НРАВСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Письмо Матвея можно признать хрестоматийным примером того, как расплывчато, невнятно, общо определение — «трудный» подросток. Матвей наверняка не состоит на учете в детской комнате милиции, не нарушает общепринятых правил, словом, не подпадает под схему «трудный», и тем не менее он трудный, да еще какой!
Ведь трудность эта, сложность неимоверная, когда перед юным человеком возникают кажущиеся неразрешимыми сотни вопросов, порождается не только безнравственными поступками, вовсе нет.
Я бы даже осмелился поставить вопрос так: укравший, выпивший, учинивший драку подросток часто как раз еще не самый «трудный», потому что его «проблемность» на виду, лежит на поверхности, она узнаваема и наблюдаема и родителями, и школой, и милицией.
К совершившему, преступившему, нарушившему тотчас прилагаются силы общественного воздействия, закон, мораль, требования семьи и школы. Но вот Матвей… Кто для начала знает о том, что с ним происходит? Кто знает о тех подробностях, которые формируют, а верней-то сказать, ломают его душу? Кто из взрослых, окружающих его, отдает себе отчет в мере собственной перед Матвеем вины?
Если предыдущие письма я по справедливости называл исповедями, то признание Матвея можно назвать только криком. Да, криком! Он тонет, этот «нетрудный трудный» парнишка. Он старается удержаться на поверхности, но те, кто рядом, подталкивают его в глубину. «Я писал и сам не всему верил, мне хочется, чтоб это было не так. Убедите меня в этом!!!» Вот она, истинная трудность… Как старательно сеяли родители, учительница сорняки в душе этого паренька. Как слепы они были, коли не видели, что сеют…
В своей превосходной книге «Рождение гражданина», которую следовало бы признать настольной книгой каждого педагога, каждой матери и каждого отца, Василий Александрович Сухомлинский записал вот какую важную мысль:
«Подросток видит то, чего еще не видит ребенок; он же видит то, что часто уже не видит, вернее, не замечает взрослый, потому что многие вещи становятся для него более чем привычными. Видение мира у подростка — единственное в своем роде, уникальное, неповторимое состояние человека, которое мы, взрослые, часто совсем не понимаем, мимо которого проходим невозмутимо».
Приводя эту важную цитату, я вовсе не хочу объяснять ею крик Матвея, Нет, речь не о том, что он увидел не замечаемое взрослыми. Конфликтность, «взрывоопасность» в разности взглядов — отроческих и взрослых — действительно заключена, и достаточно серьезная. Письмо Матвея, мне кажется, убедительное доказательство того своеобразного бесстыдства, когда взрослые демонстративно не желают считаться со свидетелем своих безнравственных слов и поступков, все чаще полагая подростка ребенком. Помните высказывание пятнадцатилетнего мальчика о взрослых? Тут тот же самый случай. Только гипертрофированный. Лишь возведенный в степень очень и очень серьезную. В сущности, на глазах подростка совершены, если можно так выразиться, «нравственные преступления». При этом «совершившие» заведомо, открыто не брали в расчет свидетеля, полагая его, во-первых, за самого близкого человека, дескать, не выдаст, во-вторых, еще-де маленького, несмышленого.
А «несмышленый» все понял. Более того, сделал выводы. И выводы тяжкие. Если Матвей станет следовать им, общество получит в высшей степени безнравственную личность, прекрасно усвоившую негативные «правила» жизни, которые преподнесли ему, во-первых, мать, во-вторых, учительница, в-третьих, окружение, в котором он почерпнул лишь то, что работало по логике, уже предложенной ему матерью и учительницей.
Какие же уроки выучил он?
Урок первый. Авторитет «классной» подарил матери Матвея расслоение семей на «нормальных» и «ненормальных». Формулу, выработанную учительницей Матвея — человеком недалеким, неумным или просто злым, я бы признал первым нравственным преступлением взрослых перед подростком. Причем не только перед Матвеем…
Вообще само имя — учитель — предполагает ведь в нашем сознании ощущение чего-то святого. Учитель учит нас писать, читать, считать. Учитель открывает нам мир природы. Ему же доверено и иное, более важное, более сложное — открыть, внушить и объяснить правила человеческого общежития, взаимоотношений между людьми.
Учитель подобен садовнику и хирургу сразу. Хирургу — потому что должен изымать из души уже сложившиеся неверные убеждения. Садовнику — потому что должен сажать дивные цветы человечности. Человек, избравший святую должность, обязан сам себя поверять высшими критериями: тут уж недопустимы слабости, прощаемые обычным людям, ведь учитель — это не только профессия, но и призвание. Еще лучше сказать — служение.
