Глава XIII КЕОССКИЙ ОБЫЧАЙ

Жизнь Таис в Экбатане, после того как Клеофрад начал лепить ее, а Эхефил – Эрис, приняла однообразное течение. Обеим пришлось вставать с первыми лучами рассвета. Ваятели, как и сам Лисипп, любили утренние часы, едва солнце вставало из-за восточных холмов и облака над гигантским гранитным хребтом на западе розовели и разбегались от мощи Гелиоса. Эхефил не торопился, работал медленно и не слишком утруждал Эрис. Зато Клеофрад, будто одержимый священным безумием, трудился яростно. Выбранная им поза была очень нелегкой даже для столь хорошо развитой физически женщины, как Таис.

Лисипп, отгородивший обоим ваятелям часть веранды, неоднократно являлся выручать приятельницу.

От Птолемея приходило удивительно мало вестей. Он перестал писать длинные письма и только два раза сообщил о себе устными донесениями возвращавшихся в столицу Персии заболевших и раненых военачальников. Всё шло благополучно. Оба отряда, на которые разделилась армия – Гефестиона и Александра, разными дорогами одолели ледяные перевалы ужасной высоты, где человек не мог согреться и страдал сонной одурью. Теперь войска спускались к желанному Инду.

Однажды Лисипп увел Таис в свои покои. Там за тщательно скрытой дверью находилась абсида с высоким, щелью, окном, напомнившим Таис мемфисский храм Нейт. Слепящий луч полуденного солнца просекал толстую стену и падал на плиту чистого белого мрамора, отбрасывая йа Лисиппа столбик света. Суровая серьёзность и этот свет на голове ваятеля придавали ему вид жреца тайного знания…

– Наш великий и божественный учитель Орфей открыл овомантию, или гадание по яйцу. В желтке и белке иногда удается распознать заложенное в него будущее птицы. То, что она, родившись, должна перенести в своей жизни. Разумеется, только посвященные, умеющие найти знаки и затем разгадать их посредством многоступенчатых математических исчислений, могут предсказывать. Птицы имеют разное жизненное назначение. Для того, что хочу я узнать, необходимо яйцо долго живущей и высоко летающей птицы, лучше всего грифа. Вот оно.- Ваятель взял из овечьей шерсти большое серое яйцо.- В помощь ему будет второе, от горного ворона! – Лисипп ловко рассек острым кинжалом яйцо грифа вдоль и дал содержимому растечься по мрамору. Яйцо ворона он вылил на чёрнолаковую плитку, зорко вглядываясь в то и другое, сопоставляя, что-то шепча и ставя непонятные значки на краях мраморной плиты. Не смея пошевелиться, Таис, без малейшего понимания, наблюдала за происходящим.

Наконец Лисипп принялся подсчитывать и соображать. Таис, наслаждаясь отдыхом после нещадной тирании Клео- фрада, и не заметила, как солнечный луч сдвинулся влево, сползая с доски. Лисипп резко встал, отирая пот с большого лысоватого лба.

– Индийский поход ждет неудача!

– Что? Все погибли там? – очнулась Таис, с испугом осознав слова ваятеля.

– На это нет и не может быть указаний. Течение судьбы неблагоприятно, и пространство, которое они рассчитывают преодолеть, на самом деле непреодолимо.

– Но ведь у Александра карты, искусные географы, криптии, кормчие – всё, что могла ему дать эллинская наука и руководство великого Аристотеля.

– Аристотель оказался слеп и глух не только к древней мудрости Азии, но даже к собственной науке эллинов. Впрочем, так всегда бывает, когда прославленный, преуспевший на своем пути забывает, что он – всего лишь ученик, идущий одним из множества путей познания. Забывает необходимость оставаться зрячим, храня в памяти древнее, сопоставляя с ним новое.

– Что же он забыл, например?

– Демокрита и Анаксимандра Милетского, пифагорейцев, Платона, учивших, согласно с нашими орфическими преданиями, что Земля – полушарие и даже – шар. Потому все исчисленные для плоской земли расстояния карты Гекатея неверны. Эвдокс Книдский, живший в Египте, исчислил по звезде Канопус размеры шара Геи в 330 тысяч стадий по окружности. Мудрецы эти писали, что до звёзд расстояния непостижимо велики для человеческого ума, то есть темные звёзды и есть множество земель, обитаемых подобно нашей Гее. Что кроме известных планет есть ещё далекие и мы их не можем видеть своим зрением, как не всякий видит рога планеты Утра, посвященной твоей богине.

Таис оглянулась встревоженно, как бы боясь увидеть за спиной кого-нибудь из разгневанных олимпийцев.

– Как же мог узнать Демокрит о планетах, невидимых для него?

– Думаю, от учителей, владевших познаниями древних. В одном вавилонском храме мне показали маленькую башню с медным куполом, вертящимся на толстой оси. В купол было вделано окно из выпуклого куска прозрачного горного хрусталя, великолепно полированного. Круглое это окно в три подеса диаметром называлось издревле ещё халдеями Око Мира. Через него в ночном небе жрецы разглядели четыре крохотных звёздочки у самой большой планеты и увидели зеленоватую планету дальше мрачного Хроноса. Видел её и я…

– И Аристотель не знал ничего об этом?

– Не могу сказать тебе – пренебрег или не знал. Первое хуже, ибо для философа преступно! Что земля шар – он пишет сам, однако оставил Александра в невежестве.

– Чего же ещё не знает учитель Александра?

– Ты задаешь вопрос – для орфика, верящего в безграничность мира и познания, недопустимый!

– Прости, учитель! Я невежественна и всегда стараюсь черпнуть из источника твоих знаний.

– Аристотель должен был знать,- смягчился Лисипп,- что несколько столетий назад финикийцы по приказу фараона Египта оплыли кругом всю Либию, затратив на этот подвиг два года с половиной, и доказали, что Ли- бия – остров, величиной превосходящий всякое воображение. Они не встретили края мира, богов или духов, только солнце стало выделывать странные вещи на небе. Оно поднималось в полдень прямо над головой, дальше тень стала опять с наклоном, хотя мореплаватели по-прежнему направлялись к югу. Потом солнце стало вставать не по левую, а по правую руку.

– Не понимаю, что бы это значило?

– Прежде всего что они обогнули Либию и повернули на север, плыли всё время вдоль берегов. Изменение же полуденной точки солнца по мере их плавания то к югу, то к северу говорит об одном, что давно уже знали орфики и жрецы Индии и Вавилона, избравшие символом мира – колесо.

– Но колесом выглядит и земля на картах Гека- тея!

– Плоским. Орфики давно знают, что это колесо – сфера, а индийцы давно считают землю шаром.

– Но если так, то Александр старается достичь пределов мира, не зная его истинного устройства и размеров. Тогда Аристотель…

– Тысячи мнимых пророков обманывали тысячи царей, уверенные в истинности своих жалких знаний.

– Их надо убивать!

– Разве ты столь кровожадна?

– Ты знаешь, что нет! Те, кто проповедуют ложные знания, не ведая истины, принесут страшные бедствия, если им следуют такие могущественные завоеватели и цари, как Александр.

– Пока Аристотель не принес Александру беды. Даже обратное. Убедив его в близости пределов мира, он заставил его рваться изо всех сил к этой цели. У Александра есть доля безумия от вакхической матери. Он вложил её в свои божественные силы и способности полководца.

– А когда истина откроется? Простит ли Александр невежество в географии?

– Частично оно уже раскрыто. Недаром Александр повернул в Индию путем Диониса. Может быть, он узнал о Срединной Империи?

– Ты хотел показать мне человека оттуда!

– Хорошо! Завтра! А сейчас иди к Клеофраду, или он разнесет всё моё собрание египетских статуэток. Я неосторожно оставил их в мастерской!

Действительно, она нашла афинского ваятеля мечущимся по веранде подобно леопарду. И была наказана позированием до вечера. Эрис, давно освободившаяся, заждалась её в саду Лисиппа.

– Скажи, госпожа,- спросила афинянку Эрис на пути к дому,- что заставляет тебя послушно служить моделью, утомляясь сильнее, чем от любого дела, теряя столь много времени? Или они дают много денег? Я не верю, чтобы Клеофрад был богачом.

– Видишь ли, Эрис, каждый человек имеет свои обязанности, соответственно тому, как одарила его судьба. Чем дар выше, тем больше должны быть обязанности. У царя – забота о своих подданных, о процветании своей страны, у художника – сотворить такое, что доставило бы радость людям, у поэта…

– Я всё поняла! – перебила Эрис.- Меня учили, что если дана красота, и большая, чем у подруг, то служение моё должно быть тоже большим и трудным.

– Ты сама ответила на свой вопрос. Мы одарены Афродитой, и мы обязаны служить людям, иначе исчезнет божественный дар прежде исполнения предназначенного. Есть немало ваятелей и художников, которые заплатили бы горсть золота за каждый час позирования, но я без единого обола буду покорной моделью Клеофрада. А ты?

– Эхевил спрашивал меня, и я отказалась, чувствуя, что служу Великой Матери, а за это, как ты знаешь, нельзя брать деньги. Хотя иногда мне хочется много денег!

– Зачем? – удивилась Таис.

– Чтобы сделать тебе подарок, дорогой-дорогой, красивый-красивый!

