на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



3

Любовные похождения шевалье де Фобласа

Любовные похождения шевалье де Фобласа
Было около пяти утра. На рассвете мы въехали на территорию Франции. Всякий путешествующий по стране, в которой он совершил возмутительный поступок, воображает, что его тут же узнают и разоблачат. Ему мнится, будто все прохожие читают написанную у него на лбу историю его преступления... «Вовсе не мудрено, что на монахиню, которая мчится в почтовой карете, внимательно смотрят», — успокаивал я себя в окрестностях Лонгви, первой пограничной станции, где я впервые заметил, что на меня обращают внимание. Эти мысли меня успокоили, и я отдался обманчивой сладости сна, увы, слишком короткого. Через несколько сотен шагов мою карету окружили. От шума резко распахнувшихся дверец я открыл глаза и не успел опомниться, как на меня набросились, схватили и связали. Стражники, то ли слишком почтительные, то ли невнимательные, уважая мой пол и одежду или воображая, что монахиня не может быть вооружена, не стали меня обыскивать. Но эти богохульники осмелились осквернить мое черное кисейное платье, накрыв его походным плащом, и не побоялись набросить на мое монашеское покрывало грубую кощунственную тряпку. Начальник отряда развязно уселся рядом со мной, велев кучеру трогать.

Куда меня везли? Неумолимый страж, не спускавший с меня глаз, был глух и нем; его не трогали ни вопросы, ни жалобы. Тряпка, накинутая мне на голову, пропускала мало света, я почти ничего не видел. И лишь по стуку конских копыт, раздававшемуся в моих ушах, можно было предположить, что мою карету сопровождают солдаты. Один раз, когда отряд остановился на минуту, вероятно, для того, чтобы оседлать новых лошадей, я услышал, как кто-то явственно произнес имена Дерневаля и мое. Куда меня везли?

Проклятая карета все катилась, и мы больше не останавливались. Позднее я рассчитал, что мы были в пути примерно тридцать шесть часов; тридцать шесть веков не тянулись бы дольше! Какое ужасное беспокойство терзало меня! Какие мысли приходили в голову! Я представлял себя окруженным судьями; я слышал страшный приговор; я видел роковой эшафот. Какое положение!17 Я дрожал не только за себя, нет, мой отец, я думал о письме, оставшемся на моем столе, о письме, в котором я обещал вам скоро вернуться. Увы, возможно, вашему сыну не суждено уже обнять вас!

Не одного себя я жалел, нет, моя юная жена; я думал о твоих прелестях, о нашем коротком браке, о сладких и столь внезапно порванных узах. Предполагая, что моя жалкая погибель не повлечет за собой твоей преждевременной смерти, я уверял себя, что ты останешься верна моей памяти, что никогда никто не похвастает тем, что женился на вдове Фобласа. О моя Софи, я сожалел о судьбе пятнадцатилетней женщины, осужденной на скуку вдовства, которое могло продлиться целых полстолетия, о судьбе женщины, принужденной долго раскаиваться в наслаждениях двух ночей!

Наконец мы приехали, меня вытащили из кареты и куда-то понесли. Я ничего не видел из-за тряпки на моем лице, не мог в темноте ночи освоиться с местностью. Мои глаза бездействовали, зато я с любопытством и тревогой напрягал слух. Я слышал стук дверей, визг задвижек, скрип калиток; вот раздались быстрые шаги многих людей, сбегавшихся со всех сторон. Меня внесли куда-то, где было холодно и сыро, усадили в громадное деревянное кресло; в некотором отдалении кто-то шептал слова, которых я не мог разобрать; в моих ушах гудел глухой рокот голосов, звучавших в большом помещении, вероятно, обыкновенно безлюдном.

Кто-то подошел ко мне, наклонился к моему уху и очень нежным тоном сказал слова и утешительные, и страшные:

— Великий Боже, что будет с вами? Сумею ли я спасти вас?

Через мгновение я услышал звук похоронного колокола; мне показалось, что меня окружила толпа людей. За гулом последовала глубокая тишина, длившаяся несколько секунд. Моя душа замерла, мое воображение заработало с новой силой. Какое-то доселе неведомое чувство... Что ж, сознаюсь: мне стало страшно!18 Высокий голос нарушил наконец ужасную тишину и велел мне прочитать Ave Maria. Я трижды заставил повторить это странное приказание, и три раза мой язык отказался повиноваться. В смятении я не мог вспомнить ни одного слова молитвы. Кто-то затянул молитву, и я повторял ее за ним слово в слово. Потом последовал короткий допрос, протокол которого я здесь привожу:

— Откуда вы приехали?

