Ложь на бульваре Монпарнас
Украдена из Музея Современного Искусства в Париже в мае 2010 года.
Текущий статус: картина уничтожена.
Кладбище «Монпарнас» находилось в четырнадцатом аррондиссмане Парижа и соседствовало с бульваром Распай. Тридцать пять тысяч могил и семейных склепов оккупировали девятнадцать гектаров земли – здесь можно было заблудиться, невзирая на схематические изображения, облегчающие поиск участков и мест захоронений усопших знаменитостей. Дождь припустил с такой силой, что мы в очередной раз промокли до нитки, но мой друг отнесся к привередливой погоде с большим пониманием.
– Это уже традиция, – сказала я, ускоряя шаг. – Каждый раз, когда я сюда прихожу, небо обливается слезами. И каждый раз я теряюсь и не могу найти двадцать шестой участок. Видите это могилу?
– Ее невозможно не заметить. Серж Генсбур?
– Точно. Обратите внимание на количество цветов, писем, открыток, сигарет «Gitane»… Любимец публики, Франции и самых красивых женщин. О нем помнят, к нему приходят и не забывают.
– Но я так предполагаю, что ваши цветы не для него.
– Не для него. При всей любви к Генсбуру. Да и цветов у него предостаточно. Мы здесь ради другого человека. Кажется, нам налево, – я неуверенно свернула на широкую аллею. – Однажды я попала сюда вместе с папой. Шел сумасшедший ливень, и я дрожала от холода. Но мы оба знали, что не сдадимся и не уйдем, пока не найдем могилу человека, который был для меня важен. Три с половиной часа поисков – никто из сотрудников не мог подсказать, где он похоронен. Все они неустанно повторяли «двадцать шестой участок», а дальше беспомощно разводили руками в стороны. Мы с папой разделились и бродили поодиночке среди склепов, подавая друг другу знаки и разочарованно пожимая плечами. И вот когда мы окончательно выбились из сил, я увидела скромное беленькое надгробие. Никаких тебе цветов и следов хоть какой-либо памяти. Мне стало так грустно и обидно, что потекли слезы. Но, присев на корточки, я рассмотрела маленький листок бумаги. Дождь немного повредил почерк и оставил синие разводы, но мне все же удалось прочесть текст на французском: «Спасибо, что всегда были моим другом. Анна». Синьор Инганнаморте… Позвольте представить вам человека, который был и моим другом тоже. И всегда будет оставаться им благодаря книгам.
– Мадемуазель… Merd… Простите, но вы меня растрогали. Я к этому не привык.
Мы стояли возле одной из многочисленных могил, затерявшейся среди тысяч других. Разница заключалась лишь в том, что на ней едва заметно выделялись выбитые в определенном порядке буквы: «Guy de Maupassant (1850–1893)». Склонившись над мокрым памятником, я прикоснулась к нему губами и выпустила на свободу букетик нераспустившихся бутонов. Рядом я положила картонную карточку.
– Вы позволите? – поинтересовался Дженнаро, присаживаясь рядом со мной и указывая на записку.
– Да, конечно.
– «Милому другу», – прочел он вслух.
– Вы знали, что он так назвал не только книгу, но и свою яхту?
– Нет. Помню, что он увлекался греблей и женщинами.
– О да, но яхту «Милый друг» Мопассан любил больше, чем женщин. И наверное, сильнее, чем своего наставника Флобера. Мы можем идти, если вы не возражаете.
– Мадемуазель, если хотите, можем побыть здесь еще. Не вижу никаких проблем.
– Дождь очень сильный. Не хочу испортить экскурсию.
– Хорошо, тогда пойдем. И еще…
– Что?
– Спасибо…
На пересечении бульваров Монпарнас и Распай притаилась созданная Роденом статуя Бальзака – это самое сердце квартала, который благодаря своей относительной дешевизне приглянулся богемному обществу в 1920–1940 годах. Здесь прошли последние дни Модильяни и успел поработать Пикассо. Здесь, наслаждаясь французским вином за столиком кафе «La Coupole», Эрнест Хемингуэй написал свою «Фиесту». Брак, Сартр, Шагал, Троцкий, Миллер – и все это лишь десятая часть имен легендарных людей, по-своему любивших квартал Монпарнас и его заведения.