– Ты давно это сделала, подарив мне себя.

– Вовсе нет. Ты купила, вернее, обменяла меня, приговоренную.

– Разве ты не понимаешь, жрица Превышней Богини, Царицы Земли и Плодородия? Как я тебя нашла и приобрела – это случайность. Так могла быть добыта любая рабыня. Но ты не стала рабыней, а совсем другой, неповторимой и непохожей ни на кого. Тогда я и приобрела тебя вторично, а ты – меня.

– Я счастлива, что ты понимаешь это, Таис! – Она сказала имя афинянки в первый раз за все годы их совместной жизни.

Бывали случаи, когла когда Клеофрад показывал себя человеком и подлинным афинянином, общительным, жадным до новостей. Таким, несомненно, оказался он в день приема гостя с далекого Востока, желтолицего, с глазами ещё более раскосыми и узкими, чем у обитателей восточных далей Азии. Его лицо обладало тонкими чертами и напоминало вырезанную из древесины барбариса маску. Одежда, потертая и выгоревшая, была сшита из толстого, плотного особого материала, серики или шелка, чрезвычайно редкого и дорогого на берегах Малой Азии и Финикии. Свободная блуза болталась на тощем теле, а широкие штаны, хотя и составляли принадлежность одеяния варвара, оильно сильно отличались от обтягивавших тело скифских. Глубокие морщины выдавали и возраст путешественника, и усталость от бесчисленных тягот странствия. Темные глаза смотрели зорко, остро и умно – пожалуй, с несколько неприятной проницательностью. Сложное имя с непривычными интонациями не запомнилось Таис. Гость довольно свободно изъяснялся на старом персидском языке, забавно возвышая голос и проглатывая звук «РО». Друг Лисиппа, ученый-перс, легко справился с обязанностями переводчика, да и сами Лисипп и Таис уже научились понимать по-персидски.

Путешественник уверял, что исполнилось восемь лет, как он покинул родную страну, преодолев за это время чудовищные пространства гор, степей, пустынь и лесов, населенных разными народами. По его подсчетам, он прошел, проехал и проплыл расстояние в три раза большее, чем пройденное Александром от Экбатаны до Александрии Эсхаты.

Таис и Лисипп переглянулись.

– Если я правильно понял почтенного путешественника, он утверждает, что за Александрией Эсхатой населенная суша – ойкумена – простирается гораздо дальше, чем на карте Гекатея, по которой до мыса Тамарос, там, где огромная стена снежных гор достигает берега Восточного океана, всего двадцать тысяч стадий, и то не населенных.

Лицо гостя отразило сдержанную улыбку.

– Моя Страна Небес, как мы её зовем, иначе Срединная, лежит но вашей мере на двадцать тысяч стадий восточнее Реки Песков. Нас, жителей ее, больше, чем я видел по всему пути, включая Персию.

– А что вы знаете о Восточном океане?

– Наша империя простирается до его берегов, и мои соотечественники ловят рыбу в его водах. Мы не знаем, как велик океан и что лежит за ним, но до его берегов отсюда примерно шестьдесят тысяч стадий.

Лисипп, не скрывая удивления, раскрыл рот, а Таис почувствовала холодок, бегущий по спине. Только вчера Лисипп рассказал о колоссальных пространствах Либии, простершихся к югу, а сегодня странный желтолицый человек с несомненной правдивостью говорит о невообразимой огромной населенной суше – ойкумене. Путешествие Диониса в Индию, с детства воспринятое как деяние могущественного бога, оказалось малым перед содеянным этим среднего роста пожилым тонкокостным человеком с изборожденными морщинами желтым лицом, пришедшим из стран далеко за мнимыми обиталищами богов.

И сердце Таис переполнилось острой жалостью к Александру, со сверхчеловеческим героизмом пробивавшемуся через сонмы врагов только для того, чтобы повернуть в сторону, находясь от цели всё ещё на вдвое большем расстоянии, чем до сих пор пройденное. Ученик великого философа не подозревал, что его ведет невежественный слепец. Может быть, овомантия Лисиппа наполнила Таис уверенностью, что и в Индии пределы ойкумены окажутся гораздо дальше показанных на эллинских картах. Мир оказывался устроенным гораздо сложнее и куда более огромным, чем это думали сподвижники Александра и его философы. Как передать это Александру, не желавшему слушать даже собственных криптий, разведавших про большую пустыню и длинные ряды гор, находящихся на восток от Крыши Мира. Если бы не яростные в битвах скифы, он пошел бы дальше к востоку, за Эсхату, Невесту Смерти, унесшую Леонтиска! Отнять у Александра мечту первым из смертных достичь пределов мира – нельзя. И где эти пределы? Миллионы желтокожих обитателей Империи Неба на Восточном океане и, судя по путешественнику с непроизносимым именем, обладают высокими для варваров познаниями и искусством.

Так думала афинянка, глядя на гостя, который, сложив тонкие пальцы, отдыхал в глубоком персидском кресле. Он с охотой принял приглашение остановиться в доме Лисиппа перед тем, как уехать в Вавилон, где рассчитывал познакомиться со столицей мудрецов и магов западной Азии, и затем встретиться с Александром.

За несколько дней, пока путешественник гостил у Лисиппа, Таис узнала множество вещей, которые у себя на родине не посчитала бы даже за сказку. Небесная империя возникла в древности не менее глубокой, чем Египет, Крит и Месопотамия. Путешественник говорил о точном календаре, рассчитанном за две тысячи лет до постройки Парфенона. По его уверениям, основание государства произошло ещё за две тысячи лет до установления этого календаря. Он рассказывал об искусных ремесленниках и художниках, об астрономах, составивших карты неба, о механиках, создавших сложные водоразборные устройства, необыкновенные высокие мосты, башни храмов из железа, фарфора и бронзы, о дворцах на холмах, насыпанных человеческими руками, об искусственных озерах, выкопанных тысячами рабов.

Мудрецы Небесной страны придумали машину для предсказания землетрясений и узнавания мест, где они случались. Путешественник красочно описал украшенную трудами людей природу, горы с храмами на вершинах, к которым построили широкие лестницы в тысячи ступеней, обсаженные вековыми деревьями. О дорогах из политого голубой лазурью синего кирпича, ведущих к священным местам, превращенных в аллеи высокоствольных сосен с белой корой, одинаковой высоты и возраста, протянувшиеся на сотни стадий.

Перед мысленным взором его слушателей вставала великая страна, с незапамятных времен, как в Египте, обработанная многочисленным населением. Как наяву они видели искусственные пруды и озера, засаженные лотосами, ручьи, струящиеся под причудливыми горбами каменных мостов, гладкие дороги – аллеи, высокие холмы или скалистые горные вершины, увенчанные фестончатыми стройными башнями, совершенно непохожими на египетские или, тем более, эллинские.

Сын Небесной страны говорил об искусных врачах, исцеляющих при посредстве золотых иголочек, вонзаемых в больное место.

Невероятным показалось эллинам упоминание о двух зеркалах из стекла и металла, находившихся во дворце императора. С.помощью их врач якобы мог рассматривать человека насквозь и находить внутри тела места, пораженные болезнью. Таис, заслужившая уважение путешественника неуемным любопытством и умными вопросами, получила в подарок маленькую фарфоровую чашку с необыкновенным синим рисунком камышей и летящих птиц, завернутую в кусок шелка изумительного золотого цвета.

Афинянка не поскупилась отдарить раскосого мудреца, поднеся ему блюдце чёрного фарфора, какого он не видел никогда, несмотря на множество пройденных стран. С догадливостью заботливой женщины Таис заставила путешественника принять кедровую шкатулку с золотыми статерами, только что отчеканенными с профилем Александра по модели Лисиппа. Мудрец, явно стесненный в деньгах и, очевидно, надеявшийся на помощь Александра, очень растрогался. Следом за Таис Лисипп тоже дал немалую сумму для окончания путешествия. Теперь желтолицый мог спокойно ехать в Вавилон и дожидаться Александра хоть два-три года.

Тогда он принес Таис серьги изумительной работы – видимо, последнюю драгоценность, уцелевшую за дальний путь. Серьги из прозрачного бледно-зеленого камня необычайной прочности, состояли из колец и миниатюрных шариков – одни внутри других, выточенных из цельного куска, без нарушения сплошности камня. Подвешенные к ушам на золотых крючках, серьги нежно и тихо звенели отзвуком далекого ветра по сухим тростникам. Заключенные внутри шариков крошечные розетки из ограненных кусков камня, называемого в далекой империи «глазом тигра», переливались сквозь прорези таинственным лунным светом. Искусство камнерезов страны желтолицых превосходило всё виденное до сих пор эллинами и заставляло верить рассказам путешественника. Афинянка подолгу любовалась изделием из неслыханно далекой страны, боясь часто надевать такую редкость.

Желтолицый удивил Лисиппа и Таис легендой о рождении первых существ из яйца, которое бог Неба Тьянь уронил в Великие Воды с небес на землю, очень похожей на орфические учения о начале начал.