— Разве я знаю? Спросите у тех, кто привез меня.

— Что вы делали с тех пор, как покинули нас?

— Вас? Мне кажется, я не знаю этого места. Где я?

— Разве не вы соблазнили мадемуазель де Понти?

— Мадемуазель де Понти? О Софи!

— Да, Софи де Понти: вы знаете ее?

— Я слышал, как о ней говорили. Если бы я был с ней знаком, я стал бы обожать ее, но не соблазнять!

— Знаете ли вы шевалье Фобласа?

— До меня доходило это имя.

— Знаете ли вы Дерневаля?

— Нет.

Это «нет», повторенное многими голосами, разнеслось по помещению.

— Не Доротея ли ваше имя?

— Нет.

Это вторичное отрицание произвело более сильное действие, чем первое. Голос, допрашивавший меня, продолжал:

— Снимите с нее эту тряпку, поднимите покрывало.

Приказание исполняется, и что за поразительная картина открывается передо мною! Я сижу напротив алтаря, а справа и слева от меня на длинной скамье сидят полукругом пятьдесят или даже больше... Я не верю своим глазам! Нет, это не сон, не плод больного воображения. Я наяву вижу пятьдесят монахинь, вижу, как они разглядывают мое лицо, и слышу, как они хором восклицают:

— Это не она!

— Это не она! — повторила монахиня, которая, очевидно, возглавляла собрание. — Дело осложняется, — продолжала она, подумав. — Нужно сегодня же вечером написать старшим. Завтра мы получим ответ. До тех пор пусть она посидит в темнице, и пусть одна из сестер сторожит ее.

Четыре молоденькие послушницы подняли меня. Я не противился; во-первых, меня не развязали, а во-вторых, такой способ передвижения был мне приятен. Вдобавок, за мною последовали и все остальные женщины; я с удовольствием разглядывал их. Среди большого числа этих женских лиц я заметил очень почтенные с виду и на редкость древние. Кожа у них была всевозможных оттенков: белого, серого, желтого, зеленоватого, светлого и темного; одно лицо было как у всех, другое необыкновенно, третье смешно, но исподтишка я разглядывал также такие молодые и хорошенькие личики! Их вид окончательно рассеял роковые мысли, которые только что вселяли ужас в мою душу, и, хотя положение еще не давало повода для успокоения, честное слово, я перестал терзаться. Ничего не поделаешь, уж я так создан! В каких бы затруднительных обстоятельствах я ни оказался, рядом с женщинами я всегда забываюсь.

Между тем меня несли по длинному подземелью при свете факелов; в конце его я увидел часовню. Рядом с ней открыли келью, которая походила на темницу лишь по названию. Это была просто маленькая каморка; в ней стояла кровать, на которую меня и положили. Зажгли лампу. Сестре Урсуле дали стул, и старые монахини, уходя, строго приказали ей до утра молиться подле меня.

О, благодарю тебя, моя звезда! Изо всех замеченных мною красавиц Урсула была самой очаровательной. Какая нежность, какой румянец, какая свежесть! Сколько кротости в робком взгляде! Какая невинность на светлом челе! Если человек не встречал Софи, он нигде больше не увидит такого прелестного лица, как у Урсулы, и с того дня, когда в объятиях счастливого возлюбленного мадемуазель де Понти сделалась самой прелестной из женщин, Урсулу следовало бы провозгласить самой милой из девушек.

Хоть я и был пленником, но испытывал только одно беспокойство, а именно: сильное влечение к этой трогательной красавице. Я очень устал, однако и думать забыл о сне. И как можно было спать? Фоблас, товарищ Розамбера, послушный ученик госпожи де Б., здесь ты должен оказаться достойным твоих учителей! Возможно, победа будет нелегкой, но вот награда, которую приготовил случай для твоего красноречия: очаровательная девушка и свобода! И если когда и можно счесть простительным грех обольщения, это именно такой случай.

Любопытный прелат, внимательно читающий у камелька эту скверную книгу, если вы так же легкомысленны, как ее юный автор, заполните сами шесть следующих страниц, но берегитесь цензуры:*19 она не позволяет печатать все что угодно..................................................................................................................

Я связал прелестные ножки Урсулы; я скрутил ей руки веревками, которые она сняла с меня, и с сожалением скомкал платок, которым должен был заткнуть ее ротик.