– Итак, синьор Инганнаморте, предоставляю вам право выбора. У нас есть четыре ресторана, которые еще не успели утратить богемный дух, так как их до сих пор посещают истинные французы. В «La Coupole» слегка пованивает рыбой, но там очень красивые декорированные пилоны. «Le Select» – первый американский бар Парижа, который работал по ночам. У них в меню история какой-то местной девицы-проститутки. Ее любили все художники. Только вот имя я забыла: то ли Кики, то ли Куко… Не важно. В этом баре собирались американские эмигранты: Миллер, Хемингуэй, Фицджеральд. И мясо там шикарно готовят. Так… «La Rotonde» часто посещал Троцкий, ну, и лучший из всех «Le Dome» очень люблю я. Все рестораны в шаге друг от друга. Куда пойдем?
– Мадемуазель, вы плавно подвели меня к правильному выбору. В «Le Dome» конечно же.
– Отличный выбор. Но я должна предупредить… Когда вы улетели в Лиссабон, мне вручили брошюру с перечнем туров по Мадейре: я обратила внимание на то, что ланч входит в стоимость экскурсий. Так вот в Париже дела обстоят иначе. В «Le Dome» я смогу угостить вас только рыбным супом… или сорбетом.
– Я бы не советовал вам тратить такие суммы денег на мужчин, – рассмеялся Дженнаро, пропуская меня вперед.
Каждая деталь интерьера «Le Dome» заставляла поверить в то, что в любую секунду твоим соседом по столику может оказаться Пикассо или Эдгар Дега. Желто-красные абажуры отбрасывали мягкий свет на роскошные витражи, встроенные в деревянные перекрытия черно-белые фотографии знаменитых посетителей вызывали ностальгию по временам настоящей богемы, а бордовые портьеры на окнах приоткрывали вид на центральный жизненный нерв квартала – бульвар Монпарнас. Встречающие на входе официанты в черных бабочках, трехэтажные блюда с устрицами и морепродуктами, запотевшие бутылки «Dom Perignon», на прохладной поверхности которых хотелось рисовать пальцем, – что еще нужно для прекрасного дня в Париже? Великодушно уступив мне место на темно-зеленом кожаном диване, Дженнаро расположился напротив и быстро изучил меню. Мы нагуляли такой аппетит, что непроизвольно бросали голодные взгляды на корзинку с хрустящим французским багетом, обладательницами которой была пара одетых с иголочки великовозрастных француженок. Старушки, видимо, уловили тонкий намек и со всей душевной искренностью предложили нам угоститься хлебом. Если я тактично отказалась, то мой друг одарил женщин своей сногсшибательной улыбкой и взял из корзинки кусочек хлеба, украв сразу два девичьих сердца. Судя по всему, Дженнаро не любил оставаться в долгу, потому что, к удивлению наших милых соседок, рядом с их столиком материализовалась подставка, лед и бутылочка лучшего в мире шампанского. Покраснев и смутившись, француженки наперебой лепетали бесчисленные слова благодарности, в то время как Дженнаро деликатно прикладывал руку к сердцу, чем изрядно меня смешил.
– Месье, ну что вы? Нам так неловко… К тому же у меня давление… – щебетала старушка с идеально уложенными волосами.
– Мадам, – обратился Дженнаро к одной из дам, – три глотка этого напитка излечат все ваши недуги. Поверьте мне на слово.
«Я просто тебя обожаю, – думала я, наблюдая за прелестной сценой. – Обожаю…»
Перед тем как покинуть ресторан, слегка подвыпившие бабушки трижды нас расцеловали и пожелали так много счастья и любви, словно мы отмечали круглую дату свадьбы. Оставшись тет-а-тет вместе с морепродуктами и бокалами, мы на одном дыхании приговорили несколько десятков устриц, не размениваясь на душещипательные беседы, – слишком уж велико было чувство голода.