Гуань-Инь, матерь милосердия и познания, могуществом равная мужским божествам Неба и Грома, очень походила на Великую Матерь Крита и Малой Азии. Под конец путешественник огорчил Таис убеждением, что всё в мире имеет два начала – Янь и Инь. Всё светлое, дневное, небесное связано с мужским началом Янь, всё темное, ночное, земное – с женским Инь. Инь должна находиться в строгом подчинении Янь. Тогда жизнь будет направляться к свету и небесам. Возмущенная Таис предсказала желтолицему, что его империя будет всегда на более низком уровне духовного развития, чем те страны, где женское начало признается благотворным и созидающим. Кроме того, страны с угнетенной женской половиной человеческого рода никогда не отличались доблестью и мужеством в войне и борьбе с врагами. Порабощение женщины неизбежно влечет за собой рождение рабских душ и у мужчин.

Лисипп напомнил разгорячившейся афинянке о некоторых именах Кибелы, Великой женской богини,- например, Владычица Нижней Бездны, Царица Земли, совпадавших с аспектом Инь. На это Таис сердито ответила, что обликов у Великой Матери много, но дело не в них, а в тех последствиях общественного устройства, какие созданы мужчинами и чем пытаются они доказать своё главенство. К удивлению афинянки, желтолицый внезапно сник. Острые огоньки его узких глаз потухли от печали. Несмотря на всё могущество страны, искусство мастеров, трудолюбие народа, Небесное государство, оказывается, раздираемо междоусобными войнами и частыми нападениями извне умелых в битвах кочевых племен.

Жестокость правителей и удаление властей от жизни народа при малейшей беде: неурожае, наводнении или засухе, делают жизнь невыносимой. Его соотечественники давно бы взбунтовались, свергли бы злобных правителей и уничтожили жестокие законы, имей они больше храбрости, хотя бы столько, сколько самый слабый воин в армии Александра. Или совсем немного мужества для того, чтобы попросту разбежаться из страны, где они живут в тесноте, терпя нищету и несправедливость именно из-за многолюдия.

Эллины поняли, что сказочная империя, хотя и носит гордое название, нисколько не лучше всех тех многочисленных стран, где процветает тирания. Окончательно расстроила Таис ещё одна откровенность путешественника. Его побудила идти на запад легенда о рае, населенном Драконами Мудрости, находившемся где-то в центре Азии, в кольце высочайших гор. Он прошел насквозь Центральную Азию, все её каменистые пустыни и явился сюда, в Месопотамию, где западные предания помещали другой рай безоблачного счастья. И тут не оказалось ничего похожего. Просто сказка, придуманная еврейскими мудрецами, чтобы вывести свой народ из рабской жизни в Египте и повести на восток.

Пусть он не нашел рая, зато встретился с мудростью, сильно отличающейся от всего строя мысли его родного народа,- так утешался желтолицый.

Таис с неохотой рассталась с путешественником. Он отказался начертить какие-либо карты и обозначить расстояния до того, как увидится с Александром.

И снова непобедимое очарование афинянки сломило сдержанность путешественника. Он доверительно сообщил ей, что вместо рая и Драконов Мудрости он встретил приветливых, добрых людей, живших в каменных постройках, на уступах высочайших гор, в истоках самой большой реки Небесной страны Голубой Эти люди считали себя последователями великого индийского мудреца, учившего всегда идти срединным путем, между двумя крайностями, между добром и злом, между светом и тенью, ибо всё в мире меняется со временем. То, что хорошо, становится плохим, и, наоборот, зло оборачивается добром. Он хотел остаться учеником мудрецов, но они послали его дальше на запад, туда, где ничего не знают о великих странах

Востока, но появился человек, которому под силу соединить Восток с Западом вершинами мудрости того и другого. Ему надлежит увидеть этого человека, великого полководца Александра, поведать ему о путях и странах, лежащих дальше Крыши Мира, если он окажется столь мудрым и прозорливым, как это слышали последователи Среднего пути!

– А если нет? – быстро спросил Лисипп.

– Тогда не открывать ничего,- бесстрастно ответил путешественник.

– Могут выведать силой,- настаивал ваятель.

Желтолицый презрительно усмехнулся.

– Дорога велика, расстояния громадны, горы и пустыни без воды, со страшными ветрами. Малая неточность в указаниях объявится лишь годы спустя, а уведет на тысячи стадий в сторону, на погибель.- И путешественник вдруг засмеялся визгливым дробным смехом.

Внезапно в Экбатане появился огромный караван, присланный Александром из-за высочайшего хребта Парапа- миза. У подножия сверкающих льдом вершин, вдвое выше Олимпа или даже ещё более грандиозных, ко всеобщему ликованию, македонская армия, вернее та её часть, которая возглавлялась самим Александром и Птолемеем, наткнулась на поросшие плющом холмы. Среди них расположился город Ниса. И плющ и название города доказывали, по мнению Александра, что здесь остановился бог Дионис в конце его пути в Индию. Обитатели здешних мест, не темные, а с легким медным оттенком кожи, непохожие на другие племена, несомненно, пришли с запада. Поразили македонцев и многочисленные стада прекрасного скота, в особенности быки – длиннорогие, огромные и пятнистые. Караван этих быков царь немедля отправил на запад для Македонии. Посланные прибыли в Экбатану, сохранив три четверти животных. С замиранием сердца Таис бегала смотреть быков, взволнованная ими больше, чем письмом от Птолемея.

Быки походили на знаменитую критскую породу, употреблявшуюся для священных игр. Пришельцы с запада, согласно преданию индийского ваятеля, могли быть критянами. Лисипп согласился с возможностью подобного истолкования. Мифы о Дионисе имеют начало в древности, столь же глубокой, как и Крит. Великий художник прибавил, что, может быть, и само путешествие Диониса в Индию было не чем иным, как исходом спасшихся с Крита людей. Афинянка запрыгала от восторга и расцеловала Лисиппа за интересное соображение.

Таис с трудом оторвалась от созерцания великолепных быков. Они будут два месяца отдыхать на горном экбатанском пастбище перед дальнейшим переходом до Тира и плавания на родину Александра.

Она поехала домой читать письмо Птолемея. Его послания из Согды и Бактрианы отзывались накопившимся раздражением и усталостью. Последнее письмо, наоборот, напоминало прежнего Птолемея. Без радужных мечтаний, предчувствуя грядущие труды, военачальник, сделавшийся главой советников Александра, ожидал скорого конца похода.

В самом деле, после празднеств в Нисе и молниеносного взятия горной крепости Аориос они миновали трехвершинную гору Меру, согласно вычислениям географов и кормчих очень близкую к границам ойкумены, и спустились в Сват. Сюда прибыл гонец от Гефестиона, проведшего свои конные и пешие силы и обозы под начальством Кратера на берег Инда. Гефестион приступил, как обычно, к постройке наплавного моста через не очень широкую здесь реку, по мнению Аристотеля и Александра протекавшую к Восточному океану. Неарх с кавалерией агриан поспешил туда, собрав всех искусных в кораблестроении финикийцев, ионян и киприотов, дабы построить суда для плавания на восток.

План Александра прост – перейдя Инд, армия пройдет ещё две-три тысячи стадий суши, на берегах океана ненаселенной, а флот Неарха будет готов к перевозке всех океаном на запад, в Нил и Александрию на Внутреннем море. «Жди нас теперь не с востока, а с запада,- писал Птолемей,- мы приплывем в Тир, а через Дамаск царской дорогой явимся в Вавилон. Не больше полугода потребуется для этого, хотя возможны остановки по дороге. Милостью Афродиты, через восемь месяцев после получения моего письма выезжай встречать в Вавилон. Это будет конец азиатских походов, совсем, навсегда. Потом мы будем воевать только на Внутреннем море, завоевывая Либию, Карфаген, италийские города – всё до Геракловых Столбов!

С нами согласны плыть в Египет и новые отряды конницы из персидской аристократии и превосходные конные лучники из Согдианы и Бактрианы. Нам удалось сформировать конницу не хуже доблестных тессалийцев. Твои поклонники аргироаспиды так истощились в боях со скифами и бактрийцами, что теперь перешли в охранные силы Александра, войдя в состав Агемы и гетайров… Только пехота – фаланга из ветеранов – осталась прежней, однако армия, выросшая до ста тысяч, наполовину состоит из кавалерии, и значение пехоты, когда-то важнейшей опоры в боях, сильно уменьшилось. Несокрушимая изгородь из щитов и длинных копий, сминавшая ряды самого отважного врага, здесь, на бесконечных равнинах или в лабиринте горных долин, подвергалась обстрелу издалека, быстрыми, как ветер, конными лучниками. Александр сумел всего за полтора года перестроить армию, применительно к условиям войны в Азии.

Выдвинулись новые военачальники, среди них Селевк, громадного роста и силы, превосходящей силу Чёрного Клей та, но веселый и куда более умный, чем несчастный брат Л анисы».

Птолемей писал, что по мере продвижения в Индию горы становятся всё выше, всё больше снегов и ледников встречается на труднопроходимых перевалах, всё бурнее реки, заваленные огромными валунами. Александр видел в увеличивавшихся затруднениях предзнаменование близкого конца похода. Именно так должны были быть заграждены пределы мира, недоступные простым смертным. За этими препятствиями обитают полубоги, в садах, где растут деревья с плодами Вечной Мудрости, на берегах Вод Жизни, в лоне которых отдыхает солнце. Питье этих вод давало бессмертие богам или титанам. Да и не были ли титанами сами жители последних пределов мира?