— Погодите, — сказала она, — одно мгновение! Я хочу повторить вам последние наставления, которые вы должны крепко запомнить. При свете этой свечки войдите в подземелье, по которому мы пришли сюда, в нескольких шагах отсюда поверните налево. Вскоре вы придете к тяжелому люку, вам придется его поднять. Во дворике, под навесом, вы найдете лестницу садовника. Наконец вот этим ключом вы откроете калитку знакомого вам сада. Да хранит вас небо! Ах, я забыла еще одну необходимую предосторожность, я позабыла о ней, потому что она касается только меня! Чтобы не вызвать никаких сомнений в том, что вы силой вырвались отсюда, выйдя из темницы, бросьте один из ваших пистолетов. Идите, мой ангел, спешите, уже поздно! Прощай, божественный юноша. Мед не слаще твоих речей. Огонь твоего взгляда сжигает мое сердце, моя душа покоится в твоей. Закрой мне лицо и поспеши уйти.

С большим трудом я заставил себя повиноваться, но делать было нечего. Я запихнул в прелестный рот платок и закутал голову Урсулы так, чтобы казалось, будто он заглушал ее крики. Затем, не теряя времени на бесполезную благодарность, я покинул мою освободительницу, спокойный за нее, но еще страшась за себя. Посудите, какая радость охватила меня, когда я счастливо миновал подземелье, вылез из люка, пересек дворик, открыл калитку и очутился в саду; я узнал его и, без сомнения, читатель тоже20. Я приставил деревянную лестницу к стене, через которую мы с Дерневалем так часто перелезали, далее простиралась улица ***, я рассчитывал уйти по ней. Вот мой флигель, вот тенистая аллея. Не бьется ли ваше сердце, читатель? Мое трепещет, и слезы застилают мне глаза. Я вижу милую аллею, на которой вздыхала моя кузина. Какие чувства испытываю я! К благоговейному волнению и уважению примешивается нежность. Эти места полны ее присутствием и памятниками нашей любви. Здесь она мечтала в тот день, когда я пел ей песню, там она упала в обморок, вон туда я ее отнес. На этой скамейке она сидела в часы отдыха, переглядываясь со мной. Там я встречался с ней почти каждый вечер, тут, отдаваясь чувству, мы часто соединяли наши вздохи и слезы. Дальше... Да вот он, вот! Я приветствую его радостным восклицанием; вы видите тот благословенный каштан, дерево, освященное ее последним сопротивлением и моим торжеством? Мой благодетель и заступник, я поцелую твои ветви, а на твоем стволе вырежу мой вензель и вензель моей жены. Моей жены! Ах, когда мы были только влюбленными, мы были вместе, теперь мы муж и жена и стонем в разлуке! В разлуке! Я полечу к ней! Великий Боже, скоро рассвет, и, если меня застанут здесь, я погиб.

Я подбежал к лестнице, но с трудом поднялся по ней; мне мешало длинное платье, которого я не снял по настоянию Урсулы. Очутившись на стене, я выглянул на улицу и увидел караульных. Я быстро спустился, не зная, как теперь быть. Попытаться скрыться у Фремона, где меня хорошо помнили, было бы слишком рискованно, а кто занимал дом, стоявший рядом, я не знал. В любом случае, оставаться в монастыре нельзя; итак, я решился приставить мою лестницу дальше.

Я хотел было сбросить просторную одежду, стеснявшую мои движения, чтобы как можно скорее перелезть через стену, но послышался шорох, испугавший меня, и, не раздевшись, я взлетел на стену, сел на нее и втащил лестницу наверх, чтобы перекинуть ее на другую сторону. В ту минуту, когда я поднял ее, мне показалось, что у калитки сада кто-то стоит. Я перепугался, мои руки задрожали, лестница вырвалась из них и с шумом упала, а я в очень неудобном платье остался верхом на стене. К счастью, прыжок ничуть меня не смущал. Времени на раздумья не осталось. Я ринулся вниз, в чей-то садик.

Услышав шум, из-за куста вышла молодая девушка, которой я раньше не заметил. Сначала она направилась прямо ко мне, потом остановилась, будто испугавшись и удивившись, и закрыла лицо руками, прежде чем я приблизился настолько, чтобы ее рассмотреть. Я успокаивал прелестную незнакомку и, умоляя о помощи, целовал то одну, то другую ее маленькую ручку, которыми она закрыла свое личико и которые я силился оторвать от этого по видимости миленького личика, чтобы в него заглянуть.

