IX
Митрий переночевал у Филиппа и, вставши рано утром, остался завтракать вместе с хозяевами. Ему противно было идти домой, а здесь он чувствовал себя так легко и уютно, точно весь свой век жил с Филиппом и Анной. Ни крику здесь, ни ругани; Филипп так Добродушно поглядывает своими выцветшими глазами; ребята гладкие, веселые; Анна проворная, так у нее в руках все и горит... Спокойно было на душе у Митрия, и он с аппетитом ел невкусную, мутную, подбеленную ржаной мукой баланду, заедая ее огромными ломтями хлеба. Завтракали молча, и в избе только и слышался дружный стук ложек о чашку. Анна вихрем носилась от печи к столу, от стола к печи, подливая баланды, Подкладывая хлеба; корове полегчало, и она повеселела; на радостях ей хотелось бы как можно лучше всех угостить, употчевать, накормить до отвала...
— Кушайте, кушайте, родимые! — приговаривала она. — Митюша, ты что же не ешь, желанный? Ох, кабы моя воля да достаток, блинков бы я напекла, пирожков... мастерица ведь я на них!.. Ох-охо-хо!
— И так сыты, благодарим покорно! — отозвался Митрий.
— Ну уж где, чай, сыты... Брюхо, точно, разопрет от этой еды, а сытость какая!.. Ну, и на этом не обессудь!
— Ведь вот жадность-то обуяла! — укоризненно сказал Филипп. — Все ей мало, все мало! Ишь, пирогов захотела! И без пирогов сыты, слава тебе господи! А то ведь бог-то и наказывает!
— Ну, ну, ну, — заворчал, старый! Ведь это я к чему? Митрия-то мне бы употчевать... ведь он хлопотал-то вчерась, сердечный, как! Кабы не он, может, корова-то теперича покойница была бы!
Говоря это, Анна вздыхала и как-то особенно поглядывала на Митрия, точно у нее на уме было что-то такое про него, известное ей одной. И действительно, как только завтрак кончился и Митрий с Филиппом закурили — Филипп дома табаку не держал из экономии, но чужого курнуть иногда был не прочь, — Анна вытурила из избы ребят и, подсев к Митрию, жалостливо сказала:
— Митюша, а Митюша... а ведь Домаха-то ноне утром прибегала...
Все спокойное, благодушное настроение Митрия разом исчезло. Он нахмурился.
— Ну, что ж?
— Говорит, пущай домой идет.., тятенька, говорит, бранится... А на самой лица нету... аж мне ее жалко стало. И то, Митюша, ты бы сходил, а?
— А чего я там забыл? — угрюмо сказал Митрий, и лицо его приняло злое, жесткое выражение.
Но Анна хорошо знала свое бабье дело. Она уже знала от соседок и от Домны всю вчерашнюю историю и хотя не одобряла поведение Домны, даже задала ей утром хорошую головомойку, но, как баба, сочувствовала ей и обещала помирить с мужем. Поэтому она подсела к Митрию поближе и, поглаживая его по плечу, начала вкрадчиво и умильно:
— И-и-их, Митриюшка! Что ж ты поделаешь-то! Баба она, правда, дурашливая, натворила бознать чего, да и сама кается! Ты думаешь, я ее хвалю? Я ее давеча тоже отчитывала-отчитывала не хуже попа, аж ее в пот вдарило! А ты ее пожалей; все-таки она тебе жена... Прости ее... баба она молодая, вот дурь-то в ней и ходит!
— Ну и пущай ходит! — нетерпеливо сказал Митрий. — А я с ней и говорить не хочу, опротивела она мне.
— Ай-ай-ай! — закачала головой Анна. — Пять лет с бабой прожил, детей народил, и вдруг в одночасье опротивела! Нетто это возможно? Мало ли что промеж мужа с женой бывает, да всякое лыко и в строку? Ну, ты поучи ее, коли она неладно сделала, потазай хорошенько, вот оно и обойдется. А эдак, как ты, грех говорить... вон и Филипп скажет... а, Филипп?
Филипп сконфузился, замахал руками и замотал головой в знак своей полной некомпетентности в подобного рода деликатных делах.
— Не... я не знаю... я что ж... — пробормотал он.
— Ну вон видишь, и Филипп то же говорит! — подхватила Анна, нисколько не смущаясь тем, что Филипп решительно ничего не говорил. — Да и всякий скажет, кого ни спроси... Негоже мужу с женой эдак врозь-то смотреть. Слышь, что ль, Митюша?