Учитель — это страдалец: в душе его истории и жизни не только счастливые, и, если не сострадать, не помогать, а только свидетельствовать, ты уже дурной учитель.
Учитель — это душа учеников и родителей; без духовной близости, без понимания сердечного, а не формального нет подлинного доверия.
Учитель — это нравственник в высшем понятии; слова без собственного примера не стоят ничего, а поступки, противоречащие словам, уничтожают не только конкретного педагога, но и все святое сословие учительства…
Об учителе можно говорить много, да и сказано немало — доброго и светлого. Тут же хочу сформулировать мысль, которой должно быть, на мой взгляд, во главе угла.
Учитель — святое имя, учительство — святое занятие. Имя и дело вызывают только одно чувство — доверие. Безграничное, порой даже слепое доверие. И не только учеников, а и родителей. Ведь родители тоже вчерашние ученики.
Так вот именно в силу безграничного доверия к учителю страшны те случайные люди, присвоившие себе это святое имя, кои, получив педагогический диплом, возомнили, что уже одно это дает им право на учительский авторитет, ничуть не приблизив себя, свою личность к святости звания и труда.
Плохо, когда дурной человек работает инженером. Ужасно, когда дурной человек становится учителем… Вред от него в тысячу крат больший. После такого учителя остаются в незрелых еще душах темные следы, и потребуется немало усилий светлых людей, чтобы следы те забелить иными, праведными поступками и словами…
Вслушайтесь, как торжественно — гимном! — звучат превосходно точные слова Константина Дмитриевича Ушинского:
«Только тот, кто сохранил в себе возможность во всякую минуту стать лицом к лицу с своей собственной душой, не отделяясь от нее никакими предубеждениями, никакой привычкой, укоренившейся глубоко и потому бессознательной; только тот, кто не торгуется с самим собой и готов всегда, во всей целости своей души, решиться на то или другое, без задних мыслей, без скрытых, не выдавшихся наружу чувств, без обманчивых фраз, — только тот способен идти по дороге самоусовершенствования и вести по ней других. Как самовоспитание человека, так и воспитание дитяти — не внешняя полировка, а истинное, проникающее всю душу воспитание, — основываются на этой цельности, полной прозрачности и беззаветной искренности души».
Сказано век назад, а ведь точно про «классную» Матвея.
Где уж тут до цельности, полной прозрачности и беззаветной искренности души!
В письме подростка про это не сказано, но не так уж трудно уловить и задние мысли учительницы, и обманчивые фразы, и торговлю с самой собой…
Да разве имеет право учитель разделять семьи своих учеников на «нормальные» и «ненормальные», разве перед ним, учителем, не равны все, и разве не ближе, не больнее, не дороже для него те дома, в которых не все в порядке?..
Кто, какие наставники воспитали в сей «классной» — не правда ли, липкое и точное имя для этой дамы придумал Матвей — такое чистоплюйство, схожее, прямо скажем, с дореволюционным ханжеством сословных воспитателей?
Нет прощения этой «классной», нет и не может быть оправдания ей. Не учитель она вовсе и пусть не марает это святое имя единственным и достаточно зыбким признаком — тем, что лишь работает в школе…
Это урок первый.
Урок второй. Как видимо, как заметно вытекает он естественным следствием из первого урока. Ведь учительнице поверила мать Матвея.
То ли материнского сердца и чутья ей недостало, то ли просто ума…
Выгнать из дома Колю, друга сына, который, как выяснилось не без помощи «классной», из «ненормальной» семьи.
Да, все отступило в матери Матвея, все родительские и человеческие чувства, кроме одного — материнского эгоизма.
Почудилось ей, что Коля из «ненормальной» семьи — этакий бациллоноситель, что он непременно заразит ее чистенького сына, а на самом-то деле сама заразила Матвея тяжким вирусом бесчестия.
Можно представить себе, какие чувства владели Матвеем, когда мать выгнала Колю из их дома!
Сколько стыда перед другом, стыда за мать, за учительницу — сумевшую, смогшую! — разделить, развести двух друзей из одного класса! Сколько ненависти, наконец, сколько нетерпимого, яростного — и праведного — зла вселила мать в доброе, видимо, сердце сына!