Аристотель прислал со специальными гонцами свои новые рассуждения для ученика. Александр не имел времени их прочесть во время тяжёлого похода на высоты Парапамиза и Бактрии. Теперь он размышлял над писаниями великого философа и делился сомнениями с Птолемеем. Аристотель прежде всячески поощрял стремления полководца на восток, навстречу колеснице Гелиоса, а в последних трудах он остерегал Александра от безоговорочной веры в древние мифы, к которым был так склонен сын Олимпиады. Аристотель писал, что вряд ли Александр встретится со сверхъестественными существами, ибо никто из серьёзных путешественников не встречал богоподобных людей или человекоподобных богов во всей известной ойкумене.

Александр только усмехался. Для него следы Диониса, найденные им в Нисе, казались убедительнее софистических рассуждений старого мудреца…

Птолемей ещё раз напоминал Таис о встрече в Вавилоне и просил не привозить туда, в жаркий климат, сына. Он обещал рассказать много интересного о странах, никогда не виденных ни одним эллином, даже мифическими героями. Уже сейчас он прошел дальше Диониса, а плавание аргонавтов в Колхиду, по исчислению Неарха, было втрое короче пути, проделанного армией по суше, через препятствия куда тяжелее и врагов гораздо более многочисленных.

Птолемей писал из долины Свата, где утренние туманы сверкают миллионами жемчужин над рощами низких деревьев, усыпанных густо-розовыми цветами. Быстрая река мчит изумрудную воду по лиловым камням, берега окаймлены ярко-голубыми цветами, широким бордюром, простирающимся до пологих склонов, заросших деревьями невероятных размеров, какие никогда не встречаются в Элладе и могут быть сравнимы лишь с кедрами Финикии и Киликии. Но те растут вширь, а эти – ввысь, вздымая свои темно-зеленые вершины на высоту полустадии. И здесь, как прежде, ели и сосны были очень похожи на македонские, и сердце вдруг сжималось от тоски по родным горам. Таис остро пожалела, что не участвует в столь необычайном путешествии, но быстро утешилась, поняв, насколько нелепо, ненужно и затруднительно для Птолемея было бы оберегать её в походе, тяжёлом даже для закаленных мужей выдающейся силы. И уже нет её верных тессалийцев и милого Леонтиска, всегда готового прийти на помощь…

Птолемей пишет о Роксане, сопровождающей царя. То жена великого полководца, божественного Александра! К её услугам вся армия, а если она зачала от царя, то любой воин отдаст свою жизнь, чтобы уберечь наследника непобедимого властелина Азии!

А кто Таис? Гетера, любви которой Александр и хочет, и бежит от нее, отвергая всенародно. Жена Птолемея, но после скольких возлюбленных этого собирателя красоты?' Даже веселый тон письма настраивает на мысли, что Птолемей нашел в Бактрии и в долинах Инда прекрасных девушек и собрал хорошую добычу драгоценных камней. Конечно, из последнего кое-что достанется и ей… очевидно, выкупом за первое?

Нет, Птолемей знает её равнодушие, подчас терзаясь этим признаком безразличия. Впрочем, оно для него и удобно…

Не успели быки Диониса откормиться на пастбищах Экбатаны, как появилась Гесиона, ничего не зная о Неархе и с жадностью пролиставшая письмо Птолемея. Было ясно, что критский флотоводец снова оказывался в своей стихии кормчего, составителя карт и строителя кораблей. «Рожденная змеей» уже оправилась от тягот совместного житья с беспокойным мореходом и в своей вавилонской розовой одежде стала красивой по-прежнему. Таис привела её к Лисиппу, но Гесиона предпочла в утренние часы, когда ваятели занимались своим делом, оставаться дома и возиться с Леонтиском. К неудовольствию афинянки, прибавилась ещё одна бездетная обожательница её сына. Неарх не хотел детей, считая, что он не может быть отцовской опорой в своей неверной судьбе моряка. На вопрос Гесионы, что он думает о ней самой, Неарх, скупо улыбаясь, ответил, что она достаточно умна, красива и богата, чтобы в случае его гибели позаботиться о себе. Гесиона пыталась втолковать критянину, что помимо обеспеченности ей нужно от него многое, и ни от кого другого в мире. Флотоводец говорил фиванке, что она вполне свободна, однако он будет рад, если она станет дожидаться его возвращения, ибо, к его удивлению, он не нашел нигде женщины лучше ее.

– А искал? – спросила Гесиона.

– Все мы не отказываемся от случая,- пожал плечами мореход.

Понемногу фиванка поняла, что избранник сердца столь же одержим мечтами достичь заповедного Океана, как и друг его детства Александр. Александр не чувствовал себя хорошо без Неарха и старался всегда найти ему дело около себя, именуя главным кормчим своей армии. В результате Гесиона так долго оставалась одна в большом доме, что начала подумывать разойтись со своим знаменитым, растворившимся в недоступных далях мужем.

«Рожденная змеей» спрашивала, как мирится Таис с ещё более долгими отсутствиями Птолемея. Подруга по-прежнему отвечала, что Птолемей ей не нужен так, как Неарх Гесионе.

– Я поджидаю его теперь с большим нетерпением,- сказала Таис,- из-за сына. Пока ты и тебе подобные не испортили его окончательно, Леонтиска надо оторвать от материнского дома.

– Будешь тосковать! – воскликнула Гесиона.

– Не больше и не меньше, чем любая эллинская мать воина, атлета, государственного мужа, строителя… а для смягчения тоски заведу себе девчонку. Эта будет при мне восемнадцать лет, до той поры и я окончу свои скитания и ограничусь домом.

– Домом Птолемея?

– Вряд ли. Чем старше будет он (и я, разумеется), тем моложе станут его возлюбленные. А мне трудно будет терпеть блистательную юность рядом, когда мне уже нечем будет соперничать с ней, кроме знаменитого имени и положения. Если жене остается лишь имя и положение, то прежняя жизнь её кончена. Пора начинать другую…

– Какую?

– Почем я знаю? Ты спросишь меня об этом через… пятнадцать лет.

Гесиона, засмеявшись, согласилась, не подозревая, что судьба готовит обеим совсем разные и необыкновенные дороги, которые разведут их вскоре и навсегда.

Подруги катались верхом на своих прежних лошадях, а для Эрис приобрели вороного без единого пятнышка, как ночь чёрного парфянского жеребца. Эрис, сделавшись незаурядной наездницей, справлялась со злобным и сильным конем, но не могла ехать рядом с Гесионой и Таис, а держалась сзади. Вечером они поднимались в горы по склонам, поросшим полынью и тимьяном, где выступали сглаженные ветром рёбра и редкие уступы плотного темного камня. Отпустив лошадей пастись, три женщины выбирали плоский большой камень и простирались на нем, чувствуя приветливое тепло вобравшей солнце скалы. Сверху, из леса, смоляной аромат смешивался со свежим и резким запахом трав в дуновении прохладного ветра, тянущего по каменистой долине. Громадная снеговая вершина рано загораживала солнце на западе, и ласка каменного тепла приходилась кстати. Иногда слабые звёздочки успевали зажечься в сумеречном небе, и бриас – огромный пустынный филин – ухал по несколько раз, прежде чем тройка всадниц-подруг отправлялась домой через семь ворот города до возвышенной его части, где обитали привилегированные жители.

Каждая из подруг вела себя по-своему на этих молчаливых горных посиделках. Эрис садилась, обняв колени и подпирая ими подбородок, смотрела на иззубренные скалы хребта или на зыбкое жемчужное марево дальней степи. Гесиона подбиралась к самому краю выступа, нависавшему над долиной, и, лежа на животе, зорко высматривала горных козлов, наблюдала за игрой воды в ручье на дне ущелья, подстерегала появление сурков, пеньками возникавших близ своих нор, пересвистываясь с соседями. Таис ложилась на спину, раскинув руки и подогнув одно колено, смотрела в небо, где плыли редкие медленные облака и появлялись могучие грифы. Созерцание неба погружало её в оцепенение, и Гесиона, искоса наблюдая за той, которую считала образцом жены, удивлялась смене выражений на её лице, при полной неподвижности тела. Это напоминало ей таинственное искусство египтян, которые умели придавать смену настроений даже статуям из твердого полированного камня.

Таис, глядя в небо, вдруг становилась бесшабашно- веселой, тут же меняясь на олицетворение глубокой печали, то выражением грозного упорства бросала вызов судьбе, едва уловимыми движениями губ, век, бровей и ноздрей её прямого, как отглаженного но линейке камнереза, носа, с критской занадинкой у бровей, смягчавшей тяжёлую переносицу классического эллинского типа.

Однажды, когда Таис показалась Гесионе более печальной и задумчивой, чем всегда, фиванка решилась спросить:

– Ты всё ещё продолжаешь любить его?

– Кого? – не поворачивая головы, спросила Таис.

– Александра, разве не он самая большая твоя любовь?

– Лисипп как-то сказал мне, что искусный ваятель может одними и теми же линиями дать плоть, могучую и тяжёлую, как глыба, и может вложить в своё творение необыкновенную силу внутреннего огня и желания. В одном и том же образе… почти в одном.