– Мадемуазель, – заговорил Дженнаро, слегка подкрепившись, – мой обожаемый гид, вы были правы. Прогуляться по Парижу пешком – превосходная идея.
– О да! Честно говоря, ездить здесь на машине – сплошные мучения. Пробки, пробки, пробки… А вы знаете, что в этом городе нет знаков «Stop»?
– Совсем нет? – переспросил он, разделываясь с огромным лангустом.
– Совсем. До 2012 года существовал всего один знак, кажется, в шестнадцатом аррондиссемане. Но и его убрали. Думаю, поэтому французы так сильно матерятся за рулем, вечно полагаясь на помеху справа.
– Мадемуазель, я могу поинтересоваться, куда вы постоянно смотрите?
– Простите, никуда. Просто у вас за спиной, справа по диагонали, сидит человек, который…
– Который что? – Дженнаро оторвался от лангуста.
– …который постоянно смотрит на вас, – договорила я.
– Полагаю, что он смотрит на вас, мадемуазель. Пусть наслаждается. Закажем еще устриц?
– Я вам точно говорю: он смотрит на вас. И я его где-то видела…
– Вы уверены? – Вопрос прозвучал более чем серьезно.
– Да.
– Хорошо… Можете его описать?
– Это будет несложно. Импозантный, по национальности скорее всего немец, приблизительно лет шестидесяти, дорогой костюм, длинные светлые волосы, ухоженная борода, усы. Я точно его где-то видела. Думаю, дальше описание не имеет смысла… – я замолчала, уткнувшись глазами в тарелку.
– Почему?
– Потому что он идет к нам.
Когда высоченная фигура незнакомца нависла над нашим столом, крупная мужская ладонь опустилась на плечо моего женевского товарища.
– Друг мой… Какая неожиданная встреча! – Приветственная фраза имела ироничный оттенок и, несмотря на отличное французское произношение, все-таки выдавала грубоватую немецкую «r».
Спокойно повернув голову, Дженнаро поднял вверх ледяные глаза:
– Надо же…
Мой товарищ приподнялся, подавая руку длинноволосому мужчине.
– Не ожидал снова увидеть тебя в Париже. Сколько лет прошло? Шесть? Я думал, ты достаточно успел пожить в этом городе для того, чтобы вернуться вновь. Я что-то не то сказал? – ехидно улыбнулся прервавший нас гость. – И что за манеры? Если ты не хочешь представить меня своей… подруге, то я сделаю это сам. Вольфганг, – назвал свое имя немец, протягивая мне огромных размеров ладонь.
– Джулия, – на автомате произнесла я, стараясь не встречаться глазами с Дженнаро.
Даже не знаю, какое чувство занимало сейчас первенство на моем сердечном пьедестале: боль, обида, ненависть, разочарование или все вместе. Никогда в жизни я не ощущала себя такой идиоткой: невзирая на то что логика подсказывала мне, что владеющий несколькими языками человек мира, интеллектуал, меценат, ценитель искусства просто обязан был побывать в Париже, я ему поверила. Поверила, что он здесь не был. Да для меня проще было раздеться и зайти прошлой ночью к нему в номер, чем показывать любимые места и водить на могилу Мопассана. Потому что это было личное. Это было мое. Открывая, то есть полагая, что я открываю для него мой Париж, я открывала вместе с ним свое сердце. А получается, что я исполняла роль потешной куклы, которую правильно завели, крутанули металлический ключик где-то между лопаток и сказали: «Говори, ходи и развлекай».
– Что-то мне подсказывает, что я не совсем вовремя.
От немца не укрылось возникшее за столом напряжение.
– Ну что вы? – неожиданно вырвалось у меня. – Присоединяйтесь к нам, если хотите! Синьор Инганнаморте любезно показывал мне Париж, в котором я никогда не была. Но мне кажется, что мы уже все посмотрели.
– Синьор Инганнаморте… – Человек по имени Вольфганг расплылся в обескураживающей улыбке, присаживаясь рядом со мной на диван. – Мадемуазель, вам очень повезло с экскурсоводом. Никто так не знает этот город, как мой старый приятель.