— Монахиня! — произнес вдруг кто-то. — Значит, он переоделся в монахиню. Ах, негодяй, я отучу тебя увиваться за моей возлюбленной!

Обернувшись, чтобы посмотреть, откуда донесся голос, я ощутил нечто очень неприятное. Без уважения к моему платью, меня от души угощали палочными ударами, пока я не вытащил пистолет. Вы увидите, сумел ли я отомстить за свою поруганную честь.

На меня нападало трое. Едва я отступил на несколько шагов и показал им страшное оружие, враги опустили палки. Первому из моих противников было лет четырнадцать—пятнадцать. Я узнал в нем одного из тех милых мальчиков, одного из тех изящных жокеев21, которые величественно сидят на верху огромных кабриолетов, строят рожицы прохожим, обрызганным грязью, разлетающейся из-под колес экипажа их господина, и тонким голосом кричат «Берегись!», давя всех встречных. Я лишь мимоходом взглянул на второго. Это был один из тех рослых, дерзких и трусливых негодяев, которых роскошь отрывает от деревни. Мы, люди светские, платим им за то, чтобы они играли в карты и спали на стульях в наших передних, за то, чтобы они бранились, напивались и насмехались над нами в людских, а также за то, чтобы они тратили в кабаках деньги хозяина, а на чердаке обнимали горничных хозяйки. Третий привлек все мое внимание: он был одет просто и изысканно, небрежно и красиво; его манеры отличались благородством и грацией; даже испуганный, он не утратил достоинства. Я понял, что он господин двух других.

— Сударь, если вы осмелитесь сделать хоть шаг, если вы позволите себе двинуться, если ваши люди попытаются воспротивиться мне, я вас убью. Прошу вас, скажите: вы дворянин?

— Да.

— Ваше имя?

— Виконт де Вальбрён.

— Виконт, я не назову вам своего имени; поверьте лишь, что я не менее знатен, чем вы. Не знаю, окончится ли счастливо для вас приключение, начало которого было для меня столь неприятно. Вероятно, вы ждали кого-то другого, но оскорбили меня; вы, конечно, знаете, что оскорбленная честь требует крови. К несчастью, я тороплюсь и у меня лишь один пистолет, однако, если вам угодно, мы можем здесь же разрешить нашу ссору. Прошу вас прежде всего отослать вашего слугу и вашего ездового.

Де Вальбрён сделал знак, и слуги удалились. Я через секунду подошел к виконту и протянул ему сжатый кулак.

— Внутри несколько монет: чёт или нечет? Если угадаете, я отдам вам пистолет, и вы выстрелите в меня; если не угадаете, предупреждаю вас, виконт, вы погибли.

— Чёт, — сказал он.

Я раскрыл руку.

Он угадал.

— Прощай, отец! О моя Софи, прощай навсегда!

Вальбрён взял пистолет и воскликнул:

— Нет-нет, вы увидите вашего отца и Софи! — Он выстрелил в воздух и упал передо мной на колени. — Удивительный молодой человек, скажите, кто вы? Какое благородство, какая неустрашимость! Мне нет прощения за то, что я оскорбил вас. Но поймите, виной всему лишь случайность, и согласитесь простить меня.

Я попытался поднять его.

— Сударь, — продолжал он, — я не встану, пока вы не успокоите меня.

— Виконт, вы просите у меня прощения, подарив мне жизнь! Верьте, что я ничуть не сержусь и буду рад заслужить вашу дружбу.

— С кем имею честь говорить?

— Я не могу вам этого сказать, но я открою вам мое имя в более счастливое время. Позвольте мне уйти.

— Как, в платье монахини? Войдите в дом, я велю дать вам приличное платье, вы будете готовы через мгновение.

В самом деле, я не мог уйти в монашеском одеянии и потому, не раздумывая, принял предложение виконта.

Между тем виновница происшествия, молодая девушка, стояла в некотором отдалении и не говорила ни слова. Де Вальбрён позвал ее. Она подошла, по-прежнему закрывая лицо руками.

— Какая стыдливость, — сказал виконт, — как это мило! Вы понимаете, милочка, что меня вы не обманете такими ужимками... Я соглашался порой уступать вас моим друзьям, как это принято в маленьких домиках22, но мы условились с вами, что без моего разрешения вы не будете никому отдаваться, и вы понимаете, что ваш господин не желает быть соперником цирюльника. Раз он вам нравится, пусть он вам и платит. Сегодня же вечером мы простимся, мадемуазель Жюстина...