– Не совсем поняла тебя, одичала среди болот и корабельщиков,- улыбнулась Гесиона. Афинянка осталась серьёзной.

– Если человек хочет следовать богам, то его любовь должна быть такой же свободной, как у них,- продолжала Таис, – а вовсе не как неодолимая сила, давящая и раздирающая нас. Но странно, чем сильнее она завладевает своими жертвами, чем слабее они перед ней, в полном рабстве у своих чувств, тем выше превозносятся поэтами эти жалкие люди, готовые на любые унижения и низкие поступки, ложь, убийство, воровство, клятвопреступление… Почему так? Разве этого хочет светоносная и сребро- ногая Афродита?

– Я поняла. У тебя нет никакой надежды?

– Знаю давно. Теперь узнала и ты. Так зачем же рыдать под звездой, которую всё равно не снять с неба? Она совершит начертанный ей путь. А ты совершай свой.

Фиванка более не возвращалась к вопросу о любви Таис.

Они бывали на симпосионах, до которых персы, увлеченные примером художников, стали большими охотниками. Кроме Эрис, которая наотрез отказалась смотреть на людей, много жрущих, пьющих и мало танцующих.

Таис тоже призналась Гесионе в своем отвращении к виду много едящих людей. Здесь сказывались разность эллинского и азиатского воспитания. Таис с детства была очень чувствительна ко всякому проявлению грубости, а теперь сделалась и вовсе нетерпимой. Нелепый смех, пошлые шутки, неумеренные еда и питье, жадные взгляды, прежде скользившие не задевая, раздражали ее. Афинянка решила, что начинает стареть. Оживленные разговоры, подогретые вином, поэтические экспромты и любовные танцы стали казаться пустяками. А когда-то и ее, и золотоволосую спартанку звали царицами симносионовсимпосионов.

– Это не старость, мой красивый друг,- сказал Лисипп на вопрос афинянки, слегка ущипнув её за гладкую щеку, – назови это мудростью или зрелостью, если первое слово покажется тебе слишком важным. С каждым годом ты будешь отходить всё дальше от забав юности. Шире станет кругозор твоих интересов, глубже требовательность к себе и людям. Обязательно сначала к себе, а потом уже к другим, иначе ты превратишься в заносчивую аристократку, убогую сердцем и умом… тогда ты умрешь. Не физически! Со своим здоровьем ты можешь жить долго. Умрешь душой, и по земле будет ходить лишь внешний образ Таис, а по существу – труп. Ты вряд ли имеешь понятие, сколько таких мертвых, или мнимо живых, топчут лик Геи. Они хуже живых людей, потому что лишены совести, чести, достоинства и добра – всего, что составляет основу души человека и что стремятся пробудить, усилить, воспитать художники, философы, поэты.

– Что же делают в жизни мертвые души?

– Мешают жить живым, внешне не отличаясь от них. Только они ненасытны в пустых и самых простых желаниях: еде, питье, женах, власти над другими. И добиваются всеми способами… знаешь ли ты спутниц Гекаты?

– Ламий, мормо, или как их там ещё называют? Те, что ходят с нею по ночам и пьют кровь встречных на перекрестках? Вампиры?

– Это простонародная символика. А в тайном знании сосущие живую кровь порождения Тартара, и есть мертвые ненасытные люди, готовые брать и брать всё что возможно из полиса, общины, людей чужих и своих, забивать до смерти рабов на тяжкой работе, лишь бы получить больше золота, серебра, домов, коней, рабов. И чем больше они берут, тем жаднее делаются, упиваясь кровью подневольных им людей, выраженной в вещах, деньгах, рабах.

– Страшно ты говоришь, учитель! – Таис даже зябко повела плечами.- Теперь я невольно буду присматриваться к каждому…

– Тогда цель моих слов достигнута.

– Что же делать с этими живущими мертвецами?

– Их, конечно, следовало бы убивать, лишая фальшивого живого облика,- подумав, сказал Лисипп.- Беда в том, что распознавать их могут лишь редкие люди, достигшие такой высоты сердца, что убивать уже не в силах. Мне думается, окончательная расправа с вампирами – дело будущего, когда воцарится гомонойя и число калло- кагатов возрастет во много раз.

Таис, опечаленная и задумчивая, пошла в мастерскую. Клеофрад поджидал её у глиняной модели. В последние дни ваятель стал медлить с окончанием работы, рано отпускал афинянку или вдруг останавливался, забывая про натурщицу и думая о чем-то другом. И сегодня он не сделал ей обычного нетерпеливого знака становиться на куб из тяжёлого дерева, а остановил её простертой рукой.

– Скажи, ты любишь деньги, афинянка? – с суровой застенчивостью спросил Клеофрад.

– Зачем задал ты мне такой вопрос? – удивилась и опечалилась Таис.- Я не ждала…

– Прости, я не умею говорить, только работать руками.

– Не только руками, но головой и сердцем,- возразила Таис.- Так скажи, почему начал ты речь о деньгах?

– Видишь ли, ты богата, как Фрина, но Фрина была безумно расточительна, а ты живешь скромно по своему достатку и положению жены первого военачальника Александра.

– Теперь ты понятнее.- Афинянка облегченно вздохнула.- Вот мой ответ. Деньги не цель, а возможность. Если относишься к ним как к силе, дающей разные возможности, то ты будешь ценить деньги, но они не поработят тебя. Поэтому я презираю людей скупых, однако не меньше противно мне глупое мотовство. В деньгах – великий труд людей, и бросать их – всё равно что бросать хлеб. Вызовешь гнев богов и сам опустошишься, умрешь, как говорит Лисипп.

Клеофрад слушал, хмуря брови, и вдруг решился.

– Я скажу тебе. Я задумал отлить статую из серебра, но собрал недостаточно, а у меня нет времени ждать, пока накоплю еще. В гекатомбеоне мне исполнится шестьдесят лет!

– Почему ты хочешь взять столь дорогой металл?

– Я мог бы ответить тебе как юноша – разве ты недостойна его? Скажу другое – это лучшёе произведение моей жизни и лучшая модель. Мечта достойно завершить свой жизненный путь исполнилась бы! Попросить у Лисиппа? Я и так ему очень многим обязан. Кроме того, этот творец атлетов и конных воинов признает только бронзу и, даже страшно сказать,- пользуется тельмесским сплавом^[19].

– Сколько надо тебе серебра?

– Я пользуюсь не чистым металлом, а в сплаве с четырнадцатью частями красной кипрской меди. Такое серебро не покрывается пятнами, не подергивается, как мы говорим, пыльной росой, держит полировку, как темный камень Египта. На отливку мне надо чистого серебра двенадцать талантов, а я собрал немногим больше четырех с половиной… огромная нехватка!

– И надо добавить семь с половиной талантов? Хорошо, завтра я прикажу собрать, послезавтра пришлю на всякий случай – восемь.

Клеофрад замер, долго смотрел на свою модель, потом взял её лицо в ладони и поцеловал в лоб.

– Ты не знаешь цены своему благодеянию. Это не только огромнейшее богатство, это… после гекатомбеона поймешь. Придется тебе постоять ещё после отливки, когда пойдет чеканка. В ней чуть не главная работа ваятеля,- закончил он совсем другим – своим обычным отрывисто-деловым тоном,- но быстрая. И сам я очень спешу.

Смысл последних слов Клеофрада Таис не поняла. Афинский ваятель и Эхефил закончили свою работу почти одновременно, молодой иониец – дней на десять раньше. Клеофрад пригласил Таис и Эрис прийти попозже в дом Лисиппа, провести конец ночи до утра. Чтобы ничего не случилось с красавицами в такое позднее время, несколько друзей явились провожать их по узким улицам на восток и немного выше от жилья Таис. Поздняя половина луны ярко освещала отшлифованные ногами светло-серые камни улицы, придавая им голубоватый отблеск небесной дороги между темных стен и шелестящей листвой сада.

У дверей их встретил Эхефил и Клеофрад в праздничных светлых одеждах. Они надели своим натурщицам венки из ароматных желтых цветов, слабо мерцавших при луне будто собственным светом. Каждый взял свою модель за руку и повел за собой во мрак неосвещенного дома, оставив провожатых в саду. У выхода на залитую лунным светом веранду с раскрытыми настежь занавесями Клеофрад велел Таис закрыть глаза. Придерживая за плечи, он поставил афинянку в нужное место и разрешил смотреть. Так же поступил и Эхефил с Эрис.

Обе женщины по-своему выразили своё впечатление. Таис звонко вскрикнула, а Эрис вздохнула глубоко и шумно.

Перед ними, стоя на носке одной ноги и отбрасывая другую назад в легком беге, вставала из ноздреватого, как пена, серебра нагая Афродита Анадиомена – с телом и головой Таис. Поднятое лицо, простертые к небу руки сочетали взлет ввысь и ласковое, полное любви объятие всего мира.