– Да вы что? – Я закипала от негодования, но старалась качественно вести игру, которую сама же и затеяла.
– Вы уже ходили по музеям? – Вольфганг обратился к Дженнаро.
– Вольфганг, cher ami[76], я рад видеть тебя в замечательном расположении духа. И как давно ты… наслаждаешься Парижем?
Наконец-то мой товарищ наградил меня пристальным взглядом.
– Довольно давно. Я освободился раньше, чем планировалось, – хохотнул немец.
– Я об этом не знал.
– Уверен, что если бы знал, то давно бы на меня вышел. Нашу крепкую дружбу так много связывает…
– Я об этом помню. Не успел в силу обстоятельств выразить тебе слова благодарности, но мы уладим это недоразумение.
– Не сомневаюсь.
Я всегда прекрасно чувствовала тонкость момента и понимала, что этим людям было что друг другу сказать, если бы не мое присутствие. В любой другой ситуации я бы извинилась, сделала вид, что мне нужно позвонить или в отлучиться, но… Во мне бурлила элементарная детская вредность.
– Скажите, Вольфганг, а я могла вас видеть в Германии? – Мой внезапный вопрос застал старых приятелей врасплох.
– Не думаю, – выдержав паузу, вежливо ответил немец. – А где вы бывали в Германии?
– Эссен, Кельн, Гамбург, Дюссельдорф, Мюнхен, Берлин, Фрайбург… Просто ваше лицо кажется мне очень знакомым. Вы же немец, верно?
– Верно. А чем вы занимались в Германии? – осторожно поинтересовался он.
– Мне там делали операцию. Я часто летала на обследования. Затем учила язык в Берлине, Гамбурге, Фрайбурге и Дюссельдорфе.
– Так вы говорите по-немецки?
Немец явно пытался направить разговор в другое русло.
– Да, довольно неплохо, правда давно не практиковалась. Я училась в институте Гете и…
И тут меня осенило. Паззл сложился так неожиданно быстро, что я растерялась. Ну конечно же. Гете-институт. Фрайбург и Берлин. Документальное кино. Самый нашумевший судебный процесс со времен Хана ван Меегерена. Мы с группой студентов смотрели фильм о гениальном фальсификаторе картин Вольфганге Вельтракки: «Beltracchi: Die Kunst der F"alschung»[77].
– Und?.. – ждал продолжения немец.
– Und… Das ist nicht wichtig. Ich glaube, dass Sie keine langweilige Geschichte h"oren wollen[78]. – Я специально перешла на немецкий, подыгрывая произнесенному «und» и пытаясь не выдать одолевающего меня волнения.
Немец похвалил меня за хорошее произношение и, перебросившись еще парой французских фраз с синьором Инганнаморте, рассыпался в извинениях и сообщил, что больше не имеет права нас задерживать.
– Мадемуазель, был рад знакомству. – Он отвесил легкий поклон. – Друг мой, не пропадай. Ты знаешь, как со мной связаться.
– Свяжусь. Береги себя.
– И ты. Кстати… Тебе удалось разобраться с любимыми игрушками?
– Нет. Но теперь у меня больше шансов, – прохладно улыбнулся Дженнаро, приобняв на прощание своего товарища и проводив взглядом его исчезающую в мягком свете фигуру. – Мадемуазель… Мне одному кажется, что наше молчание слишком затягивается? – спросил он через какое-то время, пронизывая меня взглядом.
– А что вы хотите от меня услышать?
Я сосредоточенно помешивала ложечкой соус табаско, на который у меня не было никаких дальновидных планов.
– То, что вы на самом деле хотите мне сказать. Вы можете на меня посмотреть, или мне продолжать обращаться к соусу?
Нет. Я не могла на него посмотреть, потому что в глазах скопились тяжелые слезы, в любой момент готовые окропить остатки мидий на огромной тарелке:
– А что говорить? Вы правы: весь мир лжет и нет предела совершенству. Простите, я сейчас вернусь.
Поднявшись из-за стола, я сделала несколько шагов, но сильные пальцы ухватили меня за кисть.
– Сядьте, – прорычал он. – Пожалуйста.
