IV

Я опять проснулся в половине десятого. Торопливо оделся, немало раздраженный тем, что все эти загадки заставили меня нарушить рабочий распорядок, умылся и вышел в коридор, горя желанием поскорее заняться делом.

По привычке глянув в сторону второй спальни, я заметил, что дверь в нее приоткрыта. Сол, видимо, поднялся раньше и уже работал в солярии. Заходить к нему в комнату я не стал, а поспешил в кухню, готовить себе завтрак. И, когда вошел туда, обнаружил все в том же порядке, в каком оставил накануне.

Наскоро поев, я отправился наверх и все-таки заглянул к Солу.

И несколько удивился, увидев его в постели. Вернее, на голом матрасе, потому что простыни и одеяло, сбитые словно в приступе ярости на сторону, свисали с края кровати на пол.

Сол, в одних пижамных штанах, еще крепко спал, весь мокрый от пота.

Я нагнулся, тряхнул его за плечо, но он только сонно пробормотал что-то в забытьи. Я тряхнул еще раз, сильнее. Он рывком повернулся на бок.

— Оставь меня в покое,— проворчал сердито.— Я так...

И умолк на полуслове, как будто опять сообразил, что едва не проговорился.

— Что ты — так? — спросил я, начиная злиться.

Он не ответил, лег на живот и уткнулся лицом в подушку.

Я снова принялся его трясти. Он резко приподнялся и крикнул:

— Выйди отсюда!

— Ты рисовать не собираешься? — невольно отшатнувшись, спросил я.

Вместо ответа он свернулся клубком, давая понять, что собирается спать дальше. Я оскорбленно выпрямился и пошел к двери.

— Завтрак себе приготовишь сам,— сказал я, злясь еще больше оттого, что произношу эти ничего не значащие слова. И, захлопывая дверь, услышал, как Сол рассмеялся.

Уйдя к себе, я взялся было за начатую мною драму, но дело не пошло. Я не мог сосредоточиться. И думал только о том, каким странным, непостижимым образом изменилась вдруг моя привычная, милая сердцу жизнь.

Ближе друг друга у нас с братом не было никого. Мы никогда не расставались, планы строили только общие, заботились в первую очередь не о себе, а о другом. Нас еще в школе шутливо дразнили «близнецами», иногда даже «сиамскими». Я обгонял Сола на два класса, но это не мешало нам всегда быть вместе, и друзей мы себе выбирали лишь таких, которые без оговорок нравились обоим. Иначе говоря, мы жили друг другом. И друг для друга.

Теперь же... одним внезапным, болезненным ударом нашей близости нанесен конец. Сердечная связь разорвана, понимание обернулось равнодушием.

Думать об этой перемене было так тяжело, что я невольно начал искать самые серьезные для нее причины. И хотя та из них, которая пришла на ум первой, казалась совершенно невероятной, мне ничего не оставалось, кроме как ее обдумать. И, раз приняв, я уже не мог от этой мысли избавиться.

Привидения.

А вдруг они и вправду водятся в доме? Я лихорадочно начал перебирать в памяти все, что могло служить подтверждением.

Я чувствовал, как трясся дом, слышал пронзительный, жуткий гул — если, конечно, не спал в это время. Видел — то ли во сне, то ли наяву — неестественный голубой свет под дверью. А Сол сказал — и это было, пожалуй, самым убедительным,— что ощутил чье-то прикосновение. Холодное и влажное...

Признать реальность существования призраков на самом деле нелегко. Этому инстинктивно противится все естество человеческое, поскольку в принятии такой возможности уже таится угроза сумасшествия. Один лишь шаг за грань неведомого — и обратного пути нет, как нет и знаний о тех местах, куда ведет единственная оставшаяся дорога, местах таинственных и пугающих.

Мне стало вдруг настолько не по себе, что я бросил ручку и тетрадь, в которой не написал ни слова, и бросился к брату с такой поспешностью, словно ему немедленно требовалась помощь.

Услышав еще из-за двери его храп, я успокоился и даже улыбнулся. Но, войдя, заметил на столике возле кровати наполовину опустошенную бутылку с ликером и перестал улыбаться.

Меня внезапно пробил озноб. И посетила мысль — он утратил свою чистоту. Почему я так подумал, не знаю.

Сол, разметавшийся на кровати, застонал, повернулся на спину. Пижама на нем была измята и перекручена. Сам небрит, лицо осунулось. Открыв налитые кровью глаза, он посмотрел на меня как на докучливого незнакомца, невесть зачем явившегося к нему в спальню.

— Что тебе надо? — спросил он хриплым, срывающимся голосом.

— Ты в своем уме? — удивился я.— Какого черта...

— Убирайся,— сказал он мне. Своему брату.

Я смерил его пристальным взглядом. Подобные следы на лице могло оставить, конечно, только пьянство. Но почему-то я заподозрил, что причина была другая, более непристойная, и меня невольно передернуло.