Игра лунного света на полированном серебряном теле придавала богине волшебную прозрачность. Пенорожденная, сотканная из света звёзд, возникла на берегу Кипра из моря, чтобы поднять взоры смертных к звёздам и красоте своих любимых, оторвав от повседневной необходимости Геи и темной власти подземелий Кибелы. Ореол душевной и телесной чистоты, свойственный Таис и усиленный многократно, облекал богиню мягким, исходящим изнутри блеском. Никогда ещё Таис – эллинка, с первых шагов жизни окруженная скульптурами людей, богов и богинь, гетер и героев, без которых никто не мог представить себе Эллады, не видела статуи с таким могучим очарованием…

А рядом с ней, на полшага позади, Артемис Аксиопена, отлитая из очень темной, почти чёрной бронзы, простирала вперёд левую руку, отодвигая перед собой невидимую завесу, а правую подносила к кинжалу, спрятанному в узле волос на затылке. Лунные блики на непреклонном лице подчеркивали неотвратимое стремление всего тела, как и надлежало богине Воздательнице По Деяниям.

Таис, не в силах побороть волнение, всхлипнула. Этот тихий звук лучше всех похвал сказал Клеофраду об успехе замысла и творения. Только сейчас афинянка заметила Лисиппа, сидевшего в кресле неподалеку от нее, сощурив глаза и сложив руки. Великий ваятель молчал, наблюдая за обеими женщинами, и наконец удовлетворенно кивнул.

– Можете радоваться, Клеофрад и Эхефил. Два великих творения появились на свет во славу Эллады, здесь, в тысячах стадий от родины. Ты, афинянин, затмил всё содеянное тобой прежде. А ты, ученик, отныне стал в ряд с самыми могучими художниками. Для меня отрадно, что обе богини – не фокус новизны, не угождение преходящему вкусу поколения, а образцы изначальной красоты, что так трудно даются художникам и так нужны для правильного понимания жизни. Сядем и помолчим, дожидаясь рассвета…

Таис, углубленная в созерцание обеих статуй, не заметила, как опустилась луна. Очертания скульптур изменились в предрассветном сумраке. Аксиопена будто отступила в тень, Анадиомена растворилась в воздухе. С ошеломляющей внезапностью из-за хребта вспыхнули розовые очи Эос – яркой горной зари. И явилось ещё одно чудо. Багряный свет заиграл на полированном серебряном теле Анадиомены. Богиня потеряла звёздную бесплотность лунной ночи и выступила перед благоговейными зрителями в светоносном могуществе, почти ощущаемом физически. И, соперничая с нею в силе и красоте резких и мощных линий тела, Артемис Воздательница уже не казалась грозной чёрной тенью. Она стояла как воительница, устремленная к цели без ярости и гнева. Каждая черточка изваяния, сделанного Эхефилом более резко, чем скульптура Клеофрада, отражала неотвратимость. Сила восстающей Анадиомены звучала единым целым с красновато-чёрным воплощением судьбы. Обе стороны бытия – красота мечты и неумолимая ответственность за содеянное – предстали вместе столь ошеломительно, что Лисипп, покачав головой, сказал, что богини должны стоять раздельно, иначе они вызовут смятение и раздвоение чувств.

Таис молча сняла с себя венок, надела его Клеофраду и смиренно опустилась перед ваятелем на колени. Растроганный афинянин поднял ее, целуя. Эрис последовала примеру подруги, но не преклонила коленей перед своим гораздо более молодым скульптором, а поцеловала его в губы, крепко обняв. Поцелуй длился долго. Афинянка впервые увидела неприступную жрицу как жену и поняла, что недаром рисковали и отдавали свои жизни искатели высшего блаженства в храме Матери Богов. Когда настала очередь Таис поцеловать Эхефила, ваятель едва ответил на прикосновение её губ, сдерживая вздох от бешено колотящегося сердца.

Лисипп предложил «обряд благодарности Муз», как он назвал поступок Таис и Эрис, продолжить за столом, где уже приготовили чёрное хиосское вино с ароматом розовых лепестков, редкое даже для дома «славы эллинского искусства», и сосуд – ойнохою – с водой из только что растаявшего горного снега. Все подняли дорогие стеклянные кубки за славу, здоровье и радость двух ваятелей: Клеофрада и Эхефила и мастера мастеров Лисиппа. Те отвечали хвалой своим моделям.

– Позавчера приезжий художник из Эллады рассказывал мне о новой картине Апеллеса, ионийца, написанной в храме на острове Кос,- сказал Лисипп.- Тоже Афродита Анадиомена. Картина уже прославилась. Трудно судить по описанию. Сравнивать живопись со скульптурой можно лишь по степени действия на чувства человека.

– Может быть, потому, что я ваятель,- сказал Клеофрад,- мне кажется, что твой портрет Александра глубже и сильнее, чем его живописный портрет Апеллеса. А прежде, в прошлом веке, Аполлодор Афинский и Паррасий Эфесский умели одним очерком дать прекрасное выше многих скульптур. Наш великий живописец Никий много помогал Праксителю, раскрашивая мрамор горячими восковыми красками и придавая ему волшебное сходство с живым телом. Ты любишь бронзу, и тебе не нужен Никий, однако нельзя не признать, что союз живописца и скульптора для мрамора поистине хорош!

– Картины Никия сами по себе хороши,- сказал Лисипп,- его Андромеда – истинная эллинка по сочетанию предсмертной отваги и юного желания жить, хотя по мифу она – эфиопская царевна, как Эрис. Эта серебряная Анадиомена может быть сильнее и по мастерству и по великолепию модели. Касательно Артемис – такой ещё не было в Элладе, даже в святилище Эфесском, где на протяжении четырех веков лучшие мастера соревновались в создании образа Артемис. Семьдесят её статуй там… конечно, в прежние времена не обладали современным умением…

– Я знаю великолепную Артемис на Леросе,- сказал Клеофрад,- мне кажется, что в идее она сходна с Эхефиловой, хотя и на век раньше.

– Какая она? – спросила Эрис с легким оттенком ревности.

– Не такая, как ты! Она – девушка, ещё не знавшая мужа, но уже расцветшая первым приходом женской красоты, наполненной пламенем чувств, когда груди вот-вот лопнут от неутолимого желания. Она стоит так же наклонясь вперёд и простирая руку, как и твоя Артемис, но перед огромным критским быком. Чудовище, ещё упрямясь и уже побежденное, начинает склонять колени передних ног.

– По старой легенде, бык Крита должен побеждаться женою,- сказала Таис,- хотела бы я увидеть эту скульптуру. Может быть, когда-нибудь…

– Раньше увидишь битву при Гранине,- рассмеялся Лисипп, намекая на грандиозную группу из двадцати пяти конных фигур, которую он никак не мог завершить, к неудовольствию Александра, желавшего водрузить её в Александрии Троянской.

– Я долго колебался, не сделать ли Эрис… мою Артемис с обнаженным кинжалом,- задумчиво сказал Эхефил.

– И поступил правильно, не показывая его. Муза может быть с мечом, но лишь для отражения, а не нападения,- сказал Лисипп.

– Аксиопена, как и чёрная жрица Кибелы, нападает, карая,- возразила Таис.- Знаешь, учитель, только здесь, в Персии, где, подобно Египту, художник признается лишь как мастер восхваления царей, я поняла истинное значение прекрасного. Без него нет душевного подъема. Людей надо поднимать над обычным уровнем повседневной жизни. Художник, создавая красоту, даёт утешение в надгробии, поэтизирует прошлое в памятнике, возвышает душу и сердце в изображениях богов, жён и героев. Нельзя искажать прекрасное. Оно перестанет давать силы и утешения, не приобретается душевная крепость. Только путем печали о вечной преходящести красоты, об утрате короткого соприкосновения с ней мы глубже понимаем и ценим встреченное, ищем усерднее. Вот почему красива печаль песен, картин и надгробий.

– Ты превзошла себя, Таис! – воскликнул Лисипп.- Мудрость говорит твоими устами. Искусство не может отвращать и порочить! Тогда оно перестанет быть им в нашем эллинском понимании. Искусство или торжествует в блеске прекрасного, или тоскует но его утрате. И только так!

Эти слова великого скульптора, художника неподкупной честности, навсегда запомнили четверо встречавших рассвет в его доме.

Таис жалела об отсутствии Гесионы, но, поразмыслив, поняла, что на этом маленьком празднике должны были присутствовать только художники, их модели и главный вдохновитель всей работы. Гесиона увидела статуи на следующий день и расплакалась от восторга и странной тревоги. Она оставалась задумчивой и только ночью, укладываясь спать в комнате Таис (подруги поступали так, когда хотелось всласть поговорить), фиванка сумела разобраться в своем настроении.

– Увидев столь гармоничные и одухотворенные произведения, я вдруг почувствовала страх за их судьбу. Столь же неверную, как и будущее любого из нас. Но мы живем так коротко, а эти богини должны пребывать вечно, проходя через грядущие века, как мы сквозь дующий навстречу лёгкий ветер. А Клеофрад…- Гесиона умолкла.

– Что Клеофрад? – спросила взволнованная Таис.

– Отлил твою статую из серебра вместо бронзы. Нельзя усомниться в великолепии такого материала. Но серебро – оно дорого само по себе, оно – деньги, цена за землю, дом, скот, рабов… только могущественный полис или властелин может позволить стоять нетронутыми двенадцать талантов. Множество бедных людей, любящих красоту, позволят скорее отрубить руку себе, чем посягнуть на изваяние. А сколько жадной дряни, к тому же не верящих в наших богов? Они без колебания отрубят руку Анадиомене и, как кусок мертвого металла, понесут торговцу!