Эта история, урок второй, который преподала Матвею мать с согласия и при поддержке «классной», был, в сущности, актом величайшего недоверия к подростку. Грубейшим педагогическим произволом. Взявшись за руки, мать и учитель преподнесли подростку этот второй урок.
Вполне допускаю, что вовсе не думали они, какой вывод сделает Матвей из этого урока.
В ход вступила система, увиденная Сухомлинским.
Взрослые не заметили привычного для их, в данном случае испорченного, взгляда. Для Матвея же в ряду определений «ненормальных» семей — не только выпивки и гулянки родителей, но и меньшая в сравнении с его домом материальная обеспеченность.
Вот и вывод. Оказывается, всё в этом мире решают деньги!
Не дружба, к которой он тянулся.
Не равенство сверстников независимо от обстоятельств, в которых они оказались.
Не искренность товарищества.
А деньги!
И вот он едет на юг. Не наивный паренек, но человек, одетый в американские — просто так не достанешь! — джинсы, в модную «фирменную» майку. Человек внешне обкатанный, знающий кое-что в жизни. И в то же время наивный и зеленый, как свежие листики березы!
Боже, как часто и поверхностно несправедливо судим мы ребят, одетых по последнему крику моды, как спешим мы, взрослые, побыстрее осудить их, про себя хотя бы, быстренько, с первого взгляда причислив лохматого да пижонистого в разряд «волосатиков», «отпетых», «шпаны». Как неповоротлив наш ум и стоеросово прямолинейны наши представления — и к кому прежде и охотней всего?
Да к нашим же собственным детям, к сверстникам их, как две капли похожим на детей наших.
Сколько раз приходилось мне слышать вдруг непристойную ругань, оскорбления, окрики, которыми то ли старец, то ли средних лет гражданин наделяет ни в чем, кроме своего облика, не выделяющихся подростков. Стучит палкой, так и брызжет слюной, а у самого дома точно такие же внуки или правнуки, которых и любит, и уважает. Атавизм, что ли, это какой, пережиток первобытных черт, когда взрослые не приемлют юных, готовы любую секунду на выпад и особенно охочи к осуждению коллективному, по возможности публичному?
А он — вот он. Ищет опоры хоть в ком-нибудь. Выводы в нем уже почти готовы — подтолкни легонько, и все. Мать и учительница делят народ на «чистых» и «нечистых», а он вдруг сам на мгновение попадает в разряд «нечистых». Видите ли, попросил сдачу. Получил вместо полтинника два рубля! И катись отсюда, бедный!
В судьбе Матвея все непросто, все искривлено. Мораль «классной» и матери. Мораль той группы торгашей, с которой столкнулся он на юге. И при всем при этом мальчишка точно воск. Под тяжестью каждого впечатления он готов смяться.
Как же надо беречь наших ребят в эту пору! Как жалеть, как любить и как понимать! Как много сил мы должны отдавать им — всюду и все. В школе, дома, на улице. Мать, воспитатель, прохожий.
Ведь дикостью кажется нам, если кто-то вдруг станет вместо тротуара ходить только по клумбам, где растут цветы. А в быту мы очень часто предпочитаем прогуливаться тяжелыми сапогами по хрупким человеческим росточкам.
Как тот прохожий старик с палкой. Как те, возле кассы, где Матвею не дали сдачу. И вот готов вывод. Теперь уже серьезно опасный.
Человек без денег — ничто. Деньги любой ценой. «Меня не интересует перспектива жить простым, серым человеком, тонуть в этой массе «я».
Есть честолюбие, когда личность стремится выделиться среди других первенством в науке, в спорте, в труде. Что ж, это не так и плохо. Есть тщеславие, когда человек выделяется среди других только ради того, чтоб выделиться, и это уже хуже.
Но когда человек видит способ самоутверждения в обогащении, рано или поздно ему станут безразличны способы этого обогащения.
Сломанная нравственность ведет к преступлению.
Мальчик по имени Матвей сигналит людям SOS. В переводе это значит — «спасите наши души».
Он прав. Речь идет о спасении его души. Худо, когда человеку доказали, что «деньги — это друзья, счастье, богатство». Тут следует уже спасать.
Вот и спрашивается — трудный он или нет? Ответ один. Очень трудный. И очень трудно ему. Прежде всего потому, что он один.
Рядом родители, школа, друзья. А Матвей один.
И некому объяснить, что история со сдачей на юге — это не правило, не образец, а преступление и гадость.
