V
— Скажи, — спросил Кузнецов своего родственника, — вот эти деятели: Кротов, Щукин, ну и всякие такие — они много чего решают? Важные?
Кротов и Щукин — мерзавцы, так надо отвечать, но это будет нечестно. В конце концов, банкиры и депутаты были ему ближе, чем Кузнецов. Павлу приходилось встречать таких людей, какие Кузнецова бы испугали. Он картинами собирался изменить мир — но этого Кузнецову не объяснишь. Когда он писал, то думал так: я напишу эту картину, и картина покажет, где правда. Потом он заканчивал картину, и открывалась выставка, и он ехал на вернисаж в Берлин или Лондон. И подходили журналисты, и спрашивали, хочет ли Павел изменить мир — и Павел говорил, что хочет. И тогда другие банкиры, не те, которых он ненавидел, но воспитанные, хорошие, с ласковыми руками, покупали его картины. И всякий раз Павел говорил себе: что ж, эти деньги дадут возможность работать дальше, теперь я напишу такую картину, что все станет ясно окончательно. И он готовил выставку в Москве, ту самую, звонкую и окончательную, решительную — как пронзительный голос трубы на башне замка. Еще немного, и я сумею ответить сразу всем. Я скажу: поглядите — здесь все сказано, и покажу на картины. И каждый увидит. Я покажу Кузнецову картину «Одинокая толпа», где в самом центре я нарисовал его. Я покажу ему картину «Структура демократии». А пока — что я могу ему сказать?
Кузнецов просил ответить просто и ясно, а если бы вдруг узнал, что происходит в жизни Павла, — он бы Павла перестал числить в союзниках. Его жена — а Павел называл Юлию Мерцалову именно женой — каждый день виделась с этими вальяжными людьми, с депутатами, министрами, лидерами партий, и Павел много слышал о них. Юлию Мерцалову подвозили домой длинные лимузины, и она, прощаясь с энергичными богатыми провожатыми, подставляла щеку и улыбалась. Юлия рассказывала ему про вечера, которые проводила на приемах в закрытых клубах; там, среди мягких кресел, свечей, гобеленов, солидные люди решали, какую газету поддержать, а какую нет, какому политическому движению назначено будущее, а какое завтра умрет. И — совсем как Кузнецов сегодня — Павел задавал растерянные вопросы. Зачем тебе встречать этих мерзавцев, спрашивал Павел, зачем сидеть за одним столом? Этот Щукин — он же подонок Кротов — взяточник и карьерист, разве нет? Юлия отвечала: это моя работа, от подонков многое зависит. Что делать — других нет. Как я устала от них, если бы ты знал. Боже мой, как я устала. И Павел соглашался с ней: дело — есть дело, надо встретиться с хамом, который дает деньги на газету, надо посидеть в кафе с вором, который размещает на первой полосе рекламу. Разве его собственная стратегия отличалась от стратегии его жены?
— Да, — сказал Павел Кузнецову, — они решают, конечно, многое. Но не все. И боятся других, которые тоже что-то решают. Они все друг друга боятся, эти мерзавцы, — он не удержался, слово «мерзавцы» употребил.
— Понимаю, — сказал Кузнецов, — демократия. Сталина не боятся и рады. Раньше Сталина боялись, а теперь Кротова. Лучше им стало. Слышал я, — сказал Кузнецов задумчиво, — было время, у нас банкиров стреляли. Теперь не стреляют?
— Теперь по-другому делают. Отнимают деньги, а банкира шлют куда подальше — чтобы не мешал.
— Ему там, поди, неплохо. Деньги все не отнимут. Он и на остаток проживет, не похудеет, — сказал Кузнецов. — Стрелять, оно надежнее.
И человек на соседнем участке поддержал его:
— Верно говоришь.
— Или мы их закопаем, или они нас.
— Хороший сегодня денек: серенький — и без ветра.
Человек, стоявший над соседней могилой, повернулся к ним — это был Струев. Кузнецов, который хорошо запоминал лица, подошел к нему. Узнавать Кротова или Голенищева ему не хотелось — но Струева он приветствовал.
— А я отпустил одного. Банкир. Хотел прибить, а не стал.
— Ты с банкиром дрался?
— В руках его подержал.
— А охрана? — спросил практичный Струев.
— Не было охраны. Так, вертелись разные деятели.
— Сколько их было? — спросил Струев.
— Пятеро. — Кузнецов сосчитал.
— Ах, пятеро. Это пустяки.
Кузнецов посмотрел на Струева с уважением. Человек с кривыми зубами ему нравился.
— Вот ты человек бывалый, — сказал Кузнецов уважительно, — ты мне скажи, если женщина воет, это она от удовольствия воет — или от боли?
— Я одну женщину знаю, — ответил Струев, — она на луну воет ночью. Думаю, от злости воет. Но она революционер — ей положено.
— А лет ей сколько? — спросил Кузнецов.
— Сто.
— Понятно, — сказал Кузнецов, — если бабе сто лет — как не выть.