– Мне больно.
Я все-таки на него посмотрела.
– Из-за чего именно вам больно?
– Из-за того, черт возьми, что вы больно сжимаете мою руку.
– Merrrd… Простите, я не хотел. – Он ослабил хватку, но кисть так и не отпустил. – Вы сейчас вернетесь на место и сядете. Я ясно выразился?
– Да куда уж яснее? – ответила я вопросом на вопрос, но все же сделала так, как он сказал.
– Вас расстроили слова моего знакомого?
– Да, merd, расстроили. Мне неприятно. Почему? Почему просто нельзя было сказать, что вы жили в Париже, что великолепно знаете этот город? Я… Я так старалась, чтобы вам понравилось, чтобы вам было интересно… Ведь мы могли пойти на Марсово Поле или банально подняться на смотровую площадку Эйфелевой башни. Но мне хотелось вас удивить, рассказать что-то необычное, познакомить с моим и только моим Парижем. А Мопассан… как мне вообще пришло в голову с вами туда пойти? Мое место, мой кусок души…
Я снова вернулась к манипуляциям с дурацким табаско, умудрившись довести его до пенистой консистенции.
– Мадемуазель, – с какой-то непривычной нежностью произнес Дженнаро, аккуратно забирая у меня соус. – Меньше всего я хотел вас обидеть. То, что я какое-то время жил в Париже, абсолютно ничего не меняет, потому что с вами это совершенно другой город, понимаете? Я не знал историю де ла Барра и не ожидал, что меня может тронуть девушка, которая садится на корточки и оставляет под дождем записку на скромном надгробии.
«Не знал, что в ресторане, в котором ты наверняка был не меньше десятка раз, к нам подойдет Вольфганг Вельтракки, который даст мне понять, что ты такой же искусный лжец, как и он сам». – Я едва сдерживалась, чтобы не проговорить это вслух, но встречу с Вельтракки еще нужно было переварить в голове. Слишком уж насыщенным и разнообразным оказался наш ранний ужин.
– А человек, который к нам подходил… Ваш друг… Кто он?
– Это имеет сейчас значение? Если не ошибаюсь, у нас был разговор на другую тему.
– Да, но все-таки… Кто он?
– Просто старый знакомый.
– А чем он занимается?
– Понятия не имею. Мы очень давно не виделись. Раз уж вы о нем вспомнили… О какой операции в Германии вы ему говорили?
– Аппендицит вырезали, – съязвила я.
– Мадемуазель, вы могли просто не отвечать, – выговорил Дженнаро ледяным тоном. – Я видел ваш нестандартный шрам, и он точно не является следствием аппендицита.
– То есть вы мне не верите?
– Конечно, нет.
– Хорошо. По крайней мере, мы теперь в равных условиях, потому что я больше не верю вам. Ни единому слову.
– Я порядком устал от этого детского сада…
– Тогда предлагаю расплатиться и поехать в отель. Не знаю, как вы, но я устала. – Слезы предательски начинали атаковать глаза.
– Pas de probleme[79].
Тяжелого молчания в такси не выдержал даже водитель. Он всячески пытался нас разговорить, молол языком не имеющую никакого значения ерунду, но в конце концов сообразил, что нас лучше оставить в покое. Когда «мерседес» остановился возле «Hotel de Sers», я произнесла удрученное «merci» и вышла из автомобиля. Дженнаро даже не пошевелился, думая о чем-то своем.
– Вы не выходите? – Я старалась говорить сухо, но голос заметно дрогнул.
– Я съезжу в одно место и вернусь чуть позже. Постарайтесь отдохнуть.
К моему изумлению, он как-то по-доброму улыбнулся.
Господи… Как же меня разрывало от желания вернуться в машину, обхватить руками его шею и, уткнувшись в плечо, сказать: «Ври, обманывай, недоговаривай, сочиняй – делай все, что хочешь, только крепко-крепко меня обними».
– Ладно. Увидимся, – робко сказала я.
