9

Оливер не торопился возвращаться в Перегрин-коттедж. Гнев, владевший им с тех самых пор, как он разговаривал с Мирандой, вызывал в нем радостное возбуждение, так как был, с его точки зрения, оправдан и справедлив. Однако Натан по опыту знал, как быстро он может упасть с живительных вершин этого гнева в трясину безнадежности и депрессии. Он испытывал потребность побыть в одиночестве, умерить ходьбой это рождающее энергию, но опасное смятение чувств, это смешение ярости и жалости к себе. Целый час, подталкиваемый порывами ветра, он шагал взад и вперед по гребню скалы, пытаясь совладать с мятущимися мыслями. Время, когда он обычно ложился в постель, уже миновало, но ему нужно было дождаться, чтобы погас свет в спальне Миранды. Он мало задумывался над спором с Марком Йелландом. В сравнении с предательством дочери и Тремлетта спор этот был всего лишь упражнением в бессодержательном красноречии. Йелланд был бессилен причинить ему — Оливеру — вред.

Наконец он бесшумно вошел в коттедж через незапертую дверь и тихо закрыл ее за собой. Миранда, если она еще не спит, приложит все старания, чтобы не появиться ему на глаза. Обычно, в тех редких случаях, когда он поздно вечером возвращался домой с одинокой прогулки, она прислушивалась, даже лежа в постели, не щелкнет ли дверной замок. Она оставляла гореть неяркую лампу, чтобы ему не пришлось бродить в темноте, и спускалась вниз — приготовить ему горячее молоко перед сном. Сегодня гостиная была погружена во тьму. Оливер представил было себе, как пойдет его жизнь без ее неусыпной заботы, но тут же убедил себя, что этого не случится. Завтра Миранда увидит, как это неблагоразумно. Тремлетта придется выгнать, и на этом все кончится. Если надо, он прекрасно обойдется без Тремлетта. Миранда поймет, что она не может поставить на карту защищенную и обеспеченную жизнь, комфорт и роскошь их заграничных поездок, привилегию быть его единственной дочерью, перспективу получения наследства ради непристойных и, несомненно, неумелых ласк Тремлетта в какой-нибудь захудалой квартирке с единственной узкой кроватью, в одном из нездоровых и небезопасных районов Лондона. Вряд ли Тремлетт сэкономил хоть что-то из своей зарплаты. У Миранды нет ничего, кроме того, что она получает от отца. Ни тот ни другая не обладают такой квалификацией, какая дала бы им возможность найти работу, позволяющую жить, хотя бы очень скромно, в центре города. Нет, Миранда останется дома.

Уже раздетый и готовый лечь в постель, он задернул на окне полотняные занавеси. Как всегда, он оставил просвет между ними — неширокий, примерно в полдюйма, чтобы в комнате не было совершенно темно. Уютно укутавшись одеялом, он лежал тихо, радуясь завываниям ветра, пока не почувствовал, что скользит вниз по плоскогорьям сознания гораздо быстрее, чем ожидал.

Он проснулся неожиданно, рывком, от громкого, визгливого вопля и понял, что кричал он сам. Черноту окна по-прежнему прорезала более светлая полоса. Оливер протянул дрожащую руку к ночнику и отыскал выключатель. Комната осветилась, успокаивая, возвращая к нормальной жизни. Оливер нащупал на столике часы — было три часа ночи. Буря улеглась, и теперь Оливер лежал в странной, казавшейся какой-то противоестественной и грозной тишине. Его разбудил кошмар, который год за годом превращал его постель в средоточие непреодолимого ужаса, приходя порой по несколько ночей подряд, но в большинстве случаев навещая Натана так редко, что он успевал забыть о его власти над собой. Кошмар никогда не менялся. Оливер сидел на огромном, неоседланном, сером, в яблоках, коне, высоко над морем; спина коня была такой широкой, что ноги седока не могли крепко сжать конские бока, и его отчаянно швыряло из стороны в сторону, когда конь вздымался на дыбы и устремлялся вверх, в яркое сияние звезд. Не было поводьев, и Оливер отчаянно пытался ухватиться руками за гриву, чтобы удержаться на коне. Ему видны были уголки огромных, пылающих огнем глаз этого зверя и пена, падающая у него изо рта, он слышал его громовое ржание. Натан понимал — падение неизбежно: он будет падать, беспомощно размахивая руками, падать в невообразимый ужас под черной поверхностью лишенного волн моря.

Порой, просыпаясь, он обнаруживал, что лежит на полу, однако сегодня он только наполовину сбил одеяло, и оно запуталось вокруг ног. Иногда крик отца будил Миранду, и она входила в комнату как ни в чем не бывало, успокаивающим голосом спрашивала, все ли в порядке, не нужно ли ему чего-нибудь и не сделать ли им обоим по чашке горячего чая. Он тогда отвечал: «Просто плохой сон. Это просто плохой сон. Иди, ложись». Но сегодня он знал — Миранда не придет. Никто не придет. И он лежал, не сводя глаз с узкой светлой полоски, пытаясь отдалиться от этого ужаса, потом очень медленно выбрался из постели, еле волоча ноги, подошел к окну и распахнул раму в безбрежное сияние звездного неба и моря.

Он чувствовал себя неизмеримо малым, словно его мозг и его тело резко уменьшились и на вращающемся земном шаре он остался один и один вглядывается в беспредельность Вселенной. Звезды по-прежнему были там, двигаясь по мировым физическим законам, но их сияние существовало лишь в его собственном мозгу, в мозгу, который стал ему изменять, и в его глазах, которые уже не способны были ясно видеть. Ему всего лишь шестьдесят восемь, но его свет медленно и неостановимо угасает. Он чувствовал себя совершенно одиноким, словно больше никого не существовало вокруг. Никто не мог ему помочь ни на земле, ни на далеких мертвых вращающихся мирах, окутанных иллюзорным сиянием. Никто его не услышит, если даже он даст волю порыву и громко закричит в эту бесчувственную ночную тьму: «Не отбирай у меня власть над словом! Верни мне мои слова!»