ПОЧЕТ
Катя прожила десять дней в лесничестве, недалеко от города, и это были смешные дни. Ее поили молоком, заставляли дышать свежим воздухом, и тетя, у которой не было детей, все уговаривала Катю совсем перебраться к ней. Потом Катя рассказывала, что в доме лесничего часы стояли, хотя маятник качался; что же касается календаря, то его совсем не было. Она скучала и в солнечные дни ходила на Ермакову гору. Отсюда она видела родной город. Сидя на камне, Катя думала обо всем сразу: о заводе, о папе, о Нине Павловне и о своей бригаде. Да, о своей бригаде, потому что она даже не могла представить, как можно жить без своей бригады. Если бы Катя знала, что бригада тоже не хочет расстаться со своей лучшей работницей, она, наверное, побежала бы в город, не попрощавшись с тетей.
На заводе время тоже вело себя странно. Часы, минуты и секунды таяли незаметно. Сначала Костя думал, что это спешат часы и гудки, но нет, - это спешило время. Одно дело подгоняло другое и приводило за собой третье. Приказ директора был выполнен - еще три «Буша» переселились за колонны. Герасим Иванович помогал Косте налаживать участок. Надо было покрасить «Буши», подумать об инструменте, проследить, как электрики подключают новые станки к энергии, и главное - надоедать инструментальщикам, чтобы они без задержек смастерили оснастку для отделочного станка по чертежам Павла Петровича.
На самого Павла Петровича полагаться не приходилось: он готовил подарок к Первому мая - цельнометаллический транспортер для «рюмок», заказанный Ниной Павловной, - и почти не выходил из термического цеха.
Голова Кости была занята хозяйственными заботами, и почти всю программу везли Леночка и Сева. Это было нелегко, но они справлялись и не жаловались на усталость.
Возле доски показателей висел красиво написанный договор, скрепленный подписями Мингарея и Кости. Бригаде не приходилось краснеть перед этим договором: каждый день она давала сто шестьдесят -«труб» - двести процентов общебригадной нормы.
Теперь уже все бригады молодежного цеха соревновались с молодежными бригадами Северного Полюса. Завкомовскому художнику приходилось писать много «молний» о высокой выработке, Зиночка Соловьева увозила самые хорошие «молнии» на филиал, а Миша Полянчук привозил с филиала ответные «молнии» и часто бывал за колоннами.
Праздник приближался. За колоннами снова появился рыжебородый фотограф. Он сказал:
- Здравствуйте, старые знакомые!… Культурно, культурно! - раздвинул штатив, привинтил фотоаппарат, нацелил его на стеллаж против окна и распорядился: - Подходите, ребята, один за другим, садитесь перед аппаратом. Улыбаться можно, шевелиться нельзя. Снимать буду без магния, с выдержкой…
Он сфотографировал Костю, Леночку, Севу и похвалил их за выдержку.
- А где та девочка? - спросил он. - Такая белокурая, синеглазая, хорошенькая. Кажется, Катя… Да, совершенно точно: Катя Галкина, У меня отличнейшая память.
Леночка тотчас же объяснила:
- Она болеет, но скоро совсем поправится. Она заболела от вас, когда вы приходили нас снимать и расстроили ее, потому что спросили об отце…
Узнав, что случилось с Катей, фотограф опечалился:
- Никогда себе не прощу, что огорчил ее. Очень, очень жаль…
- Ей тоже будет жаль, что вы ее не сняли, - вежливо сказала Леночка.
- Ну ничего, она есть на общем снимке вашей бригады, и я постараюсь сделать портрет получше… Простить себе не могу, что завел с ней разговор о папаше…
Дня через три Леночка после обеда влетела за колонны с воплем:
- Мальчики, нас вывесили! Идите посмотреть! Там столько народу!
В садике возле заводоуправления появилось прекрасное сооружение. Это была витрина в виде развернутой книги, установленная на четырех столбах. Наверху блестели буквы из нержавеющей стали: «Доска Почета», а из-за стекла на зрителей глядели фотографии знакомых людей. Сначала шли портреты взрослых Стахановцев, инженеров, техников, а потом - молодых, и на первом месте - Кости, Леночки, Кати и Севы. Возле доски Почета было людно; зрители обсуждали, кто получился хорошо, а кто - не похоже на себя.
- А ну, как вышел Булкин-Прогулкин? - спросил Сева и, прищурив один глаз, посмотрел на свой портрет. - Кажется, ничего себе, как с натуры. Культурно, культурно!
- А Катерину рыжий дядька плохо нарисовал, - озабоченно отметил Костя. - В чем душа держится…
- Ничего ты не понимаешь! - фыркнул Сева. - При чем тут дядька? Она такой и была, когда он нас всех снимал. Фотограф не рисует, а только снимает.
- Да, не рисует! Небось веснушек у нас не нарисовал, а ее нарисовал тяп-ляп.
- Правда! - обрадовался Сева. - Ни одной веснушки нет. Он их, наверное, замазал. Культурно, культурно!
- Поздравляю, корешок! Вот теперь хорошо видно, что ты недаром держался за станок! - послышался за спиной Кости знакомый голос.
Миша Полянчук, который только что привез с филиала новую порцию задорных «молний», крепко пожал руку Косте.
- Рад, что в почет попал?
- А чего плакать? - усмехнулся Костя.
- Желаю тебе удержаться на этой доске всю жизнь, - пожелал Миша. - Но, смотри, будет нелегко. После праздника Мингарей сядет сам на себя верхом и начнет атаку. Его бригада много нового придумала. Вот, например, помост строят. Будут «катюши» паковать прямо на помосте. Подошла вагонетка - пустые ящики в сторону, заполненные ящики сдвинул с помоста на вагонетку, и всё! Большая экономия времени, и вагонетки не задерживаются. - Он призадумался и сказал: - Между прочим, Малышок, у меня к тебе есть дело по бытовой линии: не можешь ли ты поговорить с вашими хозяйками, чтобы они пустили одного жильца? Человек солидный, молодого возраста, среднего роста, не кусается, не ругается. Может спать даже на булыжниках. Спросишь?
- У нас в боковушке жить будешь! - сразу ответил обрадованный Костя, который понял, о каком человеке идет речь.
- Догадался? Правильно. Меня переводят на завод в бригаду по налаживанию новой сборки. Я теперь сборочный процесс назубок знаю. Если твои хозяйки согласятся, будет славно!