При звуке имени, которое столь сладко прозвучало в моих ушах, я прервал де Вальбрёна:

— Ее зовут Жюстиной? Как странно... Господин виконт, позвольте мне рассеять одно сомнение!

Он ответил, что это доставит ему удовольствие. Я подошел к молодой девушке и раздвинул ее чересчур усердные ладошки. Было уже достаточно светло; я узнал милую, круглую, смазливую мордашку, заманчивое воспоминание о которой порой смущало меня.


Фоблас. Это ты, малютка?

Жюстина. Да, господин де Фоблас, это я.

Виконт де Вальбрён. Де Фоблас! Он красив, благороден, смел и великодушен! Думая, что наступил последний час его жизни, он звал Софи. Я должен был сейчас же узнать его. — Он подошел ко мне и взял меня за руку. — Храбрый и великодушный шевалье, вы оправдываете вашу блестящую репутацию. Я не удивляюсь, что из-за вас стала известной одна очаровательная женщина. Но скажите, как вы сюда попали? Как вы решаетесь показываться в столице после дуэли, наделавшей столько шума? Вероятно, вас влечет сильное чувство! Господин шевалье, подарите мне ваше доверие и смотрите на виконта де Вальбрёна как на самого преданного из ваших друзей. Прежде всего, куда вы направляетесь?

Фоблас. В гостиницу «Император» на улице Гренель.

Виконт. В гостиницу, в такой населенный квартал Парижа? Берегитесь, вас узнают. Вам нельзя выходить на улицу! Вы не пройдете и двадцати шагов, как вас арестуют.


Возможно, виконт был прав, но я чувствовал лишь одно: горячее желание приблизить миг свидания с Софи. Итак, я настаивал.

— Ну хорошо, — сказал он, — но, по крайней мере, позвольте мне, пока вы будете переодеваться, отправиться на разведку. Жюстина, проводите шевалье в уборную, откройте для него мой гардероб, позаботьтесь, чтобы у него было все необходимое.

Когда виконт ушел, я спросил у Жюстины, что это за место и чем она тут занимается.

— Это, — отвечала она с запинкой, — маленький домик, в который виконт приезжает развлечься...

— Понимаю, в этом храме наслаждения ты идол, которому курят фимиамы. Мадемуазель, вы достаточно для этого красивы!

— Господин де Фоблас, вы мне льстите!

— Каким образом твоя судьба так сильно изменилась в столь короткое время?

— Ах, приключения маркизы придали мне известность, три недели все меня домогались, но господин де Вальбрён показался мне милее остальных.

— Милее? А между тем ты уже сыграла с ним недобрую шутку.

— Ничуть, уверяю вас, просто он страшно ревнив.

— Ну а цирюльник?..

— Фу, какой ужас! Разве я могу думать о подобном?

— Вот как, Жюстина, ты стала горда? Но что ты делала так рано в саду?

— Я вышла подышать воздухом, всего лишь подышать воздухом. Впрочем, если виконт рассердится, тем хуже для него, я без места не останусь.

— Место? В одном из тех домиков, в которые приезжают развлечься?

— Что ж, я хочу устроить свою судьбу. Неужели вы желаете, чтобы я всю жизнь оставалась горничной? Я предпочитаю быть любовницей господина, который обеспечит меня и...

— Вот это называется благоразумный образ мыслей! Однако ты изменила нашей любви. Ты совершенно забыла меня, неблагодарная малютка!

— О нет, — ответила она ласково. — Я очень рада видеть вас. Будьте уверены, что вас будут любить всегда, когда вы только захотите, и всегда бескорыстно.

— Детка, твои слова очень нежны, и поступаешь ты благородно, но у меня есть еще несколько сомнений. Послушай, этот Ла Жёнес...

— Не будем о нем говорить.

— Напротив, поговорим о нем; не лги мне. Он должен был на тебе жениться? Неужели ты бесчеловечно прогнала своего жениха?

— Конечно, — со смехом ответила она, — теперь я выхожу замуж только за господ.

Я хотел продолжить разговор, но вернулся де Вальбрён.

— Не выходите из дома, — сказал он. — Улицу сторожат. Я видел караульных и людей очень подозрительного вида. Проведите здесь день, я соберу моих друзей и в середине будущей ночи приду за вами вместе с ними. Если вам угодно оказать мне истинную услугу, согласитесь остановиться в этом доме, сюда никто не посмеет ворваться. В мое отсутствие вы, Жюстина, будьте здесь хозяйкой; я приказываю вам относиться к шевалье, как вы относились бы ко мне, и ради него прощаю вам ваши утренние прогулки. Жюстина, я оставляю в ваше распоряжение моего жокея и Ла Жёнеса.

