и часто я сплю с кем попало или за деньги, — обиделся я.

— Да какая разница, — отмахнулась она.

И действительно, разницы никакой, подумал я. Все равно меня никто по-настоящему крепко не обнимает. И я никого не обнимаю — только старею все больше. Одинокий, как трепанг на дне океана.

Задумавшись обо всем этом, я не заметил, как она остановилась, и врезался ей в спину.

— Извини, — сказал я.

— Тс-с! — прошипела она и схватила меня за руку. — Какой-то звук... Послушай!

Мы замерли и прислушались. И действительно: темноту впереди пронизывал странный гул. Совсем слабый — не скажи она, я бы и внимания не обратил. То ли птица как-то низко поет, то ли трутся друг о друга чугунные плиты. Этот гул не прерывался — лишь становился сильнее. Он забирался под одежду и полз по спине огромным холодным червяком. Убийственный инфразвук на пределе человеческого восприятия.

Воздух вокруг заколыхался. Тяжелый, неповоротливый ветер плеснул в нас грязной волной. Ветер этот сочился влагой и холодом. А еще — абсолютной уверенностью в том, что сейчас что-то произойдет.

— Что это? Землетрясение? — спросил я.

— Это не землетрясение, — ответила она. — Это гораздо хуже.