Я хотел забрать бутылку, но Сол меня едва не ударил, промахнувшись лишь потому, что был пьян и не владел своим телом.

— Убирайся, я сказал! — крикнул он, побагровев от злости.

Я попятился, развернулся и выскочил, весь дрожа, в коридор. Невозможное поведение брата потрясло меня до глубины души. И, не в силах опомниться, я долго стоял у него под дверью, слыша, как он мечется на кровати и стонет. Мне хотелось плакать.

Потом, без единой мысли в голове, я спустился по лестнице, миновал гостиную, столовую, добрался до кухни. Там, в темноте и тишине, светя себе спичкой, отыскал свечу, зажег ее и установил на полке над плитой.

Собственные шаги слышались мне странно приглушенными, словно в ушах были затычки. Нелепо, но в какой-то миг стало казаться даже, что это не мои шаги, а самой тишины.

Когда я подошел к буфету, меня неожиданно шатнуло. Впечатление было такое, будто шевельнулся воздух, до тех пор неподвижный, и с силой меня толкнул. Тишина сменилась ревом в ушах, я взмахнул рукой в поисках опоры и сбил со стола тарелку.

По спине тут же поползли мурашки — о плитки пола она ударилась с таким глухим, почти неслышным звоном, словно упала на самом деле где-то вдалеке. Если бы не осколки на полу, я поклялся бы, что она и вовсе не разбилась.

Забеспокоившись, я попытался прочистить уши пальцами. Потом, в надежде услышать наконец нормальные звуки, изо всех сил ударил несколько раз кулаком по буфетной дверце. Но как я ни старался, стук по-прежнему долетал, казалось, откуда-то издалека.

Тогда я поспешил к леднику. Единственное, чего мне хотелось, это уйти отсюда поскорее, с бутербродами и кофе, к себе в комнату.

Приготовив поднос, я перелил кофе в чашку, отставил ковшик на плиту. И, с самым неприятным чувством, задул перед выходом свечу.

В столовой и гостиной царила непроглядная темнота. Пока я пробирался сквозь нее, прислушиваясь к своим шагам, звучавшим все так же глухо, сердце у меня колотилось все сильнее. Поднос едва не выскальзывал из непослушных пальцев. Дыхание перехватывало. Страх нарастал, и мне пришлось сжать губы, чтобы не дрожали.

Тьма и тишина казались вставшими вокруг непробиваемыми стенами. Я был напряжен до предела, боясь, что, если чуть-чуть расслаблюсь, меня начнет трясти.

И посреди гостиной я вдруг услышал... смех.

Тихий, журчащий смех — в полной тишине.

Меня с ног до головы обдало холодом, ноги одеревенели. Я застыл на месте, не в силах сделать ни шагу.

Смех зазвучал снова. И двинулся по кругу, как будто невидимый источник его начал обходить меня, приглядываясь, неслышной поступью.

Я задрожал так, что задребезжала чашка на подносе.

А потом... моего лица коснулось что-то влажное и холодное!

Вскрикнув от ужаса, я выронил поднос, метнулся к арке, добрался до лестницы и побежал наверх, с трудом переставляя ослабевшие ноги. И все это время мне вслед несся тихий, леденящий душу смех.

Ворвавшись в спальню, я запер дверь, упал на кровать, трясущимися руками натянул на голову покрывало, зажмурился. Сердце выпрыгивало из груди, которую ножом пронзало жуткое сознание того, что мои страхи подтвердились.

Все — правда.

Это влажное, холодное прикосновение было таким же явственным, как если бы до меня дотронулся живой человек. Но откуда бы там взялся человек?

Возможно, брат так глупо и жестоко подшутил надо мной? Я воспрянул было духом, но тут же понял, что это не мог быть Сол. Я слышал бы его шаги. А тот, кто прикоснулся ко мне, передвигался бесшумно.

Пробило десять, когда я наконец нашел в себе силы откинуть покрывало, нашарить спички на ночном столике и зажечь свечу.

Ее неверный свет меня сначала успокоил. Но следом я увидел, как мал этот огонек в сравнении с окружающей меня тьмой, в которой даже стен не разглядеть, и содрогнулся. И принялся проклинать старый дом за то, что в нем нет электричества. Яркое освещение разогнало бы все страхи. Не то что крошечное, зыбкое пламя свечи.

Мне хотелось проверить, все ли в порядке с братом. Но я боялся открыть дверь, которая вела во мрак, где таились призраки и звучал ужасный, нечеловеческий смех. Оставалось надеяться, что пьяного Сола способно потревожить только землетрясение.

Я жаждал оказаться рядом с ним, даже если бы это его совсем не обрадовало. Однако храбрости перейти коридор не хватало. И я разделся, лег и снова укрылся с головой одеялом.