Что Коля, его верный друг и хороший парнишка, должен остаться его другом.
Что мать и учительница не правы, разделяя семьи его одноклассников.
Что есть, есть, есть, Матвей, в мире добро, справедливость и честность, и доказательство тому твое собственное письмо — ведь ты споришь с увиденным, не соглашаешься с «правилами», которые тебе навязывают, и не соглашаешься потому, что не можешь, никак не можешь до конца поклониться идолам, выставленным перед тобой, в качестве истинных образцов.
Вся душа твоя противится неверным правилам жизни, к которым тебя подталкивают старшие и близкие. А противится душа потому, что если ты и не знаешь, то очень верно чувствуешь — есть другие, справедливые. Правильные. Человеческие.
Матвею трудно. Есть такие поговорки, похожие друг на друга. Скажи, какую книгу ты читаешь, и я скажу, кто ты. Скажи, кто твой сын, и я скажу, кто ты. Если связать две эти поговорки, получится новое, в данном случае противоречивое содержание.
Сын у родителей Матвея был и пока что есть хороший человек, потому что читал хорошие книги, смотрел правильные фильмы, учился в нашей школе. Весь общественный уклад — он ведь велик, просто огромен! — воздействовал на него, и воздействовал правильно. Весь мир и весь строй, а не только мать, «классная» и те торгаши на юге. И это большее, справедливое, верное создали в нем сопротивление неправедности и лжи, фарисейству, лицемерию.
Но ложные истины тоже обладают своей силой. Будем обманывать себя, если скажем, что сила эта малая. Нет. К примеру, у стяжательства, как и у всяких прочих ложных идей, есть своя, часто привлекательная, власть и сила. Только у зла нет надежд. Нет перспективы. Зло, малое и большое, явное и скрытое, рано или поздно докажет, что оно зло. Ведь не зря же Матвей в истории с французскими духами запомнил главное для себя: гадливость улыбки «классной». Ничего в этом факте, кроме гадливости улыбки, он не заметил. Ничего хорошего.
А раз не увидел хорошего — уже дал оценку. Уже выработал отношение к этому факту. Он еще не сопротивляется открыто, он еще передает духи от матери учителю — какова мать, какова «классная»! — но ему уже отвратительно это.
Что ж, настала пора действовать! Если Матвей не загасит в себе чувства отвращения к теориям и практике, которые он встречает, он будет правильным человеком. Только надо действовать. Надо взорваться, когда мать выдворяет из дому близкого друга, потому что он другого «разряда», надо взорваться, когда просят тебя передать собственному учителю французские духи.
Надо понять, что «захлебываться шампанским, ломать шейк и модно одеваться» — это не жизнь, точнее, не та жизнь, ради которой человек появляется на земле, что есть у нее другой смысл и красота жизни вовсе не в том, чтобы красиво «кинуть на чай» швейцару в ресторане.
Нет, жизнь совсем другая. Все дело лишь в том, чтобы, усвоив честные правила жизни, сделать в ней максимум полезного для людей. Для людей — всегда означает: для себя.
Вот история Матвея. Нетверды, шатаются, как молочные зубы, правила его жизни. В этом виноват и он, но не только он. Когда я советую ему восстать против матери, я вроде бы становлюсь непедагогичным. Но кто и где сказал, что самые близкие люди — мать и отец — друзья детей, если они преподносят им уроки недобрых чувств, ломают их мораль? Нет, такие родители — враги собственным детям.
Злые, беспощадные враги.
Дурно, когда светлым именем матери или отца прикрываются, делая злое дело собственным детям. Тут уж нет детей и родителей. Безоглядного почитания одних другими. Есть позиции. Есть борьба позиций. Конечно, это не радость советовать сыну выступить против матери. Но не выступить — значит смириться. Смириться — значит сломать себя, свою судьбу, значит тоже выступить. Только против человеческих правил. Против общества.
Тяжелый пример Матвея важен тем, что обращен-то он прежде всего к матери. Как, впрочем, к отцу. К «классной» и ей подобным, кто все-таки отвечает в конечном счете за воспитуемых.
Прежде чем посеять зерно, разглядите его внимательно — злак это или сорняк. Ведь бросаете его не в землю — в душу людскую. А сын ваш или ваша дочь не только ваше собственное продолжение, Они часть сути нашей людской, часть мира, в котором мы живем. А мир должен становиться лучше и лучше.
Так что, отвечая за сев, отвечаем мы перед миром. А мир, он и судит.