Но Митюша упорно молчал и глядел в землю. «Ишь ты, упрямый какой, — подумала Анна. — А глядеть — овца овцой! Ну да ладно, посерчаешь, да и отойдешь! А Домнашка-то дура... Господи!»
— Ну что ж ты молчишь, Митрий? — еще ласковее обратилась она к Митрию. — Аль не по нраву мои речи, — так скажи, я и замолчу,
— Нет, ты вот чего, тетка Анна... — начал Митрий. — Это тебе спасибо, что стараешься... а только не говори ты мне про нее сейчас... Пусть оно того... пройдет немножко... а сейчас, ей-богу, и вспомнить про это тошно, право слово!
— И впрямь! — вступился Филипп. — Ты уж больно пристала! Прямо по больному-то да горячим... это до кого ни довелись...
— А я лучше вот чего... — продолжал Митрий, ободренный заступничеством Филиппа. — Мне бы уй-тить куда-нибудь денька на два, на три... я бы отдохнул... А то страсть тяжко... да и на улицу срамно показаться. Вот как она меня осрамила, подлая! — с внезапной вспышкой злости воскликнул он.
— Ну-ну-ну! — затараторила Анна, чувствуя, что действительно уж очень сильно задела «по больному горячим». — Что ж, и хорошее дело! И сходи куда-нибудь... в городе-то бывал когда?
— В губерни-то? Не бывал.
— Ну вот и ступай! Я тоже ходила как-то к угоднику. Так вот где благолепие, вот где красота, и про горе забудешь! Что же, сто верст молодому не бознать что, — живо отмахаешь.
— Поглядишь по крайности на губерню! — вставил Филипп.
Митрий оживился и повеселел. И вправду, отчего бы ему не сходить в Воронеж? Он давно уже собирался; вместе с Сенькой как-то думали пойти, да что-то помешало. Сходит на могилку Кольцова, посмотрит, как люди в городе живут, что за народ там...
— Пойду! — сказал он решительно.
— И ступай! — поддакнула Анна. — Кстати, послезавтра Петры и Павлы, у нас престол, загуляют, запьют на три дня, у тебя и время-то не пропадет! Сходишь любехонько!
— И пойду! — повторил совсем развеселившийся Митрий. — Ну-ка, Филипп, покурим еще! Тетка Анна, пойдем и ты со мной?
— Ой нет, куда уж мне!
— А что, же? Ты говоришь, бывала там? Вот оно вместе-то и веселей, за милую бы душу сходили. А то ну как я там потеряюсь?
— Нет уж, Митрий, я не пойду! Да как же это я пойду, ты сам подумай. Кто за меня здесь управится-то? Праздник, престол... и пирожков надо затеять, и бражку слить, — бедно-бедно, а надоть все по-православному.,,
— У нее одно на уме — пироги! — засмеялся Филипп.
— Смейся, смейся, старый хрыч, сам небось трескать будешь! Да не больно разъешься пирогов-то ноне» мучки-то своей давно нетути — покупаем; пшено дорогое, и ума не приложу, как праздник справить...
И Анна, сев на своего любимого конька, пустилась в бесконечные хозяйственные вычисления и соображения. Митрий встал.
— Ну, пойду теперь, покажусь домой! — сказал он, прощаясь с хозяевами. — Спасибо за хлеб за соль, за ласку!
— Не на чем, не на чем! Тебе спасибо! — кричала Анна, провожая Митрия. — Заходи прощаться-то, как в город пойдешь. А учительше скажи, что я ей яичек в гостинец принесу, дай бог ей здоровья! Эдакое лекарство полезное!..
— Обмяк парень-то! — сказала она Филиппу, возвращаясь в избу. — Даве думала, и приступу к нему нету, ан ничего. Пущай, правда, пробегается... только бы эта дурища Домна его опять не растревожила!
— Ну уж и ты тоже!.. Все вы, бабье, на одну колодку... Ишь, пристала даве, — парень белый весь сидит, а она точит, она точит, чисто сорока белохвостая!
Когда Митрий пришел домой, там тоже уже позавтракали. Анисья мыла горшки, мужики собирались на работу, Домны не было. Она даже завтракать отказалась, безвыходно сидела в клети и потихоньку выла. При входе Митрия все глаза с любопытством устремились на него; Митрию стало от этого немножко конфузно, но он постарался не показать этого и принял такой вид, как будто ему на все наплевать.
— Где это ты шляешься? — сурово заговорил Иван. — Рабочая пора, а он лытает! Больно рано праздновать-то зачал.
— Я не праздновал, я у Филиппа был, — возразил Митрий, начиная чувствовать досаду. — У него корова захворала... я ему помогал.