Меня больше не радовали ни размеры шикарного номера, ни громадная ванна с видом на la tour Eiffel, ни специальный девайс для айфона, который вчера вечером воспроизводил неподражаемый голос Эдит Пиаф. Пусто, тихо, глупо и паршиво – пожалуй, этими четырьмя словами можно было охарактеризовать мое состояние и атмосферу в комнате. Мое основное занятие сводилось к тому, что я лежала на кровати с открытыми глазами, а потом резко вставала и начинала наматывать круги по огромному номеру. Да какая мне вообще была разница, соврал он по поводу Парижа или нет, Вельтракки к нам подходил или кто-то другой, правду ли он сказал в ресторане или засыпал меня сплошной ложью?.. Я точно знала две вещи: Дженнаро Инганнаморте был абсолютно честен со мной тогда, когда говорил, что не хочет переступать хрупкий порог нашей дружбы, потому что у него не получится не сделать мне больно. Но без него было невыносимо.
Когда дверь, отделявшая общий коридор от наших комнат, тихонечко хлопнула, я вжалась в подушку, потому что сердце своевольно забилось в истерическом припадке. Я слышала звук закрывающейся двери его номера и не могла пошевелиться. Пойти и извиниться – так вроде бы не за что просить прощения, позвонить ему в номер – так что я скажу? Все было до ужаса нелепо. Точнее, до боли. Я бы наверняка довела себя до полного исступления и отчаяния, если бы не раздавшийся стук. Мигом вскочив с кровати, я надавила на дверную ручку и, к своему нескрываемому разочарованию, вплотную столкнулась со служащим отеля.
– Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель. Это просили передать вам, – он протянул мне плотный картонный пакет.
– Спасибо… Постойте, подождите секунду.
Я нырнула в глубь комнаты и открыла сумку в поисках купюры в пять евро.
– Нет, что вы, мадемуазель! Меня уже отблагодарили сполна. Хорошего вечера!
Бросив пять евро на пол, я с жадностью заглянула в пакет. Упаковочная бумага дала мне серьезную подсказку в виде логотипа «Shakespeare & Co». Не один из миллиона парижских магазинов, никакие «Gucci», «Prada», «Hermes» и «Vuitton» не могли вызвать и тысячной доли тех эмоций, которые дарил мне легендарный «Shakespeare & Co». Один из лучших буксторов мира дважды менял свое расположение и законных владельцев. Первый магазин открылся в 1919 году, но навсегда был закрыт во время немецкой оккупации. В 1951 году американец по имени Джордж Витман повторил попытку и воссоздал концепт, назвав свое детище «Le Mistral». К четырехсотлетию Шекспира Витман переименовал магазин в «Shakespeare & Co», подарив миру настоящий книжный рай на земле. Здесь собиралась богема, находили приют писатели и бездомные – за время своего существования на книжных полках переночевало более тридцати тысяч человек, которым обеспечивали ночлег в обмен на элементарную помощь. Тысячи тысяч новейших и антикварных книг, дух Миллера, Джойса, Хемингуэя, Брехта и Кортасара, волшебная библиотека и девиз «Be Not Inhospitable to Strangers Lest They Be Angels in Disguise»[80] превратили «Shakespeare & Co» в поистине фантастический уголок нашей слегка прогнившей Вселенной.
Развернув оберточную бумагу, я оцепенела. Из бордовой, напоминающей папку коробки выпала книжка и тоненькая тетрадочка в жестком переплете. Сильно дрожащими пальцами я одну за другой переворачивала старинные странички с оригинальными рисунками, которые впоследствии послужили иллюстрациями для лежащей рядом со мной антикварной книги на французском языке: «Ги де Мопассан. Новеллы». Распахнув одурманивающую книжным ароматом обложку, я наткнулась на надпись, которая перечеркнула все прошлое и будущее: «Моему лучшему гиду с благодарностью за настоящий Париж». Я даже не заметила, как по лицу ручьями потекли слезы, которые целый вечер просились на волю. Приписка внизу заставила меня расхохотаться: «Сколько грусти в этом глубоком молчании комнаты, где ты живешь один…» Уж я-то точно понимала, почему из всех цитат Мопассана Дженнаро выбрал именно эту. Схватив книгу и перелетев через весь номер, я босиком выскочила в коридор и затарабанила костяшками пальцев в соседнюю дверь. Когда он появился на пороге, с мокрыми волосами, в потрясающих джинсах и расстегнутой, обнажающей шрам рубашке, я забыла все известные мне иностранные языки, включая примитивные жесты. Стоя босиком и прижимая к груди драгоценную книжку, я искала в ней помощь и поддержку, не в состоянии говорить, не в силах дышать, желая плакать и смеяться одновременно. Он все это видел и чувствовал, но молча продолжал наблюдать, рассматривая меня, как необычный музейный экспонат. И тогда я не выдержала: оторвав от себя книгу, я беспомощно развела руками в стороны, параллельно вытирая вновь заструившиеся слезы. Он улыбнулся и, бережно потянув меня за веревочки на халате, крепко прижал к себе.