— Вот как, господин виконт, выходит, рослый малый, который был с вами в саду, Ла Жёнес?

— Вы его знаете?

— Да, если он прежде жил у маркиза де Б. Скажи, Жюстина, это тот самый?

— Да, господин Фоблас. Он такой хороший слуга...

— Это ты рекомендовала его господину виконту?

— Да, господин Фоблас.

— Отлично, детка, отлично. Ты сделала прекрасный подарок виконту.

Перед тем как проститься, де Вальбрён предупредил, что велит тщательно закрыть на засовы все двери, и напоследок посоветовал мне никого не впускать.

Оставшись со мной наедине, Жюстина застенчиво спросила, каким развлечением я думаю заполнить утренние часы.

— Детка, если бы мне не хотелось спать, я охотно бы позавтракал. Прикажи приготовить мне постель и позаботься, чтобы, проснувшись, я нашел хороший обед.

Она побледнела, вздохнула, даже чуть не прослезилась и сказала печально:

— Значит, вы сердитесь на меня?

— Нет, малютка, не сержусь, но мне надо отдохнуть.

Она опять горестно вздохнула, взяла меня за руку и отвела в удобную, изысканную спальню, дышавшую любовью так же, как памятный будуар. Я тоже вздохнул, но вздохнул из-за воспоминаний. Жюстина, казалось, размышляла о чем-то, внимательно разглядывая меня. Я попросил ее уйти, и мне пришлось дважды повторить свою просьбу. Наконец она повиновалась, бросив на меня взгляд, который был красноречивее тысячи упреков.

Я прилег, и вскоре мне подали чашку шоколада. Тронутый вниманием хозяйки дома, я решил поблагодарить ее; дверь отворилась, и она вошла, одетая только в легкое газовое платье. Утонченная, точно знатная дама, Жюстина приказала закрыть ставни, чтобы в комнату не проник свет. Занавеси из желтой тафты задернули, перед зеркалами поставили свечи, в курильнице зажгли благовония. Все это делалось молча, на мои многократные вопросы не последовало ни единого ответа, но едва слуга ушел, Жюстина сказала, что обязана повиноваться виконту и что ей больше всего хочется помириться с шевалье. Быстрее молнии она бросилась ко мне, нежнее зефира обняла меня и менее чем через секунду заставила забыть и цирюльника, и Ла Жёнеса, и... Не бойся, моя милая жена, я не помещу твоего глубокочтимого имени возле презренного имени прислуги.

Читатель, мне кажется, вы ропщете и перебираете множество причин, по которым мне следовало устоять, но вы не говорите, что я должен был для этого сделать; я же отвечу вам лишь одно: предприимчивая Жюстина удержала меня в своих объятиях... Если вы и вправду умеете не поддаваться таким настоятельным и неотвратимым соблазнам, скажите, как вам это удается?

Увы! Возможно, как и я, вы упускаете минуты счастья после бесчисленных тщетных попыток им завладеть. О, как я оскорбил твои прелести, заслуживавшие лучшей участи, моя маленькая Жюстина! И ты не была ни в чем виновата; ты была уступчива, терпелива, покорна, а между тем увидела меня слабым, вялым, жалким. Полный упадок, вогнавший меня в краску и опечаливший Жюстину, несомненно, был следствием того, что я тридцать шесть часов, снедаемый тревогой, мчался в плохой карете, питался одним святым духом и ночь напролет вел весьма оживленный разговор с прелестной монашкой... Мы все болтали и болтали, как всегда в подобных случаях в монастыре.

— Ах, — сказала наконец бедняжка тоном, в котором слышались смущение и удивление, — ах, как вы переменились, господин де Фоблас!

Мне подумалось, что это восклицание простодушной Жюстины заключало в себе горькую правду о настоящем, но в то же время говорило и о прошлом, однако я был не в силах оправдываться и без лишних слов предпочел заснуть.

Жюстина не мешала мне спокойно спать, вероятно, вполне уверенная, что, разбудив меня, ничего не выиграет. Однако она не ушла. Проснувшись, я почувствовал, что она по-прежнему лежит рядом. Свечи были потушены, видимо, я проспал очень долго. Мне показалось, что пора обедать, так как

Любовные похождения шевалье де Фобласа


предыдущая глава | Любовные похождения шевалье де Фобласа | «Мне страсть как хочется, — сказала Жюстина, — помириться с шевалье»