— Ишь ты, знахарь какой выискался! — ядовито заметил отец. — Своего дела по горло, а он по чужим людям шлындает. Коли не хочешь дома жить, ступай в батраки...
— И то уйду.,, — внезапно бледнея, вымолвил Митрий. — В город уйду... житья вы мне не даете... брань да попреки, да... уйду! — крикнул он, уже не владея собой. Крикнул и сам испугался своих слов. В избе наступило зловещее молчание; все притихли и со страхом глядели на Митрия. Иван как-то вдруг весь съежился, побледнел и растерянно смотрел на сына.
— Это что же?.. Значит, в разделку, что ли, хочешь идти? — нетвердо произнес он.
Митрию стало жаль отца, и в душе он раскаивался в своих грубых и злых словах.
— Не в разделку... зачем в разделку? — сказал он мягко. — Мне ничего не надо... я только говорю, — житья мне нету... тут жена донимает, а тут... эх, батюшка! Ты думаешь, мне сладко? От хорошего хорошего не ищут...
— Ну, что ж, иди, иди... —< продолжал Иван убитым голосом. — Иди, разоряй отца-то... нонче старики не нужны стали... Иди, живи по-своему... а мы с матерью суму наденем да в кусочки пойдем... чего на нас глядеть? Мы свое отжили... Идите с богом... тащите все! Владайте!..
Иван совсем раскис. Глядя на него, и Кирюха засопел носом, а Анисья побросала горшки и начала сморкаться. Призрак семейного раздела и сопряженных с ним скандалов, неприятностей, разорения грозно встал перед ними, и Митрий, из жертвы превратившийся вдруг в обидчика и разорителя, совсем растерялся.
— Батюшка! — воскликнул он. — Да я нешто в разделку? Я так пойду... На праздники только... пойду в город и опять приду... Да нешто я, господи!.. Да нешто мне нужно? Да ведь я...
Но Иван продолжал бормотать свои жалостливые, бессвязные речи, Анисья громко всхлипывала, Кирюха сопел все сильнее, и даже невозмутимая Николавна, глядя на Митрия из-за стана, укоризненно качала головой. Смущенный Митрий, видя, что с ними сейчас ничего не сговоришь, тихонько вышел из избы и принялся оттачивать косу. Он сам не рад был, что поднял всю эту историю, и в то же время злость против жены, которую он считал причиной семейной неурядицы, разгоралась в нем все пуще и пуще.
На другой день вечером, вернувшись с поля, Митрий обратился к матери:
— Мамушка, ты мне ноне собери чего-нибудь в мешочек... хлебца положи, рубаху чистую... я завтра с чем свет в город пойду.
— Зачем идешь-то? — сказала Николавна сурово.
— Скушно мне, мамушка! — с горечью воскликнул Митрий. — Нешто бы я ушел, кабы дома было хорошо? Пойду, разгуляюсь... авось полегчает... а то, ей-богу, стыдно на улицу глаза показать... до чего она меня довела, змеища!
— Сам виноват! Книжки да книжки, а про жену и думы нету. Она баба молодая, ей тоже обидно... Вот и задурила!
— Да ведь, мамушка, ведь нешто я обижал ее когда? Ведь я-то хотел все по-хорошему, она сама зачала... Все косится да все фыркает, чего скажу — не слухает. Опротивела она мне! А тут уж вон до чего... чего сроду не было... до драки довела! На все село ославила... к учительше побежала...
При этом воспоминании он зажмурился и затряс головой, как от мучительной боли. Мать в раздумье на него глядела.
— Неладно, неладно, Митрий... А ты бы ей поговорил, пощунял... може, она и одумается. А эдак негоже... чай, жена она тебе — не чужая... Она вон и сама чует, что неладно сделала... не пьет, не ест, тоскует... И ее пожалеть надоть.
Митрий хотел было возразить, но в эту минуту в избу вошла Домна, и мать с сыном замолчали. Домна подозрительно поглядела на них своими опухшими от слез глазами и села в угол. Все эти дни она не переставая ревела, и странные для ней самой мысли начали появляться в ее огрубелом мозгу. Вспоминалась ей вся жизнь с Митрием с самого начала; вспоминалось, какой он прежде был ласковый, как разговаривал с ней, как жалел ее во время первой беременности и как она сама вместе с другими смеялась над ним, называла его «дурачком», делала ему все наперекор.