– Merci, merci, merci, – повторяла я бесчисленное количество раз, чувствуя щекой его обтянутые кожей мышцы. – И простите меня, пожалуйста. Это все мой противный характер. Я вела себя так глупо в ресторане…
– Нет, мадемуазель. Вы вели себя честно. А вот у меня чувство, что я обидел или обманул ребенка. Ну, что поделаешь, если из четырех заведений на бульваре мы выбрали лучшее?
– Ну и черт с ним. И вы специально поехали в «Shakespeare & Co»?
– Да.
– И вы честно не знали о скверике с голубятней и о том, что в Париже нет знаков «Stop»?
– О сквере возле Сакре-Кер не знал, о знаках мне было известно. – Его смех звучал совсем близко и щекотал шею. – Не важно, что я знал, а чего – нет. Париж никогда не доставлял мне такого удовольствия.
– Вы сейчас говорите правду?
– Да. Поверьте: я очень хорошо к вам отношусь. Слишком хорошо. Но иногда вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить. По разным причинам. Понимаете?
– Понимаю. Хотите, я вообще не буду задавать вопросов?
– Я хочу, чтобы вы были собой – не меньше и не больше.
– Хорошо. И еще… Простите, что съязвила по поводу аппендицита. В Германии мне делали более серьезную операцию. Помните полицейского в тоннеле? Он нас тогда отпустил…
– Конечно, помню. Я хотел, но забыл у вас спросить, что вы тогда ему сказали. На следующий день было не до полицейского. Мы так и будем обниматься в коридоре или зайдем в один из номеров?
– Так и будем обниматься в коридоре, потому что в номере вы меня обнимать не будете.
– Кто вам сказал такую глупость? – засмеялся он, дотронувшись губами до моих волос. – Так ко мне или к вам?
– К вам, потому что мне было так грустно, что я выпила всю колу из мини-бара. У вас есть кола?
– Мадемуазель, если понадобится, я достану для вас всю кока-колу Парижа, – подбодрил меня Дженнаро, откупоривая стеклянную бутылочку. – Хотите посидеть на террасе?
– Очень. Так вот по поводу полицейского: я сказала ему, что вы поехали задним ходом по встречной и свернули в аварийный тоннель, потому что я забыла дома жизненно важные таблетки, которые принимаю после трансплантации печени.
Дженнаро застыл на месте, не дойдя до террасы. Впервые я увидела, что под красивой, но вечно бесстрастной маской живут какие-то эмоции.
– Вы это придумали?
– Нет. Сказала чистую правду.
– Простите, я сейчас. – Он вернулся к мини-бару и достал оттуда бутылку вина. – Мадемуазель, у вас дар выводить людей из равновесия.
– Вы что, курите? – спросила я, обнаружив на террасе пачку сигарет.
– Да, иногда, – раздался его голос, следом за которым последовал звук выходящей из бутылки пробки.
Когда он поставил на стол стаканчик для колы и наполненный винный бокал, я запустила в парижское небо пламенный привет в виде колечка сигаретного дыма.
– Судя по всему, курю не я один, – резюмировал он, щелкая зажигалкой и наливая мне колу. – Так вы мне расскажете, что произошло?
– Если хотите.