– Ты встревожила меня! – сказала Таис. – Я действительно не подумала о переменчивой судьбе не только людей, а целых государств. Мы видели с тобой за немногие годы походов Александра, как разваливаются старые устои, тысячи людей теряют свои места в жизни. Судьбы, вкусы, настроения, отношение к миру, вещам и друг другу – всё шатко, быстроизменчиво. Что ты посоветуешь?

– Ничего не могу. Если Клеофрад подарит или продаст её какому-либо знаменитому храму, будет гораздо спокойнее, чем если она достанется какому-нибудь любителю ваяния, хотя бы и богатому как Мидэс.

– Я поговорю с Клеофрадом! – решила Таис.

Намерение это афинянке не удалось выполнить сразу.

Ваятель показывал Анадиомену всем желающим. Они ходили в сад Лисиппа, где поставили статую в павильоне, и подолгу не могли оторваться от созерцания. Затем Анадиомену перенесли в дом, а Клеофрад куда-то исчез. Он вернулся в гекатомбеоне, когда стало жарко даже в Экбатане и снеговая шапка на юго-западном хребте превратилась в узкую, похожую на облачко, полоску.

– Я прошу тебя,- встретила его Таис,- сказать, что хочешь ты сделать с Анадиоменой?

Клеофрад долго смотрел на нее. Грустная, почти нежная улыбка не покидала его обычно сурового, хмурого лица.

– Если бы в мире всё было устроено согласно мечтам и мифам, то просить должен был бы я, а не ты. И в отличие от Пигмалиона, кроме серебряной богини, передо мной живая Таис. И всё слишком поздно…

– Что поздно?

– И Анадиомена, и Таис! И всё же я прошу тебя. Друзья устраивают в мою честь симпосион. Приходи обязательно. Тогда мы и договоримся о статуе. В ней не только твоя красота, но и серебро. Я не могу распорядиться ею единолично.

– Почему там, а не сейчас?

– Рано!

– Если ты хочешь мучить меня загадками,- полусердясь сказала афинянка,- то преуспел в этом неблагородном деле. Когда симпосион?

– В хебдомерос. Приведи и Эрис… впрочем, вы двое неразлучны, и подругу Неарха.

– Седьмой день первой декады? Так это послезавтра?

Клеофрад молча кивнул, поднял руку и скрылся в глубине большого Лисиппова дома.

Симпосион начался ранним вечером в саду и собрал около шестидесяти человек разного возраста, почти исключительно эллинов, за узкими столами, в тени громадных платанов. Женщин присутствовало всего пять: Таис, Гесиона, Эрис и две новых модели Лисиппа, обе ионийки, выполнявшие роль хозяек в его удаленном от отечества, холостом доме. Таис хорошо знала одну из них, маленькую, с очень высокой шеей, круглым задорным лицом и постоянно улыбающимися пухлыми губами. Она очень напоминала афинянке кору в Дельфах, у входа в сифнийскую сокровищницу Аполлонова храма. Другая, в полной противоположности первой, показывала широкие вкусы хозяина: высокая, с очень раскосыми глазами на удлиненном лице, со ртом, изогнутым полумесяцем, рогами вверх. Она недавно появилась у Лисиппа и понравилась всем своими медленными плавными движениями, скромным видом и красивой одеждой из темно-пурпурной ткани.

Сама Таис оделась в ошеломительно яркую желтую эксомиду, Эрис – в голубую как небо, а Гесиона явилась в странной драпировке из серого с синим, в одежде южной Месопотамии. Сокрушающе обольстительная пятерка заняла места слева от хозяина, справа рядом с ним сидел Клеофрад и расположились другие ваятели: Эхефил, Лептинес, Диосфос и Стемлос. Опять чёрное хиосское вино вперемешку с розовым книдским разбавлялось ледяной водой, и сборище становилось шумным. Многоречивость ораторов показалась Таис не совсем обычной. Один за другим выступали они, вместо тостов рассказывая о делах Клеофрада, его военных подвигах, о созданных им скульптурах, восхваляя без излишней лести. По просьбе Клеофрада новая модель пела ему вибрирующим низким голосом странные печальные песни, а Гесиона – гимн Диндимене.

– Я мог бы просить тебя петь, как полагается исполнять гимны, то есть нагой, что и означает название,- сказал Клеофрад, благодаря фиванку,- но пусть будут гимнами красоты танцы, которые я прошу у Таис и Эрис. Это последняя моя просьба.

– Почему последняя, о Клеофрад? – спросила ничего не подозревающая афинянка.

– Только ты и твои подруги не знают ещё назначения этого симпосиона. Скажу тебе стихами Менандра: «Есть меж кеосцев обычай прекрасный, фания: плохо не должен тот жить, кто не живет хорошо!»

Таис вздрогнула и побледнела.

– Ты не с Кеи, Клеофрад. Ты афинянин!

– С Кеи. Аттика моя вторая родина. Да и далеко ли от моего острова до Суниона, где знаменитый храм с семью колоннами поднят к небу над отвесными мраморными обрывами в 800 локтей высоты. С детства он стал для меня символом душевной высоты создателей аттического искусства. А приехав в Сунион, я оттуда увидел копьё и гребень шлема Афины Промахос. Бронзовая Дева в двадцать локтей высоты стояла на огромном цоколе на Акрополе, между Пропилеями и Эрехтейоном. Я приплыл на её зов, увидел ее, гордую и сильную, со стройной шеей и высокой, сильно выступающей грудыогрудью. Это был образ жены, перед которым я склонился навсегда, и так я сделался афинянином. Всё это уже не имеет значения. Будущее сомкнётся с прошлым, а потому – танцуй для меня!

И Таис, послушная, как модель, импровизировала сложные танцы высокого мастерства, в которых тело женщины творит, перевоплощаясь, мечту за мечтой, сказку за сказкой. Наконец Таис выбилась из сил.

– Глядя на тебя, я вспомнил твоё афинское прозвище. Не только «Четвертая Харита», тебя ещё звали «Эриале» («Вихрь»). А теперь Эрис пусть тебя заменит.

По знаку Клеофрада Эрис танцевала так, как перед индийскими художниками. Когда чёрная жрица замерла в последнем движении и Эхефил набросил на разгоряченную лёгкий плащ, Клеофрад встал, держа большую золотую чашу.

– Мне исполнилось шестьдесят лет, и я не могу сделать большего, чем последняя Анадиомена. Не могу любить жен, не могу наслаждаться путешествием, купанием, вкусной едой, распевать громкие песни. Впереди духовно нищая жалкая жизнь, а мы, кеосцы, издревле запретили человеку становиться таким, ибо он должен жить только достойно. Благодарю вас, друзья, явившиеся почтить меня в последний час. Радуйтесь, радуйтесь все, и ты, великолепная Таис, как бы я хотел любить тебя! Прости, не могу! Статуей распорядится Лисипп, ему я отдал ее. И позволь обнять тебя, богоравный друг.

Лисипп, не скрывая слез, обнял ваятеля.

Клеофрад отступил, поднял чашу. В тот же миг все подняли свои, до краев налитые живительным вином, подняла свою и Таис, только Гесиона, с расширенными от ужаса глазами, осталась стоять неподвижно да Эрис восхищенно следила за каждым жестом афинянина.

Запрокинув голову, он выпил яд залпом, пошатнулся и выпрямился, опираясь на плечо Лисиппа. Чаша с едва слышным звоном упала на землю. Остальные гости как один выпили и бросили свои чаши, разбивая вдребезги стекло, фаянс, керамику. Эти черепки должны быть насыпаны под будущее надгробие.

– Хайре! Лёгкий путь через Реку! Наша память с тобой, Клеофрад! – раздались громкие выкрики со всех сторон.

Ваятель, с серым лицом, непроизвольно подергивающимися губами, сделал последнее громадное усилие и широко улыбнулся, глядя перед собой глазами, уже увидевшими мрак Аида, и рухнул навзничь.

В тот же момент – по крайней мере, так показалось Таис – солнце Скрылось скрылось за хребтом и лёгкие летние сумерки окутали молча стоявших людей.

Среди гостей присутствовали два врача. Они осмотрели Клеофрада, положили на носилки. На голову ему надели венок, как на победителя в состязании. Да и разве он не прошел победителем по трудам жизненного пути? При свете факелов и луны ваятеля понесли на кладбище эллинов и македонцев, высоко над городом, в роще древовидного можжевельника. Низкие деревья своей сумрачной хвоей, как бы отчеканенной из бронзы, осеняли немногие могилы. Афинский ваятель просил предать его земле, а не устраивать погребального костра. Могила была вырыта заранее. На неё положили временную плиту, до того как друзья покойного, ваятели, придумают и изготовят надгробие.

Прямо с кладбища участники печальной церемонии вернулись в дом Лисиппа на полуночный поминальный пир. Время близилось к рассвету. Горюющая, усталая Таис вспомнила совсем другой рассвет, когда она любовалась могуществом только что покончившего с собой ваятеля. Как бы угадав её мысли, Лисипп позвал её и Эрис вместе с Эхефилом и несколькими друзьями в освещенную алебастровыми лампионами рабочую комнату.