Смутное сознание, что она сама виновата в семейном разладе, пробуждалось в ней... но она еще не хотела сдаваться и старалась уверить себя, что во всем этом виновата учительша, злая разлучница. Может, у них и не было ничего с Митрием, а все-таки она небось шушукала что-нибудь ему да подзуживала, — дескать, ваши бабы деревенские и такие, и сякие, и неряхи, и лохмотницы... А мужика долго ли с толку сбить? Вот он и пошел на жене взыски-рать.., и довел ее до греха, — она тоже ведь не деревянная. В конце концов Домна и себя и Митрия оправдала, и если бы муж подошел к ней и приласкался, она бы все ему простила. Но Митрий не подходил, и Домна не знала, что ей делать, чтобы помириться с мужем и заставить его забыть жестокие слова: «я тебе не муж, ты мне не жена»...
Николавна начала собирать сына в дорогу. Она положила в мешок полковриги хлеба, соли в тряпочке, чистые онучи и перемену белья. На Домну никто не обращал внимания, точно ее тут и не было, и она терзалась, глядя, как Николавна роется в ее собственной укладке, рассматривает на свет разные принадлежности Митюхина белья, обсуждает, что положить, что нет, а ее, жену и Митюхину хозяйку, и не спросят и не замечают... Наконец Домна не вытерпела и решила вмешаться.
— Матушка, ты что же это рубаху-то некатаную кладешь? — сказала она развязно и взяла из рук старухи рубаху. — Дай-кась, я ее сейчас выкатаю...
Но Митрий выхватил у нее рубаху и, отдавая ее опять матери, сказал грубо:
— Не надо... Клади, матушка! И так хорошо.
Бедная Домна опустилась на лавку, сердце ее разрывалось от горя. Ей хотелось завыть на все село, но она скрепилась и в безмолвном отчаянии глядела на сборы мужа. К довершению всех ее несчастий оказалось, что у Митрия нет ни одной крепкой рубахи, — у одной ластовицы вырваны, у другой ворот оторван, у третьей нет рукава... Трудно описать, что происходило в душе Домны, когда она увидела, что свекровь, укоризненно качая головой и хмурясь, взяла иголку и села наскоро подшивать прорехи.
— Ох, глаза-то плохо видят! — ворчала она про себя. И нитку ничем не вдену.
— Да брось, матушка! — нетерпеливо сказал Митрий. — И так сойдет.
— Ну, что же в рваном-то идти? Кабы холостой был, а то женатый; люди увидят, смеяться будут!..
Эти слова, не без умысла сказанные, переполнили чашу,.Домна вскочила, хлопнула дверью и ушла в клеть, где снова принялась выть. Приходила Анисья, звала ее ужинать, — она не откликнулась; маленький Ванька где-то кричал на дворе и просился к мамке, — она и к Ваньке не вышла.
Ужин прошел невесело, в молчании, только маленькие ребятишки, ничего не понимая в семейной ссоре, исподтишка шалили и хлопали друг друга ложками по лбу, да Иван, поглядывая на приготовленный для Дмитрия дорожный мешок, пробуркнул что-то насчет тех, которые возвращаются из города «босыми», а то так и без носа. Кирюха попробовал было фыркнуть, но увидев, что отец насупился, сконфуженно умолк и сделал постное лицо.
После ужина Митрий взял свой узелок и ушел спать на двор, на телегу. Ему долго не спалось; было жарко, кусали блохи, и все думалось о завтрашнем путешествии. Мерещился большой красивый город, большие дома, церкви, незнакомые люди, кладбище, где схоронен Кольцов. «Везде побываю, все осмотрю...» — думал он, волнуемый радостными чувствами. Наконец он успокоился и задремал. Ему уже начало что-то сниться... вдруг легкий шорох у телеги и чей-то вздох разбудили его.
— Кто здесь? — спросил он, вскакивая в испуге.
— Это я, я... — прошептал жалобный голос.
Митрий вгляделся и узнал Домну. Она стояла у телеги, скорчившись и всхлипывая; по лицу ее текли Слезы, вся она дрожала.
— Митя... а Митя! — заговорила она шепотом, прерываемым рыданиями. — Я, Митя, больше не буду... право слово! Митя, а?.. Не ходи в город-то, Митя...
И она пыталась схватить Митрия за руку. Но рассерженный Митрий оттолкнул ее от себя и опять улегся в телегу.
— Пошла ты от меня!.. — сказал он сурово. — Не лезь ко мне... а то совсем уйду и не вернусь... опротивела ты мне, как горькая редька...
Он отвернулся и зажмурился, но заснуть ему так и не удалось, и долго еще он слышал вздохи и плач Домны.