Мы много курили, периодически потягивая вино из одного бокала, и я сантиметр за сантиметром раздвигала плотные занавески, приоткрывая ему вид на далеко не самый благоприятный период моей жизни.
– Поэтому у меня сниженный иммунитет, и я часто болею, – подытожила я. – А еще я безумно люблю родителей. И иногда смущаюсь, когда люди без стеснения пялятся на мой шрам.
– Мадемуазель, у меня нет слов. Что касается людей – к черту их. Большинство из них страдает от болезни под названием «ограниченность». Неужели вас может смутить горстка примитивных идиотов?
– Иногда – да, – призналась я.
– Понятно. Скажите, я могу еще раз взглянуть на ваш шрам?
– Да, но это не самое лучшее зрелище.
– Это уже мне решать. Подойдите ко мне, пожалуйста.
Приблизившись к креслу, в котором он сидел, я почувствовала, как от волнения подгибаются колени.
– Под халатом что-то есть?
– Белье, – улыбнулась я, чувствуя, как на лбу появилась испарина.
– Хорошо. То есть вообще-то это плохо, но в нашем случае хорошо.
Аккуратным движением Дженнаро ослабил невесомый пояс и, запустив под халат руки, обнажил участок кожи, под которым в глубине организма прячется печень. Казалось, что в тот момент для него ничего не существовало: ни заката парижского солнца, ни этой террасы, ни мира вокруг. Он, как завороженный, неотрывно смотрел на сантиметры зарубцевавшейся ткани, легонько повторяя пальцами траекторию движений острого скальпеля и касаясь оставленных металлическими скобами следов.
– Я вас смущаю? – еле слышно произнес он.
– Нет, просто…
– Просто что?
– Мне нравится, когда вы так делаете.
– А так? – Его губы начали прогулку по четким линиям шрама, не выходя за пределы «мерсовского» значка.
– А так…
Я пыталась создать иллюзию ровного дыхания, но из груди вырвался легкий стон.
– Мадемуазель, – Дженнаро резко оторвался от своего увлекательного занятия, запахивая мой халат. – Никогда и никому не позволяйте вас смущать. Представьте, что у вас на животе картина Пикассо. Все хотят ее увидеть и обсудить. Но поймут и оценят только избранные. Ясно?
– Да…
– Прекрасно. А теперь предлагаю хоть немного поспать. Конечно, если мы хотим попасть в ваш любимый д’Орсэ и заехать в пару магазинов перед вылетом в Лиссабон.
– Откуда вы знали, что д’Орсэ – мой любимый музей?
– Просто предположил. У вас хороший вкус.
– А какой парижский музей предпочитаете вы?
– Современного искусства, – его смех прозвучал как-то странно.
– А можно еще один вопрос?
– Один.
– Я могу поспать сегодня с вами? Просто поспать…
Идиотизм собственного предложения удивил даже меня.
– Мадемуазель, давайте не будем тренировать мою силу воли, – Дженнаро шутливо подталкивал меня к выходу.
– В таком случае, прежде чем пожелать вам спокойной ночи… – Повернувшись к нему лицом, я сделала вид, что хочу проститься с ним в свойственной португальцам манере, но вместо того, чтобы поцеловать в обе щеки, коснулась губами его шрама. – Если я спрошу, откуда он, вы соврете или скажете правду?
– Я скажу правду: для того, чтобы я вам не врал, мы пропустим этот вопрос. И не забудьте Мопассана. – Он протянул мне книгу.
Так и закончилась парижская глава нашей своеобразной, висящей на волоске дружбы. Она закончилась моим открывшимся сердцем и его закрытыми картами. Когда, пристегнув ремень безопасности, я засыпала в самолете, прислонив лицо к иллюминатору, в памяти одна за другой всплывали увиденные в д’Орсэ работы импрессионистов. Я могла раствориться в настоящем, не задавать вопросов и думать о скорой встрече с Мадейрой, но одна мысль напрочь отказывалась оставить меня в покое: какие приятельские отношения могли связывать сидящего рядом со мной человека с Вольфгангом Вельтракки? Человека, которому я готова была простить любую ложь.