– Ты слышала от Клеофрада, что он отдал мне Ана- диомену,- сказал Лисипп, обращаясь к Таис.- Ещё раньше он сказал мне о твоем щедром пожертвовании для завершения статуи. Таким образом, ты и я – совладельцы Анадиомены, наследники Клеофрада. Скажи, что хотела бы ты: получить изваяние себе, оставить у меня или поручить мне продать скульптуру богини. Стоимость ее, не говоря уже о материале, громадна. Вряд ли я смогу выплатить тебе твою часть. Ты, наверное, сможешь возместить мне мою, но, мне кажется, подобная статуя не годится тебе и вообще всякому человеку, понимающему, что чудо искусства и богиню нельзя иметь в единоличном владении.

– И ты прав, как всегда, учитель. Позволь мне отказаться от моей, как ты называешь, доли и оставить статую у тебя.

– Щедрая моя Таис! – довольно воскликнул Лисипп.- Может статься, и не будет нужды в твоем великодушии. Признаюсь тебе, что я когда-то говорил с Александром о намерении Клеофрада изваять тебя, и…

Сердце Таис забилось, она глубоко вздохнула.

– …и он сказал,- невозмутимо продолжал Лисипп,- если, по моему мнению, статуя удастся, он будет первым покупателем у Клеофрада. Я тогда спросил, почему же он просто не закажет её ваятелю? А он посмотрел на меня так, будто я задал нескромный вопрос. Я полагаю, что ты согласишься, чтобы я продал Анадиомену Александру. Он пошлет её в Элладу – может быть, в Афины, может быть, на Китеру.

Таис опустила ресницы и молча наклонила голову, потом спросила, по-прежнему не поднимая глаз:

– А что решил Эхефил со своей Аксиопеной?

Молодой ваятель упрямо сказал:

– Я оставлю Аксиопену у себя, пока… пока Эрис не согласится быть моей!

Эрис гневно и громко ответила:

– Об этом не договариваются при всех, как с блудницей на базаре. Великая Мать требует ночи для своего таинства. Те, кто осмеливаются нарушить её заветы, уподобляются скотам, не знающим, что любовь священна и нуждается в подготовке души и тела. Или вы, эллины, забыли веления Матери Бездны Кибелы?

Таис с изумлением посмотрела на чёрную жрицу. Что заставило её произнести такую тираду? Догадавшись, она улыбнулась, и веселые огоньки мелькнули в её печальных глазах.

– Эхефил, или лучше тебя называть Эрифилом?! Не будь ты художником, я постаралась бы всеми силами отвратить тебя от безумного стремления, означающего твою гибель. Даже художнику, создателю Аксиопены, я говорю – берегись, берегись и ещё раз берегись. Ты не добьешься счастья, но узнаешь Эрос, какой встречают ценой смерти и только редкие люди.

– Что говоришь ты, госпожа? – резко повернулась к ней Эрис. – Ты поощряешь его?

– Почему бы нет? Давно пора сбросить мрак, окутавший тебя в храме Кибелы. Хочешь ты этого или нет, но часть тебя уже взята Эхефилом в изваяние.

– И ты предлагаешь мне служить мужу?

– Совсем наоборот. Муж будет служить тебе. Смотри, он едва удерживается от желания обнять с мольбой твои колени.

– Я не могу нарушить обетов и покинуть тебя!

– Это уж твоё и его дело прийти к согласию. А нет, так ты убьешь его, избавив от мучений.

– Согласен, госпожа Таис! – просияв, вскричал Эхефил.

– Не радуйся,- сурово оборвала Эрис,- ничего не случилось.

– Случится! – уверенно сказала Таис и попросила прощения у Лисиппа, с любопытством следившего за «семейной сценой».

Как бы то ни было, по прошествии нескольких дней Артемис Аксиопена покинула дом Лисиппа, купленная за громадные деньги, и даже не эллином, а одним из индийских художников, некогда гостей Лисиппа. Он приобрел изваяние для древнего храма странной веры, называвшегося Эриду и находившегося в низовьях Евфрата, около самого древнего города Месопотамии. Ваятель увидел в названии храма, почти однозвучном с его любовью, особо счастливое предзнаменование.

Что произошло между ним и Эрис, навсегда осталось под покровом ночи. Таис, наблюдательная от природы, заметила, что быстрые движения Эрис стали чуть более плавными, а синие глаза иногда теряли холодный голубой отблеск.

Месяца через два после продажи статуи Эхефил явился к Таис с несчастным видом, прося пройтись с ним по саду. Недалеко от каменного забора, там, где ручей из бассейна протекал через небольшую яму, скульптор, пренебрегая отглаженной одеждой, бросился в воду, доходившую ему до пояса. Став на колени, Эхефил погрузил обе руки в дно ямы и поднял их сложенными в двойную горсть. Под солнцем засверкали крупные рубины, смарагды, сапфиры, сардониксы, золотые и серебряные браслеты, пояса, отделанная бирюзой золотая чашка.

Сообразив, в чем дело, Таис расхохоталась и посоветовала молодому ваятелю собрать свои дары в мешок, унести домой и более не пытаться подносить Эрис никаких драгоценностей. Она ничего никогда не примет, кроме как от самой Таис.

– Почему же так?

– Мы связаны с ней жизнью и смертью, взаимным спасением. Если очень хочешь, то дари ей сандалии с серебряными ремешками – единственное из одежды и украшений, которое она не в силах отвергнуть. И не только от тебя, от любого, кто захочет сделать ей подарок.

После смерти афинского художника началась новая олимпиада. Время шло быстро к назначенному Птолемеем сроку. В Экбатане зимние ночи стали совсем прохладными. Таис любила спасаться в теплом доме Лисиппа, где проводила долгие вечера в беседах с ним и его учеными друзьями, иногда устраивался небольшой симпосион без чрезмерной еды и питья, характерных для македонцев, как, впрочем, и многих людей из варварских народностей.

От Александра и его сподвижников не приходило совершенно никаких вестей. Ни караванов с добычей, ни обозов с больными и ранеными. Может быть, и в самом деле великому завоевателю удалось осуществить свою мечту и выйти за пределы ойкумены, на заповедный край мира?

Гесиона беспокоилась, а Таис начала подумывать о жизни без Птолемея, если он не пожелает возвратиться из Садов Мудрости, изведав Воду Жизни. Леонтиск в четыре года уже смело ездил на маленькой коняшке, доставленной из-за Иберии, с Моря Птиц, и плавал наперегонки с матерью в озере – запруде большого ущелья между двумя вершинами западного хребта. Таис очень не хотелось расставаться с сыном. Всё же приходилось выполнить просьбу Птолемея и оставить его под надежным наблюдением верного Ройкоса, его жены и преданной мальчику рабыни-сирийки. Леонтиск, ещё не научившись читать, говорил на трёх языках – аттическом, македонском и арамейском.

В месяце гамелионе Таис покинула Экбатану с Эрис и Гесионой. Вместе с нею ехал Лисипп встречать своего покровителя и главного заказчика, а с ним увязался Эхефил, якобы из желания увидать свою Аксиопену, потому что Лисипп обещал Таис поездку в Эриду. Ему досталось немало «леуса дрегма драконтос» – брошенных на него драконьих взглядов, как называла Таис неласковые взоры Эрис. Ваятель их отважно перенес.

Вавилон встретил огромным количеством народа, криками базаров, говором на невообразимых языках, смесью диковинных одежд. Послы из разных стран ожидали Александра, а от него по-прежнему не приходило вестей. Более того, распространились слухи о его гибели в водах Инда, потом будто бы на горных высотах. Наместник Александра в Вавилоне приказал немедля хватать рассказчиков и вести их к нему на допрос, чтобы под угрозой бичевания или даже утопления выяснить источник сведений. Неизменно от распространителей слухов нити вели к иноземным торговцам или политикам, рассчитывавшим вызвать смятение и, так или иначе, поживиться. Слухи прекратились, но известия по-прежнему отсутствовали.

Таис, поняв, что ожидание может стать долгим, решила попытаться арендовать свой прежний дом в Новом городе, по ту сторону Евфрата, у ворот Лугальгиры. К полному изумлению, она нашла там нечто другое. Только сад, старая деревянная пристань и дорожка к ней остались нетронутыми. На месте дома построили красивый павильон, отделанный полупрозрачным розовым мрамором, с колоннами из ярко-синего с золотом камня, которые продолжались в виде стой по сторонам прямоугольного бассейна с чистой проточной водой. Всё это принадлежало самому Александру и охранялось двумя дикого вида скифами, которые без церемонии прогнали Таис прочь. Разгневанная Эрис предложила их прикончить без промедления за обиду священной особы Таис. Афинянка, тронутая доказательством памяти Александра, категорически приказала Эрис ничего не делать и, полная воспоминаний, пошла назад в гостиницу. В конце концов все экбатанцы поселились вместе у Гесионы, к великой радости Эхефила. Город оказался переполненным.

Таис нашла в Вавилоне и другие новости. Громадный театр Диониса, о котором она знала от Гесионы, оставался всё ещё незаконченным. Материал для него из разобранной башни Этеменанки, по слухам, откупили жрецы храма Мардука. Александр разрешил восстановить его, вопреки совету старого прорицателя Аристандра. Старик предвещал большую беду – лично для царя – после возрождения зловещего храма. Однако Александр, повсюду стараясь усилить своё влияние с помощью жрецов разных религий, не послушался.